1 2 
Бальзаминов. Я не смею вам этого открыть-с.      

Раиса. Отчего же?      

Бальзаминов. Вам, может быть, будет противно   меня слушать-с.      

Раиса. Нисколько не противно: даже   совсем напротив.      

Бальзаминов. В таком случае-с позвольте вам   выразить, что эта женщина – вы самые-с и есть-с.      

Раиса. Ах, скажите! Я этого никак не   ожидала.      

Бальзаминов. Могу я сколько-нибудь надежду   иметь-с или нет-с?      

Раиса. Я еще ничего не слыхала от вас.      

Бальзаминов. Для моей любви нет слов-с. Я бы   и желал выразить-с, но никак не могу-с.      

Раиса. Говорите хотя то, что можете   сказать!      

Бальзаминов. Одно только я могу сказать-с,   что сам себе тиран.      

Раиса. Какое же в этом тиранство?      

Бальзаминов. Самое жестокое тиранство-с.   Ежели человек влюблен-с, и даже не спит ночи, и не знает слов-с…      

Раиса. Вы давно в меня влюблены?      

Бальзаминов. В четверг после обеда, на   прошлой неделе.      

Раиса. Так это недавно! Лукьян   Лукьяныч любит Анфису полтора года.      

Бальзаминов. И я могу-с… даже больше.      

Раиса. Ну, это еще неизвестно. Может   быть, вы непостоянный кавалер?      

Бальзаминов. Я считаю это в мужчинах за   низкость-с.      

Раиса. Коли вы влюблены, отчего же вы   мне письма не написали? Влюбленные всегда пишут письма.      

Бальзаминов. Я не смел-с. А ежели вы так   снисходительны, то я первым долгом почту написать вам даже нынче. А вы мне   напишете на ответ-с?      

Раиса. Отчего же не написать.      

Бальзаминов. А ежели бежать-с, вы согласны   будете?      

Раиса. Уж это очень скоро.      

Бальзаминов (становится на колени).   Сделайте такое одолжение-с! Лукьян Лукьяныч тоже хотят увезти вашу сестрицу,   так уж и я-с, чтобы вместе-с…      

Раиса. Ну хорошо, я подумаю. Встаньте!   Ну, увидит кто-нибудь? Вон Химка бежит.      

       

Бальзаминов   встает. Вбегает Химка.      

       

Химка (подает Бальзаминову письмо).   Вот письмо, вот письмо! Батюшки, страсти! Проснулись, все проснулись! (Убегает.)      

Раиса. Ах, как же быть! Куда же мне   вас деть? Через двор теперь нельзя.      

Бальзаминов (оглядывается по сторонам и   подпрыгивает). Что же я-с? Как же я-с? А-я-яй! А-я-яй!      

Раиса. Разве через забор? Вы умеете?      

Бальзаминов. Раз, два, три-с… раз, два, три   – и там-с.      

Раиса. Так ступайте скорей!      

Бальзаминов. Сейчас-с! (Бежит за куст и   лезет на забор налево.)      

Раиса. Не туда, не туда! Это в чужой   сад.      

       

Бальзаминов   не слушает.      

 Явление шестое      

       

На   левой стороне. Белотелова и Красавина выходят из беседки и   останавливаются на ступенях.      

       

Белотелова. Ты говоришь, что разбойники на   ходулях ходят? Может быть, это колокол льют.      

Красавина. Уж это так точно, поверь моему   слову! Вот видишь – забор. Так выше этого забора у них ходули.      

       

Бальзаминов показывается на заборе.      

       

Белотелова. Ах! Вот они. (Убегает в   беседку.)      

       

Сваха   от испуга садится на ступеньке.      

       

Бальзаминов (спрыгнув с забора).   А-я-яй! Ой-ой-ой!      

Раиса (за забором). Что с вами?      

Бальзаминов. В крапиву-с.      

Раиса. Ну, прощайте! (Уходит.)      

       

Явление седьмое      

       

Красавина и Бальзаминов.      

       

Красавина. Ах ты, батюшки мои, как   перепугал, окаянный! Все сердце оторвалось. Чтоб тебе пусто было!      

       

Бальзаминов выходит из-за куста.      

       

Ишь тебя   где луканька-то носит!      

Бальзаминов. Где же это я? Вот и ты здесь!      

Красавина. Я-то здесь; ты-то как попал?      

Бальзаминов. Я оттуда…      

Красавина. Видно, хорошо приняли, да,   может, и угостили чем-нибудь? Шенпанским, что ли, чем ворота запирают? Аль   собаками травили?      

Бальзаминов. Ты меня выведи как-нибудь   отсюда.      

Красавина. Тебя-то? Скажи ты мне, варвар,   что ты с нами сделал? Мы дамы тучные, долго ли до греха! Оборвется сердце – и   конец. Нет, мы тебе руки свяжем да в часть теперича.      

Бальзаминов. Да за что же?      

Красавина. А за то, что не лазий по   заборам! Разве показано по заборам: ворам дорогу указывать? Ты у меня как   хозяйку-то испугал, а? Как? Так что теперь неизвестно, жива ли она там в   беседке-то! Вот что, друг ты мой!      

Бальзаминов. Что же это такое? Боже мой!   Несчастный я человек!      

Красавина. Ты полно сиротой-то   прикидываться! Ты скажи, как тебя счесть? За вора?      

Бальзаминов. Да какой же я вор?      

Красавина. А за что за другое, так тебе же   хуже будет. Она честным манером вдовеет пятый год, теперь замуж идти хочет, и   вдруг через тебя такая мараль пойдет. Она по всем правам на тебя прошение за   свое бесчестье подаст. Что тебе за это будет? Знаешь ли ты? А уж ты лучше, для   облегчения себя, скажи, что воровать пришел. Я тебе по дружбе советую.      

Бальзаминов. Ах, боже мой! Да как же это,   страм какой! Акулина Гавриловна, сделай милость, выпусти как-нибудь!      

Красавина. Теперь «сделай милостью», а   давеча так из дому гнать! Ты теперь весь в моей власти, понимаешь ты это? Что   хочу, то с тобой и сделаю. Захочу – прощу, захочу – под уголовную подведу.   Засудят тебя и зашлют, куда Макар телят не гонял.      

Бальзаминов. Долго ль меня напугать? я   человек робкий. Уж я тебе все, что ты хочешь, только ты не пугай меня.      

Красавина (встает). Ну вот что: две   тысячи целковых.      

Бальзаминов. Где же я возьму?      

