1 2 3 
К. ничего ей не возразил, иначе ему пришлось бы тотчас  выставить ее из комнаты, а этого он не хотел. Он только молча пил кофе, как бы  подчеркивая, что фрау Грубах тут уже лишняя. За дверью послышалось шарканье:  фройляйн Монтаг опять проходила через переднюю.    

– Вы слышите? – спросил К. и повел рукой к двери.    

– Да, – сказала со вздохом фрау Грубах, – я и  сама хотела ей помочь, и горничную посылала на помощь, да она такая упрямая,  все хочет сама перенести. Удивляюсь я на фройляйн Бюрстнер. Мне и то неприятно,  что эта Монтаг у меня живет, а фройляйн Бюрстнер вдруг берет ее к себе в  комнату.    

– Вас это не должно касаться, – сказал К. и  раздавил ложечкой остатки сахара в чашке. – Разве вам от этого убыток?    

– Нет, – сказала фрау Грубах, – в сущности,  мне это даже на руку, у меня комната освободится, можно будет туда поместить  моего племянника, капитана. Мне давно уже боязно, что он вам мешает, оттого что  пришлось на эти несколько дней поселить его в гостиной. Он не очень-то  церемонится.    

– Что за выдумки! – сказал К. и встал со  стула. – Об этом и речи нет. Должно быть, вы считаете меня таким  капризным, оттого что меня раздражает шмыганье этой Монтаг. Слышите, опять она  идет.    

Фрау Грубах беспомощно смотрела на К.    

– Может быть, господин К., сказать ей, чтобы она  отложила переноску? Если вам угодно, я скажу сейчас же!    

– Но ведь она должна перебраться к фройляйн  Бюрстнер! – сказал К.    

– Да, – подтвердила фрау Грубах, не совсем  понимая, к чему он клонит.    

– Ну вот, – сказал К., – значит, ей  необходимо перенести вещи.    

Фрау Грубах только кивнула. Эта немая беспомощность, которая  так походила на упрямство, еще больше раздражала К. Он стал расхаживать по  комнате от окна до двери, из-за чего фрау Грубах никак не могла выйти, хотя ей  только этого и хотелось.    

К. подошел к двери как раз в ту минуту, когда к нему  постучали. Вошла горничная и доложила, что фройляйн Монтаг хотела бы сказать  господину К. несколько слов и просит его пройти в столовую, где она ждет. К.  задумчиво выслушал горничную, потом почти что с насмешкой взглянул на  испуганную фрау Грубах. Этот взгляд, казалось, говорил, что он, К., давно  предвидел приглашение фройляйн Монтаг, что и это тоже одно из тех мучений,  какие ему приходится терпеть от жильцов фрау Грубах в воскресное утро. Он  попросил горничную передать, что сейчас придет, подошел к шкафу, чтобы сменить  пиджак, и в ответ на жалобные причитания фрау Грубах по адресу назойливой особы  он только попросил ее убрать прибор с завтраком.    

– Да вы же почти ни до чего не дотронулись! –  сказала фрау Грубах.    

– Ах, да уберите же скорее! – крикнул К. Ему  казалось, что и еда как-то связана с фройляйн Монтаг и потому особенно  противна.    

Проходя через прихожую, он взглянул на закрытую дверь  комнаты фройляйн Бюрстнер. Но его приглашали не в эту комнату, а в столовую, и  он рывком открыл туда дверь, даже не постучавшись.    

Это была очень длинная и узкая комната в одно окно. В ней  только и хватило места для двух шкафов, поставленных углом около дверей, все  остальное пространство занимал длинный обеденный стол; он начинался у дверей и  тянулся почти до большого окна, к которому из-за этого трудно было пройти. Стол  уже накрыли на много персон, так как по воскресеньям почти все жильцы обедали  тут. Когда К. вошел, фройляйн Монтаг двинулась ему навстречу от окна вдоль  стола. Они молча поздоровались. Потом фройляйн Монтаг, как всегда неестественно  закинув голову, сказала:    

– Не знаю, известно ли вам, кто я такая.    

К. посмотрел на нее прищурясь.    

– Разумеется, известно, – сказал он. – Ведь  вы давно живете тут, у фрау Грубах.    

– Но, как мне кажется, вы мало интересуетесь этим  пансионом?    

– Мало, – сказал К.    

– Может быть, вы присядете? – спросила фройляйн  Монтаг.    

Оба молча вытащили два стула и сели в конце стола друг  против друга. Но фройляйн Монтаг тут же встала – она забыла сумочку на  подоконнике и, шаркая ногами, пошла за ней через всю комнату. Она вернулась от  окна, слегка покачивая сумочку на пальце, и сказала:    

– Мне хотелось бы передать вам несколько слов по  поручению моей подруги. Она собиралась прийти сама, но ей сегодня нездоровится.  Она просила вас извинить ее и выслушать меня. Впрочем, она все равно не сказала  бы вам больше того, что скажу я. Напротив, я думаю, что могу сказать вам даже  больше, так как я в некотором отношении беспристрастна. Вы со мной согласны?    

– А что тут можно сказать? – ответил К. Ему  докучало, что фройляйн Монтаг уставилась на его губы. Она словно предвосхищала  все, что он хотел сказать. – Очевидно, фройляйн Бюрстнер не соблаговолила  встретиться со мной для личного разговора, как я ее просил.    

– Да, это так, – сказала фройляйн Монтаг. –  Или, вернее, все это вовсе не так. Вы слишком резко ставите вопрос. Вообще на  такие разговоры и согласия не дают, и отказа не бывает. Но случается, что  разговор просто считают бесполезным, и в данном случае так оно и есть. Теперь,  после вашего замечания, я могу говорить откровенно. Вы просили мою приятельницу  объясниться с вами письменно или устно. Но моя приятельница, как я предполагаю,  отлично знает, о чем будет разговор, и по неизвестным мне причинам уверена, что  такое объяснение никому пользы не принесет. Вообще же она мне рассказала об  этом только вчера, и то совсем мимоходом, причем пояснила, что и для вас этот  разговор совершенно неважен, потому что вы только случайно напали на эту мысль  и сами поймете, а может быть, уже и поняли без особых разъяснений, всю  нелепость своей затеи. Я ей ответила, что, быть может, все это и верно, но для  полной ясности я считаю небесполезным дать вам исчерпывающий ответ. Я вызвалась  передать ее ответ, и после некоторых колебаний моя приятельница согласилась.  Надеюсь, что я действовала и вам на пользу, ведь всякая неизвестность, даже в  самом пустячном деле, всегда мучительна, и если ее можно, как в данном случае,  легко устранить, то надо это сделать без промедления.    

– Благодарю вас, – тут же сказал К., медленно  встал, поглядел на фройляйн Монтаг, потом на стол, потом в окно – дом напротив  был озарен солнцем – и пошел к двери. Фройляйн Монтаг пошла было следом за ним,  словно не совсем ему доверяла. Но у выхода им обоим пришлось отступить: дверь  распахнулась, и вошел капитан Ланц. К. впервые увидал его вблизи. Это был  высокий мужчина лет сорока, с загорелым до черноты мясистым лицом. Он сделал  легкий поклон, относившийся и к К., потом подошел к фройляйн Монтаг и почтительно  поцеловал ее руку. Двигался он очень легко и ловко. Его вежливое обращение с  фройляйн Монтаг резко отличалось от того, как с ней обращался сам К. Но  фройляйн Монтаг, повидимому, не обижалась на К., она, как заметил К., даже  собиралась представить его капитану. Но К. вовсе не хотел, чтобы его кому-то  представляли, он все равно не мог бы заставить себя быть любезным ни с фройляйн  Монтаг, ни с капитаном, а то, что капитан поцеловал ей руку, сразу сделало их в  глазах К. сообщниками, которые, притворяясь в высшей степени безобидными и  незаинтересованными, мешают ему встретиться с фройляйн Бюрстнер. Но К. считал,  что он не только это понял; он понял также, что фройляйн Монтаг выбрала  неплохой, хотя и обоюдоострый способ. Она преувеличила значительность тех взаимоотношений,  которые создались между К. и фройляйн Бюрстнер, а главное – она преувеличила  значение того разговора, которого добивался К., и при этом старалась так  повернуть дело, что выходило, будто сам К. придает всему слишком большое  значение. Тут-то она и ошибалась: К. вовсе не желал ничего преувеличивать, он  отлично знал, что фройляйн Бюрстнер просто жалкая машинисточка, которая не  сможет долго сопротивляться ему. При этом он нарочно не принимал во внимание  то, что он узнал про фройляйн Бюрстнер от хозяйки. Все это мелькнуло у него в  голове, когда он выходил из столовой с небрежным поклоном. Он хотел сразу  пройти к себе в комнату, но тут в столовой за его спиной раздался смешок  фройляйн Монтаг, и у него мелькнула мысль, что, может быть, ему удастся удивить  и капитана, и фройляйн Монтаг. Он огляделся вокруг, прислушался, не помешает ли  ему кто-нибудь из соседних комнат, но везде было тихо, слышался лишь разговор  из столовой, да из коридора, ведущего на кухню, доносился голос фрау Грубах.  Обстановка показалась К. благоприятной, и, подойдя к двери фройляйн Бюрстнер,  он тихо постучал. Но ответа не было. Он постучал еще раз – и снова ему не  ответили. Неужели она спит? А может быть, ей и вправду нездоровится? Или она  нарочно не открывает, зная, что только К. может стучать так тихо? К. решил, что  она нарочно прячется, и постучал сильнее, а когда на стук никто не отозвался,  К., чувствуя, что поступает не только плохо, но и совершенно нелепо, осторожно  приоткрыл дверь. В комнате никого не было. Да ничто и не напоминало знакомую  комнату. У стены стояли рядом две кровати, все три кресла у дверей были  завалены ворохом белья и платья, шкаф был открыт настежь. Очевидно, фройляйн  Бюрстнер ушла, пока фройляйн Монтаг уговаривала К. Но его это не очень  огорчило, он почти и не ждал, что так легко найдет фройляйн Бюрстнер, и сделал  эту попытку почти исключительно назло фройляйн Монтаг. Но именно поэтому ему  было особенно неприятно, когда он, закрывая дверь, вдруг увидел, что капитан и  фройляйн Монтаг стоят и беседуют в дверях столовой. Возможно, что они там  стояли уже в ту минуту, когда К. отворял дверь, но они сделали вид, что совсем  не следят за ним, тихо переговаривались между собой и смотрели на К. рассеянным  взглядом, как обычно смотрит человек, поглощенный разговором. Но К. все-таки  стало неловко под их взглядами, и, прижимаясь к стенке, он поспешил  проскользнуть к себе в комнату.    

 Глава пятая.    

ЭКЗЕКУТОР    

     

В один из ближайших вечеров, когда К. проходил по коридору,  отделявшему его кабинет от главной лестницы, – в тот раз он уходил со  службы почти последним, только в экспедиции при тусклом свете лампы работали  два курьера, – он услыхал вздохи за дверью, где, как он думал, помещалась  кладовка, хотя он сам никогда ее не видел. Он остановился удивленный,  прислушался, чтобы убедиться, что он не ошибается. На минуту там стало тихо,  потом снова послышались вздохи. К. хотел было позвать одного из курьеров – мог  понадобиться свидетель, – но его охватило такое безудержное любопытство,  что он буквально рывком распахнул дверь. Действительно, как он и предполагал,  там была кладовка. За порогом громоздились старые, ненужные проспекты,  опрокинутые глиняные бутыли из-под чернил. Но в самой комнатушке стояли трое  мужчин, согнувшись под низким потолком. Свечка, прикрепленная к полочке,  освещала их сверху.    

– Что вы тут делаете? – спросил К., запинаясь от  волнения, но стараясь сдержать голос.    

На одном из мужчин – очевидно, начальнике над остальными –  была какая-то странная кожаная безрукавка с глубоким вырезом, так что рука и  грудь были обнажены. Он ничего не ответил. Но те двое закричали:    

– Ах, сударь! Нас сейчас высекут, потому что ты  пожаловался на нас следователю!    

И только тут К. узнал обоих стражей – Франца и Виллема;  третий держал наготове розгу, словно собирался их высечь.    

– Ну нет,– проговорил К., глядя на них в упор, – я  на вас вовсе не жаловался, а просто рассказал, что произошло у меня на  квартире. Кстати, ваше поведение было отнюдь не безукоризненным.    

– Сударь, – сказал Виллем, тогда как Франц явно  старался спрятаться за ним от третьего, – если бы вы только знали, как  мало нам платят, вы бы не судили нас так строго. Мне надо кормить семью, а  Франц хотел жениться, вот и стараешься урвать, что только можно; одной работой  не проживешь, хоть из кожи лезешь вон. У вас бельецо тонкое, вот я на него и  польстился, хотя нам, страже, это и запрещено. Конечно, нехорошо вышло, но уж  так повелось, что белье достается стражам, издавна так повелось, верьте мне;  оно и понятно: разве для того, кто имел несчастье быть арестованным, это играет  какую-нибудь роль? Однако, если он пожалуется, нас наказывают.    

– Ничего этого я не знал, а кроме того, я никоим  образом не требовал для вас наказания, речь шла только о принципе.    

– Франц,– обратился Виллем ко второму стражу, – а  что я тебе говорил? Господин вовсе и не требовал для нас наказания. Сам слышал:  он и не знал, что нас ждет наказание.    

– И все они зря болтают, ты не расстраивайся, –  сказал третий, обращаясь к К. – Наказание их ждет, и справедливое, и  неизбежное.    

– Ты его не слушай… – сказал Виллем и осекся, торопливо  поднося губам руку, по которой его хлестнула розга. – Нас наказывают  только из-за твоего доноса. Иначе нам ничего не сделали бы, даже если б узнали  про наши дела. А разве это называется справедливостью? Оба мы, особенно я,  служим давно, отлично себя зарекомендовали, да ты и сам должен признать, что, с  точки зрения властей, мы тебя охраняли прекрасно. Мы уже надеялись продвинуться  по службе и думали: сами станем экзекуторами, как вот он, ему повезло, на него  никто не жаловался, такие жалобы у нас вообще редкость. А теперь, сударь, все  пропало, карьере нашей конец, теперь нас пошлют на самую черную работу, это не  то, что служить стражами, а к тому же еще крепко высекут.    

– Неужели эта розга так больно сечет? – спросил К.  и потрогал розгу, которой помахивал перед ним экзекутор.    

– Да ведь нам придется раздеться догола, – сказал  Виллем.    

– Ах вот оно что, – сказал К. и пристально  посмотрел на экзекутора; тот был загорелый, как матрос, и лицо у него было  здоровое и наглое. – Разве нет возможности избавить их от порки? –  спросил К.    

– Ну нет! – с улыбкой сказал тот и тряхнул  головой. – Раздевайтесь! – приказал он стражам. И тут же обратился к  К.: – Не верь им, они от страха перед поркой малость свихнулись. Ну что  он, – тут он кивнул на Виллема, – что он тут болтал о своей карьере?  Ведь это просто смех. Взгляни, какой он жирный, этот жир сразу и розгой не  пробьешь, а знаешь, почему он так разжирел? У него привычка съедать завтраки  всех арестованных. Наверно, он и твой завтрак съел? Ну вот, что я говорил!  Разве с таким брюхом можно стать экзекутором? Никогда в жизни.    

– Неправда, такие экзекуторы тоже бывают, –  вмешался Виллем, уже расстегивавший брючный пояс.    

– Нет! – отрезал экзекутор и провел розгой по его  шее так, что тот вздрогнул. – И вообще, не вмешивайся, а раздевайся  поскорее.    

– Я тебе хорошо заплачу, только отпусти их, –  сказал К. и, не глядя на экзекутора – такие дела лучше вершить, опустив  глаза, – вынул свои бумажник.    

– Ну нет, потом ты и на меня донесешь, подведешь и меня  под розги. Нет, нет!    

– Не глупи! – сказал К. – Если бы я хотел  наказания этим двум, я бы сейчас не пытался их выкупить. Я мог бы просто  захлопнуть дверь, ничего не видеть и не слышать и спокойно уйти домой. Но ведь  я этого не делаю, наоборот, я всерьез стараюсь их освободить. Если бы я только  подозревал, что их накажут, даже если б им только грозило наказание, я бы  никогда не назвал их имена. Да я их и не считаю виновными, виновата вся  организация, виноваты высшие чиновники.    

– Верно! – крикнули стражи, и тут же розга  хлестнула по их голым спинам.    

– Если бы под твою розгу попал сам судья, – сказал  К. и придержал розгу, уже готовую опуститься вновь, – я бы никак не стал  мешать побоям, напротив, я дал бы тебе денег, чтобы ты подкрепился для доброго  дела.    

– Слова твои похожи на правду, – сказал экзекутор, –  но все-таки подкупить себя я не позволю. Раз я приставлен для порки, значит,  надо пороть.    

Тут стражник Франц, который вел себя довольно сдержанно в  ожидании благоприятного исхода от вмешательства К., в одних брюках подошел к  двери и, упав на колени, вцепился в рукав К., шепча:    

– Если ты не можешь добиться пощады для нас обоих,  попробуй освободить хотя бы меня. Виллем старше, он во всех отношениях не такой  чувствительный, да к тому же его уже пороли года два назад, правда не сильно,  но меня еще ни разу не бесчестили, да и виноват во всем Виллем, это он меня  подбил, он меня учит и хорошему и плохому. А внизу у входа в банк ждет моя  невеста, мне так стыдно, так ужасно стыдно! – Он вытер залитое слезами  лицо о пиджак К.    

– Ну, я больше ждать не буду! – сказал экзекутор,  схватил розгу обеими руками и стал хлестать Франца, а Виллем забился в угол и  подсматривал исподтишка, не смея обернуться.    

Вдруг Франц поднял крик, такой неумолчный и непрерывный,  словно не человек кричал, а терзали какой-то музыкальный инструмент. Весь  коридор наполнился этими звуками, их, наверно, было слышно во всем здании.    

– Не кричи! – воскликнул К., не удержавшись и  напряженно вглядываясь в коридор, откуда могли прибежать курьеры, толкнул  Франца, не сильно, но все же так, что тот как подкошенный упал на пол,  судорожно шаря руками по земле; но экзекутор не зевал, розга нашла Франца и на  полу и стала равномерно нахлестывать извиваю-щееся тело. А в конце коридора уже  показался курьер, за ним ша-гах в двух, второй. К. быстро захлопнул дверь,  подошел к окну, выходившему во двор, и распахнул его настежь. Крики совершенно  прекратились. Чтобы не дать курьерам подойти слишком близко, он крикнул:    

– Это я!    

– Добрый день, господин прокурист! – откликнулись  те. – Что-нибудь неладное?    

– Нет, нет! – крикнул К. – Просто собака во  дворе завыла. –Но курьеры не двинулись с места, и он добавил: – Можете  идти работать!    

Чтобы не ввязываться в разговор с курьерами, он высунулся из  окна. Когда он через несколько минут обернулся, те уже ушли. Но К. так и  остался стоять у окна; в кладовую он зайти не осмеливался, домой идти тоже не  хотелось. Двор был небольшой, квадратный, и, глядя вниз, К. видел вокруг  служебные помещения с темными окнами; только в самых верхних стеклах отражался  лунный свет. К. напряженно вглядывался в дальний угол двора, где сгрудились  какие-то тачки. Его мучило, что он не смог предотвратить порку, но он был не  виноват в этой неудаче: если бы Франц не закричал – конечно, ему наверняка было  очень больно, но в решающую минуту надо уметь владеть собой, – если бы он  не закричал, то К., по всей видимости, нашел бы способ уговорить экзекутора.  Раз все низшие служащие такая сволочь, почему же этот экзекутор, выполняющий  самые бесчеловечные обязанности, должен быть исключением? И к тому же К. хорошо  видел, как у него при виде ассигнации заблестели глаза; наверно, он и порол так  старательно, чтобы нагнать цену. Разумеется, К. не скупился бы, ему  действительно хотелось освободить стражей: если он уж начал борьбу с  разложением в судебных органах, то естественно, что он вмешивается и тут. Но  как только Франц поднял крик, все сорвалось. Не мог же К. допустить, чтобы  курьеры, а может быть, и другие люди сбежались сюда и застали его в кладовой за  переговорами с этим сбродом. Такой жертвы от К. никто, разумеется, требовать не  мог. Если бы он на это решился, то уж проще было бы ему самому раздеться вместо  этих стражей и подставить свою спину под удары экзекутора. Впрочем, тот наверняка  не принял бы такую замену, потому что он, ничего не выиграв, тяжко нарушил бы  свой долг, и нарушил бы его еще вдвойне, потому что К., находясь под  следствием, наверно, считался неприкосновенным для всех служителей правосудия.  Конечно, тут могли существовать и всякие другие определения. Словом, К. ничего  другого сделать не мог, как только захлопнуть дверь, хотя этим он вовсе не  устранил грозящую опасность. Жаль, конечно, что он напоследок толкнул Франца,  но это можно объяснить его возбужденным состоянием.    

