1 2 3 4 
— Ах,  если бы! — вскричала Марианна, и ее глаза радостно заблестели, а щеки  покрылись нежным румянцем от предвкушения воображаемого счастья.    

— В  таком желании мы все, разумеется, единодушны, — заметила Элинор. —  Несмотря на то, что богатство значит так мало!    

— Как  я была бы счастлива! — восклицала Маргарет. — Но как бы я его  тратила, хотелось бы мне знать?    

Судя по  лицу Марианны, она такого недоумения не испытывала.    

— И  я не знала бы, как распорядиться большим богатством, — сказала миссис  Дэшвуд. — Ну, конечно, если бы все мои девочки были тоже богаты и в моей  помощи не нуждались!    

— Вы  занялись бы перестройкой дома, — заметила Элинор, — и ваше недоумение  скоро рассеялось бы.    

— Какие  бы великолепные заказы посылались отсюда в Лондон, — сказал Эдвард, —  если бы случилось что-нибудь подобное! Какой счастливый день для продавцов нот,  книгопродавцев и типографий! Вы, мисс Дэшвуд, распорядились бы, чтобы вам  присылали все новые гравюры, ну, а что до Марианны, я знаю величие ее души — во  всем Лондоне не наберется нот, чтобы она пресытилась. А книги! Томсон[4], Каупер,  Скотт — она покупала бы их без устали, скупила бы все экземпляры, лишь бы они  не попали в недостойные руки! И не пропустила бы ни единого тома, который мог  бы научить ее, как восхищаться старым корявым дубом. Не правда ли, Марианна? Простите,  что я позволил себе немного подразнить вас, но мне хотелось показать вам, что я  не забыл наши былые споры.    

— Я  люблю напоминания о прошлом, Эдвард, люблю и грустные, не только веселые, и вы,  заговаривая о прошлом, можете не опасаться меня обидеть. И вы совершенно верно  изобразили, на что расходовались бы мои деньги — во всяком случае, некоторая их  часть. Свободные суммы я, разумеется, тратила бы на ноты и книги.    

— А  капитал вы распределили бы на пожизненные ренты для авторов и их наследников.    

— Нет,  Эдвард. Я нашла бы ему другое применение.    

— Быть  может, вы обещали бы его в награду тому, кто напишет наиболее блистательную  апологию вашего любимого утверждения, что любить человеку дано лишь единожды в  жизни... Полагаю, вы своего мнения не переменили?    

— Разумеется.  В моем возрасте мнений так легко не меняют. Навряд ли мне доведется увидеть или  услышать что-то, что убедило бы меня в обратном.    

— Марианна,  как вы замечаете, хранит прежнюю твердость, — сказала Элинор. — Она ничуть  и ни в чем не изменилась.    

— Только  стала чуточку серьезней, чем была прежде.    

— Нет,  Эдвард, — сказала Марианна, — не вам упрекать меня в этом. Вы ведь  сами не очень веселы.    

— Почему  вы так полагаете? — спросил он со вздохом. — Веселость ведь никогда  не была мне особенно свойственна.    

— Как  и Марианне, — возразила Элинор. — Я не назвала бы ее смешливой. Она  очень серьезна, очень сосредоточенна, какое бы занятие себе не выбирала. Иногда  она говорит много и всегда с увлечением, но редко бывает весела, как птичка.    

— Пожалуй,  вы правы, — ответил он. — И все же я всегда считал ее веселой, живой  натурой.    

— Мне  часто приходилось ловить себя на таких же ошибках, — продолжала  Элинор, — когда я совершенно неверно толковала ту или иную черту  характера, воображала, что люди гораздо более веселы или серьезны, остроумны  или глупы, чем они оказывались на самом деле, и не могу даже объяснить, почему  или каким образом возникало подобное заблуждение. Порой полагаешься на то, что  они говорят о себе сами, гораздо чаще — на то, что говорят о них другие люди, и  не даешь себе времени подумать и судить самой.    

— Но  мне казалось, Элинор, — сказала Марианна, — что как раз и следует  совершенно полагаться на мнения других людей. Мне казалось, что способность  судить дана нам лишь для того, чтобы подчинять ее приговорам наших ближних.  Право же, именно это ты всегда проповедовала!    

— Нет,  Марианна, никогда. Никогда я не проповедовала подчинение собственных мыслей  чужим. Я пыталась влиять только на поведение. Не приписывай мне того, что я не  могла говорить. Признаю себя виновной в том, что часто желала, чтобы ты  оказывала больше внимания всем нашим знакомым. Но когда же я советовала тебе  безоговорочно разделять их чувства и принимать их суждения в серьезных делах?    

— Так,  значит, вам не удалось убедить вашу сестру в необходимости соблюдать равную  вежливость со всеми? — спросил Эдвард у Элинор. — И вы в этом совсем  не продвинулись?    

— Напротив! —  ответила Элинор, бросая на сестру выразительный взгляд.    

— Душой  я весь на вашей стороне, — сказал он, — но, боюсь, поведением ближе к  вашей сестрице. Я от души хотел бы быть любезным, но моя глупая застенчивость  так велика, что нередко я выгляжу высокомерным невежей, хотя меня всего лишь  сковывает злосчастная моя неловкость. Мне нередко приходит в голову, что  природа, видимо, предназначала меня для низкого общества, настолько несвободно  чувствую я себя с новыми светскими знакомыми.    

— У  Марианны для ее невежливости такого извинения нет, — возразила  Элинор. — Застенчивость ей несвойственна.    

— Ее  достоинства слишком велики, чтобы оставлять место для должного смущения, —  ответил Эдвард. — Застенчивость ведь всегда порождается ощущением, что ты  в том или ином отношении много хуже других людей. Если бы я мог убедить себя,  что способен держаться с приятной непринужденностью, то перестал бы смущаться и  робеть.    

— Но  остались бы замкнутым, — заметила Марианна. — А это ничуть не лучше!    

— Замкнутым? —  переспросил Эдвард с недоумением. — Разве я замкнутый человек, Марианна?    

— Да.  На редкость.    

— Не  понимаю, — ответил он, краснея. — Замкнутый! Но как? В чем? Что я от  вас скрываю? Какой откровенности вы от меня ждали бы?    

Элинор  удивила его горячность, но, пытаясь свести все к шутке, она сказала:    

— Неужели  вы так мало знаете мою сестрицу, что не понимаете ее намека? Неужели вам неизвестно,  что она называет замкнутыми всех, кто не сыплет словами столь же быстро и не  восхищается тем, что восхищает ее, столь же пылко, как она сама?    

Эдвард  ничего не ответил. И, вновь погрузившись в еще более невеселую задумчивость,  продолжал хранить угрюмое молчание.    

 Глава 18    

     

Элинор  наблюдала унылость своего друга с большой тревогой. Радость от его приезда для  нее омрачилась тем, что сам он, казалось, почти никакой радости не испытывал.  Очевидно было, что он очень несчастен. Но она желала бы, чтобы столь же  очевидным было и то чувство, которое ранее, как ей представлялось, он к ней,  несомненно, питал. Теперь же она утратила прежнюю уверенность. Если в его взоре  вдруг появлялась былая нежность, то мгновение спустя это впечатление  опровергалось его сдержанностью с ней.    

На  следующее утро он присоединился к ней и Марианне перед завтраком, раньше миссис  Дэшвуд и Маргарет, и Марианна, всегда готовая содействовать их счастью,  насколько это было в ее силах, поспешила под каким-то предлогом оставить их  одних. Но не успела она подняться и на несколько ступенек, как услышала скрип  отворяющейся двери, и, оглянувшись, к своему удивлению, увидела, что Эдвард  вышел в коридор следом за ней.    

— Я  схожу в деревню взглянуть на моих лошадей, — сказал он. — Ведь вы еще  не сели завтракать, а я скоро вернусь.    

     

* * *    

     

Вернулся  он, полный нового восхищения окружающим пейзажем. По дороге в деревню один  очаровательный уголок долины сменялся другим, и из деревни, расположенной выше  коттеджа, ему открылся обширный вид на окрестности, чрезвычайно ему  понравившийся. Разумеется, Марианна была само внимание, а затем принялась  описывать собственное восхищение этими картинами и расспрашивать его в  подробностях, что особенно его поразило, но тут Эдвард ее перебил:    

— Марианна,  вам не следует экзаменовать меня с таким пристрастием. Не забывайте, я мало  разбираюсь в живописности[5],  и, если мы перейдем к частностям, могу ненароком оскорбить ваш слух своим  невежеством и дурным вкусом. Я назову холм крутым, а не гордым, склон — неровным  и бугристым, а не почти неприступным, скажу, что дальний конец долины теряется  из вида, хотя ему надлежит лишь тонуть в неясной голубой дымке.  Удовольствуйтесь простыми похвалами, на какие я способен. Это отличная  местность, холмы крутые, деревья в лесу один к одному, а долина выглядит очень  приятно — сочные луга и кое-где разбросаны добротные фермерские постройки.  Именно такой пейзаж я и называю отличным — когда в нем красота сочетается с  полезностью — и полагаю, что он живописен, раз заслужил ваше восхищение. Охотно  верю, что тут полным-полно скал и утесов, седого мха и темных чащ, но эти  прелести не для меня. Я ничего в живописности не понимаю.    

— Боюсь,  вы не преувеличиваете, — сказала Марианна. — Но к чему хвастать этим?    

— Мне  кажется, — вмешалась Элинор, — что Эдвард, желая избежать одной  крайности, впадает в другую. Оттого что, по его мнению, многие люди вслух  восторгаются красотами природы, когда на самом деле безразличны к ним, и такое  притворство ему противно, он напускает на себя равнодушие, хотя красоты эти  трогают его гораздо больше, чем он готов признаться.    

— Совершенно  справедливо, — сказала Марианна, — что восхищение прелестью пейзажа  превратилось в набор банальных слов. Все делают вид, будто понимают ее, и  тщатся подражать вкусу и изяществу того, кто первым открыл суть живописности.  Мне противна любая пошлость выражений, и порой я не высказываю своих чувств,  потому что не нахожу для излияния их достойного языка, а лишь избитые,  тривиальные сравнения, давно утратившие смысл.    

— Я  убежден, — ответил Эдвард, — что красивый вид действительно вызывает  в вас тот восторг, который вы выражаете. Однако ваша сестрица не должна взамен  приписывать мне чувства, которых я не испытываю. Красивый вид мне нравится, но  не тем, что слывет живописным. Корявые, искривленные, разбитые молнией деревья  меня не восхищают, я предпочитаю видеть их стройными, высокими,  непокалеченными. Мне не нравятся ветхие, разрушающиеся хижины. Я не слишком  люблю крапиву, репьи и бурьян, пусто цветущий. Добротный фермерский дом радует  мой взгляд более сторожевой башни, и компания довольных, веселых поселян мне  несравненно больше по сердцу, чем банда самых великолепных итальянских  разбойников.    

Марианна  поглядела на Эдварда с изумлением, а затем бросила на сестру сострадательный  взгляд. Но Элинор только засмеялась.    

На этом  разговор прервался, и Марианна погрузилась в молчаливую задумчивость, пока внезапно  ее вниманием не завладел совершенно новый предмет. Она сидела рядом с Эдвардом,  и, когда он протянул руку за чашкой чая, которую налила ему миссис Дэшвуд, ей  бросилось в глаза кольцо у него на пальце — кольцо с вделанной в него прядкой  волос.    

— Я  еще ни разу не видела, чтобы вы носили кольца, Эдвард! — воскликнула  она. — Это волосы Фанни? Помнится, она обещала вам локон. Но мне казалось,  что они темнее,    

Марианна  сказала первое, что ей пришло на язык, но, увидев, как ее слова расстроили Эдварда,  рассердилась на себя даже больше него. Он густо покраснел и, быстро взглянул на  Элинор, ответил:    

— Да,  это волосы моей сестры. В оправе они несколько меняют цвет.    

Элинор  перехватила его взгляд и смущенно отвела глаза. Она, как и Марианна, тут же решила,  что это ее собственные волосы, но, если Марианна не сомневалась, что он получил  их в подарок от ее сестры, Элинор не могла даже предположить, каким образом они  у него оказались. Однако, пусть даже он их украл, она не была расположена  усмотреть в этом оскорбление и, сделав вид, будто ничего не заметила, тотчас  заговорила о чем-то постороннем, тем не менее решив про себя при первом же  случае удостовериться, что волосы эти точно такого же оттенка, как ее собственные.    

Смущение  Эдварда не проходило довольно долго, а затем сменилось еще более упорной рассеянностью.  Все утро он выглядел даже еще более мрачным, чем накануне, и Марианна не уставала  мысленно корить себя за бездумную неосторожность. Впрочем, она давно бы  простила себя, будь ей известно, что ее сестре случившееся отнюдь не было  неприятно.    

Вскоре  после полудня их навестили сэр Джон с миссис Дженнингс, которые, прослышав о  том, что в коттедж приехал гость, явились посмотреть его своими глазами. С  помощью тещи сэр Джон не замедлил обнаружить, что фамилия Феррарс начинается с  буквы «эф», и тут же была заложена мина будущих поддразниваний, взорвать  которую без промедления помешала лишь краткость их знакомства с Эдвардом. И  пока только их многозначительные взгляды открыли Элинор, какие далеко идущие  выводы поспешили сделать они из сведений, добытых от Маргарет.    

Сэр Джон  никогда не приезжал в коттедж без того, чтобы не пригласить их либо отобедать в  Бартон-парке на следующий день, либо выпить там чаю в этот же вечер. На сей  раз, чувствуя, что его долг — помочь им принять их гостя наилучшим образом, он  объединил оба эти приглашения:    

— Вы  обязательно должны выпить у нас чаю сегодня, — сказал он, — потому  что мы будем только в своем кругу, а завтра непременно ждем вас к обеду, так  как соберется большое общество.    

Миссис  Дженнингс подтвердила, что об отказе и речи быть не может.    

— И  как знать, — добавила она, — не кончится ли вечер танцами. А уж это  должно вас соблазнить, мисс Марианна.    

— Танцы! —  вскричала Марианна. — Ни в коем случае! Кто же будет танцевать?    

— Как  кто? Вы сами, и Уиттекеры, и Кэри... Да неужто вы думали, что никто не станет  танцевать, потому что кое-кто, кого мы называть не будем, взял да уехал!    

— Я  от всего сердца жалею, что Уиллоби не может к нам присоединиться! —  вскричал сэр Джон.    

Эта  игривость и пунцовый румянец Марианны возбудили у Эдварда неожиданное подозрение.    

— Кто  такой Уиллоби? — тихо осведомился он у мисс Дэшвуд, рядом с которой сидел.    

Она  ответила очень коротко. Но лицо Марианны сказало ему гораздо больше. Он увидел  достаточно, чтобы не только понять тонкие намеки визитеров, но и новые  особенности в поведении Марианны, которые ранее ставили его в тупик. И когда сэр  Джон с миссис Дженнингс отправились восвояси, он тут же подошел к Марианне и  сказал вполголоса:    

— Я  кое о чем догадался. Сказать вам, о чем?    

— Не  понимаю.    

— Так  сказать?    

— Разумеется.    

— Ну,  хорошо: по-моему, мистер Уиллоби любит охотиться.    

Марианна  удивилась и смутилась, однако его шутливое лукавство вызвало у нее улыбку, и,  помолчав, она сказала:    

— Ах,  Эдвард! Как вы можете!.. Но надеюсь, придет время... Я уверена, он вам  понравится!    

— Я  в этом не сомневаюсь, — ответил он, несколько растерявшись из-за того, с  каким жаром это было сказано; ведь он ни в коем случае не позволил бы себе  вернуться к намекам недавних гостей, если бы не счел их привычной шуткой среди  их знакомых, для которой она и мистер Уиллоби, если и подали повод, то самый  незначительный.    

 Глава 19    

     

Эдвард  прогостил в Коттедже неделю. Миссис Дэшвуд радушно настаивала, чтобы он остался  подольше. Но его цель словно заключалась в том, чтобы терзать себя: он,  казалось, был преисполнен решимости уехать именно тогда, когда общество друзей  доставляло ему наибольшее удовольствие. Последние два-три дня его настроение,  хотя и оставалось неровным, заметно посветлело, дом и окрестности все больше  ему нравились, о расставании он говорил со вздохом, упомянул, что совершенно  свободен и даже не знает, куда отправится от них, и тем не менее уехать ему  необходимо. Редкая неделя проходила так быстро — просто не верится, что она уже  промелькнула. Он повторял это снова и снова. Говорил он и многое другое, что  приоткрывало его чувства и опровергало поступки. В Норленде ему тоскливо,  Лондона он не переносит, но либо в Норленд, либо в Лондон уехать он должен. Их  доброту он ценит превыше всего, быть с ними — величайшее счастье. И тем не  менее в конце недели он должен расстаться с ними вопреки их настояниям, вопреки  собственному желанию и вполне распоряжаясь своим временем.    

Элинор  относила все несообразности такого поведения на счет его матери, характер  которой, к счастью, был известен ей столь мало, что она всегда могла найти в  нем извинения для странностей сына. Но несмотря на разочарование, досаду, а  порой и раздражение, которые вызывались подобным его обхождением с ней, она  очень охотно находила для него разумные извинения и великодушные оправдания,  каких ее мать лишь с большим трудом добилась у нее для Уиллоби. Унылость  Эдварда, его замкнутость и непоследовательность приписывались зависимому его положению  и тому, что ему лучше знать наклонности и намерения миссис Феррарс. Краткость  его визита, упорное желание уехать в назначенный срок объяснялись тем же  бесправием, той же необходимостью подчиняться капризам матери. Причина  заключалась в извечном столкновении долга с собственной волей, родителей с  детьми. Элинор дорого дала бы, чтобы узнать, когда все эти затруднения  уладятся, когда возражениям придет конец — когда миссис Феррарс преобразится, а  ее сын получит свободу быть счастливым. Но, понимая тщету таких надежд, она  была вынуждена искать отраду в укреплении своей уверенности в чувствах Эдварда,  в воспоминаниях о каждом знаке нежности во взгляде или в словах, которые она  замечала, пока он оставался в Бартоне, а главное — в лестном доказательстве их,  которое он постоянно носил на пальце.    

— Мне  кажется, Эдвард, — заметила миссис Дэшвуд за завтраком в день его  отъезда, — вы были бы счастливы, если бы избрали профессию, которая  занимала бы ваше время, придавала интерес вашей жизни, вашим планам на будущее.  Правда, это нанесло бы некоторый ущерб вашим друзьям, так как у вас осталось бы  для них меньше досуга. Однако, — добавила она с улыбкой, — вы  получили бы от этого одну значительную выгоду: во всяком случае, вы бы знали,  куда отправитесь, расставаясь с ними.    

