1 2 3 
– Потому  что я все видел, – ответил я. – И вот эти… вот они!    

– Те! –  сказал Моро и предостерегающе поднял руку.    

– Я  не дамся, – сказал я. – Это были люди. А что они теперь? Но со мной у  вас ничего не выйдет.    

Я  взглянул через их головы. На берегу стоял Млинг, слуга Монтгомери, и одно из  закутанных в белое существ с баркаса. Дальше, в тени деревьев, я увидел  маленького обезьяно-человека и еще несколько смутных фигур.    

– Кто  они теперь? – спросил я, указывая на них и все больше повышая голос, чтобы  они услышали меня. – Они были людьми, такими же людьми, как вы сами, а вы  их сделали животными, вы их поработили и все же боитесь их. Эй,  слушайте! – крикнул я, обращаясь к звероподобным людям и указывая на  Моро. – Слушайте! Разве вы не видите, что они оба еще боятся вас, трепещут  перед вами? Почему же вы тогда боитесь их? Вас много…    

– Прендик! –  крикнул Монтгомери. – Ради бога замолчите!    

– Прендик! –  подхватил и Моро.    

Они  кричали оба вместе, стараясь заглушить мой голос. А за их спинами виднелись  угрожающие лица звероподобных людей, с уродливо висящими руками и сгорбленными  спинами. Мне тогда казалось, они старались понять меня, припомнить что-то из  своего человеческого прошлого.    

Я  продолжал кричать, но что, помню плохо. Кажется, что надо убить Моро и  Монтгомери, что их нечего бояться. Эти мысли я вложил в головы звероподобных  людей на собственную погибель. Я увидел, как зеленоглазый человек в темных  лохмотьях, которого я повстречал в первый вечер своего приезда, вышел из-за  деревьев, и остальные последовали за ним, чтобы лучше слышать меня.    

Наконец  я замолчал, переводя дух.    

– Выслушайте  меня, – сказал решительным голосом Моро, – а потом говорите все, что  угодно.    

– Ну? –  сказал я.    

Он  откашлялся, подумал и затем воскликнул:    

– Латынь,  Прендик, я буду говорить на скверной школьной латыни! Но постарайтесь все же  понять! Hi  non sunt homines, sunt animalia qui nos habemus…[1] в  общем… подвергли вивисекции. Человекообразовательный  процесс. Я вам все объясню. Выходите на берег.    

Я  засмеялся.    

– Ловко  придумано! – сказал я. – Они разговаривают, строят жилища, готовят  еду. Они были людьми. Так я и выйду на берег!    

– Здесь  очень глубоко и полно акул.    

– Именно  это мне и нужно, – сказал я. – Быстро и надежно. Прощайте!    

– Подождите! –  Он вынул из кармана что-то блестящее, сверкнувшее на солнце, и бросил на землю.    

– Это  заряженный револьвер, – сказал он. – Монтгомери сделает то же самое.  Потом мы отойдем по берегу на расстояние, которое вы сами укажете. Тогда вы  выйдете и возьмете револьверы.    

– Не  выйдет. У вас, конечно, есть еще третий.    

– Подумайте  хорошенько, Прендик. Во-первых, я не звал вас на этот остров. Во-вторых, мы  усыпили вас вчера и могли делать с вами что хотели, и, наконец, подумайте, ведь  теперь ваш первый страх уже прошел и вы способны соображать, – разве  характер Монтгомери подходит к той роли, которую вы ему приписываете? Мы  гнались за вами для вашего же блага. Этот остров населен множеством злобных  существ. Зачем нам стрелять в вас, когда вы сами только что хотели утопиться?    

– А  зачем вы напустили на меня своих людей там, в пещере?    

– Мы  хотели схватить вас и избавить от опасности. А потом мы намеренно потеряли ваш  след… для вашего же спасения.    

Я  задумался. Все это казалось правдоподобным. Но тут я вспомнил кое-что другое.    

– Там,  за оградой, я видел…    

– Это  была пума…    

– Послушайте,  Прендик, – сказал Монтгомери, – вы упрямый осел. Выходите из воды,  берите револьверы, и поговорим. Ничего другого не остается.    

Должен  сознаться, что в то время и, по правде сказать, всегда я не доверял Моро и  боялся его. Но Монтгомери я понимал.    

– Отойдите  в сторону, – сказал я и, немного подумав, прибавил: – И поднимите руки.    

– Этого  сделать мы не можем, – сказал Монтгомери, выразительно кивая назад. –  Слишком унизительно.    

– Ну,  ладно, отойдите тогда к деревьям, – сказал я.    

– Вот  идиотство! – буркнул Монтгомери.    

Оба  повернулись туда, где стояли на солнце, отбрасывая длинные тени, шесть или семь  уродов – рослые, живые, осязаемые и все же какие-то нереальные. Монтгомери  щелкнул хлыстом, и они тотчас врассыпную бросились за деревья. Когда Монтгомери  и Моро отошли на расстояние, которое показалось мне достаточным, я вышел на  берег, поднял и осмотрел револьверы. Чтобы удостовериться в отсутствии обмана,  я выстрелил в круглый кусок лавы и с удовлетворением увидел, как он рассыпался  в темный порошок. Однако я все еще колебался.    

– Ладно,  рискну, – сказал я наконец и, держа по револьверу в каждой руке,  направился к Моро и Монтгомери.    

– Вот  так-то лучше, – спокойно сказал Моро. – Ведь я потерял все утро из-за  ваших проклятых выдумок.    

И с  оттенком презрения, отчего я почувствовал себя униженным, они с Монтгомери повернулись  и молча пошли вперед.    

Кучка  звероподобных людей все еще стояла среди деревьев. Я прошел мимо них, стараясь  сохранять спокойствие. Один хотел было последовать за мной, но, как только  Монтгомери щелкнул хлыстом, сразу обратился в бегство. Остальное наблюдали за  нами. Быть может, когда-то они были животными. Но я никогда еще не видел  животных, пытающихся размышлять.    

 14. Объяснения доктора  Моро    

     

– А  теперь, Прендик, я вам все объясню, – сказал доктор Моро, когда мы утолили  голод и жажду. – Должен сознаться, что вы самый деспотический гость, с  каким я когда-либо имел дело. Предупреждаю – это последняя уступка, которую я  вам делаю. В следующий раз, если вы опять будете угрожать самоубийством, я и  пальцем не пошевельну, несмотря на все неприятные последствия.    

Он сидел  в шезлонге, держа своими белыми тонкими пальцами наполовину выкуренную сигару.  Висячая лампа освещала его седые волосы; он задумчиво смотрел через маленькое  окошко на мерцавшие звезды. Я сел как можно дальше от него, по другую сторону  стола, с револьверами в руке. Монтгомери не было. Мне не особенно хотелось  очутиться с ними обоими в этой тесной комнате.    

– Значит,  вы признаете, что подвергнутое вивисекции человеческое существо, как вы его  называли, в конце концов всего только пума? – спросил Моро.    

Он  заставил меня посмотреть на этот ужас за оградой и убедиться, что это не  человек.    

– Да,  это пума, – сказал я. – Она еще жива, но до того изрезана и  искалечена, что я молю бога никогда больше не сподобить меня увидеть такое. Из  всех гнусных…    

– Оставим  это, – сказал Моро. – Избавьте меня, по крайней мере, от ваших  юношеских бредней. Монтгомери был таким же. Вы признаете, что это пума. Теперь  сидите смирно, а я буду излагать вам свои физиологические теории.    

Начав  свою лекцию тоном человека крайне раздосадованного, он понемногу увлекся и объяснил  мне всю сущность своей работы. Говорил он очень просто и убедительно. По  временам в голосе его звучала горькая насмешка. Скоро я почувствовал, что  краснею от стыда за себя.    

Оказалось,  что существа, которых я видел, никогда не были людьми. Это были животные,  которые обрели человеческий облик в результате поразительных успехов  вивисекции.    

– Вы  упускаете из виду, что может сделать искусный вивисектор с живым  существом, – сказал Моро. – Я же удивляюсь только, почему то, что я  здесь сделал, не было сделано уже давно. Слабые попытки вроде ампутации,  вырезывания языка, удаления различных органов, конечно, делались не раз. Вы,  без сомнения, знаете, что косоглазие может быть вызвано и, наоборот, излечено  хирургическим путем. После удаления различных органов в человеческом организме  происходят некоторые вторичные изменения: меняются пигменты, темперамент,  характер образования жировых тканей. Вы, без сомнения, слышали обо всем этом?    

– Конечно, –  отвечал я, – но эти ваши уроды…    

– Всему  свое время, – сказал он, останавливая меня движением руки. – Я только  начал. Это лишь самые обычные изменения. Хирургия может достичь гораздо большего,  она способна не только разрушать, но и созидать. Вы, может быть, слышали о  простой операции, которую делают при повреждении носа? Кусочек кожи вырезают со  лба, заворачивают книзу на нос и приживляют в новом положении. Это как бы  прививка части организма на нем самом. Перенесение материала с одного живого  существа на другое также возможно, вспомните, например, о зубах. Обычно пересадка  кожи и костей делается для скорейшего заживления. Хирург вставляет в рану  нужные кости и прикрывает ее кожей, беря все это у живого или только что  убитого животного. Вы слышали, может быть, о петушиной шпоре, которую Хантер  привил на шею быку? Вспомните еще о крысах-носорогах, которых делают алжирские  зуавы. Эти уродцы фабрикуются тем же способом: отрезанные с хвостов полоски  кожи перемещают на морду обыкновенной крысы и приживляют там в новом положении.    

– Фабрикуются! –  воскликнул я. – Вы хотите этим сказать…    

– Да.  Существа, которых вы видели, не что иное, как животные, которым нож придал  новые формы. Изучению пластичности живых форм я посвятил всю свою жизнь. Я  изучал это долгими годами, накапливая постепенно все больше и больше знаний. Я  вижу, вы в ужасе, а между тем я не говорю ничего нового. Все это уже много лет  лежало на поверхности практической анатомии, но ни у кого не хватало решимости  заняться опытами. Я умею изменять не только внешний вид животного. Физиология,  химическое строение организма также могут быть подвергнуты значительным  изменениям, примером чему служит вакцинация и другие всевозможные прививки,  которые, без сомнения, вам хорошо известны. Подобной же операцией является и  переливание крови, с изучения которой я, собственно, и начал. Все это родственные  случаи. Менее близкими этому и, вероятно, гораздо более сложными были операции  средневековых хирургов, которые делали карликов, нищих-калек и всевозможных  уродов. Следы этого искусства сохранились и до наших дней в подготовке  балаганных фокусников и акробатов. Виктор Гюго рассказал нам об этом в своем  «Человеке, который смеется»… Надеюсь теперь, моя мысль вам ясна? Вы начинаете  понимать возможность пересадки ткани с одной части тела животного на другую или  с одного животного на другого, возможность изменения химических реакций,  происходящих в живом существе, характера его развития, действия его членов и  даже изменения самой сущности его внутреннего строения?    

И все же  никто еще не исследовал систематически и до конца эту необыкновенную область  знания, пока я не занялся ею. Некоторые случайно наталкивались на нечто  подобное при применении новейших достижений хирургии. Большинство таких  случаев, которые вы можете вспомнить, были открыты совершенно случайно  тиранами, преступниками, дрессировщиками лошадей и собак, всякими  необразованными, бездарными людьми, преследовавшими лишь корыстную цель. Я  первый занялся этим вопросом, вооруженный антисептической хирургией и подлинно  научным знанием законов развития живого организма.    

Но есть  основания подозревать, что все это уже практиковалось втайне. Возьмем хотя бы сиамских  близнецов… А в подземельях инквизиции… Конечно, главной целью инквизиторов была  утонченная пытка, но, во всяком случае, некоторые из них должны были обладать  известной научной любознательностью…    

– Но, –  прервал я его, – эти существа, эти животные говорят!    

Он  подтвердил это и продолжал доказывать, что пределы вивисекции не ограничиваются  простыми физическими изменениями. Можно научить чему угодно даже свинью.  Духовная область изучена наукой еще меньше физической. С помощью развивающегося  в наши дни искусства гипнотизма мы заменяем старые наследственные инстинкты  новыми внушениями, как бы делая прививки на почве наследственности. Многое из  того, что мы называем нравственным воспитанием, есть только искусственное  изменение и извращение природного инстинкта; воинственность превращается в  мужественное самопожертвование, а подавленное половое влечение в религиозный  экстаз. По словам Моро, главное различие между человеком и обезьяной  заключается в строении гортани, в неспособности тонкого разграничения звуков –  символов понятий, при помощи которых выражается мысль. В этом я с ним не  согласился, но он довольно грубо пропустил мое возражение мимо ушей. Он  повторил, что это именно так, и продолжал рассказывать о своей работе.    

Я  спросил его, почему он взял за образец человеческий облик. Мне казалось тогда и  до сих пор кажется, что в этом его выборе крылась какая-то странная  озлобленность против человечества.    

Он  сказал, что выбор был совершенно случайный.    

– Конечно,  я мог бы точно с таким же успехом переделывать овец в лам и лам в овец, но, мне  кажется, есть что-то в человеческом облике, что более приятно эстетическому  чувству, чем формы всех остальных животных. Впрочем, я не ограничивался  созданием людей. Несколько раз… – Он помолчал с минуту. – Но как быстро  промелькнули все эти годы! Я уже потерял день, спасая вашу жизнь, и теперь  теряю целый час на объяснения.    

– Но  я все еще не понимаю вас, – возразил я. – Чем оправдываете вы себя,  причиняя живым существам такие страдания? Единственное, что явилось бы для меня  оправданием вивисекции, было бы применение ее для…    

– Да,  конечно, – перебил он меня. – Но я, как видите, иначе устроен. Мы с  вами стоим на различных позициях. Вы материалист.    

– Я  вовсе не материалист, – горячо возразил я.    

– С  моей точки зрения, конечно, только с моей точки зрения. Потому что мы с вами  расходимся именно в этом вопросе о страдании. До тех пор, покуда вы можете  видеть мучения, слышать стоны, и это причиняет вам боль, покуда ваши  собственные страдания владеют вами, покуда на страдании основаны ваши понятия о  грехе, до тех пор, говорю вам, вы животное, вы мыслите немногим яснее  животного. Это страдание…    

Я  нетерпеливо пожал плечами в ответ на его словесные ухищрения.    

– Ах!  Оно ведь так ничтожно! Разум, подлинно открытый науке, должен понимать всю его  ничтожность! Быть может, нигде, за исключением нашей маленькой планеты, этого  клубка космической пыли, который исчезнет из виду гораздо раньше, чем можно  достигнуть ближайшей звезды, быть может, говорю вам, нигде во всей остальной  вселенной не существует того, что мы называем страданием. Там нет ничего, кроме  тех законов, которые мы ощупью открываем… И даже здесь, на земле, даже среди  живых существ, что это, собственно, такое – страдание?    

С этими  словами он вынул из кармана перочинный нож, открыл маленькое лезвие и подвинул  свой стул так, чтобы я мог видеть его бедро. Затем, спокойно и тщательно выбрав  место, он вонзил себе в бедро нож и вынул его.    

– Без  сомнения, вы видели это раньше. Нет ни малейшей боли. Что же это доказывает? Способность  чувствовать боль не нужна мускулу и потому не вложена в него. Не нужна она и  всем участкам кожи, и потому-то на бедре лишь отдельные места способны ее  ощущать. Боль – это просто наш советчик, она, подобно врачу, предостерегает и  побуждает нас к осторожности. Всякая живая ткань не чувствительна к боли, так  же как всякий нерв. В восприятиях зрительного нерва нет и следа боли,  действительной боли. Если вы пораните зрительный нерв, у вас просто возникнут  огненные круги перед глазами, точно так же как и расстройство слухового нерва  выражается просто шумом в ушах. Растения не чувствуют боли, низшие животные,  подобные морским звездам и ракам, по-видимому, тоже. Что же касается людей, то  чем выше они будут по своему интеллектуальному развитию, тем тщательнее станут  заботиться о себе и тем менее будут нуждаться в боли – этом стимуле,  ограждающем их от опасности. Я до сих пор не знаю ни одной бесполезной вещи,  которую эволюция не устранила бы рано или поздно. А боль становится бесполезной.    