Вдали послышались шаги курьеров; не желая, чтобы его  заметили, К. закрыл окно и пошел к парадной лестнице. Проходя мимо кладовой, он  остановился и прислушался. Было совсем тихо. Может быть, этот малый запорол  стражей насмерть – ведь они были всецело в его власти. К. потянулся было к  двери, но тут же отдернул руку. Помочь он все равно никому не поможет, а сейчас  могут подойти курьеры. Но он тут же дал себе слово вывести это дело на чистую  воду и, насколько у него хватит сил, добиться наказания для истинных виновников  – высших чинов суда, которые так и не осмелились до сих пор показаться ему на  глаза. Спускаясь по внешней лестнице банка, он пристально разглядывал всех  прохожих, но даже поодаль не было девушки, которая ждала бы кого-нибудь.  Значит, слова Франца о невесте, якобы ожидавшей его, оказались ложью – правда,  простительной, но имеющей лишь одну цель: возбудить еще большую жалость.    

На следующий день К. никак не мог забыть историю со  стражами, работал рассеянно, и, чтобы справиться со всеми делами, ему пришлось  просидеть в своем кабинете еще дольше, чем вчера. По дороге домой он прошел  мимо кладовки и приоткрыл дверь, уже как бы по привычке. Но то, что он увидел  вместо ожидаемой темноты, совершенно ошеломило его. Ничего не изменилось, он  увидел то же самое, что и вчера. За порогом – груды проспектов, бутыли из-под  чернил, дальше экзекутор с розгой, еще совершенно раздетые стражи, свеча на  полке – и снова стражи застонали, закричали: «Сударь!» Но К. тут же захлопнул  дверь, да еще пристукнул ее кулаками, словно она от этого закроется крепче.  Чуть не плача, бросился он к курьерам, спокойно работавшим у копировальных  машин, и те остановили работу, с удивлением глядя на К.    

– Да приберите же вы наконец в кладовой! –  закричал он. – Мы тонем в грязи!    

Курьеры обещали завтра же все убрать, К. кивнул в знак  согласия: сейчас было уже очень поздно, и он не мог заставить их работать  сейчас, как предположил сначала. Он присел, чтобы хоть немного побыть около  людей, перелистал несколько копий, желая показать, будто он их проверяет, и,  поняв, что курьеры не решатся уйти одновременно с ним, устало и бездумно побрел  домой.    

 Глава шестая.    

ДЯДЯ. ЛЕНИ    

     

Однажды к концу дня, когда К. был очень занят отправкой  почты, к нему в кабинет, оттеснив двух курьеров, принесших бумаги, проник его  дядюшка Альберт, небогатый землевладелец. Увидев дядю, К. испугался меньше, чем  пугался раньше, при одной мысли о его приезде. Приезд дяди был неизбежен – об  этом К. знал еще месяц назад. Уже тогда он мысленно видел, как, слегка  сутулясь, с мятой шляпой-панамой под левой рукой, дядя спешит к нему и, уже  издали протягивая правую руку, торопливо и бесцеремонно сует ее для рукопожатия  через стол, опрокидывая все, что стоит на пути. Дядя вечно спешил: он был  одержим навязчивой мыслью, будто за свое однодневное пребывание в столице ему  нужно не только успеть сделать все, что он себе наметил, но, кроме того, не  упустить ни одного интересного разговора, дела или развлечения, какие ему  предоставит случай. И К., многим обязанный своему бывшему опекуну, должен был  помогать ему, чем только можно, и в довершение ко всему пригласить к себе  переночевать. «Призрак из провинции» – так называл его К. про себя.    

Поздоровавшись на ходу – сесть в кресло, как предложил К.,  ему было некогда, – дядя попросил К. остаться с ним наедине.    

– Это необходимо,– сказал он, с трудом переводя  дух. – Для моего спокойствия это необходимо.    

К. тотчас выслал курьеров из комнаты с указанием никого к  нему не впускать.    

– Что я слышал, Йозеф? – воскликнул дядя, как  только они остались вдвоем, и, сев на стол, не глядя, подмял под себя какие-то  бумаги, чтобы сидеть было помягче.    

К. промолчал, он знал, что будет дальше, но, внезапно  оторванный от срочной работы, он вдруг поддался ощущению приятной усталости и  уставился в окно на противоположную сторону улицы: со своего места он видел  только маленький треугольный просвет – кусок глухой стены между двумя  витринами.    

– И ты еще смотришь в окно! – крикнул дядя,  воздевая руки. – Ради всего святого, Йозеф, ответь мне! Неужели это  правда, неужели это действительно так?    

– Милый дядя, – сказал К., с трудом выходя из  оцепенения. –Понятия не имею, чего ты от меня хочешь    

– Йозеф, – сказал дядя с укоризной, –  насколько я знаю, ты всегда говорил правду. Неужели твои последние слова дурной  знак?    

– Теперь я догадываюсь, о чем ты, – покорно сказал  К. – Видимо, ты слыхал о моем процессе.    

– Вот именно, – сказал дядя, медленно кивая  головой, – я слыхал о твоем процессе.    

– От кого же? – спросил К.    

– Мне об этом написала Эрна, – сказал дядя. –  Тебя она давно не видела, ты, к сожалению, мало ею интересуешься, и, однако,  она все узнала. Сегодня я получил от нее письмо и, разумеется, немедленно  приехал. Это единственная причина, но причина весьма основательная. Могу  прочитать то место, которое касается тебя? Он вытащил письмо из бумажника. Вот  оно: «Йозефа я давно не видела, на прошлой неделе заходила в банк, но Йозеф был  так занят, что меня к нему не впустили. Прождала почти час, но потом пришлось  уйти домой – у меня был урок музыки. Мне очень хотелось с ним поговорить, может  быть, в другой раз удастся. Ко дню рождения он прислал мне огромную коробку  шоколадных конфет, вот какой он милый и внимательный. Тогда я забыла вам об  этом написать и вспомнила только сейчас, когда вы спросили про него. К сожалению,  в нашем пансионе шоколад исчезает немедленно; не успеешь обрадоваться, что тебе  подарили столько шоколаду, как его уже нет. Кстати, мне необходимо рассказать  вам про Йозефа еще одну вещь. Как я уже писала, меня к нему в банк не  пропустили потому, что он был занят с каким-то господином. Сначала я терпеливо  ждала, а потом спросила курьера, надолго ли его задержат. Курьер ответил, что,  должно быть, надолго, потому что разговор, очевидно, идет о процессе, который  затеян против господина старшего прокуриста. Я спросила, что это еще за  процесс, не ошибся ли он, а он сказал – нет, не ошибся, затеян процесс, и  процесс очень серьезный, но больше он ничего не знает. Сам он с удовольствием  помог бы господину прокуристу, потому что господин прокурист хороший, справедливый  человек, но как за это взяться – он не знает, можно только пожелать, чтобы за  него заступились люди влиятельные. Наверно, так оно и будет и все кончится  хорошо, но пока, судя по настроению господина прокуриста, дела вовсе не так  хороши. Конечно, я не придала этому разговору никакого значения, постаралась  успокоить этого глупого курьера, запретила ему рассказывать другим и вообще  считаю его слова просто болтовней. И все-таки было бы хорошо, если бы ты, милый  папа, в следующий приезд вник в это дело, тебе легко будет узнать подробности,  а если понадобится, то ты сможешь вмешаться через твоих влиятельных знакомых.  Если же это не понадобится – а так оно, видимо, и есть, – то по крайней  мере твоей любящей дочери раньше представится возможность обнять тебя, чему она  будет очень рада». Хорошая девочка! – сказал дядя, окончив чтение, и  смахнул слезинку с глаз.    

К. утвердительно кивнул: в последнее время из-за всех этих  историй он совсем забыл про Эрну, даже про ее день рождения забыл: про шоколад  она выдумала, только чтобы оправдать его перед дядей и тетей. Это было очень  трогательно. Он про себя решил регулярно посылать ей билеты в театр, но, даже  если этого было и мало, он все равно никак не был расположен посещать пансион и  разговаривать с маленькой, восемнадцатилетней гимназисткой.    

– Ну, что же ты мне скажешь? – спросил дядя. После  чтения письма он перестал суетиться и волноваться и как будто собрался  перечитать его еще раз.    

– Да, дядя, – сказал К., – это правда.    

– Правда? – воскликнул дядя. – То есть как  это правда? Какой процесс? Уж не уголовный ли?    

– Да, уголовный, – сказал К.    

– И ты спокойно сидишь тут, когда тебе грозит уголовный  процесс! – еще громче закричал дядя.    

– Чем я спокойнее, тем исход будет лучше, – сказал  К. устало. – Да ты не бойся!    

– Нет, ты меня не успокаивай! – кричал  дядя. – Йозеф, милый Йозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем  добром имени! Ты всегда был нашей гордостью, ты не должен стать нашим позором!  Нет, твое отношение мне не нравится, – и, наклонив голову набок, он искоса  посмотрел на К. – Так себя не ведет ни в чем не повинный человек в здравом  уме. Скорее скажи мне, в чем дело, тогда я сумею тебе помочь. Тут, конечно,  замешаны банковские операции?    

– Нет, – сказал К. и встал. – И вообще, милый  дядя, ты слишком громко говоришь; курьер, наверно, подслушивает за дверью. Мне  это неприятно. Лучше выйдем отсюда. Постараюсь, если смогу, ответить на все  твои вопросы. Я отлично понимаю, что несу ответственность перед семьей.    

– Правильно! – вскричал дядя. – Очень  правильно. Ну, скорее, Йозеф, пойдем скорее!    

– Но мне надо еще отдать кое-какие распоряжения, –  сказал К. и тут же вызвал по телефону своего заместителя, который через  несколько минут вошел в кабинет.    

Дядя взволнованно показал ему жестом, что его вызывал К., а  не он, хотя это и без того было ясно. Стоя у письменного стола, К. тихим  голосом, указывая на различные бумаги, объяснил молодому человеку, что надо  сегодня сделать в его отсутствие, и тот выслушал его холодно, но внимательно.  Дядя все время мешал, таращил глаза, кусал губы, и хотя он явно не слушал, но  одно его присутствие было помехой. Потом он стал расхаживать по комнате,  останавливался то перед окном, то перед картиной, причем у него то и дело  вырывались разные восклицания: «Нет, мне это совершенно непонятно!» – или: «Скажите  на милость, что же теперь будет?» Молодой человек делал вид, что ничего не  замечает, спокойно выслушал до конца все поручения К., кое-что записал и вышел,  поклонившись К. и дяде, но в эту минуту дядя стоял к нему спиной, смотрел в  окошко и, раскинув руки, судорожно мял гардины.    

Не успела дверь закрыться, как дядя закричал:    

– Наконец-то он ушел, этот паяц! Теперь и мы можем  уйти. Наконец-то!    

К сожалению, никакими силами нельзя было заставить дядю  прекратить вопросы насчет процесса, пока они шли по вестибюлю, где стояли  чиновники и курьеры и где как раз проходил заместитель директора банка.    

– Так вот, Йозеф, – говорил дядя, отвечая легким  поклоном на приветствия окружающих, – скажи мне откровенно, что это за  процесс?    

К. ответил несколькими ничего не значащими фразами, даже  пустил смешок и только на лестнице объяснил дяде, что не хотел говорить  откровенно при этих людях.    

– Правильно, – сказал дядя. – А теперь  рассказывай!    

Наклонив голову и торопливо попыхивая сигарой, он стал  слушать.    

– Прежде всего, дядя, – сказал К., – этот  процесс не из тех, какие разбирают в обычном суде.    

– Это плохо! – сказал дядя.    

– Почему? – спросил К. и посмотрел на дядю.    

– Я тебе говорю – это плохо! – повторил дядя. Они  стояли у парадной лестницы выходившей на улицу, и так как швейцар явно  прислушивался, то К. потянул дядю вниз, и они смешались с оживленной толпой.  Дядя взял К. под руку, прекратил настойчивые расспросы о процессе, и они молча  пошли по тротуару.    

– Но как же это случилось? – спросил наконец дядя  и так внезапно остановился, что люди, шедшие за ним, испуганно  шарахнулись. – Такие вещи сразу не делаются, они готовятся исподволь.  Должны же были появиться какие-то признаки, намеки, почему ты мне ничего не  писал? Ты же знаешь, что для тебя я готов на все, я до сих пор в каком-то  смысле считаю себя твоим опекуном и до сих пор гордился этим. Конечно, я и  сейчас тебе помогу, только теперь, когда процесс уже на ходу, это очень трудно.  Во всяком случае, тебе лучше всего сейчас же взять небольшой отпуск и поехать к  нам в деревню. Теперь я замечаю, как ты исхудал. В деревне ты окрепнешь, и это  полезно, ведь тебе, безусловно, предстоят всякие трудности. А кроме того, ты  некоторым образом уйдешь от суда. Здесь они располагают всякими мерами  принуждения, которые они автоматически могут применить и к тебе; а в деревню  они должны сначала послать уполномоченных или пытаться подействовать на тебя  письмами, телеграммами, телефонными звонками. Это, конечно, ослабляет  напряжение, и хотя ты не будешь вполне свободен, но все же сможешь передохнуть.    

– Но мне могут запретить выезд, – сказал  К., – поддаваясь дядиному ходу мыслей.    

– Не думаю, чтобы они на это пошли, – задумчиво  сказал дядя. – Даже если ты уедешь, они все же не теряют власти над тобой.    

– А я-то думал, – сказал К. и подхватил дядю под руку,  чтобы он не останавливался, – я-то думал, что ты всему этому придаешь еще  меньше значения, чем я, а смотри, как близко к сердцу ты все это принял.    

– Йозеф! – закричал дядя, пытаясь вырвать у него  руку и остановиться, но К. его не отпустил. – Ты стал совсем другим, в  тебе всегда было столько здравого смысла, неужели именно сейчас он тебе  изменил? Хочешь проиграть процесс? Да ты понимаешь, что это значит? Это значит,  что тебя просто вычеркнут из жизни. И всех родных ты потянешь за собой или, во  всяком случае, унизишь до предела. Возьми себя в руки, Йозеф! Твое равнодушие  сводит меня с ума! Посмотришь на тебя и сразу поверишь пословице: «Кто процесс  допускает, тот его проигрывает».    

– Милый дядя, – сказал К., – волноваться  бессмысленно и тебе, да и мне, если бы я волновался. Волнениями процесс не  выиграешь, поверь хоть немного моему практическому опыту, прислушайся, как я  всегда прислушивался к тебе и прислушиваюсь сейчас, хоть и с некоторым удивлением.  Ты говоришь, что вся наша семья тоже будет втянута в процесс – правда, лично я  этого никак не пойму, впрочем, это несущественно, – но, если это так, я  охотно буду тебе повиноваться во всем. Однако отъезд в деревню я считаю  нецелесообразным даже с твоей точки зрения, потому что это будет похоже на  бегство, на признание своей вины. Кроме того, хотя меня здесь и больше  преследуют, однако отсюда я могу лучше руководить своим делом.    

– Правильно, – сказал дядя таким тоном, словно они  наконец поняли друг друга. – Я предложил это только потому, что мне  показалось, будто ты своим равнодушием все испортишь, если останешься тут. И я  считаю более правильным вместо тебя поработать в твою пользу. Но раз ты решил  сам в полную силу взяться за дело, то, разумеется, это куда лучше.    

– Значит, сговорились, – сказал К. – А есть  ли у тебя предложения, какие шаги мне надо предпринять в дальнейшем?    

– Раньше нужно хорошенько все обдумать, – сказал  дядя. – Не забывай, что я уже лет двадцать почти безвыездно живу в  деревне, ну и, конечно, чутье на такие дела со временем притупляется. К тому же  теряешь нужные связи с людьми, которые, наверно, лучше в этом разбираются. В  деревне ото всех отрываешься, понимаешь. Но в сущности самому это заметно  только при таких обстоятельствах, как сейчас. И вообще все это для меня было  несколько неожиданно, хотя, как ни странно, после письма Эрны я уже что-то  подозревал, а сегодня увидел тебя и сразу все понял. Но это не важно, главное  сейчас – не терять времени.    

С этими словами он привстал на цыпочки и замахал руками,  подзывая такси; крикнув адрес шоферу, он потянул за собой К. в машину.    

– Едем к адвокату Гульду, – сказал он, – он  мой школьный товарищ. Тебе, конечно, знакома эта фамилия? Нет?! Очень странно.  Ведь он славится как защитник и адвокат бедняков. А я питаю особое доверие к  нему как к человеку.    

– Я согласен со всем, что ты предпримешь, – сказал  К., хотя суетливость и настойчивость дяди вызывали в нем некоторую неловкость.  Было не очень приятно ехать в качестве обвиняемого к адвокату для бедняков. –  Я и не знал, – сказал он, что по таким делам тоже можно привлекать  адвокатов.    

– Ну как же, – сказал дядя, – это само собой  понятно. Почему бы и нет? А теперь расскажи мне все, что было до сих пор, мне  надо знать все подробности твоего дела.    

К. тут же стал рассказывать, ничего не умалчивая, и эта  полная откровенность была единственным протестом, который он позволил себе  против дядиного утверждения, что его процесс большой позор. Имя фройляйн  Бюрстнер он упомянул только один раз, и то вскользь, но это не нарушило  откровенности рассказа: ведь фройляйн Бюрстнер действительно никакого отношения  к процессу не имела. Рассказывая, К. смотрел в окошко такси и заметил, что они  как раз проезжают мимо предместья, где находятся канцелярии суда. Он обратил на  это внимание дяди, но тот не нашел ничего особенного в таком стечении  обстоятельств. Такси остановилось у мрачного дома. Дядя тотчас позвонил в  первую же дверь нижнего этажа и, пока они ждали ответа, оскалил в улыбке свои  крупные зубы и прошептал:    

– Восемь часов вечера – довольно необычное время для  посещения адвоката. Но Гульд на нас не рассердится.    

В дверном окошечке показались два больших темных глаза,  взглянули на посетителей и снова исчезли, но дверь так и не отворилась. Дядя и  К. дали друг другу понять, что оба видели эти глаза.    

– Видно, новая горничная, боится чужих, – сказал  дядя и постучал еще раз.    

Снова появились глаза, сейчас они могли показаться  грустными, но, может быть, это был только обман зрения, вызванный газовым  светом – над их головами горел газовый рожок, он шипел очень громко, но света  давал мало.    

– Откройте! – крикнул дядя и застучал кулаком в  дверь. Мы друзья господина адвоката!    

– Господин адвокат болен, – пробормотал кто-то  сзади.    

В дверях, в глубине небольшого подъезда, стоял господин в  шлафроке, он и произнес эти слова чрезвычайно тихим голосом.    

Дядя, уже обозленный долгим ожиданием, резко обернулся к  нему и воскликнул:    

– Болен? Вы говорите, он болен? – И угрожающе  надвинулся на господина, будто тот и был сама болезнь.    

– Вам уже открыли, – сказал господин, указывая на  дверь адвоката, и, подобрав полы шлафрока, исчез. Дверь действительно была  открыта, и молоденькая девушка в длинном белом фартуке – К. узнал ее темные,  чуть выпуклые глаза – стояла в прихожей со свечой в руке.    

– В другой раз открывайте поживее! – сказал дядя  вместо приветствия девушке, слегка присевшей в ответ. – Пойдем,  Йозеф, – обратился он к К., который медленно протискивался мимо девушки.    

– Господин адвокат болен, – сказала девушка, но  дядя, не останавливаясь, побежал к следующей двери. К. залюбовался девушкой,  когда она повернулась, чтобы запереть входную дверь – у нее было круглое, как у  куклы, личико; округлыми были не только бледные щеки и подбородок, круглились  даже виски и края лба.    

– Йозеф! – крикнул дядя и, обернувшись к девушке,  спросил: – Опять с сердцем плохо?    

– Как видно, да, – сказала девушка; она уже успела  пройти со свечой вперед и открыть дверь комнаты.    

В дальнем углу, куда еще не проникал свет от свечки, с  подушек поднялась голова с длинной бородкой.    

– Лени, кто это пришел? – спросил адвокат.  Ослепленный светом, он не мог рассмотреть гостей.    

– Это Альберт, твой старый друг, – сказал дядя.    

– Ах, Альберт, – повторил адвокат и опустился на  подушки, как будто перед этими гостями не нужно было притворяться.    

– Неужели тебе так плохо, – спросил дядя,  присаживаясь на край постели. – Мне просто не верится. Наверно, у тебя  обычный твой сердечный приступ, он скоро пройдет, как проходил раньше.    

