1 2 3 4 5 
— Ее  легче развлечь, — отвечал Крофорд, — а потому, знаете ли, она лучше в  качестве спутницы, — продолжал он с улыбкою. — Вам, боюсь, было бы  скучно все десять миль слушать ирландские анекдоты.    

— Мне  кажется, от природы во мне не меньше живости, чем в Джулии, но сейчас мне особенно  есть о чем подумать.    

— Несомненно…  и бывают положения, когда чрезмерная веселость означает бесчувственность.  Однако ваши виды слишком хороши, чтоб оправдать недостаток задора. Впереди вам  все улыбается.    

— Вы  имеете в виду буквально или фигурально? Буквально, я думаю. Да, конечно, солнце  светит, и парк так радует глаз. Но, к сожалению, из-за этой железной калитки,  этой ограды, я будто скована, чего-то лишена. Я не могу вырваться, как говорил  тот скворец5.    

При этих  словах, а были они сказаны с выражением, она пошла к калитке; Крофорд последовал  за нею.    

— Как  долго мистер Рашуот не несет ключ!    

— А  вы ни за что на свете не выйдете без ключа, без соизволенья и защиты мистера  Рашуота, не то, я думаю, вы могли бы с моею помощью довольно легко пройти вот  здесь, подле калитки; я думаю, это вполне возможно, если вы и правда хотите  почувствовать себя свободнее и позволите себе подумать, что сие не запрещено.    

— Запрещено!  Чепуха! Я и вправду могу выйти таким образом и выйду. Мистер Рашуот вот-вот  будет здесь, мы еще не скроемся из виду.    

— А  если скроемся, мисс Прайс будет так добра и скажет ему, что он найдет нас у  того пригорка, у дубовой рощи на пригорке.    

Чувствуя,  что их затея к добру не приведет, Фанни не могла не попытаться ей помешать:    

— Ты  поранишься, Мария, — воскликнула она, — ты непременно поранишься об  эти зубцы, порвешь платье, соскользнешь в канаву. Лучше тебе не ходить.    

Пока  произносились эти слова, ее кузина в целости-сохранности была уже по другую  сторону изгороди и, улыбаясь со всем добродушием, какое придает успех, сказала:    

— Благодарю,  дорогая Фанни, но и я и мое платье живы-здоровы, так что до свиданья.    

Фанни  опять была оставлена в одиночестве, и настроение у ней нисколько не улучшилось,  ее огорчало чуть ли не все, что она увидела и услышала, удивляло поведение  Марии, и она сердилась на Крофорда. Избрав кружной и, как ей виделось, далеко  не лучший путь к пригорку, те двое скоро скрылись из глаз; и еще несколько  минут она оставалась, не слыша и не видя никого вокруг. Казалось, этот лесок  отдан ей одной. Она могла бы даже подумать, что Эдмунд и мисс Крофорд совсем  его покинули, но ведь не мог же Эдмунд вовсе о ней забыть.    

Неожиданные  шаги ворвались в ее неприятные размышления, кто-то торопливо шел по главной  дорожке. Она ожидала увидеть Рашуота, но оказалось, это Джулия, разгоряченная,  запыхавшаяся; при виде Фанни она разочарованно воскликнула:    

— Вот  так так! А где же остальные? Я думала, Мария и мистер Крофорд тут с тобой.    

Фанни  объяснила.    

— Ну  и история, право слово! Их нигде не видно, — она нетерпеливо оглядывала  парк. — Но они не могли далеко уйти, и я не хуже Марии могу одолеть эту  изгородь, даже безо всякой помощи.    

— Но,  Джулия, мистер Рашуот с минуты на минуту будет здесь с ключом. Дождись же мистера  Рашуота.    

— Нет  уж. Хватит с меня на сегодня этого семейства. Видишь ли, милая, я только что сбежала  от его ужасной маменьки. Пока ты сидела тут спокойная и довольная, я такое  вытерпела наказанье! Надо бы тебе оказаться на моем месте, но ты всегда  ухитряешься избежать таких переделок.    

Были это  на редкость несправедливые слова, однако Фанни не придала им значенья, пропустила  мимо ушей: Джулия была раздосадована, а нрав имела вспыльчивый, но  чувствовалось, что она скоро отойдет, и оттого Фанни не стала ей возражать,  только спросила, не видела ли она мистера Рашуота.    

— Да,  да, мы его видели. Он так мчался, будто дело шло о жизни и смерти, и только и  успел сказать, почему торопится и где вы все.    

— Жаль,  что ему напрасно причинили столько хлопот.    

— Это  уж забота мисс Марии. Я не обязана наказывать себя за ее грехи. От его маменьки  мне некуда было деться, поскольку моя прескучная тетушка вилась вокруг здешней  экономки, но уж от сына я ускользну.    

И она  немедля протиснулась меж прутьев ограды и пошла прочь, не слушая последнего вопроса  Фанни, не видела ли она где-нибудь мисс Крофорд и Эдмунда. Однако Фанни теперь  почти с ужасом ждала возвращения Рашуота, и это мешало ей совершенно  погрузиться в мысли об их столь долгом отсутствии. Она чувствовала, что с ним  обошлись очень дурно, и была удручена, что должна будет сообщить ему обо всем  происшедшем. Он присоединился ней через пять минут после того, как скрылась  Джулия; и, хотя Фанни представила все в наилучшем свете, он был явно обижен и  недоволен сверх всякой меры. Поначалу он едва ли вымолвил слово; только лицо  его выражало чрезвычайное удивление и досаду, он отошел к калитке и стоял там,  казалось, не зная, как быть.    

— Они  пожелали, чтоб я тут осталась — моя кузина Мария поручила мне сказать вам, что  вы найдете их у того пригорка или поблизости.    

— Навряд  ли я пойду дальше, — угрюмо сказал мистер Рашуот. — Их нигде не  видать. Пока я дойду до пригорка, они могут еще куда-нибудь уйти. Довольно я  находился.    

И он с  самым мрачным видом сел подле Фанни.    

— Мне  очень жаль, — сказала она, — так все неудачно получилось. — А уж  как хотелось ей суметь сказать что-нибудь более утешительное.    

Они  помолчали, потом мистер Рашуот проговорил:    

— Я  думаю, они с таким же успехом могли меня дождаться.    

— Мисс  Бертрам думала, вы ее догоните.    

— Я  б не должен был ее догонять, если б она меня дождалась.    

На это  нечего было возразить, и Фанни промолчала. Немного спустя он продолжал:    

— Прошу  вас, мисс Прайс, скажите, вы тоже в таком восторге от этого мистера Крофорда,  как иные? Что до меня, ничего хорошего я в нем не нахожу.    

— Мне  он вовсе не кажется красивым.    

— Красивым!  Да кто ж назовет красивым такого коротышку. В нем нет и пяти футов девяти дюймов.  А может быть, только пять футов и восемь, я и этому не удивлюсь. Я думаю, этот  господин совсем нехорош собою. По моему мненью, эти Крофорды не очень-то ценное  приобретение для нашего общества. Мы прекрасно обходились без них.    

Легкий  вздох слетел с губ Фанни — что тут можно было возразить.    

— Добро  б я не сразу согласился принести ключ, но ведь стоило ей пожелать, и я сразу пошел.    

— Вы  вели себя любезней некуда, и, мне кажется, вы шли очень быстро; но ведь,  знаете, расстоянье тут немалое, отсюда и до дома и в самом доме, а когда люди  ждут, они не умеют верно судить о времени, и каждые полминутки им кажутся за  пять.    

Рашуот  поднялся и опять пошел к калитке и вслух досадовал, что тогда не было с ним ключа.  По тому, как он стоял, Фанни почудилось, что он оттаял, и она решилась на еще  одну попытку и потому сказала:    

— Жаль,  что вы к ним не присоединитесь. Они надеялись, что из той части парка им лучше  будет виден дом и можно будет подумать, как его перестроить: а ведь, знаете,  все это без вас не решишь.    

Оказалось,  ей легче удается отослать собеседника, чем удержать подле себя. Рашуот не  остался глух к ее словам.    

— Что  ж, — сказал он, — если вы и впрямь так думаете, я лучше пойду; было  бы глупо принести ключ понапрасну. — И, отворив калитку, он без дальнейших  церемоний двинулся прочь.    

Теперь  мыслями Фанни всецело завладели те двое, которые так давно ее бросили, и, окончательно  потеряв терпенье, она решила отправиться на поиски. Она пошла в ту сторону, и  только собралась свернуть с главной дорожки, как до ее слуха донесся голос и  смех мисс Крофорд; звуки приближались, и, пройдя еще немного по извилистой  тропинке, Фанни оказалась с ними лицом к лицу. Они как раз возвращались в рощу  из парка, куда вскоре после того, как они расстались с нею, их заманила  незапертая боковая калитка, а побывали они в той части парка, в той самой аллее,  куда Фанни мечтала попасть все утро, и сидели там под деревом. Таков был их  рассказ. Они, видно, провели время приятнейшим образом и даже не заметили, как  долго отсутствовали. Единственным утешением ей служили заверения Эдмунда, что  он очень хотел вернуться за нею и, не будь она к тому времени уже такая  усталая, конечно, вернулся бы; но этих его слов было недостаточно ни чтоб  утолить боль оттого, что ее покинули на целый час, тогда как рассказал он всего  о нескольких минутах, ни чтоб избавиться от известного любопытства, о чем же  они беседовали все это время; и когда по общему согласию они стали собираться  домой, Фанни охватило разочарование и уныние.    

Через  полтора часа после того как все вышли из дому, в конце уступчатого газона  появились и миссис Рашуот с миссис Норрис, готовые войти в рощу. Миссис Норрис  была слишком занята беседою и оттого не смогла двигаться быстрее. Разные  неприятные неожиданности омрачили настроение племянниц, а вот ей это утро  принесло одни удовольствия — ибо домоправительница, выслушав великое множество  похвал тому, каких прекрасных здесь сумели развести фазанов, повела ее на  сыроварню, рассказала все про здешних коров и дала рецепт знаменитого  сливочного сыра; а после того как их покинула Джулия, им встретился садовник, с  которым миссис Норрис свела весьма полезное знакомство, ибо наставила его по  поводу болезни внука, убедила, что это лихорадка, и пообещала самое  чудодейственное лекарство, а он в ответ провел ее в самые свои лучшие оранжереи  и преподнес весьма любопытный экземпляр вереска.    

Случайно  встретясь, они все вместе направились к дому и там кто как мог в праздности проводили  время — сидели на диванах, болтали о том о сем, листали «Куотерли  ревью», — пока не воротились остальные и не наступило время обеда. Сестры  Бертрам с обоими джентльменами пришли уже довольно поздно, и было похоже, что  прогулка их не очень удалась и ничуть не приблизила к цели сегодняшнего дня. По  их рассказам, они бродили в поисках друг друга, и когда все наконец  соединились, это, на взгляд Фанни, произошло слишком поздно и для того, чтобы  вновь воцарилась гармония, и, по общему признанью, для того, чтобы решить, что  и как требуется переустроить. Глядя на Джулию и Рашуота, Фанни чувствовала, что  не у ней единственной нехорошо на душе: о том же говорили их сумрачные лица.  Крофорд и Мария были много веселей, и Фанни показалось, что мистер Крофорд во  время обеда прилагал особые старания, чтобы развеять некоторую обиду тех двоих  и восстановить общее хорошее расположение духа.    

За  обедом скоро последовал чай и кофий, а предстоящие десять миль обратного пути  не позволяли особенно задерживаться, и с того времени, как сели за стол, все  обменивались торопливыми замечаниями по пустякам, пока к крыльцу не подали  ландо, и миссис Норрис засуетилась, взяла у домоправительницы несколько  фазаньих яиц и сливочный сыр, обрушила на миссис Рашуот поток любезностей и,  наконец, была готова первой ступить за порог. В тот же миг мистер Крофорд,  подойдя к Джулии, сказал:    

— Надеюсь,  моя спутница не лишит меня своего общества, разве что на вечернем воздухе ее  испугает такое незащищенное место в экипаже.    

Джулия  не ждала этого вопроса, но ответила любезным согласием, и похоже было, что для  нее сегодняшний день кончится почти так же хорошо, как начался. Мария  настроилась на нечто иное и была несколько разочарована, но уверенность, что  подлинное предпочтение отдано ей, все же утешила ее и помогла как должно  принять прощальные знаки внимания Рашуота. Ему явно было куда приятней подсадить  ее в ландо, чем помочь взобраться на козлы, и этим он, видно, остался очень  доволен.    

— Ну,  Фанни, видит Бог, ты прекрасно провела день, — проговорила тетушка Норрис,  когда они ехали по парку. — От начала и до конца одно сплошное  удовольствие! Ты уж так должна быть благодарна твоей тетушке Бертрам и мне, что  мы позволили тебе ехать. Весь день знай себе развлекалась!    

Мария  была достаточно раздосадована и оттого прямо ей и сказала:    

— Я  думаю, вам и самой грех жаловаться, сударыня. Вон у вас сколько всякого добра  на коленях, да еще вот корзинка между нами, она все время безжалостно ударяет  меня по локтю.    

— Дорогая  моя, это всего лишь отросточек прелестного вереска, меня заставил его взять милейший  старик садовник, но, если он тебе мешает, я тотчас же поставлю его себе на  колени. Ну-ка, Фанни, держи вот этот сверток, да поосторожней, смотри не  оброни, тут сливочный сыр, такой же превосходный, как тот, что подавали за  обедом. Эта добрая душа миссис Уитикер никак не могла успокоиться, непременно  хотела всучить мне какой-нибудь из сыров. Я противилась до тех пор, пока она  чуть не заплакала, да притом я знаю, именно такой сыр очень любит сестра. Эта  миссис Уитикер истинное сокровище! Она была просто шокирована, когда я  спросила, дозволяется ли вино за столом прислуги, и она отослала прочь двух  горничных за то, что они пришли в белых платьях. Осторожно держи сыр, Фанни.  Теперь я могу отлично поместить другой сверток и корзинку.    

— Чем  еще вы разжились? — спросила Мария, не без удовольствия оттого, что  Созертон так расхваливают.    

— Разжилась,  дорогая моя! Это всего лишь четыре прелестных фазаньих яйца, миссис Уитикер мне  их буквально навязала, никаких отказов и слушать не хотела. Говорит, раз,  сколько она понимает, я живу совсем одна, будет очень забавно иметь таких вот  птичек, и оно и вправду так. Я велю коровнице положить их под первую же  свободную курицу, и если они вылупятся, их можно отнести ко мне домой и взять  взаймы клетку, и в часы одиночества мне великая радость будет ухаживать за  ними. И ежели мне повезет, твоей маменьке они тоже достанутся.    

Вечер  был прелестный, мягкий, безветренный, и, оттого что в природе был разлит такой  покой, поездка была на редкость приятная; но, когда миссис Норрис замолчала,  никто более не вымолвил ни слова. Все утомились душою, почти все, верно,  размышляли сейчас, чего более принес этот день — удовольствия или огорчения.    

 Глава 11    

     

День в  Созертоне, при всех его несовершенствах, вызвал у сестер Бертрам куда более приятные  чувства, чем они испытали при чтении писем с острова Антигуа, которые скоро  после того прибыли в Мэнсфилд. Много приятней было думать о Генри Крофорде, чем  об отце; а думать о том, что через несколько времени папенька вернется в  Англию, о чем напоминали эти письма, было и вовсе несносно.    

Ноябрь  был тот недобрый месяц, когда следовало ждать его возвращения. Сэр Томас писал  об этом с той мерой уверенности, какую могли позволить опыт и горячее желанье.  Дела его уже почти завершились. Это давало основания предполагать, что он  отправится сентябрьским пакетботом, и тем самым он мог надеяться на встречу со  своим любимым семейством в начале ноября.    

Марию  стоило пожалеть более, нежели Джулию, ибо для нее возвращение отца означало замужество,  поскольку отец, который прежде всего заботился об ее счастии, соединит ее с влюбленным  в нее Рашуотом, союз с которым, как она полагала недавно, сделает ее  счастливой. Будущее казалось ей мрачным, и только и оставалось, что закрыть его  самой от себя некоей туманной завесой в надежде, что, когда завеса рассеется,  она увидит что-нибудь иное. Вряд ли папенька воротится в самом начале ноября,  всегда неизбежны задержки, отсутствие попутного ветра или что-нибудь еще;  любезное нам «что-нибудь», коим успокаивает себя всякий, кто закрывает глаза,  чтобы не видеть, и не слушает доводов рассудка, чтобы не уступить им! Может  быть, он появится хотя бы в середине ноября; до середины ноября еще три месяца.  Три месяца заключают в себе тринадцать недель. За тринадцать недель многое  может случиться.    

Сэр  Томас был бы глубоко оскорблен, догадывайся он хотя б наполовину о чувствах,  которые испытывали дочери по поводу его возвращенья, и навряд утешился бы, знай  он об интересе, который оно возбудило в груди другой молодой особы. Мисс  Крофорд, отправясь с братом в Мэнсфилд-парк, чтобы провести там вечер, услышала  сию добрую весть; и, хотя ее это словно бы не касалось и она только из  вежливости спокойно всех поздравила с возвращением главы семьи, она выслушала  весть с интересом, который не так-то легко было насытить. Миссис Норрис поведала  подробности, почерпнутые из писем, и на том разговор кончился; но после чаю,  когда мисс Крофорд стояла с Эдмундом и Фанни у раскрытого окна, глядя, как в  сгущающихся сумерках тонут окрестности, а сестры Бертрам, Рашуот и Генри  Крофорд хлопотали вокруг свечей на фортепиано, она вдруг поворотилась, глянула  на них и вернулась к прежнему разговору:    

— Какой  счастливый вид у мистера Рашуота! Он думает о ноябре.    

Эдмунд  тоже обернулся и посмотрел на Рашуота, но не нашел что сказать.    

— Возвращение  вашего отца будет поистине событием.    

— Да,  несомненно, после столь долгого отсутствия, да притом полного опасностей.    

— Оно  будет также предвестником других событий: ваша сестра выйдет замуж, а вы примете  сан.    

— Да.    

— Не  обижайтесь, — смеясь сказала мисс Крофорд, — но мне, право, приходят  на ум некоторые древние герои-язычники, которые, совершив великие подвиги в  чужой земле, приносят жертвы богам за свое благополучное возвращенье.    

— В  этом случае никакой жертвы нет, — отвечал Эдмунд с серьезной улыбкою и  опять бросил взгляд на фортепиано. — Сестра сама решила выйти за него  замуж.    

— О  да! Я знаю. Я просто пошутила. Она поступила всего лишь так, как поступила бы  всякая молодая девушка, и я не сомневаюсь, что она совершенно счастлива. Какую  вторую жертву я имею в виду, вы, конечно, не понимаете.    

— Я  принимаю сан так же добровольно, как Мария выходит замуж.    

— Какая  удача, что ваши наклонности и удобство вашего родителя так совпали. Я полагаю,  здесь поблизости вас дожидается очень хороший приход.    

— Который,  по-вашему, и влияет на мое решение.    

— Вот  уж ничего похожего! — воскликнула Фанни.    

— Спасибо  тебе на добром слове, Фанни, но сам я не сказал бы этого с такою уверенностью.  Напротив, сознание, что меня ожидает хорошее обеспечение, и вправду повлияло на  меня. И я не вижу в том ничего дурного. Мне не пришлось преодолевать никакого  предубежденья, и я не вижу, почему человек станет менее достойным  священнослужителем, если ему известно, что он смолоду будет жить в достатке. Я  был в верных руках. Я надеюсь, что не склонился бы в дурную сторону, и убежден,  что отец мой слишком совестлив, чтобы позволить мне подобное. На меня, без  сомненья, было оказано влияние, но, по-моему, это не заслуживает упрека.    

— Это  то же самое, как если сын адмирала идет во флот или сын генерала — в армию, и никто  не видит в том ничего дурного, — сказала Фанни после короткого  молчания. — Никого не удивляет, что они выбрали путь, на котором им всего  лучше послужат друзья, никто не подозревает их в том, будто их выбор менее  серьезен, чем кажется.    

— Нет,  дорогая мисс Прайс, не то же самое, и на то есть веские причины. Профессия  моряка или солдата говорит сама за себя. Все свидетельствует в их пользу:  героизм, опасность, общий толк, обычай. Солдаты и моряки всегда угодны свету.  Никого не может удивить, что мужчины становятся солдатами или моряками.    

— А  мотивы человека, который принимает сан, со всей определенностию предпочтя его  иным поприщам, по-вашему, достойны подозрений? — сказал Эдмунд. —  Чтобы оправдать себя в ваших глазах, он должен так поступить, не имея ни  малейшей уверенности, что будет хоть сколько-нибудь обеспечен.    

— Как?  Принять сан, не имея прихода! Ну что вы, да это безумие, совершенное безумие!    

— Позвольте  тогда спросить вас, откуда ж браться служителям церкви, если человек не должен  принимать сан, надеется ли он на достаток или не надеется? Нет, вам, конечно  же, нечего ответить. Но я попросил бы вас отдать должное священнику, исходя из  ваших же доводов. Если на него не должны влиять чувства, которые достойны, по  вашему мненью, соблазнить и вознаградить при выборе профессии солдата и моряка,  если героизм, шумиха, мода — все это не про него, значит, тем менее оснований  подозревать его выбор в недостатке искренности и добрых намерений.    

— О,  он, без сомненья, искренен, предпочитая верный доход необходимости трудиться  ради него; и у него самые прекрасные намерения до конца дней своих ничего не  делать, только есть, пить и жиреть. Это праздность, мистер Бертрам, и ничто  иное. Праздность и любовь к покою. Недостаток столь похвального честолюбия,  вкуса к интересному обществу или охоты взять на себя заботу быть приятным в  общении — вот что рождает священников. Священнику только и остается, что быть  неряхой и себялюбцем, читать газету, следить погоду да пререкаться с женою. Всю  работу за него исполняет викарий, а дело его жизни — обедать.    

— Есть,  разумеется, такие, но, я думаю, их не так много, чтобы согласиться с мисс  Крофорд, полагающей, будто таков вообще и есть священник. Я подозреваю, что сие  исчерпывающее и, да позволено мне будет сказать, банальное сужденье принадлежит  не вам, но тем предубежденным особам, чьи мнения вы постоянно слышали.  Невозможно, чтоб ваши собственные наблюденья дали вам достаточное представление  о духовенстве. Вы сами могли быть знакомы всего лишь с несколькими из того  круга людей, которых так решительно осуждаете. Вы повторяете то, что вам  говорили за столом вашего дядюшки.    

— Я  повторяю то, что мне кажется общепризнанным мненьем, а что общепризнано, то  обычно верно. Хотя сама я мало видела домашнюю жизнь духовного сословия, ее  видели слишком многие, чтобы можно было говорить о каком-либо недостатке  знания.    

— Там,  где огульно осуждается любая категория образованных людей, кем бы они ни были,  там неизбежно недостает знания или (улыбнулся Эдмунд) чего-то еще. Ваш дядя и  его собратья адмиралы, вероятно, мало знают священников, кроме судовых, от  которых, хороши они или плохи, всегда рады бы избавиться.    

— Бедный  Уильям! Судовой священник на «Антверпене» был так к нему добр, — мягко  прозвучал риторический возглас Фанни, как нельзя более отвечающий если не сей  беседе, то ее чувствам.    

— Я  так мало была склонна заимствовать мненья у дядюшки, что вряд ли вы  правы, — сказала мисс Крофорд. — Но коль скоро вы настаиваете, должна  заметить, что, поскольку я гощу сейчас у своего брата доктора Гранта, я не  вовсе лишена возможностей наблюдать духовенство. И хотя со мною доктор Грант  чрезвычайно добр и предупредителен, и хотя он поистине джентльмен и, мне  кажется, человек ученый, умный и весьма почтенный, и его проповеди часто очень  хороши, я вижу, что он праздный себялюбивый бонвиван, у него все зависит от  того, вкусно ли он поел, он и пальцем не шевельнет ради чьего-либо удобства,  более того, если кухарка допустила промах, он гневается на свою превосходную  жену. Сказать по правде, нынче вечером нас с Генри отчасти выгнало из дому его  разочарование в недожаренном гусе, с которым он не мог совладать. Моя бедная  сестра вынуждена была остаться и терпеть его недовольство.    

