1 2 3 
– Я не могу привести с собой товарищей, – сказал  Карл. Он представил себе, сколько шума наделали бы эти двое в коридорах столь  приличной гостиницы; Робинсон все перепачкал бы, а Деламарш непременно начал бы  приставать к этой женщине.    

– Не понимаю, почему это невозможно, – сказала  женщина, – но, если вам так хочется, оставьте своих товарищей на воздухе и  приходите к нам один.    

– Нет, так не пойдет, – возразил Карл, – это  мои товарищи, и я должен остаться с ними.    

– Вы упрямец, – заметила женщина и  отвернулась, – к вам относятся по-доброму, стараются помочь, а вы  отбиваетесь изо всех сил.    

Карл все это сознавал, но не видел иного выхода и потому  только добавил:    

– Примите мою величайшую благодарность за доброе ко мне  отношение. – Тут он вспомнил, что еще не уплатил, и спросил, сколько с  него причитается.    

– Расплатитесь, когда вернете корзинку. Я должна  получить ее, самое позднее, утром.    

– Благодарю, – сказал Карл. Она открыла дверь,  ведущую прямо на улицу, и, когда он с поклоном вышел, сказала ему вслед:    

– Доброй ночи, но вы поступаете неразумно. Он был уже в  нескольких шагах от нее, когда она крикнула:    

– До встречи утром!    

Едва очутившись на улице, он опять услышал неослабевающий  шум из зала, к которому примешивались теперь звуки духового оркестра. Карл был  доволен, что не пришлось выходить через зал. Все пять этажей гостиницы сейчас  сияли огнями, освещая дорогу на всю ее ширину. Автомобили проносились  по-прежнему, но теперь уже с интервалами; еще быстрее, чем днем, они появлялись  издали, ощупывали яркими лучами фар мостовую, пересекали с побледневшими фарами  освещенное пространство перед гостиницей и, полыхнув огнями, уносились дальше в  темноту.    

Карл обнаружил товарищей уже крепко спящими – так долго он  отсутствовал. Только он собрался разложить принесенное поаппетитнее на бумаге,  обнаруженной в корзинке, с тем чтобы, когда все будет готово, разбудить товарищей,  как вдруг, к своему ужасу, увидел, что его чемодан раскрыт, хотя оставил он его  запертым и ключ унес в кармане; половина содержимого чемодана была разбросана  вокруг по траве.    

– Вставайте! – крикнул он. – Вы спите, а  здесь меж тем побывали воры!    

– Чего-нибудь недостает? – спросил Деламарш.  Робинсон, еще толком не проснувшись, ухватился за пиво.    

– Я не знаю, – сказал Карл, – но чемодан  открыт. Все-таки опрометчиво улечься спать и оставить чемодан без присмотра.    

Деламарш и Робинсон рассмеялись, и француз сказал:    

– В другой раз не уходите так надолго. Гостиница в  десяти шагах, а вы потратили на дорогу туда и обратно три часа. Мы  проголодались, подумали, что в вашем чемодане может оказаться что-нибудь  съестное, и щекотали замок, пока он не открылся. Впрочем, ничего съестного там  не было, так что можете спокойно уложить все обратно.    

– Ну-ну, – сказал Карл, в оцепенении глядя на  быстро пустеющую корзинку и прислушиваясь к своеобразному звуку, с которым  Робинсон поглощал пиво; жидкость сначала врывалась ему в глотку, с присвистом  возвращалась и в конце концов бурным потоком устремлялась в желудок.    

– Наелись? – спросил Карл, когда парочка на  мгновение остановилась отдышаться.    

– Разве вы не поели в гостинице? – удивился  Деламарш, полагая, что Карл требует своей доли.    

– Если не наелись, то поторопитесь, – сказал Карл  и направился к своему чемодану.    

– Кажется, он не в духе, капризничает, – заметил  Деламарш, обращаясь к Робинсону.    

– Я не капризничаю, – сказал Карл, – но разве  же порядочно – взломать в мое отсутствие чемодан и выбросить оттуда вещи. Я  понимаю, среди товарищей многое позволительно, и я вполне готов кое-что  допустить, но это уж слишком. Я переночую в гостинице и в Баттерфорд не пойду.  Ешьте быстрее, я должен вернуть корзинку.    

– Слышишь, Робинсон, – начал Деламарш, – как  он заговорил, вот тебе изысканная речь. Немец есть немец. Ты меня предупреждал,  но я сдуру все-таки взял его с собой. Мы оказали ему доверие, целый день тащили  его с собой, потеряли из-за этого не меньше чем полдня, а теперь там, в гостинице,  кто-то его поманил – и он сматывается, просто-напросто сматывается. Но  поскольку он – лживый немец, он это делает не в открытую, а выискал предлог –  чемодан, а поскольку он – немец хамовитый, он не может уйти, не оскорбив нашего  достоинства и не обозвав нас ворами за то, что мы сыграли с его чемоданом  маленькую шутку.    

Карл, укладывая свои вещи и не оборачиваясь, сказал:    

– Продолжайте, продолжайте, тем легче мне будет уйти. Я  прекрасно знаю, что такое товарищество. В Европе у меня тоже были друзья, и ни  один не упрекнет меня в том, что я обманывал или интриговал против него.  Правда, сейчас мы потеряли контакт, но, если я вернусь в Европу, все меня  встретят по-доброму и тотчас признают во мне друга. А вы, Деламарш, и вы,  Робинсон, смеете говорить, будто я вас предал, притом что вы – а я никоим  образом не намерен это замалчивать – проявили ко мне дружеское участие и  обещали добиться для меня место ученика в Баттерфордс! Нет, здесь нечто другое.  У вас ничего нет, но это ни в коей мере не унижает вас в моих глазах, однако вы  завидуете моему мизерному имуществу и потому стараетесь меня унизить, –  вот этого я вынести не могу. А теперь, взломав мой чемодан, вы даже не подумали  извиниться, наоборот, вы оскорбляете меня и мою нацию, а тем самым лишаете меня  всякой возможности остаться с вами. Впрочем, в сущности, речь не о вас,  Робинсон. Мне просто жаль, что по слабости характера вы слишком уж подпали под  влияние Деламарша.    

– Вот теперь, – сказал Деламарш, подступил к Карлу  и слегка толкнул его, как бы привлекая его внимание, – теперь вы себя  показали во всей красе. Целый день топали позади меня, цеплялись за мой пиджак,  подражали каждому моему движению и вели себя тихо, как мышка. Теперь же,  заручившись чьей-то поддержкой в гостинице, вы начинаете громкие речи. Вы –  маленький хитрец, и я не уверен, можно ли такое спускать. Не стоит ли  потребовать с вас плату за то, что вы переняли у нас за день? Нет, ты послушай,  Робинсон, мы завидуем – так он полагает – его имуществу. День работы в  Баттерфорде – о Калифорнии и говорить нечего, – и у нас будет в десять раз  больше того, что вы нам показывали и что, наверное, прячете в подкладке  пиджака. Стало быть, попридержите-ка язык!    

Карл поднялся от чемодана и увидел, что Робинсон, заспанный,  но слегка оживившийся от пива, тоже идет к нему.    

– Останься я здесь еще, – сказал Карл, –  меня, пожалуй, ожидают новые сюрпризы. Похоже, вам охота поколотить меня.    

– Всякому терпению приходит конец, – сказал  Робинсон.    

– Лучше помолчите, Робинсон, – сказал Карл, не  сводя глаз с Деламарша, – ведь в глубине души вы согласны со мной, но  вынуждены держать сторону Деламарша!    

– Вы никак хотите его задобрить? – спросил  Деламарш.    

– Даже и не думаю, – сказал Карл. – Я рад,  что ухожу, и не желаю больше иметь с вами дела. Только одно скажу: вы упрекнули  меня в том, что у меня есть деньги и что я прячу их от вас. Допустим, это  правда, но разве можно поступить иначе, если знаешь людей всего несколько  часов, и разве не подтвердили вы своим нынешним поведением правильность таких  действий?    

– Спокойно, – сказал Деламарш Робинсону, хотя тот  не шевелился. Затем он обратился к Карлу: – Раз уж вы так бесстыдно искренни,  давайте, пока мы спокойно стоим тут, доведите свою искренность до конца и  сознайтесь, почему, собственно, вы собрались в гостиницу.    

Карлу пришлось перешагнуть через чемодан – так близко  подступил к нему Деламарш. Но тот, не смущаясь, отодвинул ногой чемодан, сделал  шаг вперед, наступив при этом на белую манишку, лежавшую на траве, и повторил  свой вопрос.    

Как бы в ответ с дороги к компании поднялся человек с ярко  светящим карманным фонариком. Это был один из гостиничных буфетчиков. Едва  увидев Карла, он сказал:    

– Я ищу вас уже почти полчаса. Обыскал все откосы по  обеим сторонам дороги. Госпожа старшая кухарка велела передать, что ей срочно  нужна соломенная корзина, которую она вам дала.    

– Вот она, – сказал Карл прерывающимся от волнения  голосом. Деламарш и Робинсон с показной скромностью отступили в сторону, как  они всегда делали перед незнакомыми обеспеченными людьми. Буфетчик взял  корзинку и добавил:    

– Кроме того, госпожа старшая кухарка велела спросить,  не надумали ли вы все-таки переночевать в гостинице. Для двух других господ  тоже найдется местечко, если вы пожелаете взять их с собой. Постели уже  приготовлены. Хоть ночь сегодня теплая, но здесь, на косогоре, спать не вполне  безопасно – часто встречаются змеи.    

– Раз уж госпожа старшая кухарка так любезна, я приму  приглашение, – сказал Карл, ожидая реакции товарищей. Но Робинсон стоял  молчком, а Деламарш, сунув руки в карманы, смотрел вверх на звезды. Оба явно  рассчитывали, что Карл без разговоров возьмет их с собой.    

– В таком случае, – сказал буфетчик, – мне  поручено проводить вас в гостиницу и принести ваш багаж.    

– Тогда подождите, пожалуйста, еще минутку, –  сказал Карл и нагнулся, чтобы убрать в чемодан оставшиеся вещи.    

Вдруг он выпрямился. Фотографии, лежавшей в чемодане на  самом верху, нигде не было видно. Все было в сохранности, кроме фотографии.    

– Я не могу найти фотографии, – просительно  обратился он к Деламаршу.    

– Какой фотографии? – спросил тот.    

– Фотографии моих родителей.    

– Мы не видели никакой фотографии, – ответил  Деламарш.    

– Фотографии в чемодане не было, господин  Россман, – подтвердил со своей стороны и Робинсон.    

– Но этого не может быть, – сказал Карл, и мольба  в его глазах заставила буфетчика подойти ближе. – Она лежала наверху, а  сейчас исчезла. Если бы вы не проказничали с чемоданом!    

– Всякая ошибка исключается, – сказал  Деламарш. – В чемодане фотографии не было.    

– Для меня она – самое ценное из всего, что есть в  чемодане, – сказал Карл буфетчику, который ходил вокруг и искал в  траве. – Она совершенно невосполнима, другой не будет. – И когда  буфетчик прекратил безуспешные поиски, добавил: – Это единственный портрет  родителей, который у меня был.    

В ответ на это буфетчик сказал громко, без обиняков:    

– Может, проверим еще и карманы этих господ?    

– Да, – тотчас откликнулся Карл, – я должен  найти фотографию. Но прежде чем проверять карманы, скажу одно: тот, кто  добровольно вернет мне снимок, получит весь чемодан целиком. – После  мгновения общего молчания Карл обратился к буфетчику: – Итак, мои товарищи,  очевидно, предпочитают обыск. Но даже сейчас я обещаю: тот, в чьем кармане  обнаружится фотография, получит весь чемодан. Сделать больше я не могу.    

Тотчас буфетчик принялся обыскивать Деламарша, с которым,  как ему казалось, справиться труднее, чем с Робинсоном, Робинсона он уступил  Карлу. Буфетчик обратил внимание Карла на то, что обыскивать нужно обоих сразу,  так как иначе оставшийся без наблюдения может избавиться от фотографии. Тут же,  с первой попытки, Карл обнаружил в кармане Робинсона свой галстук, но не забрал  его и крикнул буфетчику:    

– Что бы вы ни нашли у Деламарша, оставьте все,  пожалуйста, ему. Мне нужна только фотография. Только она одна.    

Обыскивая нагрудные карманы, Карл коснулся рукой горячей,  грязной груди Робинсона, и тут ему пришло в голову, что, возможно, он поступает  с товарищами очень несправедливо. И он заторопился как только мог. Впрочем, все  было напрасно: ни у Деламарша, ни у Робинсона фотографии не обнаружилось.    

– Бесполезно, – сказал буфетчик.    

– Наверное, они разорвали фотографию на мелкие клочки и  выбросили, – сказал Карл. – Я думал, они мне друзья, а они тайком  старались мне только навредить. Робинсон, конечно, в меньшей степени, он бы  нипочем не набрел на мысль, что фотография представляет для меня такую  ценность, а вот Деламарш…    

Карл видел перед собой только буфетчика, фонарь которого  освещал небольшое пространство, тогда как все остальное, в том числе Деламарш и  Робинсон, тонуло в кромешной тьме.    

Теперь, конечно, не было и речи о том, чтобы взять эту  парочку с собой в гостиницу. Буфетчик взвалил на плечо чемодан, Карл поднял  корзинку, и они двинулись в путь. Карл уже был на дороге, когда, прервав свои  раздумья, остановился и крикнул в темноту:    

– Послушайте, если все-таки фотография у кого-нибудь из  вас и он захочет принести ее мне в гостиницу, я все равно отдам ему чемодан и,  клянусь, не заявлю в полицию.    

Ответа, как такового, не последовало, донесся лишь обрывок  какого-то слова, начало отклика Робинсона, которому Деламарш, очевидно, тотчас  заткнул рот. Карл подождал еще – вдруг наверху передумают. Дважды, с перерывом  он крикнул:    

– Я все еще здесь!    

Но в ответ – ни звука, только однажды вниз с откоса скатился  камень – может, случайно, а может, от неудачного броска.    

 Глава пятая    

ГОСТИНИЦА «ОКСИДЕНТАЛЬ»    

     

В гостинице Карл сразу попал в некое подобие конторы, где  старшая кухарка с записной книжкой в руке диктовала письмо молоденькой  секретарше, сидевшей за пишущей машинкой. Подчеркнуто размеренная диктовка,  сосредоточенный и четкий перестук клавиш соревновались с время от времени  спешным тиканьем стенных часов, показывавших уже почти половину двенадцатого.    

– Ну вот, – сказала старшая кухарка, захлопнув  записную книжку; пишбарышня вскочила и накрыла пишущую машинку деревянной  крышкой, при этом привычном движении не сводя глаз с Карла. С виду она казалась  совсем школьницей, халатик ее был аккуратно отглажен, плечики с воланами,  прическа довольно высокая, и на этом фоне слегка удивляло ее серьезное лицо.  Поклонившись сначала старшей кухарке, потом Карлу, она вышла, а Карл невольно  бросил на старшую кухарку вопросительный взгляд.    

– Замечательно, что вы все-таки пришли! –  воскликнула она. – А ваши товарищи?    

– Я не взял их с собой.    

– Им, вероятно, надо выйти пораньше, – заметила  старшая кухарка, как бы объясняя себе ситуацию.    

«Неужели ей не приходит в голову, что мне тоже надо в  дорогу?» – подумал Карл и, чтобы исключить всякие сомнения, сказал:    

– Мы расстались из-за разногласий.    

Старшая кухарка, кажется, сочла это известие приятным.    

– Значит, вы теперь свободны? – спросила она.    

– Да, свободен, – ответил Карл, и ничто не  казалось ему более бесполезным, чем эта свобода.    

– Послушайте, не хотите ли поступить на работу к нам в  гостиницу? – спросила старшая кухарка.    

– С большим удовольствием, – сказал Карл, –  но я ужасно мало знаю. Например, не умею даже печатать на машинке.    

– Это не самое главное, – сказала старшая  кухарка. – Для начала вы получите совсем маленькую должность, а дальше все  в ваших руках – усердием и прилежанием вы вполне можете продвинуться. Как бы  там ни было, я полагаю, что для вас гораздо лучше где-нибудь обосноваться,  вместо того чтобы шататься по белу свету. К этому вы, судя по всему, не  приспособлены.    

«Дядя был бы точь-в-точь такого же мнения», – подумал  Карл и кивнул, соглашаясь. Одновременно он вспомнил, что забыл представиться, а  ведь о нем здесь так пекутся.    

– Простите, пожалуйста, – сказал он, – я вам  еще не представился, меня зовут Карл Россман.    

– Вы немец, не так ли?    

– Да, я недавно в Америке.    

– Откуда же вы?    

– Из Праги, из Богемии.    

– Смотрите-ка! – воскликнула женщина по-немецки с  сильным английским акцентом и всплеснула руками, – в таком случае мы –  земляки, меня зовут Грета Митцельбах, я из Вены. И Прагу я знаю отлично, я ведь  полгода служила в «Золотом гусе» на Вацлавской площади. Нет, вы только  подумайте!    

– Когда же это было? – спросил Карл.    

– О, много-много лет назад.    

– Старого «Золотого гуся» два года как снесли, –  сказал Карл.    

– Вот как, – проговорила старшая кухарка, уйдя  мыслями в прошлое.    

Но, тотчас же снова оживившись, схватила Карла за руки и  воскликнула:    

– Теперь, когда выяснилось, что мы земляки, вам ни в  коем случае нельзя уходить отсюда. Вы не должны меня огорчать. Может, хотите, к  примеру, стать лифтером? Только скажите, и место ваше. Когда вы немного пообвыкнете,  то поймете, что получить такое место не так-то легко, потому что для начала  ничего лучше и не придумаешь. Будете общаться со всеми постояльцами, всегда на  виду, станете выполнять небольшие поручения, – словом, каждый день у вас  будет шанс добиться продвижения по службе. Обо всем остальном, с вашего  разрешения, позабочусь я.    

– Я бы с радостью стал лифтером, – сказал Карл,  чуть помедлив. Глупо отказываться от такого места только потому, что окончил  пять классов гимназии. Здесь, в Америке, эти пять классов гимназии скорее повод  для стыда. А вообще, лифтеры Карлу всегда нравились, казались ему украшением  гостиниц.    

– Знание языков не обязательно? – спросил он еще.    

– Вы говорите по-немецки и вполне хорошо по-английски,  этого достаточно.    

– Английский я учил в Америке всего два с половиной  месяца, – сказал Карл, полагая, что замалчивать свое единственное  преимущество не стоит.    

– Это изрядный плюс, – сказала старшая  кухарка, – если вспомнить, какие затруднения английский доставил мне.  Впрочем, это было тридцать лет назад. Как раз вчера я говорила об этом. Вчера  мне исполнилось пятьдесят. – И, улыбаясь, она старалась по выражению лица  Карла уловить, какое впечатление произвел на него столь солидный возраст.    

– В таком случае желаю вам большого счастья, –  сказал Карл.    

– Это всегда кстати, – отозвалась она, пожав руку  Карла и чуть-чуть взгрустнув над этой старинной родной поговоркой,  вспомнившейся ей по-немецки. – Я ведь вас задерживаю, – спохватилась  она. – А вы, верно, очень устали, лучше мы потолкуем об этом днем. Так  радостно встретить земляка, что просто все из головы вон. Пойдемте, я отведу  вас в вашу комнату.    

– У меня есть еще просьба, госпожа старшая  кухарка, – вспомнил Карл при виде телефонного аппарата, стоявшего на  столе. – Возможно, утром, и даже очень рано, мои бывшие товарищи принесут  фотографию, которая мне крайне необходима. Будьте так добры, позвоните портье,  пусть он пошлет этих людей ко мне или вызовет меня.    

– Непременно, – ответила старшая кухарка. –  Но не достаточно ли ему взять у них эту фотографию? И что это за фотография,  позвольте спросить?    

– Фотография моих родителей, – сказал Карл. –  Нет, я должен сам поговорить с этими людьми.    

Старшая кухарка ничего больше не сказала и отдала по  телефону распоряжение портье, причем назвала номер комнаты Карла – 536.    

Затем они через дверь, противоположную входной, вышли в  небольшой коридор, где, прислонившись к решетке лифта, дремал маленький лифтер.    

– Мы можем сами себя обслужить, – тихо сказала  старшая кухарка, пропуская Карла в лифт. – Десять – двенадцать часов  работы многовато для такого мальчугана, – говорила она, пока лифт  поднимался, – но так уж в Америке заведено. Вот, например, этот малыш, он  итальянец и приехал сюда с родителями полгода назад. Поглядеть на него, так эта  работа ему не по силам, личико совсем исхудало, засыпает во время смены, хотя  по натуре очень услужлив; но стоит ему проработать здесь или в любом другом  месте Америки еще полгода, и он все с легкостью выдержит, а через пять лет  станет настоящим крепким мужчиной. О примерах такого рода я могу рассказывать  часами. При этом я вовсе не имею в виду вас – вы-то сильный юноша; вам лет  семнадцать, не так ли?    

– В следующем месяце будет шестнадцать.    