Красавина. Уж это не твое дело. Будут.   Только уж ты из-под моей власти ни на шаг. Что прикажу, то и делай! Как только   хозяйка выдет, говори, что влюблен. (Показывая на забор.) Там тебе   нечего взять, я ведь знаю; а здесь дело-то скорей выгорит, да и денег-то впятеро   против тех.      

Бальзаминов. Что же это такое? Я умру. В   один день столько перемен со мной! Это с ума сойдешь! Я тебя золотом осыплю.      

Красавина. Завтра приду к тебе, условие   напишем; а теперь говори одно, что влюблен. (Заглядывает в беседку.) Домна   Евстигневна! выходи, ничего!      

       

Белотелова выходит.      

 Явление восьмое      

       

Бальзаминов, Красавина и Белотелова.      

       

Белотелова. Как я испугалась, думала, умру.      

Красавина. Ты б выпила чего-нибудь   покрепче! От испугу это хорошо.      

Белотелова. Я выпила.      

Красавина. Ну и ничего, и пройдет. Ты не   бойся, это знакомый, он по ошибке. (Берет Балъзаминова за руку и хочет   подвести к Белотеловой.)      

Бальзаминов (тихо). Уж оченно они   полны.      

Красавина. Ты еще разговаривать стал! (Подводит.)   Вот тебе Михайло Дмитрич Бальзаминов. (Балъзаминову.) Целуй ручку!      

       

Бальзаминов   целует.      

       

Белотелова. Зачем же вы?      

Бальзаминов. Влюблен-с.      

Красавина. Ну да, влюблен. Так точно. Это   он верно говорит. Вот и потолкуйте, а я по саду погуляю. (Уходит за кусты.)      

Белотелова. Лучше сядем.      

       

Садятся   на скамейку.      

       

Как же   это вы?      

Бальзаминов. Через забор-с.      

Белотелова. Отчего через забор?      

Бальзаминов. От любви-с. Вы не сердитесь на   меня-с?      

Белотелова. Нет, я никогда не сержусь. Я   добрая. Вы что делаете?      

Бальзаминов. Я? ничего-с.      

Белотелова. И я тоже ничего. Скучно   одной-то ничего не делать, а вместе веселее.      

Бальзаминов. Как же можно-с, гораздо   веселее!      

Белотелова (кладет руку на плечо   Бальзаминову). Вы хотите вместе?      

Бальзаминов. Даже за счастие почту-с.      

Белотелова. Я очень добрая, я всему верю;   так уж вы меня не обманите.      

Бальзаминов. Как же это можно-с! Я за   низкость считаю обманывать.      

Белотелова. Ну хорошо! Вы меня любите, и я   вас буду…      

Бальзаминов. Покорнейше благодарю-с.   Пожалуйте ручку поцеловать!      

Белотелова. Нате! (Дает руку.) А то   подвиньтесь поближе: я вас так… (Бальзаминов подвигается, она его целует.)      

       

Сваха выходит из-за кустов.      

       

Красавина. Ну вот и прекрасно! Значит,   делу конец!      

Белотелова (встает). Пойдемте в   беседку.      

Бальзаминов (Красавиной). Мне бы   домой-с.      

Красавина. Мы лучше его отпустим. Ты   ступай! Поцелуй ручку и ступай! Так прямо, из калитки в ворота, никто тебя не   тронет.      

Бальзаминов (целует руку у Белотеловой).   Прощайте-с.      

Белотелова. До свидания.      

Красавина. До завтра, до завтра.      

       

Бальзаминов уходит.      

       

А мы вот   с тобой потолкуем. Ну, как тебе?      

Белотелова. Он мне понравился. Ты мне его!      

Красавина. Ну, его так его. Все это в   наших руках. Вот у нас теперь и пированье пойдет, дым коромыслом. А там и вовсе   свадьба.      

Белотелова. Свадьба долго; а он чтоб и   прежде каждый день… ко мне…      

Красавина. Стоит об этом толковать. Что ж   ему делать-то! Так же бегает. А уж теперь пущай тут с утра до ночи.      

Белотелова (смеется). Вот мне теперь   гораздо веселей.      

Красавина (смеется). Ах ты,   красавица моя писаная! Ишь ты, развеселилась! Вот я тебя чем утешила. Еще ты   погоди, какое у нас веселье будет!      

       

Смеются   обе.      

       

Пойдем в   беседку, я тебя проздравлю как следует.      

       

Уходят.      

       

 Картина третья      

       

Лица      

       

Бальзаминова.      

Бальзаминов.      

Чебаков.      

Красавина.      

Матрена.      

       

Комната   у Бальзаминовых та же, что и в первой картине.      

       

Явление первое      

       

Бальзаминова (одна). Ах, как я долго   проспала! Уж смеркается. В голове так тяжело, и сны всё такие снились страшные.   Все Мишу во сне видела. Уж разумеется, о чем думаешь, то и во сне видишь.   Где-то он теперь? А что-нибудь либо делается с ним, либо сделается необыкновенное.   Сна-то никак не распутаю; уж очень много видела-то я. Чего-чего не было! Я   отроду таких снов не видала. Вот кабы умного человека найти, сейчас бы и   посоветовалась, а одной не разобрать. Вот разве как вдвоем с Матреной не   разберем ли. Ум хорошо, говорят, а два лучше. Простая она женщина-то,   необразованная совсем; пожалуй что в снах-то понятия-то большого не имеет. Ведь   простой человек спит крепко, а если что и видит, так ему все равно, у него на   это понятия нет. Матрена!      

       

Входит   Матрена.      

       

Явление второе      

       

Бальзаминова и Матрена.      

       

Бальзаминова. Ты, Матрена, умеешь сны   разбирать?      

Матрена. Да что их разбирать-то! Мало ли   что снится!      

Бальзаминова. Конечно, не всякий сон к   чему-нибудь; бывают сны и пустые, так, к погоде. А вот ты заметь, коли чему   быть, так непременно прежде сон увидишь.      

Матрена. Да чему быть-то! Быть-то   нечему!      

Бальзаминова. Разные перевороты могут быть с   человеком: один из богатства в бедность приходит, а другой из бедности в   богатство.      

Матрена. Не видать что-то этих   переворотов-то: богатый богатым так и живет, а бедный, как ни переворачивай   его, все бедный.      

Бальзаминова. Как ты глупо рассуждаешь! Разве   не бывает, что на дороге находят значительные суммы? Ну вот Миша жениться может   на богатой: вот богат и будет.      