– Возможно, – сказал адвокат тихим голосом. –  Но так худо мне еще никогда не было. Дышать трудно, совсем не сплю, день ото  дня слабею.    

– Вот как, – сказал дядя и крепко прижал широкой  ладонью свою шляпу к колену. – Неважные новости! А уход за тобой хороший?  Здесь так уныло, так темно. Правда, я у тебя давно не бывал, но раньше мне все  казалось веселее. Да и эта твоя барышня не очень-то приветлива. А может, она  притворяется?    

Девушка все еще стояла со свечой у двери; насколько можно  было судить по ее мимолетным взглядам, она обращала больше внимания на К., чем  на дядю, даже когда тот заговорил о ней. К. облокотился на спинку стула,  пододвинув его поближе к девушке.    

– Для такого больного человека, как я, важнее всего  покой, – сказал адвокат. – Мне тут совсем не уныло. – и,  помолчав, добавил: – А Лени хорошо за мной ухаживает. Она молодец.    

Дядю эти слова не убедили, он был явно настроен против  сиделки, и хотя он ничего не возразил больному, но сурово следил глазами за  девушкой, когда она подошла к кровати, поставила свечу на ночной столик,  наклонилась к больному и, поправляя подушки, что-то ему зашептала. Забыв, что  надо щадить больного, дядя встал со стула и начал расхаживать за спиной сиделки  с таким видом, что К. не удивился бы, если бы он схватил ее за юбку и оттащил  от кровати. К. смотрел на все спокойно, болезнь адвоката даже пришлась кстати:  иначе он сам никак не мог бы остановить дядюшкино рвение, с каким тот взялся за  его дело, а сейчас дядя отвлекся и особого рвения не проявлял, и это было К.  очень на руку.    

Но тут дядя, может желая обидеть сиделку, сказал:    

– Барышня, попрошу вас оставить нас одних хоть  ненадолго, мне нужно обсудить с моим другом кое-какие личные дела.    

Сиделка, наклонившись над больным, как раз поправляла  простыни у стенки и, обернувшись, словно в противовес дяде, который сначала  заикался от злости, а потом вдруг выпалил ту фразу, сказала очень спокойно:    

– Вы же видите, как болен господин адвокат. Он не может  сейчас обсуждать личные дела.    

Вероятно, она повторила слова дяди только по инерции, но  даже беспристрастный человек мог бы принять это за насмешку, а уж дядя взвился  как ужаленный.    

– Ах ты проклятая! – пробормотал он голосом,  сдавленным от возмущения, так что почти нельзя было разобрать слова.    

К. испугался, хотя и ожидал такой вспышки, и бросился к  дяде, готовый закрыть ему рот обеими руками. К счастью, больной, приподнявшись  на кровати, выглянул из-за спины девушки; дядя сделал мрачное лицо, словно  проглотил какую-то гадость, но уже спокойнее сказал:    

– Вы, знаете, мы еще не окончательно выжили из ума;  если бы то, чего я требую, было невозможно, я бы не требовал. Пожалуйста,  уходите!    

Сиделка стояла у постели, выпрямившись и повернув голову к  дяде, а сама, как показалось К., поглаживала руку адвоката.    

– При Лени ты можешь говорить все, – сказал  адвокат, и в его голосе явно прозвучала настойчивая просьба.    

– Дело не меня касается, – сказал дядя, –  тайна не моя. – И он резко отвернулся, словно входить ни в какие  препирательства не желает, однако дает им время на размышление.    

– А чья же? – спросил адвокат слабеющим голосом и  опустился на подушки.    

– Моего племянника, – сказал дядя. – Я его  привел сюда. – И он представил К.: – Это Йозеф К., прокурист.    

– А-а! – сказал больной уже гораздо оживленнее и  протянул руку. – Простите, я вас не заметил. – Выйди, Лени, –  сказал он сиделке. Та не стала возражать, и адвокат пожал ей руку, словно  прощаясь надолго. – Значит, так, – сказал он дяде, когда тот,  успокоенный, подошел поближе. – Значит, ты не навестить больного пришел, а  по делу.    

Казалось, что до сих пор адвоката угнетала мысль о том, что  его пришли навещать как больного, потому что он вдруг совсем ожил, приподнялся  и сел, опираясь на локоть, что само по себе было утомительно, и все время  теребил бороду, глубоко запуская в нее пальцы.    

– Стоило только этой ведьме уйти, и вид у тебя сразу  стал гораздо лучше, – сказал дядя. – Тут он остановился и, шепнув: –  Пари держу, что она подслушивает! – подскочил к двери. Но за дверью никого  не оказалось, и дядя вернулся не то чтобы разубежденный, потому что ее отсутствие  показалось ему еще большей низостью, а скорее озлобленный.    

– Ты в ней ошибаешься, – сказал адвокат, но  защищать сиделку не стал; может быть, он хотел этим показать, что она в защите  не нуждается, и уже гораздо более сочувственно продолжал: – Что же касается  дела твоего уважаемого племянника, то я почел бы себя счастливым, если бы у  меня хватало сил на эту чрезвычайно трудную работу; но я очень боюсь, что сил у  меня не хватит, однако попробую сделать все, что смогу; а если не справлюсь,  можно будет привлечь еще кого-нибудь. Откровенно говоря, это дело меня слишком  сильно заинтересовало, чтобы я решился отказаться от всякого участия в нем. И  если сердце у меня не выдержит, то трудно найти более достойную причину его  остановки.    

К. не понимал, казалось, ни слова из этой речи, он посмотрел  на дядю, ища объяснения, но тот со свечой в руке сидел на ночном столике, с  которого уже скатился пузырек с лекарством, кивал головой, соглашаясь с каждым  словом адвоката, и нет-нет да поглядывал на К., приглашая и его выразить свое  согласие. Может быть, дядя уже раньше рассказал адвокату о процессе? Но это  было невозможно, весь ход событий говорил против этого.    

– Не понимаю… – начал наконец К.    

– Нет, это я, по-видимому, вас не понял, –  удивленно и растерянно перебил его адвокат. – Может быть, я поторопился? О  чем же вы хотели со мной посоветоваться? Я решил, что речь идет о вашем  процессе?    

– Разумеется, – сказал дядя и обернулся к  К. – Чего ты не понимаешь? – спросил К.    

– Да откуда же вы знаете обо мне и о моем процессе?    

– Ах, вот оно что! – с улыбкой сказал  адвокат. – На то я и адвокат, я бываю в судейских кругах, там говорят о  разных процессах, и невольно запоминаешь самые выдающиеся, особенно если они  касаются племянника твоего друга. Ничего удивительного в этом нет.    

– Чего тебе надо? – опять спросил дядя у К. –  Ты как-то неспокоен.    

– Вы бываете в этих судейских кругах? – спросил К.    

– Да, – сказал адвокат.    

– Ты задаешь ребяческие вопросы, – сказал дядя.    

– А с кем же мне еще встречаться, как не с людьми моей  профессии? – добавил адвокат. Это звучало так убедительно, что К. ничего  не ответил.    

– Но ведь вы работаете во Дворце Правосудия, а не в тех  канцеляриях на чердаке? – хотелось ему спросить, но заставить себя  произнести эту фразу он не мог.    

– Сами понимаете, – продолжал адвокат таким тоном,  словно мимоходом объяснял что-то само собой разумеющееся, сами понимаете, что  из этих знакомств я извлекаю большую пользу для своей клиентуры, и притом во  многих отношениях, хотя говорить об этом не очень-то полагается. Конечно,  сейчас болезнь несколько мешает мне, но добрые друзья из суда навещают меня и  благодаря им я многое узнаю. И узнаю я, пожалуй, больше, чем те, кто цельными  днями просиживает в суде. Вот и сейчас, например, у меня дорогой гость. И он  показал на темный угол комнаты.    

– Где же он? – спросил К. грубовато, настолько он  был удивлен.    

Он неуверенно оглянулся; слабый свет свечи далеко не  достигал противоположной стены. Но там действительно что-то зашевелилось. Тут  дядя поднял свечу, и они увидели небольшой столик и сидящего за ним пожилого  господина. Должно быть, он там сидел не дыша и потому так долго оставался  незамеченным. Теперь он неторопливо поднялся, явно недовольный тем, что на него  обратили внимание. Он зашевелил руками, похожими на короткие крылья, как будто  отмахивался от всяких знакомств и приветствий, никак не желая мешать  посетителям, и настоятельно просил оставить его в темном углу и забыть о его  присутствии. Однако никто не пошел ему в этом навстречу.    

– Вы застали нас врасплох, – объяснил адвокат  гостям и ободрительно кивнул пожилому господину, приглашая его подойти поближе;  тот подошел медленно, неуверенно, озираясь вокруг, но все же с каким-то  достоинством. – Господин директор канцелярии… Ах, простите, я вас не представил:  это мой друг Альберт К., это его племянник К., прокурист банка, а это господин  директор канцелярии… Как я уже говорил, господин директор был настолько  любезен, что посетил меня. Только посвященный может понять всю ценность такого  визита, только тот, кто знает, как завален работой господин директор. И  все-таки он пришел, мы с ним мирно беседовали, насколько позволяла моя немощь.  Мы, правда, не запрещали Лени впускать посетителей, потому что мы никого не  ждали, но мы хотели побыть наедине, а тут вдруг ты застучал кулаком в двери,  Альберт, и тогда господин директор отодвинулся вместе с креслом и столиком в  дальний угол, и вот теперь неожиданно выяснилось, что нам, если, конечно,  возникнет такая потребность, по всей вероятности, можно будет обсудить  совместно некоторые дела, а для этого надо всем сесть поближе. Господин  директор канцелярии! – попросил он, с подобострастной улыбкой наклоняя  голову и указывая на широкое кресло у кровати.    

– К сожалению, я могу задержаться только на несколько  минут, – любезно сказал директор канцелярии, удобно развалившись в кресле  и глядя на часы. – Дела меня зовут. Однако я не хочу упустить возможность  познакомиться с другом моего друга.    

Он слегка поклонился дяде, который, видно, был очень доволен  новым знакомством. Но так как подобострастие было не в его характере, он  встретил слова директора канцелярии смущенным, но очень громким смехом.  Впечатление не из приятных. К. спокойно наблюдал за происходящим, потому что на  него никто не обращал внимания: директор канцелярии, очевидно по привычке, раз  уж его назвали, овладел разговором, адвокат, явно притворившийся больным,  по-видимому из желания отвадить новых гостей, теперь внимательно слушал,  приставив ладонь к уху, а дядя в качестве светоносца – свечка качалась у него  на коленке, и адвокат беспокойно поглядывал в его сторону – уже перестал  стесняться и откровенно восхищался не только речью директора канцелярии, но и  плавными, волнообразными жестами рук, сопровождавшими его слова. К. стоял,  опершись о спинку кровати, и директор, быть может умышленно, ни разу к нему не  обратился; как видно, старшие смотрели на него только как на слушателя.  Впрочем, и сам К. почти не понимал, о чем идет речь, а думал о сиделке и о том,  как невежлив был с ней дядя, или о том, не видел ли он директора канцелярии  где-то раньше, может быть, даже на собрании в день первого допроса. Может быть,  он и ошибался, но все же директор канцелярии удивительно походил на участников  собрания – тех стариков с жидкими бородами, которые стояли в первых рядах.    

Вдруг все встрепенулись – из прихожей послышался звон  разбитой посуды.    

– Посмотрю, что там случилось, – сказал К. и не  торопясь пошел к двери, словно хотел дать остальным возможность задержать его.    

Но как только он вышел в прихожую и попытался  сориентироваться в темноте, на его пальцы, державшие ручку двери, легла  маленькая рука, куда меньше, чем его рука, и тихо притворила дверь. Это была  сиделка, ждавшая тут же.    

– Ничего не случилось, – шепнула она, – я  нарочно бросила тарелку об стену, чтобы вызвать вас сюда.    

К. растерялся и сказал:    

– Я тоже о вас думал.    

– Тем лучше, – сказала сиделка. – Пойдем!    

Они сделали несколько шагов и очутились перед дверью с  матовым стеклом. Сиделка распахнула ее перед К.    

– Ну, входите же! – сказала она.    

Это явно был рабочий кабинет адвоката. Насколько можно было  разглядеть в лунном свете, освещавшем только небольшой квадрат пола у трех  окон, вся комната была заставлена тяжелой старомодной мебелью.    

– Сюда, – сказала сиделка, указывая на темный ларь  с резной деревянной спинкой.    

Прежде чем сесть, К. огляделся: комната была высокая,  большая; наверно, бедняки из клиентуры адвоката чувствовали себя в ней  затерянными. К. представил себе, как они мелкими шажками семенят к огромному  письменному столу. Но он тут же позабыл обо всем, кроме сиделки, – та оказалась  настолько близко от него, что почти прижимала его к боковой ручке ларя.    

– А я думала, что вы сами выйдете, – сказала она,  и мне не придется вас вызывать. Удивительное дело. Сначала вы, только успели  войти, уже глаз с меня не сводили, а потом заставляете себя ждать. Зовите меня  просто Лени, – торопливо и непосредственно добавила она, словно не желая  терять ни минуты на объяснения.    

– Охотно, – сказал К. – Но знаете, Лени, все  это ничуть не удивительно и вполне объяснимо. Во-первых, мне надо было  выслушать болтовню этих стариков, нельзя же было уйти ни с того ни с сего, а  во-вторых, я человек несмелый, скорее застенчивый, да и вы с виду вовсе не из  тех, кого можно завоевать одним махом.    

– Не в том дело, – сказала Лени и, положив руку на  спинку ларя, посмотрела на К. – Просто я вам не понравилась, да и сейчас  не нравлюсь.    

– Нравитесь – не то слово, – сказал К. уклончиво.    

– О-о! – с улыбкой сказала Лени.    

Этим восклицанием в ответ на слова К. она словно утверждала  за собой какое-то превосходство. Поэтому К. промолчал. Привыкнув к темноте, он  уже различал некоторые детали обстановки. Особенно бросилась в глаза большая  картина, висевшая справа от двери, и он подался вперед, чтобы лучшее ее  рассмотреть. На картине был изображен человек в судейской мантии, он сидел на  высоком, как трон, кресле; там и сям на резьбе выступала позолота. Но самым  необычным было то, что поза судьи не выражала ни покоя, ни достоинства,  напротив, левой рукой он схватился за подлокотник у самой спинки кресла, а  правую вытянул вперед, вцепившись пальцами в поручень, будто в следующую  секунду он с силой, может быть даже с гневом, вскочит с места, чтобы сказать  решительные слова, а возможно, и объявить приговор. Обвиняемый, очевидно, стоял  внизу на лестнице – на картине были видны только верхние ступени, покрытые  желтым ковром.    

– Может быть, это и есть мой судья, – сказал К.,  указывая пальцем на картину.    

– Да я его знаю, – сказала Лени, – он сюда  часто приходит. Эту картину с него писали в молодости, но он и тогда был ничуть  не похож, ведь он совсем крошечного роста. А на картине он велел изобразить  себя таким вот высоченным – и все от тщеславия. Впрочем, все они тут такие. Я  ведь тоже тщеславная и ужасно недовольна, что я вам не нравлюсь.    

В ответ на эти слова К. только обнял Лени и притянул к себе,  а она молча положила голову ему на плечо. А про картину он спросил:    

– А в каком же он чине?    

– Он следователь, – сказала Лени и, взяв К. за  руку, обнимавшую ее, стала перебирать его пальцы.    

– Всего только следователь, – разочарованно сказал  К. – А высшие чины прячутся. Но ведь он же сидит на троне!    

– Это все выдумки, – сказала Лени и прильнула  щекой к руке К. – На самом деле он сидит в кухонном кресле, на которое  накинута старая попона. Неужели вы постоянно думаете о своем процессе? –  медленно добавила она.    

– Нет, вовсе нет, – сказал К., – наоборот, я,  наверно, слишком мало о нем думаю.    

– Ваша ошибка не в том, – сказала Лени. – Я  слыхала, что вы чересчур упрямы.    

– Кто это вам сказал? – спросил К., он чувствовал,  как она прижимается к его груди, видел ее пышные, темные, скрученные тугим  узлом волосы.    

– Я слишком много выдам, если скажу кто, – сказала  Лени. – Пожалуйста, не спрашивайте меня, лучше исправьте свою ошибку, не  будьте таким упрямым, все равно сопротивляться этому суду бесполезно, надо  сознаться во всем. При первой же возможности сознайтесь. Только тогда есть  надежда ускользнуть, только тогда. Впрочем, и это невозможно без посторонней  помощи, но тут вам беспокоиться нечего, я сама вам помогу.    

– Однако вы много знаете об этом суде и обо всех  плутнях, которые там нужны, – сказал К., но тут она прижалась к нему так  крепко, что пришлось посадить ее к себе на колени.    

– Вот и чудесно! – сказала она и, угнездившись  поудобнее, одернула юбку и поправила блузку. Потом обхватила его шею руками,  откинулась назад и долго смотрела на него.    

– А если я не сознаюсь, вы мне не можете помочь? –  испытующе спросил К.    

Однако, я вербую себе помощниц, – подумал он удивленно:  сначала фройляйн Бюрстнер, потом жена служителя суда, а теперь эта маленькая  сиделка, – непонятно, почему ее ко мне так тянет? Ишь как расселась у меня  на коленях, будто только тут ей и место!    

– Нет, сказала Лени и медленно покачала головой, тогда  я вам помочь не смогу. Но ведь вы и не хотите от меня никакой помощи, она вам  не нужна, вы упрямец, вас не переубедишь. А у вас есть возлюбленная? –  спросила она, помолчав.    

– Нет, – сказал К.    

– Неправда! – сказала она.    

– Впрочем, есть, – сказал К. – Подумайте  только, я чуть от нее не отрекся, а сам всегда ношу ее фотографию при себе.    

Она стала его просить, он вынул фотографию Эльзы, и девушка,  свернувшись у него на коленях, стала разглядывать карточку. Это была  моментальная любительская фотография, где Эльзу сняли во время танца – она  любила танцевать в своем ресторанчике. Еще летели складки юбки на повороте, а  она уперлась руками в крепкие бока и, откинув голову, со смехом смотрела  куда-то в сторону: на фотографии не было видно, кому она так улыбалась.    

– Слишком сильно зашнурована, – сказала Лени и  показала то место, которое, по ее мнению, было слишком перетянуто. Мне она не  нравится, она груба и неуклюжа. Правда, может быть, с вами она кроткая и  нежная; судя по этой карточке, и это возможно. Такие крупные, высокие девушки  иногда оказываются очень кроткими и ласковыми. Но может ли она пожертвовать  собой ради вас?    

– Нет, – сказал К., – она и не кроткая, и не  ласковая, и собой ради меня не пожертвует. Правда, до сих пор я от нее ничего  такого и не требовал. По совести сказать, я и фотографию эту никогда не  рассматривал так внимательно, как вы.    

– Выходит, что для вас она совсем ничего не  значит, – сказала Лени, и вовсе она не ваша возлюбленная.    

– Но это так, – сказал К., – я от своих слов  не отпираюсь.    

– Ну, пусть она сейчас ваша возлюбленная, –  сказала Лени, –но вы даже скучать по ней не будете, если потеряете ее или  возьмете взамен другую.    

– Конечно, – улыбнулся К., – и это возможно,  но у нее перед вами огромное преимущество: она ничего не знает о моем процессе,  а если бы и знала – не думала бы о нем. И она никогда не стала бы уговаривать  меня сдаться, пойти на уступки.    

– Ну, это еще не преимущество, – сказала  Лени, – и если других преимуществ у нее нет, я надежды не теряю. А есть у  нее какие-нибудь физические недостатки?    

– Физические недостатки? – переспросил К.    

– Да, – сказала Лени. – У меня, например,  есть небольшой физический недостаток, вот посмотрите.    

Она растопырила средний и безымянный пальцы правой руки –  кожица между ними заросла почти до верхнего сустава коротеньких пальцев. В  полутьме К. не сразу заметил, что она хочет показать, и, взяв его руку, она  дала ему ощупать свои пальцы.    

– Какая игра природы! – сказал К. и, оглядев всю  руку, добавил: – Какая миленькая лапка!    

Лени с некоторой гордостью смотрела на К. – он вновь и  вновь в удивлении разводил и сводил оба ее пальца, потом бегло поцеловал их и  отпустил.    

– О-о! – крикнула она. – Вы меня поцеловали!    

Приоткрыв рот, она поспешно встала коленками на его колени.  Он совсем растерялся, она очутилась так близко, что он почувствовал ее запах,  горький и терпкий, как перец. Она прижала к себе его голову, наклонилась над  ней и стала целовать и кусать его шею, даже волосы на затылке.    