— Поверьте, —  ответил он, — я и сам давно держусь того же мнения. Для меня было и, возможно,  всегда будет тяжким несчастием, что мне нечем занять себя, что я не смог посвятить  себя профессии, которая дала бы мне независимость. Но, к несчастью, моя  щепетильность и щепетильность моих близких превратила меня в то, что я  есть, — в никчемного бездельника. Мы так и не пришли к согласию, какую мне  выбрать профессию. Я предпочитал и предпочитаю церковь. Однако моей семье это  поприще кажется недостаточно блестящим. Они настаивали на военной карьере. Но  это слишком уж блестяще для меня. Юриспруденция признавалась достаточно благородным  занятием — многие молодые люди, подвизающиеся в Темпле[6], приняты в свете и разъезжают  по Лондону в щегольских колясках. Только правоведение никогда меня не влекло,  даже самые практические его формы, которые мои близкие одобрили бы. Флот? На  его стороне мода, но мой возраст уже не позволял думать о нем, когда про него  вспомнили... И в конце концов, поскольку настоятельной нужды в том, чтобы я  занялся делом, не было, поскольку я мог вести блестящий и расточительный образ  жизни не только в красном мундире[7],  но и без него, безделье было признано и имеющим свои преимущества, и вполне  приличным благородному молодому человеку. В восемнадцать же лет редко у кого  есть призвание к серьезным занятиям и трудно устоять перед уговорами близких не  Делать решительно ничего. А потому я поступил в Оксфорд и с тех пор предаюсь  безделью по всем правилам.    

— Но  раз оно не сделало вас счастливым, — сказала миссис Дэшвуд, — я  полагаю, ваши сыновья получат воспитание, которое подготовит их для стольких же  занятий, профессий, служб и ремесел, как сыновей Колумелы[8].    

— Они  получат такое воспитание, — ответил он серьезно, — которое сделает их  как можно менее похожими на меня. И в чувствах, и в поведении, и в целях — во  всем.    

— Полноте!  В вас говорит грустное расположение духа, не более! Вы поддались меланхолии,  Эдвард, и вообразили, будто все, кто не похож на вас, должны быть счастливы. Не  забывайте, что всякий человек, каково бы ни было его образование и положение,  время от времени испытывает боль от разлуки с друзьями. Подумайте о своих  преимуществах. Вам ведь требуется только терпение... или, если воспользоваться  более прекрасным словом, — надежда. Со временем ваша матушка обеспечит вам  ту независимость, о которой вы тоскуете. Ее долг — помешать вам и дальше  бессмысленно растрачивать юность, и, поверьте, она сделает это с радостью. Столько  может произойти за недолгие несколько месяцев!    

— Боюсь, —  ответил Эдвард, — мне и сотни месяцев ничего хорошего не принесут.    

Такая  мрачность, хотя и не могла передаться миссис Дэшвуд, сделала еще грустнее их прощание,  которое вскоре за этим последовало, а на Элинор произвела такое тягостное  впечатление, что ей не без труда и совсем не быстро удалось его преодолеть. Но  она твердо намеревалась не показывать, что его отъезд огорчил ее больше, чем  мать и сестер, а потому не стала прибегать к способу, который столь  благоразумно избрала в подобном же случае Марианна, дабы усугублять и укреплять  свою печаль, и не старалась проводить часы в безмолвии, одиночестве и безделье.  Способы их различались не менее, чем цели, и равно подходили для достижения их.    

Едва он  скрылся за дверью, как Элинор села рисовать и весь день находила себе разные занятия,  не искала и не избегала случая упомянуть его имя, старалась держаться с матерью  и сестрами как обычно и если и не смягчила свою печаль, то не растравила ее без  нужды и избавила своих близких от лишней тревоги.    

Марианна  так же не могла одобрить подобное поведение, как ей не пришло бы в голову порицать  свое собственное, столь тому противоположное. Вопрос об умении властвовать  собой она решала очень просто: сильные, бурные чувства всегда берут над ним  верх, спокойные его не требуют. А чувства ее сестры, пришлось ей со стыдом  признать, были, как ни горько и ни обидно, очень спокойными; силу же  собственных чувств она блистательно доказала, продолжая любить и уважать эту  сестру вопреки столь уничижительному заключению.    

Но и не  затворяясь у себя в комнате от своих близких, не отправляясь на одинокие  прогулки в стремлении избежать их общества, не проводя бессонные ночи в  горестных мечтаниях, Элинор каждый день находила время думать об Эдварде и о  поведении Эдварда со всем разнообразием чувств, какие рождало ее собственное  настроение, — с нежностью, С жалостью, с одобрением, с порицанием и  сомнениями. Искать для этого уединения она не видела надобности. Ведь даже если  они сидели все вместе в одной комнате, выпадало множество минут, когда каждая  занималась делом, препятствовавшим вести общую беседу, и ничто не отвлекало  мыслей Элинор от единственного занимавшего их предмета. Внимание и память  сосредоточивались на прошлом, разум и воображение стремились отгадать будущее.    

Однажды  утром, вскоре после отъезда Эдварда, от этих размышлений над альбомом для рисования  ее отвлекло появление гостей. Она была одна в гостиной. Стук калитки в зеленом  дворике перед домом заставил ее поднять голову, и она увидела, что к входной  двери направляется многочисленное общество, состоящее из сэра Джона, леди  Мидлтон, миссис Дженнингс и какого-то неизвестного джентльмена с дамой. Она  сидела возле самого окна, и сэр Джон, заметив ее, предоставил остальным стучать  в дверь, как того требовали правила вежливости, а сам без церемонии направился  к ней по траве, и ей пришлось открыть окно. Он тотчас вступил с ней в разговор,  хотя до двери было совсем близко и только глухой его не услышал бы.    

— Ну-с, —  объявил сэр Джон, — мы привели к вам кое-кого. Как вы их находите?    

— Ш-ш-ш!  Они вас слышат!    

— И  на здоровье! Это же Палмеры. Шарлотта на редкость хорошенькая, уж поверьте мне.  Высуньте голову и сами увидите!    

Но  Элинор предстояло ее увидеть через две-три минуты и без такой невоспитанности,  и она не последовала его настояниям.    

— А  где Марианна? Сбежала от нас? Я вижу, ее инструмент открыт!    

— Она  ушла погулять, если не ошибаюсь.    

Тут к  ним присоединилась миссис Дженнингс, у которой не достало терпения молча ждать,  пока дверь откроют, и она направилась к окну, рассыпаясь в приветствиях:    

— Как  поживаете, душечка? Как поживает миссис Дэшвуд? А где же ваши сестрицы? Как! Вы  совсем одна! Ну, вот и отлично: в компании вам будет веселее! Я привела к вам  знакомиться других моих сына и дочь. Вообразите только, пожаловали без  предупреждения! Вчера вечером пьем мы чай и я словно бы слышу стук кареты. Но я  и представить себе не могла, что это они! Думаю только: никак, полковник  Брэндон возвратился. И говорю сэру Джону: кажется, карета подъехала. Может  быть, полковник Брэндон возвратился...    

Элинор  вынуждена была в самый разгар ее повествования отвернуться от нее, чтобы встать  навстречу остальным гостям. Леди Мидлтон представила новоприбывших. В эту  минуту сверху спустились миссис Дэшвуд с Маргарет, все сели и принялись  разглядывать друг друга, пока миссис Дженнингс продолжала свою историю, шествуя  по коридору в сопровождении сэра Джона.    

Миссис  Палмер была несколькими годами моложе леди Мидлтон и во всех отношениях на нее  непохожа. Невысокая толстушка с миловидным личиком и приветливейшим выражением,  какое только можно вообразить. Манеры ее были далеко не столь изысканными, как  у сестры, но зато гораздо более располагающими. Она вошла с улыбкой, продолжала  улыбаться до конца визита, за исключением тех минут, когда смеялась, и  попрощалась с улыбкой. Муж ее был невозмутимый молодой человек лет двадцати  пяти или двадцати шести, более светский и чинный, чем его жена, но менее  склонный радовать и радоваться. Он вошел в гостиную с чопорным видом, слегка  поклонился хозяйкам, не произнеся ни слова, коротко обозрел их, а также комнату  и взял со столика газету, которую продолжал читать, пока не настало время  откланяться.    

Напротив,  миссис Палмер, с ее природной приветливостью и счастливым характером, не успела  сесть, как принялась изливать восторг, в который ее ввергла гостиная и вся  обстановка.    

— Ах,  какая прелестная комната! Никогда не видела ничего очаровательнее! Только подумайте,  мама, как она украсилась с тех пор, как я в последний раз ее видела! Мне она  всегда казалась милой, сударыня (это было адресовано миссис Дэшвуд), но вы  сделали ее восхитительной! Сестрица, погляди, ну, просто чудо, как тут все  хорошо! Ах, как мне хотелось бы жить в таком доме! А вам, мистер Палмер? —  Мистер Палмер ничего не ответил и даже не поднял глаз от газеты.    

— Мистер  Палмер меня не слышит! — воскликнула его жена со смехом. — Иногда он  становится совсем глух. Так смешно!    

Для  миссис Дэшвуд это было нечто совсем новое: она никогда не находила ничего  остроумного в пренебрежительности и теперь невольно поглядела на них обоих с  некоторым удивлением.    

Миссис  Дженнингс тем временем продолжала, как могла громче, живописать свое изумление  накануне вечером, когда увидела зятя и дочь, умолкнув лишь после того, как  исчерпала все малейшие подробности. Миссис Палмер от души смеялась, вспоминая,  до какой степени были они поражены, и все согласились — по меньшей мере три  раза, — что сюрприз оказался преприятнейший.    

— Вы  понимаете, как рады мы были увидеть их, — добавила миссис Дженнингс, наклоняясь  в сторону Элинор и слегка понижая голос, словно обращалась к ней одной, хотя  они сидели в противоположных концах комнаты. — Однако я предпочла бы,  чтобы они ехали не так быстро и избрали бы не столь кружной путь... ведь они  отправились через Лондон, из-за каких-то дел там... а, вы понимаете (тут она  многозначительно кивнула, указывая на дочь), это опасно в ее положении. Я  хотела, чтобы сегодня она никуда утром не выходила и отдохнула, но она и  слышать ничего не желала: так ей не терпелось познакомиться с вами всеми!    

Миссис  Палмер засмеялась и сказала, что ей это нисколько не повредит.    

— Она  ожидает в феврале... — продолжала миссис Дженнингс.    

Леди  Мидлтон не могла долее выносить подобного разговора и потому взяла на себя труд  осведомиться у мистера Палмера, нет ли чего-нибудь нового в газете.    

— Нет,  ничего, — ответил он и продолжал читать.    

— А  вот и Марианна! — вскричал сэр Джон. — Сейчас, Палмер, вы увидите  убийственную красавицу!    

Он  тотчас вышел в коридор, отворил входную дверь и проводил Марианну в гостиную.  Не успела она переступить порог, как миссис Дженнингс осведомилась, не в  Алленеме ли она была, а миссис Палмер звонко засмеялась, показывая, как хорошо  она понимает подоплеку такого вопроса. Мистер Палмер при появлении Марианны  поднял голову, некоторое время смотрел на нее, а затем вновь занялся газетой.  Тут взгляд миссис Палмер остановился на рисунках, висевших по стенам. Она  встала, чтобы рассмотреть их.    

— Ах!  Подумать только! До чего же они прелестны! Просто восхитительны! Мама, мама,  ну, взгляните же, что за прелесть! Просто глаз оторвать невозможно! —  Затем она вновь опустилась в кресло и тотчас про них забыла.    

Когда  леди Мидлтон поднялась, прощаясь, мистер Палмер поднялся следом за ней, положил  газету, потянулся и обвел их всех взглядом.    

— Любовь  моя, да вы спали? — со смехом спросила его жена.    

Он ей  ничего не ответил и только сказал, еще раз оглядев комнату, что она низковата,  а потолок скошен. После чего поклонился и вышел вместе с остальными.    

Сэр Джон  потребовал, чтобы они все отобедали в Бартон-парке на следующий день. Миссис  Дэшвуд, предпочитавшая не обедать у них чаще, чем они обедали в Коттедже,  ответила, что она принять его приглашение никак не может, но дочерям  предоставляет решать самим. Однако тем было нисколько не любопытно посмотреть,  как мистер и миссис Палмер кушают свой обед, а никаких других развлечений это  посещение не сулило, и потому они тоже попытались отказаться: погода стоит  ненастная и обещает стать еще хуже. Но сэр Джон и слышать никаких отговорок не  хотел: он пришлет за ними карету, вот и вся недолга! Леди Мидлтон, хотя отказ  миссис Дэшвуд она приняла, тут тоже начала настаивать. Миссис Дженнингс и  миссис Палмер присоединили свои мольбы к их уговорам — всем им, видимо, равно  не хотелось обедать в тесном семейном кругу, и барышням пришлось уступить.    

— Зачем  они нас приглашают? — сказала Марианна, едва гости удалились. —  Считается, что арендная плата за коттедж очень мала, но тем не менее мы снимаем  его на весьма тяжелых условиях, если обязаны обедать у них всякий раз, когда к  ним или к нам приезжают гости!    

— Они  продолжают часто приглашать нас из той же любезности и доброты, как и несколько  недель назад, — возразила Элинор. — И если бывать у них нам стало  тягостно и скучно, то не потому, что они стали другими. Перемену следует искать  не в них.    

 Глава 20    

     

Едва  барышни Дэшвуд вошли в гостиную Бартон-парка в одну дверь, в другую вбежала миссис  Палмер, такая же оживленная и веселая, как накануне. Она пожала им всем руки с  большой сердечностью и выразила чрезвычайный восторг, что снова их видит.    

— Я  так вам обрадовалась! — сказала она, садясь между Элинор и  Марианной. — День такой хмурый, и я боялась, что вы останетесь дома, а это  было бы ужасно! Ведь мы завтра уезжаем. И ничего нельзя поделать, потому что на  той неделе мы ждем Уэстонов. Мы же приехали сюда так неожиданно! Я ничего и не  знала, как вдруг подают карету, и мистер Палмер спрашивает, поеду ли я с ним в  Бартон. Он такой чудак! Никогда ни о чем меня не предупреждает! Мне так жаль,  что мы не сможем остаться подольше. Однако, надеюсь, мы очень скоро увидимся в  Лондоне!    

Им  пришлось положить конец этим надеждам.    

— Как!  Не приедете в Лондон? — воскликнула миссис Палмер со смехом. — Я буду  так огорчена! Я могу снять для вас чудеснейший дом, совсем рядом с нами, на  Гановер-сквер. Нет, вы должны, должны приехать! Если миссис Дэшвуд не пожелает  появляться в обществе, я буду вас сопровождать, пока не подойдет мое время.    

Они  поблагодарили ее, но остались тверды.    

— Ах,  любовь моя, — воззвала миссис Палмер к мужу, который как раз вошел в гостиную, —  помоги мне убедить мисс Дэшвуд и ее сестриц, что им непременно надо зимой  приехать в Лондон.    

Ответа  от ее любви не последовало, и, слегка поклонившись гостям, он начал бранить погоду.    

— Такая  гадость! — сказал он. — В подобную погоду все и вся кажется  омерзительным. Дождь наводит скуку в доме не менее, чем снаружи. На знакомые  лица смотреть противно. Какого дьявола сэр Джон не поставил у себя бильярда?  Мало кто знает, что это за чудесное развлечение. Сэр Джон глуп, как эта погода!    

Вскоре к  ним присоединились и остальные.    

— Боюсь,  мисс Марианна, — сказал сэр Джон, — сегодня вам пришлось отказаться  от вашей обычной прогулки в Алленем.    

Марианна  нахмурилась и ничего не ответила.    

— Ах,  не таитесь от нас! — воскликнула миссис Палмер. — Нам все-все известно,  уверяю вас. И я восхищена вашим вкусом, он ведь редкий красавец! И, знаете ли,  в деревне мы почти соседи. От нас до его имения, право, не более десяти миль.    

— По  меньшей мере тридцать, — сказал ее муж.    

— А!  Ну, что за разница! В доме у него я не бывала, но, говорят, там все прелестно.    

— Более  гнусного сарая мне видеть не приходилось, — сказал мистер Палмер.    

Марианна  хранила молчание, но по ее лицу было видно, с каким интересом она слушает.    

— Неужели  все там так уж безобразно? — продолжала миссис Палмер. — Значит, мне  говорили про какой-то другой очаровательный дом.    

Когда  они сели за стол, сэр Джон с сожалением заметил, что их всего восемь.    

— Душа  моя, — сказал он, обращаясь к своей супруге, — какая досада, что нас  так мало. Почему ты не пригласила Гилбертов приехать к нам сегодня?    

— Разве,  сэр Джон, когда вы говорили со мной об этом, я не объяснила вам, что вы просите  невозможного? Ведь последними обедали они у нас.    

— Мы  с вами, сэр Джон, о таких церемониях и думать не стали бы, — сказала  миссис Дженнингс.    

— И  показали бы, что дурно воспитаны! — вскричал мистер Палмер.    

— Любовь  моя, вы всех опровергаете, — заметила его жена с обычным своим  смехом. — Знаете ли, это очень грубо.    

— Не  вижу, кого я опровергал, сказав, что ваша мать дурно воспитана.    

— Поносите,  поносите меня сколько вашей душе угодно, — вмешалась его добродушная  теща. — Шарлотту с шеи у меня вы сняли и назад водворить ее не можете. Тут  уж верх остается за мной.    

Шарлотта  от всего сердца рассмеялась при мысли, что муж не может от нее избавиться.  Пусть дуется на нее сколько ему угодно, объявила она с торжеством, жить-то они  все равно должны вместе. Более счастливую натуру, упрямо сохраняющую веселое  расположение духа, чем миссис Палмер, и вообразить было невозможно. Нарочитое  равнодушие, грубость и брюзгливость мужа ничуть ее не трогали, и, когда он  язвил или бранил ее, она только весело смеялась.    

— Мистер  Палмер такой чудак! — шепотом сообщила она Элинор. — Он всегда в  дурном настроении.    

Элинор  после некоторых наблюдений не была склонна поверить, что он и в самом деле такой  неисправимый брюзга и неблаговоспитанный невежа, каким тщился выставить себя.  Быть может, характер у него стал несколько более кислым, когда, подобно многим  другим мужчинам, он обнаружил, что, по неизъяснимой причине отдав предпочтение  красоте, оказался мужем очень глупой женщины, — Элинор знала, что  подобного рода промахи весьма обычны и разумный человек довольно скоро  перестает страдать и свыкается со своим положением. Нет, решила она, это  презрительное обхождение со всеми и поношение всего, что он видел, были скорее  плодом стремления выделяться среди других людей, желанием показать свое  превосходство над ними. Само это желание не представляло собой ничего  удивительного или редкого, но средства его достижения, как бы успешно они ни  утверждали его бесспорное превосходство в невоспитанности и грубости, не  придавали ему привлекательности ни в чьих глазах, кроме его жены.    

