1 2 3 4 5 
— Мы   идем на всю ночь.      

Скелмерсдейла   это не соблазнило.      

— А   крыс не видали? — спросил Коссар.      

— Утром   одна бегала под соснами, верно, за кроликами охотилась.      

Коссар   пустился догонять своих.      

Только   теперь, снова увидев ферму, Бенсингтон понял всю чудодейственную силу Пищи.   Сперва ему пришло в голову, что дом на самом деле меньше, чем ему помнилось,   гораздо меньше; потом он заметил, что вся растительность между домом и лесом   достигла необычайных размеров. Навес над колодцем едва маячил в толще высокой,   в добрых восемь футов, травы, а настурция обвилась вокруг дымовой трубы, и   жесткие усики ее, казалось, рвались прямо в небо. Ярко-желтые пятна цветов   отчетливо виднелись даже на таком далеком расстоянии. Толстый зеленый канат   тянулся по проволочной сетке загона для гигантских цыплят; он перекинулся на   две соседние сосны и обхватил их могучими кольцами стеблей. Весь двор позади   сарая зарос крапивой, поднявшейся чуть ли не до половины сосен. По мере того   как люди подходили ближе, им начинало казаться, что они — жалкие карлики и идут   — кукольному домику, забытому в заброшенном саду великана.      

В осином   гнезде кипела жизнь. Огромный черный рой висел в воздухе над ржавым холмом за   сосновой рощей; осы одна за другой то и дело отрывались от него, молниеносно   взмывали вверх, устремляясь к какой-то дальней цели. Их гудение разносилось на   полмили от опытной фермы. Одно желто-полосатое чудище остановилось в воздухе   над головами наших охотников и с минуту висело так, разглядывая непрощеных   гостей огромными выпученными глазами; Коссар выстрелил, но промахнулся, и оса   улетела. Справа, в конце поля, несколько ос ползало по обглоданным   костям, — это были останки ягненка, которого крысы приволокли с фермы   Хакстера.      

Когда   отряд подошел ближе, лошади начали беспокоиться, не слушаясь неопытных   возчиков; пришлось приставить к каждой лошади еще по человеку, чтобы понукать   ее и вести под уздцы.      

Наконец   подошли к дому; крыс нигде не было видно, вокруг, казалось, царили покой и   тишина; только от осиного гнезда доносилось гудение, то нарастающее, то   приглушенное.      

Лошадей   завели во двор, и один из спутников Коссара вошел в дом: всю середину двери   выгрызли острые зубы. Никто вначале не заметил его отсутствия, все заняты были   разгрузкой бочек с керосином; но вдруг в доме раздался выстрел, и мимо   просвистела пуля. Бум-бум! — грянуло из обоих стволов; первая пуля пробила   насквозь бочонок с серой и подняла столб желтой пыли. Какая-то тень метнулась   мимо Редвуда, и он выстрелил. Он успел заметить широкий зад крысы, длинный   хвост и задние лапы с узкими подошвами — и выстрелил из второго ствола. Зверюга   сбила с ног Бенсингтона и исчезла за углом.      

Все   схватились за ружья. Минут пять продолжалась беспорядочная пальба, жизнь всех и   каждого была в опасности. В пылу битвы Редвуд совсем забыл о Бенсингтоне и   бросился в погоню за крысой, но тут чья-то пуля пробила стену, на него   посыпались обломки кирпича, штукатурка, гнилые щепки, и он растянулся во всю   длину.      

Очнулся   Редвуд, сидя на земле, лицо и руки у него были в крови.      

Кругом   стояла странная тишина.      

Потом в   доме послышался глухой голос:      

— Ну   и ну!      

— Эй! —   окликнул Редвуд.      

— Эй! —   отозвался голос и, помедлив, спросил: — Крысу убили?      

Тут   только Редвуд вспомнил о друге.      

— А   что с Бенсингтоном? Он ранен?      

Но   человек в доме, видно, не расслышал.      

— Сам   не знаю, как в меня не попало, — ответил он.      

Редвуд   понял, что собственными руками застрелил Бенсингтона. Забыв про свои царапины и   раны, он вскочил и кинулся на поиски. Бенсингтон сидел на земле и потирал   плечо, он поглядел на Редвуда поверх очков.      

— Ну   и всыпали мы ей, Редвуд! — сказал он. — Она хотела перескочить через   меня и сбила меня с ног. Но я успел послать ей вдогонку заряд из обоих стволов.   Ф-фу, как болит плечо!      

Из дома   вышел еще один охотник.      

— Я   попал ей в грудь и в бок, — сказал он.      

— А   где наши пожитки? — спросил Коссар, выходя из зарослей гигантской   настурции.      

К   изумлению Редвуда, убить никого не убило, а перепугавшиеся лошади протащили повозку   и угольную тележку ярдов за пятьдесят от дома и, сцепившись колесами,   остановились в бывшем огороде Скилетта, где теперь все несусветно разрослось и   перепуталось. В этих дебрях они и застряли. На полдороге в облаке желтой пыли   валялся разбившийся при падении бочонок серы. Редвуд указал на него Коссару и   двинулся к лошадям.      

— Кто   видел, куда девалась крыса? — крикнул Коссар, идя за ним. — Я попал   ей между ребер, а потом она повернулась, хотела кинуться на меня, и я попал еще   в морду.      

Пока они   старались распутать постромки и высвободить колеса, подошли еще двое.      

— Это   я ее убил, — сказал один из них.      

— А   ее нашли? — спросил Коссар.      

— Джим   Бейтс нашел, за изгородью. Я выстрелил в упор, когда она выскочила из-за угла.   Прямо под лопатку…      

Когда   повозки и груз немного привели в порядок, Редвуд пошел взглянуть на крысу.   Огромное бесформенное тело лежало на боку, слегка свернувшись. Острые зубы   алчно торчали над нижней челюстью, но было в этом чудище что-то необыкновенно   жалкое. Крыса не казалась ни свирепой, ни страшной. Передние лапы напоминали   исхудалые руки. На шее виднелись две круглые дырочки с обожженными краями —   пуля прошла насквозь, — а больше никаких ран не было. Редвуд постоял,   подумал.      

— Видно,   их было две, — сказал он наконец, отходя к остальным.      

— Наверно.   И та, в которую все стреляли, должно быть, ушла.      

— Уж   я-то ручаюсь, что мой выстрел…      

Но тут   подвижный усик настурции в поисках опоры ласково склонился к говорившему, и тот   поспешно отступил.      

Из   осиного гнезда по-прежнему неслось громкое гудение.      

       

       

Все   случившееся заставило наших охотников насторожиться, но не сломило их   решимости.      

Они   втащили в дом свои припасы — после бегства миссис Скилетт крысы, видно, здесь   основательно похозяйничали, — и затем четверо увели лошадей обратно в   Хиклибрау. Дохлую крысу перетащили через изгородь в такое место, где ее видно   было из окон, и тут в канаве наткнулись на кучу гигантских уховерток. Уховертки   кинулись было наутек, но Коссар успел прикончить несколько штук своими ножищами   в грубых башмаках и прикладом ружья. Потом за домом срубили с полдюжины стволов   настурции — это были настоящие бревна, два фута в поперечнике, — и покуда   Коссар прибирал в доме, чтобы здесь можно было провести ночь, Бенсингтон,   Редвуд и один из их помощников, электротехник, осторожно осмотрели все загоны в   поисках крысиных нор.      

Они   далеко обходили заросли гигантской крапивы: ее листья были усеяны ядовитыми   шипами длиною не меньше дюйма. Наконец у забора, за изгрызенной и сломанной   лестницей, наткнулись на огромную яму, нечто вроде входа в пещеру, откуда несло   ужасающим смрадом. Все трое невольно сгрудились вместе.      

— Надеюсь,   они оттуда выйдут, — заметил Редвуд, бросая взгляд на заросший травою   колодец.      

— А   если нет?.. — отозвался Бенсингтон.      

— Выйдут! —   повторил Редвуд.      

Постояли,   поразмыслили.      

— Если   мы туда полезем, придется взять с собой фонарь, — сказал наконец Редвуд.      

Они   двинулись по песчаной тропинке через сосновую рощу и скоро очутились невдалеке   от осиных гнезд.      

Солнце   уже садилось, и осы возвращались на ночлег; в золоте заката их крылья казались   трепетным ореолом.      

Выглядывая   из-за толстых сосен — выходить на опушку что-то не хотелось, — три   охотника смотрели, как громадные насекомые падали вниз, затем на брюхе медленно   вползали в гнездо и исчезали.      

— Часа   через два они совсем затихнут, — сказал Редвуд. — Будто опять   становиться мальчишкой!..      

— Отверстия   громадные, — сказал Бенсингтон. — Промахнуться невозможно, даже если   ночь будет темная. Кстати, насчет освещения…      

— Сегодня   будет полная луна, — ответил электротехник. — Я нарочно посмотрел.      

Они   пошли советоваться с Коссаром.      

Тот   сказал, что серу, селитру и гипс, само собой разумеется, надо пронести через   лес засветло; поэтому они вскрыли бочонки, наполнили мешки и потащили.   Несколько последних громогласных распоряжений — и больше никто уже не говорил   ни слова; и когда замерло гуденье уснувших ос, в мире наступила тишина; ее   нарушали только звук шагов да прерывистое дыхание людей, несущих тяжелую ноту,   да изредка с глухим стуком падали на землю мешки. Таскали все по очереди, за   исключением Бенсингтона, — ясно было, что носильщик из него никакой. С   ружьем в руках он стал на вахту в бывшей спальне Скилеттов и не спускал глаз с   убитой крысы, а все остальные по очереди отдыхали от таскания мешков и попарно   сторожили крысиные норы у зарослей крапивы. Семенные коробочки гигантского   сорняка уже созрели и время от времени лопались с треском, громким, точно   пистолетные выстрелы, и тогда семена, как мелкая дробь, осыпали часовых.      

Мистер   Бенсингтон уселся у окна в жесткое кресло, набитое конским волосом и покрытое   грязной салфеткой, которая долгие годы придавала светский лоск гостиной   Скилеттов. Непривычное ружье он прислонил к подоконнику и то косился из-за   очков туда, где в густеющих сумерках темнела туша убитой крысы, то обводил   задумчивым взглядом комнату. Со двора тянуло керосином — один из бочонков дал   трещину, — к этому запаху примешивался более приятный аромат срубленной   настурции.      

А в доме   еще попахивало пивом, сыром, гнилыми яблоками, над этими обычными, домашними   запахами главенствовал затхлый запах старой обуви, и все это остро напомнило   Бенсингтону исчезнувшую чету Скилеттов. Он оглядел тонувшую в полумраке   комнату. Мебель сильно пострадала — видно, тут потрудилась какая-то любопытная   крыса, — но куртка на крючке, вбитом в дверь, бритва, клочки грязной   бумаги и давно высохший, обратившийся в окаменелость кусок мыла настойчиво   вызывали в памяти яркую личность Скилетта. И Бенсингтон вдруг живо представил   себе, что Скилетта загрызло и съело — или, во всяком случае, в этом участвовало   — то самое чудовище, которое теперь бесформенной грудой валяется в темноте у   забора.      

Подумать   только, к чему может привести такое, казалось бы, невинное открытие в химии!      

Не   где-нибудь, а в своей родной, уютной Англии сидит он с ружьем в темном,   полуразрушенном доме, ему грозит смертельная опасность, он бесконечно далек от   тепла и уюта, и у него адски болит плечо — у этого ружья сильнейшая отдача… Бог   ты мой!      

Только   теперь Бенсингтон понял, как изменился для него извечный порядок мироздания.   Очертя голову он кинулся в этот безумный эксперимент и даже не сказал ни слова   кузине Джейн!      

Что-то   она теперь о нем думает?      

Бенсингтон   попытался представить себе это, но не смог. Странное дело, ему начало казаться,   будто они расстались навсегда и больше не увидятся. Стоило ему сделать лишь   один шаг, и он вступил в новый мир — необъятный и необозримый.      

Какие   еще чудища скрываются в густеющей тьме? Шипы гигантской крапивы грозными   копьями чернеют на зеленовато-оранжевом фоне закатного неба. И так тихо вокруг…   Поразительно тихо. Почему не слышно людей? Ведь они недалеко, за углом дома. В   тени сарая теперь черным-черно…      

Грянул   выстрел… другой… третий…      

Прокатилось   эхо, кто-то крикнул.      

Долгая   тишина.      

И опять   грохот и замирающее эхо.      

И   тишина…      

Наконец-то!   Из немого мрака вышли Редвуд и Коссар.      

— Бенсингтон! —   кричал Редвуд. — Мы пристукнули еще одну крысу. Коссар уложил еще одну!      

       

       

К тому   времени, как охотники поужинали, настала ночь. Ярко сияли звезды, и небо над   Хэнки бледнело, возвещая о появлении луны. У крысьих нор по-прежнему стояли   часовые, они только поднялись немного по склону холма: стрелять оттуда было   безопаснее и удобнее. Они сидели на корточках на мокрой, росистой траве и   пытались согреться, прихлебывая виски. Остальные отдыхали в доме, три главных   героя держали со своими спутниками совет о предстоящем сражении. К полуночи   взошла луна, и, как только она поднялась над холмами, все, кроме часовых, под   предводительством Коссара гуськом двинулись к осиным гнездам.      

