1 2 3 
Свет гаснет.     

(В темноте.) Вам дорого это обойдется, генерал Чарнота!    

     

Тьма. Сон кончается.     

 СОН ЧЕТВЕРТЫЙ    

 …и множество разноплеменных людей вышли с ними…    

     

Сумерки. Кабинет во дворце в Севастополе. Кабинет в  странном виде: одна портьера на окне наполовину оборвана, на стене беловатое квадратное  пятно на том месте, где была большая военная карта. На полу деревянный ящик,  кажется, с бумагами. Горит камин. У камина сидит неподвижно де Бризар с  перевязанной головой. Входит главнокомандующий.     

Главнокомандующий.  Ну, как ваша голова?     

Де Бризар.  Не болит, ваше высокопревосходительство.  Пирамидону доктор дал.     

Главнокомандующий.  Так. Пирамидон? (Рассеян.) Как  по-вашему, я похож на Александра Македонского?     

Де Бризар  (не удивляясь). Я, ваше  превосходительство, к сожалению, давно не видел портретов его величества.     

Главнокомандующий.  Про кого говорите?     

Де Бризар.  Про Александра Македонского, ваше  высокопревосходительство.     

Главнокомандующий.  Величества?.. Гм… Вот что,  полковник, вам надлежит отдохнуть. Я был очень рад приютить вас во дворце, вы  честно исполнили свой долг перед отечеством. А теперь поезжайте, пора.     

Де Бризар.  Куда прикажете ехать, ваше  высокопревосходительство?     

Главнокомандующий.  На корабль. Я позабочусь о вас за  границей.     

Де Бризар.  Слушаюсь. Когда будет одержана победа над  красными, я буду счастлив первый стать во фронт вашему величеству в Кремле!     

Главнокомандующий.  Полковник, нельзя так остро  ставить вопросы. Вы слишком крайних взглядов. Итак, благодарю вас, поезжайте.     

Де Бризар.  Слушаю, ваше высокопревосходительство.  (Идет к выходу, останавливается, таинственно поет.) Графиня, ценой одного  рандеву… (Скрывается.)     

Главнокомандующий  (вслед за ним говорит в дверь).  Оставшихся посетителей впускать ко мне автоматически, через три минуты одного  после другого. Приму, сколько успею. Пошлите казака отконвоировать полковника  де Бризара ко мне на корабль! Напишите врачу на корабль, что пирамидон – это же  не лекарство! Он же явно ненормален! (Возвращается к камину, задумывается.)  Александр Македонский… Вот негодяи!    

Входит Корзухин.     

Вам что?     

Корзухин.  Товарищ министра Корзухин.     

Главнокомандующий.  А! Вовремя! Я вызвать вас хотел,  невзирая на эту кутерьму. Господин Корзухин, я похож на Александра  Македонского?    

Корзухин поражен.     

Я вас серьезно спрашиваю, похож? (Схватывает с камина  газетный лист, тычет его Корзухину.) Вы редактор этой газеты? Значит, вы  отвечаете за все, что в ней напечатано? Ведь это ваша подпись – редактор  Корзухин?    

(Читает.) «Главнокомандующий, подобно Александру  Македонскому, ходит по перрону…» Что означает эта свинячья петрушка? Во времена  Александра Македонского были перроны? И я похож? Далыше-с! (Читает.) «При  взгляде на его веселое лицо всякий червяк сомнения должен рассеяться…» Червяк  не туча и не батальон, он не может рассеяться! А я весел? Я очень весел? Где вы  набрали, господин Корзухин, эту безграмотную продажную ораву? Как вы смели это  позорище печатать за два дня до катастрофы? Под суд отдам в Константинополе!  Пирамидон принимать, если голова болит!    

Оглушительно грянул телефон в соседней комнате.  Главнокомандующий  выходит, хлопнув дверью.     

Корзухин  (отдышавшись). Так вам и нужно, Парамон  Ильич! Какого черта, спрашивается, меня понесло во дворец? Одному бесноватому  жаловаться на другого? Ну, схватили Серафиму Владимировну, ну что ж я могу  сделать? Ну, погибнет, ну, царство небесное! Что же, мне из-за нее самому  лишаться жизни? Александр Македонский, грубиян! Под суд? Простите, Париж не  Севастополь! В Париж! И будьте вы все прокляты и ныне, и присно, и во веки  веков! (Устремляется к дверям.)     

Африкан  (входя). Аминь. Господин Корзухин, что  делается, а?     

Корзухин.  Да, да, да… (Незаметно ускользает.)     