– Даже только шестнадцать! – воскликнула старшая  кухарка. – Ну, тогда смелей!    

Наверху она ввела Карла в комнату, которая, правда из-за  наклонной стены, выглядела уже как мансарда, но при свете двух электрических  лампочек оказалась в остальном очень уютной.    

– Вы не робейте, – сказала старшая кухарка, –  эта комната – не гостиничный номер, а часть моей квартиры, состоящей из трех  комнат, так что вы меня нисколько не стесните. Я запру эту вот дверь, чтобы вы  чувствовали себя совершенно свободно. Утром вы, конечно, как новый гостиничный  служащий, получите свою комнатку. Если б вы пришли с товарищами, я бы устроила  вас всех в общей спальне для персонала, но, так как вы один, я думаю, для вас  лучше будет здесь, хотя спать придется на диване. А теперь доброй ночи,  отдохните как следует перед работой. Завтрашний день пока не самый напряженный.    

– Премного благодарен вам за вашу любезность, –  сказал Карл.    

– Подождите, – сказала она, остановившись на  пороге, – иначе вас скоро опять разбудят. – Она подошла к боковой  двери, постучала и крикнула: – Тереза!    

– Слушаю, госпожа старшая кухарка, – послышался  голос молоденькой пишбарышни.    

– Когда ты пойдешь будить меня утром, ступай через  коридор, здесь в комнате спит гость. Он до смерти устал. – Она улыбнулась  Карлу. – Понятно?    

– Да, госпожа старшая кухарка.    

– Ну, тогда доброй ночи!    

– И вам доброй ночи.    

– Дело в том, – сказала старшая кухарка, как бы  поясняя, – что уже несколько лет я ужасно плохо сплю. А ведь теперь я могу  быть довольна своим положением и, откровенно говоря, слишком-то не хлопотать.  Но должно быть, результаты моих прежних забот и наградили меня этой бессонницей.  Если я засну часа в три ночи – уже надо радоваться. Но так как в пять, самое  позднее в половине шестого, пора вновь приступать к работе, я вынуждена  просить, чтобы меня будили, причем осторожно, чтобы нервы не расходились пуще  прежнего. И будит меня Тереза. Ну, теперь вам все уже известно, да и я ухожу не  навсегда. Доброй ночи! – И, несмотря на свою полноту, она прямо-таки  выпорхнула из комнаты.    

Карл предвкушал сон, так как этот день очень утомил его. А  более уютной обстановки для долгого, безмятежного отдыха и пожелать было  нельзя. Правда, комната служила не спальнею, скорее уж это была гостиная или,  вернее, парадный салон госпожи старшей кухарки, и умывальник принесли сюда  специально на этот вечер, ради Карла, и тем не менее он не чувствовал себя незваным  гостем, наоборот, был, как никогда, обласкан. С чемоданом все было в порядке,  и, пожалуй, он давненько не бывал в большей безопасности. На низком комоде,  покрытом ажурной шерстяной накидкой, стояли в рамках и под стеклом всевозможные  фотографии; осматривая комнату, Карл остановился взглянуть на них. В  большинстве снимки были старые и изображали девушек в допотопных неуклюжих  платьях и небрежно приколотых, крохотных, но довольно высоких шляпках; опершись  правой рукою на зонтик, они смотрели на зрителя, однако поймать их взгляд никак  не удавалось. Среди фотографий мужчин Карл обратил внимание на портрет молодого  солдата с буйной черной шевелюрою, который, положив кепи на столик, стоял по  стойке «смирно» и едва сдерживал переполнявший его горделивый смех. Пуговицы  его мундира на фотографии были подкрашены золотом. Все эти снимки, вероятно,  были привезены из Европы, и, наверное, подтверждение тому можно было прочесть  на обороте, но Карлу не хотелось брать их в руки. Он мечтал вот так же  поставить в своей комнате фотографию родителей, как стояли здесь эти.    

После основательного мытья с ног до головы – из-за соседки  Карл постарался сделать это как можно тише – он вытянулся в предвкушении сна на  канапе, и тут ему почудился слабый стук в дверь. Нельзя было сразу установить,  в какую именно дверь стучали; впрочем, это мог быть и просто случайный шорох.  Повторился он не сразу, и Карл уже задремал, когда тихий звук послышался вновь.  Но теперь уже не было сомнения, что это стук и идет он от двери пишбарышни.  Карл на цыпочках подбежал к двери и спросил так тихо, что, если бы за стеною  все-таки спали, он никого бы не разбудил:    

– Вам что-нибудь нужно?    

Тотчас и так же тихо ответили:    

– Не могли бы вы открыть дверь? Ключ с вашей стороны.    

– Пожалуйста, – сказал Карл, – только сначала  я должен одеться.    

Маленькая пауза, затем послышалось:    

– Это не обязательно. Отоприте и ложитесь в постель, я  немного подожду.    

– Хорошо, – согласился Карл и так и сделал, а  заодно включил электрический свет. – Я уже лег, – сказал он чуть  погромче. И вот из своей темной комнаты вышла маленькая пишбарышня, одетая  точно так же, как внизу, в конторе, наверное, все это время она и не думала  спать.    

– Очень прошу извинить меня, – сказала она и  остановилась, чуть склонившись, у постели Карла, – и не выдавайте меня,  пожалуйста. Я не собираюсь вам долго мешать, я знаю, что вы смертельно устали.    

– Ничего-ничего, – ответил Карл, – но,  вероятно, мне было бы все же лучше одеться. – Ему пришлось лежать,  вытянувшись пластом, чтобы укрыться одеялом до подбородка, так как ночной  рубашки у него не было.    

– Я только на минутку, – сказала она и взялась за  спинку кресла. – Можно мне сесть поближе?    

Карл кивнул. Она уселась так близко от канапе, что Карлу  пришлось отодвинуться к стене, иначе он не видел ее лица. А лицо у нее было  круглое, правильное, только лоб необычайно высок, хотя, быть может, это  впечатление создавала прическа, которая ей не шла. Одета она была очень  чистенько и аккуратно. И в левой руке комкала носовой платок.    

– Вы здесь надолго останетесь? – спросила она.    

– Это пока не совсем ясно, – ответил Карл, –  но думаю, что останусь.    

– Вот было бы замечательно, – сказала она и  провела платком по лицу, – ведь я так одинока здесь.    

– Странно, – отозвался Карл. – Госпожа  старшая кухарка так дружелюбно к вам относится. Она обращается с вами вовсе не  как с подчиненной. Я даже подумал, что вы родственницы.    

– О нет, мое имя – Тереза Берхтольд, я из Померании.    

Карл тоже представился. Теперь она посмотрела на него в  упор, словно, назвав свое имя, он стал для нее более чужим. Минутку они  помолчали. Затем она сказала:    

– Не думайте, что я неблагодарная. Без госпожи старшей  кухарки мне пришлось бы много хуже. Раньше я работала на кухне здесь, в  гостинице, и мне уже грозило увольнение, так как я не справлялась с этой  тяжелой работой. Здесь предъявляют очень высокие требования. Месяц назад одна  из кухонных девушек от переутомления упала в обморок и две недели пролежала в  больнице. А я не очень-то сильная, в детстве мне порядком досталось, и поэтому  я несколько отстала в развитии; вы, наверное, не дадите мне моих восемнадцати  лет. Но теперь я уже становлюсь покрепче.    

– Служба здесь, должно быть, и впрямь очень  утомительна, – заметил Карл. – Внизу я только что видел, как  мальчик-лифтер спал стоя.    

– При том, что лифтерам живется лучше других, –  добавила она, – они получают хорошие чаевые и в конечном счете далеко не  так надрываются, как кухонный персонал. Но вот однажды мне улыбнулось счастье:  госпоже старшей кухарке понадобилась девушка, чтобы свернуть салфетки для  банкетного стола, она послала к нам на кухню за кем-нибудь из девушек, нас  здесь около пятидесяти, я оказалась под рукой и очень ей понравилась, потому  что всегда умела ловко сворачивать салфетки. Тогда-то она и перевела меня из  кухни к себе поближе и постепенно сделала своей секретаршей. При этом я очень  многому научилась.    

– Неужели приходится так много печатать? – спросил  Карл.    

– О, очень много, – ответила девушка, – вы  даже не представляете себе сколько. Вы же видели, нынче я работала до половины  двенадцатого, а это не какой-то особенный день. Конечно, печатаю я не все время  – занимаюсь также закупками в городе.    

– Какой же это город? – полюбопытствовал Карл.    

– Вы не знаете? Рамзес.    

– Он большой?    

– Очень, – ответила девушка, – я не люблю  туда ездить. Но вы, наверно, уже хотите спать?    

– Нет, нет, – сказал Карл, – я ведь еще не  узнал, зачем вы пришли.    

– Затем, что не с кем поговорить. Я не нытик, но в  самом деле, если ты совершенно одинок, то уже большое счастье, когда кто-нибудь  наконец тебя слушает. Я заметила вас еще внизу, в зале, я как раз пришла за  госпожой старшей кухаркой, когда она повела вас в кладовую.    

– Это ужас, а не зал, – сказал Карл.    

– Я этого больше не замечаю, – Ответила  она. – Но я только хотела сказать, что госпожа старшая кухарка очень добра  ко мне, совсем как родная мать. Но все же разница в нашем положении слишком  велика, чтобы я могла говорить с нею свободно. Раньше у меня были подруги среди  кухонных девушек, но их здесь уже нет, а новых я почти не знаю. Наконец, иногда  мне кажется, что нынешняя работа утомляет меня больше прежней и что я выполняю  ее вовсе не так хорошо, как ту, и госпожа старшая кухарка держит меня на этой  должности только из жалости. В конце концов, чтобы быть секретаршей, нужно  действительно иметь школьное образование получше моего. Грешно так говорить, но  я часто боюсь сойти с ума. Ради Бога, – вдруг скороговоркой сказала она и  легонько тронула Карла за плечо, так как руки он держал под одеялом, –  ради Бога, ни слова не говорите об этом госпоже старшей кухарке, иначе я  погибла. Если я кроме тех хлопот, которые доставляю моей работой, причиню ей  еще и горе, это действительно будет уж слишком.    

– Разумеется, я ничего не скажу, – заверил Карл.    

– Ну и хорошо, – сказала она, – и оставайтесь  здесь. Я была бы рада, если бы вы остались, и мы могли бы держаться друг друга,  если вы не против. Я сразу, как только вас увидела, почувствовала к вам  доверие. И все же – вы подумайте, какая я плохая! – я испугалась, что  госпожа старшая кухарка назначит вас на мое место, а меня уволит. Лишь  постепенно, пока я сидела тут одна, а вы были внизу, в конторе, я представила  себе, что было бы очень даже хорошо, если бы вы взяли мою работу, в которой,  верно, уж лучше разбираетесь. Если вам не захочется делать в городе покупки, я  могла бы оставить за собой эту часть работы. А вообще-то на кухне от меня  наверняка было бы куда больше пользы, тем более что я уже немного окрепла.    

– Все улажено, – сказал Карл, – я буду  лифтером, а вы останетесь секретаршей. Но если вы хоть чуть-чуть намекнете  госпоже старшей кухарке о своих планах, я выдам и остальное, что вы мне сказали  сегодня, как ни печально это для меня будет.    

Его тон настолько взволновал Терезу, что она рухнула на пол  и, рыдая, уткнулась лицом в одеяло.    

– Я-то ничего не выдам, – сказал Карл, – но и  вы не должны ничего говорить.    

Теперь он уже не мог прятаться под одеялом, он слегка  погладил ее плечо, не найдя, что ей сказать, и только подумал, что жизнь и  здесь безрадостна. Наконец она успокоилась, по крайней мере устыдилась своего  плача, благодарно посмотрела на Карла, посоветовав ему утром подольше поспать,  и обещала, если выдастся свободная минутка, около восьми подняться наверх и  разбудить его.    

– Вы так наловчились будить, – сказал Карл.    

– Да, кое-что я умею. – На прощание она ласково  провела рукой по одеялу и убежала к себе.    

Наутро Карл настоял, чтобы сразу приступить к работе, хотя  старшая кухарка хотела освободить его на этот день для осмотра Рамзеса. Но Карл  откровенно заявил, что случай для экскурсии еще представится, сейчас же главное  для него – приступить к работе, ведь в Европе он безо всякой пользы прервал  начатое дело и начинает как лифтер в таком возрасте, когда мальчики – по  крайней мере самые старательные из них – уже близки к тому, чтобы шагнуть на  более высокую ступень в служебной иерархии. Совершенно справедливо, что  начинает он как лифтер, но не менее справедливо и другое: он должен особенно  торопиться. В таких обстоятельствах экскурсия по городу не доставит ему ни  малейшего удовольствия. Даже на коротенькую прогулку, предложенную Терезой, он  решиться не смог. Ему все время мерещилось, что если он не будет прилежен, то  пойдет по дорожке Деламарша и Робинсона.    

У гостиничного портного ему примерили форму лифтера, с  показной роскошью отделанную золотыми пуговицами и галуном; правда, надев ее,  Карл слегка поежился, так как курточка – особенно под мышками – была холодная,  жесткая и влажная от невысыхающего пота лифтеров, носивших ее прежде. Форму  нужно было подогнать по фигуре Карла и первым делом расставить в груди, ведь ни  один из десяти мундирчиков даже и приблизительно не подошел. Несмотря на  необходимые переделки – к тому же и мастер оказался весьма дотошным: готовая  курточка дважды возвращалась из его рук в мастерскую, – все было закончено  буквально в пять минут, и Карл покинул пошивочную уже лифтером в облегающих брюках  и – вопреки заверениям мастера – в очень тесной курточке, в которой то и дело  хотелось сделать вдох поглубже, чтобы убедиться, можно ли в ней вообще дышать.    

Затем он явился к старшему администратору, под началом  которого ему предстояло работать, – стройному красивому мужчине лет  сорока, с крупным носом. Тому было недосуг пускаться в разговоры, он просто  вызвал звонком лифтера, случайно как раз того, которого Карл видел вчера. Карл  выяснил это гораздо позже, ибо в английском произношении это имя было не  узнать. Мальчик получил приказ ознакомить Карла с особенностями лифтерской  службы, но так робел и так спешил, что, как ни мало требовалось объяснений,  Карл даже этой малости толком не усвоил. Джакомо наверняка злился еще и на то,  что из-за Карла ему пришлось оставить службу лифтера и отныне помогать  горничным, а это, по некоторым наблюдениям, о которых он умолчал, казалось ему  позорным. Прежде всего Карл был разочарован тем, что лифтер имеет дело с  механизмом лифта лишь постольку, поскольку приводит его в движение простым  нажатием кнопок, тогда как ремонтом двигателя занимались исключительно  механики, так что Джакомо, например, несмотря на полугодовую службу при лифте,  собственными глазами не видел ни двигателя в подвале, ни механизма самого  лифта, хотя это, по собственному его признанию, было бы очень интересно. Вообще  работа была монотонная и, поскольку смена длилась двенадцать часов – то днем,  то ночью, до того утомительная, что, по словам Джакомо, выдержать ее было  невозможно, если не выучиться спать стоя, урывками, по нескольку минут. Карл  ничего не сказал по этому поводу, но понял, что как раз это умение и стоило  Джакомо места.    

Карла очень устраивало то, что лифт, который он обслуживал,  предназначался только для самых верхних этажей, ведь это избавляло его от  общения с богатыми и требовательными постояльцами. Конечно, многому здесь не  научишься, но для начала годилось и это.    

После первой же недели Карл понял, что работа ему вполне по  плечу. Латунные детали его лифта были великолепно надраены, другие тридцать  лифтов не шли с ним ни в какое сравнение, возможно, эти детали блестели бы еще  ярче, если бы мальчик, напарник Карла по лифту, был хотя бы вполовину так же  старателен и не полагал, что усердие Карла дает ему повод небрежничать. Это был  коренной американец по имени Ренелл, тщеславный юнец с темными глазами и  гладкими, слегка ввалившимися щеками. У него был собственный элегантный костюм,  в котором он в свободные вечера, слегка надушенный, спешил в город; время от  времени он даже просил Карла заменить его вечером, потому что-де ему надо уйти  по семейным обстоятельствам, и его мало заботило, что внешний его вид  противоречил подобным объяснениям. Тем не менее Карл симпатизировал ему и  любил, когда в такие вечера Ренелл перед уходом останавливался перед ним внизу,  у лифта, в своем элегантном костюме, еще раз извинялся, натягивая перчатки, а  затем удалялся по коридору. Впрочем, этими подменами Карл просто хотел оказать  ему услугу, считая, что на первых порах это вполне естественно по отношению к  старшему коллеге, однако вводить это в привычку он не собирался. Ведь  бесконечная езда на лифте, что ни говори, утомляла, тем более что перерывов в  вечерние часы почти не было.    

Скоро Карл выучился и быстрым глубоким поклонам, которых  ждут от лифтеров, и чаевые он тоже ловил на лету. Монеты исчезали в его  жилетном кармане, и по выражению его лица никто бы не догадался, щедрые они или  скудные. Дамам он открывал двери с преувеличенной учтивостью и не спеша  проскальзывал в лифт следом за ними, входившими в кабину медлительнее мужчин из  опасения прищемить юбки, шляпы и накидки. Во время поездки он стоял, поскольку  так привлекал меньше внимания, спиной к пассажирам, держась за ручку двери,  чтобы в момент остановки быстро, однако же без пугающей внезапности толкнуть ее  вбок. Лишь изредка кто-нибудь хлопал его во время поездки по плечу, чтобы  получить какую-либо незначительную справку, тогда он поспешно оборачивался,  словно ожидал этого, громким шепотом отвечал. Несмотря на большое количество  лифтов, часто, особенно после театральных спектаклей или прибытия некоторых  экспрессов, возникало такое столпотворение, что Карл, едва высадив постояльцев  наверху, снова должен был срываться вниз, чтобы принять ожидавших. У него была  еще и возможность подтягиванием троса, проходящего сквозь кабину лифта,  увеличивать обычную его скорость, что, кстати, было запрещено правилами  эксплуатации лифтов и даже опасно. Карл никогда этого не делал, если вез  пассажиров, но, когда одни выходили наверху, а другие ждали внизу, он  пренебрегал правилами и сильными ритмичными движениями, как моряк, подтягивал  трос. Он, впрочем, знал, что другие лифтеры делали то же самое, и не хотел  уступать им своих клиентов. Некоторые постояльцы, проживавшие в отеле долгое  время, что было здесь довольно обычным явлением, иногда улыбкой показывали  Карлу, что узнают своего лифтера; Карл принимал этот знак расположения с  серьезным видом, но в душе был весьма польщен. Порой, когда движение спадало,  он мог даже выполнять мелкие поручения; если, например, кому-то из постояльцев  не хотелось лишний раз подниматься к себе в номер из-за какого-нибудь забытого  пустяка, тогда Карл в одиночку взлетал на своем лифте, который он в такие  минуты особенно любил, на нужный этаж, входил в чужую комнату, где, как  правило, лежали и висели на вешалках диковинные вещи, которых он в жизни не  видал, он ощущал специфический запах чужого мыла, духов, зубного эликсира и,  несмотря на туманные указания, без задержки спешил с нужной вещью назад.  Нередко он сожалел, что не может браться за более важные поручения, так как для  этого в гостинице были специальные служители и рассыльные, обеспеченные для  поездок велосипедами, а то и мотоциклами. Карл мог рассчитывать при случае  только на то, чтобы сбегать с поручением из номеров в рестораны или игорные  залы.    

Когда после двенадцатичасовой смены он возвращался к себе –  трижды в неделю в шесть вечера и трижды в шесть утра, – он был до того  усталым, что сразу, не обращая ни на кого внимания, падал на койку. Она стояла  в общей спальне лифтеров; госпожа старшая кухарка, вероятно все же не столь  влиятельная, как он решил в первый вечер, пыталась, правда, раздобыть для него  отдельную комнатку и, скорей всего, преуспела бы в этом, но Карл, видя, что тут  возникает масса затруднений и что старшая кухарка то и дело звонит по телефону  своему начальнику, тому самому страшно занятому старшему администратору, –  Карл отказался от этой затеи и убедил старшую кухарку ссылкой на то, что не  хочет вызывать у других лифтеров зависть, получив привилегию, которой покуда  ничем не заслужил.    