Кроме  того, Прендик, я верующий, каким должен быть каждый здравомыслящий человек.  Быть может, я больше вашего знаю о путях Творца, потому что старался как мог  исследовать его законы всю свою жизнь, тогда как вы, насколько я понял,  занимались коллекционированием бабочек. И я повторяю вам: радость и страдание  не имеют ничего общего ни с раем, ни с адом. Радость и страдание… Эх! Разве  религиозный экстаз ваших теологов – это не райские гурии Магомета? Множество  мужчин и женщин, живущих только радостями и страданиями, разве не носят они на  себе, Прендик, печать зверя, от которого произошли! Страдание и радость – они  существуют для нас только до тех пор, пока мы ползаем во прахе…    

Как  видите, я продолжал свои исследования, идя по пути, по которому они сами меня  вели. Это единственный путь для всякого исследователя… Я ставил вопрос, находил  на него ответ и в результате получал новый вопрос. Возможно ли то или это? Вы  не можете себе представить, что значат такие вопросы для исследователя, какая  умственная жажда охватывает его! Вы не можете себе представить странную,  непонятную прелесть стремлений мысли. Перед вами уже больше не животное, не  создание единого творца, а только загадка. Жалость… я вспоминаю о ней, как о  чем-то давно забытом. Я желал – это было единственное, чего я желал, –  изучить до конца пластичность живого организма.    

– Но  ведь это ужасно! – сказал я.    

– До  сих пор меня никогда не беспокоила нравственная сторона дела. Изучение природы  делает человека в конце концов таким же безжалостным, как и сама природа. Я  работал, думал лишь о своей цели, а то, что получалось… уходило от меня в  хижины… Прошло одиннадцать лет с тех пор, как мы прибыли сюда: я, Монтгомери и  шестеро полинезийцев. Помню зеленое безмолвие острова и безбрежный простор  океана, расстилавшегося вокруг нас, так явственно, как будто все было только  вчера. Остров, казалось, был специально создан для меня.    

Мы  разгрузили судно и построили дом. Полинезийцы поставили себе у оврага несколько  хижин. Я принялся за работу над тем, что привез с собой. Сначала у меня было  несколько досадных неудач. Я начал с овцы и убил ее на второй день неосторожным  движением скальпеля. Я принялся за вторую овцу, подверг ее ужасным страданиям,  а потом заживил раны. Когда я кончил работу, она показалась мне совсем  человеческим существом, но, взглянув на нее некоторое время спустя, я остался  неудовлетворен. Разума у этого существа было не больше, чем у обыкновенной  овцы. Постепенно меня охватил ужас. Чем больше я смотрел на нее, тем  безобразнее она мне казалась, и, наконец, я убил это страшилище. Эти животные,  лишенные всякого мужества, полны страха и страдания, у них нет даже искорки  отважной решимости встретить боль лицом к лицу, – нет, они совсем не  годились для того, чтобы создать человека.    

– Я  взял самца гориллы и, работая с бесконечным старанием, преодолевая одно  препятствие за другим, сделал из него своего первого человека. Я работал много  недель, днем и ночью. Особенно нуждался в переделке мозг; многое пришлось  изменить, многое добавить. Когда я кончил и он лежал передо мной забинтованный,  связанный и неподвижный, мне показалось, что это прекрасный образец негроидной  расы. Только когда я перестал опасаться за его жизнь, я оставил его и вошел в  эту комнату, где застал Монтгомери в таком же состоянии, в каком были и вы. Он  слышал крики существа, становившегося человеком, вроде тех, которые вас так  взволновали. Сначала я не вполне открылся ему. Полинезийцы тоже видели и поняли  кое-что. При виде меня они дрожали от страха. Я отчасти привлек на свою сторону  Монтгомери, но труднее всего нам было удержать на острове полинезийцев. В конце  концов трое из них все же бежали, и мы лишились яхты. Я долго обучал созданное  мной существо – это продолжалось три или четыре месяца. Я научил его немного  английскому языку, начаткам счета и даже азбуке. Но все это ему трудно  давалось, хотя я и встречал менее понятливых идиотов. Мозг его был совсем  чистой страницей: в нем не сохранилось никаких воспоминаний о том, чем он был  раньше. Когда его раны совсем зажили, осталась только болезненная  чувствительность и неловкость движений и он научился немного говорить, я привел  его к полинезийцам, чтобы поселить среди них.    

Сначала  они страшно испугались, что немного обидело меня, потому что я был о нем высокого  мнения; но он оказался таким ласковым и забавным, что со временем они привыкли  к нему и занялись его воспитанием. Он быстро все схватывал, воспринимал и  подражал всему, чему его обучали; он даже построил себе шалаш, который  показался мне лучше их собственных хижин. Среди полинезийцев был один, в душе  немного проповедник, и он научил его читать или, по крайней мере, узнавать  буквы; он внушил ему также несколько элементарных понятий о нравственности, и,  по-видимому, инстинкты гориллы в нем совершенно не проявлялись.    

Я  несколько дней отдыхал от работы и намеревался послать обо всем отчет в Англию,  чтобы заинтересовать английских физиологов. Но однажды, гуляя, я набрел на  созданное мной существо, оно сидело на дереве и бормотало что-то непонятное  двум дразнившим его полинезийцам. Я пригрозил ему, объяснил недостойность  такого поведения, вызвал в нем чувство стыда и вернулся домой, решив, что надо  достигнуть лучших результатов, прежде чем везти свое творение в Англию. И я  достиг лучших результатов, но так или иначе работа моя пропадала: в них снова просыпались  упорные звериные инстинкты… Я все еще надеюсь на успех. Надеюсь преодолеть все  препятствия… Эта пума…    

Вот вам  и вся история. Полинезийцы все умерли. Один утонул в море, упав за борт  баркаса, другой погиб, поранив пятку, в которую каким-то путем попал сок  ядовитого растения. Трое уплыли на яхте, и я надеюсь, что они утонули.  Последний… был убит. Я стал обходиться без них. Монтгомери сначала вел себя  вроде вас, и тогда…    

– Что  произошло с последним полинезийцем? – резко спросил я. – С тем,  который был убит?..    

– Дело  в том, что, сделав много человекоподобных существ, я в конце концов сделал одного…  – Моро замялся.    

– Ну?    

– Его  убили.    

– Не  понимаю, – сказал я. – Вы хотите сказать…    

– Да,  оно убило полинезийца. Убило и еще несколько других существ, которых поймало.  Мы охотились за ним два дня. Оно сорвалось с цепи случайно. Я никак не  предполагал, что оно убежит. Оно не было закончено. Это был опыт. Получилось  существо, не имевшее конечностей, с ужасной мордой, оно пресмыкалось наподобие  змеи. Оно было разъярено болью и стало перекатываться по земле, как плавает  морская свинья. Несколько дней оно скрывалось в лесу, уничтожая все, что  попадалось ему на пути, пока мы не загнали его в северную часть острова. Мы  разделились, чтобы окружить его. Монтгомери непременно хотел идти со мной. У  того полинезийца было ружье, и когда мы нашли его тело, то увидели, что один из  стволов изогнут в виде буквы «S» и прокушен почти насквозь… Монтгомери  пристрелил чудовище… С тех пор я делал только людей или же мелких существ.    

Он  замолчал. Я наблюдал за выражением его лица.    

– Так  работаю я вот уже двадцать лет, считая девять лет в Англии, и в каждом вновь  созданном мной существе есть изъяны, которые вызывают неудовлетворенность,  побуждают к дальнейшим попыткам. Иногда я поднимаюсь над обычным уровнем,  иногда опускаюсь ниже его, но никогда не достигаю идеала. Человеческий облик я  придаю теперь животному почти без труда, я умею наделить его гибкостью и  грациозностью или огромными размерами и силой, но все же и теперь у меня часто  бывают затруднения с руками и когтями: рука такой тонкий и чувствительный  орган, что я не решаюсь свободно изменять его форму. Но главная трудность  заключается в изменении формы мозга. Умственное развитие этих созданий бывает  иногда непостижимо низким, со странными провалами. И совсем не дается мне  нечто, чего я не могу определить, нечто лежащее в самой основе эмоций. Все  стремления, инстинкты, желания, вредные для человечества, вдруг прорываются и  захлестывают мое создание злобой, ненавистью или страхом. Вам эти твари кажутся  странными и отталкивающими с первого взгляда, мне же после того, как я их  окончу, они представляются бесспорно человеческими существами. И только после  того, как я понаблюдаю за ними, уверенность эта исчезает. Обнаруживается  сначала одна звериная черта, потом другая… Но я еще надеюсь победить. Всякий  раз, как я погружаю живое существо в купель жгучего страдания, я говорю себе:  на этот раз я выжгу из него все звериное, на этот раз я сделаю разумное  существо. И, собственно говоря, что такое десять лет? Человек формировался  тысячелетиями… – Он грустно задумался. – Но я приближаюсь к цели… Эта  пума…    

Помолчав,  он продолжал:    

– А  все же они возвращаются к своему первоначальному состоянию. Как только я  оставляю их, зверь начинает выползать, проявляться…    

Он снова  замолчал.    

– Вы  держите свои создания в этих пещерах? – спросил я.    

– Да.  Я бросаю их, когда начинаю чувствовать в них зверя, и они сами быстро попадают  туда. Все они боятся этого дома и меня. У них там некая пародия на человеческое  общество. Монтгомери знает их жизнь, так как играет роль посредника. Он приучил  нескольких из них служить нам. Мне кажется, хоть он и стыдится в этом  сознаться, что он жалеет их. Но это – его личное дело. Во мне они вызывают  только чувство неудовлетворенности. Я ими больше не интересуюсь. Кажется, они  следуют наставлениям обучавшего их проповедника-полинезийца и устроили жалкое  подобие разумной жизни. Бедные твари! У них есть то, что они называют Законом.  Они поют гимны, в которых говорится, будто все принадлежит мне, их творцу. Они  сами делают себе берлоги, собирают плоды, травы и даже заключают браки. Но я  вижу их насквозь, вижу самую глубину их душ и нахожу там только зверя. Их  звериные инстинкты и страсти продолжают жить и искать выхода… Все же они  странные существа. Сложные, как и все живое. В них есть своего рода высшие  стремления – частью тщеславие, частью бесплодное половое влечение, частью  любопытство… Все это только смешит меня… Но я возлагаю большие надежды на эту  пуму; я усиленно работаю над ее мозгом…    

Он долго  сидел молча. Мы оба были погружены в свои мысли.    

– Ну, –  сказал он наконец, – что вы обо всем этом думаете? Все ли еще боитесь  меня?    

Я  взглянул на него и увидел лишь бледного, седого старика со спокойным взглядом.  Это спокойствие делало его лицо почти красивым, и лишь великолепное сложение  могло бы выделить его среди сотни добродушных стариков. Я вздрогнул. Вместо  ответа я протянул ему оба револьвера.    

– Оставьте  их при себе, – сказал он, удерживая зевок.    

Он  встал, пристально посмотрел на меня и улыбнулся.    

– Вы  провели два бурных дня, – сказал он. – Я бы посоветовал вам уснуть. Я  рад, что все выяснилось. Спокойной ночи!    

Он  задумчиво постоял на пороге и вышел через внутреннюю дверь. Я тотчас же запер  на ключ наружную.    

Потом я  снова сел и сидел в каком-то отупении, чувствуя себя до того усталым умственно  и физически, что решительно не в силах был ни о чем думать. Темное окно, словно  глаз, смотрело на меня. Наконец я заставил себя потушить лампу и лечь в гамак.  Вскоре я заснул.    

 15. Звероподобные люди    

     

Я проснулся  рано. И сразу мне ясно вспомнился весь вчерашний разговор с Моро. Выбравшись из  гамака, я подошел к двери и убедился, что она заперта. Потом я потрогал решетку  окна и нашел ее достаточно прочной. Поскольку эти человекоподобные существа  были только уродливыми чудовищами, дикой пародией на людей, я не мог себе  представить, чего от них можно ожидать, и это было гораздо хуже всякого  определенного страха. Кто-то постучался в дверь, и я услышал невнятное  бормотание Млинга. Я сунул в карман один из револьверов и, сжимая его рукоятку,  открыл дверь.    

– С  добрым утром, сэр, – сказал он, внося, кроме обычного завтрака из овощей,  плохо приготовленного кролика. Вслед за ним вошел Монтгомери. Его бегающие  глаза скользнули по моей руке, засунутой в карман, и он криво усмехнулся.    

Пуму в  тот день оставили в покое, чтобы зажили раны, но Моро все же предпочел  уединение и не присоединился к нам. Я принялся расспрашивать Монтгомери, чтобы  выяснить образ жизни звероподобных людей. Особенно мне хотелось знать, что  удерживало этих страшилищ от нападения на Моро и Монтгомери и от уничтожения  друг друга.    

Он  объяснил, что Моро, как и он сам, живут в относительной безопасности благодаря  ограниченному умственному кругозору этих созданий. Хотя, с одной стороны, они  умственно выше обыкновенных животных, а с другой – их звериные инстинкты готовы  пробудиться, они, по словам Монтгомери, всегда жили под влиянием неких  внушенных им Моро незыблемых понятий, которые, безусловно, сковывали их волю.  Они были загипнотизированы, им внушили немыслимость одних вещей и  непозволительность других, и все эти запреты так прочно укоренились в их несовершенном  мозгу, что исключали всякую возможность неповиновения. Однако кое в чем старый  звериный инстинкт противоречил внушениям Моро. Множество запретов, называемых  ими Законом (я их уже слышал), вступали в противодействие с глубоко  вкоренившимися, вечно мятежными устремлениями животной природы. Они всегда  твердили этот Закон и, как я увидел впоследствии, всегда нарушали его. Моро и  Монтгомери особенно заботились о том, чтобы они не узнали вкуса крови. Это  неизбежно вызвало бы самые опасные последствия.    

Монтгомери  сказал, что страх перед Законом, особенно среди существ из семейства кошачьих,  необычайно ослабевал с наступлением ночи; в это время зверь просыпался в них с  особенной силой. С приближением сумерек у них появлялось желание охотиться, и  они отваживались на такие вещи, о которых днем и не помышляли. Именно поэтому  леопардо-человек пустился за мной в погоню в первый вечер моего приезда. Но в  начале моего пребывания на острове они нарушали Закон украдкой, и то лишь с  наступлением ночи; при свете дня все они свято почитали веления Закона.    

А теперь  приведу кое-какие общие сведения об острове и его звероподобных обитателях.  Остров – низкий, с извилистыми берегами – имел площадь в семь или восемь  квадратных миль[2].  Он был вулканического происхождения, и с трех сторон его окаймляли коралловые  рифы. Несколько дымящихся трещин на севере да горячий источник были теперь  единственными признаками создавших его некогда сил. По временам ощущались  слабые подземные толчки и из трещин вырывались клубы пара. Но этим все и  ограничивалось. На острове, как сообщил мне Монтгомери, жили более шестидесяти  странных существ, созданных Моро, не считая мелких уродцев, которые обитали в  кустарнике и не имели человеческого облика. В общей сложности Моро изготовил их  около ста двадцати, но одни умерли сами, а другие, вроде безногого  пресмыкающегося, о котором он мне рассказал, были убиты. Монтгомери рассказал  мне также, что они были способны размножаться, но их потомство не наследовало  от родителей человеческих черт и вскоре умирало. Некоторым Моро успел придать  человеческий облик. Существ женского пола было меньше, за ними тайно ухаживали  многие, несмотря на однобрачие, предписываемое Законом.    

Я не  могу подробно описать этих звероподобных людей; глаз моя не привык замечать подробности,  и рисовать я, к сожалению, не умею. Больше всего поражали меня их короткие по  сравнению с телом ноги; и все же – так относительны наши представления о красоте  – глаз мой постепенно настолько привык к их виду, что мои собственные длинные  ноги стали в конце концов казаться мне неуклюжими. Кроме того, лица у этих  созданий были вытянуты вперед, спины сгорблены совсем не так, как у людей. Даже  у обезьяно-человека не было красивой, чуть вогнутой линии спины, придающей  такую грацию человеческой фигуре. У большинства из них плечи неуклюже  сутулились, короткие руки вяло висели по сторонам. Но густо обросшие шерстью  встречались не часто, во всяком случае, так было до самого конца моего  пребывания на острове.    