Справиться   с гнездами гигантских ос оказалось до смешного легко и просто, ничуть не   труднее, чем с обыкновенными осиными гнездами, только это заняло больше   времени. Конечно, опасность была смертельная, но она так и не успела высунуть   жало. Входы засыпали серой и селитрой, наглухо замуровали гипсом и подожгли   фитили. Потом все разом, кроме Коссара, кинулись бежать под укрытие деревьев;   но, убедившись, что Коссар не двинулся с места, остановились шагов за сто и   сбились в кучку в глубокой лощине. На несколько минут черно-белая ночь, вся в   тенях и лунных бликах, наполнилась гудением, оно все нарастало, перешло в   яростный рев, потом оборвалось — и в ночи воцарилась такая тишина, что в нее   даже трудно было поверить.      

— Ей-богу,   все кончено! — прошептал Бенсингтон.      

Люди   напряженно прислушивались. В лунном свете над черными игольчатыми тенями сосен   отчетливо, как днем, вставал холм — казалось, он совсем белый, точно снегом   покрыт. Затвердевший гипс, которым были замазаны входы в осиное гнездо, так и   сверкал. Перед охотниками замаячила нескладная фигура: к ним шел Коссар.      

— Кажется,   пока что…      

Бум…   Трах!      

Где-то   возле дома грянул выстрел, и затем — тишина.      

— Это   еще что? — спросил Бенсингтон.      

— Наверно,   крыса высунулась из норы, — предположил кто-то.      

— А   наши ружья остались там, — спохватился Редвуд.      

— Да,   у мешков.      

Они   опять двинулись к холму.      

— Конечно,   это крысы, — сказал Бенсингтон.      

— Само   собой разумеется, — отозвался Коссар, грызя ногти.      

Трах!      

— Что   такое? — встревожился кто-то.      

Крик,   два выстрела, еще крик — почти вопль, три выстрела один за другим и треск   ломающегося дерева. Все эти звуки донеслись издалека — отчетливые и все же   ничтожные в безмерной тишине ночи. Опять короткое затишье, какая-то   приглушенная возня у крысиных нор, и снова отчаянный крик… Все, не помня себя, кинулись   за ружьями.      

Еще два   выстрела.      

Когда   Бенсингтон опомнился, оказалось, он бежит через лес с ружьем в руке, а среди   сосен мелькают спины бегущих впереди! Любопытно, что в эту минуту его занимала   только одна мысль — видела бы его сейчас кузина Джейн! Его ноги в шишковатых   изрезанных башмаках делали огромные прыжки, лицо скривилось в подобии усмешки —   он сморщил нос, чтоб не соскользнули очки. Направив дуло ружья вперед, на   неведомую цель, мчался он среди лунного света и черных теней.      

И вдруг   охотники столкнулись с человеком, опрометью бегущим навстречу. Это оказался   один из часовых, но ружья у него не было.      

— Эй! —   крикнул Коссар, хватая его за плечи. — Что случилось?      

— Они   вылезли все сразу, — ответил тот.      

— Крысы?      

— Да.   Шесть штук.      

— А   где Флэк?      

— Он   упал.      

— Что   он говорит? — задыхаясь, спросил Бенсингтон, подбегая к ним. — Флэк   упал?      

— Да.      

— Они   все вылезли, одна за другой.      

— Как   это?      

— Выскочили   прямо на нас. Я сразу выстрелил из обоих стволов.      

— Вы   оставили Флэка там?      

— Они   все кинулись на нас.      

— Пойдем, —   сказал Коссар. — И ты иди с нами. Покажешь, где Флэк.      

Все   двинулись дальше. Беглец на ходу рассказывал о недавней схватке. Все теснились   вокруг него, один Коссар шагал впереди.      

— Где   же крысы?      

— Наверно,   опять ушли в норы. Я удрал, а они кинулись назад, в норы.      

— Как   же это? Вы зашли им в тыл?      

— Мы   спустились вниз, к норам. Увидели, что они вылезают, и хотели отрезать им путь.   Тогда они запрыгали, точь-в-точь как кролики. Мы побежали с холма и давай   стрелять. После первого выстрела они разбежались, а потом как кинутся… Прямо на   нас.      

— Сколько   же их было?      

— Шесть   или семь.      

На   опушке леса Коссар приостановился.      

— Ты   думаешь, они сожрали Флэка? — спросил кто-то часового.      

— Одна   догнала его.      

— Что   ж ты не стрелял?      

— Как   же мне было стрелять?      

— Ружья   у всех заряжены? — крикнул Коссар через плечо.      

Ружья   были заряжены.      

— Как   же Флэк… — сказал кто-то.      

— Ты   думаешь, Флэк…      

— Не   теряйте времени! — И Коссар бросился вперед. — Флэк! Флэк! —   звал он.      

Все   поспешили за ним к крысиным норам; недавний беглец держался немного позади   всех. Они шли сквозь гигантские сорняки; тут валялась вторая убитая крыса, люди   обходили ее. Шли, растянувшись извилистой цепочкой, держа ружья наизготовку, и   до боли в глазах всматривались в прозрачную лунную ночь, чтобы не пропустить   зловещую тень или лежащее на земле тело. Вскоре они нашли ружье, впопыхах   брошенное тем, кто сбежал.      

— Флэк! —   кричал Коссар. — Флэк!      

— Он   бежал мимо крапивы и там упал, — подсказал беглец.      

— Где?      

— Где-то   там.      

— Где   он упал?      

Беглец   нерешительно повел их наперерез длинным черным теням, но вскоре остановился и   обернулся, лицо у него было озабоченное.      

— Кажется,   здесь.      

— Но   его здесь нет!      

— А   его ружье…      

— Черт   возьми! — с сердцем выругался Коссар. — Куда же все подевалось?      

Он   шагнул по направлению к склону холма, где в густой черной тени скрывались норы,   и остановился, вглядываясь. И снова выругался.      

— Если   они уволокли его в нору…      

Некоторое   время все стояли, перекидываясь отрывочными словами. Бенсингтон переводил   взгляд с одного на другого, очки его сверкали, как алмазы. Лица людей то   отчетливо проступали в холодном свете луны, то уходили в тень и таинственно   расплывались. Все что-то говорили, но никто не заканчивал свою мысль. Но вот   Коссар решился. Несуразно размахивая руками, он отдавал короткие распоряжения.   Выяснилось, что ему нужны лампы. Все, кроме него, двинулись к дому.      

— Вы   полезете в эти норы? — спросил Редвуд.      

— Само   собой разумеется, — отвечал Коссар.      

И   повторил: пускай снимут фонари с двуколки и с тележки и принесут ему.      

Наконец   Бенсингтон понял, что нужно делать, и по дорожке, огибавшей колодец, пошел к   дому. Оглянулся и увидел: Коссар — огромный, неподвижный — задумчиво   разглядывает крысиные норы. Бенсингтон остановился и чуть было не повернул   назад: Коссара оставили одного…      

Впрочем,   Коссар и без нянек обойдется.      

И вдруг   Бенсингтон слабо вскрикнул. Из темных зарослей настурции вынырнули три крысы и   кинулись к Коссару. Прошла секунда-другая, прежде чем Коссар их заметил, и тут   — откуда взялись быстрота и натиск! Он не стрелял — целиться было некогда,   некогда и думать об этом. Крыса прыгнула, он пригнулся, увертываясь, и тотчас   обрушил на ее голову страшный удар прикладом. Чудовище подскочило в воздух,   перевернулось и рухнуло наземь.      

Коссар наклонился   и исчез в зарослях, но тотчас же появился вновь: он гнался теперь за другой   крысой, яростно размахивая ружьем. До Бенсингтона донесся слабый крик, и он   увидел, что две оставшиеся в живых крысы со всех ног удирают обратно в нору, а   Коссар мчится за ними.      

Все это   было странно и неправдоподобно, в обманчивом свете луны метались огромные,   причудливые тени. Коссар то вырастал до невероятных размеров, то исчезал во   мраке. Крысы то делали гигантские прыжки, то пускались бегом, так быстро   перебирая ногами, словно катились на колесиках. Вся эта схватка не на жизнь, а   на смерть длилась, наверно, полминуты. Бенсингтон был единственным ее   свидетелем. Он слышал, как остальные, ничего не подозревая, уходили к дому.   Бенсингтон выкрикнул что-то нечленораздельное и побежал к Коссару, но крысы уже   исчезли.      

Он   догнал Коссара у самых нор. В лунном свете лицо инженера было невозмутимо,   словно ничего не произошло.      

— Ну,   что? — спросил Коссар. — Уже вернулись? А где же фонари? Крысы   попрятались обратно в норы. Одной я свернул шею, когда она пробегала мимо. Вон   там, видите? — И он ткнул длинным пальцем в сторону.      

Бенсингтон   не мог вымолвить ни слова: он был потрясен.      

Фонарей   не было целую вечность. Наконец вдали засветился немигающий яркий глаз, перед   ним качался желтый сноп света; потом, подмигивая и вновь разгораясь, показались   еще два. С ними приближались маленькие фигурки, они негромко перекликались и   отбрасывали громадные тени. В бескрайней призрачной лунной пустыне словно   двигался крошечный пылающий оазис.      

— Флэк…   — слышалось оттуда. — Флэк…      

Потом   донеслось объяснение:      

— Он   заперся на чердаке.      

Бенсингтон   с возрастающим изумлением смотрел на Коссара. Тот заткнул уши огромными кусками   ваты. Зачем, спрашивается? Потом зарядил ружье тройным зарядом — кто еще до этого   додумался бы? И, наконец, — чудо из чудес! — полез в самую большую   нору, и вот уже видны только огромные подошвы его башмаков.      

Коссар   полз на четвереньках, вокруг шеи он перекинул веревку, на которой волочились за   ним два ружья. Самому надежному из его помощников — маленькому человечку с   мрачным смуглым лицом — велено было идти следом, согнувшись в три погибели, и   держать над его головой фонарь. Все это выглядело просто, ясно и понятно, будто   так и надо, — прямо как сон сумасшедшего! Вата в ушах понадобилась,   видимо, чтобы не оглохнуть от грохота выстрелов. Маленький человечек тоже   заткнул уши. Само собой разумеется, покуда крысы убегают от Коссара, они не   могут причинить ему вреда, а как только они повернутся, он увидит их горящие   глаза — и будет бить между глаз. А поскольку нора узкая, как труба,   промахнуться невозможно. Коссар уверял, что это самый верный способ, пожалуй,   немного утомительный, зато надежный. Когда помощник нагнулся, чтобы войти в   нору, Бенсингтон увидел, что к полам его куртки привязан конец веревки, моток   которой остался в руках у кого-то из товарищей. Это на случай, если придется   вытаскивать из норы убитых крыс.      

Тут   Бенсингтон заметил, что держит в руках шелковый цилиндр Коссара.      

Как он   сюда попал?      

Что ж,   останется на память.      

У остальных   нор сторожили по два-три человека, внутренность каждой норы освещал   поставленный на землю фонарь, и стрелки, стоя на коленях, целились в черную   тьму перед собой, готовые выпалить, как только из этой тьмы вынырнет зверь.      

Долгое,   томительное ожидание.      

И вдруг   раздался первый выстрел Коссара, словно взрыв в шахте глубоко под землей…      

У всех   напряглись нервы и мускулы, и вот опять — бац, бац! Крысы пытались прорваться к   выходу, и еще две были убиты. Потом человек, державший в руках моток веревки,   объявил, что она дергается.      

— Он   там убил крысу и хочет ее вытащить, — пояснил Бенсингтон.      

Он   смотрел, как веревка разматывается и исчезает в норе: казалось, она вдруг ожила   и задвигалась сама собой, потому что мотка не видно было в темноте. Наконец она   остановилась, и все замерло в ожидании. А потом Бенсингтону померещилось, что   из норы выползает какое-то невиданное чудище, но это оказался маленький   помощник Коссара, который пятился задом. За ним, прорывая глубокие борозды в   земле, вылезли башмачищи Коссара и, наконец, его освещенная фонарем спина…      

В живых   осталась теперь только одна крыса, несчастное, обреченное существо; она   забилась в самый дальний угол норы, и не так-то просто было ее достать. Но   Коссар с фонарем полез туда снова и убил ее. А потом этот фокстерьер во образе   человеческом облазил все норы и окончательно убедился, что они пусты.      

— Мы   их уничтожили, — объявил он наконец потрясенным спутникам, смотревшим на   него с благоговением. — Эх, безмозглый я осел! Не догадался, надо было   раздеться хотя бы до пояса. Разумеется! Пощупайте мои рукава, Бенсингтон! Весь   взмок, хоть выжми. Ну, всего не предусмотришь. Надо выпить побольше виски, а то   еще схвачу простуду.      

       

       

В ту   удивительную ночь Бенсингтону минутами казалось, что сама природа создала его   для жизни, полной приключений. Эта мысль владела им всего сильнее целый час   после того, как он хватил изрядную порцию виски.      