Африкан  (глядя на ящики). Ай-яй-яй! Господи,  господи! И отправились сыны Израилевы из Раамсеса в Сокхоф, до  шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей… Ах, ах… И множество  разноплеменных людей вышли с ними…    

Быстро входит Хлудов.     

Вы, ваше превосходительство? А тут только что был господин  Корзухин, вот странно…     

Хлудов.  Вы мне прислали Библию в ставку в подарок?     

Африкан.  Как же, как же…     

Хлудов.  Помню-с, читал от скуки ночью в купе. «Ты  дунул духом твоим, и покрыло их море… Они погрузились, как свинец, в великих  водах…» Про кого это сказано? А? «Погонюсь, настигну, разделю добычу, насытится  ими душа моя, обнажу меч мой, истребит их рука моя…» Что, хороша память?    

А он клевещет, будто я ненормален! А вы чего здесь торчите?     

Африкан.  Торчите! Роман Валерьянович! Я дожидаюсь  главнокомандующего…     

Хлудов.  Кто дожидается, тот дождется. Это в стиле  вашей Библии. Знаете, чего вы здесь дождетесь?     

Африкан.  Чего?     

Хлудов.  Красных.     

Африкан.  Может ли быть так скоро?     

Хлудов.  Все может быть. Мы вот тут с вами сидим,  Священное писание вспоминаем, а в это время, вообразите, рысью с севера конница  к Севастополю подходит… (Подводит Африкана к окну.) Гляньте…     

Африкан.  Зарево! Господи!     

Хлудов.  Оно самое. На корабль скорей, святой отец,  на корабль.    

Африкан, осенив себя частыми крестами, уходит.     

Провалился.     

Главнокомандующий  (входит). А, слава богу! С  нетерпением вас ждал. Ну что, все ушли?     

Хлудов.  Конницу по дороге сильно трепали зеленые. Но  в общем, можно считать, ушли. А я сам уютно ехал. Забился в уголок купе, ни я  никого не обижаю, ни меня никто. В общем, сумерки, ваше  высокопревосходительство, как в кухне.     

Главнокомандующий.  Я вас не понимаю, что вы говорите?      

Хлудов.  Да в детстве это было. В кухню раз зашел в  сумерки, тараканы на плите. Я зажег спичку, чирк, а они и побежали. Спичка  возьми да и погасни. Слышу, они лапками шуршат – шур-шур, мур-мур… И у нас тоже  – мгла и шуршание. Смотрю и думаю, куда бегут? Как тараканы, в ведро. С  кухонного стола – бух!     

Главнокомандующий.  Благодарю вас, генерал, за все,  что вы, с вашим громадным стратегическим талантом, сделали для Крыма, и больше  не задерживаю. Я и сам сейчас переезжаю в гостиницу.     

Хлудов.  К воде поближе?     

Главнокомандующий.  Если вы не перестанете  забываться, я вас арестую.     

Хлудов.  Предвидел. В вестибюле мой конвой.  Произойдет большой скандал, я популярен.     

Главнокомандующий.  Нет, тут не болезнь. Вот уж целый  год вы омерзительным паясничеством прикрываете ненависть ко мне.     

Хлудов.  Не скрою, ненавижу.     

Главнокомандующий.  Зависть? Тоска по власти?     

Хлудов.  О нет, нет. Ненавижу за то, что вы меня  вовлекли во все это. Где обещанные союзные рати? Где Российская империя? Как  могли вы вступить в борьбу с ними, когда вы бессильны? Вы понимаете, как может  ненавидеть человек, который знает, что ничего не выйдет, и который должен  делать? Вы стали причиной моей болезни! (Утихая.) Впрочем, теперь вообще не  время, мы оба уходим в небытие.     

Главнокомандующий.  Я вам советую остаться здесь во  дворце, это лучший способ для вас перейти в небытие.     

Хлудов.  Это мысль. Но я не продумал еще этого как  следует.     

Главнокомандующий.  Я не держу вас, генерал.     

Хлудов.  Гоните верного слугу? «И аз, иже кровь в  непрестанных боях за тя, аки воду, лиях и лиях…»     

Главнокомандующий  (стукнув стулом). Клоун!     

Хлудов.  Александр Македонский герой, но зачем же  стулья ломать?     

Главнокомандующий  (при словах «Александр  Македонский» пришел в ярость). Если вы еще одно слово!.. Если вы…     

Конвойный  (вырос из-под земли). Ваше  высокопревосходительство, кавалерийская школа из Симферополя подошла. Все  готово!     

Главнокомандующий.  Да? Едем! (Хлудову.) Мы еще  увидимся! (Выходит.)     