Покоя в этой общей спальне конечно же не было. Каждый  по-своему распределял свои свободные двенадцать часов на сон, еду, развлечения  и приработки, и суматоха здесь никогда не прекращалась. Одни спали, натянув  одеяло на голову, чтобы ничего не слышать; а если кого-нибудь все-таки будили,  он со злости поднимал такой крик, что вскакивали все, даже перворазрядные сони.  Полагая трубку предметом роскоши, чуть ли не каждый юнец обзавелся оной, Карл  тоже приобрел себе одну и вскоре к ней пристрастился. Но на работе курить  воспрещалось, поэтому в общей спальне все, если только не спали, обязательно  курили. В итоге каждая койка была окутана облаком дыма, и все кругом тонуло в  чаду. Невозможно было добиться – хотя в принципе большинство с этим  соглашалось, – чтобы ночью свет горел лишь в одном конце спальни. Будь это  предложение осуществлено, желающие могли бы спокойно спать в темной половине  помещения – оно было огромное, на сорок кроватей, – тогда как остальные  играли бы на освещенной половине в кости или в карты и вообще могли бы  заниматься всем тем, для чего необходим свет. Желающий спать, если его койка  находилась на освещенной половине, мог расположиться на свободной койке в  темноте, таких всегда было в достатке, и никто бы не стал протестовать против  временного использования его койки кем-то другим. Но не бывало еще ночи, когда  бы этот порядок соблюдался. К примеру, обязательно обнаруживалась парочка,  которая, покемарив в темноте, желала, не вставая, поиграть в карты на уложенной  между койками доске; естественно, они включали ближайшую электрическую лампу,  ослепительный свет которой мигом поднимал спящих, если бедняги лежали лицом к  лампе. Какое-то время они еще ворочались, но в конце концов только и  оставалось, что заняться на свету игрой с опять-таки разбуженным соседом. И,  само собой, опять дымили все трубки. Конечно, кое-кто предпочитал спать,  невзирая ни на что, – Карл чаще всего был среди них, – так им  приходилось накрывать или укутывать голову подушкой; но разве можно спать, если  глубокой ночью ближайший сосед встает, чтобы до работы немного поразвлечься в  городе, если он, громко фыркая и брызгаясь, умывается у изголовья твоей койки,  если не только с грохотом натягивает башмаки, но еще и тяжело топает, втискивая  в них ноги – несмотря на хорошие американские колодки, почти все носили слишком  тесную обувь, – чтобы в конце концов по причине отсутствия какого-нибудь  пустяка в экипировке поднять подушку спящего товарища, а тот, давным-давно  разбуженный, только и ждал момента, чтобы наброситься на ночного гуляку. Надо  сказать, все они были спортсмены, молодые и в большинстве крепкие парни, не  упускавшие случая заняться спортивными упражнениями. И, вскакивая среди ночи от  страшного шума, можно было быть уверенным, что обнаружишь на полу у своей койки  двух борцов, а вокруг, в ярком свете стоящих на постелях арбитров в сорочках и  кальсонах. Однажды во время такого ночного боя один из боксеров упал на спящего  Карла, и первое, что тот увидел, открыв глаза, была кровь, текшая из носа  бойца, и в считанные секунды, прежде чем он смог предпринять что-либо, залившая  всю постель. Часто все двенадцать часов отдыха Карл тратил на попытки хоть  немного поспать, хотя соблазн принять участие в беседах других был весьма  велик; но ему все казалось, что в жизни у остальных есть перед ним преимущество,  которое он должен компенсировать старательной работой и некоторым  самоотречением. Таким образом, хотя с точки зрения работы сон был для него  очень и очень важен, он не жаловался ни старшей кухарке, ни Терезе на  обстановку в общей спальне, ведь, во-первых, в общем и целом все парни изрядно  от этого страдали, но всерьез не жаловались, а во-вторых, мучения спального  зала были неотъемлемой частью его лифтерской должности, которую он с  благодарностью принял из рук старшей кухарки.    

Раз в неделю при пересменке у него выдавались свободные  сутки, которые он частично использовал для одного-двух визитов к старшей  кухарке и для того, чтобы где-нибудь – в уголке, в коридоре и крайне редко у  нее в комнате – перекинуться несколькими фразами с Терезой, которую он подкарауливал  в ее краткие свободные минуты. Иногда он сопровождал девушку в город, куда ее  посылали со срочными поручениями. Тогда они почти бежали – Карл с ее сумкой в  руке – к ближайшей станции подземки, поездка занимала всего лишь мгновение:  поезд мчался, как бы не испытывая ни малейшего сопротивления, – и вот уж  пора выходить; вместо того чтобы дожидаться эскалатора, который казался им  слишком медлительным, они взбегали вверх по лестнице, перед ними открывались  площади, от которых звездообразно расходились улицы, мельтешила сутолока  потоком текущего со всех сторон транспорта, но Карл и Тереза рука об руку  спешили в различные конторы, прачечные, склады, магазины, где нужно было  выполнить «нетелефонные», а в общем не особенно ответственные поручения или уладить  недоразумения. Тереза скоро заметила, что помощью Карла пренебрегать не стоит,  напротив, во многих случаях именно она значительно ускоряла дела. С Карлом ей  не приходилось ждать, как часто бывало без него, чтобы сверхзанятые деловые  люди выслушали ее. Он подходил к конторке и до тех пор стучал по ней костяшками  пальцев, пока ему не отвечали; он кричал поверх толпы на своем все еще  правильном, легко отличимом среди сотни голосов английском; он подступал к  людям без колебаний, даже если они спесиво удалялись в глубину просторнейших  контор. Делал он это не из молодечества и уважал любой протест, однако он  чувствовал себя на высоте положения, дающего ему все права, – гостиница  «Оксиденталь» была солидным предприятием, с которым шутки плохи, и, наконец,  Тереза, несмотря на ее деловой опыт, все-таки нуждалась в помощи.    

– Вы должны всегда сопровождать меня, – говорила  она порой, счастливо смеясь, когда они возвращались, особенно удачно выполнив  поручение.    

Лишь три раза за полтора месяца жизни в Рамзесе Карл побыл в  комнатке Терезы подольше, по нескольку часов. Конечно, комнатка была меньше  любой из комнат старшей кухарки, немногочисленные вещи в ней сгруппированы были  у окна, но Карл, учитывая опыт спального зала, хорошо понимал ценность  собственного, сравнительно спокойного жилья, и, хотя прямо он не говорил об  этом, Тереза заметила, как ему нравится ее комнатка. У девушки не было от него  секретов, да и возможно ли иметь их от него после ее визита в тот первый вечер.  Она была незаконнорожденной, отец ее, строительный десятник, вызвал к себе из  Померании мать с ребенком; но – словно тем самым он исполнил свой долг или  ожидал кого-то другого, а не изработавшуюся женщину и слабую девочку, которых  встретил на пристани, – вскоре после их прибытия он без всяких объяснений  эмигрировал в Канаду, и с тех пор они не получили от него ни письма, ни  какой-либо иной весточки, оно и не удивительно – ведь обе совершенно затерялись  в трущобах восточного Нью-Йорка.    

Однажды Тереза рассказала – Карл стоял рядом с нею у окна и  смотрел на улицу – о смерти своей матери. Они с матерью зимним вечером – Терезе  было тогда лет пять – каждая со своим узелком торопливо шли по улицам в поисках  ночлега. Сначала мать вела ее за руку – мела метель и идти вперед было  трудно, – потом рука ее обессилела, и она, даже не оглянувшись, отпустила  Терезу, которая теперь шла, цепляясь за материну юбку. Девочка часто  спотыкалась и падала, но мать, точно в забытьи, не останавливалась. А эти  метели на длинных прямых улицах Нью-Йорка! Карл-то еще не видел нью-йоркской  зимы. Если идешь против ветра, сквозь его круговерть, невозможно ни на миг  открыть глаза, ветер непрерывно залепляет лицо снегом, пытаешься бежать и не  двигаешься с места, впору прийти в отчаяние. Ребенку, естественно, полегче, чем  взрослому, он бежит под ветром и даже находит в этом удовольствие. Вот и Тереза  тогда не могла понять матери и была теперь твердо убеждена, что, если бы в тот  вечер вела себя с матерью поумнее – все же она была еще так мала! – той не  пришлось бы погибнуть столь жалкой смертью. Мать уже два дня была без работы, в  кармане не осталось ни цента, весь тот день они провели на улице без крошки во  рту, в узелках было только никчемное тряпье, которое они не осмеливались  бросить, быть может, из суеверия. На следующее утро матери обещали работу на  строительстве, но она опасалась – и целый день пробовала объяснить это  Терезе, – что не сумеет воспользоваться этой возможностью, так как  чувствует себя смертельно усталой, еще утром, к ужасу прохожих, она обильно  харкала кровью, и мечтала она только об одном – попасть куда-нибудь в тепло и  отдохнуть. И как раз в тот вечер найти такое место было невозможно. Обычно  дворник не давал им даже войти в парадную, где можно было бы кое-как  передохнуть от непогоды, а если и удавалось войти в дом, они спешили по узким  ледяным коридорам, поднимались по лестницам с этажа на этаж, кружили по узким  дворовым галереям, стучали во все двери подряд, они то не отваживались ни с кем  заговорить, то просили о помощи каждого встречного, а раз или два мать,  совершенно запыхавшись, присаживалась на ступеньки тихой лестницы, привлекала к  себе упиравшуюся Терезу и целовала ее, судорожно прижимаясь губами. Потом,  когда уже знаешь, что это были последние поцелуи, в голове не укладывается, как  можно было так ослепнуть, чтобы не понять этого, пусть даже ты и был тогда  совсем мал. Двери иных комнат, мимо которых они проходили, были открыты, чтобы  выпустить застоявшийся воздух, а из дымного марева, которое, словно после  пожара, наполняло комнату, выступала чья-то фигура, стоявшая на пороге, и либо  своим немым безучастием, либо кратким «нет!» говорившая, что приюта не найдется  и здесь. Теперь, задним числом, Терезе казалось, что мать настойчиво искала  пристанища только в первые часы, так как примерно после полуночи она уже ни к  кому не обращалась, хотя, с небольшими перерывами, не переставала до рассвета  кружить по коридорам домов, где ни подъезды, ни квартиры никогда не закрываются  – жизнь там кипит всю ночь и на каждом шагу попадаются люди. Конечно, спешить  они уже были не в состоянии, обе из последних сил заставляли себя идти и на  самом деле, наверное, едва брели, с трудом переставляя ноги. Тереза даже не  знала, побывали ли они с полуночи до пяти утра в двадцати домах или только в  двух, а то и в одном. Коридоры этих домов хитро спланированы для наиболее  выгодного использования площади, но в них так трудно ориентироваться; должно  быть, не раз они проходили по одному и тому же коридору! Тереза смутно помнила,  как они вышли из ворот дома, в котором целую вечность искали пристанища, но точно  так же ей казалось, что в переулке они сразу повернули назад и снова  устремились в этот дом. Для ребенка все это, конечно, были совершенно  непонятные мучения – то его крепко держала за руку мать, то он сам держался за  нее и шел, шел, не слыша ни единого слова утешения; в то время, по недомыслию,  девочка находила этому только одно объяснение: мать решила от нее убежать.  Поэтому Тереза крепче цеплялась за мать, та вела ее за руку, но, безопасности  ради, другой рукой девочка хваталась за материнские юбки и время от времени  ревела. Она не хотела, чтобы ее бросили здесь, среди людей, которые, тяжело  ступая, поднимались впереди них по лестнице или, невидимые, приближались сзади  из-за поворота, спорили в коридорах друг с другом и вталкивали одни другого в  комнату. Пьяные, нечленораздельно распевая, бродили по дому, и хорошо еще, что  матери с Терезой удавалось проскользнуть мимо таких компаний. Поздно ночью,  когда надзор не такой строгий и люди уже не столь безапелляционно настаивают на  выполнении правил, они, верно, сумели бы приткнуться в какой-нибудь заурядной  ночлежке, мимо которых им случалось проходить, но Тереза об этом не  догадывалась, а мать более не жаждала покоя. Утром, в начале прекрасного  зимнего дня, обе они стояли, прислонись к стене какого-то дома, не то дремали,  не то просто забылись с открытыми глазами. Оказалось, что Тереза потеряла свой  узелок, и мать в наказание за невнимательность принялась бить ее, но девочка не  чувствовала и не замечала ударов. Потом они потащились дальше по просыпающимся  улицам – мать держалась за стены домов, – вышли на мост, где мать,  цепляясь за перила, стерла рукой весь иней, и наконец добрались – Тереза тогда  не удивилась, а сейчас не могла взять этого в толк – до той самой стройки, куда  матери ведено было явиться утром. Она не сказала Терезе, ждать ей или уходить,  и девочка поняла это как распоряжение ждать, поскольку это отвечало ее желанию.  Итак, она пристроилась на кучке кирпича и увидела, как мать развязала свой  узелок, достала из него пестрый лоскут и повязала поверх платка, который не  снимала всю ночь. Тереза так устала, что ей даже в голову не пришло помочь  матери. Не отметившись, как обычно делается, в конторке и никого не спросив,  мать поднялась по лестнице, словно уже знала, на какую работу ее поставят. Тереза  удивилась, так как подсобницы занимались обычно внизу гашением извести,  подноской кирпича и другой несложной работой. Поэтому она решила, что нынче у  матери работа более высокооплачиваемая, и сонно улыбнулась ей снизу. Постройка  была еще невысокой – только-только завершили первый этаж, хотя высокие опоры  для дальнейшего строительства, правда еще без деревянных перемычек, уже  поднимались к голубому небу. Наверху мать ловко обошла каменщиков, которые  укладывали кирпич к кирпичу и, странным образом, ни о чем ее не спросили; она  предусмотрительно держалась слабой рукой за деревянную перегородку, служившую  ограждением, а внизу Тереза, в своей полудреме, поражалась ее ловкости и  думала, что мама приветливо поглядывает на нее. Но вот мать подошла к небольшой  груде кирпича, возле которой кончались перила, да, вероятно, и помост, она,  однако же, продолжала идти вперед на кирпичи, вся ловкость словно бы вдруг  оставила ее, она опрокинула кирпичные кучи и рухнула в бездну. Множество  кирпичей попадало следом, а через некоторое время откуда-то сорвалась тяжелая  доска и грохнулась на нее. В последнем воспоминании Терезы мать распласталась  на земле, раскинув ноги, в клетчатой юбке, привезенной еще из Померании,  неструганая доска почти целиком накрыла ее, со всех сторон сбежались люди, а  наверху, на лесах, что-то сердито кричал какой-то мужчина.    

Уже стемнело, когда Тереза закончила свою повесть.  Рассказывала она подробно, хотя это было не в ее привычках, и в самых  прозаических местах, например при описании каркасных опор, которые поодиночке  вздымались к небу, она замолкала со слезами на глазах. Теперь, десять лет  спустя, она совершенно точно помнила каждую мелочь, а поскольку последний раз  она видела мать живой там, наверху, и никак не могла убедительно донести до  своего друга этот образ, то, закончив рассказ, хотела еще раз вернуться к  злосчастному эпизоду, но запнулась, спрятала лицо в ладони и не сказала больше  ни слова.    

Впрочем, в комнате Терезы бывали и часы повеселее. Еще при  первом своем посещении Карл приметил там пособие по коммерческой переписке и  попросил его на время. Тут же было условлено, что Карл выполнит содержавшиеся в  книге задания и отдаст их на проверку Терезе, уже изучившей пособие в той мере,  в какой это было необходимо для ее небольших работ. Теперь Карл ночи напролет,  заткнув уши ватой, лежал на своей койке в спальном зале, для разнообразия то в  одной позе, то в другой, то в третьей, читал книгу и каракулями записывал в  тетрадочке задания авторучкой, которой старшая кухарка вознаградила его за то,  что он составил и аккуратно оформил для нее большущий инвентарный список. Он  сумел обернуть себе на пользу даже беспокойство, которое причиняли ему другие  юнцы, так как в подобных случаях он просил у них маленьких консультаций по  части английского языка, что им вскоре надоело, и они оставили его в покое.  Частенько он дивился тому, что другие полностью примирились со своим нынешним  положением, совершенно не чувствуя его временного характера – в лифтерах юношей  старше двадцати лет не держат, – ничуть не задумываясь над своим будущим  и, несмотря на пример Карла, читая разве что детективы, затрепанные и рваные,  эти книжонки кочевали с койки на койку.    

Теперь при свиданиях Тереза тщательнейшим образом правила  его работы; порой у них возникали споры, Карл ссылался тогда на своего  знаменитого нью-йоркского профессора, но для Терезы это значило не больше, чем  грамматические познания лифтеров. Она брала у него авторучку и вычеркивала  места, в ошибочности которых была убеждена, Карл же педантично восстанавливал  текст в подобных сомнительных случаях, хотя в общем-то здесь в таких делах не  было более высокого авторитета, чем Тереза. Иногда, правда, приходила старшая  кухарка и неизменно решала спор в пользу Терезы, что, однако, ничего не  доказывало, ведь Тереза была ее секретарем. Вместе с тем старшая кухарка  примиряла обе стороны, ибо тут же готовили чай, приносили печенье, и Карл  должен был рассказывать о Европе, хотя старшая кухарка поминутно его  перебивала, она все время задавала вопросы и удивлялась, благодаря чему Карл  осознал, сколь многое на родине в корне изменилось за сравнительно короткое  время и сколь много перемен успело, вероятно, произойти за месяцы его  отсутствия и еще произойдет.    

Карл пробыл в Рамзесе почти месяц, когда однажды вечером  Ренелл мимоходом сообщил, что перед гостиницей с ним заговорил человек по имени  Деламарш и расспрашивал о Карле. У Ренелла не было оснований что-либо утаивать,  и он рассказал правду: что Карл – лифтер, однако имеет шанс получить местечко  получше благодаря протекции старшей кухарки. Карл обратил внимание на то, как  предупредительно отнесся Деламарш к Ренеллу, пригласив его нынче даже на  товарищеский ужин.    

– Я не хочу иметь с Деламаршем ничего общего, –  сказал Карл, – а ты будь с ним поосторожнее!    

– Я? – сказал Ренелл, потянулся и поспешил прочь.  Он был самым миловидным и изящным мальчиком в гостинице, и среди лифтеров ходил  слух – неизвестно, кем пущенный, – что одна важная дама, уже долгое время  проживавшая в гостинице, целовала Ренелла в лифте. У тех, кто знал об этих  слухах, мурашки по спине бежали от волнения, когда эта самоуверенная дама,  наружность которой и мысли о подобном поведении не допускала, легкой спокойной  походкой, под воздушной вуалью, затянутая в корсет, шла мимо. Жила она на  втором этаже, и лифт Ренелла ей не подходил, но, ведь если другие лифты заняты,  такой постоялице не запретишь воспользоваться его лифтом. Вот почему эта дама  время от времени поднималась и спускалась на лифте Карла и Ренелла, причем  всегда только в смену второго. Возможно, случайность, но в это никто не верил,  и, когда лифт был занят дамой и Ренеллом, всей иеной лифтеров овладевало плохо  скрываемое волнение, иной раз приводившее даже к вмешательству старшего  администратора. То ли из-за этой дамы, то ли из-за слухов, но, так или иначе,  Ренелл изменился, стал еще более самоуверенным, уборку лифта целиком переложил  на Карла, который выжидал удобного случая для серьезного объяснения по этому  поводу, и в общей спальне не показывался. Никто еще не порывал так резко с  сообществом лифтеров, ведь по крайней мере в вопросах службы все они держались  друг друга и имели организацию, которую признавала дирекция гостиницы.    

Все это вспомнилось Карлу при мысли о Деламарше, пока он,  как всегда, исполнял свою службу. Около полуночи ему выпало небольшое  развлечение: Тереза, частенько радовавшая его маленькими подарками, принесла  ему большое яблоко и плитку шоколада. Они немного поболтали, даже перерывы –  поездки лифта – им не мешали. Разговор коснулся и Деламарша, и Карл заметил,  что вообще-то оказался под влиянием Терезы и считает Деламарша опасным  человеком лишь потому, что таким Деламарш представляется Терезе по его  рассказам. Однако, в сущности, Карл считал его просто мошенником, которого  сделали таким невзгоды и с которым все-таки можно найти общий язык. Тереза  горячо возражала против этого и после долгих уговоров потребовала от Карла  обещания больше не разговаривать с Деламаршем. Вместо этого обещания Карл начал  настаивать, чтобы она шла спать, так как полночь давным-давно миновала, а когда  она отказалась, пригрозил покинуть свой пост и отвести ее в комнату. Когда она  наконец собралась уходить, он сказал:    

– Зачем ты так беспокоишься, Тереза? Чтобы тебе лучше  спалось, я, конечно, твердо обещаю, что заговорю с Деламаршем только в случае  крайней необходимости.    

Затем ему пришлось совершить много поездок, так как соседа  отозвали по какому-то делу и Карлу пришлось обслуживать оба лифта. Некоторые  постояльцы сказали, что это «безобразие», а один господин, сопровождавший даму,  даже легонько прикоснулся к Карлу тростью, чтобы поторопить его, хотя Карл в  подобных напоминаниях вовсе не нуждался. Если бы постояльцы, видя, что один  лифт остался без лифтера, по крайней мере перешли к лифту Карла, но, увы, они  этого не сделали, а стояли у соседнего, взявшись за ручку двери, или даже входили  в лифт, что, по строжайшей инструкции, лифтеры любой ценою должны были  предотвратить. Вот Карл и сновал туда-сюда, выбиваясь из сил, причем у него не  было уверенности, что он четко выполняет свой долг. В довершение всего часов  около трех старик носильщик, с которым немного сблизился, попросил его помочь,  но Карл не мог пойти ему навстречу, потому что как раз в это время постояльцы  осаждали оба его лифта, и требовалось немалое самообладание, чтобы тотчас  устремиться большими шагами к одной из ожидающих групп. Он чрезвычайно  обрадовался, когда вернувшийся лифтер снова приступил к работе, и бросил ему  несколько слов упрека за долгое отсутствие, хотя, возможно, тот и не был ни в  чем виноват.    