— Не   вернусь я на Слоун-стрит, — доверительно сообщил он неряшливому   белобрысому верзиле механику.      

— Вот   как?      

— И   не думайте, — подтвердил Бенсингтон и загадочно покачал головой.      

Тащить   семь дохлых крыс на погребальный костер, разложенный подле зарослей гигантской   крапивы, — нелегкая работа. Бенсингтона прошиб пот, и Коссар объявил, что   только виски может спасти его от неминуемой простуды. В старой кирпичной кухне   на скорую руку устроили походный ужин, а за окном, у загонов, виднелись под   луной разложенные в ряд убитые крысы. Коссар дал своему войску полчаса   передышки и вновь повел его на приступ: впереди было еще много работы.      

— Само   собой разумеется, — сказал он, — здесь нельзя оставить камня на   камне. Нет следов, нет и шума. Понятно?      

Он   уверил их, что ферму надо попросту сровнять с землей. Все, что было в доме   деревянного, разбили и раскололи на щепки; все гигантские растения обложили   хворостом и щепой; наконец, соорудили гекатомбу из дохлых крыс и щедро полили   ее керосином.      

Бенсингтон   работал, как вол. К двум часам ночи он почувствовал прилив восторженной   энергии. В упоении он так размахивал топором, сокрушая все вокруг, что даже   самые храбрые из его сотоварищей поспешили убраться подальше. Правда, потом он   потерял очки, и это несколько охладило его пыл, но вскоре они нашлись в боковом   кармане пиджака.      

Вокруг   сновали люди, хмурые и энергичные, а Коссар повелевал ими, словно некое   божество.      

Бенсингтон   упивался чувством, что и он частица дружного братства, — эту радостную   общность знают воины победоносных армий, путешественники в трудных походах, но   ее не суждено испытать горожанам, живущим трезвой, размеренной жизнью. Когда   Коссар отобрал у него топор и велел носить щепки, Бенсингтон принялся столь же   ретиво трудиться на новом поприще, приговаривая, что все они «славные ребята».   Он долго не замечал усталости, но и потом все равно не сдавался.      

Наконец   все было готово, и они откупорили бочку керосина. Уже брезжил рассвет, редкие   звезды погасли, высоко в небе светила одинокая луна.      

— Жгите   все, — приговаривал Коссар, подходя то к одному, то к другому. — Все   дотла, подчистую. Понятно?      

В   бледном свете занимавшегося дня он промелькнул мимо с пылающим факелом в руке,   упрямо выпятив подбородок, и тут Бенсингтон заметил, что их бог измучен и   страшен.      

— Пойдемте   отсюда, — сказал кто-то и потянул Бенсингтона за руку.      

Предрассветная   тишина — ее не нарушало даже щебетание птиц — вдруг сменилась прерывистым   треском; быстрое красноватое пламя побежало по основанию гекатомбы, потом   голубые языки его лизнули землю и начали карабкаться от листа к листу по стеблю   гигантской крапивы. Потом в треск дерева влилась высокая певучая нота…      

Охотники   похватали свои ружья, стоявшие в углу гостиной Скилеттов, и кинулись бежать.   Позади всех тяжело шагал Коссар.      

А потом   они стояли в отдалении и глядели на опытную ферму. Там все кипело; дым и пламя,   словно охваченные ужасом, рвались из всех окон и дверей, из всех многочисленных   щелей и трещин в доме и на крыше. Кто-кто, а Коссар умел разводить костер!   Огромный столб дыма, разбрасывая во все стороны кроваво-красные языки пламени,   устремился к небесам. Казалось, это вдруг поднялся во весь рост невиданный   великан, распростер руки и обхватил все небо. Казалось, вернулась ночь, клубы   дыма совсем затмили свет восходящего солнца. Гигантский столб дыма вскоре   заметили все жители Хиклибрау и полуодетые, кто в чем, высыпали на холм,   навстречу охотникам.      

Дым,   словно сказочный гриб, качался и рос, поднимаясь выше, выше, прямо в небо, и   все внизу под ним казалось мелким и ничтожным, а на его фоне виновники этого   переполоха во главе с Коссаром — восемь крошечных черных фигурок — устало   шагали по лугу, вскинув ружья на плечо.      

Бенсингтон   на ходу оглянулся, и в его измученном мозгу зазвучали давно знакомые слова…   Как, бить, там? «Вы зажгли сегодня… зажгли сегодня…»      

Потом он   вспомнил, что это такое. Латимер[1] сказал   когда-то: «Мы зажгли сегодня в Англии такую свечу, которую никто на свете не в   силах будет погасить…»      

Но что   за человек этот Коссар! Бенсингтон с восхищением смотрел на его спину и   гордился тем, что подержал его шляпу. Да, гордился, хотя сам он был выдающийся   ученый-исследователь, а Коссар занимался всего лишь прикладными науками!      

На   Бенсингтона внезапно напала неудержимая зевота, его начало знобить, и он с   неясностью подумал о своей квартирке на Слоун-стрит: хорошо бы сейчас очутиться   в мягкой постели, под теплым одеялом! (Впрочем, о кузине Джейн лучше и не   вспоминать!) Бенсингтон еле волочил ноги, колени его подгибались. Неужели в   Хиклибрау никто не угостит их чашкой горячего кофе! Наверно, уже добрых   тридцать три года ему не случалось бодрствовать ночь напролет.      

       

       

Пока   восемь отважных охотников сражались с крысами на опытной ферме, в девяти милях   оттуда, в деревне Чизинг Айбрайт, носатая старуха при мигающем свете свечи   пыталась справиться с иными заботами. Узловатой рукой она сжимала консервный   ключ, другой рукой придерживала банку Гераклеофорбии: жива не буду, а банку   открою, решила она. И она трудилась, не щадя себя, ворча при каждой новой   неудаче, а через тонкую перегородку доносился неумолчный плач маленького   Кэддлса.      

— Ах   ты мой бедняжка! — приговаривала миссис Скилетт и, решительно прикусив   губу своим единственным зубом, с новой яростью набрасывалась на банку. —   Ну, открывайся же!      

Наконец,   крышка с треском отлетела, и новый запас Пищи богов вырвался на свет божий,   чтобы распространять в мире новые семена гигантизма.      

 4. Гигантские дети      

       

Теперь   забудем хотя бы на время о событиях на опытной ферме и их последствиях, которые   все ширились, как круги по воде, ибо гигантские грибы и поганки, травы и   сорняки долго еще росли и распространялись вокруг этого выжженного, но не до   конца уничтоженного очага зла. Не станем также рассказывать о том, как две   уцелевшие гигантские курицы — злополучные старые девы, которым суждено было   удивлять мир, — провели остаток дней своих в безрадостной славе, так и не   произведя на свет ни одного цыпленка. Читатели, которые жаждут подробностей,   могут обратиться к газетам того времени — обширным, бесстрастным отчетам этого   современного Летописца. Мы же последуем за мистером Бенсингтоном в самую гущу   событий.      

Возвратясь   в Лондон, он вдруг обнаружил, что стал невероятно знаменит. За одну ночь весь   окружающий мир проникся почтением к нему. Все поняли, что он герой дня. Кузина   Джейн, видно, уже все знала, и каждый встречный и поперечный тоже все знал, а   газеты знали все и даже больше. Конечно, очень страшно было показаться на глаза   кузине Джейн, но потом выяснилось, что бояться нечего. Эта милая особа, видно,   убедилась, что факты — вещь упрямая и с ними ничего не поделаешь, и примирилась   с Пищей как с неким стихийным явлением.      

Итак,   кузина Джейн стала в позу жертвы долга. Она явно не одобряла происходящее, но   ничего не запрещала. Бегство Бенсингтона — а именно так она истолковала его   исчезновение, — очевидно, потрясло ее, и она ограничилась тем, что   ожесточенно, жертвенно день и ночь выхаживала его от простуды, которую он так и   не подхватил, и от усталости, о которой он давно забыл; она купила ему   новоизобретенное гигиеническое шерстяное белье, которое очень напоминало высшее   общество: оно то и дело выворачивалось наизнанку, и к нему так же трудно было   приспособиться, тем более человеку рассеянному. Итак, насколько позволяли   вышеуказанные обстоятельства, Бенсингтон еще некоторое время участвовал в   совершенствовании Пищи богов — этой новой движущей силы в истории человечества.      

Общественное   мнение, пути которого неисповедимы, объявило Бенсингтона единственным   создателем и производителем этого нового чуда природы. Редвуда оно не   признавало и равнодушно предоставило скромному по природе Коссару усиленно   заниматься полюбившимся ему делом в тиши и безвестности. А мистер Бенсингтон и   оглянуться не успел, как его, что называется, разобрали на части, разложили по   полочкам и выставили на самом видном месте для всенародного обозрения. Его   лысина, румяные щеки и золотые очки стали всеобщим достоянием. Время от времени   к нему заявлялись необыкновенно решительные молодые люди, увешанные большущими   и, наверно, очень дорогими фотографическими аппаратами; они хозяйничали в доме   недолго, но весьма успешно, ослепляли всех вспышками магния, который надолго   заполнял квартиру невыносимым зловонием, и быстро исчезали, чтобы заполнить   страницы своих газет и журналов превосходными фотографиями мистера Бенсингтона   во весь рост в одном из его лучших пиджаков и в башмаках с разрезами. Нередко   на Слоун-стрит заглядывали и другие столь же решительные лица обоего пола и   всех возрастов, болтали всякую всячину про Чудо-пищу — первым ее назвал так   журнал «Панч», — а затем спешили тиснуть интервью, приписывая мистеру   Бенсингтону свои же собственные слова. Известный юморист Бродбим просто   помещался на новом открытии. Оно оказалось для него одним из тех «проклятых»   вопросов, которых он никак не мог понять, и он лез из кожи вон, силясь   уничтожить Пищу богов своими злыми остротами. Грузный и неуклюжий, с одутловатым   лицом, носившим явные следы ночных кутежей, он появлялся то в одном, то в   другом клубе и внушал каждому, кого удавалось ухватить за пуговицу:      

— Да   поймите же, все эти ученые начисто лишены чувства юмора. В том-то и дело! Эта   окаянная наука убивает юмор!      

Его   насмешки над Бенсингтоном постепенно превратились в злобную клевету.      

Предприимчивая   контора газетных вырезок прислала Бенсингтону длиннейшую статью о нем из   дешевого еженедельника, озаглавленную «Новый ужас», и предложила снабдить его   еще сотней таких развлекательных статеек всего за одну гинею. А однажды к нему   явились с визитом две совершенно незнакомые, но неотразимо прелестные молодые,   дамы, к немому возмущению кузины Джейн остались пить чай, а потом прислали ему   свои альбомы с просьбой написать им что-нибудь на память. Вскоре наш ученый муж   перестал обращать внимание на то, что пресса связывает его имя со всякими   нелепыми выдумками, а в обзорах появляются статьи о Чудо-пище и о нем самом,   написанные в чрезвычайно интимном тоне людьми, о которых он в жизни не слыхал.   И если в те давние дни, когда он был безвестен и ничуть не знаменит, он втайне   и мечтал о славе и ее радостях, то теперь эти иллюзии рассеялись, как дым.      

Впрочем,   вначале общественное мнение, если не считать Бродбима, вовсе не было настроено   враждебно. Мысль, что Гераклеофорбия снова может вырваться на волю, возникала   разве что в шутку. И никому не приходило в голову, что нескольких малюток уже   кормят Пищей богов и скоро они перерастут человечество. Широкая публика   развлекалась карикатурами на видных общественных деятелей, подкормленных   Гераклеофорбией, всякого рода афишками и поучительными зрелищами, вроде   выставленных напоказ мертвых ос, избежавших сожжения, и уцелевших кур.      

Дальше   этого общественное мнение не шло и вперед не заглядывало; и даже когда   предприняты были настойчивые попытки заставить его задуматься о дальнейших   последствиях удивительного открытия, расшевелить его оказалось нелегко. «Каждый   день приносит что-нибудь новенькое, — равнодушно говорила публика, давно   пресыщенная новшествами (никто, наверно, не удивился бы, узнав, что земной шар   разрезали пополам, как яблоко). — Поживем — увидим».      

Однако   вне широкой публики нашлись два-три человека, которые догадались заглянуть   подальше в будущее и испугались того, что увидели. Так, молодой Кейтэрем, родич   графа Пьютерстоуна, весьма многообещающий политический деятель, рискуя прослыть   чудаком, опубликовал в журнале «Девятнадцатое столетие и грядущие века» большую   статью, в которой призывал окончательно и бесповоротно запретить Гераклеофорбию.   Надо сказать, что опасения подчас одолевали и самого Бенсингтона.      

— По-моему,   они не понимают… — говорил он Коссару.      

— Конечно,   нет.      

— А   мы? Как подумаю иной раз, к чему это может привести… Бедный сынишка Редвуда!..   И ваши трое… Ведь они, пожалуй, вытянутся футов до сорока… Да полно, надо ли   нам продолжать?      