Хлудов  (один, садится к камину спиной к двери).  Пусто, и очень хорошо. (Вдруг беспокойно встает, открывает дверь, показывается  анфилада темных и брошенных комнат с люстрами в темных кисейных мешках.) Эй,  кто тут есть? Нет никого. (Садится.) Итак, остаться? Нет, это не разрешает мой  вопрос. (Оборачивается, говорит кому-то.) Уйдешь ты или нет? Ведь это вздор! Я  могу пройти сквозь тебя подобно тому, как вчера стрелою я пронзил туман.  (Проходит как бы сквозь что-то.) Ну, вот я и раздавил тебя. (Садится, молчит.)    

Дверь тихонько открывается, и входит Голубков. Он в пальто,  без шляпы.     

Голубков.  Ради бога, позвольте мне войти на одну  минуту!     

Хлудов  (не оборачиваясь). Пожалуйста, пожалуйста,  войдите.     

Голубков.  Я знаю, что это безумная дерзость, но мне  обещали, что меня допустят именно к вам. Но все разошлись куда-то, и я вошел.     

Хлудов  (не оборачиваясь). Что вам нужно от меня?     

Голубков.  Я осмелился прибежать сюда, ваше  высокопревосходительство, чтобы сообщить об ужаснейших преступлениях,  совершающихся в контрразведке. Я прибежал жаловаться на зверское преступление,  причиной которого является генерал Хлудов.     

Хлудов оборачивается.      

(Узнав Хлудова, пятится.) А-а…     

Хлудов.  Это интересно. Позвольте, но ведь вы живой,  вы же не повешены, надеюсь? В чем ваша претензия?    

Молчание.     

Приятное впечатление производите. Я вас где-то видел. Так  будьте любезны, в чем претензия? Да не проявляйте, пожалуйста, трусости. Вы  пришли говорить, ну и говорите.     

Голубков.  Хорошо. Позавчера на станции вы велели  арестовать женщину…     

Хлудов.  Помню, да. Помню. Вспомнил. Я вас узнал.  Позвольте, кому же вы хотели здесь жаловаться на меня?     

Голубков.  Главнокомандующему.     

Хлудов.  Поздно. Нету его. (Указывает в окно.)    

Вдали мерцают огоньки, и видно малое зарево.     

Ведро с водой. Он погрузился в небытие навсегда. На генерала  Хлудова более некому пожаловаться. (Подходит к столу, берет одну из телефонных  трубок, говорит в нее.) Вестибюль? Есаула Голована. Слушай, есаул, возьми с  собою конвой и в контрразведку, там за мною записана женщина … (Голубкову.)  Корзухина?     

Голубков.  Да-да, Серафима Владимировна!     

Хлудов  (в телефон). Серафима Владимировна Корзухина.  Если она не расстреляна, сию же минуту доставь мне ее сюда, во дворец. (Кладет  трубку.) Подождем.     

Голубков.  Если не расстреляна, вы сказали? Если не  расстреляна?.. Ее расстреляли? Ну, если вы это сделали… (Плачет.)     

Хлудов.  Ведите себя как мужчина.     

Голубков.  Ах, вы еще издеваетесь! Хорошо, я поведу…  Если только ее нет в живых, я вас убью!     

Хлудов  (вяло). Что же, это, может быть, лучший  исход. Да нет, никого вы не убьете, к сожалению. Молчите.    

Голубков садится и умолкает.     

(Отвернувшись от Голубкова, говорит кому-то.) Если ты стал  моим спутником, солдат, то говори со мной. Твое молчание давит меня, хотя и  представляется мне, что твой голос должен быть тяжелым и медным. Или оставь  меня. Ты знаешь, что я человек большой воли и не поддамся первому видению, от  этого выздоравливают. Пойми, что ты просто попал под колесо и оно тебя стерло и  кости твои сломало. И бессмысленно таскаться за мной. Ты слышишь, мой неизменный  красноречивый вестовой?     

Голубков.  С кем вы говорите?     

Хлудов.  А? С кем? Сейчас узнаем. (Рукой разрезает  воздух.) Ни с кем, сам с собой. Да. Так кто она вам, любовница?     

Голубков.  Нет, нет! Она случайно встреченный  человек, но я ее люблю. Ах, я жалкий безумец! Зачем, зачем тогда в монастыре я  ее, больную, поднял, уговорил уехать в эти дьявольские лапы… Ах, я жалкий  человек!     

Хлудов.  В самом деле, зачем вы подвернулись мне под  ноги? Зачем вас принесло сюда? А теперь, когда машина сломалась, вы явились  требовать у меня того, чего я вам дать не могу. Нет ее и не будет. Ее  расстреляли.     

Голубков.  Злодей! Злодей! Бессмысленный злодей!     