Кроме  того, бросалась в глаза уродливость их лиц. Почти у всех были выдающиеся вперед  челюсти, безобразные уши, широкие носы, косматые или жесткие волосы и глаза  странного цвета или странным образом посаженные. Никто из них не умел смеяться,  и только обезьяно-человек как-то странно хихикал. Помимо этих общих черт, в их  внешности было мало сходства, каждый сохранил признаки своей породы;  человеческий облик не мог полностью скрыть леопарда, быка, свинью или  какое-нибудь другое животное, а иногда и нескольких животных, из которых было  сделано каждое существо. Голоса их сильно отличались друг от друга. Руки всегда  были уродливы; и хотя некоторые поражали меня своим сходством с человеческой  рукой, но почти все обладали разным числом пальцев, имели грубые ногти и были  лишены тонкости осязания.    

Страшнее  всех были леопардо-человек и существо, созданное из гиены и свиньи. Трое человеко-быков,  которые втаскивали на берег баркас, превосходили их величиной. За ними  следовали косматый глашатай Закона, Млинг и сатироподобное существо – помесь  обезьяны и козла. Еще было три человеко-борова, одна женщина-свинья, помесь  кобылы с носорогом и несколько других существ женского пола, происхождение  которых я не мог определить. Было несколько человеко-волков, медведе-вол и  человеко-сенбернар. Про обезьяно-человека я уже рассказывал; кроме него, была  еще омерзительная, вонючая старуха, сделанная из лисицы и медведицы. Я возненавидел  ее с первого взгляда. Говорили, что она страстная почитательница Закона. Меньше  по величине были несколько пятнистых молодых тварей и ленивцеподобное существо.  Но довольно этого перечня.    

Сначала  я испытывал отвращение при виде этих уродов и слишком остро чувствовал, что они  все же оставались зверями, но постепенно стал привыкать к ним и относился к ним  почти как Монтгомери. Он жил с ними уже так долго, что начал смотреть на них  как на обыкновенных людей, прошлая жизнь в Лондоне казалась ему навеки  исчезнувшим сном. Только раз в год он отправлялся в Арику к торговцу животными.  Там, в селении испанских метисов-мореходов, он едва ли видел прекрасные  экземпляры человеческого рода. Люди на судне, по его словам, сначала казались  ему точь-в-точь такими странными, какими показались мне существа на  острове, – с неестественно длинными ногами, плоскими лицами, выпуклыми  лбами, подозрительные, опасные и бессердечные. Он не любил людей. Ко мне он, по  его мнению, почувствовал симпатию только потому, что спас мне жизнь.    

Мне даже  казалось, что он чувствовал тайное влечение к некоторым из этих преображенных  созданий, какую-то порочную симпатию, которую он вначале старался скрыть от  меня.    

Млинг,  темнолицый слуга Монтгомери, первый из зверо-людей, которого я встретил, жил не  в пещерах с остальными своими собратьями, а в маленькой конуре за оградой. Он  едва ли был такой же развитой, как обезьяно-человек, но гораздо более кроткий и  больше всего похож на человека. Монтгомери выучил его стряпать и исполнять  домашние обязанности. Он представлял собой сложный трофей ужасного искусства  Моро, помесь медведя, собаки и быка, одно из тщательнейше сделанных созданий. К  Монтгомери он относился с удивительной нежностью и преданностью; тот иногда  замечал это, ласкал его, называл полушутливыми именами, заставлявшими Млинга  скакать от восторга; иногда же он дурно обращался с ним, особенно после  нескольких рюмок коньяку, награждал его пинками, забрасывал камнями или  зажженными спичками. Но, как бы ни обращался с ним Монтгомери, Млинг больше  всего на свете любил быть возле него.    

Постепенно  я настолько привык к зверо-людям, что тысячи вещей, раньше казавшихся мне  дикими и отталкивающими, скоро сделались обыкновенными и естественными.  Вероятно, окружающая обстановка на все накладывает свой отпечаток. Монтгомери и  Моро были слишком необычайные и своеобразные люди, чтобы я мог сохранить в их  обществе представление о человеке. Когда я видел, как один из неуклюжих  человеко-быков, разгружавших баркас, тяжело ступая, шагал среди кустов, то  невольно старался понять: чем же отличается он от настоящего крестьянина,  плетущегося домой после отупляющего труда? Когда я встречал  полулисицу-полумедведицу с лукавым лицом, удивительно похожим на человеческое  благодаря своей хитрости, мне казалось, что я уже раньше встречал ее в каком-то  городе.    

Конечно,  по временам зверь проявлялся в них отчетливо. Я видел, например, уродливое существо,  похожее на сгорбленного дикаря, сидевшее на корточках у входа в одну из берлог;  иногда оно вытягивало руки и принималось зевать, неожиданно открывая при этом  острые, как бритвы, резцы и сильные, блестящие, как ножи, клыки. Или же,  взглянув неожиданно смело в глаза какому-нибудь гибкому, закутанному в белое  женственному созданию, встреченному на узкой тропинке, я видел вдруг  (содрогаясь от отвращения), что глаза ее похожи на щелки, или же, скользнув по  ней взглядом, замечал изогнутый ноготь, которым она придерживала свое  безобразное одеяние. Крайне любопытно, хотя я никак не могу себе это объяснить,  что эти странные твари – я говорю о существах женского пола – в первое время  инстинктивно чувствовали свое отталкивающее безобразие и даже больше, чем  обыкновенные люди, следили за своей одеждой.    

 16. Зверо-люди узнают  вкус крови    

     

Как  всякий неопытный писатель, я то и дело уклоняюсь от темы. Позавтракав с  Монтгомери, мы пошли прогуляться по острову, посмотреть на дымящуюся трещину и  на горячий источник, в воды которого я попал накануне. У нас обоих были хлысты  и заряженные револьверы. Когда мы шли через густые заросли, до нас донесся писк  кролика. Мы остановились и прислушались, но, не услышав больше ничего, продолжали  путь, вскоре совершенно забыв об этом. Монтгомери указал мне на нескольких  маленьких розовых существ с длинными задними ногами, которые прыгали среди  кустов. Он сказал, что эти существа Моро сделал из потомства зверо-людей.  Вначале он думал, что их можно будет разводить для пищи, но они пожирали своих  детенышей, так что из этого ничего не вышло. Я уже видел несколько таких  существ: одного – во время ночного бегства от леопардо-человека, а другого –  накануне, когда за мной гнался Моро. Случайно один из них, удирая от нас, попал  в яму от вырванного с корнем дерева. Прежде чем он успел выбраться, нам удалось  поймать его. Он визжал, шипел, как кошка, царапался, отчаянно брыкался задними  ногами, пытался даже укусить нас, но зубы его были слишком слабы и способны  лишь слабо ущипнуть кожу. Это существо показалось мне довольно привлекательным,  и, так как Монтгомери подтвердил, что оно никогда не портит землю рытьем нор и  очень чистоплотно в своих привычках, я решил, что оно с успехом могло бы  заменить обыкновенных кроликов в загородных парках.    

Дальше  мы увидели дерево, кора с которого была содрана длинными полосами.    

Монтгомери  указал мне на него.    

– «Не  обдирать когтями кору с деревьев – это Закон», – сказал он. – Только  вот многие ли из них исполняют это!    

Вскоре,  насколько помню, мы встретили сатиро– и обезьяно-человека. Сатира Моро сделал,  вспомнив все, что знал о древности, – у него было козлиное лицо  грубо-еврейского типа, неприятный блеющий голос и ноги, с какими принято  изображать черта. Когда мы проходили мимо, он глодал какие-то стручки. Оба они  приветствовали Монтгомери.    

– Здравствуй,  второй с хлыстом! – сказали они.    

– Теперь  есть еще третий с хлыстом, – сказал Монтгомери, – запомните это  хорошенько!    

– Разве  его не сделали? – спросил обезьяно-человек. – Он сказал, что его  сделали.    

Сатиро-человек  с любопытством посмотрел на меня.    

– Третий  с хлыстом, он плакал и шел в море, у него худое, бледное лицо.    

– У  него тонкий, длинный хлыст, – прибавил. Монтгомери.    

– Вчера  он был в крови и плакал, – сказал сатир. – У вас никогда не идет  кровь, и вы не плачете. У господина никогда не идет кровь, и он никогда не  плачет.    

– Ах  ты бродяга! – сказал Монтгомери. – Берегись, не то сам будешь в крови  и будешь плакать.    

– У  него пять пальцев; он человек с пятью пальцами, как и я, – сказал  обезьяно-человек.    

– Пойдемте,  Прендик, – сказал Монтгомери, взяв меня за руку, и мы пошли дальше.    

Сатир и  обезьяно-человек стояли, следя за нами и переговариваясь.    

– Он  молчит, – сказал сатир. – А у людей есть голоса.    

– Вчера  он просил меня дать ему поесть, – сказал обезьяно-человек. – Он не  знал, где достать.    

Больше я  ничего не расслышал, до меня донесся только смех сатира.    

На  обратном пути мы набрели на мертвого кролика. Красное тельце несчастного  создания было растерзано на куски, ребра ободраны до костей, мясо с хребта  кто-то явно обгрыз.    

Увидев  это, Монтгомери остановился.    

– Боже  мой! – сказал он, нагнувшись и подняв несколько раздробленных позвонков,  чтобы получше рассмотреть их. – Боже мой, – повторил он, – что  это?    

– Кто-нибудь  из ваших хищников вспомнил свои старые привычки, – сказал я,  помолчав. – Эти позвонки прокушены насквозь.    

Монтгомери  стоял, не сводя глаз с позвонков, бледный, с перекошенным ртом.    

– Плохо  дело, – сказал он.    

– Я  уже видел нечто в этом роде, – заметил я, – в первый же день.    

– Черт  побери! Что же именно?    

– Кролика  с оторванной головой.    

– В  первый день?    

– Да,  в первый день. В кустарнике, за оградой, когда я ушел вечером из дому. Голова у  него была оторвана.    

Он  протяжно свистнул.    

– Более  того, я догадываюсь, кто это сделал. Это, конечно, только догадка. Прежде чем  набрести на того кролика, я видел, как один урод пил из ручья.    

– Лакал  воду?    

– Да.    

– «Не  лакать воду языком – это Закон». Хорошо же они его исполняют, когда Моро нет поблизости!    

– Он  же потом гнался за мной.    

– Ясное  дело, – сказал Монтгомери, – все хищники таковы. Убив жертву, они  пьют. Вкус крови, вот в чем все дело. А каков он был с виду? Узнали бы вы его?    

Стоя над  мертвым кроликом, он озирался вокруг, всматриваясь в глубину зарослей, где таилась  опасность.    

– Вкус  крови, – опять повторил Монтгомери.    

Вынув  револьвер и убедившись, что он заряжен, Монтгомери снова спрятал его в карман.  Затем он Принялся теребить свою отвисшую губу.    

– Мне  кажется, я узнал бы этого урода. Я оглушил его камнем. У него должна была остаться  изрядная шишка на голове.    

– Но  ведь нужно доказать, что это он загрыз кролика, – сказал  Монтгомери. – Жалею, что привез их сюда.    

Я хотел  было идти дальше, но он все стоял в нерешительности над кроликом. Заметив это,  я отошел подальше в сторону.    

– Идемте, –  позвал я его.    

Он  мгновенно вышел из задумчивости и направился ко мне.    

– Видите  ли, – сказал он, понизив голос, – им внушили что нельзя есть ничего  бегающего по земле. Если кто-нибудь из них случайно вкусил крови…    

Некоторое  время мы шли молча.    

– Удивляюсь,  как это могло случиться? – сказал он, обращаясь сам к себе. – Вчера я  совершил глупость, – добавил он, помолчав. – Мой слуга… Я показал  ему, как свежевать и жарить кролика. И странное дело… Я видел, как он облизывал  пальцы… Раньше я ничего такого за ним не замечал. Мы должны положить этому  конец. Надо обо всем рассказать Моро…    

На  обратном пути к дому он только об этом и думал.    

Моро  отнесся к происшедшему еще серьезнее Монтгомери, и страх их невольно передался  мне.    

– Нужно  принять меры, – сказал Моро. – Лично у меня нет ни малейшего  сомнения, что виновник – леопардо-человек. Но как это доказать? Очень жаль,  Монтгомери, что вы не оставили свои гастрономические наклонности при себе:  можно было отлично обойтись без таких провоцирующих новшеств. А теперь мы  рискуем попасть в переплет.    

– Я  был ослом, – сознался Монтгомери. – Но дело сделано. Помните, вы сами  велели мне купить кроликов?    

– Надо  сразу этим заняться, – сказал Моро. – Если что-нибудь случится, Млинг  сумеет защитить себя?    

– Я  вовсе не так уверен в Млинге, а ведь я как будто достаточно хорошо его знаю.    

В тот же  день Моро, Монтгомери, я и Млинг отправились на другой конец острова, к хижинам.  Все были вооружены. Млинг нес небольшой топор, которым он обыкновенно рубил  дрова, и несколько мотков проволоки. У Моро через плечо висел большой  пастушеский рог.    

– Вы  увидите собрание зверо-людей, – сказал мне Монтгомери. – Это –  любопытное зрелище.    

Моро за  всю дорогу не произнес ни слова, и его решительное седобородое лицо было угрюмо.    

Мы  перебрались через овраг, по которому протекал горячий ручей, и, пройдя  извилистой тропинкой сквозь тростники, добрались до большой равнины, покрытой  густым желтоватым налетом. Это, по-видимому, была сера. Вдали, за отмелью,  блестел океан. Мы остановились у большого естественного амфитеатра. Моро  протрубил в рог, и звуки его нарушили тишину тропического полдня. Легкие у  Моро, по-видимому, были здоровые. Звуки становились все оглушительней, и со  всех сторон их подхватывало эхо.    

– Уф! –  сказал Моро, опуская рог.    

В  тростниках послышался шорох, я из густых зеленых зарослей на болоте, по  которому я бежал накануне, раздались голоса. Затем с трех или четырех сторон  желтой равнины показались нелепые фигуры спешивших к нам зверо-людей.    

Меня  снова охватил ужас, когда я увидел, как один за другим неуклюже появлялись эти  чудовища из-за деревьев и тростников, ковыляя по горячей пыли.    

Но Моро  и Монтгомери смотрели на это довольно хладнокровно, и я вынужден был оставаться  с ними. Первым прибежал сатир, какой-то совсем нереальный, несмотря на отбрасываемую  им тень и летевшую из-под копыт пыль. Потом появилось из чащи новое страшилище  – смесь лошади и носорога, – оно и сейчас на ходу жевало солому; вслед за  ним появилась женщина-свинья и обе женщины-волчихи, потом ведьма,  полулиса-полумедведица, со своим заостренным красным лицом и красными глазами,  а за ней остальные. Все страшно торопились. Подходя, они низко кланялись Моро  и, не обращая внимания друг на друга, пели слова второй, части Закона: «Его рука  поражает. Его рука исцеляет…» И так далее.    

Подойдя  шагов на тридцать, они остановились, опустились на землю и принялись посыпать  головы пылью. Представьте только себе эту картину! Мы трое, одетые в синие  одежды, и безобразный темнолицый слуга стояли под высоким, залитым солнцем  небом, окруженные этими павшими ниц, размахивавшими руками страшилищами, одни  из которых были совершенно похожи на людей, кроме еле уловимого отличия в  выражении лиц и в жестах, другие – какие-то калеки и, наконец, третьи – до того  обезображенные, что они походили на болезненные видения из ужасных кошмаров, а  позади с одной стороны колеблющийся тростник, с другой – густые пальмы, отделявшие  нас от оврага с его пещерами, а к северу – туманная даль Тихого океана.    

– Шестьдесят  два, шестьдесят три, – считал Моро. – Недостает четверых!    

– Не  вижу леопардо-человека, – сказал я.    

Моро  снова протрубил в рог, и при звуке его все зверо-люди стали корчиться и ползать  по земле.    

И вот из  камышей, украдкой, пригибаясь и стараясь за спиной Моро присоединиться к  остальным, появился леопардо-человек. Я увидел шишку у него на лбу. Последним  появился маленький обезьяно-человек. Остальные, уставшие ползать в пыли,  бросали на него злобные взгляды.    

– Довольно, –  решительно произнес Моро, и вся звериная братия, усевшись на землю, прекратила  славословия.    

– Где  глашатай Закона? – спросил Моро, и косматое страшилище склонилось до самой  земли.    

– Говори, –  сказал Моро, и тотчас все собрание, преклонив колени, раскачиваясь из стороны в  сторону и подбрасывая в воздух куски серы сначала правой рукой, а потом левой, снова  принялось распевать свою удивительную литанию.    

