1 2 3 4 5 6 
— Вот  зрелище, Гарриет, которое полезно запомнить. Каким пустячным выглядит в сравнении  с ним все иное!.. Теперь у меня такое чувство, будто я весь день ни о чем не  смогу думать, кроме этих несчастных, а между тем, как знать, не вылетит ли все  это очень скоро у меня из головы?    

— Вы  правы, — отвечала Гарриет. — Несчастные! Невозможно думать ни о чем  другом.    

— Я  полагаю все-таки, впечатление такого рода сотрется не скоро, — говорила  Эмма, выходя за низенькую живую изгородь и спускаясь опять на дорогу по  расшатанному приступку, к которому вела через сад узкая, скользкая  дорожка. — Да, полагаю, не скоро, — повторила она, озираясь на  запущенное жилье и вызывая в памяти картину еще большего запустения внутри  него.    

— Да,  конечно! — отозвалась ее спутница.    

Они  пошли назад. В одном месте дорога плавно поворачивала в сторону, и сразу же за  поворотом взорам их предстал мистер Элтон, да так близко, что Эмме едва хватило  времени произнести:    

— А  вот нам, Гарриет, судьба нежданно-негаданно посылает испытание постоянства в благих  помыслах. Ну что ж, — с улыбкой, — надеюсь, если наше сочувствие  прибавило страдальцам сил и принесло облегчение, то можно считать, что главное  сделано. Важно, чтобы сострадание побуждало нас всеми силами помогать  несчастным, а прочее — пустая жалостливость, без всякой пользы растравляющая  душу.    

Гарриет  не успела пролепетать в ответ: «О да, конечно!» — как они поравнялись с молодым  викарием. Разговор, впрочем, первым делом зашел о страданиях и нуждах  бедствующей семьи. Мистер Элтон как раз направлялся проведать их. Он сказал,  что немного отложит свой визит, и они обменялись покамест ценными соображениями  о том, что можно и должно предпринять. После чего он пошел назад проводить их.    

«Так  сойтись в добрых побуждениях, — размышляла Эмма, — такая встреча на  благотворительной стезе! От этого любовь с обеих сторон должна разгореться еще  пуще. Не удивлюсь, если она послужит толчком к объяснению — и непременно  послужила бы, не будь здесь меня. Как жаль, что я тут оказалась».    

Стремясь  отделиться от них, она вскоре оставила их вдвоем на дороге, а сама перешла на  тропинку, которая тянулась чуть повыше по обочине. Однако буквально через две  минуты обнаружилось, что Гарриет, из привычки подчиняться и подражать,  сворачивает туда же и что, короче говоря, скоро они будут шагать за нею по  пятам. Это никуда не годилось — Эмма тотчас остановилась, нагнулась,  загораживая собою тропинку, и сделала вид, будто хочет туже зашнуровать свой  полусапожок, а их просила не останавливаться — она через полминуты пойдет  следом. Они так и сделали; когда же время, нужное, по ее подсчетам, на  шнуровку, истекло, ей представился удобный повод задержаться еще немного: к ней  подошла, с кувшином в руке, девочка из семьи тех самых бедняков — ей было  приказано сходить и принести из Хартфилда крепкого бульона. Пойти рядом с  ребенком, расспрашивая его и болтая с ним, было более чем естественно — вернее,  было бы естественно, когда бы Эмма не имела при этом задней мысли. Таким  образом, другие двое могли по-прежнему спокойно идти на отдалении, не видя  надобности дожидаться своей спутницы. И все-таки она невольно догоняла их,  потому что девочка шла быстро, а они — довольно медленно, и это было совсем  некстати, тем более что оба явно увлечены были разговором. Мистер Элтон с  воодушевлением что-то рассказывал, Гарриет с довольным видом внимательно слушала,  и Эмма, велев девочке идти вперед, уже подумывала о том, как бы ей снова  отстать немного, — но тут оба они разом оглянулись, и ей пришлось догнать  их.    

Мистер  Элтон еще не договорил, еще описывал что-то интересное, и Эмма с чувством легкого  разочарования поняла, что он всего лишь посвящает свою прекрасную спутницу в  подробности вчерашнего обеда у своего друга Коула, и она как раз подоспела к  сырам — стилтону и уилтширу, к маслу, сельдерею, свекле и сладкому.    

«За этим  скоро последовало бы, конечно, нечто более серьезное, — мысленно утешала  она себя, — для любящих всякая малость полна значения и всякая малость  способна послужить предисловием к тому, что хранится в сердце. Как жаль, что  мне удалось лишь ненадолго оставить их вдвоем!»    

Они  мирно шли втроем, покуда впереди не показалась ограда дома, в котором жил  викарий; тогда, повинуясь внезапной решимости хотя бы предоставить Гарриет  случай побывать внутри, Эмма вновь обнаружила непорядок с сапожком и опять  замешкалась, затягивая шнурок. Она проворно оборвала его, выкинула в канаву и,  окликнув спутников, призналась, что у нее ничего не получается, а идти так  дальше невозможно.    

— Шнурок  оборвался, — сказала она, — не знаю, как теперь дойти до дому. Я  оказалась плохой попутчицей, но скажу себе в оправдание, что не всегда со мною  столько хлопот. Мистер Элтон, я вынуждена просить позволения зайти к вам в дом  и раздобыть у вашей экономки веревочку, тесемку или что-нибудь еще, чтобы  ботинок не спадал с ноги.    

Мистеру  Элтону, казалось, ничто не могло доставить большей радости — никто другой не  мог бы с такою заботливостью и предупредительностью ввести их в дом и  постараться представить им все в наилучшем виде. Комната, куда он привел их,  находилась в передней части дома, в ней он проводил большую часть времени; с  нею сообщалась другая, задняя, — дверь между ними была открыта, и Эмма  прошла туда вместе с экономкой, чтобы там, без помех, воспользоваться ее  помощью. Дверь пришлось оставить в том же положении, то есть незакрытой, но она  не сомневалась, что мистер Элтон закроет ее. Однако дверь как была приоткрытой,  так и осталась, и тогда Эмма принялась занимать экономку несмолкаемым  разговором в надежде, что он под шумок изберет для беседы в соседней комнате  милый его сердцу предмет. Целых десять минут слышала она лишь звуки собственного  голоса. Затягивать далее свое отсутствие было невозможно. Ей оставалось только  закончить разговоры и появиться в комнате.    

Влюбленные  стояли рядышком у окна. Зрелище было самое обнадеживающее, и Эмма на мгновение  вкусила сладость торжества, полагая, что ее планы увенчались успехом. Но она  обманулась; оказывается, он так и не заговорил о главном. Вел себя как нельзя  более приветливо и мило, признался Гарриет, что видел, как они идут мимо и  умышленно последовал за ними; отпускал любезности и галантные намеки, но не  сказал ничего серьезного.    

«Осторожен,  очень осторожен, — думала Эмма, — подвигается вперед шажок за шажком  и ничего не предпримет без полной уверенности в успехе».    

И хотя  ее ухищрения пока ни к чему не привели, ей все же лестно было сознавать, что  это маленькое происшествие доставило двум другим немало приятных минут и не  могло не приблизить их к решающему событию.    

 Глава 11    

     

Теперь  мистера Элтона следовало предоставить самому себе. Руководить и дальше устройством  его счастья и торопить ход событий было уже не в ее силах. Вот-вот должна была  приехать сестра с семейством, и отныне первою заботой Эммы сделались сначала  приготовления, а затем прием дорогих гостей; в течение тех десяти дней, которые  им предстояло провести в Хартфилде, ей невозможно, да и не нужно было бы  оказывать влюбленным помощь, разве что при случае, невзначай. Впрочем, будь на  то их желание, дело могло бы разрешиться очень быстро; а разрешиться так или  иначе оно должно было независимо от их желания. Эмма не слишком сожалела, что  не сможет уделять им много времени. Бывают люди, которым вредно помогать: чем  больше для них делают, тем менее они склонны делать для себя сами.    

Приезд  мистера Джона Найтли и его супруги в Суррей вызывал на сей раз необычный интерес  по той понятной причине, что их не было в здешних местах необычно долго. До  этого года они, с тех пор как поженились, неизменно проводили большие праздники  частью в Хартфилде, частью в Донуэллском аббатстве — нынешнею же осенью  вывозили детей на морские купанья, и их родственники в Суррее уже много месяцев  виделись с ними лишь урывками, а мистер Вудхаус, которого даже ради бедняжки  Изабеллы невозможно было выманить в Лондон, не виделся вовсе, вследствие чего  пребывал теперь в счастливом и тревожном возбуждении, предвкушая это чрезмерно  краткое свидание.    

Его  очень волновала мысль о том, как перенесет его дочь дорожные тяготы, а также,  хотя и меньше, — не устанут ли его лошади и кучер, которым предстояло  везти всю компанию по крайней мере половину пути; но опасения его оказались  напрасны: мистер Джон Найтли, его жена и пятеро детей, с соответствующим числом  нянюшек и мамушек, благополучно проехали все шестнадцать миль пути и прибыли в  Хартфилд целехоньки и невредимы. Радостная суета по их приезде — когда стольких  сразу надобно было встретить и приветить, обласкать, препроводить и разместить  одних туда, других сюда — произвела такой шум и неразбериху, что при любых  других обстоятельствах нервы мистера Вудхауса не выдержали бы, да и при  настоящих могли бы выдержать недолго; однако миссис Найтли так считалась с  порядками, заведенными в Хартфилде, и с чувствами своего батюшки, что — сколь  бы ни было велико ее материнское нетерпение ублажить своих малюток, тотчас  предоставив им наилучший уход и полную свободу есть, пить, спать и играть  сколько им заблагорассудится и без малейших промедлений — детям никогда не  дозволялось причинять ему длительное беспокойство и взрослым — слишком рьяно их  унимать.    

Миссис  Найтли была прехорошенькое, изящное создание с приятною, мягкой манерой держаться,  приветливая и ласковая по природе, целиком поглощенная своим семейством,  преданная жена и страстная мать — и столь нежно привязанная к отцу и сестре,  что, когда бы не эти высшие узы, горячее любить, казалось бы, невозможно. Она  не видела ни в ком из них ни единого порока. Глубиною и живостью ума она не  отличалась, походя в этом на отца, и унаследовала от него также, в значительной  мере, хрупкость здоровья; болезненная сама, она вечно дрожала за детей, всего  боялась, от всего приходила в нервическое расстройство и была столь же  привержена к своему лондонскому мистеру Уингфилду, как ее батюшка — к мистеру  Перри. Помимо прочего, они были схожи по благодушию нрава и незыблемой привычке  ценить старых знакомых.    

Мистер  Джон Найтли был высокий господин благородной наружности и недюжинного ума,  восходящее светило в своей профессии, домоседливый и семейственный в частной  жизни, но внешне суховатый, что мешало ему нравиться всем подряд, — и  склонный подчас бывать не в духе. Он был не вздорный человек, не столь часто без  причины выходил из себя, чтобы заслужить подобный упрек, и все же характер его  был далек от совершенства — да и неудивительно: трудно быть ангелом при  обожающей жене. Ее чудесный характер дурно сказывался на его характере. Он в  полной мере обладал ясностью и остротою ума, которых недоставало ей, и способен  был иной раз на бесцеремонный поступок или суровое слово. У своей прелестной  свояченицы он не пользовался большим фавором. Она подмечала малейшую его  слабость. В ней больно отзывалась всякая мелочь, обидная для Изабеллы, хотя  самое Изабеллу она нисколько не задевала. Возможно, Эмма относилась бы к нему  снисходительнее, ежели б он обнаруживал охоту к ней подольститься, но он  держался с нею спокойно и просто, как добрый друг и брат, не более того, не расточая  ей в ослеплении похвал — впрочем, даже если бы он на каждом шагу рассыпался  перед ней в комплиментах, это никоим образом не заслонило бы от нее величайшее,  по ее меркам, прегрешение, в которое он изредка впадал: недостаток почтительной  терпимости к ее отцу. Здесь умение сдерживаться порою изменяло ему. В ответ на  маленькие странности и страхи мистера Вудхауса у него могло вырваться  возражение, столь же разумное, сколь и резкое, и в равной мере бесполезное. Это  случалось не так уж часто — ибо, вообще говоря, мистер Джон Найтли чтил тестя и  вполне готов был воздать ему должное — и все-таки непозволительно часто, на  взгляд Эммы, тем более что, даже когда все обходилось благополучно, она сплошь  да рядом должна была проводить томительные минуты в предчувствии взрыва. Всякий  раз, впрочем, по их приезде радость встречи первое время оттесняла другие  чувства, и так как нынешний визит был, по необходимости, столь краток, он  обещал пройти в обстановке ничем не омраченной сердечности. Едва только все  расселись по местам и успокоились, как мистер Вудхаус, покачав с грустным  вздохом головою, обратил внимание своей дочери на печальную перемену, которая  совершилась в Хартфилде с тех пор, как она была здесь последний раз.    

— Ах,  душенька, — молвил он, — это прискорбная история… Бедная мисс Тейлор!    

— О  да, сэр, — воскликнула та с живым сочувствием, — как должны вы  скучать по ней!.. И милая Эмма тоже!.. Что за ужасная потеря для вас обоих! Я  так за вас огорчилась! Представить себе не могла, как вы будете обходиться без  нее… Поистине печальная перемена… Но у нее, надеюсь, все обстоит благополучно?    

— Благополучно,  душа моя, — все благополучно, будем надеяться. Сколько я знаю, она чувствует  себя сносно на новом месте.    

Мистер  Джон Найтли при этих словах вполголоса осведомился у Эммы, внушает ли им сомнения  рэндалский климат.    

— О  нет, — никаких! Я никогда еще не видела миссис Уэстон в лучшем состоянии —  такой цветущей. В папе всего лишь говорит сожаление.    

— К  великой чести для них обоих, — последовал галантный ответ.    

— Но  вы хотя бы достаточно часто видитесь, сэр? — спросила Изабелла жалостным  голоском, попадая прямо в тон отцу.    

Мистер  Вудхаус замялся.    

— Гораздо  реже, чем хотелось бы, душенька.    

— Позвольте,  папа, был лишь один день с тех пор, как они поженились, когда мы их не видели.  За этим единственным исключением мы виделись ежедневно, если не утром, то  вечером, либо с мистером, либо с миссис Уэстон, а большею частью с ними обоими,  и если не здесь, то в Рэндалсе — но чаще, как ты догадываешься, Изабелла,  здесь. Они очень, очень щедры на визиты. И мистер Уэстон не менее щедр, чем  она. Папа, у Изабеллы составится превратное впечатление, если вы будете  говорить столь удрученно. Каждому ясно, что нам недостает мисс Тейлор, — однако  должно быть ясно также, что, благодаря доброте мистера и миссис Уэстон,  недостает далеко не в той степени, как мы опасались, и это истинная правда.    

— Как  тому и следует быть, — сказал мистер Джон Найтли, — как и следовало  надеяться, судя по вашим письмам. Она, несомненно, стремится оказать вам  внимание, а он человек общительный, ничем не занят, и это не составляет для них  труда. Я вам все время говорил, Изабелла, друг мой, что перемена в Хартфилде,  по-моему, не столь чувствительна, как вы думаете, и теперь, когда Эмма  подтвердила это, вы, надеюсь, будете покойны.    

— Что  ж, не спорю, — сказал мистер Вудхаус, — да, конечно, не стану  отрицать, что миссис Уэстон — бедняжка миссис Уэстон — в самом деле приходит к  нам довольно часто — но, однако ж, всякий раз принуждена бывает снова уходить.    

— Было  бы очень жестоко по отношению к мистеру Уэстону, папа, если б она не уходила.  Вы совсем забыли про бедного мистера Уэстона.    

— Правда, —  благодушно сказал Джон Найтли, — я тоже полагаю, что мистер Уэстон имеет  кой-какие права. Мы с вами, Эмма, отважимся взять сторону бедного мужа. Я,  будучи и сам мужем, а вы, не будучи женою, по-видимому, одинаково склонны  признавать за ним определенные права. Что же до Изабеллы, она достаточно давно  замужем, чтобы понимать, сколь удобно считаться со всеми мистерами Уэстонами  как можно меньше.    

— Я,  мой ангел? — вскричала его жена, уловив эти слова и смысл их лишь  отчасти. — Вы обо мне говорите? Поверьте, нет и быть не может более  ревностной сторонницы брака, чем я, — и когда б не злосчастная  необходимость покинуть Хартфилд, я почитала бы мисс Тейлор первою счастливицей  на земле, а что до мистера Уэстона, превосходнейшего мистера Уэстона, то можно  ли говорить о моем пренебрежении к нему, коль я думаю, что он заслуживает всего  самого лучшего. Редкий мужчина обладает столь прекрасным характером. Не знаю,  кто может с ним поспорить в этом, кроме вас и вашего брата. Мне ли забыть, как  он в тот ветреный день на Пасху запустил для Генри бумажного змея. А с тех пор  как в сентябре прошлого года он в полночь сел писать мне записку лишь затем,  чтобы успокоить меня, что в Кобэме нет скарлатины, я знаю, что такого славного  человека и доброй души не сыскать и целом свете… Ежели кто и заслуживает такого  мужа, то, уж конечно, мисс Тейлор.    

— Ну,  а сынок? — спросил Джон Найтли. — Был он здесь ради такого случая или  нет?    

— Еще  не был, — отвечала Эмма. — Его очень ждали вскоре после свадьбы, но  он так и не приехал, а в последнее время о нем вообще не слышно.    

— Ты  расскажи про письмо, душенька, — сказал ее отец. — Он, как и  подобало, прислал бедной миссис Уэстон письмо с поздравлением, и такое учтивое,  милое письмо. Она показывала его. По-моему, это весьма похвально. Его ли была  это мысль, трудно сказать. Он, знаете ли, еще молод, и, вероятно, это его  дядюшка…    

— Помилуйте,  папа, ему двадцать три года. Вы забываете, как быстротечно время.    

— Двадцать  три! В самом деле?.. Хм, никогда бы не подумал — а ведь ему было всего два  года, когда не стало его бедной матушки!.. Да, время и впрямь летит быстро — а  память у меня никуда не годится. Однако письмо было отличнейшее и доставило  мистеру и миссис Уэстон истинное удовольствие. Писано из Уэймута и помечено  двадцать восьмым сентября — а начиналось так: «Сударыня!» — дальше я  забыл, — и подпись: «Ф. Ч. Уэстон Черчилл»… Это я прекрасно помню.    

— Как  это благородно и достойно с его стороны! — воскликнула добросердечная  миссис Найтли. — Не сомневаюсь, что он прекраснейший молодой человек. Но  как печально, что живет не дома, не с отцом! Нельзя не содрогнуться, когда дитя  забирают у родителей, из родного дома! Мне никогда не понять, как мистер Уэстон  мог расстаться с ним. Отказаться от родного ребенка! Я не могла бы хорошо  относиться ни к кому, кто предложил другому сделать это.    

— Никто,  я думаю, и не относится хорошо к Черчиллам, — холодно заметил мистер Джон  Найтли. — Только не нужно думать, будто мистер Уэстон испытывал при этом  те же чувства, какие испытали бы вы, отказываясь от Джона или Генри. Мистер  Уэстон не берет все к сердцу, он человек легкий, веселого склада. Понимает вещи  такими, каковы они есть, и умеет находить в них хорошее, скорее видя, как я  подозреваю, источник утехи в том, что принято именовать «обществом» — то есть  возможности пять раз в неделю есть, пить и играть в вист с соседями, —  нежели в привязанности домашних и прочем, что можно обрести в кругу семьи.    

Эмме не  нравилось, что этот отзыв о мистере Уэстоне граничит с осуждением; ее так и подмывало  дать ему отпор, однако она совладала с собою и промолчала. Важнее было  сохранить мир и покой — и притом нечто возвышенное, благородное было в  приверженности ее зятя семейным устоям, в самодовлеющей ценности для него  домашнего очага — отсюда и проистекала его склонность с пренебрежением смотреть  на более поверхностные, упрощенные отношения между людьми и на тех, кто их  предпочитает… За это можно было простить ему многое.    

 Глава 12    

     

К обеду  ждали мистера Найтли — что не внушало большого восторга мистеру Вудхаусу, который  ни с кем не желал бы делить в первый же день общество Изабеллы. Однако Эмма, движимая  чувством справедливости, одержала верх; к сознанию, что каждый из братьев вправе  рассчитывать на эту. встречу, примешивалось у нее особое удовольствие, что ей  представился случай пригласить мистера Найтли в Хартфилд после их недавней  размолвки.    

Она  надеялась, что теперь они могут вновь стать друзьями. Ей казалось, что им пора  помириться. «Помириться», впрочем, было не то слово. Она, конечно, была права,  а он, хоть и был не прав, никогда бы в том не признался. Об уступке другому,  таким образом, речь не шла, но наступило время сделать вид, что оба позабыли о  ссоре. Возобновлению дружбы, втайне надеялась Эмма, должно было  благоприятствовать то обстоятельство, что, когда он вошел в комнату, при ней  находилась одна из племянниц — младшая, симпатичнейшая девица восьми месяцев от  роду, которая впервые пожаловала в Хартфилд и блаженствовала теперь, кружась по  комнате на руках у тетки. Ее надежда сбылась, ибо, начавши с серьезных взглядов  и сухих, отрывистых вопросов, он незаметно разговорился и отобрал у нее девочку  с бесцеремонностью, свидетельствовавшей о полном дружелюбии. Эмма поняла, что  они снова друзья; эта уверенность в первые минуты придала ей духу, а затем и  бойкости, и, пока он любовался девочкой, она не удержалась от шпильки:    

— Как  утешительно, что мы с вами сходимся в суждениях о наших общих племянниках и  племянницах! Когда речь идет о взрослых, наши взгляды порою совершенно  различны, но в отношении этих детей, я замечаю, между нами всегда царит  согласие.    

— Ежели  бы в оценке взрослых вы более руководствовались природою и были столь же свободны  в отношениях с ними от власти прихоти и каприза, как в поведении с детьми, то  наши мнения сходились бы постоянно.    

— Ну,  разумеется, все разногласия происходят от того, что я не права.    

— Да, —  отвечал он с улыбкой, — и по вполне понятной причине. Когда вы появились  на свет, мне уже шел семнадцатый год.    

— Существенная  разница для того времени, — возразила она, — в ту пору нашей жизни  вы, бесспорно, могли судить обо всем гораздо лучше меня — но разве за двадцать  один год, прошедший с тех пор, мы не изрядно приблизились друг к другу в  способности судить и понимать?    

— Да,  изрядно.    

— Но  все же не настолько, чтобы я вдруг оказалась правой, ежели мы думаем розно?    

— Я  все-таки старше на шестнадцать лет и, значит, опытней, а еще имею то  преимущество, что я не хорошенькая девица и не балованное дитя. Полноте, милая  Эмма, оставимте это и будемте друзьями. А ты, маленькая Эмма, скажи своей  тетушке, чтобы не подавала тебе дурной пример, вороша старые обиды, и пусть  знает, что, если даже она не совершила ошибку прежде, то совершает ее теперь.    

— Вот  это верно сказано, — воскликнула Эмма, — очень верно! Будь лучше  тетки, когда вырастешь, маленькая Эмма. Постарайся стать в тысячу раз умнее ее  и мнить о себе в тысячу раз меньше. А теперь, мистер Найтли, еще два слова, и  кончено. В части добрых намерений мы были оба правы, и, нужно сказать, живых  доказательств того, что я не права, как не было, так и нет. Я только хочу  услышать, что мистер Мартин не очень… не слишком сильно горюет.    

— Сильнее  невозможно, — был краткий и прямой ответ.    

— Вот  как?.. Право, очень жаль… Ну что ж, теперь пожмемте друг другу руку.    

Едва  лишь рукопожатие, и притом самое сердечное, состоялось, как появился Джон  Найтли и последовали скупые, в истинно английском духе: «Здравствуй, Джордж» и  «Джон, как поживаешь», скрывающие под видимой невозмутимостью, едва ли не  равнодушием, глубокую привязанность, которая в случае надобности побудила бы  каждого из них сделать ради другого все на свете.    

Вечер  прошел за мирною беседой; мистер Вудхаус на сей раз изменил картам, дабы спокойно  и всласть наговориться с душенькой Изабеллой, и маленькое общество само собою  разделилось на две части: с одной стороны отец и дочь, с другой братья Найтли;  каждая со своим предметом разговора, который лишь изредка становился  общим, — а Эмма время от времени вставляла слово то там, то тут.    

Братья  толковали о своих делах и заботах, причем главным образом тех, которые имели касательство  до старшего, гораздо более общительного по природе и большого любителя поговорить.  Как мировой судья, он пользовался всякой возможностью обсудить с Джоном ту или  иную тонкость закона или хотя бы поделиться с ним любопытным случаем из своей  практики; как хозяин, которому приходилось заправлять фермою при фамильном  имении, пользовался всякой возможностью рассказать о том, что уродит в будущем  году каждое поле, и сообщить все домашние новости, зная, что они не могут не  быть интересны его брату, который большую часть жизни провел, как и он, под  Донуэллским кровом и имел обыкновение хранить верность своим привязанностям.  План водосточной канавы, новый забор, поваленное дерево который акр земли  отвести под пшеницу, а который под брюкву или яровые хлеба — во все это Джон,  сколько позволяла ему его более сдержанная натура, вникал с не меньшим  интересом, чем сам рассказчик, а ежели словоохотливый брат его что-нибудь  оставлял недосказанным, то расспрашивал его чуть ли не с жадностью.    

Покуда  они заняты были разговором, счастливый мистер Вудхаус изливал душу перед дочерью  в потоках приятных сожалений и нежных опасений.    

— Изабелла,  бедняжечка моя, — говорил он, любовно беря ее за руку и отрывая на несколько  минут от усердных трудов над одежкой для кого-то из пятерых ее детей. —  Как давно, как ужасающе давно тебя здесь не было! И как ты, должно быть,  утомилась в дороге! Тебе надобно пораньше лечь спать, душа моя, — а перед  тем я рекомендовал бы тебе съесть овсяной кашки… Мы оба с тобой съедим по  мисочке. Эмма, душенька, пускай нам всем принесут овсянки, ты согласна?    