— Надо   ли продолжать! — воскликнул Коссар, и вся его нелепая фигура выразила   крайнюю степень изумления, а голос зазвучал еще пронзительнее, чем   всегда. — Конечно, надо! А для чего вы существуете на свете? Неужели   только для того, чтобы зевать от завтрака до обеда и от обеда до ужина?      

— Серьезные   последствия? — взвизгнул он. — Конечно! Еще какие! Само собой   разумеется! Само собой! Да поймите же, раз в жизни выпал вам случай вызвать   серьезные изменения в мире! И вы хотите его упустить! — Он запнулся, не в   силах выразить свое возмущение. — Это просто грешно! — вымолвил он   наконец и повторил с яростью: — Грешно!      

Но   Бенсингтон работал теперь в своей лаборатории без прежнего увлечения. Нрава он   был спокойного и не так уж сильно жаждал серьезных изменений в мире. Конечно,   Пища — удивительное открытие, просто удивительное, но… Он уже оказался   владельцем нескольких акров выжженной, опустошенной земли возле Хиклибрау; она   обошлась ему чуть ли не по девяносто фунтов за акр, и временами ему казалось,   что это — достаточно серьезное последствие теоретической химии, с такого   скромного человека, пожалуй, хватит. Правда, он еще и знаменит — отчаянно   знаменит. Достиг такой славы, что с него вполне довольно, даже с избытком.      

Но он   был исследователь и слишком привык служить науке… И выдавались такие минуты,   правда, редкие, — обычно это бывало в лаборатории, — когда Бенсингтон   работал не только в силу привычки или благодаря уговорам Коссара. Этот   маленький человечек в очках сидел на высоком стуле, обхватив его ножки ногами в   суконных башмаках с разрезами, сжимал в руке пинцет для мелких разновесов — и   мгновениями вновь озаряла его мечта юности, и опять верилось, что вечно будут   жить и расти идеи, зерно которых зародилось в его мозгу. Где-то в облаках, за   уродливыми происшествиями и горестями настоящего, виделся ему грядущий мир   гигантов и все великое, что несет с собой будущее, — видение смутное и   прекрасное, словно сказочный замок, внезапно сверкнувший на солнце далеко   впереди… А потом это сияющее видение исчезало без следа, словно его и не   бывало, и опять впереди маячили лишь зловещие тени, пропасти и тьма, и холодные   дикие пустыни, населенные ужасными чудовищами.      

       

       

Среди   сложных и запутанных происшествий — отзвуков огромного внешнего мира,   создавшего мистеру Бенсингтону славу, — понемногу выступила яркая и   деятельная фигура, которая стала в глазах мистера Бенсингтона олицетворением   всего, что творилось вокруг. Это был доктор Уинклс, самоуверенный молодой врач,   уже упоминавшийся в нашем повествовании, тот самый, через которого Редвуд давал   Пищу богов своему сынишке. Еще до того, как мир потрясла сенсация, таинственный   порошок очень заинтересовал этого джентльмена, а как только появились сообщения   о гигантских осах, он без труда сообразил, что к чему.      

Доктор   Уинклс был из тех врачей, о которых, судя по их нравственным принципам,   методам, поведению и внешности, говорят очень точно и выразительно: «Этот   далеко пойдет». Это был крупный белесый блондин с холодными светло-серыми   глазами, настороженными и непроницаемыми, с правильными чертами лица и волевым   подбородком. Он был всегда безупречно выбрит, держался прямо; движения   энергичные, походка быстрая, пружинистая; он носил длинный сюртук, черный   шелковый галстук и строгие золотые запонки, а его цилиндры — какой-то особенной   формы и с особенными полями — были ему очень к лицу и еще прибавляли солидности   и внушительности. Возраст его трудно было определить. А когда вокруг Пищи богов   поднялся шум, он присосался к Бенсингтону, к Редвуду и к самой Пище; при этом у   него был такой уверенный хозяйский вид, что даже Бенсингтону временами начинало   казаться, будто Уинклс и есть первооткрыватель и изобретатель, хотя в газетах и   пишут совсем другое.      

— Всякие   досадные случайности ничего не значат, — сказал Уинклс, когда Бенсингтон   намекнул ему, что опасается новой утечки Пищи: как бы не было беды. — Это   пустяки. Важно открытие. Если с ним правильно обращаться, осторожно применять и   разумно контролировать, то… то наша Пища может стать просто феноменальным   средством… Но нам нельзя выпускать ее из поля зрения. Мы должны держать ее в   руках, но… но не годится, чтобы она пропадала втуне.      

Да,   оставлять ее втуне Уинклс явно не собирался. Он бывал теперь у Бенсингтона чуть   не каждый день. Выглянет Бенсингтон из окна, а элегантный экипаж Уинклса уже   катит по Слоун-стрит; кажется, минуты не прошло — и вот Уинклс уже входит в   комнату быстрым, энергичным шагом и сразу же заполняет ее своей персоной,   вытаскивает свежую газету и принимается рассказывать новости, приправляя их   собственными комментариями.      

— Ну-с, —   начинал он, потирая руки, — каковы наши успехи? — И, не дожидаясь   ответа, выкладывал подряд все, что о них говорили в городе.      

— Знаете   ли вы, — сообщал он, например, — что Кейтэрем выступал по поводу нашей   Пищи в Обществе ревнителей церкви?      

— Бог   ты мой! — изумлялся Бенсингтон. — Ведь он как будто родня   премьер-министру?      

— Да, —   отвечал Уинклс. — Способный юноша, очень способный. Правда, он ярый   реакционер и необыкновенно упрям, но очень способный. И, видимо, намерен   составить себе капиталец на нашем открытии. Весьма горячо взялся за дело. Речь   шла о нашем предложении испробовать Пищу в начальных школах.      

— Как?!   Когда мы это предлагали?!      

— Да   я на днях вскользь упомянул об этом на маленьком совещании в Политехническом.   Пытался объяснить им, что Пища в самом деле очень полезна и совершенно   безопасна, хотя вначале и случались мелкие неприятности… осы и прочее. Но ведь   с этим покончено раз и навсегда. А Пища и в самом деле очень полезна… Ну, он и   придрался.      

— Что   вы еще говорили?      

— Так,   совершенные пустяки. Но, как видите, он-то все принял всерьез. Считает, что это   угроза обществу. Уверяет, что на начальные школы и без того попусту тратятся   огромные деньги. Повторяет старые анекдоты об уроках музыки и прочую чепуху.   Пускай, мол, дети низших сословий получают образование, какое соответствует их   положению, никто у них этого не отнимает, а вот дать им такую Пищу — значит   вскружить им головы. Ну, и так далее. Разве, мол, это пойдет на благо обществу,   если бедняки будут тридцати шести футов ростом! И знаете, он в самом деле   уверен, что они дорастут до тридцати шести футов.      

— Так   оно и будет, если регулярно кормить их нашей Пищей, — подтвердил   Бенсингтон. — Но ведь никто ни о чем таком не заикался…      

— Я   заикался.      

— Но,   дорогой мой Уинклс…      

— Конечно,   они будут большие, — прервал Уинклс с таким видом, словно он все это знает   наизусть и наивность Бенсингтона ему просто смешна. — Вне всякого   сомнения. Но вы послушайте, что он говорит: станут ли они от этого счастливей?   Это его главный козырь. Забавно, правда? Станут ли они от этого лучше? Станут   ли больше уважать законную власть? Да и справедливо ли так обращаться с детьми?   Забавно, что люди вроде Кейтэрема всегда ратуют за справедливость, но только в   отдаленном будущем. Даже в наши дни, говорит он, многим родителям не под силу   одеть и прокормить детей, а что же будет, если им позволят дорасти до таких   размеров! Как вам это нравится?      

Понимаете,   каждое мое мимоходом брошенное слово он выдает за деловое предложение. И сразу   начинает высчитывать, сколько будет стоить пара брюк для мальчишки футов   двадцати ростом. Будто он и в самом деле верит… И приходит к выводу, что если   только-только соблюсти приличия — и то не меньше десяти фунтов стерлингов.   Забавный этот Кейтэрем! Такой трезвый ум! И, конечно, говорит, расплачиваться   за все придется честному труженику-налогоплательщику. И еще, говорит, мы   обязаны уважать права родителей. Вот тут все это написано черным по белому. Две   колонки. Каждый родитель имеет право требовать, чтобы его дети были такого же   роста, как и он сам…      

Потом   Кейтэрем поднимает вопрос о школьной мебели — сколько, мол, будут стоить   огромные классы и парты, а ведь наши школы и без того обходятся государству   недешево. И все для чего? Для того, чтобы пролетариат состоял из голодных   великанов. А в конце статьи он совершенно серьезно заявляет, что даже если   безумное предложение — это мое-то брошенное вскользь замечание, да еще и   превратно истолкованное! — даже если это предложение насчет школ и не пройдет,   то все равно нужно быть начеку. Мол, Пища эта странная, уж такая странная, чуть   ли не греховная. С нею, мол, обращались очень неосторожно, и нет никакой   гарантии, что это не повторится. А если вы хоть раз ее отведали, то   волей-неволей должны принимать ее и дальше, не то отравитесь.      

— Так   оно и есть, — вставил Бенсингтон.      

— Короче   говоря, он предлагает образовать Национальное Общество Охраны Надлежащих   Пропорций. Странно звучит, а? Они там сразу ухватились за эту идею.      

— Но   чем же станет заниматься это Общество?      

Уинклс   пожал плечами и развел руками.      

— Организуется   и начнет шуметь, — ответил он. — Они хотят именем закона запретить   производство Гераклеофорбии или хотя бы всякие сообщения о ней. Я кое-что   написал об этом, доказывал, что Кейтэрем преувеличивает силу воздействия нашей   Пищи, просто делает из мухи слона, но это не помогло. Даже удивительно, как все   вдруг на нее ополчились. Между прочим, и Национальное Общество Трезвости и   Умеренности основало филиал под девизом: Умеренность в росте.      

— М-да-а, —   протянул Бенсингтон и подергал себя за нос.      

— Конечно,   после происшествий в Хиклибрау этого следовало ожидать. Непривычных людей Пища   просто-напросто путает.      

Уинклс   походил по комнате, постоял в нерешительности — и отбыл.      

Стало   ясно, что есть у него что-то на уме, какая-то задняя мысль, и он только и ждет   удобной минуты, чтобы высказаться. Однажды, когда у Бенсингтона был и Редвуд,   Уинклс приоткрыл им свои тайные планы.      

— Ну-с,   как дела? — спросил он, по обыкновению потирая руки.      

— Составляем   нечто вроде доклада.      

— Для   Королевского общества?      

— Да.      

— Гм, —   глубокомысленно промычал Уинклс и направился к камину. — Гм… А нужно ли   это? Вот в чем вопрос.      

— То   есть?      

— Нужно   ли публиковать этот доклад?      

— Так   ведь у нас не средние века, — возразил Редвуд.      

— Это   я знаю.      

— Как   говорит Коссар, обмен идеями — вот истинно научный метод.      

— В   большинстве случаев — конечно. Но… это случай исключительный.      

— Мы   представим доклад Королевскому обществу, как и положено, — сказал Редвуд.      

Позднее   Уинклс опять вернулся к этому разговору.      

— Все-таки   Пища — во многих отношениях исключительное открытие.      

— Это   неважно, — ответил Редвуд.      

— Оно   может породить серьезные злоупотребления… Чревато серьезными опасностями, как   выражается Кейтэрем.      

Редвуд   промолчал.      

— И   даже простая небрежность тоже чревата… А вот если бы нам образовать комиссию из   самых надежных людей для контроля над производством Чудо-пищи… то есть   Гераклеофорбии… мы могли бы…      

Он   умолк, но Редвуд, втайне чувствуя себя неловко, все же сделал вид, будто не   заметил его вопросительной интонации.      

Всюду и   везде (только не в присутствии Редвуда и Бенсингтона) Уинклс, хоть и знал для   этого слишком мало, выступал в роли главного авторитета по Чудо-пище. Он писал   письма в ее защиту, сочинял записки и статьи, в которых разъяснял ее   возможности, и совершенно не к месту вскакивал на заседаниях научных и   медицинских обществ, чтобы высказаться о ней; словом, всем и каждому старался   внушить, что он и Пища нераздельны. Наконец он напечатал брошюру под названием   «Правда о Чудо-пище», где постарался представить в самом безобидном свете все,   что произошло в Хиклибрау. Нелепо даже думать, утверждал он, будто Чудо-пища   может довести рост человека до тридцати семи футов, это — «явное   преувеличение». Конечно, люди станут немного повыше, но и только…      

Двум   ученым друзьям было ясно одно: Уинклс непременно хочет участвовать в   изготовлении Гераклеофорбии; он готов был читать любые корректуры для любых   газет и изданий, которые печатали материалы о Чудо-пище, — одним словом,   всячески старался проникнуть в тайну ее изготовления. Опять и опять он твердил   им обоим, что понимает, какая это огромная сила и какие огромные у нее   возможности. Но ее создатели непременно должны как-то себя «обезопасить»… В   конце концов он напрямик спросил, как они ее изготовляют.      

— Я   тут обдумывал ваши слова, — начал Редвуд.      

— И   что же? — оживился Уинклс.      