Когда  они дошли до слов: «Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон», – Моро поднял  тонкую белую руку.    

– Довольно! –  крикнул он, и сразу воцарилась мертвая тишина.    

Мне  кажется, все они знали и боялись предстоящего. Взгляд мой пробегал по их  странным лицам. Видя, как они дрожат, какой ужас застыл в их глазах, я удивился  самому себе, принявшему их некогда за людей.    

– Этот  запрет был нарушен, – сказал Моро.    

– Нет  спасения, – произнесло безликое косматое чудище.    

– Нет  спасения, – повторило за ним все собрание зверо-людей.    

– Кто  нарушил Закон? – крикнул Моро, обводя глазами их лица и щелкая хлыстом.    

Я  заметил, что у гиено-свиньи, так же как и у леопардо-человека, был смущенный  вид. Моро замолчал, глядя в упор на существа, которые пресмыкались пред ним,  помня испытанные ими нестерпимые страдания.    

– Кто  нарушил Закон? – повторил Моро громовым голосом.    

Моро  посмотрел прямо в глаза леопардо-человека таким взглядом, как будто хотел  заглянуть в самую глубину его души.    

– Тот,  кто нарушает Закон… – начал Моро с оттенком торжества, отведя глаза от своей  жертвы и повернувшись к остальным.    

–…возвращается  в Дом страдания! – подхватили все хором. – Возвращается в Дом страдания,  о господин!    

– В  Дом страдания, в Дом страдания! – заболтал обезьяно-человек, как будто эта  мысль была ему очень приятна.    

– Ты  слышишь? – сказал Моро, поворачиваясь к преступнику. – Друзья… Эй!    

Он не  договорил, так как леопардо-человек, избавившись от гипноза его взгляда,  вскочил с горящими глазами и, обнажив хищные, сверкающие клыки, бросился на  своего мучителя. Я убежден, что только безумный и невыносимый ужас мог быть  причиной такого нападения. Все шестьдесят с лишком чудовищ вскочили. Я выхватил  револьвер. Человек и его творение столкнулись. Я увидел, как от удара  леопардо-человека Моро пошатнулся. Вокруг раздавались дикие крики и завывания.    

Все  завертелось вихрем. С минуту я думал, что поднялся общий бунт.    

Разъяренное  лицо леопардо-человека мелькнуло предо мной – его преследовал Млинг. Я увидел,  как сверкали желтые глаза гиено-свиньи, – казалось, она готова была  кинуться на меня. А из-за ее сутулых плеч горели глаза сатира. Я услышал  выстрел Моро и увидел вспышку, озарившую возбужденную толпу. Вся она  колыхнулась, увлекая меня за собой. И через мгновение я уже мчался среди дико  вопившей толпы вслед за леопардо-человеком.    

Вот все,  что я помню. Я видел, как леопардо-человек ударил Моро, а потом все завертелось  вокруг меня, и я бежал со всех ног.    

Млинг  был впереди, преследуя беглеца по пятам. За ним, высунув языки, большими прыжками  бежали женщины-волчихи. Визжа от возбуждения, люди-свиньи и оба человеко-быка в  своих белых одеждах скакали за ними. Следом бежал Моро, окруженный толпой  зверо-людей. Его широкополую соломенную шляпу сорвал ветер, в руке он сжимал револьвер,  и его длинные седые волосы развевались. Гиено-свинья держалась рядом со мной,  украдкой посматривая на меня своими хищными глазами. Остальные с криком и шумом  следовали за нами.    

Леопардо-человек  продирался сквозь высокие тростники, которые, смыкаясь за ним, хлестали по лицу  Млинга. Все остальные, добежав до тростника, бросились по их следам. Так мы  бежали через тростник, вероятно, с четверть мили, а потом очутились в густом  лесу, где двигаться было очень трудно, хотя бежали мы большой толпой: ветки стегали  нас по липу, цепкие лианы хватали за шею или обвивались вокруг ног, колючки  рвали одежду и царапали тело.    

– Он  пробежал здесь на четвереньках, – задыхаясь, проговорил Моро, оказавшийся  теперь впереди меня.    

– Нет  спасения, – сказал волко-медведь, в возбуждении погони смеясь мне прямо в  лицо.    

Мы снова  очутились среди скал и увидели беглеца: он удирал на четвереньках и рычал на  нас, оборачиваясь через плечо. В ответ на это рычание раздался восторженный вой  волчьей братии. На беглеце все еще была одежда, и издалека лицо его казалось  человеческим, но поступь была кошачья, а быстрые движения лопаток выдавали  преследуемого зверя. Он перепрыгнул через какие-то колючие кусты с желтоватыми  цветами и скрылся из виду. Млинг был почти у кустов.    

Большинство  из нас уже не могло бежать так быстро и замедлило шаг. Когда мы проходили по  открытому месту, я увидел, как сильно растянулись преследователи. Гиено-свинья  все еще бежала рядом со мной, не сводя с меня глаз, и по временам насмешливо  хрюкала.    

Леопардо-человек,  добравшись до скал и заметив, что так он попадет на мыс, где крался за мной в  первый вечер моего прибытия, повернул обратно в кустарник. Но Монтгомери,  заметив этот маневр, заставил его отступить.    

Так,  задыхаясь, спотыкаясь о камни, исцарапанный колючками, продираясь сквозь тростники  и папоротники, я помогал преследовать леопардо-человека, который нарушил Закон,  а гиено-свинья, дико смеясь, бежала рядом со мной. Я шатался, голова моя  кружилась, сердце бешено стучало, я изнемогал, но не терял остальных из виду,  так как иначе я остался бы один на один с этим ужасным чудовищем. И я продолжал  бежать, несмотря на свою бесконечную усталость и полуденную жару.    

Наконец  пыл погони начал угасать. Мы загнали несчастного на край острова. Моро с хлыстом  в руке выстроил нас в неровную шеренгу, и мы медленно двигались, перекликаясь  друг с другом и стягивая кольцо вокруг своей жертвы.    

Она  притаилась, бесшумная и невидимая, в том самом кустарнике, где я спасался от  нее во время полночной погони.    

– Осторожно, –  кричал Моро, – осторожно!    

А мы тем  временем охватывали кустарник и окружали беглеца.    

– Остерегайтесь  нападения! – послышался из-за чащи голос Монтгомери.    

Я был на  склоне холма, над кустарником. Монтгомери и Моро внизу обшаривали берег. Мы  медленно продвигались среди переплетенных ветвей и листьев. Беглец не  шевелился.    

– Возвращается  в Дом страдания, в Дом страдания! – раздавался где-то шагах в двадцати голос  обезьяно-человека.    

Услышав  это, я простил несчастному тот страх, который он заставил меня пережить. Я  услышал, как справа от меня затрещали ветки и сучья под тяжелыми шагами  лошади-носорога. И вдруг сквозь густо переплетенную зелень в полутьме пышной  растительности я увидел преследуемого. Я остановился. Он весь съежился,  обернувшись через плечо, его блестящие зеленые глаза смотрели на меня.    

Вам это  может показаться странным и противоречивым – я не могу этого объяснить, –  по теперь, видя существо в истинно звериной позе, со сверкающими глазами, с его  не вполне человеческим лицом, перекошенным от ужаса, я снова почувствовал в нем  что-то человеческое. Еще одно мгновение – и остальные преследователи увидят и  схватят его, чтобы еще раз подвергнуть ужаснейшим пыткам в Доме страдания.    

Я  решительно выхватил револьвер, прицелился ему прямо между глаз, в которых  застыл ужас, и выстрелил.    

В это  время гиено-свинья тоже увидела его и, пронзительно завизжав, вонзила зубы в  его шею. Зеленая чаща вокруг меня заколыхалась и затрещала, так как зверо-люди  всей толпой кинулись туда один за другим.    

– Не  убивайте его, Прендик! – кричал Моро. – Не убивайте!    

Я  увидел, как он нагнулся, пробираясь среди папоротников.    

Через  мгновение он уже отогнал гиено-свинью ударом хлыста и вместе с Монтгомери осаживал  от все еще трепетавшего тела возбужденную, кровожадную толпу, среди которой  особенно напирал Млинг.    

Косматое  страшилище подошло к трупу, проскользнув у меня под рукой, и стало нюхать  воздух. Остальные в пылу звериного восторга толкали меня, чтобы пробраться  поближе.    

– Черт  вас побери, Прендик! – сказал Моро. – Он был мне нужен.    

– Очень  жаль, – отозвался я, хотя в действительности нисколько не сожалел о  сделанном. – Это был мгновенный порыв.    

Я  чувствовал себя совсем больным от возбуждения и усталости. Повернув назад, я  растолкал толпу и один пошел вверх по склону к самой возвышенной части мыса. Я  услышал, как Моро громко отдал распоряжения, и трое закутанных в белое  человеко-быков поволокли жертву к воде.    

Мне было  нетрудно остаться одному. Зверо-люди проявили чисто человеческое любопытство по  отношению к мертвому и валили за ними густой толпой, сопя и ворча.  Человеко-быки тащили его вниз, к берегу. Я направился к мысу и смотрел, как  они, вырисовываясь темными силуэтами на фоне вечернего неба, волокли к морю  тяжелое тело, и, как нахлынувшая волна, в моем уме промелькнула мысль о  страшной бесцельности событий, происходящих на острове. На берегу среди скал  стояли обезьяно-человек, гиено-свинья и несколько других зверо-людей, окружив  Монтгомери и Моро. Все они были еще сильно возбуждены и шумно выражали свою  преданность Закону. Но я был глубоко убежден, что гиено-свинья была тоже  причастна к убийству кроликов. Меня охватила странная уверенность, что,  несмотря на всю нелепость и необычайность форм, я видел перед собою в миниатюре  человеческую жизнь с ее переплетением инстинктов, разума и случайности. Погиб  не просто человек, а леопардо-человек. Вот и вся разница.    

Бедные  твари! Передо мною раскрывался весь ужас жестокости Моро. До сих пор я не думал  о тех страданиях и страхе, которые испытывали несчастные животные после того,  как выходили из рук Моро. Я содрогался, только воображая их мучения за оградой,  но теперь это казалось мне не главным. Раньше они были животными, их инстинкты  были приспособлены к окружающим условиям, и они были счастливы, насколько могут  быть счастливы живые существа. Теперь же они были скованы узами человеческих  условностей, жили в страхе, который никогда не умирал, ограниченные Законом,  которого не могли понять; эта пародия на человеческую жизнь начиналась с  мучений и была долгой внутренней борьбой, бесконечно долгим страхом перед Моро.  И для чего? Эта бессмысленность возмущала меня.    

Будь у  Моро какая-нибудь понятная мне цель, я мог бы, по крайней мере, сочувствовать  ему. Я вовсе не так уж разборчив в средствах. Я даже многое простил бы ему,  будь мотивом его поступков ненависть. Но он был так спокоен, так беспечен! Его  любопытство, его дикие, бесцельные исследования увлекали его, и вот новое  существо выбрасывалось в жизнь на несколько лет, чтобы бороться, ошибаться,  страдать и в конце концов умереть мучительной смертью. Они были несчастны: врожденная  животная ненависть побуждала их преследовать друг друга; Закон удерживал их от  короткой борьбы, приводящей их соперничество к решительному исходу.    

В те дни  мой страх перед зверо-людьми уступил место страху перед Моро. Я впал в болезненное  состояние, долгое и мучительное, в какой-то безумный страх, который оставил  прочные следы в моем мозгу. Признаться, я потерял веру в разумность мироздания,  когда увидел бессмысленные страдания, царившие на этом острове. Слепая,  безжалостная машина, казалось, выкраивала, придавала форму живым существам, и  я, Моро (из-за своей страсти к исследованию), Монтгомери (из-за своей страсти к  пьянству), зверо-люди со своими инстинктами и ограниченным умом – все мы  вертелись и дробились между ее безжалостных, непрерывно движущихся колес. Но  это душевное состояние пришло не сразу… Мне даже кажется, что, рассказывая об  этом, я забегаю вперед.    

 17. Катастрофа    

     

Прошло  полтора месяца, и я перестал испытывать что-либо, кроме неприязни и отвращения,  к ужасным опытам Моро. Моим единственным желанием было уйти от творца этих  ужасных карикатур на мой образ и подобие, вернуться к приятному и нормальному  общению с людьми. Люди, с которыми я был теперь разлучен, стали представляться  мне идиллически добродетельными и прекрасными. Моя дружба с Монтгомери не  удалась. Его долгая обособленность от людей, тайная склонность к пьянству,  явная симпатия к зверо-людям – все это отталкивало меня от него. Несколько раз  я отказывался сопровождать его к ним. Я избегал общения с ними, как только мог.  Большую часть времени я проводил на берегу, тщетно ожидая появления  какого-нибудь спасительного корабля, пока наконец над нами не разразилось  ужасное бедствие, совершенно изменившее положение вещей на острове.    

Это  случилось месяца через два после моего прибытия, а может быть, и больше, не  знаю, потому что не вел счет времени. Катастрофа произошла неожиданно.  Случилась она рано утром, помнится, около шести часов. Я рано встал и  позавтракал, так как меня разбудил шум – зверо-люди таскали дрова за ограду.    

Позавтракав,  я вышел к открытым воротам и стоял там, куря сигарету и наслаждаясь свежестью  раннего утра. Вскоре из-за ограды вышел Моро и поздоровался со мной. Он прошел  мимо меня, и я услышал, как у меня за спиной щелкнул замок, когда он отпирал  свою лабораторию. Я уже до такой степени привык к ужасу, царившему на острове,  что без малейшего волнения слушал, как жертва Моро – пума начала стонать под  пыткой. Она встретила своего мучителя пронзительным криком, точь-в-точь  походившим на крик разъяренной женщины.    

А потом что-то  случилось. До сих пор не знаю хорошенько, в чем было дело. Я услышал позади  себя резкий крик, звук падения и, обернувшись, увидел надвигавшееся на меня  ужаснейшее лицо, не человеческое и не звериное, а какое-то адское: темное, все  изборожденное красными рубцами, сплошь усеянное каплями крови, и на нем  сверкали глаза, лишенные век. Я поднял руку, прикрываясь от удара, и упал  головой вперед, чувствуя, что сломал руку, а огромное страшилище, обмотанное  корпией, с развевающимися кровавыми бинтами, перескочило через меня и исчезло.  Я покатился вниз, к берегу, попытался сесть и упал прямо на сломанную руку. А  потом появился Моро. Его большое бледное лицо казалось еще ужаснее от крови,  струившейся по лбу. В руке он держал револьвер. Он едва взглянул на меня и  тотчас же бросился в погоню за пумой.    

Я ощупал  руку и сел на землю. Вдали большими скачками мчалась по берегу забинтованная  фигура, а следом за ней Моро. Она обернулась, увидела его и неожиданно  повернула в кустарник. С каждым скачком она уходила от него все дальше. Я  увидел, как она нырнула в кусты, а Моро, бежавший ей наперерез, выстрелил. Он  промахнулся, и она исчезла. А вслед за ней и он исчез в зеленой чаще.    

Я  смотрел им вслед, но тут боль в руке так усилилась, что я, шатаясь, со стоном  вскочил на ноги.    

На  пороге показался Монтгомери, одетый, с револьвером в руке.    

– Боже  мой, Прендик! – воскликнул он, не замечая, что я покалечен. – Эта  тварь сбежала! Вырвала из стены крюки! Видели вы их? – Но тут, заметив,  что я держусь за руку, быстро спросил: – Что с вами?    

– Я  стоял в дверях, – ответил я.    

Он  подошел и ощупал мою руку.    

– У  вас кровь на блузе, – сказал он, закатывая мне рукав.    

Он сунул  револьвер в карман, снова ощупал мою руку и повел меня в дом.    

– У  вас рука сломана, – сказал он и добавил: – Расскажите подробно, как это  случилось?    

Я  рассказал ему все, что видел, отрывистыми фразами, прерываемыми стонами, а он  тем временем ловко и быстро перевязал мне руку. Подвесив ее на перевязь через  плечо, он отошел и посмотрел на меня.    

– Так  будет хорошо, – сказал он. – Но что же дальше?    

Он  задумался. Потом вышел и запер ворота. Некоторое время его не было.    

Меня  больше всего заботила моя рука. Все происшедшее казалось мне лишь одним из многих  ужасных событий, происходивших на острове. Я уселся в шезлонг и, должен сознаться,  от всей души проклинал остров. Боль в руке, сначала тупая, стала острой и  жгучей, а Монтгомери все еще где-то пропадал.    