– Вы меня берете взамен той! – воскликнула она  между поцелуями. – Вот видите, вы берете меня взамен!    

Тут ее колено соскользнуло, и, вскрикнув, она чуть не упала  на ковер. К. обхватил ее, пытаясь удержать, но она потянула его за собой.    

– Теперь ты мой! – сказала она.    

– Вот тебе ключ от дома, приходи, когда захочешь, были  ее последние слова, и поцелуй на лету коснулся его спины, когда он уходил.    

Выйдя за ворота дома, он попал под мелкий дождик, хотел  шагнуть на мостовую, чтобы увидеть Лени хотя бы в окне, но тут из автомобиля,  стоявшего у ворот, – К. по рассеянности его не заметил, – выскочил  дядя, схватил его за плечи и притиснул к воротам, словно хотел пригвоздить на  месте.!    

– Ах, мальчик, мальчик! – крикнул он. – Что  ты натворил! Дело уже было на мази, а теперь ты страшно навредил себе. Забрался  куда-то с этой маленькой грязной тварью – ведь она наверняка любовница  адвоката! – проторчал там бог знает сколько времени и даже никакого  предлога не придумал, ничего не утаил, так открыто, при всех побежал к ней, да  там и остался. А мы сидим все трое – твой дядя, который для тебя же старается,  адвокат, которого надо перетянуть на твою сторону, а главное, сам директор  канцелярии, большой человек, ведь на этой стадии твое дело целиком в его руках.  Хотим обсудить, как тебе помочь, я должен осторожно обработать адвоката, он –  директора канцелярии, неужели ты не понимаешь, что у тебя были все основания  как-то прийти мне на помощь? А вместо этого ты удираешь. Тут уж ничего нельзя  скрыть; хорошо, что они люди вежливые, воспитанные, ни слова не сказали, но в  конце концов им тоже стало невмоготу. Говорить они об этом не стали, пришлось  сидеть и молчать. Вот мы и сидим и молчим, ждем, когда же ты явишься. Но все  напрасно. Наконец директор канцелярии встает – он и так уж просидел много  дольше, чем собирался, – прощается со мной и явно жалеет меня, хотя ничем  помочь не может, ждет с самой невероятной любезностью еще немного у дверей и  только потом уходит. Разумеется, я был счастлив, когда он ушел, мне уже и  дышать было нечем. А на больного адвоката все это так подействовало, что он,  добрый человек, ни слова сказать не мог, когда я с ним прощался. И, наверно, ты  больше всех виноват в том, что он совсем погибает, ты ускоряешь смерть  человека, от которого сам зависишь. А меня, своего дядю, ты бросил тут под  дождем – пощупай, я весь промок – столько часов ждать и мучиться от  беспокойства!    

 Глава седьмая.    

АДВОКАТ. ФАБРИКАНТ.  ХУДОЖНИК    

     

Как-то в зимнее утро – за окном, в смутном свете, падал  снег, – К. сидел в своем кабинете, до предела усталый, несмотря на ранний  час. Чтобы оградить себя хотя бы от взглядов низших служащих, он велел курьеру  никого к нему не впускать, так как он занят серьезной работой. Но вместо того,  чтобы приняться за дело, он беспокойно ерзал в кресле, медленно передвигая  предметы на столе, а потом помимо воли опустил вытянутую руку на стол, склонил  голову и застыл в неподвижности.    

Мысль о процессе уже не покидала его. Много раз он  обдумывал, не лучше ли было бы составить оправдательную записку и подать ее в  суд. В ней он хотел дать краткую автобиографию и сопроводить каждое  сколько-нибудь выдающееся событие своей жизни пояснением – на каком основании  он поступал именно так, а не иначе, одобряет ли он или осуждает этот поступок  со своей теперешней точки зрения и чем он может его объяснить. Преимущества  такой оправдательной записки перед обычной защитой, какую сможет вести и без  того далеко не безупречный адвокат, были несомненны. К тому же К. и не знал,  что предпринимает адвокат: ничего особенного он, во всяком случае, не делал,  вот уже больше месяца он не вызывал его к себе, да и все предыдущие их  переговоры не создали у К. впечатления, будто этот человек способен чего-то  добиться для него. Прежде всего, адвокат почти ни о чем его не расспрашивал. А  ведь вопросов должно было возникнуть немало. Главное – поставить вопросы. У К.  было такое ощущение, что он и сам мог бы задать множество насущных вопросов. А  этот адвокат, вместо того чтобы спрашивать, либо что-нибудь рассказывал сам,  либо молча сидел против К., перегнувшись через стол, очевидно по недостатку  слуха, теребил бороду, глубоко запуская в нее пальцы, и глядел на ковер –  возможно, даже прямо на то место, где в тот раз К. лежал с Лени. Время от  времени он читал К. всякие пустячные наставления, словно малолетнему ребенку.  За эти бесполезные и к тому же прескучные разговоры К. твердо решил не платить  ни гроша при окончательном расчете. А потом адвокат, очевидно считая, что К.  уже достаточно смирился, снова начинал его понемножку подбадривать. Судя по его  рассказам, он уже выиграл не один такой процесс – многие из них хоть и были не  так серьезны по существу, как этот, но на первый взгляд казались куда  безнадежнее. Отчеты об этих процессах лежат у него тут, в ящике, – при  этом он постукивал по одному из ящиков стола, – но показать эти записи он,  к сожалению, не может, так как это служебная тайна. Однако большой опыт,  приобретенный им в ходе этих процессов, безусловно, пойдет на пользу К.  Разумеется, он уже начал работать, и первое ходатайство уже почти готово. Оно  чрезвычайно важно, так как первое впечатление, которое производит защита,  влияет на ход всего судопроизводства. К сожалению, – и об этом он должен  предупредить К., – иногда случается так, что первые жалобы суд вообще не  рассматривает. Их просто подшивают к делу и заявляют, что предварительные  допросы, а также наблюдение за обвиняемым гораздо важнее. А если проситель  настаивает, то ему говорят, что перед окончательным решением суда, когда будут  собраны все материалы, включая, разумеется, и все документы, первое ходатайство  защиты тоже будет рассмотрено. К сожалению, и это может оказаться не так,  потому что первую жалобу обычно куда-то закладывают или даже совсем теряют, а  если она и сохраняется, то, по дошедшим до адвоката слухам, ее все равно никто,  по-видимому, не читает. Все это достойно сожаления, но отчасти может быть и  оправдано. К. должен принять во внимание, что все разбирательство ведется  негласно; конечно, если суд найдет нужным, оно ведется гласно, но обычно закон  гласности не предписывает. Вследствие этого все судебные документы, особенно  обвинительный акт, ни обвиняемому, ни его защитнику недоступны, так что в общем  они либо совсем не знают, либо знают очень смутно, насчет чего именно  направлять первое ходатайство, поэтому в нем только случайно может содержаться  что-нибудь, имеющее значение для дела. А по-настоящему точные и доказательные  ходатайства можно выработать только позже, когда по ходу следствия и допросов  обвиняемого можно будет яснее увидеть отдельные пункты обвинения и их обоснование  или хотя бы построить какие-то догадки. Вести при таких условиях защиту,  конечно, весьма невыгодно и затруднительно. Но и это делается намеренно. Дело в  том, что суд, собственно говоря, защиту не допускает, а только терпит ее, и  даже вопрос о том, возможно ли истолковать соответствующую статью закона в духе  такой терпимости, тоже является спорным. Потому-то, строго говоря, нет  признанных судом адвокатов, а все выступающие перед этим судом в качестве  защитников, в сущности, являются подпольными адвокатами. Разумеется, это очень  унижает все сословие, и когда К. в следующий раз попадет в канцелярию суда, он  для ознакомления с этой стороной вопроса может осмотреть адвокатскую комнату.  Можно предположить, что его в высшей степени напугает общество, которое там  собирается. Уже одно то, что им предоставлена тесная, низкая комната, говорит о  презрении, какое суд питает к этим людям. Освещается помещение только через  небольшой люк, расположенный на такой высоте, что если хочешь выглянуть, то  тебе в нос не только сразу ударяет дым, но и прямо в лицо летит сажа из камина,  расположенного тут же; нет, надо еще найти кого-нибудь из коллег, кто подставил  бы тебе спину. А в полу этой комнаты – и это еще один пример того, в каком виде  она содержится, – в полу уже больше года как появилась дыра, не такая  большая, чтобы туда мог провалиться человек, но достаточно широкая, чтобы туда  попасть всей ногой. Эта адвокатская комната расположена на втором чердаке;  значит, если чья-нибудь нога попадает в эту дыру, она свисает вниз и болтается  над первым чердаком, над тем самым проходом, где сидят в ожидании клиенты.    

Неудивительно, что в адвокатских кругах такое положение  вещей считают, мягко говоря, позорным. Жалобы по начальству никаких результатов  не дают, однако адвокатам строжайше запрещено делать какой-либо ремонт  помещения за свой счет. Впрочем, и это отношение к адвокатам вполне обосновано.  Защиту вообще хотят, насколько возможно, отстранить, вся ставка делается на  самого обвиняемого. Точка зрения, в сущности неплохая, но было бы чрезвычайно  ошибочным делать вывод, что в этом суде адвокаты обвиняемым не нужны. Напротив,  ни в каком другом суде нет такой настоятельной необходимости в адвокатах. Дело  в том, что все судопроизводство является тайной не только для общественности,  но и для самого обвиняемого. Разумеется, только в тех пределах, в каких это  возможно, но возможности тут неограниченные. Ведь и обвиняемый не имеет доступа  к судебным материалам, а делать выводы об этих материалах на основании допросов  весьма затруднительно, особенно для самого обвиняемого, который к тому же  растерян и обеспокоен всякими другими отвлекающими его неприятностями. Вот  тут-то и вмешивается защита. Вообще-то защитников на допросы не допускают,  поэтому им надо сразу после защиты, по возможности прямо у дверей кабинета  следователя, выпытать у обвиняемого, о чем его допрашивали, и из этих, часто  уже весьма путаных, показаний отобрать все, что может быть полезно для защиты.  Но и это не самое главное, потому что таким путем можно узнать очень мало, хотя  и тут, как везде, человек дельный, конечно, узнает больше других. Но самым  важным остаются личные связи адвоката, в них-то и кроется основная ценность  защиты. Разумеется, К. уже по собственному опыту убедился, что организация  судебного аппарата на низших ступенях не вполне совершенна, что там много  нерадивых и продажных чиновников, из-за чего в строго замкнутой системе суда  появляются бреши. В них-то по большей части и протискиваются всякие адвокаты,  тут идет и подслушивание и подкуп, а бывали, по крайней мере в прежние времена,  и похищения судебных актов. Не приходится отрицать, что этими способами на  время достигались иногда поразительно благоприятные для подсудимого результаты,  и мелкие адвокатишки обычно бахвалятся этим, привлекая новую клиентуру, но на  дальнейший ход процесса все это никак не влияет или даже влияет плохо.  По-настоящему ценными являются только честные личные знакомства, главным  образом с высшими чиновниками; конечно, речь идет хоть и о высших чиновниках,  но низшей категории. Только так и можно повлиять на ход процесса – сначала  исподволь, а потом все более и более заметно. Но это доступно лишь немногим  адвокатам, и тут К. повезло: выбор он сделал правильный. Пожалуй, только у  двух-трех адвокатов есть такие связи, как у него, у доктора Гульда. Таким, как  он, разумеется, нет дела до той компании из адвокатской комнаты, никакого  отношения к ним он не имеет. Тем тесней его связи с судейскими чиновниками.  Ему, доктору Гульду, вовсе и не нужно ходить в суд, околачиваться у дверей  следственных органов, ждать случайного появления чиновников и, в зависимости от  их настроения, добиваться успеха, почти всегда только кажущегося, а иногда и  ничего не добиться. Нет – К. сам это видел, – чиновники, и даже весьма  высокого ранга, сами приходят сюда, охотно делятся сведениями либо открыто,  либо так, что легко можно догадаться, обсуждают следующие этапы процесса; более  того, в отдельных случаях они даже дают себя переубедить и охотно становятся на  вашу точку зрения. Правда, именно в этом им особенно доверять не следует – даже  если они определенно высказывают благоприятные для защиты намерения, – ибо  вполне возможно, что отсюда они отправятся прямо в канцелярию и к следующему же  заседанию продиктуют прямо противоположное заключение для обвиняемого, гораздо  более суровое, чем то первоначальное заключение, от которого они, по их  утверждению, отказались начисто. Против этого, конечно, обороняться трудно,  ведь то, что сказано с глазу на глаз, так и остается сказанным с глазу на глаз  и открыто обсуждаться не может, даже если бы защита не стремилась сохранить  благорасположение данного лица. С другой же стороны, вполне правильно, что эти  лица связываются с защитой – разумеется, только с защитой компетентной, и  делают они это отнюдь не из одного человеколюбия или дружественных чувств, а  отчасти и ради собственной выгоды. Тут-то и ощущается недостаток судебного  устройства, которое с самого начала предписывает секретность в делах.  Чиновникам не хватает связи с населением; правда, для обычных, средних  процессов они хорошо осведомлены, и такие процессы идут гладко сами по себе,  словно по рельсам, их надо только изредка подталкивать. А вот в очень простых  случаях, а также в случаях очень сложных они совершенно беспомощны: из-за того,  что они всегда безоговорочно скованы законами, у них нет понимания человеческих  взаимоотношений, а это страшно затрудняет ведение таких дел. Тут-то они и  приходят просить совета у адвоката, а за ними идет курьер с теми протоколами,  которые обычно хранятся в тайне. Вон у того окна, глядя на улицу с истинной  грустью, сиживали господа, каких тут меньше всего можно было бы ждать, а в это  время адвокат изучал документы у своего стола, чтобы подать им разумный совет.  Именно в таких обстоятельствах становилось виднее всего, насколько серьезно эти  господа относятся к своей профессии и в какое отчаяние их приводят препятствия,  непреодолимые по самой своей природе. Надо им отдать справедливость, положение  у них и без того сложное, и службу эту никак нельзя назвать легкой. Ступени и  ранги суда бесконечны и неизвестны даже посвященным. А все судопроизводство в  общем является тайной и для низших служащих, оттого они почти никогда не могут  проследить дальнейший ход тех данных, которые они обрабатывают, оттого и  судебное дело предстает перед ними только на их уровне, и они часто сами не  знают, откуда оно пришло, и не получают никаких сведений, куда же оно пойдет  дальше. Таким образом, знания, которые можно было бы почерпнуть на различных  стадиях из этого процесса, а также из окончательного заключения и его обоснования,  ускользают от этих чиновников. Они имеют право заниматься только той частью  дела, какая выделена для них законом, и обычно знают о дальнейшем ходе вещей,  то есть о результатах своей работы, еще меньше, чем защита, которая, как  правило, связана с обвиняемым до конца процесса. Значит, и в этом отношении  защитник может дать им весьма ценные сведения. И если К. все это учтет, то он  вряд ли станет удивляться раздражительности чиновников, которая часто  проявляется по отношению к клиентам в чрезвычайно обидной форме – впрочем,  каждый это испытывает на себе. Все чиновники раздражены, даже когда кажутся  внешне спокойными. И от этого, разумеется, больше всего страдают мелкие  адвокаты. Рассказывают, например, следующую историю, удивительно похожую на  правду. Один старый чиновник, добрый, смирный человек, целые сутки изучал  трудное дело, к тому же чрезвычайно запутанное из-за вмешательства  адвокатов, – усерднее таких чинуш никого не найти. Уже к утру, проработав  двадцать четыре часа без видимых результатов, он подошел к входной двери,  спрятался за ней и каждого адвоката, который пытался войти, сбрасывал с  лестницы. Адвокаты собрались на лестничной площадке и стали советоваться, что  им делать. С одной стороны, они не имеют права требовать, чтобы их впустили,  значит, жаловаться на этого чиновника по начальству они не могут, а кроме того,  как уже говорилось, они должны остерегаться и не раздражать чиновников зря. С  другой же стороны, каждый проведенный вне суда день для них потерян, и  проникнуть туда им очень важно. В конце концов они договорились измотать  старичка. Стали посылать наверх одного адвоката за другим, те взбегали по  лестнице и давали себя сбрасывать оттуда при довольно настойчивом, но,  разумеется, пассивном сопротивлении, а внизу их подхватывали коллеги. Так продолжалось  почти целый час, и тут старичок, уже сильно уставший от ночной работы, совсем  сдал и ушел к себе в канцелярию. Стоявшие внизу сначала не поверили и послали  одного из коллег наверх взглянуть, действительно ли за дверью никого нет. И  только тогда они все поднялись наверх и, должно быть, не посмели даже  возмутиться. Ведь адвокат – а даже самый ничтожный из них хоть отчасти  представляет себе все обстоятельства – никогда не пытается ввести в  судопроизводство какие бы то ни было изменения или улучшения, в то время как  почти каждый обвиняемый, даже какой-нибудь недоумок, при первом же  соприкосновении с процессом начинает думать, какие бы предложения внести, чтобы  улучшить постановку дела, и часто тратит на это время и силы, которые можно  было бы с гораздо большей пользой употребить на что-либо иное. Единственно  правильное – это примириться с существующим порядком вещей. И если бы даже  человек был в силах исправить какие-то отдельные мелочи, что является нелепым  заблуждением, то в лучшем случае он чего-то добился бы для хода будущих  процессов, но себе самому он только нанес бы непоправимый вред, привлекая  внимание и особую мстительность чиновников.Главное – не привлекать внимания!  Держаться спокойно, как бы тебе это ни претило! Попытаться понять, что суд –  этот грандиозный организм – всегда находится, так сказать, в неустойчивом  равновесии, и, если ты на своем месте самовольно что-то нарушишь, ты можешь у  себя же из-под ног выбить почву и свалиться в пропасть, а грандиозный организм  сам восстановит это небольшое нарушение за счет чего-то другого – ведь все  связано между собой – и останется неизменным, если только не станет, что вполне  вероятно, еще замкнутее, еще строже, еще бдительнее и грознее. Лучше  предоставить всю работу адвокату и не мешать ему. Конечно, упреки никому на  пользу не идут, особенно если нельзя человеку растолковать, за что его упрекают  и в чем винят, но все-таки следует сказать, что К. чрезвычайно навредил делу  тем, как он вел себя при директоре канцелярии. Видимо, придется вычеркнуть этого  влиятельнейшего человека иэ списка тех, у кого можно было бы чего-то добиться  для К. Теперь он нарочно пропускает мимо ушей даже мимолетные упоминания о  процессе. В некоторых отношениях эти чиновники – сущие дети. Иногда  какие-нибудь пустяки – впрочем, поведение К., к сожалению, нельзя отнести к  этой категории – так обижают их, что они перестают разговаривать даже с лучшими  своими друзьями, отворачиваются от них при встрече и везде, где только можно,  действуют им наперекор. И вдруг, совершенно неожиданно, без всяких оснований,  их может рассмешить какая-нибудь глупая шутка, на которую решаешься только  оттого, что все кажется безнадежным, и тут снова настает полное примирение. С  ними общаться и трудно и легко, никаких правил тут не существует. Иногда просто  диву даешься, как это одной человеческой жизни хватает на то, чтобы овладеть  всеми теми знаниями, которые дают возможность работать хотя бы с некоторым  успехом. Правда, бывают, как, впрочем, и у всех, мрачные дни, когда думаешь,  что ни малейших успехов не достиг, и кажется, будто хорошо кончились только те  процессы, в которых благополучный исход был предопределен с самого начала, без  всякой посторонней помощи, а все остальные проиграны, несмотря на всю беготню,  все старания, все кажущиеся мелкие успехи, которые так тебя радовали. Тут,  конечно, теряешь всякую уверенность и даже не осмеливаешься возражать, если  тебя спросят, правда ли, что некоторые процессы, проходившие, по существу,  благополучно, ты сорвал именно своим вмешательством. Единственное, что тебе остается,  это какая-то внутренняя самозащита. Таким припадкам сомнения – разумеется, это  только припадки – адвокаты бывают особенно подвержены, когда дело, которое они  вели уже давно и вполне удовлетворительно, внезапно вырывают у них из рук.  Ничего хуже с адвокатом случиться не может. И отнимает дело, конечно, не сам  обвиняемый, этого никогда не бывает: если обвиняемый уже взял определенного  адвоката, то он за него держится, несмотря ни на что. Да и как он может  справиться сам, если он уже воспользовался чьей-то помощью? Так что этого не  бывает, но иногда бывает другое: процесс принимает такой оборот, что адвоката к  нему уже не допускают. И само дело, и обвиняемого, и вообще все просто отнимают  у адвоката, и тут уж не помогут самые лучшие отношения с чиновниками, потому  что те и сами ничего не знают. Просто весь процесс перешел в такую стадию, где  никакой помощи уже оказать нельзя, где дело ведется в недоступных судебных  органах и обвиняемый становится недоступным для адвоката. И в один прекрасный  день, явившись домой, находишь у себя на столе все те ходатайства, которые  составлялись с такой тщательностью, с такой крепкой надеждой на исход дела;  оказывается, их отослали тебе обратно, так как на новом этапе процесса их  использовать запрещено и они стали бесполезными клочками бумаги. Причем это еще  не значит, что процесс проигран, вовсе нет; во всяком случае никаких оснований  для такого предположения нет, просто ты о процессе больше ничего не знаешь и  узнать никак не можешь. К счастью, такие случаи – исключение, и даже если  процесс самого К. тоже подпадет под такой случай, то пока дело до этого еще не  дошло. Сейчас еще представляются самые широкие возможности для работы адвоката,  и в том, что он их использует, К. может не сомневаться. Ходатайство, как уже  говорилось, еще не подано, да это и не к спеху, гораздо важнее предварительные  переговоры с ведущими чиновниками, а они уже велись. Но велись – надо честно  сознаться – с переменным успехом. Однако лучше покамест не выдавать  подробностей, это может плохо повлиять на К. – пробудить слишком радостные  надежды или слишком напугать его; можно сказать только одно: некоторые  чиновники высказывались чрезвычайно доброжелательно и выражали полную  готовность содействовать, в то время как другие высказывали меньшую доброжелательность,  однако в помощи ни в коей мере не отказывали. В общем, результаты, можно  сказать, вполне ободряющие, однако делать какие-либо заключения еще нельзя, так  как это обычное начало всех предварительных переговоров и только дальнейшее  развитие дела покажет, насколько ценны эти предварительные переговоры. Во  всяком случае, ничего еще не потеряно, и если бы удалось, несмотря ни на что,  вернуть расположение директора канцелярии – а к этому уже приняты разные  меры, – то, как говорят хирурги, рану можно считать чистой и надо только  спокойно дожидаться дальнейшего.    