— Право  же, я не удивлен, что вы его осуждаете. Это большой недостаток, усугубленный  прескверной привычкой потворствовать своим желаниям. И при вашей чувствительной  натуре вам, должно быть, весьма больно видеть, как страдает от этого ваша  сестра. Это свидетельствует против нас, Фанни. Нам нельзя пытаться защитить  доктора Гранта.    

— Да, —  отвечала Фанни, — но это вовсе не значит, что нам не следует защищать его  профессию. Ведь какую бы профессию доктор Грант ни избрал, он остался бы при  своем характере. А так как во флоте ли, в армии ли под его началом оказалось бы  куда больше людей, чем сейчас, я думаю, будь он моряком или солдатом, а не священником,  плохо пришлось бы куда большему числу людей. И еще я поневоле думаю, что  малоприятным свойствам доктора Гранта грозила бы еще большая опасность  усугубиться, когда бы он избрал занятие более деятельное и мирское, где он имел  бы меньше времени и обязательств перед самим собой, где не обязан был бы  познать самого себя, во всяком случае, не так часто вынужден был бы пытаться  познать самого себя, чего никак не избежать в нынешней его профессии. Человек,  такой здравомыслящий человек, как доктор Грант, который привычен каждую неделю  наставлять других в их обязанностях, каждое воскресенье дважды ходить в церковь  и так прекрасно произносить такие прекрасные проповеди, поневоле при этом и сам  становится лучше. Это должно побуждать его думать, и я не сомневаюсь, что он  чаще старается сдерживаться, чем если б был не священником, а кем-нибудь  другим.    

— Противное  мы, конечно, не можем доказать, но я желаю вам лучшей судьбы, мисс Прайс, чем  стать женою человека, чья благожелательность покоится на его проповедях, потому  что, хотя каждой воскресной проповедью он может привести себя в хорошее  настроение, совсем нерадостно, если с утра понедельника и до вечера субботы он  будет препираться из-за недожаренного гуся.    

— По-моему,  на того, кто способен часто пререкаться Фанни, никакие проповеди не подействуют, —  с нежностью сказал Эдмунд.    

Фанни  еще более отворотилась к окну, а мисс Крофорд едва успела очень мило сказать:  «Сколько я понимаю, мисс Прайс чаще заслуживает похвалы, чем слышит ее», —  как сестры Бертрам принялись усердно приглашать ее присоединиться к их веселому  пенью, и она быстро прошла к фортепиано, а Эдмунд смотрел ей вслед в безмерном  восторге ото всего множества ее добродетелей, начиная с предупредительности и  кончая легкой грациозной походкою.    

— Вот  оно, воплощение доброго нрава, — сказал он через минуту. — Вот  натура, которая никого не заставит страдать. Какая у ней прелестная походка! и  с какой легкостью она отзывается желаниям других людей! идет навстречу, едва ее  позовут. — И на миг задумавшись, прибавил: — Какая жалость, что она была в  таких руках! Фанни согласилась с этим и имела удовольствие видеть, что,  несмотря на ожидавшееся пение, Эдмунд все еще стоит с нею у окна: вскоре он  обратил взгляд за окно, где все, что было внушительного, навевающего покой,  радующего глаз, предстало во всем великолепии ясной ночи, на фоне укрытой тенью  рощи. Фанни дала волю чувствам.    

— Это  истинная гармония! — сказала она. — Истинный покой! То, с чем не  сравнится никакая живопись, никакая музыка, о чем одной поэзии дано попытаться  поведать. Вот что может утешить любую тревогу, вызвать в душе восторг! Когда я  смотрю на такую ночь, мне кажется, будто на свете нет ни зла, ни горя; ведь  конечно же, и того и другого будет меньше, если чаще внимать величию природы и,  созерцая подобный вид, люди будут чаще печься не о себе.    

— Меня  радует твое воодушевление, Фанни. Ночь восхитительная, и можно лишь очень пожалеть  тех, кого не научили чувствовать с той же глубиною, как ты, кого сызмала хотя  бы не приохотили к природе. Они так много теряют.    

— Это  ты, кузен, научил меня думать о ней и чувствовать ее.    

— У  меня была очень способная ученица. Вон Арктур, он сегодня очень яркий.    

— Да,  и Большая Медведица. Хорошо бы увидеть Кассиопею.    

— Для  этого надобно выйти на газон. Ты бы не побоялась?    

— Нисколько.  Мы уже так давно не наблюдали звезды.    

— Да,  не знаю даже, отчего это получилось. — У фортепиано запели. — Мы  дождемся, пока они кончат, Фанни, — сказал Эдмунд, отворотясь от окна; а  те все пели и пели, и она с обидой замечала, что он понемногу, шаг за шагом  отходит к фортепиано, и, когда певцы умолкли, он был рядом с ними и один из  тех, кто всего настойчивей выражал желание послушать их еще.    

Фанни  вздыхала в одиночестве, пока тетушка Норрис не разбранила ее за неосторожность  — так ведь недолго и простыть — и не отогнала от окна.    

 Глава 12    

     

Сэр  Томас должен был воротиться в ноябре, старшего же сына дела призвали домой  раньше. Приближенье сентября принесло вести о мистере Бертраме, сперва в письме  к леснику, а потом в письме к Эдмунду; а в конце августа приехал и он сам,  по-прежнему готовый быть веселым, милым и галантным, как располагали  обстоятельства или требовало присутствие мисс Крофорд, готовый рассказывать о  скачках и Уэймуте, об увеселительных прогулках и знакомых, что полтора месяца  назад было бы ей небезынтересно, а теперь силою наглядного сравнения привело к  убежденью, что она решительно предпочитает ему младшего брата.    

Это было  весьма неприятно, и она искренне огорчалась, но так уж оно вышло; и теперь она  столь далека была от намерения стать женою старшего, что, не считая простейших  притязаний красавицы, знающей себе цену, даже не стремилась его пленять; его  затянувшееся отсутствие из Мэнсфилда, вызванное одной только жаждой  удовольствий да потворством собственной прихоти, с совершенной ясностью  показало ей, что он ее не любит; но его равнодушие далеко уступало ее  собственному, так что, окажись он уже сейчас новым сэром Томасом, полновластным  владельцем Мэнсфилд-парка, каковым ему со временем предстояло стать, она и то  навряд ли приняла бы его предложение.    

Время  года и те же дела, которые привели мистера Бертрама в Мэнсфилд, вынудили  мистера Крофорда отправиться в Норфолк. В начале сентября Эверингем не мог без  него обойтись. Он уехал на две недели; две недели такого уныния для сестер  Бертрам, что это должно было бы их насторожить, и Джулию, при ее ревности к  сестре, заставило даже признать, что нельзя доверять его ухаживанью, и уж лучше  бы он не возвращался; в эти две недели, когда между охотой с ружьем и сном было  вдоволь досуга, и, будь сей джентльмен более привычен разбираться в своих побуждениях  и размышлять, к чему ведет его праздное тщеславие, он убедился бы, что ему следует  задержаться подолее; но преуспеяние и дурной пример сделали его слишком  беспечным себялюбцем, и он не заглядывал в завтрашний день. Красивые, умные и  столь много обещающие сестры забавляли его пресыщенную душу и, не найдя в  Норфолке ничего, что могло бы сравниться с развлечениями мэнсфилдского  общества, он с удовольствием возвратился к ним в назначенное время и с таким же  удовольствием был там встречен теми, с кем намеревался развлекаться и дальше.    

Мария,  которую окружал вниманьем один только мистер Рашуот, обреченная выслушивать все  одни и те же подробности его ежедневных занятий, удач и неудач, его похвальбу  своими собаками, его завистливые сетования на соседей, его сомненья в связи с  новым законом об охоте и гнев на браконьеров — предметы, которые находят путь к  сердцу женщины единственно если есть кое-какой дар у рассказчика либо кое-какая  привязанность у слушательницы, отчаянно скучала без мистера Крофорда; а Джулия,  никем и ничем не занятая, чувствовала себя вправе скучать по нем и того более.  Каждая из сестер полагала, что предпочтенье отдано ей. Джулию могли в том оправдать  намеки миссис Грант, склонной верить в то, чего ей хотелось, а Марию — намеки  самого мистера Крофорда. С его возвращением все вошло в ту же колею, что и до  отъезда: с сестрами Бертрам он держался, не изменяя той живости и приятности,  которая позволяла сохранить расположение обеих, но без тени того постоянства,  прочности, заботы, тепла, которые бы могли привлечь внимание общества.    

Фанни,  единственная из всех, ощущала в происходящем что-то такое, что вызывало у ней  неприязнь; но с того самого дня в Созертоне она, видя Крофорда с какой-либо из  сестер, уже не могла не наблюдать за ними и почти всегда удивлялась или  порицала; и, будь она уверена, что ее суждения в этом случае могут сравняться с  ее оценками во всех прочих, не сомневайся она, ясно ли видит и не пристрастно  ли судит, она бы, вероятно, поделилась иными важными мыслями со своим  всегдашним наперсником. Однако же сейчас осмелилась лишь на единый намек, но и  он пропал втуне.    

— Меня  несколько удивляет, что мистер Крофорд так скоро воротился после того, как пробыл  здесь так долго, целых семь недель, — сказала она. — Мне казалось, он  так любит смену впечатлений и переезды, и я думала, раз он уехал, что-нибудь  непременно повлечет его куда-нибудь еще. Он ведь привык к местам куда более  веселым, чем Мэнсфилд.    

— Это  к его чести, — был ответ Эдмунда, — и, по-моему, его сестру это  радует. Ей не нравится неустойчивость его склонностей.    

— Сколь  мил он моим кузинам!    

— Да,  его обхожденье с женщинами должно доставлять им удовольствие. По-моему, миссис  Грант воображает, будто он отдает предпочтенье Джулии; я же этого не замечаю,  но был бы рад, будь это правда. Его недостатки не таковы, чтобы истинное  чувство не могло их преодолеть.    

— Не  будь Мария обручена, я иной раз готова была бы подумать, что ею он восхищается  больше, чем Джулией, — осторожно сказала Фанни.    

— Что,  быть может, скорее свидетельствует о том, что он увлечен Джулией сильнее, чем  ты можешь предположить. Я полагаю, так случается часто — прежде, чем принять  окончательное решенье, мужчина куда более отличает сестру или закадычную  подругу той, которая подлинно занимает его мысли, чем ее самое. Крофорд слишком  разумен и не оставался бы тут, если б ему грозила какая-нибудь опасность со  стороны Марии. А за нее, после того как она столь ясно показала, что сильное  чувство ей не свойственно, я нисколько не опасаюсь.    

Фанни  решила, что, должно быть, ошиблась, и положила впредь думать по-иному; но, как  ни привыкла следовать за Эдмундом, как ни помогали утвердиться в его мненье  взгляды и намеки, которые она замечала со стороны кое-кого из окружающих и  которые словно бы говорили, что Крофорд избрал Джулию, она подчас не знала, что  и подумать. Однажды вечером она ненароком услыхала о надеждах своей тетушки  Норрис на сей предмет, а также о ее чувствах и о сходных чувствах миссис  Рашуот, и, слушая, только диву давалась; и как же она была бы рада не присутствовать  при разговоре, ибо происходил он, когда остальная молодежь танцевала, а она с  великой неохотою сидела у камина в обществе пожилых дам, всем сердцем желая,  чтобы вновь появился старший кузен, на кого она возлагала все надежды как на  единственного свободного в ту минуту партнера. То был ее первый бал, хотя без  приготовлений и великолепия, какие сопровождают первый бал многих молодых особ,  ибо о нем подумали лишь сегодня днем, благодаря тому что на половине слуг недавно  завелся скрипач, а к мистеру Бертраму только что пожаловал новый закадычный  друг и с помощью миссис Грант можно было составить пять пар. Фанни, однако ж,  была поистине счастлива, протанцевав первые четыре танца, и ей жаль было терять  даже четверть часа. Пока она ждала и надеялась, поглядывая то на танцующих, то  на дверь, она и услышала невольно разговор вышеупомянутых дам:    

— Я  полагаю, сударыня, мы сейчас опять увидим счастливые лица, — сказала  тетушка Норрис, глядя на Рашуота и Марию, которые во второй раз танцевали  вместе.    

— Да,  сударыня, без сомненья, — отвечала миссис Рашуот с величественной и  самодовольною улыбкой. — Теперь будет на что посмотреть с некоторым  удовлетвореньем, и я полагаю, это такая жалость, что они должны были  расстаться. Молодым людям в их положении надо бы позволить несколько отступить  от общепринятых правил. Удивляюсь, что мой сын этого не предложил.    

— Мне  кажется, он предложил, сударыня… Мистер Рашуот всегда так внимателен. Но у  нашей душеньки Марии уж очень строгое понятие о приличиях и столько в ней  истинного такта, какой нынче не часто встретишь, миссис Рашуот, такое  стремленье избежать фамильярности!.. Дорогая сударыня, вы только взгляните,  какое у ней сейчас лицо… совсем не то, что во время двух предыдущих танцев!    

Мисс Бертрам  и вправду выглядела счастливой, глаза у ней лучились радостью, и разговаривала  она с большим одушевлением, потому что Джулия и ее партнер мистер Крофорд были  с нею рядом; все они сейчас сошлись на одном месте. Как она выглядела перед  тем, Фанни не могла вспомнить, ибо сама танцевала с Эдмундом и о ней не думала.    

Миссис  Норрис продолжала:    

— Просто  душа радуется, сударыня, когда видишь, что молодые люди таким надлежащим  образом счастливы, так подходят друг другу, именно то, что надобно! Не могу не  подумать, в каком восторге будет наш дорогой сэр Томас. А как вам кажется,  сударыня, каковы надежды на второй брак? Мистер Рашуот подал хороший пример, а  подобные примеры весьма заразительны.    

Вопрос  этот привел миссис Рашуот, которая не видела никого и ничего, кроме  собственного сына, в совершенное недоумение.    

— Вон  те двое, сударыня. Вы не видите там никаких признаков?    

— Боже  мой!.. Мисс Джулия и мистер Крофорд. Да, в самом деле, очень милая пара. Каков  его доход?    

— Четыре  тысячи в год.    

— Прекрасно…  Те, у кого собственность невелика, должны довольствоваться тем, что имеют…  Четыре тысячи в год неплохое состояние, и он как будто весьма любезный,  уравновешенный молодой человек, так что, я надеюсь, мисс Джулия будет очень  счастлива.    

— Тут  еще ничего не условлено, сударыня… Мы пока говорим об этом единственно меж  друзей. Но у меня почти нет сомнений, этого не миновать. Он последнее время  уделяет ей совершенно исключительное внимание.    

Дальше  Фанни слушать не могла. На время она перестала и слушать и интересоваться услышанным,  потому что в комнате снова появился мистер Бертрам, и, хотя она чувствовала,  что быть приглашенной им большая честь, ей казалось, он все-таки ее пригласит.  Он подошел к их кружку, но вместо того, чтоб пригласить ее на танец, пододвинул  к ней стул и доложил ей, в каком состоянии сейчас находится его больная лошадь  и каково мненье на этот счет eго конюшего, с которым он только что расстался.  Фанни поняла, что танцевать они не будут, и по свойственной ей скромности  тотчас же почувствовала, что ожидать этого было вовсе неразумно. Поведав про  свою лошадь, мистер Бертрам взял со стола газету и, со скучающим видом глядя  поверх нее, сказал:    

— Если  ты хочешь танцевать, Фанни, я к твоим услугам.    

Предложенье  было отклонено еще того учтивей — танцевать она не хотела.    

— Я  рад, — сказал он куда оживленней и отложил газету, — а то я до смерти  устал. Я только диву даюсь, как это почтеннейшая публика выдерживает столь  долгое время. Чтоб находить в такой глупости хотя какое-то удовольствие, они  все должны быть влюблены, и, наверно, так оно и есть. Если поглядеть на них,  сразу видно, что они все тут влюбленные, все, кроме Йейтса и миссис Грант… а  между нами говоря, ей, бедняжке, возлюбленный надобен, должно быть, не меньше,  чем им всем. С этим доктором жизнь у ней, должно быть, отчаянно скучная, —  он лукаво покосился в сторону доктора, но, оказалось, тот сидит совсем рядом, и  выраженье лица и предмет разговора так мгновенно переменились, что Фанни,  несмотря ни на что, едва удержалась от смеха. — Странная эта история в Америке,  доктор Грант!.. Что вы о ней скажете?.. Я всегда обращаюсь к вам, чтоб знать,  что мне следует думать о делах государственных.    

— Дорогой  мой Том! — вскорости воскликнула тетушка Норрис, раз ты не танцуешь, я полагаю,  ты не откажешься присоединиться к робберу, не так ли? — и, поднявшись со  своего места и подойдя к нему, чтоб настоять на своем, прибавила шепотом: —  Видишь ли, мы хотим составить партию для миссис Рашуот… Твоя маменька очень  этого желает, но сама не может уделить нам время и сесть с нами, так она занята  своим рукодельем. А ты, я и доктор Грант как раз будет то, что надобно, и, хотя  мы-то ставим по полкроны, ты можешь ставить против него полгинеи.    

— Я  был бы весьма счастлив, — отвечал Том и поспешно вскочил, — до  чрезвычайности приятно… но только сейчас я буду танцевать. Пойдем,  Фанни, — сказал он, взяв ее за руку, — довольно попусту терять время,  не то танец кончится.    

Фанни  очень охотно дала себя увести, хотя не испытывала к нему особой благодарности  и, в отличие от него, не видела никакой разницы между эгоизмом тетушки Норрис и  его собственным.    

— Ну  и просьбица, ей-Богу! — негодующе воскликнул он, едва они отошли от  почтенных дам. — Вздумала пригвоздить меня к карточному столу на целых два  часа, с собою и доктором Грантом, с которым они вечно препираются, и с этой  настырной старухой, которая понимает в висте не больше, чем в алгебре. Я бы  предпочел, чтоб моя почтенная тетушка была не так навязчива. И таким вот  образом меня попросить! Безо всяких церемоний, при них при всех, чтоб я не мог  отказаться! Как раз это я особенно не люблю. Больше всего меня злит, когда  делают вид, будто тебя спрашивают или предоставляют тебе выбор, а в  действительности так к тебе обращаются, чтоб вынудить поступить только по их  желанию… о чем бы ни шла речь! Не приди мне в голову счастливая мысль танцевать  с тобою, нипочем бы не отвертеться. Прямо беда. Но когда тетушка заберет  что-нибудь в голову, ее не остановишь.    

 Глава 13    

     

Достопочтенный  Джон Йейтс, сей новоиспеченный друг, не мог ничем особенно похвалиться, кроме привычки  вести светскую жизнь и сорить деньгами и тем, что был он младшим сыном некоего  лорда с приличным независимым состоянием; и сэр Томас, вероятно, счел бы его  появление в Мэнсфилде вовсе нежелательным. Мистер Бертрам свел с ним знакомство  в Уэймуте, где они вместе провели десять ей в одной компании, и дружба их, если  то можно назвать дружбою, была закреплена и упрочена приглашением мистера  Йейтса в Мэнсфилд, когда ему будет удобно заглянуть туда по пути, и его  обещанием приехать; и он и вправду приехал, еще раньше, чем его ожидали, ввиду  того, что большое общество, собравшееся, чтобы повеселиться в доме его друга,  ради встречи с которым он покинул Уэймут, вынуждено было разъехаться. Он  прилетел на крыльях разочарования, с головою, полной мыслей о выступлении на  сцене, так как то общество собиралось ставить спектакль; и пьесу, в которой  была роль и у него, уже через два дня должны были представлять, когда внезапная  кончина одной из ближайших родственниц того семейства нарушила их планы и  рассеяла исполнителей. Быть так близко к счастью, так близко к славе, так  близко к большой хвалебной статье о домашнем спектакле в Эклсфорде, поместье  достопочтенного лорда Рэвеншо в Корнуолле, которая, конечно же, увековечит  имена всех участников, по крайней мере, на год! Быть так близко, и все  потерять, — рана была так болезненна, что ни о чем другом мистер Иейтс  говорить не мог. Эклсфорд и его театр, всевозможные приготовленья, наряды,  репетиции, шутки — то был неизменный предмет его речей, а похвальба этим  недавним прошлым — единственное утешенье.    

По  счастью для него, любовь к театру столь всеобща, а стремление выступать на  сцене у молодых людей столь сильно, что его разговоры явно упали в добрую  почву. Начиная с распределения ролей и до самого эпилога, все пленяло, и лишь  немногие не желали бы принять в этом участие или не решились бы попробовать  себя в какой-нибудь роли. Пьеса называлась «Обеты любви»6, и мистер Йейтс  должен был быть графом Кэсселом.    

— Роль  пустяковая и совсем не в моем вкусе, на такую в другой раз я нипочем бы не согласился.  Но я порешил ничего не усложнять. Лорд Рэвеншо и герцог завладели двумя  единственно стоящими ролями еще до того, как я приехал в Эклсфорд. И хотя лорд  Рэвеншо предложил отказаться от своей роли в мою пользу, но, сами понимаете,  согласиться я не мог. Мне было жаль, что он так переоценил свои возможности, он  совсем не подходил для Барона! Маленького роста, слабый голос, и уже через  десять минут становится хриплым! Это причинило бы пьесе заметный ущерб, но я-то  порешил ничего не усложнять. Сэр Генри полагал, что герцог не подходит для  Фредерика, но лишь потому, что сам хотел исполнять эту роль, тогда как из них  двоих герцог был куда более на месте. Я был поражен, что сэр Генри такой  тупица. По счастью, сила пьесы не в нем. Наша Агата неподражаема, и, на взгляд  многих, герцог был тоже очень хорош. И в целом спектакль был бы замечательный.    

«Вот  ей-Богу незадача» и «Да, вас, конечно, можно пожалеть», — доброжелательно  и сочувственно отозвались слушатели.    

— Не  стоит жаловаться, но, право же, эта родственница не могла выбрать более  неподходящего времени, чтобы отправиться на тот свет. И как тут не пожелать,  чтобы эту новость придержали всего на три денька, которые нам требовались.  Каких-нибудь три дня, и была-то она всего лишь бабушка, и случилось все за  двести миль оттуда, так что большой беды не было бы, и я знаю, это предлагали,  но лорд Рэвеншо, который, по моему мненью, соблюдает приличия строже всех в  Англии, и слушать об этом не хотел.    

— Вместо  комедии совсем иное действо, — сказал мистер Бертрам. — С «Обетами  любви» было покончено, и лорд и леди Рэвеншо отправились одни исполнять пьесу  «Моя бабушка». Что ж, его-то наверно утешит наследство; и, между нами говоря,  он, быть может, стал опасаться, как бы роль Барона не повредила его доброму имени  и его легким, и не жалел, что уезжает; а чтоб утешить вас, Йейтс, я думаю, нам  надобно разыграть небольшую пьеску в Мэнсфилде и попросить вас быть нашим  распорядителем.    

Хотя  мысль эта родилась только сию минуту, она не оказалась сиюминутною прихотью, так  как склонность к игре уже пробудилась и всего сильнее завладела именно тем, кто  был сейчас хозяином дома и кто, имея столько досуга, что почти любое новшество  было для него благом, обладал к тому же той мерой живости и вкуса к  комическому, какая и надобна, чтобы примениться к этому новшеству — игре на  сцене. Мысль эта возвращалась опять и опять.    

— О!  Вот бы нам устроить что-нибудь вроде Эклсфордского театра.    

Желание  его эхом отозвалось в душах обеих сестер; и Генри Крофорд, который, хоть и жил  в вихре наслаждений, этого удовольствия еще не отведал, горячо поддержал такое  намеренье.    

— Право  же, у меня сейчас хватит глупости согласиться на любую роль, — сказал  он, — начиная с Шейлока и Ричарда III до героя какого-нибудь фарса,  который распевает песенки, вырядившись в алый мундир и треуголку. У меня такое  чувство, будто я могу быть кем угодно, могу произносить громкие речи и  неистовствовать, или вздыхать, или выделывать антраша в любой трагедии или  комедии, написанной на нашем родном языке. Давайте что-нибудь делать. Пусть это  будет всего половина пьесы… один акт… одна сцена; что нам может помешать? По  вашим лицам мне ясно, что вы не против, — сказал он, глядя в сторону  сестер Бертрам, — а театр… что такое, в сущности, театр? Мы только  развлечемся. Нам подойдет в этом доме любая комната.    

— Необходим  занавес, — сказал Том Бертрам, — несколько ярдов зеленого сукна для  занавеса, и, пожалуй, достаточно.    

