1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
— Я услышал ваши высказывания насчет скульптуры,— обратился Гирин к полному, с сильной проседью художнику, показавшемуся главой этой группы.— Может быть, вы поясните мне, что вы понимаете под красотой? Ваша соратница по искусству,— Гирин кивнул в сторону худенькой женщины,— заявила, что статуя некрасива, а мне она кажется очень красивой. Следовательно, я чего-то тут не понимаю?
    
Глава художников посмотрел на Гирина со снисходительным сожалением.
    
— Надо различать красоту и красивость,— назидательно сказал он.— Красивость — это то, что представляется красотой для людей обычных, с неразвитым вкусом, а красота…— Он многозначительно умолк.
    
— И все же?
    
— Как бы это яснее…— Несмотря на свой апломб, художник замялся.— Это… это отношение художника к жизни. Если оно светлое, с верой в счастье, с близостью к народу, к жизни, глубоко проникает в жизнь, то тогда получается красота.
    
— В произведениях художника?
    
— Безусловно!
    
— Я не про то спрашиваю. Есть ли в природе, вне художника, эта красота или красивость — все равно, или она получается только путем создания ее художниками, что, по-моему, идеалистическая выдумка?
    
Художник покраснел. Привлеченные спором, посетители подошли поближе.
    
— Конечно, красота существует в мире. Но для ее понимания нужен развитый вкус, нужно чутье художника. И его долг выявлять и показывать ее людям.
    
— Вот наконец-то! Значит, красота существует помимо нас, в объективной реальности, как говорят философы. А если так, то какие критерии есть у вас для определения красоты?
    
— Я вас не понимаю,— пробормотал художник, более уже не смотревший на Гирина с превосходством жреца искусства.
    
— Жаль. Тогда попробуем на примере. Вот ваш товарищ, художница…— Гирин вопросительно посмотрел на суровую критиканшу.
    
— Товарищ Семибратова, она график.
    
Гирин поклонился.
    
— Товарищ Семибратова сказала, что статуя некрасива. Почему? Объясните мне, каков ваш критерий для столь категорического суждения. Посмотрите,— он обвел рукой все возраставшую группу слушателей,— здесь, мне кажется, большинство находит статую красивой.
    
Слушатели закивали одобрительно. Художница поджала тонкие губы.
    
— Мне трудно говорить с человеком, не знающим наших художественных понятий. Но попробую. Образ женщины, чистый и светлый, должен быть лишен подчеркнутых особенностей ее пола.
    
— Почему? Это же ее пол?
    
— Если вы будете меня перебивать, я ничего не скажу! Женщина в новой жизни будет похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы быть повсюду товарищем и спутником мужчины, чтобы выполнять любую работу. А тут, смотрите, широкие, массивные бедра. Чтобы соблюсти пропорциональность, ноги пришлось утолстить, сделать сильнее икроножные мышцы и валики мускулов над коленями. Как много здесь животного, ненужной силы. Зачем это в век машин? И вдобавок не просто силы, а силы пола, эротической. Вот, пожалуй, все.
    
— М-м! Во всяком случае, теперь я понимаю ход ваших мыслей.— Гирин посмотрел на художницу с уважением.— Могу я обобщить это так, что вы видите красоту такой, какой, по-вашему, она должна быть? И не принимаете того, что не согласно с вашими представлениями?
    
— Пожалуй, так.
    
— Но ведь тогда получается снова, что красота — это нечто исходящее из вас самой, из ваших идей и мыслей о том, какими должны быть люди и вещи. Значит, мы опять приходим к тому, что красота не существует вне художника и не является, следовательно, объективной реальностью? Красота относительна, и задача художника открывать ее новые формы — это глубоко ошибочное суждение. Откуда же возьмет ее художник — из собственной души только? Открывать законы красоты во всем бесконечном многообразии вещей и людей — вот формулировка материалиста-диалектика. Можно сказать по-иному: искать то из существующей вне нас объективной реальности, что вызывает в человеке чувство прекрасного.
    
— Не пытайтесь поймать меня вашей казуистикой,— вдруг рассердилась Семибратова.— Ведь могла я выбрать такой тип красоты, какой мне нравится, какой я действительно встречала!
    
— У меня нет никакой казуистики. Я ничего почти не знаю, это уж вы, художники, виноваты: где книги, просвещающие нас, обычных людей, ваших зрителей? Но все же — вот вы встретили такой тип красоты, какой вам нравится, потому что соответствует вашим идеям. А я встретил такой, какой мне нравится,— вот этот.— Гирин показал на статую.— Есть ли все-таки объективный критерий, кто из нас прав? Что говорят по этому поводу художественные светила?
    
— Ничего не говорят! Ну, конечно, анатомическая правильность, есть такая старинная книга одного аббата, там он собрал все пропорции…
    
— И объясняет их или только приводит?
    
— Не объясняет!
    
— Ну тогда все ни к чему! Но вот вы верно сказали: анатомическая правильность. Но что это такое? Кто может сказать? — резко бросил Гирин молчавшим художникам.— Или это, по-вашему, только эмпирическое соотношение частей?
    
— Так, может, вы нам откроете сию тайну,— язвительно буркнул главный из художников,— раз уж вы такой знаток.
    
— Я не знаток, я просто врач, но я много думал над вопросами анатомии. Если упростить определение, которое на самом деле гораздо сложнее, как и вообще все в мире, то надо сказать прежде всего, что красота существует как объективная реальность, а не создается в мыслях и чувствах человека. Пора отрешиться от идеализма, скрытого и явного, в искусстве и его теории. Пора перевести понятия искусства на общедоступный язык знания и пользоваться научными определениями. Говоря этим общим языком, красота — это наивысшая степень целесообразности, степень гармонического соответствия и сочетания противоречивых элементов во всяком устройстве, во всякой вещи, всяком организме. А восприятие красоты нельзя никак иначе себе представить, как инстинктивное. Иначе говоря, закрепившееся в подсознательной памяти человека благодаря миллиардам поколений с их бессознательным опытом и тысячам поколений — с опытом осознаваемым. Поэтому каждая красивая линия, форма, сочетание — это целесообразное решение, выработанное природой за миллионы лет естественного отбора или найденное человеком в его поисках прекрасного, то есть наиболее правильного для данной вещи. Красота и есть та выравнивающая хаос общая закономерность, великая середина в целесообразной универсальности, всесторонне привлекательная, как статуя.
    
Нетрудно, зная материалистическую диалектику, увидеть, что красота — это правильная линия в единстве и борьбе противоположностей, та самая середина между двумя сторонами всякого явления, всякой вещи, которую видели еще древние греки и назвали аристон — наилучшим, считая синонимом этого слова меру, точнее — чувство меры. Я представляю себе эту меру чем-то крайне тонким — лезвием бритвы, потому что найти ее, осуществить, соблюсти нередко так же трудно, как пройти по лезвию бритвы, почти не видимому из-за чрезвычайной остроты. Но это уже другой вопрос. Главное, что я хотел сказать, это то, что существует объективная реальность, воспринимаемая нами как безусловная красота. Воспринимаемая каждым, без различия пола, возраста и профессии, образовательного ценза и тому подобных условных делений людей. Есть и другая красота — это уже личные вкусы каждого. Мне кажется, что вы, художники, больше всего надеетесь именно на эту красоту второго рода, пытаясь выдавать ее, вольно или невольно, за ту подлинную красоту, которая, собственно, и должна быть целью настоящего художника. Тот, кто владеет ею, становится классиком, гением или как там еще зовут подобных людей. Он близок и понятен всем и каждому, он действительно является собирателем красоты, исполняя самую великую задачу человечества после того, как оно накормлено, одето и вылечено… даже и наравне с этими первыми задачами! Тайна красоты лежит в самой глубине нашего существа, и потому для ее разгадки нужна биологическая основа психологии — психофизиология.
    
Художники смотрели с удивлением на неожиданного оратора.
    
— Значит, вы считаете,— заговорила Семибратова,— что эта скульптура…
    
— Есть красота первого рода — безусловная,— подтвердил Гирин.
    
Художница пожала плечами и оглянулась на собратьев. Полный седоватый художник сделал шаг к Гирину и протянул руку. Тот назвал себя.
    
— Рад познакомиться! Мне кажется, вы заинтересовали нас. Конечно, не ждите, что мы сразу с вами согласимся, а все же интересно. Слушайте,— вдруг оживился он,— не могли бы вы сделать нам доклад на эту тему, видно, что вы размышляли о таких вещах, о каких естественники обычно не думают. Ну, скажем, так: «Красота как биологическая целесообразность»? Насколько я понял, вы собираетесь расшифровать ее так?
    
Гирин думал недолго.
    
— Почему бы нет? Назначайте время и место. По четным дням я могу с утра до трех часов, а в нечетные — только вечером.
    
Они сговорились о встрече в одном из залов Дома художников.
    
Стоявшие вокруг посетители зашумели, прося разрешения прослушать завершение интересной дискуссии. На их счастье, седоватый художник оказался одним из членов совета дома и пригласил всех на будущий доклад.
    
Гирин попрощался с недавними врагами и стал искать глазами девушку в голубом. Он увидел ее на том же месте под панно и направился к ней, внутренне опасаясь, что она скроется в соседнем зале. Девушка шагнула ему навстречу. Гирин улыбнулся ей, но ее лицо осталось серьезным.
    
— Я оправдал ваши надежды? — полушутливо спросил Гирин.
    
— Они не имеют значения. Но я очень, очень рада. Знаете, как хорошо бывает, когда думаешь и чувствуешь и не у кого спросить, а вдруг все оказывается верным. И от этого все становится светлее и ближе!
    
— Хорошо знаю! — воскликнул Гирин.
    
— Я приду на ваш доклад,— произнесла она тоном полувопроса, полуутверждения.
    
— Обязательно приходите! Но давайте сначала познакомимся.— Гирин назвался и выжидательно взглянул на девушку.
    
— Меня зовут Сима… Серафима Юрьевна Металина, если хотите полное звание. Я преподаватель физкультуры, ну и сама занимаюсь спортом. Только и всего. Никакого отношения к искусству.
    
— Может быть, и хорошо. Иногда трудно иметь дело с профессионалами. Слишком много предвзятого… Но вы хотите что-то еще сказать?
    
— Мне надо бы еще спросить вас, но вы, должно быть, торопитесь? Да и мне скоро на вечерние занятия.
    
— Так пойдемте. Я провожу вас, если разрешите.
    
В гардеробе Гирин еще раз с нескрываемым удовольствием поглядел на девушку, когда она отошла к зеркалу, чтобы поправить волосы. Как быстро она успела это сделать: два движения гребнем, легкое прикосновение пальцев, и какие-то незримые для Гирина дефекты были устранены.
    
Давно не испытанная отрада холодком прошла по его спине. Плавные и в то же время быстрые движения Симы, ее гордая осанка и открытый внимательный и веселый взгляд — казалось, девушка эта явилась из будущего. Действительно, Сима не стеснялась и не прятала свою высокую грудь, стройные ноги и крутые бедра. В свободных и гибких движениях ее сильное тело приобретало ту независимость, без которой подчас трудно живется женщинам. Физическая красота девушки сливалась с ее душевной сущностью, растворялась в ней, странным образом теряя свой вызывающий оттенок.
    
Сима надела пальто и берет, придавший ей мальчишески независимый вид. Гирин сразу оценил преимущества лица Симы. К такой головке средиземноморского типа, с мелкими, твердыми чертами, большеглазой из-за правильности профиля, гордой шеи и высоко поставленных ушей, с большим расстоянием от них до глаз, пойдет решительно все — любая прическа, любая шляпка, чем и пользуются, например, итальянки… Они вышли во всегдашнюю людскую толчею Кузнецкого Моста.
    
Налетевшие порывы ветра разъединяли их, и беседа не клеилась. Чтобы быть поближе к девушке, Гирин взял ее под руку. Сима легко приноровилась к его походке и пошла танцующим широким шагом, с упругим и четким ритмом. Гирину невольно захотелось тоже войти в музыку этой походки-танца. Он зашагал, стараясь ставить и поворачивать на ходу ступню так, как это делала Сима, оступился и засмеялся. В ответ на ее безмолвный вопрос Гирин признался в своем смешном поступке. Сима чуть покраснела, нахмурилась и, к огорчению Гирина, пошла обычной мелкой походкой, какой женщины ходят на каблуках. Только сейчас Гирин заметил, что ее маленькие туфли — с высокими «гвоздиками» и, следовательно, она несколько меньше ростом, чем он думал. Девушка, помолчав, сказала:
    
— Я всегда так хожу, когда случается радость. Только что смешного в этом?
    
Гирин поспешил уверить Симу, что ему показался смешным он сам. Она возразила:
    
— Хоть бы и вы сами? Разве не бывало с вами так, что все тело поет? Тогда невольно идешь, будто танцуешь.
    
— А вы любите танцевать? — уклонился Гирин от прямого ответа.
    
— Очень. А вы?
    
— Ну какой из меня танцор! Даже смолоду. От предков и родителей костяк мне достался тяжелый. Было на что опираться могучей силе русского землепашца. А у меня пропадает зря, и не могу порхать в танце.
    
Сима звонко расхохоталась, откидывая назад голову. Тренированный глаз анатома отметил абсолютную правильность ее зубов, дужки которых были словно вычерчены циркулем.
    
— Такое категорическое отрицание? Боитесь, что рок-н-ролл приглашу танцевать?
    
— А вы разве умеете?
    
— О каком в газетах пишут, с нарочитым выламыванием, нет. Но можно и рок, и все что угодно, станцевать красиво. Иногда так и потянет на головоломную штуку, если партнер хорош, и разойдешься, как ветром понесет сердце и ноги.
    
Гирина слегка уязвили слова «когда партнер хорош», он-то никак не мог считать себя «хорошим партнером».
    
— Это хорошо: ветром понесет сердце и ноги! И верно!
    
— Ага, вы доктор и считаете, что верно!
    
    
— Не доктор, а врач. Доктор — это тот, кто имеет степень доктора медицины. По старинке врачей зовут докторами, когда заболевают, из заискивания, перешедшего в обычай.
    
Сима снова засмеялась. «Как веселый заяц в фильме „Бэмби“»,— подумал Гирин.
    
— Человеку нужно чередовать периоды покоя или неподвижности с энергичным движением, и танцы в ритме музыки имеют очень серьезную физиологическую основу,— продолжал Гирин,— это потребность, а не прихоть. Людей, не занятых физической работой, привлекают танцы наиболее неистовые, а тяжело работающих — плавные. Распространение разных рок-н-роллов, мамбо и твистов в Европе — это закономерность, результат роста городского населения и числа молодежи, не занятой активным физическим трудом. Эти танцы — явление почти социальное. Впрочем, ничего плохого в акробатическом танце не было бы, если избегать гнусного кривлянья. Вообще-то куда как лучше для молодежи гимнастика, особенно художественная для девушек: какая красота!
    
Сима улыбнулась, вся засветившись.
    
— А вы молодец. Можно вас так назвать? И я рада, что познакомилась с вами. Мне казалось, что так и не бывает: я чувствую, а вы говорите про это, да еще так просто и ясно! И вообще…
    
— И вообще?..— переспросил Гирин.
    
— Вообще с вами просто. И хорошо. А то чаще бывает…— Сима умолкла, смотря перед собой, и только тонкие морщинки в уголках ее изогнутых губ выдавали память горьких минут.
    
Гирин осторожно сжал двумя пальцами ее тонкое запястье.
    
— Все понимаю. Но как быть? Живешь среди людей, таких разных и по большей части худо воспитанных.
    
— О да! Вы даже не подозреваете, наверное, как много людей, мужчин, считают, что достаточно нескольких нежных глупостей, чтобы покорить незнакомую девушку, только что встреченную на улице. Иногда так устаешь от этого, особенно летом, когда ходишь…
    
— Легко одетая, это ясно. И от себя добавлю: есть немало людей, у которых красота вызывает неосознанную злобу, те стремятся оскорбить и унизить красивую девушку, бросить вслед грубое слово.
    
— Как вы все это знаете? Вы ведь не женщина.
    
— Зато психиатрия — одна из моих любимых наук. Я как-нибудь расскажу вам о том, что руководит поступками людей, есть объяснение почти для всего. Все закономерно.
    
— Я буду вам так благодарна! Но вот я и пришла. Большое вам спасибо. И до встречи у художников.
    
— Одну минуту! — Гирин вырвал листок из записной книжки, написал свой телефон и протянул девушке.— Мало ли, вдруг случится надобность. С врачом, тем более с хирургом, знакомство полезно.
    
Сима взглянула на него искоса и лукаво своими громадными серыми глазами.
    
— А почему вы не спрашиваете моего телефона или адреса?
    
— Чтобы вы были свободны — от меня. Захотите — позвоните мне сами, нет так нет. А то я могу не угадать и оказаться навязчивым.
    
— А не чересчур ли вы скромны, проницательный психиатр? — И она вдруг коснулась его виска теплой ладонью.
    