На такие и подобные разговоры адвокат был неистощим. И это  повторялось при каждой встрече. Всегда имелись налицо какие-то успехи, но  никогда не сообщалось, в чем они состоят. Работа над первым ходатайством шла  непрестанно, но оно все еще не было готово; однако при следующей встрече именно  это оказывалось огромным преимуществом; как раз все последние дни были  исключительно неблагоприятны для подачи заявлений, хотя предвидеть это заранее  никто не мог. И если К., измученный бесконечными словоизвержениями, замечал,  даже учитывая все трудности, что дело подвигается очень медленно, то ему  возражали, что подвигается оно совсем не так медленно, но, конечно, двинулось  бы гораздо дальше, если бы К. обратился к адвокату вовремя. Но, к сожалению,  тут он оплошал, и эта оплошность не только сейчас, но и впредь будет порождать  затруднения.    

Единственное приятное разнообразие в эти посещения вносил  приход Лени: она всегда устраивала так, что подавала адвокату чай в присутствии  К. Встав за спиной К., она притворялась, что смотрит, как адвокат, с какой-то  жадностью, низко пригнувшись к чашке, наливает и пьет чай, и тайком позволяла  К. пожимать ей руку. Наступало полное молчание. Адвокат пил чай, К. пожимал  руку Лени, а Лени иногда осмеливалась нежно поглаживать К. по голове.    

– Ты еще тут? – спрашивал адвокат, допив чай.    

– Я хотела убрать посуду, – отвечала Лени с  последним рукопожатием, но тут адвокат вытирал губы и с новой силой начинал  заговаривать К.    

Хотел ли он утешить К. или привести его в отчаяние? К. никак  не мог понять, чего тот добивается, хотя отлично понимал, что его защита в  ненадежных руках. Возможно, что адвокат говорил правду, хотя было очевидно, что  он хочет выставить себя в самом выгодном свете и, вероятно, никогда не вел  такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К. Но самым  подозрительным казалось постоянное подчеркивание личных связей с чиновниками.  Использовались ли эти связи исключительно для пользы К.? Адвокат постоянно  напирал на то, что речь идет только о низших служащих, то есть о людях  зависимых, и что для их продвижения по службе определенные повороты процесса,  конечно, могут иметь большое значение. Может быть, они используют адвоката,  чтобы добиться именно таких, всегда неблагоприятных для обвиняемого оборотов  дела? Может быть, они вели себя так не в каждом процессе, это вряд ли было  возможно; наверно, случались и такие процессы, когда они помогали адвокату за  его услуги, ведь они сами были заинтересованы в том, чтобы поддерживать в чистоте  его репутацию. Но если дело и вправду обстоит так, то каким образом они  вмешаются в процесс К., чрезвычайно трудный и, по уверениям адвоката, очень  сложный, то есть важный и привлекший внимание судебных властей с самого начала?  Нет, никаких сомнений их дальнейшие намерения не вызывали. Некоторые симптомы  были заметны уже в том, что первое ходатайство все еще не подано, хотя процесс  тянется уже несколько месяцев, но до сих пор, по словам адвоката, еще находится  в низших инстанциях, а это, конечно, очень способствует намерению усыпить  внимание обвиняемого, обезоружить его и вдруг обрушить на него приговор или по  меньшей мере объявить ему, что следствие окончилось для него неблагоприятно и  дело передано в высшие инстанции.    

Нет, К. непременно должен был сам вмешаться. Именно в  состоянии крайней усталости, как в это зимнее утро, когда помимо воли все мысли  были обращены на его дело, он был в этом безоговорочно убежден. Презрение, с  каким он раньше относился к процессу, теперь пропало. Будь он один на свете, он  еще мог бы пренебречь процессом, хотя тогда – и в этом сомнений не было –  процесс вообще не мог бы возникнуть. Но теперь, когда дядя затащил его к  адвокату, приходилось считаться с семейными взаимоотношениями; да и его служба  отчасти зависела от хода процесса, потому что он сам неосторожно и даже с  каким-то необъяснимым удовлетворением упоминал о своем процессе при знакомых, а  другие знакомые сами о нем узнавали неизвестно откуда; отношения с фройляйн  Бюрстнер тоже колебались в зависимости от процесса – словом, у него уже не было  выбора, принимать или не принимать этот процесс, он попал в самую гущу и должен  был защищаться. А если он устал – тем хуже для него.    

Впрочем, для преувеличенной тревоги никаких оснований пока  что не было. Он сумел в сравнительно короткое время подняться в своем банке до  высокой должности и, признанный всеми, занимал эту должность до сих пор;  значит, теперь ему только надо эти свои таланты, благодаря которым он всего  достиг, приложить к ведению процесса, и нет никаких сомнений, что тогда все  окончится благополучно. Но прежде всего, если хотеть чего-то добиться, надо с  самого начала отмести всякие мысли о возможной вине. Никакой вины нет. И весь  этот процесс – просто большое дело, какие он с успехом часто вел для банка, и в  этом деле, как правило, таятся всевозможные опасности – их только и надо  предотвратить. Во имя этой цели никак нельзя играть с мыcлью о какой бы то ни  было вине, наоборот, надо все мысли твердо сосредоточить на собственной  правоте. А отсюда неизбежно вытекало решение отстранить адвоката от дела как  можно скорее, лучше всего – сегодня же вечером. Правда, по словам того же  адвоката, это было бы неслыханным прецедентом, к тому же очень обидным, но К.  больше не мог терпеть, чтобы все его усилия разбивались о препятствия, которые,  возможно, подстраивал его собственный адвокат. А как только он стряхнет с себя  эту зависимость, он сам сразу подаст ходатайство, и, возможно, ему ежедневно  придется добиваться, чтобы эту бумагу рассмотрели. Разумеется, для того чтобы  добиться этого, К. не станет, подобно другим, просиживать в коридоре, положив  шляпу под стул. Он сам, или знакомые женщины, или те, кого он пошлет, будут  ежедневно нажимать на чиновников, чтобы заставить их не глазеть сквозь решетки  в коридор, а сесть к столу и рассмотреть ходатайство К. Тут нельзя ослаблять  натиск, надо все организовать, проверить; пусть суд наконец столкнется с таким  обвиняемым, который умеет постоять за свои права.    

Но если К. верил, что он сумеет все это провести в жизнь, то  составление ходатайства представило для него непреодолимые трудности. Раньше, с  неделю назад, он только с чувством некоторой неловкости думал о том, что будет  вынужден составлять такую бумагу. Но он даже и не думал, что это может быть так  трудно. Он вспомнил, как однажды утром, когда он был завален работой, он вдруг  отодвинул все в сторону и взял блокнот, чтобы набросать ходатайство и, может  быть, потом отдать этот черновик для исполнения тяжелодуму адвокату, и как  именно в эту минуту отворилась дверь директорского кабинета и с громким смехом  вошел заместитель директора. Тут К. стало очень неприятно, хотя заместитель  директора смеялся вовсе не над его ходатайством, о котором он ничего не знал, а  над только что услышанным биржевым анекдотом; для того чтобы этот анекдот стал  понятен, надо было сделать рисунок, и заместитель директора, наклонясь над  столом К., взял у него из рук карандаш и набросал рисунок на листке блокнота,  предназначенном для черновика.    

Но сегодня К. забыл о чувстве неловкости – написать  ходатайство было необходимо. Если на службе он не сможет выкроить для этого  время – что было вполне вероятно, – значит, придется писать дома, по  ночам. А если ночей не хватит, придется взять отпуск. Только не останавливаться  на полдороге, это самое бессмысленное не только в делах, но и вообще всегда и  везде. Правда, ходатайство потребует долгой, почти бесконечной работы. Даже при  самом стойком характере человек мог прийти к мысли, что такую бумагу вообще  составить невозможно. И не от лени, не от низости, которые только и могли помешать  адвокату в этой работе, а потому, что, не зная ни самого обвинения, ни всех  возможных добавлений к нему, придется описать всю свою жизнь, восстановить в  памяти мельчайшие поступки и события и проверить их со всех сторон. И какая же  это грустная работа! Может быть, она подходит тем, кто, уйдя на пенсию, захочет  чем-то занять мозг, уже впадающий в детство, и как-то скоротать долгие дни. Но  теперь, когда человеку необходимо сохранить всю свежесть мысли для работы,  когда часы летят с необыкновенной быстротой, потому что его карьера на подъеме  и он представляет собой даже в некотором роде угрозу для заместителя директора,  теперь, когда ему, человеку молодому, хочется насладиться жизнью в столь  короткие вечера и ночи, именно теперь он должен заниматься составлением этого  документа! И К. снова мысленно пожалел себя. Почти нечаянно, лишь бы прекратить  этот ход мысли, он нажал кнопку звонка, проведенного в приемную. Нажимая  кнопку, он взглянул на часы. Уже одиннадцать, значит, два часа драгоценнейшего  времени он истратил на раздумье и, конечно, устал еще больше прежнего. И  все-таки время прошло не зря, он принял решение, которое может оказаться  полезным.    

Кроме почты курьер принес визитные карточки двух господ,  давно ожидавших К. Как назло, это были очень важные клиенты банка, которых ни в  каком случае нельзя было заставлять ждать. И почему они пришли в такое  неподходящее время, и почему – как, наверно, спрашивали себя эти господа за  закрытой дверью – столь усердный К. тратил самое горячее служебное время на  личные дела? Устав от всего, что было, и с усталостью ожидая того, что будет,  К. поднялся навстречу первому клиенту.    

Это был маленький разбитной человечек, фабрикант, которого  К. хорошо знал. Он выразил сожаление, что отрывает К. от важной работы, а К.,  со своей стороны, выразил сожаление, что заставил его так долго ждать. Но слова  сожаления он произнес настолько машинально и таким неестественным тоном, что,  если бы фабрикант не был так занят своим делом, он непременно подметил бы это.  Вместо того он торопливо вытащил счета и таблицы из всех карманов, разложил их  перед К. и стал разъяснять отдельные пункты, поправил небольшую ошибку в  расчетах, которую поймал даже при таком беглом просмотре, напомнил, что К.  заключил с ним такую же сделку год назад, мимоходом заметил, что на этот раз  другой банк готов идти на значительные жертвы, лишь бы заключить с ним эту  сделку, и наконец умолк, чтобы выслушать мнение К. Действительно, К. вначале с  большим вниманием следил за словами фабриканта, мысль о важной сделке захватила  и его, но, к сожалению, ненадолго; вскоре он перестал слушать, некоторое время  еще кивал головой в ответ на громкие восклицания фабриканта, но потом прекратил  и это, ограничиваясь только тем, что смотрел на лысую голову, склоненную над  бумагами, и спрашивал себя, когда же фабрикант наконец поймет, что все его  разглагольствования бесполезны. И когда фабрикант замолчал, К. сначала всерьез  подумал, будто замолчал он для того, чтобы дать ему возможность сознаться, что  слушать он не в состоянии. Но по напряженному взгляду фабриканта, готового на  любые возражения, К. с сожалением понял, что деловой разговор придется  продолжить. Он наклонил голову, словно подчиняясь приказанию, и стал медленно  водить карандашом по бумагам, то и дело останавливаясь и всматриваясь в  какую-нибудь цифру. Видимо, фабрикант предположил, что К. с чем-то не согласен,  а может быть, цифры были не совсем точные, может быть, и не они решали дело, во  всяком случае, фабрикант закрыл бумаги рукой и, придвинувшись совсем близко к  К., снова начал в общих чертах излагать ему свое дело.    

– Трудно все это, – сказал К., наморщив губы, и,  так как фабрикант закрыл бумаги – единственное, на чем еще можно было сосредоточиться, –  он безвольно откинулся на спинку кресла.    

Он только поднял глаза, когда отворилась дверь директорского  кабинета и вдали, не очень отчетливо, словно в какой-то дымке, мелькнула фигура  заместителя директора. К. не обратил на это особого внимания, но его обрадовала  реакция фабриканта – для К. это было очень кстати. Ибо фабрикант тотчас же  вскочил с кресла и поспешил навстречу заместителю директора. К. хотел, чтобы он  двигался в десять раз скорее, потому что боялся, что заместитель вдруг скроется.  Страх оказался напрасным, оба господина встретились, пожали друг другу руки и  вместе подошли к столу К. Фабрикант пожаловался, что прокурист никак не склонен  идти ему навстречу в этом деле, и кивнул в сторону К., который под взглядом  заместителя снова низко нагнулся над бумагами. Они оба стояли, прислонясь к его  столу, и фабрикант начал уговаривать заместителя, стараясь привлечь его на свою  сторону. К. почувствовал себя так, будто оба эти человека непомерно  разрастаются и уже через его голову решают его судьбу. Медленно и осторожно он  завел глаза кверху, чтобы взглянуть, что же там происходит; не глядя, взял одну  из бумаг со стола, положил ее на ладонь и, постепенно подымаясь с кресла, стал  протягивать ее обоим собеседникам. Он ни о чем в это время не думал, а  действовал так, как, по его представлению, ему придется действовать, когда он  наконец подготовит тот важный документ, который его окончательно оправдает.  Заместитель директора, с большим вниманием слушавший фабриканта, взглянул на  бумагу мимоходом, даже не прочитав, что там было написано, ибо то, что было  важно для прокуриста, для него никакого интереса не представляло, однако взял  бумагу из рук у К., сказал: «Спасибо, я все уже знаю» – и спокойно положил  бумагу на стол. К. с неприязнью покосился на него. Но заместитель даже не  заметил его взгляда, а если и заметил, то лишь еще больше развеселился. Он то и  дело разражался громким смехом, даже явно привел фабриканта в смущение  остроумным ответом и в заключение пригласил его к себе в кабинет, чтобы окончательно  договориться.    

– Дело весьма важное, – сказал он  фабриканту, – мне это совершенно ясно. А господину прокуристу, – при  этом он обращался только к фабриканту, – наверно, будет по душе, если мы  его от этого освободим. Ваше дело требует спокойного обсуждения. А он как будто  сегодня и так перегружен работой, к тому же в приемной вот уже несколько часов  его дожидаются люди.    

У К. еле хватило выдержки отвернуться от заместителя  директора и любезно, хотя и напряженно улыбнуться одному только фабриканту.  Больше он не стал вмешиваться и, слегка наклонившись вперед, упершись обеими  руками в стол, как приказчик на прилавок, глядел, как оба господина,  переговариваясь между собой, взяли бумаги со стола и скрылись в кабинете  директора. В дверях фабрикант еще раз обернулся, сказал, что не прощается и не  преминет осведомить господина прокуриста о результатах переговоров, а кроме  того, собирается сделать ему еще одно небольшое сообщение.    

Наконец К. остался один. Он и не подумал впустить следующего  клиента и только неясно сознавал, насколько это удачно, что люди там, в  приемной, уверены, будто он еще занят с фабрикантом, и поэтому никто, даже  курьер, не решается войти к нему. Он подошел к окну, сел на подоконник, держась  одной рукой за щеколду, и выглянул на площадь. Снег еще падал, погода никак не  прояснялась.    

Долго просидел он неподвижно, не понимая, что именно его так  беспокоит, и только изредка испуганно оборачивался через плечо к двери в  приемную, где ему слышался какой-то шум. Но так как никто не входил, он  успокоился, подошел к умывальнику, умылся холодной водой и с освеженной головой  вернулся к окошку. Решение взять свою защиту в собственные руки теперь казалось  ему гораздо более ответственным, чем он предполагал сначала. Когда он взваливал  всю защиту на адвоката, процесс, в сущности, мало его касался, он наблюдал за  ним только со стороны, а непосредственно его ничто не затрагивало, он мог при  желании поинтересоваться, как идут его дела, но мог и отойти в сторону, когда  ему этого хотелось. А сейчас, если он возьмет ведение своего дела на себя, он –  хотя бы на данное время – будет совершенно поглощен судебными делами.Если все  пойдет успешно, то впоследствии придет полное и окончательное освобождение, но,  чтобы этого достичь, ему придется все время сталкиваться с гораздо большими  опасностями, чем до сих пор. И если он еще сомневался в этом, то сегодняшняя  встреча с фабрикантом при заместителе директора достаточно убедила его. Как он  при них сидел совершенно растерянный лишь оттого, что намеревался с  сегодняшнего дня взять свою защиту на себя! Что же будет дальше? Какие дни  предстоят ему? Найдет ли он путь, который приведет его к благополучному исходу?  Не вызовет ли тщательно продуманное ведение защиты – а иначе все было бы лишено  смысла, – не вызовет ли такая защита необходимости отключиться, насколько  возможно, от всякой другой работы? Сможет ли он благополучно пройти через это?  И как ему провести в жизнь этот план тут, в банке? Ведь время ему нужно не  только для составления ходатайства – для этого хватило бы и отпуска, хотя просить  об отпуске сейчас было бы большой смелостью, – ему нужно время для целого  процесса, а кто знает, как долго он будет тянуться? Вот сколько препятствий  вдруг встало на жизненном пути К.!    

Неужто в таком состоянии он должен работать для банка? Он  взглянул на стол. Неужели сейчас принимать клиентов, вести с ними переговоры?  Там его процесс идет полным ходом, там, наверху, на чердаке, судейские  чиновники сидят над актами этого процесса, а он должен заниматься делами банка?  Не похоже ли это на пытку, не с ведома ли суда в связи с процессом его  подвергают этой пытке? А разве в банке при оценке его работы кто-нибудь станет  учитывать его особое положение? Никто и никогда. Кое-что о его процессе знали,  хотя и было не совсем ясно, кому и сколько об этом известно. Надо надеяться,  что слухи еще не дошли до заместителя директора, иначе сразу стало бы видно,  как он старается использовать эти сведения против К. вопреки чувству  товарищества и простой человечности. А сам директор? Да, конечно, он хорошо  относится к К., и если бы он узнал о процессе, то сейчас же сделал бы все от  него зависящее, чтобы внести какие-то облегчения для К., но ему это вряд ли  удалось бы, потому что теперь, когда К. почти перестал противодействовать  влиянию заместителя это влияние усилилось, причем заместитель для укрепления  своей власти использовал болезненное состояние самого директора. На что же К.  мог надеяться? Может быть, от этих мыслей сила сопротивления в нем понижалась,  но, с другой стороны, нельзя обманывать себя, надо все предвидеть, все,  насколько это возможно в данную минуту.    

Без всякой причины, просто чтобы не возвращаться к  письменному столу, К. отворил окно. Оно открывалось с трудом, пришлось обеими  руками нажать на задвижки. Всю комнату и ввысь и вширь заполнил туман,  пропитанный дымом, вместе с ним вполз запах гари. Сквозняком внесло несколько  снежинок.    

