1 2 3 4 5 6 7 8 9 
       Уоллес невольно понизил голос, рассказывая о пережитом  им позоре.      

     -   Я  сделал  вид, что не слышу,- продолжал он.- Неожиданно Карнеби обозвал меня   лгунишкой  и  принялся  спорить  со  мной, когда  я заявил, что все это чистая   правда. Я сказал, что знаю, где находится эта зеленая дверь, и могу провести их   всех туда - какихнибудь  десять  минут  ходу.  Тут  Карнеби,   приняв   вид оскорбленной   добродетели, заявил, что я должен подтвердить свои слова  на деле, а не то он   меня хорошенько проучит. Скажи, тебе никогда не выкручивал руку Карнеби? Если   да, ты тогда  поймешь, что  произошло  со мной. Я поклялся, что мой рассказ -   истинная правда.      

     В   то время в школе некому было защитить меня  от  Карнеби. Правда,  Кроушоу    пропищал  что-то в мою защиту, но Карнеби был хозяином положения.  Я    испугался,  взволновался,  уши  у  меня разгорелись.  Я вел себя, как маленький   глупый мальчишка, и под конец.  вместо  того  чтобы  пойти  одному  на    поиски   своего чудесного сада, я потащил за собой всю компанию. Я шел впереди,   веки  у меня пылали, глаза застилал туман, на душе было тяжело, я сгорал  от    стыда,  а  за  мной  'шагали  шесть  насмешливых, любопытных  и  угрожавших    мне  школьников...  Мы не увидели ни белой стены, ни зеленой двери...      

     -   Ты хочешь сказать?..      

     - Я   хочу сказать, что мне не удалось найти  стены.  я  так хотел  ее  разыскать,    но  никак не мог. И позже, когда я ходил один, мне также не удавалось ее найти.   В то время я  так  и  не разыскал  белой  стены и зеленой двери. Теперь мне   кажется, что все школьные годы я только и делал, что искал зеленую  дверь  в   белой стене, но ни разу не увидел ее, веришь, ни единого разу.      

     -   Ну, а как обошлись с тобой после этого товарищи?      

     -   Зверски!..  Карнеби  учинил  надо мной лютую расправу за явную ложь.      

       Помню, как я пробрался домой и, стараясь,  чтобы  домашние не  заметили, что у   меня заплаканные глаза, тихонько поднялся к себе наверх. Я уснул весь в слезах.   Но я плакал не от обиды,  я плакал  о потерянном саде, где мечтал провести   чудесные вечера. Я  плакал  о  нежных,  ласковых  женщинах  и   ожидавших     меня товарищах,  об  игре,  которой  я снова надеялся выучиться,- об этой   чудесной позабытой игре...      

     Я   был уверен, что если бы тогда  не  рассказал...  Трудное время  наступило для   меня, бывало, по ночам я лил слезы, а днем витал в облаках.      

       Добрых два семестра я нерадиво относился к своим  занятиям и  получал  плохие    отметки.  Ты  помнишь?  Конечно,  ты не мог забыть. Ты перегнал меня по   математике, и  это  заставило  меня снова взяться за зубрежку.       

                               3       

       Несколько  минут  мой  друг молча смотрел на красное пламя камина, потом опять   заговорил:      

     -   Я  вновь  увидел  зеленую  дверь,  когда  мне  было  уже семнадцать  лет.  Она    внезапно  появилась передо мной в третий раз, когда я ехал в Падингтон на конкурсный   экзамен,  собираясь поступить   в  Оксфордский  университет.  Это  было    мимолетное видение. Я сидел в кебе, наклонившись над дверцами  экипажа,  и   курил папиросу, считая себя, без сомнения, безупречным светским джентльменом.    И  вдруг  передо мной возникла стена, дверь, и в душе всплыли столь дорогие мне   незабываемые впечатления.      

     Мы   с грохотом прокатили мимо. Я был слишком изумлен, чтобы сразу  остановить    экипаж.  Мы  проехали  довольно   далеко   и завернули  за угол. Затем был   момент странного раздвоения воли. Я постучал в стенку кеба и опустил руку в   карман, вынимая часы.      

     -   Да, сэр? - сказал любезно кучер.      

     -   Э-э, послушайте! - воскликнул я.- Впрочем, нет,  ничего! Я ошибся! Я тороплюсь!   Поезжайте! Мы проехали дальше...      

     Я  прошел    по  конкурсу.  В  тот же день вечером я сидел у камина у себя наверху, в своем   маленьком  кабинете,  и  похвала отца,  столь  редкая  похвала,  и  разумные    его советы все еще звучали у меня в ушах. Я курил свою  любимую  трубку,    огромную трубку,  неизбежную  в  юности,  и раздумывал о двери в длинной белой   стене.      

       "Если бы я остановил извозчика,- размышлял я,- то не  сдал бы экзамена, не   был бы принят в Оксфорд и наверняка испортил бы предстоящую  мне    карьеру".  Я  стал лучше разбираться в жизни. Этот случай заставил меня   глубоко призадуматься, но все же я не сомневался, что будущая моя карьера   стоила такой жертвы.      

       Дорогие  друзья  и  пронизанный  лучезарным   светом   сад казались  мне    чарующими  и  прекрасными,  но странно далекими. Теперь  я  собирался    покорить  весь   мир,   и   передо   мной распахнулась другая дверь - дверь   моей карьеры.      

     Он   снова повернулся к камину и стал пристально смотреть на огонь;  на  миг    багровые отсветы пламени озарили его лицо, и я прочел в его глазах выражение   какой-то  упрямой  решимости,  но оно тут же исчезло.      

     -   Да,-  произнес  он,  вздохнув.-  Я  безраздельно отдался своей карьере. Работал   я много и упорно, во в  своих  мечтаниях неизменно  возвращался  к    зачарованному  саду.  С  тех пор мне пришлось четыре раза мельком  увидеть    дверь  этого  сада.  Да, четыре  раза.  В  эти  годы  мир  стал  для  меня    таким ярким, интересным и значительным,  столько  открывалось  возможностей,   что  воспоминание о саде померкло, отодвинулось куда-то далеко, потеряло надо   мной власть и обаяние.      

       Кому придет в голову ласкать пантер по дороге  на  званный обед,  где    предстоит  встретиться  с  хорошенькими женщинами и знаменитостями?      

       Когда я переехал из  Оксфорда  в  Лондон,  я  был  юношей, подающим  большие    надежды,  и  кое-что  уже  успел  совершить. Кое-что... Однако были и   разочарования...      

       Дважды я был влюблен, но не буду останавливаться на  этом. Расскажу  только,    что однажды, направляясь к той, которая, как мне было известно, сомневалась,   посмею ли я  к  ней  прийти,  я наугад  пошел по кратчайшей дороге и очутился в   глухом переулке близ Эрлс-Корт. Там я вдруг наткнулся на белую стену и знакомую   зеленую дверь.      

       "Как странно,- сказал я себе,- а ведь  я  думал,  что  это где-то  в    Кэмпден-хилле. Это заколдованное место так же трудно найти, как сосчитать камни   Стонхенджа".      

     И я   прошел мимо, так  как  настойчиво  стремился  к  своей цели. Дверь не манила   меня в тот день.      

       Правда,  был  момент,  когда  меня  потянуло  открыть  эту дверь,- ведь для   этого пришлось  бы  сделать  каких-нибудь  три шага   в  сторону.  В  глубине    души  я  был  уверен,  что  она распахнется для меня, но тут я подумал, что   ведь это может меня задержать, я опоздаю на свидание,  а  ведь  дело  идет  о    моем самолюбии. Позднее я пожалел о том, что так торопился, ведь мог же я хотя   бы заглянуть в дверь и помахать рукой своим пантерам. Но  в  то  время  я  уже   приобрел житейскую мудрость и перестал гоняться за недостижимым видением. Да,   но все же  тогда  я  был очень огорчен...      

       Потом  последовали  годы  упорного труда, и о двери я и не помышлял. И лишь    недавно  я  снова  вспомнил  о  ней,  и  мною овладело  непонятное  чувство:    казалось,  весь  мир  заволокла какая-то тонкая пелена. Я думал о том, что   больше уж никогда не увижу эту дверь, и меня томила горькая тоска. Возможно,    я  был слегка переутомлен, а может быть, уже сказывается возраст: ведь мне    скоро  сорок.  Право,  не  знаю.  Но вот с некоторых пор я утратил     жизнерадостность,   которая   помогает   бороться   и преодолевать  все    препятствия.  И  это теперь, когда назревают важные  политические  события  и    надо  энергично  действовать. Чудно,  не правда ли? Я начинаю уставать от   жизни, и все земные радости, какие выпадают мне на долю, кажутся мне   ничтожными.      

     С   некоторых пор  я  снова  испытываю  мучительное  желание увидеть сад. Да... я   видел его еще три раза.      

     -   Как, сад?      

     -   Нет, дверь. И не вошел.      

       Уоллес наклонился ко мне через стол, и, когда он заговорил снова, в его голосе   звучала неизбывная тоска.      

     -   Трижды  мне представлялась такая возможность. Понимаешь, трижды! Я  давал    клятву,  что,  если  когда-нибудь  эта  дверь окажется предо мной, я войду в   нее. Убегу от всей этой духоты и пыли,  от  этой  блестящей мишуры, от этой   бессмысленной суеты. Убегу и больше никогда не вернусь. На этот раз я уже   непременно останусь там. Я давал клятву, а когда дверь оказывалась  передо   мной, не входил.      

     Три   раза в течение одного года я проходил мимо этой двери, но так и не вошел в нее.   Три раза за этот последний год.      

       Первый  раз  это  случилось  в  тот вечер, когда произошел резкий раскол при   обсуждении закона о выкупе арендных земель  и правительство  удержалось  у    власти  большинством  всего  трех голосов. Ты помнишь? Никто из наших и,   вероятно, большинство из оппозиции не ожидали, что вопрос будет решаться в тот   вечер.  И мнения раскололись, подобно яичной скорлупе.      

     В    тот  вечер  мы  с  Хотчкинсом обедали у его двоюродного брата в  Бретфорде.    Оба  мы  были  без  дам.  Нас  вызвали  по телефону,  мы  тотчас  же    помчались  в машине его брата и едва поспели к сроку. По пути мы проехали мимо   моей двери  в  стене, она  казалась  совсем  призрачной  в  лунном сиянии. Фары   нашей машины бросали на нее яркие желтые блики,- несомненно, это была она!   "Бог мой!"  -  воскликнул  я.  "Что  случилось?"-  спросил   Хотчкинс. "Ничего!" - ответил я.      

       Момент был упущен.      

     -   Я  принес  большую  жертву,- сказал я организатору нашей партии, войдя в здание   парламента.      

     -   Так и надо! - бросил он на бегу.      

     Но   разве я мог тогда поступить иначе?      

     Во   второй раз это было, когда я спешил к умирающему  отцу, чтобы сказать этому   суровому старику последнее "прости". Момент был опять-таки крайне   напряженный.      

     Но    в  третий  раз  было  совсем по-другому. Случилось это всего неделю  назад.  Я    испытываю  жгучие  угрызения  совести, вспоминая  об  этом. Я был с Гаркером и   Ральфсом. Ты понимаешь, теперь это уже не секрет,  что  у  меня  произошел    разговор  с Гаркером.  Мы  обедали  у Фробишера, и разговор принял интимный   характер.      

     Мое   участие  в  реорганизуемом  кабинете  стояло  еще  под вопросом.      

       Да,  да. Теперь это уже дело решенное. Об этом пока еще не следует говорить, но   у  меня  нет  оснований  скрывать  это  от тебя...  Спасибо,  спасибо.  Но    позволь мне досказать тебе мою историю.      

     В   тот вечер вопрос висел еще в воздухе. Мое положение было крайне щекотливым. Мне   было очень  важно  получить  от  Гаркера нужные сведения, но мешало присутствие   Ральфса.      

     Я    из кожи лез, стараясь поддержать легкий, непринужденный разговор, не имевший   прямого  отношения  к  интересующему  меня вопросу.  Это  было  необходимо.    Дальнейшее  поведение Ральфса доказало, что я был прав, остерегаясь его... Я   знал, что Ральфс распростится с нами, когда мы минуем Кенсингтон-Хайстрит, тут   я и  огорошу  Гаркера  неожиданной   откровенностью.   Иной   раз приходится    прибегать  к  такого рода уловкам... И вдруг в поле моего зрения на дороге   вновь появилась и белая стена и  зеленая дверь...      

       Разговаривая,  мы  прошли мимо стены. Шли мы медленно. Как сейчас вижу на    белой  стене  четкий  силуэт  Гаркера  -  низко надвинутый  на  лоб  цилиндр, а   под ним нос, похожий на клюв, и мягкие складки кашне; вслед за его тенью промелькнули   на  стене и наши.      

     Я    прошел  в  каких-нибудь  двадцати дюймах от двери. "Что будет, если я   попрощаюсь с ними и войду в эту дверь?"-спросил я себя. Но мне не   терпелось поговорить с Гаркером.  Меня  осаждал целый  рой  нерешенных    проблем,  и я так. и не ответил на этот вопрос. "Они подумают, что я    сошел  с  ума,-  размышлял  я.  - Предположим,  я сейчас скроюсь. Загадочное   исчезновение видного политического  деятеля..."  Это  перетянуло   чашу     весов,   В критический  момент  мое  сознание  было опутано сетью светских   условностей и деловых соображений.      

     Тут   Уоллес с грустной улыбкой повернулся ко мне.      

     - И   вот я сижу здесь. Да, здесь,-  тихо  сказал  он.  -  Я упустил эту возможность.      

       Три  раза в этом году мне представлялся случай войти в эту дверь, дверь,   ведущую в мир  покоя,  блаженства,  невообразимой красоты  и  любви,    неведомой  никому  из живущих на земле. И я отверг это, Редмонд, и все   исчезло...      

     -   Откуда ты это знаешь?      

     - Я   знаю, знаю. Что же мне теперь остается? Идти дальше по намеченному пути,   добиваться своей цели, мысль  о  которой  так властно  меня удержала, когда   пробил желанный час. Ты говоришь, я добился успеха? Но что таксе успех,    которому  все  завидуют? Жалкая, нудная, пустая мишура! Да, успеха я добился.      

       При  этих словах он с силой раздавил грецкий орех, который был зажат в его   большой руке, и протянул его мне:      

     -   Вот он, мой успех!      

       Послушай, я должен тебе признаться, Редмонд,  меня  мучает мысль  об этой   утрате, за последние два месяца - да, уже добрых десять недель -  я  почти  не    работаю,  буквально  через  силу выполняю  самые  неотложные  свои обязанности.   Я не нахожу себе места. Меня томит глубокая, безысходная печаль. По ночам,   когда меньше риска с кем-нибудь встретитьcя, я отправляюсь бродить по городу.   Хотел бы я знать... Да, любопытно, что  подумают  люди, если  вдруг  узнают,    что будущий министр, представитель самого ответственного департамента, бредет   в  темноте  одинодинешенек, чуть ли не вслух оплакивая какую-то дверь, какой-то   сад...      

       Передо  мной  воскресает  побледневшее  лицо  Уоллеса, его глаза с необычайным,   угрюмым блеском. Сегодня  вечером  я  вижу его  особенно ясно. Я сижу на   диване, вспоминая его слова, звук его голоса, а вчерашний вечерний выпуск   вестминстерской  газеты с  извещением о его смерти лежит рядом со мной. Сегодня   в клубе за завтраком только и было  разговоров,  что  о  его  внезапной   кончине.      

       Его  тело  нашли  вчера  рано  утром  в глубокой яме, близ   Восточно-Кенсингтонского  вокзала.  Это  была  одна   из   двух траншей,   вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на юг.  Для  безопасности    проходящих  по шоссе людей траншеи были обнесены сколоченным наспех забором,   где был прорезан небольшой дверной проем, куда проходили рабочие. По недосмотру   одного  из десятников  дверь  осталась незапертой, и вот в нее-то и прошел   Уоллес.      

     Я,   как в тумане, теряюсь в догадках.      

       Очевидно,  в  тот  вечер  Уоллес  прошел  весь   путь   от парламента пешком.   Часто во время последней сессии он шел домой пешком. Я так живо представляю   себе его темную фигуру; глубокой ночью он бредет вдоль безлюдных улиц,   поглощенный одной мыслью, весь уйдя в себя.      

       Быть  может,  в бледном свете привокзальных фонарей грубый дощатый забор   показался  ему  белой  стеной?  А  роковая  дверь пробудила в нем заветные   воспоминания?      

     Да    и  существовала  ли когда-нибудь белая стена и зеленая дверь? Право, не знаю.      

     Я   передал эту историю так, как мне  ее  рассказал  Уоллес. Порой   мне    думается,  что  Уоллес  был  жертвой  своеобразной галлюцинации, которая   завлекла его в эту дверь,  как  на  грех, оказавшуюся  не на запоре. Но я   далеко не убежден, что это было именно так. Я  могу  показаться  вам    суеверным,  даже  чуточку ненормальным,  но  я почти уверен, что он   действительно обладал каким-то сверхъестественным даром, что им владело - как   бы  это сказать? - какое-то неосознанное чувство, внушавшее ему иллюзию стены    и  двери.  как  некий таинственный, непостижимый выход в иной, бесконечно   прекрасный мир. Вы  скажете,  что  в  конечном итоге он был обманут? Но так ли   это? Здесь мы у порога извечной тайны,  прозреваемой  лишь немногими подобными   ему ясновидцами, людьми великой мечты. Все вокруг нас кажется нам таким    простым и  обыкновенным,  мы  видим  только  ограду и за ней траншею. В свете    наших  обыденных  представлений  нам,  заурядным  людям, кажется, что Уоллес   безрассудно пошел в таивший опасности мрак, навстречу своей гибели.      

     Но   кто знает, что ему открылось?       

       

       1911         

 Современная утопия      

       

Что   такое утопия       

       

       Утопия - это мечта. Это "царство  будущего",  которое  человек    создает себе в грезах. Это то лучшее будущее, ради которого человек борется,   живет.      

       Казалось бы, что для всех людей и  всех  времен  это  царство  будущего должно   рисоваться одинаковым, но в действительности этого никогда не было  и не будет.   Не только каждая эпоха имела свою утопию, свою утопию имеет каждый народ, даже   больше - каждый мыслящий человек. И,  если  мы,  тем  не  менее, решаемся   говорить об определенной современной утопии, то  мы  имеем  в  виду лишь те   общие черты, которые имеют утопии большинства  современных  мыслящих людей.      

     Для   того, чтобы дать некоторое понятие о возможном разнообразии утопий, приведем   несколько примеров.      

       Правоверный  магометанин  считает  идеалом  благополучия  семь   небес,   населенных прекрасными гуриями, потому что  в  настоящем  возможность  иметь   большой гарем является мечтой всякого магометанина.      

       Какая утопия может возникнуть в мечтах африканского бушмена? Мы слишком мало   знаем психологию дикарей, чтобы уверенно ответить на этот вопрос, но  с большой   долей вероятности можно  сказать,  что  в  мечтах  бушмена  рисуется блаженное   время, когда с земли исчезнут все белокожие люди, когда  никто  не будет мешать   ему заниматься своей охотой и  время  от  времени  сражаться  с соседями,   такими же темнокожими дикарями, как и он.      

     В    произведениях  прошлого  мы  встречаемся  с  утопиями.  Самое  слово   "утопия" создано Томасом Мором, государственным деятелем времен   Генриха VIII в Англии. Мор в  1516  году  написал  книгу,  в  которой    нарисовал  картину идеального государственного устройства на острове Утопия.      

       Книга эта, чрезвычайно смелая  для  XVI  века,  в  наше  время  кажется   наивной, потому что мы, в наших демократических республиках, далеко ушли  от   того "идеального" строя, о котором мечтал канцлер Генриха  VIII.  За    четыре века, которые отделяют нас от этой  первой  настоящей  утопии,  утопий    было создано такое невероятное количество, что пришлось бы написать  целые    тома, чтобы  только  перечислить  их.  И,  хотя  в  основе   всех   утопий     лежит благоденствие человечества, все они значительно разнятся.      

       Возьмем хотя бы такое грубое подразделение: утопии, созданные  до  1859 года,   т. е. до появления учения Дарвина о  происхождении  видов,  и  утопии,   написанные после этого года. До  учения  Дарвина,  перевернувшего  все  наше   представление о животном мире, человек гордо верил в то, что он представляет   собою совершенство,  дальше  которого  некуда  идти.  И  в  утопиях  хотя  и   рисовались заманчивые картины светлого будущего, но человек оставался таким,   каков он есть сейчас.      

     В   утопиях, появившихся к концу прошлого века, звучат уже  другие  ноты. Наряду с   совершенствованием социального строя, техники и т. д.,  рисуется  и физическое    совершенствование   человека.   Теория   естественного   отбора, созданная и   доказанная  гениальным  Дарвином,  развивается  в  этих  утопиях настолько   последовательно, что  рисуются  ее  осязательные  результаты.  Нет больше   убогих, хилых,  слабых,  нет  больше  вымирающих  народов,  нет  даже цветных   рас: путем постепенного развития  все  люди  сравнялись,  все  стали добрыми и   сильными.      