— О,  вполне достаточно! — воскликнул мистер Йейтс, — еще только сделать на  скорую руку одну-две кулисы, в глубине — дверь и три-четыре легких декорации;  более ничего не надобно. Раз мы все затеваем единственно для собственного  развлеченья, нам ничего более не потребуется.    

— По-моему,  нам следует удовольствоваться еще меньшим, — сказала Мария. — У нас и  времени недостанет, и возникнут новые осложнения. Нам следует согласиться с  мненьем мистера Крофорда и устроить представленье, а не спектакль. В наших  лучших пьесах найдется немало сцен, где можно обойтись без декораций.    

— Нет, —  сказал Эдмунд, который стал прислушиваться к разговору с тревогою. —  Давайте ничего не будем делать наполовину. Если уж играть, пусть это будет  театр как театр, с партером, ложей, галеркой, и давайте возьмем пьесу целиком,  от начала и до конца; так что, если то будет немецкая пьеса, неважно какая,  пусть в ней будут остроумные шутки, меняющийся дивертисмент, и пантомима, и  матросский танец, и между актами песня. Если мы не превзойдем Эклсфорд, не  стоит и приниматься.    

— Послушай,  Эдмунд, не порть нам удовольствие, — сказала Джулия. — Ты как никто любишь  театр и, чтоб посмотреть спектакль, готов отправиться хоть на край света.    

— Верно,  чтобы увидеть настоящую игру, хорошую, настоящую профессиональную игру; но я  вряд ли перейду из этой комнаты в соседнюю, чтобы посмотреть на неловкие  попытки тех, кто не был обучен актерскому искусству, — на компанию дам и  господ, образованность и хорошее воспитание которых будут только помехою для  лицедейства.    

После  недолгого молчания разговор, однако, был продолжен, спор разгорелся еще жарче,  и стремленье каждого, подогретое спором и уверенностью, что он не одинок в  своем стремлении, еще возросло; и хотя ни на чем еще не сошлись, кроме того,  что Том Бертрам предпочел бы комедию, а его сестры и Генри Крофорд — трагедию,  и что найти пьесу, которая угодит им всем, проще простого, в решимости играть  не то, так другое, утвердились все, и Эдмунду стало очень не по себе. Он  задумал предотвратить это, если возможно, хотя его мать, которая тоже слышала  разговор, происходивший за столом, не выказала ни малейшего неодобренья.    

В тот же  вечер ему выпал случай попытать свои силы. Мария, Джулия, Генри Крофорд и Йейтс  были в бильярдной. Том воротился оттуда в гостиную, где Эдмунд в задумчивости  стоял у горящего камина, леди Бертрам расположилась чуть поодаль на диване, а  Фанни подле нее приводила в порядок ее рукоделье, и, едва войдя, заговорил:    

— Такого  отвратительного бильярда, как у нас, по-моему, не встретишь нигде на свете. Я  больше не в силах его терпеть, и пожалуй, уже ничто не соблазнит меня к нему  воротиться. Но зато мне пришла в голову недурная мысль. Бильярдная как раз  подходит для театра, у ней именно та форма и длина, какие надобны, и в дальнем  конце можно растворить двери, стоит только переставить книжный шкаф в  папенькиной комнате; если мы решимся, лучшего и желать нельзя. А папенькина  комната будет отличная артистическая. Она будто нарочно для того и соединена с  бильярдной.    

— Не  всерьез же ты собрался играть на сцене, Том? — негромко спросил Эдмунд,  когда брат подошел к камину.    

— Не  всерьез? Еще как всерьез, можешь мне поверить. А что тебя в этом удивляет?    

— По-моему,  это никуда не годится. Если говорить вообще, домашние представления — затея  отнюдь не бесспорная, а уж в наших обстоятельствах предпринимать что-нибудь в  таком роде вовсе неблагоразумно, и даже более того. Это показало бы вопиющий  недостаток сочувствия к отцу, которого с нами сейчас нет и который до известной  степени находится в постоянной опасности; и, по-моему, это было бы опрометчиво,  имея в виду Марию, ведь ее положение сейчас требует такта, я бы сказал, принимая  во внимание все обстоятельства, величайшего такта.    

— Ты  смотришь на это так серьезно, будто мы собираемся играть трижды в неделю,  покуда не вернется отец, и приглашать в зрители всю округу. Но мы ничего  подобного не затеваем. Мы только и хотим сами немного развлечься, просто для  разнообразия, и попробовать свои силы в чем-то новом. Мы не ищем ни публики, ни  публичности. Я думаю, можно не сомневаться, что мы выберем совершенно  безупречную пьесу, и я не вижу особого вреда или опасности ни для кого из нас в  том, что мы станем обмениваться изысканными фразами, написанными каким-нибудь почтенным  автором, а не болтать на своем привычном языке. Я не чувствую ни опасений, ни  угрызений совести. А что до отсутствия отца, это уж никак не может служить  препятствием, скорее даже поводом, поскольку для маменьки ожидание его,  конечно, пора весьма тревожная, и, если мы поможем ей скоротать время и  поддержим бодрость духа в предстоящие недели, я сочту, что мы распорядились  своим временем наилучшим образом, и, уверен, с этим согласится и он. Для маменьки  это очень тревожная пора.    

При этих  словах оба посмотрели на мать. Леди Бертрам откинулась на спинку в углу дивана  — воплощенное здоровье, благополучие, покой и уравновешенность, ее как раз  одолела сладкая дрема, а Фанни исправляла разные огрехи в ее рукоделье.    

Эдмунд  улыбнулся и покачал головою.    

— О  Господи! ну что тут скажешь, — воскликнул Том и, от души рассмеявшись,  уселся в кресло. — Право слово, ваша тревога, дорогая маменька… я попал  пальцем в небо.    

— Что  такое? — спросила ее светлость недовольным спросонья голосом. — Я не  спала.    

— Ох,  дорогая маменька, конечно же нет… никто этого и не заподозрил… Так вот, Эдмунд, —  возвратился он к предмету их разговора, снова приосанившись и взяв прежний тон,  едва леди Бертрам опять стала клевать носом, — я буду стоять на своем… в  нашей затее нет решительно ничего дурного.    

— Не  могу с тобой согласиться… Я убежден, что отец ни в коем случае не одобрил бы  ее.    

— А  я убежден в противном. Отец, как никто другой, любит, чтоб молодежь находила применение  своим талантам, и всячески ее в том поощряет; а все, что имеет касательство к  игре, ораторскому искусству, декламации, я думаю, ему всегда по вкусу. Когда мы  были мальчиками, он, без сомненья, поощрял это в нас. Сколько раз в этой самой  комнате, мы ему на радость скорбели над мертвым телом Юлия Цезаря и повторяли  «быть или не быть!». И еще помню, однажды во время рождественских вакаций  каждый вечер я непременно декламировал «мое имя Норвал».    

— Это  совсем другое дело. Ты должен сам видеть разницу. Отец хотел, чтоб мы,  школьники, хорошо говорили, но он никогда б не захотел, чтоб его взрослые  дочери играли в спектакле. Во всем, что касается приличий, он весьма строг.    

— Я  все это знаю, — с неудовольствием сказал Том. — Я не хуже тебя знаю  отца и позабочусь, чтоб его дочери ничем его не огорчили. Занимайся своими  делами, Эдмунд, а я позабочусь об остальных членах семьи.    

— Если  ты определенно решился на спектакль, я надеюсь, все будет очень скромно и без  шума, — отвечал упорствующий Эдмунд, — и я полагаю, о театре не может  быть и речи. Это означало бы непозволительное обращенье с отцовским домом в его  отсутствие, чего никак нельзя оправдать.    

— За  все, что касается до этих дел, отвечать буду я, — решительно заявил  Том. — Дом нашего отца останется в целости-сохранности. Я не меньше тебя  озабочен тем, чтобы не нанести дому никакого ущерба. А что до перемен, какие я  только что предложил — подвинуть книжный шкаф, отпереть дверь или даже на  неделю воспользоваться бильярдной и это время не играть там на бильярде, —  с таким же успехом можно предположить, будто отец станет возражать, что после  его отъезда мы проводим больше времени в этой комнате, а не в малой гостиной,  как при нем, или что фортепиано сестер передвигают из одного конца комнаты в  другой. Совершенная чепуха!    

— Ежели  нет ничего плохого в самом новшестве, плохо уже то, что оно будет стоить денег.    

— Да,  денег это будет стоить огромных! Возможно, даже целых двадцать фунтов.  Что-нибудь вроде театра нам непременно надобно будет устроить, но мы сделаем это  простейшим образом: суконный занавес и кое-какие плотничьи работы… вот и все. А  поскольку плотничьи работы все будут сделаны дома Кристофером Джексоном, о  лишних тратах смешно и говорить. Раз этим займется Джексон, сэра Томаса расходы  не могут беспокоить. Не воображай, будто в этом доме ты единственный способен  видеть и здраво рассуждать. Если тебе самому играть не по вкусу, не играй, но  не жди, что все другие станут тебя слушаться.    

— Нет,  чтоб мне играть, об этом не может быть и речи, — отвечал Эдмунд.    

После  его слов Том вышел из комнаты, а Эдмунд сидел и задумчиво, с досадою помешивал  уголья в камине.    

Фанни,  которая слышала все от начала до конца и испытывала совершенно те же чувства,  что и Эдмунд, желая сколько-нибудь его утешить, отважилась нарушить молчанье:    

— Быть  может, им не удастся найти подходящую пьесу, у твоего брата и у сестер вкусы, кажется,  совсем разные.    

— Нет  у меня на это надежды, Фанни. Если они не откажутся от своей затеи, они  что-нибудь да найдут. Я поговорю с сестрами и постараюсь разубедить хотя бы их,  ничего другого я сделать не могу.    

— Мне  кажется, на твоей стороне будет тетушка Норрис.    

— Скорей  всего. Но и Том и сестры так мало к ней прислушиваются, что это не поможет. И  если сам я не смогу их убедить, к ее помощи я прибегать не стану, пускай тогда  все идет своим чередом. Нет ничего хуже семейных раздоров, надобно идти на все,  лишь бы избежать ссоры.    

Случай  поговорить с сестрами представился на другое утро, но они были столь же нетерпимы  к его совету, столь же неподатливы на его уговоры и столь же непреклонны, когда  дело касалось до их удовольствия, как Том. У маменьки затея не вызвала никаких  возражений, и они нимало не боялись папенькиного неодобренья. Какой может  принести вред то, что делается в таком множестве почтенных семей таким  множеством самых уважаемых дам. И одна лишь сумасбродная щепетильность способна  увидеть что-то заслуживающее осуждения в их затее, ведь участвовать будут  только братья, сестры да ближайшие друзья, и, кроме них одних, о ней никто и  знать не будет. Джулия, правда, склонна была согласиться, что положение Марии и  вправду, пожалуй, требует особой осторожности и такта… но на нее-то это никак  не распространяется, она-то свободна; а Мария, по-видимому, полагала, что  помолвка лишь возносит ее надо всякими ограничениями и оставляет еще менее  оснований, чем Джулии, советоваться с маменькой ли, с папенькой… Эдмунду не на  что было особенно надеяться, однако ж он все говорил о том же, когда появился  Генри Крофорд, только что из пастората, и воскликнул:    

— В  нашем театре нет недостатка в исполнителях, мисс Бертрам. Нет недостатка в  исполнителях второстепенных ролей… Моя сестра шлет всем нежный привет и  надеется, что ее примут в труппу, и рада будет изобразить какую-нибудь старую  дуэнью или послушную наперсницу, роль которой вам самим, быть может, окажется  не по вкусу.    

Мария  бросила на Эдмунда взгляд, который означал: «Ну, что ты теперь скажешь? Можем  мы быть неправы, если Мэри Крофорд чувствует как мы?» И Эдмунд замолчал,  поневоле признавая, что великое обаянье игры на сцене может соблазнить и  незаурядный ум; с чистосердечием любви он поневоле увидел в ее привете и  надежде прежде всего любезность и услужливость.    

Затея  продвигалась. Сопротивленье ни к чему не привело; а что до тетушки Норрис,  Эдмунд ошибся, полагая, будто она хоть как-то его поддержит. Все ее возраженья  оказались таковы, что старшие племянник и племянница, которые отлично умели с  ней обходиться, разбили их в первые же пять минут; а поскольку все  приготовления требовали совсем небольших расходов, а от нее и вовсе никаких,  поскольку она предвидела для себя всяческие удобства, которые будут вызваны  спешкой, суматохой и важностью происходящего, и тотчас же извлекла для себя  пользу, вообразив, будто ей надобно покинуть свой дом, где она уже целый месяц  жила на собственный счет, и поселиться у них, дабы в любое время быть в их  распоряжении, в душе она была чрезвычайно довольна их выдумкой.    

 Глава 14    

     

Похоже  было, что Фанни ближе к правде, чем предполагал Эдмунд. Найти пьесу, которая  была бы по вкусу всем, оказалось и впрямь нелегко; и уже плотник получил  распоряженья и снял размеры, уже предложил, как устранить по меньшей мере два  вида помех, и, доказав неизбежность расширения работ и расходов, уже принялся  за дело, а поиски пьесы все продолжались. Шли и другие приготовленья. Из  Нортгемптона доставили огромный рулон зеленого сукна, и тетушка Норрис  раскроила его (да так искусно, что сберегла добрых три четверти ярда), и  горничные уже шили из него занавес, а пьесу все еще не подыскали; и когда  подобным манером прошли три дня, Эдмунд начал было надеяться, что ее так  никогда и не найдут.    

Тут ведь  о стольком требовалось позаботиться, стольким участникам угодить, столько требовалось  приятных ролей, да, сверх того, чтоб пьеса была одновременно и трагедия и  комедия, что надежды прийти к согласию, казалось, и вправду так мало, как  бывает во всем, что затевается с пылом юности.    

Сторонниками  трагедии были обе мисс Бертрам, Генри Крофорд и мистер Йейтс, комедии — Том  Бертрам, правда, не в полном одиночестве, поскольку того же явно желала и Мэри  Крофорд, однако из вежливости хранила молчание; но при его решительном нраве и  воле союзники, казалось, и не надобны; и независимо от столь несовместимых  требований всем хотелось пьесу, в которой ролей было бы немного, но все  преотличные, и три главные — женские. Все лучшие пьесы были просмотрены  попусту. Ни «Гамлет», «Макбет», ни «Отелло», ни «Дуглас», ни «Игрок» не  содержали в себе ничего, что удовлетворило бы даже сторонников трагедии; а  «Соперники», «Школа злословия», Колесо судьбы», «Законный наследник»7 и многие  прочие вызвали еще более горячие возражения и были отклонены одна за другой.  Стоило назвать пьесу, и кто-нибудь непременно находил в ней недостатки, и то с  одной стороны, то с другой неизменно слышалось:    

— О  нет, это не годится. Лучше обойдемся без напыщенных трагедий.    

— Слишком  много действующих лиц.    

— Во  всей пьесе нет ни одной сносной женской роли.    

— Дорогой  мой Том, что угодно, только не это. У нас недостанет исполнителей.    

— Ну  кто ж захочет исполнять такую роль.    

— От  начала до конца одна буффонада. Это, может быть, и годится, да только для ролей  простонародья.    

— Если  вам непременно требуется мое мненье, по-моему, у нас в Англии нет и не было пьесы  более пресной.    

— Я  не хочу спорить, только порадуюсь, если от меня будет хоть какой-то прок, но,  думаю, это уж вовсе неудачный выбор.    

Фанни  наблюдала и слушала, и втайне забавлялась, примечая эгоизм, который, более или  менее замаскированный, казалось, управлял всеми, и гадала, чем же дело  кончится. Для собственного удовольствия она могла бы пожелать, чтобы  какая-нибудь пьеса все-таки была разыграна, поскольку ни единого спектакля  никогда не видела, но все прочие более серьезные соображения были против того.    

— Так  у нас ничего не получится, — сказал наконец Том Бертрам. — Мы  непростительно тратим время попусту. Надобно на чем-то остановиться. Неважно на  чем, лишь бы хоть что-то выбрать. Уж чересчур мы разборчивы. Незачем пугаться,  если действующих лиц будет несколько больше. Можно исполнять и по две роли.  Хватит нам так уж заноситься. Если роль незначительна, тем больше чести  чего-нибудь в ней достичь. С этой минуты я согласен на все. Я беру любую роль,  какую бы мне ни предложили, лишь бы она была комическая. Пусть она будет  комическая. Других условий я не ставлю.    

И затем,  кажется, уже в пятый раз, предложил «Законного наследника», сомневаясь единственно  в том, кого предпочесть самому — Лорда Дьюберли или Доктора Панглоса, и очень  серьезно, но безрезультатно пытался убедить остальных, что среди прочих  персонажей есть прекрасные трагические роли.    

Молчание,  которое последовало за этой бесплодной попыткой, он же и нарушил, когда, взявши  один из множества лежащих на столе томов с пьесами и полистав его, вдруг  воскликнул:    

— «Обеты  любви»! А почему бы нам не взять «Обеты любви», которые ставили у Рэвеншо? Как  это нам прежде не пришло в голову! Меня вдруг осенило, вот оно то, что надо.  Что вы на это скажете?.. Здесь две ведущие трагические роли для Йейтса и  Крофорда и говорящий стихами дворецкий для меня — если на него нет других  желающих, — роль пустяковая, но из тех, которые мне не противны, и, как я  уже говорил, я готов взять любую роль и стараться изо всех сил. А что до  остальных ролей, они подойдут любому. Остаются лишь Граф Кэссел и Анхельт.    

Предложенье  было всеми одобрено. Все уже начали уставать от неопределенности, и первое, о  чем подумал каждый, что из всех пьес, какие они перебрали, эта для всех самая  подходящая. Особенно был доволен мистер Йейтс — он еще в Эклсфорде вздыхал по  роли Барона, жаждал ее сыграть, завидовал каждой тираде лорда Рэвеншо, и ему  только и оставалось повторять их все у себя в комнате. Неистовствовать в роли  Барона Уилденхейма было пределом его театральных мечтаний, и, уже зная половину  сцен наизусть, он с великой поспешностью предложил себя на эту роль. Надобно,  однако ж, отдать ему справедливость, он не собирался ее присваивать, но, помня,  что есть и еще прекрасная возможность произносить громкие речи в роли  Фредерика, заявил, что равно готов и на нее. Генри Крофорд был согласен на  любую из этих ролей. Какую бы ни выбрал мистер Йейтс, он никак не станет  возражать против оставшейся. Тут последовал короткий обмен комплиментами. Мисс  Бертрам, весьма заинтересованная в роли Агаты, взяла решение на себя, заметив  мистеру Йейтсу, что здесь надобно подумать и о росте и о фигуре, а поскольку он  выше, он особенно подходит для Барона. Все признали ее правоту, две эти роли  распределили соответственно, и она получила уверенность, что Фредериком будет  именно тот, кто ей желателен. Теперь три роли были уже взяты, оставался  единственно мистер Рашуот, за которого Мария всегда отвечала, что он согласен  быть кем угодно; и тут Джулия, которая, как и сестра, намеревалась стать  Агатой, изъявила величайшую заботу об интересах мисс Крофорд.    

— Мы  забываем об отсутствующей, — сказала она. — В пьесе недостаточно  женских ролей. Амелия и Агата могут подойти Марии и мне, а для вашей сестры,  мистер Крофорд, ничего нет.    

Мистер  Крофорд выразил желание, чтоб никто об этом не тревожился; он совершенно уверен,  что у сестры нет охоты играть, разве что понадобилась бы ее помощь, а в данном  случае она бы и помыслить не могла, чтоб ее принимали во вниманье. Но ему  тотчас возразил Том Бертрам, заявив, что роль Амелии во всех отношениях  подходит мисс Крофорд, если только она согласится ее сыграть.    

— Амелия  прямо создана для нее, — сказал он. — Как Агата для любой из моих  сестер. И они тут ничем не жертвуют, ведь роль в высшей степени комическая.    

Последовало  короткое молчание. На лицах обеих сестер выразилась тревога, ведь каждая  чувствовала, что именно у ней есть особое право на Агату, и надеялась, что  остальные будут настаивать, чтоб она ее сыграла. Меж тем Генри Крофорд, который  взял пьесу и нарочито небрежно листал начало, скоро все уладил.    

— Я  вынужден умолять мисс Джулию Бертрам не соглашаться на роль Агаты, — сказал  он, — не то мне не сохранить необходимой серьезности. Вы не должны, право,  не должны (оборотился он к ней). Я не выдержу, если увижу на вашем лице бледную  и скорбную маску. Мы столько с вами смеялись, что я неизбежно вспомню про то и  Фредерик с его ранцем будет вынужден ретироваться.    

Мило,  учтиво было сказано, но что касается чувств Джулии, эта любезная манера ее не обманула.  Она подметила взгляд Марии, который убедил ее, что она обиделась недаром; это  уловка, хитрость, ею пренебрегли, предпочли Марию; торжествующая улыбка,  которую Мария не сумела скрыть, выдала, как отлично она все поняла, и не успела  еще Джулия взять себя в руки, чтобы заговорить, а уже против нее подал голос и  родной брат:    

— Да,  да, Агатой должна быть Мария. Марии она лучше удастся. Хотя Джулия воображает,  будто предпочитает трагедию, тут бы я на нее не положился. Нет в ней ничего  такого, чего требует трагедия. И наружность не та. У ней и черты не  трагические, и походка слишком быстрая, и разговор слишком быстрый, и  серьезного вида она не сохранит. Лучше ей сыграть деревенскую старуху, жену  крестьянина, право слово, лучше, Джулия. Эта роль совсем неплохая, поверь. Старушка  с немалою силой духа поддерживает высочайшее добросердечие мужа. Тебе играть  жену крестьянина.    

— Жена  крестьянина! — воскликнул Йейтс. — О чем вы говорите? Самая  незначительная, ничтожная роль, такая будничная… Ни единой выигрышной реплики.  Такую роль вашей сестре! Да это оскорбленье — предложить такое. В Эклсфорде эта  роль предназначалась гувернантке. Мы все сошлись на том, что никому другому  нельзя ее предложить. Прошу вас, уважаемый распорядитель, чуть больше  справедливости. Если вы не можете по достоинству оценить таланты вашей труппы,  вы не заслуживаете своей должности.    

— Ну,  что до этого, дорогой друг, так прежде, чем я и моя труппа начнем играть, нам  предстоит немного поломать голову. Но я вовсе не желал умалять достоинства  Джулии. Нам ни к чему две Агаты, и нам необходима жена крестьянина. И вот же я  сам подал сестре пример скромности, довольствуясь стариком дворецким. Когда  роль пустяковая, тем больше чести, если Джулия сумеет что-нибудь из нее  сделать. Если же она так решительно настроена против всего смешного, пусть  говорит то, что произносит крестьянин, а не жена крестьянина, и по всей пьесе  поменяет их ролями; он-то серьезен и, без сомненья, достаточно трогателен. А  для пьесы никакой разницы; что же до самого крестьянина, раз ему достанутся  реплики его жены, я сам охотно сыграю эту роль.    

— При  всем вашем пристрастии к жене крестьянина, ничего с этой ролью не сделаешь,  чтоб она подошла вашей сестре, — возразил Генри Крофорд, — и не  годится нам испытывать ее доброту и навязывать ей такую роль. Мы просто не  позволим ей согласиться. Не пристало нам пользоваться ее любезностью. Ее  таланты понадобятся для роли Амелии. Амелия такой персонаж, что сыграть ее  трудней, чем даже Агату. На мой взгляд, эта роль самая трудная в пьесе. Чтоб  выразить игривость и простодушие Амелии, не впадая в крайность, требуются  большие способности, большая изощренность. Я видел, как хорошие актрисы терпели  неудачу в этой роли. Простодушие и правда редко удаются даже профессиональным  актрисам. Тут требуется тонкость чувств, которой они не обладают. Тут требуется  благородное происхождение, одним словом, некая Джулия Бертрам. Надеюсь, вы  согласитесь? — Он поворотился к Джулии с видом тревожно умоляющим, который  ее несколько смягчил; но пока она колебалась, не зная, как ответить, опять  вмешался ее брат и заявил, будто у мисс Крофорд больше оснований сыграть эту  роль. — Нет, нет, Джулия не должна быть Амелией. Эта роль совсем не для  нее. Ей она не понравится. И не получится у нее. Джулия слишком высокая и  крепкая. Амелии пристало быть маленькой, легкой, с девичьей фигуркой и  непоседливостью. Роль эта подходит мисс Крофорд, и только мисс Крофорд, уверяю  вас, мисс Крофорд похожа на Амелию и, конечно же, сыграет ее замечательно.    