Вернулся  он бледный, нижняя губа у него отвисла более обыкновенного.    

– Моро  как сквозь землю провалился, – сказал он. – Наверное, ему понадобится  моя помощь. – Он уставился на меня своими пустыми глазами. – Сильный  зверь, – сказал он, – крюки вырваны из стены.    

Он  подошел к окну, потом к двери и снова повернулся ко мне.    

– Пойду  искать его, – сказал он. – Вот, возьмите револьвер. По правде говоря,  я очень встревожен.    

Он вынул  револьвер, положил его рядом со мной на стол и вышел, оставив меня в сильном  беспокойстве. Я недолго просидел в комнате после его ухода. Держа в руке  револьвер, я подошел к двери.    

Вокруг  царила мертвая тишина. Не чувствовалось ни дуновения ветерка, море блестело,  как зеркало, небо было безоблачно, берег пустынен. Я дрожал от тревоги и  лихорадки, эта тишина меня удручала.    

Я стал  что-то насвистывать, но у меня ничего не вышло. Я снова выругался, во второй  раз за это утро, подошел к углу ограды и стал всматриваться в зеленый  кустарник, который поглотил Моро и Монтгомери. Когда они вернутся? Что с ними  будет?    

Далеко  на берегу показалось маленькое серое существо, добежало до воды и принялось  плескаться. Я стал шагать от двери до угла ограды, взад и вперед, как часовой.  Один раз я остановился, услышав вдали голос Монтгомери: «Ау! Моро!»    

Рука моя  теперь болела меньше, но вся горела. Меня лихорадило, хотелось пить. Тень моя  становилась все короче. Я наблюдал за видневшимся вдалеке серым существом, пока  оно не исчезло. Неужели Моро и Монтгомери никогда не вернутся? Три морские  птицы затеяли драку из-за какого-то выброшенного морем на берег сокровища.    

Потом  где-то очень далеко за оградой раздался револьверный выстрел. Воцарилась долгая  тишина, а затем раздался второй выстрел, я услышал дикий крик где-то вблизи, и  снова наступила зловещая тишина. Мое воображение работало вовсю, рисуя ужасные  картины. Еще один выстрел раздался совсем близко.    

Я  кинулся к углу ограды и увидел Монтгомери, он был весь красный, растрепанный, с  разорванной штаниной. На его лице был написан ужас. За ним, волоча ноги, шел  Млинг, вокруг челюстей которого виднелись какие-то зловещие темные пятна.    

– Он  вернулся? – спросил Монтгомери.    

– Моро? –  переспросил я. – Нет.    

– Господи  боже! – Монтгомери с трудом переводил дыхание. – Войдем в  комнату, – сказал он, взяв меня за руку. – Они совсем остервенели.  Бегают как угорелые. Что могло случиться? Ума не приложу. Сейчас, вот только  отдышусь. Нет ли коньяку?    

Он,  прихрамывая, вошел в комнату и опустился в шезлонг.    

Млинг  улегся на землю за дверью, громко дыша, как это делают собаки. Я дал Монтгомери  коньяку с водой. Он сидел, глядя куда-то в пустоту, но понемногу пришел в себя.  Через несколько минут он рассказал мне, что произошло.    

Сначала  он шел по их следам. Это было не трудно благодаря помятым и поломанным кустам,  белым клочьям бинтов пумы и многочисленным пятнам крови на листьях. Однако он  потерял след на каменистой почве за ручьем, где я раньше видел пьющего леопардо-человека,  и пошел наугад на запад, зовя Моро. К нему присоединился Млинг, у которого был  маленький топор. Млинг ничего не знал об истории с пумой, он рубил дрова и  услышал крики хозяина. Они пошли вместе, продолжая звать Моро. По дороге им  попались двое зверо-людей, которые, притаившись, смотрели на них сквозь  кустарник с таким странным видом, что Монтгомери обеспокоился. Он кликнул их,  но они виновато убежали. Тогда он перестал звать Моро и, бесцельно побродив некоторое  время, решился заглянуть в хижины.    

Он нашел  ущелье пустым.    

С каждой  минутой волнение его возрастало, и он потихоньку вернулся назад. Он встретил  двух свино-людей, которых я в первый день видел танцующими, губы у них были в  крови и дрожали от возбуждения. Они с треском ломились сквозь папоротники и,  увидев его, остановились со злобным видом. Он не без тайного страха щелкнул  хлыстом, и они тотчас же набросились на него. До сих пор ни один зверо-человек  не осмеливался сделать это. Одному он прострелил голову, а Млинг набросился на  другого, и они, схватившись, покатились по земле. Млинг подмял врага под себя и  вцепился зубами ему в горло, а Монтгомери тем временем пристрелил его.    

Он с  трудом заставил Млинга следовать за собой.    

Они  поспешили обратно ко мне. По дороге Млинг неожиданно кинулся в кустарник и выволок  оттуда небольшого оцелото-человека, тоже запачканного кровью и хромавшего из-за  раны на ноге. Он отбежал на несколько шагов, а потом, повернувшись, вдруг  кинулся на них. Монтгомери, как мне показалось, без особенной нужды застрелил  его.    

– Что  же это такое? – спросил я.    

Он  покачал головой и снова принялся за коньяк.    

 18. Мы находим Моро    

     

Увидев,  что Монтгомери осушил третий стакан коньяку, я решил остановить его. Он был уже  совсем пьян. Я сказал, что с Моро, должно быть, случилась серьезная беда, иначе  он вернулся бы, и мы должны отправиться на поиски. Монтгомери принялся было  слабо возражать мне, но в конце концов согласился. Мы подкрепились едой и все  трое отправились в путь.    

Вероятно,  это объясняется напряжением, охватившим меня в то время, но до сих пор я с  необычайной ясностью вспоминаю наши скитания среди знойной тишины тропического  полдня. Млинг шел впереди, сгорбившись, его уродливая черная голова быстро  поворачивалась, посматривая то в одну, то в другую сторону. Он был безоружен.  Свой топор он потерял при встрече со свино-людьми. Зубы уже послужили ему  оружием, когда дело дошло до схватки. Монтгомери следовал за ним, пошатываясь,  засунув руки в карманы, понурив голову. Он был в состоянии пьяного раздражения,  сердясь на меня за то, что я отнял у него коньяк. Моя левая рука была на перевязи  – счастье, что это была левая рука, – а в правой я держал револьвер.    

Мы шли  по узкой тропинке среди дикой роскошной растительности, подвигаясь на северо-запад.  Вдруг Млинг остановился и замер, выжидая. Монтгомери чуть не налетел на него и  тоже остановился. Напрягая слух, мы услышали звуки голосов, шум, приближавшиеся  шаги.    

– Он  умер, – говорил какой-то низкий дрожащий голос.    

– Не  умер, не умер, – бормотал другой.    

– Мы  видели, мы видели, – заговорило хором несколько других голосов.    

– Э-эй! –  крикнул вдруг Монтгомери. – Эй, вы!    

– Черт  бы вас побрал, – добавил я, сжимая револьвер.    

Наступило  молчание, потом в густой зелени послышался треск, и со всех сторон показались  лица, странные лица, с новым, необычайным выражением. Млинг зарычал. Я увидел  обезьяно-человека – еще раньше я узнал его по голосу – и двух закутанных в  белое темнолицых существ, которых видел в баркасе. С ними были оба пятнистых  существа и то самое ужасное, сгорбленное чудовище, которое вещало Закон, с  лицом, заросшим серебристыми волосами, с нахмуренными седыми бровями и  косматыми клочьями, торчавшими посреди его покатого лба; огромное, безликое,  оно с любопытством посматривало на нас из-за зелени своими странными красными  глазами.    

Некоторое  время все молчали. Потом Монтгомери спросил:    

– Кто…  сказал, что он умер?    

Обезьяно-человек  с виноватым видом посмотрел на косматое чудовище.    

– Он  умер, – сказало страшилище. – Они видели.    

Во  всяком случае, этих нам нечего было бояться. Казалось, все они были полны  страха и удивления.    

– Где  он? – спросил Монтгомери.    

– Там, –  указало седое чудовище.    

– Есть  ли теперь Закон? – подхватил обезьяно-человек.    

– Должны  ли мы исполнять его веления?    

– Правда  ли, что он умер?    

– Есть  ли теперь Закон? – повторил человек в белом.    

– Есть  ли теперь Закон, ты, второй с хлыстом? Он умер, – сказало косматое  чудовище.    

Все они  глядели на нас.    

– Прендик, –  сказал Монтгомери, взглянув на меня своими тусклыми глазами. – Все ясно:  он умер.    

Я стоял  позади него. Теперь мне становилось ясно, что с ним происходит. Вдруг я шагнул  вперед и громко сказал:    

– Дети  Закона, он не умер.    

Млинг  посмотрел на меня своими острыми глазами.    

– Он  переменил свой образ, переменил свое тело, – продолжал я, – и  некоторое время вы не увидите его. Он там, – я указал на небо, – и  оттуда он смотрит на вас. Вы не можете его видеть. Но он может видеть вас.  Бойтесь Закона!    

Я  посмотрел на них в упор. Они колебались.    

– Он  велик, он добр, – сказал обезьяно-человек, пугливо глядя наверх сквозь  густую листву.    

– А  то существо? – спросил я.    

– Существо,  которое было в крови и бежало с криком и стонами, оно тоже умерло, –  сказало седое чудовище, не сводя с меня глаз.    

– Вот  это хорошо, – проворчал Монтгомери.    

– Второй  с хлыстом… – начало седое чудовище.    

– Ну? –  спросил я.    

– Сказал,  что он умер.    

Но  Монтгомери не был все же настолько пьян, чтобы не понять, отчего я отрицал  смерть Моро.    

– Нет,  не умер, – медленно сказал он. – Вовсе не умер. Не более, чем я.    

– Некоторые, –  сказал я, – нарушили Закон. Они должны умереть. Некоторые уже умерли.  Покажи нам теперь, где лежит его бывшее тело, которое он оставил, так как оно  больше не нужно ему.    

– Оно  вон там, о человек, ходивший в море, – сказало косматое чудовище.    

Они  показали нам путь, мы отправились сквозь густые папоротники, лианы и деревья на  северо-запад. Послышался крик, треск сучьев, и маленькое розовое создание  промчалось мимо нас.    

За ним  по пятам гналось покрытое кровью мохнатое существо, которое с разбегу наскочило  прямо на нас. Волосатое чудовище отпрыгнуло в сторону; Млинг с рычанием  набросился на врага, но был отброшен; Монтгомери выстрелил, промахнулся,  пригнул голову, прикрываясь руками, и приготовился бежать. Я тоже выстрелил, но  кровожадное существо не отступило. Я выстрелил еще раз в упор в его безобразное  лицо. Огненная вспышка хлестнула по нему. Все его лицо превратилось в кровавую  рану; но все же оно, проскочив мимо меня, налетело на Монтгомери и, повалив  его, поволокло за собой по земле в своей предсмертной агонии.    

Я  очутился перед Млингом, мертвым зверем и распростертым на земле человеком.  Монтгомери медленно приподнялся и с недоумением уставился на окровавленное  тело, лежавшее рядом с ним. Это зрелище почти совсем отрезвило его. Он с трудом  встал на ноги. В это время седое чудовище осторожно пробиралось обратно к нам  среди деревьев.    

– Смотри, –  сказал я, указывая на убитого. – Разве не существует Закон? Вот что  происходит, когда Закон нарушают.    

Чудовище  посмотрело на убитого.    

– Он  посылает огонь, который убивает, – сказало оно своим хриплым голосом,  повторяя слова Закона.    

Остальные  столпились вокруг и тоже смотрели.    

В конце  концов мы почти добрались до западной оконечности острова. Там мы нашли обглоданное  и искалеченное тело пумы с раздробленной пулей лопаткой и, шагах в двадцати от  него, то, что искали… Моро лежал лицом вниз на полянке, вытоптанной среди  тростников: одна его рука была почти оторвана, на седых волосах запеклась  кровь. Голова его была разбита цепями пумы. Поломанные тростники были окроплены  кровью. Револьвера мы не нашли. Монтгомери перевернул тело на спину.    

Отдыхая  время от времени, мы понесли его с помощью семи зверо-людей – так как он был  очень тяжел – обратно к дому. Темнело. Два раза мы слышали совсем близко, как  невидимые существа кричали и выли, а один раз показалось розовое  ленивцеподобное существо, уставилось на нас и снова исчезло. Но нападения  больше не было. У ворот зверо-люди остановились, с нами вошел только Млинг. Мы  внесли искалеченное тело Моро во двор, положили его на груду хвороста и заперли  за собой ворота.    

Потом мы  пошли в лабораторию и уничтожили всех бывших там живых существ.    

 19. Праздник Монтгомери    

     

Покончив  с этим делом, умывшись и поев, мы с Монтгомери пошли в мою маленькую комнату и  начали в первый раз серьезно обсуждать свое положение. Близилась полночь.  Монтгомери был почти трезв, но соображал с трудом. Он всегда находился под  влиянием Моро. Не думаю, чтобы ему когда-либо приходила в голову мысль, что  Моро может умереть. Эта смерть была для него неожиданным ударом, разрушившим  тот образ жизни, к которому он привык более чем за десять лет, проведенных на  острове. Он говорил как-то неопределенно, уклончиво отвечал на мои вопросы,  пускался в общие рассуждения.    

– Как  глупо устроен мир, – разглагольствовал он. – Жизнь – такая  бессмыслица! У меня вообще жизни не было. Интересно, когда же она наконец  начнется! Шестнадцать лет я мучился под надзором нянек и учителей, исполняя все  их прихоти, пять лет в Лондоне без устали зубрил медицину, голодал, жил в  жалкой квартире, носил жалкую одежду, предавался жалким порокам, совершил  однажды глупость, потому что был набитым дураком, и очутился на этом собачьем  острове. Десять лет проторчал здесь! И чего ради, Прендик? Разве мы мыльные  пузыри, выдуваемые ребенком?    

Нелегко  было прекратить эти разглагольствования.    

– Мы  должны подумать, как унести отсюда ноги, – сказал я.    

– А  что толку? Ведь я изгнанник. Куда мне деваться? Вам-то хорошо, Прендик. Бедный  старина Моро! Мы не можем бросить его здесь, чтобы они обглодали его косточки.  А ведь к тому идет… И потом, что будет с бедными тварями, которые ни в чем не  повинны?    

– Ладно, –  сказал я. – Обсудим это завтра. По-моему, нужно сложить костер и сжечь его  тело вместе с остальными трупами… А что, собственно, может случиться с этими  тварями?    

– Не  знаю. Скорей всего те, которые были сделаны из хищников, рано или поздно  озвереют. Но мы не можем их всех истребить, правда? А ведь ваша человечность,  пожалуй, подсказала бы именно такой выход?.. Но они изменятся. Несомненно,  изменятся.    

Он  продолжал молоть всякий вздор, покуда я не потерял терпения.    

– Черт  вас побери! – воскликнул он в ответ на какое-то мое резкое  замечание. – Разве вы не видите, что мое положение хуже вашего?    

Он встал  и пошел за коньяком.    

– Пейте, –  сказал он, вернувшись. – Пейте, вы, здравомыслящий, бледнолицый безбожник  с лицом святого.    

– Не  буду! – злобно сказал я, уселся и глядел на его освещенное желтоватым  светом лампы лицо, покуда он не напился до состояния болтливого опьянения.    

Помню,  что я испытывал бесконечную усталость. Снова расчувствовавшись, он выступил в  защиту зверо-людей и Млинга. Млинг, по его словам, был единственным существом,  которое любило его. И вдруг ему пришла в голову неожиданная мысль.    

– Будь  я проклят! – сказал он, пошатываясь, вскочил на ноги и схватил бутылку с  коньяком.    

Каким-то  чутьем я понял, что он собирался сделать.    

– Я  не позволю вам напоить это животное, – сказал я, преграждая ему путь.    

– Животное! –  воскликнул он. – Сами вы животное! Он будет пить не хуже всякого другого.  Прочь с дороги, Прендик!    

– Ради  бога… – начал я.    

– Прочь!.. –  завопил он, неожиданно выхватив револьвер.    