Эмма  была решительно не согласна, прекрасно зная, что оба мистера Найтли незыблемы в  своем отвращении к пресловутому лакомству, как и она сама, — и,  соответственно, велела подать только две мисочки. Распространясь еще немного в  похвалах овсянке и выразив недоумение по поводу того, что почему-то не все едят  ее каждый вечер, он с важным и глубокомысленным видом произнес:    

— Как  это нескладно получилось, душа моя, что ты не сюда поехала осенью, а в  Саут-Энд.[8]  Я был всегда невысокого мнения о морском воздухе.    

— Нам  это настоятельно советовал мистер Уингфилд, сэр, — иначе мы бы не поехали.  И воздух, и морские купанья, — он очень их рекомендовал для всех детей, а  в особенности для Беллы, у которой часто болит горло.    

— Хм!  А вот Перри, душенька, совсем не уверен, что ей полезно море. Я уж не говорю о  себе, я давно убежден — хотя, быть может, до сих пор не имел случая сказать это  тебе, — что от моря очень редко бывает польза. Меня, признаться, оно  однажды чуть не погубило.    

— Ну  будет, будет! — вскричала Эмма, чувствуя, что разговор принимает  нежелательное направление. — Сделайте милость, не говорите о море. Меня от  этого берет тоска и зависть — ведь я никогда его не видела! Объявляю Саут-Энд  запретною темой. Изабелла, милая, что ты не спросишь, как поживает мистер  Перри? Он никогда не забывает осведомиться о тебе.    

— Ах!  Славный мистер Перри, — как у него дела, сэр?    

— Недурно,  очень недурно, только не все благополучно со здоровьем. Бедный Перри страдает  разлитием желчи и не имеет времени заняться собой — он мне не раз говорил, что  ему недосуг собой заняться, — и это очень прискорбно, но что поделаешь,  его у нас постоянно рвут на части. Я полагаю, ни один медик нигде не имеет  столь обширной практики. Впрочем, такого знающего медика больше и нет нигде.    

— А  миссис Перри и дети, как они? Дети очень выросли? Я так люблю мистера Перри!  Надеюсь, он скоро навестит нас. Ему приятно будет увидеть моих крошек.    

— Я  тоже надеюсь, что он придет завтра же, мне необходимо узнать у него кое-что  важное насчет себя. Но когда бы он ни пришел, душа моя, пусть непременно  посмотрит горлышко у Беллы.    

— О,  у нее с горлом теперь обстоит настолько лучше, сэр, что я почти не вижу причин  тревожиться. То ли это морские купанья сослужили добрую службу, то ли  подействовали превосходные припарки, которые мы, по совету мистера Уингфилда,  ставили ей с августа месяца.    

— Маловероятно,  душенька, чтобы ей могли пойти на пользу купанья, — а ежели б я знал, что  ты ищешь состав для припарок, то поговорил бы с…    

— Тобою,  кажется, совсем забыты миссис и мисс Бейтс, — сказала Эмма, — я не  слышала, чтобы ты хоть раз о них справилась.    

— Ах,  да! Добрые Бейтсы — мне так стыдно, — но, впрочем, ты упоминаешь о них  почти в каждом письме. Надеюсь, у них все благополучно. Милая старенькая миссис  Бейтс — я непременно проведаю ее завтра, и детей возьму с собой… Они всегда так  радуются, глядя на моих деток… А эта превосходная мисс Бейтс! Вот истинно  достойные люди!.. Как они поживают, сэр?    

— В  общем, неплохо, душенька. Правда, еще месяца не прошло с тех пор, как миссис  Бейтс, бедняжка, болела простудой.    

— Как  мне жаль ее! Но больше всего простуда свирепствовала нынешней осенью. Мистер Уингфилд  говорил, что никогда на его памяти не бывало так много случаев простуды и она  не протекала столь тяжело — разве что когда это был уже настоящий грипп.    

— У  нас было то же самое, душа моя, хотя, быть может, в меньшей степени. Перри  говорит, что случаев простуды было очень много, однако не столь тяжелых, какие  часто бывают в ноябре. Перри считает, что зимняя погода не так уж вредна для  здоровья!    

— Не  очень, мистер Уингфилд, по-моему, тоже так думает, хотя…    

— Ах,  бедное дитя мое, беда в том, что в Лондоне всегда нездоровая погода. В Лондоне  все нездоровы, иначе и быть не может. Сущее несчастье, что ты вынуждена жить  там!.. В такой дали!.. И дышать этим скверным воздухом!..    

— Да  нет же, сэр, — у нас не скверный воздух. Наша часть Лондона не в пример  лучше остальных. Лондон вообще — это одно, а мы — совсем другое, как можно  смешивать. На Бранзуик-сквер и поблизости все иначе. У нас столько воздуха!  Если бы речь шла о другой части Лондона, то да, мне бы, признаться, там жить не  хотелось — другой, которую я нашла бы подходящей для моих детей, больше нет —  но у нас воздух замечательно чист! Мистер Уингфилд положительно считает, что в  рассуждении воздуха Бранзуик-сквер и его окрестности чрезвычайно благотворны.    

— Ах,  душа моя, а все не то, что Хартфилд. Да, вероятно, вам могло быть и хуже — и  однако, пробыв неделю в Хартфилде все вы преображаетесь, вас нельзя узнать. Вот  и теперь, надо сказать, у всех у вас, по-моему, далеко не лучший вид.    

— Вы  находите, сэр? Очень жаль… но уверяю вас, что, не считая легких приступов нервического  сердцебиения и головной боли, от которых я не могу до конца избавиться, где бы  ни была, я совершенно здорова, а ежели дети были бледненькие, когда их уводили  спать, так оттого лишь, что несколько более обычного утомились после долгой  дороги и всех радостных волнений. Надеюсь, завтра их вид понравится вам больше,  ибо, поверьте, мистер Уингфилд сказал мне, что никогда еще, пожалуй, не  провожал нас из Лондона в лучшем состоянии. Надеюсь, вам хотя бы не кажется,  что мистер Найтли тоже плохо выглядит, — обращая нежный, заботливый взгляд  к своему супругу.    

— Средне,  душа моя, не могу тебя обрадовать. По-моему, у мистера Джона Найтли тоже далеко  не лучший вид.    

— Что  такое, сэр? Вы это мне? — воскликнул, услышав свое имя, мистер Джон  Найтли.    

— К  сожалению, ангел мой, батюшка находит, что у вас неважный вид, — надеюсь,  это просто от усталости. И все-таки напрасно вы не показались перед отъездом  мистеру Уингфилду, как я просила.    

— Дорогая  Изабелла, — вскричал он, — сделайте милость, не беспокойтесь о том,  какой у меня вид! Лечитесь сами, лечите и нежьте детей, и хватит с вас — мне же  предоставьте выглядеть так, как я считаю нужным.    

— Я  не совсем поняла, — поспешно вмешалась Эмма. — Вы сейчас говорили  брату, что ваш друг, мистер Грэм, намерен выписать управляющего для своего  нового имения из Шотландии. Но будет ли толк от этого? Не окажется ли  застарелое предубеждение слишком сильным?    

Она  продолжала в том же духе так долго и так успешно, что когда вновь подошла к  отцу и сестре, то услышала лишь безобидный вопрос доброй Изабеллы о Джейн  Фэрфакс — и, хотя Джейн Фэрфакс, вообще говоря, не пользовалась особым ее  расположением, только рада была присоединить хвалебный голос к голосу сестры.    

— Любезная,  милая Джейн Фэрфакс! — говорила миссис Найтли. — Я не виделась с нею  так давно, не считая случайных, мимолетных встреч в городе! Как счастливы  должны быть славная старушка-бабушка и добродетельная тетка ее, когда она  приезжает к ним! Мне всегда так обидно за милую Эмму, что Джейн Фэрфакс не  может чаще бывать в Хайбери, а теперь, когда дочь полковника Кэмпбелла вышла  замуж, полковник и его жена, верно, и вовсе не будут отпускать ее от себя. А  она была бы такой прелестной подругой для Эммы.    

Мистер  Вудхаус, заметив, что совершенно с нею согласен, счел, однако же, нужным прибавить:    

— С  нами здесь, впрочем, водит дружбу столь же прелестная молодая особа, по имени  Гарриет Смит. Тебе понравится Гарриет. Лучшей подруги для Эммы, чем Гарриет, и  желать невозможно.    

— Очень  отрадно слышать это — но одна Джейн Фэрфакс, сколько я знаю, соединяет столь  высокие достоинства, как блестящее образование и утонченное воспитание, —  и как раз подходит к Эмме по возрасту.    

Предмет  этот в полном единодушии подвергнут был обсуждению, его сменили другие, столь  же значительные — и с тою же приятностью канули в прошлое, однако прежде, чем  вечер завершился, мирное течение его опять нарушилось легким всплеском. Явилась  овсянка, а с нею и повод для новых разговоров — пространных восхвалений и  отступлений, — категорических утверждений о благотворном ее воздействии на  всякий организм и суровых филиппик по адресу тех, которым никогда не удается  сварить ее мало-мальски сносно; к несчастью, в числе этих горемык самым свежим  и оттого разительным примером, названным его дочерью, оказалась ее же  собственная кухарка, молодая особа, нанятая на время их пребывания в Саут-Энде,  которая упрямо отказывалась понять, что госпожа ее разумеет под доброю мисочкой  овсянки, сваренной без комков, не круто, но и не слишком жидко. Сколько раз  Изабелла ни заказывала ее, она так и не получила вожделенного результата. Это  был неожиданный и опасный поворот.    

— Мда, —  молвил мистер Вудхаус, покачивая головою и устремляя на дочь глаза, полные  отеческой тревоги. В ушах Эммы это восклицание звучало так: «Мда! Конца не  видно плачевным последствиям твоей поездки в Саут-Энд. У меня нет слов». И  несколько мгновений в ней теплилась надежда, что слов и в самом деле не будет и  он, помолчав в задумчивости, вновь обретет способность смаковать свою, по всем  правилам сваренную овсянку. Однако через несколько мгновений слова все-таки  нашлись.    

— Я  никогда не перестану сожалеть, что ты поехала осенью к морю, а не сюда.    

— Сожалеть,  сэр? Но отчего же? Уверяю вас, детям это очень пошло на пользу.    

— И  скажу больше: ежели так уж необходимо ехать к морю, то, во всяком случае, не в  Саут-Энд. Саут-Энд нездоровое место. Перри просто поразился, услышав, что ты  выбрала Саут-Энд.    

— Я  знаю, сэр, у многих такое представление, но, поверьте, оно ошибочно… Все мы чувствовали  себя там прекрасно, грязи перенесли без малейших осложнений, да и мистер  Уингфилд говорит, что считать Саут-Энд нездоровым местом — заблуждение, а ему,  несомненно, можно довериться, потому что кому и судить о свойствах морского  воздуха, если не ему, тем более что и родной брат его неоднократно ездил туда  со своим семейством.    

— Если  куда и ехать, душенька, то в Кромер. Перри однажды провел в Кромере неделю и  полагает, что для морских купаний лучшего места не найти. Открытое море,  простор, чистейший воздух. И жить, сколько я понял из его слов, можно на порядочном  отдалении от моря — за четверть мили, — что тоже составляет изрядное  удобство. Тебе следовало спросить совета у Перри.    

— Да,  сэр, но расстояние! Вы только подумайте, какая разница — ехать за сто с лишним  миль вместо сорока.    

— Знаешь,  душенька, говоря словами Перри, когда речь идет о здоровье, все прочее не важно,  и раз уж ты пускаешься в дорогу, то сорок миль тебе ехать или сто — это не  главное… лучше вовсе не трогаться с места, лучше вообще остаться в Лондоне,  нежели ехать за сорок миль туда, где воздух хуже. Перри так и сказал. На его  взгляд, это был опрометчивый поступок.    

Эмма  несколько раз пыталась остановить отца, но тщетно, и не очень удивилась, когда  при этом замечании ее зять не выдержал.    

— Мистеру  Перри, — сказал он голосом, в котором явственно слышалось  недовольство, — лучше бы держать свое мнение при себе, когда его не  спрашивают. С какой стати должен он поражаться моими поступками? Какое ему  дело, везу ли я свою семью в тот приморский город или в этот? Надеюсь, я точно  так же, как мистер Перри, имею право полагаться на собственное суждение. Я не  нуждаюсь ни в его снадобьях, ни в его указаниях. — Он замолчал и, остыв  немного, прибавил уже только с суховатым сарказмом: — Ежели мистер Перри укажет  мне, каким образом перевезти жену и пятерых детей за сто тридцать миль с теми  же затратами и тем же удобством, как за сорок, то я, как и он, охотно предпочту  Саут-Энду Кромер.    

— Что  верно, то верно, — с готовностью подхватил, улучив момент, мистер  Найтли, — ты совершенно прав. Это немаловажное соображение… Да, так  вернемся, Джон, к моей мысли о том, что тропу на Лэнгам следует передвинуть,  повести правее, чтобы она не шла через наши луга, — я не предвижу здесь  затруднений. И никогда не задумал бы ничего подобного, если бы это могло  повлечь за собою неудобства для жителей Хайбери, но когда ты представишь себе,  где именно пролегает тропа в настоящее время… А впрочем, тут мало что докажешь  без карты. Надеюсь, я завтра утром увижу тебя в аббатстве. Мы справимся с  картами, и ты скажешь свое мнение.    

Мистер Вудхаус  был не на шутку взволнован столь резким выпадом против его друга Перри,  которому он, признаться, сам того не замечая, во многом приписал собственные  мысли и чувства; однако внимание и ласка дочерей мало-помалу успокоили его, а  так как один брат был с этой минуты постоянно начеку, а другой лучше держал  себя в руках, то подобные неприятности больше не повторялись.    

 Глава 13    

     

Не было  в мире существа счастливее миссис Найтли во время этого краткого пребывания в  Хартфилде; с утра, взяв с собою пятерых детей, она отправлялась по старым  знакомым, вечером же обсуждала с отцом и сестрою то, что делала утром. Ей  одного лишь недоставало: чтобы дни чуть-чуть замедлили свой бег. Это было  полное, но быстротечное блаженство.    

Вечера  они реже отдавали друзьям, чем утра; но все же один из вечеров, притом рождественский,  им неизбежно предстояло провести вне дома. Миссис Уэстон слышать ничего не хотела:  один раз они должны были отобедать в Рэндалсе и даже мистер Вудхаус, желая  поддержать компанию, склонялся к мысли, что это возможная вещь.    

Как  добраться туда всей компанией — вот вопрос, который он, будь на то его воля,  возвел бы до непреодолимой трудности, но так как карета и лошади его зятя уже  находились в Хартфилде, то вопрос остался вопросом, и только, притом довольно  простым; более того, Эмма сравнительно быстро убедила его, что в одной из карет  найдется, вероятно, место и для Гарриет.    

Гарриет,  мистер Элтон и мистер Найтли, как ближайшие друзья дома, званы были тоже, съехаться  предполагалось рано и малым числом, руководствуясь превыше всего вкусами и привычками  мистера Вудхауса.    

Вечер  накануне знаменательного события (а обедать в гостях двадцать четвертого  декабря было для мистера Вудхауса событием весьма знаменательным) Гарриет  провела в Хартфилде и пошла домой с такою сильной простудой, что, когда бы не  ее настоятельное желание вверить себя попечениям миссис Годдард, Эмма ни за что  не отпустила бы ее. Назавтра Эмма пошла ее проведать и обнаружила, что ей не  суждено ехать в Рэндалс. У нее была лихорадка, сильно болело горло;  встревоженная миссис Годдард не отходила от ее постели и подумывала о том,  чтобы призвать к ней мистера Перри, а сама Гарриет была слишком больна и слаба,  чтобы противиться приговору, что ей нельзя воспользоваться заманчивым  приглашением, хотя и не могла говорить об этом без горьких слез.    

Эмма  посидела с ней сколько могла, ухаживая за нею, когда миссис Годдард по необходимости  отлучалась; старалась ободрить ее, живописуя, как удручен будет мистер Элтон,  когда узнает о ее болезни, — и наконец ушла, оставив ее утешаться приятным  сознанием, что без нее званый обед будет ему не в радость, да и всем будет ее  недоставать. Едва только отошла она на несколько шагов от двери миссис Годдард,  как, явно направляясь к упомянутой двери, ей повстречался мистер Элтон  собственною персоной, а когда они медленно шли вдвоем, беседуя о больной — мистер  Элтон, прослышав, что ей худо, поспешил к миссис Годдард навести справки и  потом явиться в Хартфилд с последними новостями — их нагнал мистер Джон Найтли,  который возвращался из Донуэлла с двумя старшими сыновьями, чей румянец во всю  щеку неоспоримо свидетельствовал о том, сколь полезно пробежаться по  деревенскому свежему воздуху, и не оставлял сомнений, что с жареным барашком и  рисовым пудингом, к которым они теперь поспешали, расправятся в два счета.  Далее все двинулись вместе. Эмма в подробностях описывала состояние болящей:  «…красное, воспаленное горло, вся пышет жаром, слабый и частый пульс и так  далее — она узнала от миссис Годдард, что Гарриет, к сожалению, очень подвержена  подобным ангинам и часто внушает ей серьезную тревогу…» — как вдруг мистер  Элтон встрепенулся и с крайне обеспокоенным видом воскликнул:    

— Ангина?..  Не заразная, надеюсь? Надеюсь, без гнойных пробок? Перри еще не смотрел ее? Вам  следует и о себе позаботиться, не только о вашей подруге. Заклинаю вас не  рисковать. Отчего к ней не позвали Перри?    

Эмма,  которая, правду сказать, нисколько не разделяла сих преувеличенных опасений, умерила  их, сказав, что больная находится в опытных и заботливых руках, — но предпочла,  тем не менее, не рассеивать их до конца, а напротив, слегка поддержать, дав им  новую пищу, и вскоре — как бы переводя разговор на иную тему — прибавила:    

— Какой  сегодня холод! В такую стужу, того и гляди, пойдет снег… Будь нынешний обед в  другом доме и обществе, я бы, право, постаралась никуда больше не выходить и  отговорила бы батюшку, но так как он уже настроил себя ехать и, сколько можно  судить, не слишком чувствителен к холоду, то я не хочу ему мешать, зная, тем  более, каким это было бы огорчением для мистера и миссис Уэстон. А вот на вашем  месте, мистер Элтон, я бы определенно сочла непогоду причиной не ехать. Вы,  кажется, уже немного охрипли, а подумайте, как вам предстоит напрягать голос  завтра и сколь утомителен будет для вас этот день. Простая осмотрительность  требует, по-моему, чтобы сегодня вечером вы остались дома и полечились.    

Мистер  Элтон, казалось, не знал, что ответить. Так оно и было, ибо, с одной стороны,  ему необыкновенно льстило внимание прекрасной дамы к его особе и не хотелось отклонять  ее советы, а с другой, он нимало не расположен был отказываться от визита в  Рэндалс; однако Эмма, слишком занятая и увлеченная своими предвзятыми взглядами  и замыслами, уже не могла беспристрастно слышать его или ясно видеть — она  удовлетворилась его невнятным подтверждением, что сегодня и правда «холодно,  очень холодно», и пошла дальше, радуясь, что избавила его от надобности ехать в  Рэндалс и дала взамен возможность целый вечер ежечасно осведомляться о здоровье  Гарриет.    

— Вы  правильно поступаете, — сказала она. — Мы принесем за вас извинения  мистеру и миссис Уэстон.    

Но не  успела она договорить, как услышала, что ее зять любезно предлагает мистеру  Элтону воспользоваться его каретою, ежели одна погода служит ему препятствием,  а мистер Элтон, не раздумывая, принимает его предложение. Все решилось в одну  минуту; мистер Элтон ехал с ними, и никогда еще благообразное, полное лицо его  не изображало такого удовольствия, никогда не сияло оно столь широкой улыбкой,  а глаза не блестели таким торжеством, как в тот миг, когда он вслед за тем  взглянул на нее.    

«Хм,  странно! — размышляла она. — Предпочесть ехать в гости, бросив  больную Гарриет, когда я нашла для него превосходную отговорку!.. Очень  странно!.. По-видимому, во многих мужчинах, особенно холостых, столь сильна  тяга, даже страсть к званым обедам — обед в гостях занимает столь почетное  место среди их развлечений, занятий, обыкновений, едва ли не обязанностей, что  все прочее перед ним отступает, — так, должно быть, обстоит и с мистером  Элтоном. Превосходный молодой человек, положительный, приятный, бесспорно, и  очень пылко влюбленный в Гарриет — и, однако же, не в силах отказаться от  приглашения на обед, должен во что бы то ни стало ехать, куда ни позовут.  Странная вещь любовь! Способен обнаружить у Гарриет быстрый ум, но не может  ради нее разок отобедать в одиночестве».    

Вскоре  мистер Элтон отстал от них, и Эмма, отдавая ему справедливость, отметила, что  имя Гарриет он произнес при расставании с большим чувством, уверив ее  проникновенным голосом, что ранее, чем будет иметь удовольствие вновь с нею  свидеться, непременно зайдет к миссис Годдард узнать, как чувствует себя ее  прелестная подруга, и надеется принести добрые вести; его прощальные вздохи и  улыбки опять расположили ее в его пользу.    

Первые  минуты прошли в полном молчании, затем Джон Найтли начал:    

— В  жизни не видывал человека, который так стремился бы произвести хорошее впечатление,  как мистер Элтон. Старается прямо-таки в поте лица, особенно перед дамами. С  мужчинами он держится просто и естественно, но когда надобно сделать приятное  даме, все лицо его от усердия ходит ходуном.    

— Манеры  мистера Элтона не безупречны, — возразила Эмма. — Но тому, в ком есть  желание сделать приятное, многое следует прощать и многое прощается. Человека,  который усердствует, располагая скромными средствами, я предпочту равнодушному  совершенству. В мистере Элтоне столько предупредительности и доброжелательства,  что их невозможно не ценить.    

— Это  верно, — не без лукавства произнес, помолчав, мистер Джон Найтли. —  По отношению к вам в нем точно достает доброжелательства.    

— Ко  мне? — возразила она с изумленною улыбкой. — Не воображаете ли вы,  что я имею честь быть его предметом?    

— Да,  Эмма, должен признаться, подобная мысль посещала меня, и если вы до сих пор о  том не думали, то теперь рекомендую вам задуматься.    

— Мистер  Элтон влюблен в меня?.. Что за нелепость!    

— Я  этого не утверждаю, однако вам следовало бы хорошенько подумать, так это или  нет, и вести себя соответственно. Я считаю, что вы своим поведением подаете ему  надежды. Я говорю с вами как друг, Эмма. Оглядитесь вокруг и проверьте,  насколько ваши поступки отвечают вашим намерениям.    

— Благодарю,  но, поверьте, вы ошибаетесь. Мы с мистером Элтоном добрые друзья, не более  того. — И она пошла дальше, втайне посмеиваясь над недоразумениями,  возникающими подчас, когда кому-то известны не все обстоятельства дела; над  заблуждениями, в которые вечно впадают люди, чересчур уверенные в  непогрешимости своих суждений, — и не слишком довольная зятем, который мог  вообразить, что она слепа, бестолкова и нуждается в чужих советах.    

Мистер  Вудхаус столь твердо настроил себя на поездку в гости, что, хотя холод крепчал,  мысль уклониться от нее, казалось, не приходила ему в голову, и точно в  назначенный час он тронулся в путь в своей карете вместе со старшей дочерью,  меньше других обращая внимание на погоду, сам дивясь тому, что отважился ехать,  и предвкушая, как этому обрадуются в Рэндалсе, — слишком всем этим  переполненный, чтобы заметить холод и слишком тепло укутанный, чтобы  чувствовать его. А между тем холод завернул нешуточный; к тому времени, как  тронулась вторая карета, в воздухе закружились редкие снежинки, а небо  нахмурилось так грозно, что при малейшем потеплении обещало очень скоро  выбелить всю окрестность.    

Эмме  сразу бросилось в глаза, что ее попутчик пребывает не в лучшем расположении  духа. Приготовления и вылазка из дому в такую погоду, необходимость  пожертвовать обществом детей в послеобеденное время были злом или, по крайней  мере, неприятностью, которая не вызывала у мистера Джона Найтли ничего, кроме  досады, и всю дорогу до дома викария он изливал свое недовольство:    

— Сколь  же высоким мнением о собственной персоне надобно обладать, чтобы вытащить людей  из дому в эдакий денек и залучить к себе в гости. Должно быть, он считает себя  неотразимым — я бы не мог так поступить. Величайшая нелепица… Вот уже и снег  пошел!.. Что за глупость из чистой прихоти лишать людей удовольствия спокойно  сидеть дома — и что за глупость со стороны этих людей лишать себя такого  удовольствия ради чьей-то прихоти! Ежели бы нам в подобный вечер пришлось  покинуть теплый кров по зову долга или дела, сколь тягостной сочли бы мы такую  повинность, — а тут, изволите ли видеть, влечемся куда-то по своей воле,  одетые, пожалуй, легче обыкновенного, без мало-мальски серьезной причины,  вопреки голосу естества, который повелевает нам, во имя верности нашим взглядам  и чувствам, сидеть дома самим и не пускать наружу других — влечемся, изволите  ли видеть, изнывать от скуки битых пять часов в чужом доме, где мы не скажем и  не услышим ничего такого, что уже не было бы сказано вчера и не может быть  вновь сказано завтра. Уезжаем в ненастную погоду, с тем чтобы, возможно, ехать  назад по еще худшему ненастью! Четырех лошадей и четырех слуг гонят в дорогу,  дабы пять праздных, дрожащих от стужи созданий могли сменить теплые комнаты на  холодные, приятное общество — на менее приятное.    

Эмма не  находила в себе сил умильно поддакивать, к чему он, несомненно, был приучен;  пролепетать что-либо равнозначное тому: «Вы совершенно правы, мой ангел», которое  он, вероятно, слышал всегда от спутницы жизни, но ей достало твердости хотя бы  удержаться от ответа. Соглашаться она не могла, ссориться не хотела; ее  героических усилий хватило на то, чтобы промолчать. Она предоставила ему  говорить, а сама, не размыкая губ, играла лорнеткой и плотнее куталась в  накидку.    

Подъехали  к дому викария; карета развернулась, опустили подножку, и мистер Элтон, весь в  черном, щеголеватый и улыбающийся, тотчас оказался подле них. Эмма с  удовольствием предвкушала перемену в разговоре. Мистер Элтон был сама  обаятельность, сама оживленность — он был, правду сказать, столь оживлен,  произнося приличные случаю учтивости, что, вероятно, подумала Эмма, располагал  иными сведениями о Гарриет, чем те, которые дошли до нее. Одеваясь к обеду, она  послала справиться о больной, и ответ был: «Все то же — не лучше».    