Матрена. Оно точно, что говорить! Чем   черт не шутит! Только уж на редкость это дело будет, как наш да на богатой   женится!      

Бальзаминова. Разумеется, на редкость. А   все-таки может случиться; такие ли еще дела бывают.      

Матрена. Что говорить! Всяко случается.   На грех-то, говорят, и из палки выстрелишь.      

Бальзаминова. Ну вот видишь ли! Значит, что ж   мудреного, что Миша женится на богатой? Вот в этаком-то случае сон-то и много   значит, когда ждешь-то чего-нибудь. Такой уж я, Матрена, сон видела, такой   странный, что и не знаю, чему приписать! Вижу: будто я на гулянье, что ли,   только народу, народу видимо-невидимо.      

Матрена. Это к снегу, говорят.      

Бальзаминова. К какому же снегу! Что ты, в   уме ли! В августе-то месяце!      

Матрена. Ну, так к дождю.      

Бальзаминова. Да и не к дождю.      

Матрена. Ну, а коли не к дождю, уж я   больше не умею сказать, к чему это.      

Бальзаминова. Не умеешь, так и молчи, а то ты   только перебиваешь. Я уж и так половину перезабыла; уж очень много со мной во   сне приключениев-то было. Только тут ли, после ли, вдруг я вижу корабль. Или   нет, корабль после.      

Матрена. Уплывет что-нибудь.      

Бальзаминова. Погоди! Сначала я вижу мост, и   на мосту сидят всё бабы с грибами и с ягодами…      

Матрена. Мост – это с квартиры съезжать   на другую.      

Бальзаминова. Постой, не перебивай ты меня!   Только за мостом – вот чудеса-то! – будто Китай. И Китай этот не земля, не   город, а будто дом такой хороший, и написано на нем: «Китай». Только из этого   Китая выходят не китайцы и не китайки, а выходит Миша и говорит: «Маменька,   подите сюда, в Китай!» Вот будто я сбираюсь к нему идти, а народ сзади меня   кричит: «Не ходи к нему, он обманывает: Китай не там, Китай на нашей стороне».   Я обернулась назад, вижу, что Китай на нашей стороне, точно такой же, да еще не   один. А Миша будто такой веселый, пляшет и поет: «Я поеду во Китай-город   гулять!»      

Матрена. Ну уж это, вот режь ты меня   сейчас на части, ни за что не пойму, к чему приписать!      

Бальзаминова. Где тут понять! Да это что!   Много я еще чудес-то видела, и все-то Миша в глазах, все-то Миша.      

Матрена. Все сокрушаешься об нем, об его   малом разуме, вот и видишь.      

Бальзаминова. То он пляшет, то догоняет   кого-то, то за ним кто-то гонится. То пропадет куда-то, то вдруг явится.      

Матрена. Да это и наяву все так же: то   пропадет, то явится. Вот давеча пропал, а теперь, гляди, явится. Хоть бы его в   суде за дело за какое присадили: поменьше бы слонялся, слоны-то продавал.      

Бальзаминова. Какое уж ему дело давать, по   его ли разуму?      

Матрена. Да вот он, на помине-то легок.      

       

Входит   Бальзаминов.      

 Явление третье      

       

Те   же и Бальзаминов.      

       

Бальзаминов (садится). Ну, маменька,   кончено.      

Бальзаминова. Значит, благополучно?      

Бальзаминов. Еще как благополучно-то! Так,   маменька, что я думаю, что не переживу от радости. Теперь, маменька, и дрожки   беговые, и лошадь серая, и все… Ух, устал!      

Бальзаминова. А какой я без тебя сон видела!      

Бальзаминов. Что сон! Со мной наяву то было,   что никому ни в жизнь не приснится. У своей был… и у той был, что сваха-то   говорила, у Белотеловой, я фамилию на воротах прочел, как выходил оттуда; а   туда через забор…      

Матрена. Ишь ты, нелегкая-то тебя носит!      

Бальзаминов. Молчи ты! Ты еще не знаешь, с   кем ты теперь говоришь! Маменька, вот они, мечты-то мои! Ан вот правда выходит.   Ух, дух не переведу!      

Бальзаминова. Что, богато она живет?      

Бальзаминов. Богато. Дом, лошади, сад,   деньги, все…      

Бальзаминова. Значит, правду сваха-то   говорила, что денег счету нет?      

Бальзаминов. Правду.      

Бальзаминова. Ну что ж ты?      

Бальзаминов. Женюсь.      

Бальзаминова. На ком?      

Бальзаминов. На обеих.      

Матрена. Что ты татарин, что ли!   Очувствуйся хоть малость!      

Бальзаминова. Что это ты, Миша, право!   Обрадуешься, так уж себя не помнишь! Говоришь такие слова, что ни на что не   похоже.      

Бальзаминов. Погодите, постойте! А то я   помешаюсь в мыслях. Этакое счастье и вдруг, в один день…      

Матрена. Не было ни гроша, да вдруг   алтын!      

Бальзаминов. Да замолчи ты! Я, маменька,   себе человека найму, камердинера; а Матрену прочь… за грубость.      

Матрена. И давно бы ты нанял. (Уходит.)      

Бальзаминова. Ну, а эта, как ее, Пеженова,   что ли? У нее сколько?      

Бальзаминов. Полтораста тысяч.      

Бальзаминова. У этой много поменьше, чем у   той.      

Бальзаминов. Зато эта, маменька, помоложе, а   та постарше, ну, так у ней побольше.      

Бальзаминова. И согласна она за тебя замуж   идти, Пеженова-то?      

Бальзаминов. Обе согласны. Только одна, чтоб   увезти; а другая так дома. Не отдохну никак.      

Бальзаминова. Ну как же ты?      

Бальзаминов. Погодите, маменька, погодите!   Вот он сад-то я нынче во сне-то видел! Я в двух садах был.      

Бальзаминова. А я, Миша, Китай видела. Уж не   знаю, к чему?      

Бальзаминов. У Белотеловой лавка в   Китай-городе, вот и весь ваш сон.      

Бальзаминова. И то правда.      

Бальзаминов (быстро встает). Что же   это такое! Боже мой! Представьте, маменька…      

Бальзаминова. Да ты посиди, отдохни.      

Бальзаминов. Ах, маменька, не мешайте!   Представьте, маменька, я, бедный молодой человек, хожу себе по улице, и вдруг   что же? И вдруг теперь поеду в коляске! И знаете, что мне в голову пришло?   Может быть, за Пеженовой сад отдадут в приданое: тогда можно будет забор-то   разгородить, сады-то у них рядом, и сделать один сад. Разных беседок и аллей…      

Бальзаминова. Да ты, никак, в самом деле на   обеих хочешь жениться?      