– Отлично, –  сказал я, отойдя в сторону, и уже готов был напасть на него сзади, когда он  взялся за задвижку, но удержался, вспомнив про свою сломанную руку. – Вы  сами превратились в животное, вот и ступайте к ним.    

Он  распахнул дверь и оглянулся на меня, освещенный с одной стороны желтоватым  светом лампы, а с другой – бледным светом луны. Его глазницы казались черными  пятнами под густыми бровями.    

– Вы,  Прендик, напыщенный дурак, совершенный осел! Вечно вы чего-то боитесь и что-то  воображаете. Дело идет к концу. Завтра мне придется перерезать себе горло. Но  сегодня вечером я устрою себе премиленький праздник.    

Он  повернулся и вышел.    

– Млинг! –  крикнул он. – Млинг, старый дружище!    

Три  смутные фигуры, освещенные серебристым светом луны, двигались вдали по темному  берегу. Одна из них была в белой одежде, остальные две, шедшие позади, казались  черными пятнами. Они остановились, глядя в сторону дома. Потом я увидел  сгорбленного Млинга, который выбежал из-за угла.    

– Пейте! –  кричал Монтгомери. – Пейте, звери! Пейте и становитесь людьми… Черт  возьми, я умнее всех! Моро забыл это. Наступило последнее испытание. Пейте,  говорю вам! – И, размахивая бутылкой, он быстрой рысцой побежал на запад  вместе с Млингом, который последовал за ним впереди трех смутных фигур.    

Я вышел  на порог. Их было уже трудно разглядеть в неверном лунном свете, но вот Монтгомери  остановился. Я видел, как он поил коньяком Млинга, а потом все пять фигур  слились в один сплошной клубок.    

– Пойте, –  услышал я возглас Монтгомери. – Пойте все вместе: «Черт побери Прендика!»  Вот хорошо! Ну, теперь еще раз: «Черт побери Прендика!»    

Черный  клубок разделился на пять отдельных фигур, и они медленно удалились по залитому  лунным светом берегу. Каждый вопил на свой собственный лад, выкрикивая по моему  адресу всякие ругательства и давая таким образом выход своему пьяному восторгу.    

Вскоре я  услышал вдалеке голос Монтгомери, командовавшего: «Направо марш!» С криками и  завываниями они исчезли в темноте среди прибрежных деревьев. Мало-помалу голоса  их затихли.    

Снова  воцарилось мирное великолепие ночи. Луна уже склонялась к западу. Было полнолуние,  и она ярко сияла, плывя по безоблачному небу. У моих ног лежала тень ограды,  она была шириной в ярд, черная, как смола. Море на востоке казалось мутно-серым  и таинственным, а между ним и тенью стены искрился и блестел серый песок (он  состоял из частиц вулканического стекла и кристаллических пород). Казалось,  весь берег был усыпан бриллиантами. Позади меня желтоватым огнем горела  керосиновая лампа.    

Я закрыл  дверь, запер ее и пошел за ограду, где лежал Моро рядом со своими последними  жертвами: гончими собаками, ламой и еще несколькими несчастными животными.  Крупные черты его лица были спокойны, несмотря на то, что он принял ужасную  смерть, суровые глаза смотрели вверх, на бледный лик луны. Я присел на край  сточной трубы и; не сводя глаз с этой мрачной груды тел, на которых серебристый  свет луны чередовался со зловещими тенями, стал обдумывать свое положение.    

Утром я  положу в лодку еды и, предав огню эти тела, снова пущусь в открытый океан. Я  чувствовал, что Монтгомери все равно погиб; он действительно стал близок по  духу к этим зверо-людям и не мог бы жить с обыкновенными людьми.    

Не знаю,  сколько времени просидел я в раздумье. Вероятно, прошло не меньше часа. Потом  мои размышления были прерваны – где-то поблизости появился Монтгомери. Я  услышал разноголосые крики, удалявшиеся в сторону берега, ликующие вопли,  гиканье и завывание. Толпа, видимо, остановилась у самого берега. Гвалт  усилился, потом затих. Я услышал тяжелые удары и треск раскалываемого дерева,  но тогда это не обеспокоило меня. Послышалось нестройное пение.    

Я снова  начал обдумывать пути спасения. Я встал, взял лампу и пошел в сарай осмотреть несколько  бочонков, которые там видел. Потом меня заинтересовало содержимое жестянок, и я  открыл одну. Тут мне показалось, что я вижу какую-то красную фигуру. Я быстро  обернулся.    

Позади  меня был двор, где полосы лунного света чередовались с густой темнотой. Посреди  двора возвышалась куча дров и хвороста, на которой рядом со своими искалеченными  жертвами лежал Моро. Казалось, они обхватили друг друга в последней борьбе.  Раны Моро зияли, черные, как ночь, а запекшаяся кровь застыла на песке темными  пятнами. Потом, еще не понимая, в чем дело, я увидел дрожащий красноватый свет,  перебросившийся на противоположную стену. Я по ошибке принял его за отражение  вспышки лампы у меня в комнате и снова занялся осмотром провианта в сарае. Я  рылся там, действуя здоровой рукой, находя то одно, то другое и откладывая в  сторону все нужное, чтобы на другой день погрузить в лодку. Двигался я с  трудом, а время летело быстро. Скоро забрезжил рассвет.    

Пение на  берегу сменилось шумом, затем началось снова и неожиданно перешло в возню. Я  услышал крики: «Еще, еще!» Потом снова шум, как будто там затеяли ссору, и  вдруг – пронзительный крик. Шум сразу настолько изменился, что я не мог не  обратить на это внимания. Я вышел на двор и прислушался. И вот, подобно  стальному ножу, всю эту сумятицу прорезал револьверный выстрел.    

Я  кинулся через свою комнату к маленькой двери. Тут я услыхал, как у меня за  спиной несколько ящиков покатилось на пол сарая и с треском разбилось  вдребезги. Но я не обратил на это внимания. Я распахнул дверь и выглянул  наружу.    

На  берегу, у пристани, горел костер, взметая снопы искр в смутно белевшее рассветное  небо. Вокруг него копошились темные фигуры. Я услышал голос Монтгомери, который  звал меня, и тотчас пустился бежать к костру с револьвером в руке. Я увидел,  как низко, почти по самой земле, полоснуло пламя револьверного выстрела.  Значит, Монтгомери упал. Я крикнул изо всех сил и выстрелил в воздух.    

Кто-то  закричал: «Господин!» Черный барахтающийся клубок распался, огонь в костре  вспыхнул и погас. Толпа зверо-людей в панике разбежалась по берегу. Сгоряча я  выстрелил им вслед, когда они исчезали между кустов. Потом я повернулся к  черным грудам, оставшимся на песке.    

Монтгомери  лежал на спине, а сверху на него навалилось косматое чудовище. Оно было мертво,  но все еще сжимало горло Монтгомери своими кривыми когтями. Рядом с ним,  ничком, совершенно спокойный, лежал Млинг. Шея его была прокушена, а в руке  зажато горлышко разбитой бутылки из-под коньяка. Еще двое лежали около костра,  один неподвижно, другой по временам медленно, со стоном приподнимал голову и  снова ронял ее.    

Я  обхватил косматое чудовище и оттащил его от Монтгомери; его когти еще цеплялись  за одежду. Монтгомери весь посинел и еле дышал. Я побрызгал ему в лицо морской  водой, а под голову вместо подушки подложил свою свернутую куртку. Млинг был  мертв. Раненый – это был человеко-волк с серым бородатым лицом – лежал грудью  на еще тлевших углях костра; несчастный был так ужасно обожжен и изранен, что я  из сострадания выстрелом размозжил ему череп. Второй был один из закутанных в  белое человеко-быков. Он тоже был мертв.    

Остальные  зверо-люди исчезли с берега. Я снова подошел к Монтгомери и опустился рядом с  ним на колени, проклиная себя за незнание медицины.    

Костер  потух, и только угли, перемешанные с золой, еще тлели. Я с изумлением подумал,  откуда Монтгомери достал дрова. Тем временем рассвело. Небо светлело, луна  становилась бледной и призрачной на голубом небе. Восток окрасился алым  заревом.    

Вдруг  позади себя я услышал грохот и шипение. Оглянувшись, я с криком ужаса вскочил  на ноги. Огромные клубы черного дыма поднимались навстречу восходящему солнцу,  и сквозь их вихревой мрак прорывались кровавые языки пламени. А потом занялась  соломенная крыша. Я увидел, как огненные языки начали лизать солому. Пламя  вырвалось и из окна моей комнаты.    

Я сразу  понял, что случилось. Мне вспомнился недавний треск. Бросившись на помощь к  Монтгомери, я опрокинул лампу.    

Было  ясно, что мне не удастся спасти ничего. Я вспомнил свой план и решил взглянуть  на две лодки, вытащенные на берег. Но их не было! Два топора валялись на песке,  вокруг были разбросаны щепки и куски дерева, и пепел костра темнел и дымился в  лучах рассвета. Монтгомери сжег лодки, чтобы отомстить за себя и помешать мне  вернуться в общество людей.    

Внезапное  бешенство охватило меня. Мне захотелось размозжить ему голову, беспомощно  лежавшую у моих ног. Вдруг его рука шевельнулась так слабо и жалко, что злоба  моя утихла. Он застонал и на миг открыл глаза.    

Я  опустился на колени и приподнял его голову. Он снова открыл глаза, безмолвно  глядя на разгорающийся день. Наши взгляды встретились. Он опустил веки.    

– Жаль, –  с усилием произнес он. Казалось, он пытался собраться с мыслями. –  Конец, – прошептал он, – конец этой дурацкой вселенной… Что за  бессмыслица…    

Я молча  слушал. Голова его беспомощно поникла. Я подумал, что глоток воды мог бы оживить  его, но под рукой не было ни воды, ни посудины, чтобы ее принести. Тело его  вдруг как будто стало тяжелее. Я весь похолодел.    

Я  нагнулся к его лицу, просунул руку в разрез его блузы. Он был мертв. И в эту  самую минуту полоса яркого света блеснула на востоке за мысом, разливаясь по небу  и заставляя море ослепительно сверкать. Солнечный свет как бы ореолом окружил  его лицо с заострившимися после смерти чертами.    

Я  осторожно опустил его голову на грубую подушку, сделанную мною для него, и  встал на ноги. Передо мной расстилался сверкающий простор океана, где я страдал  от ужасного одиночества; позади в лучах рассвета лежал молчаливый остров,  населенный зверо-людьми, теперь безмолвными и невидимыми. Дом со всеми  припасами горел, ярко вспыхивая, с треском и грохотом. Густые клубы дыма ползли  мимо меня по берегу, проплывая над отдаленными вершинами деревьев, к хижинам в  ущелье. Около меня лежали обуглившиеся остатки лодок и пять мертвых тел.    

Но вот  из-за кустарников показалось трое зверо-людей, сгорбленных, с неуклюже висевшими  уродливыми руками и опущенной головой, глядевшие настороженно и враждебно. Они  нерешительно приближались ко мне.    

 20. Один среди  зверо-людей    

     

Я стоял  перед ними, читая свою судьбу в их глазах, совершенно один, со сломанной рукой.  В кармане у меня был револьвер, в котором недоставало трех патронов. Среди  разбросанных по берегу обломков лежало два топора, которыми изрубили лодки.  Позади плескались волны.    

У меня  не оставалось иного оружия для защиты, кроме собственного мужества. Я смело  взглянул на приближающихся чудовищ. Они избегали моего взгляда, их трепетавшие  ноздри принюхивались к телам, лежавшим на берегу. Я сделал несколько шагов,  поднял запачканный кровью хлыст, лежавший около тела человеко-волка, и щелкнул  им.    

Они  остановились, не сводя с меня глаз.    

– Кланяйтесь, –  сказал я. – На колени!    

Они  остановились в нерешительности. Один из них встал на колени. Я, хотя душа у  меня, как говорится, ушла в пятки, повторил свой приказ и подошел к ним еще  ближе.    

Снова  один опустился на колени, за ним двое остальных. Тогда я направился к мертвым телам,  повернув лицо к трем коленопреклоненным зверо-людям, как делает актер, когда  пересекает сцену, обратив лицо к публике.    

– Они  нарушили Закон, – сказал я, наступив ногой на тело глашатая Закона. –  И были убиты. Даже сам глашатай Закона; даже второй с хлыстом. Закон велик!  Приблизьтесь и смотрите.    

– Нет  спасения, – сказал один из них, приближаясь и поглядывая на меня.    

– Нет  спасения, – сказал я. – Поэтому слушайте и повинуйтесь.    

Они  встали, вопросительно переглядываясь.    

– Ни  с места, – сказал я.    

Я поднял  оба топора, повесил их на свою перевязь, перевернул Монтгомери, взял его револьвер,  заряженный еще двумя пулями, и, нагнувшись, нашарил в его карманах с полдюжины  патронов.    

– Возьмите  его, – сказал я, разгибаясь и указывая хлыстом на тело Монтгомери. –  Унесите и бросьте в море.    

Они  подошли к телу Монтгомери, видимо, все еще страшась его, но еще более  напуганные щелканьем моего окровавленного хлыста, и робко, после того, как я  прикрикнул на них и несколько раз щелкнул хлыстом, осторожно подняли его,  понесли вниз к морю и с плеском вошли в ослепительно сверкавшие волны.    

– Дальше, –  сказал я, – дальше! Отнесите его от берега.    

Они  вошли в воду по грудь и остановились, глядя на меня.    

– Бросайте, –  сказал я. И тело Монтгомери с всплеском исчезло. Что-то сжало мне  сердце. – Хорошо, – сказал я дрожащим голосом.    

Они со  страхом поспешили обратно к берегу, оставляя за собой в серебристых волнах длинные  черные полосы. У самого берега они остановились, глядя назад в море и как будто  ожидая, что вот-вот оттуда появится Монтгомери и потребует отмщения.    

– Теперь  вот этих, – сказал я, указывая на остальные тела.    

Они,  тщательно избегая приближаться к тому месту, где бросили тело Монтгомери,  отнесли трупы зверо-людей вдоль по берегу на сотню шагов, только тогда вошли в  воду и бросили там трупы своих четырех собратьев.    

Глядя,  как они бросали в воду изувеченные останки Млинга, я услышал за собой негромкие  шаги и, быстро обернувшись, увидел совсем близко гиено-свинью. Пригнув голову,  она устремила на меня сверкающие глаза, ее уродливые руки были стиснуты в  кулаки и прижаты к бокам. Когда я оглянулся, она остановилась и слегка  отвернула голову.    

Мгновение  мы стояли друг против друга. Я бросил хлыст и нашарил в кармане револьвер,  решив при первом же удобном случае убить эту тварь, самую опасную из всех  оставшихся теперь на острове. Это может показаться вероломством, но так я  решил. Она была для меня вдвое страшнее любого из зверо-людей. Я знал, что,  пока она жива, мне постоянно угрожает опасность.    

Несколько  секунд я собирался с духом, потом крикнул:    

– Кланяйся,  на колени!    

Она  зарычала, сверкая зубами.    

– Кто  ты такой, чтоб я…    

Я  судорожным рывком выхватил револьвер, прицелился и выстрелил.    

Я  услышал ее визг, увидел, как она отскочила в сторону, и, поняв, что  промахнулся, большим пальцем снова взвел курок. Но она уже умчалась далеко,  прыгая из стороны в сторону, и я не хотел тратить зря еще один патрон. Время от  времени она оборачивалась, глядя на меня через плечо. Пробежав по берегу, она  исчезла в клубах густого дыма, по-прежнему тянувшегося от горящей ограды.  Некоторое время я смотрел ей вслед. Потом снова повернулся к трем послушным существам  и махнул рукой, чтобы они бросили в воду тело, которое все еще держали. Потом я  вернулся к тому месту у костра, где лежали трупы, и засыпал песком все темные  пятна крови.    

Отпустив  своих трех помощников, я отправился в рощу над берегом. В руке я держал револьвер,  а хлыст с топором засунул за перевязь. Мне хотелось остаться одному, обдумать  положение, в котором я очутился.    