Хлудов.  И вот с двух сторон: живой, говорящий,  нелепый, а с другой – молчащий вестовой. Что со мною? Душа моя раздвоилась, и  слова я слышу мутно, как сквозь воду, в которую погружаюсь, как свинец. Оба,  проклятые, висят на моих ногах и тянут меня во мглу, и мгла меня призывает.     

Голубков.  А, теперь я понял! Ты сумасшедший! Теперь  все понимаю! И лед на Чонгаре, и черные мешки, и мороз! Судьба! За что ты  гнетешь меня? Как же я не сберег мою Серафиму? Вот он, вот он, ее слепой  убийца! А что с него взять, если разум его помутился!     

Хлудов.  Вот чудак! (Бросает Голубкову револьвер.)  Сделайте одолжение, стреляйте. (В пространство.) Ну, оставь меня. Может быть,  этот догадается выстрелить.     

Голубков.  Нет, не могу я стрелять в тебя, ты мне  жалок, страшен, омерзителен!     

Хлудов.  Да что это за комедия, в конце концов?     

Послышались вдали шаги.      

Стойте, стойте, идут! Может быть, это он? Сейчас все узнаем.    

Входит Голован.     

Расстреляна?     

Голован.  Никак нет.     

Голубков.  Жива? Жива? Где же она, где?     

Хлудов.  Тише. (Головану.) Почему же не доставили вы  ее в таком случае?    

Голован косится на Голубкова.     

Говорите при нем.     

Голован.  Слушаю. Сегодня в четыре часа дня  генерал-майор Чарнота ворвался в помещение контрразведки, арестованную  Корзухину, угрожая вооруженной силой, отбил и увез.     

Голубков.  Куда? Куда?     

Хлудов.  Тише. (Головану.) Куда?     

Голован.  На пароход «Витязь». В пять «Витязь» вышел  на рейд, а после пяти в открытое море.     

Хлудов.  Довольно. Спасибо. Итак, вот, жива. Жива эта  ваша женщина Серафима.     

Голубков.  Да, да, жива, жива…     

Хлудов.  Есаул, берите конвой, знамя, грузитесь на  «Святителя», я сейчас приеду.     

Голован.  Осмелюсь доложить…     

Хлудов.  Я в здравом уме, приеду, не бойтесь, приеду.      

Голован.  Слушаю. (Исчез.)     

Хлудов.  Ну, стало быть, она плывет туда, в  Константинополь.     

Голубков  (слепо). Да, да, да, в Константинополь… Я  все равно от вас не отстану. Вот огни, это огни в порту, смотрите. Возьмите  меня в Константинополь.     

Хлудов.  О, черт, черт, черт…     

Голубков.  Хлудов, едем скорее!     

Хлудов.  Замолчи. (Бормочет.) Ну вот, одного я  удовлетворил, теперь на свободе могу поговорить с тобой. (В пространство.) Чего  ты хочешь? Чтобы я остался? Нет, не отвечает. Бледнеет, отходит, покрылся тьмой  и стал вдали.     

Голубков  (тоскуя). Хлудов, ты болен! Хлудов, это  бред! Оставь его! Нам надо спешить! Ведь «Святитель» уйдет, мы опоздаем!     

Хлудов.  Черт… черт… Какая-то Серафима… В Константинополь…  Ну, едем, едем. (Быстро выходит.)    

Голубков выходит за ним.     

     

Темно. Сон кончается.     

     

 ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ    

     

СОН ПЯТЫЙ    

     

…Янычар сбоит!..    

     

Странная симфония. Поют турецкие напевы, в них вплетается  русская шарманочная «Разлука», стоны уличных торговцев, гудение трамваев. И  вдруг загорается Константинополь в предвечернем солнце. Виден господствующий  минарет, кровли домов. Стоит необыкновенного вида сооружение, вроде карусели,  над которым красуется крупная надпись на французском, английском и русском языках:  «Стой! Сенсация в Константинополе! Тараканьи бега!!! Русская азартная игра с  дозволения полиции». «Sensation a Constantinople!  Courses des cafards. Races of cock-roaches». Сооружение украшено флагами  разных стран. Касса с надписями: «В ординаре» и «В двойном». Надпись над кассой  на французском и русском языках: «Начало в пять часов вечера», «Commencement а  5 heures du soir». Сбоку ресторан на воздухе под золотушными лаврами в кадках.      

Надпись: «Русский деликатес – вобла. Порция 50 пиастров».  Выше – вырезанный из фанеры и раскрашенный таракан во фраке, подающий пенящуюся  кружку пива.     

Лаконическая подпись: «Пиво». Выше сооружения и сзади  живет в зное своей жизнью узкий переулок: проходят турчанки в чарчафах, турки в  красных фесках, иностранные моряки в белом, изредка проводят осликов с  корзинами.     

