1 2 3 4 
Ильчин поднял брови, он изумился.    

— Гриша заведует литературной частью в Когорте Дружных[49].    

— А что это за Когорта?    

Ильчин настолько изумился, что дождался молнии, чтобы  рассмотреть меня.    

Полоснуло и потухло, и Ильчин продолжал:    

— Когорта — это театр. Вы никогда в нем не были?    

— Я ни в каких театрах не был. Я, видите ли, недавно в  Москве.    

Сила грозы упала, и стал возвращаться день. Я видел, что  возбуждаю в Ильчине веселое изумление.    

— Гриша был в восторге, — почему-то еще  таинственнее говорил Ильчин, — и дал мне книжку. Прекрасный роман.    

Не зная, как поступать в таких случаях, я отвесил поклон  Ильчину.    

— И знаете ли, какая мысль пришла мне в голову, —  зашептал Ильчин, от таинственности прищуривая левый глаз, — из этого  романа вам нужно сделать пьесу!    

«Перст судьбы», — подумал я и сказал:    

— Вы знаете, я уже начал ее писать.    

Ильчин изумился до того, что правою рукою стал чесать левое  ухо и еще сильнее прищурился. Он даже, кажется, не поверил сначала такому  совпадению, но справился с собою.    

— Чудесно, чудесно! Вы непременно продолжайте, не  останавливаясь ни на секунду. Вы Мишу Панина знаете[50]?    

— Нет.    

— Наш заведующий литературной частью.    

— Ага.    

Дальше Ильчин сказал, что, ввиду того что в журнале  напечатана только треть романа, а знать продолжение до зарезу необходимо, мне  следует прочитать по рукописи это продолжение ему и Мише, а также Евлампии  Петровне[51], и, наученный опытом, уже  не спросил, знаю ли я ее, а объяснил сам, что это женщина-режиссер.    

Величайшее волнение возбуждали во мне все проекты Ильчина.    

А тот шептал:    

— Вы напишете пьесу, а мы ее и поставим. Вот будет  замечательно! А?    

Грудь моя волновалась, я был пьян дневной грозою, какими-то  предчувствиями. А Ильчин говорил:    

— И знаете ли, чем черт не шутит, вдруг старика удастся  обломать... А?    

Узнав, что я и старика не знаю, он даже головою покачал, и в  глазах у него написалось: «Вот дитя природы!»    

— Иван Васильевич! — шепнул он. — Иван  Васильевич! Как? Вы не знаете его? Не слыхали, что он стоит во главе  Независимого[52]? — И добавил: — Ну и  ну!..    

В голове у меня все вертелось, и главным образом оттого, что  окружающий мир меня волновал чем-то. Как будто в давних сновидениях я видел его  уже, и вот я оказался в нем.    

Мы с Ильчиным вышли из комнаты, прошли зал с камином, и до  пьяной радости мне понравился этот зал. Небо расчистилось, и вдруг луч лег на  паркет. А потом мы прошли мимо странных дверей, и, видя мою заинтересованность,  Ильчин соблазнительно поманил меня пальцем внутрь. Шаги пропали, настало  беззвучие и полная подземная тьма. Спасительная рука моего спутника вытащила  меня, в продолговатом разрезе посветлело искусственно — это спутник мой  раздвинул другие портьеры, и мы оказались в маленьком зрительном зале мест на  триста. Под потолком тускло горели две лампы в люстре, занавес был открыт, и  сцена зияла. Она была торжественна, загадочна и пуста. Углы ее заливал мрак, а  в середине, поблескивая чуть-чуть, высился золотой, поднявшийся на дыбы, конь.    

— У нас выходной, — шептал торжественно, как в  храме, Ильчин, потом он оказался у другого уха и продолжал: — У молодежи пьеска  разойдется, лучше требовать нельзя... Вы не смотрите, что зал кажется  маленьким, на самом деле он большой, а сборы здесь, между прочим, полные... А  если старика удастся переупрямить, то, чего доброго, не пошла бы она и на  большую сцену! А?    

«Он соблазняет меня, — думал я, и сердце замирало и  вздрагивало от предчувствий, — но почему он совсем не то говорит? Право,  не важны эти большие сборы, а важен только этот золотой конь, и чрезвычайно  интересен загадочнейший старик, которого нужно уламывать и переупрямить, для  того чтобы пьеса пошла...»    

— Этот мир мой... — шепнул я, не заметив, что  начинаю говорить вслух.    

— А?    

— Нет, я так.    

Расстались мы с Ильчиным, причем я унес от него записочку:    

     

     «Досточтимый Петр Петрович[53]!    

     

Будьте добры обязательно устроить автору „Белого снега"  место на „Фаворита"[54].    

Ваш душевно Ильчин».     

     

— Это называется контрамарка, — объяснил мне  Ильчин, и я с волнением покинул здание, унося первую в жизни своей контрамарку.    

С этого дня жизнь моя резко изменилась. Я днем лихорадочно  работал над пьесой, причем в дневном свете картинки из страниц уже не  появлялись, коробка раздвинулась до размеров учебной сцены.    

Вечером я с нетерпением ждал свидания с золотым конем.    

Я не могу сказать, хороша ли была пьеса «Фаворит» или дурна.  Да это меня и не интересовало. Но была какая-то необъяснимая прелесть в этом  представлении. Лишь только в малюсеньком зале потухал свет, за сценой где-то  начиналась музыка и в коробке выходили одетые в костюмы XVIII века. Золотой  конь стоял сбоку сцены, действующие лица иногда выходили и садились у копыт  коня или вели страстные разговоры у его морды, а я наслаждался.    

Горькие чувства охватывали меня, когда кончалось  представление и нужно было уходить на улицу. Мне очень хотелось надеть такой же  точно кафтан, как и на актерах, и принять участие в действии. Например,  казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйти внезапно сбоку, наклеив себе  колоссальный курносый пьяный нос, в табачном кафтане, с тростью и табакеркою в  руке и сказать очень смешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей.  Но произносили другие смешное, сочиненное другим, и зал по временам смеялся. Ни  до этого, ни после этого никогда в жизни не было ничего у меня такого, что  вызывало бы наслаждение больше этого.    

На «Фаворите» я, вызывая изумление мрачного и замкнутого Петра  Петровича, сидящего в окошечке с надписью «Администратор Учебной сцены»,  побывал три раза, причем в первый раз во 2-м ряду, во второй — в 6-м, а в  третий — в 11-м. А Ильчин исправно продолжал снабжать меня записочками, и я  посмотрел еще одну пьесу, где выходили в испанских костюмах[55] и где один актер играл слугу так смешно и  великолепно, что у меня от наслаждения выступал на лбу мелкий пот.    

Затем настал май, и как-то вечером соединились наконец и  Евлампия Петровна, и Миша, и Ильчин, и я. Мы попали в узенькую комнату в этом  же здании Учебной сцены. Окно уже было раскрыто, и город давал знать о себе  гудками.    

Евлампия Петровна оказалась царственной дамой с царственным  лицом и бриллиантовыми серьгами в ушах, а Миша поразил меня своим смехом. Он  начинал смеяться внезапно — «ах, ах, ах», — причем тогда все останавливали  разговор и ждали. Когда же отсмеивался, то вдруг старел, умолкал[56].    

«Какие траурные глаза у него, — я начинал по своей  болезненной привычке фантазировать. — Он убил некогда друга на дуэли в  Пятигорске, — думал я, — и теперь этот друг приходит к нему по ночам,  кивает при луне у окна головою». Мне Миша очень понравился.    

И Миша, и Ильчин, и Евлампия Петровна показали свое  необыкновенное терпение, и в один присест я прочитал им ту треть романа, которая  следовала за напечатанною. Вдруг, почувствовав угрызения совести, я  остановился, сказав, что дальше и так все понятно. Было поздно.    

Между слушателями произошел разговор, и, хотя они говорили  по-русски, я ничего не понял, настолько он был загадочен[57].    

Миша имел обыкновение, обсуждая что-либо, бегать по комнате,  иногда внезапно останавливаясь.    

— Осип Иваныч[58]? —  тихо спросил Ильчин, щурясь.    

— Ни-ни, — отозвался Миша и вдруг затрясся в  хохоте. Отхохотавшись, он опять вспомнил про застреленного и постарел.    

— Вообще старейшины[59]... —  начал Ильчин.    

— Не думаю, — буркнул Миша.    

Дальше слышалось: «Да ведь на одних Галиных да на  подсобляющем не очень-то...» (Это — Евлампия Петровна.)    

— Простите, — заговорил Миша резко и стал рубить  рукой, — я давно утверждаю, что пора поставить этот вопрос на театре!    

— А как же Сивцев Вражек? (Евлампия Петровна.)    

— Да и Индия[60] тоже  неизвестно, как отнесется к этому дельцу, — добавил Ильчин.    

— На кругу бы сразу все поставить, — тихо шептал  Ильчин, — они так с музычкой и поедут.    

— Сивцев! — многозначительно сказала Евлампия  Петровна.    

Тут на лице моем выразилось, очевидно, полное отчаяние,  потому что слушатели оставили свой непонятный разговор и обратились ко мне.    

— Мы все убедительно просим, Сергей Леонтьевич, —  сказал Миша, — чтобы пьеса была готова не позже августа... Нам очень,  очень нужно, чтобы к началу сезона ее уже можно было прочесть.    

Я не помню, чем кончился май. Стерся в памяти и июнь, но  помню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшись в  простыню, и сочинял пьесу. Чем дальше, тем труднее она становилась. Коробочка  моя давно уже не звучала, роман потух и лежал мертвый, как будто и нелюбимый.  Цветные фигурки не шевелились на столе, никто не приходил на помощь. Перед  глазами теперь вставала коробка Учебной сцены. Герои разрослись и вошли в нее  складно и очень бодро, но, по-видимому, им так понравилось на ней рядом с  золотым конем, что уходить они никуда не собирались, и события развивались, а  конца им не виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пил  кипяченую воду, опустел, на дне плавала муха. Пошел дождь, настал август. Тут я  получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал о пьесе.    

Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. В  пьесе было тринадцать картин[61].    

 Глава IX     

НАЧАЛОСЬ    

     

Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный  света, сбоку серебряный колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу с  лентами и надписью: «Любимому Независимому Театру от московских присяжных...»  (одно слово загнулось), перед собою я видел улыбающиеся актерские лица, по  большей части меняющиеся.    

Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружное  тоскливое пение, потом какой-то шум, как в бане. Там шел спектакль, пока я  читал свою пьесу.    

Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собою  коренастого плотного человека, гладко выбритого, с густыми волосами на голове.  Он стоял в дверях и не спускал с меня глаз, как будто что-то обдумывал.    

Он только и запомнился, все остальное прыгало, светилось и  менялось; неизменен был, кроме того, венок. Он резче всего помнится. Таково  было чтение, но уже не на Учебной сцене, а на Главной.    

Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был. В центре  города, там, где рядом с театром гастрономический магазин, а напротив «Бандажи  и корсеты», стояло ничем не примечательное здание, похожее на черепаху и с  матовыми, кубической формы, фонарями.    

На следующий день это здание предстало передо мною в осенних  сумерках внутри. Я, помнится, шел по мягкому ковру солдатского сукна вокруг  чего-то, что, как мне казалось, было внутренней стеной зрительного зала, и  очень много народу мимо меня сновало. Начинался сезон.    

И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет, чрезвычайно  приятно обставленный, где застал пожилого, приятного же человека с бритым лицом  и веселыми глазами. Это и был заведующий приемом пьес Антон Антонович Княжевич[62].    

Над письменным столом Княжевича висела яркая радостная  картинка... помнится, занавес на ней был с пунцовыми кистями, а за занавесом  бледно-зеленый веселый сад...    

— А, товарищ Максудов! — приветливо вскричал Княжевич,  склоняя голову набок, — а мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу  покорнейше, садитесь, садитесь!    

И я сел в приятнейшее кожаное кресло.    

— Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу, — говорил,  улыбаясь, Княжевич и почему-то развел руками, — прекрасная пьеса! Правда,  таких пьес мы никогда не ставили, ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, да и  поставим...    

Чем больше говорил Княжевич, тем веселее становились его  глаза.    

— ...и разбогатеете до ужаса, — продолжал  Княжевич, — в каретах будете ездить! Да-с, в каретах!    

«Однако, — думалось мне, — он сложный человек,  этот Княжевич... очень сложный...»    

И чем больше веселился Княжевич, я становился, к удивлению  моему, все напряженнее.    

Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.    

— Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу[63], прямо ему, так сказать, в  руки передадим, в руки! Чудеснейший человек Гавриил-то наш Степанович... Мухи  не обидит! Мухи!    

Но вошедший на звонок человек в зеленых петлицах выразился  так:    

— Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.    

— А не прибыл, так прибудет, — радостно, как и  раньше, отозвался Княжевич, — не пройдет и получасу, как прибудет! А вы,  пока суд да дело, погуляйте по театру, полюбуйтесь, повеселитесь, попейте чаю в  буфете да бутербродов-то, бутербродов-то не жалейте, не обижайте нашего  буфетчика Ермолая Ивановича[64]!    

И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мне  физическое удовольствие, и еще радовала таинственная полутьма повсюду и тишина.    

В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек моих  примерно лет, худой, высокий, подошел ко мне и назвал себя:    

— Петр Бомбардов[65].    

Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал, что  слышал мою пьесу и что, по его мнению, это хорошая пьеса.    

С первого же момента я почему-то подружился с Бомбардовым.  Он произвел на меня впечатление очень умного, наблюдательного человека.    

— Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в  фойе? — спросил вежливо Бомбардов.    

Я поблагодарил его за предложение, и мы вошли в громадное  фойе, также устланное серым сукном. Простенки фойе в несколько рядов были  увешаны портретами и увеличенными фотографиями в золоченых овальных рамах.    

Из первой рамы на нас глянула писанная маслом женщина лет  тридцати, с экстатическими глазами, во взбитой круто челке, декольтированная.    

— Сара Бернар[66], —  объяснил Бомбардов.    

Рядом с прославленной актрисой в раме помещалось  фотографическое изображение человека с усами.    

— Севастьянов Андрей Пахомович, заведующий  осветительными приборами театра, — вежливо сказал Бомбардов.    

Соседа Севастьянова я узнал сам: это был Мольер.    

За Мольером помещалась дама в крошечной, набок надетой  шляпке блюдечком, в косынке, застегнутой стрелой на груди, и с кружевным  платочком, который дама держала в руке, оттопырив мизинец.    

— Людмила Сильвестровна Пряхина[67], артистка нашего театра, — сказал  Бомбардов, причем какой-то огонек сверкнул у него в глазах. Но, покосившись на  меня, Бомбардов ничего не прибавил.    

— Виноват, а это кто же? — удивился я, глядя на  жестокое лицо человека с лавровыми листьями в кудрявой голове. Человек был в  тоге и в руке держал пяти-струнную лиру.    

— Император Нерон, — сказал Бомбардов, и опять  глаз его сверкнул и погас.    

— А почему?..    

— По приказу Ивана Васильевича, — сказал  Бомбардов, сохраняя неподвижность лица. — Нерон был певец и артист.    

— Так, так, так.    

За Нероном помещался Грибоедов, за Грибоедовым — Шекспир в  отложном крахмальном воротничке, за ним — неизвестный, оказавшийся Плисовым,  заведующим поворотным кругом в театре[68] в  течение сорока лет.    

Далее шли Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов, Щепкин[69]. А потом из рамы глянул на  меня лихо заломленный уланский кивер, под ним барское лицо, нафиксатуаренные  усы, генеральские кавалерийские эполеты, красный лацкан, лядунка.    

— Покойный генерал-майор Клавдий Александрович  Комаровский-Эшаппар де Бионкур[70],  командир лейб-гвардии уланского его величества полка. — И тут же, видя мой  интерес, Бомбардов рассказал:    

— История его совершенно необыкновенная. Как-то приехал  он на два дня из Питера в Москву, пообедал у Тестова[71], а вечером попал в наш театр. Ну,  натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не помню, какую пьесу играли, но  очевидцы рассказывали, что во время картины, где был изображен лес, с генералом  что-то сделалось. Лес в закате, птицы перед сном засвистели, за сценой  благовест к вечерне в селении дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым  платком утирает глаза.    

После спектакля пошел в кабинет к Аристарху Платоновичу.  Капельдинер потом рассказывал, что, входя в кабинет, генерал сказал глухо и  страшно: «Научите, что делать?!»    

Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем...    

— Виноват, а кто это Аристарх Платонович[72]? — спросил я.    

Бомбардов удивленно поглядел на меня, но стер удивление с  лица тотчас же и объяснил:    

— Во главе нашего театра стоят двое директоров — Иван  Васильевич и Аристарх Платонович. Вы, простите, не москвич?    

— Нет, я — нет... Продолжайте, пожалуйста.    

— ...заперлись, и о чем говорили, неизвестно, но  известно, что ночью же генерал послал в Петербург телеграмму такого содержания:  «Петербург. Его величеству. Почувствовав призвание быть актером вашего  величества Независимого Театра, всеподданнейше прошу об отставке.  Комаровский-Бионкур».    

Я ахнул и спросил:    

— И что же было?!    

— Компот такой получился, что просто прелесть, —  ответил Бомбардов. — Александру Третьему телеграмму подали в два часа  ночи. Специально разбудили. Тот в одном белье, борода, крестик... говорит:  «Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?» Прочитал и две минуты не мог ничего  сказать, только побагровел и сопел, потом говорит: «Дайте карандаш!» — и тут же  начертал резолюцию на телеграмме: «Чтоб духу его в Петербурге не было. Александр».  И лег спать.    

А генерал на другой день в визиточке, в брюках пришел прямо  на репетицию.    

Резолюцию покрыли лаком, а после революции телеграмму  передали в театр. Вы можете видеть ее в нашем музее редкостей.    

— Какие же роли он играл? — спросил я.    

— Царей, полководцев и камердинеров в богатых  домах, — ответил Бомбардов, — у нас, знаете ли, все больше насчет  Островского, купцы там... А потом долго играли «Власть тьмы»[73]... Ну, натурально, манеры у нас, сами  понимаете... А он все насквозь знал, даме ли платок, налить ли вина,  по-французски говорил идеально, лучше французов... И была у него еще страсть:  до ужаса любил изображать птиц за сценой. Когда шли пьесы, где действие весной  в деревне, он всегда сидел в кулисах на стремянке и свистел соловьем. Вот какая  странная история!    

— Нет! Я не согласен с вами! — воскликнул я  горячо. — У вас так хорошо в театре, что, будь я на месте генерала, я  поступил бы точно так же...    

— Каратыгин, Тальони[74], —  перечислял Бомбардов, ведя меня от портрета к портрету, — Екатерина Вторая[75], Карузо, Феофан  Прокопович, Игорь Северянин, Баттистини, Еврипид[76], заведующая женским пошивочным цехом  Бобылева.    

Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех, что были  в зеленых петлицах, и шепотом доложил, что Гавриил Степанович в театр прибыли.  Бомбардов прервал себя на полуслове, крепко пожал мне руку, причем произнес  загадочные слова тихо:    

— Будьте тверды... — И его размыло где-то в  полумраке.    

Я же двинулся вслед за человеком в петлицах, который  иноходью шел впереди меня, изредка подманивая меня пальцем и улыбаясь  болезненной улыбкой.    

На стенах широкого коридора, по которому двигались мы, через  каждые десять шагов встречались огненные электрические надписи: «Тишина! Рядом  репетируют!»    