       Некоторые утописты идут еще дальше. Развивая теории Дарвина, они рисуют   будущего человека таким, что у него одни органы развились в ущерб другим.  У   мыслителя сильно развит мозг, но в зачаточном состоянии ноги,  у  астрономов   прекрасно развито зрение, но притуплен слух и т. д.      

       Утопии, которые создавались в первой половине прошлого века, отличаются от   утопий, созданных позднее, еще и тем, что в них  почти  никакой  роли  не   играет электричество. Утописты не знали, какую дивную роль в жизни  человека   суждено играть динамо-машине, потому что... тогда самая  динамо-машина  была   игрушкой,  не  выходившей  за  пределы  лаборатории.  В  современной  утопии   электричеству отводится первенствующее место, что вполне  понятно,  ибо  уже   теперь культурный человек не в состоянии обойтись без этой чудесной энергии.      

       Современный утопист не может оставить без внимания  и  воздухоплавание.   Сбывается то, что жило в грезах таких мечтателей,  как  Жюль  Верн.  Человек   завоевывает воздух, человек этой новой победой разрушает все  прежние  устои   социальной жизни. Нет больше границ  на  земле,  нет  больше  островов,  для   защиты которых достаточно флота. И современная утопия спешит воспользоваться   воздухоплаванием, спешит угадать, в какие формы оно выльется в будущем.      

     Но   все эти попытки утопистов рисовать будущее, пользуясь настоящим,  не   выдерживают критики. Угадать то, что даст нам техника, немыслимо.  Немыслимо   даже для гениальных специалистов. Если бы Фарадей  мог  "угадать",    что  его открытие индуктивного тока через  несколько  десятков  лет  поможет    создать мощную динамо-машину и могучий электромотор, то... Фарадей сам построил   бы и динамо-машину и электромотор.      

       Если бы братья Монгольфьеры или Шарль могли себе представить, что через 100 лет   создается управляемый аэростат, они наверное постарались бы  создать его сами.      

     В   области открытий и изобретений мы меньше всего  можем  предсказывать. Всякое   великое открытие именно тем и велико, что открывает перед нами  новые   горизонты, поднимает завесу над  областью,  которая  до  тех  пор  была  нам   неизвестна. Предугадать то, что нам неизвестно, значит - объять необъятное.      

       Поэтому утопии, рассматривающие будущее лишь с  точки  зрения  научного   прогресса, при всем интересе, который  они  представляют  для  читателя,  не   могут иметь  серьезного  значения:  быть  может,  завтра  же  будет  сделано   открытие, которое перевернет все наши понятия  о  законах  природы,  которые   производили открытия гениев прошлого. Несравненно  интереснее  и  важнее  те   утопии, которые рассматривают будущее  с  точки  зрения  отношений  между  -   людьми. В конце концов будущее интересует нас лишь  постольку,  поскольку  в   нем будет принимать участие человек. Можно с уверенностью сказать, что, если мы   наверное узнаем, что вся животная жизнь во  вселенной  прекратится  через два   года, не найдется ни один утопист, который пожелал бы  заглянуть  дальше этих   двух лет.      

     Раз   это так, то утопии должны оставаться в  той  сфере,  которая  имеет наиболее   важное значение для жизни человечества, а  эта  сфера,  несомненно, заключается   в отношениях людей между собою.  Поэтому  величайшими  утопиями, величайшими   как по глубине мысли, так и по  их  значению  для  человечества, являются   религии. Какую  религию  мы  ни  возьмем,  она  неизменно  касается   взаимоотношений между людьми и неизменно, в случае точного выполнения  своих   заветов, рисует светлое будущее, в котором все  будут  одинаково  счастливы,   все будут равны. Такое будущее обещает христианство, сулит  буддизм,  рисует   магометанство, о будущей "земле  обетованной"  мечтают  рассеянные    по  всей земле евреи. Проходят века, меняются устой общественного  и    государственной строя, делаются чрезвычайно важные открытия и изобретения,   человек  подчинил себе огонь и воду, воздух и землю, но лучшее будущее ему   рисуется все в  том же, в чем он его видел тысячи лет тому назад: в равенстве и   в братстве.      

     И   многие утописты уже  начинают  сознавать  это.  Утопии  "технические"   выливаются в форму повести или романа, и только утопии  социальные  остаются на   высоте, представляют действительно серьезный, длительный интерес.      

     Уже   в начале этой главы мы сказали, что утопий  возникало  и  возникает целая   масса. Мы не будем поэтому создавать новых утопий, мы ограничимся тем, что из   существующих в настоящее время утопий мы приведем  главные,  наиболее   характерные черты.      

     Во   всех утопиях красной нитью проходит мысль, что в будущем 'населяющее землю   человечество не будет знать деления на  расы.  Будут  люди,  и  только люди.   Люди будут говорить на одном языке и будут иметь общие интересы.  Это, так    сказать,  основа,  на  которой  покоится  осуществление  того  "лучшего   будущего", которому посвящены все  утопии,  к  которому  человека    стараются направить все религии.      

       Вопрос о том, когда осуществится все это и возможно ли вообще на  земле   создание такого идеального строя, мы в данное время решить не  можем,  да  в   этом, собственно говоря, нет и особенной надобности: мы говорим  об  утопии, т.   е. рисуем будущее в том виде, в котором оно кажется нам желательным. Цель   всякой утопии вообще, а утопии социальной - в частности, заключается в  том,   чтобы показать, куда может прийти человек, если он пойдет по тому или  иному   направлению. Но пойдет ли человек  по  направлению,  которое  ему  указывает   утопия, предугадать невозможно. Достаточно вспомнить великие заветы, которые   дали миру две величайших религии - христианство  и  буддизм.  Если  бы  хотя   часть этих заветов исполнялась людьми, то на земле, быть  может,  уже  давно   воцарилось бы то лучшее будущее, о  котором  мы  до  сих  пор  можем  только   мечтать, которому мы до сих пор можем посвящать лишь утопии, не  зная  даже,   осуществятся ли они когда-либо.      

     Нет   надобности много говорить по поводу того, что именно необходимо для   осуществления идеалов социальной утопии.  Всякому  понятно,  что  для  этого   прежде всего необходимо самосовершенствование, с одной стороны, и терпимость к   другим людям - с другой.      

       Для  того,  чтобы  человек  мог  нравственно  совершенствоваться,  ему,   разумеется, нужна известная свобода. Но так как люди  под  свободой  нередко   понимают то, что социологи называют анархией,  то  будет  далеко  не  лишним   посвятить вопросу о свободе отдельную главу.       

     О   личной свободе       

       Если я могу перемещаться по всему земному шару, то я свободен.  Если  я могу   высказывать мои мысли, никого не оскорбляя и никому не  принося  вреда, то я   свободен. Если я могу избрать себе  профессию  по  своим  способностям, своему   вкусу, то я свободен. Если я могу молиться моему Богу, то я свободен.      

     Так   писал философ Гэринг в 1876 году (1).      

       Быть может, многим такое ограничительное понятие  о  свободе  покажется убогим,   но в действительности здесь собрано все, что необходимо для  свободы человека.   Дальше  идет  разнузданность,  кажущаяся  свобода,  основанная  на эксплуатации   других людей, а еще дальше - анархия, полный произвол.      

     В   тесном смысле, личная свобода возможна лишь при условии самой широкой   терпимости к другим людям. Если я не буду терпимо относиться к людям,  то  я   непременно должен ограничить их свободу. Нетерпимость  неизбежно  влечет  за   собою угнетение.      

     Все   это азбучные истины.      

     И   современная утопия, основываясь на этих истинах, мечтает для будущего о самой   широкой терпимости,  о  всеобщем  мире,  о  торжестве  законности  и порядка.      

       Законность и порядок, включенные  в  программу  современных  социальных утопий,   уже не раз вызывали возражения  и  протесты  масс.  В  законности  и порядке   массы склонны видеть способы порабощения.  Этот  взгляд  неправилен, хотя   отчасти нельзя не признать  его  вполне  естественным  продуктом  всего нашего   прошлого и, пожалуй, даже настоящего.      

       Законность и порядок...      

     В   настоящее время, когда утопии только создаются, но не осуществляются, слова    "законность  и  порядок"  часто  действительно  приобретают  оттенок,   который по существу им совершенно чужд. Когда законность на каждом крошечном   клочке земного шара понимается особо, когда не существует законов, общих для   всего человечества, законы, конечно,  приноравливаются  к  личным  вкусам  и   интересам тех, кто их создает. И получается чрезвычайно любопытная  картина:   то, что вполне законно в  Лондоне,  карается  смертной  казнью  в  Калькутте   (свободная критика действий правительства,  например).  Какой-нибудь  Шульц,   который в Берлине ударил Миллера, отделывается кратким  арестом,  а  туземец   Центральной Африки, такой же человек, как  Шульц,  за  оскорбление  того  же   Миллера вешается на ближайшем дереве, и притом с соблюдением  всех  законных   формальностей. Видя такое разнообразное толкование законности в наше  время,   массы склонны смешивать закон с  беззаконием,  так  же  как  свобода  иногда   смешивается с анархией.      

       Положительно то же самое можно сказать и относительно порядка.  Если  в Англии   несколько тысяч или даже десятков тысяч граждан соберутся  на  митинг для   обсуждения какого-нибудь вопроса  (в  лондонском  Гайд-парке  митинги  в   десятки тысяч считаются обыденным явлением) и если при  этом  не  нарушаются   общие  уголовные  законы,  порядок  считается  ненарушенным,  и  полиция  не   принимает никаких репрессивных мер. Но если несколько сот индусов, таких  же   подданных Великобритании, как и  жители  Лондона,  осмелятся  собраться  для   обсуждения своих жизненных вопросов, та же английская полиция видит  в  этом   "грубое нарушение порядка" и не задумываясь прибегает  к    вооруженной  силе, "чтобы восстановить порядок".      

       Вполне понятно, что, когда утопия мечтает в светлом будущем о торжестве   законности и порядка, эти мечты часто не находят себе отклика среди масс.      

       Поэтому, как это ни странно, приходится защищать от нападок  законность и   порядок, по крайней мере, в том виде, в каком о  них  мечтает  современная   утопия.      

     В   дальнейшем мы постараемся  возможно  полнее  набросать  картину  того будущего,   о котором говорит  современная  утопия.  Теперь  же,  относительно законности и   порядка, нам предстоит решить несравненно менее сложную задачу. Мы привели ряд   примеров, которые, вероятно, убедили  читателей  в  том,  что причина   отрицательного отношения современных людей к  законности  и  порядку кроется в   разнообразности понимания этих слов. Теперь представим  себе  иное положение   вещей, не  похожее  на  современное,  представим  себе  именно  то положение, о   котором мечтает утопия.      

     На   земле живут разумные существа, люди, равные друг  другу,  обладающие   одинаковыми правами. Это не  та  казарменная,  серая  одинаковость,  которая   является почему-то идеалом некоторых социологов.  Нет!  Современная  утопия,   созданная людьми самых разнообразных  политических  направлений,  не  только   признает личность, индивидуальность человека, но  и  отводит  ей  выдающуюся   роль  в  "царстве  будущего".  Талант,  гений  должны  пользоваться     особым вниманием,  особо  тщательным  уходом,  как  все  выдающееся,  все    особенно полезное. Но и законность должна быть одинакова для  всех  -  от    идиота  до гения, от чернорабочего до министра.      

       Читатели, усвоившие себе социальные учения, с удивлением спросят:      

     -   Разве утопия, рисующая светлые  картины  будущего,  может  признавать   чернорабочих и министров? Не значит ли это признавать нормальным  положение,   при котором люди делятся на классы, на касты?      

       Нет, утопия не знает ни классов, ни каст, но она, рисуя жизнь, не может   отказаться от одного из основных принципов жизни -  от  принципа  разделения   труда.      

     Не   могут все люди в мире заведовать электрическими  станциями.  Так  же мало все   люди в мире могут писать газетные статьи или делать стулья. В то же время   человек, при современном развитии науки, добровольно не захочет  стать и   Робинзоном Крузо, который на необитаемом острове сам удовлетворял все свои   жизненные потребности.      

       Словом, разделение труда безусловно необходимо как в настоящем, так и в   будущем.      

     Раз   необходимо разделение труда, то люди должны взять на себя именно ту работу,   которая им более всего подходит. Во  всякой  даже  небольшой  общине должны   быть люди, следящие  за  соблюдением  общинных  правил,  направляющие   деятельность других членов общины. Такие люди,  разумеется,  должны  быть  и   будут в мировой общине, которая  будет  состоять  из  многих  сот  миллионов   членов. Эти руководители, быть может, будут называться министрами. Возможно,   что они будут носить иной титул, но сущность дела от этого не изменится.      

       Будут существовать и чернорабочие. Нас  несколько  коробит  это  слово, потому   что мы,  при  нашем  социальном  строе,  привыкли  считать  положение   чернорабочего чуть ли не оскорбительным. А между  тем  "черная"    работа  для всякого  общежития  не  менее  необходима,  чем  работа    распорядителя   или "министра".  Пусть,  согласно    "техническим"  утопиям,  техника  в   будущем достигнет такой высокой   степени развития, что  физический  труд  станет  для человека почти ненужным.   Все-таки останется  уход  за  силовыми  и  рабочими машинами, потребуется    добывание  топлива,  смазочных  материалов,  наконец, нужно будет добывать и   обрабатывать  сырую  руду,  нужно  будет  собирать  и удалять отбросы и т. д.   Словом, "черная" работа останется.      

       Останется  и  работа  на  земле,   хотя   бы   и   при   помощи   самых   усовершенствованных машин.      

     Но   это не важно. Важно то, что и министр, и "чернорабочий", и купец,  и   земледелец, - все, во всякой  точке  земного  шара,  будут  подчинены  одной   законности,  созданной  ими  же,  будут  знать   один   порядок,   одинаково   обязательный для всех. И все будут  охотно  подчиняться  этой  законности  и   этому порядку именно потому, что они едины для всех, на всем земном шаре.      

     И   именно подчинением создается та свобода, о  которой  многие  напрасно мечтают   теперь. Странно звучат слова:  подчинением  создается  свобода  -  а между тем   это неоспоримая истина.      

       Свобода отдельного человека неразрывно  связана  с  другими  людьми.  О   совершенной свободе, когда всеми поступками руководит одно только   "я", может говорить (или мечтать) только тот, кто в одиночестве    живет  на  заброшенном острове. Все другие люди не могут быть свободными,  ибо    в  своих  поступках должны сообразоваться с интересами других людей.      

       Дело закона - установить условия, при которых отдельные личности  будут   возможно менее чувствовать стеснения от совместной жизни с  другими  людьми, т.   е. свобода может быть создана и поддержана только законами, обязательными для   всех, свобода мыслима только при законности и порядке.      

     От   законов будущего, вообще, человечество может ждать многого.      

       Гэринг свое перечисление свобод недаром начинает словами: "Если я  могу   перемещаться по всему земному шару, я свободен".      

       Действительно, нет свободы выше свободы передвижения. В настоящее время каждый   из нас как будто обладает этой свободой, но в  действительности  лишь редкие   счастливцы могут по своему желанию перемещаться.  Теперь  путешествие сопряжено   с огромными затратами, которые под силу разве лишь  очень  богатым людям.   Подавляющее большинство людей  лишено  свободы  передвижения  или,  в крайнем   случае, может пользоваться  этой  свободой  лишь  в  очень  скромных размерах.   Между тем ничто так не развивает человека, как путешествие. Видеть земной шар   со всех сторон, наблюдать природу во всех широтах, от полюсов  до экватора -   лучше этой школы трудно что-либо придумать.      

     И   вот, современная утопия представляет себе в  самых  широких  границах свободу    передвижения,   свободу   путешествия.   Усовершенствованные   пути сообщения,   созданные общими  усилиями  людей,  должны  находиться  в  полном распоряжении   всех людей. Всякий, кто принадлежит к общине обитателей  земли, кто вносит свою   крупицу труда в общее дело, имеет полное право  пользоваться всеми плодами   общего труда и, следовательно, путями сообщения.      

     Мы    не  будем  здесь  рисовать  картины  возможных  в  будущем  средств сообщения,   но несомненно, что эти средства  будут  значительно  совершеннее, чем теперь. И   ими свободно будут располагать все люди, работающие  по  своей специальности на   общее благо.  Именно  здесь  проявится  настоящая  свобода, равная для всех.   Министр или ученый будут иметь  точно  такое  же  право  на путешествие,  как    "чернорабочий",  и  все  будут  пользоваться  одинаковыми удобствами.   Но при этом все будут подлежать и одинаковой ответственности  за малейшее   нарушение законности и порядка.      

       Особенно важное значение путешествие должно и будет иметь для молодежи, которая   таким образом будет заканчивать свое образование, и именно  молодежи будет   особенно облегчено передвижение.      

       Таким образом непременно будет осуществлено первое требование  Гэринга:   "Свобода передвижения по всему земному шару".      

       Далее следует: "Свобода высказывать свои мысли".      

       Кажется, трудно придумать требование более справедливое и естественное, но даже   Гэринг, включивший  его  в  число  необходимых  для  человека  прав, добавляет:   "...никого не оскорбляя и никому не принося вреда".      

     В   наше время это условие почти неосуществимо. Всякое свободное суждение невольно,   но обязательно содержит в себе порицание, кого-либо  или  что-либо осуждающее.   Разумеется, здесь речь идет не о  повседневном  разговоре,  а  о высказывании   мыслей, имеющих общественное  или  политическое  значение.  При современном   пестром социальном строе (вернее, неустройстве)  вполне  понятно недовольство    масс,  понятно  и  стремление  захватить  в  свои  руки   руль государственного   корабля, но примеры показали, что угнетаемые сегодня  массы сами делаются   неумолимыми угнетателями, как  только  власть  попадает  в  их руки.      

     Утопия   мечтает  о  таком  строе,  когда  не  будет  народных  "масс"  в   современном значении этого слова, а будет человечество. На всем земном  шаре в   это утопическое время  будут  общие,  единые  законы.  Чернорабочий  будет   пользоваться теми же правами и благами, какими пользуется министр.  Исчезнет   зависть, эта главная побудительная причина тех оскорблений,  которые  теперь   зачастую примешиваются к критике. Завидовать  будет  некому,  а  критиковать   придется свое, общее дело, по которому свободное  суждение  можно  высказать   спокойно.      

     И   чем меньше будет поводов  для  резкой,  оскорбительной  критики,  тем строже   будет  караться  всякое  оскорбление,  ибо  тогда  оскорбление  будет   вызываться не увлечением, не желанием во что бы то ни стало добиться правды,   открыть на нее глаза другим, что иногда случается теперь; тогда  оскорбление   будет вызываться только злобой,  только  злой  волей,  и  тогда  оно  станет   серьезным преступлением.      

     Мы   можем  доказать  массой  примеров,  что  преступление  карается  тем строже,   чем меньше было понятных поводов для него.      

       Так, в Англии самая мелкая кража, даже если виновный в ней  раньше  под судом   не был, карается несколькими годами принудительных работ, потому что в Англии   есть рабочие дома, в которых всякий может найти кров,  пищу  и  труд, сообразно   его  силам  и  способностям.  В  Англии  кража  признается  только проявлением   злой воли.      

     По    законам  же  Китая  первая  кража  наказывается  немногими  ударами бамбуковой   палкой, потому что в перенаселенной  стране,  из  которой  жители десятками   тысяч бегут  за  грошовым  заработком,  на  кражу  может  толкнуть   необходимость.      

       Таким  образом,  оправдывается  положение,  которое  на  первый  взгляд кажется   диким: в эпоху, о которой мечтает современная утопия,  будет  полная свобода    суждения,  но   всякое   оскорбительное   суждение   будет   строго   наказываться.      

       Свобода  избирать  профессию  по  своим  способностям  и  своему  вкусу   существует и теперь, но существует в теории, как существует  полная  свобода   путешествия. Но как для путешествия, так  и  для  свободы  выбора  профессии   нужны средства, которых теперь  у  большинства  людей  нет.  Кроме  того,  в   будущем на  выбор  профессии  должны  влиять  совсем  иные  причины,  чем  в   настоящем. Можно с уверенностью сказать, что теперь подавляющее  большинство   людей,  имеющих  возможность  выбирать  себе  профессию,  стараются  выбрать   занятие подоходное. Как часто приходится слышать, что жители городов мечтают о   сельском домике, о полевом  хозяйстве!  И  многие,  кому  удалось  скопить   денег, уходят из города, куда их загнало только стремление заработать.      

     Мы    видим  инженеров,  которые  любят   медицину,   докторов,   которые увлекаются   сельским хозяйством, священников, которые мечтают об  астрономии, и т. д. Все   эти люди попали в жизни не  на  свое  место,  потому  что  и  их родители, и   они сами больше думали о "карьере"  или  (в  духовной  среде)  о   "семейных традициях",  чем  о  врожденных  наклонностях.  Но  когда    никакой "карьеры" не будет,  когда  всякий  работающий  и    приносящий  пользу  будет пользоваться благами жизни наравне со всеми другими,   занятие, профессию люди будут избирать только по своим способностям и вкусам, и   будут избирать сами, сознательно.      