— Вы   говорили, что такое открытие может породить серьезные злоупотребления, —   напомнил Редвуд.      

— Да.   Но я не понимаю, какая связь…      

— Самая   прямая, — ответил Редвуд.      

Несколько   дней Уинклс обдумывал этот разговор. Потом пришел к Редвуду и заявил, что   чувствует себя не вправе давать его сыну порошок, о котором сам ничего не   знает; ведь это означает брать на себя чрезмерную ответственность, идти на   ничем не оправданный риск. Тут Редвуд, в свою очередь, призадумался.      

Между   тем Уинклс заговорил о другом:      

— Вы   заметили? Общество борьбы с Чудо-пищей заявило, что оно насчитывает уже   несколько тысяч членов. Они внесли законопроект и уговорили молодого Кейтэрема   провести его в парламенте; он охотно согласился. Они так и рвутся в бой.   Организуют в округах комитеты, дабы влиять на кандидатов. Хотят добиться, чтобы   нельзя было изготовлять и хранить Гераклеофорбию без особого на то   разрешения, — это будет караться законом. А если кто-нибудь станет кормить   Чудо-пищей (так они ее называют) лицо, не достигшее совершеннолетия, значит, он   уголовный преступник и его засадят в тюрьму, и даже нельзя будет отделаться   штрафом. Но появились еще и параллельные общества. Состав у них самый пестрый.   Говорят, Национальное Общество Охраны Надлежащих Пропорций хочет ввести в   правление мистера Фредерика Гаррисона, — он ведь написал этакое изящное   эссе, утверждает, что слишком большой рост — это пошло и грубо и в корне   противоречит учению Огюста Конта о путях развития человечества. Даже   восемнадцатый век — век заблуждений — не докатывался до таких крайностей. Конту   мысль о подобной Пище и в голову не приходила, а отсюда ясно, что затея эта   дурна и греховна. Ни один человек, говорит Гаррисон, который действительно   понимает Конта…      

— Но   неужели… — прервал Редвуд: он так встревожился, что даже забыл на миг о своем   презрении к Уинклсу.      

— Ничего   этого они не сделают, — ответил Уинклс, — но общественное мнение   остается общественным мнением, и голоса избирателей остаются голосами. Все   видят, что от вашей выдумки одно беспокойство. А человек — это существо,   которое не любит, чтобы его беспокоили. Когда Кейтэрем кричит, что люди будут   тридцати семи футов ростом и не смогут войти в церковь, или в молитвенный дом, или   в какое-либо общественное здание или учреждение, потому что они там не   поместятся, ему вряд ли кто верит, и все-таки всем становится не по себе. Все   чувствуют, что тут что-то есть… что это не простое открытие.      

— Что-то   есть во всяком открытии, — заметил Редвуд.      

— Как   бы там ни было, люди волнуются. Кейтэрем долбит, как дятел, одно и то же: а   вдруг Пища опять вырвется из-под контроля и опять, начнутся всякие ужасы. Я не   устаю повторять, что этого быть не может и не будет, но… Вы же знаете, каковы   люди!      

Уинклс   еще некоторое время пружинисто шагал по комнате, словно собираясь опять   заговорить о секрете изготовления Пищи, но потом вдруг передумал и откланялся.      

Ученые   переглянулись. Несколько минут говорили только глаза. Наконец Редвуд решился.      

— Что   ж, — с нарочитым спокойствием сказал он, — на худой конец я буду   давать Пищу моему маленькому Тедди собственными руками.      

       

       

Прошло   всего несколько дней, и, раскрыв утреннюю газету, Редвуд увидел сообщение о   том, что премьер-министр намерен созвать Королевскую комиссию по Чудо-пище. С   газетой в руке Редвуд помчался к Бенсингтону.      

— Я   уверен, это все проделки Уинклса. Он играет на руку Кейтэрему. Без конца   болтает о Пище и о ее последствиях и только будоражит людей. Если так будет   продолжаться, он повредит нашим исследованиям. Ведь даже сейчас… когда у нас   такие неприятности с моим малышом…      

Бенсингтон   согласился, что это очень дурно со стороны Уинклса.      

— А   вы заметили, что он теперь тоже называет ее только Чудо-пищей?      

— Не   нравится мне это название, — сказал Бенсингтон, глядя на Редвуда поверх   очков.      

— Зато   для Уинклса в нем вся суть.      

— А   чего он, собственно, к ней прицепился? Он же тут совершенно ни при чем.      

— Понимаете,   он старается ради рекламы, — сказал Редвуд. — Я-то плохо понимаю, для   чего это. Конечно, он тут ни при чем, но все начинают думать, что он-то ее и   выдумал. Разумеется, это не имеет значения…      

— Но   если они от этой невежественной, нелепой болтовни перейдут к делу… — начал   Бенсингтон.      

— Мой   Тедди уже не может обойтись без Пищи, — сказал Редвуд. — Я тут ничего   не могу поделать. На худой конец…      

Послышались   приглушенные пружинистые шаги, и посреди комнаты, по-обыкновению потирая руки,   возник Уинклс.      

— Почему   вы всегда входите без стука? — спросил Бенсингтон, сердито глядя поверх   очков.      

Уинклс   поспешно извинился.      

— Я   рад, что застал вас здесь, — сказал он Редвуду. — Дело в том…      

— Вы   читали об этой Королевской комиссии? — прервал его Редвуд.      

— Да, —   ответил Уинклс, на минуту растерявшись. — Да.      

— Что   вы об этом думаете?      

— Превосходная   мысль, — сказал Уинклс. — Комиссия прекратит весь этот крик и шум.   Разрешит все сомнения. Заткнет глотку Кейтэрему. Но я пришел не за этим,   Редвуд. Дело в том…      

— Не   нравится мне эта Королевская комиссия, — сказал Бенсингтон.      

— Все   будет в порядке, уверяю вас. Могу вам сообщить — надеюсь, это не сочтут   разглашением тайны, — что я, возможно, тоже войду в состав комиссии.      

— Гм-м, —   промычал Редвуд, глядя в огонь.      

— Я   могу все повернуть, как надо. Могу доказать, что, во-первых, эту самую Пищу   совсем нетрудно держать под контролем, и, во-вторых, что катастрофа вроде той,   какая произошла в Хиклибрау, просто не может повториться, разве только чудом. А   такое авторитетное заявление — это именно то, что нужно. Конечно, я мог бы   говорить с большей убежденностью, если бы знал… но это так, к слову. А сейчас я   хотел бы с вами посоветоваться, тут встает один небольшой вопрос. М-м… Дело в   том, что… Собственно… Я оказался в несколько затруднительном положении, и вы   могли бы мне помочь.      

Редвуд   удивленно поднял брови, но в душе обрадовался.      

— Дело…   м-м… совершенно секретное.      

— Говорите,   не бойтесь, — подбодрил Редвуд.      

— Недавно   моим попечениям вверили ребенка… м-м… ребенка одной… м-м… высокопоставленной   особы.      

Уинклс   откашлялся.      

— Мы   вас слушаем, — сказал Редвуд.      

— Признаться,   тут немалую роль сыграл ваш порошок… и ведь широко известно, как я вылечил   вашего малыша… Что скрывать, многие сейчас настроены очень враждебно по   отношению к Пище… И все же среди наиболее разумных людей… Но действовать нужно   осторожно, понимаете? Очень постепенно. И, однако, ее светлость… я хочу   сказать, моя новая маленькая пациентка… Собственно, это предложил ее отец… Сам   я никогда бы не…      

Редвуд с   изумлением заметил, что Уинклс смущен.      

— А   я думал, вы сомневались, следует ли применять этот порошок, — сказал он.      

— Это   было минутное сомнение.      

— И   вы не собираетесь прекратить…      

— В   отношении вашего малыша? Конечно, нет!      

— Насколько   я понимаю, это было бы убийством.      

— Я   бы ни за что на это не пошел.      

— Вы   получите порошок, — сказал Редвуд.      

— А   не могли бы вы…      

— Нет, —   сказал Редвуд. — Никаких рецептов не существует. Простите за   откровенность, Уинклс, но напрасно вы стараетесь. Я приготовлю порошок сам.      

— Что   ж, мне все равно, — буркнул Уинклс, метнув злобный взгляд на   Редвуда. — Да, все равно. — И, чуть помедлив, прибавил: — Уверяю вас,   меня это ничуть не огорчает.      

       

       

Когда   Уинклс ушел, Бенсингтон стал перед камином и посмотрел на Редвуда.      

— Ее   светлость, — задумчиво сказал он.      

— Ее   светлость, — откликнулся Редвуд.      

— Это   принцесса Везер-Дрейбургская!      

— Ни   много ни мало троюродная сестра самого…      

— Редвуд, —   сказал затем Бенсингтон, — я знаю, это смешно, но… как, по-вашему, Уинклс   понимает?      

— Что   именно?      

— Понимает   он, что это такое? — Бенсингтон невидящими глазами уставился на дверь и   понизил голос. — Понимает он по-настоящему, что в семействе… в семействе   его новой пациентки…      

— Ну,   ну, — поторопил Редвуд.      

— В   семействе, где все испокон веку были несколько… несколько ниже…      

— Ниже   среднего роста?      

— Да.   И вообще в этой семье все всегда были уж так скромны, решительно ничем не   выделялись… а он собирается вырастить августейшую особу совершенно выдающуюся…   такого… такого роста! Знаете, Редвуд, боюсь, тут есть что-то… это почти   государственная измена.      

Он   перевел глаза на Редвуда.      

— Вот,   ей-богу, он ничего не понимает! — воскликнул Редвуд и погрозил камину   пальцем. — Этот человек вообще ничего не знает и не понимает. Меня это   злило, еще когда он был студентом. Ничего не понимает. Он сдавал все экзамены,   запоминал все факты, а знаний у него было ровно столько же, сколько у книжной полки,   на которой стоит Британская энциклопедия. Он и теперь ничего не знает и не   понимает. Такой Уинклс способен воспринять только то, что прямо и   непосредственно касается его великолепной персоны. Он начисто лишен   воображения, а потому не способен к познанию. Лишь такой безнадежный тупица и   может сдать столько экзаменов, так хорошо одеваться и стать таким преуспевающим   врачом. То-то и оно! Он все слышал, все видел, мы ему обо всем говорили, —   и, однако, он совершенно не понимает, что натворил. У него в руках Чудо, на   Чудо-пище он уже заработал себе чудо-имя, а теперь кто-то допустил его к   августейшему ребенку, и он поистине делает чудо-карьеру! И ему, разумеется, не   приходит в голову, что перед семейством Везер-Дрейбургов скоро встанет огромной   трудности задача — принцесса ростом в тридцать с лишним футов… но где уж ему до   этого додуматься!      

— Будет   страшный скандал, — заметил Бенсингтон.      

— Да,   примерно через год.      

— Как   только увидят, что она все растет и растет.      

— Разве   что постараются это скрыть… Так всегда делается…      

— Такое   не спрячешь, это не иголка.      

— Да   уж!..      

— Что   же они будут делать?      

— Они   никогда ничего не делают — королевским семействам это не подобает.      

— Ну,   что-то предпринять все-таки придется.      

— Может   быть, она сама найдет выход?      

— О   господи! Вот это да!      

— Они   ее запрячут подальше. Такие случаи в истории бывали. — И Редвуд вдруг   совсем некстати захохотал. — Ее громаднейшая светлость! Резвое дитя в   Железной маске! Им придется посадить ее в самую высокую башню родового замка   Везер-Дрейбургов, она будет расти все выше и выше, — и они станут   пробивать потолки, этаж за этажом… Что ж, я и сам в таком нее положении. А   Коссар со своими тремя мальчуганами? А… ну и ну!      

Но   Бенсингтон не смеялся.      

— Будет   страшный скандал, — повторил он. — Просто ужасный. Хорошо ли вы все   это обдумали, Редвуд? Может быть, разумнее предупредить Уинклса? Может быть,   постепенно отлучим вашего малыша от Пищи и… и удовольствуемся чисто   теоретическими выкладками?      

— Посидели   бы вы полчасика у нас в детской, когда Пища чуть запаздывает, по-другому бы   заговорили! — с досадой сказал Редвуд. — Предупредить Уинклса — ну   нет! Раз уж нас захватило течением, страшно не страшно, а придется плыть.      

— Значит,   придется, — ответил Бенсингтон, задумчиво уставясь на носки своих   башмаков. — Да. Придется плыть. И вашему малышу придется плыть, и   мальчикам Коссара — он кормит Пищей всех троих. Коссар не признает полумер —   все или ничего. И ее светлости придется. И всем вообще. Мы будем и дальше   готовить Пищу. И Коссар тоже. Ведь это только самые первые шаги, Редвуд. Нам   еще многое предстоит, это ясно. Впереди величайшие события, невероятные… Я себе   и представить не могу, Редвуд… Вот только одно…      

Он   принялся разглядывать свои ногти, потом сквозь очки кротко поглядел на Редвуда.      

— А   знаете, — сказал он, — в иные минуты я склонен думать, что Кейтэрем   прав. Наша Пища опрокинет все соотношения и пропорции в мире. Она изменит… да   она все на свете изменит!      