— Ах,  милая мисс Дэшвуд, — сказала миссис Палмер несколько минут спустя, —  я хочу просить вас и вашу сестрицу о величайшем одолжении. Не приехали бы вы на  рождество погостить в Кливленде? Прошу вас! И приезжайте, чтобы застать  Уэстонов. Вы и вообразить не можете, как счастлива я буду! Любовь моя, —  обратилась она к мужу, — ведь вы бы очень желали, чтобы мисс Дэшвуд и мисс  Марианна погостили в Кливленде?    

— Разумеется, —  ответил он с презрительной усмешкой. — Иначе зачем бы я приехал в Девоншир?    

— Ну  вот! — воскликнула миссис Палмер. — Как видите, мистер Палмер  приглашает вас. И отказать вы не можете!    

Но они  обе поспешно и с большой твердостью ответили отказом.    

— Но  нет же! Вы обязательно должны приехать и приедете. Я знаю, вам у нас очень понравится.  И Уэстоны приедут. Все будет восхитительно. Вы и вообразить не можете, какое  Кливленд прелестное место! И у нас сейчас так весело, потому что мистер Палмер  все время ездит по графству, чтобы заручиться поддержкой на выборах в  парламент. И к нам обедать съезжаются столько людей, кого я прежде в глаза не  видела! Это одно очарование! Но бедненький! Как его это утомляет! Ему же надо  всем нравиться!    

Элинор  еле сдержала улыбку, согласившись с тем, что подобная необходимость весьма тяжела.    

— Как  будет очаровательно, — продолжала Шарлотта, — когда он станет членом  парламента, не правда ли? Как я буду смеяться! Так забавно, что на всех его  письмах будет ставиться «Ч. П.»! Но знаете, он говорит, что моих писем ни за  что франкировать не станет. Ни в коем случае, говорит он. Не так ли, мистер  Палмер?    

Мистер  Палмер словно ее не слышал.    

— Вы  знаете, — он терпеть не может писать! — продолжала она. — Он  говорит, что это просто ужасно!    

— Нет, —  сказал ее муж, — я никогда подобной нелепости не говорил. Не приписывайте  мне собственные упражнения в изящной словесности.    

— Вот!  Видите, какой он смешной чудак! И так всегда! Иногда он по полдня со мной не разговаривает,  а потом скажет что-нибудь такое смешное! Ну, о чем угодно!    

Когда  они удалились в гостиную, миссис Палмер чрезвычайно удивила Элинор, выразив  убеждение, что мистер Палмер ей, несомненно, чрезвычайно понравился.    

— Разумеется, —  ответила Элинор, — он так любезен!    

— Ну...  Я очень рада. Я так и полагала, он ведь такой обходительный! И вы мистеру Палмеру  чрезвычайно нравитесь, как и ваша сестрица, поверьте мне. И вы даже вообразить  не можете, как он будет огорчен, если вы не приедете в Кливленд. Я просто  понять не могу, почему вы отказываетесь!    

Элинор  вновь была вынуждена отклонить ее приглашение и переменила тему, чтобы положить  конец дальнейшим уговорам. Она подумала, что миссис Палмер как соседка Уиллоби  по имению, вероятно, лучше осведомлена о характере и репутации Уиллоби, чем  Мидлтоны, знакомые с ним не особенно близко. А ей очень хотелось получить от  кого-нибудь такое подтверждение его достоинств, какое позволило бы долее не  опасаться за Марианну. Она начала с того, что осведомилась, часто ли они  принимают мистера Уиллоби в Кливленде и хорошо ли они знакомы.    

— Ах,  разумеется! Я отлично его знаю, — ответила миссис Палмер. — Правда, я  ни разу с ним словом не перемолвилась. Но я постоянно вижу его в Лондоне.  Как-то так получалось, что я ни разу не приезжала в Бартон, когда он гостил в  Алленеме. Мама один раз видела его здесь прежде, но я гостила у моего дяди в  Уэймуте. Впрочем, мы, наверное, часто виделись бы с ним в Сомерсетшире, если  бы, к сожалению, не бывали там в разное время. Если не ошибаюсь, он редко живет  в Комбе, но и в ином случае мистер Палмер, мне кажется, не ездил бы к  нему, — ведь он, как вы понимаете, принадлежит к оппозиции, да и дорога  туда от нас такая длинная! Знаю-знаю, почему вы о нем справляетесь: ваша  сестрица выходит за него. Я ужасно рада, потому что тогда она будет моей  соседкой!    

— Право, —  сказала Элинор, — вам известно об этом гораздо больше, чем мне, если у вас  есть причины ожидать этого брака.    

— Не  спорьте, не спорьте! Вы же знаете, все только про это и говорят! Уверяю вас, я  услышала об этом проездом в Лондоне.    

— Милая  миссис Палмер, помилуйте!    

— Даю  вам слово. Утром в понедельник я встретила полковника Брэндона на Бонд-стрит,  когда мы уже совсем собрались в дорогу, и он мне все рассказал.    

— Вы  меня крайне удивили! Полковник Брэндон рассказал вам подобную вещь? Нет, тут какое-то  недоразумение. Я не могу себе представить, чтобы полковник Брэндон, даже будь  это правдой, счел нужным сообщать подобную новость особе, для которой она ни  малейшего интереса не представляет.    

— Однако,  уверяю вас, все так и было. И я расскажу вам все по порядку. Когда мы встретились,  он повернулся и пошел нас проводить; и мы заговорили про мою сестру и зятя,  слово за слово, и я ему сказала: «Как я слышала, полковник, в Бартонском  Коттедже поселились родственницы сэра Джона, и мама пишет, что дочери все очень  хорошенькие и одна из них выходит за мистера Уиллоби из Комбе-Магна. Скажите,  это правда? Вы же должны знать, раз вы только что из Девоншира!»    

— И  что ответил полковник?    

— О!  Да почти ничего. Только по его глазам было видно, что так оно и есть. Какие же  тут могут быть сомнения! Я просто в восторге! А когда свадьба?    

— Надеюсь,  мистер Брэндон был здоров?    

— О  да! И в полном от вас восхищении. Он так и сыпал похвалами вам.    

— Его  доброе мнение мне льстит. Он, по-видимому, превосходный человек, и я нахожу его  приятным во всех отношениях.    

— Как  и я! Очаровательнейший человек, и какая жалость, что он такой серьезный и такой  скучный! Мама говорит, что и он влюблен в вашу сестрицу. Могу заверить вас, если  так, это очень для нее лестно, потому что он почти никогда ни в кого не  влюбляется.    

— Мистера  Уиллоби хорошо знают в вашей части Сомерсетшира? — спросила Элинор.    

— О  да! Чрезвычайно хорошо! То есть, по-моему, с ним мало кто знаком, потому что до  Комбе-Магна так далеко! Но уверяю вас, все находят его очаровательным. Где бы  мистер Уиллоби не появлялся, он всех обвораживает, так и передайте вашей  сестрице. Честное слово, она просто счастливица, что выходит за него. Ну,  конечно, и он счастливец: ведь она чудо, как хороша собой и так мила, и могла  бы выбрать, кого угодно! Впрочем, я вовсе не думаю, что вы много уступаете ей в  красоте, уверяю вас. По-моему, вы обе чудо как прелестны. И конечно, мистер  Палмер того же мнения, хотя вчера мы так и не добились, чтобы он в этом  признался.    

Как ни  мало могла сказать миссис Палмер о Уиллоби, любое свидетельство в его пользу,  пусть даже самое незначительное, было приятно Элинор.    

— Я  так рада, что мы наконец познакомились, — продолжала Шарлотта. — И  надеюсь, мы теперь навсегда останемся большими друзьями. Вы и вообразить не  можете, как я жаждала вас увидеть! Так восхитительно, что вы поселились в  Коттедже! Ничего приятнее этого и не придумать! И я так рада, что ваша сестрица  делает прекрасную партию. Надеюсь, вы будете часто гостить в Комбе-Магна. Все  говорят, что это прелестное место.    

— Вы  давно знакомы с полковником Брэндоном, не так ли?    

— Да,  порядочно. С тех пор как моя сестрица вышла замуж. Он такой близкий друг сэра  Джона. По-моему, — продолжала она, понизив голос, — он был бы рад  просить моей руки. Сэр Джон и леди Мидлтон очень этого желали. Но мама решила,  что я могу найти партию получше, не то бы сэр Джон намекнул полковнику и мы  тотчас обвенчались бы.    

— Но  разве полковник Брэндон не знал заранее, что сэр Джон намерен был говорить с  вашей матушкой от его имени. И никогда не признавался вам в своих чувствах?    

— Нет-нет!  Но если бы мама не стала возражать, он, конечно, был бы в восторге. Он видел  меня не больше двух раз, я тогда еще училась в пансионе. Впрочем, счастливее я  быть никак не могла бы. Мистер Палмер именно такой мужчина, какие мне нравятся.    

 Глава 21    

     

Палмеры  отправились к себе в Кливленд на следующий день, и две бартонские семьи вновь  вынуждены были довольствоваться обществом только друг друга. Однако длилось это  недолго. Элинор едва перестала думать о своих последних знакомых — удивляться  тому, что Шарлотта столь беспричинно счастлива, а мистер Палмер, человек словно  бы не без талантов, ведет себя столь бесцеремонно, и размышлять о том, как  часто муж и жена совершенно друг другу не подходят, а усердие сэра Джона и  миссис Дженнингс и их страсть к большому обществу уже снабдили ее новыми  предметами для наблюдений и заметок.    

Однажды  утром сэр Джон и миссис Дженнингс отправились в Эксетер[9] и встретили там двух барышень,  которые, к большому удовольствию миссис Дженнингс, оказались с ней в родстве, и  этого было достаточно, чтобы сэр Джон пригласил их погостить в Бартоне, едва их  визит к друзьям в Эксетере подойдет к концу. После такого приглашения тут же  оказалось, что в Эксетере их ничто не удерживает, и леди Мидлтон была ввергнута  в немалую тревогу, услышав от сэра Джона еще с порога, что ей предстоит принять  двух девиц, которых она никогда прежде не видела и чья светскость или хотя бы  благовоспитанность оставались под сомнением, ибо заверения ее мужа и матери в  подобных случаях не стоили ничего. Родство между ними лишь подливало масла в  огонь, и миссис Дженнингс, стараясь ее успокоить, выбрала, к несчастью, не  самое лучшее утешение, посоветовав дочери не обращать внимания на их скромное  положение: кровные узы это кровные узы, и уж тут ничего не поделаешь!  Воспрепятствовать их приезду, однако, было теперь невозможно, и леди Мидлтон,  как истинно светская дама, философски смирилась с неизбежным и лишь кротко  пеняла мужу не чаще пяти-шести раз на дню.    

Барышни  прибыли. И выглядели они отнюдь не чуждыми светскому тону. Платья их были очень  модными, манеры очень учтивыми: они пришли в восторг от дома, восхищались  мебелью и так нежно любили детей, что и часа не прошло, как леди Мидлтон  составила о них самое лучшее мнение. Она объявила, что они весьма приятные  девицы, а это в устах ее милости было равно самому горячему одобрению. От такой  похвалы сэр Джон проникся еще большим уважением к своему умению судить о людях  и тут же отправился в Коттедж объявить мисс Дэшвуд и ее сестрам о прибытии мисс  Стил с сестрой и заверить их, что это милейшие в мире барышни. Однако такая  рекомендация мало о чем говорила. Элинор прекрасно знала, что любой уголок  Англии изобилует милейшими в мире барышнями, удивительно различными и лицом, и  характером, и умом. Сэр Джон требовал, чтобы они немедленно всей семьей  посетили Бартон-парк и познакомились с его гостьями. Великодушный добряк! Ему в  тягость было только самому пользоваться обществом даже самых дальних  родственников.    

— Так  идемте же! — говорил он. — Прошу вас, идемте, вы должны пойти, право  же должны! Вы и вообразить не можете, как они вам поправятся! Люси убийственная  красотка, и такая веселая, такая приятная! Дети все уже от нее ни на шаг не отходят,  словно знакомы с ней всю жизнь. И обе они сгорают от нетерпения увидеть вас,  потому что слышали в Эксетере, что вы бесподобнейшие красавицы, а я их заверил,  что так оно и есть, но только вы еще красивее. Вы придете от них в восторг,  право слово. Они привезли целую карету подарков для детей. Как у вас хватает совести  не пойти? Ведь они с вами почти в родстве. Вы же родня мне, а они — моей жене,  значит, между собой вы тоже родня.    

Но все  уговоры сэра Джона остались тщетными. Он сумел лишь добиться обещания, что они  на днях побывают в Бартон-парке, и, изумленный таким равнодушием, пошел домой,  чтобы вновь расписать их барышням Стил, как только что расписывал им барышень  Стил.    

Когда,  исполняя данное слово, они отправились в Бартон-парк и знакомство состоялось, ничего  восхитительного в наружности старшей мисс Стил, девицы лет под тридцать с  невзрачным простоватым лицом, они не нашли, но совсем отказать в красоте  младшей сестре, которой было не более двадцати двух — двадцати трех лет, они не  могли. Черты ее лица были миловидными, взгляд живым и быстрым, а ловкость  манер, хотя и не заменяла истинного благородства и изящества, все же придавала  ей вид определенного достоинства. Держались обе с неописуемой любезностью, и  Элинор, наблюдая, как усердно и умело стараются они завоевать расположение леди  Мидлтон, должна была признать за ними немалую толику житейской мудрости. Перед  ее детьми они млели от восторга, рассыпались в похвалах их ангельской красоте,  старались развлекать их, исполняли все их прихоти, а в минуты, свободные от  этих важных, возложенных на них вежливостью забот, приходили в экстаз по поводу  того, что делала ее милость, если ее милость в эти минуты что-то делала, или же  снимали выкройку с нового модного платья, в котором она накануне повергла их в неистовый  восторг. К счастью для тех, кто заискивает в других, потакая таким пристрастиям  и слабостям, любящая маменька, превосходящая в жадности, когда речь идет о похвалах  ее детям, все живые существа, превосходит их и доверчивостью. Требования ее  непомерны, зато она охотно проглатывает любую самую грубую лесть, и леди  Мидлтон без малейшего удивления или сомнения наблюдала нежнейшую любовь,  которую обе мисс Стил изливали на ее детей, и их поистине святое терпение. С  материнской гордостью она взирала на дерзкие выходки и проказы, покорно  сносившиеся ее родственницами. Она смотрела, как развязываются их шарфы, как  растрепываются их локоны, как обыскиваются их рабочие шкатулки и похищаются их  ножички и ножницы, пребывая в твердой уверенности, что обе получают от этого  такую же радость. Удивило ее лишь равнодушие, с каким Элинор и Марианна не  пожелали принять в происходящем никакого участия.    

— Джон  нынче неистощим на выдумки! — заметила она, когда находчивый малютка вытащил  у мисс Стил носовой платок и выбросил его в окно.    

А когда  несколько минут спустя второй ее сынок принялся изо всей мочи щипать пальцы той  же барышни, она сказала только:    

— Как  Уильям всегда мило играет!    

— А  какая прелесть моя Аннамария, — добавила она, нежно лаская трехлетнюю  девочку, которая вот уже целых две минуты как перестала бегать и  кричать. — Такая всегда послушная и тихая. Настоящая мышка!    

К  несчастью, наклонившись, ее милость булавкой, закалывавшей чепчик, слегка  царапнула шейку девочки, и этот образец послушания и кротости разразился такими  оглушительными воплями, что никакое самое голосистое существо не смогло бы  превзойти их пронзительностью. Материнское отчаяние не знало пределов, однако  тревога обеих мисс Стил мало чем ему уступала, и они втроем наперебой делали  все, что в подобном ужасном случае могло, как подсказывала им любовь, утишить  муки маленькой страдалицы. Ее водворили в материнские объятия, осыпали поцелуями,  одна мисс Стил коленопреклоненно промывала ее рану лавандовой водой, а другая  набивала вопящий ротик засахаренными сливами. Получая такие награды за слезы,  мудрая девочка и не думала униматься. Она продолжала вопить и рыдать, брыкала  братцев при малейшей попытке прикоснуться к ней, и все их объединенные усилия  оставались втуне, пока леди Мидлтон, к счастью, не вспомнила, что на прошлой    

неделе  при таких же трагических обстоятельствах ушибленный висок удалось излечить при  помощи абрикосового мармелада, и не предложила применить то же целительное  средство и к гадкой царапине. Легкое затишье в воплях маленькой барышни позволило  надеяться, что оно отвергнуто не будет, и она отправилась в материнских  объятиях на его поиски. Оба мальчугана последовали за ней, как ни заклинала их  мать не покидать гостиной, и четыре девицы остались одни среди тишины,  воцарившейся в комнате впервые за много часов.    

— Бедненькая  крошка! — тут же воскликнула мисс Стил. — Ведь это ужас как опасно!    

— Не  понимаю, почему! — возразила Марианна. — Пустячная царапинка... Но  тревогу всегда преувеличивают, если для нее нет настоящих причин.    

— Что  за очаровательная дама леди Мидлтон! — сказала Люси Стил.    

Марианна  промолчала. Она не умела говорить неискренне даже в светской беседе, а потому  обязанность лгать, когда того требовала вежливость, всегда падала на Элинор.  Выполнила она ее и теперь, отозвавшись о леди Мидлтон с восторженностью, какой  не испытывала — правда, менее горячо, чем мисс Люси.    

— И  сэр Джон тоже! — вскричала старшая сестра. — Ах, какой бесподобный  мужчина!    

И вновь  мисс Дэшвуд отдала должное ему без особого восхищения, сказав просто, что он  очень добр и любезен.    

— А  детки у них, ну, чистые ангельчики. Прелестней малюток я не видывала.  Признаюсь, я совсем без ума от них. Но, правду сказать, мне милей деток в жизни  ничего нет!    

— Об  этом нетрудно догадаться, — с улыбкой сказала Элинор, — если судить  по тому, чему я сейчас была свидетельницей.    

— По-моему, —  заметила Люси, — вы полагаете, что маленьких Мидлтонов слишком уж балуют.  Ну, может быть, им и позволяют чуть-чуть лишнее, но столь нежной матери, как  леди Мидлтон, это так простительно! И мне всегда нравится, если дети веселы и  шаловливы. Не терплю чинных тихонь!    

— Должна  признаться, — сказала Элинор, — что в Бартон-парке мысль о тихих  чинных детях мне особого отвращения не внушает.    