Человек в золотом пенсне и тоже в зеленых петлицах, сидевший  в конце этого идущего по кругу коридора в кресле, увидев, что меня ведут,  вскочил, шепотом гаркнул: «Здравия желаю!» — и распахнул тяжелую портьеру с  золотым вышитым вензелем театра «Н. Т.».    

Тут я оказался в шатре. Зеленый шелк затягивал потолок,  радиусами расходясь от центра, в котором горел хрустальный фонарь. Стояла тут  мягкая шелковая мебель. Еще портьера, а за нею застекленная матовым стеклом  дверь. Мой новый проводник в пенсне к ней не приблизился, а сделал жест,  означавший «постучи-те-с!», и тотчас пропал.    

Я стукнул тихо, взялся за ручку, сделанную в виде головы  посеребренного орла, засипела пневматическая пружина, и дверь впустила меня. Я  лицом ткнулся в портьеру, запутался, откинул ее...    

Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решился, но все  же это страшновато... Но, умирая, я буду вспоминать кабинет, в котором меня  принял управляющий материальным фондом театра Гавриил Степанович[77].    

Лишь только я вошел, нежно прозвенели и заиграли менуэт  громадные часы в левом углу.    

В глаза мне бросились разные огни. Зеленый с письменного  стола, то есть, вернее, не стола, а бюро, то есть не бюро, а какого-то очень  сложного сооружения с десятками ящиков, с вертикальными отделениями для писем,  с другою лампою на гнущейся серебристой ноге, с электрической зажигалкой для  сигар.    

Адский красный огонь из-под стола палисандрового дерева, на  котором три телефонных аппарата. Крохотный белый огонек с маленького столика с  плоской заграничной машинкой, с четвертым телефонным аппаратом и стопкой  золотообрезной бумаги с гербами «Н. Т.».    

Огонь отраженный, с потолка,    

Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, а  бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер. Колоссальный  диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворе был день в центре  Москвы, но ни один луч, ни один звук не проникал в кабинет снаружи через окно,  наглухо завешенное в три слоя портьерами. Здесь была вечная мудрая ночь, здесь  пахло кожей, сигарой, духами. Нагретый воздух ласкал лицо и руки.    

На стене, затянутой тисненным золотом сафьяном, висел  большой фотографический портрет человека с артистической шевелюрой,  прищуренными глазами, подкрученными усами и с лорнетом в руках. Я догадался,  что это Иван Васильевич или Аристарх Платонович, но кто именно из двух, не  знал.    

Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обратился  небольшого роста человек с французской черной бородкой, с усами-стрелами,  торчащими к глазам.    

— Максудов, — сказал я.    

— Извините, — отозвался новый знакомый высоким  тенорком и показал, что сейчас, мол, только дочитаю бумагу и...    

...он дочитал бумагу, сбросил пенсне на черном шнурке,  протер утомленные глаза и, окончательно повернувшись спиной к бюро, уставился  на меня, ничего не говоря. Он прямо и откровенно смотрел мне в глаза,  внимательно изучая меня, как изучают новый, только что приобретенный механизм.  Он не скрывал, что изучает меня, он даже прищурился. Я отвел глаза — не  помогло, я стал ерзать на диване... Наконец я подумал: «Эге-ге...» — и сам,  правда сделав над собою очень большое усилие, уставился в ответ в глаза человеку.  При этом смутное неудовольствие почувствовал почему-то по адресу Княжевича.    

«Что за странность, — думал я, — или он слепой,  этот Княжевич... мухи... мухи... не знаю... не знаю... Стальные, глубоко  посаженные маленькие глаза... в них железная воля, дьявольская смелость,  непреклонная решимость... французская бородка... почему он мухи не обидит?.. Он  жутко похож на предводителя мушкетеров у Дюма... Как его звали... Забыл, черт  возьми!»    

Дальнейшее молчание стало нестерпимым, и прервал его Гавриил  Степанович. Он игриво почему-то улыбнулся и вдруг пожал мне коленку.    

— Ну, что ж, договорчик, стало быть, надо  подписать? — заговорил он.    

Вольт на табурете, обратный вольт, и в руках у Гавриила  Степановича оказался договор.    

— Только уж не знаю, как его подписывать, не согласовав  с Иваном Васильевичем? — И тут Гавриил Степанович бросил невольный кроткий  взгляд на портрет.    

«Ага! Ну, слава Богу... теперь знаю, — подумал  я, — это Иван Васильевич».    

— Не было б беды? — продолжал Гавриил  Степанович. — Ну, уж для вас разве! — Он улыбнулся дружелюбно.    

Тут без стука открылась дверь, откинулась портьера, и вошла  дама с властным лицом южного типа, глянула на меня. Я поклонился ей, сказал:  «Максудов»...    

Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку, ответила:    

— Августа Менажраки[78], —  села на табурет, вынула из кармашка зеленого джемпера золотой мундштук,  закурила и тихо застучала на машинке.    

Я прочитал договор, откровенно говорю, что ничего не понял и  понять не старался.    

Мне хотелось сказать: «Играйте мою пьесу, мне же ничего не  нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда ежедневно,  в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах табаку,  слушать звон часов и мечтать!»    

По счастью, я этого не произнес.    

Запомнилось, что часто в договоре попадались слова «буде» и  «поелику» и что каждый пункт начинался словами: «Автор не имеет права».    

Автор не имел права передавать свою пьесу в другой театр  Москвы.    

Автор не имел права передавать свою пьесу в какой-либо театр  города Ленинграда.    

Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город  РСФСР.    

Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город  УССР.    

Автор не имел права печатать свою пьесу.    

Автор не имел права чего-то требовать от театра, а чего — я  забыл (пункт 21-й).    

Автор не имел права протестовать против чего-то, и чего —  тоже не помню.    

Один, впрочем, пункт нарушал единообразие этого документа —  это был пункт 57-й. Он начинался словами: «Автор обязуется». Согласно этому  пункту, автор обязывался «безоговорочно и незамедлительно производить в своей  пьесе поправки, изменения, добавления или сокращения, буде дирекция, или  какие-либо комиссии, или учреждения, или организации, или корпорации, или  отдельные лица, облеченные надлежащими на то полномочиями, потребуют  таковых, — не требуя за сие никакого вознаграждения, кроме того, каковое  указано в пункте 15-м».    

Обратив свое внимание на этот пункт, я увидел, что в нем  после слова «вознаграждение» следовало пустое место.    

Это место я вопросительно подчеркнул ногтем.    

— А какое вознаграждение вы считали бы для себя  приемлемым? — спросил Гавриил Степанович, не сводя с меня глаз.    

— Антон Антонович Княжевич, — сказал я, —  сказал, что мне дадут две тысячи рублей...    

Мой собеседник уважительно наклонил голову.    

— Так, — молвил он, помолчал и добавил: — Эх,  деньги, деньги! Сколько зла из-за них в мире[79]!  Все мы только и думаем о деньгах, а вот о душе подумал ли кто?    

Я до того во время моей трудной жизни отвык от таких  сентенций, что, признаться, растерялся... подумал: «А кто знает, может,  Княжевич и прав... Просто я зачерствел и стал подозрителен...» Чтобы соблюсти  приличие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне, в свою очередь, вздохом,  потом вдруг игриво подмигнул мне, что совершенно не вязалось со вздохом, и  шепнул интимно:    

— Четыреста рубликов? А? Только для вас[80]? А?     

Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня  как раз не было ни копейки денег и я очень рассчитывал на эти две тысячи.    

— А может быть, можно тысячу восемьсот? — спросил  я. — Княжевич говорил...    

— Популярности ищет, — горько отозвался Гавриил  Степанович.    

Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах внес  поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался серебряный кофейник,  молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри,  два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с  сыром, два с холодным ростбифом.    

— Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? — спросила  вошедшего Августа Менажраки.    

Тот изменился в лице и покосил поднос.    

— Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом  побежал, — заговорил он.    

— Я не Игнутову приказывала, а вам, — сказала  Менажраки, — это не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить.  Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не так скажет... Вы, что же, хотите, чтобы  у Ивана Васильевича температура поднялась?    

— Убить хочет, — холодно сказал Гавриил  Степанович.    

Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.    

— Где Пакин был в то время, как вы пропадали в  буфете? — спросила Августа Авдеевна.    

— Пакин за машиной побежал, — объяснил  спрашиваемый, — я в буфет побежал, говорю Игнутову — «беги к Ивану  Васильевичу».    

— А Бобков?    

— Бобков за билетами бегал.    

— Поставьте здесь! — сказала Августа Авдеевна,  нажала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.    

Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом  откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.    

— О душе, о душе подумайте, Клюквин! — вдогонку  ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно сказал: —  Четыреста двадцать пять. А?    

Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним  пальцем.    

— А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но  я сейчас не при деньгах, а мне портному платить...    

— Вот этот костюм шил? — спросил Гавриил  Степанович, указывая на мои штаны.    

— Да.    

— И сшил-то, шельма, плохо, — заметил Гавриил Степанович, —  гоните вы его в шею!    

— Но, видите ли...    

— У нас, — затрудняясь, сказал Гавриил  Степанович, — как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при  договоре выдавали, но уж для вас... четыреста двадцать пять!    

— Тысячу двести, — бодрее отозвался я, — без  них мне не выбраться... трудные обстоятельства...    

— А вы на бегах не пробовали играть? — участливо  спросил Гавриил Степанович.    

— Нет, — с сожалением ответил я.    

— У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и,  представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать. Дружески  говорю, переберете — пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот у меня их нету, и  так легко у меня на душе, так спокойно... — И Гавриил Степанович вывернул  карман, в котором, действительно, денег не было, а была связка ключей на  цепочке.    

— Тысячу, — сказал я.    

— Эх, пропади все пропадом! — лихо вскричал  Гавриил Степанович. — Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам  пятьсот рублей. Подписывайте!    

Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне,  что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я обязуюсь  погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семьдесят  пять рублей, через два дня — сто рублей, потом в субботу — еще сто, а остальные  — четырнадцатого.    

Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица  после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и ломовой  кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды  лицами. Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной прозы. Заветный  договор хранился у моего сердца.    

В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с  револьвером).    

Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:    

— Читайте!    

Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению,  рассердился на меня.    

— Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая,  подписываете[81]? — спросил он меня.    

— Вы в театральных делах ничего не понимаете, стало  быть, и не говорите! — рассердился и я.    

— Что такое — «обязуется», «обязуется», а они обязуются  хоть в чем-нибудь? — забурчал мой друг.    

Я горячо стал рассказывать ему о том, что такое картинная  галерея, какой душевный человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и  генерале Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится  кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в  голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической  печке, и даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел.    

— Это Нерон у них составляет договоры? — дико сострил  мой друг.    

— Да ну вас! — вскричал я и вырвал у него договор.    

Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин.    

Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое масло. Минуты  счастья.    

Московский климат известен своими капризами. Через два дня  был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый. Со  сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к Театру и  увидел в средних дверях скромную афишу[82].    

Я прочитал:    

Репертуар, намеченный в текущем сезоне:    

     

     Эсхил — «Агамемнон»    Софокл — «Филоктет»    Лопе де Бега — «Сети Фенизы»    Шекспир — «Король Лир»    Шиллер — «Орлеанская дева»    Островский — «Не от мира сего»    Максудов — «Черный снег».         

Открывши рот, я стоял на тротуаре, — и удивляюсь,  почему у меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то  неприятное, а я все стоял, созерцая афишу. Затем я отошел в сторонку,  намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих граждан.    

Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать  трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не читал.    

Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей  за свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную голову  Егора Агапёнова. Шел он к театру с целой свитой, в которой мелькнул Ликоспастов  с трубкой в зубах и неизвестный с толстым приятным лицом. Последним мыкался  кафр в летнем, необыкновенном желтом пальто и почему-то без шляпы. Я ушел  глубже в нишу, где стояла незрячая статуя, и смотрел.    

Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как  описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и прочел.  Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его  губы. Вот он дошел до «Сетей Фенизы». Вдруг Ликоспастов стал бледен и как-то сразу  постарел. На лице его выразился неподдельный ужас.    

Агапёнов прочитал, сказал: «Гм...»    

Толстый неизвестный заморгал глазами... «Он припоминает, где  он слышал мою фамилию...»    

Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его  спутники... Агапёнов сказал: «Афиш, афиш» — и стал чертить в воздухе  четырехугольник. Кафр мотал головой, ничего не понимая.    

Публика шла валом и то заслоняла, то открывала головы  компании. Слова то долетали до меня, то тонули в уличном шуме.    

Ликоспастов повернулся к Агапёнову и сказал:    

— Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что же это такое? —  Он тоскливо огляделся. — Да они с ума сошли!..    

Ветер сдул конец фразы.    

Доносились клочья то агапёновского баса, то ликоспастовского  тенора.    

— ...Да откуда он взялся?.. Да я же его и открыл... Тот  самый... Гу... гу... гу... Жуткий тип...    

Я вышел из ниши и пошел прямо на читающих.    

Ликоспастов первый увидел меня, и меня поразило то  изменение, которое произошло в его глазах. Это были ликоспастовские глаза, но  что-то в них появилось новое, отчужденное, легла какая-то пропасть между  нами...    

— Ну, брат, — вскричал Ликоспастов, — ну,  брат! Благодарю, не ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это проделал, не  понимаю, но это гениально! Ну, теперь ты, конечно, приятелей узнавать не  будешь! Где уж нам с Шекспирами водить дружбу!    

— А ты бы перестал дурака валять! — сказал я  робко.    

— Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-Богу!  Ну, я зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся, старик! — И я ощутил  прикосновение щеки Ликоспастова, усеянной короткой проволокой.    

— Познакомьтесь! — И я познакомился с толстым, не  спускавшим с меня глаз. Тот сказал: «Крупп».    

Познакомился я и с кафром, который произнес очень длинную  фразу на ломаном английском языке. Так как этой фразы я не понял, то ничего  кафру и не сказал.    

— На Учебной сцене, конечно, играть будут? —  допытывался Ликоспастов.    

— Не знаю, — ответил я, — говорят, что на  Главной.    

Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее  небо.    

— Ну что ж, — сказал он хрипло, — давай Бог.  Давай, давай. Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом, кто  знает, может быть, с пьесой выйдет. Только ты не загордись. Помни: нет ничего  хуже, чем друзей забывать!    

Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее;  причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы и нос.    

Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор, пожимая мне  руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху и сказал, что  не читал. Тут побледнел Егор.    

— Где уж ему читать, — заговорил  Ликоспастов, — у него времени нету современную литературу читать... Ну,  шучу, шучу...    

— Вы прочтите, — веско сказал Егор, — хорошая  книжица получилась.    

Я вошел в подъезд бельэтажа. Окно, выходящее на улицу, было  открыто. Человек с зелеными петлицами протирал его тряпкой. Головы литераторов  проплыли за мутным стеклом, донесся голос Ликоспастова:    

— Бьешься... бьешься, как рыба об лед... Обидно!    

Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувствовал только  одно, что пьеса моя, по существу дела, чрезвычайно, между нами говоря, плоха и  что что-то надо бы предпринять, но что — неизвестно.    

...И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною  предстал коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами.  Блондин держал пухлый портфель.    

— Товарищ Максудов? — спросил блондин.    

— Да, я...    

— Ищу вас по всему театру, — заговорил новый  знакомый, — позвольте представиться — режиссер Фома Стриж[83]. Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь и не  беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?    

— Да.    

— Теперь вы наш, — решительно продолжал Стриж.  Глаза его сверкали, — вам бы вот что сделать, заключить бы с нами договор  на всю вашу грядущую продукцию! На всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели  желаете, мы это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! — И Стриж плюнул в  плевательницу. — Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в два месяца  обломаем. Пятнадцатого декабря покажем генеральную. Шиллер нас не задержит. С  Шиллером дело гладкое[84]...    

— Виноват, — сказал я робко, — а мне  говорили, что Евлампия Петровна будет ставить...    

Стриж изменился в лице.    

— Какая такая Евлампия Петровна? — сурово спросил  он меня. — Никаких Евлампий. — Голос его стал металлическим. —  Евлампия не имеет сюда отношения, она с Ильчиным «На дворе во флигеле» будет  ставить. У меня твердая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели кто  подкоп поведет, то я в Индию напишу! Заказным, ежели уж на то пошло, —  угрожающе закричал Фома Стриж, почему-то впадая в беспокойство. — Давайте  сюда экземпляр, — скомандовал он мне, протягивая руку.    

Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.    

— Об чем же они думали? — возмущенно оглядываясь,  вскричал Стриж. — Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике были?    

Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.    

— Не были? Сегодня она выходная. Завтра же захватите  экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте! Смело!    

Тут очень воспитанный, картавый изящный человек[85] появился рядом и сказал  вежливо, но настойчиво:    

— В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начинаем.    

И Фома перехватил портфель под мышку и скрылся, крикнув на  прощание мне:    

— Завтра же в предбанник! Моим именем!    

А я остался стоять и долго стоял неподвижно.    

 Глава X    

СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ    

     

Осенило! Осенило! В пьесе моей было тринадцать картин. Сидя  у себя в комнатушке, я держал перед собою старенькие серебряные часы и вслух  сам себе читал пьесу, очевидно, очень изумляя соседа за стенкой.    

По прочтении каждой картины я отмечал на бумажке. Когда  дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я сообразил, что во время  спектакля бывают антракты, во время которых публика уходит в буфет. Прибавив  время на антракты, я понял, что пьесу мою в один вечер сыграть нельзя. Ночные  мучения, связанные с этим вопросом, привели к тому, что я вычеркнул одну  картину. Это сократило спектакль на двадцать минут, ко положения не спасло. Я  вспомнил, что помимо антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и,  плача, поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то  уходит. Стало быть, бормотать текст у себя дома — одно, а произносить его со  сцены — совершенно иное дело.    

Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что — неизвестно.  Все мне казалось важным, а, кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию,  как все с трудом построенное здание начинало сыпаться, и мне снилось, что  падают карнизы и обваливаются балконы, и были эти сны вещие.    

Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна  картина как-то скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать  картин.    

Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего  сократить не мог. У меня каждый день болел левый висок. Решив, что дальше  ничего не выйдет, решил дело предоставить его естественному течению.    

И тогда я отправился к Поликсене Торопецкой[86].    

«Нет, без Бомбардова мне не обойтись...» — думалось мне.    

И Бомбардов весьма помог мне. Он объяснил, что и эта уже  вторично попадающаяся Индия, и предбанник — это вовсе не бред и не послышалось  мне. Теперь окончательно выяснилось, что во главе Независимого Театра стояли  двое директоров: Иван, как я уже знал, Васильевич и Аристарх Платонович...    

— Скажите, кстати, почему в кабинете, где я подписывал  договор, только один портрет — Ивана Васильевича?    

Тут Бомбардов, обычно очень бойкий, замялся:    

— Почему?.. Внизу?.. Гм... гм... нет... Аристарх  Платонович... он., там... его портрет наверху...    

Я понял, что Бомбардов еще не привык ко мне, стесняется  меня. Это было ясно по этому невразумительному ответу. И я не стал  расспрашивать из деликатности... «Этот мир чарует, но он полон загадок...» —  думал я.    

Индия? Это очень просто. Аристарх Платонович в настоящее  время находился в Индии, вот Фома и собирался ему писать заказным. Что касается  предбанника, то это актерская шутка. Так они прозвали (и это привилось) комнату  перед верхним директорским кабинетом, в которой работала Поликсена Васильевна  Торопецкая. Она — секретарь Аристарха Платоновича...    