Ласка была так мгновенна, что Гирин потом спрашивал себя: не показалось ли ему? Сима повернулась и исчезла между неуклюжих бетонных колонн за воротами школьного сада. Гирин постоял, глядя в пространство с ясным ощущением драгоценной неповторимости случившегося. Его буйная фантазия представила судьбу в виде улыбчивой греческой богини, благосклонно кивнувшей ему из глубины триумфальной арки, в какую превратились железные стандартные ворота. Гирин усмехнулся и пошел прочь. Неисправим! Сколько раз та же судьба представлялась ему лесом мрачных тяжелых колонн, между которыми витала тьма, сгущавшаяся в непроницаемый мрак! Эти давящие колонны в беспросветной темноте всегда служили для Гирина образом, отражавшим его собственные неудачные поиски, подобные блужданию между каменными столбами. Но как мало надо человеку со здоровой психикой и телом: чуть повеяло ветром надежды на хорошее, едва соприкоснулся с прекрасным — и возрождается неуемная сила искания и творчества, желание делать что-то хорошее и полезное, оказывать людям помощь. Вот в чем величайшая сила красоты. «Красавица — это меч, разрубающий жизнь»,— гласит древняя японская поговорка. Ей вторит среднеазиатская загадка: «Что заставляет злого быть самым злым, доброго — самым добрым, смелого — самым смелым?» И ответ ее прост: «Красота!» Понимание этого мы порядком утратили — в нашем разобщении с природой.
    
    * * *
    
    
— Хватит на сегодня! — Гирин выключил энцефалограф. Широкая лента миллиметровой бумаги, ползшая по столбу прибора, замерла. Перья, вычерчивавшие ряды угловатых записей биотоков от разных участков мозга, прекратили свои колебания. Лаборантка Вера нажала массивный рычаг и отворила толстую дверь камеры, изолированной от света, звука, электрических колебаний и магнитных влияний, зачерненной и заземленной. В глубоком кресле сидел студент-доброволец, подвергавшийся опыту. Лаборантка расстегнула пряжку тугой резиновой ленты, которая удерживала на голове испытуемого сетку с двадцатью электродами, посылавшими пучок разноцветных проводов через стену камеры в огромный энцефалограф — прибор, записывающий биотоки мозга. Студент почесал раздраженную электродами голову, пригладил волосы и весело вскочил с кресла. Извинившись, он сладко потянулся.
    
— Ура! Закончили. Признаться, надоело! Какой сегодня опыт по счету, Верочка?
    
— Пятьсот семьдесят четвертый,— отозвалась лаборантка.
    
— И сколько будет еще, Иван Родионович?
    
— Наверное, до семисот. Как скажет профессор.
    
— Признайтесь: вам не осточертело это топтание на месте?
    
— Почему топтание? Даже в отрицательных данных, которые получаются у нас, есть смысл.
    
— Так-то так,— уныло согласился студент.— А все же хотелось бы чего-то потрясающего, совсем нового. И скорого. Ведь столько в нашей науке возможностей, непроторенных путей. И вы, я вижу, знаете много такого, о чем мы даже не получили представления на биофаке. А должны выполнять скучную, бескрылую работу, ведь старик наш весь в прошлом!
    
— Разве я не говорил вам, что в науке могут быть два пути — путь смелых бросков, догадок, с отступлениями, провалами и разочарованиями, и путь медленного продвижения, когда постепенно нащупывается истина. И оба полезны, и один не может обойтись без другого. Без таких вот тяжеловозов науки, тянущих громадный воз точных фактов, как наш профессор. Уважайте их, Сережа, это прочные опорные камни!
    
— Так-то так,— буркнул студент.
    
В углу лаборатории зазвонил телефон, и лаборантка подала трубку Гирину.
    
— Иван Родионович, дорогой, как хорошо, что я вас застал,— услышал он громкий голос Андреева.— Вы мне очень нужны. Помогите. Может, приехали бы, а? Катя еще не вернулась, но я чаем уважу… Поговорить надо одному товарищу (он назвал имя известного геофизика) с умным врачом. Неофициально, так сказать, без профессиональной церемонии, как ученому с ученым. А?
    
Гирину не хотелось ехать после одиннадцати часов работы, но он не мог отказать Андрееву.
    
И, сидя в знакомом глубоком кресле у курительного столика кашмирской работы, он выслушал трагическую повесть о нелепой судьбе сына геофизика. Не было более талантливого математика на всех курсах инженерно-физического института. И вдруг красивый и здоровый юноша, способный музыкант, шахматист, заболел. Вялость, быстрая утомляемость и боли в правом боку быстро сменились расстройством походки, плохой координацией движений рук, сильными головными болями. Долго искали причину, юноша перекочевал уже в третью больницу, и ему становилось только хуже. Но теперь…
    
— Погодите минуту. Кажется, я догадываюсь. Наследственный сифилис исключен был сразу? И мозговая опухоль тоже?
    
Профессор геофизики молча кивнул.
    
— Тогда, значит, нашелся умный врач и велел сделать анализ мочи на металлические соединения и обнаружил…
    
— Да, да, конечно, медь!
    
— Следовательно, вильсонова болезнь.— Настроение Гирина заметно упало.
    
Геофизик встал, прошелся по комнате и вдруг решительно подошел к Гирину. Тот понял, что сейчас последует именно тот вопрос, ради которого просили его приехать.
    
— Болезнь Вильсона — отчего она бывает? Только от дурной наследственности?
    
— Только наследственность тому виной. Но вы информированы неправильно. Это не дурная наследственность, а случайность наследственности.
    
— Разве это не одно и то же?
    
— Разница фундаментальная! Дурной наследственностью можно назвать повреждение наследственных механизмов какой-либо болезнью. В результате ряд дефектов, преимущественно в нервной системе, как, например, маниакально-депрессивный наследственный психоз, амауротический и монголизмический идиотизм, или же в крови, как талассемия. А есть болезни, которые обязаны случайному разнобою во всей чудовищной сложности развития нового организма. Это не болезни родителей или каких-либо предков, не сочетание их поврежденных наследственных устройств, а неудачная комбинация. Ведь и совершенно здоровая наследственность дает естественные колебания в биохимическом отношении. Мы еще только начинаем нащупывать эти различия. Например, часть людей не ощущает никакого особенного вкуса в препарате, называемом фенилтиоурен, а другая часть чувствует его нестерпимо горьким. Какие-то одна-две молекулы не сойдутся точно в развитии спиральных цепочек наследственных механизмов, и в новорожденном организме выпадает крохотная, нами пока не улавливаемая деталь. Отсутствие этой детали может проявиться не сразу, ребенок вырастает вполне нормальным, и вдруг…
    
— Да, вдруг,— выкрикнул геофизик,— такой страшный удар! Такой удар!
    
Чувствительный Андреев поспешно отвернулся, хватаясь за папиросу. Гирин продолжал, не меняя тона:
    
— А может, и сразу. Встречается появляющийся у новорожденных молочный диабет — тоже болезнь обмена веществ, когда организм не усваивает молочный сахар, и тот отравляет ребенка. В этих случаях материнское молоко смертельно! Но это излечимо, если своевременно разобраться. Неизлечима черная моча — алькаптонурия: организм не может переработать некоторые вещества обмена. Есть случаи, когда печень ребенка не может превращать одну из аминокислот — фенилаланин — в другую — тирозин. Содержание первой в крови ненормально повышается, и ребенок делается психически дефективным, как — этого мы еще в деталях не знаем. Важно, что ничтожнейший, образно говоря, на одну миллионную толщины волоса, сдвиг от нормы в чрезвычайно тонком и сложном процессе обмена веществ ведет к далеко идущим последствиям. Только недавно мы стали представлять себе всю сложность биохимических процессов в нашем организме, а следовательно, и сложность передачи этих процессов по наследству. И, конечно, редкие случайности вполне возможны; самое удивительное, что они так редки. Впрочем, простите, вам от этого не легче!
    
— Нет, гораздо легче! Вы не представляете, какую тяжесть снимаете с меня и моей жены. Она в отчаянии от сознания вины перед нашим мальчиком. Умоляю вас, Иван Родионович, объясните все это Наташе, моей жене. Я позвоню ей, она сейчас приедет. Вы не представляете, как это важно и как поддержит ее, раненную прямо насмерть.
    
Что оставалось делать Гирину? Через двадцать минут он возобновил свои объяснения, а не старая еще женщина с измученным лицом слушала его, как если бы некий пророк передавал ей откровение свыше. Объясняя, Гирин думал о том, как необходимо и благотворно непрестанное разъяснение гигантских достижений современной науки. Без насмешки над собой он понял, что превращается в проповедника, занимающегося передачей научных знаний самым различным, нередко первым встречным, людям и что, собственно, первые ученые и были именно такими проповедниками. Самое слово «профессор» означает по-латыни «проповедник», или «провозвестник», подчеркивая важнейшую роль популяризации в деятельности людей науки. Было бы замечательно, если бы люди выдающегося ораторского таланта читали лекции о достижениях науки, как о достижениях искусства, просто и широко говоря о необъятных перспективах, все шире открывающихся перед современным человеком. Талантливых лекторов в науке мало, но зато каждый из них ведет в науку многих будущих больших ученых. Насколько было бы полезнее, если бы, например, церковные пастыри, среди которых встречаются отличные ораторы, проповедовали бы науку вместо тех миллионов религиозных внушений, какие ежедневно звучат во всех церквах мира!
    
Гирин убедил исстрадавшуюся мать в ее полной невиновности в ужасной судьбе сына. Он рассказывал, какие сложные химические системы раскрываются в жизнедеятельности человеческого организма, как мало нужно для того, чтобы организму был нанесен сокрушительный ущерб. Жизнь протекает в напряженной борьбе противоречивых химических процессов, и наше существование зависит от точнейшей регулировки, которая все время ведется в организме тремя системами. Самая древняя, унаследованная от первичных живых существ,— это химическая регулировка путем особых веществ — катализаторов и ускорителей химических процессов. Эти так называемые ферменты, или энзимы и гормоны, тысячи их, взаимодействующие с другими тысячами, связаны в единую стройную систему, ведающую превращениями пищи в энергию, созданием новых клеток тела, перестройкой ядовитых отходов в безвредные и легко удалимые из тела. Энзимы — ключ к болезням, особенно наследственным. Вторая система — автоматическая, или симпатическая нервная, независимая от сознания и воли. Третья — собственно нервная система, действующая по принципу импульсной регулировки, в работе которой принимает участие наше сознание.
    
Такая трехслойная система регулировки обеспечивает нам жизнь и устойчивость даже в самых неблагоприятных условиях. И в то же время наш организм как биологическая машина работает в очень узких пределах, и всю жизнь мы как бы балансируем на лезвии бритвы. Чуть больше сахара в крови — потеря сознания и, если положение не будет исправлено, смерть, чуть меньше — потеря сознания, коллапс и смерть. Общеизвестные тепловые удары лишь не так давно получили свое объяснение — это падение (разумеется, ничтожное) содержания соли в крови, потому что при жаре с потом уходит из организма много соли. Простое предупреждение тепловых ударов — дача соли перед тяжелой работой или походом в жару — теперь широко применяется повсюду.
    
В изменчивых обстоятельствах наша жизнь все время качается на грани смерти, и все же мы живем, делаем гигантские дела, совершаем невероятные подвиги, чудеса физической стойкости и горы умственной работы — вот как хорошо регулируется и сведена в единство вся многообразная сумма процессов жизнедеятельности. Не мудрено, что для воспроизведения нового организма, для передачи по наследству не только сложнейших структур, но и инстинктов, требуются колоссальной сложности наследственные механизмы. В двух родительских клетках — крохотных, видимых лишь под микроскопом,— находятся двойные спирали-цепочки молекул, заключающих всю информацию и всю программу, по которой будет заново создан человек. Не мудрено, что малейшие, неизмеримые для нашей современной техники неточности в соединении молекул обязательно выразятся неточностями в организме.
    
— Так случилось и с вашим мальчиком,— продолжал Гирин.— Мы еще не можем сказать точно, почему это так, но знаем, что у больного в крови малая концентрация церулоплазмина — содержащих медь белковых молекул. В крови мало меди, а в то же время значительное количество ее находится в моче,— следовательно, не удерживается в организме, выбрасывается. Мало и много — это понятия относительные, на самом деле они выражаются тысячными долями грамма. И вот эта нехватка меди медленно, но верно ведет к перерождению печени и мозжечка… Мы не знаем — как, от нас скрыта еще одна или больше стадий сложных химических превращений.
    
Едва успел Гирин кончить свою «проповедь», как мать задала ему неизбежный вопрос: можно ли было бы спасти больного, если бы давали ему медь в какой бы то ни было форме?
    
— Нет,— ответил Гирин.— Ведь те тысячные грамма, которые были нужны для нормальной жизни, он получал с любой пищей. Но организм не мог усвоить их, задержать в себе. А мы не знаем, в какой именно форме медь усваивается, обеспечивая устойчивость организма, и неизвестно, какой фермент или гормон ответственен за это.
    
— Но, доктор, может быть, еще не поздно что-то сделать? Может быть, вы…— самые молящие в мире глаза, глаза матери больного ребенка, смотрели на Гирина,— повидали бы его. Он недавно в этой больнице!
    
И опять прирожденный врач в Гирине не смог произнести жестких слов отказа, объяснить, что неизлечимая вообще болезнь зашла, вероятно, уже далеко, что его поездка так же бесполезна, как если бы позвали музыканта или фокусника. Но, как психолог, он знал, что нельзя пренебрегать малейшим шансом, чтобы облегчить горе, уменьшить депрессию и отчаяние матери, мнящей, что она еще что-то делает для погибающего сына. Укоризненно взглянув на огорченного и смущенного геолога, страдавшего и за своих друзей, и за Гирина, Иван Родионович распрощался с ним и пошел к стоянке такси вместе с обоими супругами.
    
Как это нередко бывает, непрошеный консультант был холодно встречен больничными врачами, и это уже усилило неловкость, всегда испытываемую Гириным, когда ему приходилось поневоле вмешиваться в то, что казалось ему совершенно правильным.
    
Юноша лежал в трехместной удобной палате около окна и находился в забытьи. Гирин отвел в сторону палатного врача (он, на удачу, оказался в этот вечер дежурным) и вполголоса извинился перед ним, сознавшись, что уступил лишь родителям, а сам знает, что такое вильсонова болезнь. Палатный врач так же тихо сказал, что разрешит осматривать больного хоть десяти врачам, если это облегчит переживания родителей. Гирин крепко пожал ему руку и пошел к больному, твердой рукой откинул одеяло и сел на стул, в то время как родители в кое-как напяленных белых халатах переминались около пустой койки рядом.
    
Красивый, хорошо сложенный юноша лежал совершенно неподвижно. Припухшие веки были сомкнуты с напряжением, придававшим лицу выражение мучительного усилия. На высоком лбу проступали едва заметные капельки пота, побелевшие губы застыли в жалкой гримасе. Гирин отметил хорошую, чистую кожу больного, еще носившую следы прошлогоднего загара, ощупал ступни и кисти, вопреки ожиданию — горячие и сухие. Что-то во всем облике больного намекнуло опытному глазу Гирина на состояние, не соответствовавшее гибельному заболеванию. Крайняя, каталептическая фаза истерии, а не коматозный эффект тяжкого заболевания. Далекий еще от какого-нибудь заключения, Гирин осторожно ощупал мышцы ног и рук. К удивлению, мышцы были ригидны — тверды и упруги, вовсе не в той степени истощения, как то должно было быть при вильсоновой болезни.
    
Искра предположения, почти невозможной догадки заставила Гирина, как всегда, напрячься всем телом и задержать дыхание в радостном предчувствии новой возможности, бесконечно далекой от всего того, с чем он шел к постели больного. Он глубоко задумался и не заметил ухода палатного врача. Негромкий голос с койки, стоявшей у другой стены, заставил Гирина очнуться. Старый человек с жидкой бородкой, по-видимому казах, приподнялся на локте.
    
— Хороший, молодой, ай-яй, пропадает. Жалко, сердце болит. День лежит совсем мертвый, а ночью встает…
    
— Встает! — Гирин вскочил так резко, что мать больного вскрикнула, а старый казах обиженно поджал губы.
    
— Говорю, встает, чего пугался? Я неделя как пришел, а он два раза вставал. Молчит, не смотрит, дышит, как загнанный конь. Встанет, обратно упадет на койку, опять встанет. Потом в горле у него зарычит, он — назад падал, как бревно делался. Я подходил, поправлял, чтоб не катился койка на пол.
    
— А вы говорили что-нибудь докторам?
    
— Зачем говорил? Кто меня просил? Доктор сам знает. Главный доктор знаешь какой серьезный!
    
— Ох, спасибо тебе, рахмат, аксакал! — Гирин невольно заговорил по-казахски — он немного знал язык, побывав в Киргизии и Казахстане.— Куп джахсы!
    
— Что такое? Что он говорит? Вы думаете, есть надежда? — Прерывистая речь матери говорила о крайнем нервном напряжении, могущем перейти в истерический припадок.
    