Бальзаминов. Вот вы меня, маменька, всегда   останавливаете! Никогда не дадите помечтать. Что ж такое! я этим никому вреда   не делаю. Коли нельзя жениться на обеих, я бы хоть помечтал по крайней мере, а   вы меня расстроили.      

Бальзаминова. Ну мечтай, бог с тобой!      

Бальзаминов (задумывается. Молчание).   Нет, маменька, сам чувствую, что начинает все путаться в голове, так даже   страшно делается. Планов-то много, а обдумать не могу. Сейчас я думал об доме,   ну и представился мне в уме дом, большой, каменный, и львы на воротах; только   лев будто и разевает рот, каменный-то, да и залаял, а я об этом и думать не   хотел, обо льве-то. Хочу его из головы-то выкинуть, никак нейдет. А отчего это?   Оттого, что я не привык думать, как богатые люди думают; все думал так, как   бедные думают; вот оно теперь богатство-то в голове и не помещается. А вот   привыкну, так ничего.      

Бальзаминова. Что мудреного, что не   помещается! Этакая пропасть! Иной раз и о пустяках думаешь, да ум за разум   заходит; а тут, с такими деньгами – просто беда!      

Бальзаминов (задумавшись). Если башню   выстроить, большую, чтобы всю Москву видно было! Можно будет там и голубей   держать…      

Бальзаминова. Оставь, Миша! Не думай, хуже   будет!      

Бальзаминов. Само думается, маменька. Правду   говорят, маменька, что с состоянием-то много заботы бывает.      

Бальзаминова. А ты давай-ка лучше поговорим   об чем-нибудь другом! А то, сохрани господи, долго ли до греха, пожалуй совсем   свихнешься.      

Бальзаминов. Извольте, маменька! Другой бы   сын, получивши такое богатство-то, с матерью и говорить не захотел; а я,   маменька, с вами об чем угодно, я гордости не имею против вас. Нужды нет, что я   богат, а я к вам с почтением. И пусть все это знают. С другими я разговаривать   не стану, а с вами завсегда. Вот я какой! (Садится.)      

Бальзаминова. Еще бы! А которая лучше   лицом-то из них?      

Бальзаминов. Мне, маменька, все богатые   невесты красавицами кажутся; я уж тут лица никак не разберу.      

Бальзаминова. Что же ты мне не расскажешь,   как у вас дело-то было?      

Бальзаминов. До того ли мне, маменька,   помилуйте! Вот Красавина придет, расскажет. (Задумывается.) У меня   теперь в голове, маменька, лошади, экипажи, а главное – одежда чтобы к лицу.      

Бальзаминова. Брось, Миша, брось, не думай!   Право, я боюсь, что ты с ума сойдешь. Да что же это мы в потемках-то сидим! Ишь   как смерклось. Пойду велю огня зажечь.      

Бальзаминов. Погодите, маменька! Не нужно   огня, в потемках лучше.      

Бальзаминова. Ну что хорошего впотьмах   сидеть?      

Бальзаминов. Впотьмах, маменька, мечтать   лучше. Оно можно и при огне, только надобно зажмуриться, а в потемках можно и   так, с открытыми глазами. Я теперь могу себя представить как угодно. И в зале   могу себя представить в отличной, и в карете, и в саду; а принесите вы свечку,   я сейчас увижу, что я в самой бедной комнате, мебель скверная, ну и все   пропало. Да и на себя-то взгляну – совсем не тот, какой я в мечтах-то.      

Бальзаминова. Какой же ты?      

Бальзаминов. В мечтах я себя представляю,   маменька, что я высокого роста, полный и брюнет.      

Бальзаминова. Разумеется, лучше.      

Бальзаминов. Вот смотрите, маменька; вот я   вам буду сказывать, что мне представляется. Вот будто я сижу в зале у окошка, в   бархатном халате; вдруг подходит жена…      

Бальзаминова. Ну, а потом что ж?      

Бальзаминов. «Поедем, говорит, душенька, на   гулянье!»      

Бальзаминова. Отчего ж не ехать, коли погода   хорошая?      

Бальзаминов. Отличная, маменька, погода. Я   говорю: «Поди, душенька, одеваться, и я сейчас оденусь». – «Человек!»   Приходит человек. «Одеваться, говорю, давай, и приготовь голубой плащ на   бархатной подкладке!» Вот не нравится мне, маменька, у него улыбка-то какая   противная. Как точно он смеется надо мной.      

Бальзаминова. Уж с этим народом беда!      

Бальзаминов. Вот и грубит. Ну, я этого   прогоню, я себе другого возьму. (Что-то шепчет про себя.)      

Бальзаминова. Что ж ты замолчал?      

Бальзаминов. Это мы, маменька, с женой   разговариваем и целуемся. Вот, маменька, садимся мы с женой в коляску, я взял с   собой денег пятьдесят тысяч.      

Бальзаминова. Зачем так много?      

Бальзаминов. Как знать, может быть,   понадобятся!      

Бальзаминова. Ты бы лучше дома оставил.      

Бальзаминов. Еще украдут, пожалуй. Вот едем   мы дорогой, все нам кланяются. Приезжаем в Эрмитаж, и там все кланяются; я   держу себя гордо. (В испуге вскакивает и ходит в волнении.) Вот   гадость-то! Ведь деньги-то у меня, пятьдесят-то тысяч, которые я взял, пропали.      

Бальзаминова. Как пропали?      

Бальзаминов. Так и пропали. Должно быть,   вытащил кто-нибудь.      

Бальзаминова. А ты не бери с собой!      

Бальзаминов. В самом деле не возьму. Все   равно и дома украдут. Куда ж бы их деть? В саду спрятать, в беседке под диван?   Найдут. Отдать кому-нибудь на сбережение, пока мы на гулянье-то ездим? Пожалуй,   зажилит, не отдаст после. Нет, лучше об деньгах не думать, а то беспокойно   очень; об чем ни задумаешь, всё они мешают. Так я без денег будто гуляю.      

Бальзаминова. Гораздо покойнее.      

Бальзаминов. Вот, маменька, выхожу я из   саду, жандарм кричит: «Коляску Бальзаминову!»      

       

Входит   Чебаков.      

       

А я   будто, маменька, генерал…      

 Явление четвертое      

       

Те   же и Чебаков.      