— А Августа Авдеевна?    

— Ну, натурально, Ивана Васильевича.    

— Ага, ага...    

— Ага-то оно ага, — сказал, задумчиво поглядывая  на меня, Бомбардов, — но вы, я вам это очень советую, постарайтесь  произвести на нее хорошее впечатление.    

— Да я не умею!    

— Нет, уж вы постарайтесь!    

Держа свернутый в трубку манускрипт, я поднялся в верхний  отдел театра и дошел до того места, где, согласно указаниям, помещался  предбанник.    

Перед предбанником были какие-то сени с диваном; тут я  остановился, поволновался, поправил галстух, размышляя о том, как мне  произвести на Поликсену Торопецкую хорошее впечатление. И тут же мне  показалось, что из предбанника слышатся рыдания. «Это мне показалось...» —  подумал я и вошел в предбанник, причем сразу выяснилось, что мне ничуть ке  показалось. Я догадался, что дама с великолепным цветом лица и в алом джемпере  за желтой конторкой и есть Поликсена Торопецкая, и рыдала именно она.    

Ошеломленный и незамеченный, я остановился в дверях.    

Слезы текли по щекам Торопецкой, в одной руке она комкала  платок, другой стучала по конторке. Рябой, плотно сколоченный человек с  зелеными петлицами, с блуждающими от ужаса и горя глазами, стоял перед  конторкой, тыча руками в воздух.    

— Поликсена Васильевна! — диким от отчаяния  голосом восклицал человек. — Поликсена Васильевна! Не подписали еще!  Завтра подпишут!    

— Это подло! — вскричала Поликсена  Торопецкая. — Вы поступили подло, Демьян Кузьмич[87]! Подло!    

— Поликсена Васильевна!    

— Это нижние подвели интригу под Аристарха Платоновича,  пользуясь тем, что он в Индии, а вы помогали им!    

— Поликсена Васильевна! Матушка! — закричал  страшным голосом человек. — Что вы говорите! Чтобы я под благодетеля  своего...    

— Ничего не хочу слушать, — закричала  Торопецкая, — все ложь, презренная ложь! Вас подкупили!    

Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:    

— Поли... Поликсена, — и вдруг зарыдал сам  страшным, глухим, лающим басом.    

А Поликсена взмахнула рукой, чтобы треснуть по конторке,  треснула и всадила себе в ладонь кончик пера, торчащего из вазочки. Тут  Поликсена взвизгнула тихо, выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и  засучила ножками, обутыми в заграничные туфли со стеклянными бриллиантами на  пряжках.    

Демьян Кузьмич даже не вскрикнул, а как-то взвыл утробно:    

— Батюшки! Доктора! — и кинулся вон, а за ним  кинулся и я в сени.    

Через минуту мимо меня пробежал человек в сером пиджачном костюме,  с марлей и склянкой в руке и скрылся в предбаннике.    

Я слышал его крик:    

— Дорогая! Успокойтесь!    

— Что случилось? — шепотом спросил я в сенях у  Демьяна Кузьмича.    

— Изволите ли видеть, — загудел Демьян Кузьмич,  обращая ко мне отчаянные, слезящиеся глаза, — послали они меня в комиссию  за путевками нашим в Сочи на октябрь... Нуте-с, четыре путевки выдали, а  племяннику Аристарха Платоновича почему-то забыли подписать в комиссии...  Приходи, говорят, завтра в двенадцать... И вот, изволите ли видеть, — я  интригу подвел! — И по страдальческим глазам Демьяна Кузьмича [видно]  было, что он чист, никакой интриги не подводил и вообще интригами не  занимается.    

Из предбанника донесся слабый крик «аи!», и Демьян Кузьмич  брызнул из сеней и скрылся бесследно. Минут через десять ушел и доктор[88]. Я некоторое время  просидел в сенях на диване, пока из предбанника не начал слышаться стук машины,  тут осмелился и вошел.    

Поликсена Торопецкая, напудренная и успокоившаяся, сидела за  конторкой и писала на машине. Я сделал поклон, стараясь, чтобы это был приятный  и в то же время исполненный достоинства поклон, и голосом заговорил достойным и  приятным, отчего тот зазвучал, к удивлению моему, сдавленно.    

Объяснив, что я такой-то, а направлен сюда Фомою для того,  чтобы диктовать пьесу, я получил от Поликсены приглашение садиться и подождать,  что я и сделал.    

Стены предбанника были обильно увешаны фотографиями,  дагерротипами и картинками, среди которых царствовал большой, масляными  красками писанный, портрет представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами  по моде семидесятых годов. Я догадался, что это Аристарх Платонович, но не  понял, кто эта воздушная белая девица или дама, выглядывающая из-за головы  Аристарха Платоновича и держащая в руке прозрачное покрывало. Эта загадка до  того меня мучила, что, выбрав пристойный момент, я кашлянул и спросил об этом.    

Произошла пауза, во время которой Поликсена остановила на  мне свой взор, как бы изучая меня, и наконец ответила, но как-то принужденно:    

— Это — муза.    

— А-а, — сказал я.    

Опять застучала машинка, а я стал осматривать стены и  убедился, что на каждом из снимков или карточек был изображен Аристарх  Платонович в компании с другими лицами.    

Так, пожелтевший старый снимок изображал Аристарха  Платоновича на опушке леса. Аристарх Платонович был одет по-осеннему и  городскому, в ботах, в пальто и цилиндре. А спутник его был в какой-то  кацавейке, с ягдташем, с двухствольным ружьем. Лицо спутника, пенсне, седая  борода показались мне знакомы.    

Поликсена Торопецкая тут обнаружила замечательное свойство —  в одно и то же время писать и видеть каким-то волшебным образом, что делается в  комнате. Я даже вздрогнул, когда она, не дожидаясь вопроса, сказала:    

— Да, да, Аристарх Платонович с Тургеневым на охоте.    

Таким же образом я узнал, что двое в шубах у подъезда Славянского  Базара[89], рядом с пароконным  извозчиком — Аристарх Платонович и Островский.    

Четверо за столом, а сзади фикус: Аристарх Платонович,  Писемский, Григорович и Лесков.    

О следующем снимке не нужно было и спрашивать: старик босой,  в длинной рубахе, засунувший руки за поясок, с бровями, как кусты, с запущенной  бородой и лысый, не мог быть никем иным, кроме Льва Толстого. Аристарх  Платонович стоял против него в плоской соломенной шляпе, в чесучовом летнем  пиджаке.    

Но следующая акварель поразила меня выше всякой меры. «Не  может этого быть!» — подумал я. В бедной комнате, в кресле, сидел человек с  длиннейшим птичьим носом, больными и встревоженными глазами, с волосами,  ниспадавшими прямыми прядями на изможденные щеки, в узких светлых брюках со  штрипками, в обуви с квадратными носами, во фрачке синем. Рукопись на коленях,  свеча в шандале на столе.    

Молодой человек лет шестнадцати, еще без бакенбард, но с тем  же надменным носом, словом, несомненный Аристарх Платонович, в курточке, стоял,  опираясь руками на стол.    

Я выпучил глаза на Поликсену, и та ответила сухо:    

— Да, да. Гоголь читает Аристарху Платоновичу вторую  часть «Мертвых душ».    

Волосы шевельнулись у меня на макушке, как будто кто-то  дунул сзади, и как-то само собой у меня вырвалось, невольно:    

— Сколько же лет Аристарху Платоновичу?!    

На неприличный вопрос я получил и соответствующий ответ,  причем в голосе Поликсены послышалась какая-то вибрация:    

— У таких людей, как Аристарх Платонович, лет не  существует. Вас, по-видимому, очень удивляет, что за время деятельности  Аристарха Платоновича многие имели возможность пользоваться его обществом?    

— Помилуйте! — вскричал я, испугавшись. —  Совершенно наоборот!.. Я... — но ничего больше путного не сказал, потому  что подумал: «А что наоборот?! Что я плету?»    

Поликсена умолкла, и я подумал: «Нет, мне не удалось  произвести на нее хорошее впечатление. Увы! Это ясно!»    

Тут дверь отворилась, и в предбанник оживленной походкой  вошла дама, и стоило мне взглянуть на нее, как я узнал в ней Людмилу  Сильвестровну Пряхину из портретной галереи. Все на даме было, как на портрете:  и косынка, и тот же платочек в руке, и так же она держала его, оттопырив  мизинец.    

Я подумал о том, что не худо бы было и на нее попытаться  произвести хорошее впечатление, благо это заодно, и отвесил вежливый поклон, но  он как-то прошел незамеченным.    

Вбежав, дама засмеялась переливистым смехом и воскликнула:    

— Нет, нет! Неужели вы не видите? Неужели вы не видите?    

— А что такое? — спросила Торопецкая.    

— Да ведь солнышко, солнышко! — восклицала Людмила  Сильвестровна, играя платочком и даже немного подтанцовывая. — Бабье лето!  Бабье лето!    

Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными  глазами и сказала:    

— Тут анкету нужно будет заполнить.    

Веселье Людмилы Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее  настолько изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае не узнал.    

— Какую еще анкету? Ах, Боже мой! Боже мой! — И я  уж и голоса ее не узнал. — Только что я радовалась солнышку,  сосредоточилась в себе, что-то только что нажила, вырастила зерно, чуть запели  струны, я шла, как в храм... и вот... Ну, давайте, давайте ее сюда!    

— Не нужно кричать, Людмила Сильвестровна, — тихо  заметила Торопецкая.    

— Я не кричу! Я не кричу! И ничего я не вижу. Мерзко  напечатано. — Пряхина бегала глазами по серому анкетному листу и вдруг  оттолкнула его. — Ах, пишите вы сами, пишите, я ничего не понимаю в этих  делах!    

Торопецкая пожала плечами, взяла перо.    