После четырех утра наступила небольшая передышка, как раз  вовремя, поскольку Карлу она была уже крайне необходима. Тяжело опершись на  перила около своего лифта, он медленно ел яблоко, от которого, едва он прокусил  кожицу, пошел сильный аромат, и смотрел вниз, в световую шахту, куда выходили  большие окна кладовых, где желтели во мраке подвешенные гроздья бананов.    

 Глава шестая    

ИНЦИДЕНТ С РОБИНСОНОМ    

     

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Карл, естественно, думая,  что это постоялец, поспешно сунул яблоко в карман и, едва глянув на мужчину,  заторопился к лифту.    

– Добрый вечер, господин Россман, – сказал  мужчина, – это я, Робинсон.    

– Как же вы изменились! – воскликнул Карл и  покачал головой.    

– Да, дела мои идут хорошо, – сказал Робинсон и  скользнул взглядом по своей одежде, которая хоть и состояла из вещей довольно  шикарных, но была подобрана так безвкусно, что выглядела прямо-таки убогой. В  первую очередь бросался в глаза явно новехонький белый жилет с четырьмя  маленькими, отороченными черным шнурком карманчиками, – на него Робинсон,  выпятив грудь, особенно старался обратить внимание собеседника.    

– На вас дорогая одежда, – заметил Карл и попутно  вспомнил о своем превосходном строгом костюме, в котором ему не стыдно было бы  показаться даже рядом с Ренеллом и который эти прохвосты продали. –  Да, – сказал Робинсон, – я почти каждый день что-нибудь себе покупаю.  Как вам нравится жилет?    

– Недурен.    

– Между прочим, карманчики не настоящие, а всего лишь  имитация, – пояснил Робинсон и схватил Карла за руку, чтобы тот сам убедился.  Но Карл отпрянул назад, потому что от Робинсона нестерпимо разило виски.    

– Вы опять много пьете, – сказал Карл, вернувшись  на старое место к перилам.    

– Нет, – сказал Робинсон, – не много, –  и добавил, опровергая свое прежнее самодовольство: – Что же еще остается  человеку на этом свете?    

Беседу прервал рейс лифта, а едва Карл снова очутился внизу,  зазвонил телефон, в результате чего Карлу пришлось сходить за гостиничным  доктором, так как на седьмом этаже с одной дамой случился обморок. Выполняя это  поручение. Карл втайне надеялся, что Робинсон тем временем уйдет, так как не  хотел появляться в его обществе и, памятуя о предостережении Терезы, ничего не  желал слышать о Деламарше. Но Робинсон, все в той же напряженной позе пьяного,  дожидался его у лифта; к счастью, проходивший мимо администратор в черном  сюртуке и цилиндре как будто бы не обратил на Робинсона внимания.    

– Не хотите ли, Россман, как-нибудь заглянуть к нам,  теперь мы живем получше, – сказал Робинсон, умильно глядя на Карла.    

– Вы меня приглашаете или Деламарш? – спросил  Карл.    

– Я и Деламарш – мы в этом единодушны, – ответил  Робинсон.    

– Тогда я скажу вам и прошу передать то же самое  Деламаршу: наше расставание, если уж вы тогда этого не поняли, было  окончательным и бесповоротным. Вы оба обидели меня больше, чем кто-либо другой.  Может, вы и впредь намерены не давать мне покоя?    

– Все-таки мы ваши товарищи, – сказал Робинсон, и  мерзкие хмельные слезы показались на его глазах. – Деламарш просил  передать вам, что возместит вам все прошлые неприятности. Мы живем теперь  вместе с Брунельдой, замечательной певицей. – И он бы тут же затянул  фальцетом песню, если бы Карл вовремя не шикнул на него:    

– Замолчите немедленно; вы что, не знаете, где  находитесь?    

– Россман, – сказал Робинсон, в испуге оборвав  пение, – я ведь ваш товарищ, вы только скажите, что вам угодно. У вас  здесь прекрасная должность, может, одолжите мне немного денег?    

– Вы снова их пропьете, – ответил Карл, – я  даже вижу у вас в кармане бутылку виски, к которой вы в мое отсутствие  определенно приложились, так как вначале рассуждали еще более или менее здраво.    

– Это я так, чтобы подкрепиться, – виновато сказал  Робинсон.    

– Я не намерен вас воспитывать, – заметил Карл.    

– А деньги! – воскликнул Робинсон, широко раскрыв  глаза.    

– Наверное, Деламарш велел вам принести денег. Хорошо,  денег я дам, но только при условии, что вы немедля уберетесь отсюда и никогда  больше у меня здесь не появитесь. Если захотите что-нибудь сообщить мне,  напишите. Карлу Россману, лифтеру, отель «Оксиденталь». Вполне достаточно для  адреса. Но сюда, повторяю, вы являться не должны. Я здесь на службе, и мне не  до посетителей. Итак, хотите денег на этих условиях? – спросил Карл и  полез в жилетный карман, решив пожертвовать сегодняшними чаевыми. Робинсон  только кивнул в ответ и тяжело задышал. Карл истолковал это превратно и спросил  еще раз: – Да или нет?    

Тут Робинсон знаком поманил его к себе и прошептал,  недвусмысленно давясь:    

– Россман, мне очень плохо.    

– Черт! – вырвалось у Карла, и он обеими руками  подтащил Робинсона к перилам. И беднягу тут же вырвало прямо в шахту. В  промежутках между приступами тошноты он беспомощно, ощупью тянулся к Карлу.    

– Вы действительно хороший парень, – бормотал он,  затем: – Ну, все прошло, – но до этого было еще далеко, и снова: – Ах,  мерзавцы, что за пакостью они меня там напоили!    

От отвращения и тревоги Карл не мог больше стоять рядом с  ним и принялся расхаживать взад-вперед по площадке. Здесь, в углу возле лифта,  Робинсон был не на глазах, но вдруг кто-нибудь все-таки заметит его,  какой-нибудь раздражительный богатый постоялец, только и ждущий, чтобы  нажаловаться гостиничному начальнику, который затем, рассвирепев, отыграется на  правом и виноватом; или вдруг мимо пройдет один из постоянно меняющихся  гостиничных детективов, которых никто, кроме дирекции, не знает, остальные  могут только гадать, подозревая детектива в любом человеке с пристальным  взглядом, вызванным даже просто близорукостью. А внизу? Достаточно кому-нибудь  пойти в кладовую – ресторан-то всю ночь работает, – и он, с изумлением  обнаружив на полу световой шахты эту мерзость, тотчас же позвонит Карлу по  телефону и спросит, что, собственно, происходит наверху? Сможет ли Карл тогда  отпереться от Робинсона? И если даже так, не станет ли Робинсон, вместо того  чтобы извиниться, сдуру и от отчаяния апеллировать к Карлу? И не уволят ли в  таком случае Карла сию же минуту, ведь случилось неслыханное: лифтер,  ничтожнейший и бесполезнейший винтик в гигантской иерархии гостиничного  персонала, через своего дружка осквернил отель и напугал постояльцев? Или даже  стал причиной их отъезда? Можно ли дальше терпеть лифтера, имеющего таких  друзей, да еще позволяющего им заходить к нему на работу? Не наведет ли это на  подозрение, что и сам этот лифтер – пьяница, и даже того хуже, ибо буквально  напрашивается вывод, что он так и будет подкармливать своих дружков из  гостиничных запасов, пока они не сотворят пакости вроде той, что учинил  Робинсон, в любом месте этой чистой гостиницы? И почему такой юнец должен  ограничиваться кражей съестного, ведь есть еще и возможность воровать вещи –  при известной небрежности постояльцев, повсеместно открытых шкафах, валяющихся  на столах драгоценностях, незапертых денежных Шкатулках и бездумно брошенных  ключах?    

Тут Карл завидел постояльцев, поднимавшихся из подвального  ресторана, где только что закончилась программа варьете. Карл вытянулся у  своего лифта, не отваживаясь оглянуться на Робинсона из страха перед тем, что  мог бы там увидеть. Его немного успокаивало то, что из-за угла не доносилось ни  звука, даже вздохов не было слышно. Он обслуживал клиентов, возил их  вверх-вниз, но не мог полностью скрыть своей рассеянности и при каждом спуске  опасался, что обнаружит внизу неприятный сюрприз.    

Наконец у него выдалась минута, чтобы взглянуть на  Робинсона, который, уткнув лицо в колени, скорчился в углу. Его круглая твердая  шляпа была сдвинута на макушку.    

– Ну а теперь уходите, – тихо, но решительно  сказал Карл. – Вот деньги. Если вы поторопитесь, я могу указать вам самую  короткую дорогу.    

– Я не в силах уйти, – ответил Робинсон и вытер  лоб крохотным носовым платком, – я умру здесь. Вы не можете себе  представить, как мне плохо. Деламарш таскает меня с собой по шикарным  ресторанам, а я не выношу этих изысканных штучек, каждый день ему твержу.    

– Здесь вам оставаться нельзя, – сказал  Карл, – вспомните-ка, где вы. Если вас здесь найдут, то оштрафуют, а я  потеряю свое место. Вы этого хотите?    

– Не могу я уйти, – ответил Робинсон, – лучше  уж прыгну туда, вниз. – И он жестом указал на шахту. – Пока я сижу  здесь, то кое-как терплю, но встать я не могу, я уже пробовал, пока вас не  было.    

– Тогда я вызову автомобиль, и вас увезут в  больницу, – заявил Карл и подергал ноги Робинсона, который грозил впасть в  полнейшую прострацию. Но, едва услышав слово «больница», казалось вызвавшее у  него неприятные воспоминания, Робинсон громко разрыдался и простер руки к  Карлу, словно моля о пощаде.    

– Тише, – сказал Карл, шлепком заставил Робинсона  опустить руки, подбежал к лифтеру, которого замещал этой ночью, попросил его о  такой же любезности, поспешил обратно ко все еще всхлипывающему ирландцу,  собрав все силы, поставил его на ноги и зашептал: – Робинсон, если вы не  хотите, чтобы я вас бросил, возьмите себя в руки: идти совсем недалеко. Я  отведу вас на мою койку, там вы сможете остаться, пока вам не станет лучше. Вы  сами удивитесь, как скоро придете в себя. Но теперь извольте вести себя  разумно, всюду в коридорах люди, и моя койка тоже стоит в общей спальне. Если  вы привлечете хотя бы малейшее внимание, я ничего уже не смогу для вас сделать.  И глаза вы должны держать открытыми, не могу же я тащить вас как смертельно  больного.    

– Я готов сделать все, что вы хотите, –  пробормотал Робинсон, – но в одиночку вы меня не доведете. Может, позовете  Ренелла?    

– Ренелла здесь нет.    

– Ax да. Ренелл сейчас с Деламаршем. Они ведь и послали  меня за вами, Я все перепутал.    

Карл воспользовался этим и последующими невразумительными  монологами Робинсона, чтобы подталкивать его вперед, и удачно добрался с ним до  угла, откуда тускло освещенный коридор вел в лифтерскую спальню. Как раз сейчас  мимо них бегом промчался один из лифтеров. Впрочем, до сих пор у Карла с  Робинсоном случались только безобидные встречи; между четырьмя и пятью часами  утра в гостинице было особенно спокойно, и Карл прекрасно понимал, что если  сейчас не сумеет водворить Робинсона в спальню, то на рассвете, когда отель  начнет просыпаться, об этом вообще нечего будет и думать.    

В дальнем конце спального зала как раз в разгаре была  крупная потасовка или что-то в этом роде: слышались ритмичные хлопки,  возбужденный топот ног и азартные возгласы. В ближней к дверям половине спальня  дрыхли только самые отчаянные сони, большинство лежали на спине, уставясь в  потолок, а кое-кто, все равно – одетый или раздетый, вскакивал с постели, чтобы  выяснить, как обстоят дела в другом конце зала. Так что Карл почти незаметно  провел Робинсона, немного уже приноровившегося к ходьбе, к койке Ренелла,  расположенной в двух шагах от двери и, к счастью, незанятой, тогда как на  собственной его кровати, как Карл увидел издали, спокойно спал вовсе ему  незнакомый юноша. Едва ощутив под собой матрас, Робинсон тотчас заснул, свесив  одну ногу с кровати. Карл накрыл его с головой одеялом и решил, что по крайней  мере в ближайшее время можно не беспокоиться, так как Робинсон явно не  проснется раньше шести часов, а к тому времени он вернется сюда и тогда,  возможно вместе с Ренеллом, Найдет способ выпроводить Робинсона. Проверка  спальни каким-нибудь начальством была событием чрезвычайным, отмены таких  утренних проверок лифтеры добились уже многие годы назад, так что и в этом смысле  Опасаться было нечего.    

Когда Карл снова заступил на свой пост, он увидел, что оба  лифта как раз ушли наверх. И с тревогой стал ждать разъяснения случившегося.  Его лифт спустился первым, и вышел оттуда тот лифтер, который минутой раньше  бежал по коридору.    

– Где же ты пропадал, Россман? – спросил  он. – Почему ты ушел? Почему не сообщил об этом?    

– Но я же сказал ему, чтобы он подменил меня на  минутку, – ответил Карл, показывая на парня из соседнего лифта, который  как раз подъехал. – Я-то замещал его целых два часа, когда был страшный  наплыв постояльцев.    

– Все это хорошо, – заметил собеседник, – но  все же недостаточно. Ты ведь знаешь, что даже о незначительной отлучке  необходимо сообщать в контору старшему администратору! Для того у тебя и  телефон. Я бы с удовольствием тебя подменил, но ты же знаешь, как это непросто.  Перед обоими лифтами как раз толпились новые клиенты с экспресса четыре  тридцать. Не мог же я уехать с твоим лифтом и заставить своих клиентов ждать,  поэтому я сначала поднялся вверх со своим лифтом!    

– Ну и?.. – спросил Карл напряженно, так как оба  молчали.    

– Ну и… – продолжил сосед-лифтер, – мимо как  раз проходил старший администратор, увидел людей перед твоим лифтом безо всякой  надежды на обслуживание, пожелтел от злости, спрашивает, где ты, – я в эту  минуту подъехал, – а я понятия не имею, ведь ты не сказал мне, куда идешь,  и тогда он тут же позвонил в спальню, чтобы мигом явился другой лифтер.    

– Я же встретил тебя в коридоре, – сказал сменщик  Карлу. Тот кивнул.    

– Конечно, – заверил второй лифтер, – я тут  же сказал, что ты попросил ненадолго подменить тебя, но разве начальство станет  слушать такие объяснения? Ты, видать, еще не знаешь его. Ведено передать, чтобы  ты немедля явился в контору. Так что лучше не задерживайся, беги туда. Может, он  еще простит тебя, ты действительно отсутствовал только две минуты. Объясни,  только спокойно, что ты просил меня о подмене. О том, что ты подменял меня,  лучше не упоминать, советую тебе настоятельно; мне ничего не сделают, у меня  есть разрешение, но незачем говорить о том случае, да еще путать его с этим, к  которому он не имеет отношения.    

– Я же впервые оставил свой пост, – сказал Карл.    

– Так бывает всегда, но они не верят, – ответил  парень и побежал к своему лифту, так как к нему уже приближались люди.    

Мальчик лет четырнадцати, сменивший Карла и явно ему  сочувствующий, сказал:    

– Я знаю много случаев, когда такие вещи прощались.  Обычно переводят на другую работу. Уволили, насколько мне известно, лишь  одного. Тебе нужно придумать серьезное оправдание. Ни в коем случае не говори,  что тебе вдруг стало плохо, он тебя засмеет. Лучше уж сказать, что один  постоялец дал тебе поручение к другому, а ты запамятовал, кто дал тебе  поручение, и не смог найти другого.    

– Ничего, – сказал Карл, – все обойдется.    

Но после всего, что услышал, он уже не надеялся на хороший  исход. Если даже это упущение ему простят, в общей спальне до сих пор находится  Робинсон, живое свидетельство вины, а при дотошном характере старшего  администратора весьма вероятно, что он не ограничится поверхностным  расследованием и в конце концов разыщет Робинсона. Хотя никто прямо не запрещал  приводить в спальню посторонних, но запрета не существовало явно только потому,  что это было немыслимо.    

Когда Карл вошел в кабинет старшего администратора, тот  сидел за утренним кофе; сделав глоток, он заглядывал в какой-то список,  полученный, видимо, от присутствующего здесь старшего портье. Это был крупный  мужчина, а роскошная, с богатой отделкой форма – даже на плечах и по рукавам  змеились золотые галуны и шитье – делала его еще массивнее. Блестящие, длинные  черные усы вроде тех, какие носят венгры, были неподвижны при самых что ни на  есть резких поворотах головы. И вообще, из-за тяжелой одежды старший портье  двигался с большим трудом и стоял не иначе как широко расставив ноги, чтобы  вернее распределить свой вес.    

Карл вошел легко и быстро, как привык здесь, в гостинице,  потому что медлительность и осторожность, которые у частных лиц служат  признаком учтивости, у лифтеров означают леность. Кроме того, нельзя же прямо с  порога выказывать, что чувствуешь свою вину. Старший администратор, правда,  мельком взглянул на открывшуюся дверь, но тотчас вернулся к своему кофе и  бумагам, не обращая внимания на Карла. Однако портье, вероятно, воспринял  появление Карла как помеху, возможно, он хотел сообщить какой-то секрет или  высказать просьбу, – как бы там ни было, он, набычившись, поминутно зло  поглядывал на Карла, чтобы затем, очевидно, в соответствии со своими  намерениями, встретившись взглядом с Карлом, снова обратиться к старшему администратору.  Но Карл полагал, что произведет дурное впечатление, если сейчас, едва явившись,  вновь покинет кабинет без приказа начальства. А оно продолжало изучать список и  время от времени угощалось тортом, с которого то и дело, не прерывая чтения,  стряхивало сахар. Когда один лист списка упал на пол, портье даже не попытался  поднять его, знал, что ему это не по силам, да в этом не было и необходимости,  ведь Карл был уже тут как тут, поднял лист и протянул старшему администратору,  который взял его так, словно он сам собой взлетел с пола. В общем, эта  маленькая услуга ничего не дала, потому что портье не прекратил своих злобных  поглядываний.    

И все же Карл был спокойнее, чем раньше. Уже то, что его  дело, похоже, представляется старшему администратору маловажным, можно считать  добрым знаком. В конце концов, это и понятно. Лифтер, конечно, абсолютно ничего  не значит и потому не смеет ничего себе позволить, но как раз потому, что он  ничего не значит, не может и натворить ничего из ряда вон выходящего. Вдобавок  старший администратор в юности сам был лифтером – что составляло предмет  гордости нынешнего лифтерского поколения, – именно он первый организовал  лифтеров и наверняка оставлял, бывало, без разрешения свой пост, хотя сейчас  его, конечно, никто не заставит вспомнить об этом, и нельзя не учитывать, что,  как бывший лифтер, он видит свой долг как раз в том, чтоб неумолимой  строгостью, хотя бы время от времени, поддерживать дисциплину среди этих  парней. К тому же теперь Карл полагал, что время работает на него. Часы в  кабинете показывали уже четверть шестого, каждую минуту мог вернуться Ренелл,  может быть, он уже тут, ведь должен же он был заметить, что Робинсон не  вернулся; кстати, Деламарш и Ренелл вряд ли находились далеко от «Оксиденталя»,  пришло в голову Карлу, потому что иначе Робинсон в жалком своем состоянии едва  ли нашел бы дорогу сюда. Если теперь Ренелл обнаружит Робинсона в своей  постели, а это неизбежно, – тогда все хорошо. Он малый практичный,  особенно когда речь идет о его собственных интересах, и конечно же постарается  немедля удалить Робинсона из гостиницы, что будет несложно, поскольку этот  пьяница уже мало-мальски оклемался, да и Деламарш, вероятно, ждет у подъезда,  готовый встретить его. Если же Робинсона удалили, Карл может возражать старшему  администратору гораздо увереннее и на этот раз, быть может, отделается просто  строгим выговором. Затем он посоветуется с Терезой, сказать ли правду старшей  кухарке – сам он видел этому препятствие, – и, по мере возможности, без  особого ущерба с этим делом будет покончено.    

Едва Карл успокоил себя подобными рассуждениями и занялся  незаметным подсчетом чаевых, полученных этой ночью, – у него было  ощущение, что их особенно много, – как старший администратор со словами:    

«Подождите, пожалуйста, минуточку, Федор» – положил список  на стол, упруго поднялся и так заорал на Карла, что от испуга тот уставился в  его огромную черную пасть.    

– Ты без разрешения бросил свой пост. Знаешь ли ты, что  это означает? Это означает увольнение. Я не хочу слушать оправданий, можешь  оставить при себе свои лживые отговорки, мне вполне достаточно факта, что тебя  там не было. Если я оставлю это без последствий и прощу тебя, в скором времени  все сорок лифтеров сбегут с работы, и мне впору будет самому поднимать на руках  по лестнице все пять тысяч постояльцев.    