— Вести,  которые я имею от миссис Годдарт, — сказала она, когда он сделал  передышку, — не столь утешительны, как я надеялась… Мне ответили: «Не  лучше».    

Лицо его  мгновенно вытянулось, голос исполнился чувствительности.    

— Ах  да! — отвечал он. — Сколь ни жаль, но… я как раз собирался сказать  вам… когда я, возвращаясь переодеться, наведался по пути к миссис Годдарт, мне  сообщили, что мисс Смит чувствует себя не лучше, ничуть не лучше, скорее даже  хуже. Чрезвычайно опечален и встревожен — льстил себя надеждой, что, получив  нынче утром известное нам целительное средство, она непременно поправится.    

Эмма  улыбнулась.    

— В  части нервов мой визит, возможно, доставил ей облегчение, — сказала  она, — однако даже мне не по силам заговорить больное горло. Она в самом  деле очень сильно простужена. Ее смотрел мистер Перри, как вы, очевидно,  слышали.    

— Да,  у меня было впечатление… то есть, нет — не слышал…    

— Ему  хорошо знакомы ее ангины, и я надеюсь, завтрашнее утро принесет нам более  добрые вести. Но все-таки за нее нельзя не тревожиться. Какая потеря для нашего  сегодняшнего общества!    

— Ужасающая!..  Да, именно так… Ее будет недоставать каждую минуту.    

Ответ  был надлежащий — вздох, которым он сопровождался, мог вызвать лишь одобрение;  однако непродолжительность печали противоречила всем правилам. Эмму неприятно  поразило, что уже через полминуты он заговорил о другом, и прежнее радостное  воодушевление слышалось в его голосе.    

— Что  за превосходная мысль, — говорил он, — пользоваться в карете овчинным  пологом. Какое удобство создает подобная предусмотрительность — вовсе не  чувствуется холод! Право же, современные приспособления довели карету  благородного человека до совершенства. Путник огражден и защищен от капризов  погоды столь надежно, что ни единое дуновение воздуха не проникает к нему без  его воли. Погода просто теряет значение. Сегодня очень холодно, а мы сидим себе  здесь и в ус не дуем… Ха! Смотрите, вот и снежок пошел.    

— Да, —  отозвался Джон Найтли, — и думаю, нас ждет обильный снегопад.    

— На  то и Рождество, — заметил мистер Элтон. — По времени и погода — и вы  подумайте, как счастливо для нас сложилось, что снегопад не начался вчера и не  помешал нашей сегодняшней поездке, — а очень мог бы, потому что мистер  Вудхаус вряд ли решился бы ехать, если б накануне выпало много снегу, —  ну, а нынче он нам не страшен. Теперь самое время для дружеских встреч. На  Рождество всякий созывает к себе друзей, и мало кто задумывается о погоде, как  бы она ни злилась. Однажды я из-за снегопада на неделю застрял в доме приятеля.  Вспоминаю об этом с наслаждением. Приехал на один вечер и не мог выбраться  обратно ровно семь суток.    

Лицо  мистера Джона Найтли изобразило неспособность постигнуть, в чем заключалось  наслаждение, однако он ограничился сухим возражением:    

— Не  желал бы я из-за снегопада застрять на неделю в Рэндалсе.    

В другое  время Эмму позабавил бы этот разговор, но теперь все прочие чувства в ней заглушало  недоумение. Мистер Элтон в радостном предвкушении званого обеда, казалось, и  думать забил о Гарриет.    

— Нас  ждет пылающий камин, уют и нега, — продолжал он. — Очаровательные  люди мистер и миссис Уэстон. Миссис Уэстон поистине выше похвал, а он —  воплощение всего, что мы ценим в ближнем, такой гостеприимный хозяин, любитель  общества — на сей раз оно будет немногочисленно, однако когда небольшое  общество составляют избранные, ничто, пожалуй, не может быть приятнее. В  столовой миссис Уэстон с удобством помещаются десять человек, не более, и, если  вы спросите меня, я скажу, что предпочтительнее в подобном случае недосчитаться  двух из этого числа, нежели двух к нему прибавить. Вы, думаю, поддержите  меня, — оборотясь с умильным видом к Эмме, — в вашем согласии я,  думается, могу быть уверен, хоть мистер Найтли, привыкший к многолюдным вечерам  в столице, быть может, и не вполне разделяет наши взгляды.    

— Я  не имею никакого представлений, сэр, о многолюдных вечерах в столице — я  никогда и ни к кому не езжу обедать.    

— Вот  как? — С изумлением и жалостью: — Не предполагал, что занятия юриспруденцией  — столь рабский труд. Что ж, сэр, придет, должно быть, время, когда вам за все  это воздастся, когда в жизни вашей будет меньше трудов и гораздо больше  удовольствий.    

— Для  меня, — возразил Джон Найтли, когда карета въезжала в ворота, —  первым удовольствием будет вновь подобру-поздореву очутиться в Хартфилде.    

 Глава 14    

     

При  входе в гостиную миссис Уэстон двум джентльменам потребовалось несколько изменить  выражение лица: мистеру Элтону — придать спокойствие своим сияющим чертам,  мистеру Джону Найтли — разгладить нахмуренное чело. Одна только Эмма могла  оставаться такою, как ей подсказывала природа, и открыто предаваться своей  радости. Она всегда радовалась случаю побыть с Уэстонами. Мистер Уэстон  пользовался особенным ее расположением, и не было на свете человека, с которым  она могла бы делиться всем столь откровенно, как с его женою, — говорить  со столь твердым убеждением, что ее выслушают и поймут с полуслова, с интересом  входя в подробности домашних дел, как приятных, так и затруднительных; в подробности  будничных событий и недоразумений, относящихся к ней и ее батюшке. Все, что  имело касательство до Хартфилда, находило живейший отклик в душе миссис Уэстон,  и не было для них обеих большей отрады, чем посидеть полчасика вдвоем, толкуя о  тех незначащих предметах, из коих ежедневно слагается счастье домашней жизни.    

Не  всякий день в гостях друг у друга дарил им это удовольствие, и уж подавно не  обещали его те полчаса, которые оставались теперь до обеда, однако само  присутствие миссис Уэстон, ее улыбка, прикосновение, голос были приятны Эмме, и  она решила поменьше размышлять о странностях мистера Элтона и больше радоваться  тому, что способно доставить радость.    

Незадачу  с простудою Гарриет обстоятельно обсудили еще до ее приезда. Мистер Вудхаус,  благополучно водворенный в кресла, успел поведать эту историю, а заодно, и со  всевозможной обстоятельностью, историю своего с Изабеллой путешествия сюда и  долженствующего быть приезда Эммы им вослед, изъявил свое удовлетворение  возможностью для Джеймса свидеться с дочерью — и как раз договаривал последние  слова, когда явились остальные и миссис Уэстон, принужденная до той минуты  всецело заниматься им одним, могла подняться навстречу своей любимице.    

Положа  себе на время выкинуть из головы мистера Элтона, Эмма, когда все общество расселось  по местам, не без досады обнаружила, что он расположился подле нее. Как было ей  не думать о его непонятной бесчувственности в отношении Гарриет, когда он мало  того что поместился у ней под самым боком, но и непрестанно подставлял ей на обозрение  свою сияющую физиономию, назойливо адресуясь к ней при всяком удобном случае!  Он не только не давал ей забыть о нем, но всем поведением своим неизбежно  внушал ей тайную мысль: «Неужели то, что вообразил мой брат, правда? Возможно  ли, чтобы этот человек в самом деле начал переносить свои нежные чувства на  меня, отвратясь от Гарриет?.. Нелепо, нестерпимо!» А между тем он изъявлял в  своих речах столько заботы о том, довольно ли она согрелась, столько участия к  отцу ее, столько восторгов, что очутился в обществе миссис Уэстон, и наконец  принялся со столь великим жаром и малым разумением восхищаться ее картинами,  что ужасно всем этим напоминал ретивого влюбленного, и Эмме стоило больших  усилий держаться в ответ на все это в рамках, предписываемых хорошим  воспитанием. Из уважения к себе она не могла отвечать грубостью; из уважения к  интересам Гарриет — в надежде, что все еще образуется — вела себя, более того,  с отменной учтивостью, но это давалось ей нелегко, тем более что у других в  самый разгар трескотни мистера Элтона завязался разговор, который ей в  особенности любопытно было бы послушать. По тому, что все-таки долетало до нее,  она поняла, что мистер Уэстон рассказывает им о сыне; слова «мой сын», «Фрэнк»,  и снова «сын мой» несколько раз достигали ее слуха, а по другим обрывкам слов  можно было догадаться, что он извещает их о скором приезде сына, однако она еще  не успела унять мистера Элтона, когда разговор неотвратимо покатился дальше и  возвращать его вспять наводящим вопросом было бы неловко.    

Здесь нелишне  заметить, что, вопреки намерению Эммы никогда не выходить замуж, было в имени,  в образе мистера Фрэнка Черчилла нечто неизменно для нее притягательное. Часто  — и особенно часто с тех пор, как его отец женился на мисс Тейлор — ей  приходило на ум, что ежели все же ей привелось бы выйти замуж, то по годам, по  званию, по состоянию никто не подошел бы ей более его. Казалось, самые узы  между их семьями с определенностью указывали, что он назначен для нее. Нельзя  было не предположить, что всякому, который знает их, сама собою напрашивается  мысль об их союзе. В том, что ее лелеют мистер и миссис Уэстон, она не  сомневалась ни минуты, и, хотя не собиралась, сколько бы он или кто-нибудь еще  ни склонял ее к тому, отказываться от нынешнего своего положения, ибо не  верила, что другое может сулить ей столь же изобильные блага, в ней велико было  желание увидеть его, воочию убедиться в его достоинствах, самой произвести  хорошее впечатление, а сознание, что друзья мысленно соединяют их имена, не  лишено было для нее приятности.    

При  таковом умонаправлении Эммы галантности мистера Элтона пришлись отчаянно не ко  времени; ей оставалось лишь то утешение, что хотя вся она внутри кипит от  злости, но вид сохраняет самый вежливый — а прямодушный мистер Уэстон наверняка  не утерпит и до скончания вечера еще раз огласит свою новость, хотя бы в общих  чертах. Так и случилось — ибо, когда обед принес ей счастливое избавление от  мистера Элтона и она оказалась за столом рядом с мистером Уэстоном, он  воспользовался первою же передышкой от своих обязанностей хозяина, первою же  минутой после того, как нарезал седло барашка, чтобы сообщить ей:    

— Нам  здесь недостает лишь двоих для ровного счета. Сюда бы еще вашу хорошенькую  приятельницу, мисс Смит, и моего сына — и тогда я сказал бы, что все в сборе.  Вы, ежели не ошибаюсь, не слышали, как я говорил в гостиной, что мы ждем  Фрэнка? Я нынче утром получил от него письмо — он будет через две недели.    

Эмма с  подобающей долей сдержанности отвечала, что ей очень приятно слышать это, и от  души подтвердила, что мистер Франк Черчилл и мисс Смит как нельзя удачнее  дополнили бы собою их кружок.    

— Он  собирается приехать еще с сентября месяца, — продолжал мистер  Уэстон, — только о том и пишет в каждом письме, но он не свободен  распоряжаться своим временем. Ему приходится угождать другим, а этим другим,  между нами говоря, зачастую нельзя угодить иначе, как довольно многим жертвуя.  Но на сей раз у меня нет сомнений, и ко второй неделе января мы все-таки увидим  его здесь.    

— То-то  будет вам радость! Вероятно, и миссис Уэстон рада не меньше вас, ведь ей так не  терпится познакомиться с ним.    

— Была  бы рада, когда б не полагала, что все кончится новой отсрочкой. В ней нет такой  уверенности, как во мне, что он приедет, — однако ей хуже моего известна  подоплека этого дела и участвующие в нем лица. А суть, видите ли, в том, —  но это уже сугубо между нами, об этом я там в гостиной даже не заикался, в  каждом семействе, знаете, есть свои тайны, — так вот, суть и том, что на  январь в Энскум приглашены гости, и Фрэнк может приехать лишь в том случае,  ежели этих гостей отменят. Иначе ему нельзя тронуться с места. Ну, а мне  доподлинно известно, что их отменят, так как именно этих знакомых терпеть не  может некая особа, пользующаяся в Энскуме достаточным влиянием, и хотя раз в  два-три года их почитают нужным приглашать, но всякий раз, когда доходит до  дела, отменяют. Я твердо знаю наперед, чем это кончится. Голову даю на отсечение,  что до середины января Фрэнк будет здесь, но добрая наперсница ваша, —  указывая кивком головы на другой конец стола, — столь чужда всяческой  блажи сама и не приучена была встречаться с нею в Хартфилде, что не может  принимать в расчет ее последствия, как это издавна привык делать я.    

— Мне  жаль, если в этом деле нет полной определенности, — возразила Эмма, —  однако я склонна принять вашу сторону, мистер Уэстон. Раз вы считаете, что он  приедет, значит, и я буду так считать, ибо вам лучше судить, каковы порядки в  Энскуме.    

— Да, —  полагаю, что я отчасти вправе составить себе таковое суждение, хотя ни разу в  жизни там не был. Эта дама горазда на причуды!.. И все же из-за ее отношения к  Фрэнку я не позволяю себе дурно о ней отзываться — по-моему, она искренне его  любит. Одно время я думал, что никого, кроме себя, она любить не способна, но к  нему она всегда была добра — на свой лад, то есть не без причуд, и прихотей, и  желания во всем непременно поставить на своем. И ему делает, на мой взгляд,  немалую честь то, что он умел возбудить в ней подобное чувство, ибо — пусть я  никому больше об этом не обмолвлюсь — все прочие находят в ней каменное сердце  и дьявольский норов.    

Эмме  предмет сей был столь любезен, что, едва только дамы перешли в гостиную, как  она завела о нем речь с миссис Уэстон, поздравив ее — однако заметив при этом,  что первой встречи, она знает, мы всегда ожидаем с тревогой. Миссис Уэстон  согласилась, но, впрочем, прибавила, что предпочла бы знать поточнее, когда  именно ей предстоит испытать волнения первой встречи, «потому что я не слишком  полагаюсь на то, что он приедет. Я не столь радужно смотрю на вещи, как мистер  Уэстон. Боюсь, как бы все это не кончилось ничем. Мистер Уэстон сообщил вам, вероятно,  как обстоят дела».    

— Да, —  все зависит, кажется, единственно от капризов миссис Черчилл, а они, сколько я  понимаю, отличаются редкостным постоянством.    

— Эмма,  дитя мое! — возразила, улыбаясь, миссис Уэстон. — Как связать  постоянство с переменчивостью? — И, отнесясь к Изабелле, которая до сих  пор не следила за их разговором: — Знайте, дорогая миссис Найтли, что, на мой  взгляд, у нас вовсе нет оснований для той уверенности, что мистер Фрэнк Черчилл  посетит нас, какую питает его отец. Это целиком зависит от воли и  благорасположения его тетушки или, попросту говоря, от ее настроения. Вам —  дочерям моим — я не побоюсь сказать всю правду. Миссис Черчилл единовластно  царствует в Энскуме, и куда как своенравна — приедет он или нет, зависит от  того, пожелает ли она его отпустить.    

— Ох,  уж эта миссис Черчилл, кто же ее не знает, — отозвалась Изабелла, —  бедный юноша, не могу о нем подумать без сострадания. Что за пытка, должно  быть, жить под одною крышей с человеком, у которого такой скверный нрав. Нам, к  счастью, не дано было это изведать, но каждому и без того понятно, это не  жизнь, а сущее наказанье. Хорошо еще, что у нее нет и не было своих детей! Как  она мучила бы их, бедняжек!    

Эмме  жаль было, что им с миссис Уэстон нельзя остаться вдвоем. Тогда она узнала бы  больше — при ней одной миссис Уэстон говорила бы с откровенностью, на которую  не отваживалась в присутствии Изабеллы, и, полагала она, вряд ли старалась бы  скрыть что-либо, относящееся до Черчиллов, помимо суждений о молодом Черчилле,  подсказанных ей собственным чутьем и воображением. Покамест, однако, прибавить  к сказанному было нечего. Вослед им вскоре перешел в гостиную и мистер Вудхаус.  Надолго засиживаться в мужском обществе после обеда казалось ему нестерпимою  повинностью. Ни вино, ни беседа не имели цены в его глазах, и он рад-радешенек  был перебраться поближе к тем, с которыми всегда чувствовал себя легко и свободно.    

Тут-то,  покуда он ворковал с Изабеллой, Эмма и воспользовалась удобною минутой.    

— Итак,  у вас, значит, нет твердой уверенности, что сын ваш приедет. Жаль. В первом знакомстве  мало приятного, когда бы оно ни совершилось, и чем скорей оно произойдет, тем  лучше.    

— Да, —  и с каждою отсрочкой невольно нарастает предчувствие новых отсрочек. Боюсь,  если даже визит этих знакомых, Брейсуэйтов, отменят, все равно отыщется  какой-нибудь предлог обмануть наши ожидания. О нежелании с его стороны я не  могу и мысли допустить, зато убеждена в великом желании Черчиллов держать его  при себе. Они его ревнуют. Даже его уважение к отцу внушает им ревность. Короче  говоря, у меня нет большой надежды, что он приедет, и лучше бы мистер Уэстон не  ликовал раньше времени.    

— Он  обязан приехать, — сказала Эмма. — Пускай хоть на два дня — обязан, и  как-то трудно себе представить, чтобы взрослый молодой человек не властен был  распоряжаться собою даже в столь скромной мере. Я понимаю, молоденькую женщину,  попади она в дурные руки, немудрено мелочным тиранством удерживать вдали от  тех, с которыми ей хочется быть, но чтобы молодого мужчину держали в такой  узде, что ему нельзя, при желании, на недельку наведаться к родному  отцу, — это невероятно.    

— Надобно  сперва побывать в Энскуме да разобраться, каковы там порядки, а уж после решать,  что ему можно, а что нельзя, — возразила миссис Уэстон. — Вероятно,  подобную осторожность следует соблюдать всякий раз, когда мы беремся судить о  поведении отдельного лица или же семейства, и уж тем более нельзя исходить из  общих правил, составляя суждение об Энскуме, — там все подчиняется ей, а  для нее законы не писаны.    

— Да  ведь она обожает племянника, души в нем не чает. Сколько я себе представляю,  для особы вроде миссис Черчилл естественно было бы, ничем не поступаясь ради  мужа, которому она обязана всем на свете — помыкая им, как ей взбредет на ум,  сплошь да рядом, — идти в то же время на поводу у племянника, которому она  не обязана решительно ничем.    

— Голубчик  Эмма, вам ли с вашим добрым нравом разгадывать чей-то вздорный иль устанавливать  для него правила — пусть его следует своим правилам. Не сомневаюсь, что к  голосу племянника прислушиваются подчас с большим вниманием, но очень может  быть, что ему невозможно знать наперед, когда выдастся такой час.    

Эмма  выслушала и заметила холодно:    

— Все  равно, что ни говорите, а он должен приехать.    

— Он  может иметь огромное влияние в одних вопросах и ничтожное — в других, а вопрос,  ехать ли ему к нам, скорей всего, относится как раз к числу тех, в которых  миссис Черчилл недоступна его влиянию.    

 Глава 15    

     

Вскоре  мистер Вудхаус уже готов был пить чай, а откушав чаю, был совершенно готов  ехать домой, и три его собеседницы наперебой старались отвлечь его внимание от  часовой стрелки, покуда к ним не присоединятся остальные мужчины. Мистер  Уэстон, человек словоохотливый, общительный, был не охотник торопить минуту  расставанья, но наконец к обществу в гостиной прибыло-таки пополнение. Одним из  первых, и в наилучшем расположении духа, вошел мистер Элтон. Миссис Уэстон с  Эммою сидели на софе. Он сразу направился к ним и, не дожидаясь приглашения,  уселся между ними.    

Эмма,  также в приятном настроении, освежась увлекательными спекуляциями о видах на  приезд мистера Фрэнка Черчилла, не прочь была сменить гнев на милость, предав  забвению недавние его оплошности, и, когда он первым делом заговорил о Гарриет,  она приготовилась слушать с самою приветливой улыбкой.    

Он  объявил, что до крайности озабочен состоянием ее приятельницы — ее милого,  доброго, прелестного друга. Что слышно? Не поступило ли новых известий за то  время, покуда они в Рэндалсе? Он очень беспокоится — он должен признаться, что  природа ее недуга внушает ему серьезные опасения. И так далее, в том же  похвальном ключе, не слишком прислушиваясь к тому, что ему говорят в ответ, но  столь уместно встревоженный зловещими свойствами тяжелой ангины, что Эмма не  судила его строго.    

Но вот  речи его приняли несколько странное направление; не столько из-за Гарриет, почудилось  вдруг, боится он, как бы ангина не оказалась тяжелой, сколько из-за нее самой;  не то ему страшно, что в горло Гарриет может проникнуть инфекция, а скорее то,  что инфекция может передаться ей. Он с жаром уговаривал ее до поры до времени  не входить больше в комнату больной — обещать ему, что она не станет подвергать  себя такому риску, пока он не повидает мистера Перри и не узнает его мнение, и,  как ни старалась Эмма обратить разговор в шутку и вернуть его в должное русло,  преувеличенной заботе мистера Элтона о ее персоне не видно было конца. Она  начинала терять терпение. Похоже было — что греха таить, — он в самом деле  тщился показать, будто влюблен в нее, а не в Гарриет; презренное, гнусное  непостоянство, ежели так!.. Эмме стоило труда сохранять хладнокровие. Ища  союзницы, он воззвал к миссис Уэстон: не окажет ли она ему поддержки? Не  присоединит ли свой голос к его увещаниям, что мисс Вудхаус не следует бывать у  миссис Годдард, покуда не подтвердится, что болезнь мисс Смит не заразительна?  Мисс Вудхаус должна обещать это, иначе он не успокоится, — не употребит ли  миссис Уэстон свое влияние в помощь ему?    

— Столько  заботы о других, — продолжал он, — и такое небрежение к себе! Желать,  чтобы я нынче остался дома лечиться от простуды, а себя подвергать опасности  заразиться гнилою ангиной! Где же справедливость, миссис Уэстон? Будьте нам  судьею. Не вправе ли я попенять ей за это? Полагаюсь на любезную помощь вашу и  поддержку.    

Эмма  видела, что миссис Уэстон удивлена — и весьма, должно быть, — обращением,  в коем он каждым словом, всею манерою своей, присваивал право принимать в ней  первостепенное участие; сама она, оскорбленная, возмущенная до глубины души, не  находила слов для достойного ответа. Она лишь смерила его взглядом — но таким  взглядом, который, думалось ей, должен привести его в чувство, — а затем,  встав с софы, пересела к сестре и уж более не удостаивала его вниманием.    

Узнать,  как принял мистер Элтон этот безмолвный выговор, она не успела, ибо тотчас  вслед за тем произошло новое событие: мистер Джон Найтли, выйдя проверить,  какова погода, воротился и объявил во всеуслышание, что на дворе валит снег,  все кругом занесло и сильно метет и, обращаясь к мистеру Вудхаусу, заключил:    

— Куда  как браво открываете вы зимний сезон, сэр! Для кучера и лошадей ваших будет внове  прокладывать дорогу сквозь снежный буран.    

Бедный  мистер Вудхаус онемел, пораженный ужасом, зато все прочие дружно заговорили —  одних это удивило, других не удивило; одни задавали вопросы, другие бодрились.  Миссис Уэстон и Эмма изо всех сил старались успокоить мистера Вудхауса и  отвлечь его внимание от зятя, который, с торжеством и изрядной  бесчувственностью, продолжал:    

— Я  был в восхищении, сэр, — говорил он, — когда вы отважно пустились в  путь по такой погоде, хотя не могли не видеть, что очень скоро пойдет снег.  Всякому ясно было, что снега не миновать. Я восхищен вашею твердостью и не вижу  причин сомневаться, что мы превосходно доедем до дому. Едва ли за час-другой  дорогу окончательно завалит снегом, да и на то у нас две кареты — перевернет  ветром одну в открытом поле, так неподалеку будет другая. Глядишь, к полуночи и  доберемся до Хартфилда в полной сохранности.    

Мистер  Уэстон, тоже по-своему торжествуя, признался, что уже некоторое время знает про  снегопад, но помалкивал из опасения, как бы мистер Вудхаус не всполошился и не  заспешил домой. Но говорить, что такой снег помешает им доехать, можно разве  что в шутку — увы, они могут ехать без всяких опасений. Он пожалел, что дорогу  не завалило снегом — уж тогда-то он бы оставил гостей в Рэндалсе, — и  изъявил простодушную уверенность, что всем им нашлось бы место, призвав жену  подтвердить, что, слегка пораскинув умом, можно было бы всех их прекрасно  устроить на ночь, от чего она несколько смешалась, зная, что в доме есть только  две свободные комнаты.    

— Что  же делать, Эмма, душенька?.. Что делать?.. — только и способен был  восклицать мистер Вудхаус в первые минуты. У нее искал он утешения, и, лишь  когда она уверила его, что никакой опасности нет, напомнив, что у них отличные  лошади, что Джеймс мастер своего дела, а вокруг так много друзей, — лишь  тогда он немного ожил.    

Не  меньше его всполошилась и старшая дочь. Воображение рисовало ей страшную  картину, как они застрянут в Рэндалсе, отрезанные от Хартфилда и от детей;  убежденная, что ехать по такому снегу впору лишь людям отчаянным, но не в силах  вынести промедления, она ратовала за то, чтобы отцу и Эмме остаться в Рэндалсе,  а ей самой с мужем безотложно отправиться в дорогу, какие бы непроходимые  сугробы ни намело за это время.    

— Велите  немедля закладывать, ангел мой, — сказала она, — думаю, еще есть  кой-какая надежда пробраться, если выехать немедленно, — ну, а в крайнем  случае, я вылезу и пойду пешком. Ничего страшного. Спокойно пройдусь пешочком,  хотя бы и полдороги. Дома сразу же сменю обувь, только и всего, я от таких  вещей не простужаюсь.    