— Уведите ее домой,— вполголоса приказал Гирин профессору геофизики.— Не говорите ей абсолютно ничего — взлет надежды, которая не оправдается, может погубить вашу жену.— И Гирин, улыбнувшись старому казаху, пошел искать палатного врача.
    
Побледневший профессор выскочил вслед за ним в коридор.
    
— Только одно слово: надежда есть?
    
— Слабая, почти невероятная, но есть. Только если вы проговоритесь…— и Гирин погрозил увесистым кулаком.
    
— Хорошо, хорошо,— геофизик всхлипнул.
    
— Молчать! — сердито приказал Гирин, и профессор скрылся в палате.
    
Палатный врач и Гирин долго сидели в небольшом холле отделения. К ним подошла заведующая отделением, и врач представил Гирина, коротко изложив существо его соображений. Заведующая опустилась в кресло, скептически глядя на пришельца и сдвинув аккуратно подбритые брови.
    
— Боюсь, что мне придется не согласиться с вашими доводами,— твердо сказала она, помахивая рукой, чтобы разогнать табачный дым.— Соня, откройте окно,— окликнула она возившуюся у холодильника медсестру.
    
— Чем вы рискуете в попытке спасти приговоренного? — настойчиво спросил Гирин.
    
— Чем рискует врач, если способ лечения будет признан неудачным? Когда ничего не смыслящие в медицине родственники начнут дело о якобы загубленной жизни? Разве сами не знаете?
    
— Хорошо знаю,— горьковато усмехнулся Гирин.— Но тут вам ничего не грозит — родители вполне интеллигентные и умные люди, я объясню им все. А если вы считаете недостаточным, сделаем по-другому. Завтра же родители возьмут сына у вас «под расписку».
    
— И если он погибнет…
    
— Вы-то уж отвечать не будете. А если выздоровеет? Как тогда? Ответственность за неверный диагноз и неправильное лечение ведь тоже есть! Решайте.
    
— Хорошо. Перестанем говорить формально.
    
— Давно бы так.
    
И Гирин стал излагать внезапное предположение, возникшее у него в палате. Он говорил, что психиатрам известно множество заболеваний, возникающих только на психической основе. Может развиться даже склероз головного мозга, совершенно не отличимый от возрастного. Количество таких психоболезней резко возрастает в эпохи эпидемий, войн, голода, террора. Это показывает, что главной причиной таких болезней является истерия, не в обывательском смысле, а в медицинском. Зачастую это душевный конфликт в области подсознательной, но в основном это углубляющееся и расширяющееся разобщение сознательного и подсознательного вследствие какого-либо длительного воздействия тяжелых для больного обстоятельств жизни или длительного подавления сильных чувств. Человек бессознательно пытается уйти от тяготящей его, невыносимой для его слабых или ослабевших душевных сил жизненной обстановки. В те же Средние века этот уход был во внушенную самому себе инвалидность. Количество паралитиков самых различных возрастов было чудовищно в сравнении с небольшой тогда численностью населения. Таким же неестественно большим становилось количество излечений, поднимавших авторитет религии и церкви. Глубокая истерия, создавая болезнь (часто — самовнушением), в то же время делает человека чувствительным к внушению. Поэтому истерические заболевания дают те внезапные и как бы чудесные исцеления, на какие падки приверженцы религии. Есть и пугающие случаи. Мощные мышцы бедра при спазматической истерии легко переламывают свою же бедренную кость — так называемые автопереломы.
    
Множество подобных заболеваний наблюдалось в обе мировые войны. К сожалению, врачи еще мало умеют распознавать истерическую, вернее психическую, природу ряда заболеваний. Еще меньше делается для предупреждения их.
    
— Вы думаете о специальных госпиталях? — спросила заинтересованная заведующая.
    
— Совершенно верно. Даже не о госпиталях, а о каких-то изолированных от внешнего мира общежитиях, где в условиях строгой дисциплины усталый, находящийся накануне заболевания человек мог бы заниматься несложной работой, преимущественно физическим трудом, и пробыть два-три года, иногда меньше, до восстановления сил. Кстати, монастыри в старину привлекали многих людей именно возможностью передохнуть от конфликта с жизнью, от психического разлада. Немало народу приходило туда, но становилось не монахами, а послушниками, то есть они выполняли определенную работу за келейку и питание. Укрывались там и богачи — те, разумеется, за плату. Но это особый вопрос. Вернемся к нашему больному. Я почти уверен, что у него тяжелая форма истерии с каталептического характера трансами.
    
— Но ведь в моче — верный признак вильсоновой болезни. И все другие симптомы…
    
— Попробуем быть диалектиками. Недостаточность энзима вызывает потерю меди, а эта потеря ведет к поражению определенных участков мозга. Перевернем ситуацию. Поражение, или психическое подавление, тех же участков мозга ведет к изменению биохимии организма, потере этого самого энзима и выделению меди. Возьмите болезнь Граве или психическую базедову болезнь — разве здесь нет серьезного нарушения гормонального биохимического равновесия?
    
— А ведь получается неплохо,— вырвалось у палатного врача, но он умолк, искоса взглянув на свою серьезную начальницу.
    
— Что ж будем делать? — спросила та уже гораздо мягче.— Пожалуй, следует прежде всего проверить ваше предположение. Я попрошу доктора Синицына сейчас же позвонить родителям Миши и расспросить о периоде, предшествовавшем заболеванию. С точки зрения психической депрессии. Палатный врач встал и пошел к телефону.
    
— Великолепно! — воскликнул Гирин.— А потом, вероятно, следует начать с успокоителей. Этих зонтиков, широко защищающих мозг от всяких потрясений.
    
— Зонтиков — какое меткое название! — рассмеялась заведующая.— Биохимики прямо поэты. Мне так и представляется широкий зонтик, раскрытый над обнаженным мозгом больного!
    
— А собственно, так и есть. Все эти родственные атропину, да и кураре, успокоители отлично действуют даже при эпилепсии. Итак, мелларил. Дадим вдвое.
    
— А потом?
    
— Проконсультируемся с профессором Рогачевым насчет гипноза. По-моему, хорошее внушение, и вильсонова болезнь, если она мнимая, исчезнет. Это я беру на себя, а вы — зонтик. Идет?
    
Заведующая кивнула, глядя в конец коридора, откуда появился палатный врач.
    
— Выяснили?
    
— Ничего особенного. Перед заболеванием мальчик был очень угрюм, молчалив, но ни в чем не признавался родителям, не подтвердил ни одного предположения матери: несчастная любовь, плохая компания и тайная болезнь — этот набор у всех матерей одинаков.
    
— И, кстати, наиболее част на самом деле,— сказал Гирин.— Но это выяснится потом, а сейчас похоже на депрессию, отчего бы она ни произошла. А долго было это состояние, не сказали?
    
— Сказали. Около года.
    
— Вполне достаточно. Эх, родители! То слишком вмешиваются, портят жизнь и психику детей, то предоставляют им свободу, когда этого делать нельзя. Скоро ли мы сумеем давать обществу правильно воспитанных детей? Когда поймем, наконец, что воспитание — самое важное дело и здесь нельзя пренебрегать никакими возможностями?
    
— Какой вы странный человек,— сказала заведующая.— Огорчились, будто вам самому нанесли большой ущерб.
    
— А кому же? Я частица нашего общества и страдаю, если в нем еще не все идет как надо. Это касается меня непосредственно: ведь я живу в этом обществе, и ни в каком другом жить мне не придется. Значит, обо всем договорились и действуем. Только пока матери — ни гугу.
    
Заведующая и палатный врач проводили Гирина до самой лестницы, и прощание было совсем не похоже на встречу.
   
   
    
     
Глава 4
     
Королева ужей
    
    
Сима лежала на диване, закинув руки за голову, и старалась войти в то расслабленное, с приглушенными мыслями состояние, которое помогает спортсмену избежать «скованности» или нервного перенапряжения. Даже любители спорта, хореографии, циркового искусства, музыки не знают, как много талантливых людей не смогли добиться настоящего успеха из-за того, что их нервная система в самый ответственный момент как бы цепенела, лишалась той точнейшей, поистине музыкальной, координации, которая нужна каждому, кто превращает свое тело в инструмент для выражения чувств, выносливости или силы.
    
Бывает так: долгая тренировка отработала точную координацию движений, мышцы развиты и полны накопленной силы, сердце сделалось неутомимым двигателем, готовым перекачать те тонны крови, что пройдут через него во время спортивного соревнования или артистического выступления. И вдруг словно тайная отрава поражает мозг: внезапное предчувствие беды, поражения или страха, может быть, какое-то психическое воздействие вроде гипноза со стороны почему-либо недоброжелательных или скептических зрителей. Тогда у неустойчивых душевно людей возникает самовнушение. Достигнутый долгим трудом автоматизм действий, переведенных из сознательного в подсознательное, переходит обратно в ведение сознания, уже отравленного случайным внушением. И все! Великолепная координация разлаживается, мышцы скованы устрашившимся сознанием, вместо плавных движений совершают рывки, вместо мгновенных рывков — замедленные, заторможенные усилия. И надолго, если не навсегда, поселяется в душе артиста или спортсмена страх выступления, иного заставляя даже расставаться с любимым занятием, избранным по призванию и по способностям.
    
Вот почему психическая тренировка человека, призванного служить своим телом искусству или спорту, не менее важна, чем всякая другая. Это одна из причин, почему, например, балетные школы, чтобы создать безупречных артистов, начинают обучение с детского возраста. Но у многих спортсменов, неожиданно пришедших к спорту, срок тренировки и обучения гораздо короче, и тут-то меры психического воспитания чрезвычайно важны.
    
Сима знала это, но для ее здоровой психики со слитой в единое целое сознательной и подсознательной работой мозга не было проблемы скованности. В художественной гимнастике еще помогает музыка. Музыка создает настроение, поддерживает ритм, помогает соразмерности поз силой звучания. Другое дело — выступления на снарядах, под безмолвным взглядом тысяч глаз, оценивающих каждый поворот тела, каждый взмах руки или сгиб ноги. Но и здесь приходит на помощь веселый задор, огненное чувство уверенности, какое дает лишь упорная тренировка.
    
Сима подняла руку и посмотрела на часы. Рита скоро придет помочь разучивать новую композицию, а она еще не переоделась. Сегодня ей никак не удается сосредоточиться и продумать вторую, медленную часть выступления. Мысли возвращаются к недавней встрече на выставке московских художников. Перед Симой вновь, в который раз, встала в памяти сцена: группа людей у подножия огромной деревянной статуи, скептически равнодушные или насмешливые лица. А среди них доверчивый и в то же время с глубокой внутренней уверенностью, слегка наклоняя голову и простодушно спрашивая знатоков искусства, стоит он, этот любопытный врач-искусствовед, Иван Гирин. Такое русское имя и весь облик, дисциплина и точность во всех движениях, мыслях, сдержанная речь, глубокий голос.
    
Сима не терпела дешевой насмешки, того вульгарного осмеяния, которым люди невежественные или слабые нередко прикрывают свое недоверие к новому, зависть к красивому, испуг перед глубиной знания. Ей показалось, что художники хотели посмеяться над незнакомцем, посмевшим как-то обосновывать свой собственный взгляд (совпавший с восприятием Симы) на произведение скульптуры. Полная сочувствия, она послала ему мысленное одобрение. А он вовсе не был смущен или робок и не то чтобы показал знание законов искусства, но изложил захватывающе интересные соображения о существе прекрасного.
    
Получилось просто и неизбежно, что они познакомились и пошли вместе, говоря так же открыто и просто обо всем, что глубоко затрагивало и волновало обоих. Сима впервые встретила человека, для которого многое в науке было открытой книгой. Благодаря ему оно стало доступно и Симе, умеренно образованной, обыкновенной женщине, для которой радость тренированного, гибкого и сильного тела, что скрывать, не раз казалась стоящей многих серьезных книг. Благодаря Гирину Сима словно отдернула завесу обычной жизни.
    
Легкий стук в дверь прервал ее мысли. На пороге появилась Рита Андреева, высокая, золотоволосая, с веснушками на симпатичном мальчишеском лице.
    
— О великий и мудрый халиф! Я прихожу к тебе смиренным музыкантом и застаю твое величество овеянным восточной негой. Прикажешь ли ожидать своему визирю? Или, быть может, Гарун-аль-Рашид захворал, да сохранит его Аллах?
    
Расхохотавшись, как школьница, Сима вскочила, наградила подругу поцелуем и большим апельсином и принялась надевать спортивный костюм за раскрытой дверцей шкафа. Рита была еще первокурсницей в институте физкультуры, когда, подружившись, они придумали эту наполовину игру, наполовину серьезную деятельность, продолжавшую тимуровские мечты детства. Подруги занялись «самодеятельностью». Как романтический халиф арабских сказок, по вечерам переодевавшийся в простолюдина и вместе с великим визирем обходивший город в поисках нуждавшихся в помощи несчастных, Сима приняла имя Гарун-аль-Рашида. Была приобретена толстая тетрадь, куда записывалось содеянное — самые разнообразные дела, по существу, весьма скромные, ибо какие возможности были у двух девчонок, кроме добрых сердец и сильных ног?
    
— Поиграй что-нибудь, я разомнусь,— сказала Сима, выходя из-за шкафа.
    
Рита тщательно вытерла смоченные липким апельсиновым соком пальцы и уселась за пианино, огласив комнату торжественным гавотом. Сима начала разминку, глядясь в зеркало, занимавшее всю стену бедно обставленной, просторной комнаты.
    
— Пока можно с тобой разговаривать? — спросила Рита.— Вообще-то есть серьезное дело, гарун-аль-рашидское, но о нем после. А пока… ты знаешь, я люблю трещать, как говорил твой бывший муж.
    
— Только я буду молчать, чтобы не терять дыхания.
    
— Знаю. Я вдруг вспомнила, как ты рассказывала о своей приемной матери. Давно еще, когда я впервые пришла к тебе, я удивилась, что у одинокой девчонки большая комната, пианино да еще зеркало такое. Это от нее и твой английский язык, и знание искусства?
    
— Да, она воспитала и выучила. И положила массу труда, чтобы я стала образованной. А я не сумела.— Сима закружилась, сделала несколько прыжков и, перевернувшись через голову, оказалась на диване.— Теперь пять минут отдыха, и начнем композицию. В нотах я отметила, что пропустить. Ты уже разыгрывала адажио из «Эгле»?
    
Вскоре лицо Симы стало сосредоточенным. Она встала перед зеркалом в застывшей позе, выдвинув вперед правое плечо и скрестив опущенные и напряженные руки.
    
— Я начну прямо с этой, как ее… замедленной части? — спросила Рита.
    
Сима молча кивнула. Рита заиграла, стараясь следить и за нотами и не упускать из виду отраженную в зеркале подругу.
    
Композиция, задуманная Симой, была нелегка. Размеренный шаг аккордов отражался в резковатых, с внезапными остановками движениях гимнастки, которые показались бы отрывистыми, если бы не сменялись плавными, как бы растянутыми переходами. Гимнастка хотела создать композицию, соответствующую темпу современной жизни и частой, нервной смене впечатлений. Сима давно сказала Рите, что многие танцы, вернее выражение чувств в них, созданы по образцу прошлых времен, когда у женщины имущих классов было много времени на сложнейшее развитие ощущений и эмоций, когда ей надлежало переживать муки и радость любви во много раз сильнее, чем мужчине, безраздельно поддаваться страсти, быть шаловливой, быть забавной. А Симе хотелось, чтобы в ее танцевально-гимнастической сюите была современная женщина, тоже чувствующая сильно и глубоко, но пытающаяся осмыслить свое место в жизни и мире. Женщина, занятая разнообразным делом, а не только ожидающая прихода избранного мужчины. Вряд ли задуманное полностью удалось, но что-то получалось, серьезное и красивое.
    
— Финал играть? — спросила Рита, не останавливаясь.
    
— Да, да!
    
Быстрые, почти неуловимые движения Симы сменялись мгновенной остановкой в позе, полной пластического изящества, неподвижность которой подчеркивалась коротким, резким, вызывающим заключительным сгибом руки, поворотом головы или раскрытием пальцев. Резко поднятая и остановленная нога, сгибание или выпрямление кистей закинутых над головой рук казались смешливыми после трудных балетных па гимнастического танца.
    
И превосходное сложение Симы сделало танец похожим на кинокадры с отточенного произведения живой скульптуры. Смена выразительных поз в ритмической последовательности, и все тело застывало в немыслимой балансировке, а резкие заключительные движения рук как бы говорили о том, как легко и весело гимнастке. Адажио кончилось.
    
— Еще раз финал! — отрывисто потребовала Сима.
    
— Отдохни!
    
— Нет! Я не устала.
    
Рита играла снова и снова, пока Сима не попросила перерыва. Рита, повернувшись на винтовом табурете, пристально смотрела на подругу.
    
— Ты хороша! Прямо по-свински хороша!
    
— При чем же тут свинство? Хороша, как свинья? И это дружеское одобрение?
    