— Что   бы она там ни меняла, а мой малыш должен и дальше ее получать, — сказал   Редвуд.      

На   лестнице послышались торопливые тяжелые шаги, и в дверь просунулась голова   Коссара.      

— Ого! —   сказал он, поглядев на их лица, и вошел. — Что у вас тут стряслось?      

Они   рассказали ему о принцессе.      

— Трудная   задача? — вскричал он. — Ничего подобного! Она будет расти, только и   всего. И ваш мальчик тоже. И все, кому дают Пищу, будут расти. Как на дрожжах.   Ну и что же? В чем загвоздка? Так оно и должно быть. Ясно даже младенцу. Что   вас смущает?      

Друзья   попытались объяснить ему.      

— Прекратить?! —   завопил Коссар. — Да вы что? Даже если бы вы и захотели — шалишь! Вам   теперь податься некуда. И Уинклсу податься некуда. Так оно и должно быть. А   я-то не мог понять, что надо этому проныре. Теперь ясно. Ну и в чем дело?   Нарушит пропорции? Разумеется. Изменит все на свете? Непременно. В конечном   счете перевернет всю жизнь, судьбы человеческие. Ясно. Само собой. Они   попытаются все это остановить, но они уже опоздали. Они всегда опаздывают. А вы   гните свое и делайте больше Пищи, как можно больше. Благодарите бога, что не   зря живете на земле.      

— А   столкновение интересов? — возразил Бенсингтон. — А социальные   конфликты? Вы, видно, не представляете себе…      

— Мямля   вы, Бенсингтон, — сказал Коссар, — размазня. Этакий талантище, даже   страшно, а воображает, что все его назначение в жизни — пить, есть и спать. Для   чего, по-вашему, создан мир — чтобы в нем хозяйничали старые бабы? Ну, да   теперь уж ничего не попишешь, придется вам делать свое дело.      

— Боюсь,   что вы правы, — вздохнул Редвуд. — Понемножку…      

— Нет! —   оглушительно крикнул Коссар. — Никаких «понемножку»! Давайте побольше   Пищи, да поскорее! Засыпьте ею весь мир!      

В своем   возбуждении он даже сострил — взмахнул рукой, как бы изображая кривую,   вычерченную некогда Редвуд ом.      

— Помните,   Редвуд? Вот так, только так!      

       

       

Как   видно, и материнской гордости есть предел; миссис Редвуд достигла его в тот   день, когда ее отпрыск, едва ему исполнилось шесть месяцев, проломил свою   дорогую колясочку и с громким ревом прибыл домой на тележке молочника. Весил он   в то время пятьдесят девять с половиной фунтов[2],   ростом был сорока восьми дюймов и мог поднять шестьдесят фунтов. Наверх в   детскую его тащили вдвоем — кухарка и горничная. После этого случая стало ясно,   что не сегодня-завтра разоблачения не миновать.      

Однажды,   вернувшись из лаборатории, Редвуд застал свою несчастную жену за чтением   увлекательнейшего журнала «Могущественный атом»; она тотчас отшвырнула журнал,   кинулась к мужу и разразилась слезами.      

— Скажи,   что ты сделал с ребенком! — рыдала она у него на груди. — Что ты с   ним сделал?!      

Редвуд   обнял ее и повел к дивану; надо было как-то оправдываться.      

— Не   волнуйся, дорогая, — приговаривал он. — Не волнуйся. Ты немного   переутомилась. Просто коляска была дрянная. Я уже заказал для него крепкое   кресло на колесах, и завтра…      

Миссис   Редвуд подняла на мужа заплаканные глаза.      

— Кресло   на колесах? Для такого крошки? — всхлипнула она.      

— А   почему бы и нет?      

— Как   будто он калека!      

— Не   калека, а юный великан, и ты напрасно этого стыдишься.      

— Ты   что-то сделал с ним, Денди, — сказала она. — Я по твоему лицу вижу.      

— Ну,   во всяком случае, это не помешало ему расти, — безжалостно ответил Редвуд.      

— Так   я и знала! — воскликнула миссис Редвуд и скомкала в руке платок. Взгляд ее   стал жестким и подозрительным. — Что ты сделал с нашим ребенком?      

— А   что тебя беспокоит?      

— Он   такой огромный. Он просто чудовище.      

— Чепуха.   Складный, крепкий ребенок. Что тебя тревожит?      

— Посмотри,   какой он громадный.      

— Ну   и что же? А ты посмотри, сколько кругом жалких недоростков! Прекрасный ребенок,   другого такого поискать…      

— Слишком   прекрасный, — возразила миссис Редвуд.      

— Так   будет недолго, — успокоил муж. — Это только начало такое бурное.      

Но он   отлично знал, что так будет еще долго — ребенок будет расти и расти. Так оно и   вышло. Когда мальчику исполнился год, ему недоставало только дюйма до пяти   футов роста, а весил он сто пятнадцать фунтов. Теперь он был точь-в-точь   херувим на соборе святого Петра в Риме, а после того как он несколько раз   играючи ухватил за волосы и за нос любопытных, приходивших на него взглянуть, о   его силе заговорил весь Западный Кенсингтон. Поднять его на руки было   невозможно, в детскую и обратно его возили на инвалидном кресле, а для прогулок   была нанята особая нянька — эта мускулистая, специально обученная девица   вывозила его на прогулку в сделанной на заказ моторной коляске мощностью в   восемь лошадиных сил, вроде тех, что предназначены для подъема в горы. Хорошо,   что Редвуд, в дополнение к своим ученым занятиям, был еще и правительственным   техническим экспертом и сохранил кое-какие связи.      

Конечно,   размеры юного Редвуда в первую минуту поражали, — говорили мне люди, чуть   не каждый день смотревшие, как он неторопливо катил в своей коляске по   Гайд-парку, — но только опомнишься от удивления — и видишь, что вообще-то   он на редкость смышленый и красивый ребенок. Он почти никогда не плакал, и   незачем было затыкать ему рот соской. Обычно он сжимал в руках большущую   погремушку и время от времени весело и дружелюбно кричал «да-да» и «ба-ба»   кучерам проезжавших мимо парка омнибусов и стоявшим на посту полицейским.      

— Глядите,   вон ребенок-великан, его выкормили Чудо-пищей, — говорили кучера омнибусов   пассажирам.      

— Видно,   парнишка здоровый, — откликался кто-нибудь, сидевший поближе.      

— Его   кормят из бутылки, — объяснял кучер. — Говорят, в нее влезает целый   галлон, на заказ делали.      

— Как   ни верти, а парнишка, видно, здоровущий, — заключал пассажир.      

Когда   миссис Редвуд убедилась, что ребенок не перестает расти все так же стремительно   — а по-настоящему она это поняла, увидев новую коляску для прогулок, — ее   охватило неистовое отчаяние. Она кричала, что отныне ноги ее не будет в   детской, лучше бы ей умереть, раз у нее такой ребенок, и лучше бы ребенку   умереть, и пускай все на свете умрут, и зачем, зачем она вышла замуж за   Редвуда, и вообще зачем только женщины выходят замуж. Потом она немного   притихла, и удалилась к себе, и просидела три дня взаперти, питаясь одним   куриным бульоном. Редвуд пытался ее урезонить, но она только рыдала, швыряла на   пол подушки и рвала на себе волосы.      

— Да   ведь с малышом ничего плохого не случилось, — уговаривал Редвуд. —   Для него же лучше, что он большой. Неужели ты хочешь, чтобы он был меньше   других?      

— Я   хочу, чтобы он был такой, как все дети, ни больше ни меньше. Я хотела, чтобы он   был обыкновенным милым и хорошим ребенком, как наша Джорджина Филис, я хотела   вырастить хорошего сына, а он вон какой… — Голос несчастной женщины   дрогнул. — Уже взрослые ботинки носит… и гулять его возят в этой ужасной   ма… машине, и она воняет бе… бензином! Я никогда не смогу его любить, —   рыдала она, — никогда! Это уж чересчур! Какая я ему мать!      

Наконец   ее все-таки уговорили пойти в детскую, где Эдвард Монсон Редвуд (Пантагрюэлем   его прозвали позднее) с увлечением раскачивался в специально укрепленном   кресле-качалке и весело гукал и улыбался до ушей. Сердце миссис Редвуд не   выдержало, она бросилась к сыну, прижала его к себе и заплакала.      

— Они   что-то сделали с тобой, сыночек, — всхлипывала она, — и ты будешь все   расти и расти, но что бы ни говорил твой отец, я все равно постараюсь воспитать   тебя как полагается.      

И Редвуд   (вместе с домочадцами он не без труда привел ее в детскую) вздохнул с   облегчением и отправился по своим делам.      

Да, вот   он, женский характер! Нелегкая это задача — быть мужчиной!      

       

       

К концу   того же года на улицах западной части Лондона появились и еще моторные коляски   для детей. Мне говорили, что их было одиннадцать, но достоверные сведения есть   только о шести. По-видимому, Гераклеофорбия на различные организмы действовала   по-разному. Ее не сразу научились вводить путем подкожных впрыскиваний, а между   тем оказалось, что очень многие дети совершенно неспособны усваивать ее обычным   путем, как всякую другую пищу. Уинклс, например, пробовал давать ее своему   младшему сыну, но тот оказался столь же неспособен к бурному росту, как (по   уверениям Редвуда) его отец — к познанию. Были случаи, когда Гераклеофорбия   вредила детям, и они умирали от каких-то странных болезней, — так по   крайней мере утверждало Общество борьбы с Чудо-пищей. А вот сыновья Коссара   мгновенно пристрастились к чудесному порошку.      

Конечно,   такого рода открытие не может войти в жизнь человечества без всяких осложнений;   рост, в частности, — процесс очень сложный, и тут при обобщениях не   избежать неточностей. Но в целом действие Пищи можно определить так: если   организм ее в том или ином виде усваивает, она во всех случаях стимулирует его   развитие примерно одинаково. Рост увеличивается раз в шесть-семь, не больше,   сколько бы Пищи вы ни вводили. А избыточное введение Гераклеофорбии, как   оказалось, вызывает патологические расстройства пищеварения, рак и другие   опухоли, окостенение суставов и иные заболевания. Быстро выяснилось, что если   бурный рост однажды начался, замедлить его уже нет возможности, необходимо и   впредь постоянно вводить Гераклеофорбию в небольших, но достаточных дозах.      

Если же   молодой, еще растущий организм вдруг лишить этой пищи, то сначала наступает   период смутного беспокойства и подавленности, затем непомерная прожорливость,   как было в случае с крысами, напавшими на доктора в Хэнки, потом острое   малокровие, слабость и, наконец, смерть. Примерно то же происходит и с   растениями. Впрочем, это все относится только к периоду роста. С наступлением   зрелости — у растений в эту пору впервые образуются бутоны — потребность в   Гераклеофорбии и аппетит уменьшаются, а как только человек, животное или   растение достигнут полного развития, Пищи им больше не нужно. Теперь они, так   сказать, вполне приспособились к новым масштабам. Например, крапива в Хиклибрау   и трава на соседнем холме приспособились настолько, что семена их дали   гигантское потомство, и таким образом утвердилась новая порода.      

Прошло   немного времени, и юный Редвуд, первенец нового племени, раньше всех вкусивший   Пищи богов, уже ползал по детской, разбивал в щепки мебель, кусался, как   лошадь, щипался, как клещи, и громовым басом призывал няню, маму и виновника   всех бед — папу, а тот взирал на дело рук своих в некотором испуге и изумлении.      

У   ребенка явно были хорошие задатки. «Падда будет хороший», — приговаривал   он, когда вокруг него билось и ломалось все, что только можно было разбить и   сломать. Он называл себя «Падда» — сокращение от Пантагрюэля (это прозвище дал   ему отец). А тем временем Коссар, презрев исконные права соседних   домовладельцев, вовсе не желавших, чтобы от них загородили свет (это вскоре   привело к неприятным осложнениям), захватил пустырь, прилегавший к дому   Редвуда, и вопреки всем местным правилам принялся строить там для всех четырех   мальчиков (сына Редвуда и своих троих) удобное, светлое помещение площадью в   шестьсот квадратных футов и высотой в сорок; это была одновременно комната для   игр, классная и детская.      

Редвуд   строил эту огромную детскую вместе с Коссаром и положительно влюбился в нее;   поглощенный насущными интересами сына, он даже знаменитые кривые на время   забросил, — никогда бы он не поверил, что способен на это!      

— Хорошо   оборудованная детская — это очень важно, очень, — говорил он. — Тут и   сами стены, и каждая мелочь — все должно будет более или менее красноречиво   взывать к созданному нами новому разуму и более или менее успешно учить его   тысяче разных вещей.      

— Само   собой разумеется, — поддакивал Коссар. И поспешно хватался за шляпу.      

Они   работали очень дружно и согласно, но теорию воспитания развивал главным образом   Редвуд.      

Стены   детской, двери, оконные рамы выкрасили в веселые тона; преобладали очень   светлые, теплые оттенки, но тут и там яркая полоса, цветное пятно оживляли и   подчеркивали простоту линий.      