— Ну, Пряхина, Пряхина, — нервно вскрикивала  Людмила Сильвестровна, — ну, Людмила Сильвестровна, и все это знают, и  ничего я не скрываю!    

Торопецкая вписала три слова в анкету и спросила:    

— Когда вы родились?    

Этот вопрос произвел на Пряхину удивительное действие: на  скулах у нее выступили красные пятна, и она вдруг заговорила шепотом:    

— Пресвятая Богоматерь! Что же это такое? Я не понимаю,  кому это нужно знать, зачем? Почему? Ну, хорошо, хорошо. Я родилась в мае, в  мае! Что еще нужно от меня? Что?    

— Год нужен, — тихо сказала Торопецкая.    

Глаза Пряхиной скосились к носу, и плечи стали вздрагивать.    

— Ох, как бы я хотела, — зашептала она, — чтобы  Иван Васильевич видел, как артистку истязают перед репетицией!..    

— Нет, Людмила Сильвестровна, так невозможно, —  отозвалась Торопецкая, — возьмите вы анкету домой и заполняйте ее сами,  как хотите.    

Пряхина схватила лист и с отвращением стала засовывать его в  сумочку, дергая ртом.    

Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула:    

— Да! Нет, товарищ! Какие билеты! Никаких билетов у  меня нет!.. Что? Гражданин! Вы отнимаете у меня время! Нету у меня ника... Что?  Ах! — Торопецкая стала красной с лица. — Ах! Простите! Я не узнала  голос! Да, конечно! Конечно! Прямо в контроле будут оставлены. И программу я  распоряжусь, чтобы оставили! А Феофил Владимирович сам не будет? Мы будем очень  жалеть! Очень! Всего, всего, всего доброго!    

Сконфуженная Торопецкая повесила трубку и сказала:    

— Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!    

— Ах, оставьте, оставьте все это! — нервно  вскричала Пряхина. — Погублено зерно, испорчен день!    

— Да, — сказала Торопецкая, — заведующий  труппой просил вас зайти к нему.    

Легкая розоватость окрасила щеки Пряхиной, она надменно  подняла брови.    

— Зачем же это я понадобилась ему? Это крайне  интересно!    

— Костюмерша Королькова на вас пожаловалась.    

— Какая такая Королькова? — воскликнула  Пряхина. — Кто это? Ах да, вспомнила! Да и как не вспомнить, — тут  Людмила Сильвестровна рассмеялась так, что холодок прошел у меня по  спине, — на «у» и не разжимая губ, — как не вспомнить эту Королькову,  которая испортила мне подол? Что же она наябедничала на меня?    

— Она жалуется, что вы ее ущипнули со злости в уборной  при парикмахерах, — ласково сказала Торопецкая, и при этом в ее  хрустальных глазах на мгновение появилось мерцание.    

Эффект, который произвели слова Торопецкой, поразил меня.  Пряхина вдруг широко и криво, как у зубного врача, открыла рот, а из глаз ее  двумя потоками хлынули слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял ноги.  Торопецкая нажала кнопку звонка, и тотчас в дверь всунулась голова Демьяна  Кузьмича и мгновенно исчезла.    

Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала резким,  высоким голосом:    

— Меня сживают со свету! Бог Господь! Бог Господь! Бог  Господь! Да взгляни же хоть ты, Пречистая Матерь, что со мною делают в театре!  Подлец Пеликан! А Герасим Николаевич предатель![90] Воображаю, что он нес обо мне в Сивцевом  Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану Васильевичу! Умолю его выслушать  меня!.. — Голос ее сел и треснул.    

Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у  него была склянка и рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он привычным жестом  плеснул из склянки в рюмку мутную жидкость, но Пряхина хрипло вскричала:    

— Оставьте меня! Оставьте меня! Низкие люди! — и  выбежала вон.    

За нею устремился доктор, воскликнув «дорогая!» — а за  доктором, вынырнув откуда-то, топая в разные стороны подагрическими ногами,  полетел Демьян Кузьмич.    

Из раскрытых дверей несся плеск клавишей, и дальний мощный  голос страстно пропел:    

«...и будешь ты царицей ми... и... и...» — он пошел шире,  лихо развернулся, — «ра-а...» — но двери захлопнулись, и голос погас.    

— Ну-с, я освободилась, приступим, — сказала  Торопецкая, мягко улыбаясь.    

 Глава XI    

Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ТЕАТРОМ    

     

Торопецкая идеально владела искусством писать на машине.  Никогда я ничего подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков  препинания, ни повторять указаний, кто говорит. Я дошел до того, что,  расхаживая по предбаннику взад и вперед и диктуя, останавливался, задумывался,  потом говорил: «Нет, погодите...» — менял написанное, совсем перестал  упоминать, кто говорит, бормотал и говорил громко, но что бы я ни делал, из-под  рук Торопецкой шла почти без подчисток идеально ровная страница пьесы, без  единой грамматической ошибки — хоть сейчас отдавай в типографию.    

Вообще Торопецкая свое дело знала и справлялась с ним  хорошо. Писали мы под аккомпанемент телефонных звонков. Первоначально они мне  мешали, но потом я к ним так привык, что они мне нравились. Поликсена  расправлялась со звонящими с необыкновенною ловкостью. Она сразу кричала:    

— Да? Говорите, товарищ, скорее, я занята! Да?    

От такого приема товарищ, находящийся на другом конце  проволоки, терялся и начинал лепетать всякий вздор и был мгновенно приводим в  порядок.    

Круг деятельности Торопецкой был чрезвычайно обширен. В этом  я убедился по телефонным звонкам.    

— Да, — говорила Торопецкая, — нет, вы не  сюда звоните. Никаких билетов у меня нет... Я застрелю тебя! (Это — мне,  повторяя уже записанную фразу.)    

Опять звонок.    

— Все билеты уже проданы, — говорила  Торопецкая, — у меня нет контрамарок... Этим ты ничего не докажешь! (Мне.)    

«Теперь начинаю понимать, — думал я, — какое  количество охотников ходить даром в театр в Москве. И вот странно: никто из них  не пытается проехать даром в трамвае. Опять-таки никто из них не придет в  магазин и не попросит, чтобы ему бесплатно отпустили коробку килек. Почему они  считают, что в театре не нужно платить?»    

— Да! Да! — кричала Торопецкая в телефон. —  Калькутта, Пенджаб, Мадрас, Аллогобад... Нет, адрес не даем! Да? —  говорила она мне.    

— Я не позволю, чтобы он распевал испанские серенады  под окном у моей невесты, — с жаром говорил я, бегая по предбаннику.    

— Невесты... — повторяла Торопецкая. Машина давала  звоночки поминутно. Опять гремел телефон.    

— Да! Независимый Театр! Нет у меня никаких билетов!  Невесты...    

— Невесты!.. — говорил я. — Ермаков бросает  гитару на пол и выбегает на балкон.    

— Да? Независимый! У меня никаких билетов нет!.,  балкон.    

— Анна устремляется... нет, просто уходит за ним.    

— Уходит... да? Ах да. Товарищ Бутович, вам будут  оставлены билеты у Фили в конторе. Всего доброго...    

«А н н а. Он застрелится!     

Б а х т и н. Не застрелится!»    

— Да! Здравствуйте. Да, с нею. Потом Аидамонские  острова. К сожалению, адрес дать не могу, Альберт Альбертович... Не  застрелится!..    

Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое  она знала. Она писала десятью пальцами — обеими руками; как только телефон  давал сигнал, писала одной рукой, другой снимала трубку, кричала: «Калькутта не  понравилась! Самочувствие хорошее...» Демьян Кузьмич входил часто, подбегал к  конторке, подавал какие-то бумажки. Торопецкая правым глазом читала их, ставила  печати, левой писала на машине: «Гармоника играет весело, но от этого...»    

— Нет, погодите, погодите! — вскрикивал я. —  Нет... не весело, а что-то бравурное... Или нет... погодите, — я дико  смотрел в стену, не зная, как гармоника играет... Торопецкая в это время  пудрилась, говорила в телефон какой-то Мисси, что планшетки для корсета  захватит в Вене Альберт Альбертович. Разные люди появлялись в предбаннике, и  первоначально мне было стыдно диктовать при них, казалось, что я голый один  среди одетых, но я быстро привык.    

Показывался Миша Панин[91] и  каждый раз, проходя, для поощрения меня, жал мне предплечье и проходил к себе в  дверь, за которой, как я уже узнал, помещался его аналитический кабинет.    

Приходил гладко выбритый, с римским упадочным профилем,  капризно выпяченной нижней губой, председатель режиссерской корпорации Иван  Александрович Полторацкий[92].    

— Миль пардон. Второй акт уже пишете?  Грандиозно! — восклицал он и проходил в другую дверь, комически поднимая  ноги, чтобы показать, что он старается не шуметь. Если она приоткрывалась,  слышно было, как он говорил по телефону:    

— Мне все равно... я человек без предрассудков... Это  даже оригинально — приехали на бега в подштанниках. Но Индия не примет... Всем  сшил одинаково — и князю, и мужу, и барону... Совершенные подштанники и по  цвету и по фасону!.. А вы скажите, что нужны брюки. Мне нет дела! Пусть  переделывают. А гоните вы его к чертям! Что он врет! Петя Дитрих[93] не может такие костюмы  рисовать! Он брюки нарисовал. Эскизы у меня на столе! Петя... Утонченный или  неутонченный, он сам в брюках ходит! Опытный человек!    

В разгар дня, когда я, хватаясь за волосы, пытался  представить себе, как выразить поточнее, что вот... человек падает... роняет  револьвер... кровь течет или не течет?.. — вошла в предбанник молодая,  скромно одетая актриса и воскликнула:    

— Здравствуйте, душечка, Поликсена Васильевна! Я вам  цветочков принесла!..    

Она расцеловала Поликсену и положила на конторку четыре  желтоватые астры.    