– Прескверная осень, – сказал за спиной К. голос  фабриканта – тот вышел от заместителя директора и незаметно подошел к окну. К.  утвердительно кивнул и с опаской поглядел на портфель фабриканта: наверно, он  сейчас вынет оттуда бумаги и начнет рассказывать, как прошли переговоры с  заместителем директора. Но фабрикант поймал взгляд К., похлопал по своему  портфелю и сказал, не открывая его:    

– Вам, наверно, интересно услышать, чего я достиг. У  меня, можно сказать, заключение уже в кармане. Превосходный человек ваш  заместитель директора, но ему пальца в рот не клади.    

Он засмеялся и потряс руку К., явно желая и его рассмешить.  Но тому показалось подозрительным, что фабрикант не хочет показать ему  документы, да и ничего смешного в его словах он не нашел.    

– Господин прокурист, – сказал вдруг  фабрикант, – на вас, наверно, погода плохо действует? Вид у вас такой  удрученный.    

– Да, – сказал К. и поднес руку к виску, –  голова болит, семейные неполадки.    

– Верно, верно, – сказал фабрикант, человек он был  торопливый и никогда не дослушивал спокойно, что ему говорят, каждому  приходится нести свой крест.    

К. невольно подался к двери, как будто хотел выпроводить  фабриканта, но тот сказал:    

– Господин прокурист, у меня есть для вас еще одно  небольшое сообщение. Очень боюсь, что сейчас вам не до того, но за последнее  время я уже дважды был у вас и каждый раз об этом забывал. Если еще  откладывать, то мое сообщение, наверно, потеряет всякий смысл. А это жаль, может  быть, оно все-таки будет иметь для вас какое-то значение. – И прежде чем  К. успел ответить, фабрикант подошел к нему вплотную, постучал согнутым пальцем  ему в грудь и тихо сказал: – У вас идет процесс, не так ли?    

К. отшатнулся и воскликнул:    

– Вам это сказал заместитель директора!    

– Да нет же, – сказал фабрикант, – откуда  заместитель мог узнать об этом?    

– А вы? – уже спокойнее спросил К.    

Я кое о чем осведомлен из судебных кругов, – сказал  фабрикант. – Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить.    

– Сколько же людей связано с судебными кругами! –  сказал К., опустив голову, и подвел фабриканта к столу.    

Они уселись, как сидели раньше, и фабрикант сказал:    

– К сожалению, я могу сообщить вам очень немногое. Но в  таких делах нельзя пренебрегать даже самой малостью. Кроме того, мной руководит  искреннее желание хоть чем-нибудь помочь вам, даже если эта помощь окажется  весьма скромной. Ведь до сих пор у нас в делах были самые дружеские отношения,  не так ли? Ну вот видите!    

К. хотел было извиниться за свое поведение во время  сегодняшнего разговора, но фабрикант не терпел, когда его перебивали. Он  засунул портфель глубоко под мышку, чтобы показать, как он торопится, и  продолжал:    

– О вашем процессе я узнал от некоего Титорелли. Он  художник, Титорелли – его псевдоним, настоящего его имени я даже не знаю. Уже  много лет подряд он изредка заходит ко мне в контору и приносит небольшие  картинки, и за них – ведь он почти нищий – я даю ему что-то вроде милостыни.  Эти сделки – мы оба к ним привыкли – всегда проходили гладко. Но вот его  посещения стали учащаться, я его упрекнул, мы разговорились, я заинтересовался,  как это он может жить одними этими картинками, и, к своему удивлению, узнал,  что главный источник его дохода – писание портретов. «Работаю на суд»,– сказал  он. «На какой суд?»– спросил я. И тут он рассказал мне об этом суде. Вероятно,  вы лучше всех поймете, как меня удивил его рассказ. С тех пор при каждом  посещении я выслушиваю какие-нибудь новости и постепенно составил себе  некоторое представление об этом суде. Правда, Титорелли очень болтлив, и часто  мне приходится его останавливать, не только потому, что он наверняка привирает,  но главным образом из-за того, что мне, человеку деловому, которому и свои  заботы покоя не дают, некогда слишком много заниматься чужими делами. Но это я  мимоходом. И вот я подумал: а вдруг Титорелли будет вам хоть чем-то полезен, он  знаком со многими судьями, и хотя сам он особого влияния не имеет, но все же  сможет дать совет, как попасть ко всяким влиятельным лицам. И если даже эти  советы сами по себе ничего не значат, то вам, по моему мнению, они могут очень  и очень пригодиться. Ведь вы сами почти адвокат. Я всегда говорю: «Прокурист К.  почти что адвокат». Нет, за исход вашего процесса я совершенно не беспокоюсь. И  все-таки не зайдете ли вы к Титорелли? По моей рекомендации он сделает для вас  все, что в его силах. Право же, я думаю, что вам стоит к нему пойти. Не  обязательно сегодня, а как-нибудь при случае. Разумеется – и я должен вам это  подчеркнуть, – вы ни в коем случае не обязаны следовать моему совету и  идти к Титорелли. Нет, если вы можете обойтись без Титорелли, то лучше оставить  его в стороне. Может быть, у вас уже есть свой определенный план и Титорелли  только нарушит его? Нет, нет, тогда вам ни в коем случае к нему ходить не надо!  Конечно, от такого типа нелегко принимать советы. Впрочем, как хотите. Вот  рекомендательное письмо и вот его адрес.    

К. взял письмо и сунул его в карман – он был очень  разочарован. Даже при самых благоприятных обстоятельствах польза от этого  знакомства была неизмеримо меньше вреда, который нанес ему художник, доведя до  сведения фабриканта слухи о процессе и распространяя сплетни.    

К. с трудом заставил себя пробормотать какую-то  благодарность вслед фабриканту, уже выходившему из комнаты.    

– Я зайду к нему, – сказал он, прощаясь с  фабрикантом у двери, – или, пожалуй, так как я сейчас очень занят, напишу  ему, чтоб он зашел ко мне сюда.    

– О, я знал, что вы найдете наилучший выход, –  сказал фабрикант. – Правда, я думал, что вам лучше было бы не приглашать в  банк людей вроде этого Титорелли и не разговаривать с ним тут о процессе. Да и  не очень-то полезно давать письма в руки таким людям. Но, конечно, вы все сами  продумали, вам виднее, что можно делать и чего нельзя.    

К. наклонил голову и проводил фабриканта через приемную. При  всем своем внешнем спокойствии он очень испугался за себя: в сущности, он  говорил о письме к Титорелли, только чтобы показать фабриканту, что ценит его  рекомендацию и обдумывает, как ему встретиться с Титорелли, но вместе с тем,  если бы он счел помощь Титорелли полезной, он и в самом деле не преминул бы ему  написать. Но слова фабриканта открыли ему опасность такого шага со всеми его  последствиями. Неужели он уже не может надеяться на свой здравый смысл, на свой  ум? Если он способен письменно пригласить какую-то сомнительную личность в банк  и в двух шагах от заместителя директора, отделенный от него одной только  дверью, просить у этого проходимца советов насчет своего процесса, то не  значило ли это, что он, по всей вероятности, а может быть, и наверняка, не  видит и других опасностей и бросается в них очертя голову? Не всегда же с ним  рядом будет человек, который сможет его предупредить. Как раз сейчас, когда ему  надо собрать все силы и действовать, на него напали сомнения в собственной  бдительности. Неужели ему будет так же трудно заниматься своим процессом, как  трудно вести банковские дела? Сейчас он, конечно, сам уже не понимал, как ему  могло прийти в голову написать Титорелли и пригласить его в банк.    

Он еще в недоумении покачивал головой, когда к нему подошел  курьер и обратил его внимание на трех посетителей, сидевших в приемной на  скамье. Они уже давно ждали, когда их наконец пригласят в кабинет К. Увидев,  что курьер обратился к К., они встали и, пытаясь воспользоваться случаем,  наперебой старались заговорить с К. Раз банк обошелся с ними так бесцеремонно,  заставив их терять время в приемной, то они тоже никаких церемоний признавать  не собирались.    

– Господин прокурист, – начал было один.    

Но К. уже велел подать свое зимнее пальто и, одеваясь с  помощью курьера, обратился ко всем троим:    

– Простите, господа, сейчас я, к сожалению, не могу вас  принять. Очень прошу меня извинить, но у меня весьма срочное дело и я должен  сейчас же уйти. Вы сами видели, как долго меня задерживали. Не будете ли вы так  любезны прийти завтра или когда вам будет удобно? А может быть, мы обсудим ваши  дела по телефону? Или, быть может, вы сейчас вкратце изложите мне, что вам  нужно, и я дам вам письменный ответ? Но лучше всего, конечно, если бы вы зашли  еще раз.    

От этих предложений посетители совершенно онемели и только  переглядывались друг с другом: неужели они столько ждали понапрасну?    

– Значит, договорились? – сказал К. и обернулся к  курьеру, который подавал ему шляпу.    

Сквозь открытую дверь кабинета видно было, что за окном гуще  повалил снег. К. поднял воротник пальто и застегнул его у шеи.    

И в эту минуту из соседнего кабинета вышел заместитель  директора, с усмешкой увидел, что К. стоит в пальто, договариваясь о чем-то с  посетителями, и спросил:    

– Разве вы уже уходите, господин прокурист?    

– Да, – сказал К. и выпрямился, – мне  необходимо уйти по делу.    

Но заместитель директора уже обернулся к посетителям.    

– А как же эти господа? – спросил он. –  Кажется, они уже давно ожидают.    

– Мы договорились, – сказал К.    

Но тут посетители не выдержали; они окружили К. и заявили,  что не стали бы ждать часами, если бы у них не было важных дел, которые надо  обсудить немедленно, и притом с глазу на глаз. Заместитель директора послушал  их, посмотрел на К. – тот, держа шляпу в руках, чистил на ней какое-то  пятнышко – и потом сказал:    

– Господа, есть очень простой выход. Если я могу вас  удовлетворить, я с удовольствием возьму на себя переговоры вместо господина  прокуриста. Разумеется, ваши дела надо разрешить немедленно. Мы, такие же деловые  люди, как и вы, понимаем, как драгоценно ваше время. Не угодно ли вам пройти  сюда? – И он отворил дверь, которая вела в его приемную.    

Как этот заместитель директора умел присваивать себе все, от  чего К. по необходимости вынужден был отказываться! Но, может быть, К. вообще  слишком перегибает палку и это вовсе не обязательно? Пока он будет бегать к  какому-то неизвестному художнику с весьма необоснованными и – нечего скрывать –  ничтожными надеждами, тут, на службе, его престиж потерпит непоправимый урон. Вероятно,  было бы лучше всего снять пальто и по крайней мере заполучить для себя хотя бы  тех двух клиентов, которые остались ждать в приемной. Возможно, что К. и  попытался бы так сделать, если бы не увидел, что к нему в кабинет вошел  заместитель директора и роется на его книжной полке, словно у себя дома. Когда  К. подошел к двери, тот воскликнул:    

– А-а, вы еще не ушли? – Он посмотрел на К. –  от резких прямых морщин его лицо казалось не старым, а скорее властным – и  потом снова стал шарить среди бумаг. – Ищу договор, – сказал  он. – Представитель фирмы утверждает, что бумаги у вас. Не поможете ли вы  мне найти их?    

К. подошел было к нему, но заместитель директора сказал:    

– Спасибо, уже нашел, – и, захватив толстую папку  с документами, где явно лежал не только один этот договор, он прошел к себе в  кабинет.    

Теперь мне с ним не под силу бороться, сказал себе К., но  пусть только уладятся все мои личные неприятности, и я ему первому отплачу, да  еще как! Эта мысль немного успокоила К., он велел курьеру, уже давно открывшему  перед ним дверь в коридор, сообщить директору банка, что ушел по делам, и, уже  радуясь, что может хоть какое-то время целиком посвятить своему делу, вышел из  банка.    

Не задерживаясь, он поехал к художнику, который жил на  окраине, в конце города, противоположном тому, где находились судебные  канцелярии. Эта окраина была еще беднее той: мрачные дома, переулки, где в  лужах талого снега медленно кружился всякий мусор. В доме, где жил художник,  было открыто только одно крыло широких ворот; в другом крыле внизу был пробит  люк, и навстречу К. оттуда хлынула дымящаяся струя какой-то отвратительной  желтой жидкости, и несколько крыс метнулось в канаву, спасаясь от нее. Внизу у  лестницы, на земле ничком лежал какой-то младенец и плакал, но его почти не  было слышно из-за оглушительного шума слесарной мастерской, расположенной с  другой стороны подворотни. Двери в мастерскую были открыты, трое подмастерьев  стояли вокруг какого-то изделия и били по нему молотками. От широкого листа  белой жести, висящего на стене, падал бледный отсвет и, пробиваясь меж двух  подмастерьев, освещал лица и фартуки. Но К. только мельком взглянул туда, ему  хотелось как можно скорее уйти, переговорить с художником как можно короче и  сразу вернуться в банк. И если он хоть чего-нибудь тут добьется, то это хорошо  повлияет на его сегодняшнюю работу в банке.    

На третьем этаже ему пришлось умерить шаг – он совсем  задыхался, этажи были непомерно высокие, а художник, видимо, жил в мансарде. К  тому же воздух был затхлый, узкая лестница шла круто, без площадок, зажатая с  двух сторон стенами – в них кое-где, высоко над ступеньками, были пробиты узкие  оконца. К. немного приостановился, и тут из соседней квартиры выбежала стайка  маленьких девочек и со смехом помчалась вверх по лестнице. К. медленно  поднимался за ними, и, когда одна из девочек споткнулась и отстала от других,  он нагнал ее и спросил:    

– Здесь живет художник Титорелли?    

У девочки был небольшой горб, ей можно было дать лет  тринадцать; в ответ она толкнула К. локотком в бок и взглянула на него искоса.  Несмотря на молодость и физический недостаток, в ней чувствовалась безнадежная  испорченность. Даже не улыбнувшись, она вперила в К. настойчивый, острый и  вызывающий взгляд. К. притворился, что не заметил ее уловок, и спросил:    

– А ты знаешь художника Титорелли?    

Она кивнула и тоже спросила:    

– А что вам от него нужно?    

К. решил, что не мешает разузнать еще кое-что о Титорелли.    

– Хочу, чтобы он написал мой портрет, – сказал он.    

– Портрет? – переспросила она и, широко разинув  рот, шлепнула К. ладонью, словно он сказал что-то чрезвычайно неожиданное или  несообразное, подхватила обеими руками свою и без того короткую юбчонку и во  всю прыть побежала догонять остальных девочек, чьи крики уже терялись где-то  наверху.    

За следующим поворотом лестницы К. опять увидел их всех.  Горбатенькая, очевидно, уже выдала им намерения К., и они дожидались его.  Прижавшись к стенкам по обеим сторонам лестницы, чтобы дать К. свободный  проход, они стояли, перебирая пальцами фартучки. В их лицах, в том, как они  стояли рядком у стенок, была смесь какого-то ребячества и распутства.  Горбатенькая пошла вперед, остальные со смехом сомкнулись за спиной К. Только  благодаря ей К. сразу нашел дорогу. Он хотел было идти прямо наверх, но она  сказала, что к Титорелли можно попасть только через боковую лестницу. Лестница,  ведущая к нему, была еще уже, еще длиннее, шла круто вверх и кончалась у самой  двери Титорелли. По сравнению со всей лестницей эта дверь хорошо освещалась  небольшим, косо прорезанным в потолке окошечком, она была сколочена из  некрашеных досок, и на ней широкими мазками кисти красной краской было выведено  имя Титорелли. К. со своей свитой еще только поднялся до середины лестницы, как  вдруг наверху, очевидно услышав шум на лестнице, приоткрыли двери, и в щель  высунулся мужчина, на котором как будто ничего, кроме ночной рубахи, не было.    

– Ох! – воскликнул он, увидев толпу, и сразу  исчез. Горбунья от радости захлопала в ладоши, другие девочки стали подталкивать  К. сзади, торопя его наверх.    

Но не успели они подняться на самый верх, как дверь  распахнулась и художник с низким поклоном попросил К. войти. Однако девочек он  впустить не захотел и оттеснил их от дверей, сколько они ни просили и сколько  ни пытались проникнуть к нему против его воли, не добившись разрешения. Только  горбунье удалось проскользнуть у него под рукой, но художник погнался за ней,  схватил за юбки, закружил ее вокруг себя и выставил за дверь, к другим  девчонкам, которые не посмели переступить порог, даже когда художник отошел от  двери. К. никак не мог взять в толк, как отнестись к тому, что происходит; тут  как будто царили самые дружеские отношения. Вытянув шейки, девочки весело  кричали художнику какие-то шутливые слова, которых К. не понимал, художник  смеялся, и горбунья в его руках чуть ли не взлетала в воздух. Потом он закрыл  дверь, еще раз поклонился К., пожал ему руку и представился:    

– Художник-живописец Титорелли.    

К. показал на дверь, за которой перешептывались девчонки, и  проговорил:    

– Как видно, в этом доме вас очень любят!    

– Ах уж эти мне мартышки! – сказал художник,  тщетно пытаясь застегнуть ночную рубашку у ворота.    

Он стоял босой, теперь кроме рубахи на нем были широкие  штаны из желтоватого холста, они держались только на ремне, и длинный конец его  свободно болтался.    

– Мне от этих мартышек житья нет, – сказал он и,  бросив попытки застегнуть рубаху, так как и последняя пуговица отлетела, принес  кресло и пригласил К. сесть.    

– Как-то я написал портрет одной из них – ее сейчас тут  не было, – и с тех пор они меня преследуют. Когда я дома, они заходят  только с моего позволения, но, стоит мне уйти, сюда непременно проберется хоть  одна. Они подделали ключ к моей двери и передают друг дружке. Вы просто не  представляете себе, как они мне надоели. Например, прихожу сюда с дамой,  которую я собираюсь рисовать, открываю дверь своим ключом и вижу: за столом  сидит горбунья и красит себе губы моей кисточкой, а ее братцы и сестрицы, за  которыми ей велели присматривать, бегают по комнате, пачкают во всех углах.  Или, например, вчера: вернулся я очень поздно – поэтому вы уж простите меня за  костюм и за беспорядок в комнате, – значит, вернулся я домой поздно, хотел  лечь в постель, и вдруг кто-то щиплет меня за ногу. Лезу под кровать и  вытаскиваю одну из этих негодниц! И почему их так ко мне тянет – понять  невозможно. Вы сами видели, что я их не очень-то поощряю. Они мне и работать  мешают. Если бы это ателье не досталось мне бесплатно, я бы давно отсюда  выехал.    

И тут же за дверью нежный голосок боязливо пропищал:    

– Титорелли, можно нам войти?    

– Нет! – ответил художник.    

– Даже мне одной нельзя? – спросил тот же голосок.    

– Тоже нельзя! – сказал художник и, подойдя к  двери, запер ее на ключ.    

К. уже успел оглядеть комнату; никогда в жизни он не подумал  бы, что эту жалкую каморку кто-нибудь называет «ателье». Двумя шагами можно  было измерить ее и в длину, и в ширину. Все – полы, стены, потолок – было  деревянное, между досками виднелись узкие щели. У дальней стены стояла кровать  с грудой разноцветных одеял и подушек. Посреди комнаты на мольберте видна была  картина, прикрытая рубахой с болтающимися до полу рукавами. За спиной К. было  окошко, в нем сквозь туман виднелась только крыша соседнего дома, засыпанная  снегом.    

При звуке ключа, повернутого в двери, К. вспомнил, что он, в  сущности, намеревался уйти поскорее. Поэтому он вынул из кармана письмо  фабриканта, подал его художнику и сказал:    

– Я узнал о вас от этого господина, вашего знакомого, и  по его совету пришел к вам.    

Художник быстро просмотрел письмо и бросил его на кровать.  Если б фабрикант не говорил так определенно о Титорелли как о своем приятеле, о  бедном человеке, который зависит от его щедрот, то вполне можно было бы сейчас  подумать, что Титорелли вовсе и не знаком с фабрикантом или, во всяком случае,  совсем его не помнит. А тут художник еще спросил:    

– Вы желаете купить картины или хотите заказать свой  портрет?    

К. с изумлением посмотрел на художника. Что же, собственно  говоря, было написано в письме? К. считал, что фабрикант, само собой  разумеется, сообщил в своем письме художнику, что К. хочет только одного:  навести справки о своем процессе. И зачем он так необдуманно и торопливо  бросился сюда! Но теперь надобно было хоть что-нибудь ответить художнику, и,  взглянув на мольберт, К. сказал:    

– Вы сейчас работаете над картиной?    

– Да, – сказал художник и, сняв рубаху,  прикрывавшую картину, швырнул ее на кровать, туда же, куда бросил  письмо. – Пишу портрет. Неплохая работа, но еще не совсем готова.    