Лавчонка с кокосовыми орехами.     

Мелькают русские в военной потрепанной форме.     

Слышны звоночки продавцов лимонада. Где-то отчаянно вопит  мальчишка: «Пресс дю суар!» [3] У  выхода с переулка вниз к сооружению Чарнота в черкеске без погон, выпивший,  несмотря на жару, и мрачный, торгует резиновыми чертями, тещиными языками и  какими-то прыгающими фигурками с лотка, который у него на животе.     

Чарнота.  Не бьется, не ломается, а только  кувыркается! Купите красного комиссара для увеселения ваших детишек-ангелочков!  Мадам! Мадам! Аштэ пур вотр анфан![4]    

Турчанка, любящая мать.  Бунун фиаты надыр? Комбьен?[5]    

Чарнота.  Сенкан пиастр, мадам, сенкан![6]    

Турчанка, любящая мать.  О, иох! Бу пахалы дыр![7] (Проходит.)     

Чарнота.  Мадам! Каран! А, чтоб тебе пропасть! Да у  тебя и детей никогда не было! Геен зи!.. Геен зи!..[8] Ступай в гарем! Боже мой, до чего же  сволочной город!    

Где-то надрываются продавцы, кричат: «Каймаки, каймаки!»,  «Амбуляси! Амбуляси!»     

Струится зной.     

В кассе возникает личико. Чарнота подходит к кассе.     

Марья Константиновна, а Марья Константиновна!     

Личико.  Что вам, Григорий Лукьянович?     

Чарнота.  Видите ли, какое дельце… Нельзя ли мне  сегодня в кредит поставить на Янычара?     

Личико.  Помилуйте, Григорий Лукьянович, не могу я.     

Чарнота.  Что же, я жулик, или фармазон  константинопольский, или неизвестный вам человек? Можно бы, кажется, поверить  генералу, который имеет свое торговое дело рядом с бегами?     

Личико.  Так-то оно так… Скажите сами Артуру  Артуровичу.     

Чарнота.  Артур Артурович!     

Артур  (появляется на карусели, как Петрушка из-за  ширм, мучается, пристегивая фрачный воротничок). В чем дело? Кому я  понадобился? А!.. Чем могу?     

Чарнота.  Видите ли, я хотел вас попросить…     

Артур.  Нет! (Скрывается.)     

Чарнота.  Что это за хамство! Куда ты скрылся, прежде  чем я сказал?     

Артур  (появляется). Так ведь я же знаю, что вы  скажете.     

Чарнота.  Интересно – что?     

Артур.  Гораздо интереснее то, что я вам скажу.     

Чарнота.  Интересно – что?     

Артур.  Кредит – никому! (Скрывается.)     

Чарнота.  Вот скотина!    

В ресторане появляются двое французских моряков, кричат:  «Эн бок! Эн бок!» [9] Лакей  подает пиво.     

Личико.  Клоп по вас ползет, Григорий Лукьянович,  снимите.     

Чарнота.  Да ну его к черту, и не подумаю снимать,  совершенно бесполезно. Пускай ползет, он мне не мешает. Ах, город!.. Каких я  только городов не перевидал, но такого… Да, видал многие города, очаровательные  города, мировые!     

Личико.  Какие же вы города видали, Григорий  Лукьянович?     

Чарнота.  Господи! А Харьков! А Ростов! А Киев! Эх,  Киев-город, красота, Марья Константиновна! Вот так Лавра пылает на горах, а  Днепро, Днепро! Неописуемый воздух, неописуемый свет! Травы, сеном пахнет,  склоны, долы, на Днепре черторой! И помню, какой славный бой был под Киевом,  прелестный бой! Тепло было, солнышко, тепло, но не жарко, Марья Константиновна.  И вши, конечно, были… Вошь – вот это насекомое!     

Личико.  Фу, гадости какие говорите, Григорий  Лукьянович!     

Чарнота.  Почему же гадость? Разбираться все-таки  нужно в насекомых. Вошь – животное военное, боевое, а клоп – паразит. Вошь  ходит эскадронами, в конном строю, вошь кроет лавой, и тогда, значит, будут  громаднейшие бои! (Тоскует.)     

Артур!     

Артур  (выглядывает во фраке). Чего вы так кричите?     

Чарнота.  Смотрю я на тебя и восхищаюсь, Артур! Вот  уж ты и во фраке. Не человек ты, а игра природы – тараканий царь. Ну и везет  тебе! Впрочем, ваша нация вообще везучая!     

Артур.  Если вы опять начнете проповедовать здесь  антисемитизм, я прекращу беседу с вами.     