Карл молчал. Портье подошел поближе и одернул курточку  Карла, топорщившуюся складками, – несомненно чтобы обратить внимание  старшего администратора на эту маленькую неряшливость в одежде Карла.    

– Может, тебе вдруг стало плохо? – коварно спросил  старший администратор.    

Карл испытующе посмотрел на него и ответил:    

– Нет.    

– Значит, тебе даже плохо не стало? – завопил  старший администратор еще громче. – В таком случае ты наверняка придумал  какую-нибудь грандиозную ложь. Чем ты намерен оправдаться? Выкладывай!    

– Я не знал, что должен просить разрешения по  телефону, – сказал Карл.    

– Это восхитительно, в самом деле! – воскликнул  старший администратор, схватил Карла за воротник курточки и почти перенес его к  «Правилам обслуживания лифтов», висевшим на стене. Портье тоже подошел к стене.    

– Читай! – сказал старший администратор, указывая  на один из параграфов. Карл решил, что должен читать про себя. Однако  последовала команда: – Вслух!    

Вместо того чтобы читать вслух. Карл сказал, надеясь  успокоить начальника:    

– Я знаю этот параграф, ведь я тоже получил инструкцию  и внимательно ее изучил. Но те пункты, которыми не пользуешься, вылетают из  головы. Я служу уже два месяца и ни разу не покидал своего поста.    

– Зато сегодня ты его покинешь, – сказал старший  администратор, подошел к столу, снова взял в руки список, словно собираясь  вновь приняться за чтение, но хлопнул им по столу, как никчемной бумажонкой, и,  побагровев, забегал по комнате. – Из-за этого мальца вытерпеть подобное!  Такой переполох в ночную смену! – выкрикнул он несколько раз. – Вы  знаете, кто хотел подняться наверх, когда этот малый сбежал с лифта? –  обратился он к портье. И назвал имя, услышав которое портье, конечно же знавший  всех постояльцев и могущий оценить ситуацию, так ужаснулся, что быстро взглянул  на Карла как на овеществленное подтверждение того, что носитель ТАКОГО ИМЕНИ  вынужден был напрасно ждать возле лифта, от которого сбежал лифтер.    

– Кошмар! – сказал портье и медленно покачал  головой, повернувшись к Карлу с безграничной тревогой, а тот печально смотрел  на него и думал, что поплатится еще и за тупоумие этого человека.    

– Кстати, я тоже давно тебя приметил, – заявил  портье и наставил на Карла толстый, дрожащий от напряжения палец. – Ты –  единственный лифтер, который принципиально со мной не здоровается. Что ты,  собственно, о себе вообразил! Каждый, кто проходит мимо стойки портье, должен  мне поклониться. К остальным портье можешь относиться как угодно, но я требую  поклона. Я, правда, иной раз делаю вид, будто ничего не замечаю, но, будь уверен,  я совершенно точно знаю, кто мне кланяется, а кто – нет, олух ты этакий! –  И он отвернулся от Карла и, расправив плечи, шагнул к старшему администратору,  но тот, вместо того чтобы откликнуться на выпад портье, заканчивал свой завтрак  и перелистывал утреннюю газету, которую ему только что принесли.    

– Господин старший портье, – сказал Карл, он решил  ответить на его выпад, воспользовавшись невнимательностью старшего  администратора, так как понимал, что повредить ему может скорее враждебное  отношение портье, чем его упреки, – я всегда вам кланяюсь. В Америке я  недавно, а родом из Европы, где, как известно, кланяются куда больше, чем  нужно. Естественно, я не мог полностью отвыкнуть от этого, и еще два месяца  назад в Нью-Йорке, Где по воле случая вращался в довольно высоких кругах, меня  то и дело уговаривали отдаться от этой чрезмерной вежливости. И вы говорите,  что я с вами не здоровался! Я здоровался с вами каждый день по нескольку раз.  Но, естественно, не всегда, когда вас видел, так как ежедневно прохожу мимо раз  сто.    

– Ты обязан кланяться мне каждый раз, каждый раз, без  исключения; все время, пока ты со мной разговариваешь, ты обязан держать  головной убор в руках; и называть меня обязан «господин старший портье», а не  просто «вы». И так – каждый раз, каждый раз.    

– Каждый раз? – повторил Карл тихо и  вопросительно, теперь он вспомнил, что все время здесь находился под неусыпным  надзором этих строгих укоряющих глаз, прямо с того первого утра, когда, еще не  совсем приноровившись к своему положению слуги, безо всяких околичностей  настойчиво выспрашивал у этого старшего портье, не интересовались ли им двое  мужчин и не оставляли ли для него фотографии.    

– Теперь ты видишь, куда заводит такое  поведение, – сказал портье, снова подступив вплотную к Карлу и указывая на  все еще читавшего старшего администратора, словно тот был орудием его  мести. – Уж на новом-то месте ты научишься приветствовать портье, пусть  даже это будет самая что ни на есть жалкая дыра.    

Карл понимал, что место он уже потерял, так как старший  администратор только что об этом сказал и старший портье говорил об этом как о  деле решенном, а для увольнения лифтера санкции гостиничной дирекции, наверное,  не требуется. Правда, произошло все быстрее, чем он предполагал, ведь, в конце  концов, он честно прослужил два месяца и, несомненно, работал лучше многих. Но  в решающий момент такие вещи ни в одной части света – ни в Европе, ни в Америке  – не учитываются, решение выносят спонтанно, под влиянием минутного гнева.  Может, лучше прямо сейчас попрощаться и уйти. Тереза и старшая кухарка, должно  быть, еще спят, и, чтобы избавить их по крайней мере от разочарования и грусти  при личном прощании, Написать им письмо, быстренько собрать чемодан и  потихоньку удалиться. Если же он останется хотя бы на один день, а ему, конечно,  не помешал бы небольшой отдых, то ждет его не что иное, как раздувание скандала  из этого инцидента, упреки со всех сторон, невыносимое зрелище слез Терезы, а  возможно, и старшей кухарки и, наконец, не исключена даже возможность  наказания. С другой стороны, его смущало то, что здесь ему противостояли два  противника и каждое высказанное им слово не один, так другой переиначит и  истолкует в дурную сторону. Вот почему он молчал и пока что радовался тишине,  установившейся в комнате, поскольку старший администратор по-прежнему читал  газету, а старший портье складывал по порядку разбросанный по столу список, что  вызывало у него, в силу явной близорукости, большие затруднения.    

Наконец старший администратор, зевнув, положил газету,  взглянул на Карла, удостоверился, что тот еще здесь, и покрутил ручку телефона.  Несколько раз он крикнул в трубку «Алло!», но никто не отвечал.    

– Никто не отвечает, – сказал он портье. Тот,  наблюдая за попыткой позвонить, как показалось Карлу, с особым интересом,  заметил:    

– Уже без четверти шесть. Она наверняка встала.  Позвоните подольше.    

В это мгновение без всякого вызова раздался телефонный  звонок.    

– Старший администратор Исбери, – отозвался  старший администратор. – Доброе утро, госпожа старшая кухарка. Надеюсь, я  вас не разбудил? Мне очень жаль. Да, да, уже без четверти шесть. Но мне  искренне жаль, что я вас потревожил. Вам бы надо отключать телефон на время  сна. Нет, нет, с моей стороны это совершенно непростительно, тем более что  дело, о котором я хочу с вами поговорить, сущий пустяк. Конечно же у меня есть  время, пожалуйста, я подожду у телефона, если вы не возражаете.    

– Она, видать, подбежала к телефону в ночной  сорочке, – улыбаясь, сказал старший администратор старшему портье, который  стоял с напряженным выражением лица, склонившись к телефонному аппарату. –  Я ее в самом деле разбудил; обычно ее будит молоденькая девушка, служащая при  ней машинисткой, но сегодня она почему-то забыла это сделать. Жаль, что я  напугал ее, она и без того такая нервная.    

– Почему она не продолжает разговор?    

– Пошла взглянуть, что случилось с девушкой, –  ответил старший администратор уже с трубкой возле уха, так как снова  позвонили. – Ничего, она найдется, – сказал он уже в телефонную  трубку. – Вы ни в коем случае, не должны так тревожиться по всякому поводу.  Вам действительно необходимо как следует отдохнуть. Итак, что касается моего  небольшого дела. Здесь у меня лифтер по фамилии… – Он вопросительно  повернулся к Карлу, который, внимательно слушая, тотчас же подсказал свое  имя, – по фамилии Карл Россман. Если я не ошибаюсь, он представляет для  вас кое-какой интерес; к сожалению, он не оценил вашей доброты и без разрешения  оставил свой пост, тем самым причинив мне большие и, по-видимому, весьма  серьезные неприятности, вот почему я его только что уволил. Надеюсь, вы не  воспримете это трагически. Что-что? Уволил, да, уволил. Но я ведь сказал вам,  он оставил свой пост. Нет, дорогая старшая кухарка, тут я действительно не могу  пойти вам навстречу. Речь идет о моем авторитете, на карту поставлено слишком  много, один такой юнец может взбаламутить всю эту шайку. Именно с лифтерами  нужно быть особенно начеку. Нет, нет, в этом случае я не могу сделать вам  такого одолжения, как бы мне этого ни хотелось. Даже если я, несмотря ни на  что, оставлю его здесь, так сказать, для того чтобы упражнять собственную  желчность, из-за вас, да, да, из-за вас, госпожа старшая кухарка, ему здесь  оставаться нельзя. Вы принимаете в нем участие, которого он вовсе не  заслуживает, и так как я знаю не только его, но и вас, то мне понятно, что это  приведет только к величайшим разочарованиям, от которых я любой ценой хочу вас  избавить. Я говорю совершенно откровенно, хотя этот черствый юнец стоит в  нескольких шагах от меня. Он будет уволен, нет, нет, госпожа старшая кухарка,  он будет уволен вчистую, нет, нет, его не переведут ни на какую другую работу,  он ни на что не годен. Кстати, на него вообще много жалоб. Старший портье,  например, находящийся здесь Федор, да, Федор, жалуется на невежливость и  дерзость этого мальчишки. Как? Неужели этого недостаточно? Ну, дорогая старшая  кухарка, ради этого мальчишки вы изменяете своим принципам. Нет, вы не вправе  так на меня наседать.    

В этот миг портье нагнулся к уху старшего администратора и  что-то прошептал. Тот сначала посмотрел на него удивленно, а затем заговорил в  телефонную трубку так быстро, что Карл поначалу не совсем его понимал и на  цыпочках подошел на два шага ближе.    

– Дорогая госпожа старшая кухарка, откровенно говоря,  не ожидал, что вы так плохо разбираетесь в людях. Я только что узнал о вашем  ангелочке нечто такое, что основательно изменит ваше мнение о нем, и мне почти  жаль, что именно я вынужден сообщить вам это. Так вот, этот замечательный  мальчуган, которого вы называете образцом добродетели, не пропускает ни одной  свободной от службы ночи, чтобы не удрать в город, откуда он возвращается  только под утро. Да, да, госпожа старшая кухарка, это подтверждают свидетели,  безупречные свидетели, да. Может быть, теперь вы мне скажете, откуда у него  деньги для подобных увеселений? И откуда ему взять внимание для работы? Может  быть, вам угодно, чтобы я еще и рассказал, что он вытворяет в городе? Я хочу  избавиться от этого малого, и поскорее. А для вас пусть это будет  предупреждением – нужно быть поосторожнее с молодцами без роду без племени.    

– Но, господин старший администратор, – воскликнул  Карл прямо-таки с облегчением, ведь здесь, оказывается, вкралась крупная  ошибка, и если ее исправить, то, вероятно, нет, скорее всего, дело пойдет на  поправку, – тут, несомненно, случилось недоразумение. По-моему, господин  старший портье сказал вам, что я каждую ночь ухожу из отеля. Но это неправда,  наоборот, каждую ночь я нахожусь в общей спальне, это могут подтвердить все  лифтеры. Когда не сплю, я изучаю курс коммерческой корреспонденции, но спальни  я не покидал ни на одну ночь. Это легко проверить. Господин старший портье,  очевидно, с кем-то меня спутал, и теперь я также понимаю, почему он решил, что  я ему не кланяюсь.    

– Замолчи сейчас же! – выкрикнул старший портье и  взмахнул кулаком, хотя другой в этой ситуации просто погрозил бы  пальцем. – Очень мне нужно путать тебя с кем-то! Какой же я старший  портье, если путаю людей! Вы только послушайте, господин Исбери: какой же я  старший портье, если путаю людей! За тридцать лет службы у меня ни разу не  случалось путаницы, это подтвердит сотня старших администраторов, которые  сменились за это время в гостинице, а тебя, паршивец, я, видите ли, начал с  кем-то путать! Тебя, с твоей приметной льстивой физиономией! Какая уж тут  путаница! Можешь хоть каждую ночь удирать в город за моей спиной, я по твоему  лицу вижу: ты – прожженный мошенник.    

– Довольно, Федор! – сказал старший администратор,  тем временем, похоже, оборвавший разговор со Старшей кухаркой. – Дело ведь  совершенно ясное. Ночные развлечения – это далеко не самое главное. Ему, может,  и хочется, чтобы перед увольнением провели серьезное расследование его ночных  делишек. Могу себе представить, что это пришлось бы ему по вкусу. Ведь все  сорок лифтеров будут вызваны сюда, наверх, и допрошены в качестве свидетелей,  они, конечно, тоже спутают его с кем-то; таким образом, постепенно в качестве  свидетелей придется вызывать весь личный состав служащих; работа отеля,  естественно, прекратится на неопределенное время, в конце концов его все-таки  вышвырнут, но шутку свою он тем не менее разыграет. Стало быть, мы этого делать  не станем. Старшую кухарку, эту добрую женщину, он уже одурачил, и этого вполне  достаточно. Я не хочу больше ничего слушать; итак, с этой минуты ты уволен за  прогул. Вот тебе ордер в кассу, получишь заработок по сегодняшний день. Кстати,  между нами говоря, при твоем поведении это просто подарок, который я делаю тебе  только ради старшей кухарки.    

Телефонный звонок помешал старшему администратору подписать  ордер.    

– Покоя нет сегодня от этих лифтеров! – крикнул он  в трубку после первых же слов. – Это неслыханно! – опять крикнул он  немного погодя. И, отвернувшись от телефона, сказал портье: – Пожалуйста,  Федор, придержи немного этого малого, мы еще с ним поговорим. – И отдал  приказ в телефонную трубку: – Сейчас же поднимись сюда!    

Теперь старший портье мог по крайней мере отвести душу, раз  уж был не силен в речах. Он схватил Карла за плечо, но не спокойной хваткой,  которую в конце концов можно было бы вытерпеть, нет, временами он ослаблял ее,  чтобы затем стиснуть покрепче, что при огромной силе его мускулов длилось без  конца, у Карла просто в глазах чернело. Он не только держал Карла, но, будто  получив одновременно приказ вытянуть его подлиннее, время от времени поднимал в  воздух и тряс, причем снова и снова, полувопросительно говорил старшему  администратору:    

– Уж теперь-то я его не спутаю, уж теперь-то я его не  спутаю.    

Выручило Карла появление старшего лифтера, некоего Бесса,  ворчливого толстого парня, который отвлек внимание портье. Карл до того  измучился, что едва сумел сказать «Здравствуй», когда, к своему удивлению,  увидел, что за парнем в дверь проскользнула Тереза, мертвенно-бледная, одетая  кое-как, с небрежно заколотыми волосами. В тот же миг она была уже возле него и  прошептала:    

– Знает ли об этом госпожа старшая кухарка?    

– Старший администратор звонил ей по телефону, –  ответил Карл.    

– Это хорошо, это уже хорошо, – быстро сказала  она, и взгляд ее повеселел.    

– Нет, – сказал Карл. – Ты ведь не знаешь, в  чем меня обвиняют. Я должен уйти, госпожу старшую кухарку уже убедили. Пожалуйста,  не оставайся здесь, ступай наверх, я потом зайду попрощаться.    

– Но, Россман, что это ты надумал, ты прекрасно  останешься с нами до тех пор, пока захочешь. Старший администратор сделает все,  чего захочет старшая кухарка, он ведь ее любит, я на днях узнала об этом. Так  что не беспокойся.    

– Пожалуйста, Тереза, уйди. При тебе мне трудно будет  защищаться. А я должен защищаться, так как меня оболгали. И чем внимательней я  стану защищаться, тем больше надежды на то, что я останусь. Поэтому,  Тереза… – во внезапном приступе отчаяния он не выдержал и шепотом добавил:  – Только бы старший портье меня отпустил! Я даже не подозревал, что он – мой  враг. Вон как вцепился – и давит, давит.    

«Зачем я это говорю! – подумал он сию же минуту. –  Женщины не могут спокойно слышать такое». И действительно, не успел он  свободной рукой удержать девушку, как она уже бросилась к старшему портье:    

– Господин старший портье, пожалуйста, немедленно  отпустите Россмана. Вы причиняете ему боль. Госпожа старшая кухарка сейчас  придет сюда, и тогда сразу станет ясно, что с ним обходятся несправедливо.  Отпустите его, что вам за удовольствие его мучить! – И она даже схватила  старшего портье за руку.    

– Приказ, девочка, приказ, – сказал старший портье  и свободной рукой ласково привлек девушку к себе, другою же еще сильнее стиснул  плечо Карла, словно не только хотел причинить ему боль, а преследовал какую-то  особую цель, которая еще далеко не достигнута. Терезе потребовалось некоторое  время, чтобы выскользнуть из объятий старшего портье, и она собралась, уже  обратиться к старшему администратору, все еще. выслушивавшему обстоятельный  рассказ Бесса, как быстрыми шагами вошла старшая кухарка.    

– Слава Богу! – воскликнула Тереза, и эти громкие  слова на миг заполонили комнату. Старший администратор тотчас вскочил и  отстранил Бесса.    

– Значит, вы все-таки пришли сами, госпожа старшая  кухарка? Из-за этого пустяка? После нашего телефонного разговора я, конечно,  мог это предположить, но по-настоящему никак не верил. К тому же перечень  проступков вашего протеже продолжает расти. Боюсь, придется не просто уволить  его, но посадить в тюрьму. Послушайте сами. – И он подозвал Бесса.    

– Сначала я хочу поговорить с Россманом, – сказала  старшая кухарка и уселась в кресло, предложенное старшим администратором.    

– Пожалуйста, Карл, подойди поближе, – сказала она  затем.    

Карл шагнул к ней, вернее, портье подтащил его.    

– Отпустите же его, – сердито сказала старшая  кухарка, – он ведь не разбойник.    

Портье наконец-то отпустил Карла, но напоследок так сдавил  ему плечо, что у самого от усилия слезы выступили на глазах.    

Старшая кухарка спокойно сложила руки на коленях и, склонив  голову, взглянула на Карла; это было вовсе не похоже на допрос.    

– Прежде всего. Карл, я хочу сказать тебе, что до сих  пор вполне тебе доверяю. И господин старший администратор – человек  справедливый, за это я ручаюсь. В сущности, мы оба с удовольствием оставим тебя  здесь, – при этом старшая кухарка мельком взглянула на старшего  администратора, как бы выражая просьбу не перебивать ее. Он и не думал перебивать. –  Поэтому забудь все, что тебе здесь говорили. И прежде всего не принимай близко  к сердцу слова господина старшего портье. Он человек вспыльчивый, что при его  должности вовсе не удивительно, но у него есть жена и дети, и он знает, что  нельзя без нужды мучить молодого человека, которому не на кого опереться в  жизни, ему и без того порядком достается от окружающих.    

В комнате было совершенно тихо. Старший портье вопросительно  смотрел на старшего администратора, а тот глядел на старшую кухарку и покачивал  головой. Лифтер Бесс тупо ухмылялся за спиной начальства. Тереза украдкой  всхлипывала от радости и печали, изо всех сил стараясь, чтобы никто этого не  услышал.    

Карл, однако, смотрел, хотя это можно было истолковать  только как плохой знак, не на старшую кухарку, конечно же ожидающую его  взгляда, а перед собой, в пол. Рука его пульсировала болью, рубашка липла к  синякам, ужасно хотелось снять куртку и взглянуть, в чем там, собственно, дело.  Старшая кухарка, конечно, говорила очень дружелюбно, однако, на беду, ему казалось,  что именно из-за этого и обнаруживается, что он недостоин ее дружелюбия, что  два месяца незаслуженно пользовался ее благосклонностью и, более того, вполне  заслужил угодить в лапы старшего портье.    

– Я говорю это, – продолжала старшая  кухарка, – чтобы ты ответил абсолютно правдиво, что, впрочем, ты и без  того сделал бы, насколько я тебя знаю.    

– Простите, быть может, мне тем временем привести  врача, иначе человек может истечь кровью, – неожиданно вмешался лифтер  Бесс очень вежливо, но очень не вовремя.    