— Нам   нужны чистые цвета, — говорил Редвуд и вдоль одной стены протянул целую   связку квадратов; тут были все оттенки алого и лилового, оранжевого и   лимонно-желтого, голубого и зеленого. Предполагалось, что дети будут перебирать   и тасовать эти квадраты, как им вздумается. — Украшения — это   потом, — рассуждал Редвуд, — сначала пусть разберутся в сочетаниях   цветов. Потом мы повесим что-нибудь другое. Совсем незачем приучать их к   какому-либо одному цвету или рисунку.      

Здесь   все должно быть для них интересно, — говорил далее Редвуд. — Интерес   — пища для ребенка, а скука — мучение и голод. Пусть будет побольше картин.      

Но   картины тут не вешали раз и навсегда: постоянными были только рамы, рисунки   можно было заменять, как только интерес к ним ослабнет. Из большого окна   открывался вид на улицу, уходящую вдаль, а чтобы детям было еще интереснее,   Редвуд на крыше детской соорудил камеру-обскуру, через нее видно было   Кенсингтон, Хай-стрит и большую часть парка.      

В одном   углу детской стояли огромные, в четыре квадратных фута, счеты, очень прочные,   на железных стержнях, с закругленными углами, — с помощью этого отменного   инструмента юным гигантам предстояло познать искусство расчетов и вычислений.   Мягких собачек, кошечек и тому подобных игрушек почти не было; вместо этого   Коссар однажды без лишних слов доставил три воза всевозможных игрушек такого   размера, что проглотить их не могли бы даже дети-гиганты; игрушки эти можно   было громоздить одну на другую, выстраивать в ряды, катать, кусать; ими можно   было трещать, стучать и хлопать; их можно было бить одну о другую, гладить,   таскать за собой, открывать, закрывать — словом, мудрить с ними на все лады   сколько душе угодно. Тут было множество кубиков и кирпичиков всех цветов и   разной формы: деревянных, из полированного фарфора, из призрачного стекла, из   резины; были пластинки, плитки, цилиндры; были конусы, простые и усеченные;   были сплющенные и растянутые сфероиды, всевозможные шары из различных   материалов, литые и полые, множество ящиков всевозможных размеров и форм, с   привинченными, навинченными и съемными крышками и даже несколько шкатулок со   сложными замками; были и обручи резиновые и кожаные, и масса грубо выточенных   кругляшек, из которых можно было составлять фигурки вроде человеческих.      

— Давайте   им эти игрушки, — сказал Коссар. — Только не все сразу, а по одной.      

Все это   Редвуд запер в огромный шкаф, стоявший в углу. На одной стене детской на   высоте, удобной для ребенка футов семи ростом, висела классная доска, на ней   мальчики могли писать и рисовать белыми и цветными мелками; по соседству   помещалось нечто вроде огромного блокнота, с него можно было лист за листом   срывать бумагу и рисовать углем; тут же рядом на парте лежали большие плотничьи   карандаши различной мягкости и запас бумаги, на которой дети могли, выводя   всяческие закорючки, понемногу учиться рисовать. В воображении Редвуд заглянул   так далеко вперед, что заказал даже огромные тюбики с акварельными красками и   коробки пастели, хотя в них пока еще не было нужды. Поставили в детскую и   два-три бочонка пластилина и глины для лепки.      

— Сперва   мальчишка будет лепить вместе с учителем, а там научится копировать модели, а   пожалуй, и лепить животных, — говорил Редвуд. — Да, чуть было не   забыл: нужно еще заказать ящик с инструментами.      

И книги.   Надо приготовить побольше книг, нужен соответствующий размер, крупный шрифт.   Теперь вопрос: какие именно книги? Нужно развивать воображение ребенка, в конце   концов это и есть цель всякого воспитания. Да, так: воображение — цель, а   трезвый ум и разумное поведение — основа. Отсутствие воображения — это возврат   к животному состоянию; испорченное воображение — похоть и трусость; но   благородное воображение — это бог, вернувшийся на грешную землю. Ребенку надо и   помечтать, побывать в мире сказок, порадоваться всяким забавам и   чудесам, — на то и детство. Но главной пищей воображению должна стать сама   жизнь во всем ее великолепном разнообразии. Пусть ребенок узнает, как люди   путешествовали, открывали новые земли и после многих подвигов и приключений   завоевали весь мир; нужны рассказы о животных, умно написанные и отлично   изданные книги о зверях, птицах и растениях, о пресмыкающихся и насекомых, о   заоблачных высях и о тайнах морских глубин; и еще ребенок должен знать историю   и географию всех государств, какие когда-либо существовали; нужно дать ему   карты и рисунки, пускай узнает историю всех племен, изучит их нравы и обычаи. И   еще дадим ему книги и картины, которые развивают чувство прекрасного; тончайшие   японские гравюры заставят его полюбить тончайшую прелесть птицы, ветки,   опадающих лепестков, а живописцы Запада научат ценить красоту мужчин и женщин,   прелесть натюрморта и ширь пейзажа. Нужны книги о зодчестве, пусть учатся   строить дома и дворцы, обставлять комнаты и воздвигать города…      

Пожалуй,   надо устроить небольшой театр.      

Ну и,   конечно, музыка!      

Редвуд   обдумал и это: для начала пускай сын научится играть на ксилофоне с одной   только октавой, но с безукоризненно чистым звуком, а потом можно будет   прибавить и еще октавы.      

— Сначала   пускай просто забавляется, поет в тон и называет ноты, — рассуждал   Редвуд. — А потом…      

Он   поглядел на подоконник (для этого ему пришлось задрать голову), измерил   взглядом комнату.      

— Придется   собирать для него фортепьяно прямо здесь, — размышлял он вслух. —   Вносить по частям.      

Он шагал   взад и вперед — крохотная темная фигурка совсем терялась в огромной   комнате, — обдумывал, прикидывал. Если бы вы увидели его тогда, вам бы   показалось, что это гном заблудился среди обычных детских вещей и игрушек. Огромный,   в четыреста квадратных футов, турецкий ковер, по которому вскоре предстояло   ползать юному Редвуду, доходил до огороженного решеткой электрического   радиатора, обогревавшего детскую. Наверху, на лесах, человек, присланный   Коссаром, прикреплял громадную раму для будущих сменных картин. У стены   прислонен был альбом для гербария величиной с обыкновенную дверь, откуда   торчали гигантский стебель, край огромного листа, цветок курослепа, — все   это было привезено из Аршота и впоследствии произвело сенсацию среди ботаников…      

И вдруг   Редвуду показалось, что он грезит.      

— Да   полно, неужели все это наяву? — спрашивал он себя, глядя на далекий   потолок.      

Но тут,   словно в ответ, издалека донесся громкий крик, напоминавший рев   развеселившегося быка.      

— Да,   это наяву, — сказал себе Редвуд. — Никаких сомнений!      

Теперь   слышались сокрушительные удары пухлой руки по столу и крики «Гууу!», «Бууу!».      

— Пожалуй,   я сам буду его учить, это лучше всего, — продолжал Редвуд; мысли его   потекли в новом направлении.      

Удары по   столу сделались настойчивее. Мгновение Редвуду казалось, что это перестук   колес, словно какой-то огромный паровоз надвигается на него и влечет за собою   цепь неотвратимых событий… Но тут раздался другой стук, быстрый и легкий.      

— Войдите! —   крикнул Редвуд, сообразив, в чем дело, и огромная, как в соборе, дверь медленно   приотворилась. Заскрипели несмазанные петли, и на пороге, сияя ослепительной   лысиной, благодушной улыбкой и очками, появился Бенсингтон.      

— Вот,   позволил себе прийти, посмотреть, как и что, — шепнул он, словно бы   извиняясь и робея.      

— Входите, —   повторил Редвуд.      

Бенсингтон   вошел и закрыл дверь. Заложив руки за спину, сделал несколько шагов,   остановился и, по-птичьи вскинув голову и щурясь, оглядел огромную комнату.   Потом задумчиво потер ладонью подбородок.      

— Всякий   раз, как я сюда вхожу, я просто немею, — благоговейно понизив голос,   признался он. — Уж очень все это… большое.      

— Да, —   подтвердил Редвуд и тоже огляделся, словно хотел увидеть не просто пустую   комнату. — Да. Они ведь тоже будут большие, сами знаете.      

— Знаю, —   ответил Бенсингтон чуть ли не с трепетом. — Очень большие.      

Они   почти со страхом посмотрели друг на друга.      

— Очень,   очень большие, — повторил Бенсингтон, поглаживая переносицу и косясь на   Редвуда, словно и верил, и не верил, и ждал подтверждения. — Понимаете,   они будут… невероятно большие. Я вот смотрю на все это… и все-таки не могу себе   представить… какие же они будут?      

 5. Мистер Бенсингтон   стушевывается      

       

Как раз   в то время, когда Королевская комиссия по Чудо-пище готовила отчет о своей   деятельности, Пища всерьез доказала свою способность ускользать из-под   контроля. Случилось это слишком быстро и потому весьма некстати, по крайней   мере так думал Коссар. Ибо, как показывает сохранившийся и по сей день   первоначальный вариант отчета, Комиссия под руководством самого талантливого   своего члена — Стивена Уинклса (члена Королевского общества, доктора   медицинских наук, члена Королевского терапевтического колледжа, доктора   естественных наук, мирового судьи, доктора прав и прочая и прочая) — уже   установила, что случайная утечка Гераклеофорбии совершенно исключена; Комиссия   готова была высказаться в пользу Чудо-пищи при условии, что изготовление оной   будет поручено авторитетному комитету (разумеется, во главе с Уинклсом) и этот   же комитет получит исключительное право контроля над продажей; по мнению   Комиссии, эти меры должны были удовлетворить всех, кто выступал против широкого   применения Гераклеофорбии. Будущий комитет получал неограниченные полномочия и   исключительное право распоряжаться Чудо-пищей. И, конечно, только злая ирония   судьбы повинна в том, что первая и самая страшная вспышка новых бесчинств   Гераклеофорбии произошла совсем рядом с маленьким коттеджем в Кестоне, где   проводил лето доктор Уинклс.      

Теперь   уже нет сомнений, что, когда Редвуд отказался сообщить Уинклсу состав   Гераклеофорбии номер четыре, сей почтенный доктор воспылал страстью к   аналитической химии. Экспериментатор он был весьма посредственный и, вероятно,   поэтому счел нужным заниматься своими опытами не в превосходно оборудованных   лабораториях, которые были к его услугам в Лондоне, а в дрянном сарайчике на   задворках своего коттеджа в Кестоне; он ни с кем не посоветовался и держал свою   работу в секрете. Ни особого усердия, ни таланта он не проявил и, проработав   какой-нибудь месяц, да и то с перерывами, по-видимому, совершенно забросил свои   изыскания.      

Уинклсова,   с позволения сказать, лаборатория была оборудована очень примитивно: туда была   проведена вода, которая затем вытекала через трубу в тинистый пруд, по берегам   заросший камышом; пруд этот приютился под развесистой ольхой в уединенном   уголке луга, за живой изгородью сада. Труба изобиловала трещинами, остатки Пищи   богов просачивались наружу и скапливались в лужице среди камыша, а между тем   наступала весна, и природа пробуждалась.      

С весной   в этом маленьком забытом уголке все ожило и зашевелилось. На поверхности лужи   плавала лягушачья икра, и крошечные головастики уже разрывали свои студенистые   оболочки; маленькие водяные улитки выползли на солнышко, под зелеными стеблями   камыша из яичек выбирались личинки большого водяного жука. Не знаю, видел ли   читатель когда-нибудь личинку водяного жука, который почему-то называется   Dytiscus[3]. Эта личинка выглядит   довольно странно: членистая, очень сильная, с неожиданно резкими движениями,   она плавает вниз головой, выставив из воды один лишь хвост; она достигает двух   дюймов длины — примерно с фалангу большого пальца мужчины (разумеется, такого,   кто не отведал Пищи богов) — и вооружена двумя необычайно острыми и мощными   челюстями цилиндрической формы с острыми кончиками: ими она высасывает кровь у   своей жертвы…      

Первыми   вкусили плавающих на поверхности лужи остатков Пищи богов крошечные водяные   улитки да еще шустрые головастики — эти сразу же особенно к ней пристрастились.   Но едва успевал головастик немного подрасти и выделиться в своем головастичьем   мирке настолько, что пытался расширить привычную вегетарианскую диету за счет   меньшого братишки, как — хлоп! — изогнутые челюсти личинки жука-плавунца   уже впились в него и сосут вместе с кровью раствор Гераклеофорбии номер четыре.   Кроме этих чудовищ, заполучить хоть малую долю Пищи посчастливилось лишь   камышу, зеленой студенистой тине на поверхности воды да водорослям в иле на   дне. Вскоре в лаборатории устроили генеральную уборку — и новый запас Пищи   переполнил лужу, она разлилась, и теперь зловещая борьба за существование   продолжалась уже в соседнем пруду, под корнями ольхи.      