       

Чебаков. Послушайте, Бальзаминов, это   вы-то генерал?      

Бальзаминова. Ах, батюшка, извините! Мы и не   видали, как вы вошли.      

Бальзаминов. Ах, я и не знал, что вы   здесь-с. Я так, по-домашнему, с маменькой-с… а то я при вас бы не стал таких   глупостей говоритъ-с! Впрочем, что ж такое, в сумерках отчего ж и не заняться   иногда, не помечтать-с?      

Чебаков. Уж вы бы лучше об чем-нибудь   другом, а не об генеральстве.      

Бальзаминов. Нет, отчего же, в сумерках-с…      

Чебаков. Да и в сумерках нельзя. Нет, вы   бросьте это занятие!      

Бальзаминова. Что же это мы в потемках-то   сидим! Извините, батюшка! я сейчас пойду огня принесу.      

Чебаков. Послушайте, не беспокойтесь, мы   и так друг друга знаем.      

Бальзаминова. Все-таки лучше, пристойнее. (Уходит.)      

       

Явление пятое      

       

Бальзаминов и Чебаков.      

       

Чебаков. Послушайте, ваше   превосходительство, нам надо будет отправиться.      

Бальзаминов. Куда же-с?      

Чебаков. Всё туда же, Нас там ждут.      

Бальзаминов. Зачем же это они нас ждут-с?   Ведь я вам письмо принес; а завтра можно опять-с.      

Чебаков. Вот в письме-то и написано,   чтоб мы приходили сегодня.      

Бальзаминов. И я-с?      

Чебаков. И вы.      

Бальзаминов. Что же мы там делать будем-с?      

Чебаков. Вам хочется знать? Ну уж этого   я вам не скажу. Вот пойдемте, так сами увидите.      

Бальзаминов. А я-то что ж буду делать-с?   Ведь уж я теперь в любви объяснился; уж после этого что мне делать, я не   знаю-с.      

Чебаков. Я вас научу.      

Бальзаминов. Вот вы давеча говорили –   увезти, а я вас, Лукьяи Лукьяныч, и забыл спросить: куда же это их увозят-с?      

Чебаков. Куда хотите.      

Бальзаминов. А на чем же я увезу-с?      

Чебаков. Послушайте, я вас этому всему   научу, только пойдемте.      

Бальзаминов. Я сейчас-с. (Берет фуражку.)      

       

Входит   Бальзаминова.      

 Явление шестое      

       

Те   же и Бальзаминова.      

       

Бальзаминова. Куда же это ты, Миша?      

Бальзаминов. К Пеженовым-с.      

Бальзаминова. Разве уж ты решился?      

Бальзаминов. Нет, маменька, как можно   решиться! Да вот Лукьян Лукьяныч говорит, что надо идти.      

Чебаков. Послушайте, разумеется, надо.      

Бальзаминов. Вот видите, маменька! А   решиться я не решился-с. Потому, извольте рассудить, маменька, дело-то какое   выходит: ежели я решусь жениться на одной-с, ведь я другую должен упустить. На   которой ни решись – все другую должен упустить. А ведь это какая жалость-то!   Отказаться от невесты с таким состоянием! Да еще самому отказаться-то.      

Чебаков. Послушайте, вы скоро?      

Бальзаминов. Сейчас-с.      

Бальзаминова. Так зачем же ты идешь?      

Бальзаминов. Ну уж, маменька, что будет то   будет, а мне от своего счастья бегать нельзя. Все сделано отлично, так чтоб   теперь не испортить. Прощайте.      

       

Уходят.      

       

Явление седьмое      

       

Бальзаминова и потом Матрена.      

       

Бальзаминова. Такие мудреные дела делаются,   что и не разберешь ничего! Теперь одно только и нужно: хорошую ворожею найти.   Так нужно, так нужно, что, кажется, готова последнее отдать, только бы   поговорить с ней. Что без ворожеи сделаешь? И будешь ходить как впотьмах. Почем   мы знаем с Мишей, которую теперь невесту выбрать? Почем мы знаем, где Мишу   счастье ожидает в будущем? С одной может быть счастье, а с другой – несчастье;   опять же и дом: иной счастлив, а другой нет; в одном всё ко двору, а в другом   ничего не держится. А какой – нам неизвестно. Как же это так наобум решиться!   Солидные-то люди, которые себе добра-то желают, за всякой малостью ездят к   Ивану Яковличу, в сумасшедший дом, спрашиваться; а мы такое важное дело да без   совета сделаем! Уж что не порядок, так не порядок. Нет ли тут поблизости хоть   какой-нибудь дешевенькой? Она хоть и не так явственно скажет, как дорогая   ворожея, а все-таки что-нибудь понять можно будет. Матрена!      

       

Входит   Матрена.      

       

Нет ли у   нас тут где недалеко ворожеи какой-нибудь?      

Матрена. Какой ворожеи?      

Бальзаминова. Гадалки какой-нибудь.      

Матрена. Вам про что спрашивать-то?      

Бальзаминова. Об жизни, об счастье, обо всем.      

Матрена. Таких нет здесь.      

Бальзаминова. А какие же есть?      

Матрена. Вот тут есть одна: об пропаже   гадает. Коли что пропадет у кого, так сказывает. Да и то по именам не называет,   а больше всё обиняком. Спросят у нее: «Кто, мол, украл?» А она поворожит, да и   скажет: «Думай, говорит, на черного или на рябого». Больше от нее и слов нет.   Да и то, говорят, от старости, что ли, все врет больше.      

Бальзаминова. Ну, мне такой не надо.      

Матрена. А другой негде взять.      

Бальзаминова. Вот какая у нас сторона! Уж   самого необходимого, и то не скоро найдешь! На картах кто не гадает ли, не   слыхала ль ты?      

Матрена. Есть тут одна, гадает, да ее   теперича увезли.      

Бальзаминова. Куда увезли?      

Матрена. Гадать увезли, далеко, верст за   шестьдесят, говорят. Барыня какая-то нарочно за ней лошадей присылала. Лакей   сказывал, который приезжал-то, что барыня эта расстроилась с барином.      

Бальзаминова. С мужем?      

Матрена. Нет, оно выходит, что не с   мужем, а так у ней, посторонний. Так повезли гадать, когда помирятся. А больше   тут никаких нет.      

Бальзаминова. Ты не знаешь, а то, чай, как не   быть. Такая ты незанимательная женщина: ни к чему у тебя любопытства нет.      