     Это   будет действительная свобода выбора, а не лотерея,  которая  теперь заменяет   свободу даже у тех людей, которые имели бы возможность выбора.      

       Свобода молиться Богу...      

     Об   этой свободе, пожалуй,  нечего  и  говорить,  до  такой  степени  ее   необходимость  очевидна.  И  даже  в  наше  время,   далекое   от   светлого   утопического времени, стеснения - свободы вероисповедания встречаются редко.   Даже дикари с уважением относятся к молящемуся человеку.      

       Итак, все свободы, о которых в половине прошлого века  говорил  Гэринг, современная   утопия уже видит осуществленными в будущем, но, кроме того,  она   предусматривает и длинный ряд других свобод.      

       Человеку будет безусловно дозволено все, что  не  вредит  и  не  мешает другим   людям.      

     В   наше время, например, издаются  законы,  ограничивающие  выработку  и продажу   спирта и спиртных напитков. Это - лишение свободы.  Утопия  говорит, что     спиртные   напитки   будут   вырабатываться   и   распространяться   в   неограниченном количестве, но злоупотребление ими,  пьянство,  будет  строго   караться. В наше время пьянство часто оправдывается  тем,  что  в  нем  люди   "ищут забвения от тяжелой жизни". Тогда в таком забвении не будет   надобности и, как и в свободе суждений, караться будет уже злая воля.      

       Словом, современная утопия  видит  счастье  человека  в  полной  личной   свободе. Человек будущего может делать все, но только в пределах, в  которых   его поступки не вредят и не мешают другим людям. Сам  совершенно  свободный, он   должен уважать, не нарушать свободу других. Свобода осуществима только  в том   случае, когда ее охраняют  сами  свободные.  Люди  понимали  это  еще  в   древности. И в утопическом будущем человек вернется к идеалу, созданному еще в   первые исторические эпохи человечества: к полной личной свободе, на правах   полного   равенства.   Свобода   абсолютная,   не   сдерживаемая    никакими   обязательствами по отношению к другим людям, никогда не будет торжествовать,   потому что это уже не свобода, а анархия, ведущая всегда к разрушению, но не к   созиданию.       

     Быт   и строй утопического будущего       

       Возможно, что современная утопия в этом отношении заблуждается, но  она   решительно предсказывает возвращение человека к  природе.  Человек  напрасно   старался,  в  течение  многих  веков,  Подчинить  природу  своим  вкусам   и   наклонностям: она сильнее его и неудержимо влечет  его  к  себе,  заставляет   подчиняться своим законам.      

       Человек построил себе огромные каменные  города  и...  сам  лишил  себя   необходимого для жизни чистого воздуха. Человек, которого природа создала не   хищником, стал питаться мясом убитых  животных  и...  развил  в  себе  массу   болезней, начал вырождаться, еще  не  достигнув  полного  развития.  Человек   должен вернуться к природе, и современная утопия  видит  это  возвращение  в   своем царстве будущего.      

     Сбросившая   с себя  гнет  искусственности,  природа  пышно  расцветет  и сделается   величественнее, прекраснее,  чем  когда-либо.  И  с  ней  сольется человек,   созданный ею, живущий ею.      

       Человек вернется  к  той  пище,  которая  предназначена  ему  природой, которая   полезнее всего для его организма:  к  растительной  пище.  Люди  все сделаются   вегетарианцами. Уже теперь искусство  изготовления  пищи  достигло такой   высокой степени  развития,  что  из  растительных  продуктов  делаются кушанья,   удовлетворяющие самые  изысканные,  самые  разнообразные  вкусы.  С течением   времени вегетарианство (2) распространится  среди  людей  до  такой степени,   что люди, питающиеся мясом, сделаются исключениями.      

       Впрочем, надо сознаться, что здесь соображения нравственного  характера будут   играть менее значительную роль, чем соображения  чисто  экономические: на всех   не хватит мяса.      

     Уже   теперь почти всюду стоимость  мяса  поднялась  настолько,  что  оно стало почти   недоступным не только  для  широких  народных  масс,  но  и  для средних   трудящихся классов. С каждым годом стоимость мяса будет  возрастать, и люди   невольно перейдут на растительную пищу, что, кстати сказать, принесет им только   пользу. Вполне возможно, однако, что в чистом виде  вегетарианство не перейдет   в утопическую эпоху: воздержание от молочных  продуктов,  полное запрещение   всяких спиртных напитков и т. д. - все это  требует  уже  особой, чуть ли не   кастовой дисциплины, которая  далеко  не  всем  людям  приятна  и желательна.   Дальнейшим шагом к сближению с природой будет бегство  людей  из каменных груд   так называемых "культурных центров".      

       Человеку нужен чистый воздух, и нужен не  менее,  чем  здоровая,  легко   перевариваемая  пища.  Днем  человек,  вынужденный  работать,  находится   в   закрытом помещении и поневоле дышит  спертым  воздухом,  обычно  к  тому  же   испорченным разными вредными испарениями. Ночью,  следовательно,  он  должен   возместить организму недостаток в свежем воздухе, т.  е.  в  кислороде.  Для   этой цели люди, несомненно, будут спать на  открытом  воздухе  всюду  и  все   время, когда это возможно  по  климатическим  условиям.  Там  же,  где  зима   слишком сурова, будут,  вероятно,  приняты  меры  для  непрерывной  смены  в   помещении воздуха, подогретого специальными батареями вентиляторов.      

       "Назад к природе!" Таков лозунг современной утопии. В нем, и  только    в нем она видит спасение для вырождающегося, слабеющего человека.      

       Вымирание  целых  рас,  которое  теперь  никого  не  удивляет,   должно   сделаться полной невозможностью. Не вымирать должен человек, а процветать  и   совершенствоваться.      

       Вполне понятно,  что  наряду  с  оздоровлением  человека  совершится  и   оздоровление социальных условий, среди  которых  человек  живет.  Знаменитую   поговорку Mens sanain corpore sano  (здоровый  дух  в  здоровом  теле)  надо   дополнить словами: здоровое тело в здоровой обстановке.      

       Тогда каждый будет вносить в общее дело свой труд, не считаясь ни с кем   местами  и  чинами,  каждый  будет  иметь  право  на  то,  чтобы  ему   были   предоставлены жизненные удобства наравне со всеми другими  людьми.  В  какую   форму выльется жилище, современная утопия сказать  затрудняется,  но  весьма   вероятно, что это будут небольшие,  но  благоустроенные  домики,  рассеянные   среди зелени. Всякий будет иметь право получать, в случае болезни, лекарства и    врачебную  помощь  бесплатно.  Старость  и  болезнь  не  будут   причиной   нравственных страданий и мучительных  забот,  как  это  наблюдается  теперь.   Больной и потерявший трудоспособность будут находиться в  тех  же  жизненных   условиях,   в   которых   они    находились    раньше.    Это    не    будет   благотворительностью,  за  которую   приходится   благодарить.   Это   будет   естественное, законное право на жизнь. И раз общим трудом  добытые  продукты   будут равномерно распределяться, раз ценности не будут  сосредоточиваться  в   одних руках, - старые и больные не лягут ни малейшим бременем на здоровых  и   работоспособных.      

       Работа найдется  для  всех.  Та  "безработица",  с  которой    приходится сталкиваться в наше время, представляет собою продукт пестроты    современного бытового строя человечества. В то время как в  Северной  Америке    в  полевом хозяйстве рабочие руки оплачиваются десятками  долларов  в  месяц,    в  Китае здоровый работник счастлив, если ему тяжелым трудом удалось   заработать  себе горсть риса. В одной стране  недостаток  в  обученных    рабочих  на  фабриках тормозит  развитие  промышленности,  а  в  другой  -     безработные   кончают самоубийством. Современная утопия не допускает мысли,    чтобы  такой  порядок вещей мог сохраниться. Когда падут  искусственные  границы    между  народами, когда весь земной шар покроется густой  сетью  путей    сообщения,  трудящиеся всех специальностей распределятся по земле равномерно.   Для врачей, ученых  и т. п. не будет того магнита, которым сейчас для них   является большой  город. На всякой точке земного шара они найдут одинаковые   удобства. Если  случится, что в одном месте замечается перепроизводство или,    наоборот,  недостаток  в рабочих силах, всегда будет  возможно  быстро    переместить  силы,  пополнить недостаток в одном месте и устранить чрезмерное   скопление в другом.      

       Все, что нам рисует современная утопия в области социального строя, уже давно   является мечтой отдельных социальных учений.  Утопия  лишь  объединила все эти   мечты, придала им реальную окраску,  освободила  их  от  крайностей, благодаря   которым они казались совершенно невероятными, неосуществимыми.      

       Слова "равенство и братство" написаны на знамени многих учений, но    все эти учения отличаются крайней нетерпимостью относительно других учений.   "Все должно быть так, как я хочу, или все будет скверно". Так говорит   большинство сторонников отдельных учений, а в то же время ничто не может быть    ошибочнее такой нетерпимости.      

       Утопия согласна видеть осуществление всех  учений,  лишь  бы  от  этого   получилась польза для людей. Одно  из  крайних  учений,  например,  отрицает   деньги. И современная утопия вполне  согласна  с  этим  отрицанием,  хотя  и   несколько иначе, чем данное учение. Деньги имеют ценность условную. Сами  по   себе деньги совершенно бесполезны. Если поместить  человека  на  необитаемый   остров и положить около него золотые монеты всего мира, то, если на  острове не   окажется  пресной  воды  или  растительности,  человек  неизбежно  умрет,   несмотря на  окружающее  его  богатство.  А  между  тем,  деньги  имеют  тот   недостаток, что их можно копить,  что  они  возбуждают  низкие  инстинкты  в   человеке.      

     К   сожалению, правы люди, утверждающие, что "за  деньги  можно  получить   все". С этой точки зрения деньги, как ценность постоянную, утопия в    будущем не хотела бы видеть. Однако даже в том светлом будущем,  о  котором    мечтает утопия, едва ли все люди будут отличаться безукоризненной   добросовестностью. Контроль над работой все-таки  будет  необходим.  В    настоящее  время  таким контролем, между прочим,  являются  деньги.  Деньги    отчасти  можно  считать свидетельством  о  сделанной  работе.   Но   когда     такие   "свидетельства" сосредоточиваются в руках людей, которые в   действительности  эту  работу  не делали,  деньги  делаются  тем  злом,  которое    утопия  желала   бы   видеть уничтоженным. В утопическом будущем, как оно   рисуется современным утопистам, каждый человек ежедневно должен получать    марку,  значок,  в  доказательство того, что человек работал. Так как,   вероятно, образуются  небольшие  общины, то надзор за работой членов таких    обществ  не  представит  затруднений.  Но такой  значок  имеет  силу  только    доказательства  сделанной   работы.   Он немедленно  возвращается  в  контроль    взамен  удовлетворения  разнообразных жизненных потребностей до развлечений  и    путешествия  включительно.  Копить такие значки не будет ни возможности, ни   надобности.      

       Может быть, утописты увлекаются, и деньги, как  таковые,  останутся  до тех   пор,  пока  будет  существовать  человечество,  но  современная  утопия,   мечтающая о светлом будущем, не может этого желать.      

       Утопия нисколько не увлекается мечтами и  отлично  сознает,  что  людей никогда   не удастся сделать автоматами, подогнать под одну общую  мерку,  как то мечтают   сделать некоторые крайние учения. К счастью для себя, люди всегда останутся   людьми с особенностями своими, хорошими и дурными наклонностями, с большими или   меньшими способностями. Злая воля всегда будет жить, но только, вероятно,   проявляться и наказываться она будет  иначе,  чем  теперь.  Прежде всего,   некоторые преступления и проступки совсем исчезнут,  потому  что  для них не   будет почвы. Например, нищенство. Среди описанных выше условий нельзя себе   представить человека, бродящего от дома к дому  и  выпрашивающего  себе   пропитание. Если человек стар или болен - о нем заботятся здоровые. Если  же   человек не хочет работать, то его заставят  силой.  В  случае  упорства  его   изгонят  из  общества.  Вообще  изгнание   будет   единственным   наказанием   утопического царства. Ты не хочешь подчиняться нашим законам - ступай и живи   отдельно как знаешь.      

       Таково будет несложное  правосудие.  На  каких-нибудь  островах,  среди океана,   будут основаны колонии для изгнанников. Над ними не  будет  никакого контроля,   никакой власти. Только сторожевые суда будут следить за тем, чтобы изгнанники   не вернулись на материки. Но  зато  общество  не  будет  и  нести тяготы   содержания  изгнанников.  Каждый  изгоняемый  получит  инструменты  и   материалы, достаточные для постройки дома и земледелия. И этим кончатся  его   отношения к другим людям. И едва ли ошибаются  утописты,  предсказывая,  что   такое изгнание хотя бы на острова, покрытые пышной животной  и  растительной   жизнью, удержит людей от нарушения порядка лучше, чем тюрьмы, смертные казни и   т. д.      

       Надо принять еще во внимание, что вся жизненная обстановка  сложится  к тому   времени благоприятнее, чем теперь. Преступления  ради  корысти  утратят всякий   смысл. Отнять у другого можно будет только то, что  есть  у  всякого, что можно   без особого  труда  получить  по  праву.  Останутся  преступления, рожденные   злобой или временным помрачением рассудка. Таких преступлений даже теперь не   особенно много. Преступники ради злобы будут наказываться,  другие будут   лечиться.      

       Вообще  очень  трудно,  почти  невозможно  предугадать,  как   сложится   утопическое правосудие, но одно можно сказать наверное: не  будет  судей  по   профессии. Профессиональный суд заменит то, что  мы  теперь  называем  судом   товарищеским, но в несравненно более широких размерах. Очень  возможно,  что   этот суд вернется к древней форме  греческого  народного  суда,  который  на   площади выносил приговоры и подвергал граждан остракизму, т. е. изгнанию.      

     И   здесь, как во всех областях жизни, произойдет чрезвычайно характерное   возвращение к прошлому. В области социальной жизни,  как  во  всех  областях   жизни вообще, ничто не пропадает, совершается лишь непрерывный круговорот...      

       Вполне естественно, что в утопическом  государстве,  как  и  во  всяком   сообществе людей, будут люди, призванные исполнять роль если не начальников, то   наблюдателей. Эти наблюдатели, конечно, ни образом жизни, ни  правами  не будут   отличаться от других людей: они просто  будут  выполнять  свои  особые   обязанности, как рабочий, артист, ученый и т. д. будут выполнять свои.      

     Некоторые   крайние учения, мечтая о равенстве, настолько сгущают  краски этого    равенства,  что  получается  впечатление  казарменности,  под  гнетом которой   должно исчезнуть личное "я" человека. Общая одинаковая работа, общие   спальни, общее воспитание детей и т. д. - все это способно скорее  отпугнуть   людей от учения, чем привлечь их к нему.  Утопия  значительно  смягчает  эти   крайности. В будущем, как и теперь, и даже еще в большей степени, люди будут   трудиться  на  самых  разнообразных  поприщах.  Ни  на   чем   не   основаны   утверждения,  будто  при  свободе   выбора   профессий   все   бросятся   на   интеллигентный труд. Это неосновательно уже  потому,  что  неинтеллигентного   труда нет. Есть  неинтеллигентные  люди,  выполняющие  труд,  и  обыкновенно выполняющие   его очень плохо. Работа в  газете,  например,  считается  трудом   интеллигентным, а между тем  среди  английских  или  американских  фермеров,   возделывающих  свои  поля  и   сады,   найдутся   люди   значительно   более   интеллигентные, чем большинство  мелких  газетных  работников.  Деятельность   артиста считается высоко интеллигентной, а между тем  о  некоторых  артистах   сохранились воспоминания, говорящие о их крайней некультурности.      

       Раз   трудящиеся   во   всех   областях   получат   возможность    жить   по-человечески, найдутся охотники и на мускульный труд.       

       Женщина в царстве утопии       

     В   будущей общине, как мы  уже  видели  раньше,  главным  законом  будет свобода.   Нет никакого сомнения  в  том,  что  женщина  тогда  будет  так  же свободна,   как мужчина, но это далеко  не  значит,  что  женщина  утратит  те качества,   которые делают ее привлекательной. В некоторых странах  уже  давно чувствуется    стремление  женщины  сделаться  возможно   менее   женственной, возможно более   похожей на мужчину.      

     Что   бы ни говорили социологи о том, что женщина должна стоять наравне с мужчиной,   сама природа опровергает  это.  У  всех  представителей  животного царства   самка отличается от  самца  сравнительной  слабостью,  но  зато  она всегда   изящнее в своих движениях, мягче в своих наклонностях. Словом, она  -   женственна.      

       Надо оговориться, что современное  стремление  женщины  стать  во  всех   отношениях рядом с мужчиной вполне естественно. Женщину в  этом  направлении   толкает бытовое неустройство, борьба за существование. У нас за женщиной  не   признают многих прав, которые неотъемлемо принадлежат  мужчине.  Правда,  за   последнее время женщина добилась того, что она на многих  поприщах  работает   наравне с мужчиной, и для настоящего, когда женщине приходится вести суровую   борьбу за право жить, это, пожалуй,  отрадно.  В  будущем  положение  должно   измениться коренным образом. Женщина  будет  пользоваться  безусловно  всеми   правами, принадлежащими мужчине, но она не будет чувствовать гнета жизненной борьбы,   ей не нужно будет добиваться возможности выполнять работы,  которыми заняты   мужчины. Есть  тьма  областей,  в  которых  одинокая  женщина  найдет   применение своему труду  и  окажется  несравненно  полезнее  мужчины.  Сфера   искусства, ухаживание за больными, птицеводство, некоторые  отрасли  изящной   промышленности и т.д. Здесь  всюду  женщина,  несмотря  на  производительный   труд, может сохранить свою женственность. Женщина семейная, понятно,  найдет   полное применение своим способностям и силам в кругу семьи.      

       Напрасно некоторые социологи создают утопии, в которых женщины, наравне с   мужчинами, превращены в какие-то безличные машины, что будто бы необходимо для   "равенства и братства". Если мы  пристальнее  вглядимся  в  прошлое    или обратимся к современным дикарям, то  мы  должны  будем  сознаться,  что    чем культурнее народ в высоком значении этого слова, тем сильнее в  нем    развито стремление устроить себе семейную жизнь отдельно. Ярким примером этого   может служить  Англия,  где  люди  отличаются   большой   общительностью,     охотно встречаются друг с другом в ресторанах и т. п., но где  в  семью,  в    святая святых личной жизни, допускают лишь немногих избранных. Далее, как в   прошлом культурных народов, так и в настоящем дикарей мы видим,  что  женщина    стоит почти наравне с рабочим скотом. На женщине лежат все тяжелые работы,    причем она даже не пользуется правами, принадлежащими мужчине. По  мере  того,    как народ поднимается по ступеням культуры, положение женщины улучшается, и в   то же время женщина из грубого животного состояния самки переходит к  состоянию   женственности. Самка делается женщиной.      

       Вполне естественно предположить, что и дальше женщина будет развиваться именно   в этом направлении, а не в каком-либо ином.      

       Кроме того, самые условия жизни будущего сложатся так, что  присутствие   женщины  в  доме  станет  необходимым.  Женщина  семейная  не  будет   иметь   возможности уходить на заработки.      

       Прежде всего,  утопия  не  признает  того  класса  порабощенных  людей, которых   мы  теперь  называем  "домашней  прислугой".  Весьма  вероятно,  что   сохранится лишь тип "помощниц", помогающих в уходе за детьми и  в    некоторых работах, в которых хозяйка случайно неопытна.      

       Вероятно, многие современные  хозяйки  придут  в  ужас  от  этой  части утопии:   пред ними встанет картина жизни без прислуги!  Они  ярко  представят себе   положение, при котором им придется самим мыть посуду, ходить на  рынок, топить   печи и т. д.      

       Действительно, если бы весь уклад  домашней  жизни  в  будущем  остался таким,   каков он есть сейчас, жизнь без  прислуги  для  многих  оказалась  бы   тягостной. А между тем  в  утопическом  будущем  прислуга  будет  совершенно   лишней. Благодаря успехам техники, все то, что мы  теперь  называем    "черной работой", будет  выполняться  механически,  вероятнее  всего    -  при  помощи электричества. Уже теперь в Северной Америке можно наблюдать    образцы  такой жизни без прислуги. В Нью-Йорке и некоторых других  городах    имеются  отели, предназначенные исключительно для миллиардеров. В этих отелях    прислуги  нет почти совсем, или, по крайней мере, ее не видно. В отделениях,   обставленных, конечно, с царской роскошью, в  каждой  комнате,  у  каждого    стола  имеются изящные дощечки с электрическими кнопками. Отопление, освещение   и вентиляция управляются автоматически. Кушанья  и  напитки  подаются    автоматически,  по нажиму  соответствующей  кнопки.  Даже  гардины  на     окнах   опускаются   и поднимаются посредством электричества. Нечто в этом роде   сулит нам в будущем и утопия. Провизия будет утром доставляться на дом.  Быть    может,  жизненные припасы в особых учреждениях будут наполовину приготовляться   к  потреблению, так что в семье останется только доварить или дожарить их по   своему вкусу.      