— Перестань! Не прикидывайся, что ты ничего не понимаешь! Свинство заключается в том, что у тебя все так ладно: и фигура, и движения, и чутье при исполнении. Сколько бьешься, чтобы все это привести в соответствие, а у тебя оно готовое… Помнишь австрийскую фигуристку, выступавшую на показательных соревнованиях в апреле. Карин Фронер?
    
— Конечно. Помню ее произвольную композицию — танец «модерн». И что же?
    
— Она совсем такая же черненькая симпатяга, и фигура в точности твоя.
    
— Рита, милый мой визирь,— Сима усадила подругу и обняла ее за плечи,— а мне вот хочется быть повыше, такой, как ты. И с таким же легким телом, как у Люси. Вспомни ее прыжки! Куда мне! А вспомни эту дивную маленькую девчушку, Лену Карпухину. Несомненно, будет чемпионка. Гибкость, подлинное изящество, не могу точно выразить, красивая свобода движений, быть может. И все ладно в этом ее крепком теле, несмотря на рост.
    
— А ты очень похожа на Карпухину, знаешь? Только, конечно, взрослее и — очень женщина, в этом твоя особенность и твоя сила. Мужчины должны бы повалиться к ногам твоим и на руках тебя носить.
    
— Они и рады носить, только быстро роняют,— рассмеялась Сима,— как Георгий, мой бывший муж. Ну, ты его знаешь!
    
— А другие? Ведь на нем свет клином не сошелся.
    
— Не сошелся, ничуть. Но как-то получается, что от тебя требуют быть такой, какой им хочется. Стараются тебя слепить по подходящей для них форме. И беда, если ты оказываешься сильнее! Тогда им надо выказать свое превосходство, а если его нет, то, значит, надо унизить тебя, пригнуть до своего уровня и даже еще ниже.
    
— Ух, это я знаю! — важно согласилась Рита.— Ну, поставим чайник? Кончили?
    
— Если не устала, еще разок? До девяти часов, хорошо?
    
И Рита играла адажио из балета Бальсиса еще целый час, а Сима старательно отрабатывала свою произвольную программу. Наконец она умчалась под душ, оставив Риту в задумчивости перед пианино.
    
— Что ты скажешь о моей программе? — спросила Сима, причесывая свои густые волосы.
    
— Знаешь, все хорошо. Но…— Рита подумала, собираясь с мыслями,— я бы искала что-то другое. Тут нет завершения, последнего взлета, какого-то отчаянного накала, ну того, чем бы должна закончиться композиция, идущая так сильно. Я бы даже сказала, что она чуть холодновата для тебя. Впрочем, может быть…— Рита умолкла.
    
— Что — может быть? Я сама кажусь тебе холодноватой?
    
— Иногда. Но и как-то странно: где бы женщине надо быть пылкой — ты спокойна, а порой проявляешь прямо яростный темперамент.
    
— О, интересно! А ведь ты, наверно, права,— ответила Сима, садясь на край дивана.— Мне почему-то всегда думалось, что любовь сильных и здоровых людей должна быть легка и светла. В ней ничего не искажается и не подавляется. А если проходит, то тоже без «самораздирательства», без мрака и безысходности. У меня так и получалось — проходило легче, чем у других людей. Но не потому, что я прыгала по верхушкам.
    
— Не потому,— согласилась Рита.— Я тебя достаточно знаю, чтобы не сделать предположения, какое, наверное, пришло бы некоторым в голову. Если у тебя разные интересы, если захватывает работа, тогда понятно, что ты не та женщина, у которой один свет в окошке — ее любовь.
    
— Может быть. Всегда бывало так: горько, печально, тяжело, и в то же время где-то в глубине таится уже какое-то облегчение: вот все кончилось, и стало по крайней мере ясно.
    
— И одиноко и пусто.
    
— Да. Вот этот страх одиночества, по-моему, самый сильный у нас, женщин. Сколько хороших девушек поспешили из-за него выскочить замуж за первого попавшегося и до сих пор расплачиваются за эту поспешность. Одиночество пугает, как представишь себя больной, пожилой… Да, этот страх всосан с молоком матери, он идет от старой деревенской жизни, когда действительно одинокой женщине предстояла нищета, горькая жизнь. Не то теперь. Женщина умеет заработать свой хлеб не хуже мужчины, вокруг нее много людей, она всегда может найти себе дело и в старости.— И Сима потянулась, унесшись мыслями к событиям позавчерашнего дня, пока Рита не встряхнула ее за плечо.
    
— Что с тобой, о несчастная? Ох, халиф, уж не влюбился ли ты в какую-нибудь рабыню из далекой страны?
    
— Нет, я лишь подружился. Она во-от такого роста.
    
— Что-то новое, Сима! Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной?
    
— Как хочется верить! Иногда мне кажется, что мы, современные люди, еще не доросли до этого. Во всяком случае, двое хороших мужчин говорили мне о дружбе, а кончили… Один подолгу объяснял, что он тоскует без женщины-друга, что сейчас совсем прекратилась дружба между мужчиной и женщиной из-за засилья мещанства, что было бы так замечательно дружить без обязательного требования любви, от которой он устал. Но ничего не вышло!
    
— Может, вышло бы, будь ты похуже?
    
— Не знаю. Но уверена: в дружбе не так, как в любви, дружба требует обязательной взаимности. И равенства во что бы то ни стало. Но не в смысле одинаковости. Понимаешь?
    
— Конечно, и, думается, ты права, Сима. Но расскажи о рабыне халифа.
    
— Я люблю таких людей за то, что они работники в полном смысле этого слова!
    
— Как мой отец и мама! — воскликнула Рита.— Мама говорит, что никогда не устает, если ей что-либо интересно или нужно позарез.
    
— Мне надоели люди, считающие, что они все уже сделали для семьи, государства и себя. Часто это скрытые бездельники…
    
— Сколько же все-таки лет рабыне?
    
— Она не очень молода, честно говоря, много меня старше.
    
— Не знаю, не знаю,— неодобрительно покачала головой Рита.
    
— Ты выглядишь разочарованной. Что тебе не нравится?
    
— Я могу поклясться, что ты увлечена, Сима. Но мне всегда думалось, что у тебя появится такой настоящий, достойный тебя и ты станешь для него богиней, зажигающей его, он должен дрожать от желания и нетерпения. И он будет фантазер, неистощимый на выдумки и неутомимый в старании выразить свою любовь, восхищение. А пожилой… Я понимаю: знание, опыт жизни, чуткое понимание, все эти рассказы о пережитом… И все это ничего не стоит перед большой и юной любовью.
    
— Ты забываешь, что я уж не юна сама, и потом… все это уже было у меня. И если б ты знала, как быстро исчезает новизна, если нет обоюдного понимания пути, я не знаю, как лучше сказать. И конечно, мне нужно, чтоб был у обоих интерес ко многому, а у него еще знание.
    
— Я жду другого. Пусть он будет весь в мечтах обо мне, пусть будет восхищаться мной и ревновать, пусть даже будет какая-то доля мужской свирепости, чтобы я чувствовала себя сразу и богиней, и покорной невольницей!
    
— Ой, это кончится плохо, Рита! Времена корсаров и рыцарей миновали. Твой партнер в жизни будет скорее всего следить, как бы ты не заставила его делать больше, чем делаешь сама.
    
— Не смейся, халиф, я совершенно серьезна. Не выйдет, то обрету опять свободу.
    
— Свобода возможна лишь при условии большого одиночества, это люди часто не понимают, и ты тоже. Лучше будем пить чай. И что за дело к халифу?
    
Рита рассказала о происшествии, взволновавшем всех ее учениц в общежитии. Одна из работниц, юная, хрупкая, беленькая девушка, Надя, полюбила молодого, только что «испеченного» летчика, статного и самоуверенного. Ни у кого из них не было комнаты, поэтому подруги, потеснившись, выделили для молодоженов небольшую комнату в общежитии на время, пока они найдут себе пристанище. Ночью подруги Нади, еще занятые уборкой после свадебного пиршества, стали свидетелями мерзкой сцены. Дверь из комнаты молодых распахнулась. Летчик, кое-как одетый, с чемоданом в руке, обернулся на пороге, выругавшись. Его молодая жена, рыдая, цеплялась за рукав разъяренного мужа и, грубо отброшенная, упала на колени. «Проститутка!» — заорал летчик и выскочил из общежития.
    
Прибежавшие подруги подняли Надю, усадили на постель, прикрыли одеялом. Из бессвязных всхлипываний удалось понять, что Надя не была невинной девушкой, но побоялась сказать об этом своему любимому. Она думала, что как-нибудь скроет то, что было коротким и неудачным романом ее юности. Но летчик почел себя оскорбленным в лучших чувствах, ограбленным и обманутым. Никакие мольбы не тронули ревнивца, он так и не появился больше.
    
— Может быть, ты придешь поговорить с ней? Надя твердит одно: жизнь кончена, сама себя погубила, кому нужна теперь такая?
    
— Ну уж и летчик, изувер какой-то! — возмутилась Сима.
    
— А ты взгляни по-другому. Его так воспитали. Так считается у мужчин, что очень важно, если он первый. Найдешь в любом романе.
    
— Нашла, на что ссылаться, на книжное старье.
    
— При чем тут старье? Возьми некоторые наши современные произведения — там тоже герои очень чувствительны в этом отношении. Упаси бог, чтобы у героини был кто-то раньше, начинаются терзания, унижения. Так чего же ты от парня хочешь? Он мечтал, чтобы все было, как его учили. А дурешка Надя оказалась трусихой и не смогла ему сказать!
    
— Насчет книг ты права, Маргарита. Но с трусихой… Что же, встань во фронт и рапортуй: знаешь, я не невинна, хочешь — люби, а хочешь — нет? Что-то есть в этом противное…
    
— И в то же время ничего не сказать тоже нехорошо. Будто прячешься от того, кто должен стать самым близким на свете,— возразила Рита.
    
— Да, и так и этак получается неладно. Как же быть? — задумалась Сима.— Ага, вспомнила, кто говорил о тончайшей линии, как лезвие бритвы, проходящей между двумя неверными крайностями. Маргарита, я позвоню ему, посоветуюсь насчет Нади.
    
— Кому это? Ох, Серафима, с чего это вдруг понадобились тебе советы? Разве поглупела?
    
— Не говори глупостей сама!
    
— Да кто же он, в конце концов? Академик, профессор?
    
— Без столь высоких званий. Научный сотрудник или врач, не знаю точно.
    
    * * *
    
Профессор геофизики яростно наседал на Андреева, требуя адрес Гирина. Тот уверял, что еще не знает, где живет недавно приехавший в Москву приятель и что адресный стол тоже не поможет: Гирин, наверно, прописан еще временно. Геофизик разразился проклятиями.
    
— Наташа меня казнит, если я вернусь без адреса. Она говорит, что никогда раньше не испытывала такой неистовой благодарности.
    
— А он сказал бы, что это последствие перенапряжения психики. Посоветовал бы лекарство, чтобы избавиться от диких порывов.
    
— Посмей-ка это сказать Наташе, когда сын уже встает. Несколько приемов лекарств, два сеанса внушения, и чудо совершилось! — крикнул геофизик.
    
— То-то и хорошо, что нет чуда. Просто эрудиция и ясный ум врача. Но я сообразил, как ты можешь узнать адрес: позвони в его институт, я случайно запомнил название. Только, право же, зря.
    
— Так ведь для Наташи… Нет, вру, и для себя тоже.
    
    * * *
    
— …Верочка, вот конфета, большущая. В связи с окончанием можно бы и поцеловаться… Впрочем, не стоит, у тебя вид сердитый,— сморщился студент Сергей, помощник Гирина.— А что теперь, Иван Родионович? Может, вашим займемся?
    
— Займемся. Мы наработали столько материала для нашего профессора, что ему разбираться хватит месяца на три. По договоренности, я могу теперь воспользоваться лабораторией… и вами, если захотите.
    
— Еще бы! Вы говорили насчет эйдетики?
    
— Угадали. Ею и займемся. Подобраны интересные люди.
    
— А что это такое, Иван Родионович? — спросила лаборантка.
    
— Иногда встречается необычайно сильное зрительное воображение. Мысленные картины такой поразительной яркости и живости, что они кажутся реальнее подлинной жизни. Если поставить перед таким человеком экран, то он, рассказывая, как бы проецирует мысленные изображения на него, словно смотрит через окно на происходящее в действительности.
    
— А эта возникшая картина так и остается неизменной в его уме?
    
— Обычно. Но бывает и так, что проходит последовательно сменяющийся ряд картин, следуя, очевидно, развитию воображаемой истории.
    
— Ух как здорово! Я бы хотела обладать этой способностью.
    
— А может, она была и у вас. Эйдетическое воображение вовсе не так редко, встречается у многих детей, впоследствии утрачивающих эту способность.
    
— Ручаюсь, Верочка, что у вас ее никогда не было,— вмешался Сергей.
    
— Это почему?
    
— Иначе вы непременно влюбились бы в меня.
    
Гирин с улыбкой наблюдал за дружеской пикировкой своих молодых помощников, продолжая размышлять над предстоящими опытами. Вся суть поставленной им проблемы заключалась в том, что в отдельных случаях эйдетическое воображение детей показывало больше информации, чем они могли успеть получить всеми доступными им способами из внешнего мира. Идеалисты объясняли эту избыточную информацию или существованием некоего мира нематериальных психических восприятий, откуда душа ребенка якобы могла получить самые необычайные сведения, или чаще памятью прошлой жизни, если следовать учению о переселении душ, странствующих из тела в тело после смерти. Естественно, наука не могла принять идеалистических «разъяснений». Но, отрицая категорически мистику, надо было добиться настоящего понимания. С развитием кибернетики многие непонятные процессы мышления и памяти стали приобретать зримые материальные контуры. Гирин теперь мог обратиться к опытам, пусть еще только нащупывающим метод, пусть не достигшим той целеустремленности, какой отличаются научные исследования, уже накопившие много фактов. Ему надо было найти взрослых людей, сохранивших способность эйдетики, людей, которые могли бы добровольно подвергнуться опытам и сумели бы описать свои ощущения. Такие люди нашлись: девушка-студентка, инженер, художник и электромонтер. Все горели нетерпением послужить науке, нужно было только время, а вернее — свободная лаборатория. Теперь пора!
    
— Вас, Иван Родионович! — окликнула его лаборантка из дальнего угла лаборатории и подала ему трубку.
    
Гирин не сразу сообразил, кому принадлежит этот негромкий голос и что по телефонному проводу принеслась к нему настоящая радость. Явственный для Гирина оттенок волнения говорил ему, что разговор был небезразличен и для позвонившей, от этого ему стало еще приятней. Он сказал, что удобнее всего ему прийти сегодня же, потому что завтра начинаются опыты, и получил согласие. Гирин постоял у телефона, рассчитывая время. Здесь его настиг студент, собиравший оставшиеся от прежней работы записи, диаграммы, схемы полей зрения, черновые протоколы опытов.
    
— Завтра начнем, Иван Родионович?
    
— Обязательно. Монтер работает в вечернюю смену, так мы его с утра. Я позвоню ему.
    
— А что готовить? Только экраны, карандаши и общий медицинский набор?
    
— Нет, пусть Вера приготовит и энцефалограф. Большой. Электроды будем ставить лишь на заднюю половину головы, одиннадцать штук. Лекарства я принесу, шприц тоже свой, мне привычнее.
    
— Разве прием лизергиновой кислоты не через рот?
    
— Через рот. Но всякое может быть. Да, вот хорошо, что зашел разговор,— на всякий случай заготовьте кислород: баллон и маску, не подушки.
    
— А разве…
    
— Опыт ставится на человеке, и хотя опасности нет, но ничего не должно быть упущено,— нетерпеливо сказал Гирин.— Психика иногда выкидывает такие вещи… Ну, мне пора. Заканчивайте и вы, отдохните как следует. Идите гулять, в кино, повезите Верочку домой на пароходике. Вечер на редкость теплый. До свиданья.
    
Оставшись вдвоем, студент и лаборантка переглянулись.
    
— Это сегодня-то теплый вечер! Холодище, без пальто не выйдешь,— удивленно сказал студент.
    
Верочка улыбнулась так многозначительно, что Сергей воскликнул:
    
— Неужели звонила «она»?
    
— Разумеется. Какой ты глупый еще, Сережа.
    
— Не верю. Это ты нарочно. Такую кибернетическую машину, как наш Иван Родионович, разве свернешь? Голову закладываю, что это очередной объект для опыта!
    
— Если голова не очень нужна, то можешь. Я бы на твоем месте не отдала и пальца.
    
— Да ну! А какая она… по голосу?
    
— Ничего, голос приятный, говорит вежливо и спокойно.
    
— Я не про то. Лет сколько, раз уж ты насквозь все видишь?
    
— Да как сказать… Пожалуй, молодоват голос-то. Но довольно трепаться! Собираемся, пошли! Выполняй приказ — вези на речном трамвае.
    
    * * *
    
Гирин вернулся домой поздно.
    