Чарнота.  Да тебе-то что? Ведь ты же венгерец!     

Артур.  Тем не менее.     

Чарнота.  Вот и я говорю: везет вам, венгерцам! Вот  чего, Артур Артурович: хочу я ликвидировать свое предприятие. (Показывает на  лоток.)     

Артур.  Пятьдесят.     

Чарнота.  Чего?     

Артур.  Пиастров.     

Чарнота.  Ты что же, насмешки строишь надо мной? Я  штуку продаю по пятьдесят!     

Артур.  Ну и продолжай!     

Чарнота.  Вы, стало быть, и впредь намерены  кровопийствовать?     

Артур.  Я вам не навязываюсь.     

Чарнота.  Счастливый вы человек, Артур Артурович, не  попались вы мне в Северной Таврии!     

Артур.  Ну, здесь, слава богу, не Северная Таврия!     

Чарнота.  Возьми газыри. Серебряные.     

Артур.  Газыри вместе с ящиком – две лиры пятьдесят.     

Чарнота.  На, бери! (Отдает ящик и газыри Артуру.)     

Артур.  Пожалуйста. (Отдает деньги Чарноте.)    

В карусель проходят трое в шапках с павлиньими перьями, в  безрукавках и с гармониями.     

(Скрылся, потом опять выглянул, кричит.) Пять часов! Мы  начинаем!    

Пожалуйте, господа!    

Над каруселью взвивается русский трехцветный флаг. В  карусели гармонии заиграли залихватский марш. Чарнота первым устремляется к  кассе.     

Чарнота.  Давайте, Марья Константиновна, на две лиры  пятьдесят на Янычара!    

К кассе повалила публика. Вламывается группа итальянских  военных моряков, за ними – английские матросы, с ними – проститутка-красавица.  Полезли жулики разного типа, мелькнул негр.     

Марш гремит. В ресторане летает лакей, подает пиво.     

Артур, во фраке и в цилиндре, взвился над каруселью.     

Марш смолк.     

Артур.  Мсье, дам! Бега открыты! Не виданная нигде в  мире русская придворная игра! Тараканьи бега! Курс де кафар! Ламюземан префере  де ла дефянт эмператрис рюсс! Корсо дель пьятелла! Рейс оф кок-рочс![10]    

Появляются двое полицейских – итальянский и турецкий.      

Первый заезд! Бегут: первый номер – Черная Жемчужина! Номер  второй – фаворит Янычар.     

Итальянцы-матросы  (аплодируют, кричат). Эввива  Янычарре![11]    

Англичане-матросы  (свистят, кричат). Эу эй! Эуэй![12]    

Вламывается потная, взволнованная фигура в котелке и в  интендантских погонах.     

Фигура.  Опоздал?! Побежали?    

Голос: «Поспеешь!»     

Артур.  Третий – Баба-Яга! Четвертый – Не плачь,  дитя! Серый в яблоках таракан!    

Крики: «Ура! Не плачь, дитя!», «Ит из э суиндл! Ит из э  суиндл!» [13]    

Шестой – Хулиган! Седьмой – Пуговица!    

Крики: «Э трэп!» [14] Свист.      

Артур.  Ай бег ер пардон![15] Никаких шансов! Тараканы бегут на открытой  доске, с бумажными наездниками! Тараканы живут в опечатанном ящике под  наблюдением профессора энтомологии Казанского императорского университета, еле  спасшегося от рук большевиков! Итак, к началу! (Проваливается в карусель.)    

Толпа игроков хлынула в карусель. Мальчишки появились на  каменном заборе. В карусели гул, потом мертвое молчание.     

Потом гармонии заиграли «Светит месяц»; в музыке  побежали, шурша, тараканьи лапки.     

Отчаянный голос в карусели: «Побежали!»     

Мальчишка-грек, похожий на дьяволенка, танцует на заборе,  кричит: «Побезали, побезали!»     

Крик в карусели: «Янычар сбоит!» Гул.     

Чарнота  (у кассы). Как сбоит? Быть этого не может!!    

Голос в карусели: «Не плачь, дитя!»     

Другой голос: «Давай, давай, давай!»     

Убить Артурку мало!    

Личико беспокойно высовывается из кассы. Полицейские  проявляют беспокойство, заглядывают в карусель.     

Фигура  (выбежав из карусели). Жульничество! Артурка  пивом опоил Янычара!    

Артур вырывается из карусели. Обе фалды фрака у него  оторваны, цилиндр превращен в лепешку, воротничка нет. Лицо в крови. За ним  гонится толпа игроков.     

Артур  (кричит отчаянно). Марья Константиновна,  зовите полицию!    