       Отбросы в больших  городах  (и  благоустроенных  поселках)  уже  теперь   удаляются автоматически, через канализационные трубы. То же самое будет и  в   эпоху утопии, с тою лишь разницей, что тогда,  вероятно,  отбросы  будут  не   только удаляться, но и быстро уничтожаться. Благодаря электрической топке  в   кухне будет царить идеальная чистота, почти без  всяких  усилий  со  стороны   хозяйки. Всасыватели пыли позаботятся о том,  чтобы  не  было  надобности  в   уборке комнат. Горячая и холодная вода всегда будет к услугам нуждающихся  в   ней. Телефон и, быть  может,  еще  какие-нибудь  средства  сношения  сделают   посылки с поручениями совершенно ненужными:      

     все   требуемое будет в определенное время доставляться на дом. Очевидно, что при   таких условиях мускульный труд прислуги будет совершенно  лишним,  и прислуга   исчезнет так же, как исчезли оруженосцы  с  тех  пор,  как  тяжелые доспехи   рыцарей с поля брани перешли в музеи.      

       Впрочем, если бы даже и сохранилась некоторая надобность в прислуге,  к тому   времени, несомненно, уже не найдется женщин, которые пожелали бы  взять на    себя  такие  обязанности.  Ни  одна  женщина  не  пойдет  устраивать   и   обслуживать чужой семейный очаг, если у нее есть возможность отдавать силы и   знания своему собственному очагу. Исключением явятся случаи,  когда  хозяйка   захворает  или  будет  временно  отвлечена  от   хозяйства   более   важными   обязанностями матери. В таком случае на помощь явятся  те  женщины,  которые   почему-либо не имеют собственного хозяйства и  посвятили  себя  делу  помощи   другим.  Но  это  будет  именно  помощь,  исключающая   всякую   возможность   полурабовладельческих отношений.      

       Будет  ли  утопическая  женщина  развита  и  образованна?   Несомненно.   Образование девочки будут получать  наравне  с  мальчиками.  Так  называемое   "среднее" образование будет обязательно для всех,  за  исключением    хилых  и слабых, которым лечение и отдых нужнее, чем  знание.  Желающие  могут    затем продолжать  образование  в  специальных  учебных  заведениях.  Если    женщина захочет стать техником, - никто  не  будет  ей  препятствовать  в    этом.  Но повторяем, что тогда для женщины  не  будет  повода  избирать  себе    мужскую профессию: всем знаниям и силам она найдет  применение  дома,  в    спокойной, уютной обстановке.      

       Несмотря на красивые слова, которые говорят и пишут о том, что  женщина может и   должна работать наравне с мужчиной,  мы  уже  теперь  видим,  что  в   действительности для женщины домашний очаг все-таки  дороже  всякой  мужской   деятельности. Женщина, добившаяся полной самостоятельности, выдвинувшаяся на   каком-либо  поприще,  возвращается  в  семью,  как   только   она   встретит подходящего   для нее  мужчину,  и,  если  ей  только  позволяют  материальные условия, она   приносит свою деятельность  в  жертву  обязанностям  хозяйки  и матери.      

       Рискуя навлечь на себя  негодование  многих  последователей  социальных учений,   отрицающих институт брака,  современная  утопия  утверждает,  что  в будущем   брак не только не исчезнет, но даже  еще  более  укрепится.  В  наше время   против брака принято возражать, главным образом,  в  том  направлении, что брак   как цепями связывает часто людей, совершенно не подходящих  друг  к другу,   случайно встретившихся и вступивших в  брак  под  влиянием  минутного порыва.   Однако скорее можно утверждать, что неудача большинства  современных браков   зависит не от "порыва", а от материальных расчетов,  на  которых  эти   браки основаны. Никого не удивляют браки, заключенные  ради  приданого,  еще   чаще девушка выходит замуж, чтобы  "пристроиться".  Результат    такого  брака нетрудно предвидеть, особенно  в  том  случае,  когда  женщина    до  тех  пор совершенно не имела случая узнать жизнь. Получается положение,   при  котором, действительно, два человека, не имеющие Друг с другом ничего    общего,  часто даже стоящие на совершенно различных ступенях развития,   приковываются друг к другу. Они тяготятся друг другом, совершенно не  понимают    один  другого,  и вместо семьи получается очаг мучений, а иногда даже   преступлений.      

     Но   разве, уничтожив брак, мы уничтожим причины, создающие теперь  такие   невозможные положения? Нисколько.  Мы,  пожалуй,  создадим  даже  еще  более   благоприятную почву для таких  положений.  Заключая  брачное  условие,  даже   совершенно наивные люди все-таки относятся или, вернее, стараются относиться к   своему шагу серьезно. Брак все-таки есть договор, накладывающий  известные   обязательства, дающий серьезные права.      

       Современная утопия говорит, что уничтожить надо не брак, а те  условия, которые   теперь так часто делают брак источником страданий для людей.      

       Будущее брака утопия рисует следующим  образом:  в  брак,  признаваемый   законом, могут вступать люди, получившие образование, в возрасте  -  женщины не   менее 21 года, мужчины не менее 26 лет. Уже один этот  возраст  вместе  с   образованием ручается за то, что в  брак  люди  будут  вступать  осмысленно.   Кроме того, у вступающих в брак совершенно  не  будет  никаких  материальных   расчетов: живя отдельно, каждый из них пользовался  бы  совершенно  теми  же   правами и  благами  жизни,  какими  они  будут  пользоваться,  живя  вместе.   Следовательно, браки будут основаны на личном влечении.      

       Мальчики и девочки будут оканчивать образование вместе,  будут  изучать друг   друга,  привыкать  друг  к  другу,  и  станет  невозможным  современное   положение, при котором молодая девушка прямо  со  школьной  скамьи  навсегда   связывает себя чуть ли не с  первым  встречным,  потому  что  она  не  умеет   разобраться в людях, а в уговорах более опытных людей видит только  обиду...   Утопия признает право на брак только за вполне  здоровыми  людьми.  В  какой   форме будут заключаться браки в это далекое время,  предугадать  нельзя,  да   это и не важно.      

       Женщине, делающейся матерью,  законы  будут  уделять  особое  внимание.   Женщина, имеющая детей, обильнее других снабжается всем необходимым. Мать  с   детьми получает право, при желании, выбирать себе наиболее благоприятные для   здоровья места для жизни, и семьи, не имеющие детей,  беспрекословно  должны   уступать место детям. С самого раннего возраста врачи начинают заботиться  о   физическом развитии и  укреплении  детей.  Но  дети  все  время  остаются  с   родителями.      

     В   этом отношении современная утопия  в  корне  расходится  с  утопиями,   созданными  некоторыми  социальными  учениями.  Если  когда-нибудь   женщина   достигнет такой степени "развития", что в ней заглохнет чувство   материнства, чувство любви к детям, то женщина упадет  ниже  низших  животных,    и  такого "развития" ей едва ли можно пожелать. Между тем, только в    состоянии  такого полного отупения чувств женщина может согласиться на те    способы  воспитания детей,  которые  некоторые  социологи  мечтают  применить    в  будущем   ради "равенства и  братства".  Казарменное  воспитание,    при  котором  невозможно любовное отношение к личности ребенка, к его   особенностям, может дать  разве лишь живые машины, но не людей. При этом    любят  ссылаться  на  Спарту,  где будто бы такое коллективное воспитание   применялось с  успехом,  забывая  при этом, что Спарта  стремилась  создать    себе,  главным  образом,  защитников, воинов, что спартанцы очень мало жили   культурными интересами.      

       Итак, ребенок  будет  физически  развиваться  под  наблюдением  врачей.   Всевозможная гимнастика, игры на открытом воздухе круглый год, летом морские   купанья и т. д. -  все  это  позволит  воспитать  детей  сильными,  бодрыми,   готовыми к учению.      

       Утопия предвидит коренные изменения и  в  области  преподавания.  Масса   предметов, считающихся  теперь  необходимыми,  будут  выброшены  из  средней   школы, потому что ими желающие могут заняться позднее,  как  специальностью.   Так как к тому времени несомненно все будут говорить на одном  общем  языке, то    не  будет  никакой  надобности  изучать  языки.  Только  специалисты  по   исследованию старины будут изучать языки, как теперь специалисты  занимаются   халдейским или санскритским языками.      

       Так  как  не  будет  отдельных  государств,   то   изучение   географии   значительно упростится, тем более что географию дети и юноши  будут  изучать   наглядно во время путешествий.      

       Весьма вероятно, что  те  науки,  которые  теперь  ложатся  на  ребенка мертвым   бременем, тогда заменятся живым общением с природой. Ботанику  будут изучать в   лесу,  минералогию  в  горах  и  т.  д.  Ведь  тогда  исчезнут  те препятствия,   которые мешают такому  свободному  преподаванию  теперь:  тогда человек во   всякой точке земного шара будет у себя в отечестве, равный  среди равных. Тогда   удобными средствами передвижения по всему земному  шару  будет свободно   пользоваться всякий нуждающийся в них...      

       Вполне понятно, что все эти условия должны очень благотворно влиять  на   развитие женщины как таковой. Исчезнут те причины, под  влиянием  которых  в   наше время лица так  рано  покрываются  морщинами,  женщины  нередко  уже  в   молодости кажутся старухами.      

       Признает ли утопия развод? Разумеется. Без этого не  было  бы  свободы. Развод   в будущем не должен представлять затруднений,  но  вместе  с  тем  он должен   быть строго обусловлен законами. На развод дают право продолжительные раздоры,   указывающие на разность характеров. Поводом к разводу может служить болезнь или   увечье. Наконец, поводом к  разводу  будет  признано  отсутствие детей. Но во   всех случаях развод дается по требованию хотя бы одной стороны, причем каждой   стороне предоставляется полное право снова  вступать  в  брак. (Напоминаем, что   больные лишены права вступать  в  брак.)  Для  того,  чтобы сделать  брак    привлекательным,  современная  утопия  предусматривает   меру наказания для   тех, кто пожелал бы уклониться от брака: дети,  рожденные  вне брака,   отбираются от родителей и воспитываются без их участия,  хотя  на  их   воспитание и образование обращается такое же серьезное внимание,  как  и  на   других детей.      

     При   легкости развода и при общих благоприятных условиях жизни нарушение законов  о    браке  едва  ли  будет  встречаться  часто,   и,   если   утопия   предусматривает кару за это нарушение,  то  лишь  потому,  что  люди  всегда   остаются людьми. Нарушение законов о браке  будет  совершаться  только  теми   людьми, которые не имеют права вступить в брак,  т.  е.  больными,  а  такое   нарушение, конечно, может принести будущему поколению только вред.      

       Таким образом, современная утопия рисует положение женщины  будущего  в таких   светлых красках, что невольно рождается  желание,  чтобы  это  будущее настало   возможно скорее...       

       Утопический человек       

       Благодаря  прекрасным  жизненным  условиям   и   правильному   развитию   организма в детстве  утопический  человек  должен  отличаться  здоровьем,  о   котором мы при нашем  образе  жизни  и  при  нашей  лихорадочной  борьбе  за   существование не смеем и мечтать. Люди и в этом отношении должны вернуться к   прошлому. Постепенно совершенствуясь, организм человека сделается  таким  же   могучим, каким он был в древности. Исчезнут следы той  дегенерации,  жертвой   которой  человечество  едва  не  стало  в  наше   время.   Природа   создала   человеческий организм с таким расчетом, чтобы  он  жил  не  менее  100  лет.   Следовательно, первая половина жизни до 50 лет должна считаться  молодостью.   Человек семидесяти пяти  лет,  достигший  третьей  четверти  средней  жизни,   должен считаться человеком зрелого возраста. И  только  на  девятом  десятке   могут проявляться первые признаки естественной старости.      

     У   нас признаки нередко проявляются на пятом десятке  лет,  а  некоторая часть   молодежи страдает всеми старческими недугами вплоть до морщин на лице, едва   достигнув двадцатилетнего возраста...      

       Когда  человек  вновь  станет  ближе  к  природе,  когда   он   получит   возможность работать спокойно, не опасаясь  каждое  мгновение,  что  у  него   вырвут изо рта кусок хлеба, он снова станет сильным,  бодрым,  его  организм   будет успешно бороться с болезненными началами, жертвой  которых  становится   ослабленный организм современного человека.      

       Словом, утопический человек физически будет таким же, каким был человек в   древности.      

       Костюм утопического человека, несомненно, не будет таким уродливым, как наши   костюмы, и не будет менять свой фасон каждый год.  То,  что  мы  теперь   называем модой, слишком чудовищно для того, чтобы жить  вечно.  Человеческое   тело слишком красиво для того, чтобы скрывать его мягкие линии в безобразных   складках материи. Костюм будущего,  несомненно,  устранит  этот  недостаток,   будет прост, красив и  гигиеничен.  Разнообразие  костюма  будет,  вероятно,   существовать только в зависимости от климата, потому что в Лондоне, конечно,   нельзя одеваться так, как одеваются на экваторе...      

       Таков  в  общих  чертах  должен  быть  физический  облик   утопического   человека. Каков будет его духовный, нравственный облик?      

       Если мы внимательно всмотримся в нравственные течения современности, то мы   заметим, что по ним красной нитью проходит стремление  поколебать  всякую   религиозность.      

       Религиозность  многими  считается  простой  отсталостью.  И   некоторые   социальные учения открыто включают в  свою  программу  уничтожение  религии.   Этих  людей  свободно  можно   сравнить   с   вандалами,   разграбившими   и   уничтожившими сокровища искусства в Риме.      

     Их   можно  еще  сравнить  с  хранителем  музея,  где  статуи  и  картины   запылились. Вместо того, чтобы промыть картины и статуи, снять с них грязный   налет, смотритель разбивает статуи, сжигает ценные картины.      

       Точно так же  поступают  люди,  стремящиеся  во  что  бы  то  ни  стало   уничтожить   религиозность.   Современная   утопия   решительно    отвергает   возможность такого уничтожения. Напротив того,  утопический  человек  должен   быть и будет чрезвычайно религиозным.      

       Утопический человек, с широко развитым философским взглядом, близкий  к   природе, знакомый со многими ее тайнами, не может не углубиться в  философию   вселенной.  Между   тем,   эта   философия,   напрасно   старающаяся   найти   первоисточник,  первопричину  всего  существующего,  неизбежно  приводит   к   желанию поклоняться этой Первопричине. Эта философия неизбежно приводит  нас к   Богу. Грубый материализм, которым стараются заполнить ту пустоту,  которая остается    на  месте  религии,  рассыплется  в  пыль  при  первом   дуновении божественной   философии. Человек будущего, узнав еще больше тайн природы, чем их знаем мы,   должен  еще  глубже  склониться  пред  той  Мудростью,  которая создала природу   и руководит ее законами.  Человек  будущего  не  может  быть материалистом,   потому  что  вся  его  жизнь  будет  сплошным  стремлением  к совершенствованию   духа, а потому он будет религиозным.      

     Уже   теперь в этом направлении  заметна  реакция.  Уже  теперь  начинают   успокаиваться те волны неверия, которые поднялись в половине  прошлого  века   под влиянием нескольких  крупных  открытий  в  области  естествознания.  Уже   теперь разве  лишь  увлекающаяся  молодежь  склонна  все  в  мире  объяснять   "круговоротом материи" и "законом о  сохранении  энергии".    Но  даже  и  эта молодежь задумывается, когда ей задают вопрос, откуда же   взялись хотя бы эти два закона?      

       Поворот в сторону религиозности уже теперь проявляется  очень  заметно.   Всевозможные религиозные братства  и  общества  возникают  массами.  Правда,   большинство этих обществ и братств основано с целями, имеющими мало общего с   чистой, возвышенной религией, но тот факт, что они все-таки привлекают массу   сторонников, говорит сам за себя.      

       Какую религию будут исповедовать утопические люди?      

       Вероятнее всего, это  будет  религия,  которая  объединит  в  себе  все лучшее,   что драгоценными блестками рассеяно по известным нам  религиям.  Эта религия   будущего будет сверкать мудростью и красотой, не признавать ее будет   невозможно.      

       Каковы будут обряды этой религии? Современная утопия совсем не касается этого   вопроса, да он и совершенно не важен.      

       Утопический человек, таким образом, должен быть прекрасен и  физически, и   духовно. Однако современная утопия придает  ему  черты,  которые  в  нашем   представлении обычно не вяжутся с высоким  духовным  развитием:  утопический   человек не будет знать жалости.  Он  создаст  для  себя  прекрасные  условия   жизни, он станет на высокую ступень духовного развития и нравственности,  но в   то же время он безжалостно будет карать за  всякий  проступок,  угрожающий   целости созданной гармонии.      

       Создастся совершенно новая этика, не похожая на этику  современную.  Мы   говорим, что земля - это временный приют,  в  котором  человек  -  странник,   временный гость. И огромное большинство  людей,  слепо  придерживаясь  этого   взгляда, ведет себя именно так,  как  ведет  себя  странник,  останавливаясь   где-нибудь на отдых. Такой странник, конечно,  не  заботится  о  том,  чтобы   украсить свой временный приют,  чтобы  перестроить  его.  Большинство  людей   совершенно безучастно относится к  тому,  что  совершается  на  земле,  если   только событие не касается их самих, не затрагивает  их  интересы.  Если  бы   современные люди жили общими интересами и отзывались на всякое событие, хотя   бы  оно  и  не  касалось  их  непосредственно,  то  уже  теперь  исчезла  бы   значительная часть зла и несправедливости, которым в утопическом царстве  не   будет места на земле. Этика утопии будет видеть в жизни  человека  на  земле   особую привилегию, которая налагает на человека серьезные обязанности. Земля   перестанет быть подобием ночлежного приюта для душ, слетающихся  на  нее  из   мирового пространства.      

       Каждый человек  будет  стремиться  возможно  полезнее  провести  жизнь, внести   в нее как  можно  больше  красоты  и  счастья.  Девизом  утопического человека   будет: "Красиво жить и красиво умереть".      

     И   ради сохранения этой красоты человек будет безжалостен  по  отношению ко   всякому, кто будет  искажать  ее.  Человек,  не  признающий  приведенного   девиза, будет навсегда изгоняться.      

     Не    только  сами  изгнанники,  но  и  их  потомки  будут  лишены  права когда-либо   возвратиться в общество незапятнанных людей.      

       Выше мы уже говорили о том, что в утопическом царстве в  брак  вступать будет   дозволено только сильным, здоровым людям. Ясно,  что  этим  имеется  в виду   избежать физического  вырождения  людей.  Хилые  дети  могут  рождаться только   от хилых родителей, не имеющих права  вступать  в  брак.  Современная утопия   предусматривает случаи, когда безнадежно хилые люди  как  в  детском, так и в   зрелом возрасте будут уничтожаться. Здесь  мы  снова  встречаемся  с чертой,    которая  по  нашим  этическим  взглядам  несовместима   с   высоким   нравственным развитием. Утопическая этика будет относиться к  этим  вопросам   иначе. Во всяком случае, будут приняты все меры для того, чтобы предупредить   наследственную передачу как физических, так и духовных болезней и уродств.      

       Утопический человек будет относиться к смерти иначе,  чем  мы.  У  него будут   идеалы, ради которых  он  не  задумается  умереть  сам  или  устранить других.   Вероятно, он предпочтет красивое самоубийство безобразящей болезни и медленному   увяданию. И в этом отношении будущее вернется к  прошлому,  когда больные и   слабые предпочитали смерть хилости.      

     Но   смерть утопический человек никогда не изберет орудием устрашения или наказания.   Для него смерть будет вполне естественным актом,  который  должен совершиться   возможно безболезненнее, возможно незаметнее для  умирающего.  К услугам   человека будет масса средств, при помощи которых смерть можно  будет сделать не   только безболезненной и незаметной, но даже прекрасной.      

       Вообще можно с уверенностью сказать, что утопический человек совсем  не будет   знать боли. Но это не значит,  что  он  будет  изнежен.  Просто  самые условия   жизни сложатся так, что всякая  возможность  причинения  боли  будет   предупреждена и устранена.      

       Так   как   в   утопическом   государстве    не    будет    повода    к   благотворительности, не будет угнетенных и несчастных, которым надо  помочь, то   со временем чувство жалости в утопическом человеке умрет  совершенно,  но зато   в нем широко разовьется чувство справедливости и  едва  ли  человек  от этого   сделается хуже.      

     Вот   в общих чертах физический и духовный облик человека будущего.       

       Единое человечество будущего       

       Современная утопия  рисует  картину  постепенного  образования  единого   государства,  охватывающего  весь  земной  шар.  Для   того,   чтобы   яснее   представить себе этот процесс, надо бросить  взгляд  назад,  вспомнить,  как   возникали современные государства.      