— Вот  как! — возразил он. — Тогда, дорогая моя Изабелла, это не иначе как  чудеса, потому что, вообще говоря, вы простужаетесь от всего на свете. Идти  домой пешком!.. Мило вы обуты для такой прогулки, нечего сказать. Тут даже  лошадям придется туго.    

Изабелла,  обратясь к миссис Уэстон, спросила, одобряет ли она ее план. Миссис Уэстон ничего  не оставалось, как ответить утвердительно. Тогда Изабелла подошла к Эмме, но  Эмма не спешила отказаться от надежды уехать всем вместе; они так и не порешили  ни на чем, когда вернулся мистер Найтли, который вышел из комнаты, едва только  брат его объявил о снегопаде, и сказал, что был на дворе и готов поручиться,  что, когда бы им ни вздумалось выехать, сию минуту или через час, они доедут  домой без малейшего труда. Он выходил за ворота — прошелся по дороге на Хайбери  — снега выпало от силы на полдюйма, кое-где лишь слегка припорошило землю;  сейчас еще падают редкие снежинки, однако тучи расходятся и по всему видно, что  снег скоро кончится. Он заглянул и в кучерскую, и оба кучера согласились с ним,  что опасаться нечего.    

Изабелла  приняла эту весть с превеликим облегчением, да и Эмма обрадовалась ей не меньше,  из-за отца, который мгновенно успокоился, сколько позволяла ему его нервическая  организация — то есть, иными словами, не мог после пережитых волнений быть  совершенно покоен, покуда оставался в Рэндалсе. Он утвердился в мысли, что  ехать теперь домой безопасно, но никакими силами нельзя было внушить ему ту  мысль, что и остаться безопасно тоже, и между тем как другие занимались  советами да уговорами, мистер Найтли с Эммою уладили дело, обменявшись короткими  фразами:    

— У  вашего батюшки душа не на месте, отчего вы не едете?    

— Остановка  за другими, я готова.    

— Тогда  я позвоню?    

— Извольте.    

Сказано  — сделано: он позвонил и велел подавать кареты. Пройдут считанные минуты, уповала  Эмма, и ее беспокойных спутников доставят домой; одного — протрезвиться и  остыть, а другого — опомниться и прийти в себя после всех бурь и треволнений  этой поездки.    

Кареты  были поданы; хозяин дома и мистер Найтли бережно проводили к одной из них мистера  Вудхауса, который всегда в подобных случаях был предметом первой заботы; но как  ни пытались оба они обнадежить его, все же, при виде снега на земле и темных  туч на небе, в нем снова ожила тревога. Их ждет, он боится, тяжелая дорога.  Изабелле, бедняжке, придется трудно. И каково-то будет Эмме, бедняжке, ехать  позади. Что бы такое придумать, он не знает. Им следует по возможности  держаться всем вместе — и призван был Джеймс, и получил наставление ехать потихоньку  и не отрываться от второй кареты.    

Вслед за  отцом в карету села Изабелла, а вслед за нею, забыв о том, что его место не  здесь, очень естественно туда же сел и ее муж; таким образом, когда мистер  Элтон подвел ко второй карете Эмму и сам уселся рядом, то дверцу, как и  положено, захлопнули и обнаружилось, что им предстоит ехать tete-a-tete. В  обычное время это не смутило бы ее ни на минуту, скорей доставило бы  удовольствие: его можно было бы вызвать на разговор о Гарриет, и путь в три  четверти мили сократился бы втрое. Но теперь, после его подозрительного  поведения, она бы предпочла этого избежать. Вероятно, когда мистер Уэстон  потчевал мужчин добрым вином, он хлебнул лишнего и настроен был болтать чепуху.    

Решив по  мере сил удерживать его в границах холодною учтивостью, она приготовилась  сразу, с тонко рассчитанным спокойствием и важностью, повести речь о погоде, о  позднем времени, однако не успела начать, не успели они выехать за ворота и  догнать первую карету, как ее перебили — схватили за руку, потребовали ее  внимания, и мистер Элтон очертя голову уже объяснялся ей в любви: как не  воспользоваться ему счастливым случаем, как не признаться в чувствах, которые,  конечно же, давно не тайна, в надежде — в страхе — с обожанием — с готовностью  погибнуть, ежели его отринут, но в то же время осмеливаясь думать, что его  пылкая привязанность, его беспримерная любовь и пожирающая страсть не могла не  возыметь действия, а короче — с самыми серьезными намерениями и твердою  решимостью добиться исполнения их как можно скорее. Да, она не ошиблась. Без  всякого стыда, без оправданий, без особых церемоний, мистер Элтон, влюбленный в  Гарриет, признавался, что влюблен в нее. Она порывалась остановить его —  напрасно: он говорил без умолку, покуда не выложил все. Как ни сердита она  была, но когда наконец заговорила, то мысль, что это минутное помрачение,  помогла ей сдержаться. Это, видно, хмель ударил ему в голову, а значит, есть  надежда, что через час он образумится. Соответственно, и отвечала она ему  полусерьезно, полушутя, в манере, наиболее понятной, по ее представлениям,  полупьяному человеку:    

— Вы  поражаете меня, мистер Элтон. Говорить такие вещи мне! Вы забываетесь — вы меня  приняли за мою приятельницу — я с удовольствием передам все это от вашего имени  мисс Смит, но меня, сделайте милость, вперед увольте от признаний.    

Мисс  Смит?.. Передаст мисс Смит?.. Как прикажет она это понимать? И он повторил ее  слова с такою развязной самоуверенностью, таким хвастливым напускным  изумлением, что она не могла не вспылить:    

— Мистер  Элтон, ваше поведение ни на что не похоже! Я могу объяснить его единственно  тем, что вы теперь сами не свой, иначе не позволили бы себе говорить со мною,  ни говорить о Гарриет в подобном тоне. Будьте добры, возьмите себя в руки, и ни  слова более, тогда я постараюсь забыть об этом.    

Однако  мистер Элтон, оказывается, выпил вина лишь в меру, для поднятия духа, но вовсе  не до помутнения рассудка. Он прекрасно знал, что говорит, и, с горячностью  опровергнув ее подозрение как в высшей степени для него обидное, а также  засвидетельствовав мимоходом свое уважение к мисс Смит как ее приятельнице —  но, впрочем, отметив, что не понимает, при чем тут вообще мисс Смит, —  вновь вернулся к любовной теме, с настойчивостью намекая, что ждет благоприятного  ответа.    

Чем  сомнительнее становилось для Эммы его опьянение, тем определеннее — его непостоянство  и наглость и тем менее принуждала она себя к вежливости, отвечая ему:    

— Мне  более невозможно сомневаться. Вы все сказали слишком ясно. Мистер Элтон, у меня  нет слов. Вы ошеломили меня. Как! После того поведения, которому я весь этот  месяц была свидетельницей, тех знаков внимания к мисс Смит, кои привыкла  наблюдать изо дня в день, — обращать ко мне такие речи?.. Какая  невообразимая ветреность! Могла ли я предположить! Поверьте, сударь, мне  отнюдь, отнюдь не лестно быть предметом такого рода излияний.    

— Небеса  милосердные! — вскричал мистер Элтон. — Да с чего вы взяли? Мисс  Смит!.. Никогда в жизни у меня и мысли не было ни о какой мисс Смит — никогда  не оказывал я ей знаков внимания иначе, как другу вашему, никогда не  существовала она для меня иначе, как ваш друг. Ежели она вообразила себе иное,  то, стало быть, приняла желаемое за действительное, и я о том весьма сожалею —  чрезвычайно, — но помилуйте! Мисс Смит, вот новость!.. Ах, мисс Вудхаус!  Кто может думать о мисс Смит, когда рядом мисс Вудхаус! Нет, клянусь честью,  меня нельзя упрекнуть в ветрености. Я думал только о вас. Я утверждаю, что ни  на миг другая не была предметом моего внимания. Что бы ни говорил я, что б ни  делал в последние недели, все имело единою целью изъяснить вам мое обожание.  Быть не может, чтобы вы вправду, в самом деле, имели сомнения на этот счет.  Нет! — С нарочитою многозначительностью: — Я уверен, вы все видели и  понимали.    

Нельзя  сказать, что испытала, услышав это, Эмма, которое из сонма неприятных чувств  овладело ею с наибольшей силой. От потрясения она не вдруг нашлась что  ответить, и воспламененный мистер Элтон, тотчас приняв минутное замешательство  ее за добрый знак, вновь попытался схватить ее за руку и радостно воскликнул:    

— Очаровательная  мисс Вудхаус! Позвольте мне истолковать ваше красноречивое молчание. Оно  означает, что вы давно поняли меня.    

— Нет,  сударь! — вскричала Эмма. — Оно не означает ничего подобного. Я вас  не только не поняла, но до последней минуты имела совершенно превратное  представление о ваших видах. О чувствах ваших ко мне скажу одно: очень жаль,  что вы дали им волю, — я хотела этого меньше всего. Я с удовольствием  наблюдала, как отличаете вы моего друга Гарриет — преследуете ее, да,  преследуете, именно так это выглядело, — но когда бы хоть на минуту  заподозрила, что не она вас привлекает в Хартфилд, то, несомненно, сочла бы,  что вы напрасно рассудили за благо столь часто бывать у нас. Должна ли я  понимать, что вы никогда не искали особенного расположения мисс Смит — никогда  не думали о ней серьезно?    

— Никогда,  сударыня, — вскричал он, уязвленный теперь в свою очередь, — никогда,  смею вас уверить. Мне думать серьезно о мисс Смит!.. Мисс Смит очень милая  девица, и я душою был бы рад, ежели б она прилично устроила свою судьбу… не  сомневаюсь, что найдутся мужчины, коих не смутит… ну, словом, каждому свое, но,  говоря о себе, могу заметить, что, кажется, пока еще не впал в подобную  крайность. Не настолько пока еще отчаялся найти равную себе, чтобы ухаживать за  мисс Смит! Нет, сударыня, ради вас одной бывал я в Хартфилде и, встречая поощрение…    

— Поощрение?..  От меня?.. Сударь, вы заблуждаетесь! Как вы могли это предположить! Я видела в  вас поклонника моей приятельницы, и только. Лишь в этом качестве могли вы  значить для меня больше, чем простой знакомый. Я бесконечно сожалею об этом  недоразумении, но хорошо, что оно разъяснилось. Если бы вы и далее вели себя  так же, то мисс Смит, возможно, пребывая, подобно мне, в неведении, что между  вами существует великое и столь очевидное для вас неравенство, чего доброго,  ложно истолковала бы ваши намерения. Ну, а теперь муки обманутых надежд  достались лишь одному из нас и, полагаю, ненадолго. Я же пока не помышляю о  замужестве.    

Он не  мог вымолвить ни слова от бешенства; ее решительный вид говорил, что мольбы  были бы бесполезны; и в оскорбленном молчании, одинаково негодуя друг на друга,  они ехали вдвоем еще несколько минут, осужденные, по милости мистера Вудхауса с  его страхами, тащиться черепашьим шагом. Оба изнывали бы от неловкости, когда  бы их не душил гнев, прямой и откровенный, не оставляющий места для конфузливых  обиняков. Они и не заметили, как карета свернула на Пастырскую дорогу, как  остановилась; неожиданно для себя они очутились у дверей его дома, и он, без  единого звука, выскочил наружу… Эмма почла нужным пожелать ему доброй ночи. Он  высокомерно, холодно, сквозь зубы, ответил, и она, в неописуемо раздраженном  состоянии духа, проследовала в Хартфилд.    

Там ее с  восторгом встретил отец, который трепетал за нее, рисуя себе опасности одинокой  поездки от Пастырской дороги — крутой поворот, о котором подумать жутко, —  карета в чужих руках — добро бы, Джеймс — а то посторонний кучер… Там,  казалось, только и не хватало ее приезда, чтобы все пошло на лад; мистер Джон  Найтли, устыдясь того, что поддался дурному настроению, был сама доброта и  предупредительность и так старался ублаготворить тестя, что — хоть, правда, не  изъявлял особой готовности выкушать с ним за компанию мисочку овсянки — охотно  соглашался признать несравненные ее достоинства; день завершался в мире и  благополучии для всех в их маленьком кружке, кроме нее… Небывалое смятение  царило в душе ее, и ей с большим усилием удалось вести себя как ни в чем не  бывало и поддерживать разговор, покуда урочный час отхода ко сну не принес с  собою желанную возможность поразмыслить обо всем наедине.    

 Глава 16    

     

Волосы  закручены были в папильотки, горничная отпущена, и Эмма уселась думать и терзаться…  Прескверная вышла история! Рухнуло все чего она добивалась! Сбылось все, чего  хотела бы избежать!.. Какой удар для Гарриет! Вот что было хуже всего. Все в  этой истории было так или иначе тяжело и унизительно, но в сравнении со злом,  причиненным Гарриет, остальное выглядело несерьезным; она бы согласилась теперь  еще сильнее страдать от сознания, что ошибалась и упорствовала в своем  ослепленье, что позорно просчиталась, — лишь бы последствия ее оплошности  не коснулись никого, кроме нее самой.    

— Все  бы не страшно, если бы я не навязала Гарриет нежных чувств к этому господину. Я  бы вытерпела его наглые притязания, пускай бы он хоть удвоил их… Но бедная  Гарриет!    

Как  могла она так обмануться!.. Он утверждал, будто никогда серьезно не думал о  Гарриет — никогда! Она напрягала память, вглядываясь в прошлое, но там все  смешалось. Ею овладела единая мысль, и под эту мысль подлаживала она все  остальное. Впрочем, и он, должно быть, держался неопределенно, двусмысленно,  неуверенно, иначе не ввел бы ее в подобное заблуждение.    

Портрет!..  Как воодушевлен был он портретом! И шарада! И сотня других примет — как ясно,  кажется, указывали они на Гарриет! Правда, в шараде упоминался «быстрый ум», но  ведь и «томные глаза» — тоже, строго говоря, она не подходила ни к одной из них  — какая-то путаница, безвкусная и бессмысленная. Подите-ка разберитесь в этой  топорной белиберде!..    

Конечно,  она замечала, особенно в последнее время, что он с нею преувеличенно любезен,  однако принимала это лишь за манеру держаться, но неумение взять верный тон,  недостаток тонкости и вкуса, лишнее свидетельство того, что ему доводилось  вращаться в не лучшем обществе, что при всей галантности его обращения ему  порою недостает подлинной изысканности; но ни на минуту до сего дня не  приходило ей в голову, что за всем этим кроется не просто благодарное уважение  к ней как другу Гарриет, а что-то иное.    

Мистеру  Джону Найтли обязана она была первым проблеском света на этот счет, первою мыслью  о том, что это возможно. Спору нет, братьям нельзя было отказать в  проницательности. Ей вспомнилось, что говорил ей однажды про мистера Элтона  мистер Найтли, как остерегал ее, как настаивал, что никогда мистер Элтон не  женится опрометчиво, — и ее бросило в краску при мысли о том, сколь же  верно судил он о человеческих свойствах викария и как ему уступала в этом она.  Как ни обидно, выходило, что мистер Элтон вовсе не тот, за которого она его  принимала, а во многих отношениях — прямая противоположность: чванливый,  заносчивый, тщеславный, с непомерными претензиями и полным пренебрежением к  чувствам других.    

Вопреки  тому, что происходит в подобных случаях обычно, мистер Элтон своими поползновениями  ухаживать за нею только уронил себя в ее глазах. Его признания и домогательства  сослужили ему дурную службу. Она не придавала никакой цены его приверженности,  а его притязания казались ей оскорбительны. Он подыскивал себе хорошую партию  и, дерзнув в непомерном самомнении обратить свои взоры к ней, прикинулся  влюбленным, но она была покойна за него — обманутые надежды не причинили ему  мук. Ни в речах его, ни в манере не было и следа истинного чувства. Вздохов да  красивых слов ей досталось в изобилии, но ни одно выражение лица его, ни единая  нотка в голосе не имели ничего общего с искреннею любовью. Не стоило утруждать  себя сочувствием мистеру Элтону. Его лишь прельщала мысль обогатиться и  возвыситься, и, коли заполучить мисс Вудхаус из Хартфилда, наследницу  тридцатитысячного состояния, оказалось не так-то просто, значит, он в самом  скором времени посягнет на двадцать или десять тысяч какой-нибудь мисс Икс.    

Но что  он посмел говорить, будто встречал поощрение, намекать, будто она знала о его  намерениях и благосклонно принимала от него знаки внимания или (проще говоря)  собиралась за него замуж!.. Что он посмел счесть себя равным ей по рождению и  уму!.. Смотрел свысока на ее приятельницу, отлично понимая, кому где место ниже  его, но — в слепоте к тому, что находилось выше — не понимал, какая наглость со  стороны такого, как он, навязываться к ней в воздыхатели!.. Вот что бесило ее.    

Возможно,  несправедливо было бы требовать от него ясного представления о том, сколь много  он уступает ей в природной одаренности и духовном совершенстве. Этого он мог не  сознавать как раз по неспособности подняться до нее, но он не мог не знать,  насколько превосходит она его богатством и знатностью. Не мог не знать, что  поколения сменились с тех пор, как Вудхаусы, младшая ветвь старинного рода,  обосновались в Хартфилде, меж тем как Элтоны были никто. Конечно, Хартфилд как  земельное владение занимал довольно скромное место, врезаясь малым клином в  обширные земли, принадлежащие, вместе с остальною частью Хайбери, Донуэллскому  аббатству; однако богатые доходы из других источников уравнивали Вудхаусов с владельцами  аббатства во всем прочем, и они издавна пользовались почетом в здешних местах,  куда мистер Элтон явился впервые каких-нибудь два года назад пробивать себе  дорогу на собственный страх и риск, не имея иного родства, кроме как в торговой  среде, иных причин быть на примете, кроме рода занятий да учтивых манер…  Впрочем, он ведь воображал, будто она влюблена в него; на том, очевидно, и  строил свои расчеты — и Эмма, побушевав по поводу видимого несоответствия между  вкрадчивым обхождением и тщеславною головой, вынуждена была унять свое  негодование и признать, положа руку на сердце, что сама обходилась с ним столь  мягко и приветливо, столь внимательна была и любезна, что — раз об истинных ее  побуждениях не догадывались — заурядный человек вроде мистера Элтона, не  отличающийся тонкостью и наблюдательностью, определенно имел основания  вообразить себя ее избранником. Если она могла превратно толковать его чувства,  то вправе ли была изумляться тому, что он, ослепленный своекорыстием, неверно  понимал ее?    

Первую и  главную ошибку совершила она сама. Неразумно, недопустимо принимать столь  деятельное участие в устройстве судьбы двух посторонних людей. Это значит  заходить слишком далеко, брать на себя слишком много, легко подходить к тому, в  чем требуется серьезность, мудрить там, где требуется простота. Эмму мучили  стыд и совесть, и она дала себе слово, что больше такое не повторится.    

Это я  своими разговорами пробудила у бедняжки Гарриет нежные чувства к этому господину, —  размышляла она. — Когда б не я, она, возможно, и не подумала бы о нем, и,  уж во всяком случае, не подумала бы с надеждой, если бы я не уверила ее, что он  к ней неравнодушен, ибо ей в полной мере свойственны смирение и скромность,  которые я приписывала ему. Ох, что бы мне, отговорив ее выходить за молодого  Мартина, тем и удовольствоваться! Тут-то я не ошиблась. Тут поступила  правильно, но на этом следовало остановиться и дальше полагаться на время и  счастливый случай. Ввела ее в хорошее общество, предоставила возможность  снискать внимание достойного человека, и незачем было покушаться на большее.  Теперь же ей, бедненькой, какое-то время не знать покоя. Неважным я оказалась  ей другом, и если даже она не очень огорчится, то, право, понятия не имею, кого  бы еще можно было ей подобрать… Уильям Кокс, молодой стряпчий?.. Ах, нет, не  выношу этого фертика…    

Эмма  осеклась, покраснела, рассмеялась, поймав себя на том, что снова принялась за  старое, и вернулась к более серьезным и удручающим раздумьям о том, что было,  что будет и чего не миновать. Предстоящее ей тягостное объяснение с Гарриет,  страдания, которые оно доставит несчастной, неловкость встреч в будущем,  трудный вопрос о том, продолжать или прервать знакомство, необходимость  подавлять отныне свои чувства, скрывать неприязнь, бояться огласки — в  невеселых думах обо всем этом провела она еще некоторое время, покуда наконец  не легла спать, так ни к чему и не придя, кроме убеждения, что своими руками  натворила ужасных бед.    

Жизнерадостное  молодое существо вроде Эммы, ненадолго омрачась в ночные часы, непременно воспрянет  духом с наступлением дня. Оно и само сродни веселому раннему утру и живо  отзывается на приход своего двойника — ежели сон, пересилив горе, все-таки  смежил ему очи, то поутру они откроются без прежней печали и с новою надеждой.    

Эмма  встала наутро с более утешительными мыслями, чем те, с которыми ложилась накануне,  с большею готовностью видеть просветы в темной туче и уповать, что ее пронесет  мимо.    

Во-первых,  очень утешало то, что мистер Элтон по-настоящему не влюблен в нее и не такого  он голубиного нрава, что грех его обидеть, во-вторых — что Гарриет не  принадлежит к тем возвышенным натурам, коим свойственно чувствовать глубоко и  сильно; и в-третьих — что никому, кроме трех действующих лиц, а главное,  батюшке ее, нет нужды знать о случившемся и ни минуты волноваться по этому  поводу.    

От этих  мыслей на душе становилось легче, и сделалось подавно легче, когда она увидела,  что за ночь выпало много снега, а значит, у них троих есть на первое время  уважительная причина держаться врозь.    

С  погодой ей посчастливилось: нельзя было идти в церковь, хотя стоял первый день  Рождества. Мистер Вудхаус был бы чрезвычайно расстроен, задумай это его дочь  сама; теперь же ей не грозила опасность внушить или выслушать неприятные и  крайне нелестные предположения. Снег на земле да беспогодица с перепадами от  заморозков до оттепели, которой хуже нет для моциона, когда с утра моросит  вперемешку со снегом, а ввечеру подмораживает, позволят ей на почетных условиях  провести в затворничестве не один день. Никаких сношений с Гарриет, кроме как  на письме; ни церкви для нее самой в воскресный день, на том же основании, что  и нынче; ни надобности придумывать объяснения тому, что к ним не показывается  больше мистер Элтон.    

В такую  погоду всяк имел хороший резон сидеть дома, и, хоть она надеялась и верила, что  мистер Элтон не станет скучать в одиночестве, ей очень приятно было видеть, что  ее батюшке одиночество в собственном доме только по душе, что ему достает  благоразумия не выходить наружу, — и слышать, как он говорит мистеру Найтли,  которого никакое ненастье не могло надолго удержать вдали от них:    

— Ах,  мистер Найтли, не лучше бы вам взять пример с бедного мистера Элтона и  отсидеться под своею крышей?    

Эти  уединенные дни протекали в замечательной безмятежности, лишь для нее нарушаемой  тайным смятением души, ибо подобное домоседство как нельзя более отвечало вкусу  ее зятя, с чувствами коего окружающим всегда надобно было очень считаться;  притом же он столь основательно излил всю желчь свою в Рэндалсе, что в  Хартфилде ему уже до конца не изменяло благодушие. Он со всеми держался мило,  ни с кем ни разу не повздорил, ни о ком не сказал дурного слова. Однако, хотя и  кстати пришлась для Эммы эта отсрочка, хотя и придавали ей бодрости надежды, но  мысль, что близок час объяснения с Гарриет, все же зловеще тяготела над нею и  не давала покоя.    

 Глава 17    

     

Мистер  Джон Найтли с супругой ненадолго задержались в Хартфилде. Погода вскоре начала  разгуливаться, и те, которым необходимо было ехать, могли ехать; мистеру  Вудхаусу, после очередной попытки уговорить дочь побыть у него еще вместе с  детьми, не оставалось ничего другого, как проводить всех гостей в дорогу и  вновь приняться оплакивать участь бедняжки Изабеллы, — каковая бедняжка  Изабелла, живя среди тех, в которых души не чаяла, видя в них одни лишь достоинства  и не замечая пороков, ежеминутно поглощенная нехитрыми насущными делами, являла  пример полного счастья, назначенного женщине.    

Они  уехали, а к вечеру мистеру Вудхаусу принесли записку от мистера Элтона,  многословную, вежливую, по всей форме составленную записку, в которой мистер  Элтон, засвидетельствовав мистеру Вудхаусу для начала совершеннейшее свое  почтение, уведомлял, что завтра утром намерен отправиться из Хайбери в Бат,  где, уступая настоятельным просьбам своих знакомых, предполагает провести несколько  недель и весьма сожалеет, что по разным причинам, связанным с погодою и делами,  лишен возможности лично проститься с мистером Вудхаусом, коего себе полагает  вечным должником за дружеские о нем попечения, — а буде мистер Вудхаус  имеет поручить ему что-либо, то он почтет за счастье все исполнить.    

Эмму  приятно поразила эта новость. Уехать именно теперь — ничего лучшего мистер  Элтон и придумать не мог. Она мысленно похвалила его, отметив, впрочем, что  способ оповестить об этом, избранный им, не делает ему особой чести. Учтивость  к отцу ее, столь подчеркнуто исключающая ее самое, яснее всяких слов выдавала  затаенную обиду. Даже почтительные расшаркивания в начале не распространялись  на нее… Имя ее не упоминалось вовсе, — и была во всем этом столь разительная  перемена и столь не к месту была эта прощальная напыщенность в изъявлениях  благодарности, что батюшка ее, подумалось ей в первую минуту, не мог не  заподозрить неладное.    

И однако  же — не заподозрил. Мистер Вудхаус слишком захвачен был удивлением по поводу  столь внезапной поездки и опасениями, что мистеру Элтону ни за что не доехать  благополучно, — и не заметил в его манере выражаться ничего необычного.  Сама же записка пришлась чрезвычайно кстати, ибо на весь остаток этого  одинокого вечера дала им свежую пищу для размышлений и разговоров. Мистер  Вудхаус высказывал свои страхи, а Эмма с удвоенным воодушевлением спешила, как  всегда, уверить его в их необоснованности.    