Они с Симой долго бродили по великолепной липовой аллее Воробьевского шоссе. Сима поведала о несчастной Наде. Гирин обещал сразу же после лекции у художников показать Симе малоизвестную страницу истории Средневековья. Они пойдут в библиотеку и посмотрят на чудовище, причинившее наибольшие муки и вред женщинам всей Европы. Корни ревности и злобы, разрушивших счастье кроткой Нади, идут оттуда. Гирин думал, что понимание этой связи вооружит Симу, а через нее и Надю мужеством, достаточным для того, чтобы справиться с крушением любви.
    
Посадив Симу в троллейбус, Гирин пошел домой пешком, перебирая встревожившие его воспоминания.
    
В квартире все давно спали. Гирин осторожно снял пальто и подошел к столу. На стене висела красочная репродукция. Отвернувшись от темноты ночи, озаренная ярким светом, на краю стола сидела, скрестив ноги, девушка в белом костюме Пьеретты. Она откинулась назад, высоко поднимая розу. Тонкая ткань не скрывала линий ее цветущего тела. Полумаска, скрывавшая часть лица, казалась равнодушной в резком контрасте со сверкающими зубами и приподнятыми беспечным смехом холмиками девичьих щек. Короткая пышная юбочка высоко открывала ноги, переплетенные и согнутые для удержания равновесия. Миг огненного веселья на грани света и мрака, выхваченный и остановленный искусством художника. Секунда — и девушка вскочит на стол, танцуя, или спрыгнет и скроется во тьме ночи…
    
Гирин снял со стены репродукцию, повернул ее так, чтобы не отсвечивало стекло, и прочитал стихотворные строчки, написанные крупным четким почерком наискось в правом нижнем углу:
    
     
      
Если узнаешь, что ты другом упрямым отринут,
      
Если узнаешь, что лук Эроса не был тугим…
     
    
    
Яркое воспоминание тоскливо стеснило грудь, но Гирин отбросил его, подумав, что память, особенно когда дело идет о давно прошедшем, вещь очень коварная. Ведь мы запоминаем преимущественно хорошее, яркое, сильное, а длинные куски незначащей жизни тонут в одинаковой череде дней. Всегда и везде с осторожностью относитесь к воспоминаниям людей старшего поколения. Они вовсе не думают обманывать себя и других, но сами видят вместо прошедшей жизни мираж отобранных памятью ощущений и образов, окрашенных вдобавок тоскливым сожалением о днях выносливой и здоровой молодости, быстро отдыхающей, крепко спящей. И полагающей, что так будет всегда, что естественный конец всего живого ее или не касается, или скрыт в неведомой дали. В общем, получается, как в литературном произведении. Жизнь как будто и настоящая, реальная, но в то же время концентрированная — большие переживания и впечатления заслоняют собой медленные тоскливые дни с их мелкими разочарованиями. Вот так и тут: он, Гирин, вспоминает не действительность прошлого, а некий экстракт самого лучшего, красивого и милого сердцу.
   
   
    
     
Глава 5
     
Две ступени к прекрасному
    
    
Небольшой зал на Кропоткинской оказался сверх ожидания заполненным, и преимущественно молодежью. Пожилых и состарившихся «вельмож» изобразительного искусства можно было узнать в первых рядах по скучающему или нарочито презрительному выражению лиц. Гирин не раз уже встречался с этим удивительным для людей советского общества желанием напускать на себя глупую надменность.
    
Он смотрел в зал внимательным, ничего не упускающим взглядом натуралиста и увидел в шестом ряду Симу, высоко поднявшую круглый твердый подбородок, чтобы смотреть поверх голов. Мгновенное, как искра, ощущение радости объяснило, насколько привлекательна для него эта девушка. Странно, почему именно сейчас, в разгар напряженных поисков, сражений с косностью и лицемерием, с вечным сожалением об упущенном времени.
    
И, несмотря ни на что, вот она сидит, не видя его, в платье кофейного цвета, и ее присутствие в чем-то важнее для него всего остального. Или человеческое сердце всегда остается открыто прекрасному, и каждая встреча с ним обновляет вечное бессознательное ожидание нового, ради которого, собственно, и стоит жить?
    
Гирин скрыл улыбку и вышел на кафедру, не отрывая глаз от Симы. Ее лицо осветилось откровенной радостью. Председательствующий объявил о начале доклада.
    
— Я не назвал бы своего выступления докладом,— медленно и четко сказал Гирин.— Проходя по залу, я слышал некоторые высказывания обо мне и будущем выступлении. Одни, наиболее молодые, говорили, что с удовольствием послушают, как высекут зазнаек и мазилок. Другие, постарше, заявили, что с наслаждением разгромят докторишку, вздумавшего учить художников уму-разуму. Могу вас уверить, что я пришел сюда не для того, чтобы учить, сечь или быть разгромленным.
    
Мне думается, тут не митинг политических противников, не судилище и не стадион. Я рассчитываю здесь подумать над труднейшими вопросами человеческой природы вместе с умными и жаждущими познания людьми. Может быть, впервые за всю историю человечества наука дает возможность решать эти вопросы.
    
Аудитория стихла, заинтересованная необычным выступлением. Гирин продолжал:
    
— В 1908 году на дне Эгейского моря, близ острова Тера, который сейчас ученые считают центром Атлантиды, водолазы нашли остатки древнегреческого корабля первого века до нашей эры — точно не установлено. С корабля, в числе прочих предметов, подняли странный бронзовый механизм: сложное переплетение зубчатых колес, несколько похожее на механизм гиревых часов. В течение полувека ученым не удавалось разгадать тайну этого механизма. Только теперь выяснено, что это своеобразная счетная машина, созданная для вычисления планетных движений, очень важных в астрологии тех времен.
    
Но дело не в машине, а в том, что мы не смогли понять ее назначения до тех пор, пока сами не создали подобных же инструментов, конечно, гораздо более совершенных. И тысячелетия мы стоим не перед примитивной машиной, а перед высочайшим и сложнейшим совершенством биологических механизмов, управляемых теми же законами физики, химии, механики, что и любые созданные нами машины. Только в самые последние годы — между сороковыми и пятидесятыми годами нашего века — совершился небывалый взлет, беспредельное расширение горизонтов науки. Все человечество уверилось в ее могуществе, злом или добром — это зависит от нас.
    
Взлет науки дает нам силу приступить к изучению самого сложного творения природы — мыслящего существа, человека. Мы изучали его и раньше, но наивно думали, что простой скальпель, весы и примитивный химический анализ могут решить вопросы, для понимания которых нужны квантовый микроскоп, электронные анализаторы и счетные машины. Биология и все науки о человеке получили возможность вскрывать особенности организма, прежде недоступные нашему пониманию.
    
Гирин говорил о гигантской длительности пути исторического развития животных, давшего, наконец, человека. Говорил о миллионах тончайших связей, пронизывающих все клетки организма нитями, протянутыми во внешний мир, отзывающимися на различные излучения, световые, тепловые, звуковые, молекулярные, магнитные потоки, несущиеся и вибрирующие вокруг нас. Рассказал о наследственных механизмах, передающих не только всю нужную для создания нового человека информацию, но и огромную память прошлых поколений, отраженных в инстинктах и в подсознательной работе мозга. В последнем находится как бы автопилот, ведущий нас через все обычные изменения окружающей обстановки без участия сознательной мысли, надежно охраняющий от болезней, непрерывно следящий за той регулировкой организма, которую ведут и нервная система, и более древняя система химической регулировки — гормоны, энзимы.
    
Мозг человека — колоссальная надстройка, погруженная в природу миллиардами щупалец, отражающая всю сложнейшую необходимость природы и потому обладающая многосторонностью космоса. Человек — та же вселенная, глубокая, таинственная, неисчерпаемая. Самое главное — это найти в человеке все, что ему нужно теперь же, не откладывая этого на сотни лет в будущее и не апеллируя к высшим существам из космоса, все равно под видом ли астронавтов с других звезд или богов.
    
У человека область подсознательного очень велика. Емкость инстинктивной памяти, в ней заключенной, трудно даже себе представить. В дикой жизни подсознательные психические процессы играют первостепенную роль в сохранении вида, и животные в гораздо большей степени автоматизированы, роботизованы, чем мы это представляли себе раньше.
    
— Дикая жизнь человека,— тут Гирин поднял ладонь высоко над полом,— это вот, а цивилизованная — вот,— он сблизил большой и указательный пальцы так, что между ними осталось около миллиметра.— Мозг — это природа и вселенная, но вселенная не одного лишь текущего момента, а всей ее миллионолетней истории, и опыт мозга отражает не только необъятную ширину, но и изменчивость природных процессов. Отсюда и диалектическая логика — выражение сущности этого мозга, а наша психика, отражающая внешний мир,— это такой же процесс и движение, как все окружающее.
    
Основы нашего понимания прекрасного, эстетики и морали восходят из глубин подсознания и, контактируя с сознанием в процессе мышления, переходят в осмысленные образы и чувства. Простите, знаю, что объясняю плохо. На этом можно и закончить затянувшееся вступление. Остается сказать, что все чаще чувство прекрасного, эстетическое удовольствие и хороший вкус — все это освоенный подсознанием опыт жизни миллиардов предыдущих поколений, направленный к выбору наиболее совершенно устроенного, универсального, выгодного для борьбы за существование и продолжение рода. В этом сущность красоты, прежде всего человеческой или животной, так как она для меня, биолога, легче расшифровывается, чем совершенство линий волны, пропорций здания или гармонии звуков.
    
Надо понять, что я говорю о красоте, не касаясь того, что называется в разных случаях очарованием, обаятельностью, «шармом», того, что может быть (и чаще бывает) сколько угодно у некрасивых. Это хорошая душа, добрая и здоровая психика, просвечивающая сквозь некрасивое лицо. Но здесь речь не об этом, а о подлинной анатомической красоте. Фальшивый же термин «красивость», как всякая полуправда, еще более лжив, чем прямая ложь.— Гирин умолк. Гул прошел по залу, и тотчас же поднялся полный человек с короткой бородкой — эспаньолкой.
    
— Вы, я понимаю, сводите всю нашу эстетику к неким подсознательным ощущениям. Это, право же, хлестче Фрейда! — Оратор повернулся к аудитории, как бы желая разделить с ней свое негодование.
    
Гирин не дал ему высказать второй, очевидно, хорошо подготовленной фразы.
    
— Сводить — выражение, не соответствующее действительности. Не будем играть пустыми словами. Я думаю, что главные устои наших ощущений прекрасного находятся в области подсознательной памяти и порождены не каким-то сверхъестественным наитием, а совершенно реальным, громадной длительности, опытом бесчисленных поколений. Что касается Фрейда, то тут недоразумение.
    
Фрейд и его последователи оперировали с тем же материалом, что и я, то есть с психической деятельностью человека. Но путь Фрейда — спустившись в глубины психики, показать животные, примитивные мотивы наших поступков. Фрейдовское сведение основ психики к четырем-пяти главным эмоциям есть примитивнейшее искажение действительности. Им отброшена вся сложнейшая связь наследственной информации и совсем упущено могучее влияние социальных инстинктов, закрепленное миллионолетним отбором. Наряду с заботой о потомстве оно заложило в нашей психике крепкие основы самопожертвования, нежности и альтруизма, парализующие темные глубины звериного себялюбия. Почему Фрейд и его последователи забыли о том, что человек уже в диком существовании подвергался естественному отбору на социальность? Ведь больше выживали те сообщества, члены которых крепче стояли друг за друга, были способны к взаимопомощи. Фрейдисты потеряли всю фактическую предысторию человека и остались, точно с трубами на пожарище, с несколькими элементарными инстинктами, относящимися скорее к безмозглому моллюску, чем к подлинной психологии мыслящего существа. Моя задача, материалиста-диалектика, советского биолога, найти, как из примитивных основ чувств и мышления формируется, становится реальным и материальным все то великое, прекрасное и высокое, что составляет человека и отличает его от чудовищ, придуманных фрейдовской школой. Разве не ясно?
    
— Допускаю,— сказал, недовольно морщась, художник с бородкой.— Но неужели понятие красоты, особенно красоты человека, его великолепного тела, это только всосанное с молоком матери чувство какой-то правильности устройства, пригодности для продолжения рода? Это нечто животноводческое, даже оскорбительное, для женщин в особенности!
    
— Скажите еще, что оскорбительно быть человеком, потому что имеются кишки, а с ними известные необходимые отправления, и надо есть каждый день,— спокойно и, как показалось Симе, печально ответил Гирин, вызвав смех зала.
    
— Такое понимание не ново,— продолжал он.— В начале нашего века среди ученых было модно упрекать человека в несовершенстве, а природу, его создавшую,— в глупости. Даже, например, Гельмгольц, изучая человеческий глаз, восклицал: «Какой плохой оптик господь бог! Я бы построил глаз куда лучше!» Увы, великий ученый сказал нелепость только из-за формального образа мышления. С диалектикой природы Гельмгольц не был знаком даже отдаленно, иначе он сумел бы понять, что глаз, отвечая нескольким назначениям, частью совершенно противоположным, как чувствительность к свету и резкость зрения, отличается замечательным равновесием этих противоположностей. У нас, прошедших столь большой путь после Гельмгольца, нет еще приборов, чувствующих всего два-три кванта света, как глаз. А его оптическое несовершенство чудесно исправлено в самом мозгу, опытом зрения. Итак, организм человека построен очень сложно и великолепно, но он — создание материального мира, построенного двойственно, диалектически. Организм и сам состоит из множества противоречий, преодоленных колоссально долгим путем развития. У организма нет никаких возможностей выхода за пределы материального, поэтому все наши чувства, понятия, инстинкты представляют собой реакцию на вполне материальные вещи. Так и с чувством красоты: это отражение очень реального и важного, если оно закрепилось в наследственной, подсознательной памяти поколений и стало одним из устоев нашего мироощущения — никак иначе, ничего другого, иначе мы снова опустимся в стоячую воду идеализма. Вся эволюция животного мира — это миллионы лет накопления зернышко за зернышком целесообразности, то есть красоты. А если так, то основные закономерности чувства прекрасного должны поддаваться научному исследованию. Прежде это было невозможно, теперь время пришло!
    
— Невероятно трудно! — воскликнул кто-то из задних рядов.
    
— Конечно, трудно! Все новое и неизвестное трудно. И несомненно, что совместные усилия вас, творцов, собирателей красоты, и ученых скоро приведут к глубокому пониманию прекрасного.
    
— А зачем? — щуря глаза и чуть ли не потягиваясь, спросила высокая женщина, сидевшая у самого подножия кафедры.
    
— В самом деле, зачем? — откликнулось сразу несколько голосов.— Сколько твердили, что разум своим вмешательством убивает творческое вдохновение.
    
— История Моцарта и Сальери, алгеброй гармонию поверить,— презрительно бросил маленький человек с пышной седой шевелюрой.
    
Сима с тревогой наблюдала за Гириным, испугавшись, что лекция, так сильно ее заинтересовавшая, будет прервана. Но этот могучий, крупнолицый человек с глазами одновременно пронизывающими и добрыми, бровью не повел.
    
— Что ж, это хороший пример! Сальери был ученым в своем поиске, и ошибкой его, если мы примем поэтический образ за реальность, было то, что он применил не ту отрасль математики. А так заметим, что гармония уже поверена математикой и машины скоро будут писать симфонии — весьма посредственные, но ведь сколько было посредственности в искусстве всех времен и народов…
    
Сима заметила, как ярко вспыхнули щеки высокой женщины, принявшей самую ленивую позу.
    
— Но остается главный вопрос: зачем? Зачем познавать законы природы, мир вокруг себя,— объяснение этого здесь интеллигентной аудитории было бы просто комичным. Но скажу другое: разве вам, художникам, не интересны и не важны причины, по которым одну вещь мы считаем прекрасной, а другую — нет? Разве вам не нужно понять, что же такое критерий красоты, хорошего вкуса, на чем основано эстетическое удовольствие? Разве вам не хочется знать все это именно, чтобы избежать посредственности, личных ошибок, чтобы лучше вооружиться в борьбе за новые, высшие ступени искусства?.. Разве для вас строгая закономерность форм прекрасного кажется узами, а не ключом, открывающим путь к бездонному разнообразию творений природы? — Гирин обвел взглядом зал и чуть не вздрогнул от звенящего волнением голоса Симы:
    
— Довольно, не теряйте времени, рассказывайте нам об этих законах. Равнодушные пусть уходят или спят…
    
Последние слова девушки потонули в одобрительном гуле, смехе и аплодисментах. Улыбнулся и Гирин, глянув на Симу. Та смутилась и поспешила укрыться за спинами двух мрачного вида дядей, не пошевелившихся с начала выступления лектора.
    
— Хорошо! — голос Гирина неожиданно загремел.— Тогда условимся, что вы меня не перебиваете, каким бы странным вам ни показалось сказанное. А потом я к вашим услугам, спрашивайте, сомневайтесь, критикуйте.
    