Матрена. А на что мне? Мне ворожить не   об чем: гор золотых я ниоткуда не ожидаю. И без ворожбы как-нибудь век-то   проживу.      

Бальзаминова. Загадаю сама, как умею. (Достает   карты и гадает.) Вот что, Матрена: теперь, гляди, сваха зайдет, так   поставь-ка закусочки какой-нибудь в шкап.      

       

Матрена приносит закуску и уходит.   Входит Бальзаминов.      

 Явление восьмое      

       

Бальзаминова и Бальзаминов.      

       

Бальзаминова. Что ты так скоро?      

Бальзаминов (садится). Кончено, маменька!   Таким дураком меня поставили, что легче бы, кажется, сквозь землю провалиться.      

Бальзаминова. Да каким же это манером?   Расскажи ты мне.      

Бальзаминов. Очень просто. Приходим мы с   Лукьян Лукьянычем к ихнему саду, гляжу – уж и коляска тут стоит. Только Лукьян   Лукьяныч и говорит мне: «Ну, господин Бальзаминов, теперь наше дело к концу   подходит». Так у меня мурашки по сердцу и пошли! «Давайте, говорит, теперь за   работу, забор разбирать». Так я, маменька, старался, даже вспотел! Вот мы три   доски сняли, а те уж тут дожидаются. Вот он старшую, Анфису, берет за руку:   «Садитесь, говорит, в коляску». Потом, маменька, начинают все целоваться: то   сестры промежду себя поцелуются, то он и ту поцелует, и другую. Что мне тут   делать, маменька, сами посудите? Как будто мне и неловко, и точно как завидно,   и словно что за сердце сосет… уж я не знаю, как вам сказать. Я сейчас в ревность.      

Бальзаминова. Ты это нарочно?      

Бальзаминов. Само собой, что нарочно. Надо   же себя поддержать против них. Я, маменька, хотел показать Раисе-то, что я в   нее влюблен. Я и говорю Лукьян Лукьянычу: «Какое вы имеете право целовать Раису   Панфиловну?» Они как захохочут все. Я, маменька, не обращаю на это внимания и   говорю Раисе Панфиловне: «Когда же, говорю, мы с вами бежать будем?» А она,   маменька, вообразите, говорит мне: «С чего вы это выдумали?» А сама целуется с   сестрой и плачет. Потом Лукьян Лукьяныч сели в коляску с Анфисой и уехали. А   Раиса, маменька, прямехонько мне так и отпечатала: «Подите вы от меня прочь, вы   мне надоели до смерти», – да, подобравши свой кринолин, бегом домой. Что ж   мне делать? Я и воротился.      

Бальзаминова. Это оттого, Миша, что ты все от   меня скрываешь, никогда со мной не посоветуешься. Расскажи ты мне, как у вас   это дело было с самого начала.      

Бальзаминов. Порядок, маменька, обыкновенный.   Узнал я, что в доме есть богатые невесты, и начал ходить мимо. Они смотрят да   улыбаются, а я из себя влюбленного представляю. Только один раз мы встречаемся   с Лукьян Лукьянычем (я еще его не знал тогда), он и говорит: «За кем вы здесь   волочитесь?» Я говорю: «Я за старшей». А и сказал-то так, наобум. «Влюбитесь, говорит,   в младшую, лучше будет». Что ж, маменька, разве мне не все равно?      

Бальзаминова. Разумеется!      

Бальзаминов. Я и влюбился в младшую. «Я,   говорит, вам помогать буду, потом мы их вместе увезем». Я на него понадеялся, а   вот что вышло! Вот, маменька, какое мое счастье-то!      

Бальзаминова. Как же ты, Миша, не подумал,   куда ты увезешь невесту и на чем? Ведь для этого деньги нужны.      

Бальзаминов. Я, маменька, на Лукьян   Лукьяныча надеялся.      

Бальзаминова. Очень ему нужно путаться в   чужие дела! Всякий сам о себе хлопочет.      

Бальзаминов. А впрочем, маменька, коли   правду сказать, я точно в тумане был; мне все казалось, что коли она меня   полюбит и согласится бежать со мной, вдруг сама собой явится коляска; я ее   привезу в дом к нам…      

Бальзаминова. На эту квартиру-то?      

Бальзаминов. Вы не поверите, маменька, как,   бывало, начну думать, что увожу ее, так мне и представляется, что у нас дом   свой, каменный, на Тверской.      

Бальзаминова. Жаль мне тебя, Миша! Совсем еще   ты дитя глупое.      

Бальзаминов. Уж очень мне, маменька,   разбогатеть-то хочется.      

Бальзаминова. Ничего-то ты в жизни не   сделаешь!      

Бальзаминов. Отчего же, маменька?      

Бальзаминова. Оттого что не умеешь ты ни за   какое дело взяться. Все у тебя выходит не так, как у людей.      

Бальзаминов. Нет, маменька, не оттого, что   уменья нет, а оттого, что счастья нет мне ни в чем. Будь счастье, так все бы   было, и коляска, и деньги. И с другой невестой то же будет: вот посмотрите.   Придет сваха, да такую весточку скажет, что на ногах не устоишь.      

       

Красавина входит.      

       

Да вот   она! Вот она!      

       

Бальзаминов   и Бальэаминова встают.      

 Явление девятое      

       

Те   же и Красавина.      

       

Бальзаминова. Чем, матушка, обрадуете? Мы тут   без вас завяли совсем.      

Бальзаминов (Красавиной). Погоди, не   говори! я зажмурюсь, все легче будет.      

Красавина. Ох, далеко я ехала, насилу   доехала. (Садится.)      

Бальзаминова. Откуда ж это, матушка?      

Красавина. Отсюда не видать.      

Бальзаминов. Погодите, маменька, погодите!      

Красавина. Ехала селами, городами, темными   лесами, частыми кустами, быстрыми реками, крутыми берегами; горлышко пересохло,   язык призамялся.      

Бальзаминов. Хлопочите, маменька! Хлопочите   скорей!      

       

Бальзаминова   достает из шкафа водку и закуску и ставит на стол.      

       

Вот,   пей, да и говори уж что-нибудь одно.      

Бальзаминова (наливает рюмку). Кушайте   на здоровье!      

Красавина. Выпью, куда торопиться-то.      

Бальзаминов. Ну, ну, поскорее! А то я умру   сейчас, уж у меня под сердце начинает подступать.      

Красавина. Ишь ты какой скорый! Куда нам   торопиться-то! Над нами не каплет.      