     Еще   в доисторические времена люди объединялись  в  группы,  потому  что прежде   всего человеку свойственна известная общительность, а кроме  того,  в группе   всегда легче защищаться от нападений. Объединившись  в  группы,  люди   естественно начали разделять между собой обязанности. В то время, когда одни   охотились, другие в  жилищах  занимались  обработкой  кож  убитых  животных,   третьи тесали из камня или  дерева  оружие  и  предметы  домашнего  обихода,   четвертые готовили пищу и т. д.      

     Так   как природа не знает полного равенства, то в группах выдвигались на первый план   люди, одаренные исключительным умом или энергией. В  этих  людях просыпалось   стремление к власти. Они делались начальниками и подчиняли своей воле других,    более  слабых  людей.  Получились  общины.  Среди  начальников отдельных групп,   в  свою  очередь,  встречались  люди  сравнительно  слабые, которые легко    попадали  под  влияние  других,  более  сильных  начальников. Отдельные группы   сливались под начальством сильных.  Члены  групп  роднились между собою,   получалось общество. Община, создавшаяся первоначально из одной семьи, из рода,   под начальством энергичного человека поглощала другие общины и росла как   снежный ком. Она захватывала землю и, в конце концов,  вырастала в   самостоятельную большую единицу. В средние века, когда  на  Востоке  таких   единиц, определившихся в целые народы,  возникло  такое  множество,  что  им   стало на земле тесно, они поднялись и могучим потоком залили всю Европу. Это   было переселение народов. Каждый народ, каждая общинная ячейка  заняли  себе   определенную площадь земли. У каждого народа были свои особенности, был свой   быт. Прошло несколько веков сравнительно спокойной жизни, и отдельные ячейки   стали сливаться друг с другом, как сливаются друг с другом  капельки  ртути.   Повторилось то же, что раньше делалось с мелкими общинами. Более  энергичные   властители подчиняли себе других,  делались  данниками  князей  и  герцогов,   которые за это защищали их от насилий со стороны соседей. Среди  герцогов  и   князей тоже нашлись более сильные люди, и герцогства слились в государства.      

     То   же самое, но в  несравненно  больших  размерах  должно  произойти  в будущем.   Уже в настоящее время заметны шаги в  этом  направлении.  Отдельные государства   уже теперь чувствуют себя слишком  слабыми.  Заключаются  союзы, которыми   объединяются несколько государств для защиты своих интересов.  Это, в сущности,   то же  самое,  что  раньше  выливалось  в  форму  слияния.  Пока изобретатели   не сделают своими изобретениями войну  настолько  убийственной, что она    станет  невозможной,  будут  наблюдаться  такие  временные  слияния государств   на основании договоров. Затем начнется уже настоящее слияние,  на почве   общности интересов.      

       Положительно невозможно предсказать, по какому пути пойдет это слияние, т. е. к   какому современному государству будут постепенно примыкать другие.      

     Во   всяком случае, в будущем произойдет  постепенное  слияние  отдельных   государств, как в прошлом эти  государства  создались  путем  слияния  более   мелких единиц. Современная утопия представляет  себе  человечество  будущего   совершенно одинаковым, т. е. без деления на разноцветные расы. Едва ли  надо   говорить, как исчезнут цветные расы. На примере метисов и мулатов мы  видим,   что черные расы при родстве с белыми постепенно  утрачивают  резкую  окраску   кожи. В данное время дикие  явления  "обесцвечивания"  приходится    наблюдать сравнительно редко, потому что цветные расы, особенно чернокожие,    находятся в полудиком состоянии и более культурная белая раса редко роднится    с  ними. Недалеко время, когда чернокожие поднимутся  выше  в  культурном    отношении, когда браки между черными и  белыми  людьми  станут  обыденным    явлением,  и тогда, вероятно через несколько поколений, цветные расы исчезнут   совершенно, сольются с белокожими.      

       Таким образом и в этом предположении современной утопии нет  решительно ничего   неосуществимого.      

     В   утопическом царстве будет жить единое человечество.        

     (1)   "О свободе и вменяемости человека".      

     (2)   Учение о безубойном, растительном питании,  т.  е.  вегетарианство, возникло в   начале XIX века. В 1811 году появилась книга "Return  to  nature"   (возвращение к природе), которой было основано вегетарианство,  хотя  еще  в   XVII веке Ньютон проповедовал (насколько ему хватало времени и позволяла его   рассеянность) растительное питание. В  1847  году  Джон  Симпсон  основал  в   Лондоне первое Общество вегетарианцев.          

 Похищенная бацилла        

Перевод Н. Семевской      

       

     -    А  вот  это,  -  сказал  бактериолог,  подкладывая  под   микроскоп стеклянную   пластинку, -  препарат  знаменитой  холерной  бациллы  -  микроб холеры.      

       Человек с бледным лицом заглянул в микроскоп - очевидно, он не  привык иметь   дело с этим прибором - и мягкой белой рукой прикрыл левый глаз.      

     - Я   почти ничего не вижу, - сказал он.      

     -   Поверните вот этот винт, - посоветовал бактериолог,  -  может  быть,   изображение не в фокусе для  вас,  глаза  ведь  у  всех  разные.  Чуть-чуть   поверните в одну сторону, потом в другую.      

     -   Так, теперь вижу, - сказал посетитель, - но в конце концов видеть-то особенно   нечего.  Розовые  полоски  и  пятнышки.  А  между  тем  такие  вот крошечные   существа, эти ничтожные микробы могут размножиться  и  опустошить целый город.   Удивительно!      

     Он   встал и, вынув пластинку из-под микроскопа, поднял ее, рассматривая на свет.      

     -   Их почти не видно, - сказал он, разглядывая препарат,  и,  помолчав, добавил: -   Это живые бациллы? Они опасны?      

     -   Нет, они убиты и окрашены, - ответил  бактериолог.  -  Я  хотел  бы, чтобы мы   могли умертвить все подобные бациллы во вселенной.      

     -   Думаю, - с легкой улыбкой проговорил человек с бледным лицом, -  что вам не   очень-то хотелось  бы  держать  у  себя  такие  существа  живыми,  в активном   состоянии.      

     -   Напротив,  нам  обязательно  надо  держать  их  живыми,  -  возразил   бактериолог. - Да вот, например... - Он прошел в  другой  конец  комнаты  и   взял одну из нескольких запечатанных пробирок. - Вот это -  живая  бацилла. Это   - культура живой бактерии... - Он  запнулся.  -  Так  сказать,  холера,   загнанная в бутылку.      

     На    бледном  лице  посетителя   на   мгновение,   блеснуло   выражение   удовольствия.      

     -   Вы владеете смертоносным оружием, - проговорил он, впиваясь  глазами в   пробирку.      

     На   лице своего гостя бактериолог уловил выражение нездоровой  радости. Этот   человек только что пришел к нему с  рекомендательным  письмом  от  его старого   друга и заинтересовал бактериолога, который почувствовал, что он  и его гость -   люди совсем разного склада.  Прямые  черные  волосы  и  глубоко посаженные   серые глаза незнакомца, осунувшееся  лицо  и  нервные  движения, жадный, острый   интерес  к  бациллам  -  все  это  было  так  не  похоже  на флегматичных,     рассудительных   ученых,   с   которыми   привык   общаться бактериолог.    Перед  слушателем,  интересующимся,  очевидно,  прежде  всего смертоносностью   бактерий, естественно было показать дело с самой  эффектной стороны.      

     Задумавшись,   бактериолог держал в руке пробирку.      

     -   Да, - проговорил он, - это - холера, посаженная за решетку. Разбейте такую    вот  пробирку  над  источником,   питающим   городской   водопровод,   скомандуйте этим крошечным живым частичкам - таким крохотным, что их  можно   рассмотреть только  в  самый  мощный  микроскоп,  и  то  окрасив  препарат,   бактериям без  вкуса  и  запаха,  -  скомандуйте  им:  "Вперед!  Растите    И размножайтесь, наполняйте цистерны!"  -  и  тогда  смерть,  таинственная    и неуловимая, смерть быстрая и  ужасная,  смерть  мучительная  и  безобразная   обрушится на город и начнет рыскать повсюду, отыскивая себе  жертвы.  Здесь она   лишит жену мужа, там отнимет у матери ребенка, оторвет государственного деятеля   от его обязанностей, труженика - от его забот. Она будет  следовать по путям   водопроводных труб, проникая во все улицы, вылавливая и  наказывая то в одном,   то в другом дом тех, кто пьет сырую воду, она проникнет в  чаны фабрикантов   минеральной воды, проберется в салат, когда его будут  мыть,  и притаится в   мороженом. Она будет сидеть в кормушках животных и ждать, когда ее  проглотят,    она  будет  подкарауливать  беспечных  ребятишек,   которым захочется напиться   из уличного фонтана. Она пропитает землю  и  появится  в ручейках и колодцах, в   тысяче самых неожиданных мест.  Только  пустите  эту бациллу в водопровод, и,   прежде чем мы поймаем и укротим ее, она  уничтожит столицу!      

       Бактериолог внезапно замолчал. Ему не раз указывали на его  страсть  к   риторике.      

     -   Ну, а здесь, видите ли, она совершенно безопасна. Человек с  бледным лицом   кивнул головой. Глаза его сверкали. Он откашлялся.      

     -   Эти негодяи-анархисты -  дураки,  -  сказал  он,  -  слепые  дураки: бросать   бомбы, когда есть такая штука! Мне кажется...      

     В   дверь тихонько постучали, скорее даже не постучали, а поцарапали  об нее   ногтем. Бактериолог открыл дверь.      

     -   На минуточку, милый, - прошептала его  жена.  Когда  он  вернулся  в   лабораторию, посетитель смотрел на часы.      

     - Я   и понятия не имел, что отнял у вас  целый  час,  -  сказал  он,  - сейчас без   двенадцати четыре, а мне нужно было уйти в половине  четвертого. Но то, что вы   мне показывали, было так интересно... Нет, право же, больше я не могу остаться   ни на минуту, в четыре у меня важное свидание!      

     Рассыпаясь   в благодарностях, он вышел из комнаты. Бактериолог проводил его до дверей, а   затем, задумавшись, вернулся по коридору в лабораторию. Он хотел догадаться,    какой  национальности  его  посетитель.  Несомненно,  не германец, но не похож   и  на  представителя  латинских  народов.  Во  всяком случае, в нем есть что-то   патологическое, - про себя заметил бактериолог, - как он уставился на эту   культуру болезнетворных микробов! Внезапно  у  него мелькнула тревожная мысль.   Он повернулся  к  скамье  возле  паровой  ванны, затем быстро подошел к   письменному столу и стал  поспешно  шарить  в  своих карманах, потом бросился к   двери.      

     -   Может быть, я оставил ее на столе в передней, - пробормотал он.      

     -   Минни! - хриплым голосом закричал он из передней.      

     -   Да, милый? - отозвался голос из дальней комнаты.      

     -   Когда я только что  с  тобой  разговаривал,  милочка,  было  у  меня что-нибудь   в руках?      

       Пауза.      

     -   Нет, милый, ничего не было, потому что я помню...      

     -   Синяя  бацилла  пропала!  -  воскликнул  бактериолог.  Он  опрометью кинулся к   двери и сбежал по ступеням на улицу.      

       Услышав стук захлопнувшейся двери, Минни в тревоге  кинулась  к  окну. Она   увидела, как на улице какой-то худой человек усаживался в кеб. К  нему,   неистово размахивая руками, мчался  бактериолог  без  шляпы  и  в  домашних   туфлях. Одна туфля упала с ноги, но он не стал терять времени на то,  чтобы   поднять ее.      

     - С   ума сошел! - воскликнула Минни. - Вот что наделала  эта  противная наука!      

       Минни открыла окно и  хотела  позвать  мужа.  Худой  человек  внезапно   оглянулся и,  по-видимому,  тоже  подумал,  что  ученый  сошел  с  ума.  Он   торопливо  показал  кебмену  на  бактериолога  и  что-то  сказал.  Щелкнула   застежка кожаного фартука, просвистел бич, копыта застучали по мостовой,  и в   тот иге миг кеб и бактериолог, бросившийся за ним  следом,  понеслись  по улице   и исчезли за углом.      

     С   минуту Минни стояла, высунувшись из окна, потом вернулась в комнату. Она была   совершенно ошеломлена.      

       "Конечно, муж чудак, - размышляла она, - но все-таки бегать по Лондону в   самый разгар сезона в одних носках!.."  Ей  пришла  в  голову  счастливая   мысль.  Она  быстро  надела  шляпку,  схватила  ботинки  мужа,  выбежала  в   переднюю, сняла с вешалки его летнее пальто, шляпу и выскочила на улицу. На ее   счастье, как раз мимо медленно проезжал кеб, и она его окликнула.      

     -   Везите меня прямо, потом сверните на Хейвлок-кресент и  постарайтесь догнать   джентльмена без шляпы и в бархатной куртке.      

     -   Бархатная куртка, мэм, и без шляпы? Очень хорошо, мэм!      

     И   кебмен стегнул лошадь с таким решительным видом,  точно  ему  каждый день   приходилось ездить по подобным адресам.      

       Несколько  минут  спустя  кучка  кебменов  и  ротозеев,   как   всегда   собравшаяся у стоянки извозчиков на Хаверсток-хилле,  была  поражена  видом   бешено мчавшейся пегой лошаденки, запряженной в кеб.      

     Все   молчали, пока кеб не скрылся из виду, а затем  полный  джентльмен, известный   под кличкой Старого Болтуна, сказал:      

     -   Это Гарри Хикс. Что это с ним стряслось?      

     - А   кнутом-то как работает, зря не машет, - добавил мальчишка конюх.      

     -   Гляди-ка, - воскликнул Томми Байлс, - а вот  еще  один  сумасшедший, разрази   меня на этом месте, и впрямь еще один катит!      

     -    Это  наш  Джордж,  -  отозвался  Старый  Болтун,  -  а   везет   он   сумасшедшего, это ты верно сказал; как бы он не вывалился из  кеба!  Не  за   Гарри ли Хиксом он гонится?      

       Общество на извозчичьей стоянке все больше оживлялось. Кричали  хором:   "Наддай. Джордж!", "Вот так скачки!", "Ты его   догонишь!", "Погоняй!"      

     -   Ишь, как чешет! - сказал мальчишка конюх.      

     -   Голова кругом идет, - воскликнул Старый Болтун,  -  ей-богу,  сейчас сам   помчусь! Глядите, еще один!  Никак  все  кебмены  в  Хэмпстеде  спятили   сегодня!      

     -   На этот раз - баба! - сказал мальчишка конюх.      

     -   За ним гонится, - добавил Старый Болтун, - чаще бывает наоборот;  он за ней, а   не она за ним.      

     -   Что у нее в руках?      

     -   Похоже, что шляпа.      

     -   Вот забава! Ставлю три против одного на старика Джорджа, - предложил мальчишка   конюх, - кто следующий?      

       Минни  промчалась  мимо.  Ее  сопровождала  буря  оваций.  Ей  это  не   понравилось, но она сознавала, что исполняет свой долг, и неслась дальше по   Хаверсток-хиллу и Кэмдентаун-Хай-стрит, не  отрывая  глаз от  спины старого   Джорджа, непонятно почему увозившего от нее беглеца-мужа.      

       Человек в первом кебе сидел, забившись в угол, скрестив на груди  руки и крепко   сжимая в  кулаке  пробирку  с  могучим  средством  разрушения.  Он испытывал   смешанное чувство страха и радостного возбуждения.  Больше  всего он боялся,   что его поймают, прежде чем он успеет осуществить свой  замысел, однако в   глубине его души был смутный, но еще  более  сильный  страх  перед   чудовищностью затеянного преступления. И все же радость пересиливала страх. Ни   один анархист еще не  додумался  до  того,  что  собирался  сделать  он.   Равашоль, Вайан и все эти знаменитые деятели, славе которых  он  завидовал,   бледнели и  казались  ничтожными  по  сравнению  с  ним.  Ему  надо  только   добраться до городской водокачки и разбить пробирку над баком. Как блестяще он   все подготовил, подделал рекомендательное письмо, проник в лабораторию и так    блестяще  воспользовался  случаем!  Наконец-то  мир  услышит  о   нем! Наконец-то   всем этим людям, которые  над  ним  смеялись,  им  пренебрегали, избегали его   общества, придется считаться с ним.  Смерть,  смерть,  смерть! Сколько унижений   он вытерпел как человек, не заслуживающий  внимания.  Весь мир был в заговоре,   чтобы не дать ему подняться.  Теперь  он  покажет,  что значит не замечать   человека! Кажется, эта улица ему знакома.  Да,  конечно, это улица Сент-Эндрю.   А где же его преследователь?  Он  выглянул  из  кеба. Между ним и бактериологом   было не больше пятидесяти ярдов. Плохо!  Его  еще могут  нагнать  И    остановить.  Он  нащупал  в  кармане  деньги  и   достал полсоверена.   Приподнявшись, он через окошечко в крыше сунул монету под  нос кучеру.      

     -   Еще дам, - закричал он, - если сумеете удрать! Мгновенно деньги были выхвачены   у него из руки.      

     -   Ладно! - сказал кебмен.      

       Окошечко захлопнулось, и бич опустился на блестящий  бок  лошади.  Кеб дернуло,   и анархист,  который  еще  не  успел  сесть,  ухватился  рукой  со стеклянной   пробиркой за фартук,  чтобы  не  упасть.  Он  почувствовал,  как пробирка   сломалась в его руке. Отбитая половинка звякнула о  дно  кеба.  Он выругался,   откинулся на  сиденье  и  мрачно  поглядел  на  капли  жидкости, упавшие на   фартук.      

       Анархист содрогнулся.      

     -   Ну что ж, кажется, мне придется быть первым. Бр-р, но я  по  крайней мере стану   мучеником. Это уже кое-что! А все-таки ужасная  смерть.  Так  ли она   мучительна, как говорят?      

     Тут   у него мелькнула новая мысль. Он пошарил  у  себя  под  ногами.  В отбитой   части пробирки сохранилось немного  жидкости,  и  он  для  верности выпил ее.   Надо было действовать наверняка. Как бы то ни было, неудачи он не потерпит!      

       Потом он подумал, что теперь ему незачем удирать от  бактериолога.  На   Веллингтон-стрит он велел кучеру остановиться и вышел из кеба. На  подножке он   поскользнулся, голова у него слегка  кружилась.  Быстро  действует  этот   холерный яд! Он помахал кебмену, как бы устраняя его из  своего  бытия,  и,   скрестив руки на груди, остановился на тротуаре, поджидая  бактериолога.  В его   позе было что-то трагическое. Сознание  близкой  гибели  придавало  его фигуре    некоторое  достоинство.  Он приветствовал  бактериолога  вызывающим смехом:      

     -   Vive l'Anarchie [Да здравствует анархия!  (франц.)]!  Опоздали,  мой друг! Я   выпил ваш препарат. Холера спущена с цепи!      

     Не   выходя из кеба, бактериолог сквозь очки поглядел на него с  веселым   любопытством:      

     -   Выпили? Анархист? Теперь понятно!      

     Он   хотел было что-то добавить, но воздержался. В углах  рта  затаилась усмешка. Он   отбросил фартук, как будто хотел вылезти из кеба,  в  то  время как анархист   драматическим жестом махнул ему на прощанье рукой  и  пошел  к мосту Ватерлоо,   стараясь своим зараженным телом толкнуть  возможно  большее число людей.   Бактериолог с таким интересом смотрел ему вслед, что почти  не выразил   удивления, когда на тротуаре появилась Минни со  шляпой,  пальто  и ботинками.      

     -   Очень мило, что ты принесла мои вещи, - рассеянно  заметил  он,  все еще   внимательно следя за удалявшейся фигурой анархиста.      

     -   Садись ко мне, - добавил он, не поворачивая головы.      

     Минни   теперь была совершенно убеждена, что ее муж сошел с  ума,  и  на свою   ответственность велела кучеру ехать домой.      

     -   Что? Надеть ботинки?  Разумеется,  милочка,  -  сказал  бактериолог, когда кеб   повернул и скрыл от него торжественную черную фигуру,  казавшуюся на расстоянии   совсем маленькой.      

       Вдруг ему что-то показалось таким  смешным,  что  он  расхохотался,  а потом   заметил:      

     -   Это все-таки очень серьезное дело. Понимаешь,  этот  человек  пришел сегодня ко   мне, а он - анархист... не падай в обморок, а то я не смогу тебе всего   рассказать. Я не знал, что он анархист, хотел удивить его  и  показал ему   культуру этой новой бациллы, о  которой  я  тебе  говорил,  той  самой,   которая, я думаю, вызывает появление синих пятен у обезьян разных пород.  Я   свалял дурака и сказал ему, что это - бацилла азиатской холеры. Он  похитил ее   и убежал, чтобы отравить воду в  Лондоне,  и  он  действительно  мог  бы   наделать много неприятностей нашему цивилизованному городу. А теперь он сам   проглотил бациллу. Конечно, я не могу оказать наверное, что с ним случится, но   ты помнишь, как котенок и три щенка покрылись от нее синими  пятнами,  а   воробей стал ярко-голубым. Хуже всего то, что мне придется опять возиться и   тратить деньги, чтобы приготовить новый препарат.      