Самое  ужасное – я начал сознавать это только теперь – заключалось в том; что на всем  острове не осталось больше ни одного уголка, где я мог бы отдохнуть и поспать в  безопасности. Я очень окреп за свое пребывание здесь, но нервы мои были  расстроены, и я уставал от всякого напряжения. Я чувствовал, что придется  переселиться на другой конец острова и жить вместе со зверо-людьми, заручившись  их доверием. Но сделать это у меня не хватало сил. Я вернулся к берегу и,  пройдя на восток, мимо горящего дома, направился к узкой полосе кораллового  рифа. Здесь я мог спокойно подумать, сидя спиной к морю и лицом к острову на  случай неожиданного нападения. Так я сидел, упершись подбородком в колени,  солнце палило меня, в душе рос страх, и я думал, как мне дотянуть до часа  избавления (если это избавление вообще когда-нибудь придет). Я старался  хладнокровно оценивать положение, но это мне удавалось с трудом.    

Я  попытался понять причину отчаяния Монтгомери. «Они изменятся, – сказал  он, – несомненно изменятся». А Моро, что говорил Моро? «В них снова  просыпаются упорные звериные инстинкты…» Потом я стал думать о гиено-свинье. Я  был уверен, что если не убью ее, то она убьет меня. Глашатай Закона был мертв –  это усугубляло несчастье. Они знали теперь, что мы, с хлыстами, так же смертны,  как и они…    

Быть  может, они уже глядят на меня из зеленой чащи папоротников и пальм, поджидая,  чтобы я приблизился к ним на расстояние прыжка? Быть может, они замышляют  что-то против меня? Что рассказала им гиено-свинья? Мое воображение увлекло  меня все глубже в трясину необоснованных опасений.    

Мои  мысли были прерваны криками морских птиц, слетавшихся к чему-то черному, выброшенному  волнами на берег недалеко от бывшей ограды. Я знал, что это было, но у меня не  хватило сил пойти и отогнать их. Я пошел по берегу в другую сторону,  намереваясь обогнуть восточную оконечность острова и выйти к ущелью с хижинами,  миновав предполагаемые засады в лесу.    

Пройдя  около полумили по берегу, я увидел одного из трех помогавших мне зверо-людей,  который вышел мне навстречу из прибрежного кустарника. Мое воображение было так  взвинчено, что я тотчас выхватил револьвер. Миролюбивые жесты приближающегося  существа не успокоили меня. Оно подходило нерешительно.    

– Прочь! –  крикнул я.    

В его  раболепной позе было что-то собачье. Он отошел на несколько шагов, совершенно  как собака, которую гонят домой, и остановился, умоляюще глядя на меня  преданными глазами.    

– Прочь! –  повторил я. – Не подходи!    

– Значит,  мне нельзя подойти? – спросил он.    

– Нет.  Прочь! – сказал я и щелкнул хлыстом. Потом, взяв хлыст в зубы, нагнулся за  камнем, и он в испуге убежал.    

В  одиночестве обогнув остров, я дошел до ущелья и, прячась в высокой траве,  окаймлявшей здесь берег моря, стал наблюдать за зверо-людьми, стараясь  определить по их виду, насколько повлияла на них смерть Моро и Монтгомери, а  также уничтожение Дома страдания. Теперь я понимаю, каким глупым было мое  малодушие. Прояви я такое же мужество, как на рассвете, не дай ему потонуть в  унылых размышлениях, я мог бы захватить скипетр Моро и править звериным  народом. Но я упустил случай и очутился всего лишь в положении старшего среди  них.    

Около  полудня некоторые из них вышли и, сидя на корточках, грелись на горячем песке.  Повелительный голос голода и жажды заглушил мой страх. Я вышел из травы и с  револьвером в руке направился к сидящим фигурам. Одна из них, женщина-волчица,  повернула голову и пристально поглядела на меня, а за ней и все остальные.  Никто и не подумал встать и приветствовать меня. Я был слишком слаб и измучен,  чтобы настаивать на этом при таком скоплении зверо-людей, и упустил  благоприятную минуту.    

– Я  хочу есть, – сказал я почти виновато и подошел ближе.    

– Еда  в хижинах, – сонно сказал быко-боров, отворачиваясь от меня.    

Я прошел  мимо них и спустился в мрак и зловоние почти пустынного ущелья. В пустой хижине  я нашел несколько плодов и с наслаждением их съел, а потом, забаррикадировав  вход грязными, полусгнившими ветками и прутьями, улегся лицом к нему, сжимая в  руке револьвер. Усталость последних тридцати часов вступила в свои права, и я  погрузился в чуткий сон, рассчитывая, что сооруженная мною непрочная баррикада  произведет все же достаточно шума, если ее станут ломать, и меня не захватят  врасплох.    

 21. Зверо-люди  возвращаются к прежнему состоянию    

     

Так я  стал одним из зверо-людей на острове доктора Моро. Когда я проснулся, было уже  темно. Забинтованная рука сильно болела. Я сел, не понимая, где нахожусь. За  стеной раздавались чьи-то грубые голоса. Я увидел, что баррикада моя снята и  вход открыт. Револьвер по-прежнему был у меня в руке.    

Я  услыхал чье-то дыхание и увидел съежившуюся фигуру совсем рядом с собой. Я  замер, стараясь рассмотреть, что это за существо. Оно зашевелилось как-то  бесконечно медленно. И вдруг что-то мягкое, теплое и влажное скользнуло у меня  по руке.    

Я  задрожал и отдернул руку. Крик ужаса замер у меня на губах. Но тут я сообразил,  что случилось, и удержался от выстрела.    

– Кто  это? – спросил я сиплым шепотом, все еще держа револьвер наготове.    

– Я,  господин.    

– Кто  ты?    

– Они  говорят, что теперь больше нет господина. Но я знаю, знаю. Я относил тела в  море, тела тех, которых ты убил. Я твой раб, господин.    

– Ты  тот, которого я встретил на берегу?    

– Да,  господин.    

Существо  это было, очевидно, вполне преданным, так как могло свободно напасть на меня,  пока я спал.    

– Хорошо, –  сказал я, протягивая ему руку для поцелуя-лизка. Я начал понимать, почему он  здесь, и мужество вернулось ко мне.    

– Где  остальные? – спросил я.    

– Они  сумасшедшие, они дураки, – ответил собако-человек. – Они там  разговаривают между собой. Они говорят: «Господин умер. Второй, тоже с хлыстом,  умер, а тот, ходивший в море, такой же, как и мы. Нет больше ни господина, ни  хлыстов, ни Дома страдания. Всему этому пришел конец. Мы любим Закон и будем  соблюдать его, но теперь навсегда исчезло страдание, господин и хлысты». Так  говорят они. Но я знаю, господин, я знаю.    

Я ощупью  нашел в темноте собако-человека и погладил его по голове.    

– Хорошо, –  снова повторил я.    

– Скоро  ли ты убьешь их всех? – спросил он.    

– Скоро, –  ответил я, – но нужно подождать несколько дней, пока кое-что произойдет.  Все они, кроме тех, кого мы пощадим, будут убиты.    

– Господин  убивает, кого захочет, – произнес собако-человек с удовлетворением в  голосе.    

– И  чтобы прегрешения их возросли, – продолжал я, – пускай живут в своем  безумии до тех пор, пока не пробьет их час. Пусть они не знают, что я господин.    

– Воля  господина священна, – сказал собако-человек, по-собачьи сметливо поняв  меня.    

– Но  один уже согрешил, – сказал я. – Его я убью, как только увижу. Когда  я скажу тебе: «Это он», – сразу бросайся на него. А теперь я пойду к остальным.    

На  мгновение вокруг стало совсем темно: это собако-человек, выходя, загородил  отверстие. Я последовал за ним и остановился почти на том же месте, где  когда-то услыхал шаги гнавшегося за мной Моро и собачий лай. Но теперь была  ночь, в вонючем ущелье царил мрак, а позади, там, где был тогда зеленый,  залитый солнцем откос, пылал костер, вокруг которого двигались сгорбленные,  уродливые фигуры. А еще дальше темнела лесная чаща, отороченная поверху черным  кружевом листвы. Над ущельем всходила луна, и дым, вечно струившийся из  вулканических трещин, резкой чертой пересекал ее лик.    

– Иди  рядом, – сказал я собако-человеку, желая подбодрить себя, и мы стали бок о  бок спускаться по узкой тропинке, не обращая внимания на какие-то фигуры,  выглядывавшие из берлог.    

Никто из  сидевших у костра не выказал ни малейшего намерения приветствовать меня.  Большинство нарочно не замечало меня. Я оглянулся, отыскивая глазами  гиено-свинью, но ее не было. Всего тут было около двадцати зверо-людей, и они,  сидя на корточках, смотрели в огонь или разговаривали друг с другом.    

– Он  умер, он умер, господин умер, – послышался справа от меня голос  обезьяно-человека. – И Дом страдания – нет больше Дома страдания.    

– Он  не умер, – произнес я громким голосом, – он и сейчас следит за вами.    

Это ошеломило  их. Двадцать пар глаз устремились на меня.    

– Дом  страдания исчез, – продолжал я, – но он снова появится. Вы не можете  больше видеть господина, но он сверху слышит вас.    

– Правда,  правда, – подтвердил собако-человек.    

Мои  слова привели их в замешательство. Животное может быть свирепым или хитрым, но  один только человек умеет лгать.    

– Человек  с завязанной рукой говорит странные вещи, – сказал один из зверо-людей.    

– Говорю  вам, это так, – сказал я. – Господин и Дом страдания вернутся снова.  Горе тому, кто нарушит Закон.    

Они с  недоумением переглядывались. А я с напускным равнодушием принялся лениво постукивать  по земле топором. Я заметил, что они смотрели на глубокие следы, которые топор  оставлял в дерне.    

Потом  сатиро-человек высказал сомнение в моих словах, и я ответил ему. Тогда  возразило одно из пятнистых существ, и разгорелся оживленный спор. С каждой  минутой я все больше убеждался в том, что пока мне ничто не грозит. Я теперь  говорил без умолку, не останавливаясь, так же, как говорил вначале от сильного  волнения. Через час мне удалось убедить нескольких зверо-людей в правоте своих  слов, а в сердца остальных заронить сомнение. Все это время я зорко  осматривался, искал, нет ли где моего врага – гиено-свиньи, но она не  показывалась. Изредка я вздрагивал от какого-нибудь подозрительного движения,  но все же чувствовал себя гораздо спокойнее. Луна уже закатывалась, и  зверо-люди один за другим принялись зевать, показывая при свете потухающего  костра неровные зубы, а затем стали расходиться по своим берлогам. Я, боясь  тишины и мрака, пошел с ними, зная, что, когда их много, я в большей  безопасности, чем наедине с кем-либо из них, все равно с кем.    

Таким  образом, начался самый долгий период моей жизни на острове доктора Моро. Но с  этого вечера и до самого последнего дня произошел только один случай, о котором  необходимо рассказать, все же остальное состояло из бесчисленных мелочей и  неприятностей. Так что я не стану подробно описывать этот период, а расскажу  лишь о главном событии за те десять месяцев, которые я провел бок о бок с этими  полулюдьми, полузверями. Многое еще осталось в моей памяти, о чем я мог бы  рассказать, многое такое, что я дал бы отрубить себе правую руку, лишь бы это  забыть. Но эти подробности здесь излишни. Оглядываясь назад, я с удивлением вспоминаю,  как быстро я усвоил нравы этих чудовищ и снова приобрел уверенность в себе.  Конечно, бывали и ссоры, я теперь еще мог бы показать следы укусов, но, в  общем, они быстро прониклись уважением к моему искусству бросать камни и ударам  моего топора. А преданность человека-сенбернара была для меня драгоценна. Я  увидел, что степень их уважения зависела главным образом от умения наносить  раны. И, говоря искренне, без хвастовства, я находился среди них в привилегированном  положении. Некоторые, получившие от меня в подарок недурные шрамы, были ко мне  настроены враждебно, но злобу свою проявляли главным образом гримасами, да и то  за моей спиной, на почтительном расстоянии.    

Гиено-свинья  меня избегала, но я был всегда начеку. Мой неразлучный собако-человек страстно  ненавидел и боялся ее. Этот страх еще больше привязывал его ко мне. Скоро для  меня стало очевидным, что гиено-свинья узнала вкус крови и пошла по стопам  леопардо-человека. Где-то в лесу она устроила себе берлогу и поселилась в  одиночестве. Я попробовал устроить на нее облаву, но мне недоставало  авторитета, чтобы объединить их всех. Я не раз пытался подойти к берлоге и  напасть на гиено-свинью врасплох, но она была осторожна и, увидев или почуяв  меня, тотчас скрывалась. Устраивая засады, она подстерегала меня и моих  союзников на всех лесных тропинках. Собако-человек почти не отходил от меня.    

В первый  месяц звериный люд вел себя вполне по-человечески в сравнении с тем, что было  дальше, и я даже удостаивал своей дружбой, кроме собако-человека, нескольких из  них. Маленькое ленивцеподобное существо проявляло ко мне странную привязанность  и всюду следовало за мной. А вот обезьяночеловек надоел мне до смерти. Он  утверждал, что, поскольку у него пять пальцев, он мне равен, и не закрывал рта,  тараторя самый невообразимый вздор. Только одно забавляло меня в нем: он  обладал необычайной способностью выдумывать новые слова. Мне кажется, он думал,  что истинное назначение человеческой речи состоит в бессмысленной болтовне. Эти  бессмысленные слова он называл «большими мыслями» в отличие от «маленьких  мыслей», под которыми подразумевались нормальные, обыденные вещи. Когда я  говорил что-нибудь непонятное для него, это ему ужасно нравилось, он просил  меня повторить, заучивал сказанное наизусть и уходил, повторяя, путая и переставляя  слова, а потом говорил это всем своим более или менее добродушным собратьям. Ко  всему, что было просто и понятно, он относился с презрением. Я придумал  специально для него несколько забавных «больших мыслей». Теперь он кажется мне  самым глупым существом, какое я видел в жизни; он удивительнейшим образом  развил в себе чисто человеческую глупость, не потеряв при этом ни одной сотой  доли прирожденной обезьяньей глупости.    

Так было  в первые недели моей жизни в среде зверо-людей. В это время они следовали обычаям,  установленным Законом, и вели себя благопристойно. Правда, один раз я нашел еще  одного кролика, растерзанного – я убежден в этом – гиено-свиньей; но это было  все. Но к маю я ясно заметил растущую перемену в их говоре и манере держать  себя, все большую невнятность, нежелание разговаривать. Обезьяно-человек болтал  даже больше обычного, но его болтовня становилась все менее понятной, все более  обезьяньей. Остальные, казалось, потеряли дар слова, но еще понимали то, что я  говорил им. Можете ли вы себе представить, как ясный и понятный язык постепенно  стал туманиться, терять форму и смысл, снова превращаться в пустое  нагромождение звуков? Держаться прямо им также становилось все трудней и  трудней. Хотя они, видимо, стыдились этого, но по временам я видел, как то  один, то другой бежал на четвереньках, уже совершенно неспособный ходить на  двух ногах. Руки у них стали еще более неловкие; они лакали воду, ели  по-звериному, с каждым днем становились все грубее. Я видел собственными  глазами проявление того, что Моро называл «упорными звериными инстинктами». Они  быстро возвращались к своему прежнему состоянию.    

Некоторые  из них – я с изумлением заметил, что по большей части это были существа женского  пола, – стали пренебрегать приличием, правда, пока еще втайне. Другие  открыто посягали на установленную Законом моногамию. Было ясно, что Закон терял  свою силу. Мне неприятно рассказывать об этом. Мой собако-человек незаметно  снова превратился в собаку; с каждым днем он немел, чаще ходил на четвереньках,  обрастал шерстью. Мне трудно было уследить за постепенным перерождением моего  постоянного спутника в крадущегося рядом со мной пса. Так как нечистоплотность  и беспорядок среди звериного люда возрастали с каждым днем и берлога, которая  всегда была неприятной, стала совсем омерзительной, я решил покинуть ее и  построил себе шалаш внутри черных развалин ограды Моро. Смутный воспоминания о  страданиях делали это место самым безопасным убежищем.    

Нет  никакой возможности подробно описать каждый шаг падения этих тварей,  рассказать, как с каждым днем исчезало их сходство с людьми; как они перестали  одеваться, их обнаженные тела стали покрываться шерстью, лбы зарастать, а лица  вытягиваться вперед; как те почти человеческие отношения дружбы, в которые я  невольно вошел с некоторыми из них в первый месяц, стали для меня одним из  ужаснейших воспоминаний.    