— Обо мне нет ли чего из Индии?    

Поликсена ответила, что есть, и вынула из конторки  пухленький конверт. Актриса взволновалась.    

— «Скажите Вешняковой[94], —  прочитала Торопецкая, — что я решил загадку роли Ксении...»    

— Ах, ну, ну!.. — вскричала Вешнякова.    

— «Я был с Прасковьей Федоровной на берегу Ганга, и там  меня осенило. Дело в том, что Вешнякова не должна выходить из средних дверей, а  сбоку, там, где пианино. Пусть не забывает, что она недавно лишилась мужа и из  средних дверей не решится выйти ни за что. Она идет монашеской походкой,  опустив глаза долу, держа в руках букетик полевой ромашки, что типично для  всякой вдовы...»    

— Боже! Как верно! Как глубоко! — вскричала  Вешнякова. — Верно! То-то мне было неудобно в средних дверях.    

— Погодите, — продолжала Торопецкая, — тут  есть еще, — и прочитала: — «А впрочем, пусть Вешнякова выходит, откуда  хочет! Я приеду, тогда все станет ясно... Ганг мне не понравился, по-моему,  этой реке чего-то не хватает...» Ну, это к вам не относится, — заметила  Поликсена.    

— Поликсена Васильевна, — заговорила  Вешнякова, — напишите Аристарху Платоновичу, что я безумно, безумно ему  благодарна!    

— Хорошо.    

— А мне нельзя ему написать самой?    

— Нет, — ответила Поликсена, — он изъявил  желание, чтобы ему никто не писал, кроме меня. Это его утомляло бы во время его  раздумий.    

— Понимаю, понимаю! — вскричала Вешнякова и,  расцеловав Торопецкую, удалилась.    

Вошел полный, средних лет энергичный человек и еще в дверях,  сияя, воскликнул:    

— Новый анекдот слышали? Ах, вы пишете?..    

— Ничего, у нас антракт, — сказала Торопецкая, и  полный человек, видимо распираемый анекдотом, сверкая от радости, наклонился к  Торопецкой. Руками он в это время сзывал народ. Явился на анекдот Миша Панин и  Полторацкий и еще кто-то. Головы наклонились над конторкой. Я слышал: «И в это  время муж возвращается в гостиную...» За конторкой засмеялись. Полный пошептал  еще немного, после чего Мишу Панина охватил его припадок смеха «ах, ах, ах»,  Полторацкий вскричал: «Грандиозно!» — а полный захохотал счастливым смехом и  тотчас кинулся вон, крича:    

— Вася! Вася! Стой! Слышал? Новый анекдот продам!     

Но ему не удалось Васе продать анекдот, потому что его  вернула Торопецкая.    

Оказалось, что Аристарх Платонович писал и о полном.    

— «Передайте Елагину[95], —  читала Торопецкая, — что он более всего должен бояться сыграть результат,  к чему его всегда очень тянет».    

Елагин изменился в лице и заглянул в письмо.    

— «Скажите ему, — продолжала Торопецкая, —  что в сцене вечеринки у генерала он не должен сразу здороваться с женою  полковника, а предварительно обойти стол кругом, улыбаясь растерянно. У него  винокуренный завод, и он ни за что не поздоровается сразу, а...»    

— Не понимаю! — заговорил Елагин, — простите,  не понимаю, — Елагин сделал круг по комнате, как бы обходя что-то, —  нет, не чувствую я этого. Мне неудобно!.. Жена полковника перед ним, а он  чего-то пойдет... Не чувствую!    

— Вы хотите сказать, что вы лучше понимаете эту сцену,  чем Аристарх Платонович? — ледяным голосом спросила Торопецкая.    

Этот вопрос смутил Елагина.    

— Нет, я этого не говорю... — Он покраснел. —  Но, посудите... — И он опять сделал круг по комнате.    

— Я думаю, что в ножки следовало бы поклониться  Аристарху Платоновичу за то, что он из Индии...    

— Что это у нас все в ножки да в ножки[96], — вдруг пробурчал Елагин.    

«Э, да он молодец», — подумал я.    

— Вы лучше выслушайте, что дальше пишет Аристарх  Платонович, — и прочитала: — «А впрочем, пусть он делает, как хочет! Я  приеду, и пьеса станет всем ясна».    

Елагин повеселел и отколол такую штуку. Он махнул рукой у  щеки, потом у другой, и мне показалось, что у него на моих глазах выросли  бакенбарды. Затем он стал меньше ростом, надменно раздул ноздри и сквозь зубы,  при этом выщипывая волосы из воображаемых бакенбард, проговорил все, что было  написано о нем в письме.    

«Какой актер!» — подумал я. Я понял, что он изображает  Аристарха Платоновича.    

Кровь прилила к лицу Торопецкой, она тяжело задышала.    

— Я попросила бы вас!..    

— А впрочем... — сквозь зубы говорил Елагин, пожал  плечами, своим обыкновенным голосом сказал: — Не понимаю! — и вышел. Я  видел, как он в сенях сделал еще один круг в передней, недоуменно пожал плечами  и скрылся.    

— Ох, уж эти середняки! — заговорила  Поликсена, — ничего святого. Вы слышали, как они разговаривают?    

— Кхм, — ответил я, не зная, что сказать, и,  главное, не понимая, что означает слово «середняки».    

К концу первого дня стало ясно, что в предбаннике пьесу  писать нельзя.    

Поликсену освободили на два дня от ее непосредственных  обязанностей, и нас с ней перевели в одну из женских уборных. Демьян Кузьмич,  пыхтя, приволок туда машину.    

Бабье лето сдалось и уступило место мокрой осени. Серый свет  лился в окно. Я сидел на кушеточке, отражаясь в зеркальном шкафу, а Поликсена на  табуреточке. Я чувствовал себя как бы двухэтажным. В верхнем происходила  кутерьма и беспорядок, который нужно было превратить в порядок. Требовательные  герои пьесы вносили необыкновенную заботу в душу. Каждый требовал нужных слов,  каждый старался занять первое место, оттесняя других. Править пьесу —  чрезвычайно утомительное дело. Верхний этаж шумел и двигался в голове и мешал  наслаждаться нижним, где царствовал установившийся, прочный покой. Со стен  маленькой уборной, похожей на бонбоньерку, смотрели, улыбаясь искусственными  улыбками, женщины с преувеличенно пышными губами и тенями под глазами. Эти  женщины были в кринолинах или в фижмах. Меж ними сверкали зубами с фотографий  мужчины с цилиндрами в руках. Один из них был в жирных эполетах. Пьяный толстый  нос свисал до губы, щеки и шея разрезаны складками. Я не узнал в нем Елагина,  пока Поликсена не сказала мне, кто это.    

Я глядел на фотографии, трогал, вставая с кушетки, негорящие  лампионы, пустую пудреницу, вдыхал чуть ощутимый запах какой-то краски и ароматный  запах папирос Поликсены. Здесь было тихо, и тишину эту резало только  стрекотание машинки и тихие ее звоночки, да еще иногда чуть скрипел паркет. В  открытую дверь было видно, как на цыпочках проходили иногда какие-то пожилые  женщины, сухонького вида, пронося груды крахмальных юбок.    

Изредка великое молчание этого коридора нарушалось глухими  взрывами музыки откуда-то и дальними грозными криками. Теперь я знал, что на  сцене, где-то глубоко за паутиной старых коридоров, спусков и лестниц,  репетируют пьесу «Степан Разин»[97].    

Мы начинали писать в двенадцать часов, а в два происходил  перерыв. Поликсена уходила к себе, чтобы навестить свое хозяйство, а я шел в  чайный буфет.    

Для того чтобы в него попасть, я должен был покинуть коридор  и выйти на лестницу. Тут уже нарушалось очарование молчания. По лестнице  подымались актрисы и актеры, за белыми дверями звенел телефон, телефон другой  откуда-то отзывался снизу. Внизу дежурил один из вышколенных Августой Менажраки  курьеров. Потом железная средневековая дверь, таинственные за нею ступени и  какое-то безграничное, как мне казалось, по высоте кирпичное ущелие,  торжественное, полутемное. В этом ущелий, наклоненные к стенам его, высились  декорации в несколько слоев. На белых деревянных рамах их мелькали таинственные  условные надписи черным: «I лев. зад.», «Граф. заспин.», «Спальня III-й акт».  Широкие, высокие, от времени черные ворота с врезанной в них калиткой с  чудовищным замком на ней были справа, и я узнал, что они ведут на сцену. Такие  же ворота были слева, и выводили они во двор, и через эти ворота рабочие из  сараев подавали декорации, не помещавшиеся в ущелии. Я задерживался в ущелии  всегда, чтобы предаться мечтам в одиночестве, а сделать это было легко, ибо  лишь редкий путник попадался навстречу на узкой тропе между декорациями, где,  чтобы разминуться, нужно было поворачиваться боком.    

Сосущая с тихим змеиным свистом воздух пружина-цилиндр на  железной двери выпускала меня. Звуки под ногами пропадали, я попадал на ковер,  по медной львиной голове узнавал преддверие кабинета Гавриила Степановича и все  по тому же солдатскому сукну шел туда, где уже мелькали и слышались  люди, — в чайный буфет.    

Многоведерный блестящий самовар за прилавком первым бросался  в глаза, а вслед за ним маленького роста человек, пожилой, с нависшими усами,  лысый и столь печальными глазами, что жалость и тревога охватывали каждого, кто  не привык еще к нему.    

Вздыхая тоскливо, печальный человек стоял за прилавком и  глядел на груду бутербродов с кетовой икрой и с сыром брынзой. Актеры подходили  к буфету, брали эту снедь, и тогда глаза буфетчика наполнялись слезами. Его не  радовали ни деньги, которые платили за бутерброды, ни сознание того, что он  стоит в самом лучшем месте столицы, в Независимом Театре. Ничто его не  радовало, душа его, очевидно, болела при мысли, что вот съедят все, что лежит  на блюде, съедят без остатка, выпьют весь гигантский самовар.    