Вслед за  ее словами наступило молчание, которое мисс Стил, видимо, большая охотница до  разговоров, прервала, внезапно осведомившись:    

— А  Девоншир вам нравится, мисс Дэшвуд? Уезжать из Сассекса вам, натурально, не  очень хотелось?    

Несколько  удивленная фамильярностью вопроса, а главное, тоном, каким он был задан, Элинор  тем не менее ответила утвердительно.    

— Норленд  же бесподобное место, а?    

— Сэр  Джон нам его очень расхваливал, — поторопилась объяснить Люси,  по-видимому, желая смягчить бесцеремонность сестры.    

— Каждому,  кто видел Норленд, — сказала Элинор, — он, мне кажется, не может не  понравиться. Но, конечно, как мы, его красот не знает никто.    

— Душки-то  кавалеры там были? И много? В здешних краях их что-то не видать. А по мне, без  них никакое общество не в общество.    

— Но  с какой стати ты вообразила, — перебила Люси, краснея за сестру, —  будто в Девоншире должно быть меньше благородных молодых людей, чем в Сассексе?    

— Ах,  сестрица, я же не говорю, что их тут нету. Уж конечно, в Эксетере  душек-кавалеров полным-полно. Только откуда мне знать, какие кавалеры бывали в  Норленде! Вот я и подумала, может, в Бартоне мисс Дэшвуд с сестрицами скучно,  если тут их не так много, как им привычно. Но может, вам, барышни, кавалеры и  ни к чему, может, вам и без них превесело. А я так думаю, что бесподобнее  ничего нет, только бы они прифрантились и были обходительны. Коли они неопрятны  да невежи, так на них и смотреть не хочется. Вот мистер Роуз в Эксетере уж  такой душка, такой кавалер! Он, знаете, писец у мистера Симпсона, а встретить  его поутру, так глаза бы мои на него не глядели! Уж натурально, ваш братец,  мисс Дэшвуд, пока не женился, был бесподобный кавалер, при его-то деньгах!    

— Право,  не могу сказать, — ответила Элинор. — Мне не совсем понятен смысл  этого слова. Но во всяком случае, если до того, как жениться, он когда-либо был  бесподобным кавалером, то он им и остался, потому что никакой перемены в нем  незаметно.    

— Ах,  помилуйте! Да как женатый может быть кавалером? У женатых другие занятия!    

— Боже  мой, Анна! — воскликнула ее сестра. — Неужели тебе, кроме кавалеров,  говорить не о чем? Мисс Дэшвуд подумает, что у тебя голова только ими и полна.    

И, чтобы  переменить разговор, она принялась восхищаться домом и мебелью.    

Обе мисс  Стил достаточно себя показали. Вульгарная назойливость и глупость старшей ничем  не искупались, а красота и вкрадчивость младшей не помешали Элинор заметить,  что в ней нет ни истинной благовоспитанности, ни душевной прямоты, и она  вернулась домой без малейшего желания свести с ними более короткое знакомство.    

Но мисс  Стил и Люси были иного мнения. Они приехали из Эксетера с большим запасом  восторгов, чтобы одаривать ими сэра Джона Мидлтона, его супругу, детей и всех  его близких, а потому не поскупились на них и для его прекрасных родственниц:  по их словам, столь красивых, изящных, образованных и обворожительных девиц они  еще не встречали, и пылали желанием сойтись с ними поближе. И, как скоро  обнаружила Элинор, сойтись с ними поближе и она и ее сестры были обречены, ибо  сэр Джон был всецело на стороне девиц Стил, а при таком союзнике сопротивление  оказалось бесполезным, и им пришлось терпеть ту короткость, которая означает,  что люди почти каждый день проводят час-два в одной комнате. Большего сэр Джон  достичь не мог, чего, впрочем, сам он и не подозревал, искренне полагая, будто  проводить время вместе и быть друзьями — это одно и то же, и, до тех пор пока  его непрерывные усилия сводить их под одним кровом увенчивались успехом, он не  питал ни малейших сомнений, что их уже связывает самая задушевная дружба. Надо  отдать ему справедливость: он употреблял все усилия, чтобы утвердить между ними  доверенность, сообщая барышням Стил самые сокровенные подробности всего, что он  знал или предполагал о своих родственницах, — и чуть ли не на второй раз,  как они увиделись, мисс Стил поздравила Элинор с тем, что мисс Марианна и  приехать-то не успела, а уже покорила бесподобнейшего душку-кавалера.    

— Выдать  ее замуж такой молоденькой, чего уж лучше! — сказала она. — А он, как  я слышала, всем кавалерам кавалер и писаный красавец. От всего сердца желаю вам  того же, да поскорее. Но может, у вас уже припрятан миленький дружок?    

У Элинор  не было оснований полагать, что сэр Джон, не пощадив Марианну, вдруг пощадит ее  и не станет оглашать своих подозрений о ней и Эдварде. Тем более что теперь он  даже предпочитал прохаживаться на ее счет, так как эти поддразнивания обладали  прелестью новизны и открывали более широкое поле для всяческих догадок. После  отъезда Эдварда, всякий раз когда они обедали вместе, сэр Джон пил за ее  сердечные чувства с таким многозначительным видом, подмигивая и кивая, что  обращал на нее всеобщее внимание. Притом непременно упоминалась буква «эф»,  которая затем давала пищу для такого количества шуточек, что Элинор давно уже  вынуждена была признать ее самой остроумной буквой алфавита.    

Как она  и ожидала, этими шуточками теперь ублажались сестрицы Стил, и в старшей они  возбудили нестерпимое желание узнать имя молодого человека, о котором шла речь.  Желание это она часто изъявляла с немалой наглостью, что, кстати, ни в чем не  противоречило ее постоянному стремлению выведать побольше о их семье. Впрочем,  сэр Джон недолго играл с любопытством, которое обожал разжигать, ибо назвать  имя ему было не менее соблазнительно, чем мисс Стил — услышать его.    

— Его  зовут Феррарс, — сообщил он весьма громким шепотом. — Но, прошу вас,  не проговоритесь, это большой секрет!    

— Феррарс! —  повторила мисс Стил. — Мистер Феррарс большой счастливец, а? Как! Брат  вашей невестки, мисс Дэшвуд? Очень миленький молодой человек, очень. Я его  преотлично знаю.    

— Анна,  ну что ты говоришь! — вскричала Люси, которая обычно подправляла все утверждения  сестры. — Если мы и видели его раза два у дядюшки, это еще не повод  считать его близким знакомым.    

Элинор  слушала их внимательно, удивляясь про себя. Кто этот дядюшка? Где он живет? Как  они познакомились? Она от души желала, чтобы разговор этот продолжался, хотя  сама к нему не присоединилась, но тема была тут же оставлена, и впервые, к ее  изумлению, миссис Дженнингс либо утратила интерес к мелким сплетням, либо  пожелала сохранить при себе то, что было известно ей. Тон, каким мисс Стил  говорила про Эдварда, усугубил ее собственное любопытство, потому что в нем ей  почудилось злорадство, словно эта девица знала или же воображала, будто знает  нечто, не делающее ему чести. Но любопытство ее так и осталось  неудовлетворенным, ибо с этих пор мисс Стил пропускала мимо ушей имя мистера  Феррарса, когда сэр Джон намекал на него или даже произносил его вслух.    

 Глава 22    

     

Марианна  всегда не терпела наглости, вульгарности, невоспитанности и даже иных вкусов,  кроме своих собственных, и все эти дни находилась в таком расположении духа,  что девицы Стил уж никак не могли ей понравиться, и она отвергала все их  попытки сойтись с ней поближе. Этой-то холодностью, обрывавшей все их  изъявления дружбы, Элинор и объясняла предпочтение, которое вскоре обе они начали  оказывать ей, и особенно Люси, не упускавшая случая вступить с ней в разговор и  расположить к себе непринужденной откровенностью.    

Люси  отличалась природной остротой ума, ее наблюдения нередко казались меткими и забавными,  а потому на полчаса Элинор порой находила ее приятной собеседницей. Однако ее  способности не подкреплялись образованием, она была невежественна и никогда не  пыталась воспитать свой ум с помощью книг. Как ни старалась она выставлять себя  в самом выгодном свете, ей не удавалось скрыть от мисс Дэшвуд, насколько малы  ее познания, насколько она не осведомлена в самых, казалось бы, обычных  предметах. Элинор видела, что образование могло бы развить и облагородить  способности, оставшиеся в небрежении, и жалела ее, но видела она также, и без всякой  снисходительности, отсутствие душевной утонченности, нравственных устоев и  уважения к себе, которые ее угодливость, льстивость и раболепствование перед  обитателями Бартон-парка выдавали ежечасно. А потому она недолго могла находить  удовольствие от общества особы, в чьей душе фальшь сопутствовала невежеству,  чья необразованность мешала им беседовать как равным и чье поведение с  остальными лишало всякой цены знаки внимания и уважения, оказываемые ей.    

— Вы,  полагаю, сочтете мой вопрос странным, — как-то сказала Люси, когда они  вместе шли из Бартон-парка в Коттедж, — но, прошу вас, ответьте, знакомы  ли вы с матерью вашей невестки, с миссис Феррарс?    

Элинор,  бесспорно, сочла такой вопрос более чем странным, что и отразилось на ее лице,  когда она ответила, что с миссис Феррарс не знакома.    

— Ах,  неужели! — воскликнула Люси. — Меня это удивляет, потому что,  казалось мне, вы могли видеть ее в Норленде. В таком случае вы вряд ли можете  рассказать мне, какова она.    

— О  да, — ответила Элинор, остерегаясь высказать свое мнение о матери Эдварда  и не испытывая ни малейшей охоты удовлетворить то, что могла счесть лишь  вульгарным любопытством. — Я ничего о ней не знаю.    

— Вы,  конечно, сочли очень странным, что я навожу о ней справки подобным  образом, — сказала Люси, внимательно вглядываясь в лицо Элинор, — но,  быть может, есть причины... Если бы я осмелилась... И все же льщу себя  надеждой, вы поверите, что это не праздное, не дерзкое любопытство.    

Элинор  вежливо сказала, что подобная мысль была от нее далека, и несколько минут они  шли в молчании. Нарушила его Люси, которая вернулась к прежней теме, сказав  робким голосом:    

— Мне  невыносимо думать, что вы сочли меня вульгарно любопытной. Право, я готова сделать  что угодно, лишь бы не выглядеть такой в глазах особы, чье доброе мнение стоит  так дорого. И, натурально, вам я могла бы довериться без опасений. Мне был бы  неоценим ваш совет, как следует поступить в столь неловком положении, в каком я  очутилась. Однако докучать вам у меня повода нет. Как жаль, что вы незнакомы с  миссис Феррарс!    

— И  мне жаль, — в большом изумлении произнесла Элинор, — если мое мнение  о ней могло бы сослужить вам пользу. Но, право, я понятия не имела, что семья  эта вам знакома, а потому, признаюсь, была немного удивлена подобным вопросом о  характере миссис Феррарс.    

— А,  конечно, конечно! Я вполне это понимаю. Но если бы я смела рассказать вам все,  вы перестали бы удивляться. Пока миссис Феррарс для меня никто, но может  настать время... и это в ее воле... когда мы окажемся в очень близком  родстве...    

При этих  словах она стыдливо потупилась, бросив лишь один быстрый взгляд на свою спутницу,  проверяя, какое они произвели впечатление.    

— Неужели! —  воскликнула Элинор. — Как же так? Вы знакомы с мистером Робертом Феррарсом?  Возможно ли? — Мысль, что у нее будет такая свойственница, вовсе ее не  обрадовала.    

— Ах  нет, не с мистером Робертом Феррарсом, — ответила Люси, подчеркивая  имя. — Я ни разу в жизни его не видела. Но с его, — добавила она,  устремив пристальный взгляд на Элинор, — старшим братом.    

Что  почувствовала Элинор в этот миг? Изумление, которое было бы столь же  мучительным, как и сильным, если бы к нему тотчас не примешалось недоверие. Она  повернулась к Люси в немом недоумении, не понимая причины или цели подобного  признания, и, хотя цвет ее лица изменился, она все больше утверждалась в своем  недоверии и не боялась заплакать или упасть в обморок.    

— Натурально,  вы удивлены, — продолжала Люси, — откуда вам было знать? Полагаю, он  ни словом не намекнул ни вам, ни вашим близким. Потому что это было решено  держать в глубочайшей тайне, и я до сих пор свято ее соблюдала. Никто из моих  родных, кроме Анны, ничего об этом не знает, и я никогда бы вам даже не  намекнула, если бы не чувствовала, что могу без колебаний положиться на вашу  сдержанность. И, право же, я вдруг подумала, что мои расспросы про миссис  Феррарс, наверное, должны показаться странными, а потом решила объяснить их  причину. И, полагаю, мистер Феррарс не будет недоволен, когда узнает, что я  доверилась вам: ведь я знаю, как высоко он чтит все ваше семейство и смотрим на  вас, мисс Дэшвуд, и двух других барышень, как на родных сестер... — Ока  выжидающе умолкла.    

Элинор  на несколько мгновений онемела от растерянности, так она была поражена. Но затем,  принудив себя заговорить и тщательно выбирая слова, произнесла со спокойствием,  которое в достаточной мере скрывало ее изумление и горечь:    

— Могу  ли я спросить, давно ли вы помолвлены?    

— Вот  уже четыре года.    

— Четыре!    

— Да.    

Элинор,  как ни была она потрясена, все еще была не в силах поверить.    

— Я  только на днях услышала, что вы вообще знакомы.    

— Тем  не менее знакомы мы очень давно. Видите ли, он довольно долго был поручен заботам  моего дядюшки.    

— Вашего  дядюшки?    

— О  да! Мистера Прэтта. Разве он никогда не упоминал про мистера Прэтта?    

— Кажется,  он что-то говорил, — ответила Элинор с большим самообладанием, которое  укреплялось по мере того, как возрастало ее волнение.    

— Он  четыре года жил у дядюшки в Лонгстейпле неподалеку от Плимута. Тогда и началось  наше знакомство, ведь мы с сестрицей часто гостим у дядюшки. И там же мы заключили  помолвку, но уже через год после того, как кончился срок его ученичества.  Только он все равно постоянно приезжал к нам. Как вы легко можете вообразить, я  не хотела действовать тайком, без согласия его матушки, но я была слишком  молода, слишком горячо его любила и не последовала голосу благоразумия, как  было должно... Ведь, мисс Дэшвуд, хотя вы и не знаете его так хорошо, как я,  все же, полагаю, вы могли заметить, что он очень способен завоевать девичье  сердце.    

— Бесспорно, —  ответила Элинор, сама не зная, что говорит. Однако после минутного размышления  она добавила с прежней верой в честь Эдварда и его любовь к ней, вновь убедив  себя в лживости своей собеседницы: — Вы помолвлены с мистером Эдвардом  Феррарсом! Признаюсь, ваши слова так меня удивили, что, право ... прошу вашего  извинения, но, право же, тут какое-то недоразумение. Невозможно, чтобы мы имели  в виду одного и того же человека. Вероятно, здесь либо ошибка в имени, либо  есть какой-то другой мистер Эдвард Феррарс.    

— Нет,  какая же ошибка! — воскликнула Люси с улыбкой. — Я говорю про мистера  Эдварда Феррарса, старшего сына миссис Феррарс, проживающей на Парк-стрит,  брата вашей невестки миссис Джон Дэшвуд. Согласитесь же, что я не могу  ошибиться в имени человека, от которого зависит все мое счастье.    

— Очень  странно, — сказала Элинор в мучительном недоумении, — что я ни разу  не слышала, чтобы он хотя бы упомянул ваше имя.    

— Но  что тут странного, если вы представите себе наше положение? Важнее всего нам  было сохранить это дело в секрете. Вам ведь ни я, ни моя семья неизвестны, и  потому причины упомянуть в беседах с вами мое имя представиться никак не могло.  И он всегда особо опасался, как бы его сестрица чего-нибудь не заподозрила, и  уж одного этого довольно, чтобы он остерегался называть мое имя.    

Люси  замолчала. Уверенность Элинор была сильно поколеблена, но не ее самообладание.    

— Вы  помолвлены вот уже четыре года! — сказала она твердым голосом.    

— Да.  И одному небу известно, сколько еще нам придется ждать. Бедняжка Эдвард. Это  приводит его в такое уныние! — Затем, достав из кармана миниатюру, она  добавила: — Чтобы не оставалось уже никаких сомнений, любезно взгляните на этот  портрет. Натурально, он не воздает должного его наружности, но все же, мне  кажется, ошибиться, с кого он рисован, нельзя. Я храню его уже более трех лет.    

С этими  словами она вложила ей в руку миниатюру, и, едва Элинор взглянула на портрет,  какие бы сомнения ей еще ни подсказывали опасение поспешить с вынесением  приговора или желание поймать Люси на лжи, усомниться, что перед ней лицо  Эдварда, она не могла. И тут же возвратила миниатюру, заметив, что сходство  схвачено превосходно.    

— Мне  так и не удалось подарить ему взамен мой портрет, — продолжала  Люси. — К большой моей досаде, потому что он так хотел бы его иметь! Но я  решила при первом же удобном случае исполнить его просьбу.    

— Вы  в своем праве, — спокойно ответила Элинор, и несколько шагов они шли в  молчании. Первой его нарушила Люси.    

— Я  знаю, — сказала она, — я могу положиться на то, что вы не  проговоритесь. Ведь вы, конечно, понимаете, как для нас важно сохранить этот  секрет от его матери. Боюсь, она никогда не даст согласия. У меня нет  приданого, а она, полагаю, очень гордая дама.    

— Я  не искала вашей доверенности, — ответила Элинор, — но вы вполне  правы, думая, что можете положиться на мою скромность. Ваша тайна в полной  безопасности. Но извините, если я несколько удивлена столь ненужным признанием.  Ведь, открывая мне свой секрет, вы понимали, что, во всяком случае, сохранению  его это способствовать не может.    

При этих  словах она пристально поглядела на Люси, надеясь прочесть что-нибудь по ее лицу  — ведь большая часть ее признания могла быть ложью! Однако выражение Люси не  изменилось.    

— Боюсь,  вам кажется, что я допустила большую вольность, — сказала она, —  открывшись вам. Да, конечно, мы с вами знакомы недолго, то есть лично, но по  описанию вы и ваше семейство известны мне довольно давно, и, едва увидев вас, я  почувствовала себя с вами, как со старой знакомой. К тому же сейчас я, правда,  сочла, что обязана дать вам объяснения после того, как задала такой вопрос про  мать Эдварда, тем более что, к несчастью, мне не у кого просить совета. О нас  знает только Анна, но на ее суждение совсем нельзя полагаться. И мне от нее  больше вреда, чем пользы, ведь я все время боюсь, как бы она меня не выдала.  Она совсем не умеет держать язык за зубами, что вы, конечно, заметили, и, право  же, когда давеча сэр Джон назвал его имя, я ужас как перепугалась, что она  сейчас все и распишет. Даже невообразимо, сколько я душевных мук терплю из-за  этого. Дивлюсь, право, что я еще жива после всех страданий, какие переношу ради  Эдварда вот уже четыре года. И ничего не известно, и надежды так зыбки, и ведь  мы почти не видимся, много-много два раза в год. Право, я даже не понимаю, как  у меня еще сердце не разорвалось.    