Бальзаминов. Что ж она не говорит! Маменька,   что она не говорит? Батюшки, умираю! Чувствую, что умираю! (Садится.)      

Красавина. Не умрешь! А и умрешь, так и   опять встанешь. (Берет рюмку.) Ну, честь имею поздравить! (Пьет.)      

Бальзаминова. С чем, матушка, с чем?      

Красавина. Как с чем! А вот стрелец-то   твой подстрелил лебедь белую.      

Бальзаминова. Неужли, матушка, вправду?   Слышишь, Миша?      

Бальзаминов. Говорите что хотите, я умер,      

Красавина. Много он маху давал, а теперь   попал – под самое под правое крылышко.      

Бальзаминова. В последнее-то время, знаете   ли, много с нами таких несчастных оборотов было, так уж мы стали очень   сумнительны.      

Красавина. Да что тут сумлеваться-то! Хоть   завтра же свадьба! Так он ей понравился, что говорит: «Сейчас подавай его   сюда!» Ну сейчас, говорю, нехорошо, а завтра я тебе его предоставлю. «А чтоб он   не сумлевался, так вот снеси ему, говорит, часы золотые!» Вот они! Отличные, после   мужа остались. Ну, что, ожил теперь?      

Бальзаминов (вскакивает). Ожил! Ожил!   Давай их сюда! (Берет часы.) Что ж это, маменька, я вас спрашиваю?      

Бальзаминова. Это тебе за долгое твое   терпенье счастье выходит.      

Красавина. А ты помнишь наш уговор? Ты на   радостях-то не забудь!      

Бальзаминов. Ты просила две?      

Красавина. Две.      

Бальзаминов. Ну, так вот ты знай же, какой я   человек! Маменька, смотрите, какой я человек! Я тебе еще пятьдесят рублей   прибавлю.      

Красавина. Ишь ты, расщедрился! Ну, да уж   нечего с тобой делать, и то деньги.      

Бальзаминов. Маменька, уж вы теперь смотрите   за мной, как бы со мной чего не сделалось. Батюшки мои! Батюшки мои! (Прыгает   от радости.) Я теперь точно новый человек стал. Маменька, я теперь не   Бальзаминов, а кто-нибудь другой!      

Красавина. Давай пляску сочиним на   радости!      

Бальзаминов. Давай! А вы, маменька,   говорили, что я сделать ничего не умею! А ты говорила, что я дурак!      

Красавина. Я, брат, и теперь от своих слов   не отступлюсь.      

Бальзаминова. А ты, Миша, не обижайся!   Пословица-то говорит, что «дуракам счастье». Ну, вот нам счастье и вышло. За   умом не гонись, лишь бы счастье было. С деньгами-то мы и без ума проживем.      

Бальзаминов. Еще бы! На что мне теперь ум? A   давеча, маменька, обидно было, как денег-то нет, да и ума-то нет, говорят, А   теперь пускай говорят, что дурак: мне все одно.      

Красавина. А то вот еще есть пословица. Ты   долго за невестами ходил?      

Бальзаминов. Долго.      

Красавина. А пословица-то говорит: «За чем   пойдешь, то и найдешь».      

Бальзаминова. И то, матушка, правда.      

Бальзаминов (Красавиной). Ну, давай   плясать! Становись!      

       

Сваха   становится в позу.      

       

 Комментарии      

       

Впервые   пьеса была опубликована в журнале «Время», 1861. №9.      

Комедия   «За чем пойдешь, то и найдешь» была, видимо, закончена Островским в первой половине   августа 1861 года. Она является последней частью трилогии о Бальзаминове.      

Отсылая   новое свое произведение в Петербург Ф. М. Достоевскому для напечатания в журнале   «Время», драматург писал:      

       

«Милостивый   государь, Федор Михайлович. Посылаю Вам пьеску, которую обещал для Вашего   журнала. Нездоровье помешало моей работе, и я кончил ее позже, чем желал бы.   Когда прочтете эту вещь, сообщите мне в нескольких строках Ваше мнение о ней,   которым я очень дорожу. Вы судите об изящных произведениях на основании вкуса:   по-моему, это единственная мерка в искусстве. Вы меня крайне обяжете, если   выскажете свое мнение совершенно искренно и бесцеремонно» (т. XIV, стр. 89–90).      

       

Достоевский   ответил драматургу 24 августа 1861 года:      

       

«Вашего   несравненного „Бальзаминова“ я имел удовольствие получить третьего дня… Что   сказать Вам о Ваших „сценах“? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и   бесцеремонного. Одно могу отвечать: прелесть. Уголок Москвы, на который Вы   взглянули, передан так типично, что будто сам сидел и разговаривал с   Белотеловой. Вообще, эта Белотелова, девица, сваха, маменька и, наконец, сам   герой, – это до того живо и действительно, до того целая картина, что   теперь, кажется, у меня она вовек не потускнеет в уме… из всех Ваших свах   Красавина должна занять первое место. Я ее видал тысячу раз, я с ней был   знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве лет десяти от роду; я ее   помню» («Ф. М. Достоевский, Письма», ГИЗ, 1928, стр. 306).      

       

Достоевский   организовал у себя чтение пьесы и об интересных для автора впечатлениях   слушателей также сообщал в письме:      

       

«…Некоторые   из слушателей и из слушательниц вашей комедии уже ввели Белотелову в   нарицательное имя. Уже указывают на Белотелову и отыскивают в своей памяти   девиц Пеженовых» (там же).      

       

Неудачно   сложилась театральная судьба «Женитьбы Бальзаминова». Островский просил   заведующего репертуарной частью петербургских императорских театров П. С. Федорова   принять его новую пьесу «так же благосклонно, как и все прежние» (т. XIV, стр.   89). Но истинное отношение к драматургу со стороны этого   чиновника-администратора, как и вообще театрального начальства, бывшее и прежде   далеко не благосклонным, теперь обнаружилось открыто – Литературно-театральный   комитет, состоявший в большинстве из недоброжелателей Островского, рассмотрев   пьесу, постановил: «Не одобряется к представлению». Как тяжело воспринял   писатель это оскорбительное постановление, видно из его письма от 26 октября   1861 года, адресованного тому же Федорову:      

       

«Давно   я слышал, что пьеса моя „За чем пойдешь…“ забракована комитетом, но не верил   этому, как делу совершенно невероятному. Теперь эти слухи подтвердились. Как   могло это случиться? И по моему собственному убеждению, да и по отзыву людей,   наиболее заслуживающих доверия, эта пьеса нисколько не хуже других моих пьес,   пропущенных комитетом, не говоря уже о множестве переводных и оригинальных   произведений других авторов. Моя вещь не пропущена, а бездна вещей, совершенно   никуда не годных, пропускается комитетом… Из всего этого при самом   беспристрастном взгляде можно вывести только одно заключение, и именно явное   недоброжелательство ко мне комитета» (т. XIV, стр. 91).      