Не  слушая его, Генри Крофорд продолжал умолять Джулию:    

— Вы  должны оказать нам услугу, — говорил он. — Право, должны. Когда вы  обдумаете эту роль, вы, безусловно, увидите, что она вам подходит. Пусть ваш  выбор трагедия, но, без сомненья, окажется, что вас выбирает комедия. Вам  предстоит навестить меня в темнице с корзинкою провизии: вы ведь не откажетесь  навестить меня в темнице. Мне кажется, я даже вижу, как вы входите с корзинкою.    

Его  уговоры не оставили Джулию равнодушной. Она заколебалась; но не старается ли он  всего лишь утешить и успокоить ее и заставить забыть о недавней обиде? Она не  доверяла ему. Он пренебрег ею слишком явно. Его настояния, возможно, не более  как вероломная игра. Джулия подозрительно глянула на сестру; все решит  выраженье ее лица: не встревожена ли она, не раздосадована? Но на лице Марии  покой и довольство, а Джулия хорошо знала, что в этой затее Мария может быть  счастлива только за ее счет. И потому, мигом вознегодовав, она дрожащим голосом  сказала Генри Крофорду:    

— Похоже,  вы не боитесь, что не сумеете сдержать смех, когда я войду с корзинкой провизии…  а ведь можно было бы этого ждать… но я вам так опасна единственно в роли Агаты!    

Она  замолчала. У Генри Крофорда вид был довольно глупый, казалось, он не знает, что  сказать. И опять принялся за свое Том Бертрам:    

— Мисс  Крофорд должна быть Амелией… Она будет превосходной Амелией.    

— Не  бойся, я не хочу эту роль, — сердито, торопливо воскликнула Джулия. —  Мне не быть Агатой, а никого другого я нипочем играть не стану. А что до  Амелии, она мне отвратительней всех ролей. Я ее просто ненавижу. Противная,  ничтожная, назойливая, ненатуральная, нахальная девица. Я всегда возражала  против комедии, а это комедия в ее худшем виде.    

И так  сказав, она поспешно вышла из комнаты, и почти всем стало неловко, но особого сочувствия  к ней не испытал никто, кроме Фанни, которая тихонько все слушала и с великой  жалостью думала, что причина волнений Джулии — жестокая ревность.    

После ухода  Джулии наступило недолгое молчание, но скоро брат ее воротился к делу, к  «Обетам любви» и вместе с мистером Йейтсом стал нетерпеливо просматривать  пьесу, чтобы удостовериться, какие понадобятся декорации, а тем временем Мария  и Генри Крофорд беседовали вполголоса, и утверждение, с которого она  начала. — «Конечно же, я очень охотно уступила бы эту роль Джулии, но,  хотя сама я, пожалуй, сыграю ее совсем дурно, я убеждена, что она сыграет еще  хуже», — утверждение это, разумеется, удостоилось всех похвал, каких она  ждала.    

Так  продолжалось какое-то время, а потом общество и вовсе распалось, поскольку Том  Бертрам и мистер Йейтс отправились для дальнейших совещаний в комнату, которой  теперь предстояло называться Театром, а мисс Бертрам вздумала пойти в пасторат,  чтобы самой предложить роль Амелии мисс Крофорд; и Фанни осталась одна.    

Оказавшись  в одиночестве, она первым долгом взяла лежащий на столе том и стала читать  пьесу, о которой столько слышала. В ней проснулось любопытство, и она пробегала  страницу за страницей с жадностью, которая время от времени сменялась разве что  удивленьем — как можно было это предложить и принять для домашнего театра!  Агата и Амелия, каждая на свой лад, показались ей столь неподходящими для  домашнего представления, положение одной и язык другой столь непригодными для  изображения любой достойной женщиной, что она и помыслить не могла, будто ее  кузины имеют понятие о том, чем занялись; и она жаждала, чтоб увещевания Эдмунда,  которых, конечно же, не миновать, поскорей заставили их опомниться.    

 Глава 15    

     

Мисс  Крофорд приняла роль очень охотно, а вскоре после возвращенья мисс Бертрам из  пастората приехал мистер Рашуот, и тем самым нашелся исполнитель еще одной  роли. Ему предложили на выбор Графа Кэссела и Анхельта, и поначалу он не знал, на  ком остановиться, и просил совета мисс Бертрам, но когда ему объяснили, как  различны эти персонажи и каков каждый из них, и он вспомнил, что однажды видел  эту пьесу в Лондоне и счел Анхельта изрядным тупицею, он вскоре избрал роль  Графа. Мисс Бертрам одобрила его решенье, ведь чем меньше ему придется  заучивать, тем лучше; и хотя она не могла разделить его желанье, чтоб Граф и  Агата играли вместе, и с трудом сдерживала нетерпение, пока он медленно  переворачивал страницы в надежде все же найти такую сцену, она премило взяла  его роль в руки и сократила все реплики, которые поддавались сокращению; кроме  того, сказала, что ему надобно роскошно одеться, и выбрала для него цвета.  Необходимость разодеться была весьма любезна мистеру Рашуоту, хотя он и делал  вид, будто относится к этому с презреньем, и он слишком был занят мыслями о  том, как будет выглядеть, чтобы думать о других или прийти к какому-нибудь из  тех заключений или испытать какое-нибудь из тех неудовольствий, к которым уже  отчасти приготовилась Мария.    

Вот  сколько дел уладилось, прежде чем обо всем узнал Эдмунд, ибо он с утра  отсутствовал; но когда перед обедом он вошел в гостиную, там стоял шум от  жаркого спора, в котором участвовали Том, Мария и Йейтс, а Рашуот нетерпеливо  шагнул ему навстречу, спеша поведать приятные новости.    

— Мы  нашли пьесу, — сказал он, — «Обеты любви», и я буду Графом Кэсселом и  в первый раз появлюсь в голубом фраке и розовом шелковом плаще, а потом и в  другом затейливом костюме, вроде охотничьего. Еще не знаю, как мне это понравится.    

Фанни  слушала и не спускала глаз с Эдмунда, и сердце ее трепетало за него, и она  видела его взгляд и понимала, каковы сейчас его чувства.    

— «Обеты  любви»! — с величайшим изумленьем только и вымолвил он в ответ Рашуоту и  поворотился к брату и сестрам, словно едва ли сомневался, что они это  опровергнут.    

— Да! —  воскликнул мистер Йейтс. — После всех обсуждений и споров мы сошлись на  том, что для нас «Обеты любви» безупречней всех прочих пьес и более всех прочих  нам подходят. Удивительно, как это мы не подумали о них прежде. Моя тупость  чудовищна, ведь по сравненью с Эклсфордом у нас здесь все преимущества, и так  удобно, когда уже есть для нас пример, коему следовать. Мы успели распределить  почти что все роли.    

— И  женские тоже? — мрачно спросил Эдмунд, глядя на Марию.    

— Я  взяла роль, которую должна была исполнять леди Рэвеншо, — отвечала Мария,  невольно краснея. И докончила смелее: — А мисс Крофорд будет Амелией.    

— Не  думал я, что у нас так легко найдутся охотники играть подобную пьесу, —  заметил Эдмунд, отворотясь к камину, где расположились его мать, тетушка и  Фанни, и с видом крайне раздосадованным сел.    

Мистер  Рашуот последовал за ним и продолжал:    

— Я  выхожу на сцену трижды, и в моей роли сорок две реплики. Немало, правда?..  Только мне не очень по вкусу, что надобно вырядиться таким франтом… В голубом  фраке да в розовом шелковом плаще я, пожалуй, и не узнаю себя.    

Эдмунду  нечего было ему ответить. Несколько минут спустя мистера Бертрама вызвали из  комнаты, чтобы он разрешил кое-какие сомнения плотника, и, так как с ним вышел  и мистер Йейтс, а вскоре за ними последовал и мистер Рашуот, Эдмунд поспешил  воспользоваться случаем:    

— При  мистере Йейтсе я не мог сказать, как я отношусь к сей пьесе, не бросив тень на  его друзей в Эклсфорде, — заговорил он. — Но теперь я должен сказать,  дорогая моя Мария, что нахожу ее совершенно неподходящей для представления на  домашнем театре, и надеюсь, ты от нее откажешься… Когда ты внимательно ее  прочтешь, не сомневаюсь, ты непременно откажешься. Прочти вслух маменьке или  тетушке всего лишь первый акт, и увидишь сама, возможно ли тебе ее одобрить. Я  уверен, уже не понадобится прибегать к авторитету папеньки.    

— Мы  очень по-разному смотрим на вещи! — воскликнула Мария. — Уверяю тебя,  я отлично знакома с пьесой, и, если кое-что опустить, совсем немного, что,  конечно, будет сделано, я не вижу в ней ничего нежелательного. И тебе надобно  знать, что я не единственная девица, кто находит ее вполне подходящей для  домашнего представления.    

— Мне  очень жаль, — был ответ. — Но в этом деле решающее слово будет за  тобою. Ты должна подать пример. Если другие совершили ошибку, ты должна  направить их на путь истинный и послужить образцом подлинного такта. Во всем,  что касается до приличий, именно твое поведение должно быть законом для всех  остальных.    

Он  изобразил Марию столь значительной особой, что это отчасти подействовало,  поскольку была она большая любительница задавать тон; и она ответила уже куда  дружелюбнее:    

— Я  очень тебе признательна, Эдмунд, у тебя, без сомненья, самые добрые намерения,  но мне по-прежнему кажется, что ты судишь чересчур строго, и я, право же, не  решусь переубеждать остальных. Вот уж это, по-моему, и вправду было бы  неприлично.    

— Неужто  ты вообразила, что мне могло это прийти в голову? Нет… пусть переубеждает  единственно твое поведение. Скажи, что, ознакомясь с ролью, ты чувствуешь, что  она тебе не подходит, что она, по-твоему, требует таких сил и уверенности в  себе, какими ты не обладаешь. Скажи так с твердостью, и этого будет вполне  довольно. Все, кто способен разобраться, поймут, что тобою движет. От пьесы  откажутся, и твоему такту воздадут должное.    

— Не  исполняй ничего предосудительного, дорогая моя, — сказала леди  Бертрам. — Сэр Томас был бы недоволен… Фанни, позвони, пожалуйста, мне  пора обедать. Надеюсь, Джулия уже одета.    

— Сэр  Томас, несомненно, был бы недоволен, сударыня, — сказал Эдмунд еще прежде,  чем Фанни успела позвонить.    

— Вот  видишь, моя дорогая, что говорит Эдмунд?    

— Если  б я отказалась от роли, ее непременно взяла бы Джулия, — с вновь  вспыхнувшей горячностью возразила Мария.    

— Как? —  воскликнул Эдмунд. — Если будет знать, что тобою движет?    

— Но  она может подумать, что она и я — не одно и то же… мы в разном положении… и ей  незачем быть столь щепетильной, как полагаю для себя нужным я. Я уверена, она  рассудит именно так. Нет, ты уж меня извини, я не могу взять свое согласие. Все  уже твердо условлено, нельзя всех так разочаровать. Том был бы вне себя. И если  уж мы такие привередливые, мы никогда ничего не сыграем.    

— Я  как раз собиралась сказать в точности то же, — вмешалась тетушка  Норрис, — ежели возражать против каждой пьесы, вы никогда ничего не  сыграете… и все деньги, какие пошли на приготовленья, окажутся выброшенными на  ветер… и уж тогда-то всем нам стыда не обобраться. Я пьесу не знаю, но Мария  говорит, ежели там и есть какие нескромности, а без того редкая пьеса  обходится, их легко опустить. Не к чему нам быть уж такими требовательными,  Эдмунд. Раз мистер Рашуот тоже намерен играть, значит, не может тут быть ничего  дурного. Вот единственно Тому надобно было получше знать, чего он хочет, когда  разговаривал с плотниками, потому как из-за этих боковых дверей они полдня  работали понапрасну. Однако ж, занавес будет лучше некуда. Горничные очень  хорошо его делают, и, я думаю, мы сможем отослать обратно несколько дюжин колец.  Чего ради пришивать их так часто. Надеюсь, есть кой-какая польза и от меня,  надо ж кому-то приглядывать за работами и чтоб ничего не пропадало даром. Когда  собирается столько молодежи, непременно требуется какая-нибудь трезвая голова,  чтоб ее направлять. Я забыла рассказать Тому, что нынче видела своими глазами.  Была я на птичьем дворе, гляжу по сторонам, и только собралась выйти, вдруг  вижу — кого б вы думали? — Дик Джексон подходит к дверям для прислуги, а в  руках у него две сосновые досточки, как пить дать несет отцу; мать, верно,  послала его с каким-нибудь порученьем к отцу, а тот велел принести две  досточки, не мог без них обойтись. Я тотчас же смекнула, что к чему, ведь тут  как раз звонок возвестил слугам обед, и не терплю я людей, которые зарятся на  чужое добро, — а Джексоны такие и есть, я всегда это говорила, именно из  тех, кто всегда присвоит что плохо лежит, — ну, я так прямо и говорю  мальчишке — большой лоботряс вымахал, уж десять лет ему, пора бы, кажется,  иметь совесть, — я, мол, сама отнесу досточки отцу, Дик, так что беги-ка  домой, да побыстрей. У мальчишки вид был преглупый, он поворотился и ни единого  словечка не сказал, думаю, я разговаривала с ним довольно сурово; надеюсь, он  на время излечится, не станет ходить по дому мародерствовать… Не терплю эдакую  жадность… и ведь твой отец столько добра сделал этому семейству: круглый год  дает Джексону работу!    

Никто не  потрудился ей ответить; скоро воротились остальные, и Эдмунд понял, что не  найдет покоя, если не постарается изо всех сил обратить их на путь истинный.  Обед прошел тягостно. Тетушка Норрис опять поведала о своей победе над Диком  Джексоном, но более ни о пьесе, ни о приготовлениях к ней особенно не  разговаривали, ибо все чувствовали неодобренье Эдмунда, даже его брат, хотя ни  за что бы в том не признался. Марии сейчас недоставало воодушевляющей поддержки  Генри Крофорда, и она предпочитала избегать сего предмета. Мистер Йейтс,  который старался полюбиться Джулии, понял, что любым разговором есть надежда  рассеять ее мрачность скорее, чем сожаленьями о том, что она ушла из их труппы,  а мистер Рашуот, занятый единственно мыслями о своей роли и своем наряде, скоро  уже переговорил о том и другом все, что только можно было сказать.    

Но  театральные заботы были отставлены всего на час-другой; дел предстояло еще  великое множество; и к вечеру, приободрясь и ощутив новый прилив сил, Том,  Мария и Йейтс, вновь сойдясь в гостиной, вскоре расположились за отдельным  столом, раскрыли пьесу, и, только что в нее углубились, их прервал весьма  желанный приход Генри и Мэри Крофорд, которые, как ни грязно и темно было на  улице, уступили желанию прийти и встречены были с превеликой радостью.    

«Ну как  подвигаются дела?», «На чем вы порешили?», «Да без вас у нас ничего не получается»  — послышалось после первых приветствий; и скоро Генри Крофорд уже сидел с теми  тремя за столом, меж тем как его сестра с любезнейшими поздравлениями подошла  к… леди Бертрам.    

— Право,  я должна вас поздравить, ваша светлость, с выбранною пьесой, — сказала  она. — Хотя вы и проявили завидное терпенье, вам, уж конечно, надоели наши  споры и неурядицы. Актеры могут радоваться, что решенье найдено, но сторонние  наблюдатели должны быть несравненно благодарней. И я искренне вас поздравляю,  сударыня, а также миссис Норрис и всех остальных, кто находился в том же  неприятном положении, — и опасливо, и лукаво она, минуя Фанни, глянула на  Эдмунда.    

Леди  Бертрам ответила ей весьма любезно, но Эдмунд промолчал. Не возразил против  того, что он всего лишь сторонний наблюдатель. Поболтав еще несколько минут с теми,  кто сидел у камина, мисс Крофорд воротилась к сидящим у стола и, стоя подле  них, как будто заинтересовалась их планами, но внезапно, словно что-то  вспомнив, воскликнула:    

— Друзья  мои, вы так усердно и спокойно занимаетесь всеми этими коттеджами и питейными  домами, но, прошу вас, позвольте мне меж тем узнать мою судьбу. Кто будет  Анхельтом? Кому из присутствующих здесь джентльменов я буду иметь удовольствие  отдать свое сердце?    

В первое  мгновенье никто не произнес ни слова, потом сразу несколько голосов сообщили  печальную правду, — что Анхельта у них еще нет.    

— Мистер  Рашуот согласился на роль Графа Кэссела, но Анхельта еще не взял никто.    

— У  меня был выбор, — сказал мистер Рашуот, — но я подумал, что Граф мне  больше подходит… хотя для меня не слишком большое удовольствие разодеться в пух  и прах.    

— Вы,  без сомненья, выбрали весьма мудро, — просияв, заметила мисс  Крофорд. — Анхельт — нудная роль.    

— У  Графа сорок две реплики, — отвечал мистер Рашуот, — а это не пустяк.    

— Я  нисколько не удивлена, что никто не вызвался быть Анхельтом, — после  короткого молчания сказала мисс Крофорд. — Ничего лучшего Амелия и не  заслуживает. Такая развязная девица напугает любого мужчину.    

— Я  был бы только счастлив взять эту роль на себя! — воскликнул Том. — Но  это невозможно. К сожалению, Дворецкий и Анхельт участвуют в одних и тех же  сценах. Однако ж я не откажусь от этой мысли… посмотрю, нельзя ли что-нибудь  придумать… еще раз пролистаю пьесу.    

— Эту  роль следовало бы взять вашему брату, — вполголоса сказал мистер  Йейтс. — Вы полагаете, он не согласится?    

— Я  не стану его спрашивать, — холодно, решительно отвечал Том.    

Мисс  Крофорд заговорила о чем-то еще, а несколько времени спустя вновь  присоединилась к сидящим у камина.    

— Я  им совсем не нужна, — сказала она, садясь. — Я их только озадачиваю и  вынуждаю говорить любезности. Мистер Эдмунд Бертрам, раз уж сами вы не играете,  вы можете посоветовать как человек не заинтересованный, и потому я обращаюсь  именно к вам. Как нам быть с Анхельтом? Возможно ли, чтоб кто-нибудь из  участников взял его в качестве второй роли? Что вы посоветуете?    

— Я  посоветую найти другую пьесу, — спокойно сказал Эдмунд.    

— Я  бы не возражала, — отвечала она, — хотя не сказала б, что роль  Амелии, если хорошо ее исполнить, так уж мне не нравится… то есть если все идет  хорошо… я бы не хотела никому причинять беспокойство… но если те за столом  предпочитают не слышать вашего совета (мисс Крофорд оглянулась по сторонам) —  они, разумеется, вас не послушают.    

Эдмунд  промолчал.    

— Если  существует роль, которая могла бы вас соблазнить, я думаю, это как раз  Анхельт, — немного погодя лукаво заметила сия особа, — ведь он  священник.    

— Это  никак бы меня не соблазнило, мне было бы жаль выставить его на посмешище из-за  плохой игры, — отвечал Эдмунд. — Очень трудно сыграть так, чтоб Анхельт  не показался сухим, напыщенным педантом. И человек, который избирает профессию  священника, вероятно, менее всех прочих пожелает исполнять эту роль на сцене.    

Мисс  Крофорд нечего было на это возразить, и с некоторой обидой и разочарованием она  подвинула свой стул значительно ближе к чайному столу и направила все свое  внимание на миссис Норрис, которая там главенствовала.    

— Фанни, —  окликнул Том Бертрам с другого стола, где они все еще оживленно совещались и  разговор не умолкал ни на миг, — нам требуются твои услуги.    

Фанни  вскочила, ожидая какого-нибудь порученья, ибо, несмотря на все старания  Эдмунда, к ней по привычке еще обращались в подобных случаях.    

— Нет,  нет, мы не хотим срывать тебя с места. Сию минуту нам ничего от тебя не  надобно. Мы только хотим, чтоб ты участвовала в спектакле. Ты должна быть женою  крестьянина.    

— Я?! —  воскликнула Фанни и опять села, с видом крайне испуганным. — Право,  увольте. Да хоть озолотите меня, я ни одной роли не смогу сыграть. Право же, я  не умею представлять.    

— Хочешь  не хочешь, а ты должна, мы не можем без тебя обойтись. И ты напрасно пугаешься,  роль пустяковая, сущий пустяк, на все про все не более полдюжины реплик, и  особой беды не будет, если никто ничего и не услышит, так что можешь оставаться  такой же тихой мышкой, но появиться на сцене ты должна, чтоб было на кого  смотреть.    

— Если  вас пугает полдюжины реплик, что ж тогда говорить мне при моей-то роли? —  воскликнул Рашуот. — Мне надобно заучить сорок две.    

— Вовсе  не того я боюсь, что надобно учить наизусть, — возразила Фанни, со страхом  увидев, что в комнате все смолкло и на нее обращены едва ли не все  взгляды, — но я правда не умею играть.    

— Да  как ни сыграешь, для нас и того будет довольно. Твое дело — знать слова, а  всему остальному мы тебя научим. Ты появляешься только в двух сценах, а так как  крестьянином буду я, я тебя поддержу и помогу, и ты прекрасно справишься,  ручаюсь тебе.    

— Нет,  право, мистер Бертрам, увольте меня. Вы не понимаете. Для меня это никак невозможно.  Если мне пришлось бы согласиться, я бы вас только разочаровала.    

— Вздор!  Вздор! Не будь такой скромницей, ты прекрасно справишься. Тебе сделаны будут  всяческие послабленья. Мы не ждем совершенства. Тебе потребуется коричневое  платье, белый фартук и домашний чепец, и мы нарисуем тебе морщины и мелкие  морщинки в уголках глаз, и из тебя получится весьма пристойная старушка.    

— Пожалуйста,  увольте меня, право же, увольте, — воскликнула Фанни, от чрезмерного  волнения все более заливаясь краскою и горестно глядя на Эдмунда, который  дружелюбно смотрел на нее, но, не желая раздражать брата своим вмешательством,  только ободряюще ей улыбался. Ее мольбы не оказывали на Тома ни малейшего  действия; он опять повторил то, что уже говорил прежде, и теперь требовал не  один Том, его поддерживали Мария, и мистер Крофорд, и мистер Йейтс, они тоже  настаивали, кто мягче, кто учтивей, и перед таким напором она совсем растерялась;  не успевала она перевести дух, как всему делу положила конец тетушка Норрис,  которая заговорила с ней шепотом и сердитым и громким:    

— Что  это за суету ты подняла по пустякам? Мне просто стыдно за тебя, Фанни, как же  ты не желаешь оказать услугу кузине и кузену в такой малости… Они-то вон как к  тебе добры… Учтиво согласись на эту роль, и, прошу тебя, чтоб о том больше и  разговору не было.    

— Не  понуждайте ее, сударыня, — сказал Эдмунд. — Так принуждать не  годится. Вы ж видите, игра ей не по душе. Пусть, как и все мы, сама решает,  чего она хочет. Нет никакой причины не доверять ее сужденью. Не принуждайте ее  больше.    

— Я  и не собираюсь ее принуждать, — резко отвечала миссис Норрис, — но  если она не сделает то, чего от нее хотят ее тетушка и кузен с кузиною, я буду  почитать ее весьма упрямой и неблагодарной девицей, да-да, весьма  неблагодарной, принимая во вниманье, кто она и что.    

Эдмунд  так был возмущен, что не мог произнести ни слова, но мисс Крофорд, удивленно поглядев  на миссис Норрис, а потом на Фанни, у которой уже навертывались слезы на глаза,  тотчас сказала не без язвительности:    

— Не  нравится мне мое место, для меня тут слишком жарко. — И отодвинула стул к  другому концу стола, поближе к Фанни, а усевшись, ласково, тихонько заговорила:    

— Не  огорчайтесь, милая мисс Прайс… это досадливый вечер… все досадуют и сердятся…  но Бог с ними. — И с подчеркнутым вниманием продолжала с нею разговаривать  и пыталась хоть немного развеселить ее, хотя самой было совсем не весело.    

Выразительно  поглядев на брата, она тем самым положила конец дальнейшим настояниям со  стороны устроителей спектакля, а истинно добрые чувства, которые почти одни ею  сейчас и руководили, быстро восполнили то немногое, что она было потеряла в  глазах Эдмунда.    