Тут она  достала носовой платок, но Элинор не почувствовала к ней особого сострадания.    

— Порой, —  продолжала Люси, утерев глаза, — я даже думаю, не лучше бы для нас обоих  вернуть друг другу слово. — Тут она поглядела прямо в лицо своей  собеседницы. — Но у меня недостает решимости. Мне невыносима мысль о том,  каким несчастным его сделает одно упоминание о нашем разрыве. Да и я сама... он  так мне дорог, что у меня нет сил с ним расстаться. Что бы вы мне посоветовали,  мисс Дэшвуд? Как бы вы сами поступили в таком случае?    

— Извините  меня, — ответила Элинор, которую этот вопрос поверг в изумление, — но  в подобных обстоятельствах я никакого совета дать вам не могу. Вы должны  положиться на собственное суждение.    

— Оно  конечно, — продолжала Люси после того, как обе они некоторое время хранили  молчание, — его матушка когда-нибудь да должна так или иначе его  обеспечить, но бедняжка Эдвард в такой тоске! Он не показался вам унылым, когда  гостил у вас в Бартоне? Когда он простился с нами в Лонгстейпле, чтобы  отправиться к вам, он был в таком расстройстве, что я боялась, как бы вы не  подумали, что он болен.    

— Так  он приехал к нам от вашего дяди?    

— Да-да.  Он прогостил у нас две недели. А вы полагали, что он прямо из Лондона?    

— Нет, —  ответила Элинор, с грустью все более убеждаясь, что Люси не лжет. — Он,  помнится, сказал нам, что провел две недели у друзей в окрестностях  Плимута. — Вспомнила она и как удивилась тогда, что он больше ничего про  этих друзей не сказал и умолчал даже об их имени.    

— И  вы заметили его уныние? — повторила Люси.    

— О  да! Особенно в первые дни.    

— Я  умоляла его побороть себя, опасаясь, как бы вы не заподозрили о причине. Но он  впал в такую меланхолию оттого, что не мог провести с нами больше двух недель и  видел, как страдаю я. Бедняжка! Боюсь, ему не стало легче: письма его так  печальны! Это я получила, когда мы уезжали из Эксетера. — Она достала из  кармана письмо и небрежно показала Элинор, кому оно было адресовано. —  Полагаю, вы знаете его руку. Почерк у него бесподобный, хотя на этот раз писал  он не так хорошо, как обычно. Наверное, устал, потому что исписал весь листок  как мог теснее.    

Элинор  увидела знакомый почерк и уже не могла долее сомневаться. Миниатюра, тешила она  себя надеждой, попала к Люси случайно и вовсе не была подарком Эдварда, но если  они переписываются, то, значит, они действительно помолвлены — ведь только  помолвка дает им подобное право. И на несколько мучительных мгновений она почти  утратила власть над собой, сердце ее сжалось, ноги подкашивались, но совладать  с волнением было необходимо во что бы то ни стало, и, решительно подавив бурю  своих чувств, она почти тотчас сумела возвратить себе спокойствие и сохранить  его до конца их беседы.    

— В  переписке, — сказала Люси, пряча письмо в карман, — мы находим  единственное утешение в долгие месяцы постоянных разлук. Да, правда, у меня  есть еще его портрет, но бедняжка Эдвард лишен даже такого средства утоления  печали. Он говорит, что, будь у него мой портрет, его страдания утишились бы.  Когда он последний раз был в Лонгстейпле, я подарила ему свой локон, вделанный  в кольцо, и он клянется, что на сердце у него стало легче, хотя, натурально,  портрет утешал бы его гораздо больше. Возможно, вы заметили у него на руке это  кольцо, когда он был у вас?    

— О  да, — ответила Элинор ровным голосом, твердость которого прятала такую  душевную боль и горечь, каких она еще никогда не испытывала. Она была  потрясена, ошеломлена, уничтожена.    

К  счастью для нее, они уже подходили к Коттеджу и разговор оборвался. Посидев с  ними несколько минут, Люси с сестрой отправились назад в Бартон-парк, и Элинор  могла теперь вволю думать и страдать.    

 Глава 23    

     

Как ни  мало Элинор доверяла правдивости Люси, на этот раз по зрелом размышлении она не  нашла повода заподозрить ее во лжи: никакой соблазн не толкнул бы ее на столь  глупую выдумку. И Элинор более не могла, не смела сомневаться в словах Люси,  истинность которых подтверждалась множеством всяческих свидетельств и  доказательств, а опровергалась лишь ее собственной безрассудной надеждой, что  они один обман. Эдвард, бесспорно, мог познакомиться с Люси в доме мистера  Прэтта, и это делало все остальное и неопровержимым и невыразимо тягостным. То,  что Эдвард гостил где-то в окрестностях Плимута, его меланхолия, горечь, с  какой он говорил о неопределенности своего будущего, противоречивость его  поведения с ней самой, подробные сведения о Норленде и всей их семье, которыми  столько раз удивляли ее обе мисс Стил, миниатюра, письмо, кольцо — все это  слагалось в доказательства, которые уже не позволяли опасаться, не винит ли она  Эдварда несправедливо, а, наоборот, неумолимо свидетельствовали, как дурно он поступил  с ней, и иного объяснения им она не находила, как бы того ни хотела. Возмущение  столь бессердечным двуличием, гнев, что ее ввели в подобное заблуждение,  вначале мешали ей видеть что-нибудь, кроме собственной обиды. Однако вскоре их  сменили новые мысли и догадки. Намеренно ли Эдвард ее обманывал? Притворялся ли  он, будто питает к ней чувство, которое вовсе не испытывал? Он помолвлен с  Люси, но по велению ли сердца? Нет! Что бы ни было прежде, теперь его сердце  принадлежит ей одной. И она не тешит себя ложными мечтами. В Норленде ее мать,  сестры, Фанни постоянно замечали его внимание к ней. Нет, в ней говорит не  тщеславие! Он, бесспорно, любит ее. Ах, как эта мысль в единый миг утишила негодование!  Как соблазнительно было немедля его простить! Да, разумеется, он виноват, очень  виноват, что остался в Норленде, когда начал понимать, какую власть она  приобретает над ним. Тут ему извинения нет. Но если он ранил ее, то на какие  страдания обрек себя! Если ее положение тяжко, то его лишено и тени надежды.  Своей опрометчивостью он причинил ей горе, но лишь на время, себя же навсегда  обрек бедственному существованию. Когда-нибудь она, быть может, исцелится от  печали. Но он — что ждет его впереди? Найдет ли он с Люси Стил хотя бы подобие  счастья? Как жизнь будет влачить он, с его благородством, деликатностью чувств  и образованным умом, имея такую жену, как она, — невежественную, лживую и  себялюбивую?    

В  девятнадцать лет пылкое юношеское увлечение затуманило ему глаза на все в ней,  кроме красоты и живости характера. Но с тех пор прошли четыре года — те четыре  года, когда, если они проведены со смыслом, рассудок обретает силу, — и он  должен был увидеть все недостатки ее воспитания, тогда как она, проведя эти  годы в далеко не лучшем обществе среди вздорных занятий, несомненно, утратила  ту безыскусственную простоту, которая, быть может, прежде придавала ее красоте  особую обворожительность.    

Полагая,  что Эдвард намерен искать ее руки, они предвидели, как нелегко ему будет получить  согласие матери на такой брак; но какие же препятствия начнет чинить та, если  выбранная им невеста уступает ей не только происхождением, но, вероятно, и  состоянием? Правда, мысль об этих трудностях, если его сердце настолько  охладело к Люси, вряд ли столь уж для него тяжка, но грустен жребий человека,  когда мысль, что его ожидают упреки и неудовольствие близких, приносит с собой  облегчение!    

Пока эти  догадки тягостной чередой сменяли одна другую, Элинор уже плакала о нем больше,  чем о себе. Поддерживаемая убеждением, что ничем не заслужила постигшего ее  несчастья, утешенная уверенностью, что Эдвард не совершил ни единого  неблагородного поступка и достоин прежнего ее уважения, она даже в эти первые  минуты после того, как ей был нанесен столь страшный удар, нашла в себе  достаточно сил, чтобы держаться спокойно и ничем не вызвать подозрений у матери  и сестер. И ей удалось настолько справиться с собой, что за обедом, всего лишь  два часа спустя после того, как ей пришлось отказаться от самых своих заветных  надежд, никто при взгляде на обеих сестер даже не предположил бы, что Элинор  втайне оплакивает судьбу, навсегда разлучившую ее с предметом ее любви, а  Марианна мысленно перебирает совершенства человека, чье сердце считала всецело  своим и чье лицо ожидала увидеть в каждом экипаже, приближающемся к их дому.    

Необходимость  скрывать от матери и Марианны то, что было доверено ей под секретом, хотя и  требовала от Элинор постоянной осторожности, однако не усугубляла ее горести.  Напротив, она находила облегчение в том, что могла пощадить их, и в том, что ей  поэтому не приходилось выслушивать негодующие приговоры Эдварду, которые им,  несомненно, подсказала бы их любовь к ней и которые ей было бы невмочь терпеть.    

Она  знала, что их советы и утешения ей не помогут, их нежность и сочувствие лишь  питали бы ее страдания, а их собственный пример и похвалы подтачивали бы в ней  решимость не терять власти над собой. Терпеть одной ей было легче, а  собственный здравый смысл служил такой хорошей поддержкой, что она сохраняла  всю свою твердость и выглядела настолько бодрой и веселой, насколько это было  совместимо с душевной болью, еще нисколько не утихшей.    

Как ни  мучителен был для нее первый разговор с Люси, вскоре ее охватило желание возобновить  его, и по нескольким причинам. Ей хотелось вновь выслушать подробности их  помолвки, ей хотелось яснее понять, каковы на самом деле чувства Люси к Эдварду  и есть ли хоть тень искренности в ее изъявлениях нежной любви к нему, а  главное, ей хотелось убедить Люси своей готовностью вернуться к этой теме и  спокойствием при новом ее обсуждении, что интерес ее — лишь дружеский, ибо она  сильно опасалась, что невольным волнением во время их утренней беседы могла по  меньшей мере пробудить некоторые сомнения. Что Люси готова ревновать к ней, представлялось  вполне вероятным. Ведь Эдвард, бесспорно, отзывался о ней с неизменными похвалами,  что явствовало не только из слов Люси, но и из поспешности, с какой та лишь  после самого короткого знакомства решилась доверить ей тайну, которую сама же,  и справедливо, называла столь важной. И даже шутливые намеки сэра Джона могли  оказать свое влияние. Впрочем, пока Элинор была в душе неколебимо уверена, что  любима Эдвардом она, ревность Люси подразумевалась сама собой и без побочных  свидетельств, а что она им любима, доказывалось этой же уверенностью. Для чего  понадобилось посвящать ее в такую тайну, если не для того, чтобы уведомить ее о  давних правах Люси на Эдварда и не вынудить в будущем всячески его избегать?  Разгадать такие намерения соперницы не составляло труда, и, хотя Элинор твердо  решила, как требовали ее понятия о чести и порядочности, превозмочь свое  чувство к Эдварду и видеться с ним настолько редко, насколько это будет от нее  зависеть, отказать себе в утешительной попытке убедить Люси, что сердце ее  ничуть не ранено, она не могла. А в том, что она сумеет выслушать повторение  подробностей с полным спокойствием, Элинор не сомневалась: ведь удар был уже  нанесен и ничего горше добавить Люси не могла.    

Но  случай привести это намерение в исполнение представился не сразу, хотя Люси не  менее ее самой была склонна продолжить их разговор, чтобы извлечь из него новые  выгоды. Однако погода не располагала к прогулкам, во время которых им было бы  легче уединиться от общества, и несмотря на то, что они встречались по меньшей  мере каждый второй вечер иногда в Коттедже, но чаще в Бартон-парке, им просто  не позволили бы вести свой разговор. Ни сэр Джон, ни леди Мидлтон ничего  подобного не допустили бы. Времени почти не отводилось и для общей беседы: они  собирались, чтобы вместе есть, пить и развлекаться, сидя за картами или играя в  «чем дело кончилось» и прочие шумные игры.    

После  двух-трех таких встреч, когда Элинор так и не перемолвилась с Люси хотя бы  словом, утром в Коттедж явился сэр Джон и, взывая к их милосердию, умолял,  чтобы они непременно отобедали у леди Мидлтон, — ему необходимо заглянуть  в свой эксетерский клуб, и она будет вынуждена сесть за стол в полном  одиночестве, если не считать ее матушки и мисс Стил с Люси. Предвидя, что  благовоспитанная чинность леди Мидлтон предоставит им больше свободы, так как в  отсутствие ее супруга никто не станет собирать их в тесный кружок для шумных  забав, и она сумеет достигнуть своей цели, Элинор тотчас приняла приглашение.  Маргарет с материнского разрешения охотно последовала ее примеру, и Марианна,  хотя всегда старалась уклониться, на этот раз дала согласие, уступив настояниям  миссис Дэшвуд, которую очень огорчало, что она так упрямо избегает всех  развлечений.    

Сестры  сдержали обещание, и леди Мидлтон была счастливо избавлена от грозившего ей  ужасного одиночества. Все было очень чинно и скучно, как и предполагала Элинор.  Никто не сказал ничего хотя бы сколько-нибудь нового, и нельзя было бы  придумать ничего менее интересного, чем разговор, который они вели за столом, а  затем в гостиной. Туда следом за ними явились и дети, и, пока они оставались  там, Элинор даже не пыталась привлечь внимание Люси к себе, понимая всю  бесполезность этого. Детей увели, только когда был убран чайный поднос. Тотчас  разложили ломберный столик, и Элинор уже дивилась собственному простодушию: как  могла она хотя бы на миг вообразить, будто в Бартон-парке удастся найти время  для такого разговора. Они все встали, готовясь составить партию.    

— Я  рада, — сказала леди Мидлтон, обернувшись к Люси, — что сегодня  вечером вы не станете доплетать корзиночку для бедненькой Аннамарии. Работа при  свечах утомила бы ваши глаза! Завтра мы что-нибудь придумаем, чтобы утешить  милую крошку, и, надеюсь, она скоро забудет о своем огорчении.    

Этого  намека было достаточно. Люси сразу опомнилась и ответила:    

— Ах,  леди Мидлтон, вы ошибаетесь! Я только ждала, чтобы узнать, нужна ли я за карточным  столом, не то бы я уже вернулась к своему рукоделию. Я ни за что в мире не  соглашусь огорчить нашего ангелочка, а если без меня партия не составится, я  кончу корзиночку после ужина.    

— Вы  очень добры, и, надеюсь, вашим глазам это не повредит... Не позвоните ли вы,  чтобы вам принесли свечи для работы? Моя бедная малютка так невыразимо  огорчится, если корзиночка завтра утром не будет готова. Хотя я ее и  предупредила, что этого никак быть не может, я знаю, что она все-таки ждет.    

Люси  тотчас придвинула рабочий столик с такой поспешностью и веселой улыбкой, словно  не знала наслаждения выше, чем плести корзиночки для избалованных малюток.  Остальным леди Мидлтон предложила роббер казино. Все согласились, кроме  Марианны, которая с обычным своим пренебрежением к требованиям вежливости  воскликнула:    

— Меня,  ваша милость, прошу извинить, вы знаете, я не выношу карт. С вашего разрешения  я сяду за фортепьяно. Я ведь еще его не пробовала после того, как оно было  настроено.    

И без  дальнейших церемоний она направилась к инструменту.    

Судя по  лицу леди Мидлтон, она возблагодарила небо, что сама ни разу в жизни так грубо  никому не отвечала.    

— Сударыня,  вы же знаете, что Марианну невозможно надолго отлучить от вашего фортепьяно, —  сказала Элинор, пытаясь загладить неловкость. — И не удивительно, потому  что такого прекрасного звучания мне у других слышать не доводилось.    

Оставшиеся  пятеро собрались тянуть карты, которые решили бы, кому и в каком порядке садиться  играть.    

— Если  мне выпадет пропустить роббер, — продолжала Элинор, — я могла бы  помочь мисс Люси скручивать полоски для корзиночки. Мне кажется, одна она не  успеет кончить ее вечером. Ведь работы еще много. А я буду очень рада заняться  этим, если она мне разрешит.    

— Ах,  я была бы чрезвычайно вам признательна! — тотчас отозвалась Люси. —  Дела, как вижу, и правда, гораздо больше, чем мне показалось, а все-таки  огорчить нашу милую Аннамарию было бы так ужасно!    

— Да,  убийственно! — подхватила мисс Стил. — Душечка, прелесть, как я ее  обожаю!    

— Вы  очень добры, — сказала леди Мидлтон, обращаясь к Элинор. — И раз вам  нравится эта работа, то, может быть, вы предпочтете пропустить этот роббер или  все же возьмете карту, положившись на судьбу?    

Элинор  поспешила воспользоваться первым из этих предложений и таким образом, с помощью  вежливой уловки, до каких Марианна никогда не снисходила, и собственной цели  добилась, и сделала приятное леди Мидлтон. Люси с готовностью подвинулась, и  две прекрасные соперницы, сидя за одним столиком, в полном согласии занялись  одним рукоделием. К счастью, фортепьяно, за которым Марианна, вся во власти  собственной музыки и собственных мыслей, уже успела забыть, что кроме нее в  комнате есть кто-то еще, стояло совсем близко от них, и мисс Дэшвуд решила, что  под его звуки может без опасения коснуться интересующего ее предмета, не страшась,  что их услышат.    

 Глава 24    

     

Элинор  начала твердым, хотя и негромким голосом:    

— Я  не заслуживала бы доверия, которым вы меня удостоили, если бы не желала и далее  им пользоваться и не любопытствовала бы узнать побольше. А потому я не стану  извиняться, что вернусь к нашему разговору.    

— Благодарю  вас, — с жаром воскликнула Люси, — что вы разбили лед! Вы так  облегчили мне сердце! Почему-то я все время опасалась, что оскорбила вас своим  признанием в тот понедельник.    

— Оскорбили?  Неужели у вас были подобные опасения? Поверьте, — продолжала Элинор с  глубокой искренностью, — я никоим образом не хотела внушить вам такую  мысль. Из каких побуждений могли вы довериться мне, если не из самых достойных  и самых лестных для меня?    