Теперь  она решилась не держать более Гарриет в неведении. Она имела причины полагать,  что Гарриет уже почти излечилась от простуды, и желала дать ей возможно больше  сроку, чтобы справиться и с другим недугом прежде, чем воротится назад его  виновник. Соответственно, она назавтра же отправилась к миссис Годдард, дабы  поведать правду и тем подвергнуть себя заслуженной каре; и каре суровой… Ей  предстояло разрушить надежды, которые она сама поддерживала с таким усердием,  выступить в неприглядной роли разлучницы, признать, что все ее соображения об  известном предмете за последние полтора месяца, все наблюдения, все выкладки и  предсказания — грубейшая ошибка и просчет.    

Признание  заставило ее вновь пережить минуты мучительного стыда, и при виде слез Гарриет  она подумала, что никогда уже не сможет жить в ладу с собою.    

Гарриет  приняла известие прекрасно — никого не обвиняла и обнаружила всем поведением  своим такое простодушие, такую непритязательность, что показала себя своей  приятельнице в самом выгодном свете.    

Эмме в  эти минуты ничто столь не казалось ценно, как простота и скромность, и  выходило, что всеми привлекательными свойствами, которые должны красить нас в  глазах других, обладает не она, а Гарриет. Гарриет считала, что не имеет  никакого права роптать. Снискать внимание такого человека, как мистер Элтон,  было бы для нее чересчур большою честью… Она решительно его недостойна — никто,  кроме столь снисходительного и доброго друга, как мисс Вудхаус, не мог бы  вообразить, будто она способна понравиться ему.    

Она  заливалась слезами; однако это бесхитростное проявление горя внушало Эмме куда  больше уважения, нежели любые попытки сохранить достоинство, и она от всей души  старалась выслушать, понять, утешить, искренне в тот миг убежденная, что из них  двоих не она, а Гарриет более возвышенное и совершенное создание, и что для нее  самой много лучше и полезней было бы походить на Гарриет, а не полагаться на  собственный ум и таланты.    

Переделываться  на образец невежественной простушки ей было, впрочем, поздновато, и все же она  покинула дом миссис Годдард, еще более утвердясь в решимости быть вперед  скромнее и смиреннее и до конца жизни держать в узде свое воображение. Отныне  первою обязанностью ее, после забот о родителе, было печься о благе Гарриет,  доказывая ей свою привязанность лучшим способом, чем сватовство. Она пригласила  Гарриет в Хартфилд, была неизменно добра с нею, стремясь занять и развлечь ее  чтением и беседой и вытеснить мысли о мистере Элтоне из ее головы.    

По-настоящему,  знала она, на это требовалось время, но, хоть она вообще и не могла почитать  себя достойным судьею в подобных делах, а тем паче искренне сочувствовать любви  к такому человеку, как мистер Элтон, — ей казалось разумным предполагать,  что, принимая во внимание возраст Гарриет и полное крушение ее надежд, возможно  будет к приезду мистера Элтона привести ее в относительно уравновешенное  состояние, что позволит им всем встречаться на правах простых знакомых, не  опасаясь выдать или усугубить при этом чувства, владеющие ими.    

Правда,  Гарриет чистосердечно видела в мистере Элтоне верх совершенства, как внешнего,  так и внутреннего, настойчиво повторяла, что равного ему нет на свете, —  и, откровенно говоря, оказалась влюблена гораздо сильнее, чем полагала Эмма, но  все же была надежда, что это не надолго, столь естественно и необходимо  казалось ей подавлять такого рода склонность, раз ей не отвечают взаимностью.    

Вряд ли  Гарриет доставит большое удовольствие по-прежнему встречаться с мистером Элтоном  и мечтать о нем, ежели он, воротясь, начнет выказывать ей полное и очевидное  безразличие, а в том, что именно так он и сочтет нужным поступить, Эмма не  сомневалась.    

Худо  было для каждого из них в отдельности и для всех вместе, что они были столь  прочно, столь незыблемо привязаны к Хайбери. Ни один из трех не мог уехать либо  избрать для себя иное общество. Обстоятельства вынуждали их встречаться и  делать хорошую мину при плохой игре.    

Для  Гарриет дело осложнялось еще и атмосферою в пансионе миссис Годдард, где мистер  Элтон был в глазах учительниц и старших воспитанниц кумиром; ей негде было,  кроме как в Хартфилде, услышать, как о нем говорят с охлаждающей сдержанностью  или нелестной прямотой. Где нанесли рану, там ее, по справедливости, и  следовало врачевать — и Эмма дала себе зарок, что не успокоится, покуда не  увидит подругу на пути к исцелению.    

 Глава 18    

     

Мистер  Фрэнк Черчилл не приехал. Приблизился назначенный срок, и, подтверждая опасения  миссис Уэстон, от него пришло письмо с извинениями. В настоящее время ему, «к  величайшей его досаде и сожалению», нельзя отлучиться из Энскума, «однако он не  теряет надежды приехать в Рэндалс в недалеком будущем».    

Миссис  Уэстон опечалилась чрезвычайно — опечалилась, правду сказать, куда больше, чем  ее муж, хотя, с присущей ей трезвостью, куда меньше его полагалась на то, что  молодой мистер Черчилл в самом деле приедет: человек сангвинического склада,  постоянно надеясь на лучшее, не всегда расплачивается соответственною мерой  уныния, если надежды его не сбываются. С легкостью перепархивает он от неудачи  в настоящем к новой надежде на будущее. На полчасика мистер Уэстон удивился и  взгрустнул, но очень быстро начал смекать, что только лучше будет, ежели Фрэнк  приедет через два-три месяца, — и время года лучше, и погода, да и пробыть  у них он, без сомнения, сможет много дольше, чем если бы приехал теперь.    

Рассудив  подобным образом, он тотчас и утешился, между тем как миссис Уэстон, более  тонко понимая суть вещей, предвидела в дальнейшем лишь повторение отсрочек и  отговорок, болея душою за мужа, которого ждали новые огорчения, огорчалась  вдвойне.    

Эмму в  ее теперешнем расположении духа не слишком занимало, пожалует ли к ним мистер  Фрэнк Черчилл или нет, ей только жаль было, что ее друзей в Рэндалсе постигло  разочарование. В эти дни знакомство с ним более не прельщало ее. Ей хотелось  теперь побольше покоя и поменьше соблазнов; но так как, с другой стороны,  благоразумие требовало не показывать виду и держаться как всегда, то она  старалась обнаруживать надлежащий интерес к случившемуся и разделять с мистером  и миссис Уэстон их огорчение, как подобает истинному другу.    

Она  первой объявила эту новость мистеру Найтли, поахав сколько нужно (пожалуй, даже  больше, чем нужно, из усердия хорошо сыграть свою роль) над поведением  Черчиллов, которые не пожелали его отпустить. Затем, с жаром, которого в  действительности не ощущала, заговорила о том, сколь неоценимым прибавлением он  мог бы сделаться их замкнутому обществу в Суррее, и как приятно было бы увидеть  новое лицо, и каким праздником для всех от мала до велика в Хайбери стал бы его  приезд. Высказав напоследок еще раз все, что думает о Черчиллах, она тут же вовлечена  оказалась в спор с мистером Найтли и с веселым изумлением поймала себя на том,  что сама себе противоречит, прибегая к тем же доводам, которыми пользовалась,  противореча ей, миссис Уэстон.    

— Черчиллы,  может статься, и виноваты, — сказал с холодностью мистер Найтли, — и  все-таки, при желании, он мог приехать.    

— Не  знаю, почему вы так говорите. Он-то рад бы приехать, это дядюшка с теткой его  не пускают.    

— Я  не поверю, чтобы он не властен был приехать, ежели бы задался таковою целью.  Без доказательств в подобные небылицы не верится.    

— Какие  странные речи! Что сделал мистер Фрэнк Черчилл, чтобы вы подозревали в нем  столь противоестественные свойства?    

— Напротив,  вполне естественно предположить, что, живя у людей, которые постоянно служили  ему в том примером, он научился ставить себя выше своих близких и ни с кем не  считаться, а думать только о себе. Вполне естественно, к сожалению, когда  молодой человек, воспитанный спесивыми, изнеженными роскошью эгоистами, сам  вырастает спесивым, изнеженным роскошью эгоистом. Ежели бы Фрэнк Черчилл  действительно хотел свидеться с отцом, то за время с сентября по январь он  изыскал бы способ это сделать. Чтобы мужчине в его годы — сколько там ему,  двадцать три, двадцать четыре? — непосильна была такая малость? Быть того  не может.    

— Легко  вам рассуждать, вы всю жизнь сами себе хозяин. Нет, мистер Найтли, кому другому,  но не вам судить о сложностях зависимого положения. Вы не знаете, каково это —  применяться к чужому своенравию.    

— Уму  непостижимо, чтобы мужчина в двадцать три — двадцать четыре года был до такой  степени лишен свободы решать и действовать. Добро бы еще ему не хватало денег,  не хватало досуга. Но мы ведь знаем обратное — того и другого у него в таком  избытке, что он рад транжирить их повсюду, куда съезжаются самые отъявленные  бездельники в королевстве. Вечно только о том и слышишь, что он пропадает  где-нибудь на водах. Да вот хоть бы недавно взять, — был в Уэймуте. Стало  быть, может он отлучаться от Черчиллов?    

— Да,  может, — иногда.    

— То  есть тогда, когда считает нужным, когда это сулит ему удовольствие.    

— Несправедливо  судить о поступках человека, ежели нам не все досконально известно о его  положении. Можно ли говорить, что трудно, а что легко для такого-то члена  семьи, не зная, какова обстановка внутри этой семьи? Надобно сперва  познакомиться с порядками в Энскуме да с нравом миссис Черчилл, а уже после  заключать, велика ли у ее племянника свобода действий. Весьма вероятно, что в  одних случаях он может поставить на своем, а в других — нет.    

— Есть  один случай, Эмма, когда всякий может поставить на своем, ежели захочет — не дипломатикой  да изворотливостью, но решительностью и твердостью, — тот случай, когда  речь идет о долге. Оказать отцу этот знак внимания — долг Фрэнка Черчилла. Судя  по его посулам и посланиям, он это знает и мог бы выполнить его, когда бы в  самом деле имел такое желание. Мужчина с подлинным чувством долга сразу сказал  бы миссис Черчилл прямо и твердо: «Я всегда готов ради вашего удобства  поступится любым удовольствием, но сейчас обязан безотлагательно поехать  навестить отца. Я знаю, он будет огорчен, ежели я теперь не окажу ему уважение  таким образом. И потому я завтра же еду…» Если бы он сразу так ей и сказал, с  решимостью, приличной для мужчины, то не услышал бы никаких возражений.    

— Верно, —  смеясь, отвечала Эмма, — но он, возможно, услышал бы их, воротясь назад.  Чтобы молодой человек, полностью зависимый, позволил себе объясняться подобным  языком!.. Никому, кроме вас, мистер Найтли, такое не пришло бы в голову. Вы  просто понятия не имеете, как требуется вести себя в положении, прямо противоположном  вашему. Мыслимое ли дело для мистера Фрэнка Черчилла объясняться в этаком тоне  с дядюшкою и теткой, которые вырастили его и намерены обеспечить его будущее!..  Да еще, чего доброго, громко, во весь голос, и стоя посреди комнаты!.. Как вы  могли вообразить, что для него допустимо такое поведение?    

— Будьте  уверены, Эмма, человек здравомыслящий не нашел бы здесь ничего для себя затруднительного.  Он сознавал бы, что прав, а открытое заявление — конечно, человек благоразумный  сделает его в надлежащей манере — принесло бы ему больше пользы, дало больше  выгоды, больше возвысило бы его в мнении людей, от которых он зависит, нежели  поведение, основанное на хитростях и увертках. К привязанности прибавилось бы  уважение. Они почувствовали бы, что могут на него положиться, что племянник,  верный сыновнему долгу, верен будет и долгу перед ними; ведь им понятно — точно  так же, как ему, как понятно должно быть всему свету, — что нанести визит  отцу — его обязанность, и, злоупотребляя своею властью, чтобы оттянуть этот визит,  они же в душе презирают его за то, что он покоряется их прихотям. Достойный  поступок внушает уважение каждому. Поставил бы он себе за правило действовать  таким образом последовательно, постоянно, и эти мелкие душонки подчинились бы  ему.    

— Я  в этом склонна сомневаться. Вы хотя и большой любитель обуздывать мелкие  душонки, однако когда эти душонки принадлежат богатым и могущественным, им,  наблюдаю я, свойственно бывает сильно раздуваться и они становятся столь же  неуправляемы, как и великие души. Я вполне допускаю, что ежели б вас, мистер  Найтли, вдруг взять, как вы есть, и перенести на место мистера Фрэнка Черчилла,  то вы бы говорили и делали именно так, как теперь предлагаете ему, и очень  возможно, что это произвело бы прекрасное действие. Возможно, Черчиллы не стали  бы перечить вам ни единым словом, но ведь вас не связывала бы привычка  повиноваться, усвоенная с детства, многолетний навык к почтительному  послушанию. Ему, который связан ими, не так-то легко, быть может, прорваться  сквозь эти путы к совершенной независимости, отметя прочь их притязания на дань  признательности и почтения. Он, может быть, не хуже вашего сознает, как  надлежало бы поступить, но, при нынешних обстоятельствах, менее вас способен  доказать это на деле.    

— Значит,  хуже сознает, ежели не способен. Значит, менее убежден, раз не может сделать  усилие.    

— Но  различие в положении, в привычках! Отчего вы не постараетесь понять, какие  чувства должен испытывать любезный молодой человек, идя наперекор людям,  которых с детских и отроческих лет приучен чтить всю жизнь?    

— Ваш  любезный молодой человек — очень слабодушный молодой человек, если первый раз  столкнулся с необходимостью настоять на своем и поступить правильно, вопреки  воле других. В его лета пора бы привыкнуть руководствоваться в своих поступках  долгом, а не своекорыстием. Я могу понять страхи мальчика, но не мужчины.  Возмужав, он должен был расправить плечи и стряхнуть с себя все мелкое и  недостойное, что навязала ему власть Черчиллов. Ему следовало воспротивиться  первой же их попытке заставить его выказать неуважение к отцу. Поведи он себя  надлежащим образом с самого начала, то теперь не имел бы затруднений.    

— Нам  никогда не прийти к согласию на его счет, — вскричала Эмма, — да и  неудивительно. Мне он вовсе не представляется слабодушным молодым человеком, я  уверена, что это не так. Блажь и испорченность не укрылись бы от мистера  Уэстона, хотя бы и в натуре родного сына, — вероятнее, что он от природы  слишком уступчив, покладист, мягок, чтобы отвечать вашим понятиям о воплощении  мужского совершенства. Я смею полагать, что он таков, и пусть это лишает его  одних преимуществ, но зато дает другие.    

— Да,  верно, — то преимущество, что он не трогается с места, когда обязан был бы  ехать, что проводит жизнь в пустых развлечениях и мнит себя изрядным ловкачом,  когда находит тому оправдания. Всегда ведь можно сесть и составить цветистое  письмо, полное лживых уверений, и убедить себя, что найден лучший в мире способ  сохранить в доме покой, а в то же время и отца лишить оснований жаловаться. Мне  отвратительны его письма.    

— Вы  одиноки в этом. Все остальные, кажется, ими довольны.    

— Подозреваю,  что миссис Уэстон недовольна. Да и возможно ли удовольствоваться ими женщине  столь трезво мыслящей и тонко чувствующей, оказавшейся на положении матери, и,  однако же, не ослепленной материнскою любовью! Ради нее вдвойне обязан он  оказать внимание Рэндалсу — и для нее вдвойне чувствительно должно быть  невнимание. Будь она сама важной персоной, он бы, я думаю, не преминул явиться,  хотя как раз в этом случае не имело бы значения, явится он или нет. Вы  полагаете, что доброму другу вашему не приходят на ум подобного рода  соображения? Что она не говорит себе часто все это? Нет, Эмма, ваш любезный  молодой человек может быть любезен лишь в том смысле, как это понимают французы,  но не англичане. Может быть «tres aimable», иметь прекрасные манеры,  производить приятное впечатление; но он не обладает тем бережным отношением к  чувствам других, которое разумеет англичанин под истинною любезностью, —  она не свойственна ему.    

— Вы,  кажется, определенно решили думать о нем дурно.    

— Я?  Нисколько, — отвечал мистер Найтли с неудовольствием. — Я не хочу  думать о нем дурно и первый готов был бы признать его достоинства, да что-то  про них не слышно, ежели не считать чисто внешних — что он высок ростом, хорош  собою, непринужден и вкрадчив в обращении.    

— Что  ж, если ему и нечем более похвалиться, для Хайбери он все-таки станет  неоценимым приобретением. Не столь уж часто видим мы приятных молодых людей с  хорошими манерами и привлекательною наружностью. Грешно нам было бы  привередничать и требовать от него в придачу всяческих добродетелей. Ужели вы  не понимаете, мистер Найтли, какой переполох учинит он своим приездом? Один  предмет занимать будет собою умы в Донуэллском и Хайберийском приходах — будоражить  воображение, дразнить любопытство! Мистер Фрэнк Черчилл, он один — о нем одном  будем мы и говорить и думать.    

— Прошу  исключить меня из числа тех, для коих он столь неотразим. Я буду рад с ним познакомиться,  когда увижу, что с ним есть о чем поговорить, но если это всего лишь паркетный  пустозвон, то он не будет занимать собою ни времени моего, ни мыслей.    

— Сколько  я себе представляю, он умеет подлаживаться к вкусу любого собеседника, имеет  способность и желание быть приятным всем и каждому. С вами он станет толковать  о сельских делах, со мною — о рисовании иль музыке, и так, соответственно, с  каждым, располагая теми общими сведениями о самых разных предметах, которые  позволяют следовать за ходом мысли другого либо излагать собственную мысль, как  потребует того приличие, и говорить всякий раз весьма дельно — вот каковым я  представляю его себе.    

— А  я, — сказал с сердцем мистер Найтли, — представляю себе, что если он  окажется в самом деле таков, то несноснее малого свет не видывал! Как! В  двадцать три года быть душою общества — важною птицей — ловким политиком,  который норовит раскусить всякого другого и, в чем бы ни был у того талант,  показать собственное превосходство — источать лесть, чтобы выставить всех  кругом дураками в сравнении с собою! Милая Эмма, когда дойдет до дела, вам, с вашим  здравым рассудком, покажется нестерпим подобный факт.    

— Я  больше ничего не скажу о нем, — вскричала Эмма, — вы видите во всем  только худое. Мы оба судим о нем предвзято; вы настроены против него, я — за, и  нам никогда не сойтись во взглядах, покуда он не приехал.    

— Предвзято!  Я сужу не предвзято.    

— А  я — да, и очень, и вовсе этого не стыжусь. Любовь к мистеру и миссис Уэстон  определенно настраивает меня в его пользу.    

— Меня  его персона занимает очень мало, я месяц проживу и не вспомню о нем, —  отозвался мистер Найтли столь резко, что Эмма немедленно заговорила о другом,  хоть и не понимала, отчего он так рассердился.    

Невзлюбить  юношу за то одно, что он скроен на иной образец, было недостойно человека  широких взглядов, каковым она всегда его почитала, ибо, хотя и частенько  укоряла его в том, что он о себе чересчур высокого мнения, но ни на минуту не  предполагала дотоле, что он может из-за этого несправедливо судить о  достоинствах другого.    

     

 КНИГА 2    

     

Глава 1    

     

Однажды  утром Эмма и Гарриет прогуливались вдвоем и уже, по мнению Эммы, на целый день  наговорились о мистере Элтоне. Больше было положительно некуда, ни в утешение  Гарриет, ни в наказание за провинности ей самой, и на обратном пути она  старалась отделаться от надоевшего предмета — но только порадовалась, что  преуспела в этом, как он снова вторгся в разговор, и когда, заведя речь о том,  как тяжело приходится бедным людям зимней парою, она в ответ услышала лишь  жалобное: «Мистер Элтон так печется о бедных!», то поняла, что следует прибегнуть  к иному средству.    

Они как  раз приближались к дому, где жили миссис и мисс Бейтс, и Эмма решила зайти к  ним, уповая найти спасение в численности. Оказать им подобное внимание были все  причины: миссис и мисс Бейтс обожали принимать гостей, и Эмма знала, что те  немногие, кто осмеливается видеть в ней несовершенства, укоряют ее в  небрежении, полагая, что она вносит неподобающе малую лепту в их скромные  радости.    

Много  раз намекал ей на это упущение мистер Найтли, а порою и собственная совесть, но  пересиливало убеждение, что это чересчур неприятно — пустая трата времени — две  скучные гусыни, а ужасней всего — опасность встретиться с местной публикой  второго и третьего сорта, которая вечно у них толчется; и Эмма предпочитала  держаться подальше от их дома. Теперь же в одну минуту решила не проходить  мимо, о чем и объявила Гарриет, заметив, что нынче, по ее расчетам, их не  должны потчевать письмом от Джейн Фэрфакс.    

Миссис и  мисс Бейтс занимали гостиный этаж в доме, принадлежащем купцу; здесь в тесной квартирке,  составляющей все их владения, посетительниц приняли с распростертыми объятьями,  даже с благодарностью; опрятная, тихонькая старушка, сидящая с вязаньем в самом  теплом углу, порывалась уступить мисс Вудхаус свое место; суетливая, говорливая  дочь ее готова была уморить их добротою и вниманием, бессчетно благодаря за  визит, тревожась, не промочили ли они ноги, участливо осведомляясь, здоров ли  мистер Вудхаус, радостно сообщая о добром здравии своей матушки и доставая из  буфета сладкий пирог. Только сию секунду от них ушла миссис Коул, заглянула на  десять минут и была столь добра, что просидела целый час, — так вот она  отведала пирожка и любезно сказала, что очень вкусно, а потому, она надеется,  мисс Вудхаус и мисс Смит доставят им удовольствие и тоже скушают по кусочку.    

Упоминание  о Коулах означало, что неизбежно упомянут будет и мистер Элтон. Они были  приятели, и мистер Коул имел от мистера Элтона известия после его отъезда. Эмма  знала, что сейчас последует: в который раз придется разбирать по косточкам  письмо и поддакивать, что он долгонько не едет — верно, отбоя нет от  приглашений, ведь он повсюду и всегда любимец общества, и какой пышный бал  открыл церемониймейстер… Она проделала это достойно, показывая вид, как и  требовалось, будто все это интересно и похвально, и не давая Гарриет вставить  ни словечка.    

К этому,  направляясь сюда, она была готова, но полагала, что, отдав должное мистеру Элтону,  ей не станут навязывать более тягостных предметов, а предоставят свободу  перебирать в разговоре местных дам и девиц и их карточные вечера. Она не была  готова к тому, что мистера Элтона сменит Джейн Фэрфакс, однако мисс Бейтс,  скороговоркой покончив с ним, внезапно опять перескочила на Коулов, дабы затем  перейти к письму от своей племянницы.    

— Ах  да! Мистер Элтон, сколько я понимаю… возвращаясь к балам… в бальных залах Бата,  по словам миссис Коул… кстати, миссис Коул засиделась у нас за разговорами о  Джейн, так мило с ее стороны — не успела войти, как первым долгом осведомилась,  что о ней слышно. Они в Джейн души не чают — всякий раз как она приедет к нам  погостить, миссис Коул не знает, что и придумать, чтобы ее побаловать, хотя  Джейн, надо сказать, вполне того стоит. Да, так спросила она, что слышно, и  говорит: «За последние дни, конечно, ничего нового, письму быть еще не время»,  и когда тут же услышала на это: «А вот и нет, только утром получили от Джейн  письмо», то прямо ахнула от удивления: «Неужели правда? Скажите же скорей, что  она пишет».    

Вежливость,  тотчас пришедшая на выручку, помогла Эмме изобразить на лице интерес и сказать  с улыбкой:    

— Значит,  у вас от мисс Фэрфакс есть свежие вести? Какая радость! Надеюсь, она здорова?    

— Спасибо!  Вы так добры, — в блаженном заблуждении отозвалась любящая тетка, суетливо  ища письмо. — Ах, вот оно! Я же помню, что оно должно быть где-то здесь,  просто, видите, нечаянно поставила сверху рабочую корзинку и закрыла его от  глаз, а ведь только сейчас держала в руках и наверное знала, что оно должно  быть на столе. Сперва читала его миссис Коул, а когда она ушла, перечла еще раз  матушке, для нее это первое удовольствие — письмо от Джейн! — без конца  готова слушать, и я уверена была, что оно где-то под рукою, так и оказалось,  прямо под рабочей корзинкой, и раз уж вы любезно изъявили желание послушать, о  чем она пишет, — но прежде позвольте мне, как того требует справедливость,  извиниться за Джейн, что письмо такое коротенькое, всего две странички, и то  неполных, — у ней вообще такая привычка, испишет целую страницу и половину  вымарает. Матушка иногда только диву дается, как это я ухитряюсь разбирать.  Скажет, бывало, когда мы только вскроем письмо: «Ну, Хетти, будет тебе теперь работы  разбираться в этой мозаике!» — верно я говорю, сударыня? А я отвечаю, что она  бы и сама разобралась, когда бы некому было за нее это сделать — поразмыслила  бы над ним немножко, и все прочла бы до последнего слова. Поверите ли, хотя у  матушки уже не те глаза, что прежде, она в очках видит на удивленье хорошо,  слава Богу! Это такое благо! Такому зрению, как у матушки, можно позавидовать.  Вот и Джейн, когда приезжает, нет-нет да и скажет ей: «Хороши у вас должны быть  глаза, бабушка, если вы так видите — и это после того, как всю жизнь занимались  тонким рукодельем! Вот бы мне так послужили глаза!»    

Высыпав  все это горохом, мисс Бейтс вынуждена была сделать передышку, и Эмма, заполняя  паузу, из вежливости пробормотала что-то об изящном почерке мисс Фэрфакс.    

— Вы  чересчур добры, — просияв от удовольствия, отозвалась мисс Бейтс, —  но кому и судить, как не вам, вы сами пишете так красиво. Для нас нет дороже  похвалы, чем из уст мисс Вудхаус. Матушка не расслышала, она, знаете ли,  туговата на ухо. Вы слышите, сударыня, какие лестные слова говорит мисс Вудхаус  о почерке Джейн?    