Фанни не  любила мисс Крофорд, но была чрезвычайно благодарна ей за сочувствие; а та не  оставила незамеченным вышиванье, и посетовала, что не умеет сама так хорошо  вышивать, и попросила разрешенья заимствовать ее рисунок, и предположила, что  Фанни, должно быть, теперь готовится выезжать, чего ей, конечно же, не  миновать, когда ее кузина выйдет замуж, а потом принялась расспрашивать, давно  ли у ней были вести от брата-моряка, и сказала, что ей так любопытно его  увидеть и что он, наверно, очень красивый молодой человек, и посоветовала Фанни  заказать его портрет, прежде чем он снова отправится в плаванье, — и Фанни  не могла устоять перед столь понятной лестью и невольно слушала и отвечала куда  оживленней, чем хотела бы.    

Устроители  все продолжали совещаться по поводу пьесы, и вниманье мисс Крофорд впервые  отвлек от Фанни Том Бертрам, который поведал ей, что, увы, у него нет никакой  возможности взять на себя роль Анхельта в дополнение к Дворецкому; он всячески  старался что-нибудь придумать, но ничего не выходит, он вынужден сдаться.    

— Но  найти исполнителя для Анхельта ничуть не трудно, — прибавил он. —  Стоит только сказать слово — и можно выбирать с пристрастием. Я прямо сейчас  могу назвать по меньшей мере шестерых молодых людей не далее чем в шести милях  от нас, которые жаждут быть принятыми в нашем обществе, и один-двое таковы, что  никак нас не посрамят. На любого из Оливеров или на Чарлза Мэдокса я не  побоялся бы положиться. Том Оливер очень толковый малый, а Чарлз Мэдокс человек  на редкость воспитанный, так что завтра рано поутру я проедусь верхом в Сток и  с кем-нибудь из них условлюсь.    

Он  говорил, а Мария тем временем опасливо посматривала на Эдмунда, ожидая, что он  сейчас воспротивится подобному расширению их замысла, идущего вразрез со всеми  их торжественными заверениями; но Эдмунд молчал. Мисс Крофорд на миг  задумалась, потом спокойно ответила:    

— Что  до меня, я не стану возражать ни против чего, что вам всем кажется подходящим.  Я кого-нибудь из этих джентльменов видела? Ах да, мистер Чарлз Мэдокс однажды  обедал у сестры, не правда ли. Генри? Такой с виду тихий молодой человек. Да, я  его помню. Если можно, обратитесь, пожалуйста, к нему, это будет не так  неприятно, как иметь дело с совсем незнакомым человеком.    

Выбор  остановили на Чарлзе Мэдоксе. Том повторил, что намерен отправиться к нему  завтра рано поутру; и хотя Джулия, которая во все это время едва ли проронила  хоть слово, язвительно заметила, глянув сперва на Марию, а после на Эдмунда,  что «мэнсфилдский спектакль до крайности взбудоражит всю округу», Эдмунд все  еще хранил молчание, и его чувства выражались лишь в непреклонной серьезности.    

— Я  не в таком радужном свете вижу наш спектакль, — вполголоса молвила мисс  Крофорд, наклонясь к Фанни. — И могу сказать мистеру Мэдоксу, что до того,  как мы станем вместе репетировать, я несколько сокращу его роль и основательно  сокращу свою. Играть с ним пренеприятно, совсем не то, что я ожидала.    

 Глава 16    

     

Как ни  старалась мисс Крофорд, ей не удалось уговорить Фанни и вправду забыть, что произошло.  Когда вечер подошел к концу, она легла в постель, полная мыслями об этом, не в  силах успокоиться от ошеломившего ее нападения кузена Тома, столь прилюдного и  упорного, подавленная суровым осуждением и упреками тетушки. Так вот оказаться  средоточием всеобщего внимания, узнать, что это еще только прелюдия к чему-то  куда более неприятному, выслушать требование, чтоб она сделала нечто совсем  невозможное — стала играть на сцене, — а затем и обвинение в упрямстве и  неблагодарности, усиленное намеком на ее зависимое положение, — все это  было слишком мучительно, и, оставшись одна, Фанни вспоминала обо всем почти с  тою же болью, да еще прибавился ужас перед завтрашним днем, когда может  последовать продолженье, которое уж вовсе неизвестно к чему приведет. Мисс  Крофорд защитила ее только на то время, пока была рядом; а если, когда они  окажутся лишь среди своих, Том и Мария опять станут ее просить, со всей  присущей им властной настойчивостью, а Эдмунда как раз не будет дома, — что  ж ей тогда делать? Она уснула, так и не найдя ответа на этот вопрос, и, когда  наутро проснулась, он оставался все таким же неразрешимым. Белая комнатушка под  крышей, что оставалась ее спаленкой с того первого дня, когда она вошла в эту  семью, не могла подсказать какой-либо ответ, и, едва одевшись, она пошла искать  спасенья в другой комнате, более просторной, где можно было походить и подумать  и где она уже несколько времени была почти что хозяйкою. Прежде то была их  классная; она носила это название, пока сестры Бертрам не запретили так ее  называть, и до недавних пор была жилою комнатою. Здесь жила мисс Ли, и здесь,  не считая последних трех лет, когда она уехала от своих подросших воспитанниц,  они читали, писали, болтали, смеялись. Комната осталась без употребленья и одно  время пустовала, никто в ней не бывал, кроме Фанни, когда она навещала свои  комнатные растения или ей требовалась какая-нибудь из книг, которые по недостатку  места в ее каморке наверху она, радуясь такой возможности, по-прежнему держала  здесь; но постепенно, когда необходимость в этой более удобной комнате  становилась острей, Фанни присоединила ее к своим владениям, проводила в ней  многие часы; и, не встречая никакой помехи, освоилась тут столь бесхитростно и  естественно, что теперь уже все числили эту комнату за нею. Восточная комната,  как ее называли с тех самых пор, когда Марии Бертрам исполнилось шестнадцать,  теперь считалась Фанниной почти так же безусловно, как белая спаленка; была она  такая крохотная, что Фанни имела все основания пользоваться другою комнатой, и  оттого кузины, чьи покои несравненно ее превосходили, как того требовало их  чувство собственного превосходства, вполне это одобрили; а тетушка Норрис,  поставив условием, чтоб для одной Фанни там никогда не топили, поворчав, согласилась,  чтоб она пользовалась тем, что никому другому не надобно, однако же иной раз  говорила о сей милости так, будто речь идет о самой что ни на есть лучшей комнате  в доме.    

Расположенье  комнаты было столь благоприятным, что при Фанниной неприхотливости она и  нетопленная часто поутру раннею весной и поздней осенью была ей мила, а когда  туда проникал луч солнца, Фанни надеялась, что ее и вовсе никто не заставит  покинуть это убежище, даже если задерживалась там уж очень надолго. Она могла  укрыться там после каких-нибудь неприятностей внизу и тотчас же находила  утешенье в каком-нибудь занятии или в раздумьях о том, что в тот час ее  занимало. Ее цветы, книги — а она их собирала с того самого часу, когда впервые  ей можно стало распорядиться хотя бы шиллингом, — конторка для письма,  шитье для бедных или искусное рукоделье — все здесь было под рукой; а если к  этому не лежала душа, если только и хотелось, что поразмыслить, в этой комнате  при взгляде чуть ли не на каждый предмет рождались милые воспоминания. Тут каждая  вещь была другом или наводила на мысль о друге; и хотя иногда Фанни приходилось  горько страдать, хотя ее побужденья часто понимали превратно, с ее чувствами не  считались, а ее разумение недооценивали, хотя она познала муки тирании,  осмеянья и пренебреженья, однако ж всякий раз, обращаясь к ним, она находила в  них что-либо утешительное: тетушка Бертрам заступилась за нее, или мисс Ли ее  ободрила, или, что случалось чаще и было ей всего дороже, Эдмунд — ее защитник  и друг — стал на ее сторону, или объяснил, что она имела в виду, или уговаривал  ее не плакать и чем-то выказал свою привязанность, отчего слезы стали так сладостны;  и все вместе теперь уже перемешалось, и даль времен все привела в созвучье, и  оттого в каждой прошлой горести таилось свое очарованье. Комната так ей была  мила, что Фанни ни за что не поменяла бы в ней мебель на самую наилучшую в  доме, хотя, изначально совсем простая, она чего только не вытерпела от детей, и  самыми элегантными предметами и украшением здесь были выцветшая скамеечка для  ног работы Джулии, слишком неказистая, чтоб ей нашлось место в гостиной, три  транспаранта, сделанные в разгар моды на транспаранты, предназначавшиеся для  трех нижних стекол окна, где Тинтернское аббатство расположилось между какой-то  итальянской пещерой и освещенным луною озером в Камберленде; над камином  коллекция семейных профилей, которую сочли недостойной других комнат, и рядом  небольшой рисунок, прикрепленный кнопкой к стене — набросок корабля, четыре  года назад посланный Уильямом со Средиземного моря, с подписью внизу буквами  вышиною с грот-мачту — К.Е.В. «Антверпен».    

В это  уютное гнездышко и отправилась теперь взволнованная, полная сомнений Фанни в  надежде на его благотворное влияние — может быть, удастся, глядя на профиль  Эдмунда, услышать душою хоть какой-нибудь его совет, либо, дав дохнуть свежего  воздуха своей герани, выставив ее за окно, и самой ощутить прилив душевных сил.  Но не только страх пред собственным упорством предстояло ей одолеть, теперь она  заколебалась, как же тут должно поступить; и пока она ходила по комнате, ее  сомнения росли. Права ли она, отказывая в том, о чем ее так горячо просят, чего  так сильно желают? Что есть неоценимо важного в затее, которой увлеклись иные  из тех, кому она столь многим обязана? Не дурной ли нрав ею руководит… не  себялюбие ли и боязнь выставить себя напоказ? И довольно ли мнения Эдмунда, его  убеждения, что сэр Томас все это не одобрил бы, чтобы оправдать ее решительный  отказ наперекор воле всех остальных? Игра на сцене так ее ужасала, что она  склонна была усомниться в истинности и чистоте своих сомнений, и, пока смотрела  по сторонам, настойчивые просьбы кузины и кузена оказать им любезность становились  все весомей по мере того, как на глаза один за другим попадались подарки,  которые она от них получала. Стол между окнами уставлен был корзинками для  рукоделья, подаренными в разное время по большей части Томом; и, глядя на все  эти свидетельства их доброты, Фанни приходила в смущенье оттого, в каком же она  долгу перед ними. Стук в дверь вспугнул ее, когда она пыталась разобраться, как  же ей должно поступить, и в ответ на ее кроткое «Войдите» появился тот, кому  она обыкновенно высказывала все свои сомненья. При виде Эдмунда глаза ее  засветились радостью.    

— Можно  поговорить с тобою несколько минут, Фанни? — спросил он.    

— Да,  конечно.    

— Мне  надобно посоветоваться. Мне надобно твое мненье.    

— Мое  мненье! — воскликнула она, отказываясь поверить таким лестным словам, хотя  они безмерно ее обрадовали.    

— Да,  твой совет и твое мненье. Я не знаю, как быть. С этой театральной затеей час от  часу не легче. Выбрали пьесу хуже некуда, а теперь для полноты картины намерены  обратиться за помощью к молодому человеку, который нам едва знаком. Тогда конец  всякой скромности и благопристойности, о чем шла речь поначалу. Я не знаю о  Чарлзе Мэдоксе ничего дурного, но оттого, что он будет введен в наше общество  таким образом, неизбежно чересчур тесное знакомство, крайне нежелательное, и не  просто тесное знакомство, а близость. Я даже и подумать об этом не могу, —  и таким мне это представляется серьезным злом, что, если возможно, его  непременно следует предотвратить. Разве ты не так же думаешь?    

— Так  же, но что можно поделать? Твой брат настроен столь решительно.    

— Только  одно, Фанни. Роль Анхельта должен взять я сам. Мне совершенно ясно, что иначе  Том не угомонится.    

Фанни не  находила слов.    

— Мне  это совсем не нравится, — продолжал Эдмунд. — Кому понравится  поневоле в глазах всех оказаться столь непоследовательным. Коль скоро я, как  известно, с самого начала возражал против этой затеи, что может быть нелепей  моего желания присоединиться к ним теперь, когда они во всех отношениях зашли  гораздо дальше; но я не вижу другого выхода. А ты, Фанни?    

— Нет, —  раздумчиво отвечала она, — пока нет… но…    

— Но  что? Я вижу, ты со мною не согласна. Подумай еще, Фанни. Возможно, ты недостаточно  отдаешь себе отчет в том зле, которое может произойти, в тех неприятных  последствиях, которые неизбежны, когда малознакомый молодой человек введен в  дом таким образом… принят у нас… получает право приходить в любое время… и  вдруг поставлен в такое положение, при каком неизбежно должен отказаться от  сдержанности. Стоит только подумать о вольности, к которой неизбежно будет  вести каждая репетиция. Все это очень дурно! Поставь себя на место мисс  Крофорд, Фанни. Представь, каково играть Амелию с незнакомым человеком. Она  вправе рассчитывать на сочувствие, потому что, без сомненья, сокрушается из-за  этого. Я довольно слышал вчера вечером из вашего с нею разговора, чтоб понять  ее нежелание играть с незнакомым человеком. И вероятно, когда она соглашалась  на эту роль, у ней были иные надежды — быть может, она не обдумала все как  следует и оттого не представляла, что из этого получится, но было бы невеликодушно,  было бы поистине дурно подвергнуть ее такому испытанию. Ее чувства следует уважать.  Тебе так не кажется, Фанни? Ты, я вижу, в сомнении.    

— Мне  жаль мисс Крофорд, но еще того более я жалею тебя, видя, что тебе приходится делать  то, против чего ты возражал и что, как ты знаешь, будет неприятно дядюшке. Все  станут так торжествовать!    

— У  них не будет особых причин торжествовать, когда они увидят, как скверно я  играю. Однако торжества не миновать, и мне надобно достойно его встретить. Но  если мое участие поможет избегнуть разговоров касательно этой затеи, ограничить  представление, ввести наше безрассудное предприятие в более тесные рамки, я  буду вознагражден. При нынешнем моем положении я не имею на них влияния, ничего  не могу поделать; я их обидел, и они не станут меня слушать, но когда, уступив  им, я приведу их в хорошее расположение духа, появится надежда уговорить их  намного сузить круг зрителей по сравненью с тем, к чему они сейчас стремятся.  Это будет немалый выигрыш. Моя цель ограничить его четой Грантов и матушкой  мистера Рашуота. Разве ради такого выигрыша не стоит уступить?    

— Да,  это будет очень важно.    

— Но  ты по-прежнему этого не одобряешь. Можешь ты назвать какой-либо иной путь, который  поможет принести такую же пользу?    

— Нет,  мне ничего не приходит в голову.    

— Тогда  скажи, что ты меня одобряешь, Фанни. Иначе мне неспокойно.    

— О  кузен!    

— Если  ты против меня, мне не следует себе доверять… и однако ж… Но ведь совершенно  невозможно, чтоб Том поступил по-своему, стал ездить по округе в поисках  кого-нибудь, кого удастся уговорить участвовать в нашем спектакле, кого угодно,  лишь бы хоть с виду то был порядочный человек. Я надеялся, что ты больше  посчитаешься с чувствами мисс Крофорд.    

— Она,  несомненно, обрадуется. Для нее это будет большое облегчение, — сказала  Фанни, стараясь, чтоб голос ее звучал сердечней.    

— Она  никогда еще не была так благожелательна по отношенью к тебе, как вчера вечером.  Это дает ей особое право на мое расположение.    

— Она  и вправду была очень добра, и я рада, что она будет избавлена…    

Фанни не  смогла закончить свои великодушные речи. Совесть остановила ее посредине, но  Эдмунд был удовлетворен.    

— Я  пойду сразу же после завтрака, — сказал он, — и уверен, что там будут  довольны. А теперь, милая Фанни, я больше не стану тебе мешать. Тебе хочется  читать. Но я не мог успокоиться, пока не поговорил с тобой и не пришел к решению.  Во сне и наяву меня всю ночь преследовала их затея. Это зло, но я, безусловно,  делаю его меньше, чем оно могло бы быть. Если Том уже встал, я прямо иду к нему  и покончу с этим; и, когда мы встретимся за завтраком, у нас будет отличное  настроение от предвкушенья, как мы столь единодушно будем участвовать в этой глупости.  А ты меж тем, должно быть, отправишься путешествовать по Китаю. Как  продвигается лорд Макартнив? — Он открыл лежащий на столе том, а потом  взял и другие. — А вот и «Истории» Крабба, и «Бездельник» тут же, чтоб  развлечь тебя, если утомишься от столь серьезной книги. Меня поистине  восхищает, как ты распределяешь свой день. И как только я уйду, ты выкинешь из  головы всю эту театральную чепуху и уютно устроишься за своим столом. Но смотри  не пересиди здесь, а то замерзнешь.    

Он ушел;  но не до чтения было Фанни, не до Китая, не до покоя. Такую невероятную, такую  непостижимую, такую недобрую весть он ей принес; и ни о чем другом она думать  не могла. Он будет играть! После всех его возражений, — возражений столь  справедливых и всеми услышанных! После всего того, что он ей говорил, и ведь  она видела и знала, каковы его чувства. Возможно ли? Где же его стойкость? Не  обманывает ли он себя? Не ошибается ли? Увы, это все мисс Крофорд. В каждом  слове Эдмунда чувствовала Фанни ее влияние и оттого страдала. Сомненья и страхи  из-за собственного поведения, которые мучили ее прежде, а пока она его слушала,  затаились, теперь уже не имели значения. Их поглотила тревога более глубокая.  Пусть все идет своим чередом, чем бы это ни кончилось. Том и Мария могут на нее  нападать, но им ее не допечь. Она недосягаема для них; и если она все-таки  вынуждена будет покориться — что за важность? Все равно ее удел — страдание.    

 Глава 17    

     

Для  мистера Бертрама и Марии это и вправду был день торжества. Такой победы над  благоразумием Эдмунда никто не ждал и она привела их в восторг. Теперь уже  ничто не мешало дорогому их сердцу предприятию, и, ликуя, удовлетворенные во  всех отношениях, они наедине поздравили друг друга с завистливым безволием,  которому и приписали эту перемену. Пусть Эдмунд по-прежнему напускает на себя  серьезность и говорит, что их затея ему не нравится, что выбор пьесы он и вовсе  не одобряет, а все-таки все вышло как они хотели: он согласился играть, и лишь  потому, что уступил своему себялюбию. В их глазах Эдмунд спустился с  нравственной высоты, на какой всегда был прежде, и оба они оттого стали и лучше  и счастливей.    

С  Эдмундом они, однако ж, повели себя при этом безукоризненно, ничем не выдали  свою бурную радость, разве только едва заметной тенью улыбки, и, казалось, они  почитают замечательной удачей, что избавлены от вторжения в их общество Чарлза  Мэдокса, как если б им его навязывали помимо их воли. Им ведь только и надобно  было, чтоб все происходило в семейном кругу. С появлением среди них незнакомого  человека стало бы так неуютно! И когда, развивая эту мысль, Эдмунд намекнул о  своей надежде ограничить число зрителей, они под влиянием минуты готовы были  любезно пообещать все что угодно. Все были отменно настроены и воодушевлены.  Тетушка Норрис предложила придумать ему костюм, мистер Йейтс заверил его, что и  в последней сцене Анхельта с Бароном можно дать волю живости и выразительности,  а мистер Рашуот взял на себя труд подсчитать, сколько у него реплик.    

— Может  быть, теперь и Фанни охотнее нам поможет, — сказал Том. — Может быть,  ты и ее убедишь.    

— Нет,  она совершенно непреклонна. Она ни в коем случае не будет играть.    

— Вот  как! Ну хорошо.    

И ни  слова более, но Фанни опять почувствовала себя в опасности, а равнодушие к  опасности уже начинало ей изменять.    

В  пасторате перемена в Эдмунде вызвала не меньше радостных улыбок, чем в усадьбе;  мисс Крофорд они были очень к лицу, и, вмиг, обретя прежнюю веселость, она  стала входить во все подробности, а это, конечно, не могло на него не  подействовать. Разумеется, он прав, нельзя не уважать подобные чувства, и он  рад, что решился на это. И утро проходило во всеобщем довольстве, если и не  таком уж глубоком, зато таком сладостном. Была от него польза и для Фанни: поддавшись  уговорам мисс Крофорд, миссис Грант со своей обычною благожелательностию согласилась  на роль, которую прежде навязывали Фанни, — вот и все, чем порадовал  бедняжку этот день, и даже это известие, переданное ей Эдмундом, причинило  внезапную острую боль, потому что она обязана теперь именно мисс Крофорд,  именно ее добрым стараниям должна быть благодарна, и, говоря об этом как о  заслуге мисс Крофорд, Эдмунд сиял от восхищенья. Теперь она в безопасности; но  безопасность не принесла ей покоя. Никогда еще не было у ней так неспокойно на  душе. Ей вовсе не казалось, будто она поступила дурно, но все остальное вселяло  в нее тревогу. И сердцем и разумом она равно была против решения Эдмунда; не  могла она оправдать его непоследовательность, а то, что благодаря этой перемене  он счастлив, приводило ее в отчаянье. Ревность и смятение снедали ее. Мисс  Крофорд подошла к ней веселая, и это ее оскорбило; дружески заговорила с нею, и  Фанни стоило труда ответить учтиво. Вокруг нее каждый был весел и деятелен, упоен  собственной значительностью и собственными успехами, у каждого был свой  интерес, своя роль, свой костюм, своя любимая сцена, свои друзья и союзники,  все были заняты, совещались, сравнивали или находили развлеченье в шутливых  причудах. Она одна была печальна и никому не нужна; ни в чем не участвовала,  могла уйти или остаться, могла окунуться в их шум и суету или удалиться в  уединение Восточной комнаты, и никто ее не замечал и ни разу ее не хватился. Ей  уже чуть ли не казалось, будто все что угодно предпочтительней ее теперешнего  положения. Миссис Грант была незаменима; это о ней говорили, что добрый нрав  делает ей честь, с ее вкусом и временем считались, в ее присутствии нуждались,  ее общества искали и оказывали ей внимание, и превозносили ее; и вначале Фанни  едва не стала завидовать роли, которую та взялась исполнить. Но раздумье  пробудило в ней более достойные чувства, она признала за миссис Грант право на  уваженье, какого сама она никогда не заслуживала, и даже достанься ей еще  большее уважение, чем миссис Грант, если б она присоединилась к затее, которую,  думая хотя бы о дядюшке, следовало полностью осудить, вовсе не стало бы у ней  легко на душе.    

Как  скоро поняла Фанни, не ей одной было грустно. Джулия тоже страдала, хотя и не  столь безвинно.    

Генри  Крофорд подшутил над ее чувствами; но она так долго принимала его благосклонное  внимание и даже искала его, притом далеко не без причины ревнуя к сестре, что  должна была бы уже исцелиться; и теперь, когда невозможно было не видеть, что  он предпочел Марию, она покорилась, нисколько не тревожась за положение сестры  и даже не пытаясь образумиться и успокоиться. И либо сидела в угрюмом молчании,  охваченная такою печалью, которую ничто не могло развеять, при которой не было  места никакому любопытству и не могло позабавить острое словцо; либо,  благосклонно принимая внимание мистера Йейтса, с насильственной веселостью  разговаривала с ним одним и насмехалась над игрою всех прочих.    

Первые  день-два после того, как Джулии была нанесена обида, Генри Крофорд пытался все  загладить своим обычным манером — чрезвычайной обходительностью и  комплиментами, но не настолько о том заботился, чтобы, несколько раз подряд  получив отпор, продолжать свои попытки; и скоро, поглощенный пьесой и не имея  времени более чем на флирт с одной девицей, он стал равнодушен к их размолвке,  вернее даже счел ее удачей, которая тихонько положила конец тому, что в  недалеком будущем могло породить надежды не у одной только миссис Грант. Ей  было неприятно видеть, что Джулия не участвует в пьесе, сидит в сторонке и  никому нет до нее дела; раз тут и речи нет о счастье Джулии, а Генри самому  видней, в чем состоит его счастье, раз он с обезоруживающей улыбкою ее заверил,  что ни у него, ни у Джулии никогда не было серьезных мыслей друг о друге, ей  только и оставалось вернуться к своим опасениям касательно старшей сестры,  умолять его не слишком ею восхищаться, не рисковать своим спокойствием, после  чего она с удовольствием приняла участие во всем, что радовало все молодое  общество и что в особенности служило к развлечению двоих, которые ей были так  дороги.    