Перемена  совершалась медленно и неуклонно. Она происходила без резкого перехода. Я  продолжал свободно ходить среди них, так как не было толчка, от которого  прорвались бы наружу звериные свойства их натуры, с каждым днем вытеснявшие все  человеческое. Но я начинал опасаться, что толчок этот вот-вот произойдет. Мой  сенбернар провожал меня до ограды и стерег мой сон, так что я мог спать  относительно спокойно. Маленькое ленивцеподобное существо стало пугливым и  покинуло меня, вернувшись к своему естественному образу жизни на ветвях  деревьев. Мы находились как раз в состоянии того равновесия, которое  устанавливают в клетках укротители зверей и демонстрируют его под названием  «счастливого семейства», но сам укротитель ушел навсегда.    

Конечно,  эти существа не опустились до уровня тех животных, которых читатель видел в зоологическом  саду, – они не превратились в обыкновенных медведей, волков, тигров,  быков, свиней и обезьян. Во всех оставалось что-то странное; каждый из них был  помесью; в одном, быть может, преобладали медвежьи черты, в другом – кошачьи, в  третьем – бычьи, но каждый был помесью двух или больше животных, и сквозь  особенности каждого проглядывали некие общезвериные черты. Теперь меня уже поражали  проявлявшиеся у них порой проблески человеческих черт: внезапное возвращение  дара речи, неожиданная ловкость передних конечностей, жалкая попытка держаться  на двух ногах.    

Я,  по-видимому, тоже странным образом переменился. Одежда висела на мне желтыми лохмотьями,  и сквозь дыры просвечивала загорелая кожа. Волосы так отросли, что их  приходилось заплетать в косички. Еще и теперь мне говорят, что глаза мои  обладают каким-то странным блеском, они всегда насторожены.    

Сначала  я проводил весь день на южном берегу острова, ожидая, не появится ли корабль,  надеясь и моля об этом бога. Прошел почти год со времени моего прибытия на  остров, и я рассчитывал на возвращение «Ипекакуаны», но она больше не  появлялась. Я пять раз видел паруса и три раза дым, но никто не проходил вблизи  острова. У меня всегда была наготове куча хвороста для костра, но, зная  вулканическое происхождение острова, моряки, без сомнения, принимали дым за  испарения из расселин.    

Только в  сентябре или даже в октябре я стал подумывать о сооружении плота. К этому времени  рука моя зажила, и я мог работать обеими руками. Сначала беспомощность моя была  ужасающей. Я никогда в жизни не плотничал и потому целыми днями возился в лесу,  рубил и скреплял деревья. У меня не было веревок, и я не знал, из чего их  сделать. Ни одна из многочисленных лиан не была достаточно гибкой и прочной для  этой цели, а изобрести я с моими обрывками научных знаний ничего не мог. Более  двух недель я рылся среди обугленных развалин дома и даже на берегу, где были  сожжены лодки, в поисках гвоздей или еще каких-нибудь случайно уцелевших металлических  предметов, которые могли бы мне пригодиться. По временам за мною наблюдал  кто-нибудь из зверо-людей, но, как только я окликал его, он исчезал. Наступила  пора дождей, что очень замедлило мою работу, но в конце концов плот был готов.    

Я был в  восторге. Но по своей непрактичности, из-за которой я страдал всю жизнь, я  построил плот на расстоянии мили от берега, и, когда я тащил его к морю, он  развалился на куски. Быть может, это было и к лучшему, хуже было бы, если б я  спустил его на воду. Но в то время я так остро почувствовал свою неудачу, что  несколько дней в каком-то отупении бродил по берегу, глядя на воду и думая о  смерти.    

Но все  же я не хотел умирать. А потом случилось событие, которое показало все безумие  моей медлительности, так как каждый новый день грозил все большею опасностью со  стороны окружавших меня чудовищ. Однажды я лежал в тени у остатков ограды,  смотря на море, как вдруг прикосновение чего-то холодного к пяткам заставило  меня вздрогнуть. Привскочив, я увидел перед собой ленивцеподобное существо. Оно  давно уже разучилось говорить и быстро двигаться, гладкая шерсть его с каждым  днем становилась все гуще и гуще, а кривые лапки, вооруженные когтями, все  толще. Оно издало жалобный звук и, увидев, что привлекло мое внимание, сделало  несколько шагов к кустарникам и оглянулось на меня.    

В первую  минуту я не понял, чего оно от меня хотело, но потом сообразил, что оно звало меня  за собой. День был жаркий, и я поплелся за ним до деревьев. Оно вскарабкалось  наверх, так как свободнее двигалось по свисавшим с деревьев лианам, чем по  земле.    

И вот в  лесу я увидел ужасное зрелище. На земле лежал мертвый сенбернар, а гиено-свинья  припала к нему, охватив его тело своими безобразными лапами, и грызла его, урча  от наслаждения. Когда я приблизился, она подняла на меня сверкающие глаза;  дрожащие губы обнажили окровавленные клыки, и она угрожающе зарычала. Она не  была ни испугана, ни смущена; в ней не осталось ничего человеческого. Я сделал  еще шаг, остановился, вынул револьвер. Наконец-то я очутился лицом к лицу с  врагом.    

Она не  сделала никакой попытки к бегству. Но уши ее встали, шерсть ощетинилась, все  тело сжалось. Я прицелился ей меж глаз и выстрелил. Она бросилась на меня,  сбила с ног, как кеглю, и ударила по лицу своей безобразной рукой. Но, не  рассчитав, она перескочила через меня. Я очутился у нее под ногами, но, к  счастью, выстрел мой попал в цель. Это был предсмертный прыжок. Выкарабкавшись  из-под отвратительной тяжести, я встал, весь дрожа. Опасность, во всяком случае,  миновала. Но я знал, что события только начинаются.    

Я сжег  оба трупа на костре. Теперь я ясно видел, что меня ждет неминуемая смерть, если  я не покину остров. Все зверо-люди, за исключением нескольких, покинули ущелье  и сообразно со своими наклонностями устроили себе в лесу берлоги. Лишь немногие  из них выходили днем; большинство днем спало, и со стороны остров мог  показаться совершенно безлюдным, но ночью воздух оглашался отвратительным воем  и рычанием. Я даже думал убить их всех: расставить западни или просто  перерезать ножом. Будь у меня достаточно патронов, я ни на минуту не поколебался  бы перестрелять всех. Опасных хищников осталось не более двадцати; самые  кровожадные из них были уже мертвы. После смерти моего бедного сенбернара я  начал дремать днем, чтобы ночью быть настороже. Я перестроил свое жилище,  сделав такой узкий вход, что каждый, кто попытался бы войти, неизбежно должен  был поднять шум. Кроме того, зверо-люди разучились добывать огонь и стали снова  бояться его. Я опять начал усердно собирать стволы и ветки, чтобы сделать новый  плот.    

У меня  на пути возникали тысячи затруднений. Я вообще очень неловкий и неумелый человек,  и учился я, когда в школе еще не ввели обучение ручному труду, но в конце  концов большую часть нужных для плота материалов я нашел или чем-либо заменил и  на этот раз позаботился о прочности. Единственным непреодолимым препятствием  было отсутствие посудины для воды, необходимой мне в скитаниях по этой глухой  части океана. Я сделал бы себе глиняный горшок, но на острове не было глины.  Долго бродил я по берегу, ломая себе голову, как преодолеть это последнее  затруднение. Порой меня охватывало бешенство, и я, чтобы дать выход  раздражению, рубил в щепки какое-нибудь несчастное дерево. Однако ничего  придумать не мог.    

Но вот  настал день, чудесный день, полный восторга. Я увидел на юго-западе небольшое  судно, похожее на шхуну, и немедленно зажег большой костер. Я стоял около огня,  обдаваемый жаром, а сверху меня палило полуденное солнце. Целый день я не пил и  не ел, только следил за этим судном, и у меня кружилась от голода голова.  Зверо-люди подходили, смотрели на меня, удивлялись и снова уходили. Наступила  ночь, а судно было все еще далеко; мрак поглотил его, и я трудился всю ночь,  поддерживая костер, а вокруг удивленно светились в темноте глаза. На рассвете  судно подошло ближе, и я определил, что это маленькая грязная парусная шлюпка.  Мои глаза устали. Я смотрел и не мог поверить. В шлюпке было двое людей: один –  на носу, другой – на руле. Но сама шлюпка шла как-то странно. Она не плыла по  ветру – ее просто несло течением.    

Когда  совсем рассвело, я принялся махать остатками своей блузы, но люди в шлюпке не замечали  меня и продолжали сидеть. Я бросился на самый конец мыса, размахивал руками и  кричал. Ответа не было, и лодка продолжала плыть без цели, медленно приближаясь  к заливу. Вдруг из нее вылетела большая белая птица, но ни один из сидевших там  людей не пошевелился и не обратил на это внимания. Птица описала круг в воздухе  и улетела, взмахивая своими сильными крыльями.    

Тогда я  перестал кричать, сел на землю и, подперев рукой подбородок, стал смотреть  вдаль. Шлюпка плыла медленно, направляясь к западу. Я мог бы доплыть до нее, но  какой-то холодный смутный страх удерживал меня. Днем ее приливом прибило к  берегу, и она очутилась в сотне шагов к западу от развалин ограды.    

Люди,  сидевшие в ней, были мертвы, они умерли так давно, что рассыпались в прах,  когда я перевернул шлюпку на бок и вытащил их оттуда. У одного на голове была  копна рыжих волос, как у капитана «Ипекакуаны», и на дне лодки валялась грязная  белая фуражка. Пока я стоял около шлюпки, трое зверо-людей вышли украдкой из-за  кустов и приблизились ко мне, втягивая ноздрями воздух. Меня охватило  отвращение. Я оттолкнул шлюпку от берета и вскарабкался в нее. На берег вышли  два волка, у которых раздувались ноздри и сверкали глаза, а третьим был  ужасный, неописуемый зверь – помесь медведя и быка.    

Когда я  увидел, как они, рыча друг на друга и сверкая зубами, подкрадываются к злополучным  человеческим останкам, отвращение сменилось ужасом. Я повернулся к ним спиной,  спустил парус и принялся грести, чтобы выйти в море. Я не мог заставить себя  оглянуться назад.    

Эту ночь  я провел между рифом и островом, а на следующее утро добрался кружным путем до  ручья и наполнил водой пустой бочонок, который нашел в шлюпке. Затем, собрав  остатки терпения, я нарвал плодов, а потом подстерег и убил тремя последними  патронами двух кроликов.    

Шлюпку я  оставил привязанной к рифу, боясь, как бы ее не уничтожили чудовища.    

 22. Наедине с собой    

     

Вечером  я сел в шлюпку и вышел в открытый океан, подгоняемый легким юго-западным  ветром. Остров становился все меньше, тонкая струя дыма таяла на фоне заката.  Вокруг меня расстилался океан, и вскоре темный клочок земли скрылся из глаз.  Свет дня понемногу как бы стекал с неба, и передо мной раскрывалась голубая  необъятная бездна, днем скрытая солнечным блеском вместе с плавающими в ней  мириадами светил. Молчало море, молчало небо; я был один среди безмолвия и  мрака.    

Три дня  носило меня но морю. Я старался есть и пить как можно меньше, размышлял о своих  приключениях и не очень стремился снова увидеть людей. На мне висели какие-то  лохмотья, грязные волосы были всклокочены. Без сомнения, когда меня подобрали,  то сочли за сумасшедшего. Как ни странно, но я не чувствовал ни малейшего  желания вернуться к людям. Я был рад только, что распростился навсегда с  омерзительной жизнью среди чудовищ. На третий день меня подобрал бриг, шедший  из Апии в Сан-Франциско. Ни капитан, ни его помощник не поверили моему  рассказу, решив, что я сошел с ума от одиночества и страха перед смертью.  Опасаясь, как бы остальные не подумали то же самое, я удержался от дальнейших  рассказов, объявив, что не помню решительно ничего, что случилось со мной со  дня гибели «Леди Вейн» и до того времени, как меня подобрал бриг, то есть за  целый год.    

Мне  пришлось действовать с крайней осмотрительностью, чтобы рассеять подозрения в  безумии. Меня преследовали воспоминания о Законе, о двух мертвых моряках, о  засадах в темном лесу, о теле, найденном в тростнике. И как это ни странно, но  с возвращением к людям вместо доверия к ним и симпатии, которых следовало бы  ожидать, во мне возросли неуверенность и страх, которые я испытывал на острове.  Никто не поверил мне, но я относился к людям почти так же странно, как относился  раньше к принявшим человеческий облик зверям. Возможно, я заразился их  дикостью.    

Говорят,  что страх – это болезнь, и я могу подтвердить это, ибо несколько лет во мне жил  страх, который, вероятно, испытывает еще не совсем укрощенный львенок. Моя болезнь  приобрела самый странный характер. Я не мог убедить себя, что мужчины и  женщины, которых я встречал, не были зверьми в человеческом облике, которые  пока еще внешне похожи на людей, но скоро снова начнут изменяться и проявлять  свои звериные инстинкты. Я доверился одному очень способному человеку,  специалисту по нервным болезням, который лично знал Моро, и он как будто  отчасти поверил моему рассказу. Он очень помог мне.    

Я вовсе  не рассчитываю на то, что ужасные картины, виденные на острове, когда-нибудь совершенно  изгладятся из моей памяти, но все же они теперь ушли в глубину моего сознания,  они далеки, как облачка, и кажутся нереальными; но иногда эти облачка  разрастаются, закрывают все небо. И тогда я оглядываюсь на окружающих людей,  дрожа от страха. Одни лица кажутся мне спокойными и ясными, другие – мрачными и  угрожающими, третьи – переменчивыми, неискренними; ни в одном из людских лиц  нет той разумной уверенности, которая отличает человеческое существо. Мне  кажется, что под внешней оболочкой скрывается зверь, и передо мной вскоре снова  разыграется тот ужас, который я видел на острове, только еще в большем  масштабе. Я знаю, что все это моя фантазия, что мужчины и женщины, которые  окружают меня, действительно мужчины и женщины, они останутся такими всегда –  разумными созданиями, полными добрых стремлений и человечности, освободившимися  от инстинкта, они не рабы какого-то фантастического Закона и совершенно не  похожи на зверо-людей. Но все же я избегаю их, избегаю любопытных взглядов,  расспросов и помощи, стремлюсь уйти, чтобы быть одному.    

Вот  почему я живу близ большой холмистой равнины и могу бежать туда, когда мрак  окутывает мою душу. И как хорошо там под безоблачным небом! Когда я жил в  Лондоне, чувство ужаса было почти невыносимо. Я нигде не мог укрыться от людей;  их голоса проникали сквозь окна; запертые двери были непрочной защитой. Я  выходил на улицу, чтобы переломить себя, и мне казалось, что женщины, как  кошки, мяукали мне вслед; кровожадные мужчины бросали на меня алчные взгляды;  истомленные, бледные рабочие с усталыми глазами шли мимо меня быстрой поступью,  похожие на раненых, истекающих кровью животных; странные, сгорбленные и мрачные,  они бормотали что-то про себя, и беззаботные дети шли, болтая, как обезьянки.  Если я заходил в какую-нибудь церковь, мне казалось (так сильна была моя  болезнь), что и тут священник бормотал «большие мысли», точь-в-точь как это  делал обезьяно-человек; если же я попадал в библиотеку, склоненные над книгами  люди, казалось мне, подкарауливали добычу. Особенно отвратительны для меня были  бледные, бессмысленные лица людей в поездах и автобусах; эти люди казались мне  мертвецами, и я не решался никуда ехать, пока не находил совершенно пустой  вагон. Мне казалось, что даже я сам не разумное человеческое существо, а бедное  больное животное, терзаемое какой-то странной болезнью, которая заставляет его  бродить одного, подобно заблудшей овце.    

Но,  слава богу, это состояние овладевает мною теперь все реже. Я удалился от шума  городов и людской толпы, провожу дни среди мудрых книг, этих широких окон,  открывающихся в жизнь и освещенных светлой душой тех, которые их написали. Я  редко вижу незнакомых людей и веду самый скромный образ жизни. Все свое время я  посвящаю чтению и химическим опытам, а в ясные ночи изучаю астрономию. В  сверкающих мириадах небесных светил – не знаю, как и почему, – я нахожу  успокоение. И мне кажется, что все человеческое, что есть в нас, должно найти  утешение и надежду в вечных всеобъемлющих законах мироздания, а никак не в  обыденных житейских заботах, горестях и страстях. Я надеюсь, иначе я не мог бы  жить. Итак, в надежде и одиночестве я кончаю свой рассказ.