— И  все же, — ответила Люси с многозначительным взглядом острых глазок, —  уверяю вас, в том, как вы меня слушали, мне почудились холодность и  неудовольствие, очень меня расстроившие. Я не сомневалась, что вы на меня  сердитесь, и с тех пор все время бранила себя за вольность, с какой решилась  обременить вас своими делами. Но я очень рада, что это было лишь мое  воображение и на самом деле вы меня ни в чем не вините. Когда бы вы знали,  каким утешением было для меня излить вам мое сердце, открыв то, что занимает  мои мысли каждый миг моей жизни, право же, ваша сострадательность заставила бы  вас простить все прочее.    

— О  да, мне не трудно поверить, что для вас было большим облегчением открыться мне,  и не сомневайтесь, что у вас никогда не будет причины пожалеть об этом. Ваше  положение очень тяжело; вы, по-моему, со всех сторон окружены серьезными  препятствиями, и вам понадобится вся ваша взаимная привязанность, чтобы выдержать  подобные испытания. Мистер Феррарс, если не ошибаюсь, всецело зависит от своей  матери.    

— Собственных  у него есть только две тысячи, и было бы безумием жениться, не рассчитывая ни  на что другое. Хотя сама я без единого вздоха отказалась бы от надежд на большее.  Я привыкла жить в стесненных обстоятельствах и ради него безропотно переносила  бы любую бедность. Но я так его люблю, что не позволю себе эгоистично отнять у  него все то, что, быть может, даст ему мать, если он найдет невесту по ее  вкусу. Мы должны ждать, и, быть может, много лет. Если бы речь шла о любом  другом мужчине, кроме Эдварда, это было бы непереносимо. Но я знаю, что  нежности Эдварда и его верности у меня не отнимет никто.    

— Подобное  убеждение должно служить вам бесценной опорой, и его, конечно, поддерживает  такая же вера в вас. Если бы ваша взаимная привязанность ослабела, как,  естественно, могло бы произойти на протяжении четырех лет помолвки со многими  людьми под воздействием разных обстоятельств, ваше положение было бы  действительно прискорбным.    

Люси  внимательно на нее посмотрела, но Элинор постаралась, чтобы на ее лице не появилось  выражения, которое придало бы ее словам скрытый смысл.    

— Любовь  Эдварда ко мне, — сказала Люси, — подверглась решительному испытанию  во время нашей долгой, очень долгой разлуки, наступившей почти сразу после  того, как мы дали друг другу слово, и она выдержала его с такой честью, что мне  было бы непростительно усомниться в ней теперь. Могу твердо сказать, что с  самого начала в этом смысле он ни разу не подал мне хотя бы малейшего повода  тревожиться.    

Элинор,  выслушав это заверение, не знала, то ли вздохнуть, то ли улыбнуться. А Люси продолжала:    

— По  природе я довольно ревнива, и то, что я ему неровня, что он чаще меня бывает в  свете, и наши вечные разлуки сделали меня такой подозрительной, что я во  мгновение ока угадала бы правду, если бы его поведение со мной во время наших  встреч хоть чуточку переменилось, если бы им овладело непонятное мне уныние,  если бы он упоминал бы какую-нибудь барышню чаще других или же в чем-то  чувствовал себя в Лонгстейпле не таким счастливым, как прежде. Я вовсе не хочу  сказать, что вообще так уж наблюдательна или проницательна, но в подобном  случае я бы не ошиблась.    

«Все  это, — подумала Элинор, — очень мило, но не способно обмануть ни вас,  ни меня».    

— Тем  не менее, — сказала она после краткого молчания, — каковы ваши  намерения? Или вы предполагаете просто ждать кончины миссис Феррарс, крайности  столь печальной, что даже мысль о ней недопустима? Неужели ее сын согласен  смириться с подобным положением вещей и обречь вас всем тяготам многолетней  неопределенности, вместо того чтобы, не побоявшись на время вызвать ее  неудовольствие, признаться во всем?    

— Если  бы мы могли быть уверены, что лишь на время! Но миссис Феррарс очень гордая  женщина, привыкшая всегда настаивать на своем, и в первом приступе гнева она  может отдать все Роберту, и ради Эдварда я должна остерегаться поспешности.    

— И  ради себя. Или же ваше бескорыстие выходит за все пределы благоразумия.    

Люси  вновь посмотрела на Элинор, но промолчала.    

— А  с мистером Робертом Феррарсом вы знакомы? — спросила Элинор.    

— Нет.  Я никогда в жизни его не видела. Но, кажется, он совсем не похож на брата —  глуп и большой модник.    

— Большой  модник! — повторила мисс Стил, чей слух различил эти слова, потому что Марианна  на мгновение отняла пальцы от клавиш. — А-а! Они толкуют про своих  душек-кавалеров!    

— Вот  и ошибаешься, сестрица! — воскликнула Люси. — Среди наших кавалеров  модников никогда не бывало.    

— За  кавалера мисс Дэшвуд я могу поручиться, — с веселым смехом подхватила  миссис Дженнингс. — Более скромного и благовоспитанного молодого человека  редко встретишь. Но Люси такая скрытная плутовка, что никому не догадаться, кто  ей по сердцу.    

— О! —  вскричала мисс Стил, многозначительно на них оглядываясь. — Право слово,  кавалер Люси точнехонько такой же скромный и благовоспитанный, как у мисс  Дэшвуд.    

Элинор  невольно покраснела. Люси закусила губу и бросила на сестру сердитый взгляд. На  некоторое время воцарилось полное молчание. Положила ему конец Люси, сказав  вполголоса, хотя Марианна, словно оберегая их секреты, уже заиграла  великолепный концерт:    

— Я  расскажу вам про план, как положить конец этой неопределенности. Он совсем  недавно пришел мне в голову. И я даже должна вас в него посвятить, потому что  он отчасти от вас зависит. Натурально, вы, зная Эдварда столько времени, успели  понять, что из всех профессий он предпочел бы церковь. Так вот, ему надо  поскорее получить сан, а затем с вашей помощью, в которой вы, полагаю, не  откажете из дружбы к нему и, смею надеяться, из некоторой симпатии ко мне, убедить  вашего братца отдать ему норлендский приход — как я слышала, отличный. Нынешний  священник, видимо, долго не проживет. Этого нам было бы достаточно, чтобы  пожениться, а в остальном положиться на время и судьбу.    

— Я  всегда буду рада, — ответила Элинор, — доказать делом мое уважение и  дружбу к мистеру Феррарсу. Но не кажется ли вам, что моя помощь тут вовсе не  нужна? Он — брат миссис Джон Дэшвуд. И иной рекомендации ее мужу вряд ли  потребуется.    

— Но  миссис Джон Дэшвуд может не захотеть, чтобы Эдвард принял сан.    

— В  таком случае, боюсь, от моей помощи толку будет мало.    

Они  вновь надолго замолчали. Наконец Люси с тяжелым вздохом воскликнула:    

— Пожалуй,  разумнее было бы сразу положить всему конец, расторгнув помолвку. Вокруг нас  столько неодолимых препятствий. Пусть мы будем долго очень несчастны, но со  временем к нам, наверное, все же вернется душевный покой. Но вы своего совета  мне не дадите, мисс Дэшвуд?    

— Нет, —  ответила Элинор с улыбкой, прятавшей смятение чувств. — Только не в  подобном деле. И вы прекрасно знаете, что мое мнение никакого значения для вас  иметь не будет, если только не совпадет с тем, чего вы сами хотите.    

— Право,  вы ко мне несправедливы, — произнесла Люси с чрезвычайной  серьезностью. — Ничье мнение я не ставлю столь высоко, как ваше. И, мне  кажется, услышь я из ваших уст: «Да, я советую вам расторгнуть вашу помолвку с  Эдвардом Феррарсом, это вас обоих сделает счастливее», я не замедлила бы это  сделать.    

Элинор,  краснея за фальшивость будущей жены Эдварда Феррарса, сказала:    

— После  такого комплимента я побоялась бы высказать свое мнение, даже если бы оно у  меня было. Он придает моему влиянию незаслуженную силу. У постороннего человека  не должно быть власти разлучить тех, кого связывает нежное чувство.    

— Но  именно потому, что вы посторонний человек, — с некоторой злостью ответила  Люси, подчеркивая каждое слово, — ваше мнение и обретает для меня подобное  значение. Если бы по той или иной причине вы были бы небеспристрастны, ваше  мнение ничего не стоило бы.    

Элинор  сочла за благо промолчать, опасаясь, как бы они не толкнули друг друга на излишнюю  откровенность и несдержанность, и даже почти решила раз и навсегда прекратить  этот разговор. Наступила долгая пауза, длившаяся добрые десять минут, и опять  первой заговорила Люси.    

— Натурально,  вы зимой будете в Лондоне, мисс Дэшвуд? — спросила она с обычной своей  бесцеремонностью.    

— Разумеется,  нет.    

— Какая  жалость! — вздохнула Люси, но ее глаза радостно заблестели. — Мне  доставило бы такое удовольствие увидеться с вами там. Но, полагаю, вы все же  туда приедете. Уж конечно, ваш братец и невестка пригласят вас погостить у них  в столице.    

— Я  не смогу принять их приглашения.    

— Ах,  какая досада! А я-то надеялась встретиться с вами в Лондоне! Мы с Анной поедем  туда в конце января к одним нашим родственникам, они нас уже несколько лет  приглашают. Но я еду только ради Эдварда. Он будет там в феврале. А так Лондон  совсем меня не манит. У меня не то расположение духа.    

Вскоре  первый роббер завершился, Элинор позвали к карточному столику, на чем задушевная  беседа и кончилась, что нисколько не огорчило ни ту, ни другую, так как за все  это время не было произнесено ни единого слова, которое могло бы смягчить их  взаимную неприязнь. Элинор села за карты в грустном убеждении, что Эдвард не  только не питает ни малейшей нежности к своей будущей жене, но и не найдет в  браке даже того счастья, которое она могла бы дать ему, если бы ее сердце  хранило хотя бы какое-то чувство к нему, — ведь только корысть и эгоизм  могли понудить женщину не расторгнуть помолвку с мужчиной, который, как ей,  видимо, было прекрасно известно, давно ею тяготился.    

После  этого вечера Элинор сама к теме их беседы больше не возвращалась, хотя Люси  редко упускала случай коснуться ее и, получив письмо от Эдварда, никогда не  забывала поделиться своим счастьем с наперсницей. Но Элинор отвечала ей  спокойно и осторожно, прекращая разговор, едва позволяла вежливость, так как  полагала, что Люси он доставляет ничем не заслуженное удовольствие, а ей самой  грозит некоторой опасностью.    

Барышни  Стил прогостили в Бартон-парке много дольше, чем предполагалось, когда их  только пригласили. Они все больше входили там в милость, без них уже не могли  обойтись. Сэр Джон и слышать не желал об их отъезде, и вопреки многочисленным  давно данным обещаниям, призывавшим их в Эксетер, и настоятельнейшей  необходимости немедленно уехать, чтобы сдержать эти обещания, которая наступала  в конце каждой недели, они сдавались на уговоры и пробыли в Бартоне почти два  месяца, принимая должное участие в приготовлениях к тому празднику, особая  святость которого подтверждается сугубой многочисленностью балов и званых  обедов.    

 Глава 25    

     

Хотя  миссис Дженнингс имела обыкновение большую часть года проводить у своих дочерей  и друзей, отсюда еще не следовало, будто собственного постоянного жилища у нее  не было. После кончины мужа, который вел выгодную торговлю не в самой  аристократической части столицы, зимой она возвращалась в дом на одной из улиц,  примыкающих к Портмен-сквер. И с приближением января ее мысли все чаще  обращались к этому дому, куда она в один прекрасный день внезапно, и для них  совершенно неожиданно, пригласила поехать с собой старших мисс Дэшвуд. Элинор,  не заметив, ни как вспыхнуло и тотчас побледнело лицо сестры, ни радостного  блеска в ее глазах, с благодарностью, но решительно отказалась за них обеих в  полной уверенности, что Марианна вполне с ней согласна. Сослалась она на то,  что они не могут оставить свою мать одну в такое время года. Миссис Дженнингс  выслушала ее с удивлением и тут же повторила приглашение.    

— Ах  Господи! Да ваша матушка прекрасно без вас обойдется, уж поверьте мне, а я от  души прошу вас составить мне компанию и ничего даже слушать не хочу! И не  бойтесь, что вы меня стесните. Мне никакого беспокойства это не доставит.  Отправлю Бетти почтовой каретой, — уж это я, право слово, могу себе  позволить! Втроем мы прекрасно уместимся в моем дорожном экипаже. А коли в  Лондоне вы не пожелаете всякий раз выезжать со мной, так и отлично, поедете не  с одной моей дочкой, так с другой. Я знаю, ваша матушка не будет против. Мне  так хорошо удалось сбыть с рук моих девочек, что кому же ей и поручить вас, как  не мне! И коли я не выдам замуж хоть одну из вас, так вина будет не моя. Уж я  всем молодым людям замолвлю за вас словцо, можете быть уверены!    

— Сдается  мне, — вмешался сэр Джон, — что мисс Марианна спорить не станет, если  ее старшая сестрица даст свое согласие. Ну, разве хорошо лишать ее маленькой  радости оттого, что мисс Дэшвуд заупрямилась. А потому я вам, двоим, советую  укатить в столицу, когда Бартон вам прискучит, ни слова мисс Дэшвуд не говоря.    

— Право  же, — сказала миссис Дженнингс, — я буду убийственно рада обществу  мисс Марианны, поедет с нами мисс Дэшвуд или нет, да только, по-моему, чем  больше, тем веселее, и я думала, им будет приятнее поехать вместе, потому что,  чуть я им надоем, они смогут болтать между собой и смеяться у меня за спиной  над моими чудачествами. Но если не обеих, так одну из них я заполучить должна!  Господи помилуй, да что же, по-вашему, я буду делать дома одна-одинешенька?  Ведь до этой зимы при мне всегда была Шарлотта. Ну-ка, мисс Марианна, ударим по  рукам, а если мисс Дэшвуд возьмет да передумает, будет еще лучше.    

— Благодарю  вас, сударыня, от всего сердца благодарю! — пылко воскликнула Марианна. —  Своим приглашением вы заслужили мою вечную благодарность, и для меня было бы  большим счастьем, нет, великим счастьем его принять. Н о моя мать, самая  нежная, самая добрая из матерей... Элинор права, и если наш отъезд огорчит ее,  лишит душевного покоя... Ах, нет! Ничто, ничто не соблазнит меня покинуть ее.  Тут не должно, тут не может быть никаких борений!    

Миссис  Дженнингс повторила свои заверения, что миссис Дэшвуд превосходно без них  обойдется, и Элинор, которая теперь поняла сестру и убедилась, какое  безразличие ко всему остальному внушает ей нетерпеливая мечта скорее увидеть  Уиллоби, не стала прибегать к новым возражениям и сказала лишь, что решать  должна их мать, хотя не надеялась найти в ней союзницу в попытке избегнуть  поездки в Лондон, которой она не могла одобрить для Марианны, а сама имела  веские причины опасаться. Конечно, их мать поддержит всякое желание Марианны! И  как внушить ей, что в этом деликатном деле необходимо соблюдать величайшую  осторожность, если она с самого начала не слушала никаких предостережений? Объяснить  же, почему она сама не хочет ехать в Лондон, Элинор не осмеливалась. Если  Марианна, такая нетерпимая, прекрасно знакомая с грубоватыми манерами миссис  Дженнингс, к которым неизменно выражала глубокое отвращение, была согласна,  ради достижения своей цели, смириться и с ними и с прочим, что должно было  постоянно невыносимо ранить ее раздражительную чувствительность, отсюда  неопровержимо следовало, насколько важна для нее эта цель, и подобное  доказательство явилось для Элинор, несмотря на все, что она наблюдала в  прошлом, полной неожиданностью.    

Когда  она рассказала матери о приглашении, миссис Дэшвуд, убежденная, что в Лондоне  ее дочери проведут время превесело, и, вопреки всем нежным заверениям Марианны,  заметив, как той хочется поехать, не пожелала и слышать, чтобы они отказались  ради нее. Но тут же настояла, чтобы они безотлагательно сообщили миссис  Дженнингс о своем согласии, а затем с обычной живостью начала перечислять  различные выгоды, которые им всем принесет эта временная разлука.    

— Я  в восторге от этого плана! — воскликнула она. — В нем все, чего я  могла бы пожелать. Мы с Маргарет выиграем от него не меньше, чем вы. После того  как вы и Мидлтоны уедете, мы будем тихо и приятно проводить время за книгами и  музыкой. И когда вы вернетесь, Маргарет удивит вас своими успехами. К тому же я  давно задумала кое-что переделать в ваших спальнях, и теперь это можно будет  сделать без всяких неудобств. А вам полезно поехать в Лондон! Я считаю, что  всем девицам вашего положения необходимо знакомиться со столичными нравами и  развлечениями. Вы будете под опекой превосходной женщины, и я без малейших  опасений поручу вас ее добрым заботам и материнскому сердцу. И ведь почти  наверное вы увидитесь со своим братом, а каковы бы ни были его недостатки или  недостатки его жены, я не могу забыть, чей он сын, и мне невыносима мысль, что  вы станете совсем чужими друг другу.    

— Как  всегда, думая только о нашем счастье, — сказала Элинор, — вы сгладили  все помехи, какие могли бы, по-вашему, воспрепятствовать исполнению этого  плана. Но остается одно возражение, которое, мне кажется, обойти будет не так  просто.    

Лицо  Марианны вытянулось,    

— И  о чем же, — сказала миссис Дэшвуд, — моя милая благоразумная Элинор  хочет меня предупредить? Какое неодолимое препятствие она назовет? Только ни  слова о расходах!    

— Вот  мое возражение: я самого лучшего мнения о сердце миссис Дженнингс, и все же она  не такая женщина, чье общество может быть нам приятно, а покровительство —  послужит хорошей рекомендацией в свете.    

— Совершенно  справедливо, — ответила ее мать. — Но наедине вам с ней оставаться  почти не придется, а на людях вы чаще всего будете появляться в сопровождении  леди Мидлтон.    

— Если  Элинор готова отказаться, потому что миссис Дженнингс ей несимпатична, это не  может помешать мне принять ее приглашение! — воскликнула Марианна. —  Меня такие соображения не смущают, и, полагаю, я без особых усилий сумею  терпеть неприятности подобного рода.    

Элинор  невольно улыбнулась на такое безразличие к манерам дамы, с которой Марианна  держалась едва вежливо, и то лишь после долгих уговоров, и решила ехать. Она  равно опасалась и покинуть Марианну без иной опоры, кроме собственных ее  суждений, и оставить миссис Дженнингс в ее собственной гостиной в часы досуга  лишь на милость Марианны. С необходимостью ехать она примирилась еще больше,  когда вспомнила, что, по словам Люси, Эдвард Феррарс ожидался в Лондоне не  ранее февраля, а еще до того времени срок их визита подойдет к концу, и прервать  его можно будет без неприличной спешки.    