Все складывалось как нельзя удачнее для К.: ему просто  преподнесли на блюдечке предлог заговорить о суде, потому что портрет перед ним  явно изображал судью. Более того, он очень походил на портрет судьи в кабинете  адвоката. Правда, тут был изображен совершенно другой судья – чернобородый  толстяк с пышной, окладистой бородой, закрывавшей щеки; кроме того, у адвоката  висел портрет, написанный маслом, тогда как этот был сделан пастелью в  расплывчатых и мягких тонах. Но все остальное было очень похоже: судья и тут  словно в угрозе приподымался на своем троне, сжимая боковые ручки.    

«Да ведь это судья», – хотел было сказать К., но  удержался и, подойдя к картине, стал рассматривать ее во всех подробностях. Ему  показалась непонятной длинная фигура, стоявшая за высокой спинкой кресла,  похожего на трон, и он спросил художника, что это такое.    

– Ее надо еще немного подработать, объяснил ему  художник и, взяв со столика пастельный карандаш, несколькими штрихами  подчеркнул контуры фигуры, но для К. она от этого не стала яснее. – Это  Правосудие, – объяснил наконец художник.    

– Да, теперь узнаю, – сказал К. – Вот повязка  на глазах, а вот и чаши весов. Но, по-моему, у нее крылышки на пятках, и она  как будто бежит!    

– Да, сказал художник, – я ее написал такой по  заказу. Собственно говоря, это богиня правосудия и богиня победы в едином лице.    

– Не очень-то правильное сочетание, – сказал К. с  улыбкой. – Ведь богиня правосудия должна стоять на месте, иначе весы  придут в колебание, а тогда справедливый приговор невозможен.    

– Ну, тут я подчиняюсь своему заказчику, – сказал  художник.    

– Да, конечно, – сказал К., не желая обидеть его  своим замечанием. – Очевидно, вы нарисовали эту статую так, как ее обычно  и изображают – за креслом.    

– Нет, – сказал художник, – ни кресла, ни  статуи я никогда не видел, все это выдумки, но мне дали точное указание, что я  должен написать.    

– Как? – переспросил К., нарочно сделав вид, что  не понимает художника. – Но ведь в кресле сидит судья!    

– Верно, – сказал художник, – но это не  верховный судья, а этот никогда и не сидел в таком кресле.    

– И однако заставил написать себя в столь торжественной  позе! Он тут похож на председателя суда!    

– Да, честолюбие у этих господ большое! – сказал  художник. – Но у них есть распоряжение свыше, чтобы их изображали именно в  такой позе. Каждому точно предписано, в каком виде ему разрешается позировать.  К сожалению, по этой картине трудно судить о подробностях одежды и форме  кресел, пастель для таких портретов не подходит.    

– Да, – сказал К., – странно, что этот  портрет писан пастелью.    

– Так пожелал судья, – сказал художник. –  Портрет предназначен в подарок даме.    

При взгляде на портрет художнику, очевидно, пришла охота  поработать; засучив рукава рубахи, он взял пастельные карандаши, и К. увидел,  как под их мелькающими остриями вокруг головы судьи возник красноватый ореол,  расходящийся лучами к краям картины. Постепенно игра теней образовала вокруг  головы судьи что-то вроде украшения или даже короны. Но вокруг фигуры  Правосудия ореол оставался светлым, чуть оттененным, и в этой игре света фигура  выступила еще резче, теперь она уже не напоминала ни богиню правосудия, ни  богиню победы; скорее всего, она походила на богиню охоты. Почти помимо воли К.  увлекся работой художника; но наконец он мысленно стал упрекать себя, что  задержался так долго, а для своего дела еще ничего не предпринял.    

– А как зовут судью? – внезапно спросил он.    

– Этого я вам сказать не имею права, – ответил  художник. Он низко наклонился над картиной и явно не обращал никакого внимания  на гостя, которого встретил так приветливо. К. счел это просто капризом и  рассердился, что теряет столько времени.    

– А вы, должно быть, доверенное лицо в суде? –  спросил он.    

И тут художник отложил карандаши, выпрямился и, потирая  руки, с улыбкой посмотрел на К.    

– Ну, давайте начистоту! – сказал художник. –  Вы хотите что-то узнать о суде? Кстати, так и написано в вашем рекомендательном  письме, а о моих картинах вы заговорили, чтобы расположить меня к себе. Да я на  вас не в обиде. Вы же не могли знать, что меня этим не проведешь. Нет, нет, не  надо! – резко сказал он, когда К. хотел что-то возразить. И тут же  добавил: – Впрочем, вы совершенно правильно заметили, я действительно  доверенное лицо в суде.    

Он сделал паузу, словно хотел дать К. время привыкнуть к  этому утверждению. За дверью снова послышались голоса девочек. Должно быть, они  столпились у замочной скважины, а может быть, подсматривали и в щели между  досками. К. не стал особенно оправдываться, ему не хотелось отвлекать художника  от рассказа о суде, и вместе с тем он не хотел, чтобы художник слишком  преувеличивал свое значение и тем самым старался стать недоступным, поэтому К.  спросил:    

– А это официально признанная должность?    

– Нет, – коротко ответил художник, словно этот  вопрос заставил его замолчать. Но для К. его молчание было не с руки, и он  сказал:    

– Знаете, люди на таких неофициальных должностях часто  бывают куда влиятельнее официальных служащих.    

– Именно так со мной и обстоит дело, – кивнул  головой художник, хмуря лоб. – Вчера я говорил с фабрикантом о вашем  процессе, и он меня спросил, не могу ли я вам помочь. Я сказал: «Пусть этот  человек зайдет ко мне» и рад, что вы так быстро явились. Как видно, это дело  затронуло вас всерьез, чему я, впрочем, не удивляюсь. Может быть, вы для начала  снимете пальто?    

Хотя К. собирался уйти как можно скорее, он очень  обрадовался предложению художника. Ему становилось все более душно в этой  комнате, несколько раз он удивленно косился на явно нетопленую железную печурку  в углу – было непонятно, отчего в комнате стояла такая духота. Пока он снимал  пальто и расстегивал пиджак, художник извиняющимся тоном сказал:    

– Мне тепло необходимо. А тут очень тепло, правда? В  этом отношении комната расположена необыкновенно удобно.    

К. ничего не сказал; собственно говоря, ему неприятна была  не столько жара, сколько затхлый воздух, дышать было трудно, видно, комната  давно не проветривалась. Неприятное ощущение еще больше усилилось, когда  художник попросил К. сесть на кровать, а сам уселся на единственный стул, перед  мольбертом. При этом художник, очевидно, не понял, почему К. сел только на  краешек постели, – он стал настойчиво просить гостя сесть поудобнее, а  увидев, что К. не решается, встал, подошел и втиснул его поглубже, в самый  ворох подушек и одеял. Потом снова уселся на стул и впервые задал точный  деловой вопрос, заставив К. позабыть обо всем вокруг.    

– Ведь вы невиновны? – спросил он.    

– Да. – сказал К. Он с радостью ответил на этот  вопрос, особенно потому, что перед ним было частное лицо и никакой  ответственности за свои слова он не нес. Никто еще не спрашивал его так  откровенно. Чтобы продлить это радостное ощущение, К. добавил: – Я совершенно невиновен.    

– Вот как, – сказал художник и, словно в  задумчивости, наклонил голову. Вдруг он поднял голову и сказал: – Но если вы  невиновны, то дело обстоит очень просто.    

К. сразу помрачнел: выдает себя за доверенное лицо в суде, а  рассуждает, как наивный ребенок!    

– Моя невиновность ничуть не упрощает дела, –  сказал К. Он вдруг помимо воли улыбнулся и покачал головой: – Тут масса всяких  тонкостей, в которых может запутаться и суд. И все же в конце концов где-то,  буквально на пустом месте, судьи находят тягчайшую вину и вытаскивают ее на  свет.    

– Да, да, конечно, – сказал художник, словно К.  без надобности перебивал ход его мыслей. Но ведь вы-то невиновны?    

– Ну конечно, – сказал К.    

– Это самое главное, – сказал художник.    

Противоречить ему было бесполезно. Одно казалось неясным,  несмотря на его решительный тон: говорит ли он это от убежденности или от  равнодушия. К. решил тотчас же выяснить это, для чего и сказал:    

– Конечно, вы осведомлены о суде куда лучше меня, ведь  я знаю о нем только понаслышке, да и то от самых разных людей. Но в одном они  все согласны: легкомысленных обвинений не бывает, и если уж судьи выдвинули  обвинение, значит, они твердо уверены в вине обвиняемого, и в этом их  переубедить очень трудно.    

– Трудно? – переспросил художник, воздевая руки  кверху. – Да их переубедить просто невозможно! Если бы я всех этих судей  написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этими холстами, вы бы  достигли больших успехов, чем защищаясь перед настоящим судом.    

– Он прав! – сказал К. про себя, забыв, что он  только хотел выпытать у художника его мнение.    

За дверью снова запищала девчонка:    

– Титорелли, ну когда же он наконец уйдет?    

– Молчите! – крикнул художник. – Не понимаете,  что ли, у меня с этим господином серьезный разговор!    

Но девочка не утихомирилась    

– Ты его хочешь нарисовать? – И так как художник  промолчал, она добавила: – Пожалуйста, не рисуй его, он такой  некрасивый! – Остальные одобрительно зашумели, выкрикивая какие-то  непонятные слова.    

Художник подскочил к двери, приоткрыл ее – стали видны  умоляюще протянутые руки девочек – и сказал:    

– Если вы не замолчите, я вас всех с лестницы спущу!  Сядьте на ступеньки и ведите себя смирно.    

Видно, они не сразу послушались, и ему пришлось скомандовать    

– Ну, марш на ступеньки! – И только тогда стало  тихо.    

– Простите, – сказал художник, возвращаясь к К. Но  К. даже не повернулся к двери, он полностью предоставил художнику защищать его,  как и когда тот захочет. Он и теперь не пошевельнулся, когда художник,  нагнувшись к нему, прошептал ему на ухо так, чтобы на лестнице не было слышно:  – Эти девчонки тоже имеют отношение к суду.    

– Как? – спросил К., отшатнувшись и глядя на  художника.    

Но тот уже сел на свое место и то ли в шутку, то ли серьезно  сказал:    

– Да ведь все на свете имеет отношение к суду.    

– Этого я пока не замечал, – коротко бросил К., но  после такой общей фразы его уже больше не тревожили слова художника про  девочек. И все же К. поглядывал на дверь, за которой притаились на ступеньках  девочки. Одна из них, просунув соломинку в щель межу досками, медленно водила  ею вниз и вверх.    

– Очевидно, вы никакого представления о суде не  имеете, – сказал художник; он широко расставил ноги и постукивал по полу  пальцами. – Но так как вы невиновны, вам это и не потребуется. Я и один  могу вас вызволить.    

– Каким же образом? – спросил К. – Только что  вы сами сказали, что никакие доказательства на суд совершенно не действуют.    

– Не действуют только те доказательства, которые  излагаются непосредственно перед самим судом, – сказал художник и поднял  указательный палец, словно К. упустил очень тонкий оттенок. – Однако все  оборачивается совершенно иначе, когда пробуешь действовать за пределами  официального суда, скажем в совещательных комнатах, в коридорах или, к примеру,  даже тут, в ателье.    

Теперь слова художника показались К. гораздо более  убедительными, они в основном вполне совпадали с тем, что К. слышал и от других  людей. Более того, в них таилась явная надежда. Если судей так легко было  склонить на свою сторону через личные отношения, как утверждал адвокат, то  связи художника с тщеславными судьями были особенно важны; во всяком случае,  недооценивать эти связи было бы глупо. Тем самым художник тоже включался в  компанию помощников, которых К. постепенно собирал вокруг себя. В банке не раз  хвалили его организаторские таланты, и сейчас, когда он был всецело  предоставлен самому себе, у него была полная возможность использовать этот свой  талант как можно шире.    

Художник увидел, какое впечатление его слова произвели на  К., и сказал с некоторой тревогой:    

– А вам не кажется, что я говорю почти как юрист?  Видно, на меня влияет непрестанное общение с господами судейскими! Конечно, и  это имеет свои выгоды, но как-то пропадает артистический размах мысли.    

– А как вы впервые столкнулись с этими судьями? –  спросил К. Ему хотелось войти в доверие к художнику, прежде чем прямо  воспользоваться его услугами.    

– Очень просто, – сказал художник. Эти связи я  унаследовал. Мой отец тоже был судебным художником. А это место передается по  наследству. Новых людей на него брать нельзя. Дело в том, что для изображения  разных чиновников установлено множество разнообразных, сложных и прежде всего  тайных правил, недоступных никому, кроме определенных семейств. Например, вон в  том ящике стола лежат записки моего отца, я их никому не показывал. Только тот,  кто их знает, способен писать портреты судей. Впрочем, даже если бы я потерял  эти записки, у меня в голове останется множество правил, я один их знаю, заучил  их наизусть, так что никто не посмеет оспаривать мое место. Ведь каждому судье  хочется, чтобы его писали так, как писали когда-то прежних великих судей, а это  умею лишь я один.    

– Вам можно только позавидовать, – сказал К,  подумав о своем месте в банке. – Значит, ваше положение непоколебимо?    

– Вот именно непоколебимо, – сказал художник и  гордо развернул плечи. – Потому-то я и могу изредка помочь несчастному,  против которого ведется процесс.    

– Каким образом? – спросил К., словно не его  художник только что назвал «несчастным».    

Но художник, не обращая внимания, продолжал:    

– Взять, к примеру, ваш случай: так как вы совершенно  невиновны, я предприму следующее.    

К. уже раздражало постоянное упоминание о его полной  невиновности. Выходило так, будто, напоминая об этом, художник ставит благополучный  исход процесса непременным условием своей помощи, которая тем самым  превращается в ничто. Но, несмотря на все сомнения, К. сдержался и не стал  прерывать художника. Отказываться от его помощи он не желал, это он решил  твердо, причем в этой помощи он сомневался меньше, чем в помощи адвоката. К.  даже предпочитал помощь художника, из-за того что тот предлагал ее более  бескорыстно, более искренне.    

Художник пододвинул стул поближе к кровати и, понизив голос,  продолжал:    

– Совсем забыл спросить вас вот о чем: как вы  предпочитаете освободиться от суда? Есть три возможности: полное оправдание,  оправдание мнимое и волокита. Лучше всего, конечно, полное оправдание, но на  такое решение я никоим образом повлиять не могу. По-моему, вообще нет такого  человека на свете, который мог бы своим влиянием добиться полного оправдания.  Тут, вероятно, решает только абсолютная невиновность обвиняемого. Так как вы  невиновны, то вы, вполне возможно, могли бы все надежды возложить на свою  невиновность. Но тогда вам не нужна ни моя помощь, ни чья-нибудь еще.    

Эта точная классификация сначала смутила К., но потом он  сказал, тоже понизив голос, как и художник:    

– Мне кажется, вы сами себе противоречите.    

– В чем же? – снисходительно спросил художник и с  улыбкой откинулся на спинку стула. От этой улыбки у К. появилось такое  ощущение, что сейчас он сам начнет искать противоречия не в словах художника, а  во всем судопроизводстве. Однако он не остановился и продолжал:    

– Вы только что заметили, что никакие доказательства на  суд не действуют, потом вы сказали, что это касается только открытого суда, а  теперь вы заявляете, что за невиновного человека вообще перед судом заступаться  не нужно. Тут уже кроется противоречие. Кроме того, раньше вы говорили, что  можно воздействовать лично на судей, а теперь вы отрицаете, что для полного  оправдания, как вы это назвали, какое-либо личное влияние на судью вообще  возможно. Это уже второе противоречие.    

– Все эти противоречия очень легко разъяснить, –  сказал художник. – Речь идет о двух совершенно разных вещах: о том, что  сказано в законе, и о том, что я лично узнал по опыту, и путать это вам не  следует. В законе, которого я, правда, не читал, с одной стороны, сказано, что  невиновного оправдывают, а с другой стороны, там ничего не сказано про то, что  на судей можно влиять. Но я по опыту знаю, что все делается наоборот. Ни об  одном полном оправдании я еще не слыхал, однако много раз слышал о влиянии на  судей. Возможно, разумеется, что во всех известных мне случаях ни о какой  невиновности не могло быть и речи. Но разве это правдоподобно? Сколько случаев  – и ни одного невиновного? Уже ребенком я прислушивался к рассказам отца, когда  он дома говорил о процессах, да и судьи, бывавшие у него в ателье, рассказывали  о суде; в нашем кругу вообще ни о чем другом не говорят. А как только мне  представилась возможность посещать суд, я всегда пользовался ею, слушал  бесчисленные процессы на самых важных этапах и следил за ними, поскольку это  было возможно; и должен сказать вам прямо – ни одного полного оправдания я ни  разу не слышал.    

– Значит, ни одного оправдания, – повторил К.,  словно обращаясь к себе и к своим надеждам. – Но это только подтверждает  мнение, которое я составил себе об этом суде. Значит, и с этой стороны суд  бесполезен. Один палач вполне мог бы его заменить.    

– Нельзя же так обобщать, – недовольным голосом  сказал художник. – Ведь я говорил только о своем личном опыте.    

– Этого достаточно, – сказал К. – Разве вы  слыхали, что в прежнее время кого-то оправдывали?    

– Говорят, что такие случаи оправдания бывали. –  сказал художник. – Но установить это сейчас очень трудно. Ведь  окончательные решения суда не публикуются, даже судьям доступ к ним закрыт,  поэтому о старых судебных процессах сохранились только легенды. Правда, в  большинстве из них говорится о полных оправданиях, в них можно верить, но  доказать ничего нельзя. Однако и пренебрегать ими не следует, какая-то крупица  истины в них, безусловно, есть, и, потом, они так прекрасны! Я сам написал  несколько картин на основании этих легенд.    

– Легендами мое мнение не изменишь, – сказал  К., – да и перед судом ни на какие легенды, вероятно, сослаться нельзя.    

Художник рассмеялся.    

– Ну конечно, нельзя, – сказал он.    

– Значит, и говорить об этом бесполезно, сказал К.,  решив покамест выслушать все соображения художника, хотя они казались ему  малоубедительными и противоречили другим сведениям. Да ему было и некогда  проверять правдивость всех рассказов художника и тем более возражать ему; будет  уже величайшим достижением, если он заставит художника помочь ему хоть в  чем-то, пусть и не в самом важном. Поэтому он только сказал: – Давайте оставим  разговор о полном оправдании. Вы как будто упомянули еще о двух других  возможностях.    

– Да, о мнимом оправдании и о волоките. Только о них и  может идти речь, – сказал художник. – Но прежде чем об этом говорить,  вы, может быть, снимете пиджак? Вам, наверно, жарко?    

– Да, – сказал К. – До этой минуты он ни о  чем другом, кроме объяснений художника, не думал, но при одном упоминании о  жаре у него на лбу выступили крупные капли пота. – Жара тут невыносимая.    

Художник кивнул, словно сочувствуя неприятным ощущениям К.    

– Нельзя ли открыть окно? – спросил К.    

– Нельзя, – сказал художник, – стекло  вставлено намертво, оно не открывается.    

Только тут К. понял, как он все время надеялся, что один из  них – художник или он сам – вдруг подойдет к окну и распахнет его настежь. Он  был даже готов вдыхать туман всей грудью. У него кружилась голова от ощущения  полного отсутствия воздуха. Он шлепнул рукой по перине, лежавшей рядом, и  слабым голосом сказал:    

– Но ведь это неудобно и вредно.    

– О нет! – сказал художник, словно защищая такое  устройство окна. – Благодаря тому, что оно не открывается, это простое  стекло лучше держит тепло, чем двойные рамы. А если мне захочется проветрить –  правда, это не очень нужно, тут через все щели идет воздух, – то можно  открыть дверь или даже обе двери.    

Это объяснение немного успокоило К., и он оглянулся, ища  вторую дверь.    

Заметив это, художник сказал:    

– Она за вами, пришлось ее заставить кроватью.    

Только тут К. увидел в стене за кроватью маленькую дверцу.    

– Да, помещение для ателье маловато, – заметил  художник, словно опережая упрек К. – Пришлось как-то устраиваться.  Конечно, кровать стоит очень неудобно, у самой двери. Вот, например, тот судья,  которого я сейчас пишу, всегда приходит через эту дверь у кровати, я ему и ключ  от нее выдал, чтобы в мое отсутствие он мог подождать меня тут, в ателье. Но  обычно он является ранним утром, когда я еще сплю. Ну и, конечно, как бы крепко  я ни спал, он меня будит, открывая дверь около самой кровати. У вас пропало бы  всякое уважение к судьям, если бы вы слышали, какими ругательствами я его  осыпаю, когда он рано утром перелезает через мою кровать. Конечно, я мог бы  отнять у него ключ, но тогда будет еще хуже. Тут любую дверь можно сорвать с  петель без малейшего усилия.    