       

Глубоко   возмущенный, но лишенный возможности публично обжаловать заключение Литературно-театрального   комитета, Островский приходит к мысли о том, что дальнейший его честный   писательский труд для сцены невозможен.      

       

«Поверьте, –   писал он тому же Федорову, – что этот поступок комитета оскорбителен не   для одного меня в русской литературе, не говоря уже о театре. Так как гласно   протестовать против решения комитета я не могу, то у меня остается только одно:   отказаться совершенно от сцены и не подвергать своих будущих произведений   такому произвольному суду. Я почти неразрывно связан с театром, десять лет я не   сходил со сцены, сколько артистов получили известность в моих пьесах… Вы   согласитесь, что со всем этим расставаться нелегко, нелегко отказываться от   дела, которому исключительно посвятил себя! Но иначе я поступить не могу» (т.   XIV, стр. 92).      

       

О своем   решении оставить театр и не иметь дела с Литературно-театральным комитетом   Островский сообщал также Ю. Н. Линской (20 октября 1861 года) и Ф. А. Бурдину   (осенью 1862 года).      

На   защиту писателя выступила прогрессивная пресса; инцидент получил общественную   огласку. Газета «Русский мир» протестовала против предпочтения, которое   Литературно-театральный комитет оказывал низкопробным сценическим изделиям   Федорова и Дьяченко перед произведениями Островского. С резкой критикой   действий комитета выступил также журнал «Гудок», заявивший без обиняков, что   «комитет составлен из таких лиц, которым доверять не имеет никакого   уважительного основания ни образованная часть нашей публики, ни литературный кружок,   ни артисты… Пьесы Островского не всегда одобряются комитетом для сцены;   водевили П. С. Федорова гораздо счастливее пьес Островского» («Гудок», 1862, N   42).      

Революционный   демократ В. С. Курочкин опубликовал (под псевдонимом Пр. Знаменский) в журнале   «Искра» (1861, N 44) статью, в которой с негодованием писал, что «последние   сцены Островского „За чем пойдешь, то и найдешь“, напечатанные в журнале   „Время“ н понравившиеся всей грамотной публике, признаны никуда не годными   некоторыми ценителями искусства, аматёрами. Что это за люди, откуда они вышли и   куда идут? Ничего этого мы не знаем, но уверены вместе с читателями, что мнения   каких-нибудь Митрофанов Ивановичей, Назаров Назаровичей, Павлов Степановичей,   Андреев Александровичей, Александров Гавриловичей, Петров Ильичей, Ивановичей,   Андреичей и всяких других ничтожно перед общим мнением людей, понимающих   искусство». Здесь поименованы реальные лица, члены Литературно-театрального   комитета: А. Г. Рогов, А. А. Краевский, П. С. Федоров и др.      

Под   давлением общественного мнения Литературно-театральный комитет пересмотрел свое   постановление о «Женитьбе Бальзаминова» и 17 ноября 1862 года большинством голосов   (шесть против четырех) допустил пьесу к представлению, с оговоркой, что автор,   чье имя приобрело известность, будет сам отвечать за свое произведение, комитет   же «не признает большого литературного и сценического достоинства в пьесе   Островского» и делает для нее исключение ввиду бедности репертуара   Александрийского театра      

1 января   1863 года петербургский Александрийский театр впервые показал пьесу «За чем   пойдешь, то и найдешь» при следующем распределении ролей: Бальзаминов – Пав. В.   Васильев, Бальзаминова – Ю. Н. Линская, Красавина – Воронова, Чебаков – П. С.   Степанов, Белотелова – Е. Н. Васильева 2-я, Раиса – А. П. Натарова, Матрена –   Рамазанова.      

В   московском Малом театре премьера состоялась 14 января 1863 года. Роли исполняли:   Бальзаминов – А. А. Рассказов, Бальзаминова – Н. В. Рыкалова, Красавина – С. П.   Акимова, Чебаков – В. А. Дмитревский, Белотелова – А. И. Колпакова, Анфиса – В.   В. Бороздина, Раиса – А. И. Колосова, Матрена – X. И. Таланова.      

А. А.   Рассказова и П. В. Васильева, исполнителей роли Бальзаминова, А. Н. Островский   выделял как высокоталантливых артистов. Д. В. Аверкиев вспоминал, что «Павел Васильев   в этой роли был само совершенство» («Дневник писателя», 1886, стр. 252). Из актеров   более позднего времени лучшим истолкователем образа Бальзаминова был В. Н.   Давыдов.      

О все   возраставшем сценическом успехе «Женитьбы Бальзаминова» свидетельствовал тот же   Аверкиев:      

       

«…Одна   из…комедий, вначале оцененная весьма немногими, даже отвергнутая   Театрально-литературным комитетом, как недостойный фарс, а именно „Женитьба   Бальзаминова“, чем дальше, тем более и более станет возвышаться в общем мнении…   Бальзаминов не просто бытовой тип, а характер; несмотря на его видимую пустоту   и ничтожность, мы все по временам бываем Бальзаминовым точно так же, как и   Хлестаковым… Есть ли более яркое изображение пошлости человеческого себялюбия,   не находящего правильной оценки своим достоинствам? И посмотрите, как   настойчиво он добивается того, в чем полагает должное воздаяние своим   достоинствам, именно богатой невесты. И что ж? ведь в конце концов после многих   комических злоключений оно и удается ему» (там же, стр. 252).      

       

С. В.   Васильев, выдающийся артист Малого театра, в интересной статье «Островский и   театр» рекомендовал играть все три пьесы о Бальзаминове «в один вечер, в форме   трилогии» («Русское обозрение», 1890, VII, стр. 304).      

«Женитьба   Бальзаминова» часто ставится советскими театрами. Она с успехом шла в   Новосибирске, Перми, Харькове, Свердловске, Москве, Ленинграде, Петрозаводске,   Смоленске, Ельце, Одессе, а также в национальных театрах: удмуртском,   чувашском, латвийском. Современных зрителей эта пьеса привлекает не только как   сатира, блещущая типичным для Островского ярким и «крупным» комизмом, но и как   живописная картина старой купеческой и мещанской Москвы.