— Нет,  конечно, вы поедете обе! — объявила миссис Дэшвуд. — Эти возражения  вздорны. Жизнь в Лондоне доставит вам много радостей, и особенно потому, что вы  будете там вместе. А если Элинор снизойдет до того, чтобы, кроме помех,  провидеть и удовольствия, она, несомненно, обнаружит, что источники их могут  быть самыми разными. Например, почему бы ей не познакомиться поближе с родными  ее невестки?    

Элинор  часто думала о том, как бы нарушить безмятежность, с какой ее мать полагалась  на то, что их с Эдвардом связывает взаимное чувство, чтобы несколько смягчить  удар, когда обнаружится истина, и вот теперь в ответ на этот намек она, хотя и  без всякой надежды на успех, заставила себя приступить к исполнению своего  замысла, сказав:    

— Мне  очень нравится Эдвард Феррарс, и я всегда буду рада его видеть, но что до его близких,  мне, право, безразлично, познакомлюсь я с ними или нет.    

Миссис  Дэшвуд улыбнулась и ничего не ответила. Марианна удивленно подняла на нее глаза,  и Элинор поняла, что слова ее пропали втуне.    

На этом  споры кончились, и вскоре они сошлись на том, что приглашение будет принято без  всяких оговорок. Миссис Дженнингс от восторга рассыпалась в обещаниях опекать и  развлекать барышень, как родных. И обрадовалась не только она. В восторг пришел  и сэр Джон. Для человека, больше всего боявшегося хотя бы день провести в  одиночестве, добавление к числу обитателей Лондона еще двух было уже кое-что.  Даже леди Мидлтон, отступив от своего обыкновения, потрудилась изъявить  радость. Ну, а мисс Стил и особенно Люси в жизни не были так счастливы, как в  ту минуту, когда узнали столь приятную новость.    

Хотя и  наперекор своим желаниям, но Элинор уступила с меньшей неохотой, чем ожидала.  Что до нее, теперь уже не имело значения, поедет она в Лондон или нет, а видя,  как довольна ее мать, как восхищена Марианна, чье лицо, голос, манеры тотчас  обрели былую живость и даже большую, чем прежде, веселость, она не могла  досадовать на причину и не позволила себе опасаться последствий.    

Радость  Марианны скорее походила на экстаз, так велико было ее волнение и желание скорее  отправиться в путь. Лишь приближающаяся разлука с матерью сдерживала ее, и в  минуту прощания горе ее не знало пределов. Миссис Дэшвуд страдала немногим  меньше, и из них троих только Элинор, казалось, помнила, что расстаются они  отнюдь не на век.    

Уехали  они в первую неделю января. Мидлтоны собирались следом дней через десять. Барышни  Стил до конца удержали свои позиции в Бартон-парке и должны были уехать вместе  с семьей.    

 Глава 26    

     

Оказавшись  в карете миссис Дженнингс, направляясь в Лондон под покровительством этой дамы,  как ее гостья, Элинор невольно дивилась своему положению — столь коротко было  их знакомство, столь мало подходили они друг к другу как по возрасту, так и по  склонностям и столь неистощимы были ее собственные возражения против этого  визита лишь несколько дней назад! Но все их опровергли или обошли с той  счастливой юной пылкостью, которой Марианна и их мать были наделены в равной  мере, и Элинор, хотя постоянство Уиллоби порой и пробуждало в ней сомнения, не  могла, наблюдая блаженное предвкушение, переполнявшее душу Марианны и сиявшее в  ее глазах, не чувствовать, как безнадежно ее собственное будущее, как, по  сравнению, тягостно настоящее и с какой радостью приняла бы она  неопределенность, в которой оставалась Марианна, лишь бы впереди ей также  светила заветная цель, лишь бы у нее было право на такие же мечты. Однако через  короткое, через очень короткое время намерения Уиллоби должны будут стать  ясными. Вероятно, он уже в Лондоне. Нетерпение Марианны скорее добраться туда  показывало, что она полагает найти его там. И Элинор собиралась не только  узнать все подробности о его характере, какие только откроют ей ее собственная  наблюдательность и сведения, полученные от других, но и с ревностным вниманием  следить за его поведением с Марианной, чтобы после первых же их встреч  удостовериться, каков он на самом деле и чего ищет. Если заключение будет неблагоприятным,  она, во всяком случае, постарается открыть глаза сестре, а если нет — те же усилия  употребит на то, чтобы избегать эгоистических сравнений и отгонять сожаления,  которые могут омрачить ее радость за Марианну.    

Ехали  они три дня, и поведение Марианны служило прекрасным образчиком того, какую  любезность и внимательность могла в дальнейшем ожидать от нее миссис Дженнингс.  Почти всю дорогу она молчала, занятая своими мыслями, и сама не вступала ни в  какие разговоры, если не считать восхищенных возгласов при виде той или иной  живописной картины природы, но и тогда она обращалась только к сестре. Чтобы  загладить подобные выходки, Элинор тотчас заняла пост вежливой гостьи, который  себе назначила, и каждую минуту была к услугам миссис Дженнингс, болтала с ней,  смеялась с ней и слушала ее сколько могла. Миссис Дженнингс со своей стороны  обходилась с ними обеими с величайшей добротой, неустанно заботилась, как бы  устроить их поудобнее и облегчить им тяготы пути, и страдала лишь от того, что  они отказывались сами заказывать себе обед в гостинице и не желали признаться,  предпочтут ли лососину треске или вареную курицу телячьим котлетам. В столицу  они въехали в три часа на третий день, радуясь после такого путешествия, что  могут покинуть тесноту кареты и вкусить все радости отдыха перед топящимся  камином.    

Дом был  прекрасный, прекрасно обставлен, и барышень немедля проводили в очень уютную  комнату. Прежде там обитала Шарлотта, и над каминной полкой еще висел вышитый  цветными шелками пейзаж ее работы, доказывая, что она не без пользы  воспитывалась семь лет в прославленном столичном пансионе.    

Обедать  им предстояло не раньше чем через два часа, и Элинор решила воспользоваться  этим временем, чтобы написать матери. Через несколько минут Марианна тоже взяла  перо.    

— Я  пишу домой, Марианна, — сказала Элинор. — Так не лучше ли тебе  отложить свое письмо на день-два?    

— Но  я пишу вовсе не маме, — ответила Марианна торопливо, словно желая избежать  дальнейших расспросов.    

Элинор  промолчала, сразу заключив, что в таком случае она пишет Уиллоби, из чего немедленно  последовало второе заключение: в какой тайне ни пытаются они это хранить, но  помолвлены они несомненно. Такой вывод, хотя и оставлял место для тревоги, ее  обрадовал, и она продолжала писать с большей охотой. Марианна отбросила перо  через две-три минуты, видимо удовольствовавшись короткой записочкой, которую  сложила, запечатала и надписала с нетерпеливой поспешностью. Элинор показалось,  что адрес начинался с заглавного «У», но Марианна тут же позвонила и поручила  вошедшему на звонок лакею отправить это письмо с двухпенсовой почтой[10]. Что  развеяло последние сомнения.    

Марианна  все еще была в очень веселом расположении духа, но веселость эта прятала возбуждение,  которое очень не нравилось Элинор и с приближением вечера заметно усилилось. За  обедом она почти ни к чему не притронулась, а когда они затем расположились в  гостиной, взволнованно вздрагивала, едва с улицы доносился шум подъезжающего  экипажа.    

Элинор  была рада, что миссис Дженнингс разбирала вещи у себя в спальне и не могла  наблюдать за происходящим. До того как подали чай, Марианне пришлось пережить  не одно разочарование, потому что всякий раз стучали в чужие двери. Но тут же  раздался такой громкий стук, что ошибиться было уже нельзя. Элинор не  сомневалась, что он возвещает о Уиллоби, а Марианна вскочила и направилась к  двери. Воцарилась тишина, и, не выдержав ожидания, которое длилось уже  несколько секунд, она открыла дверь, сделала шаг к лестнице, прислушалась и  возвратилась в гостиную вне себя от волнения, вполне понятного, так как ей  послышался его голос. В безумном восторге она не удержалась и воскликнула:    

— Ах,  Элинор, это Уиллоби! Это он, он!    

И,  казалось, готова была броситься в его объятия, когда в дверях появился  полковник Брэндон.    

Перенести  такой удар в спокойствии оказалось невозможным, и Марианна тотчас покинула  гостиную. Элинор разделяла ее разочарование, но полковнику Брэндону она была от  души рада и только огорчилась при мысли, что человек, столь преданный ее  сестре, мог заметить, как раздосадована и разочарована была та, увидев его. И  она тут же убедилась, что от его проницательности это не ускользнуло: он  проводил Марианну взглядом, полным такой растерянности и грусти, что даже забыл  поздороваться с ней, но сразу спросил:    

— Ваша  сестра нездорова?    

Элинор с  некоторым смущением ответила утвердительно и тут же заговорила о головных  болях, дорожном утомлении, pacстроенных нервах и обо всем том, чем можно было  бы объяснить невежливость Марианны.    

Полковник  слушал ее с величайшим вниманием, но, видимо, успел взять себя в руки и, больше  к этой теме не возвращаясь, сказал, что очень счастлив видеть их в Лондоне, а  затем осведомился, как они доехали и как поживают их общие знакомые.    

Они  продолжали вести светскую беседу, нисколько им не интересную, оба в унынии, оба  думая о другом. Элинор хотела бы спросить, в Лондоне ли Уиллоби, но боялась  причинить ему боль, упомянув его соперника, и в конце концов, не зная, о чем  говорить дальше, спросила, все ли время с тех пор, как они виделись в последний  раз, он провел в Лондоне.    

— Да, —  ответил он с некоторым колебанием. — Почти. Раза два я на несколько дней  уезжал в Делафорд, но вернуться в Бартон никак не мог.    

Его  слова и тон немедленно напомнили ей все обстоятельства его отъезда, а также  назойливые расспросы и подозрения миссис Дженнингс, и она испугалась, что  собственный ее вопрос мог быть истолкован как свидетельство любопытства, какого  она вовсе не испытывала ни тогда, ни теперь.    

Но тут в  гостиную вошла миссис Дженнингс.    

— А,  полковник! — вскричала она с обычной своей шумной приветливостью. — Я  убийственно рада вас видеть... извините, что замешкалась... Прошу покорно  простить меня, но мне надо было оглядеться и заняться делами, я ведь очень  давно не была дома, а вы знаете, сколько всяких мелочей набирается, стоит  отлучиться. И потом еще Картрайт, нужно было расплатиться. Господи помилуй, да  после обеда я ни минуты покоя не знала! Но, скажите, полковник, как вы-то  догадались, что я приехала?    

— Я  имел удовольствие услышать об этом от мистера Палмера. Я нынче у них обедал.    

— Вообразите!  И как они все поживают? Что Шарлотта? Уж, наверное, в три обхвата стала?    

— Миссис  Палмер, кажется, в полном здравии и поручила передать вам, что завтра же будет  у вас.    

— Да-да,  так я и думала. Но, полковник, я, как видите, привезла с собой двух барышень...  То есть видите-то вы сейчас одну, но где-то тут и вторая есть. И не кто иная,  как ваша приятельница мисс Марианна, что вам, разумеется, приятно услышать.  Право, не знаю, как вы с мистером Уиллоби между собой разберетесь из-за нее!  Быть молодой и красивой уж чего лучше! Я тоже вот была когда-то молодой, да  только не очень чтобы красивой, на свою беду. Впрочем, замуж я вышла за  преотличнейшего человека, а лучше такой судьбы и самой первой красавице не  найти! Бедняжка! Он скончался вот уже восемь лет, а то и больше. Но, полковник,  где вы были с тех пор, как мы вас видели в последний раз? И как идет ваше дело?  Ах, ну к чему секреты между друзьями?    

Он  ответил на все ее вопросы с обычной своей мягкостью, но так, что она не сумела  удовлетворить своего любопытства. Затем Элинор села заваривать чай, и Марианна  волей-неволей должна была выйти к ним.    

С ее  появлением полковник Брэндон стал еще более серьезным и молчаливым, а затем откланялся,  как ни уговаривала его миссис Дженнингс посидеть еще немного. Больше никто с  визитом не явился, и они единодушно решили лечь спать пораньше.    

На  следующее утро Марианна проснулась в прекрасном расположении духа, вновь вся  сияя радостью. Разочарование прошлого вечера было забыто в предвкушении того,  что сулил новый день. Они только встали из-за завтрака, как у дверей  остановилась карета миссис Палмер, и минуту спустя она со смехом вошла в  гостиную, так радуясь им всем, что трудно было сказать, кого ей приятнее видеть  — свою маменьку или бартонских знакомых. Так удивляясь, что они приехали в  Лондон, хотя она ничего другого и не предполагала с самого начала! Так сердясь,  что они приняли приглашение ее маменьки, после того как ей ответили отказом!  Но, натурально, она никогда им не простила бы, если бы они все-таки не  приехали!    

— Мистер  Палмер будет так счастлив вас видеть! — продолжала она. — Как,  по-вашему, что он сказал, узнав, что вы едете с мамой? Я, право, запамятовала,  но это было так забавно!    

Часа два  они провели за приятной беседой, как выразилась миссис Дженнингс, — иными  словами, она сыпала всевозможными вопросами о всех их знакомых, а миссис Палмер  смеялась без всякой причины, после чего эта последняя предложила им всем  поехать с ней по магазинам, где ей непременно требовалось побывать в это утро,  и миссис Дженнингс с Элинор тотчас согласились, так как тоже хотели сделать  кое-какие покупки, а Марианна сначала отказалась, но затем сдалась на их  уговоры.    

Но куда  бы они ни заезжали, она все время была настороже. Особенно на Бонд-стрит, где  они провели большую часть времени, ее взгляд постоянно скользил по сторонам. И  в каком бы магазине они ни находились, она в рассеянии не замечала того, что им  показывали, нисколько не разделяя интереса своих спутниц. Она хмурилась, не  находила себе места, и напрасно сестра спрашивала ее мнения, даже когда выбор  равно касался их обеих. Ничто не доставляло ей никакого удовольствия, она  сгорала от нетерпения поскорее вернуться домой и лишь с трудом сдерживала  досаду на мешкотность миссис Палмер, чьи глаза замечали каждую красивую, новую  или дорогую вещь, которые она жаждала купить все, но не могла выбрать ни единой  и проводила время в восторгах и колебаниях.    

Домой  они вернулись перед полуднем и не успели переступить порога, как Марианна  вспорхнула вверх по лестнице, и, когда Элинор поднялась следом за ней, она уже  отвернулась от стола с печальным лицом, сказавшим ее сестре без слов, что  Уиллоби с визитом не являлся.    

— Мне  не оставляли письма, пока нас не было? — спросила она у лакея, вошедшего  со свертками. Нет, никакого письма не оставляли.    

— А  вы уверены, что ни слуга, ни посыльный не приходили с письмом или запиской?    

Лакей  ответил, что никто не приходил.    

«Как,  право, странно! — думала Элинор, с тревогой глядя на сестру. — Если  бы она не знала наверное, что он в городе, то написала бы ему не на его  лондонский адрес, а в Комбе-Магна. Но если он здесь, как странно, что он не  приехал и не написал! Ах, мама, вероятно, вы напрасно разрешили помолвку совсем  еще юной девочки с человеком, о котором мы, в конце концов, знаем так мало, и  позволили, чтобы все осталось столь неопределенным, столь таинственным! Мне  трудно удержаться от расспросов, но мне не простят, если я вмешаюсь!»    

После  некоторых размышлений она приняла решение, в случае если такое тягостное положение  вещей будет продолжаться, постараться убедить миссис Дэшвуд в необходимости  навести самые серьезные справки.    

В этот  день у них, кроме миссис Палмер, обедали еще две пожилые дамы, приятельницы  миссис Дженнингс, которых она пригласила утром, встретившись с ними на  Бонд-стрит. Первая покинула их вскоре после чая, чтобы успеть на званый вечер,  и Элинор пришлось сесть за вист четвертой. Марианна в подобных случаях  оказывалась бесполезной, ибо не пожелала выучиться этой игре, однако вечер,  хотя она и могла бы заняться чем хотела, прошел для нее не более приятно, чем  для Элинор, потому что лихорадка ожидания постоянно сменялась болью  разочарования. Она садилась с книгой, но вскоре отбрасывала ее и возвращалась к  более интересному времяпрепровождению, расхаживая из угла в угол, на мгновение  задерживаясь у окна в надежде услышать долгожданный стук.    

 Глава 27    

     

— Если  такая ясная погода будет стоять и дальше, — заметила миссис Дженнингс,  когда они встретились за завтраком на следующее утро, — сэр Джон навряд ли  пожелает уехать из Бартона и на той неделе. Ведь заядлому охотнику упустить  даже день всегда такая досада. Бедняги! Я очень жалею, когда что-нибудь мешает  их забаве. Так они огорчаются!    

— Это  правда! — вскричала Марианна повеселевшим голосом и подбежала к окну  взглянуть на небо. — Как я не подумала! Да, такая погода многих охотников  удержит в деревне.    

Слова  миссис Дженнингс пришлись как нельзя вовремя, и к Марианне вернулось отличное  расположение духа.    

— Да,  для них погода стоит чудесная, — продолжала она, вновь садясь за стол с  сияющим от счастья лицом. — Как должны они ей радоваться! (Ее лицо немного  омрачилось.) Но долго ведь она не продлится. В это время года и после таких  дождей перемена должна наступить очень скоро. Воцарится холод и, вероятно,  жестокий. Еще день-два, пожалуй, но такое редкое тепло не замедлит кончиться.  Быть может, уже сегодня к вечеру все замерзнет!    

— Ну,  во всяком случае, — сказала Элинор, боясь, как бы миссис Дженнингс не  прочитала мысли ее сестры с такой же легкостью, как она сама, — мы увидим  сэра Джона и леди Мидлтон в городе не позже конца будущей недели.    

— Да,  душечка, за это я поручусь. Мэри всегда умеет поставить на своем.    

«А  теперь, — мысленно заключила Элинор, — она напишет в Комбе, чтобы  успеть к первой же почте».    

Но если  Марианна так и поступила, письмо было написано и отослано в такой тайне, что  Элинор этого не узнала, хотя и следила за сестрой. Так или иначе, спокойной  себя Элинор чувствовать не могла, и все же, видя Марианну вновь веселой, не могла  она и слишком предаваться тревоге. А Марианна была очень весела, радовалась  теплой погоде и еще более радовалась холодам, скорого наступления которых  ожидала.    