Пока он это говорил, К. обдумывал, не снять ли ему и вправду  пиджак, и в конце концов решил, что, если он этого не сделает, он никак не  сможет высидеть тут ни минутой дольше. Поэтому он снял пиджак и положил его к  себе на колени, чтобы сразу его надеть, как только кончатся переговоры. Но не  успел он снять пиджак, как одна из девочек закричала:    

– Он уже пиджак снял!    

Слышно было, как они, толкаясь, приникли ко всем щелям, чтобы  поглазеть на это зрелище.    

– Девочки решили, что я вас сейчас буду писать, –  сказал художник, – для того вы и раздеваетесь.    

– Вот как, – сказал К. Его это ничуть не  забавляло, потому что он чувствовал себя ничуть не лучше, хоть уже и сидел в  одной рубашке. Довольно ворчливо он спросил: – Кажется, вы говорили, что есть  еще две возможности? – Он опять забыл, как они называются.    

– Мнимое оправдание и волокита, – сказал художник.  От вас зависит, что выбрать. И того и другого можно добиться с моей помощью, хотя  и не без усилий, разница только в том, что мнимое оправдание требует кратких,  но очень напряженных усилий, а волокита – гораздо менее напряженных, зато  длительных. Сначала поговорим о мнимом оправдании. Если пожелаете его добиться,  я напишу на листе бумаги поручительство в вашей невиновности. Текст такого  поручительства передал мне мой отец, и ничего в нем менять не полагается. С  этим документом я обойду всех знакомых мне судей. Начну, скажем, с того, что  подам бумагу судье, которого я сейчас пишу: сегодня вечером он придет мне  позировать. Я положу перед ним документ, объясню, что вы невиновны, и поручусь  за вас. И это не какое-нибудь пустяковое, формальное поручительство, нет, это  поручительство настоящее, ко всему обязывающее. – Художник взглянул на К.,  словно упрекая его за то, что приходится брать на себя такую ответственность.    

– Это было бы очень любезно с вашей стороны, –  сказал К. – Но, несмотря на то что судья вам поверит, он все же не  оправдает меня полностью?    

– Да, как я вам уже говорил, – ответил  художник. – А кроме того, я вовсе не уверен, что мне поверят все судьи;  некоторые, например, потребуют, чтобы я вас привел к ним лично. Что ж, тогда  вам придется со мной пойти. Разумеется, в таком случае можно считать, что дело  почти наполовину выиграно, тем более что я, конечно, подробнейшим образом  проинструктирую вас, как себя вести с данным судьей. Хуже будет с теми судьями,  которые – так тоже случается – откажут мне заранее. Тогда придется – но,  разумеется, лишь после того, как я испробую всяческие подходы, – от них  отказаться, но мы можем пойти на это, потому что каждый судья в отдельности  ничего не решает. А когда наконец я соберу под вашим документом достаточное  количество подписей от судей, я отнесу его тому судье, который ведет ваш процесс.  Возможно, что среди подписей будет и его подпись, тогда события развернутся еще  быстрее, чем обычно. По существу, вообще никаких препятствий больше не будет, и  в такой момент обвиняемый может чувствовать себя вполне уверенно. Удивительно,  но факт: в такой момент люди бывают увереннее, чем после оправдательного  приговора. Тут уже особенно стараться не приходится. У судьи есть  поручительство в вашей невиновности за подписями множества судей, и он может  без всяких колебаний оправдать вас, что он, после некоторых формальностей,  несомненно, и сделает в виде одолжения и мне, и другим своим знакомым. А вы  покинете суд и будете свободны.    

– Значит, я буду свободен? – сказал К. с некоторым  недоверием.    

– Да, – сказал художник, – но, конечно, это  только мнимая свобода, точнее говоря, свобода временная. Дело в том, что низшие  судьи, к которым и принадлежат мои знакомые, не имеют права окончательно  оправдывать человека, это право имеет только верховный суд, ни для вас, ни для  меня и вообще ни для кого из нас совершенно недоступный. Как этот суд выглядит  – мы не знаем, да, кстати сказать, и не хотим знать. Так что великое право  окончательно освободить от обвинения нашим судьям не дано, однако им дано право  отвода обвинения. Это значит, что если вас оправдали в этой инстанции, то на  данный момент обвинение от вас отвели, но оно все же висит над вами, и, если  только придет приказ, оно сразу опять будет пущено в ход. Так как я очень тесно  связан с судом, то могу вам сказать, каким образом чисто внешне проявляется  разница между истинным оправданием и мнимом. При истинном оправдании вся  документация процесса полностью исчезает. Она совершенно изымается из дела,  уничтожается не только обвинение, но и все протоколы процесса, даже  оправдательный приговор, – все уничтожается. Другое дело при мнимом  оправдании. Документация сама по себе не изменилась, она лишь обогатилась  свидетельством о невиновности, временным оправданием и обоснованием этого  оправдательного приговора. Но в общем процесс продолжается, и документы, как  этого требует непрерывная канцелярская деятельность, пересылается в высшие  инстанции, потом возвращаются обратно в низшие и ходят туда и обратно, из  инстанции в инстанцию, как маятник, то с большим, то с меньшим размахом, то с  большими, то с меньшими остановками. Эти пути неисповедимы. Со стороны может  показаться, что все давным-давно забыто, обвинительный акт утерян, и оправдание  было полным и настоящим. Но ни один посвященный этому не поверит. Ни один  документ не может пропасть, суд ничего не забывает. И вот однажды – когда никто  этого не ждет – какой-нибудь судья внимательнее, чем обычно, просмотрит все  документы, увидит, что по этому делу еще существует обвинение, и даст  распоряжение о немедленном аресте. Все это я рассказываю, предполагая, что  между мнимым оправданием и новым арестом пройдет довольно много времени; это  возможно, и я знаю множество таких случаев, но вполне возможно, что оправданный  вернется из суда к себе домой, а там его уже ждет приказ об аресте. Тут уж  свободной жизни конец.    

– И что же, процесс начинается снова? – спросил К.  с недоверием.    

– А как же, – сказал художник. – Конечно,  процесс начинается снова. Но и тут имеется возможность, как и раньше, добиться  мнимого оправдания. Опять надо собрать все силы и ни в коем случае не  сдаваться. – Последние слова художник явно сказал потому, что у него  создалось впечатление, будто К. очень удручен этим разговором.    

– Но разве во второй раз, – сказал К., словно  хотел предвосхитить все разъяснения художника, – разве во второй раз не  труднее добиться оправдания, чем в первый?    

– В этом отношении, – сказал художник, –  ничего определенного сказать нельзя. Вероятно, вам кажется, что второй арест  настроит судей против обвиняемого? Но это не так. Ведь судьи уже предвидели  этот арест при вынесении мнимого оправдательного приговора. Так что это  обстоятельство вряд ли может на них повлиять. Но, конечно, есть бесчисленное  количество других причин, которые могут изменить и настроение судей, и  юридическую точку зрения на данное дело, поэтому второго оправдания приходится  добиваться с учетом всех изменений, так что и тут надо приложить не меньше  усилий, чем в первый раз.    

– Но ведь и это оправдание не окончательное? –  спросил К. и с сомнением покачал головой.    

– Ну, конечно, – сказал художник, – за вторым  оправданием следует второй арест, за третьим оправданием – третий арест и так  далее. Это включается в самое понятие мнимого оправдания. – К.  промолчал. – Видно, мнимое оправдание вам не кажется особо  выгодным, – сказал художник. – Может быть, волокита вам больше подойдет?  Объяснить вам сущность волокиты?    

К. только кивнул головой. Художник развалился на стуле,  рубаха распахнулась у него на груди, он сунул руку в прореху и стал медленно  поглаживать грудь и бока.    

– Волокита, – сказал художник и на минуту  уставился перед собой, словно ища наиболее точного определения, – волокита  состоит в том, что процесс надолго задерживается в самой начальной его стадии.  Чтобы добиться этого, обвиняемый и его помощник – особенно его помощник –  должны поддерживать непрерывную личную связь с судом. Повторяю, для этого не  нужны такие усилия, как для того, чтобы добиться мнимого оправдания, но зато  тут необходима особая сосредоточенность. Нужно ни на минуту не упускать процесс  из виду, надо не только регулярно, в определенное время ходить к  соответствующему судье, но и навещать его при каждом удобном случае и стараться  установить с ним самые добрые отношения. Если же вы лично не знаете судью, надо  влиять на него через знакомых судей, но при этом ни в коем случае не оставлять  попыток вступить в личные переговоры. Если тут ничего не упустить, то можно с  известной уверенностью сказать, что дальше своей первичной стадии процесс не  пойдет. Правда, он не будет прекращен, но обвиняемый так же защищен от  приговора, как если бы он был свободным человеком. По сравнению с мнимым  оправданием волокита имеет еще то преимущество, что впереди у обвиняемого все  более определенно, он не ждет в постоянном страхе ареста и ему не нужно  бояться, что именно в тот момент, когда обстоятельства никак этому не  благоприятствуют, ему вдруг придется снова пережить все заботы и треволнения,  связанные с мнимым оправданием. Правда, и волокита несет обвиняемому некоторые  невыгоды, которые нельзя недооценивать. Я не о том говорю, что обвиняемый при  этом не свободен, ведь и при мнимом оправдании он тоже не может считать себя  свободным в полном смысле этого слова. Тут невыгода другая. Процесс не может  стоять на месте или, на худой конец, мнимых причин. Поэтому нужно, чтобы  процесс все время в чем-то внешне проявлялся. Значит, время от времени надо  давать какие-то распоряжения, обвиняемого надо хоть изредка допрашивать,  следствие должно продолжаться и так далее. Ведь процесс все время должен  кружиться по тому тесному кругу, которым его искусственно ограничили.  Разумеется, это приносит обвиняемому некоторые неприятности, хотя вы никак не  должны их преувеличивать. Все это чисто внешнее; например, допросы совсем  коротенькие, а если идти на допрос нет ни времени, ни охоты, можно отпроситься,  а с некоторыми судьями можно совместно составить расписание заранее, на много  дней вперед, – словом, по существу речь идет только о том, что, будучи  обвиняемым, надо время от времени являться к своему судье.    

Художник еще договаривал последнюю фразу, а К. уже встал,  перекинув пиджак через руку.    

– Встает! – закричал за дверью.    

– Вы уже хотите уйти? – спросил художник. –  По-видимому, вас гонит здешний воздух. Мне это очень неприятно. Нужно было бы  еще многое вам сказать. Пришлось изложить только вкратце. Но я надеюсь, что вы  меня поняли.    

– О, да! – сказал К., хотя от напряжения, с  которым он заставлял себя все выслушивать, у него болела голова.    

Несмотря на это утверждение, художник еще раз сказал, как бы  подводя итог, в напутствие и в утешение К.    

– Оба метода схожи в том, что препятствуют вынесению  приговора обвиняемому.    

– Но они препятствуют и полному освобождению, –  тихо сказал К., словно стыдясь того, что он это понял.    

– Вы схватили самую суть дела, – быстро сказал  художник.    

– К. взялся было за свое пальто, хотя еще и пиджак  надеть не решался. Охотнее всего он схватил бы все в охапку и выбежал на свежий  воздух. Даже голоса девчонок не могли заставить его одеться, а они, не  разглядев, уже кричали:    

– Он одевается!    

Художнику, очевидно, хотелось как-то объяснить состояние К.,  поэтому он сказал:    

– Очевидно, вы еще не решили, какое из моих предложений  принять. Одобряю. Я бы даже не советовал вам сразу принимать решение. Надо  очень тонко разобраться им в преимуществах, и в недостатках. Надо все точно  взвесить. Но, разумеется, терять время тоже нельзя.    

– Я скоро вернусь, – сказал К. и вдруг решительно  натянул пиджак, перекинул пальто через руку и поспешил к двери, за которой уже  подняли крик девчонки. К. почудилось, что он видит их сквозь закрытую дверь.    

– Вы должны сдержать слово, – сказал художник, не  делая попытки его проводить, – не то я сам приду в банк справиться, что с  вами.    

– Откройте же дверь! – сказал К. и рванул ручку –  как видно, девочки крепко вцепились в нее снаружи,    

– Ведь они вас там изведут! – сказал  художник. – Лучше воспользуйтесь этим выходом, – и он показал на  дверцу за кроватью. К. сразу согласился и бросился к кровати.    

Но, вместо того чтобы открыть эту дверь, художник полез под  кровать и оттуда спросил:    

– Погодите минутку, не взглянете ли вы на картину,  которую я вам мог бы продать?    

К. не хотел быть невежливым: все-таки художник принял в нем  участие, обещал и дальше помогать ему, а кроме того, К. по забывчивости еще  ничего не говорил о вознаграждении за эту помощь, поэтому он не мог отказать  художнику и позволил ему достать картину, хотя сам весь дрожал от нетерпения –  до того ему хотелось уйти из ателье. Художник вытащил из-под кровати груду  холстов без подрамников, настолько запыленных, что, когда художник попытался  сдуть пыль с верхнего холста, она долго носилась, и у К. помутилось в глазах и  запершило в горле.    

– Степной пейзаж, – сказал художник и протянул К.  холст. На нем были изображены два хилых деревца, стоящих поодаль друг от друга  в темной траве. В глубине сиял многоцветный закат.    

– Хорошо, – сказал К., – я ее покупаю. –  К. нечаянно высказался так кратко и поэтому обрадовался, когда художник, ничуть  не обидевшись поднял с пола вторую картину.    

– А эта картина – полная противоположность той, –  сказал художник.    

Может быть, он и хотел написать что-то другое, но ни  малейшей разницы между картинами не было заметно: те же деревья, та же трава, в  глубине – тот же закат. Но К. это было безразлично.    

– Прекрасные пейзажи, – сказал он. – Я  покупаю оба и повешу их у себя в кабинете.    

– Видно, вам нравится тема, – сказал художник,  доставая третий холст. – Как удачно, что у меня есть еще одна подобная  картина.    

Но и это был не просто похожий, а совершенно тот же самый  степной пейзаж. Видно, художник ловко воспользовался случаем, чтобы сбыть свои  старые картины.    

– Я и эту возьму, – сказал К. – Сколько стоят  все три картины?    

– Договоримся в другой раз, – сказал  художник. – Вы сейчас торопитесь, а связь мы с вами будем поддерживать.  Знаете, меня очень радует, что вам нравятся эти картины, я вам отдам все  холсты, которые лежат под кроватью. Тут одни степные пейзажи, я писал много  степных пейзажей. Некоторые люди не понимают таких картин, оттого что они  слишком мрачные, зато другие, в том числе и вы, любят именно мрачное.    

Но К. вовсе не был расположен разбираться в творческих  переживаниях этого нищего художника.    

– Упакуйте все картины! – крикнул он, перебивая  художника. – Завтра придет мой курьер и заберет их.    

– Не надо, – сказал художник. – Надеюсь, мне  сейчас же удастся найти вам носильщика, он вас проводит. – И, перегнувшись  через постель, отпер наконец дверцу. – Не стесняйтесь, шагайте прямо по  кровати, так все сюда входят, – сказал он.    

Но К. и без его разрешения не постеснялся, он уже занес ногу  на перину, но, заглянув в открытую дверь, отшатнулся.    

– Что это там? – спросил он художника.    

– Чего вы удивляетесь? – спросил тот так же  удивленно. – Да, это судебные канцелярии. Разве вы не знали, что тут  судебные канцелярии? Почему бы им не быть именно здесь? Да и мое ателье,в  сущности, тоже относится к судебным канцеляриям, но суд предоставил мне его в  личное пользование.    

К. не только испугался, что и здесь очутился около  канцелярии; его напугало главным образом собственное невежество в судебных  делах: ему казалось, что самое основное правило поведения для обвиняемого –  быть всегда наготове, ни разу не дать захватить себя врасплох, не смотреть  бессознательно направо, если слева от него стоит судья, и вот именно против  этого правила он все время грешит. Перед ним тянулся длиннейший коридор, и  оттуда шел такой воздух, по сравнению с которым воздух в ателье казался просто  освежающим. По обе стороны этого прохода стояли скамьи, совсем как в той  канцелярской приемной, куда обращался К. Очевидно, все канцелярии были устроены  по одному образцу. В данный момент в этой канцелярии посетителей было немного. Какой-то  мужчина развалился на скамье, закрыв голову руками, и, кажется, спал; другой  стоял в самом конце полутемного коридора. К. перелез через кровать, художник с  картинами вышел за ним следом. Вскоре они встретили служителя суда – теперь К.  легко отличал этих служителей по золотой пуговице, которая красовалась на их  гражданских пиджаках среди обыкновенных пуговиц, – и художник велел ему  проводить К. и отнести картины. К. шел, пошатываясь, крепко прижав носовой  платок ко рту. Они уже почти подошли к выходу, как вдруг им навстречу кинулась  ватага девчонок. К. и тут не мог от них избавиться. Должно быть, они увидели,  как открылась вторая дверь из ателье, бросились кругом и забежали с этой  стороны.    

– Дальше я вас провожать не стану! – со смехом  заявил художник, окруженный девчонками. – До свиданья! И не раздумывайте  слишком долго!    

К. даже не обернулся ему вслед. На улице он схватил первый  попавшийся экипаж. Ему непременно надо было избавиться от служителя суда, чья  золотая пуговица непрестанно мозолила ему глаза, хотя другие люди ее, наверно,  не замечали. В порыве услужливости служитель хотел было взобраться на козлы, но  К. прогнал его. К. подъехал к банку далеко за полдень. Ему очень хотелось  оставить картины в экипаже, но он побоялся, как бы художник потом не  поинтересовался, где они. Поэтому он велел отнести их к себе в кабинет и запер  на ключ в самом нижнем ящике стола, чтобы они хотя бы в ближайшее время не  попались на глаза заместителю директора.    

 Глава восьмая.    

КОММЕРСАНТ БЛОК. ОТКАЗ  АДВОКАТУ.    

     

Подошел день, когда К. наконец решил отказать адвокату в  представительстве по его делу. Правда, он никак не мог преодолеть сомнения,  правильно ли он поступает, но все пересилила мысль, что это необходимо. Решение  пойти к адвокату, принятое в тот день, отняло у него много сил, работал он  вяло, медленно, ему пришлось долго задержаться на службе, и уже пробило десять,  когда он наконец подошел к двери адвоката. Прежде чем позвонить, К. подумал, не  лучше ли было бы отказать адвокату по телефону или письмом, потому что личный  разговор, наверно, будет очень неприятным. И, однако, К. хотел сделать это  лично: на всякий другой отказ адвокат мог не ответить или отделаться пустыми  словами, и К. никогда не узнал бы, если только не выпытал бы у Лени, как  адвокат принял этот отказ и какие последствия этот отказ будет иметь для самого  К., по мнению адвоката, а с его мнением нельзя не считаться. Если же адвокат  будет сидеть перед К. и отказ явится для него неожиданностью, то, даже не  добившись от него ни слова, можно будет легко угадать все, что интересует К. по  выражению лица и по поведению адвоката. Не исключено даже, что К. при этом  убедится, как все-таки хорошо было бы поручить ему защиту, а тогда отказ можно  и отменить.    

Первые попытки дозвониться у двери адвоката были, как  всегда, безрезультатными. Лени могла бы и поторопиться, подумал К. Слава богу,  что хоть никто из соседей не вмешивался, как это обычно бывало: то выскакивал  мужчина в халате, то еще кто-нибудь, и начиналась перебранка. Нажимая кнопку  звонка во второй раз, К. оглянулся на дверь соседей, но на этот раз она тоже не  открывалась. Наконец в глазке адвокатской двери показались два глаза, но это не  были глаза Лени. Кто-то отпер замок, но придержал дверь изнутри и крикнул  вглубь квартиры: «Это он!» – и только тогда дверь отворилась.    

К. протиснулся в дверь – он услыхал, как за его спиной уже  торопливо поворачивали ключ в соседней квартире. И когда его пропустили в  прихожую, он буквально ринулся туда, но только успел увидеть, как по коридору  пробежала в одной рубашке Лени, услыхав предупреждающий возглас того, кто отпер  дверь. К. посмотрел ей вслед, потом обернулся к стоящему у порога. Это был  маленький, тщедушный человечек с бородкой, державший в руке свечу.    

– Вы тут служите? – спросил К.    

– Нет, – ответил тот, – я посторонний, я  пришел к адвокату по делу, за советом.    

– Без пиджака? – спросил К. и движением руки  показал на скудный туалет посетителя.    

– Ах, простите! – сказал тот и осветил сам себя  свечкой, словно впервые заметил, в каком он виде.