Итак, наш организм может отталкиваться только от чего-то вполне реального, стоять на материальной почве. Вот вы, художники, постоянно сравниваете, скажем, соотносительные длины линий на глаз, а как вы это делаете? — В наступившем молчании Гирин продолжал: — Я задал вопрос не для того, чтобы унизить вас, упрекнуть в незнании и показать свою мудрость. Мало людей представляет себе истинный механизм такого, казалось бы, простого процесса, как сравнение двух линий. Мы поворачиваем наши глаза, пробегая ими сначала по одной линии, потом по другой. Более длинная линия потребует более продолжительного поворота глаз. В мышцах, движущих глаз, накопится больше молочной кислоты — токсина усталости, а это на основании опыта нашего мозга и нервной системы даст впечатление относительно большей длины. Точность тут поразительная, потому что разница в количестве токсина усталости будет ничтожнейшая — буквально чуть ли не в несколько молекул. Но в то же время это совершенно материальная основа, использующая химический процесс работы мышц тела.
    
Человек из всего мира высших животных отличается наиболее развитым чувством формы, соразмерять и ощущать которую помогают указанные мышцы глаза. Это чувство использовано природой для выполнения важнейшей задачи — взаимного привлечения разных полов. У древнейших наземных позвоночных — пресмыкающихся — и родственных им птиц основным чувством было зрение, острота которого у них иногда поразительна: грифы с высоты видят лежащую на равнине падаль почти за сто километров. Очень зорки крокодилы и даже маленькие ящерицы, вообще все ящерообразные — зауропсиды, как называют их зоологи. И вот пестрота чешуй, перьев, самая причудливая раскраска или тончайшие оттенки цветов составляют у зауропсид сигналы распознавания, отличия и приманки. У птиц, с их более развитым, чем у пресмыкающихся, мозгом, красочный наряд самца зачаровывает самку и покоряет ее. Чем выше интеллект, тем более сильные средства надо применить, чтобы заставить особи разных полов, и главным образом самку, подчиниться требованиям природы. Определенная гамма цветов просто гипнотизирует чувствительное к этому животное.
    
Пройдем выше по лестнице эволюции. У высших позвоночных — млекопитающих, к которым принадлежим и мы, главным чувством стало обоняние — это ведущее чувство у зверей, хотя и зрение стоит у них довольно высоко в ряду восприятий внешнего мира. Запах — вот главное средство привлечения и очарования разных полов у зверей. Человек, с его более слабым обонянием, возместил недостаток этого чувства предметным, бинокулярным зрением, остро воспринимающим глубину и форму. Сходным зрением обладают многие хищники и обезьяны: чтобы скакать с ветки на ветку на страшной высоте, надо видеть очень точно — так же как и при преследовании добычи. Высокая психическая мощь мозга человека еще больше обострила предметность зрения. Чувство формы стало у нас очень важным ощущением, и это немедленно использовала природа для той же великой задачи продолжения рода. Остро чувствуя форму, кроме цветов, звуков и запахов, мы получили всю гамму ощущений, из которых складывается восприятие красоты. И вот, использовав чувство формы для влечения полов, природа необходимо должна была обеспечить автоматическую правильность выбора, закодировав в форме, красках, звуках и запахах восприятие наиболее совершенного. Тогда предок человека, стоя еще на очень низкой, звериной ступени развития, стал правильно выбирать лучших жен или мужей. Половой отбор стал действовать не только интенсивнее, но и в верном направлении,— словом, все пошло как надо для быстрого восхождения по лестнице исторического развития, все большего совершенствования организма. Потом, когда мы стали мыслить, этот инстинктивный выбор, закодированный так, что он радует нас, и стал чувством красоты, эстетическим наслаждением. А на самом деле это опыт, накопленный в миллионах поколений при определении того, что совершенно, что устроено анатомически правильно, наилучше отвечает своему рабочему, функциональному назначению… Механизм — да! Но в этом механизме длительное историческое развитие заложило программу неизбежного совершенствования, восхождения к лучшему. Вот почему прекрасное имеет столь важное для человека значение.
    
Решительно все виды чувств, доставляющие нам ощущение красоты, в своей основе имеют важное и благоприятное для нашего организма значение, будь то сочетание звуков, красок или запахов. Что линии, которые мы воспринимаем красивыми, гармоническими, построены по строгим математическим закономерностям,— это уже бесспорно. Дальнейшее же раскрытие тайн красоты зависит от точных физических исследований процессов, совершающихся в нашем организме. Но я не буду отвлекаться на то, что еще должно быть сделано,— это целое море интереснейших и загадочных явлений,— а ограничусь разбором примеров красоты человека, физического совершенства его тела.
    
— Неужели все так просто — только анатомическая целесообразность? — вырвалось у красивой золотистой блондинки с черными бровями, сидевшей недалеко от кафедры.
    
— Вы правы,— ответил ей Гирин,— совсем не просто. Это лишь фундаментальные, скелетные основы восприятия, на которых строится вся запутанная гамма нашей психологии и личных вкусов, зависящих уже от индивидуальной структуры, темперамента и опыта. Но надо начинать с этих основ и, найдя в них конец нити, постепенно, осторожно и медленно распутывать весь клубок. В этом без помощи художников обойтись немыслимо.
    
— Но ведь художники издавна занимались познаванием законов красоты, и я не понимаю, о чем вы говорите,— раздраженно перебил человек с бородкой.
    
— Что ж, тогда я не сумел ничего объяснить,— с едва заметной насмешкой отозвался Гирин.— Жаль, что я не подчеркнул с самого начала, что за все тысячелетия существования изобразительного искусства не было ни единой действительно научной попытки объяснить чувство красоты. Каноны, измерения, куча немецких псевдонаучных, лжеантропологических книг, жонглирование словами «объемы, соотношения, каноны» у искусствоведов, переводивших язык искусства в рационалистические понятия. Пропорции человеческого тела тысячекратно измерены одним ученым аббатом в семнадцатом веке. Нельзя не склонить голову перед титаническими усилиями понять красоту в Древней Индии, древней и новой Европе, Китае, Японии! Но нельзя и не видеть всей безрезультатности этих попыток, потому что объяснение искали вне человека. Теперь уже совершенно ясно, что ощущения красоты заложены в глубинах нашего существа. Надо идти дальше и установить причинные закономерности, по которым определенные формы, линии, краски отражаются в нашем сознании «красой ненаглядной». И если говорить о человеческой красоте, то никак нельзя отрывать ее от чувства страсти, потому что ее первоначальная цель — это компас в поиске совершенного, наилучшего для продолжения рода. Однако рассмотрение, даже самое поверхностное, великой сложности строения человека увело бы нас далеко. Вернемся к наиболее простому.
    
Каковы общие отправные точки нашего заключения: человек этот красив? Блестящая, гладкая и плотная кожа, густые волосы, ясные, чистые глаза, яркие губы. Но ведь это прямые показатели общего здоровья, хорошего обмена веществ, отличной жизнедеятельности. Красива прямая осанка, распрямленные плечи, внимательный взгляд, высокая посадка головы — мы называем ее гордой. Это признаки активности, энергии, хорошо развитого и находящегося в постоянном действии или тренировке тела — алертности, как сказали бы физиологи. Недаром актеров, особенно киноактрис, танцовщиц, манекенщиц,— всех, для кого важно их женское или мужское очарование, специально обучают ходить, стоять или сидеть в алертной, мы в просторечии скажем — подтянутой позе. Недаром военные выгодно отличаются от нас, штатских, неспортсменов, своей подтянутостью, быстротой движений. Скажу больше. Обращали ли вы внимание, в каких позах животные — собаки, лошади, кошки — становятся особенно красивы? В моменты высшей алертности, когда животное высоко приподнимается на передних ногах, настораживает уши, напрягает мускулы. Почему? Потому, что в такие моменты наиболее резко выступают признаки активной энергии тела! Неспроста древние греки считали удачными изображения своих богов лишь в том случае, если ваятелю удавался энтазис — то серьезное, внимательное, напряженное выражение — основной признак божества. Вспомните великолепную голову Афины Лемнии — в ней алертность или энтазис может служить образцом для всех остальных скульптур.
    
Итак, тугая пружина энергии, скрученная нелегкими условиями жизни, в живом теле человека воспринимается нами как прекрасное, привлекает нас и тем самым выполняет поставленную природой задачу соединения наиболее пригодных для борьбы за существование особей, обеспечивая правильный выбор. Таково биологическое значение чувства красоты, игравшего первостепенную роль в диком состоянии человека и продолжающееся в цивилизованной жизни.
    
Идеально здоровый человек не испытывает потребностей сморкаться или плевать и обладает лишь слабым собственным запахом. Излишне пояснять, какое большое значение имела такая отличная химическая балансировка организма в дикой жизни, когда человека выслеживали хищники или он сам подкрадывался к добыче.
    
Но это лишь первая ступень красоты, хотя и основная. Пойдем дальше. Что безусловно красиво у человека вне всяких наслоений индивидуальных вкусов, культуры или исключительных расовых отклонений? Скажем, большие глаза и притом широко расставленные, не слишком выпуклые и не чересчур впалые. Чем больше глаза, тем больше поверхность сетчатки, тем лучше зрение. Чем шире расставлены глаза, тем больше стереоскопичность зрения, глубина планов. Насколько ценилась испокон веков широкая расстановка глаз, показывает очень древний миф о красавице, дочери финикийского царя Европе. Ее имя по-древнегречески означает или «широколицая» («широковзорная») или «широкоглазая».
    
Положение глаз в глазных впадинах говорит о состоянии окружающих тканей и точности гормональной регулировки организма: очевидно, что среднее их положение во впадинах — наилучшее. Красивы ровные, плотно посаженные зубы, изогнутые правильной дугой,— такая зубная дуга отличается наибольшей механической прочностью при разгрызании твердой растительной пищи или сырого мяса. Красивы длинные ресницы — они лучше защищают глаз. Нам кажутся они изящнее, если изогнуты кверху,— ощущение верно, потому что отогнутые вверх кончики не дают ресницам слипаться или смерзаться.
    
Анатомическое чутье, заложенное в нас, очень тонко. Подсознательно мы сразу отличаем и воспринимаем как красоту черты, противоположные для равных полов, но никогда не ошибаемся, какому из полов что нужно. Выпуклые, сильно выступающие под кожей мышцы красивы для мужчины, но для женщины мы это не считаем достоинством. Почему? Да потому, что нормально сложенная здоровая женщина всегда имеет более развитый жировой слой, чем мужчина. Это хорошо известно, но так ли уж всем понятно, что это не более как резервный месячный запас пищи на случай внезапного голода, когда женщина вынашивает или кормит ребенка? Попутно заметьте, где на теле женщины располагаются эти подкожные пищевые запасы? В нижней части живота и области вокруг таза — следовательно, эта резервная пища одновременно служит тепловой и противоударной изоляцией для носимого в чреве ребенка. И в то же время этот подкожный слой создает мягкие линии женского тела — самого прекрасного создания природы.
    
Еще пример. Стройная длинная шея немало прибавляет к красоте женщины, но у мужчины она воспринимается вовсе не так — скорее как нечто слегка болезненное. Шея мужчины должна быть некой средней длины и достаточно толстой для прочной поддержки головы в бою, для несения тяжестей. Женщина по своей древней природе — страж, а ее длинная шея дает большую гибкость, быстроту движений головы,— снова эстетическое чувство совпадает с целесообразностью. Наконец, одна из главных противоположностей полов — широкие бедра прямо безобразны у мужчины и составляют одну из наиболее красивых черт женского тела.
    
— Это в домостроевское время, старо! Теперь все изменилось, что и доказывает вашу неправоту. Нет вечных канонов красоты! — бесцеремонно перебила женщина с тягучими движениями и словами, та, которая спросила: «Зачем?»
    
— О-о! Я ожидал подобных возражений. Действительно, в истории человечества было немало периодов, когда здоровые идеалы красоты временно заменялись нездоровыми. Подчеркиваю: я имею в виду только здоровый идеал, канон, называйте его как хотите,— в природе никакого иного быть не могло. Да и во всех культурах в эпоху их наибольшего расцвета и благоденствия идеалом красоты было здоровое, может быть, с нашей современной точки зрения, и чересчур здоровое тело. Таковы, например, женщины, которых породили матриархатные общества Крита и протоиндийской, дравидийской цивилизации, древняя и средневековая Индия. Интересно, что у нас в Европе в Средние века художники, впервые изображавшие обнаженное тело, писали женщин-рахитичек с резко выраженными признаками этой болезни: вытянуто-высоких, узкобедрых, малогрудых, с отвислыми животами и выпуклыми лбами. И не мудрено — им служили моделями запертые в феодальных городах женщины, почти не видевшие солнца, лишенные достаточного количества витаминов в пище. Поредение волос и частое облысение, отодвигание назад границы волос на лбу даже вызвало моду, продержавшуюся более двух столетий. Стараясь походить на самую рахитичную городскую аристократию, женщины выбривали себе волосы надо лбом. Они все одинаковы, эти патологические, трагические фигуры Ев, «святых» Ариадн и богинь пятнадцатого века на картинах Ван-Эйка, Бурдиньона, Ван-Геса, де Лимбурга, Мемлинга, Иеронима Босха, Дюрера, Луки Кранаха, Николая Дейтша и многих других. Ранние итальянцы, вроде Джотто и Беллини, писали своих красавиц в кавычках с таких же моделей, и даже великий Сандро Боттичелли взял моделью своей Венеры типичную горожанку — рахитичную и туберкулезную. Позднее итальянцы обратились к моделям, происходившим из сельских или приморских здоровых местностей, и результаты вам известны лучше, чем мне. Интересно, что печать ослабления здоровья в городских условиях жизни лежит уже на некоторых фигурах позднейших римских фресок — те же, более слабые в солнечном климате следы рахита, нехватки витаминов, отсутствия физической работы.
    
Насколько глубоко непонимание истинно прекрасного, можно видеть в известном стихотворении Дмитрия Кедрина «Красота»: «Эти гордые лбы винчианских мадонн я встречал не однажды у русских крестьянок…» Загипнотизированный авторитетом великих мастеров Возрождения, наш поэт считает выпуклые, рахитичные лбы «гордыми». Находя их у заморенных работой и голодом русских женщин прошлого, что, в общем-то, вполне естественно для плохих условий жизни, он проводит знак равенства между мадоннами и ими. А по-нашему, врачебному, чем меньше будет таких «мадонн», тем лучше.
    
В нашем веке начинается возвращение к этим канонам — ярко выраженные рахитички составляют темы живописаний Мюнха, Матисса, Пикассо, Ван-Донгена и иже с ними. Мода современности ведет к признанию красоты в удлиненном, как бы вытянутом теле человека, особенно женщины,— явно городском, хрупком, слабом, не приспособленном к физической работе, успешному деторождению и обладающем малыми резервами сил. И опять появляются «гордые» рахитические лбы, непомерно высокие от отступающих назад жидковатых волос, некрасиво выпуклые, с вогнутой, вдавленной под лоб переносицей. И опять идеальный женский рост в 157—160 сантиметров сменяется «городским» в 170—175, как бы специально для контраста со странами, где у бедно живущих народов «экономный» женский рост в среднем около 150 сантиметров.
    
— Словом, у вас древние вкусы! — съязвила та же женщина.
    
— Я не говорю здесь ничего о вкусах и не могу обсуждать, правильны они или нет. Безусловно, появление множества женщин городского, нетренированного облика, не делавших никогда долгой и трудной физической работы, должно оказать влияние на вкусы нашего времени. Разве их можно назвать неправильными для настоящего момента? Однако они будут неправильны с точки зрения наибольшего здоровья, мощи и энергии, на какую, так сказать, рассчитан человек. В связи с этим поговорим еще немного о широких бедрах, не имея в виду их красоту, хотя древние эллины, обращаясь к женщинам, частенько восклицали: «Красуйтесь бедрами!»
    
Процесс рождения ребенка у человека более труден, чем у животных, и ведет к более резкому различию полов. Налицо крупное противоречие.
    
Вертикальная походка человека требует максимального сближения головок бедренных костей — этим облегчается бег, равновесие и обеспечивается выносливая ходьба. Но человек рождается с огромной круглой головой, и процесс рождения требует широкого таза с раздвинутыми бедренными суставами. Проклятие Евы, так умело использованное религией,— «в муках будешь рождать детей своих» — существует на самом деле: процесс родов у человека более мучителен и болезнен, чем у животных. В истории развития человека это противоречие возрастало — увеличение мозга требовало расширения таза матери, а вертикальная походка — сужения таза. Разрешением этого противоречия частично явились роднички — незаросшие области на темени ребенка. В момент прохождения через нижнее отверстие таза кости свода черепа ребенка заходят одна на другую, череп сдавливается, и голова приобретает характерную удлиненную форму, впоследствии исправляющуюся. Но мало и этого. Человек рождается абсолютно беспомощным и требует продолжительного кормления материнским молоком, дольше, чем все животные. Из сравнения развития человека и слона — животного, наиболее сходного с ним по долголетию и всем этапам роста, можно думать, что человек родится недоноском и что нормальный срок для беременности у человека должен быть того же порядка, как у слонихи, носящей детеныша 22 месяца. Очевидно, что за такой срок ребенок стал бы значительно больше и его огромная голова обязательно погубила бы мать. И тут пришло на помощь особое биологическое приспособление — возвращение к стадии низших млекопитающих — сумчатых, рождающих недоношенных детенышей. Только у человека вместо сумки — интеллигентность, самоотверженность и нежность матери.
    