Личико исчезает. Полицейские свистят.     

Итальянцы-матросы  (кричат). Лядро! Скрокконе!  Труффаторре![16]    

Проститутка-красавица.  Бей Артура, Джанни! (Артуру.)  Инганаторрэ![17]    

Матросы-англичане.  Hip! Hip! Hurah! Лонг ляйф  Пуговитца![18]    

Проститутка-красавица.  Братики! Фрателли! Кто-то  подкупил Артурку, чтобы Пуговицу играть! Фаворит трясет лапками, пьян, как  зюзя! Где это видано, чтобы Янычар сбоил?!     

Артур  (в отчаянии). Где вы видели когда-либо пьяного  таракана? Же ву деманд эн пе, у э-секе ву заве вю эн кафар суль? Полис! Полис!  О скур!..[19]    

Проститутка-красавица.  Мансонж![20] Вся публика играла Янычара! Бейте его,  мошенника!     

Итальянец-матрос  (схватывает Артура за глотку,  кричит). А, мармалья!![21]    

Итальянцы  (кричат). Каналья!!     

Артур  (томно). Убивают…     

Боцман-англичанин  (итальянцу). Стоп! Кип бэк![22] (Схватывает  итальянца.)     

Фигура.  Дай ему по уху!     

Проститутка-красавица  (англичанину). А, так вы  заступаться?    

Англичанин ударяет итальянца, тот падает.     

Проститутка-красавица.  О, соккорсо, фрателли![23] Бейте, братишки, англичан!  Итальянцы, на помощь!    

Англичане схватываются с итальянцами. Итальянцы  вытаскивают ножи.     

При виде ножей публика с воем бросается в разные стороны.  Мальчишка-грек, танцуя на стене, кричит: «Англицанов резут!!» Из переулка,  свистя, врывается толпа итальянских и турецких полицейских с револьверами.     

Чарнота у кассы, схватывается за голову. Сон вдруг  разваливается.     

     

Тьма… Настает тишина, и течет новый сон…     

 СОН ШЕСТОЙ    

 …Разлука ты, разлука!..    

     

Появляется двор с кипарисами, двухэтажный дом с галереей.  Водоем у каменной стены, тихо стучат капли воды Каменная скамья у калитки.  Повыше дома – кривой пустынный переулок. Солнце садится за балюстраду минарета.  Первые предвечерние тени. Тихо.     

Чарнота  (входит во двор). Чертова Пуговица! Впрочем,  дело не в Пуговице, а в том, что я пропал бесповоротно. Съест она меня, съест.  Убежать, что ли? А куда, если спросить вас, Григорий Лукьянович, вы побежите?  Здесь вам не Таврия, бегать не полагается. Ай-яй-яй!    

Дверь на галерейку открывается, и выходит Люська. Одета  неряшливо. Люська голодна, от этого глаза ее блестят, а лицо дышит неземной, но  мимолетной красотой.     

Люська.  А, здравия желаю, ваше превосходительство!  Бонжур, мадам Барабанчикова!     

Чарнота.  Здравствуй, Люсенька!     

Люська.  Отчего же вы так рано? Я бы на вашем месте  прошлялась до позднего вечера, тем более что дома очень скучно, ни провизии, ни  денег. Но счастливые вести написаны на вашем выразительном лице, и ящика нет. И  газыри отсутствуют. Кажется, я начинаю понимать, в чем дело. Пожалуйте деньги,  я и Серафима не ели со вчерашнего дня ничего. Будьте любезны.     

Чарнота.  А где Серафима?     

Люська.  Это не важно. Она стирает. Ну, подавай  деньги.     

Чарнота.  Случилась катастрофа, Люсенька.     

Люська.  Неужели? Где газыри?     

Чарнота.  Я, Люси, задумал продать их и, видишь ли,  положил в ящик, на минутку снял ящик на Гран-Базаре, и…     

Люська.  Украли?     

Чарнота.  Угу…     

Люська.  Конечно, человек с черной бородой украл, не  правда ли?     

Чарнота  (слабея). При чем тут человек с черной  бородой?     

Люська.  А он всегда крадет у мерзавцев на Гран  Базаре. Так честное слово – украли?    

Чарнота кивает головой.     

Тогда вот что. Ты знаешь, кто ты, Гриша, таков?     

Чарнота.  Кто?     

Люська.  Последний подлец!     

Чарнота.  Как ты смеешь?    

Серафима выходит с ведром, останавливается. Ссорящиеся ее  не замечают.     

Люська.  Смею, потому что ящик был куплен на мои  деньги!     

Чарнота.  Ты мне жена, и у нас общие деньги.     

Люська.  У мужа – от торговли чертями, а у жены от  торговли совсем другими вещами!     