И Эмме  выпало счастье слушать, как ее пустую похвалу дважды повторяют почтенной старушке,  дабы она уразумела, о чем речь. А Эмма в это время ломала голову, как бы  поделикатней спастись бегством, покуда не начали читать письмо, и совсем уже  было решилась улизнуть под благовидным предлогом, когда мисс Бейтс, оборотясь к  ней, вновь завладела ее вниманием:    

— Матушка  глуховата лишь самую малость — так, пустяки. Скажешь чуточку громче два-три  раза, она и услышит, она ведь привыкла к моему голосу. Но самое поразительное,  что Джейн она всегда слышит лучше, чем меня. Джейн говорит так внятно! Впрочем,  она убедится, что за минувшие два года ее бабушка не стала слышать хуже, а в  таком возрасте это что-нибудь да значит — верите ли, целых два года минуло с  тех пор, как она приезжала в последний раз. Никогда не бывало, чтобы мы так  долго ее не видели, и теперь, как я говорила миссис Коул, знать не будем, куда  ее усадить и чем потчевать.    

— И  скоро ли вы ждете к себе мисс Фэрфакс?    

— Да,  очень — на следующей неделе.    

— Вот  как! Воображаю, как вы рады.    

— Благодарю  вас. Вы так добры. Да, на следующей неделе. Все удивляются, и каждый говорит те  же сердечные слова. Она, конечно, счастлива будет свидеться со своими друзьями  в Хайбери, как и они — с нею. Да, в пятницу или субботу, более точно она  сказать не может, потому что в один из этих дней полковнику Кемпбеллу самому  понадобится карета. Страшно мило, что они берутся доставить ее до самого места.  Хотя, вы знаете, они всегда так делают. Да, словом, в пятницу или в субботу. Об  этом она и пишет. По этой причине и написала, что называется, раньше срока, а  по закону письму бы полагалось прийти только на будущей неделе, не  раньше, — во вторник или среду.    

— Да,  мне так и представлялось. Я и думала, что сегодня едва ли услышу новости о мисс  Фэрфакс, — к сожалению.    

— Спасибо  вам на добром слове! И не услышали бы, когда бы не эта оказия — что она вот-вот  приезжает. Матушка просто в восторге, ведь она пробудет у нас месяца три, не  меньше. Три месяца, сказано с полной определенностью, о чем я и буду иметь  удовольствие вам прочесть. Дело в том, видите ли, что Кемпбеллы, уезжают в  Ирландию. Миссис Диксон уговорила отца и мать теперь же приехать к ней в гости.  Они собирались к ней только летом, но ей слишком не терпится повидаться с ними,  ведь она, до того как в октябре вышла замуж, ни разу не разлучалась с ними даже  на неделю и должна себя чувствовать очень неуютно в чужом королевстве, то бишь,  виновата, оговорилась в чужом краю, а потому написала матери — или отцу, я уж  не помню, но это мы сейчас выясним из письма Джейн — не только от себя  написала, но и от имени мистера Диксона, упрашивая их приехать теперь, а они  встретят их в Дублине и отвезут в свое загородное поместье Бейликрейг,  редкостной красоты уголок. Джейн много наслышана о тамошних красотах, от мистера  Диксона, я хочу сказать, и, сколько мне известно, от него одного, но ведь это так  естественно, когда молодой человек, ухаживая за девицей, желает рассказать ей о  родном гнезде, — а поскольку во время прогулок их чаще всего сопровождала  Джейн, так как полковник Кемпбелл и его жена строго следили, чтобы их дочь  пореже гуляла вдвоем с мистером Диксоном, и я нимало их не виню — то все, что  он рассказывал мисс Кемпбелл о своем поместье в Ирландии, понятно, слышала и  она. Она, по-моему, писала, что он показывал собственные рисунки с видами  поместья. Милейший молодой человек, сколько можно судить, очаровательный. Джейн  после всех его рассказов прямо-таки загорелась желанием побывать в Ирландии.    

Каждая  жилка вдруг встрепенулась в Эмме от пронзительной догадки насчет Джейн Фэрфакс,  неотразимого мистера Диксона, несостоявшейся поездки в Ирландию, и она, с  коварным умыслом побольше выведать, сказала:    

— Вам  посчастливилось, что мисс Фэрфакс отпустили к вам в такое время. Зная, какою тесной  дружбой связана она с миссис Диксон, вы вряд ли могли рассчитывать, что ей не  придется сопровождать чету Кемпбеллов в Ирландию.    

— Правда  ваша, истинная правда. Этого мы как раз всегда опасались — неприятно было бы,  если б она на несколько месяцев укатила в такую даль и, случись что у нас, не  могла сюда добраться. Но, как видите, все обернулось к лучшему. Они — мистер и  миссис Диксон — ужасно хотят, чтобы она приехала с полковником и его женою,  твердо на это полагаются, в самых любезных и настойчивых выражениях шлют ей,  как вы сейчас узнаете из письма Джейн, совместное приглашение — мистер Диксон  никогда не скупится на знаки внимания. Прелестнейший молодой человек! С того  дня, как он отвел от Джейн беду во время морской прогулки в Уэймуте, когда  неожиданно развернуло какой-то парус и ее чуть не сбросило в воду, и непременно  бы сбросило, если бы он с величайшим присутствием духа не схватил ее вовремя за  рукав (подумать об этом не могу без содрогания) — с тех пор, как нам  известна стала эта история, я положительно питаю слабость к мистеру Диксону.    

— И  все же, вопреки всем настояниям своей подруги, вопреки собственному желанию побывать  в Ирландии, мисс Фэрфакс предпочитает провести это время с вами и миссис Бейтс?    

— Да,  и единственно по своей воле, по собственному выбору, причем полковник Кемпбелл  с супругой считают, что она поступает как нельзя более правильно, они бы и сами  рекомендовали ей это, и в особенности ей полезно подышать родным воздухом, так  как она в последнее время не очень хорошо себя чувствует.    

— Мне  жаль это слышать. По-моему, они умно рассуждают. Вот только для миссис Диксон  это будет большое огорчение. Миссис Диксон, ежели не ошибаюсь, не слишком  хороша собой, ее никак не сравнишь с мисс Фэрфакс.    

— О  да! Очень мило, что вы это говорите, — но так оно и есть. Никакого  сравнения. Мисс Кемпбелл всегда была совершеннейшей дурнушкой, но сколько в ней  изысканности, обаяния.    

— Это  — да, конечно.    

— Джейн,  бедненькая, сильно простудилась, еще седьмого ноября (как вы узнаете из письма),  и с того времени никак не поправится. Очень уж надолго привязалась к ней  простуда, вы не находите? До сих пор она ничего не говорила, чтобы нас не  волновать. Как это на нее похоже! Сама заботливость!.. Тем не менее чувствует  она себя очень неважно, и Кемпбеллы, как добрые ее друзья, думают, что ей  разумнее поехать домой, в тот климат, который всегда действовал на нее  благотворно. Они не сомневаются, что за три-четыре месяца в Хайбери она  совершенно выздоровеет, — и правда, раз она нездорова, ей следует ехать не  в Ирландию, а сюда. Кто еще так за нею будет ухаживать, как мы?    

— Чудесный  план, как мне кажется, лучшего не придумаешь.    

— Таким  образом, она в пятницу или субботу приезжает к нам, а Кемпбеллы в следующий  понедельник отправятся из города на Холихед, в чем вы удостоверитесь, когда я  вам прочту письмо от Джейн. Такая неожиданность!.. Нетрудно догадаться, дорогая  мисс Вудхаус, в какое возбуждение меня повергла эта новость! Если бы все не  омрачала ее болезнь… но, боюсь, мы должны быть готовы к тому, что увидим ее  исхудалой и бледной. А тут еще, скажу я вам, со мною приключилась такая  незадача! У меня правило: до того, как читать письмо от Джейн вслух матушке,  прочесть его сначала про себя — знаете, вдруг там окажется что-нибудь, что ее  огорчит. Таково было желание Джейн, и я всегда исполняю его — вот и сегодня  тоже прибегла к этой предосторожности, но едва лишь дошла до слов о том, что  она нездорова, как у меня с перепугу вырвалось: «Заболела! Бедная Джейн!» — а  матушка, следившая за мною, расслышала это и сильно встревожилась. Правда,  читая дальше, я убедилась, что все не так страшно, как мне почудилось в первую  минуту, и стала говорить об этом между прочим, так что она несколько успокоилась.  Только уму непостижимо, как это я могла совершить такую оплошность! Если Джейн  скоро не станет лучше, позовем к ней мистера Перри. Это тот случай, когда с  расходами не считаются, и хотя он, со свойственной ему широтою и из любви к  Джейн, вероятно, не захочет ничего взять за визит, мы этого не допустим. У него  есть жена и семейство, которых надобно содержать, и он не может тратить свое  время даром. Ну, а теперь, когда я вам дала некоторое представление о том, что  пишет Джейн, приступим к чтению письма, и вы увидите, рассказ из первых уст  звучит куда более складно, чем пересказ.    

— Боюсь,  что нам пора бежать, — сказала Эмма, оглядываясь на Гарриет и поднимаясь с  места. — Нас уже заждался мой батюшка. Я не рассчитывала… Идучи к вам, я  полагала, что мы посидим минут пять, не больше. Я заглянула только справиться о  здоровье миссис Бейтс, не могла пройти мимо — и задержалась по столь приятному  поводу! Теперь, однако, нам настало время проститься с вами.    

Все уговоры  остаться оказались безуспешны. Эмма вновь очутилась на улице, рада-радешенька,  что хотя многое навязали ей против воли, хотя она, в сущности, выслушала-таки  все содержание письма Джейн Фэрфакс — но все же чтения самого письма ей удалось  избежать.    

 Глава 2    

     

Джейн  Фэрфакс, единственное дитя младшей дочери миссис Бейтс, была сиротой.    

В свое  время женитьба лейтенанта Н-ского пехотного полка Фэрфакса на мисс Джейн Бейтс  явилась громким и радостным событием, возбудившим во многих душах надежду и  интерес; теперь же ничего не осталось, кроме скорбных воспоминаний о том, как  он погиб на поле брани в чужой стороне, — а вдова ненадолго пережила его,  истаяв от чахотки и горя, — и кроме этой девочки.    

По  рождению она принадлежала Хайбери, и когда, лишась в три года матери, осталась  на бабушку и тетку, став их питомицей, их утешением и баловницей, то по всему  ей выходило осесть там навеки, учиться, сколько дозволят самые мизерные  средства, и вырасти с тем, что дала природа: приятною внешностью, умной  головкой и двумя любящими, пекущимися о ее благе родственницами — вырасти  дичком, не облагороженным преимуществами, кои даются положением и связями.    

Однако  участливое сердце человека, связанного дружбой с ее отцом, решило судьбу ее иначе.  То был полковник Кемпбелл, который высоко ценил Фэрфакса как отличного офицера  и во всех отношениях достойного молодого человека, а сверх того почитал себя  обязанным ему жизнью за то, что Фэрфакс выходил его, когда он лежал в тяжелом  тифу. Время не стерло этих заслуг из его памяти, хотя не один год миновал после  смерти несчастного Фэрфакса, пока полковник вернулся в Англию и смог что-то  предпринять. Воротясь наконец, он разыскал девочку и принял в ней участие. Он  был женат; из всех его детей в живых оставалась только дочь, девочка почти тех  же лет, что и Джейн; Джейн стала часто и подолгу гостить у них в доме,  сделавшись там всеобщей любимицей; ей шел девятый год, когда полковник, видя,  как привязалась к ней его дочка, и желая также быть истинным другом отцу ее,  предложил, что возьмет на себя все расходы по ее образованию. Предложение было  принято, и с тех пор Джейн вошла в семью полковника Кемпбелла и окончательно  поселилась у них, лишь время от времени навещая свою бабушку.    

Ей  предстояло выучиться учить других, так как жить независимо на те несколько сот  фунтов, которые достались ей от отца, было невозможно. Обеспечить ее иначе  полковник Кемпбелл не имел средств, ибо, при весьма порядочном жалованьи,  владел сравнительно небольшим капиталом, который целиком предназначался его  дочери, но он надеялся, давая девочке образование, предоставить ей приличный  способ впоследствии зарабатывать себе на жизнь.    

Такова  была история Джейн Фэрфакс. Она попала в хорошие руки; не видела от Кемпбеллов  ничего, кроме доброты, и получила прекрасное образование. Жизнь в доме  сведущих, здравомыслящих людей открыла перед нею возможности для истинного  воспитания чувств и совершенства духа, а так как дом этот находился в Лондоне,  то, стараниями первоклассных учителей, получила полное развитие и всякая  склонность в ней к изящному. Она, впрочем, как по характеру, так и по  способностям была достойна всего, чем может одарить щедрая дружба, и в  восемнадцать — девятнадцать лет вполне уже сама годилась исправлять должность  наставницы, насколько столь ранний возраст соответствен с попечением о детях;  ее, однако же, любя, не отпускали. Отец и мать равно не в силах были приблизить  расставанье; их дочь — не в силах перенесть его. Роковой день продолжали  откладывать. Легко было говорить себе, что она еще слишком молода; и Джейн оставалась  у них, предаваясь, наравне с их дочерью, благопристойным удовольствиям  изысканного общества, разумно перемежая домашние занятия развлечениями и  омрачаясь одним лишь будущим, отрезвляющими напоминаниями рассудка, что скоро  все это может кончиться.    

Любовь  всего семейства и в особенности пылкая привязанность дочери еще и потому делали  честь их благородству, что Джейн как красотой, так и способностями определенно  превосходила мисс Кемпбелл. Молодая девица не могла не видеть, что природа  наградила ее подругу лучшей внешностью, как и родители не могли не замечать ее  умственного превосходства. И тем не менее, это не помешало им дожить в  нерушимом согласии до самой свадьбы мисс Кемпбелл, которая — по прихоти судьбы,  большой любительницы подшутить над матримониальными чаяниями, наделяя  привлекательностью среднее в обход превосходного, — чуть ли не с первой  встречи покорила сердце богатого и приятного молодого человека по имени Диксон,  с каковым и сочеталась браком, благополучно и счастливо, меж тем как Джейн Фэрфакс  предстояло в поте лица зарабатывать свой хлеб.    

Событие  это произошло совсем недавно — так недавно, что менее удачливая из двух подруг  не успела еще предпринять никаких шагов, ведущих на трудовое поприще, хоть и  достигла уже возраста, который назначила себе для этого. Она давно решила, что  начнет трудиться в двадцать один год. С послушническою стойкостью назначила  себе в двадцать один год принести себя в жертву, навсегда отречься от мирских  радостей, от общения, питающего ум, отринуть душевный покой и надежду и со  смирением исполнять наложенную на себя епитимью.    

Здравый  смысл подсказывал Кемпбеллам не противиться такому решению, как ни восставали  против него их чувства. Покуда они были живы, ей не было необходимости  надрываться, их дом мог по-прежнему служить ей домом; ради себя они предпочли  бы не отпускать ее, но понимали, что это эгоизм — чем раньше случится  неизбежное, тем лучше. Теперь, может быть, им стало казаться, что разумнее и  добрее было бы в свое время не соблазняться отсрочкой — пусть бы она вообще не  вкусила сладость довольства и праздности, если должна от них отказаться. А  любовь все равно рада была ухватиться за любой удобный предлог оттянуть горькую  минуту. С самой свадьбы их дочери Джейн не переставала прихварывать, и ей,  покамест ее здоровье не окрепнет окончательно, сочли должным запретить  приниматься за обязанности, никоим образом не совместимые с надломленным  здоровьем и душевною неустойчивостью, а напротив, даже при самых благоприятных  обстоятельствах требующие для мало-мальски сносного их отправления нечеловеческих  сил, как телесных, так и духовных.    

О том,  почему она не едет с Кемпбеллами в Ирландию, Джейн поведала тетке сущую правду,  хотя, может быть, и не всю правду. Это ей принадлежала мысль пожить в Хайбери,  покуда они будут в отъезде, провести последние, возможно, месяцы полной свободы  у добрых родственниц, которым она столь дорога; и Кемпбеллы, из тех или иных  побуждений, как сообща, так и каждый в отдельности, охотно дали на то согласие,  сказав, что несколько месяцев в родном климате, по их мнению, окажутся полезней  для ее здоровья, чем любые лекарства. Ясно было одно: что она приезжает, и  обитателям Хайбери вместо долгожданной, никем не виданной новинки — мистера  Фрэнка Черчилла — придется покамест удовольствоваться относительной новизною  Джейн Фэрфакс, которую не видели всего два года.    

Эмму это  не радовало — три долгих месяца делать милое лицо, встречаясь с особою, которая  ей неприятна! Делать из вежливости более, чем хотелось бы, и менее, чем бы  следовало! Ответить, за что она невзлюбила Джейн Фэрфакс, было бы  затруднительно; мистер Найтли сказал однажды: за то, что видит в ней  гармоническое сочетание достоинств, какими сама желала бы обладать в глазах  других, и хоть Эмма тогда с жаром отвергла это обвинение, случались минуты, когда  она, наедине со своею совестью, не могла оправдать себя до конца. И все же «с  нею сблизиться невозможно, она не знает, в чем тут дело, но эта холодность и  замкнутость, это подчеркнутое безразличие к тому, нравится она или нет, и эта  ее тетушка, которая болтает без умолку! А как все носятся с нею! И отчего это  всегда считалось, что они непременно должны подружиться, — неужели если  они ровесницы, то обязаны быть без ума друг от друга?» Таковы были ее резоны —  лучших не находилось.    

Неприязнь  эта была столь мало обоснована, столь раздут был воображением каждый приписываемый  недостаток, что всякий раз, впервые видя Джейн после значительного перерыва, Эмма  невольно чувствовала, что незаслуженно обижает ее; вот и теперь, когда, по  случаю приезда Джейн после двухлетнего отсутствия, она, как полагается, пришла  с визитом, на нее заново произвели разительное впечатление те самые манеры и  внешность, о которых она эти два года не уставала отзываться с пренебрежением.  Джейн Фэрфакс была очень изысканна — удивительно изысканна; а изысканность Эмма  ценила превыше всего. Она была хорошего роста — такого, что всякий назвал бы ее  высокою и никто — долговязой; прекрасно сложена, грациозна; не толста и не  худа, а в самую меру, хотя налет болезненности, пожалуй, склонял чашу весов в  сторону последнего из двух зол. Всего этого Эмма не могла не увидеть, и потом,  это лицо — эти черты — она совсем забыла, как они прекрасны; неправильные, но  такие, что залюбуешься. Глазам, глубоким, серым, с темными бровями и ресницами,  она никогда не отказывала в похвале, но и кожа, которую привыкла бранить,  находя несколько землистой, была так чиста, нежна, что румянец только испортил  бы ее. Пред нею была та особая красота, в которой главенствует изящество, и  Эмма, по чести и совести, по всем правилам своим, не могла ей не отдать дань  восхищения — с изяществом, будь оно внешним или внутренним, она встречалась в  Хайбери так редко. Здесь не было и тени вульгарности, — были высокие и  неподдельные достоинства.    

Короче,  во время первого визита Эмма сидела и глядела на Джейн Фэрфакс, вдвойне довольная  собою от сознания, что ей приятно и что справедливость восстановлена, и  начинала верить, что с неприязнью теперь покончено. Напоминая себе ее историю,  размышляя о том, какая этой изысканности уготована участь, что оставляет она  позади, как будет жить, невозможно было испытывать ничего, кроме жалости и  уважения, — особенно если к известным всем подробностям, наделяющим ее  притягательностью, прибавить то весьма вероятное обстоятельство, столь естественно  напросившееся Эмме, что она влюблена в мистера Диксона. В этом случае тем более  благородна была и достойна сострадания жертва, на которую она решилась. Эмма уж  не спешила с прежнею легкостью обвинять ее в умысле отвадить мистера Диксона от  жены и прочих кознях, подсказанных ей вначале воображением. Ежели любовь и  была, то скорее уж безыскусная, тайная, напрасная — только с ее стороны. Она  скорее всего впитывала губительную отраву, сама того не замечая, когда вместе с  подругой заслушивалась его речами, а теперь из самых лучших, из чистейших  побуждений лишила себя этой поездки в Ирландию с твердым намерением  бесповоротно оборвать все нити, связывающие ее с ним и его близкими, и начать в  ближайшее время тяжелую трудовую жизнь.    

В общем,  уходила от нее Эмма столь размягченная и подобревшая, что по дороге домой окидывала  мысленным взором Хайбери и досадовала, что не видит ни одного подходящего молодого  человека, который подарил бы Джейн независимость, — такого, чтобы залучить  его для Джейн в силки.    

Благостны  были эти порывы, однако же недолговечны. Раньше, чем Эмма успела сделать последний  шаг, во всеуслышанье объявив себя отныне и навеки другом Джейн Фэрфакс и отрекшись  от былых предубеждений и ошибок, когда только сказала мистеру Найтли: «Она и  правда недурна собою — лучше, чем недурна!», Джейн, с бабушкою и теткой,  провела вечер в Хартфилде, и снова все воротилось на старое место. Прежние  раздражители ожили с новой силой. Тетушка была утомительна, как всегда, даже  больше, потому что к восторгам по поводу совершенств племянницы присоединились  теперь тревоги о ее здоровье. Им пришлось выслушать доскональный отчет о том,  что за завтраком ею съедается лишь такусенький кусочек хлебца с маслом, а за обедом  — вот столечко баранинки, а также тщательно обследовать обновы, привезенные ей  и ее матери: чепцы и мешочки для рукоделья; и Джейн опять впала в немилость.  Они музицировали; Эмму уговорили играть, затем, как водится, благодарили и  хвалили — с потугами на искренность, как ей представлялось, и с величественным  видом, а в сущности-то лишь похвалялись, на высокий манер, собственной  блистательной игрою. И главное — она была так холодна, так осмотрительна! Не  допытаться, что думает на самом деле. Маска вежливости, с уст которой никогда  не сорвется неосторожное слово. Отталкивающая и подозрительная скрытность.    

Наибольшую  сдержанность — хотя, казалось бы, куда уж больше — выказывала она, когда речь  заходила об Уэймуте и о Диксонах. Она, можно было подумать, связала себя  зароком никому не открывать, что за человек мистер Диксон, какое она оставила  мнение об его обществе и хорошая ли они с мисс Кемпбелл пара. Одни только общие  слова, доброжелательные и гладкие, без задоринки, без единой живой краски.  Только это ее не спасло. Она скрытничала напрасно. Несмотря на все ее  ухищрения, Эмма видела ее насквозь и вернулась к первоначальной своей догадке.  Вероятно, ей все-таки было что скрывать, помимо собственных чувств, —  наверно, мистер Диксон был очень близок к тому, чтобы изменить одной подруге с  другою, а если и остался верен мисс Кемпбелл, то единственно из видов на  двенадцать тысяч фунтов.    

Подобная  же сдержанность распространялась и на другие предметы. В одно время с нею был в  Уэймуте мистер Фрэнк Черчилл. Все знали, что они немного знакомы, однако  никаких сведений о том, что он собою являет в действительности, — ни звука  — Эмма так и не добилась. «Хорош ли он?» — «Слывет молодцом, сколько ей  известно». — «И приятен в обращении?» — «На этом, большею частью, сходятся  единодушно». — «Производит ли впечатление мыслящего молодого человека —  человека просвещенного?» — «Будучи на водах или мимолетно видясь в Лондоне,  трудно сделать заключение о свойствах такого рода. При недолгом знакомстве, как  у них с мистером Черчиллом, можно смело судить разве что о манерах. Манеры его  как будто все находят отменными». Эмма не могла ее простить.    

 Глава 3    

     

Эмма не  могла ее простить, — однако это зло, как и причина, вызвавшая его,  укрылись от внимания мистеpa Найтли, который тоже был в числе гостей и усмотрел  с обеих сторон лишь должную внимательность и милое поведение, а потому, снова  придя наутро в Хартфилд по делу к мистеру Вудхаусу, с одобрением отозвался о  вчерашнем вечере — не столь открыто, как мог бы, не будь в комнате ее отца, но  все же достаточно вразумительно для Эммы. Привыкши думать, что она несправедлива  к Джейн, он теперь с большим удовольствием отмечал перемену к лучшему.    

— Очень  приятный вечер, — начал он, как только втолковал мистеру Вудхаусу необходимое,  услышал в ответ, что все понятно, и убрал со стола бумаги. — В высшей  степени приятный. Вы и мисс Фэрфакс угостили нас музыкой на славу. Есть ли  большая роскошь, сэр, чем посиживать себе с удобством, когда две такие девицы  целый вечер развлекают вас то музыкою, то разговором. Уверен, Эмма, что и мисс  Фэрфакс осталась довольна вечером. Вы превзошли самое себя. Хорошо, что вы  заставили ее так много играть, ведь в доме ее бабки нет инструмента и для нее,  должно быть, это был настоящий подарок.    

— Я  рада, что вам понравилось, — с улыбкой сказала Эмма, — хотя, надеюсь,  вообще не часто грешу невниманием к гостям Хартфилда.    

— Что  ты, душенька, — тотчас отозвался ее отец, — в чем другом, а в этом  тебя не упрекнуть. Никому не сравниться с тобою в радушии и любезности. Скорее  уж ты грешишь избытком гостеприимства. Взять хоть вчерашний вечер, когда  обносили булочками, — по-моему, довольно было бы и одного раза.    

— Да,  нечасто, — почти одновременно с ним отозвался мистер Найтли. —  Нечасто вы грешите также недостатком хороших манер и проницательности. И  оттого, я думаю, понимаете, о чем я говорю.    

Лукавый  взгляд сказал ему: «И очень понимаю», меж тем как вслух она молвила только:    

— Мисс  Фэрфакс очень сдержанна.    

— Немножко, —  я давно вам говорил. Однако излишнюю сдержанность, ту, которая проистекает от  застенчивости, вы скоро преодолеете. Ту же, что подсказана благоразумием,  надлежит уважать.    

— Это  вы находите ее застенчивой. Я не нахожу.    

— Милая  Эмма, — сказал он, пересаживаясь на стул, стоящий ближе к ней, —  надеюсь, вы не хотите сказать, что были недовольны вчерашним вечером.    

— Нет,  отчего же! Была довольна тем, что с таким упорством задаю вопросы, и позабавилась,  наблюдая, как мало сведений получаю в ответ.    

— Вот  оно что! Не ожидал, — отрывисто заметил он.    