       Что? Надеть пальто в такую жару! Зачем? Потому что мы можем  встретить миссис   Джеббер? Но, милочка моя, ведь миссис Джеббер не сквозняк. Чего ради я стану в   жару надевать пальто из-за миссис... А... ну, ладно!         

       

1894         

 Человек, который делал алмазы      

Перевод Н. Рахмановой       

       

       Дела задержали меня на Чансери-лейн до девяти вечера. Начинала  болеть голова,   и у меня не было никакой охоты  развлекаться  или  опять  сесть  за работу.   Кусочек неба, едва видный  между  высокими  скалами  узкого  ущелья улицы,   возвещал о ясном вечере, и я  решил  пройтись  по  набережной,  дать отдых   глазам, освежить голову и полюбоваться  на  пестрые  речные  огоньки. Вечер,   бесспорно, самое лучшее время дня здесь, на набережной:  благодатная темнота   скрывает грязную воду, и всевозможные огни, какие только есть в наш переходный   век - красные, ослепительно  оранжевые,  желтые  газовые,  белые электрические,   - вкраплены в неясные силуэты зданий самых разных  оттенков, от серого до   темно-фиолетового. Сквозь арки моста Ватерлоо сотни светящихся точек  отмечают    изгиб  набережной,  а  над  парапетом   подымаются   башни Вестминстера -   темно-серые на фоне звездного неба.  Неслышно  течет  черная река,  и  только    изредка  легкая  рябь  колеблет  отражения  огней  на  ее поверхности.      

     -   Теплый вечер, - сказал голос рядом со мной.      

     Я   повернул  голову  и  увидел  профиль  человека,  облокотившегося  на парапет   подле меня. Лицо у него было тонкое, можно даже  сказать  красивое, хотя   довольно изможденное и бледное. Поднятый и зашпиленный воротник пальто указывал   на место незнакомца в жизни не менее точно, чем мог  бы  указывать мундир. Я   почувствовал, что, если отвечу ему, мне придется заплатить за его ночлег и   завтрак.      

     Я с   любопытством посмотрел на него.  Окупит  ли  его  рассказ  деньги, которые я на   него затрачу, или это обыкновенный неудачник, неспособный даже рассказать   собственную  историю?  Глаза  и  лоб  выдавали  в  нем  человека мыслящего.   Нижняя губа слегка дрожала. И я решился заговорить.      

     -   Очень теплый, - ответил я, - но все же стоять здесь холодновато.      

     -    Нет,  -  сказал  он,  продолжая  глядеть  на  воду,  -  здесь очень приятно...   именно сейчас.      

     -   Как хорошо, - продолжал он,  помолчав,  -  что  еще  можно  найти  в Лондоне   такое тихое место. Когда целый день тебя мучают дела, заботы о том, как бы   прожить, как выплатить долги и избежать опасностей, не  представляю, что бы я   стал делать, не будь таких умиротворяющих уголков.      

     Он   делал длинные паузы после каждого предложения.      

     -   Вероятно, вам знакомы житейские невзгоды,  иначе  вы  не  стояли  бы здесь. Но   вряд  ли у  вас такая  усталая  голова и  так  болят  ноги, как у меня...     Да!  По  временам  я  сомневаюсь, стоит ли игра свеч? Мне хочется все  бросить   - имя, богатство, положение - и заняться каким-нибудь скромным ремеслом.  Но  я   знаю, что, как бы туго мне ни приходилось, если я откажусь от  своих    честолюбивых  стремлений,  я  до  конца  моих  дней не перестану раскаиваться.      

     Он   замолчал. Я глядел на него с  изумлением.  Я  никогда  не  встречал человека в   более  плачевном  состоянии.  Оборванный,  грязный,  небритый  и нечесаный, он   выглядел так, словно неделю провалялся в мусорном ящике.      

     И   он мне рассказывает об утомительных заботах крупного дельца! Я  чуть не    рассмеялся.  Или  это  помешанный,  или  он  неудачно  издевается   над   собственной бедностью.      

     -   Если высокие цели и высокое положение, -  сказал  я,  -  имеют  свою оборотную   сторону - напряженный труд  и  постоянное  беспокойство,  то  они приносят и   вознаграждение:  влияние,  возможность  делать  добро,  помогать слабым и   бедным; наконец, удовлетворенное тщеславие - уже награда.      

       Подшучивать   при   таких   обстоятельствах   было   бестактно.   Меня   подстрекнуло несоответствие между его наружностью и тем, что он говорил.  Я не   успел кончить, как мне уже стало совестно.      

     Он   обернул ко мне угрюмое, но совершенно спокойное лицо.      

     - Я   забылся. Разумеется, вы не можете меня понять, - сказал он.      

     С   минуту он присматривался ко мне.      

     -   Конечно, все это кажется нелепым. Даже если я вам расскажу,  вы  все равно не   поверите, так что я могу рассказывать, ничем не рискуя. А мне  так приятно с   кем-нибудь поделиться. У  меня  действительно  на  руках  крупное дело, очень   крупное. Но как раз сейчас начались затруднения.  Дело  в  том, что я...   изготовляю алмазы.      

     -   Вы, вероятно, сейчас без работы?      

     -   Мне надоело вечное недоверие,  -  нетерпеливо  сказал  он.  С  этими словами он   вдруг  расстегнул  свое  жалкое  пальто,  вытащил  из-за  пазухи холщовый   мешочек, висевший на шнурке у него на  шее,  и  вынул  из  мешочка темный   камень.      

     -   Интересно, можете ли вы определить, что это такое? - Он протянул мне камень.      

       Надо сказать,  что  приблизительно  год  назад  в  свободное  время  я   занимался  подготовкой  к  экзаменам  на  ученую   степень   в   лондонском   университете, так что у  меня  есть  некоторое  представление  о  физике  и   минералогии. Камень напоминал неотшлифованный темный алмаз, но был  слишком   велик, почти с ноготь большого пальца. Я взял его  и  увидел,  что  у  него   форма правильного октаэдра с гранями, характерными для  этого  драгоценного   минерала. Я вынул перочинный нож и поскреб  камень  -  безрезультатно.  Под   газовым фонарем я испытал камень: чиркнул им по  часовому  стеклу  и  легко   провел белую черту.  С  возрастающим  любопытством  я  посмотрел  на  моего   собеседника:      

     -   Действительно, очень похоже на алмаз.  Но  тогда  это  гигант  среди алмазов.   Откуда он у вас?      

     - Я   же вам говорю, что сам его сделал, - ответил  он.  -  Отдайте  его мне.      

     Он   торопливо засунул камень обратно в мешочек и застегнул пальто.      

     - Я   продам вам его за сто фунтов, - вдруг прошептал он.      

     Ко   мне вернулись мои подозрения. В конце концов камень мог быть просто корундом    -  веществом  почти  такой  же  твердости  -  и  лишь  по  чистой случайности   походить формой на алмаз. Если это алмаз, то как он очутился  у этого человека   и почему он предлагает продать камень всего за сто фунтов?      

     Мы   взглянули друг другу в глаза. В его взгляде выражалось  ожидание  -   нетерпеливое, но честное. В эту минуту я поверил, что он  пытается  продать мне   настоящий алмаз. Но я небогат, сто фунтов пробили бы заметную  брешь  в моих   финансах, да и какой человек в здравом уме станет покупать  алмаз  при свете   газового фонаря у оборванного бродяги, поверив ему на слово. И все же алмаз   такой величины вызвал в моем воображении  тысячи  фунтов.  Но  тогда, подумал   я, этот алмаз должен  упоминаться  во  всех  книгах  о  драгоценных камнях. Мне   вспомнились  рассказы  о  контрабандистах  и  ловких  кафрах  в Капской   колонии. Я уклонился от прямого ответа.      

     -   Откуда он у вас? - спросил я.      

     - Я   сделал его.      

     Я   кое-что слыхал о Муассоне, но знал, что его искусственные бриллианты очень   небольшой величины.      

     Я   покачал головой.      

     -   Вы как будто разбираетесь в этих вещах. Я  расскажу  вам  немного  о себе. Быть   может, тогда вы передумаете и купите алмаз.      

     Он   отвернулся от реки, засунул руки в карманы и вздохнул:      

     - Я   знаю, вы все равно мне не поверите.      

     -   Алмазы, - начал он, и по мере  того,  как  он  говорил,  я  перестал   чувствовать, что это говорит бродяга: речь его становилась свободной  речью   образованного  человека,  -  алмазы  делаются  так.  Углерод  выделяют   из   соединения в определенном плавильном флюсе и при соответствующем  давлении.   Тогда  углерод  выкристаллизовывается  не  в  виде  графита  или  угольного   порошка, а в виде мелких алмазов. Все это давно известно химикам, но никому еще   не удалось напасть именно на тот флюс, в котором надо плавить  углерод, и   определить давление, которое может дать наилучшие результаты.  Поэтому-то   алмазы, сделанные химиками, такие мелкие и  темные  и  не  имеют  настоящей   ценности.      

     И   вот я посвятил этой задаче свою жизнь -  всю  свою  жизнь.  Я  начал изучать   условия, при которых получают алмазы,  когда  мне  было  семнадцать лет, а   теперь мне тридцать два. Я знал, что на это уйдет лет десять, а то и двадцать,   которые могут отнять у человека все его силы, всю его энергию, но даже  и    тогда  игра  стоила  свеч.  Предположим,  что   кто-то,   наконец, натолкнулся   на разгадку секрета; тогда, прежде чем тайна  выйдет  наружу  и алмазы станут    дешевле  угля,  этот  человек  сможет  заработать  миллионы. Миллионы!      

     Он   замолчал и взглянул на  меня,  словно  ища  сочувствия.  Глаза  его сверкали   голодным блеском.      

     - И   подумать только, - сказал он, - что я почти всего  достиг,  и  вот теперь...      

       Когда мне исполнился двадцать один  год,  у  меня  было  около  тысячи фунтов,   и я думал, что эта сумма и небольшой приработок уроками  дадут  мне возможность   продолжать изыскания. Учение, главным образом в Берлине, заняло года два, а   затем я стал работать  самостоятельно.  Самое  трудное  было  - соблюдать    тайну.  Видите  ли,  если  бы  я   проболтался,   моя   вера   в осуществимость   идеи могла бы подстрекнуть других, а я не считаю себя  таким гением- чтобы   навернякя прийти к открытию первым, если начнется  борьба  за первенство. Как   вы сами понимаете, важно было, раз уж я действительно решил сколотить   состояние, чтобы люди не знали о том,  что  алмазы  можно  делать искусственным   путем и производить тоннами. Поэтому я был вынужден  работать совершенно один.   Сперва у меня была маленькая  лаборатория,  но  когда  мои ресурсы  начали    истощаться,  мне  пришлось  продолжать  опыты   в   жалкой комнатушке без   мебели в Кэнтиш-тауне. Я спал на соломенном матрасе прямо на полу, посреди   приборов. Деньги буквально испарялись. Я  отказывал  себе  во всем,  чтобы    покупать  необходимое  для  моих  исследований.  Я   старался продержаться,    давая  уроки,  но  педагог  я  неважный,  нет  у   меня   ни университетского   диплома, ни достаточного образования,  кроме  химического. Мне приходилось   тратить уйму времени и труда, а получать за это пустяки. Но я все приближался и   приближался к цели. Три года  назад  я  решил  проблему состава флюса и почти   достиг  нужного  давления,  поместив  флюс  и  особую углеродную смесь в   ружейный ствол; я добавил туда воды, герметически закрыл ствол и принялся   нагревать.      

     Он   помолчал.      

     -   Довольно рискованно, - сказал я.      

     -   Да. Ружье разорвалось  и  разбило  все  окна  и  значительную  часть   аппаратуры. Зато я получил что-то вроде алмазного порошка. Пытаясь добиться   большого давления на расплавленную смесь, чтобы  выкристаллизовать  из  нее   алмазы, я обнаружил, что некий Добре, работавший  в  Парижской  лаборатории   пороха и селитры, взрывал динамит в плотно завинченном  стальном  цилиндре,   таком прочном, что он не мог лопнуть. Я узнал, что Добре мог дробить скалы,   превращая их в породы, подобные южноафриканским, в которых залегают алмазы. Я   заказал стальной цилиндр, сделанный  по  его  чертежу,  хотя  это  сильно   подкосило меня в  смысле  средств.  Я  забил  в  цилиндр  весь  материал  и   взрывчатые вещества, развел огонь в горне и - вышел прогуляться.      

       Меня рассмешило, что он рассказывает это так деловито.      

     - А   вы не подумали, что может взорваться весь  дом?  Были  там  другие жильцы?      

     -   Этого требовали интересы науки, - сказал он помолчав. - Этажом  ниже жила семья   торговца фруктами,  рядом  со  мной  -  сочинитель  просительных писем,  а    наверху  -  две  цветочницы.  Возможно,  я  поступил   несколько необдуманно,   но не  исключено,  что  не  все  жильцы  были  дома.  Когда  я вернулся,   цилиндр лежал на том же месте в куче  раскаленных  добела  углей. Взрывчатка не   разорвала корпуса. Теперь передо мной встала новая  проблема. Видите ли,    время  -  важный  фактор  при  кристаллизации.  Если  сократить процесс,    кристаллы  получатся  мелкие.  Только   длительное   выдерживание увеличивает   кристаллы. Я  решил  охлаждать  цилиндр  в  течение  двух  лет, постепенно   снижая температуру. Деньги у меня к этому времени кончились. Мне приходилось   все время поддерживать огонь в горне и платить за комнату, надо было также   утолять голод, и у меня не осталось ни гроша.      

     Вряд   ли я  теперь  припомню  все,  чем  я  промышлял,  пока  занимался   изготовлением  алмазов.  Я  продавал  газеты,  держал  под  уздцы  лошадей,   открывал дверцы экипажей. В течение многих недель  я  надписывал  конверты. Мне   пришлось служить помощником у продавца с ручной тележкой, я должен  был сзывать   народ по одну сторону улицы, в то время кал он  выкликал  товар  по другую.   Один раз у меня целую неделю не было никакой  работы,  и  я  просил милостыню.   Что это была за неделя! Однажды, когда погас огонь в горне  и  я весь день   ничего не ел, какой-то парень, гулявший с девушкой, хотел пустить ей пыль в   глаза и дал мне шесть пенсов. Да благословит бог тщеславие! Какое благоухание   доносилось из лавок, где торговали жареной рыбой! Но я пошел  и на все деньги купил   угля, снова раскалил горн, а  потом...  Да,  от  голода человек глупеет.   Наконец,  три  недели  назад,  я  погасил  огонь  и  вынул цилиндр.  Он  был    еще  такой  горячий,  что  жег  мне  руки,  пока  я  его развинчивал. Я выскреб   крошащуюся лавообразную массу долотом и растолок  ее на железном листе. И нашел   в ней три крупных алмаза и пять маленьких. Когда я сидел на полу, стуча    молотком,  дверь  отворилась  и  вошел  мой  сосед, сочинитель просительных   писем. Он был по обыкновению пьян.      

       "Ан-нархист", - сказал он.      

       "Вы пьяны", - отрезал я.      

       "Разрр-рушитель, мерр-завец!" - продолжал он.      

       "Подите к дьяволу", - отвечал я.      

       "Не бес-по-койтесь", - сказал он,  икая  и  подмигивая  мне  с    хитрым видом.      

       Потом он прислонился к двери и, устремив глаза на косяк, начал болтать о том,   как он рылся в моей комнате, как ходил сегодня утром в полицию и там записывали   все, что он говорил, "как будто я джнт-мен", - сказал он.      

     Тут   я вдруг понял, что влип. Или я должен выдать полиции мой секрет, и тогда о нем   узнают все и каждый, или же меня арестуют как анархиста. И  вот я взял соседа   за шиворот,  встряхнул  его  как  следует,  а  потом  убрался подобру-поздорову   со своими алмазами. Вечерние газеты назвали  мою  каморку "кэнтиш-таунской   фабрикой бомб". И теперь я никак  не  могу  отделаться  от своих алмазов.    Если  я  захожу  к  почтенным  ювелирам,  они  просят  меня обождать, и я   слышу, как они шепчутся  с  приказчиком  и  посылают  его  за полисменом, и   тогда  я  заявляю,  что  не  могу  ждать.  Я  нашел  скупщика краденого: он   прямо вцепился в алмаз, который я ему дал,  и  предложил  мне потребовать его   обратно через суд. Теперь я ношу алмазы на себе - несколько сот тысяч фунтов -   и не имею ни пищи, ни крова. Вы первый, кому  я  доверил свою тайну: мне   нравится ваше лицо, а  меня,  что  называется,  приперло  к стене.      

     Он   посмотрел мне в глаза.      

     -   Было бы  сумасшествием,  -  сказал  я,  -  купить  алмаз  при  таких   обстоятельствах, да я и не ношу с собой сотен фунтов.  И  все  же  я  готов   поверить  вам.  Если  хотите,  сделаем  так:  приходите  завтра  ко  мне  в   контору...      

     -   Вы думаете, я вор, - с горечью сказал он. - Вы сообщите  в  полицию. Нет, не   пойду я в ловушку.      

     - Я   почему-то убежден, что вы не вор. Вот моя карточка,  и  во  всяком случае   возьмите еще вот это. Не будем назначать свидания. Приходите,  когда угодно.      

     Он   взял карточку и то, что я дал ему в залог моей доброжелательности.      

     -   Надеюсь, вы передумаете и придете, - сказал я.      

     Он   с сомнением покачал головой.      

     -   Когда-нибудь  я  отдам  ваши  полкроны  и  с  процентами,  с  такими   процентами, что вы ахнете, - сказал он. - Ведь вы сохраните все в тайне? Не   ходите за мной.      

     Он    перешел  через  улицу  к  ступенькам   под   аркой,   ведущей   на   Эссекс-стрит, и исчез в темноте. Больше я его никогда не видел.      

       Впоследствии я дважды получал  от  него  письма  с  просьбой  прислать банкноты   (но не чеки) по такому-то адресу. Взвесив все, я поступил так, как счел   наиболее благоразумным. Один раз он заходил, когда  меня  не  было  на месте:   по описанию посыльного мальчишки,  это  был  очень  худой,  грязный, оборванный   человек, мучительно кашлявший. Он ничего не просил  передать.  И это все, что я   знаю о нем. Иногда мне очень хочется  узнать,  что  стало  с ним? Был ли это   просто маниак, мошенник,  торговавший  фальшивыми  камнями, или он   действительно сделал эти алмазы, как утверждал? Последнее  настолько   правдоподобно, что по временам я спрашиваю себя,  не  упустил  ли  я  самую   блестящую возможность всей своей жизни? Быть может, он умер, и  алмазы  его   выбросили, как сор, - повторяю, один был величиной с ноготь. А может  быть, он   все еще бродит по улицам, пытаясь сбыть свои сокровища? Может  случиться и так,   что он еще предстанет когда-нибудь миру и,  пересекая  мой  путь  на   безоблачной высоте, доступной лишь богачам и  патентованным  знаменитостям,   безмолвно упрекнет меня за отсутствие  предприимчивости.  Иногда  я  думаю,   что, пожалуй, надо было рискнуть. Хотя бы пятью фунтами.         

       

1894         

 История покойного мистера Элвешема        

 Пер. Н. Семевской      

       

     Я   пишу эту историю, не рассчитывая, что мне поверят.  Мое  единственное желание   спасти следующую жертву, если  это  возможно.  Мое  несчастье,  быть может,   послужит кому-нибудь на пользу. Я знаю, что мое положение безнадежно, и теперь   в какой-то мере готов встретить свою судьбу.      

       Зовут меня Эдвард Джордж Иден. Я родился в Трентеме в Стаффордшире, где отец   занимался садоводством. Мать умерла, когда мне было  три.года,  а  отец когда   мне было пять. Мой дядя Джордж Иден  усыновил  меня  и  воспитал,  как родного   сына. Он был человек одинокий, самоучка, и его  знали  в  Бирмингеме как   предприимчивого журналиста. Он дал мне превосходное образование и всегда   разжигал во мне желание добиться успеха в обществе.  Четыре  года  назад  он   умер, оставив мне все свое состояние,  что  после  оплаты  счетов  составило   пятьсот  фунтов  стерлингов.  Мне  было  тогда  восемнадцать  лет.  В  своем   завещании дядя советовал мне потратить деньги на завершение  образования.  Я   уже избрал специальность врача и благодаря посмертному  великодушию  дяди  и   моим собственным успехам в конкурсе на стипендию стал студентом медицинского   факультета Лондонского  университета.  В  то  время,  когда  начинается  моя   история, я жил в доме О 11-а по Университетской  улице,  в  убогой  комнатке   верхнего этажа с окнами на задний двор. В ней вечно был сквозняк.  Это  была   моя единственная комната, потому что я старался экономить каждый шиллинг.      