— Я  даже удивляюсь, что Джулия не влюблена в Генри, — заметила она однажды в  разговоре с Мэри.    

— А  я полагаю, она влюблена, — холодно отвечала Мэри. — Я думаю, влюблены  обе сестры.    

— Обе!  Нет, нет, этого не может быть. Смотри не намекни ему на это. Подумай о мистере  Рашуоте.    

— Лучше  посоветуй мисс Бертрам подумать о мистере Рашуоте. Ей это пошло бы на пользу. Я  часто думаю об имении и независимости мистера Рашуота и хотела бы, чтоб это  досталось другому… но о нем самом я никогда не думаю. Человек с такими  земельными владениями может представлять графство в парламенте, может  пренебречь профессией и заседать в парламенте.    

— Наверно,  он и вправду будет скоро в парламенте. Когда воротится сэр Томас, кандидатуру  мистера Рашуота, наверно, выставят от какого-нибудь избирательного округа, но  пока не нашлось никого, кто бы его надоумил, что пора действовать.    

— Сколько  великих дел ждет сэра Томаса, когда он воротится домой, — помолчав,  сказала Мэри. — Помнишь «Обращенье к табаку» Хокинса Брауна 9 в подражание  Поупу?    

     

О,  чудо-лист, чей дух дарует разом      

Солдатам  скромность, слугам церкви — разум.      

     

— Я  б такую написала пародию:    

     

О  сэр, чей властный вид дарует разом      

Щедроты  чадам, Рашуоту разум.      

     

— Не  правда ли, подходит, миссис Грант? Похоже, что решительно все зависит от возвращения  сэра Томаса.    

— Уверяю  тебя, когда ты увидишь его в семье, ты поймешь, что он не зря и по заслугам  пользуется таким влиянием. Не думаю, что мы так уж хорошо обходимся без него. У  него превосходная, исполненная величайшего достоинства манера поведения, как и  подобает главе такого дома, и он всех держит в повиновении. Леди Бертрам,  кажется, имеет сейчас еще менее весу, чем при нем, и никто, кроме него, не  умеет обуздывать миссис Норрис. Но, Мэри, пожалуйста, не воображай, будто Мария  Бертрам неравнодушна к Генри. Я не сомневаюсь, что и Джулия к нему равнодушна,  не то не стала б она вчера вечером флиртовать с Йейтсом; и хотя Генри и Мария  очень дружны, я думаю, ей слишком нравится Созертон, чтоб она оказалась  непостоянной.    

— Если  б Генри вступил в игру до того, как состоялся сговор, думаю, Рашуоту не на что  было б особенно надеяться.    

— Если  у тебя такие подозрения, надо что-то делать, и как только с пьесой будет  покончено, мы с ним серьезно поговорим и постараемся, чтоб он разобрался, чего  он хочет; и если у него ничего серьезного на уме, хотя это и Генри, на время  отправим его отсюда.    

Джулия,  однако ж, и вправду страдала, хотя миссис Грант этого не разглядела, и от внимания  многих членов ее собственной семьи это тоже ускользнуло. Она полюбила, она и  сейчас еще любила, и испытывала все муки, выпадающие на долю пылкой и  жизнерадостной натуры, когда она разочаровывается в пусть безрассудной, но  милой ее сердцу надежде и всем существом чувствует, что с ней обошлись  несправедливо. Душа ее была оскорблена и разгневана, и лишь мысли, порожденные  гневом, могли принести ей утешенье. Сестра, с которой она обыкновенно неплохо  ладила, стала ей теперь злейшим врагом; они отдалились друг от друга, и Джулии  недостало благородства — она надеялась, что ухаживанья, которые там все еще  продолжались, приведут к какой-нибудь крупной неприятности и Мария понесет  наказание за то, что так постыдно ведет себя по отношению к ней, а также и к  мистеру Рашуоту. Сестры не отличались особо трудными характерами, не  расходились во мнениях, что могло бы помешать их дружбе, пока их интересы были  одинаковы, но при теперешнем испытании им недостало, любви ли, нравственных ли  устоев, чтобы сделать их снисходительными или справедливыми, наделить  добродетелью или состраданием. Мария ощущала свое торжество и шла к цели,  нимало не заботясь о Джулии; а Джулия, стоило ей увидеть, как Генри Крофорд  отличает Марию, надеялась, что это неизбежно вызовет ревность и рано или поздно  заставит окружающих возмутиться.    

Фанни  понимала многое из того, что творилось в душе Джулии, и жалела ее; но открытой  близости между ними не было. Джулия не делилась с нею, и Фанни не осмеливалась  ей навязываться. Каждая страдала в одиночестве, вернее, их соединяло  единственно Фаннино понимание.    

Оба  брата и тетушка, занятые собственными заботами, не замечали расстроенного вида  Джулии, были слепы к истинной причине его. Они были полностью поглощены каждый  своим. Томом завладели дела театральные, и он не замечал ничего, что не имело к  ним прямого отношения. Эдмунд, разрываясь меж своею театральной и истинной  ролью, меж притязаниями мисс Крофорд и мыслями о собственном поведении, меж  любовью и последовательностью, был равно ненаблюдателен; а тетушка Норрис была  слишком занята — пеклась обо всех необходимых мелочах их труппы, надзирала за  приготовлением костюмов, всячески исхитряясь при этом, дабы побольше  сэкономить, за что никто ей не был благодарен, и с тайным самодовольством  сберегала для отсутствующего сэра Томаса полкроны на том, полкроны на  сем, — где уж ей было присматривать за поведением и оберегать счастье его  дочерей.    

 Глава 18    

     

Все  теперь шло своим чередом; театр, актеры, актрисы, костюмы — все продвигалось вперед;  но, хотя никаких новых серьезных помех не возникло, Фанни вскорости заметила,  что для самих участников спектакля это отнюдь не сплошь одно удовольствие и что  не видно уже того общего воодушевления и восторга, которые поначалу ей даже  трудно было переносить. У каждого появились поводы для досады. У Эдмунда их  было немало. Совершенно наперекор его мнению из города приехал декоратор и  принялся за дело, что значительно увеличило расходы и, того хуже, умножило  молву об их приготовленьях; а брат, вместо того чтобы и вправду послушаться его  и ограничить представленье самым узким кругом, раздавал приглашения налево и  направо. Сам же Том стал беспокоиться, что у декоратора дело продвигается  слишком медленно, и мучился ожиданием. Он уже выучил свою роль — все свои  роли, — поскольку взял на себя все самые пустячные роли, которые не мешали  бы исполнять роль Дворецкого, и ему не терпелось играть; и с каждым таким  пустым днем росло ощущение незначительности всех вместе взятых его ролей, и чем  дальше, тем более он сожалел, что они не выбрали какую-нибудь иную пьесу.    

На долю  Фанни, которая была весьма учтивой слушательницей и часто единственная оказывалась  под рукой, доставались жалобы и огорчения большинства. Не кто-нибудь, а она  узнавала, что, по общему мненью, мистер Йейтс чересчур напыщен, а сам мистер  Йейтс разочарован в Генри Крофорде, что Том Бертрам так быстро говорит — ничего  не разберешь, а миссис Грант все портит неуместным смехом, что Эдмунд не  поспевает со своей ролью и что просто беда иметь дело с мистером Рашуотом, ему  для каждой реплики требуется суфлер. Она знала также, что бедняге Рашуоту вечно  не с кем репетировать: он тоже, как прочие, изливал свои жалобы ей; она же,  ясно видя, что кузина Мария слишком старательно его избегает и слишком часто  безо всякой необходимости репетирует свою первую сцену с Генри Крофордом, в  скором времени уже со страхом ждала других его жалоб. Она поняла, что каждый из  них, далеко не всем удовлетворенный и не ото всего получающий радость, требует  чего-то, чего у него нет, и тем самым дает остальным повод к неудовольствию. У  каждого роль либо слишком длинна, либо слишком коротка; никто не слушает  партнера с должным вниманием, никто не помнит, с какой стороны следует выходить  на сцену, никто, кроме самого жалобщика, не соблюдает никаких указаний.    

Фанни  казалось, что она извлекает из этой затеи ничуть не меньше невинного удовольствия,  чем любой из участников; Генри Крофорд играл хорошо, и, прокравшись в театр,  она наслаждалась репетицией первого акта, несмотря на чувства, которые в ней  возбуждали иные реплики Марии. Мария, по ее мнению, тоже хорошо играла… слишком  хорошо; и после первых нескольких репетиций Фанни единственная и представляла  их публику и, то в качестве суфлера, то в качестве зрителя, часто оказывалась  весьма полезной. Сколько она могла судить, мистер Крофорд намного превосходил  всех как актер; у него было более уверенности, чем у Эдмунда, более  здравомыслия, чем у Тома, более таланта и вкуса, чем у мистера Йейтса. Как  человек он ей не нравился, но она не могла не признать, что актер он был самый  лучший, и на сей счет мало кто придерживался другого мнения. Мистер Йейтс,  правда, роптал на его безжизненность и вялость, и настал наконец день, когда  мистер Рашуот, хмуро глядя на Фанни, сказал:    

— Неужто  вы и впрямь находите, что все идет так замечательно? Убей меня Бог, вот уж никак  не могу я восхищаться мистером Крофордом… и, говоря между нами, по-моему,  просто смешно, когда такого недомерка, коротышку, человека самой заурядной  внешности превозносят, будто замечательного актера.    

С этого  часу возродилась его прежняя ревность, которую Мария, чьи надежды на Крофорда  все возрастали, не давала себе труда рассеять; и едва ли можно было ждать, что  мистер Рашуот когда-нибудь выучит свои сорок две реплики. И ни у кого, кроме  его маменьки, и в мыслях не было, что он хотя в малой мере справится со своею  ролью. Она-то, разумеется, хотела бы, чтоб его роль была более значительной, и  откладывала приезд в Мэнсфилд до того времени, когда они настолько продвинутся  в репетициях, что включат все его сцены, но остальные только того и желали,  чтоб он запомнил реплику партнера, после которой ему надобно произнести свои  начальные слова, а далее послушно следовал бы за суфлером. Фанни, исполненная  добросердечия и жалости, изо всех сил старалась втолковать ему, как заучивать  роль, всячески направляла его и приходила на помощь, подыскивая для него  мнемонические приемы запоминания, сама заучивала каждое слово его роли, но он  едва продвигался вперед.    

Фанни,  конечно же, одолевали разнообразные тревоги, опасенья, страхи; но, со всем тем  и при постоянных посягательствах на ее время и внимание, она вовсе не  чувствовала себя средь участников представления бесполезной или не у дел, как  не была и одинока в своем беспокойстве, и уж вовсе не испытывала недостатка в  покушениях на ее досуг или сочувствие. Мрачность ее первоначальных опасений  оказалась напрасной. Она постоянно была нужна то одному, то другому; она  успокоилась, должно быть, не менее всех прочих.    

Было к  тому же много шитья, и здесь требовалась ее помощь; а тетушка Норрис, как и  остальные, считала Фанни вполне умелой, что явствовало из ее тона, когда она  взывала:    

— Поди-ка  сюда, Фанни! Славное у тебя выдалось времечко, да только разве ж можно знай  себе похаживать из комнаты в комнату да пялить на все глаза… ты мне нужна. Я  тут надрываюсь, прямо с ног валюсь, надобно было исхитриться поэкономнее скроить  мистеру Рашуоту плащ, не прикупать атласу; а теперь, я полагаю, ты можешь мне  помочь его сшить. Тут всего-то три шва, ты мигом прострочишь. Я тоже рада б  делать единственно то, что мне укажут, чтоб не самой ломать голову. Тебе легче,  можешь мне поверить. А только ежели все будут таково прохлаждаться, мы не скоро  дело сделаем.    

Фанни  покорно взялась за работу, не пытаясь и слова сказать в свою защиту; но тетушка  Бертрам была подобрей и вступилась за нее:    

— Не  удивительно, что Фанни так радуется, сестра. Ей ведь это в новинку… Мы с тобой  сами, бывало, очень любили спектакли… Я и по сей день люблю; вот буду малость  посвободней, тоже непременно побываю у них на репетициях. О чем она, эта пьеса,  Фанни, ты мне еще не рассказывала?    

— Ох,  сестра, прошу тебя, не проси ее сейчас; Фанни не из тех, кто умеет сразу и  работать и разговаривать. Это про обеты в любви.    

— По-моему,  завтра вечером будут репетировать три акта, — сказала Фанни тетушке Бертрам. —  И вы сможете посмотреть сразу всех актеров.    

— Ты  уж лучше обожди, пока повесят занавес, — вмешалась миссис Норрис. —  Через день-два его повесят… без занавеса что за представленье, и я думаю, не  ошибусь, если скажу, что фестоны ты сочтешь весьма красивыми.    

Леди  Бертрам, казалось, вполне готова была покорно ждать. Фанни не разделяла спокойствия  тетушки: завтрашний вечер не шел у ней из головы — ведь если станут  репетировать все три акта, Эдмунд будет впервые играть вместе с мисс Крофорд; в  третьем акте есть сцена, которая ей особенно интересна, которую она и жаждала и  страшилась посмотреть в их исполнении. Сцена эта вся о любви: мужчине предстоит  поведать о прелестях брака по любви, а партнерше — чуть ли не признаться ему в  любви.    

Фанни  читала и перечитывала эту сцену, и множество чувств, мучительных и озадачивающих,  одолевали ее, и она нетерпеливо ждала представления как события поистине  чрезвычайного. И не верилось ей, что они уже репетировали эту сцену, хотя бы и  без свидетелей.    

Наступило  завтра, вечернюю репетицию не отменили, и Фанни думала о ней все с тем же  волнением. Она усердно трудилась, исполняя все наставления тетушки Норрис, но  за усердием и молчанием таилась душа растревоженная, очень далекая от  сиюминутных занятий; и около полудня, не желая присутствовать при еще одной и,  по ее понятию, вовсе не нужной репетиции первого акта, которую только что  предложил Генри Крофорд, она вместе со своею работой ускользнула в Восточную  комнату, чтобы побыть в одиночестве и при том избежать встречи с мистером Рашуотом.  Проходя через холл, она мельком увидела мисс Крофорд и миссис Грант, которые  только что пришли из пастората, что никак не изменило ее желания уединиться, и  с четверть часа она шила и размышляла без помех в Восточной комнате, а затем в  дверь негромко постучали и появилась мисс Крофорд.    

— Я  не ошиблась? Да, это Восточная комната. Милая мисс Прайс, прошу меня извинить,  но я пришла сюда, чтоб попросить вас о помощи.    

Фанни,  весьма удивленная, постаралась со всей учтивостью показать себя хозяйкою  комнаты и бросила озабоченный взгляд на блестящую каминную решетку, на которой  не было ни единого полена.    

— Не  беспокойтесь, мне не холодно, ничуть не холодно. Позвольте мне еще немного  побыть здесь и не откажите в любезности прослушать мой третий акт. Я принесла  свою книгу, и, если вы просто прорепетируете со мной, я так вам буду  благодарна! Я пришла сегодня в надежде порепетировать с Эдмундом — вдвоем — еще  до вечера, но он куда-то запропастился; и даже и окажись он здесь, боюсь, с ним  я не смогла бы, мне надо прежде свыкнуться с ролью, ведь, право, в ней есть  такие две-три реплики… Вы мне не откажете, правда?    

Фанни  весьма учтиво ее в том заверила, хотя голос ее прозвучал не очень твердо.    

— Скажите,  вам не приходилось заглянуть в мою роль? — продолжала мисс Крофорд, открывая  книгу. — Вот она. Вначале я отнеслась к ней легко, но, право же… Вот  посмотрите на эту реплику; и на эту, и на эту. Как же мне произносить такие  слова, глядя ему в лицо? Вы бы могли? Но он ведь ваш кузен, это совсем другое  дело. Пожалуйста, прорепетируйте со мной, и я буду воображать, будто вы — это  он, и стану постепенно привыкать. Вы иногда и впрямь на него походите.    

— Неужели?..  Я с величайшей готовностью сделаю все что смогу, но мне придется читать,  наизусть я мало что знаю.    

— Я  думаю, совсем не знаете. Книга, конечно, будет у вас. Ну, за дело. Нам надобно иметь  под рукой два стула, чтоб вы вынесли их на авансцену. Вот… настоящие стулья из  классной комнаты, я бы сказала, совсем не для театра; они куда больше подходят  для маленьких девочек, чтоб сидеть и болтать ножками, когда учишь уроки. Что бы  сказали ваша гувернантка и ваш дядюшка, увидев, для чего мы их взяли? Если б  сэр Томас мог нас всех сейчас увидеть, он бы осенил себя крестным знамением:  ведь репетиции идут по всему дому. Йейтс буйствует в столовой. Я слышала его,  когда поднималась по лестнице, а в театре, конечно же, репетируют неутомимые  Агата и Фредерик. Уж если они не достигли совершенства, я буду весьма удивлена.  Кстати, пять минут назад я туда заглянула, и как раз это было одно из тех  мгновений, когда они старались не заключить друг друга в объятия, а со мною был  мистер Рашуот. Я смотрю, у него вдруг сделалось такое странное лицо, и я сразу  все повернула по-другому, сказала ему шепотом: «У нас будет превосходная Агата,  в самой ее манере столько материнского, такой у ней материнский голос и выражение  лица». Неплохо придумала, правда? Он тут же повеселел. Теперь — за мой монолог.    

Мисс  Крофорд начала, и Фанни присоединилась к ней с тем сдержанным чувством, какое  рассчитывали в ней вызвать самой мыслью, что она представляет Эдмунда; но вид  ее и голос были столь женственны, что не очень правдоподобно изобразила она  мужчину. Однако ж при таком Анхельте мисс Крофорд набралась кое-какой  храбрости, и они уже оставили позади первую половину сцены, когда стук в дверь  заставил их умолкнуть, а в следующий миг появился Эдмунд и положил конец  репетиции.    

Удивленье,  понимание, удовольствие эта неожиданная встреча вызвала у всех троих; а поскольку  Эдмунда привела сюда та же самая нужда, что и мисс Крофорд, их понимание и  удовольствие оказались отнюдь не мимолетными. Он тоже захватил с собою книгу и  искал Фанни, чтоб попросить ее порепетировать с ним и помочь подготовиться к  вечеру, вовсе не зная, что мисс Крофорд уже в доме; и как же они обрадовались и  воодушевились оттого, что столкнулись здесь, оттого, что одна и та же мысль  привела их сюда, оттого, что оба так оценили доброту Фанни.    

Она же  не могла разделить их пыл. В их безудержном сиянии ее оживление угасло, и, чувствуя,  что обоим уже делается не до нее, она не в силах была утешиться тем, что каждый  из них искал у ней помощи. Теперь им надобно репетировать вместе. Эдмунд  предложил это, настаивал, просил, пока мисс Крофорд, не слишком  сопротивлявшаяся с самого начала, уже не могла более отказываться — и Фанни  нужна была единственно, чтобы подсказывать и делать замечания. Ее, в сущности,  облекли полномочиями судьи и критика, и она всею душой желала справиться и говорить  им о каждом их промахе; но все ее чувства противились этому, не могла она  этого, не хотела, не смела; будь ей даже свойственно критиковать, на сей раз  совесть не позволила бы ей высказать неодобренье. Ей казалось, все чувства, о  которых говорилось в этой сцене, ей самой слишком близки, чтоб она могла по  совести и верно судить о частностях. Быть суфлером — этого ей вполне довольно,  а иногда более чем довольно, ибо не всегда она способна была помнить о книге.  Глядя на них, она забывалась и, взволнованная нараставшей увлеченностью  Эдмунда, однажды закрыла книгу и отворотилась как раз в ту минуту, когда ему  нужна была ее помощь. Это приписали вполне естественной усталости и ее  поблагодарили и пожалели, но она заслуживала куда большей жалости, о чем, как  она надеялась, им никогда не догадаться. Наконец сцена кончилась, и Фанни  заставила себя присовокупить свои похвалы к тем лестным отзывам друг о друге,  которыми они обменивались; и когда она опять осталась одна и могла все  вспомнить, ей подумалось, что они так исполняют свои роли, игра их пронизана  таким чувством, что, без сомнения, успех им обеспечен, а для нее зрелище это  будет поистине мучительным. Но как бы оно ни подействовало, она сегодня же  снова должна выдержать это тяжкое испытание.    

Первая  настоящая репетиция трех актов непременно состоится нынче вечером; было условлено,  что миссис Грант и Крофорды воротятся тотчас как отобедают; и каждый участник  был исполнен нетерпеливого предвкушения. Казалось, по этому случаю всеми  овладело радостное волнение; Том ликовал, что дело близится к завершению;  Эдмунда воодушевила утренняя репетиция, и разных досаждавших всем пустяков как  не бывало. Все были оживлены, охвачены горячкою ожидания; дамы скоро покинули  столовую, за ними скоро последовали мужчины, и, за исключеньем леди Бертрам,  тетушки Норрис и Джулии, все спозаранку оказались в театре, зажгли столько  ламп, сколько позволяла его незаконченная сцена, и ждали только миссис Грант и  Крофордов, чтоб начать репетицию.    

Долго  ждать Крофордов не пришлось, но миссис Грант с ними не оказалось. Она не могла  прийти. Доктор Грант, во всеуслышанье заявив, что ему нездоровится, к чему его  трезво мыслящая свояченица отнеслась без особого доверия, не мог отпустить  жену.    

— Доктор  Грант болен, — сказала мисс Крофорд с мнимой серьезностью. — Еще с  каких пор болен, он нынче не стал есть фазана. Вообразил, будто фазан жесткий,  отослал свою тарелку на кухню и с тех пор страдает.    

Ну и разочарованье!  Отсутствие миссис Грант поистине огорчительно. Ее приятные манеры и веселую  покладистость неизменно ценили все и каждый, но уж сейчас-то она была  совершенно необходима! Без нее ни игра, ни сама репетиция не доставят им ни  малейшего удовлетворения. Весь вечер погублен. Что ж было делать? Том,  Крестьянин, был вне себя. После растерянного молчания иные взгляды обратились к  Фанни, раздался один голос, второй: «Может быть, Мисс Прайс будет так любезна и  согласится хотя бы читать роль миссис Грант». На нее тотчас обрушились мольбы,  просили все, даже Эдмунд сказал: «Право, согласись, Фанни, если тебе это не слишком  неприятно».    

Но Фанни  все не решалась. Ей претила самая мысль об этом. Почему бы им не попросить и  мисс Крофорд? Зачем она не укрылась в своей комнате, вместо того чтоб приходить  на репетицию, ведь чувствовала же, что так оно безопасней? Знала же, что  репетиция и раздосадует ее, и огорчит, знала, что ее дело — держаться подальше.  Она наказана по заслугам.    

— Вам  ведь надо только читать, — вновь взмолился Генри Крофорд.    

— А  я совершенно уверена, что она знает эту роль от начала до конца, —  прибавила Мария, — вчера она сто раз поправляла миссис Грант. Фанни, ну,  конечно же, ты знаешь роль.    

Не могла  Фанни сказать, что не знает, а между тем они продолжали настаивать, и Эдмунд  опять повторил, что хочет того же, и смотрел так, будто напрасно понадеялся на  ее добросердечие, и пришлось ей уступить. Она постарается изо всех сил. Все  успокоились, и, пока они готовились начать, Фанни оставалось лишь слушать, как  бьется ее трепещущее сердце.    

Они и  вправду начали и, слишком поглощенные шумом, который при этом подняли сами, не  услышали непривычный шум в другой половине дома и какое-то время продолжали  репетицию, но вдруг дверь в комнату распахнулась, на пороге возникла Джулия с  побелевшим от страха лицом и воскликнула:    

— Папенька  приехал! Он сейчас в прихожей.    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

Глава 1    

     

Как  описать смущенье, какое охватило участников репетиции? Почти для всех то был  миг невыразимого ужаса. Сэр Томас в доме! Все мгновенно в это поверили. Никто  не питал ни малой надежды на обман или ошибку. Вид Джулии был самым бесспорным  тому свидетельством; и после первого смятения и восклицаний долгие полминуты  никто не произнес ни слова; каждый с изменившимся лицом уставился в лицо  другого, и почти каждый принял это как неприятнейшее известие, весьма  несвоевременное, ошеломляющее! Мистер Йейтс мог полагать это всего только  досадной помехой на нынешний вечер, а мистер Рашуот мог воображать это благом,  но у всех прочих на сердце лег тяжкий груз самообвинений и неясной тревоги, все  прочие вопрошали в сердце своем: «Что же с нами станется? Как теперь быть?»  Ужасное то было молчание, и ужасны были для каждого подтверждающие эту весть  звуки растворяемых дверей и близящихся шагов.    