– Ступай, – приказал старший администратор, и тот  сейчас же убежал. Затем он обратился к старшей кухарке: – Дело обстоит таким  образом. Старший портье задержал парня не ради шутки. Внизу, в общей спальне  лифтеров, а именно в кровати, обнаружили старательно укрытого одеялом  совершенно чужого, абсолютно пьяного человека. Естественно, его разбудили и  хотели выдворить. Но этот человек устроил там большой скандал, крича, что  спальный зал принадлежит Карлу Россману, гостем которого он является, что  Россман его привел и накажет любого, кто осмелится его тронуть. И вообще, он  должен дождаться Карла Россмана еще и потому, что тот сулил ему денег и как раз  пошел за ними. Обратите внимание, госпожа старшая кухарка: посулил денег и  пошел за ними. Ты тоже смотри в оба, Россман, – сказал старший  администратор как бы между прочим Карлу, только что обернувшемуся к Терезе,  которая, оцепенев, уставилась на старшего администратора и поминутно то ли  отводила со лба волосы, то ли успокаивала себя этим жестом. – пожалуй,  стоит напомнить тебе о кое-каких обязательствах. Человек внизу, между прочим,  сказал, что после твоего возвращения вы оба нанесете ночной визит некой девице,  имени которой, увы, никто не разобрал, потому что этот человек произносил его  все время только вперемежку с пением.    

Здесь старший администратор прервал свою речь, потому что  явственно побледневшая старшая кухарка поднялась с кресла, немного отодвинув  его назад.    

– Я избавлю вас от дальнейших подробностей, –  сказал старший администратор.    

– Нет, нет, – сказала она и схватил а его за  руку, – продолжайте, я хочу услышать все, для этого я и здесь.    

Старшего портье, который выступил вперед и громко стукнул  себя в грудь в знак того, что он предвидел все с самого начала, старший  администратор утихомирил и осадил, сказав ему:    

– Да, вы были совершенно правы, Федор!.. Осталось  рассказать совсем немного, – продолжал он. – Как водится, лифтеры  сначала высмеяли этого человека, затем повздорили с ним и, так как среди них  всегда найдутся хорошие боксеры, здорово его поколотили; и я даже не рискнул  спросить, как много кровавых ссадин и в каких именно местах он получил, потому  что эти ребята – ужасные драчуны и справиться с пьяницей для них совершеннейший  пустяк.    

– Так, – сказала старшая кухарка, взявшись за  спинку кресла и уставившись на только что оставленное ею сиденье. – Ну  говори же, Россман, скажи, пожалуйста, хотя бы слово!    

Тереза перебежала со своего места к старшей кухарке и взяла  ее под руку, чего, как помнилось Карлу, прежде никогда не делала. Старший  администратор стоял почти вплотную за спиной старшей кухарки и медленно  разглаживал ее скромный кружевной воротничок, который слегка замялся. Старший  портье рядом с Карлом повторил: «Ну, так как?» – но сделал это только лишь  затем, чтобы замаскировать тычок в спину Карла.    

– Это правда, – сказал Карл неувереннее, чем  собирался, из-за тычка портье, – я привел этого человека в спальню  лифтеров.    

– Больше мы не хотим ничего знать, – произнес  портье от имени всех.    

Старшая кухарка безмолвно повернулась к старшему  администратору, потом к Терезе.    

– У меня не было выхода, – продолжил Карл. –  Когда-то этот человек был моим товарищем; мы не виделись два месяца, и он  пришел встретиться со мной, но был так пьян, что оказался не в силах уйти один.    

Старший администратор вполголоса сказал стоявшей рядом  старшей кухарке:    

– Итак, он пришел в гости и после этого оказался так  пьян, что не смог уйти.    

Старшая кухарка через плечо прошептала ему что-то, а он с  улыбкой, явно не относящейся к этому делу, как будто бы возражал ей. Тереза –  Карл наблюдал только за ней – в полнейшем отчаянии уткнулась лицом в старшую  кухарку и больше ничего не хотела видеть. Единственный, кто совершенно  удовлетворился объяснением Карла, был старший портье, повторивший несколько  раз: «Совершенно верно, собутыльнику нужно помогать» – и постаравшийся  взглядами и жестами закрепить это пояснение в памяти каждого из присутствующих.    

– Значит, я виноват, – сказал Карл и сделал паузу,  словно ожидая от своих судей доброго слова, которое могло бы ободрить его для  дальнейшей защиты, но этого не последовало. – Но виноват я только в том,  что привел этого человека в спальню, он ирландец, по фамилии Робинсон. Что же  до всего остального, им сказанного, – это пьяная болтовня и вранье.    

– Значит, ты не обещал ему денег? – спросил  старший администратор.    

– Да, – сказал Карл и пожалел, что забыл об этом,  по рассеянности или недомыслию он оправдывался в слишком уж категоричных  выражениях. – Я обещал ему деньги, ведь он попросил у меня в долг. Но я не  собирался ходить за ними, я хотел отдать ему чаевые, которые заработал нынче  ночью. – И в доказательство он вытащил из кармана и показал на ладони  несколько мелких монет.    

– Ты все больше запутываешься, – сказал старший  администратор. – Если верить тебе, то все сказанное тобою нужно каждый раз  забывать. Значит, первым делом ты привел этого человека – я не верю даже, что  его зовут Робинсон; у ирландцев просто-напросто нет таких фамилий – значит, ты  привел его в общую спальню; между прочим, одного этого достаточно, чтобы  вылететь с работы; денег ты ему сперва якобы не обещал, затем, когда вопрос  застал тебя врасплох, ты сознался, что обещал ему деньги. Но мы тут не в  вопросы-ответы играем. Мы хотим услышать твои оправдания. Итак, сначала ты  якобы не собирался ходить за деньгами, а хотел отдать ему сегодняшние чаевые,  потом оказывается, что эти деньги еще при тебе, – следовательно, ты  все-таки собирался принести какие-то другие деньги, об этом свидетельствует и  твое долгое отсутствие. В конце концов, что особенного, если ты собирался  принести ему деньги из своего чемодана? Но ведь ты изо всех сил отрицаешь это и  тем уже вызываешь серьезные подозрения, вдобавок ты упорно умалчиваешь, что  напоил этого человека здесь, в отеле, а это не подлежит сомнению, поскольку ты  сам признался, что он пришел один, но уйти один не смог, да и в спальне этот  тип кричал, что он – твой гость. Значит, остается выяснить только два  обстоятельства, которые ты, если хочешь упростить дело, объяснишь сам, но в  конце концов ясность можно внести и без твоей помощи: во-первых, каким образом  ты обеспечил себе доступ в кладовые, и, во-вторых, как это ты скопил чаевые?    

«Невозможно защититься, если тебя во всем  подозревают», – подумал Карл и ничего не ответил старшему администратору,  чем, вероятно, очень огорчил Термезу. Он знал: все, что он мог сказать, тотчас  получило бы превратное истолкование и судьба его в руках толкователя: захочет –  казнит, захочет – помилует.    

– Он не отвечает, – заметила старшая кухарка.    

– Это – самое разумное, что он может сделать, –  сказал старший администратор.    

– Опять небось что-то придумывает, – сказал  старший портье и давешней жестокой рукою бережно разгладил свою бороду.    

– Молчи, – сказала старшая кухарка расплакавшейся  Терезе, – видишь, он не отвечает; что же я могу в таком случае для него  сделать? В конце концов я оказываюсь совершенно права в глазах господина  старшего администратора. Тереза, скажи мне, может, я не все для него сделала?    

Откуда Терезе было это знать и какой прок в том, что старшая  кухарка, обращаясь к молоденькой девушке публично, при этих двух господах, с  таким вопросом и мольбою, наверное, поступалась очень многим?    

– Госпожа старшая кухарка, – сказал Карл, еще раз  собравшись с силами, но лишь для того, чтобы избавить Терезу от ответа, иного  намерения у него не было, – я не думаю, что опозорил вас чем-либо и после  тщательного расследования каждый наверняка это подтвердит.    

– Каждый, – повторил старший портье, указывая  пальцем на старшего администратора, – это выпад против вас, господин  Исбери.    

– Ну что же, госпожа старшая кухарка, – сказал  тот, – сейчас половина седьмого, давно пора. Думаю, вы позволите мне  закончить это Дело, к которому мы и без того подошли чересчур снисходительно.    

Вошел маленький Джакомо, шагнул было к Карлу, но,  испугавшись общего напряженного молчания, остановился в ожидании.    

Старшая кухарка неотрывно смотрела на Карла, и ничто не  говорило о том, что она слышала реплику старшего администратора. Глаза ее  смотрели только на Карла – большие, голубые, чуть потускневшие с возрастом и от  многих переживаний. Она стояла, покачивая перед собой кресло, и вполне можно  было ожидать, что в следующий миг она скажет: «Что ж, Карл, как я понимаю, дело  покуда не разъяснилось и, как ты справедливо заметил, нуждается в скрупулезном  расследовании. Его-то мы сейчас и устроим, независимо от того, хотят этого некоторые  или нет, потому что справедливость должна восторжествовать».    

Но вместо этого старшая кухарка сказала после небольшой  паузы, которую никто не рискнул прервать – только часы, подтверждая слова  старшего администратора, пробили половину седьмого, а с ними, как всем было  известно, начали бить все часы в гостинице, и звучало это как дрожь огромного  нетерпения, – кухарка сказала:    

– Нет, Карл, нет, нет! Мы этому не верим. Справедливое  дело и выглядит таковым, а твое, должна сознаться, выглядит иначе. Я могу и  даже обязана это сказать; я должна это признать, потому что пришла сюда с  полным к тебе расположением. Ты видишь, даже Тереза молчит.    

(Но она вовсе не молчала – она плакала.) Старшая кухарка  запнулась, словно неожиданно приняла решение и продолжила:    

– Подойди-ка сюда. Карл. – И как только он к ней  подошел, старший администратор и портье тотчас вступили за его спиной в  оживленный разговор; она обняла Карла левой рукой и вместе с ним и безвольной  Терезой направилась в глубину комнаты, прошлась там с обоими несколько раз  взад-вперед, говоря: – Возможно, Карл, и, похоже, ты как раз на это и уповаешь  – в противном случае я вообще тебя не пойму, – что расследование признает  твою правоту в отдельных деталях. Почему бы нет? Наверно, ты в самом деле  кланялся старшему портье. Я даже уверена в этом совершенно, я ведь знаю, что он  за человек; как видишь, я даже теперь вполне с тобой откровенна. Но подобные  крошечные оправдания ничем тебе не помогут. Старший администратор – а за много  лет я научилась ценить то, как он разбирается в людях, – самый надежный  человек из всех, кого я знаю, так вот, он однозначно считает тебя виновным, и  мне твоя вина кажется неопровержимой. Может быть, ты действовал всего лишь  необдуманно, а может быть, ты не тот, за кого я тебя принимала. Но все  же, – тут она как бы оборвала сама себя и мельком оглянулась на обоих  мужчин, – я не могу отказаться от мысли, что в глубине души ты мальчик  вполне порядочный.    

– Госпожа старшая кухарка! Госпожа старшая  кухарка! – воскликнул старший администратор, перехватив ее взгляд.    

– Мы сейчас закончим, – отозвалась она и  заговорила еще быстрее: – Слушай, Карл, обдумав твое дело, я еще рада, что  старший администратор не затевает расследования; и если он решит его начать, я  обязана помешать этому в твоих же интересах. Никому не нужно знать, как и чем  ты угощал этого человека, который, кстати, не может быть одним из прежних  бывших товарищей, как ты утверждаешь, ведь под конец у тебя произошла с ними  крупная ссора, и ты вряд ли станешь кого-то из них угощать. Следовательно, это  может быть только знакомый, с которым ты легкомысленно подружился в  каком-нибудь городском кабачке. Как ты только мог. Карл, скрывать от меня такие  вещи? Если тебе было невмоготу в общей спальне и ты по этой безобидной причине  пустился в свои ночные похождения, почему ты не сказал мне ни слова, ты же  знал, я хотела раздобыть тебе отдельную комнатку и отказалась от этого только  по твоему настоянию. Теперь выходит, что ты предпочел общую спальню, поскольку  там чувствовал себя посвободнее. И деньги твои хранились в моем cейфе, и чаевые  ты приносил мне каждую неделю; где, скажи на милость, мальчик, ты добывал  средства для своих ночных развлечений и откуда хотел принести деньги своему  дружку? Это, естественно, важные обстоятельства, на которые я, по крайней мере  сейчас, не могу даже намекать старшему администратору, потому что тогда,  вероятно, расследование станет неизбежным. Таким образом, ты, безусловно,  должен покинуть отель, и чем быстрее, тем лучше. Иди прямо в пансион Бреннера –  ты ведь не раз уже бывал там с Терезой, – по этой рекомендации тебя сразу  там примут. – И, вытащив из кармашка блузы золотой карандашик, она  написала несколько строк на визитной карточке, не прерывая, впрочем, своей  речи: – Твой чемодан я отправлю следом. Тереза, беги в гардероб лифтеров и  собери его чемодан! (Но Тереза не двинулась с места, после всех этих мучений  она хотела теперь до конца пережить тот поворот к лучшему, который приняло дело  благодаря вмешательству старшей кухарки.)    

Кто-то приоткрыл, не показываясь, дверь и тотчас закрыл ее.  Это, должно быть, имело отношение к Джакомо, так как он выступил вперед и  сказал:    

– Россман, я должен кое-что тебе передать.    

– Сейчас, – прервала его старшая кухарка и сунула  визитную карточку в карман Карлу, который слушал ее склонив голову. – Твои  деньги пока останутся у меня, ты знаешь, что можешь мне доверять. Сегодня  побудь в пансионе и обдумай свое дело; завтра – нынче у меня нет времени, я  здесь и так уже слишком задержалась, – я приду к Бреннеру, и мы посмотрим,  что можно для тебя сделать. Я тебя не брошу, так и знай. Думать тебе надо не о  будущем, а, скорее, о недавнем прошлом. – Засим она легонько хлопнула его  по плечу и направилась к старшему администратору. Карл поднял голову и проводил  взглядом эту крупную, статную женщину, которая спокойно и уверенно уходила от  него.    

– Неужели ты не рад, – сказала Тереза, оставшаяся  с ним рядом, – что все так хорошо устроилось?    

– О, да, – Карл улыбнулся ей, совершенно не  понимая, отчего он должен радоваться, что его гонят прочь как вора.    

Глаза Терезы сияли невинной радостью, будто ей совершенно  безразлично, провинился Карл в чем-нибудь или нет, справедливо ли с ним  обошлись или нет, если все-таки отпускают его – с честью или с позором. И так  ведет себя именно Тереза, которая в своих собственных делах так щепетильна и  неделями обдумывает и взвешивает какое-нибудь не вполне однозначное слово  старшей кухарки. И Карл нарочно спросил:    

– Ты сейчас соберешь и отправишь мой чемодан? –  Против своей воли он от изумления покачал головой – гак быстро она разобралась  в подтексте вопроса, и догадка, что в чемодане есть вещи, которые нужно хранить  в тайне от других, не позволила ей ни взглянуть на Карла, ни протянуть ему  руки, она только прошептала:    

– Конечно, Карл, сейчас; я сейчас же соберу  чемодан. – И она убежала.    

Джакомо больше дожидаться не стал, он и так уже истомился и  громко крикнул:    

– Россман, тот человек свалился внизу в коридоре и не  дает себя увести. Его хотели отправить в больницу, но он упирается и твердит,  будто ты никогда не допустишь, чтобы он попал в больницу. Нужно, мол, взять  такси и отвезти его домой за твой счет. Согласен?    

– Человек доверяет тебе, – сказал старший  администратор.    

Карл пожал плечами и положил в ладонь Джакомо деньги.    

– Больше у меня нет, – сказал он.    

– Белено еще узнать, не поедешь ли ты с ним, –  сказал Джакомо, бренча монетами.    

– Он не поедет, – ответила старшая кухарка.    

– Итак, Россман, – быстро, не дожидаясь, пока  уйдет Джакомо, сказал старший администратор, – ты уволен.    

Старший портье кивнул несколько раз подряд, точно старший  администратор только повторил его собственные слова.    

– Причины твоего увольнения я оглашать не хочу, потому  что в противном случае должен был бы засадить тебя в тюрьму.    

Старший портье донельзя строго взглянул на старшую кухарку,  видимо уразумев, что из-за нее-то приговор и оказался слишком мягким.    

– А сейчас ступай к Бессу, переоденься, сдай форму и  сию же минуту – вон из гостиницы.    

Старшая кухарка закрыла глаза, тем самым она хотела  успокоить Карла. Отвешивая прощальный поклон, он мельком увидел, как старший  администратор словно бы украдкой взял руку старшей кухарки и погладил ее.  Старший портье, грузно топая, проводил Карла к двери, закрыть которую ему не  позволил, а даже еще и подержал отворенной, чтобы крикнуть вслед:    

– Живо! Через пятнадцать секунд ты должен пройти мимо  меня у главного выхода! Хорошенько запомни!    

Карл изо всех сил торопился, чтобы избежать придирок портье,  но дело шло гораздо медленнее, чем он хотел. Сначала он не мог найти Бесса; к  тому же сейчас, во время завтрака, кругом было полно людей; затем выяснилось,  что кто-то из лифтеров позаимствовал старые брюки Карла, и пришлось обыскивать  почти все вешалки, пока они нашлись, так что, вероятно, прошло минут пять,  прежде чем Карл появился у главного входа. Как раз перед ним шла дама в сопровождении  четырех господ. Все они направлялись к большому автомобилю, который ожидал их и  дверцу которого швейцар уже распахнул, напряженно вытянув в сторону свободную  левую руку, что выглядело весьма торжественно. Но напрасно Карл надеялся выйти  незамеченным, спрятавшись за этой благородной компанией. Старший портье тут же  схватил его за руку и, попросив у господ извинения, втащил к себе.    

– Это называется пятнадцать секунд, – сказал он и  поглядел на Карла сбоку, как рассматривают плохо идущие часы. – Пойдем-ка, –  сказал он затем и повел его в швейцарскую, которую Карлу давно хотелось  увидеть, но теперь, подталкиваемый своим недругом, он зашел туда с недоверием,  и только. Они были уже в дверях, когда Карл повернулся и, оттолкнув портье,  попытался уйти.    

– Нет, нет, сюда, – сказал старший портье и втащил  Карла внутрь.    

– Я ведь уже уволен, – заметил Карл, намекая, что  никто в гостинице не может ему приказывать.    

– Пока я тебя держу, ты еще не свободен, – сказал  портье, что, разумеется, тоже было верно.    

В конце концов Карл тоже решил, что упираться незачем. Ну  что, в сущности, может с ним случиться. Вдобавок стены швейцарской были сплошь  стеклянные, сквозь них превосходно был виден вестибюль с его коловращением  людских потоков. Во всей швейцарской, казалось, не было уголка, где можно  спрятаться от людских глаз. Люди там, в вестибюле, судя по всему, ужасно  спешили, прокладывая себе путь растопыренными локтями и высоко. поднятыми  чемоданами, наклонив головы, глядя исподлобья по сторонам, но чуть ли не каждый  успевал бросить взгляд в швейцарскую, за стеклянными перегородками которой  всегда вывешивались объявления и сообщения, важные как для постояльцев, так и  для персонала. Кроме того, швейцарская сообщалась с вестибюлем еще и  непосредственно, так как за двумя большими раздвижными окнами сидели двое  младших портье и непрерывно давали справки по самым различным вопросам. Оба они  были совершенно затурканные, и, зная старшего портье. Карл готов был поспорить,  что он в своей карьере вильнул мимо таких должностей. У этих двух информаторов  – просто невозможно себе и представить! – перед открытыми окошками всегда  толклось по меньшей мере с десяток желающих получить справку. В этой толпе,  состав которой все время менялся, обычным делом была языковая неразбериха,  будто постояльцы все, как один, прибыли из разных стран. И вопросы задавали все  сразу, да еще и между собой разговаривали. Большинство хотели что-то забрать из  швейцарской или оставить там, поэтому над толпой то и дело взлетали нетерпеливо  размахивающие руки. Вот кому-то потребовалась газета, которая на лету ненароком  развернулась и на мгновение накрыла лица просителей. И весь этот напор двум  младшим портье приходилось выдерживать. Обычный темп речи для их работы не  годился, они тараторили, в особенности один – угрюмый человек с лицом,  основательно обросшим бородой, – он давал справки не закрывая рта. Он не  смотрел ни на стол, откуда беспрестанно что-то брал, ни на просителя, он  оцепенело таращился в пространство, очевидно, чтобы не растрачивать зря свои  силы. Кстати, борода, похоже, отрицательно влияла на отчетливость его речи, и  Карл, на секунду задержавшись рядом, толком не понял его слов, хотя, вероятно,  он говорил на чужих языках, просто с английским акцентом. Вдобавок смущало то,  что пауз между справками фактически не было, они сливались, так что нередко  иной проситель продолжал слушать с напряженным выражением лица, полагая, что  речь идет еще о его деле, и только через секунду соображал, что ему уже все  сказали. Нужно было также привыкнуть, что младший портье не просил повторить  вопрос, даже когда общий смысл был понятен, только формулировка была слегка  нечеткая, – едва заметным покачиванием головы он давал понять, что не  намерен отвечать на этот вопрос, предоставляя просителю признать собственную  ошибку и сформулировать вопрос получше. Из-за этого некоторые проводили перед  окошком очень много времени. В помощь каждому из младших портье был выделен  мальчишка-рассыльный, который метался по швейцарской, доставая с полок и из  ящиков все, что требовалось шефу. Это была наиболее высокооплачиваемая, хотя и  наиболее утомительная должность, предусмотренная в гостинице для мальчишек; в  некотором смысле им приходилось еще труднее, чем младшим портье, – те  только думали и работали языком, тогда как рассыльные должны были одновременно  и бегать, и соображать. Если они приносили не то, что нужно, младшему портье,  естественно, недосуг было читать им мораль. Он просто сбрасывал эту вещь со  стола на пол. Очень любопытно происходила смена младших портье, которая имела  место как раз вскоре после появления Карла в швейцарской. Подобные смены,  конечно, должны были происходить часто, во всяком случае днем, потому что вряд  ли нашелся бы хоть один человек, способный выдержать у окошка справочной больше  часа. В урочное время раздавался звонок, и одновременно в боковую дверь входили  два новых младших портье, за каждым следовал мальчик-рассыльный. Сначала они  праздно становились у окошка и с минуту разглядывали людей в вестибюле, чтобы  установить, на каком этапе находится сейчас процесс ответов. Если момент  казался им подходящим, чтобы вмешаться, они похлопывали сменяемого коллегу по  плечу, а тот, хотя до сих пор совершенно не обращал внимания на происходящее за  спиной, мгновенно понимал, что к чему, и освобождал свое место. Происходило это  так быстро, что частенько заставало людей у окошка врасплох, и они буквально  отшатывались от внезапно возникшего перед глазами нового лица. Сменившиеся  младшие портье потягивались и поливали свои разгоряченные головы водой над  двумя стоящими наготове умывальниками. Сменившимся рассыльным было покуда не  время расслабляться: они подбирали с полу сброшенные со стола вещи и укладывали  их на места.    