     Я   нес в мастерскую на  Тоттенхем-Корт-роуд  башмаки  в  починку  и  тут впервые   встретил старичка с желтым лицом. С этим-то человеком и сплелась так тесно моя   жизнь.  Когда  я  выходил  из  дому,  он  стоял  у  тротуара  и  в   нерешительности разглядывал номер над  дверью.  Его  глаза  тускло-серые,  с   красноватыми веками остановились на мне, и тотчас же на его сморщенном  лице   появилось любезное выражение.      

     -   Вы вышли вовремя, сказал он. Я забыл номер вашего дома. Здравствуйте, мистер   Иден!      

       Меня несколько удивило такое обращение, потому что я никогда прежде и в глаза   не видел этого человека, к тому же я чувствовал себя  неловко,  потому что под   мышкой у меня были старые ботинки. Он заметил,  что  я  не  очень-то обрадован.      

     -   Думаете, что это за черт такой, а? Я ваш друг, уверяю  вас.  Я  видел вас   прежде, хотя вы никогда не видели меня. Где бы нам поговорить?      

     Я   колебался. Мне не хотелось,  чтобы  незнакомый  человек  заметил  все убожество   моей комнаты.      

     -   Может быть, пройдемся по улице? сказал я. К сожалению,  я  сейчас  не могу... И   я пояснил жестом.      

     -   Что ж, хорошо, согласился он, оглядываясь по сторонам. По улице? Куда же мы   пойдем?      

     Я   сунул ботинки за дверь. - Послушайте, отрывисто проговорил  старичок, это дело,   в сущности, моя фантазия; давайте позавтракаем где-нибудь  вместе, мистер Иден.   Я человек старый, очень старый и не умею кратко  излагать  свои мысли, к тому   же голос у меня слабый, и шум уличного движения...      

       Уговаривая меня, он положил мне на плечо худую, слегка дрожавшую руку.      

     Я   был молод, и пожилой человек имел право угостить меня завтраком, но в то же   время это неожиданное приглашение нисколько меня не обрадовало.      

     - Я   предпочел бы... начал я.      

     -   Но мы сделаем то, что предпочел бы я, перебил старик и взял меня  под руку. Мои   седины ведь заслуживают некоторого уважения.      

     Мне   пришлось согласиться и пойти с ним.      

     Он   повел меня в ресторан Блавитского. Я шел медленно, приноравливаясь к его шагам.   Во время завтрака, самого вкусного в моей жизни, мой  спутник  не отвечал на   вопросы, но я  мог  лучше  разглядеть  его.  У  него  было  чисто выбритое,   худое, морщинистое лицо, сморщенные губы,  за  которыми  виднелись два ряда   вставных зубов, седые волосы были редкие и  довольно  длинные.  Мне казалось,   что он маленького роста  впрочем,  мне  почти  все  люди  казались маленькими.   Он сильно сутулился. Наблюдая за ним, я не мог не заметить,  что он тоже   изучает меня. Глаза  его,  в  которых  мелькало  какое-то  странное, жадное   внимание, перебегали с моих широких плеч на загорелые руки и затем на мое   веснушчатое лицо.      

     - А   сейчас, сказал он, когда мы  закурили,  я  изложу  вам  свое  дело. Должен вам   сказать,  что  я  человек  старый,  очень  старый.  Он  помолчал. Случилось   так, что у  меня  есть  деньги,  и  теперь  мне  придется  кому-то завещать их,   но у меня нет детей, и мне некому оставить наследство.      

     У   меня мелькнула мысль,  что  старик,  изображая  откровенность,  хочет сыграть   со мной какую-то шутку, и я решил быть настороже, чтобы мои  пятьсот фунтов не   уплыли от меня.      

       Старик продолжал распространяться о своем одиночестве и жаловался,  что ему   трудно найти достойного наследника.      

     -   Я  взвешивал  разные  варианты,  сказал  он.  Думал  завещать  деньги приютам,   благотворительным учреждениям, назначить стипендии и наконец принял решение.   Глаза его  остановились  на  моем  лице.  Я  решил  найти  молодого человека,   честолюбивого, честного,  бедного,  здорового  телом  и  духом  и, короче   говоря, сделать его своим наследником, дать ему  все,  что  имею.  Он повторил:   Дать ему все, что имею. Так, чтобы он внезапно избавился  от  всех своих забот   и мог бороться за  успех  в  той  области,  какую  он  сам  себе изберет,   располагая свободой и независимостью.      

     Я   старался сделать  вид,  что  совершенно  не  заинтересован,  и,  явно лицемеря,   проговорил:      

     -   Вы хотите моего совета,  может  быть,  моих  профессиональных  услуг, чтобы   найти такого человека?      

     Мой   собеседник улыбнулся и взглянул на меня сквозь дым  папиросы,  а  я рассмеялся,   видя, что он, не говоря  ни  слова,  разоблачил  мою  притворную скромность.      

     -   Какую блестящую карьеру  мог  бы  сделать  этот  человек!  воскликнул старик. Я   с завистью думаю, что вот я накопил такое богатство, а тратить его будет   другой... Но я, конечно, поставлю условия; моему  наследнику  придется принести   кое-какие жертвы. Например, он должен принять мое  имя.  Нельзя  же получить   все  и  ничего  не  дать  взамен.  Прежде  чем  оставить  ему  свое состояние,   я должен узнать все подробности его жизни. Он обязательно  должен быть здоровым   человеком. Я должен знать его наследственность, как умерли его родители, а   также его бабушки и деды, я должен иметь точное представление  о его   нравственности...      

     Я   уже мысленно поздравлял себя, но  эти  слова  несколько  умерили  мою   радость...      

     -   Правильно ли я понял, начал я, что именно я...      

     -   Да, раздраженно перебил он, вы,  вы!  Я  не  ответил  ни  слова.  Мое   воображение разыгралось, и даже врожденный скептицизм не  в  силах  был  его   унять. В душе у меня не было ни тени благодарности, я не знал, что сказать и   как сказать.      

     -   Но почему вы выбрали именно меня? наконец выговорил я.  Он  объяснил, что   слышал обо мне от профессора Хазлера, который отзывался обо  мне  как  о   человеке исключительно здоровом и здравомыслящем, а  старик  хотел  оставить   свое состояние тому, в ком, насколько  это  возможно,  сочетаются  идеальное   здоровье и душевная чистота.      

       Такова была моя первая встреча со старичком. Он держал в тайне все, что   касалось его самого. Он заявил, что пока не желает называть своего имени, и,   после того как я ответил на кое-какие  его  вопросы,  расстался  со  мной  в   вестибюле ресторана Блавитского. Я заметил, что, расплачиваясь  за  завтрак, он   вытащил целую горсть золотых монет. Мне показалось странным, что  он  так   настойчиво требует, чтобы его наследник был физически здоров.      

     Мы   договорились, что я в тот же день подам в местную страховую компанию заявление   с просьбой застраховать мою жизнь на очень  крупную  сумму.  Врачи этой    компании  мучили  меня  целую   неделю   и   подвергли   всестороннему   медицинскому обследованию. Однако и  это  не  удовлетворило  старика,  и  он   потребовал, чтобы меня осмотрел еще знаменитый доктор  Хендерсон.  Только  в   пятницу перед Троицей старик  наконец  принял  решение.  Он  пришел  ко  мне   довольно поздно вечером было около девяти часов и оторвал меня  от  зубрежки   химических формул. Я готовился к экзамену. Он стоял в передней  под  тусклой   газовой лампой, бросавшей на его лицо причудливые тени. Мне показалось,  что он   еще больше сгорбился и щеки его впали.      

     От   волнения у него дрожал голос. - Я удовлетворен, мистер  Иден,  начал он,   вполне, вполне удовлетворен. В нынешний знаменательный вечер  вы  должны   пообедать со мной и отпраздновать вашу удачу.  Приступ  кашля  прервал  его.   Недолго придется вам дожидаться  наследства,  проговорил  он,  вытирая  губы   платком и сжав мою руку своей длинной,  худой  рукой.  Вам,  безусловно,  не   очень долго придется дожидаться.      

     Мы   вышли на улицу и окликнули  кеб.  Я  живо  помню  этот  вечер:  кеб, кативший   быстро, ровно, контраст газовых ламп  и  электрического  освещения, толпы на   улицах, ресторан на Риджент-стрит, в который мы вошли, и  роскошный обед.   Сначала меня смущали взгляды, которые безукоризненно  одетый  официант бросал   на мой простой костюм, затем я  не  знал,  что  делать  с  косточками маслин,    но  когда   шампанское   согрело   кровь,   я   почувствовал   себя   непринужденно. Вначале старик говорил о себе. Еще в кебе он назвал себя. Это   был Эгберт Элвешем, знаменитый философ, имя которого было мне  известно  еще на   школьной скамье. Мне  казалось  невероятным,  что  человек,  ум  которого   волновал меня, когда я был еще  школьником,  этот  великий  мыслитель  вдруг   оказался знакомым  дряхлым  старичком.  Вероятно,  всякий  молодой  человек,   внезапно   очутившись   в   обществе   знаменитости,   чувствует   некоторое   разочарование.      

       Теперь старик говорил о будущем, которое откроется передо  мной,  когда   порвутся слабые нити, связывающие его  с  жизнью,  говорил  о  своих  домах,   денежных вкладах, авторских гонорарах. Я  и  не  предполагал,  что  философы   могут быть так богаты. А он не без зависти смотрел, как я ем и пью.      

     -   Сколько в вас жизненной силы! сказал он и  добавил  со  вздохом  (мне   показалось, что это был вздох облегчения): Теперь недолго ждать!      

     -   Да, ответил я, чувствуя, что голова у меня кружится  от  шампанского, может   быть, у меня есть будущее, и благодаря вам ему можно  позавидовать.  Я буду   теперь иметь честь носить ваше имя, зато у вас  есть  прошлое,  которое стоит   моего будущего!      

     Он   покачал головой и улыбнулся, приняв мое лестное восхищение как бы  с некоторой   грустью.      

     -   Будущее! повторил он. А променяли бы вы его на  мое  прошлое?  К  нам подошел   официант с ликерами. - Пожалуй,  вы  охотно  примете  мое  имя,  мое положение,   продолжал старик, но согласились ли бы вы  добровольно  взять  на себя мои   годы?      

     -   Вместе с вашими достоинствами, любезно ответил я. Он опять улыбнулся. -   Кюммель, две порции, сказал мистер Элвешем официанту  и  занялся  бумажным   пакетиком, который достал из кармана.      

     -   Это время дня, произнес старик, этот послеобеденный  час  час,  когда можно   развлекаться пустяками. Вот  маленький  образчик  моей  мудрости.  Это нигде не   опубликовано.      

       Дрожащими желтыми пальцами он развернул  пакетик:  в  нем  был  порошок   розоватого цвета.      

     -   Вот... сказал старик.  Впрочем,  сами  догадайтесь,  что  это  такое. Насыпьте   порошку в рюмку, и кюммель превратится для вас в райский напиток.      

     Его   глаза ловили мой взгляд, в их выражении было что-то загадочное.      

       Меня неприятно поразило,  что  этот  великий  ученый  может  заниматься   приправами к напиткам, но я сделал вид, что  очень  заинтересован  этой  его   слабостью, я был достаточно пьян, чтобы подличать.      

       Мистер Элвешем всыпал половину порошка в свою рюмку, а половину в  мою. Затем   вдруг поднялся и с подчеркнутым достоинством протянул мне руку. Я тоже протянул   руку, и мы чокнулись.      

     -   За скорое получение наследства, сказал старик, поднося рюмку к губам.      

     -   Нет, нет, поспешно ответил я, только не  за  это.  Он  остановился  с рюмкой у   рта и пристально заглянул мне в глаза. - За долгую жизнь, сказал я.      

     Он   помедлил. - За долгую жизнь! с внезапным взрывом смеха отозвался он, и, глядя   друг на друга, мы выпили ликер.      

       Пока я пил старик продолжал смотреть мне прямо в глаза, а  я  испытывал   какое-то удивительно странное чувство. С первого же глотка в голове началась   страшная  путаница.  Мне  казалось,  что  я  физически  ощущаю,  как  что-то   шевелится у меня в черепе, а  уши  наполнились  невообразимым  гулом.  Я  не   чувствовал вкуса ликера, не замечал, как его  ароматная  сладость  скользила   мне  в  горло.  Я  видел  только  напряженный,  жгучий  взгляд  серых  глаз,   устремленных на меня. Мне казалось, что страшное головокружение и  грохот  в   ушах продолжались бесконечно долго. Где-то в  глубине  сознания  мелькали  и   тотчас исчезали какие-то неясные воспоминания о полузабытых событиях.      

       Наконец старик прервал молчание.  С  внезапным  вздохом  облегчения  он   поставил рюмку на стол.      

     -   Ну как? спросил он.      

     -   Чудесно, ответил я, хотя и не почувствовал  вкуса  ликера.  Голова  у меня   кружилась. Я сел. В мыслях был хаос. Потом сознание прояснилось,  но  я видел   все каким-то  искаженным,  точно  в  вогнутом  зеркале.  Манеры  моего   компаньона изменились, они стали нервными и торопливыми. Он вытащил часы и с   гримасой взглянул на них.      

     -   Семь  минут  двенадцатого!  воскликнул  он.  А  сегодня  я  должен...   одиннадцать двадцать пять... на вокзале Ватерлоо... Мне нужно идти.      

     Мистер   Элвешем уплатил по счету и стал с  трудом  надевать  пальто.  На помощь нам   пришли официанты. Еще минута, и он сидел в кебе, а я  прощался  с ним, все еще   испытывая нелепое чувство: все вокруг стало маленьким и четким, точно я... как   бы это объяснить? точно я смотрел через перевернутый бинокль.      

       Мистер Элвешем приложил руку ко лбу. - Этот напиток...  сказал  он,  Не надо    было  его  вам  давать!  Завтра  у  вас  голова  будет  раскалываться.   Подождите, вот! Он дал мне плоский конвертик, в каких обычно выдают  порошки в   аптеках. Перед сном примите  этот  порошок.  Тот,  первый,  был  наркотик.   Только запомните: примите его перед самым сном. Он проясняет голову.  Вот  и   все. Дайте еще раз вашу руку, наследник.      

     Я   сжал дрожавшую руку старика. - До свидания, сказал он, и по выражению его глаз   я понял, что и на него подействовал этот  напиток,  свихнувший  мне мозги.      

       Вдруг, вспомнив что-то, он принялся шарить в кармане пиджака и  вытащил еще   один пакет, на этот раз цилиндрической формы, по размерам  и  очертаниям   напоминавший мыльную палочку для бритья.      

     -   Вот, сказал он, чуть не забыл, возьмите, но не открывайте, пока я  не приду к   вам завтра.      

       Пакет был такой тяжелый, что я его едва не уронил. - Ладно, пробормотал я, а он   улыбнулся мне, показав вставные зубы.      

       Кучер взмахнул кнутом над дремавшей лошадью.      

       Пакет, который дал мне Элвешем, был белый с красными печатями  с  обеих сторон   и посередине.      

   +Если   это не деньги, подумал я, то это платина или свинецЙ.      

     Я с   величайшими предосторожностями засунул пакет в карман  и,  чувствуя по-прежнему   сильное головокружение, пошел домой  сквозь  толпу  гуляющих  по Риджент-стрит,   потом свернул в темные, задние улицы на Портленд-роуд. Я живо помню всю   странность своих ощущений. Я настолько сохранил ясность мысли, что замечал свое   необычайное психическое состояние и спрашивал себя, не подсыпал ли он  мне    опиума,  с  действием  которого  я  практически  был  совершенно незнаком.      

     Мне   очень  трудно  сейчас  описать  все  особенности  моего  состояния; пожалуй,    его  можно  было  бы  назвать   раздвоением   личности.   Идя   по   Риджент-стрит, я не мог  отделаться  от  странной  мысли,  что  нахожусь  на   вокзале Ватерлоо, и мне даже хотелось взобраться на крыльцо Политехнического   института, будто на подножку вагона. Я протер глаза и убедился, что нахожусь на   Риджент-стрит. Как бы мне это объяснить? Вот вы видите искусного  актера, он   спокойно смотрит на вас; гримаса и это совсем другой человек! Не  найдете ли    вы  слишком  невероятным,  если  я  скажу,  что  мне   казалось,   будто   Риджент-стрит вела себя в ту минуту так, как  этот  актер?  Потом,  когда  я   убедился, что это все же Риджент-стрит, меня стали сбивать с толку  какие-то   фантастические воспоминания. +Тридцать лет  назад,  думал  я,  я  поссорился   здесь с моим братомЙ. Я тотчас  расхохотался,  к  удивлению  и  удовольствию   компании ночных бродяг. Тридцать лет назад меня еще  не  было  на  свете,  и   никогда у меня не было брата. Порошок,  несомненно,  лишал  людей  рассудка,   потому  что  я  продолжал  глубоко  сожалеть  о  своем  погибшем  брате.  На   Портленд-роуд мое безумие приняло несколько иной характер. Я стал вспоминать   магазины, которые когда-то тут находились, и сравнивать улицу в ее  нынешнем   виде с той, какой она была раньше. Вполне  понятно,  что  после  ликера  мои   мысли стали путаными и тревожными,  но  я  недоумевал,  откуда  явились  эти   удивительно  живые  фантасмагорические  воспоминания;   и   не   только   те   воспоминания, которые заползли мне в  голову,  но  и  те,  которые  от  меня   ускользали. Я остановился у магазина живой природы Стивенса и стал напрягать   память, чтобы вспомнить, какое отношение имел ко мне  владелец  этой  лавки.   Мимо прошел автобус для меня он грохотал, как поезд. Мне показалось,  что  я   далеко-далеко и погружаюсь в темную яму в поисках воспоминаний.      

     -   Ах да, конечно, сказал я себе. Стивенс обещал дать  мне  завтра  трех лягушек.   Странно, что я об этом забыл.      

       Показывают ли сейчас  детям  туманные  картины?  Я  помню  картины,  на   которых  появлялся  ландшафт,  сначала  как  туманный  призрак,   потом   он   становился отчетливее,  пока  его  не  вытеснял  другой.  Вот  так  же,  мне   казалось, призрачные новые ощущения борются во мне со старыми, привычными.      

     Я   шел  по  Юстон-роуд  и  Тоттенхем-Корт-роуд,  встревоженный,  немного   испуганный  и  почти  не  замечая,  что  иду  необычным  путем,  потому  что   обыкновенно пробирался через целую сеть боковых улиц и переулков. Я  свернул на   Университетскую улицу, и тут выяснилось, что я забыл номер  своего  дома.   Только ценой страшного напряжения памяти я вспомнил номер 11-а, но  и  то  у   меня было такое чувство, будто мне этот номер кто-то  подсказал,  но  кто  я   забыл. Я старался привести  в  порядок  свои  мысли,  вспоминая  подробности   обеда, но никакими силами не мог представить себе лицо своего компаньона,  я   видел только неясные очертания, как видишь  отражение  собственного  лица  в   стекле, сквозь которое смотришь. Однако вместо мистера Элвешема  я,  как  ни   странно, узнавал себя самого,  сидящего  за  столом,  румяного  от  вина,  с   блестящими глазами, болтливого.      

   +Надо   будет принять второй порошок, подумал я. это становится невыносимымЙ.      

     Я   принялся искать свечу и спички в той части передней, где они  никогда не   лежали, а потом долго соображал, на какой площадке моя комната.      

   +Я   пьян, подумал я, тут нет никакого сомненияЙ.      

     И,   как бы в подтверждение этого, я без всякой причины начал спотыкаться на каждой   ступеньке лестницы.      

     На   первый взгляд моя  комната  показалась  мне  незнакомой.  -  Что  за чепуха!   пробормотал я,  оглядываясь  вокруг.  Усилием  воли  мне  как  будто удалось   вернуть себе сознание  действительности,  и  странная  фантасмагория сменилась   знакомыми предметами. Вот старое зеркало,  за  раму  засунуты  мои записки о   свойствах белков.  На  полу  валяется  мой  будничный  костюм.  Но все-таки все   это было как-то нереально.  У  меня  все  время  было  дурацкое ощущение, будто   я сижу в вагоне, поезд только что остановился на  незнакомой станции и я   выглядываю в окно. Я изо всех сил  сжал  спинку  кровати,  чтобы прийти в себя.   +Может, это ясновидение, подумал я,  надо  будет  написать  в Общество   психиатровЙ.      

     Я   положил на туалетный столик пакет, который мне  дал  мистер  Элвешем, сел на   кровать и стал снимать ботинки. Чувство  у  меня  было  такое,  будто картина   моих ощущений наложена на другую картину, и эта вторая  картина  все время   старается проступить сквозь первую.      

     - К   черту! воскликнул я. Что я, спятил или действительно нахожусь сразу в двух   местах?      

       Наполовину раздевшись, я высыпал порошок  мистера  Элвешема  в  стакан. Вода   зашипела и приняла флюоресцирующую янтарную окраску. Я выпил эту  воду. Не   успел я лечь, как мысли мои успокоились. Голова коснулась подушки,  и  я,   по-видимому, сразу заснул.      