Из двух окон шел свет слезливого осеннего дня, за буфетом  горела настенная лампа в тюльпане, никогда не угасая, углы тонули в вечном  сумраке.    

Я стеснялся незнакомых людей, сидевших за столиками, боялся  подойти, хоть подойти хотелось. За столиками слышался придушенный хохот, всюду  что-то рассказывали.    

Выпив стакан чаю и съев бутерброд с брынзой, я шел в другие  места театра. Больше всего мне полюбилось то место, которое носило название  «контора».    

Это место резко отличалось от всех других мест в театре, ибо  это было единственное шумное место, куда, так сказать, вливалась жизнь с улицы.    

Контора состояла из двух частей. Первой — узкой комнатки, в  которую вели настолько замысловатые ступеньки со двора, что каждый входящий  впервые в Театр непременно падал.    

В первой комнатенке сидели двое курьеров, Катков и Баквалин.  Перед ними на столике стояли два телефона. И эти телефоны, почти никогда не  умолкая, звонили.    

Я очень быстро понял, что по телефонам зовут одного и того  же человека и этот человек помещался в смежной комнате, на дверях которой  висела надпись:    

     

     «Заведующий внутренним порядком     Филипп Филиппович Тулумбасов[98]*.           

Большей популярности, чем у Тулумбасова, не было ни у кого в  Москве и, вероятно, никогда не будет. Весь город, казалось мне, ломился по  аппаратам к Тулумбасову, и то Катков, то Баквалин соединяли с Филиппом  Филипповичем жаждущих говорить с ним.    

Говорил ли мне кто-то или приснилось мне, что будто бы Юлий  Кесарь обладал способностью делать несколько разных дел одновременно, например,  читать что-либо и слушать кого-нибудь.    

Свидетельствую здесь, что Юлий Кесарь растерялся бы самым  жалким образом, если бы его посадили на место Филиппа Филипповича.    

Помимо тех двух аппаратов, которые гремели под руками  Баквалина и Каткова, перед самим Филиппом Филипповичем стояло их два, а один,  старинного типа, висел на стене.    

Филипп Филиппович, полный блондин с приятным круглым лицом,  с необыкновенно живыми глазами, на дне которых покоилась не видная никому  грусть, затаенная, по-видимому, вечная, неизлечимая, сидел за барьером в углу,  чрезвычайно уютном. День ли был на дворе или ночь, у Филиппа Филипповича всегда  был вечер с горящей лампой под зеленым колпаком. Перед Филиппом Филипповичем на  письменном столе помещалось четыре календаря, сплошь исписанные таинственными  записями, вроде: «Прян. 2, парт. 4», «13 утр. 2», «Мон. 77 727» и в этом роде.    

Такими же знаками были исчерчены пять раскрытых блокнотов на  столе. Над Филиппом Филипповичем высилось чучело бурого медведя, в глаза  которого были вставлены электрические лампочки. Филипп Филиппович был огражден  от внешнего мира [барьером], и в любой час дня на этом барьере лежали животами  люди в самых разнообразных одеждах. Здесь перед Филиппом Филипповичем проходила  вся страна, это можно сказать с уверенностью; здесь перед ним были  представители всех классов, групп, прослоек, убеждений, пола, возраста.  Какие-то бедно одетые гражданки в затасканных шляпах сменялись военными с  петлицами разного цвета. Военные уступали место хорошо одетым мужчинам с  бобровыми воротниками и крахмальными воротничками. Среди крахмальных  воротничков иногда мелькала ситцевая косоворотка. Кепка на буйных кудрях.  Роскошная дама с горностаем на плечах. Шапка с ушами, подбитый глаз. Подросток  женского пола с напудренным носиком. Человек в болотных сапогах, в чуйке,  подпоясан ремнем. Еще военный, один ромб. Какой-то бритый, с забинтованной  головой. Старуха с трясущейся челюстью, мертвенными глазами и почему-то  говорящая со своей спутницей по-французски, а спутница в мужских калошах.  Тулуп.    

Те, которые не могли лечь животом на барьер, толпились  сзади, изредка поднимая вверх мятые записки, изредка робко вскрикивая: «Филипп  Филиппович!» Временами в толпу, осаждавшую барьер, ввинчивались женщины или  мужчины без верхнего платья, а запросто в блузочках или пиджаках, и я понимал,  что это актрисы и актеры Независимого Театра.    

Но кто бы ни шел к барьеру, все, за редчайшими исключениями,  имели вид льстивый, улыбались заискивающе. Все пришедшие просили у Филиппа  Филипповича, все зависели от его ответа.    

Три телефона звенели, не умолкая никогда, и иногда оглашали  грохотом кабинетик сразу все три. Филиппа Фшшпповича это нисколько не смущало.  Правой рукой он брал трубку правого телефона, клал ее на плечо и прижимал  щекою, в левую брал другую трубку и прижимал ее к левому уху, а освободив  правую, ею брал одну из протягиваемых ему записок, начиная говорить сразу с  тремя — в левый, в правый телефон, потом с посетителем, потом опять в левый, в правый,  с посетителем. В правый, с посетителем, в левый, левый, правый, правый.    

Сразу сбрасывал обе трубки на рычаги, и так как  освобождались обе руки, то брал две записки. Отклонив одну из них, он снимал  трубку с желтого телефона, слушал мгновение, говорил: «Позвоните завтра в  три», — вешал трубку, посетителю говорил: «Ничего не могу».    

С течением времени я начал понимать, чего просили у Филиппа  Филипповича. У него просили билетов.    

У него просили билетов в самой разнообразной форме. Были  такие, которые говорили, что приехали из Иркутска и уезжают ночью и не могут  уехать, не повидав «Бесприданницы». Кто-то говорил, что он экскурсовод из Ялты.  Представитель какой-то делегации. Кто-то не экскурсовод и не сибиряк и никуда  не уезжает, а просто говорил: «Петухов, помните?» Актрисы и актеры говорили:  «Филя, а Филя, устрой...» Кто-то говорил: «В любую цену, цена мне  безразлична...»    

— Зная Ивана Васильевича двадцать восемь лет, —  вдруг шамкала какая-то старуха, у которой моль выела на берете дыру, — я  уверена, что он не откажет мне...    

— Дам постоять, — внезапно вдруг говорил Филипп  Филиппович и, не ожидая дальнейших слов ошеломленной старухи, протягивал ей  какой-то кусочек бумаги.    

— Нас восемь человек, — начинал какой-то крепыш, и  опять-таки дальнейшие слова застревали у него в устах, ибо Филя уже говорил:    

— На свободные! — и протягивал бумажку.    

— Я от Арнольда Арнольдовича, — начинал какой-то  молодой человек, одетый с претензией на роскошь.    

«Дам постоять», — мысленно подсказывал я и не угадывал.    

— Ничего не могу-с, — внезапно отвечал Филя, один  только раз скользнув глазом по лицу молодого человека.    

— Но Арнольд...    

— Не могу-с!    

И молодой человек исчезал, словно проваливался сквозь землю.    

— Мы с женою... — начинал полный гражданин.    

— На завтра? — спрашивал Филя отрывисто и быстро.    

— Слушаю.    

— В кассу! — восклицал Филя, и полный  протискивался вон, имея в руках клок бумажки, а Филя в это время уже кричал в  телефон: «Нет! Завтра!» — в то же время левым глазом читая поданную бумажку.    

С течением времени я понял, что он руководится вовсе не  внешним видом людей и, конечно, не их засаленными бумажками. Были скромно, даже  бедно одетые люди, которые внезапно для меня получали два бесплатных места в  четвертом ряду, и были какие-то хорошо одетые, которые уходили ни с чем. Люди  приносили громадные красивые мандаты из Астрахани, Евпатории, Вологды,  Ленинграда, и они не действовали или могли подействовать только через пять дней  утром, а приходили иногда скромные и молчаливые люди и вовсе ничего не  говорили, а только протягивали руку через барьер и тут же получали место.    

Умудрившись, я понял, что передо мною человек, обладающий  совершенным знанием людей. Поняв это, я почувствовал волнение и холодок под  сердцем. Да, передо мною был величайший сердцеведец. Он знал людей до самой их  сокровенной глубины. Он угадывал их тайные желания, ему были открыты их  страсти, пороки, все знал, что было скрыто в них, но также и доброе. А главное,  он знал их права. Он знал, кто и когда должен прийти в Театр, кто имел право  сидеть в четвертом ряду, а кто должен был томиться в ярусе, присаживаясь на  приступочке в бредовой надежде, что как-нибудь вдруг освободится для него  волшебным образом местечко.    

Я понял, что школа Филиппа Филипповича была школой  величайшей.    

Да и как же ему было не узнать людей, когда перед ним за  пятнадцать лет его службы прошли десятки тысяч людей. Среди них были инженеры,  хирурги, актеры, женорганизаторы, растратчики, домашние хозяйки, машинисты,  учителя, меццо-сопрано, застройщики, гитаристы, карманные воры, дантисты,  пожарные, девицы без определенных занятий, фотографы, плановики, летчики,  пушкинисты, председатели колхозов, тайные кокотки, беговые наездники, монтеры,  продавщицы универсальных магазинов, студенты, парикмахеры, конструкторы,  лирики, уголовные преступники, профессора, бывшие домовладельцы, пенсионерки,  сельские учителя, виноделы, виолончелисты, фокусники, разведенные жены,  заведующие кафе, игроки в покер, гомеопаты, аккомпаниаторы, графоманы,  билетерши консерватории, химики, дирижеры, легкоатлеты, шахматисты, лаборанты,  проходимцы, бухгалтеры, шизофреники, дегустаторы, маникюрши, счетоводы, бывшие  священнослужители, спекулянты, фототехники.