А для того чтобы нанести наименьшие повреждения мозгу ребенка, так же как и для того, чтобы выносить его в наилучшем состоянии, мать должна быть широкобедрой. В то же время спутница жизни дикого человека, много бегающая, носящая подолгу добычу, да и ребят за собой, в процессе отбора становится узкобедрой, часто гибнет при родах, рождает ребят менее жизнеспособных. Живущие в наихудших условиях представители человечества — дикие охотники Австралии, пигмеи, многие лесные племена Южной Америки — могут служить примером. Как только люди стали жить более оседло — еще в пещерах Южной Европы, Северной Африки, Азии,— начался отбор могучих широкобедрых матерей, давших человечеству тех его представителей, которые по праву заслужили название хомо сапиенс — человека мудрого. Это происходило во всех частях света, от Японии до Англии — в удобной для жизни средиземноморской полосе, когда обилие животной и растительной пищи, а также изобретение копья и дротика превратили человека из бездомного бродяги в обитателя крепкого жилья.
    
Так, в инстинктивном понимании красоты запечатлелось это требование продолжения рода, слившееся, разумеется, с эротическим восприятием подруги, которая сильна и не будет искалечена первыми же родами, которая даст потомство победителей темного необозримого царства зверей, как море окружавшего наших предков. И что бы там ни говорили законодатели мод и выдумщики всяческих оригинальностей, когда вам, художникам, надо написать образ женщины-обольстительницы, покорительницы мужчин, в серьезном или шутливом, бидструповском, оформлении,— кого же вы рисуете, как не крутобедрую, высокогрудую женщину с осиной талией? Заметим кстати, что тонкая, гибкая талия есть анатомическая компенсация широких бедер для подвижности и гибкости всего тела.
    
Для мужчин тонкая талия, увы, противопоказана, если они хотят быть действительно мужчинами, могучими и выносливыми, как древние эллины. Я уже говорил, что тело человека не имеет скелетной компенсации позвоночнику спереди. Поэтому, для того чтобы носить тяжести, поднимать их, быть выносливым (вспомните об особенностях мужского дыхания), на передней поверхности тела, между ребрами и тазом, должна быть толстая и крепкая мышечная стенка, да что там, целая стена, сантиметров в пять толщиной, как на греческих статуях. Не меньшей мощности пластины нужны и на боковых сторонах — косые брюшные мышцы. Тут уж не до гибкой талии, в этом месте мужчина становится шире, чем в бедрах, зато приобретает великую мощь.
    
А у женщин важнее совсем другие, не поверхностные, а внутренние мышцы, способные в прочной чаше удерживать внутренности при огромной дополнительной нагрузке — ребенке. Помните, все это не для города и даже не для деревни. Создавалось оно в дикой жизни, полной огромного напряжения. Поэтому широкий и крепкий лист поперечной брюшной мышцы стягивает талию глубже косых мышц, до самого лобка, низко поддерживая мышечную чашу живота с помощью еще и пирамидальной мышцы, которая, будучи сильно развита, дает тот плоский живот, о котором мечтают красавицы. Я думаю, что мускульная анатомия вам известна. Упомяну еще, что у хорошо танцующих женщин наиболее сильно развиты средняя и маленькая ягодичные мышцы, а в самой глубине — грушевидная и подвздошно-поясничная. Все они заполняют впадину над вертлугом и дают выпуклую, «амфорную», линию крутых бедер. Можно прибавить развитие самого верхнего конца портняжной мышцы и мышцы, натягивающей широкую фасцию. Если проанализировать мускулатуру превосходно развитых танцовщиц, конькобежек и гимнасток, то мы увидим несколько иное, чем у мужчин, усиление самых верхних частей аддукторов бедренных мышц. Посмотрите на фигуры здоровых, привычных к разнообразному труду деревенских девушек, и вы увидите, что и тут наше эстетическое чувство безошибочно отмечает наивысшую целесообразность.
    
Вот мы и разобрали вторую главную ступень красоты — гармоническое разрешение, казалось бы, губительных противоречий, разрешение, доведенное до той единственной совершенной возможности, которая, как лезвие бритвы, как острие стрелки, качается между противоположностями. Путь нашего познания прекрасного, поисков его везде и всюду, видимо, лежит через поиски этой тонкой линии, сформировавшейся за долгую историю и означающей совершенство в многостороннем преодолении величайших затруднений существования в природе живого мыслящего существа — человека. Позвольте на этом закончить!
    
Короткое молчание всего зала, и сначала с последних скамей, затем и отовсюду раздались аплодисменты, зал одобрительно загудел, послышались голоса: «Очень интересно!», «Спасибо, доктор!» Гирин поклонился и, сойдя с кафедры, оказался окруженным плотным кольцом молодежи. Сима, хотевшая подойти к Гирину, была вынуждена стать в стороне и издалека прислушиваться.
    
Человек с короткой бородкой энергично напирал на Гирина, и только огромный рост выручал его от опасности оказаться затертым возбужденными художниками.
    
— Давно, вы были в ту пору мальчиком,— почти кричал человек с бородкой,— в Ленинграде был такой профессор — биолог Немилов! Он написал книжку «Биологическая трагедия женщины», доказывая, что рок деторождения так тяготеет над ней, что она никогда не поднимется до мужчины. Нет ли во всех ваших высказываниях некоторого э… э… влияния Немилова?
    
— Судите сами. Никакой трагедии у женщины я не вижу. Наоборот, во многом мы, мужчины, можем ей позавидовать. Разность полов существует совершенно реально, и с ней нельзя не считаться — вот тут и есть корень всех недоразумений. Не надо требовать от женщины того, чего она не может или что ей вредно, а во всем остальном она вряд ли уступит мужчине в наше время, когда ей открыты сотни профессий, и в том числе наука. Надо объяснять нашей молодежи реальную разницу между женщиной и мужчиной — об этом мы как-то забыли или были принуждены трудностями индустриализации, потом войны.
    
— Если я правильно вас поняла,— спросила седовласая женщина в больших очках,— эстетическое удовольствие, чувство красоты сильнее от женского тела у мужчины, чем у женщины — от мужского?
    
— Это правильно, и причина заключается в некотором различии воздействия половых гормонов на психику у мужчин, действующих порывами, импульсно, чрезвычайно обостряя восприятие всего, что связано с полом, следовательно, и красоты. Вопрос еще мало изучен, но в общем-то очевидно, что вся гормональная деятельность — вещь очень серьезная для психофизиологической структуры человека, и пренебрегать ею никак нельзя. Могучий половой тормоз — мозг, в природе стимулирующий естественную лень самца и сопротивление самки, у человека уравновешен очень сильной половой системой, еще более усиленной памятью и воображением. Человек обладает таким количеством половых гормонов, какого нет ни у одного животного. Они подавляют естественный протест интеллекта, по-иному поворачивают психическую настройку. Известно, что количество половых гормонов очень важно для энергетического тонуса организма, как, например, насыщение крови кетостеронами. Жизненно необходимо исследовать это и научиться переключать энергию гормонов на другие стороны жизнедеятельности и в то же время не утрачивать всей великой привлекательности и счастья половой любви.
    
— А вот вопрос, который ставит под сомнение все ваши не лишенные остроумия доводы,— вызывающе сказала художница, все время старавшаяся уязвить Гирина. С уверенностью испытанной обольстительницы она выставила стройную ногу, изящно обутую в босоножку на высокой «шпильке».— Женщины всего мира,— продолжала она,— при всех модах и вкусах исправляют вашу премудрую природу обувью на высоких каблуках. И попробуйте отрицать, что это менее красиво, чем ходьба босиком!
    
— И не попробую, потому что в самом деле красивее,— весело ответил Гирин.— Однако следует понять: почему? Что вы можете сказать, кроме того, что каблуки удлиняют ногу и делают маленькую женщину выше? Но ведь и высокие выглядят лучше на каблуках. Почему же так важно это удлинение ног? Не просто удлинение, а изменение пропорции ноги — вот в чем суть каблука. Удлиняется голень, которая становится значительно длиннее бедра. Такое соотношение голени и бедра есть приспособление к бегу, быстрому, легкому и долгому, то есть успешной охоте. Оно было у древнейших представителей нашего вида кроманьонской расы, оно сейчас есть у некоторых африканских племен. Наше эстетическое восприятие каблука доказывает, что мы происходим от древних бегунов и охотников, обитателей скал,— это подсознательное воспоминание о совершенстве в беге. Добавлю, что каблуки придают вашей ноге крутой подъем. Тут эстетика прямо, а не косвенно сходится с необходимостью высокого подъема для легкой походки и неутомимости. Все обладатели крутых подъемов знают, насколько они экономнее в носке обуви, чем люди с обычной или плосковатой стопой.
    
— Значит, мы испортились с древних времен? — не унималась длинноногая художница.
    
— Ничуть, хотя колебания в общих пропорциях у разных народов довольно значительны. Если мы как следует займемся собой, то быстро превратимся в кроманьонцев. Ничего из той наследственности, которую приобрели далекие предки, еще не утрачено. Вот свидетельство тому: как только человек длительное время живет в суровых условиях, но при обилии пищи и здоровом климате, он превращается в высокорослого, с мощной мускулатурой и более длинными ногами. Такими среди населения старой России были староверы, некоторые казаки, поморы. И обратный процесс — неблагоприятные условия жизни, питания, вынашивания и выкармливания детей так же быстро снижают рост и физическую силу и, что очень интересно, приводят к укорачиванию ног, являющемуся компенсацией за утрату части жизненной мощи, без которой длинные ноги не нужны. Затрачивая слишком много энергии на бег, организм быстро сработается и долго не проживет.
    
— А длинные косы у женщин? — спросил кто-то из-за спины Гирина.
    
— Уже отмирающее эстетическое ощущение, уходящее потому, что десятки тысячелетий человек пользуется одеждой. Длинные волосы закреплялись в нашем чувстве прекрасного тогда, когда люди в теплую межледниковую эпоху еще не знали одежды. Возможность прикрыть маленького ребенка от ночного холода у своей груди, защитить от непогоды — вот смысл длинных волос и их значение для выбора лучшей матери.
    
— А почему красивее считается прямой нос? Не все ли равно?
    
— Прямой нос — прямой ход для вдыхаемого воздуха. Для нас, европейцев, северных людей, характерна высокая переносица и высокое нёбо — воздух проходит в горло по крутой дуге и лучше обогревается. Но все это надо еще исследовать. Действительно ли узкие глаза монголоидов — это приспособление к богатому ультрафиолетовыми лучами свету в горах и высокогорных пустынях? Много есть подобных вопросов, которыми вместо расовой демагогии давно должна бы заниматься антропология. Но функциональной антропологии пока еще нет, и мы можем лишь догадываться, какие важные причины сформировали расовые особенности. Кстати, большинство расовых признаков, отвечающих опять же анатомической функциональной целесообразности, не кажутся нам чуждыми и вызывают в общем те же эстетические ассоциации. Все дело в том, что мы, люди вида сапиенс, безусловные сестры и братья по самому настоящему родству. Всего пятьдесят тысячелетий назад нас была лишь горсточка, и эта горсточка породила все великое разнообразие народов, племен, языков, иногда воображавших себя единственными, избранными представителями рода человеческого.
    
— А все-таки это страшно,— вдруг сказала красивая блондинка с черными бровями, смотревшая на Гирина, как на злого вестника.— Все наши представления о прекрасном, мечты и создания искусства… и вдруг так просто — для детей, для простой жизни!
    
— Простая жизнь? Ее нет, мы только по невежеству думаем, что она проста, и постоянно расплачиваемся за это. Очень сложна, трудна и интересна жизнь! Но не понимаю, отчего вам страшно? Оттого, что станет понятно, в чем суть прелести ваших красивых бровей? Брови, назначение которых отводить в сторону пот, стекающий со лба, и не давать ему заливать глаза, должны быть густыми. И при густоте они не должны быть чересчур широкими, чтобы в них не скапливалась грязь, не заводились паразиты. Вот секрет красоты ваших соболиных, узких и густых бровей.
    
Под необидный смех окружающих блондинка прикрыла лицо рукой. Гирин продолжал:
    
— Но это лишь грубая основа нашего понимания причинности тех или других эстетических ощущений. А по этой основе миллионы лет будет плестись прелестный узор очарования синих, серых, зеленых и карих глаз, всевозможных оттенков волос, кожи, очертаний губ и всех других мыслимых комбинаций, число которых не меньше количества атомов в Солнечной системе. Так что же вас страшит?
    
Блондинка умолкла, но тут к Гирину пробился широкоплечий юноша, давно уже не сводивший с него глаз:
    
— Можно вас попросить рассказать еще какой-нибудь пример противоречия в строении человека… такого, исторически сложившегося?
    
— Я боюсь задержать присутствующих. Лучше приходите ко мне, и мы побеседуем.
    
Юноша нервно теребил записную книжку.
    
— Если можно — сейчас. Я должен рассказать своим ребятам сегодня же…
    
— Хорошо,— уступил Гирин.— Вертикальное положение тела человека целиком перенесло вес его передней части, ставшей верхней, на позвоночный столб. Позвонки, особенно поясничные, стали нести вертикальную нагрузку, очень сильную при носке и подъеме тяжестей. В результате одно из наиболее характерных заболеваний человека — всякие болезненные изменения в поясничных позвонках, например, так называемый спондилоз, не говоря уже о болях в пояснице и радикулитах, одолевающих почти каждого человека к старости. Интересно, что такими же заболеваниями страдали вымершие саблезубые тигры — они одни могли посочувствовать человеку. У тех беда пришла в результате развития громадных сабельных клыков в верхней челюсти, удары которых, очевидно, давали очень сильную нагрузку на позвоночный столб, в этом случае не вертикальную, а горизонтальную, но действовавшую также по оси позвоночника. И вот среди сотен скелетов саблезубов, раскопанных в асфальтовых лужах Ранчо ла Бреа в Калифорнии, очень многие имеют признаки спондилоза.
    
— А чем же компенсировалось это противоречие?
    
— Развитием мышц брюшного пресса, вместе с лестничными межреберными мускулами, дающими дополнительную поддержку туловищу. Наибольшим развитием этих мышц, судя по статуям, отличались древнегреческие атлеты. Вспомним хотя бы лисипповского «Апоксиомена» или особенно поликлетовского «Копьеносца». Человек обязательно должен развивать эти мускулы — они жизненно важны во всех случаях.
    
— Вряд ли возможно сопоставлять древнего и современного человека,— сказал тот, ученого вида старик, который вспоминал Немилова.— Прежде всего у нас гораздо больше нервного напряжения, стрессов, чем в первобытной жизни. Отсюда нужно думать, что прежние каноны физической силы и выносливости сегодня неприменимы. Нужна крепкая нервная организация — это главное.
    
— Вы сделали сразу две крупные ошибки. Начну со второй, она проще,— возразил Гирин.— Крепкая нервная организация может быть только на основе полного здоровья, физической крепости и выносливости всего тела. Хилое тело, подвергнутое нервному напряжению, сразу же даст шизоидный комплекс психики. Что касается первобытных людей, живших в постоянной и смертельной опасности, в длительном напряжении охоты и поисков пищи, то их организм выработал способность отдавать сразу огромное количество адреналина для мгновенной форсировки мышечно-двигательной системы. Сильнейшие нервные стрессы, какие случаются у современных людей, кроме войны, всего несколько раз в жизни, заставляли наших предков жить в алертности, напряжении всего тела, расходуя всю пищу, какую только мог потребить организм. Никаких холестериновых накоплений, склероза или инфаркта. Мы унаследовали отличную боевую машину, приспособленную для битв с могучими зверями, и сетуем, что она может своими стрессами погубить наши вялые, не тренированные как надо тела. Я не имею в виду спортивные тренировки — они пока что истощают ресурсы тела. Индийская йога учит накапливать эти ресурсы, но мы еще не взяли ее за образец и не приспособили к нашим нуждам. Вот вам еще пример. Частыми заболеваниями у человека, обязанными не инфекциям и не травмам, являются подагра, отложение солей в суставах, а также образование камней в почках и мочевом пузыре. Это отложение мочевой кислоты, малорастворимого азотистого соединения. В крови почти всех животных, за исключением обезьян и человека, есть особый фермент — уретаза, переводящий мочевую кислоту в растворимую мочевину. Как случилось, что уретаза отсутствует у человека? Можно догадываться, что мочевая кислота, принадлежащая к группе пуринов, к которым относится и кофеин, является стимулятором нервной деятельности. Когда мозг стал ведущим приспособлением в жизни, обезьяне и человеку потребовалось держать нервную систему в постоянной алертности, возбуждении, и это было достигнуто упразднением уретазы. Избыток мочевой кислоты дал необходимую стимуляцию, но за это пришлось расплатиться. Мать-природа ничего не дает своим детям без того, чтобы что-то не взять взамен,— этот важнейший закон мы, защищенные цивилизованными условиями жизни, плохо понимаем.
    