     Я   проснулся внезапно ото сна, в котором мне грезились какие-то странные животные.   Я лежал на спине. Вероятно, всем знакомы эти гнетущие  сновидения; проснувшись,   человек избавляется от них, но они все  же  оставляют  какое-то тягостное   впечатление. Во рту у меня  был  странный  вкус,  во  всех  членах усталость,   ощущение физического неудобства. Я лежал неподвижно, не  поднимая головы от   подушки, ожидая, что чувство отчужденности и  ужаса  развеется,  и тогда мне,   может быть, удастся снова заснуть, но  вместо  этого  оно  только росло.   Вначале я не замечал вокруг  себя  ничего  необычного.  Комната  была освещена   очень слабо, настолько слабо, что в ней было почти совсем темно,  и мебель   проступала в виде совершенно темных пятен. Я пристально смотрел перед собой,   насколько позволяло одеяло, натянутое до самых  глаз.  Мне  пришло  в голову,   что кто-то забрался в комнату и украл мой пакет с деньгами. Но затем я полежал,   ровно дыша, чтобы вновь вызвать сон, и понял, что это только  мое воображение.   Тем не менее я беспокоился, я был уверен: что-то  случилось.  Я оторвал голову   от подушки и всмотрелся в темноту. Сначала я не мог понять, в чем дело. Я   вглядывался в окружающие меня темные предметы,  по  большей  или меньшей   густоте мрака угадывал, где должны быть окна с задернутыми  шторами, стол,   камин, книжные полки и так  далее.  Потом  что-то  в  окружавших  меня темных   вещах стало казаться мне необычным. Может быть, кровать повернута  не так, как   раньше. Там, где должны быть книжные полки, туманно  белело  что-то на них   непохожее. Не могло это быть также  и  моей  рубашкой,  брошенной  на стул: она   была много меньше.      

       Преодолевая ребяческий страх, я сбросил одеяло и спустил ноги.  Они  не достали   до полу, как бывало всегда, когда я садился на своей низкой кровати, а повисли,   едва достигая края матраца. Я подвинулся  и  сел  на  самый  край кровати.   Рядом с ней на сломанном стуле должны были  быть  свеча  и  спички. Протянув   руку и ничего не нащупав,  я  принялся  шарить  вокруг  себя.  Рука попала на   какую-то тяжелую ткань, мягкую и плотную,  которая  зашуршала  под пальцами. Я   ухватился за  нее  и  потянул.  Оказалось,  что  это  полог  над изголовьем.      

       Теперь я окончательно проснулся и  понял,  что  нахожусь  в  незнакомой комнате.   Я был озадачен и постарался припомнить все, что случилось  вечером. Как ни   странно, оказалось, что я помню все совершенно ясно:  обед,  порошок, сначала   один, потом другой, мои  сомнения  насчет  того,  пьян  я  или  нет,   медлительность, с  которой  я  раздевался,  прохладную  подушку,  которой  я   касался лицом. Вдруг я стал сомневаться: было ли это  вчера  или  позавчера?   Как бы то ни было, комната была чужой, и я  не  мог  понять,  как  я  в  ней   очутился.      

       Туманный, бледный предмет,  который  я  видел  раньше,  становился  все   светлее, и теперь я понял, что это окно, а перед ним  овальное  зеркало,  на   которое падали слабые лучи света, проникавшие сквозь шторы.      

     Я    встал,  и  меня  поразило,  что  я   чувствую   такую   слабость   и неуверенность.   Я медленно пошел к окну, протянув руки, но все-таки наткнулся по дороге на   стул  и  ушиб  колено.  Обошел  зеркало.  Оно  оказалось  очень большим, с   красивыми бронзовыми канделябрами по бокам. Я стал ощупью  искать шнурок от   шторы, не нашел  его,  но  случайно  схватил  кисточку,  и  штора, щелкнув   пружиной, поднялась.      

       Передо мной был абсолютно незнакомый вид. Небо было затянуто, и  сквозь густую   серую толщу облаков едва пробивались слабые лучи рассвета.  На  самом горизонте   облака были  окаймлены  кроваво-красной  полосой.  Ниже  все  было темным и   неясным. Вдали холмы в дымке,  туманная  масса  домов  со  шпилями, чернильные    пятна  деревьев,  а  под  окном  кружево  темных  кустарников  и бледно-серые   дорожки. Все это было так чуждо, что на минуту  я  подумал:  не сплю ли я еще?   Я ощупал туалетный столик. Он был из полированного дерева, на нем стояли   хрустальные флаконы и лежала головная щетка.  На  блюдечке  лежал какой-то   странный предмет, подковообразный на  ощупь,  с  гладкими  твердыми выступами.   Я не мог найти ни свечи, ни спичек.      

       Снова я обвел глазами комнату. Теперь, при поднятых шторах,  призрачные силуэты   вещей выступали из темноты: огромная кровать с пологом  и  камин  за нею, с   большой белой полкой, поблескивавшей мрамором.      

     Прислонившись   к туалетному столику, я закрыл глаза, потом снова открыл, стараясь   сосредоточиться. Все вокруг  было  вполне  реальным;  это  не  было   сновидением. Я готов был вообразить, что от выпитого вчера странного напитка в   памяти у меня образовался какой-то пробел. Может быть, думал я,  меня  уже   ввели во владение наследством, а я потом вдруг забыл обо всем  и  не  помню,   что случилось после того, как я узнал о своей  удаче?  Может  быть,  если  я   подожду немножко, мои мысли прояснятся? Между тем воспоминания об  обеде  со   стариком  Элвешемом  были  необыкновенно  живыми  и   свежими:   шампанское,   услужливые официанты,  порошок,  напиток...  Я  был  готов  дать  голову  на   отсечение, что все это было лищь несколько часов назад!      

       Затем произошло нечто совершенно обыкновенное  и  вместе  с  тем  столь   ужасное, что я до сих пор содрогаюсь при одном воспоминании об этой  минуте. Я   заговорил вслух.      

     -   Как же, черт возьми, я сюда попал? сказал я. Но голос был не мой! Это был не   мой голос, это был тонкий голос, артикуляция была неясной, и резонанс совсем не   такой, как у меня. Чтобы успокоиться, я схватился одной  рукой  за другую рука   была костлявая, кожа старчески дряблая.      

     -   Но ведь это же сон, проговорил я ужасным голосом,  который  непонятно как   поселился в моем горле, ведь это сон!      

       Быстро, почти инстинктивно, я сунул в рот  пальцы.  Зубы  мои  исчезли. Пальцы   нащупали мягкую поверхность  сморщенных  десен.  У  меня  закружилась голова от   ужаса и отвращения.      

     Я    почувствовал  безудержное  желание  увидеть  свое  лицо,  сразу   же убедиться   в той страшной, кошмарной перемене,  которая  произошла  со  мной. Неверной   походкой я пошел к камину за спичками и стал шарить на полке. В это время из   моего горла вырвался лающий кашель, и я запахнул толстую фланелевую рубашку,   которая, как оказалось, была на мне надета.  На  камине  спичек  не было. Я   вдруг почувствовал, что руки и ноги  у  меня  окоченели  от  холода. Кашляя и   шмыгая носом (возможно, что  при  этом  я  немножко  и  стонал),  я заковылял к   кровати.      

     -   Ведь это же  сон,  бормотал  я,  забираясь  в  постель,  сон!  Я  сам   чувствовал, что говорю это по старческой привычке повторять одно и то же.      

     Я   натянул  одеяло  на  плечи,  на  голову,  засунул  под  подушку  свои   морщинистые руки и решил успокоиться и заснуть. Несомненно, все  это  только   сон. Утром он развеется, и я проснусь сильным, энергичным, ко  мне  вернется   молодость и  жажда  знаний.  Я  закрыл  глаза,  стал  дышать  равномерно  и,   убедившись, что сон не идет ко  мне,  принялся  медленно  вычислять  степени   числа три.      

     А   то, чего я так жаждал, не приходило. Я не мог заснуть  и  все  больше   убеждался, что во мне действительно произошла  страшная  перемена.  Потом  я   заметил, что лежу с широко открытыми глазами, забыв про свои  вычисления,  и   ощупываю  худыми  пальцами  беззубые  десны.  Я  действительно  внезапно   и   неожиданно превратился в старика. Каким-то необъяснимым  путем  я  проскочил   через всю свою жизнь до самой  старости,  каким-то  образом  у  меня  украли   лучшую часть моей жизни, мою любовь, борьбу, силы и  надежды.  Я  зарылся  в   подушку и старался убедить себя, что, может быть, это галлюцинация.      

       Медленно, но неуклонно приближалось утро. Наконец, отчаявшись  заснуть, я сел   на кровати и огляделся вокруг. Холодный рассвет проник через  окно,  и видна   была вся комната. Она была просторна и хорошо  обставлена  лучше,  чем все   другие комнаты, в которых мне раньше  приходилось  спать.  На  маленьком   столике в нише виднелись свеча и  спички.  Я  сбросил  одеяло  и,  дрожа  от   сырости раннего летнего утра, встал и зажег свечу. Затем, дрожа так  сильно,   что гасильник для свечи подпрыгивал на своем шпиле, я,  шатаясь,  подошел  к   зеркалу и увидел... лицо Элвешема! Хотя в душе я уже этого  ожидал,  тем  не   менее впечатление было ужасным. Мистер Элвешем всегда казался мне  физически   слабым и жалким, но сейчас, когда он был одет  только  в  грубую  фланелевую   ночную рубашку, которая распахнулась на груди и открыла тощую  шею,  сейчас,   когда я сам стал Элвешемом, я не берусь описать, каким жалким и  дряхлым  он   мне показался.  Впалые  щеки,  растрепавшаяся  прядь  грязных  седых  волос,   тусклые, слезящиеся глаза, дрожащие морщинистые губы. Вы, кому душой и телом   столько лет, сколько вам и должно быть,  не  можете  представить  себе,  что   означало для меня это дьявольское заточение  в  чужом  теле.  Быть  молодым,   полным желаний  и  сил  и  оказаться  замурованным  и  раздавленным  в  этой   трясущейся развалине!..      

     Но   я отвлекся от своего рассказа. На некоторое время  я,  должно  быть, совершенно   потерял голову, когда  убедился,  что  со  мной  произошло  такое превращение.   Было уже совсем светло, когда я настолько пришел  в  себя,  что мог думать.   Каким-то необъяснимым образом я изменился, хотя, как  это  могло случиться,   если не волшебством, я не могу сказать. Теперь, когда я думал  об этом, я   понял, как дьявольски умен был Элвешем. Было ясно, что так же, как я оказался в   его теле, он завладел моим телом, а, следовательно, моей силой  и моим будущим.   Но как доказать это? Сейчас,  когда  я  думал  обо  всем,  это превращение   казалось мне самому настолько невероятным, что голова моя  пошла кругом,  я    должен  был  ущипнуть  себя,  ощупать   свои   беззубые   десны, посмотреться в   зеркало и потрогать окружавшие меня предметы,  чтобы  быть  в состоянии    здраво  смотреть  на  совершившееся.  Или  вся  наша  жизнь  лишь галлюцинация?   Стал ли я на самом деле Элвешемом, а он мною?  Может  быть,  я только во сне   видел Идена? Был ли вообще на свете Иден? Но  если  бы  я  был Элвешемом, я   должен был бы помнить, что я делал прошлым утром, как назывался город,  в    котором  я  жил,  что  происходило  до  того,  как  началось  мое сновидение. Я   боролся с этими вопросами. Мне вспомнилось странное раздвоение моих   воспоминаний накануне вечером. Но теперь ум мой  был  ясен.  Я  не  мог вызвать   и тени каких-нибудь воспоминаний, не имевших отношения к Идену.      

     -   Вот так сходят с ума! воскликнул я  визгливым  голосом.  Я  с  трудом поднялся   на ноги и потащил свое ослабевшее и отяжелевшее тело к умывальнику. Там я   окунул седую голову в таз с холодной водой.  Вытираясь  полотенцем,  я снова   пытался думать о себе как об Элвешеме, но это было бесполезно. Не было никакого   сомнения в том, что я Иден, а не Элвешем, но Иден в теле Элвешема.      

       Если бы я был человеком другого  века,  я,  может  быть,  покорился  бы судьбе,   считая себя зачарованным. Но в наше время  скептицизма  не  очень-то верят в   чудеса. Со мной проделали какой-то  психологический  трюк.  То,  что могли   сделать порошок и пристальный взгляд, могут переделать другой  порошок и другой   пристальный взгляд или какое-нибудь средство в этом роде. И  раньше случалось,   что люди теряли память, но чтобы они могли меняться  телами,  как зонтиками!..   Я рассмеялся. Увы! Это был не прежний здоровый смех, а хриплое, старческое   хихиканье. Я представил себе, как старик Элвешем смеется над моим положением, и   меня обуял приступ необычной для меня ярости. Я  начал  быстро одеваться в ту   одежду, которая валялась на полу,  и  только  когда  был  уже совершенно одет,   понял, что это была фрачная пара. Я открыл шкаф и нашел там одежду для каждого   дня клетчатые брюки и старомодный халат. Я надел на  свою почтенную голову почтенную   домашнюю шапочку и,  слегка  покашливая  от  всех этих усилий, вышел, ковыляя,   на площадку лестницы.      

       Было приблизительно без четверти  шесть,  шторы  были  опущены,  и  дом   погружен в тишину. Площадка  была  просторная,  широкая,  покрытая  богатыми   коврами, лестница вела вниз, в темный холл. Дверь напротив той, из которой я   вышел, была приоткрыта, н я  увидел  письменный  стол,  вращающуюся  книжную   этажерку, спинку  кресла  у  стола  и  полки  с  рядами  томов  в  роскошных   переплетах.      

     -   Мой кабинет, пробормотал я и пошел туда через  площадку.  При  звуках моего   голоса у меня мелькнула новая мысль, и, вернувшись в спальню, я  надел вставные   челюсти, которые легко сели на привычное место.      

     -   Так-то лучше, сказал я, пожевал челюстями и снова  пошел  в  кабинет. Ящики   бюро были заперты. Откидной верх был тоже заперт. Ни в кабинете, ни  в карманах   брюк я не нашел никакого признака ключей. Тогда я снова поплелся  в спальню и   обследовал сначала карманы того костюма, который валялся на  полу, а затем   карманы всей одежды, какую я только  мог  найти.  Я  был  в  большом   нетерпении, и если бы кто-нибудь вошел в комнату после того, как я кончил ее   обследовать, он подумал бы, что в ней побывали  грабители.  Я  не  нашел  ни   ключей, ни единой монеты, ни клочка бумаги, кроме счета за вчерашний обед.      

       Меня внезапно  охватила  страшная  усталость.  Я  сел  и  уставился  на   разбросанные  вокруг  костюмы  с  вывороченными  карманами.  Бешенство   мое   улеглось. С каждой  минутой  я  все  яснее  начинал  понимать  поразительную   предусмотрительность моего противника, и  все  яснее  становилась  для  меня   безнадежность моего положения.      

     Я с   усилием поднялся  и  снова  поторопился  вернуться  в  кабинет.  На лестнице я   увидел служанку, подымавшую шторы. По-видимому,  выражение  моего лица поразило   ее, и она с удивлением посмотрела на меня. Я закрыл  за  собой дверь кабинета   и, схватив кочергу,  набросился  на  стол,  пытаясь  взломать ящики. Так меня и   застали слуги. Стекло на столе было разбито, замок сломан, письма из ящиков   бюро разбросаны по полу. В  своем  старческом  бешенстве  я раскидал перья и   опрокинул чернильницу. Кроме того, большая  ваза,  стоявшая на камине, упала и   разбилась, я сам не знаю как. Я не  нашел  ни  денег,  ни чековой книжки и никаких   указаний, которые могли бы помочь мне  вернуть  мое тело в прежний вид. Я   отчаянно колотил по  ящикам  стола,  когда  в  кабинет вторглись дворецкий и   две служанки.      

       Такова без всяких прикрас история моего  превращения.  Никто  не  верит моим фантастическим   уверениям. Со мной обращаются как с сумасшедшим  и  даже сейчас за мной   присматривают. Между  тем  я  человек  нормальный,  абсолютно нормальный, и   чтобы доказать это, я сел за письменный стол и  записал  очень подробно все,   что со мной случилось. Я взываю к читателю. Пусть  он  скажет, есть ли в стиле   или ходе изложения истории, которую он  только  что  прочел, какие-нибудь    признаки  безумия.  Я  молодой  человек,  заключенный  в  тело старика, но   никто не верит этому бесспорному факту.  Естественно,  я  кажусь сумасшедшим   тем, кто не верит мне; естественно, я не знаю,  как  зовут  моих секретарей, не   знаю навещающих меня врачей, своих слуг и  соседей,  не  знаю названия города,   в котором очутился, и где он находится. Естественно,  я  не знаю расположения    комнат  в  своем  собственном  доме  и  терплю  множество неудобств  всякого    рода.  Естественно,  я  задаю  очень  странные  вопросы. Естественно, что   иногда я плачу, кричу и у меня бывают приступы отчаяния.  У меня нет ни денег,   ни чековой книжки.  Банк  не  признал  бы  моей  подписи, потому что, я   полагаю, у меня все еще почерк Идена,  несколько  изменившийся вследствие   ослабления мускулов. Окружающие меня люди не позволят мне  самому пойти в банк;   да, кажется, в этом городе и нет банка,  а  мой  текущий  счет находится в   каком-то районе  Лондона.  Кажется,  Элвешем  скрывал  от  своих домашних имя   своего поверенного, но я ничего  не  знаю  толком.  Несомненно, Элвешем глубоко   изучал психологию и психиатрию, и мои рассказы о себе только подтверждают   предположение окружающих, что я  сошел  с  ума  от  чрезмерного увлечения    проблемами  душевных  расстройств.  А  еще  говорят  о  тождестве личности!      

     Два   дня назад я был здоровым юношей, перед  которым  была  открыта  вся жизнь,  а    теперь  я  озлобленный  старик,  неопрятный  несчастный,   полный отчаяния. Я   брожу по огромному роскошному чужому дому, а все  вокруг  следят за мной,   боятся и избегают меня, как безумца. Между тем  в  Лондоне  Элвешем начинает   жизнь заново в здоровом молодом теле  и  с  мудростью  и  знаниями,   накопленными за семь десятков лет!      

     Он   украл у меня жизнь!      

     Я   не знаю точно, как это произошло.      

     В   кабинете я нашел множество рукописных  записей,  относящихся  главным образом    к  психологии  памяти,  кое-что  зашифровано  значками,  совершенно   непонятными  для  меня.  Некоторые  записи  указывают  на  то,  что  Элвешем   интересовался также философией математики.      

     Как   мог произойти такой обмен, остается за пределами  моего  разумения. Всю свою   сознательную жизнь я  был  материалистом,  но  здесь  явный  случай отделения   духа от тела.      

     Я   хочу испытать одно отчаянное средство. Сейчас я допишу свою  историю, а потом   прибегну к нему. Утром  с  помощью  ножа,  который  я  припрятал  за завтраком,   мне удалось взломать секретный ящик в  бюро  заметить  этот  ящик было не очень   трудно. Я не нашел там ничего,  кроме  маленького  стеклянного флакончика   зеленого цвета с белым порошком. На  горлышке  этикетка.  На  ней написано   только одно слово: +ОсвобождениеЙ. Может быть, и  вероятнее  всего, это яд. Мне   понятно, что Элвешем подсунул мне яд, я был бы даже уверен,  что он хотел   избавиться  таким  образом  от  единственного  свидетеля,  если  бы флакончик   не был так тщательно припрятан. Этот человек  фактически  разрешил проблему   бессмертия. Если не произойдет какой-нибудь случайности,  он  будет жить в моем   теле, пока оно не состарится, а  затем  сбросит  его  и  отнимет молодость и   силу у новой жертвы. Если  вспомнить  его  бессердечие,  страшно подумать, как   он будет накапливать все больше опыта, который... Как давно он уже переходит из   одного тела в другое?..      

     Но   я устал писать. Порошок, оказывается,  легко  растворяется  в  воде. Вкус у   него не неприятен.      

       Такова история, найденная на столе мистера Элвешема. Его  мертвое  тело лежало   между письменным столом и креслом, последнее было резко отодвинуто  в сторону,    по-видимому,  в   предсмертных   конвульсиях.   История   написана карандашом,   размашистым почерком, совсем непохожим на обычный мелкий  почерк Элвешема.      

       Остается добавить еще два любопытных факта: несомненно между  Иденом  и   Элвешемом  была  какая-то  связь,  поскольку  все  состояние  Элвешема  было   завещано этому молодому человеку. Но он не получил наследства. В  то  время,   когда Элвешем покончил с собой, Иден, как это ни  странно,  был  уже  мертв.   Сутками раньше на людном перекрестке Хауэр-стрит и Юстон-роуд его сбил  кеб, и   он тотчас же скончался. Так  что  единственный  человек,  который  мог  бы   пролить свет на фантастическую историю, ничего нам не скажет.         

       

1897            

 Остров Эпиорниса        

Перевод Н. Надеждиной