Джулия первая  вышла из оцепенения и заговорила. Ревность и горечь поначалу отпустили ее,  эгоизм отступил перед общей бедою, но в миг ее появленья Фредерик благоговейно  слушал повесть Агаты и руку ее прижимал к своему сердцу, и едва Джулия  заметила, что, несмотря на потрясенье от ее слов, он не переменил позы, не  отпустил руку Марии, в ее оскорбленном сердце вновь вспыхнула обида, бледность  в лице сменилась жаркою краской и она вышла из комнаты со словами: «Мне-то  нечего бояться предстать перед ним».    

Ее уход  подстегнул остальных, и в один и тот же миг выступили вперед оба брата — оба почувствовали  необходимость что-то предпринять. Им довольно было обменяться всего несколькими  словами. Разницы во мнениях тут быть не могло; им следует немедля отправиться в  гостиную. С тем же намереньем к ним присоединилась Мария, как раз теперь самая  решительная из них троих; ибо именно то, из-за чего так стремительно вышла  Джулия, было ей сладостной поддержкою. Генри Крофорд не выпустил ее руку в  такую минуту, в минуту такого испытания и важности, это стоит целого века  сомнений и тревог. Она сочла это залогом самых серьезных намерений, и даже  встреча с отцом ее не страшила. Они вышли, не обращая никакого внимания на  мистера Рашуота, который вопрошал: «А мне тоже пойти? Может быть, мне лучше  тоже пойти? Наверно, мне тоже следует пойти?», но, едва они переступили порог,  Генри Крофорд не замедлил ответить на его тревожные вопросы и, усердно одобряя  его намерение тотчас же засвидетельствовать свое почтенье сэру Томасу, с  радостью поспешил отослать его вслед за остальными.    

Теперь  Фанни осталась только с Крофордами и мистером Йейтсом. Кузины и кузены вовсе о  ней не подумали; а ее понятие о праве на привязанность сэра Томаса было более  чем скромным, и потому, не смея ставить себя наравне с его детьми, она рада  была повременить и перевести дух. По складу характера, при котором даже  невиновность не избавляла от страданий, она волновалась и тревожилась более  остальных. Она едва не теряла сознание: к ней воротился привычный страх пред  дядюшкою, и, представляя, как все ему будет рассказано, она жалела и его и всех  других, а беспокойство ее за Эдмунда и вовсе не поддавалось описанию. Она села  в уголке и, вся дрожа, погрузилась в эти пугающие мысли, а трое остальных, не  имея более надобности сдерживаться, дали выход досаде и горько жаловались на  столь непредвиденно ранний приезд хозяина дома, оказавшийся совсем некстати, и,  нисколько не жалея бедного сэра Томаса, сетовали, что он не пробыл в дороге  вдвое дольше или еще не задержался на Антигуа.    

Крофорды  говорили горячей, нежели мистер Йейтс, ведь они лучше понимали семью Бертрамов  и ясней судили, как худо все это может обернуться. Гибель театра для них была  несомненна, они чувствовали, что их затее грозит неминуемая и скорая гибель;  мистер же Йейтс почитал это лишь временною помехой, бедой на один вечер и даже  предположил, что репетицию, быть может, удастся возобновить после чаю, когда  суматоха, вызванная приездом сэра Томаса, уляжется, и пьеса на досуге его  позабавит. Крофордов эта мысль только насмешила, и вскоре, порешив, что им  всего лучше тихонько отправиться домой и оставить Бертрамов в семейном кругу,  они предложили мистеру Йейтсу пойти с ними и провести вечер в пасторате. Но  мистер Йейтс, никогда еще не имевший дела с теми, для кого власть отца и семейное  доверие отнюдь не пустые слова, вовсе не счел это необходимым и потому,  поблагодарив их, предпочел остаться, «чтоб наилучшим образом  засвидетельствовать свое почтение старому джентльмену, раз уж он приехал», да к  тому ж несправедливо будет по отношению к другим участникам спектакля, если все  от них сбегут.    

Как раз  в это время Фанни начала приходить в себя, почувствовала, что, если и дальше  уклоняться от встречи, это могут счесть непочтительностью, и, приняв поручение  Крофордов передать их извинения и видя, что они готовы удалиться, вышла из  комнаты, чтоб исполнить ужасавший ее долг — предстать перед дядюшкой.    

Слишком  быстро оказалась она у двери гостиной, и, постояв с минуту в ожидании того, на  что нечего было и надеяться, ибо никогда ни у какой двери не обретала она  мужество, она в отчаянии повернула ручку — и вот перед нею огни гостиной и вся  семья Бертрам. Войдя, она краем уха услышала свое имя. Сэр Томас оглядывался по  сторонам со словами «Но где же Фанни? Почему я не вижу мою малышку Фанни?», а  заметив ее, пошел ей навстречу и с удивившей и тронувшей ее добротою назвал  милой Фанни, нежно ее поцеловал и с явным удовольствием отозвался о том, как  сильно она выросла. Фанни не знала, что и думать, куда смотреть. Она была  совсем подавлена. Никогда еще не был он с нею так добр, так удивительно добр.  Казалось, он стал другим; радостно взволнованный, он говорил теперь быстро, и  все, что было пугающего в его величии, казалось, растаяло в нежности. Он подвел  ее поближе к свету и опять на нее посмотрел — стал расспрашивать об ее  здоровье, а потом перебил себя, заметив, что можно и не спрашивать, ее наружность  говорит сама за себя. Прелестный румянец, которому уступила место прежняя  бледность, подтверждает, что она и поздоровела и похорошела. Он расспрашивал  Фанни о ее родных, особенно же об Уильяме; и доброта его даже заставила ее  упрекнуть себя за то, что она слишком мало его любит и сочла его приезд бедою:  и когда, набравшись храбрости, она подняла на него глаза и увидела, что он  похудел и словно обожжен солнцем, осунулся, изнурен усталостью и жарким климатом,  в ней всколыхнулась вся ее нежность, и горько ей стало при мысли, какая его  поджидает нежданная неприятность.    

Сэр  Томас был поистине душою общества, которое в этот час по его предложенью разместилось  у камина. Кто как не он был сейчас вправе говорить более других; и от радости,  что после столь долгой разлуки он опять у себя дома, в кругу семьи, он сделался  непривычно общителен и словоохотлив; он готов был рассказывать обо всех  подробностях своей поездки и отвечать на каждый вопрос обоих сыновей едва ли не  до того, как они успевали спросить. Его дела на Антигуа в последнее время стали  быстро налаживаться, и он приехал сейчас прямиком из Ливерпуля, куда по  счастливой случайности приплыл на частном судне, вместо того чтобы дожидаться  пакетбота; и, сидя подле леди Бертрам и с сердечным удовольствием глядя на  окружающие его лица, он тотчас же поведал обо всех мелких частностях, о своих  трудах и хлопотах, приездах и отъездах, однако ж не раз прерывал себя, чтобы заметить,  как ему посчастливилось, что хотя он и приехал столь неожиданно, но застал всех  вместе, чего он столь горячо желал, но на что не смел надеяться. Не был забыт и  мистер Рашуот — его ждал самый радушный прием и сердечное рукопожатие, и теперь  он с подчеркнутым вниманием был включен в беседу, касающуюся до предметов,  самым тесным образом связанных с Мэнсфилдом. В наружности мистера Рашуота не  было ничего неприятного, и сэру Томасу он сразу понравился.    

Никто из  окружавшего сэра Томаса общества не слушал его с таким безоблачным искренним  наслаждением, как его жена, которая и вправду так безмерно обрадовалась и  оживилась от его неожиданного приезда, что, кажется, впервые за последние  двадцать лет чуть ли не пришла в волнение. Несколько мгновений она даже трепетала,  но при всем оживлении не изменила обычной рассудительности, отложила рукоделье,  отодвинула от себя мопса и уделила мужу все свое внимание и все оставшееся на  диване место. Ни из-за кого она не тревожилась, и потому ее собственного  удовольствия ничто не могло омрачить; все время его отсутствия она провела  безупречно; прилежно вышивала скатерть и сплела много ярдов бахромы, и с такою  же чистой совестью, как о себе, могла бы сказать обо всей молодежи, что вели  они себя хорошо и время проводили с пользою. Ей так было приятно снова его  видеть и слушать его разговор, его рассказы так развлекали слух и давали пищу  разумению, что сейчас она стала особенно понимать, как, должно быть, о нем  скучала и как невозможно было бы переносить долее его затянувшееся отсутствие.    

Миссис  Норрис была совсем не так рада и счастлива, как сестра. Не то чтобы ее, как  других, одолевали страхи из-за того, что, когда сэр Томас увидит, в каком  состоянии находится дом, это вызовет его неодобренье, поскольку столь слепа она  была в своих сужденьях, что, хотя при появлении зятя чутье заставило ее убрать  с глаз долой розовый шелковый плащ мистера Рашуота, она более, пожалуй, ничем  не обнаружила признаков тревоги; зато ее раздосадовало то, каким образом он  воротился. Ей при этом решительно ничего не оставалось делать. Чем бы ему  прежде всего послать за нею, чтобы она первая его увидела и разнесла счастливую  весть по всему дому, а вместо того сэр Томас, вполне разумно полагаясь на  крепость нервов жены и детей, не искал иного доверенного лица, кроме  дворецкого, и почти немедля последовал за ним в гостиную. Миссис Норрис  чувствовала себя обманутой, ее лишили миссии, на которую она всегда  рассчитывала — быть вестницей его возвращенья или смерти, смотря чем кончится  его отсутствие; и теперь она пыталась суетиться, хотя суетиться было не из-за  чего, силилась напустить на себя важность, когда только и требовалось что  спокойствие и молчание. Согласись сэр Томас откушать, она кинулась бы к  экономке с назойливыми наставленьями и оскорбила бы лакеев, гоняя их куда  попало; но сэр Томас решительно отказался от всякого обеда, он ничего в рот не  возьмет, ничего — до самого чаю, он предпочитает дождаться чаю. Однако ж миссис  Норрис время от времени пыталась навязать ему что-нибудь, и в самую интересную  минуту его плавания в Англию, в минуту высочайшего волненья на капере, она  вторглась в его повествованье, предлагая поесть супу.    

— Право  же, дорогой сэр Томас, тарелка супу будет для вас куда лучше чаю. Съешьте супу,  прошу вас.    

Сэр  Томас не поддавался.    

— Вы  по-прежнему беспокоитесь об удобстве всех и каждого, дорогая миссис  Норрис, — был его ответ. — Но я вправду ничего не хочу, кроме чаю.    

— Леди  Бертрам, тогда б вы приказали подавать чай немедля, поторопили бы Бэдли, он сегодня,  кажется, опаздывает.    

Тут ей  удалось добиться своего, и сэр Томас продолжал рассказ.    

Наконец  он умолк. Самые первостепенные сообщения были исчерпаны, и, казалось, ему довольно  с веселым сердцем смотреть по сторонам, то на одного, то на другого из  окружавших его любимых чад и домочадцев; но молчание длилось недолго: душевный  подъем сделал леди Бертрам разговорчивой, и каково же было удивленье ее детей,  когда они услыхали от нее такие слова.    

— Как,  по-твоему, сэр Томас, развлекалась в последнее время наша молодежь? Они представляли.  Мы все увлеклись их представленьем.    

— Неужели?  И что ж за представленье?    

— О,  они тебе все расскажут.    

— Обо  всем будет рассказано, — поспешно воскликнул Том и продолжал с напускной  беззаботностью: — Но сейчас не стоит надоедать этим папеньке. Вы достаточно  услышите о том завтра, сэр. Последнюю неделю, чтоб чем-то заняться и развлечь  маменьку, мы просто пытались разыграть несколько сценок, сущий пустяк. Чуть не  с октября зарядили дожди, и мы целыми днями вынуждены были сидеть взаперти.  После третьего я едва ли хоть раз брался за ружье. Сносно поохотился первые три  дня, но с тех пор и не пробовал. В первый день я отправился в Мэнсфилдский лес,  а Эдмунд облюбовал рощу за Истоном, и мы вдвоем принесли шесть пар, и каждый  мог подстрелить в шесть раз больше; но, уверяю вас, сэр, мы бережем ваших  фазанов, как вы сами того б желали. Не думаю, чтоб вы сочли, что в ваших лесах  стало меньше дичи. В жизни я не видел в Мэнсфилдском лесу столько фазанов, как  в нынешний год. Надеюсь, вы скоро и сами поохотитесь денек, сэр.    

На время  опасность миновала, и Фаннины страхи улеглись; но когда вскорости принесли чай  и сэр Томас поднялся и сказал, что нет, не может он долее, находясь дома, хотя  бы мимолетно не взглянуть на свой милый сердцу кабинет, вновь вспыхнуло  всяческое волненье. Он вышел прежде, чем его успели подготовить к перемене,  которую он там обнаружит; и после его ухода воцарилось тревожное молчанье.  Первым заговорил Эдмунд:    

— Что-то  надо делать, — сказал он.    

— Пора  подумать о наших гостях, — сказала Мария, все еще чувствуя, что ее рука  прижата к сердцу Генри Крофорда, и ничем другим не интересуясь. — Где ты  оставила мисс Крофорд, Фанни?    

Фанни  рассказала, как ушли Крофорды, и передала то, о чем они ее просили.    

— Стало  быть, бедняга Йейтс совсем один, — воскликнул Том. — Пойду приведу  его. Он будет неплохой помощник, когда все выйдет наружу.    

И он  отправился в театр и поспел как раз вовремя, чтоб присутствовать при первой  встрече отца с его другом. Сэр Томас был немало удивлен, увидев, что в его  комнате зажжены свечи, а когда бросил взгляд по сторонам, заметил еще и следы  чьего-то недавнего здесь пребывания и общий беспорядок в расстановке мебели.  Книжный шкап, отодвинутый от двери, ведущей в бильярдную, особенно его поразил,  но только он успел подивиться всему этому, как звуки, доносящиеся из  бильярдной, изумили его и того более. Кто-то там разговаривал весьма громким  голосом — голос был ему незнаком, — и не просто разговаривал, нет, скорее  что-то выкрикивал. Сэр Томас ступил к двери, радуясь, что может прямиком войти  в бильярдную, и, отворив ее, оказался на подмостках лицом к лицу с  декламирующим молодым человеком, который, казалось, того гляди собьет его с  ног. В ту самую минуту, когда Йейтс заметил сэра Томаса и куда успешней, чем за  все время репетиции, вошел в свою роль, в другом конце комнаты появился Том  Бертрам; и никогда еще ему не стоило такого труда удержаться от смеха.  Серьезное и изумленное лицо отца, впервые в жизни очутившегося на сцене, и  постепенная метаморфоза, превратившая охваченного страстью Барона Уилденхейма в  прекрасно воспитанного и непринужденного мистера Йейтса, который с поклоном  приносил сэру Томасу Бертраму свои извинения, — это было такое зрелище,  такая поистине театральная сцена, какую Том не пропустил бы ни за что на свете.  Это последняя, по всей вероятности, последняя сцена на сих подмостках, подумал  он, но лучшей и разыграть невозможно. Театр закроется при величайшем успехе.    

У него,  однако ж, не было времени потворствовать какому бы то ни было веселью. Надобно  было подойти к ним и представить их друг другу, и, испытывая немалую  неловкость, он сделал все, что мог. Сэр Томас, верный своему характеру, принял  мистера Йейтса с видом весьма радушным, на самом же деле он радовался этому  неизбежному знакомству не более, нежели тому, каким образом оно началось. Семья  и связи мистера Йейтса были ему достаточно известны, чтобы представление его в  качестве «особо близкого друга», еще одного из сотни особо близких друзей сына,  было для него чрезвычайно нежелательным; лишь блаженство оттого, что он снова  дома, и вся проистекавшая от этого снисходительность помогли сэру Томасу не  разгневаться, когда в собственном доме он был поставлен в неловкое положение,  оказался участником нелепейшей сцены посреди всей этой театральной чепухи, и  так не вовремя вынужден был согласиться на знакомство с молодым человеком,  каковой, без сомнения, будет ему не по душе и чье невозмутимое спокойствие и  разговорчивость в первые же пять минут словно свидетельствовали о том, что из  них двоих он чувствует себя в этом доме куда более непринужденно.    

Том  понимал чувства отца и, горячо желая, чтоб он всегда был так же хорошо настроен  и выражал их лишь oтчасти, теперь ясней, чем когда бы то ни было, представлял,  что у сэра Томаса могли быть основания почитать себя оскорбленным, могли быть  причины для того взгляда, каким он окинул потолок и лепнину в своей комнате, и  что, когда он с оттенком печали справился о судьбе бильярдного стола, его  любопытство было вполне законным. Всего несколько минут потребовалось обеим  сторонам для этих неприятных ощущений; и после того, как сэр Томас даже вынудил  себя сказать несколько спокойных одобрительных слов в ответ на нетерпеливые  вопросы мистера Иейтса, что ведь правда все очень удачно устроено, три  джентльмена вместе возвратились в гостиную, причем сэр Томас с видом заметно  опечаленным, что не прошло незамеченным для всего общества.    

— Я  был в вашем театре, — сдержанно сказал он, садясь. — Я оказался в нем  довольно для себя неожиданно. Его близость к моей комнате… но он, разумеется,  во всех отношениях застал меня врасплох, поскольку я никак не предполагал, что  все это приняло столь серьезный оборот. Однако ж, сколько я мог заметить при  свете свечей, все выполнено искусно и делает честь моему другу Кристоферу  Джексону.    

И он  переменил предмет разговора и мирно попивал кофе, обсуждая домашние дела более  спокойного свойства; но Йейтс не сумел постичь значение слов сэра Томаса, ему  не хватило ни скромности, ни такта, чтобы, участвуя в общем разговоре, никому  себя не навязывать, и он не давал сэру Томасу отвлечься от театра, донимал  вопросами и замечаниями, связанными с ним, и в конце концов заставил его  выслушать всю историю своего разочарованья в Эклсфорде. Сэр Томас слушал его  чрезвычайно учтиво, но весь этот рассказ, от начала до конца, во многом  оскорблял его представление о приличиях и утвердил в дурном мнении об образе  мыслей мистера Йейтса; и когда тот кончил, он выразил свое сочувствие всего  лишь легким кивком.    

— Это,  в сущности, и вызвало к жизни наш театр, — на миг задумавшись, сказал  Том. — Мой друг Йейтс занес эту заразу из Эклсфорда, и она  распространилась, сэр, как, знаете ли, неизбежно распространяются подобные  вещи, — вероятно, тем быстрей, что прежде вы сами так часто поощряли в нас  приверженность к подобным занятиям. Мы словно вновь ступили на знакомую землю.    

Едва  представилась возможность, Йейтс подхватил слова друга, и тотчас же дал сэру  Томасу отчет в том, в чем они уже преуспели, чем заняты теперь, поведал о  постепенном расширении их замыслов, о счастливом разрешении первых трудностей и  о нынешнем многообещающем положении дел; рассказывал он все это в таком  ослеплении, что не только вовсе не обращал внимания на то, как ерзают на месте  многие его друзья, как меняется выражение их лиц, как они волнуются, беспокойно  покашливают, но не замечал и выражение лица, с которого не сводил глаз, —  не замечал, как сэр Томас потемнел, как хмурится, серьезно и испытующе смотрит  на дочерей и Эдмунда, на нем особенно задерживая взгляд, всем своим видом  выражая протест, укор, которые ощущал в своем сердце. Не менее остро все это  ощущала и Фанни, которая, задвинув свой стул за дальний край тетушкиного  дивана, укрылась ото всех глаз, а сама не упускала ничего из происходящего. Она  не думала - не гадала, что когда-нибудь ей доведется увидеть столь укоризненный  взгляд отца, обращенный к Эдмунду; и чувствовать, что в какой-то мере он  заслужен, было, конечно же, особенно тяжело. «Именно на твою рассудительность,  Эдмунд, я полагался, — говорил этот взгляд. — Чем же ты был занят?» В  душе она взывала к дядюшке с мольбой, и из груди ее готовы были вырваться  слова: «Ох, только не на него. Смотрите так на всех остальных, но только не на  него!»    

А мистер  Йейтс все говорил:    

— Сказать  по правде, сэр Томас, когда вы приехали нынче вечером, мы репетировали. Мы  играли первые три акта, и в целом не без успеха. Наша труппа сейчас далеко не в  полном составе, из-за того что Крофорды ушли домой, так что сегодня мы уже  ничего более сделать не сможем, но, если завтра вечером вы окажете нам честь  своим присутствием, за результат я бы не побоялся. Мы рассчитываем на вашу  снисходительность, вы сами понимаете, как начинающие актеры, мы рассчитываем на  вашу снисходительность.    

— Моя  снисходительность вам обеспечена, сэр, — серьезно отвечал сэр  Томас, — но только безо всяких репетиций. — И прибавил мягче, с  улыбкою: — Я приехал домой, чтобы радоваться и оказывать снисхождение. — И  поворотясь к кому-то другому или ко всем остальным, спокойно сказал: — О  мистере и мисс Крофорд мне поминали в последних письмах из Мэнсфилда. Вы почитаете  это знакомство приятным?    

Том единственный  из всех был готов ответить на этот вопрос, но, не питая ни к нему, ни к ней  особого расположения, а также не терзаемый ревностью, ни любовной, ни  актерской, отозвался о них обоих весьма лестно:    

— Мистер  Крофорд очень приятный человек, истый джентльмен; его сестра милая, хорошенькая,  элегантная, веселая девушка.    

Рашуот  не мог далее молчать:    

— В  общем-то он, конечно, джентльмен, но вам следовало бы сказать вашему отцу, что  в нем не более пяти футов восьми дюймов росту, не то можно подумать, будто он хорош  собою.    

Сэр  Томас не очень это понял и взглянул на говорящего с некоторым удивленьем.    

— Ежели  требуется сказать, что я думаю, — продолжал Рашуот, — по моему  мненью, весьма неприятно, когда без конца репетируют. Хорошенького понемножку.  Теперь мне уже не так нравится театр, как вначале. По-моему, куда лучше сидеть  вот так уютно, без посторонних и ничего не делать.    

Сэр  Томас опять на него посмотрел и потом ответил, одобрительно улыбаясь:    

— Рад  узнать, что наши чувства касательно сего предмета так схожи. Это приносит мне искреннее  удовлетворенье. Что я предусмотрителен, и проницателен, и полон угрызений  совести, каких не испытывают мои дети, это совершенно естественно; равно как и  то, что я куда более, чем они, ценю домашний покой, дом, в коем нет места шумным  развлеченьям. Но испытывать те же чувства в вашем возрасте чрезвычайно  благоприятно и для вас самих, и для всех, кто вас окружает; и я отдаю себе  отчет в том, как важно иметь столь весомого союзника.    

Сэр  Томас постарался выразить мнение мистера Рашуота более вразумительно, нежели  тот сумел сделать это сам. Он понимал, что мистер Рашуот отнюдь не гений, но  готов был высоко ценить его как человека рассудительного, уравновешенного, с  понятиями куда более достойными, чем он способен был высказать. Мало кто смог  удержаться от улыбки. Мистер Рашуот едва ли способен был все это уразуметь, но  всем своим видом показывал, как он доволен добрым мнением сэра Томаса, и не  сказал далее почти ни слова, чем весьма способствовал тому, чтоб это мнение  сохранилось еще несколько долее.    

 Глава 2    

     

Наутро  Эдмунд первым делом постарался увидеться с отцом наедине и честно рассказал ему  обо всей театральной затее, защищая себя лишь настолько, насколько, как он  понимал теперь, в более трезвую минуту, того заслуживали его побуждения, и  признавая с полной искренностью, что его уступка, хотя и вызванная  соображениями справедливости, сопровождалась такой личной заинтересованностью,  что делала его сужденье весьма сомнительным. Обвиняя себя самого, он старался  ни о ком другом не сказать ничего дурного; но лишь говоря о поведении одной, не  должен был защищать ее или преуменьшать ее вину.    