— Надеюсь,  все приятно провели время, — со свойственным ему благодушием проговорил  мистер Вудхаус. — Я — очень. Была минута, когда мне сделалось жарковато у  камина, но я чуточку отодвинул стул, совсем чуть-чуть, и жар уже не доставал до  меня. Мисс Бейтс, по обыкновению, была так говорлива, оживлена — правда, она  говорит несколько быстро. Но при всем том, милейшая особа, и миссис Бейтс, на  иной лад, тоже. Люблю старых друзей! И мисс Джейн Фэрфакс очень милая барышня,  прехорошенькая и прекрасно воспитана. Ей должен был понравиться этот вечер,  мистер Найтли, потому что с ней была Эмма.    

— Справедливо,  сэр. А Эмме — потому что с ней была мисс Фэрфакс.    

Эмма  видела, что он расстроен, и, желая утешить его хотя бы на время, сказала с  неподдельною искренностью:    

— Она  такое изящное создание, что глаз не оторвать. Всякий раз гляжу и любуюсь — и сочувствую  ей от души.    

На лице  мистера Найтли изобразилось нескрываемое удовлетворение, но он не успел отозваться,  ибо в этот миг мистер Вудхаус, коего мысли заняты были Бейтсами, произнес:    

— Какая  жалость, что им приходится жить в столь стесненных обстоятельствах! Ужасно  жаль! Мне часто хочется… но многое ли можно сделать, не обидев, —  побаловать их изредка чем-нибудь не совсем обычным, маленьким подношением… Вот  закололи свинку, и Эмма думает послать им ногу или филейчик, мясо молоденькое,  нежное — хартфилдская свинина совсем не то, что свинина вообще — но все-таки  свинина… так что пусть, Эмма, душенька, они ее непременно разделают на ломтики  и легонько обжарят, как жарят у нас, без жиринки, а ни в коем случае не  запекают, никакой желудок не выдержит запеченной свинины… Пожалуй, лучше будет  послать ножку — ты как полагаешь, душа моя?    

— Папенька,  я послала половину задней части целиком. Я знала, что вы бы так хотели. Окорок  они засолят, он очень для этого хорош, как вы знаете, а филей пойдет прямо к  столу, в том виде, какой им больше понравится.    

— Правильно,  душенька моя, совершенно правильно. Мне сразу в голову не пришло, но это самое  лучшее. Пусть только не пересолят окорок — когда он засолен в меру, его еще  проварить хорошенько, как проваривает для нас Сэрли, и, если есть очень  понемножку, с вареной репой, да туда же морковки или пастернака, то получается,  я сказал бы, не столь уж обременительное для желудка блюдо.    

— Эмма, —  начал спустя немного мистер Найтли, — у меня для вас новость. Вы ведь охотница  до новостей — так вот, я по дороге сюда узнал такую, которая, думаю, будет вам  любопытна.    

— Новость?  Ах, верно, — я всегда рада новостям! Что же это за новость? И чему вы так  усмехаетесь?.. Где вы ее узнали — не в Рзндалсе?    

Он  только успел сказать:    

— Да  нет, — я нынче не был в Рэндалсе… — как дверь распахнулась и в  комнату вошли мисс Бейтс и мисс Фэрфакс. Распираемая благодарностью, но  распираемая и новостями, мисс Бейтс положительно не знала, чему отдать  предпочтение. Мистер Найтли скоро увидел, что момент упущен и не ему быть  рассказчиком.    

— Ах,  сударь, здравствуйте — доброе утро! Мисс Вудхаус, дорогая моя, я слов не  нахожу! Какая чудесная свинина, и вся половина задней части! Вы чересчур щедры!  А слышали вы новость? Мистер Элтон женится.    

Эмма,  которая меньше всего в эту минуту думала об мистере Элтоне, невольно вздрогнула  от неожиданности при этом имени и чуть заметно покраснела.    

— Это  и есть моя новость, я полагал, вам она покажется любопытной, — сказал  мистер Найтли с усмешкою, таящей осуждение и намек на известные им обоим  события в недавнем прошлом.    

— Но  от кого же вы могли слышать, мистер Найтли? — вскричала мисс Бейтс. —  Кто мог вам сказать? Ведь пяти минут нету, как я получила записку от миссис  Коул, — не прошло и пяти минут — от силы десять… я как раз собиралась  выйти, надела уже и капор, и спенсер, хотела лишь еще разок наведаться к Патти  насчет свинины… Джейн в это время стояла в коридоре, — верно,  Джейн? — потому что матушка беспокоилась, не маловата ли будет для засолки  наша большая кастрюля. Вот я ей и сказала, что сойду вниз посмотрю, а Джейн  говорит: «Не лучше ли мне спуститься? Вы, по-моему, немного простужены, а Патти  только что мыла кухню». «Ах, милая…» — говорю я ей, и тут-то принесли записку…  На некой мисс Хокинс — это все, что мне известно. Мисс Хокинс, которую он  встретил в Бате. Но вы, мистер Найтли, — как вы могли узнать? Ведь не  успел мистер Коул сообщить об этом миссис Коул, как она сразу села писать мне  записку. Что это некая мисс Хокинс…    

— Я  полтора часа назад был у мистера Коула по делу. Когда вошел, он только что  кончил читать письмо от Элтона и тотчас протянул его мне.    

— Вот  как! Понимаю… конечно, всем интересно узнать такую новость. Сударь, щедротам  вашим, право же, нет конца. Матушка просила вам кланяться, она вас тысячу раз  благодарит и решительно не знает, что с вами поделать.    

— Мы  считаем, — отозвался мистер Вудхаус, — что наша хартфилдская свинина  не идет ни в какое сравнение со всякою другой, так оно и есть, несомненно, и  потому для нас с Эммой первое удовольствие…    

— Ах,  сэр, правду говорит моя матушка: наши друзья чрезмерно к нам добры! Ну кто еще,  не будучи слишком богат, имеет все чего душа пожелает? Кто, как не мы, может по  справедливости сказать: «Межи наши прошли по прекрасным местам, и наследие мое  приятно для меня!..»[9]  Так вы, мистер Найтли, стало быть, читали письмо собственными глазами — и что  же…    

— Письмо  короткое — одно это известие и больше ничего, но, разумеется, радостное, торжествующее. —  Хитро покосившись на Эмму: — Что, дескать, имеет счастье… — уж не помню  точно, как там сказано, — да и не к чему запоминать, — но суть, как  вы правильно изволили сказать, та, что он женится на некой мисс Хокинс. По его  тону можно заключить, что все решилось только-только.    

— Итак,  мистер Элтон женится! — проговорила Эмма, когда к ней вновь вернулся дар речи. —  Пожелаем же ему счастья.    

— Ему  рано жениться, — вывел свое заключение мистер Вудхаус. — Напрасно он  торопится. По-моему, ему и так жилось прекрасно. Мы всегда рады были видеть его  в Хартфилде.    

— Будет  нам, мисс Вудхаус, новая соседушка! — радостно объявила мисс Бейтс. —  Моя матушка так довольна! Ей грустно было, что бедный дом викария стоит без  хозяйки. Да, это новость так новость! Джейн, тебе ведь не приводилось видеть  мистера Элтона, не удивительно, что ты сгораешь от любопытства!    

Может  быть, Джейн и сгорала от любопытства, но мысли ее при этом, сколько можно было  заметить, витали вдалеке.    

— Мистера  Элтона?.. — вздрогнув, откликнулась она на этот призыв. — Нет, не  приводилось. Он что… высок ростом?    

— Как  на такой вопрос ответить? — воскликнула Эмма. — Батюшка скажет — да,  мистер Найтли — нет, а мы с мисс Бейтс — что он среднего роста, которого лучше  быть не может. Когда вы поживете у нас подольше, мисс Фэрфакс, то поймете, что  мистер Элтон для Хайбери — образец совершенства, как внешнего, так и  внутреннего.    

— Очень  метко сказано, мисс Вудхаус, так оно и есть. Прекраснейший молодой человек… Но,  Джейн, милая, если помнишь, я говорила тебе вчера, что он в точности такого  роста, как мистер Перри. Мисс Хокинс… наилучших правил, должно быть, девица.  Его крайнее внимание к моей матушке… усадил ее на одну из скамей, отведенных  для семьи викария, там лучше слышно, а матушка, знаете ли, глуховата, не то  чтобы очень, но может не расслышать с первого раза. Джейн говорит, полковник  Кемпбелл тоже глуховат. Возлагал надежды на водолечение — теплые ванны, —  но большой пользы, по ее словам, от них не было. Полковник Кемпбелл, вы знаете,  просто наш добрый ангел. Да и мистер Диксон, такое у меня впечатление,  прелестнейший молодой человек и вполне ему под стать. Какое счастье, когда жизнь  сводит вместе хороших людей, а ведь так обыкновенно и происходит. Посмотрите —  приедут мистер Элтон с мисс Хокинс, а тут им и Коулы — такие отличные люди, и  мистер Перри с женою — счастливее и лучше четы нигде не встретишь! Знаете,  сэр, — относясь к мистеру Вудхаусу, — я думаю, не много найдется  мест, где собралось бы такое общество, как в Хайбери. Я всегда благословляю  судьбу за то, что послала нам таких соседей… Сударь, если и есть у моей матушки  любимое блюдо, то это свинина — запеченный свиной филей…    

— Любопытно  бы узнать, — поторопилась сказать Эмма, — кто такая эта мисс Хокинс,  давно ли он с нею знаком. Едва ли это давнее знакомство. Он ведь только четыре  недели как уехал.    

На этот  счет никаких сведений ни у кого не оказалось, и Эмма, полюбопытствовав в пространство  еще немного, сказала:    

— Вы  все молчите, мисс Фэрфакс, но я надеюсь, что и вы рано или поздно выкажете  интерес к этой новости. Вы столько за последнее время наслышаны о подобных  предметах, столько повидали, так были всем этим поглощены, благодаря мисс  Кемпбелл — мы не простим вам безучастия к мистеру Элтону и мисс Хокинс.    

— Когда  я увижу мистера Элтона, — возразила Джейн, — мне, вероятно, станет  интересно, но ранее этого не думаю. А с тех пор, как мисс Кемпбелл вышла замуж,  прошел не один месяц, и впечатления мои несколько поблекли.    

— Да,  ровно четыре недели, как он уехал, — сказала мисс Бейтс, — вы  совершенно верно заметили, мисс Вудхаус, — как раз вчера было четыре  недели… Мисс Хокинс… А мне-то представлялось всегда, что это будет девица из здешних, —  не то чтобы я хоть раз позволила себе… Миссис Коул, правда, шепнула однажды… но  я ей тотчас ответила: «Нет. Хоть у мистера Элтона и много достоинств, но…»  Короче говоря, выходит, я не очень-то дальновидна в такого рода делах. Ну что  же, нет так нет. Значит, далее того, что у меня перед глазами, я не вижу. Хотя,  по совести сказать, никого бы не удивило, если бы мистер Элтон решился просить…  Мисс Вудхаус так снисходительна, я заболталась, а она меня не останавливает.  Она знает, что я ни в коем случае не хочу сказать ничего обидного. А как  поживает мисс Смит? Кажется, совсем поправилась? А от миссис Найтли слышно  что-нибудь в последнее время? Ах! Что за восторг эти милые малютки! Знаешь ли,  Джейн, я всегда рисую себе мистера Диксона похожим на мистера Джона Найтли. По  виду, я хочу сказать, — тоже высокий, и что-то в выражении лица… и тоже не  очень разговорчивый.    

— Совсем  не то, милая тетушка, — между ними совершенно нет сходства.    

— Вот  странно! Хотя заранее никогда не составишь себе точного портрета. Даешь волю воображению,  и оно заводит неведомо куда. Так ты говоришь, мистера Диксона нельзя назвать красивым  в полном смысле слова?    

— Красивым?  Отнюдь! Наоборот — он явно некрасив.    

— Но,  милая, ты сказала, мисс Кемпбелл так не считает — и что ты тоже…    

— Я?  Мое суждение не имеет ровно никакой цены. Я ежели к кому расположена, то всегда  нахожу привлекательной и его внешность. Назвавши его некрасивым, я высказала  общее мнение, сколько оно мне известно.    

— Ну  что ж, Джейн, милочка моя, — пожалуй, нам настало время бежать. Что-то  небо нахмурилось, бабушка будет волноваться. Вы очень любезны, дорогая мисс  Вудхаус, но нам, право, нужно идти. Такая приятная новость! Я по пути на  минутку загляну к миссис Коул — трех минут у нее не пробуду, — ты же,  Джейн, иди-ка прямо домой, иначе можешь попасть под дождь, а для тебя с ним  шутки плохи!.. Мы находим, ей уже стало лучше за то время, что она в Хайбери.  Да, в самом деле, спасибо. К миссис Годдард я заходить не буду — она, я знаю,  признает только вареную свинину… вот поспеет окорок, тогда другое дело. До  свиданья, сударь. Что, и мистер Найтли с нами? Ах, это очень!.. Ежели Джейн  устанет, вы, я уверена, не откажете в любезности подать ей руку… Да, мистер  Элтон и мисс Хокинс… Прощайте же, до свиданья.    

Оставшись  наедине с отцом, Эмма слушала краем уха его сетованья о том, что молодые люди  зачем-то спешат жениться — и на ком жениться, на посторонних, — и в это же  время прислушивалась к собственным мыслям. Ее самое эта новость и позабавила и  успокоила, с очевидностью подтвердив, что мистер Элтон страдал недолго, но она  с жалостно думала о Гарриет — Гарриет больно будет это узнать. Оставалась одна  надежда — первой сообщить ей новость, пока удар внезапно не нанесли другие.  Близился тот час, когда она обыкновенно приходила. Что, если ей по дороге  встретится мисс Бейтс!.. Стал накрапывать дождь, вынуждая Эмму смириться с  предположением, что Гарриет может, пережидая его, задержаться в доме миссис  Годдард, где ее, без сомненья, нежданно-негаданно и ошеломят этим известием.    

Хлынул  дождик, проливной, но короткий, и не прошло после него пяти минут, как  появилась Гарриет, с тем самым разгоряченным, возбужденным видом, который  говорил, что она торопилась сюда излить душу, а восклицание, которое немедленно  вырвалось у нее: «Ах, мисс Вудхаус, подумайте, что случилось!» —  свидетельствовало, что душа эта в неописуемом волненье. Удар был нанесен, а  значит, поняла Эмма, лучшее, что можно сделать для нее, — это выслушать,  не перебивая; и Гарриет, захлебываясь, еле переводя дух, выложила перед нею то,  с чем пришла. Она вышла от миссис Годдард полчаса назад — испугалась, что  пойдет дождь, он грозил начаться с минуты на минуту, — но подумала, что  успеет прежде добраться до Хартфилда, ежели пойдет быстрым шагом, а как дорога  ей лежала мимо дома, где живет девушка, которая шьет для нее платье, то она  решила, что забежит взглянуть, как подвигается работа, пробыла там, кажется,  всего полминутки, но когда пошла дальше, все-таки полил дождь, — что было  делать? — она пустилась во всю прыть прямо к Форду и укрылась там. Форд  был торговец сукнами, полотняным и мелочным товаром; все это, вместе взятое,  продавалось в лавке, которую он содержал, — самой большой и модной в  Хайбери. И вот просидела она там, наверно, целых десять минут, ни о чем таком  не помышляя, ничего не подозревая, как вдруг входит — кто бы вы думали? —  это так удивительно, хотя, правда, они всегда покупают у Форда, — входит  не кто иной, как Элизабет Мартин и с нею ее брат.    

— Дорогая  мисс Вудхаус, вообразите только! Мне чуть дурно не стало! Я не знала, что делать.  Я сидела прямо у входа, и Элизабет сразу увидела меня, а он — нет, он возился с  зонтом. Я уверена, что она узнала меня, но она тотчас отвернулась и сделала  вид, будто меня не замечает, они отошли вдвоем в самый дальний угол лавки, а я  осталась сидеть подле двери!.. Ах, не могу передать, как мне было худо! Я,  верно, стала белая, как мое платье. Уйти было нельзя, на дворе шел дождь, но я  готова была сквозь землю провалиться… Ах, мисс Вудхаус, если б вы знали!.. В  конце концов он, вероятно, оглянулся и увидел меня, во всяком случае, они  перестали заниматься покупками, а начали перешептываться — обо мне, я уверена.  И скорее всего он убеждал ее заговорить со мною — как вы думаете, мисс Вудхаус,  могло это быть? Потому что она вскоре подошла ко мне, стала рядом, спросила,  как я поживаю, и видно было, что она готова протянуть мне руку, если и я отвечу  тем же. Все это она делала не так, как бывало, я видела, что она другая, но она  хотя бы старалась держаться дружески, и мы пожали друг другу руки и постояли,  разговаривая, только не помню, что я говорила, — меня всю колотило от  волнения!.. Она, я помню, говорила о том, как ей жаль, что мы теперь совсем не  видимся, и поразила меня своей добротой в самое сердце! Дорогая мисс Вудхаус, я  чувствовала себя такой гадкой! Дождь в это время стал стихать, и я решила, что  не останусь там более ни под каким видом, но тут — вы не поверите! —  увидела, что он тоже подходит ко мне, медленными шагами и с таким лицом,  знаете, словно не очень уверен, то ли он делает. Но все-таки подошел и  заговорил, я ответила и минуту стояла с таким ужасным чувством, не могу вам  передать, потом набралась духу и сказала, что дождь кончился и мне пора идти, —  выхожу, но не успела отойти от двери и трех ярдов, как он догнал меня, и для  того только, чтобы остеречь, что ежели я направляюсь в Хартфилд, то лучше будет  дать крюку и пройти мимо конюшни мистера Коула, потому что на ближней дороге  будут после дождя одни лужи. Ах, мисс Вудхаус, легче мне было умереть в эту  минуту! Я сказала, что весьма ему обязана — не могла не сказать, как вы  понимаете, — и он воротился опять к Элизабет, а я пошла дальней дорогой,  мимо конюшни, — наверное так, хотя я плохо понимала, где я и что я. Мисс  Вудхаус, я все на свете отдала бы, чтобы этого не случилось, но знаете, где-то  в глубине души была рада, что он так добр и так мило себя ведет. И Элизабет  тоже. Дорогая мисс Вудхаус, поговорите со мною, успокойте меня.    

Эмма  искренне рада была бы сделать это, но не вдруг нашла в себе силы. Ей надобно  было сначала поразмыслить. У нее самой было не очень-то спокойно на сердце. За  поведением молодого человека — и сестры его — она угадывала неподдельное  чувство и невольно проникалась к ним состраданием. В поведении их, как описала  его Гарриет, трогательно смешались оскорбленная любовь и утонченное  благородство. Впрочем, она ведь и прежде знала, что они благонамеренные,  достойные люди, но разве от этого породниться с ними становилось меньшим  несчастьем? Глупо смущаться таким происшествием. Разумеется, ему жалко должно  быть ее терять — всем им должно быть жалко. И не одна тут любовь была задета,  но еще, пожалуй, и честолюбие. Надеялись, вероятно, благодаря знакомству с  Гарриет возвыситься в обществе, да и потом, многого ли стоят описания Гарриет —  такой покладистой, простенькой — такой близорукой, — что значит ее похвала?    

Эмма  взяла себя в руки и принялась ее успокаивать, стараясь представить случившееся  сущим пустяком, который не заслуживает внимания.    

— Неудивительно,  что это несколько вас расстроило, — говорила она, — однако, как я могла  понять, вы держались превосходно, а теперь все позади и более никогда не  повторится — по крайней мере, это, будет уже не первая встреча — а значит,  следует все это выбросить из головы.    

Гарриет  пролепетала, что это «очень верно», что она «выбросит все из головы», но,  однако же, только о том и продолжала говорить, ни о чем другом говорить не  могла, и, дабы все-таки отвлечь ее от Мартинов, Эмма в конце концов принуждена  была без всяких обиняков сообщить ей новость, которую предполагалось  преподнести со всевозможной деликатностью, — и сама уже не знала,  радоваться ей или сердиться, стыдиться или, может быть, просто посмеяться  подобной перемене в душе бедняжки Гарриет — подобному завершению всепоглощающей  страсти к мистеру Элтону!    

Мало-помалу,  впрочем, мистер Элтон был восстановлен в правах. Хоть в первые минуты известие  о нем и не произвело того действия, которое могло бы произвести вчера или час  назад, но вскоре интерес к нему увеличился, а к концу их беседы Гарриет, за  разговорами об этой счастливице мисс Хокинс, столь распалила в себе  любопытство, изумление и сожаление, горечь и умиление, что Мартины должным  образом отступили в тень.    

Эмма  постепенно заключила, что все вышло к лучшему. Встреча с Мартинами пригодилась,  чтобы смягчить для Гарриет первое потрясение, и теперь, оттесненная назад, не  давала оснований для тревоги. При нынешней своей жизни Гарриет никак не  соприкасалась с Мартинами, разве что они стали бы сами искать с нею встреч, а  они до сих пор то ли не имели на это духу, то ли не снисходили до этого — во  всяком случае, сестры Мартин с тех пор, как она отказала их брату, не  переступали порога миссис Годдард, и, стало быть, целый год мог пройти,  покамест случай снова сведет их вместе и даст возможность хотя бы обменяться  несколькими словами.    

 Глава 4    

     

Натура  человеческая столь благорасположена к тем, кто находится в чрезвычайных обстоятельствах,  что обо всяком, который заключает в молодые лета семейный союз или умирает,  непременно сказано будет доброе слово.    

Недели  не минуло с тех пор, как в Хайбери первый раз прозвучало имя мисс Хокинс, а уже  обнаружилось неведомыми путями, что она всем взяла — и красотою, и умом; что  она хороша собой, изящна, образованна и прекрасно воспитанна, со всеми мила, и,  когда мистер Элтон явился торжествовать свою счастливую победу и прославлять  окрест достоинства своей нареченной, ему мало что оставалось прибавить к тому,  как ее зовут и чью музыку она охотней всего играет.    

Мистер  Элтон вернулся счастливый. Уезжал он отвергнутый и уязвленный, обманувшись в  радужных надеждах после того, как ему недвусмысленно и многократно, верил он,  давали повод их питать; уезжал, не только лишась завидной партии, но и  удостоверясь, что ему смеют прочить унизительно незавидную. Он уезжал жестоко  оскорбленный одною — он воротился обрученный с другой, лучшей, разумеется, ибо  в подобных положениях то, что удалось обрести, несравненно лучше того, что  утрачено. Воротился веселый, самодовольный, оживленный и добрый, не выказывающий  ни малейшего интереса к мисс Вудхаус и уже подавно не удостаивающий вниманием  мисс Смит.    

Обворожительная  Августа Хокинс, в придачу к упомянутым преимуществам, как красота и всяческие  совершенства, владела еще и капитальцем во столько-то тысяч, при этом всякий  раз называлась цифра десять — обстоятельство немаловажное само по себе, но и  придававшее немалую важность рассказчику — тут было чем гордиться: он не  предался рассеянию, он нашел себе невесту с десятитысячным (или около того)  состоянием, и нашел ее с такою восхитительной быстротой, так скоро после первых  минут, когда их представили друг другу, отмечен был вниманием! Великолепно  звучала история, поведанная им миссис Коул, по ее настоянию, о завязке и  развитии романа, стремительном развитии: от первой нечаянной встречи — к обеду  у мистера Грина — к вечеру у миссис Браун; улыбки, все более многозначительные;  стыдливый румянец, красноречивое смущение, смятенные взоры — с какою легкостью  он произвел впечатление, какой живой отклик нашел в ее душе, — а короче и  проще говоря, за него схватились с такою готовностью, что и расчетливость  осталась удовлетворена, и в равной мере тщеславие.    

Он сумел  добыть для себя как основательное, так и эфемерное — и деньги, и любовь, и был  по праву счастлив; не говорил ни о чем, кроме себя и своих забот; принимал как  должное поздравления; смеялся вместе с теми, кто над ним подтрунивал, — и  бесстрашно, от всей души, одарял подряд улыбками местных девиц, с которыми еще  несколько недель назад любезничал бы более осторожно.    

Свадьба  была не за горами; ничье дозволение на нее не требовалось, ее отдаляло только  время для необходимых приготовлений, и когда он снова отправился в Бат, то  общее мнение, которое как будто не опровергала и тонкая улыбка миссис Коул,  сошлось на том, что обратно он приедет уже с молодою женой.    

За  короткие дни, проведенные им в Хайбери, Эмма видела его лишь мельком, но и  этого было довольно для сознания, что первая встреча позади, а также  заключения, что эта новая его мина, полуобиженная, полукичливая, не красит его.  Честно говоря, она все меньше понимала, что могла находить в нем хорошего  прежде; зрелище его слишком неразрывно связывалось с тяжелыми ощущениями, и,  когда бы не высоконравственные помыслы о том, что это заслуженная кара, что это  ей наука — горькое, но целительное лекарство от гордыни, — она бы рада  была век его не видеть. Она желала ему здравствовать и процветать, но видеться  с ним было сущее наказанье; куда бы лучше было знать, что он благоденствует  миль где-нибудь за двадцать.    

Впрочем,  то зло, что он по-прежнему будет жить в Хайбери, несомненно, должна была умерить  его женитьба. Не одну докучную заботу поможет она устранить, не одну сгладить  неловкость. Миссис Элтон станет удобным поводом произвести перемену в  отношениях; былые дружеские узы канут, не вызвав ни у кого нареканий.    

От самой  будущей миссис Элтон Эмма многого не ожидала. Без сомненья, достаточно хороша  для мистера Элтона, достаточно образованна для Хайбери, достаточно миловидна,  хоть, вероятно, рядом с Гарриет будет глядеть дурнушкой. Что до ее  происхождения, тут Эмма была покойна, твердо зная, что в этой части мистер  Элтон, после всех своих спесивых претензий и своего пренебрежения Гарриет, не  преуспел. Узнать на сей счет правду не составляло труда. Что она такое,  поневоле оставалось неясным; кто она, оказалось возможным выяснить, и  получалось, что, ежели отбросить в сторону десять тысяч фунтов, то никаких  преимуществ перед Гарриет у нее нет. Ни имени, ни знатности, ни родства. Мисс  Хокинс была младшею из двух дочерей бристольского… назовем его коммерсантом,  если угодно, но так как доходы от его коммерции были, деликатно выражаясь,  скромны, то сама собою напрашивалась догадка, что торговлишку он держал самую  мизерную. Зимою девица часть времени проводила в Бате, но домом ей был  Бристоль, самое сердце Бристоля; ибо, хотя отец и мать ее несколько лет как  умерли, но оставался дядюшка — он занимался чем-то по юридической части, —  ничего более почтенного, чем род занятий по юридической части, молва ему не  приписывала — у него она и жила. Эмма предполагала, что он служил клерком в  конторе какого-нибудь стряпчего и выше не мог подняться по тупости. Все поползновения  на знатность, таким образом, связаны были со старшею сестрою, которая составила  блестящую партию, выйдя замуж за джентльмена из высшего общества, жила  невдалеке от Бристоля на очень широкую ногу и держала две кареты! Тем и  завершилась история — в том и состояло величие мисс Хокинс.    