Первым   обнаружил неладное некий мистер Льюки Керрингтон, учитель математики и   естественных наук, который в часы досуга занимался изучением жизни   пресноводных, — и его открытию не позавидуешь. Он приехал на денек в   Кестон, чтобы наполнить прудовой водой несколько пробирок и затем рассмотреть   их содержимое под микроскопом; штук десять пробирок, заткнутых пробками,   позвякивали у него в кармане, когда он, помахивая шишковатой тросточкой,   спускался с песчаного холма к пруду. А в это время помощник садовника, стоя на   заднем крыльце дома мистера Уинклса, подстригал живую изгородь и заметил его; в   этот глухой уголок никто никогда не заходил, да и вел себя пришелец   непонятно, — и мальчишка с любопытством стал наблюдать.      

Мистер   Керрингтон склонился над прудом и, опершись рукою о ствол старой ольхи,   заглянул в воду, но, конечно, садовник не мог понять, отчего такое удивление и   удовольствие выразилось на лице мистера Керрингтона, когда тот увидел на дне   какие-то большие, совершенно ему незнакомые нити и пузыри крупных водорослей.   Головастиков нигде не было — к этому времени их всех уже съели личинки   плавунца, — и потому, кроме буйной растительности, мистер Керрингтон не   заметил ничего необычного. Он закатал рукав до локтя, наклонился еще ниже и   сунул руку в воду, чтобы вытащить интересный образчик. И тотчас из укромного   уголка под корнями ольхи что-то метнулось…      

Миг — и   острые клещи впились в руку учителя! Непонятное существо было длиной больше   фута, коричневое и членистое, точно скорпион.      

Отвратительный   вид его и острая, жгучая боль ошеломили мистера Керрингтона. Он потерял   равновесие, закричал — и, как подкошенный, ничком повалился в пруд!      

Мальчишка-садовник   видел, как он вдруг исчез, слышал всплеск воды, потом барахтанье. А потом   несчастный вновь появился над водой — без шляпы, весь мокрый — и закричал   истошным голосом.      

Никогда   еще мальчишка не слыхал, чтобы взрослые мужчины так вопили.      

Этот   удивительный незнакомец, видно, пытался оторвать что-то от своего лица. А по   лицу ручьями текла кровь. Он размахивал руками, словно в отчаянии, прыгал и   скакал, как сумасшедший, потом пустился бежать, но, не пробежав и десяти шагов,   упал и стал кататься по земле. Теперь его не было видно. Мальчишка кубарем   скатился с крыльца и прямо через изгородь кинулся на помощь; к счастью, он так   и не выпустил из рук садовых ножниц. Продираясь сквозь кусты дрока, он подумал   было, не вернуться ли, вдруг этот человек сумасшедший, — но мысль о   ножницах придала ему храбрости. «В случае чего я бы выколол ему глаза!» —   объяснял он потом. Едва мистер Керрингтон заметил мальчика, он повел себя как   человек совершенно нормальный, но доведенный до отчаяния: с трудом поднялся на   ноги, пошатнулся, но устоял и пошел ему навстречу.      

— Смотри! —   вскричал он. — Я не могу их оторвать!      

И   мальчишка с ужасом увидел, что к щеке мистера Керрингтона, к его обнаженной   руке и к бедру присосались три устрашающе огромные личинки, их сильные коричневые   тела отвратительно извивались, мощные челюсти глубоко впились в тело, и они   жадно пили кровь. У этих чудовищ была бульдожья хватка, и все попытки мистера   Керрингтона оторвать их от себя только усиливали боль и углубляли раны; его   лицо, шея и пиджак были залиты кровью.      

— Держитесь,   сэр! — закричал мальчишка. — Сейчас я их отрежу!      

И с   чисто мальчишеским азартом принялся отстригать кровопийцам головы. «Вот тебе!   Вот!» — приговаривал он, морщась от омерзения, всякий раз, как отрезанное   извивающееся тело падало на землю. Однако хватка у чудовищ была такая свирепая,   что головы еще некоторое время продолжали сосать, и кровь текла из перерезанных   шей. Но мальчишка снова пустил в ход ножницы, причем нечаянно задел и самого   мистера Керрингтона, — и наконец все было кончено.      

— Я   никак не мог их оторвать! — повторял мистер Керрингтон.      

Он   постоял минуту, шатаясь, истекая кровью. Ослабевшими руками потрогал свои раны,   посмотрел на окровавленные ладони. Потом колени его подогнулись, и он упал в   глубоком обмороке к ногам мальчишки, возле своих поверженных врагов, которые   все еще шевелились в траве. По счастью, мальчишке не пришло в голову побрызгать   его водою из пруда — там, под корнями ольхи, подстерегали другие такие же   чудовища; вместо этого он побежал обратно в сад звать кого-нибудь на помощь.   Тут ему встретился садовник мистера Уинклса (он же кучер), и мальчик рассказал   ему о случившемся.      

Когда   они вместе подошли к мистеру Керрингтону, тот уже очнулся и, хоть был еще   смертельно бледен и очень слаб, тотчас объяснил им, какую опасность таил в себе   злополучный пруд.      

       

       

Таким-то   образом мир был впервые предупрежден, что Пища вновь просочилась, куда не   следовало.      

Прошла   всего неделя, и Кестонский луг оказался, как выражаются натуралисты, очагом   распространения новых гигантских трав и насекомых. На сей раз это были не осы,   не крысы, не уховертки и не крапива, но по меньшей мере три вида водяных   пауков, несколько личинок стрекозы (вскоре они превратились в гигантских   стрекоз, чьи парящие в воздухе сапфировые тела потрясали весь Кент) и   отвратительная студенистая тина, переполнившая пруд и скользкой зеленой слизью   доползшая по дорожке почти до самого дома доктора Уинклса. Кроме того, усиленно   пошли в рост камыш, хвощ и водяной папоротник; покончить с этим удалось, только   когда осушили пруд.      

Очень   скоро стало ясно, что на этот раз появился не один, а сразу несколько таких   очагов. Один был в Илинге — теперь в этом уже нет сомнений, именно отсюда   хлынули полчища гигантских мух и красных пауков; из Санбери поползли огромные   хищные угри — они вылезали на берег и убивали овец; Блумсбери явил миру новую,   устрашающую породу тараканов, — их рассадником стал один старый дом, где   водилось множество всякой нечисти. Одним словом, мир опять столкнулся с   происшествиями вроде тех, что потрясли однажды Хиклибрау, только вместо цыплят,   крыс и ос теперь разрослись до чудовищных размеров другие издавна знакомые   твари. Каждый очаг плодил свою собственную живность и растительность…      

Теперь   мы уже знаем, что все эти очаги возникали только там, где жили пациенты доктора   Уинклса, но в то время никто об этом не подозревал. Обвинять самого Уинклса   никому и в голову не приходило. Поднялась вполне понятная паника, взрыв   негодования, но все это обернулось не против доктора Уинклса, а против Пищи, и   даже не столько против самой Пищи, сколько против злосчастного Бенсингтона, ибо   общественное мнение с самого начала твердо уверовало, что именно он, и только   он один, за нее в ответе.      

Попытка   линчевать ученого была лишь одной из тех вспышек, которые яркими красками рисует   история, а на самом деле рядом со многими другими событиями они бледны и   незначительны.      

Как это   случилось, до сих пор остается тайной. Известно, что толпа нагрянула прямо с   митинга, устроенного в Гайд-парке крайними противниками Чудо-пищи из лагеря   Кейтэрема; но кто первый предложил, хотя бы намеком, пойти громить дом   Бенсингтона, установить так и не удалось. Раскрыть непостижимую психологию   толпы — задача по плечу разве что господину Гюставу ле Бон[4].      

Как бы   то ни было, однажды в воскресенье около трех часов дня огромная, бурлящая толпа   разъяренных лондонцев хлынула к дому Бенсингтона с твердым намерением линчевать   его, чтобы впредь всяким ученым неповадно было что-то там исследовать и   открывать; и она едва не добилась своего, — по крайней мере с тех пор, как   давным-давно, в середине царствования королевы Виктории, решетки Гайд-парка   были снесены разбушевавшейся толпой, никогда Лондон не видывал ничего   подобного. Не менее часа жизнь незадачливого ученого висела на волоске.      

Бенсингтон   ничего не подозревал до тех пор, пока с улицы не докатился гул приближающейся   массы народа. Он подошел к окну и выглянул, все еще не догадываясь, что это   имеет какое-то отношение к нему. Минуту-другую он смотрел, как толпа, отбросив   десяток полицейских, пытавшихся ей помешать, окружала вход в его дом, — и   вдруг понял: это пришли за ним! Он-то и нужен этой ревущей, озверелой толпе!   Бенсингтон был совсем один в квартире (пожалуй, это оказалось к лучшему), ибо   кузина Джейн отправилась в Илинг к какой-то родне своей матушки пить чай. Как   надо себя вести в подобных случаях — это бедняга представлял себе, вероятно, не   лучше, чем правила поведения на Страшном суде. Он метался по квартире, вопрошал   столы и стулья, как быть, запирал и отпирал все замки, кидался то к окнам, то к   дверям, то в спальню, — и тут на выручку явился привратник.      

— Нельзя   терять ни минуты, сэр, — сказал он. — Они уже углядели в прихожей   список жильцов, узнали номер вашей квартиры и идут прямо сюда!      

Он   вытащил Бенсингтона на площадку лестницы — снизу уже доносился шум и   крики, — запер дверь покинутой квартиры и своим ключом отпер дверь   квартиры напротив.      

— Больше   надеяться не на что, — шепнул он.      

В чужой   квартире привратник распахнул окно, выходившее в узкий внутренний двор; стена   снаружи была утыкана железными скобами, образовавшими весьма неудобную и   опасную лестницу на случай пожара. Привратник вытолкнул мистера Бенсингтона из   окна на одну из таких скоб, показал, как на ней удержаться, и заставил   карабкаться вверх, постукивая ученого по ногам связкой ключей всякий раз, как   тот останавливался, не решаясь двинуться дальше. Бенсингтону казалось — это   навеки, никогда этой ужасной лестнице не будет конца; карниз над головой   недостижимо далек, до него еще не меньше мили, а внизу… О том, что ждет его   внизу, лучше не думать.      

— Осторожно! —   вдруг закричал привратник и схватил его за ногу. Это было так страшно, что   мистер Бенсингтон изо всех сил вцепился в железную скобу над головой и тихонько   взвизгнул от ужаса.      

Его   провожатый разбил какое-то стекло и, кажется, прыгнул куда-то далеко вбок.   Затем послышался скрип, как будто отворилась оконная рама. Привратник что-то   кричал, — кажется, ругался.      

Мистер   Бенсингтон осторожно повернул голову и наконец увидел его.      

— Спуститесь   на шесть ступенек, — скомандовал тот.      

Все это   казалось Бенсингтону диким и нелепым, однако же он повиновался и начал   осторожно нащупывать ногой нижнюю скобу.      

— Не   тащите меня! — вскрикнул он, когда привратник, высунувшись из открытого   окна, попытался ему помочь.      

Добраться   до окна с этой страшной лестницы? Да это было бы нелегко и для белки! Не   надеясь совершить подобный подвиг, примирившись с мыслью, что это, в сущности,   самоубийство, и уже не помышляя о спасении, Бенсингтон шагнул вниз, и тут   привратник довольно грубо схватил его и втащил в окно.      

— Придется   вам побыть здесь, — сказал он. — Этот замок мне не открыть, он   американский. У меня таких ключей нет. Я выйду, захлопну за собой дверь и поищу   смотрителя с ключом. А вы пока посидите взаперти. Только из окна не   выглядывайте. Отродясь не видал этакой кровожадной оравы. Может, они подумают,   что вас нет дома, переколотят все в квартире да и успокоятся…      

— На   моей двери на табличке сказано, что я дома, — вздохнул Бенсингтон.      

— Фу   ты, черт побери! Ну, мне надо отсюда убраться, а то меня еще застанут…      

Он   исчез, хлопнула дверь.      

Теперь   Бенсингтон мог полагаться только на собственную смекалку.      

Она   загнала его под кровать.      

Здесь-то   его немного погодя и нашел Коссар.      

К этому   времени Бенсингтон был ни жив ни мертв от страха, потому что Коссар выломал   дверь плечом, наскакивая на нее с разбегу через всю площадку.      

— Вылезайте,   Бенсингтон! — крикнул он, вломившись в квартиру — Все в порядке. Это я.   Надо отсюда выбираться. Они хотят подпалить дом. Все дворники уже удирают.   Остальной прислуги и след простыл. К счастью, я поймал одного, и он сказал мне,   где вы. Вот, глядите.      

Выглянув   из-под кровати, Бенсингтон увидел в руках Коссара какие-то странные одеяния и   среди прочего — огромный черный чепец!      

— Они   перетряхивают весь дом сверху донизу, — сказал Коссар. — Если не   подожгут, так уж непременно нагрянут и сюда. Вызваны войска, но они подоспеют   через час, не раньше. В толпе добрая половина — хулиганы, и чем больше квартир   они разгромят, тем больше войдут во вкус… Само собой разумеется. Они здесь все   перетряхнут. Вот, надевайте-ка юбку и чепец, Бенсингтон, и давайте уносить   ноги.      

— Вы   хотите, чтобы я… — начал Бенсингтон, высовывая из-под кровати голову, точно   черепаха.