— Все  мы в той или иной мере виноваты, — говорил он — все, за исключением Фанни.  Фанни единственная судила верно и во всем была последовательна. В сердце своем  она от начала и до конца упорно не принимала эту затею. Она неизменно думала о  нашем долге перед вами. Вы увидите, Фанни такова, какою вы желали бы ее видеть.    

Сэр  Томас ощутил всю неуместность их затеи в столь неподходящем обществе и в столь  неподходящее время с тою силой, какую только и мог ждать от него сын; он и  вправду был слишком взволнован, чтобы много говорить; он пожал руку Эдмунду и  порешил, что, едва дом будет очищен от последней малости, наталкивающей на  мысли о театре, и приведен в прежний вид, он постарается отбросить неприятные  впечатления и как можно скорее забыть обо всем, как забыли его самого. Он не  стал выражать неудовольствие другим своим детям: ему хотелось верить, что они  чувствуют свою ошибку, а не заниматься дознанием, рискуя убедиться в противном.  Уже одно то, что всему положен конец и стерты все следы приготовлений, послужит  достаточным укором.    

Был,  однако ж, в доме человек, кому он хотел дать понятие о своих чувствах не только  чрез свое поведение. Как было не намекнуть миссис Норрис об обманутой надежде,  что ее совет мог бы воспрепятствовать тому, чего она, конечно же, никак не  одобряла. Затевая эту постановку, молодежь действовала весьма легкомысленно, им  и самим следовало быть благоразумнее; но они молоды, и, за исключением Эдмунда,  пожалуй, всё натуры неустойчивые; и потому для него тем неожиданнее, что она  участвовала в их необдуманных действиях и поддерживала их рискованные  развлечения куда более определенно, чем заслуживали подобные действия и  подобные развлечения. Миссис Норрис была несколько смущена и чуть ли не  лишилась дара речи, чего с ней во всю ее жизнь не случалось; ибо ей стыдно было  сказать, что она вовсе не видела того неприличия, которое так бросалось в глаза  сэру Томасу, и она нипочем не призналась бы, что ее влияние недостаточное и к  ее словам навряд ли прислушались бы. Ей только и оставалось сейчас по возможности  скорее перевести разговор и направить мысли сэра Томаса в иное, более радостное  русло. Она могла обиняком сказать о многом, что послужило бы к ее чести, ведь  она так неусыпно пеклась о пользе и покое его семьи, могла помянуть о  неизменном своем усердии и многих жертвах, вроде поспешных хождений и  неожиданных отлучек от своего очага и несчетных тонких намеков леди Бертрам и  Эдмунду касательно их излишней доверчивости и недостаточной бережливости, чем  она всегда способствовала весьма значительной экономии и уличению  недобросовестных слуг. Но главная ее заслуга, конечно же, связана с Созертоном.  Ее величайшая опора и слава заключались в том, что она сумела упрочить  знакомство с Рашуотами. Тут она была неуязвима. Это полностью ее заслуга, что  восхищенье мистера Рашуота Марией было доведено до хотя каких-то практических  шагов.    

— Ежели  б я сидела сложа руки и не поставила себе целью быть представленной его матери,  а потом не убедила бы сестру первой нанести ей визит, вот не сойти мне с места,  ничего б из этого не получилось, потому как мистер Рашуот из тех милых,  скромных молодых людей, коих надобно основательно подбадривать, и, ежели б мы  ничего не предпринимали, тут довольно девиц, которые на него охотились. Но я  сделала все возможное и невозможное. Я готова была перевернуть небо и землю,  чтоб уговорить сестру, и наконец уговорила. Расстоянье до Созертона вам  известно; было это посреди зимы, и дороги почти что непроезжие, но все же я ее  уговорила.    

— Я  знаю, сколь велико, сколь по справедливости велико ваше влияние на леди Бертрам  и ее детей, и тем более огорчен, что оно не было употреблено на…    

— Любезнейший  сэр Томас, видели бы вы, каковы в тот день были дороги! Я уж думала, нам  нипочем по ним не проехать, хотя запряжены были, разумеется, четыре лошади; и  из-за великой своей любви и доброты нас повез бедняга старый кучер, хотя едва  мог усидеть на козлах по причине ревматизма, который я врачевала с самого  Михайлова дня. В конце концов я его вылечила, но всю зиму он был очень плох, а  день был такой, что прежде, чем выехать, я не могла не подняться к нему в  комнату, чтоб посоветовать ему не рисковать, — прихожу, а он надевает  парик, ну, я ему и говорю: «Кучер, лучше вам не ездить, ваша госпожа и я будем  в полной безопасности, вы ведь знаете, какой надежный малый Стивен, и Чарлз  теперь уж так часто управляет передними, что, конечно же, можно ничего не  бояться». Однако ж вскорости мне стало ясно, что ничего из этого не выйдет: он  порешил ехать, а так как я терпеть не могу надоедать да настырничать, я более  ничего не сказала; но при каждом толчке у меня за него сердце кровью  обливалось, а когда мы выехали на ухабистые дороги вокруг Стока, а там на  камнях снег да иней, это уж было хуже не придумаешь, и я из-за него вовсе  исстрадалась. А еще бедняжки лошади! Видеть, как они тянут из последних сил! Вы  ведь знаете, я всегда душой болею за лошадей. И вот подъезжаем мы к подножью  Сэндкрофтского холма, и как вы думаете, что я сделала? Вы станете надо мною  смеяться, но я вышла из кареты и пошла пешком. Право слово. Наверно, это не  больно им помогло, а все же не могла я сидеть в свое удовольствие, а чтоб  благородные животные надрывались. Я ужасно простыла, но это меня не заботило. Цель  моя была достигнута — визит состоялся.    

— Надеюсь,  мы всегда будем почитать это знакомство достойным тех трудов, коих оно потребовало.  Изысканностью манер мистер Рашуот не отличается, но вчера вечером я был доволен  его мнением об одном предмете — решительным предпочтеньем, которое он отдает  спокойному семейному времяпрепровожденью перед шумом и суетою актерства.  Похоже, его чувства именно таковы, как только и можно желать.    

— Воистину  так, и чем ближе вы его узнаете, тем он более будет вам нравиться. Он ничем  особливо не блещет, но у него тысячи прекрасных свойств! И он так склонен  смотреть на вас снизу вверх, что меня из-за этого совсем засмеяли, поскольку  все полагают это делом моих рук. «Право слово, миссис Норрис, — говорит  вчера миссис Грант, — будь мистер Рашуот вашим родным сыном, он бы и тогда  не мог питать к сэру Томасу большее уважение».    

Сбитый с  толку ее увертками, обезоруженный лестью, сэр Томас отказался от своего намерения  и вынужден был остаться при убеждении, что, когда на карту поставлено нынешнее  удовольствие тех, кого она любит, ее рассудительность иной раз отступает пред  ее добротою.    

В то  утро у него было множество дел. Беседы с Эдмундом и с миссис Норрис заняли лишь  малую его часть. Надобно было вновь окунуться во все привычные заботы своей  мэнсфилдской жизни, встретиться с управляющим и дворецким — выслушать их  доклады и проверить счета, а в промежутках между делами наведаться в конюшни, и  в парк, и на ближние поля; но, деятельный и методический, он не только  управился со всем этим еще до того, как вновь занял свое место главы дома за  обедом, а еще и распорядился, чтоб плотник разобрал то, что так недавно  возводил в бильярдной, и отпустил декоратора, да столь надолго, чтоб оправдать  приятную уверенность, что тот окажется уж никак не ближе Нортгемптона.  Декоратор отбыл, успев испортить только пол в одной комнате, погубить все  конюховы губки и превратить пятерых младших слуг в недовольных бездельников; и  сэр Томас питал надежду, что еще одного-двух дней будет довольно, чтобы стереть  все внешние следы того, что тут натворили, вплоть до уничтожения всех  непереплетенных экземпляров «Обетов любви», ибо каждый попадавшийся ему на  глаза он сжигал.    

Мистер  Йейтс уже начал понимать намерения сэра Томаса, хотя по-прежнему был далек от  понимания их причины. И он и его друг, взявши ружья, почти на все утро ушли из  дому, и Том воспользовался случаем объяснить ему, с подобающими извинениями за  странности отца, чего теперь надо ожидать. Йейтс, разумеется, был глубоко  уязвлен. Второй раз разочароваться на один и тот же манер — это уж чересчур  жестокое невезенье; и он вознегодовал, что, не будь это неучтиво по отношенью к  другу и к его младшей сестре, он бы уж наверно раскритиковал баронета за его  нелепые действия и постарался бы его несколько урезонить. Он был твердо в том  уверен, пока они ходили по Мэнсфилдскому лесу и всю дорогу домой; но когда все  они сидели за одним столом, что-то он такое увидел в сэре Томасе, из-за чего  счел более разумным предоставить ему действовать по-своему и, почитая его  действия глупостью, не перечить. Он и прежде знавал несговорчивых отцов и часто  сталкивался с неудобствами, которые они причиняют, но ни разу на своем веку не  встречал подобного человека, столь непостижимо нравственного, столь постыдно  деспотического, как сэр Томас. Его можно терпеть единственно ради его детей, и  пусть благодарит свою красавицу дочь Джулию за то, что мистер Йейтс все-таки  намерен остаться под его крышей еще несколько дней.    

Вечер  прошел по видимости спокойно, хотя почти у каждого на душе кошки скребли;  дочери по просьбе сэра Томаса музицировали, и музыка помогла скрыть недостаток  истинной гармонии. Мария была в большом волнении. Она полагала совершенно  очевидным, что теперь Крофорд должен, не теряя времени, объявить о своих  намерениях, и ее тревожило, если даже один день проходил, никак не приближая ее  к цели. Все утро она его ждала и весь вечер еще не теряла надежды его  дождаться. Рашуот уехал рано, спеша принести в Созертон важное известие о возвращении  сэра Томаса; и Мария горячо надеялась, что вот-вот все прояснится и он будет  навсегда избавлен от труда приезжать сюда снова. Но из пастората никого не было  видно, ни единой души, и никаких вестей не поступало, за исключеньем любезной  записочки от миссис Грант к леди Бертрам, которой она поздравила ее с приездом  сэра Томаса и осведомлялась о его здоровье. Впервые за много, много недель эти  две семьи весь день были полностью разделены. С самого начала августа не  проходило дня, чтоб они так или иначе не встретились. Грустный это был день и  тревожный; и завтрашний день, хотя и по-иному, был тоже несчастливый. Вслед за  несколькими минутами лихорадочной радости наступили долгие часы жгучего  страдания. Генри Крофорд снова был в доме; он пришел вместе с доктором Грантом,  который жаждал засвидетельствовать свое почтение сэру Томасу, и в довольно  ранний час их ввели в малую гостиную, где находилась большая часть семьи.  Вскорости появился сэр Томас, и Мария с восторгом и волнением смотрела, как  представляют ее отцу человека, которого она любит. Чувства ее трудно описать, и  столь же трудно описать, каковы были они несколько минут спустя, когда Генри  Крофорд, который сидел между нею и Томом, вполголоса спросил последнего,  собираются ли они вернуться к спектаклю после теперешнего счастливого перерыва  (тут он учтиво поглядел в сторону сэра Томаса), потому что в этом случае он  сочтет своим долгом воротиться в Мэнсфилд в любое время, когда потребуется обществу;  он уезжает немедля, поскольку должен безотлагательно встретиться в Бате со  своим дядюшкой, но, если есть какая-то надежда на возобновление «Обетов любви»,  он будет полагать себя решительно связанным, отбросит все прочие обязательства  и твердо договорится с дядюшкой, что он явится сюда, как только в том возникнет  надобность. Из-за его отсутствия спектакль не должен погибнуть.    

— Из  любого места Англии, где бы я ни был — из Бата, Норфолка, Лондона,  Йорка, — я тут же являюсь по первому зову.    

Хорошо,  что в эту минуту должен был отвечать Том, а не его сестра. Ему ничего не стоило  тотчас сказать:    

— Мне  жаль, что вы уезжаете… но что до пьесы, с нею покончено, совершенно и безвозвратно. —  И он многозначительно посмотрел на отца. — Вчера был отослан декоратор, и  завтра от театра мало что останется. Я с самого начала знал, как это будет… Для  Бата еще рано. Там вы никого не застанете.    

— Это  примерно дядюшкино обычное время.    

— Когда  вы думаете ехать?    

— Вероятно,  сегодня буду уже не ближе Бенбери.    

— Чьими  конюшнями вы пользуетесь в Бате? — был следующий вопрос, и, пока они об  этом беседовали, Мария, у которой не было недостатка ни в гордости, ни в  решительности, готовилась с завидным спокойствием вынести свою долю беседы с  Генри Крофордом.    

К ней он  вскорости и оборотился и повторил многое из того, что уже сказал, лишь  несколько мягче и при том яснее выражая свое сожаление. Но что толку от его  выражения и тона? Он уезжает, и, если уезжает и не по собственной воле, он по  собственной воле намерен оставаться вдали: ибо, исключая то, что можно счесть  его долгом пред дядюшкой, все остальные обязательства зависят единственно от  его желания. Он может сколько угодно говорить о необходимости, но ей известна  его независимость… Рука, которая так прижимала ее руку к своему сердцу! Теперь  и рука и сердце равно пребывают в покое! Внутренняя сила поддерживала Марию, но  душа была жестоко уязвлена… Ей недолго пришлось терпеть то, что поднималось в  ней, когда она слушала его слова, которые противоречили его поступкам, или  скрывать смятение чувств за необходимой сдержанностью, ведь обыкновенная  воспитанность требовала, чтоб он немного спустя перенес свое внимание на  других, и прощальный визит, каким было затем провозглашено это посещение,  оказался весьма недолог. Он отбыл… в последний раз коснулся ее руки, отвесил  последний общий поклон, теперь сразу же можно будет вкусить все, что способно  дать уединение. Генри Крофорд отбыл, отбыл из их дому и в ближайшие два часа —  из пастората; итак, конец всем надеждам, которые его себялюбивая суетность  внушила Марии и Джулии Бертрам.    

Джулия  могла радоваться, что он отбыл. Его присутствие уже становилось ей ненавистно;  и раз Марии он не достался, никакой иной мести ей уже не надобно. Она не  желала, чтоб к его бегству прибавилось еще и разоблачение. Генри Крофорд отбыл,  теперь сестру можно даже пожалеть.    

Фанни  возрадовалась от происшедшего куда более чистой радостью. Она услышала новость  за обедом и благословила ее. Все прочие поминали об этом с сожалением, отдавая  дань достоинствам Крофорда каждый в меру своих чувств — от слишком  пристрастного, искреннего уважения Эдмунда до безразличия его матери,  равнодушно произносящей заученные слова. Тетушка Норрис наконец задумалась и  подивилась, что его влюбленность в Джулию кончилась ничем; и готова была  испугаться собственной нерадивости, из-за коей недостаточно способствовала  счастливой развязке; но когда столько забот, где ж тут успеешь исполнить все  задуманное, даже и при ее расторопности?    

Еще  через день-другой отбыл и мистер Йейтс. Вот в чьем отъезде был крайне  заинтересован сэр Томас; когда жаждешь остаться наедине со своим семейством,  тяготишься присутствием постороннего и получше мистера Йейтса; а он —  незначительный и самоуверенный, праздный и расточительный — обременял до  крайности. Сам по себе утомительный, он в качестве друга Тома и поклонника  Джулии оказался непереносим. Сэру Томасу было вовсе безразлично, уедет или останется  мистер Крофорд, но, сопровождая мистера Йейтса до дверей, он желал ему  всяческого благополучия и доброго пути с искренним удовлетворением. Мистер  Йейтс видел собственными глазами, как пришел конец всем театральным  приготовлениям в Мэнсфилде, как было убрано все, что имело касательство к  спектаклю; он покинул усадьбу, когда она вновь обрела всю свойственную ей  умеренность; и, выпроваживая его, сэр Томас надеялся, что расстается с  наихудшей принадлежностью этой затеи, и притом с последней, которая неизбежно  напоминала бы о ее недавнем существовании.    

Тетушка  Норрис ухитрилась убрать с его глаз один предмет, который мог бы его огорчить.  Занавес, шитьем которого она заправляла с таким талантом и успехом, отправился  с нею в ее коттедж, где, надо ж так случиться, у ней как раз была надобность в  зеленом сукне.    

 Глава 3    

     

Возвращение  сэра Томаса произвело разительную перемену в образе жизни обитателей усадьбы,  независимо от «Обетов любви». Когда он взял бразды правления в свои руки,  Мэнсфилд преобразился. От некоторых членов общества избавились, и многие другие  погрустнели, и по сравненью с недавним прошлым дни потянулись однообразные и  пасмурные; унылые семейные сборища редко оживлялись. С обитателями пастората  почти не виделись. Сэр Томас, и всегда избегавший тесной дружбы, в нынешнюю  пору был особенно не склонен к каким-либо встречам, за единственным  исключением. Одних только Рашуотов считал он возможным вводить в семейный круг.    

Эдмунд  не удивлялся, что таковы были чувства отца, и не сожалел ни о чем — только общества  Грантов ему недоставало.    

— Ведь  они вправе рассчитывать на наше внимание, — говорил он Фанни. —  По-моему, они срослись с нами… по-моему, они неотъемлемая часть нашей жизни.  Мне хотелось бы, чтоб отец лучше понимал, как внимательны они были к нашей матери  и сестрам, пока он отсутствовал. Боюсь, как бы они не подумали, что ими  пренебрегают. Но все дело в том, что отец почти их не знает. Когда он уехал из  Англии, они еще и года здесь не прожили. Знай он их лучше, он бы по заслугам  дорожил их обществом, ведь они именно такие люди, какие ему по душе. В нашем  замкнутом семейном кругу иной раз недостает веселого оживленья; сестры не в  духе, и Тому явно не по себе. Доктор и миссис Грант внесли бы оживление, и наши  вечера проходили бы куда отраднее даже для отца.    

— Ты  так думаешь? — сказала Фанни, — По-моему, дядюшке не понравилось бы  никакое пополнение нашего общества. Я думаю, как раз тишиной, о которой ты  говоришь, он и дорожит, ему только и требуется, что спокойствие семейного  круга. И мне совсем не кажется, будто мы сейчас серьезней, чем прежде; я хочу  сказать, до того, как дядюшка уехал в чужие края. Сколько я помню, всегда  примерно так и было. При нем никогда особенно много не смеялись; а если какая-то  разница и есть, то не больше, чем ей положено быть вначале после столь долгого  отсутствия. Не может не проявиться хоть некоторая робость. Но я не припоминаю,  чтоб вечерами мы уж очень веселились, разве только когда дядюшка уезжал в  город. Наверно, молодежь и вообще не веселится на глазах у тех, на кого смотрит  снизу вверх.    

— Вероятно,  ты права, Фанни, — после недолгого раздумья отвечал Эдмунд. —  Вероятно, наши вечера не преобразились, а скорее стали опять такими, как были  всегда. Новшеством была как раз их оживленность… Однако ж какое сильное  впечатление они произвели, эти немногие недели! У меня такое чувство, будто  так, как сейчас, мы не жили никогда.    

— Во  мне, верно, нет той живости, что в других, — сказала Фанни. — И  вечера не кажутся мне слишком длинными. Я люблю дядюшкины рассказы об островах  Вест-Индии. Я могла бы слушать его часами. Меня это развлекает более многого  иного, но, боюсь, я просто непохожа на других.    

— Почему  именно этого ты боишься? — спросил он с улыбкою. — Ты хочешь  услышать, что непохожа на других оттого, что благоразумней и скромнее? Но, Фанни,  разве я хоть раз хвалил в глаза тебя или кого-нибудь другого? Если хочешь, чтоб  тебя похвалили, поди к папеньке. Он тебя порадует. Спроси своего дядюшку, что  он о тебе думает, и услышишь достаточно похвал; и, хотя они, вероятно, будут  относиться главным образом к твоей внешности, придется тебе с этим примириться  и поверить, что со временем он оценит и красоту твоей души.    

Подобные  речи так были ей внове, что совершенно ее смутили.    

— Твой  дядя почитает тебя очень хорошенькой, милая Фанни, вот в чем все дело. Любой  другой на моем месте много чего бы тут наговорил, а на твоем месте любая другая  обиделась бы, что прежде ее не почитали очень хорошенькой; но правда вот она:  до последнего времени твой дядюшка никогда тобою не любовался, а теперь  любуется. У тебя стал такой прелестный цвет лица!.. И ты так похорошела… и весь  твой облик… Нет, Фанни, не возмущайся… это всего лишь твой дядюшка. Если ты не  способна вынести восхищенье дядюшки, что с тобою будет? Право же, тебе следует  приучить себя к мысли, что на тебя можно заглядеться. Постарайся не  сокрушаться, что из тебя выйдет хорошенькая женщина.    

— Ох,  Эдмунд! Не говори так, не говори! — воскликнула Фанни, которую терзали  чувства, о каких Эдмунд не подозревал; но, видя, что она огорчена, он не стал  продолжать этот разговор и только прибавил серьезнее:    

— Твой  дядя склонен быть довольным тобою во всех отношениях, и мне хотелось бы только,  чтоб ты больше с ним разговаривала. Ты одна из тех, кто слишком молчалив  вечерами в нашем семейном кружке.    

— Но  я и так разговариваю с ним больше прежнего. Да, я в этом уверена. Ты разве не  слышал вчера вечером, как я его спросила про торговлю рабами?    

— Слышал…  и надеялся, что за этим вопросом последуют другие. Твой дядя был бы рад, чтоб  его расспрашивали и далее.    

— И  мне очень хотелось его расспросить… но стояла такая мертвая тишина! А ведь  кузины были тут же и не произнесли ни слова, и, похоже, им это было совсем  неинтересно, и мне стало неприятно… я подумала, может показаться, будто я хочу  перещеголять их, выказывая интерес к его рассказу и удовольствие, какие он бы,  наверно, хотел найти в своих дочерях.    

— Мисс  Крофорд была совершенно права на днях, когда сказала, что ты почти так же боишься  оказаться на виду и услышать похвалу, как другие женщины боятся невнимания. Мы  говорили о тебе в пасторате, и так она сказала. Она на редкость проницательна.  Я не знаю никого, кто бы так хорошо разбирался в людях. В столь молодые годы  это поразительно!. Она, без сомнения, понимает тебя лучше, чем почти все, кто  знает тебя давным-давно; а что до некоторых других, я могу представить, по иным  ее живым намекам, по нечаянно сорвавшимся с языка словам, что если бы не  свойственный ей такт, она могла бы с такою же точностью отозваться о многих.  Хотел бы я знать, что она думает о папеньке? Он должен восхищать ее как видный  мужчина с достоинством и манерами истинного джентльмена; но оттого, что она  знакома с ним так мало, его сдержанность должна ее отталкивать. Если бы они  могли долее побыть в обществе друг друга, они, без сомнения, прониклись бы  взаимною симпатией. Ему бы доставила удовольствие ее живость, а у ней вдоволь  прозорливости, чтобы оценить его одаренность. Хорошо бы им встречаться почаще!  Надеюсь, ей не кажется, будто он испытывает к ней неприязнь.    

— Она  уж конечно так уверена в расположении всех остальных в вашем семействе, что  вряд ли у ней возникнут такие опасения, — с легким вздохом сказала  Фанни. — И желание сэра Томаса быть самое первое время наедине со своей  семьей так естественно, что ничего не говорит об его отношении к мисс Крофорд.  Я думаю, немного погодя мы опять будем встречаться, как и прежде, ну,  разумеется, насколько позволяет время года.    

— Это  первый октябрь со времени ее младенчества, который она проводит в деревне. Танбридж  и Челтнем деревней не назовешь; а ноябрь еще угрюмей, и я вижу, что миссис  Грант весьма встревожена, как бы с приближением зимы Мэнсфилд не показался  сестре слишком унылым.    

Фанни  многое могла бы сказать, но куда безопасней не говорить ничего и не касаться времяпрепровожденья  мисс Крофорд, ее достоинств, ее настроения, ее ощущенья собственной значительности,  ее друзей, не то можно случайно обронить замечание, которое покажется невеликодушным.  Доброе мнение о ней мисс Крофорд заслуживает по меньшей мере благодарной снисходительности,  и Фанни перевела разговор.    

— Завтра,  по-моему, дядюшка обедает в Созертоне, и ты и мистер Бертрам тоже. Дома окажется  совсем небольшое общество. Надеюсь, дядюшка будет по-прежнему благоволить к  мистеру Рашуоту.