Если б  ей можно было внушить свои нынешние чувства Гарриет! Она сама уговорила ее полюбить,  но отговорить ее от этого оказалось, увы, не так-то просто. Слова бессильны  были отнять обаяние у предмета, заполнившего собою обширные пустоты в головке  Гарриет. Его мог бы — и несомненно должен был когда-нибудь — вытеснить оттуда  другой, для чего подошел бы даже Роберт Мартин; однако иного исцеления, как  подозревала Эмма, не существовало. Гарриет принадлежала к числу тех, которые,  влюбившись единожды, уже всегда потом будут влюблены, не в одного, так в  другого. А теперь ей, бедной, только пуще разбередил душу приезд мистера  Элтона. Он, как на грех, без конца то тут, то там попадался ей на глаза. Эмма  видела его всего один раз, Гарриет же, что ни день, ухитрялась непременно раза  два-три только что встретить его, либо только что с ним разминуться, только что  услышать его голос, увидеть удаляющуюся спину, либо у нее только что  происходило какое-нибудь событие, дающее пищу воображению и любопытству и  подогревающее чувство. Мало того, она постоянно слышала разговоры о нем, ибо не  считая часов, проводимых в Хартфилде, находилась все время среди тех, в глазах  кого мистер Элтон был непогрешим и для которых не было интересней занятия, как  судить да рядить об его делах, а потому малейшее о нем известие, малейшая,  имеющая до него касательство, включая доходы, прислугу, мебель, догадка о том,  что было, есть и будет, повторялись вокруг нее на тысячи ладов. Ее лестное  мнение о нем ежечасно подкреплялось славословиями, ее сожалениям не давали  утихнуть, а ранам — затянуться, бессчетные упоминания о том, сколь счастлива  должна быть мисс Хокинс, и наблюдения в части того, как сильно ее любят, —  весь его вид, когда он проходил мимо окна, даже заломленная шляпа  свидетельствовали, сколь пылко он влюблен!    

Эмму,  когда бы позволительно было обращать в потеху колебания Гарриет, когда бы не были  они мукой для ее подруги и укором для нее самой, позабавила бы ее переменчивость.  Нынче главенствовал для нее мистер Элтон, завтра — Мартины; и внимание к одному  на время служило средством освободиться от другого. Весть, что мистер Элтон  обручен, помогла унять бурю после встречи с мистером Мартином. Страдания же,  вызванные этою вестью, через несколько дней немного облегчил, в свою очередь,  визит Элизабет Мартин к миссис Годдард. Гарриет не застали дома, но оставили ей  записку, написанную в таком духе, что невозможно было не растрогаться, с малою  долей укоризны и бездною доброты, так что, покуда мистер Элтон не приехал сам,  Гарриет только с нею и носилась, непрестанно соображая, чем бы ей ответить, и  не смея признаться, чем ей самой хотелось бы ответить. Но явился мистер Элтон,  и заботы эти рассеялись в прах. Покамест он оставался в Хайбери, Мартины были  забыты, и, когда ему подошло время снова ехать в Бат, Эмма, чтобы несколько  развеять скорбь Гарриет по этому поводу, рассудила за благо снарядить ее в то  же самое утро к Элизабет Мартин с ответным визитом.    

Как ей  вести себя при этом — что будет неизбежно, чего благоразумнее избегать, —  составило для Эммы предмет сомнений и раздумий. Держаться с матерью и сестрами  высокомерно, когда ее пригласят войти, значило бы выказать себя неблагодарной.  Это недопустимо — да, но как же опасность, которою чревато возобновление  знакомства?..    

Хорошенько  поразмыслив, Эмма сочла наилучшим то решение, что визит нанести следует, однако  всем поведением своим дать понять — сколько это доступно их пониманию, —  что знакомство отныне будет лишь формальным. Она отвезет Гарриет в Эбби-Милл в  своей карете, там оставит, сама проедет дальше и вернется за нею с таким  расчетом, чтобы не дать им времени для вкрадчивых заискиваний или опасных  обращений к прошлому и со всею определенностью показать, каково между ними и ею  расстояние.    

Лучшего  решения она найти не могла, и, хоть было в нем нечто такое, что в глубине души  претило ей, некая неблагодарность, припудренная сверху приличием, его надобно  было исполнить, а иначе что сталось бы с Гарриет?    

 Глава 5    

     

Меньше  всего лежало у Гарриет сердце к этому визиту. Лишь за полчаса до того, как за  нею заехала к миссис Годдард ее подруга, злая судьба привела ее к тому месту,  где как раз в это время грузили на тележку мясника дорожный сундук с табличкою:  «Его преподобию Филиппу Элтону, Уайт-Харт, Бат», чтобы подвезти его к  дилижансу, с каковой минуты ничто на свете, кроме этого сундука и этой  таблички, для нее не существовало.    

Тем не  менее она села в карету, и когда они доехали до фермы и она высадилась в конце  широкой, заботливо посыпанной гравием дорожки, ведущей между шпалерных яблонь к  дверям дома, то картина, которая столь радовала ее минувшею осенью, оживила в  ней некоторое волненье; Эмма, отъезжая, видела, как она озирается вокруг с  каким-то робким любопытством, и еще раз сказала себе, что воротится за нею не  позже чем через четверть часа. Сама она за это время собиралась проведать  старую прислугу, которая вышла замуж и жила в Донуэлле.    

Ровно  через четверть часа ее карета остановилась возле белой калитки; мисс Смит вышла  к ней по первому зову и без внушающих тревогу провожатых. На минуту из дверей  показалась какая-то из сестер, простилась с нею как будто бы с церемонной  учтивостью, — и гостья пошла по дорожке одна.    

Долгое  время не удавалось Гарриет собраться с мыслями и толком связать рассказ. Она  была слишком взволнованна; однако в конце концов из сбивчивых слов ее у Эммы  все же сложилось представление о том, как проходило это свиданье и почему о нем  трудно говорить. Видела Гарриет только миссис Мартин и сестер. Ее встретили с  нерешительностью, даже, может быть, с холодком — разговор касался все время  только самых общих мест, — как вдруг, уже под конец, миссис Мартин  перевела его неожиданно на более близкую тему, задала более сердечный тон,  сказав, что мисс Смит, как ей кажется, выросла. В этой самой комнате она и две  подружки ее в сентябре мерились ростом. На панели у окна остались отметины и  памятная запись карандашом. Это он их сделал. Всем им вспомнился сразу тот день  и час, то событие, те, кто был при нем, — всех охватило одно общее  чувство, одно и то же сожаление — готовность вернуться к прежнему доброму согласию  — они только-только начали становиться опять похожими на себя (и Гарриет, по  подозрениям Эммы, первая счастлива была бы отбросить в сторону натянутость),  как вновь подъехала карета, и все кончилось. Характер ее визита, краткость его  обозначились с беспощадною очевидностью. Четырнадцать минут уделить тем, у  которых она меньше полугода назад провела шесть недель, и благословляла каждую  минуту!.. Эмма, рисуя себе это все, не могла не почувствовать, сколь  справедливо их возмущение, сколь естественны угрызения Гарриет. Неприглядная  получалась картина. На многое согласилась бы она, многое отдала бы за то, чтобы  Мартины принадлежали к более высокому разряду в обществе. Хоть капельку бы  повыше, очень уж стоящие были люди, но при нынешнем их положении возможно ли  было ей поступить иначе? Нет, нельзя!.. Она не раскаивалась. Их надобно  разлучить, но это болезненная процедура — столь болезненная, на сей раз для нее  самой, что вскоре она ощутила потребность слегка утешиться и, соответственно, решила  ехать домой через Рэндалс. Мистер Элтон, Мартины — она была сыта ими по горло.  Ей положительно требовалось отдохнуть душою в Рэндалсе.    

Это была  удачная мысль, однако, подкатив к дверям, они услышали, что «хозяина и хозяйки  нет дома», причем уже довольно давно; слуга полагал, что они отправились в  Хартфилд.    

— Какая  жалость! — вскричала Эмма, когда они тронулись дальше. — А там их  теперь не застать, вот незадача!.. Никогда мне не было так досадно. — И  она откинулась назад в уголке, чтобы отвести сердце, мысленно ропща на судьбу  или, напротив, урезонивая себя, а возможно, делая то и другое понемножку, как и  свойственно натурам, не склонным брюзжать. Но вот карета стала; она подняла  голову — это мистер и миссис Уэстон остановили ее, желая с нею поговорить. Едва  их увидев, она тотчас повеселела, а услышав, повеселела еще больше, ибо мистер  Уэстон в то же мгновенье обратился к ней с такою речью:    

— Здравствуйте,  здравствуйте! Мы посидели с вашим батюшкой, рад был видеть его столь бодрым.  Завтра приезжает Фрэнк — я получил письмо нынче утром — непременно будет завтра  к обеду — сегодня он в Оксфорде — и останется на целых две недели — а ведь я  так и знал! Если б он приехал на Рождество, то не имел бы в запасе и трех дней.  Я все время рад был, что он не приехал к Рождеству, а теперь и погода будет  самая подходящая — ясная погодка установилась, сухая. Поживет здесь в свое  удовольствие; все сложилось как нельзя лучше.    

Невозможно  было, глядя на сияющее лицо мистера Уэстона, не заразиться его торжеством при  этой вести, которой подтверждением служили также улыбки и слова жены его, более  скупые и сдержанные, но выражающие ту же уверенность. Эмме было довольно  увидеть, что она верит в приезд Фрэнка, чтобы поверить в него самой, и она всем  сердцем разделила их радость. Сладко было воспрянуть истомленной душой!  Прошлое, изжив себя, утонуло в новизне грядущего; у Эммы только в какую-то долю  секунды мелькнула надежда, что разговоры о мистере Элтоне прекратятся.    

Мистер  Уэстон изложил ей, какие перестановки в распорядке энскумской жизни открыли его  сыну возможность выкроить для себя эти две недели; изложил также его маршрут и  способ передвижения, и она слушала, и улыбалась, и поздравляла.    

— Скоро  я приведу его в Хартфилд, — объявил он в заключение.    

Эмма  успела уловить при этих словах еле заметное прикосновение к его локтю жениной руки.    

— Пойдемте,  мистер Уэстон, нам пора, — сказала она, — не будем задерживать девиц.    

— Да-да,  я готов… — И вновь адресуясь к Эмме: — Только не рассчитывайте увидеть  нечто особенное, вы ведь знаете о нем лишь по моим рассказам, а в  действительности он, очень может быть, самый заурядный молодой человек… —  хотя в глазах его сверкала убежденность в противоположном.    

Эмма с  самим наивным и простодушным видом молвила в ответ ни к чему не обязывающие  слова.    

— Думайте  завтра обо мне, милая Эмма, около четырех часов, — было прощальное наставление  миссис Уэстон, сказанное с легким трепетом в голосе и предназначавшееся только  ей одной.    

— Четырех!  Можете быть покойны, он уже к трем будет тут как тут, — немедленно внес  уточнение мистер Уэстон, тем и завершив эту приятнейшую встречу. Теперь уже  Эммой владело отличное расположение духа, все вокруг представлялось глазам ее  преображенным, с Джеймса слетела сонливость, да и лошади больше не спали на  ходу. Она смотрела на живые изгороди и думала, что бузине вот-вот настанет  время распускать листочки — оглянулась на Гарриет и даже в ней усмотрела некое  просветление, первое пробуждение весны. Однако вопрос, заданный ею, обнадеживал  не слишком:    

— Что,  мистер Фрэнк Черчилл по пути будет и Бат проезжать, не только Оксфорд?    

Что ж,  душевное равновесие, как и знание географии, приходят не сразу, и Эмма добродушно  сказала себе, что со временем то и другое все-таки придет к ее подруге.    

Наступил  знаменательный день, и ни в десять часов, ни в одиннадцать, ни в двенадцать не  забыла верная ученица миссис Уэстон, что в четыре должна думать о ней.    

— Дорогой  мой заботливый друг, — говорила она сама с собою, спускаясь из своей  комнаты по лестнице, — всегда умеете позаботиться о других и никогда-то —  о себе. Воображаю, в каких вы теперь хлопотах, как вы снова и снова заходите в  его комнату, проверяя, все ли в порядке. — Когда она проходила по  передней, пробили часы. — Двенадцать, — через четыре часа я не забуду  о вас подумать. А завтра в это время или, пожалуй, чуть позже буду, наверное,  думать, что все они, быть может, придут к нам. Я уверена, скоро они приведут  его сюда.    

Она  отворила дверь в гостиную и увидела, что там сидят с ее батюшкою два господина  — мистер Уэстон и его сын. Они только что пришли, мистер Уэстон успел лишь  сообщить, что Фрэнк приехал на день раньше, а хозяин дома еще не высказал и  половины любезнейших приветствий и поздравлений, когда появилась она, чтобы в  свою очередь изумляться, приветствовать и выражать удовольствие.    

Итак,  Фрэнк Черчилл, о котором столь долго шли разговоры, который вызывал к себе  столь жгучий интерес, был перед нею — был представлен ей, и Эмме подумалось,  что его хвалили не зря. Молодой человек был очень красив; рост, осанка, манеры  — безукоризненны, в чертах — те же одушевление и живость, что и у отца, во  взгляде — ум и проницательность. С первых минут она почувствовала, что он  понравится ей; по изысканной непринужденности, с которой он держался, по готовности,  с какой поддерживал беседу, она видела, что он пришел с намерением свести с нею  доброе знакомство и что добрыми знакомыми они должны сделаться очень скоро.    

Он  приехал в Рэндалс накануне вечером. Эмма про себя одобрила нетерпение приехать  как можно быстрее, побудившее его изменить план своего путешествия — раньше  выехать, быстрее ехать, реже останавливаться ради того, чтобы выиграть полдня.    

— Ну,  что я вам говорил! — вскричал с ликованьем мистер Уэстон. — Говорил я  вам вчера, что он приедет раньше времени! Я, помнится, и сам так поступал. Нет  сил плестись потихоньку, когда путешествуешь — невольно подгоняешь себя, что  хоть и стоит некоторых усилий, зато с лихвою окупается удовольствием свалиться  к друзьям как снег на голову, когда вас еще не начали поджидать.    

— Большое  удовольствие, когда его можно себе позволить, — возразил его сын, —  только не так-то много домов, где я решился бы на подобную вольность, — но  когда едешь домой, то знаешь, что все можно.    

При  слове «домой» отец взглянул на него с особенным умилением. К Эмме сразу пришла  уверенность, что он знает, как расположить к себе других, и последующее  подкрепило эту уверенность. Он был в восторге от Рэндалса, находил, что дом  обставлен и ведется образцово, даже с неохотою соглашался, что он не слишком  велик, восхищался местоположеньем его, дорогой на Хайбери, самим Хайбери и уж  тем более Хартфилдом и сознавался, что постоянно испытывал тяготенье к этим  краям, какое одни только родные края и способны вызвать, а также стремление посетить  их. У Эммы мелькнула мысль, что несколько странно в таком случае, отчего он  пораньше не изыскал возможности поддаться этому похвальному чувству, но,  впрочем, ежели он и покривил душою, то проделал это из лучших побуждений и  наилучшим манером. Ничего деланного, наигранного не слышалось в его речах. Он  говорил с видом человека, которому и в самом деле необыкновенно хорошо.    

Вообще  же предметы их разговора были такими, которые и бывают при первом знакомстве. С  его стороны они большею частью облекались в форму вопросов. Ездит ли она  верхом? Хороши ли места поблизости для верховых прогулок? А для прогулок  пешком? Многочисленно ли у них соседство? Очевидно, нет недостатка в друзьях из  Хайбери? Он заметил и там, и в окрестности премилые дома. А балы? Дают ли здесь  балы? Устраивают ли музыкальные вечера?    

Когда же  любопытство его было удовлетворено и они несколько освоились друг с другом, а  их отцы заняты были своим, он, улучив удобный момент, заговорил о своей мачехе,  отзываясь о ней с такой щедрой хвалой, таким непритворным восхищением, такою  благодарностью за то счастье, которое она принесла отцу его, и за тот теплый  прием, который оказала ему, что лишний раз доказал этим, как он умеет снискать  расположение и как Для него важно расположить к себе ее. Воздавая хвалу миссис  Уэстон, он ни единым словом не превысил того, что она заслуживала в самом деле,  как о том знала Эмма, но, конечно, не мог знать он сам. Он просто понимал, что  именно найдет благоприятный отклик, и действовал наверняка. Женитьба его отца,  говорил он, была разумнейший шаг, всякий, который желает ему добра, должен  приветствовать ее — он же должен чувствовать себя навеки обязанным семейству,  от которого снизошла к нему такая благодать.    

Казалось,  еще немного, и он примется благодарить ее за достоинства мисс Тейлор, но он,  как видно, не совсем забыл, что, вообще-то говоря, естественней предположить,  что не мисс Тейлор воспитывалась у мисс Вудхаус, а все-таки мисс Вудхаус — у  мисс Тейлор. А под конец, как бы сообщая своему отзыву о ней последний штрих,  который поможет словам вернее дойти до цели, он объявил о том, сколь поражен ее  молодостью и красотой.    

— Умение  держаться, обаяние, — к этому я был готов, — сказал он, —  однако, принимая в расчет все обстоятельства, признаюсь, ожидал увидеть  приятную особу определенного возраста и никак не предполагал, что встречу  хорошенькую, молоденькую женщину.    

— Для  меня, — отвечала Эмма, — что вы ни скажете лестного о миссис Уэстон,  все будет мало; дадите ей восемнадцать лет, я только порадуюсь, слыша  это, — а вот она вас не похвалит. Я бы на вашем месте не выдавала ей, что  вы ее называете молоденькой да хорошенькой.    

— На  это, надеюсь, у меня достанет сообразительности, — возразил он. —  Нет, будьте уверены, я хорошо понимаю, кого в разговорах с миссис Уэстон могу  хвалить в самых неумеренных выражениях и не бояться осуждения.    

Эмма  спрашивала себя, мелькало ли у него когда-нибудь подозрение, не покидавшее ее,  о том, какие надежды могут возлагать другие на их знакомство, и о чем говорят в  этом случае его комплименты, — что, он их в душе одобряет или бесповоротно  отвергает? Надобно было дольше знать его, чтобы верно толковать его поведение;  пока что она могла лишь сказать, что оно ей по душе.    

Зато она  наверное знала, какие мысли вертятся сейчас в голове у мистера Уэстона. То и  дело перехватывала она брошенный с широкою улыбкой в их сторону быстрый взгляд  и, даже когда он заставлял себя не оглядываться на них, не сомневалась, что он  прислушивается к ним одним ухом.    

Как  хорошо, что мыслям подобного рода был совершенно не подвержен ее батюшка, начисто  лишенный какой бы то ни было подозрительности или прозорливости. Он был, по  счастью, столь же чужд умению предвидеть брак, как и обнаруживать к нему  терпимость. Всякий раз изъявляя недовольство, ежели надвигалась чья-либо  свадьба, он никогда еще не опечалился заранее ее предвидением и, похоже было,  держался слишком хорошего мнения о человечестве, чтобы допустить, что какие-то  двое способны замышлять такую глупость, покамест жизнь не доказывала обратное.  Эмма только благословляла эту благую слепоту. Он мог теперь со спокойной душою,  не омрачаясь ни единым сомнением, не тщась распознать в госте приметы  возможного вероломства, дать полную волю прирожденной доброжелательной  учтивости, заботливо осведомляясь о том, с удобством ли путешествовал мистер  Фрэнк Черчилл, благополучно ли перенес два раза кряду такое бедствие, как  ночлег в дороге, и с неподдельной участливостью желая удостовериться, что ему в  самом деле удалось избежать простуды, но, впрочем, остерегая его от  окончательной в том уверенности до истечения еще одной ночи.    

Посидев,  сколько требует приличие, мистер Уэстон собрался уходить. Ему пора. Он еще  должен наведаться в «Корону» насчет сена, а после — к Форду, со множеством  поручений от миссис Уэстон, но никого другого он не торопит. Его сын, слишком хорошо  воспитанный, чтобы не понять намек, тотчас поднялся следом, говоря:    

— Ежели  вам дальше по делам, сэр, то я воспользуюсь случаем и нанесу визит, который  рано или поздно нанести необходимо, а значит, можно с тем же успехом нанести  сейчас. Я имею честь быть знакомым с вашею соседкой, — относясь к  Эмме, — дамой, которая имеет жительство то ли в Хайбери, то ли поблизости  от него, в семействе Фэрфаксов. Мне, полагаю, не составит труда отыскать их  дом, хотя я, кажется, неточно выразился, назвав их Фэрфаксами, — следовало  бы, скорее, сказать «Барнсы» или, может быть, «Бейтсы». Известно ли вам такое  семейство?    

— Еще  бы не известно! — воскликнул его отец. — Миссис Бейтс — мы проходили  мимо ее дома, я заметил в окошке мисс Бейтс. Верно-верно, ты знаком с мисс Фэрфакс,  помнится, встретился с нею в Уаймуте — очень хорошая девица. Непременно навести  ее.    

— Навещать  ее нынче же нет особой надобности, — сказал молодой человек, — это  можно сделать в любой другой день, просто наше доброе знакомство в Уэймуте  предполагает…    

— Нет-нет,  пойди сегодня. Не откладывай. Раз это все равно следует сделать, значит, чем  раньше, тем лучше. К тому же должен предупредить тебя: недостаток внимания к  ней здесь недопустим. Ты видел ее, когда она была с Кемпбеллами, встречаясь с  теми, кто окружал ее, на равной ноге, — здесь же она живет у старой  бабушки, которая едва сводит концы с концами. Если ты промедлишь с визитом, это  будет выглядеть как неуважение.    

Казалось,  он убедил своего сына.    

— Я  слышала от нее о вашем знакомстве, — сказала Эмма. — Она удивительно  изящна.    

Он  подтвердил это, но столь глухим «да», что Эмма едва не усомнилась в его  искренности; сверхъестественное изящество господствовало, должно быть, в модном  свете, ежели ту меру его, которой одарена была Джейн Фэрфакс, могли счесть заурядной…    

— Если  вас до сих пор не поразила изысканность ее манер, — сказала она, — то  нынче, я думаю, поразит. У вас будет случай разглядеть ее как следует,  разглядеть и послушать — впрочем, нет, боюсь, послушать ее вам не удастся  вовсе, потому что у нее есть тетушка, которая никогда не закрывает рот.    

— Так  вы знакомы с мисс Джейн Фэрфакс, сударь? — сказал мистер Вудхаус, как  всегда последним уловив нить разговора. — Тогда позвольте вас уверить, вы  в ней найдете премилую молодую девицу. Она тут в гостях у бабушки и тетки —  весьма почтенные дамы, я их знаю всю жизнь. Уверен, что они будут чрезвычайно  вам рады, а мой слуга пойдет с вами и покажет, как их найти.    

— Ни  в коем случае, сэр, благодарю вас, мне укажет дорогу батюшка.    

— Но  вашему батюшке идти не туда, ему только до «Короны», а это совсем не на той стороне  улицы, кроме того, там очень густо стоят дома, недолго и запутаться, а как  шагнете с тротуара — непролазная грязь. Мой кучер объяснит вам, где безопасней  всего переходить улицу.    

Мистер  Фрэнк Черчилл, с трудом сохраняя на лице серьезность, продолжал отказываться, и  отец горячо его поддержал, возгласив:    

— Добрый  друг мой, это совершенно лишнее. Фрэнку не впервой на своем веку видеть лужи, а  от «Короны» до миссис Бейтс ему дойти ровным счетом два шага.    

Скрепя  сердце им разрешили идти одним, и оба джентльмена, один с сердечным кивком,  другой с изящным поклоном, удалились. Эмма осталась очень довольна таким  началом знакомства и могла теперь думать о каждом из них в любой час дня, зная,  что в Рэндалсе все благополучно.    

 Глава 6    

     

Наутро  мистер Фрэнк Черчилл был у них снова. И не один, а с миссис Уэстон, которая,  сколько можно было судить, как и Хайбери, очень пришлась ему по сердцу. Он,  оказывается, сидел дома, деля с нею компанию, покуда ей не настало время совершать  ежедневный моцион, и, получив предложение выбрать маршрут для прогулки,  немедленно остановился на Хайбери. «Он не сомневается, что здешние места, в  какую сторону ни пойти, хороши для прогулок, но ежели спросят его, то выбор  будет всегда один и тот же. Хайбери, где все радует глаз, веселит и дышит  привольем, — Хайбери останется притягателен для него неизменно». Для  миссис Уэстон слово «Хайбери» означало Хартфилд, она уповала, что и он  вкладывает в него тот же смысл. Прямо туда они и направились.    

Эмма, по  совести говоря, их не ждала, потому что мистер Уэстон, который забежал на полминутки  услышать, что его сын молодец хоть куда, не знал, каковы у них планы, и для нее  было приятным сюрпризом увидеть, как они рука об руку приближаются к дому. Ей  хотелось повидать его еще раз, и особенно в обществе миссис Уэстон, ибо от  того, как он будет вести себя с нею, зависело, какое у нее сложится об нем  мнение. Окажись он тут не на высоте, он уже ничем не мог бы этого искупить в ее  глазах. Однако, увидев их вдвоем, она осталась вполне довольна. Не просто  красивыми словами да преувеличенными комплиментами воздавал он ей должное — он  вообще умел взять с нею такой верный, подкупающий тон, что лучше и не  придумать, не выразить лучше свое желание видеть в ней друга и заслужить ее  расположение. А времени составить себе основательное суждение оказалось у Эммы  довольно, так как они провели вместе все утро. Часа два-три прогуливались они  втроем, сначала — по обсаженным кустами аллеям Хартфилда, потом — по Хайбери.  Все приводило его в восторг, слух мистера Вудхауса усладился досыта его  дифирамбами Хартфилду, а когда решено было двинуться дальше, то он признался,  что хотел бы ознакомиться со всем селением, и Эмма не могла предположить, что  там найдется столь много для него интересного и достойного доброго слова.