— Довольно! — Самоуверенный щеголеватый человек не очень вежливо отпихнул в сторону юношу с блокнотом.— Нельзя занимать доктора Гирина так долго. У всех еще много вопросов. Как понимать, доктор, что нам доставляют эстетическое удовольствие абстрактные комбинации линий, форм, красок? В какой мере это связано с восприятиями, о которых вы нам рассказывали?
    
— Ни в какой. Я взял одну лишь часть нашего чувства прекрасного, отнюдь не пытаясь охватить всю его широту. И я предупредил, что речь будет лишь о восприятии красоты человеческого тела.
    
— Простите, я запоздал к началу. Но все же, какого вы мнения об абстрактных произведениях искусства? Ведь не будете же вы отрицать их определенное эстетическое воздействие.
    
— Конечно, не буду. Но мне, подчеркиваю, что я говорю лишь как биолог и психолог, кажется, что сущность воздействия абстрактных вещей в том, что они являются памятными знаками. То есть опорными, отправными точками памяти, какими для нас часто являются запахи.
    
— Ага, идешь по улице, и вдруг потянет дымком, и сразу целая картина в голове…
    
— Вы совершенно точно пояснили сущность памятного знака. А знаков может быть великое множество. Часть из них относится к той же подсознательной памяти поколений. Например, вид огня, цвет меда, шум бегущей воды. А еще больше знаков — бессознательных заметок — накапливается опытом индивидуальной жизни, иногда вне анализа с детства.
    
— Позвольте спросить,— визгливым голосом перебила еще одна художница.— Значит, наше восприятие прекрасного в человеческом теле настроено, так сказать, на молодость. Верно?
    
— Совершенно верно!
    
— А что же делать пожилым? — Вопрос прозвучал невпопад, но от всей души.
    
— Подольше оставаться молодыми,— улыбнулся Гирин.— Для этого у человека есть все возможности. Юность — привилегия не только возраста. Она в крепости и плотности тканей тела. Особенно важна плотная и гладкая кожа. Все это показатели отличного физического состояния превосходно отрегулированного организма, который вполне может сохраниться до старости удивительно молодым. Правильный и строгий режим жизни, тренировка…
    
— Режим, тренировка! — презрительно крикнула высоконогая.— А где же свобода и отдых? Человек рожден для счастья, а вы ему — режим!
    
— Разве я? — протестующе возразил Гирин.— В процессе эволюции человек подвергался суровым испытаниям и вышел из них победителем. Но вторая, оборотная, сторона этой победы в том, что его организм рассчитан на испытания и большие нагрузки. Он нуждается в них, и если мы не будем заставлять его работать, даже когда это не требуется городской жизнью, а также не будем устанавливать ему периодами ограничение в пище, неизбежны неполадки и прямые заболевания. Если вы унаследовали от предков, живших здоровой и суровой жизнью, отличный организм, он неизбежно испортится у ваших детей или внуков, коли не заботиться о его нормальной деятельности. А это значит — работа, в том числе и физическая, спорт, пищевой режим. Компенсация за это — красота и здоровье, разве мало? Практически каждый может добиться, чтобы его тело стало красивым, так пластично исправляются наши недостатки, если они еще неглубоки и если мы своевременно позаботимся о них. Пример — перед вами. Оставшись без родителей в Гражданскую войну, я сильно голодал и был порядком заморенным ребенком. А теперь, как видите…— Гирин повел могучими плечами.
    
Юноша, в очках с толстой черной оправой и сам весь черный и смуглый, ринулся к Гирину из задних рядов.
    
— Пожалуйста, на минутку! Вы говорили о тонкой границе между двумя противоположными назначениями или процессами и употребили образное сравнение со стрелкой, трепещущей между противоположными знаками. Но ведь тогда математически — это нуль, а красота, как совершенство, тоже математически — нуль. Или, по-другому, красота есть и целесообразность, и жизненная энергия вместе. В ней замкнутая двойственность нуля.
    
Гирин круто остановился.
    
— Знаете, это очень глубокая мысль! Право, мне не приходило в голову. Индийские математики, открывшие нуль за много столетий до европейской мысли, считали его абсолютным совершенством, числом, в котором, по их выражению, «двойственность приходит в существование». Красота, как нулевая линия между противоположностями, как линия наиболее верного решения диалектической проблемы, как то, что содержит в себе сразу обе стороны, обе возможности,— очень верная диалектическая формулировка. Вы молодец!
    
Гирин вытащил маленький блокнот, быстро написал номер телефона, сунул в руку покрасневшему от удовольствия юноше и окончательно повернулся спиной к своим слушателям. Не обращая более ни на кого внимания, он подошел к Симе, и та смутилась, увидев, что общее любопытство перенеслось на нее. Гирин заглянул под опущенные ресницы.
    
— Если вы не заняты, то пойдемте пешком. Я волнуюсь на выступлениях и теряю зря много нервной энергии.
    
— А мне иногда казалось, что вы мощны и бесстрастны, как мыслительная машина,— возразила Сима.— Конечно, пойдемте, я свободна целый день.
    
Улица встретила их дождливым ветром. Сима шла, чуть наклоняя голову и искоса поглядывая на Гирина. Она морщила короткий нос от щекотки дождевых капель, и тогда ее лицо становилось недовольным и лукавым.
    
Брызги воды поблескивали в густых, круто вьющихся волосах.
    
— А две ступени красоты не испугали вас? Одна красивая дама…— начал Гирин.
    
— Заметила. Смотрела на вас, как на Мефистофеля, или по меньшей мере как верующая — на богохульника. Но я испугалась тоже своего незнания. В этом есть что-то устрашающее, как провал.
    
Гирин рассмеялся, и Сима покраснела.
    
— Я знаю, что сказала не так. Вам трудно понять, как можно жить так мало понимающей мир и жизнь. И знаете, кого вы мне напомнили? — Сима внезапно сменила свою тихую, почти грустную речь на смешливую интонацию.— Только не будете сердиться?
    
— Не буду. Только сперва я хочу сказать, что вы не так поняли мой смех. Чувство незнания часто посещает меня, и провалы в образовании мне хорошо знакомы. Да, да, вижу, что не верите, а это так. Ну, на кого я был похож?
    
— На медведя или кабана, окруженного собаками. Наскакивает одна, молниеносный поворот, клацанье клыков, и псина летит в сторону, вторая — и опять то же.
    
— Вы любите животных? — смеясь, спросил Гирин.— Вообще или только собак?
    
— Животных вообще люблю, а собак не всех. Я перестала любить сторожевых псов после фашизма, войны, концлагерей. Это гнусно — злобные псы, травящие, выслеживающие, терзающие людей. Читая об этом или смотря фильмы, я всегда жалела, что человек утратил свою первобытную сноровку, когда ему ничего не стоило разогнать десяток этих мерзких зверей. А что хорошего в свирепых собачищах на некоторых дачах под Москвой? Давящаяся от злобы тварь за забором!
    
Гирин с любопытством слушал ее энергичную речь. Сима, видимо, когда была очень убежденной, говорила отрывисто.
    
— Пойдем когда-нибудь в зоопарк. Я люблю бродить там, смотреть на зверей и думать о биологических законах.
    
— О, пойдемте, обязательно! Жаль, что плохая погода, а то можно бы сейчас. На троллейбус, и через пять остановок — на Кудринской. Вы, кажется, еще мало знаете Москву?
    
— Чтобы как следует освоиться в Москве, надо несколько лет, если только не стать шофером. Я не могу отвыкнуть от прямоугольной планировки Ленинграда.
    
Сима задумчиво посмотрела в затуманенную моросящим дождем даль Садовой, забитой ревущими грузовиками.
    
— Хотите, пойдемте ко мне? Я напою вас чаем и ручаюсь за качество. Моя приемная мать была знатоком, от нее узнала я некие тайны заварки.
    
— Была? — подчеркнул слово Гирин.
    
— Она умерла в пятьдесят шестом.
    
— Сколько же вам было лет тогда?
    
— Двадцать два. Я — 1934 года рождения.
    
— Никогда бы не думал! Мне казалось, что сейчас вам двадцать два — двадцать три, а я, как профессионал, ошибаюсь редко.
    
— Ничего не поделаешь — мне двадцать восемь.
    
— Вы замужем?
    
Сима повернула лицо к Гирину своим точным и резким движением.
    
— Вы начинаете неожиданно для меня спускаться с небес на землю!
    
— И очень хорошо — в небожители не гожусь. Но все же — почему?
    
— Замужняя женщина стала бы с вами прогуливаться по улицам, едва познакомившись? Тем более приглашать к чаю?
    
— Что ж тут такого?
    
— С моей точки зрения ничего. Потому и приглашаю. Но я одна. А представьте себе мужа, воспитанного по всем правилам мещанских понятий, что никакая дружба между мужчиной и женщиной невозможна, что если идет пара по улице, то только в совершенно определенных случаях. У нас даже в знаменитой песне поется, что бескорыстна мужская дружба. А женская?
    
— Знаете, это так,— помолчав, согласился Гирин.— Плохой я психолог.
    
— Психолог-то вы, наверное, хороший, а вот жаль, что ваша наука так мало занимается моралью и этикой.
    
— Вы опять правы, Сима, даже не знаете, до какой степени. Так как насчет чаю?
    
— Пойдемте. Я живу близко отсюда — вон тот переулок направо.
    
Они шли молча весь оставшийся путь, время от времени встречаясь глазами. И каждый раз теплый толчок в сердце подтверждал Гирину, как хорошо, что в еще чужом огромном городе живет эта удивительная девушка и ему посчастливилось встретить ее. Удивительная? Казалось бы, ничего необычайного не было в Симе. Величина ее серых глаз? Но ведь не так уж мало большеглазых, хотя такие, как Сима, редкость. Прекрасная фигура? Пожалуй, поклонники моды ее бы забраковали. Комбинация черных волос, серых глаз и очень гладкой, смуглой кожи? Нет, не то… Может быть, самое удивительное и есть эта сумма неброских черт, в целом куда более прекрасная, чем самая эффектная внешность… «Нечего сказать,— внутренне улыбнулся Гирин,— ясное у меня мышление. „Неуловимое совершенство“; вот, может быть, верное определение Симы. Нет, неверно, оно не неуловимое, а очевидное настолько, что, кажется, нет мужчины, да и женщины, которые не провожали бы Симу несколько озадаченным взглядом, сначала не заметив в девушке ничего особенного. Да-а, теоретик красоты запутался. О, нашел! Математическое выражение, то самое, о котором говорил молодой математик,— „диалектическая двусторонняя гармония, нуль-линия“». Сима и «нуль» — это показалось Гирину комичным, и он расплылся в улыбке.
    
— Что-нибудь вспомнили? — спросила Сима.
    
— Думал о вас, о привлекательности вообще и вашей в частности. Вашему античному лицу идет решительно все — любая прическа, любая шляпа, кепка. Благодарите за этот дар природу и одевайте что угодно,— сказал Гирин.
    
— Вы находите, что у меня каменная физиономия греческой статуи? — поморщилась Сима.
    
— Не может быть худшего заблуждения! — свирепо возразил Гирин.— Я имею в виду древний средиземноморский тип: правильные мелкие черты, твердый очерк подбородка, большое расстояние от глаз до высоких и маленьких ушей, короче, именно ваше лицо. Этот тип впоследствии был изменен на крупные черты, от примеси переднеазиатских и кавказских народностей, но и сейчас нередко проступает, чаще всего в Средиземноморье.
    
— Какая же привлекательность, если смешно?
    
— Смешон я, а не привлекательность.
    
Сима пожала плечами, показав одним этим жестом и непонимание, и легкую насмешливость. Они подошли к старому небольшому особняку с мезонином, стоявшему в тесном дворике с несколькими чахлыми деревцами. Красно-коричневая окраска облезла, местами осыпалась и штукатурка, показывая полусгнившую косую решетку дранки. Маленький дом, вероятно обреченный в недалеком будущем на снос, был не в чести у жилищного хозяйства.
    
— Ко мне сюда,— смущенно сказала Сима, направляясь к наружной железной лестнице, ведущей на обращенную во двор часть мезонина. Она открыла ключом обитую черной клеенкой дверь.
    
— Дом неказист, зато я практически живу в отдельной квартире. Снимайте пальто тут.— Сима зажгла свет, и Гирин увидел себя в передней величиной со шкаф. «Практически отдельная квартира» была комнатой под самой крышей. Часть комнаты отделили и превратили в крошечную кухню с отгороженным в углу душем. И все же, по теперешним московским нормам, Сима жила просторно, комната ее была больше гиринской.
    
Сима усадила гостя на диван и скрылась в кухне. Гирин с любопытством осмотрелся. Ничто так не раскрывает характер человека, как его жилье. Широкая тахта, тяжелый столик из старого темного дуба, жесткий ковер на полу — все было порядком потерто и безукоризненно чисто. Чистота приятно поразила Гирина, потому что, судя по пятнам на потолке от протекающей крыши, комнату нелегко было держать в таком блестящем порядке.
    
Широкое зеркало в свободном конце жилища и привинченный там же к стене круглый стержень озадачили было Гирина, пока он не вспомнил о художественной гимнастике. Единственной ценной вещью было пианино, раскрытое, с нотами на подставке. На стенах висели две репродукции в простых рамах: одна с акварели Борисова-Мусатова, другая — «Звенигород» Рериха.
    
Неприкрытая бедность и простота обстановки почему-то тронули Гирина, который сам был спартанцем в отношении вещей. Он встал и, подойдя к пианино, принялся разглядывать ноты. «Элегия» Рахманинова — нежная, звенящая вещь. Незаметно для себя Гирин стал перебирать клавиши. Посыпались пригоршни высоких нот, понижаясь и затихая.
    
Почувствовав появление Симы, Гирин обернулся. Девушка смотрела на него с радостным удивлением. Ее глаза потемнели и стали еще огромнее. «Как принцесса с Марса»,— подумал Гирин и сказал:
    
— Я больше всего люблю Рахманинова.
    
— Это не мое, это Риты,— ответила Сима.— Она готовит выступление. «Элегия» хорошо подходит к ее плавным и как бы вьющимся движениям своей напевностью и разливом звуков.
    
— Рита ваша подруга! О, как я сразу не понял — Рита Андреева! Я давно знаю ее — вернее, ее отца.
    
— Вот как? Она моя лучшая приятельница, близкий друг.
    
— Действительно, мир узок. А какая музыка выбрана вами для себя?
    
— Адажио из балета «Эгле, королева ужей».
    
— Никогда не видел и не слыхал.
    
— Это новая вещь литовского композитора Бальсиса. Хотите, сыграю, но только потом, чай остынет. Садитесь вон туда. Мне кажется, что вы должны любить крепкий чай?
    
— Угадали, хоть это и не типично для непутешественника.
    
— Но вы же воевали? Разве это не путешествие?
    
— И снова вы правы.
    
— Вы говорите так, будто скрываете удивление. Почему бы мне не делать логических умозаключений?
    
«В самом деле,— подумал Гирин,— почему бы Симе и не делать их?»
    
Сима налила чай в пестрые чашки и присела на тахту около стула Гирина. Именно присела, хотя Сима и сидела в свободной и спокойной позе, Гирину казалось, что она вот-вот встанет, легко, быстро и резко. Это-то впечатление скрытой готовности, силы и внимания поразило Гирина в первый же момент встречи.
    
— Положите на полку, пожалуйста, вам будет свободнее на столе,— Сима подала ему две маленькие книжки в белой бумажной обложке.
    
Около Гирина в углу высилась полка из некрашеного дерева, заполненная множеством книг. Уголком глаза заглянув туда, Гирин отметил: «Ни одного полного собрания сочинений». Он взял книжки, показавшиеся знакомыми, и вдруг воскликнул:
    
— Шкапская, вы ее любите?
    
— Очень. А вы разве тоже? Странно…
    
— Почему?
    
— Стихи ее женские, и многим они кажутся, как бы сказать…
    
— Знаю. Воспеванием примитивных, чуть ли не животных чувств. Как и всякое враждебное мнение, это утрировано. Мы автоматически утрируем то, что нам не нравится, но мало кто это понимает. Иначе меньше было бы внимания тому худому, что говорят про людей. Не знаю, замечали ли вы, что плохое мнение всегда представляется нам весомее хорошего, хотя бы к тому не было ни малейшего основания. В основе этого лежит тот же психологический эффект, который заставляет нас пугаться неожиданного звука: опасение и настороженность зверя в диком мире или индивидуалиста-собственника в цивилизованном.
    
— Как интересно, Иван Родионович! Вы объясняете мне то, что я инстинктивно, или называйте это женской интуицией, сама чувствую.