Все это Карл усвоил за считанные секунды напряженнейшего  внимания и с легкой головной болью молча проследовал за старшим портье, который  повел его дальше. Очевидно, даже старший портье заметил, какое большое  впечатление произвел на Карла этот способ выдачи справок, потому что он вдруг  дернул Карла за руку и сказал:.    

– Вот видишь, как здесь работают.    

Конечно же здесь, в гостинице, Карл не лентяйничал, но о  такой работе он и понятия не имел и, почти совсем забыв, что старший портье его  недруг, посмотрел на него и молча, с уважением кивнул. Но старший портье  опять-таки воспринял, это как переоценку младшего портье и неучтивость к собственной  своей персоне, потому что, как бы в насмешку над Карлом, крикнул, не заботясь о  том, что его могут услышать:    

– Само собой, это самая глупая работа во всем отеле;  послушав один час, выучишь почти все вопросы, которые задают, а на остальные и  отвечать незачем. Если б не твоя наглость и невоспитанность, если б ты не лгал,  не мошенничал, не пьянствовал и не воровал, я, может, и пристроил бы тебя к  такому окошку, ведь здесь дуракам самое место.    

Выпад по своему адресу Карл пропустил мимо ушей, настолько  его возмутило, что трудная и честная работа младших портье вместо похвалы  заслужила издевку, и от кого – от человека, который, отважься он хоть раз  подсесть к одному из таких окошек, уже через несколько минут вынужден был бы  убраться оттуда под хохот просителей.    

– Отпустите меня, – сказал Карл, чье любопытство  относительно швейцарской было удовлетворено с избытком, – я не хочу больше  иметь с вами ничего общего.    

– Этого недостаточно, чтобы уйти, – заявил старший  портье, стиснув Карлу плечи так, что он рукой пошевелить не мог, и буквально  отнес его в другой конец помещения. Неужто люди в вестибюле не видели этого  насилия над Карлом? А если видели, то как они все это расценивали – ведь ни  один не остановился, не постучал по стеклу, показывая старшему портье, что за  ним наблюдают и что он не вправе тиранить Карла?    

А вскоре Карл потерял всякую надежду на помощь из вестибюля,  так как старший портье дернул за шнурок и задернувшиеся темные шторы мгновенно  скрыли полшвейцарской от посторонних глаз. В этой части помещения тоже  находились люди, но они работали, не видя и не слыша ничего, что не было  связано с их работой. К тому же они полностью зависели от старшего портье и,  вместо помощи Карлу, скорее помогли бы утаить все, что бы ни натворил их  начальник. Например, здесь сидели у шести телефонов шесть младших портье. С  первого взгляда было ясно, что, по инструкции, только один принимал звонки, а  его сосед передавал по телефону в соответствующие инстанции полученные от  первого данные. Телефонные аппараты были новейшего типа, для них не требовалось  специальных кабин, так как звонки стрекотали не громче сверчка, а в трубку  можно было говорить шепотом, и все равно благодаря специальному электрическому  усилителю в ушах абонента слова звучали громко. Поэтому голоса троих говоривших  по телефону были еле-еле слышны, можно было подумать, будто они, бормоча,  следят за какими-то процессами в телефонных наушниках, тогда как остальные  трое, словно оглушенные неслышным для окружающих шумом, склонились над бумагой,  записывая полученные депеши. Рядом с каждым из говорящих по телефону опять-таки  стоял мальчик-помощник, он только и делал, что прислушивался к своему шефу и  торопливо, как ужаленный, бросался разыскивать телефонные номера в огромных  желтых томах – шелест книжных страниц перекрывал зуммер телефонов.    

Карл конечно же удержался и во все глаза следил за этим,  хотя старший портье, усевшись, держал его перед собой точно в клещах.    

– Мой долг, – сказал старший портье и встряхнул  Карла, как бы желая добиться, чтобы тот обратил к нему лицо, – от имени  дирекции отеля хотя бы немного наверстать то, что бог весть по каким причинам  упустил старший администратор. Здесь всегда один подменяет другого. Иначе такое  огромное предприятие не могло бы функционировать. Ты, наверное, скажешь, что я  не являюсь твоим непосредственным начальством; ну так вот, больше мне зачтется,  что я занялся этим брошенным на полдороге делом. Кстати, как старший портье, я  в определенном смысле поставлен надо всеми, ибо в моем ведении находятся все  входы отеля – главный, три средних и десять боковых, не говоря уж о несчетных  дверцах и бездверных проемах. Естественно, весь обслуживающий их персонал  обязан подчиняться мне. Ввиду этой большой и почетной миссии, я, конечно, несу  перед дирекцией ответственность за то, чтобы не выпускать из отеля даже  мало-мальски подозрительных лиц. А ты, поскольку мне так угодно, даже чересчур  подозрительный. – И на радостях он воздел руки, а потом снова уронил их на  плечи Карла., так что тот поморщился от боли. – Возможно, – продолжил  портье с царственным видом, – ты бы улизнул через другой выход  незамеченным, не настолько ты важная персона, чтобы я отдавал насчет тебя  специальные распоряжения. Но раз уж ты здесь, я своего не упущу. Впрочем, я не  сомневался, что I явишься на встречу, назначенную мной у главного входа, ведь,  как правило, дерзость и непослушание Венчаются именно тогда, когда их  отсутствие идет неслуху во вред. Ты наверняка еще не раз в этом убедишься.    

– Вы не воображайте, – сказал Карл и вдохнул до  странности тяжелый запах, исходивший от старшего портье, он ощутил его только  здесь, в непосредственной близости от этого человека, – не воображайте,  что я всецело в вашей власти, ведь я могу и закричать. – А я могу заткнуть  тебе рот, – сказал старший портье так же быстро и уверенно, как, наверно,  и выполнил бы свою угрозу. – И неужели ты действительно думаешь, что если  кто и придет на твой крик, то обязательно станет на твою сторону, против меня,  старшего портье? Полагаю, ты отдаешь себе отчет в тщетности своих надежд.  Знаешь, пока ты был в униформе, ты и вправду выглядел еще мало-мальски  представительно, но эта одежонка действительно годится только для  Европы! – И он подергал в разных местах костюм, пять месяцев тому назад  почти новый, а теперь потрепанный, мятый и весь в пятнах, что объяснялось в  основном бесцеремонностью лифтеров, которым предписано было содержать спальню в  чистоте, но заниматься уборкой по-настоящему им было лень, они только  обрызгивали какой-то маслянистой жидкостью пол, а заодно и одежду на вешалках.  Можно было хранить одежду где угодно, все равно находился кто-нибудь,  задевавший куда-то свои вещи, но с легкостью отыскивавший чужие и бравший их  поносить. А уж если этот кто-нибудь еще и должен был убирать в тот день  спальню, он не просто обрызгивал одежду маслом, он буквально обливал ее этой  мерзостью сверху донизу. Лишь Ренелл прятал свои Щегольские наряды в каком-то  недоступном месте, откуда их почти никто и не таскал, тем более что чужую  одежду заимствовали не назло и не от жадности, а просто в спешке не глядя хватали  первое, что попадалось под руку. Но даже на пиджаке Ренелла посредине спины  было круглое красноватое масляное пятно, и в городе по этому пятну мало-мальски  сведущий человек мог легко угадать в элегантном юноше лифтера.    

И Карл, вспоминая это, сказал себе, что и лифтером  натерпелся достаточно, к тому же совершенно напрасно, так как эта должность не  стала, как он надеялся, первой ступенькой на пути наверх, скорее наоборот, он  скатился еще ниже, чуть в тюрьму не загремел. А теперь его вдобавок задержал  старший портье, вероятно придумывая, как бы посильнее ему досадить. И,  совершенно забыв, что старший портье отнюдь не из тех, кого можно переубедить,  Карл вскричал, свободной рукой несколько раз хлопнув себя по лбу:    

– Если уж я и вправду с вами не здоровался, как может  взрослый человек мстить за такую малость!    

– Я не мщу, – сказал старший портье, – я  только хочу осмотреть твои карманы. Хотя и уверен, что ничего не найду, ведь ты  наверняка действовал осторожно, и твой дружок выносил краденое постепенно,  каждый день понемногу. Но обыскать тебя нужно.    

И он запустил ручищу Карлу в пиджачный карман, да так  неуклюже, что боковые швы лопнули.    

– Стало быть, здесь ничего нет, – сказал он,  перебирая на ладони содержимое кармана; рекламный календарик отеля, листок с  заданием по коммерческой корреспонденции, несколько пуговиц от пиджака и брюк,  визитная карточка старшей кухарки, пилочка для ногтей, когда-то брошенная ему  постояльцем при упаковке чемодана, старенькое карманное зеркальце, подаренное  ему Ренеллом в знак благодарности за десяток подмен на дежурстве, и еще  несколько мелочей. – Ничего нет, – повторил старший портье и швырнул  все под скамью, будто собственность Карла, коль скоро не была краденой, только  и заслуживала этой жалкой участи.    

«Ну, хватит», – подумал Карл; его лицо пылало, и, когда  старший портье, которого алчность заставила забыть обо всем, полез в другой  карман, Карл одним махом высвободился из рукавов; в первом, еще нерассчитанном  прыжке довольно сильно толкнул одного из младших портье на телефонный аппарат,  побежал через душное помещение, – пожалуй, медленнее, чем  намеревался, – к двери и сумел выскочить наружу, прежде чем старший портье  в своем тяжелом сюртуке успел подняться на ноги. Охрана все-таки была  организована недостаточно образцово, с разных сторон хоть и послышались звонки,  но Бог знает с какой целью! Гостиничные служащие сновали взад-вперед у дверей в  таком количестве, что можно было подумать, будто они хотят неприметным способом  перекрыть выход, ибо иного смысла в этом мельтешений как-то не угадывалось; тем  не менее Карл скоро очутился на улице, но ему предстояло еще пройти по тротуару  вдоль гостиницы, потому что перебраться через дорогу было невозможно – мимо  главного входа нескончаемым потоком двигались автомобили. Спеша к своим  хозяевам, машины чуть не наезжали друг на друга, буквально подталкивали одна  другую. Торопливые пешеходы, пересекая улицу, то тут, то там пролезали прямиком  через салоны автомобилей, словно так и надо, и им было совершенно безразлично,  сидели там шофер, лакей или благороднейшие господа. Но Карлу такое поведение  показалось слишком уж бесцеремонным, нужна была изрядная самоуверенность, чтобы  осмелиться на это; он легко мог нарваться на автомобиль, пассажиры которого с  возмущением вытолкнут его и устроят скандал, ему, сбежавшему, подозрительному  гостиничному служащему, без пиджака, это грозило бы полной катастрофой. В конце  концов вереница автомобилей не может тянуться вечно, да и он, пока находится  рядом с отелем, меньше всего бросается в глаза. И в самом деле, Карл углядел  место, где поток машин хотя и не кончался, но сворачивал к автостраде и был не  такой плотный Только он собрался нырнуть в гущу движения, где свободно шныряли  люди куда более подозрительного вида, чем он, и вдруг услышал, как где-то рядом  его окликнули по имени. Он обернулся и увидел двух хорошо знакомых лифтеров; из  маленькой низкой дверцы, похожей на вход в могильный склеп, они с трудом  вытаскивали носилки, на которых, как Карл теперь разглядел, и впрямь лежал  Робинсон; голова, лицо и руки его были в бинтах. Странно было смотреть, как он  подносил руки к глазам, стараясь повязкой утереть слезы, хлынувшие не то от  боли или иных страданий, не то от радости свидания с Карлом.    

– Россман! – воскликнул он укоризненно. –  Почему ты заставил меня так долго ждать! Я уже целый час бьюсь за то, чтобы  меня не увозили, пока ты не придешь. Эти парни, – и он дал одному из  лифтеров подзатыльник, словно бинтами был защищен от ударов, – сущие  дьяволы. Ах, Россман, визит к тебе дорого мне обошелся.    

– Что с тобой стряслось? – спросил Карл и подошел  к носилкам, которые лифтеры, смеясь, опустили на тротуар, чтобы передохнуть.    

– Ты еще спрашиваешь, – вздохнул Робинсон, сам  видишь, на кого я похож. Учти, очень может быть, что я на всю жизнь останусь  калекой. У меня ужасные боли от сих до сих, – и он показал сначала на  голову, а затем на ноги. – Очень бы я хотел, чтоб ты полюбовался, как у  меня кровь шла из носу. Жилет совершенно испорчен, я его там и оставил, брюки  порваны, я в кальсонах. – Он приподнял одеяло, приглашая Карла взглянуть. –  Что теперь будет! Как минимум, несколько месяцев придется лежать в постели, и я  скажу тебе сразу, кроме тебя, ухаживать за мной некому; Деламарш слишком  нетерпелив. Россман! Россман! – Робинсон потянулся рукой к чуть  отпрянувшему Карлу, чтобы разжалобить его. – Зачем я только пошел к  тебе! – повторил он несколько раз, напоминая Карлу, что он-то и виноват во  всех бедах.    

Тут Карл разом понял, что жалобы Робинсона вызваны не  ранами, а тем, что пребывал он в глубочайшем похмелье; ведь едва он, вдрызг  пьяный, успел заснуть, как был тотчас разбужен и, к своему удивлению, избит до  крови, после чего протрезветь был уже не в состоянии. О пустячности ран  говорили сами повязки, бесформенные, сделанные кое-как, лифтеры, –  очевидно, в шутку – с ног до головы обмотали Робинсона обрывками бинтов. Да и  оба «носильщика» время от времени прыскали от смеха. Но здесь было не место  приводить Робинсона в чувство, ведь кругом кишели торопливые прохожие, не  обращая внимания на группу у носилок, они нередко, словно заправские гимнасты,  перепрыгивали через Робинсона, а шофер, нанятый на деньги Карла. кричал:    

– Вперед! Вперед!    

Лифтеры из последних сил подняли носилки, Робинсон схватил  Карла за руку и льстиво сказал; – Ну, поедем, поедем, а?    

В самом деле, не лучше ли Карлу в таком виде укрыться в  машине? И он сел рядом с Робинсоном, который тут же положил голову ему на  плечо. Лифтеры, как бывшие коллеги, сердечно пожали Карлу руку, и шофер резко  вырулил на дорогу. Казалось, авария неизбежна, но гигантская транспортная река  спокойно вобрала в себя и прямой как стрела путь этого автомобиля.    

 Глава седьмая    

УБЕЖИЩЕ    

     

Судя по всему, автомобиль остановился на далекой окраинной  улице, так как кругом царила тишина, на краю тротуара, сидя на корточках,  играли дети. Какой-то человек, перекинув через плечо груду старого платья,  что-то призывно кричал и смотрел при этом на окна домов. От усталости Карл  чувствовал себя неприкаянно, ступив из автомобиля на асфальт, освещенный  теплыми лучами утреннего солнца.    

– Ты в самом деле здесь живешь? – крикнул он в  машину.    

Робинсон, который всю дорогу мирно спал, пробурчал нечто  похожее на подтверждение, как будто бы ожидал, что Карл вынесет его наружу на  руках.    

– Тогда мне здесь больше нечего делать. Будь  здоров! – сказал Карл и зашагал было по идущей под уклон улице.    

– Но, Карл, ты что это надумал? – воскликнул  Робинсон и, встревоженный, привстал в кабине, хотя колени у него дрожали.    

– Мне нужно идти, – сказал Карл, отметив, как  быстро очухался Робинсон.    

– Без пиджака? – спросил тот.    

– На пиджак я как-нибудь заработаю, – ответил  Карл, ободряюще кивнул Робинсону, взмахнул на прощание рукой и в самом деле  ушел бы, если бы шофер не крикнул:    

– Минутку терпения, сударь!    

Вот ведь досадная неприятность: шофер требовал доплат, он  ждал у гостиницы, а это тоже стоит денег.    

– Ну да, – выкрикнул из автомобиля  Робинсон, – мне же пришлось долго ждать тебя. Ты обязан дать ему еще хоть  сколько-нибудь.    

– Да, да, конечно, – поддакнул шофер.    

– Само собой, если б у меня хоть что-то было, –  сказал Карл, шаря по карманам, хотя прекрасно знал, что поиски напрасны.    

– Я могу взять деньги только с вас, – заявил шофер  и встал напротив, широко расставив ноги, – с больного человека требовать  грешно.    

От подъезда отделился молодой парень с изъеденным носом и  остановился в нескольких шагах, прислушиваясь. Полицейский, совершавший обход  участка, заметил человека без пиджака и тоже остановился.    

Робинсон, заметив полицейского, по глупости крикнул ему в  окошко автомобиля:    

– Все в порядке! Все в порядке! – словно  полицейского можно было прогнать, как муху. Когда полицейский остановился,  следившие за ним тоже обратили внимание на Карла с шофером и рысью подбежали  ближе. В подворотне напротив появилась старуха и уставилась в их сторону.    

– Россман! – послышалось сверху. Это с балкона  последнего этажа кричал Деламарш, Сам он был плохо различим на фоне  белесо-голубого неба; кажется, он стоял в домашнем халате и рассматривал улицу  в театральный бинокль. Рядом с ним под раскрытым ярко-красным зонтиком как  будто бы сидела женщина. – Алло! – крикнул Деламарш еще громче, чтобы  его расслышали. – Робинсон тоже здесь?    

«Да» Карла было усилено вторым, куда более громким «да»  Робинсона.    

– Алло! – крикнул Деламарш. – Я сейчас  спущусь! Робинсон высунулся из автомобиля.    

– Вот это человек! – похвалил он Деламарша,  адресуясь к Карлу, шоферу, полицейскому и ко всем желавшим слушать. Наверху, на  балконе, куда по рассеянности еще поглядывали, хотя Деламарш оттуда ушел,  из-под зонтика выбралась крупная женщина в мешковатом красном платье, взяла с  перил бинокль и посмотрела в него на людей внизу, которые мало-помалу отвели  глаза Карл в ожидании Деламарша смотрел на ворота дома и дальше – во двор, по  которому почти Беспрерывной чередой тянулись грузчики; каждый из них нес на  плече небольшой, но явно очень тяжелый ящик. Шофер отошел к своему автомобилю  и, чтобы не терять времени зря, протирал тряпкой фары. Робинсон с пристрастием  ощупывал свои руки-ноги, видимо сам удивляясь незначительности испытываемой  боли, нагнув голову, принялся осторожно разматывать толстую повязку на ноге. Полицейский  привычно держал обеими руками свою черную дубинку и спокойно ждал, с  неистощимым терпением, каким и должен обладать человек его профессии, несет ли  он обычную службу или находится в засаде. Парень с изъеденным носом уселся на  тумбу у ворот, вытянув перед собой ноги. Дети потихоньку, маленькими шажками,  приблизились к Карлу – в голубой рубашке, без пиджака, он казался им самым  важным из всех, хотя и не обращал на них внимания.    

По времени, прошедшему до появления Деламарша, можно было  оценить порядочную высоту этого дома. А Деламарш спустился очень даже  торопливо, кое-как запахнувшись в халат.    