Утром  они главным образом объезжали дома знакомых миссис Дженнингс, оставляя визитные  карточки, чтобы оповестить их о ее возвращении в город, и все это время  Марианна бдительно следила за направлением ветра, высматривала перемены в небе  и воображала перемены в воздухе.    

— Не  находишь ли ты, Элинор, что сейчас холоднее, чем утром? Право же! У меня руки  мерзнут даже в муфте. Вчера, мне кажется, было теплее. И тучи как будто  расходятся, вот-вот выглянет солнце, и вечер будет ясный.    

Элинор  это и смешило и огорчало. Но Марианна упорствовала и каждый вечер в пылании  огня, а каждое утро — в состоянии неба видела несомненные признаки наступающих  холодов.    

У них с  Элинор было не больше причин досадовать на образ жизни миссис Дженнингс и круг  ее знакомых, чем на ее обхождение с ними, неизменно ласковое и заботливое. В  доме у нее все было поставлено на широкую ногу, и, если исключить нескольких  старинных друзей из Сити, с которыми она, к большому сожалению леди Мидлтон, и  не подумала порвать, среди тех, с кем она обменивалась визитами, не было  никого, чье знакомство могло бы показаться нежелательным ее молодым гостьям.  Радуясь, что эти ее опасения оказались напрасными, Элинор охотно терпела скуку  званых вечеров и дома у миссис Дженнингс, и у ее друзей, где единственным  занятием были карты, ее нисколько не привлекавшие.    

Полковник  Брэндон, приглашенный бывать у них запросто, навещал их почти ежедневно. Он  приезжал, чтобы смотреть на Марианну беседовать с Элинор, которой эти разговоры  нередко доставляли больше удовольствия, чем все остальные события дня. Но она с  беспокойством убеждалась в постоянстве его чувства к ее сестре и боялась, что  оно становится все более сильным. Ей было тягостно видеть, с какой тоской он  часто следил за Марианной, и, бесспорно, он стал гораздо печальнее, чем казался  в Бартоне.    

Примерно  через неделю после их приезда не осталось никаких сомнений, что Уиллоби тоже в  столице. Когда они вернулись с утренней прогулки в экипаже, на столе лежала его  карточка.    

— Великий  Боже! — вскричала Марианна. — Он приходил, пока мы катались!    

Элинор,  успокоенная тем, что он, во всяком случае в Лондоне, осмелилась сказать:    

— Разумеется,  он заедет завтра утром.    

Но  Марианна, казалось, не слышала ее и поспешила скрыться с бесценной карточкой,  увидев миссис Дженнингс.    

Если  Элинор воспрянула духом, то к ее сестре сторицей вернулось прежнее волнение. С  этой минуты она не могла думать ни о чем другом, и, ежечасно ожидая увидеть  его, не была способна ничем заняться. На следующее утро она настояла на том,  что останется дома.    

Элинор  поехала с миссис Дженнингс, но ее мысли все время возвращались к тому, что происходило  в доме на Беркли-стрит во время ее отсутствия. Однако по возвращении одного  взгляда было достаточно, чтобы понять — Уиллоби вторично с визитом не пришел. В  эту минуту принесли записку и положили на стол.    

— Это  мне! — воскликнула Марианна, делая поспешный шаг вперед.    

— Нет,  мисс, госпоже.    

Но  Марианна все же схватила записку.    

— Да,  правда, она адресована миссис Дженнингс! Какая досада!    

— Значит,  ты ждешь письма? — спросила Элинор, не в силах сдерживаться долее.    

— Да...  быть может, немножко...    

— Ты  мне не доверяешь, Марианна, — после некоторого молчания сказала Элинор.    

— Ах,  Элинор, такой упрек — и от тебя! Ведь сама ты никому не доверяешь!    

— Я? —  воскликнула Элинор в некотором смущении. — Но, право, Марианна, мне нечего  сказать.    

— И  мне нечего! — с силой возразила Марианна. — Следовательно, мы в одном  положении. Нам обеим нечего сказать: тебе, потому что ты молчишь, и мне, потому  что я ничего не скрываю!    

Элинор,  удрученная этим обвинением в скрытности, которое у нее не было права опровергнуть,  не знала, как теперь добиться откровенности от Марианны.    

Но тут  вошла миссис Дженнингс и, когда ей вручили записку, прочла ее вслух. Леди Мидлтон  оповещала, что накануне ночью они прибыли к себе на Кондуит-стрит, и приглашала  мать и кузин пожаловать к ним вечером. Дела сэра Джона и ее сильная простуда не  позволили им самим заехать на Беркли-стрит. Приглашение было принято. Но когда  приблизился назначенный час, хотя простая вежливость требовала, чтобы они обе  сопровождали миссис Дженнингс, Элинор не без труда удалось добиться, чтобы  Марианна поехала с ними; та, все еще не увидевшись с Уиллоби, была не только не  склонна искать развлечений вне дома, но к тому же опасалась, что он опять заедет  в ее отсутствие.    

Когда  вечер подошел к концу, Элинор окончательно убедилась, что перемена жилища не  оказывает существенного влияния на характер — едва приехав, сэр Джон уже успел  собрать вокруг себя почти два десятка молодых людей и устроить для их  развлечения маленький бал. Однако леди Мидлтон этого не одобрила. В деревне  позволительно устраивать танцы когда вздумается, но в Лондоне, где светская  репутация много важнее, а приобретается с большими трудностями, нельзя было  ставить ее на карту ради того, чтобы поразвлечь нескольких девиц, — вдруг  пойдут слухи, что у леди Мидлтон танцевали какие-то восемь-девять пар под две  скрипки и с холодным буфетом вместо ужина!    

Среди  присутствующих были мистер и миссис Палмер. Первого они после приезда в город  еще не видели, ибо, тщательно избегая оказывать теще хоть малейшие знаки  внимания, он никогда к ней не ездил. А теперь он, казалось, их не узнал и лишь  бегло посмотрел на них, словно спрашивая себя, кто они такие, миссис же  Дженнингс сухо кивнул из противоположного угла комнаты. Марианна обвела  гостиную быстрым взглядом. Этого оказалось достаточно: Уиллоби среди гостей не  было, и она тотчас села в стороне, равно не расположенная ни развлекаться, ни  развлекать. Примерно через час мистер Палмер небрежно направился к ним и  выразил свое удивление, что видит их в городе, хотя полковник Брэндон услышал  об их приезде у него на обеде, а сам он, узнав об их намерении погостить в  столице, сказал что-то ужасно забавное.    

— Я  полагал, что вы обе в Девоншире, — сказал он.    

— Да? —  ответила Элинор.    

— Когда  вы намерены вернуться?    

— Право,  не знаю.    

И на  этом их беседа завершилась.    

Еще  никогда Марианна не танцевала с такой неохотой, как в этот раз, и никогда не  утомлялась так сильно. На что и пожаловалась, когда они возвращались домой.    

— Да-да, —  сказала миссис Дженнингс, — и мы хорошо знаем почему. Будь там один кавалер,  называть которого не станем, вы ни чуточки бы не устали. И по чести говоря, не  слишком-то мило он поступил, не поспешив повидать вас, хотя был приглашен.    

— Как  приглашен! — вскричала Марианна.    

— Мне  про это сказала моя дочка Мидлтон. Сэр Джон утром где-то с ним повстречался.    

Марианна  промолчала, но ее лицо страдальчески омрачилось. Полная нетерпеливого желания  избавить сестру от столь ложного положения, Элинор решила завтра же написать  матери в надежде, что, встревоженная состоянием Марианны, она наконец добьется ясного  ответа, который следовало бы получить давным-давно. Утром она еще больше  укрепилась в своем намерении, когда после завтрака увидела, что Марианна пишет  Уиллоби. (Адресатом мог быть только он: никому другому Марианна писать сейчас  не стала бы, в этом Элинор не сомневалась.)    

Днем  миссис Дженнингс уехала куда-то по делам одна, и Элинор села писать матери, а Марианна,  не находя себе места, то бродила по гостиной от окна к окну, то опускалась в  кресло у камина и погружалась в меланхолические размышления, слишком занятая  ими, чтобы отвлечься разговором. Элинор без утайки изложила матери все  подробности, не скрыла, что сомневается в постоянстве Уиллоби, и заклинала ее  материнским долгом и любовью добиться от Марианны ответа об истинных отношениях  между ними.    

Не  успела она отложить перо, как стук в дверь возвестил приход визитера и лакей  доложил о полковнике Брэндоне. Марианне всякое общество было в тягость, и,  успев увидеть его в окно, она поднялась к себе прежде, чем он вошел. Полковник  выглядел даже серьезнее обычного и, хотя изъявил удовольствие, что застал мисс  Дэшвуд одну, точно у него было намерение сообщить ей нечто конфиденциальное,  тем не менее довольно долго сидел молча. Элинор, полагая, что речь пойдет о  чем-то имеющем отношение к ее сестре, с нетерпением ждала, когда он наконец  заговорит. Уже не впервые испытывала она такое чувство. Несколько раз ранее,  начав со слов вроде «ваша сестра выглядит нынче нездоровой» или «ваша сестра,  видимо, в грустном расположении духа», он, казалось, был готов либо открыть  что-то важное для Марианны, либо задать вопрос, близко ее касающийся. Прошло  несколько минут, прежде чем он прервал молчание и с некоторым волнением  осведомился, когда ему можно будет поздравить ее с новым братом. К такому  вопросу Элинор готова не была и, не найдясь сразу, волей-неволей прибегла к  самому простому и обычному средству защиты, спросив в ответ, о чем он говорит.  Попытавшись улыбнуться, полковник объяснил, что «о помолвке вашей сестры с  мистером Уиллоби знают очень многие».    

— Этого  никак не может быть, — ответила Элинор, — потому что ее родные ничего  ни о какой помолвке не знают.    

Полковник  с видимым удивлением сказал:    

— Прошу  у вас прощения. Мой вопрос, боюсь, был неизвинительно дерзок. Но я не предполагал,  что это держится в тайне, так как они открыто переписываются и все говорят о их  скором браке.    

— Как  же так? От кого вы это слышали?    

— От  многих. И от тех, кого вы вовсе не знаете, и от тех, с кем вы близки — от  миссис Дженнингс, миссис Палмер и Мидлтонов. Тем не менее я, возможно, все же не  поверил бы — ведь рассудок всегда умеет найти доводы против того, в чем ему не  слишком хотелось бы убедиться, — но в руке слуги, открывшего мне дверь, я  случайно увидел письмо с адресом мистера Уиллоби, написанным почерком вашей  сестры. Я пришел узнать, но получил ответ, еще не задав вопроса. Так все  наконец решено? И невозможно... Но у меня нет никакого права... да и никакой  надежды преуспеть. Прошу у вас прощения, мисс Дэшвуд. Мне кажется, я позволил  себе сказать много лишнего, но я не знаю, как поступить, и всегда глубоко  уважал ваше благоразумие. Скажите мне, что все бесповоротно решено, что любая  попытка... короче говоря, что остается только скрывать, если скрыть еще  возможно...    

Его  слова, в которых она увидела прямое признание в любви к ее сестре, очень  тронули Элинор. Она не сразу нашла в себе силы заговорить и, даже когда  успокоилась, некоторое время раздумывала над ответом. Она сама столь мало знала  об истинном положении вещей между Уиллоби и ее сестрой, что, пытаясь объяснить  его, могла сказать слишком много или слишком мало. Однако чувства Марианны к  Уиллоби, по ее глубокому убеждению, не оставляли надежды для полковника  Брэндона, каков бы ни был исход, и, желая уберечь поступки сестры от осуждения,  она после некоторого размышления решила, что и безопаснее и лучше для него  будет сказать больше, чем она на самом деле знала или предполагала. Поэтому она  призналась, что, хотя от них самих ни разу ничего прямо о помолвке не слышала,  в их взаимной привязанности она не сомневается и поэтому их переписка удивления  у нее не вызывает.    

Он  слушал ее с безмолвным вниманием, а когда она кончила, тут же встал, сказал  взволнованным голосом: «Вашей сестрице я желаю всевозможного счастья, а Уиллоби  — чтобы он попытался быть достойным ее», попрощался и ушел.    

Этот разговор  произвел на Элинор тягостное впечатление и не только не развеял другие ее  тревоги, но добавил к ним новые; всем сердцем сострадая полковнику Брэндону,  она тем не менее не могла пожелать облегчения его душевным мукам, а напротив,  больше всего желала, чтобы произошло событие, которое стократно их усугубило  бы.    

 Глава 28    

     

В  течение следующих трех-четырех дней не случилось ничего, что заставило бы  Элинор пожалеть о письме, которое она отправила матери: Уиллоби не появлялся и  не писал. Затем подошло время званого вечера, куда им предстояло поехать с леди  Мидлтон, так как миссис Дженнингс не могла оставить младшую дочь, которой  нездоровилось. Марианна одевалась к этому вечеру в глубоком унынии, без единого  вздоха надежды или радостного слова, и с таким пренебрежением к тому, как она  выглядит, словно ей было безразлично, ехать или остаться дома. После чая она в  ожидании леди Мидлтон села у камина в гостиной и ни разу не встала со стула, не  изменила позы, уйдя в свои мысли и не замечая присутствия сестры. Когда же  лакей доложил, что леди Мидлтон ждет их у дверей, она вздрогнула, как будто  совсем забыв, зачем она тут сидит-    

Они  прибыли к назначенному часу, вышли из кареты в свой черед, когда опередившие их  экипажи отъехали от крыльца, поднялись по ступенькам, услышали, как звучные  голоса повторяют их имена от одной площадки лестницы к другой, и вошли в  великолепно освещенный зал, где толпилось множество гостей и было невыносимо  жарко. Когда они исполнили долг вежливости, сделав реверанс хозяйке дома, им  было дозволено присоединиться к остальным гостям и вкусить свою долю жары и  тесноты, которые с их появлением, естественно, несколько увеличились. После  того как они некоторое время постояли, почти ничего не говоря и вовсе не  двигаясь, леди Мидлтон села играть в казино, а Элинор с Марианной, которая не  выразила ни малейшего желания прогуливаться по зале, посчастливилось найти  свободные стулья неподалеку от карточного стола.    

Не  прошло и нескольких минут, как Элинор увидела, что всего в нескольких шагах от  них стоит Уиллоби, оживленно разговаривая с чрезвычайно модно одетой молодой  дамой. Она перехватила его взгляд, и он тотчас ей поклонился, но ничего не  сказал и не подошел к ним, хотя не мог не увидеть Марианны, а продолжал болтать  со своей собеседницей. Элинор с невольной тревогой повернулась к Марианне.  Однако Марианна заметила его лишь в этот миг и, просияв от восторга, тут же  побежала бы к нему, если бы сестра не успела ее удержать.    

— Боже  мой! — воскликнула она. — Он здесь! Он здесь! Ах, почему он не  смотрит на меня? Почему я не могу к нему подойти?    

— Прошу  тебя, успокойся, — сказала Элинор, — И не показывай всем вокруг, что  ты чувствуешь. Быть может, он просто тебя еще не увидел.    

Однако  этому она и сама поверить не могла, а у Марианны в такую минуту не только не хватило  бы сил успокоиться, но она нисколько не хотела успокаиваться. Она продолжала  сидеть, снедаемая нетерпением, которое отражалось в каждой черте ее лица.    

Наконец  он обернулся и поглядел на них. Она встала, с нежностью назвала его по имени и  протянула ему руку. Он подошел к ним и, обращаясь более к Элинор, чем к  Марианне, словно избегая ее взгляда и не замечая протянутой руки, торопливо  осведомился о здоровье миссис Дэшвуд и спросил, давно ли они в городе. Элинор  так растерялась, что не нашлась что сказать. Но ее сестра не стала сдерживать  своих чувств. Лицо ее залилось пунцовой краской, и она воскликнула  взволнованным голосом:    

— Боже  великий! Уиллоби, что все это означает? Разве вы не получили моих писем? Вы не  хотите пожать мне руку?    

Ему  оставалось только подчиниться, но ее прикосновение словно причинило ему боль, и  он ни на миг не задержал ее руки в своей. Казалось, он старался овладеть собой.  Элинор, не спускавшая глаз с его лица, заметила, что оно обретает  невозмутимость. После мгновенной паузы он сказал спокойно:    

— Я  имел удовольствие заехать на Беркли-стрит в прошлый вторник и весьма сожалею,  что не застал дома ни вас, ни миссис Дженнингс. Надеюсь, моя карточка не  пропала?    

— Но  разве вы не получили моих записок? — вскричала Марианна в величайшем расстройстве. —  Наверное, произошла ошибка, какая-то ужасная ошибка! Что все это означает?  Скажите же мне, Уиллоби, что все это означает?    

Он не  ответил, ко переменился в лице, и к нему вернулась недавняя неловкость. Однако,  как будто перехватив взгляд девицы, которая с ним только что беседовала, и  почувствовав, что должен незамедлительно справиться с собой, он вновь взял себя  в руки и ответил:    

— Да,  я имел счастье получить уведомление о вашем приезде в столицу, которое вы столь  любезно послали мне.    

Затем он  с легким поклоном поспешно отошел к своей знакомой.    

Марианна,  смертельно побледнев, опустилась на стул, ноги ее не держали, и Элинор, боясь,  что она вот-вот лишится чувств, постаралась заслонить ее от любопытных глаз и  смочила ей виски лавандовой водой.    

— Пойди  к нему, Элинор! — воскликнула ее сестра, едва к ней вернулся дар  речи. — И заставь его подойти ко мне. Скажи, что я должна его еще раз  увидеть, должна немедля поговорить с ним... У меня нет сил... У меня не будет  спокойной минуты пока все не разъяснится... Какое-то страшное недоразумение...  Ах, ну иди же за ним!    

— Но  как можно? Нет, милая, милая Марианна, ты должна потерпеть. Здесь не место для  объяснений. Подожди всего лишь до завтра.    

Тем не  менее ей лишь с большим трудом удалось удержать сестру, которая хотела сама броситься  к нему. Однако убедить ее сдержать волнение, выждать, сохраняя хотя бы внешнее  спокойствие, пока ей не представится случай поговорить с ним в большем  уединении и более разумно, оказалось невозможным: Марианна продолжала изливать  свою горесть тихими восклицаниями и тяжелыми вздохами. Вскоре Элинор увидела,  что Уиллоби вышел в двери, ведущие на лестницу, и, сказав Марианне, что он  уехал, вновь умоляла ее успокоиться: ведь все равно сегодня она уже не сможет с  ним объясниться! Марианна тотчас послала ее просить леди Мидлтон увезти их сию  же минуту домой, — в своем отчаянии она была не в силах остаться здесь ни  на лишний миг.