– Ну, наконец-то! – вскричал он обрадованно и  вместе с тем строго. При каждом его широком шаге на мгновение приоткрывалось  цветное нижнее белье. Карл удивился, почему здесь, в городе, в громадном  доходном доме Деламарш разгуливает по улице совсем по-домашнему, будто на  собственной вилле. Как и Робинсон, Деламарш очень изменился. Его смуглое, чисто  выбритое, тщательно умытое лицо грубой лепки выглядело высокомерно и  внушительно. Глаза, теперь почти всегда прищуренные, поражали своим ярким  блеском. Его фиолетовый халат, правда, был старый, в пятнах и для него  великоват, однако на фоне этого неприглядного одеяния красовался солидный  темный галстук из плотного шелка.    

– Ну? – спросил он всех сразу. Полицейский  подступил поближе и прислонился к капоту автомобиля. Карл коротко пояснил:    

– Робинсон несколько утомлен, но, если постарается,  лестницу одолеет; шофер же ожидает денег в дополнение к той сумме, которую я  уже заплатил за поездку. А теперь я ухожу. До свидания.    

– Ты не уйдешь, – сказал Деламарш.    

– Я ему то же самое сказал, – отозвался из  автомобиля Робинсон.    

– И все-таки я ухожу, – отрезал Карл и сделал  несколько шагов. Но Деламарш догнал его и силой заставил вернуться.    

– Я сказал: ты остаешься! – воскликнул он.    

– Да отцепитесь вы от меня, – сказал Карл и  приготовился, в случае чего, добиться свободы кулаками, как ни малы были шансы  на успех против такого человека, как Деламарш. Но тут находились и полицейский,  и шофер; по в целом спокойной улице нет-нет да и проходили группы рабочих –  допустят ли эти люди, чтобы Деламарш обошелся с ним несправедливо? Карл не  хотел бы остаться с ним один на один в комнате, ну а здесь? Сейчас Деламарш  спокойно расплачивался с шофером, который, усиленно кланяясь, быстренько  прибрал незаслуженно крупную сумму и из благодарности подошел к Робинсону и  заговорил с ним, очевидно, о том, как удобнее выбраться из машины. Карл решил,  что остался без присмотра; возможно, Деламарша больше устроит его безмолвное  исчезновение; и если уж избегать ссоры, то лучше всего так, и Карл быстро  зашагал по мостовой. Дети кинулись к Деламаршу, чтобы обратить его внимание на  бегство Карла, но его вмешательство не понадобилось, так как полицейский  вскинул дубинку и скомандовал:    

– Стой! Как твоя фамилия? – спросил он, сунул  дубинку под мышку и медленно вытащил блокнот.    

Только теперь Карл рассмотрел его: сильный, кряжистый, но  почти совсем седой.    

– Карл Россман, – сказал он.    

– Россман, – повторил полицейский, явно потому  только, что был человеком медлительным и обстоятельным. Однако же Карл, по сути  впервые столкнувшийся с американскими властями, уже в этом повторении усмотрел  известную подозрительность. Да, дела его определенно незавидны, ведь даже  Робинсон, у которого своих забот хватало, оживленно жестикулируя, просил  Деламарша прийти на выручку Карлу. Но Деламарш энергично мотнул головой:  дескать, я вмешиваться не стану – и бесстрастно наблюдал за событиями, спрятав  руки в огромных карманах халата. Парень на тумбе у ворот объяснял только что  вышедшей со двора женщине обстоятельства происшествия. Дети стояли полукругом  позади Карла и молча таращились на полицейского.    

– Предъяви документы, – сказал полицейский. Вопрос  был, пожалуй, формальный, ведь, раз ты без пиджака, едва ли у тебя с собой  много документов. Поэтому Карл молчал, надеясь, что сможет обстоятельнее  ответить на следующий вопрос и таким образом замять дело с отсутствием  документов. Но следующий вопрос был:    

– Значит, документов у тебя нет?    

Карл вынужден был ответить?    

– При себе – нет.    

– Плохо, – сказал полицейский, задумчиво  осмотрелся и постучал двумя пальцами по обложке своего блокнота. –  Работаешь где-нибудь? – спросил он наконец.    

– Я был лифтером, – сказал Карл.    

– Ты был лифтером, но теперь-то уже нет, чем же ты  живешь сейчас?    

– Буду искать новую работу, – Значит, тебя  уволили?    

– Да, час назад.    

– Внезапно?    

– Да, – сказал Карл и, как бы извиняясь, поднял  руку. Он не мог рассказывать тут всю историю, да если б это и было возможно, то  все равно оказалось бы бесполезно – рассказом о перенесенной несправедливости  не предотвратить несправедливость угрожающую. И коль скоро ни доброта старшей  кухарки, ни проницательность старшего администратора не помогли ему отстоять  свои права, то здесь, на улице, вообще нечего ожидать.    

– Вот так, без пиджака, тебя и уволили? – спросил  полицейский.    

– Ну да, – сказал Карл; выходит, и в Америке  власти тоже спрашивают о том, что и так очевидно. (Как же злился его отец на  нелепые расспросы чиновников, пока хлопотал о заграничном паспорте!) Карлу до  смерти хотелось сбежать, спрятаться где-нибудь и не слышать больше этих  вопросов. Ведь полицейский задал тот самый вопрос, которого Карл боялся как  огня и оттого, вероятно, вел себя неосмотрительнее, чем в нормальных…  обстоятельствах.    

– В какой же гостинице ты служил?    

Карл опустил голову и не ответил, на это он не хотел –  отвечать ни в коем случае. Нельзя допустить, чтобы его вернули в «Оксиденталь»,  да еще под конвоем полицейского, чтобы там начались допросы, на которые вызовут  его друзей и недругов, чтобы старшая кухарка потеряла остатки уважения к Карлу,  она-то надеется, что он – в пансионе Бреннера, а увидит его под конвоем  полицейского, без пиджака, без ее визитной карточки; старший администратор,  тот, наверное, только понимающе кивнет, а старший портье заговорит о деснице  Господней, которая настигла-таки мошенника.    

– Он служил в отеле «Оксиденталь», – сказал  Деламарш, став рядом с полицейским.    

– Нет! – крикнул Карл и даже ногой топнул. –  Это неправда!    

Деламарш смотрел на него, иронически кривя губы, словно мог  и еще кое-что порассказать. Неожиданная вспышка Карла переполошила детей, и они  отбежали поближе к Деламаршу, предпочитая смотреть на Карла с безопасного  расстояния. Робинсон высунул голову из окошка автомобиля и недвижно замер в напряженном  ожидании, только ресницы время от времени вздрагивали. Парень у ворот от  удовольствия хлопнул в ладоши, женщина рядом толкнула его локтем, чтобы он  угомонился. Грузчики как раз устроили перерыв на завтрак, в руках у каждого  появились огромные кружки с черным кофе, в который они обмакивали батоны.  Кое-кто уселся прямо на бровку тротуара, все очень громко прихлебывали кофе.    

– По-видимому, вы знаете этого молодого  человека? – спросил полицейский Деламарша.    

– Лучше, чем хотелось бы, – ответил тот. – В  свое время я сделал для него много хорошего, а он мне за это отплатил злом, что  вам, наверное, понятно даже после столь короткого допроса, который вы ему  устроили.    

– Да, – сказал полицейский, – ушлый малый.    

– Вот именно, – подтвердил Деламарш, – но это  еще не самое скверное его качество.    

– Даже так?    

– Да, – сказал Деламарш; он уже разглагольствовал  вовсю и при этом так жестикулировал в карманах, что весь халат мотался из  стороны в сторону, – это тот еще субчик! Я и мой друг – он там, в  автомобиле, – помогли ему в беде, он тогда понятия не имел об американском  образе жизни, только-только приехал из Европы, где тоже оказался не у дел; ну,  мы взяли его с собой, позволили ему с нами жить, все ему объяснили, хотели  раздобыть ему работу, думали сделать из него порядочного человека, вопреки всем  настораживающим приметам; а он однажды ночью попросту исчез, скрылся, да еще  при таких обстоятельствах, о которых я лучше умолчу. Так оно было или  нет? – спросил в конце концов Деламарш и дернул Карла за рукав рубашки.    

– Эй, ребятня, назад! – крикнул полицейский,  потому что дети подобрались уже настолько близко, что Деламарш чуть не  споткнулся об одного из них. Между тем грузчики, ранее недооценившие  возможности поразвлечься допросом, навострили уши и тесным кольцом собрались  позади Карла, который теперь не смог бы сделать назад и шага, да к тому же все  время слышал невнятицу их голосов: грузчики больше шумели, чем разговаривали на  совершенно непонятном английском, по-видимому изрядно сдобренном славянскими  выражениями.    

– Спасибо за информацию, – сказал полицейский и  взял под козырек. – На всякий случай я заберу его с собой и сдам в отель  «Оксиденталь».    

Но Деламарш возразил:    

– Я должен просить вас пока что уступить мальчишку мне,  мне нужно с ним кое-что уладить. Обязуюсь потом лично доставить его в  гостиницу.    

– Этого я сделать не могу, – сказал полицейский.  Деламарш продолжил:    

– Вот вам моя визитная карточка. Полицейский с  уважением осмотрел карточку, но заявил, любезно улыбаясь:    

– Нет, это ни к чему.    

Если до сих пор Карл опасался Деламарша, то теперь видел в  нем единственный шанс на спасение. Правда, его старания отбить Карла у  полицейского весьма подозрительны, но, во всяком случае, его будет легче, чем  официального блюстителя порядка, упросить не возвращаться в гостиницу. И если  Карл даже явится туда под руку с Деламаршем, это куда лучше, чем под конвоем  полицейского. Но пока что Карлу, само собой, нельзя было и виду показывать, что  он предпочитает остаться с Деламаршем, иначе все пропало. И он с беспокойством  смотрел на руку полицейского, которая могла в любое мгновение подняться, чтобы  схватить его.    

– Я должен по крайней мере узнать, почему его так  внезапно уволили, – сказал наконец полицейский, пока Деламарш с досадой  смотрел в сторону и мял в пальцах визитную карточку.    

– Но он вовсе не уволен! – неожиданно для всех  выкрикнул Робинсон и, опершись на шофера, высунулся из автомобиля. –  Наоборот, у него же там прекрасное место. Он – главный в общей спальне и может  приводить туда кого угодно. Просто он ужасно занят, и, если хочешь от него  что-то получить, ждать приходится долго. Он все время торчит у старшего  администратора или у старшей кухарки и является их доверенным лицом. Об  увольнении не может быть и речи. Не знаю, зачем он так сказал. С чего это его  должны уволить? В гостинице со мной произошло несчастье, и он получил задание  доставить меня домой и, поскольку был в тот момент без пиджака, так, без  пиджака, и поехал. Не мог же я дожидаться, пока он сходит за пиджаком.    

– Вот так, – сказал Деламарш, разводя руками,  будто упрекая полицейского в недостатке знания людей, и эти его слова,  казалось, внесли полную ясность в неопределенное свидетельство Робинсона.    

– Но правда ли это? – уже нерешительно спросил  полицейский. – И если правда, зачем парень говорит, что уволен?    

– Надо ответить, – сказал Деламарш.    

Карл посмотрел на полицейского, которому приходится  улаживать отношения чужих, думающих только о себе людей, и в какой-то мере  проникся его заботами. Он решил не врать и крепко сцепил руки за спиной.    

В воротах появился приказчик и хлопнул в ладоши, давая  грузчикам знак, что пора продолжать работу. Они выплеснули гущу из кружек и  молча вразвалку потянулись во двор.    

– Так мы никогда не кончим, – сказал полицейский и  хотел схватить Карла за плечо. Тот непроизвольно от. прянул назад, почувствовал  свободное пространство, открывшееся сзади после ухода грузчиков, повернулся и,  сделав для начала несколько огромных прыжков, пустился наутек. Дети все, как  один, вскрикнули и, протянув ручонки, пробежали немного следом.    

– Держи его! – закричал полицейский и, то и дело  повторяя этот призыв, бросился вдогонку за Карлом бесшумными, пружинистыми,  говорящими о большой силе и тренировке прыжками по длинной, почти безлюдной  улице. К счастью для Карла, дело происходило в рабочем квартале. А рабочие с властями  не заодно. Карл бежал посреди мостовой, так как там было меньше препятствий, и  видел, как тут и там на тротуарах останавливаются рабочие и спокойно наблюдают  за ним, в то время как полицейский с криком «Держи его!» все время указывал  дубинкой на Карла и бежал, держась именно тротуара. Шансов у Карла было мало, и  они совсем почти исчезли, когда полицейский, приблизившись к поперечным  улочкам, где наверняка тоже патрулировали полицейские, разразился прямо-таки  оглушительным свистом. Единственным преимуществом Карла была его легкая одежда;  он летел, вернее, несся по идущей все более под уклон мостовой; от усталости он  плохо себя контролировал и часто делал слишком высокие, отнимающие время,  бесполезные скачки. Кроме того, полицейский бежал не задумываясь, цель все  время была у него перед глазами, для Карла же бег был, по сути, делом  второстепенным, прежде всего он должен был обдумывать свой путь, выбирать одну  из многочисленных возможностей, снова и снова принимать решение. Пока что его  несколько отчаянный план заключался в том, чтобы избегать переулков, неизвестно  ведь, на что таи можно нарваться, вдруг угодишь прямиком в полицейский участок;  до поры до времени он решил держаться этой хорошо обозримой улицы, которая лишь  далеко внизу выбегала на мост, теряющийся в испарениях и солнечной дымке. Решив  так, он приготовился ускорить бег и побыстрее миновать ближайшую поперечную  улицу, как вдруг увидел впереди, совсем близко, полицейского, который,  подкарауливая его, прижался к темной стене лежащего в тени дома, чтобы, улучив  подходящий момент, броситься на беглеца. Теперь выручить мог только переулок,  и, когда из этого переулка Карла вдобавок еще и окликнули – ему, правда,  сначала показалось, что он ослышался, потому что в ушах уже давным-давно  шумело, – он без колебаний, резко, чтобы захватить полицейских врасплох,  свернул в этот переулок.    

Не успел он сделать и двух прыжков – что его звали по имени,  он уже опять забыл, ведь и второй полицейский тоже засвистел, и сил у этого  блюстителя порядка явно хоть отбавляй, прохожие в переулке словно бы прибавили  шагу, – не успел он сделать и двух прыжков, как чья-то рука высунулась из  входной двери и со словами «Тише! Тише!» втащила его в темный подъезд. Это был  Деламарш – запыхавшийся, разгоряченный, волосы слиплись от пота. Халат он сунул  под мышку и был в одной рубашке и кальсонах. Дверь, которая, собственно говоря,  была не парадной, а просто невзрачным боковым входом, он сразу же закрыл и  запер.    

– Секундочку. – Деламарш, тяжело дыша, прислонился  высоко поднятой головой к стене, Карл буквально повис у него на руках и, почти  теряя сознание, припал лицом к его груди.    

– А они бегут, – сказал Деламарш и, прислушиваясь,  указал пальцем в сторону двери. Действительно, полицейские пробежали мимо, их  топот гулко отдавался в пустом переулке.    

– А ты совсем обессилел, – сказал Деламарш Карлу,  который все еще задыхался и не мог вымолвить ни слова. Деламарш бережно усадил  его на пол, опустился рядом на колени и несколько раз отер рукою его лоб.    

– Уже лучше, – выдохнул Карл и с трудом встал.    

– Тогда пошли, – сказал Деламарш, снова надел свой  халат и двинулся в путь, подталкивая перед собой Карла, который от слабости  головы не мог поднять. Время от времени Деламарш встряхивал Карла, стараясь его  приободрить.    

– Неужто устал? – спросил он. – Ты-то мог  мчаться на просторе, словно рысак, а мне пришлось гнать через эти треклятые  дворы и переходы. Но, к счастью, я тоже неплохо бегаю. – Он самодовольно  хлопнул Карла по спине. – Иногда полезно этак посоревноваться с полицией.    

– Я устал еще до того, как кинулся бежать, –  сказал Карл.    

– Для плохого бега нет оправданий, – сказал  Деламарш. – Если бы не я, они тебя давным-давно бы сцапали.    

– Согласен. Я вам очень обязан.    

– Еще бы, – сказал Деламарш.    

Они шли по узкому длинному коридору, вымощенному темными гладкими  плитками. То справа, то слева открывался вход на лестницу или другой коридор,  побольше. Взрослых почти не было видно, только дети играли на ступеньках. В  одном месте у перил стояла маленькая девочка и плакала, так что все ее лицо  блестело от слез. Заметив Деламарша, она, жадно хватая ртом воздух, взбежала по  лестнице и успокоилась только на самом верху, когда, обернувшись несколько раз,  убедилась, что никто ее не преследует и преследовать не собирается.    

– Я ее давеча сбил с ног, – засмеялся Деламарш и  погрозил ей кулаком, после чего она с визгом кинулась еще выше.    

Дворы, которыми они проходили, тоже были почти сплошь  безлюдны. Лишь кое-где толкал перед собой двухколесную тележку рассыльный да  женщина наполняла у колонки кувшин, мерным шагом пересекал двор почтальон,  старик с седыми усами сидел, скрестив ноги, у застекленной двери и курил  трубку, выгружали ящики перед экспедиционной конторой, праздные лошади мотали  головами, человек в рабочем халате, с бумагами в руке наблюдал за выгрузкой; в  какой-то конторе было открыто окно, и служащий, сидя за столом, обернулся и  задумчиво поглядел на проходивших мимо Карла и Деламарша.    

– Более спокойного местечка нельзя и пожелать, –  заметил Деламарш. – Вечером тут часок-другой бывает очень шумно, но днем  всегда тишина и порядок.    

Карл кивнул, тишина показалась ему чрезмерной.    

– Я не смог бы жить в другом месте, – продолжал  Деламарш, – так как Брунельда совершенно не выносит шума. Ты знаешь  Брунельду? Ну да ничего, сейчас увидишь. На всякий случай предупреждаю, веди  себя как можно тише.    

Когда они подошли к лестнице, ведущей в жилище Деламарша,  автомобиль уже уехал, а парень с изъеденным носом, ничуть не удивившись  возвращению Карла, сообщил, что отнес Робинсона наверх. Деламарш только кивнул  ему в ответ, словно парень был его слугой, выполнившим свою естественную  обязанность, и потащил за собой Карла, нерешительно оглядывавшегося на  солнечную улицу.    

– Сейчас придем, – повторял Деламарш, поднимаясь  по ступенькам, но его обещание никак не хотело сбываться, лестничные марши  тянулись один за другим, только неприметно меняли направление. Один раз Карл  даже остановился – не от усталости вообще-то, но в отчаянии от лестничной  бесконечности.    

– Квартира, конечно, расположена очень высоко, –  сказал Деламарш, когда они пошли дальше, – но в этом есть свои  преимущества. На улицу выходишь редко, целыми днями сидишь в халате – очень  уютно. Да и гости на такую верхотуру взбираться не любят.    

«Откуда же эти гости возьмутся?» – подумал Карл. Наконец на  площадке перед закрытой дверью обнаружился Робинсон, – значит, добрались;  лестница же так и не кончилась, она уходила дальше в полумрак, и ничто как  будто не сулило ее скорого завершения.    

– Я так и думал, – сказал Робинсон тихо, словно  все еще страдал от боли. – Деламарш его приведет! Россман, что было бы с  тобой без Деламарша?!    

Робинсон стоял в нижнем белье, пытаясь, насколько это было  возможно, завернуться в маленькое одеяло, с которым его выдворили из отеля;  непонятно было, почему он не вошел в квартиру, а торчал здесь с риском  выставить себя на посмешище перед возможными прохожими.    

– Она спит? – спросил Деламарш.    

– Не думаю, – ответил Робинсон, – но все-таки  решил дождаться тебя.    

– Для начала выясним, спит ли она, – сказал  Деламарш и склонился к замочной скважине. Довольно долго он вертел головой,  присматриваясь и так и этак, потом выпрямился и сказал:    

– Ее плохо видно, шторы опущены. Она сидит на канапе,  может быть, и спит.    

– Разве она больна? – спросил Карл, так как  Деламарш словно бы просил совета. Но тут он возмущенно бросил:    

– Больна?!    

– Он же не знает ее, – снисходительно сказал  Робинсон.    

Чуть подальше вышли в коридор две женщины, старательно  вытирая фартуком руки, они посматривали на Деламарша и Робинсона и, кажется,  говорили о них. Из другой двери выскочила совсем еще юная девушка с блестящими  светлыми волосами и, протиснувшись между женщинами, подхватила их под руки.    

– Вот противные бабы, – сказал Деламарш тихо,  вероятно только оберегая сон Брунельды. – Ничего, скоро я заявлю на них в  полицию и тогда отдохну от них годик-другой. Не смотри туда, – шикнул он  на Карла, который не находил ничего дурного в том, чтобы рассматривать женщин,  раз уж приходится ждать в коридоре пробуждения Брунельды. Карл сердито тряхнул  головой: дескать, Деламарш ему не указчик – и, чтобы подчеркнуть это, хотел  было подойти к женщинам, но тут уж Робинсон со словами: «Россман, поберегись!»  – оттащил его назад, а Деламарш, и без того взбешенный поведением Карла, от  громкого смеха девчушки вконец рассвирепел и, размахивая руками, ринулся к  женщинам, но тех как ветром сдуло – каждую в свою дверь.