Чарнота.  Что ты сказала?     

Люська.  Да что ты валяешь дурака! На прошлой неделе  с французом я псалмы ездила петь? Кто-нибудь у меня спросил, откуда у меня пять  лир появилось? И на пять лир неделю жили, и ты, и я, и Серафима! Но это еще не  все! Ящик с газырями остался не на Гран-Базаре, а на тараканьих бегах! Ну-с,  подведем итоги. Лихой рыцарь генерал Чарнота разгромил контрразведку, вынужден  был из армии бежать, ну и теперь нищенствует в Константинополе, а с ним и я!     

Чарнота.  Ты что же, можешь упрекнуть меня за то, что  я женщину от гибели спас? За Симку можешь упрекнуть?     

Люська.  Нет! А ее, Симку, могу упрекнуть, могу!  (Закусила удила.) Пусть живет непорочная Серафима, вздыхает по своем пропавшем  без вести Голубкове, пусть живет и блистательный генерал за счет распутной  Люськи.     

Серафима.  Люся!     

Люська.  Подслушивать тебе как будто и не к лицу,  Серафима Владимировна!     

Серафима.  Я и не думала подслушивать, не занимаюсь  этим. Услышала случайно, и хорошо, что услышала. Почему же ты раньше мне ничего  не сказала насчет пяти лир?     

Люська.  Что ты лукавишь, Серафима, что ты, слепая,  что ли?     

Серафима.  Клянусь тебе, я ничего не знала. Я думала,  что пять лир он принес. Но не беспокойся, Люся, я отработаю.     

Люська.  Пожалуйста, без благородства!     

Серафима.  Не сердись, не будем ссориться. Выясним  положение.     

Люська.  Выяснять тут нечего. Завтра греки нас турнут  с квартиры, жрать абсолютно нечего, все продано. (Загорается вновь.) Нет, я не  могу успокоиться! Это он довел меня до белого каления! (Чарноте,) Отвечай,  проиграл?     

Чарнота.  Проиграл.     

Люська.  Ах ты!..     

Чарнота.  Войди в мое положение! Не могу я торговать  чертями! Я воевал!     

Серафима.  Люся, брось, брось… Ну, брось! Полторы-две  лиры, ну чем они нам помогут?    

Молчание.     

А ведь действительно какой-то злостный рок нас травит.     

Люська.  Лирика!     

Чарнота  (внезапно, Люське). Ты была с французом?     

Люська.  Поди ты к черту от меня!     

Серафима.  Тише, тише, тише! Перестаньте ссориться,  сейчас я принесу ужин.     

Люська.  Брось, Симка, не берись не за свои дела. Ты  моими словами не обижайся. Я все равно пойду по этой дороге. Я не евши сидеть  не буду, у меня принципов нету!     

Серафима.  И я не евши сидеть не буду и на чужой счет  питаться не буду. А знать, что ты ходишь, зарабатываешь, и сидеть здесь – это  уж такая подлость, такая подлость! Надо было мне все сказать! Попали вместе в  яму, вместе и действовать будем!     

Люська.  Чарнота продаст револьвер.     

Чарнота.  Люсенька, штаны продам, все продам, только  не револьвер! Я без револьвера жить не могу!     

Люська.  Он тебе голову заменяет. Ну, и питайся на  женский счет!     

Чарнота.  Ты не искушай меня!     

Люська.  Вот только тронь меня пальцем, я тебя  отравлю ночью!     

Серафима.  Перестаньте! Что вы грызетесь все время? Я  вам говорю, будет ужин! Это вы с голоду!     

Люська.  Что ты там затеваешь, дура?     

Серафима.  Ничего я не дура, а была действительно  дурой! Да не все ли равно, чем торговать. Все это такая чепуха! (Уходит на  галерейку, потом возвращается в шляпе и выходит из двора.) Ждите меня, только, пожалуйста,  без драки.    

Где-то шарманка заиграла «Разлуку».     

Люська.  Симка! Симка!     

Чарнота.  Сима!    

Молчание.     

Люська.  У, гнусный город! У, клопы! У, Босфор! А  ты!..     

Чарнота.  Замолчи.     

Люська.  Ненавижу я тебя, и себя, и всех русских!  Изгои чертовы! (Уходит в галерею.)     

Чарнота  (один). В Париж или в Берлин, куда податься?  В Мадрид, может быть? Испанский город… Не бывал. Но могу пари держать, что  дыра. (Присаживается на корточки, шарит под кипарисом, находит окурок.) До чего  греки жадный народ, ведь до самого хвостика докуривает, сукин кот! Нет, я не  согласен с нею, наши русские лучше, определенно лучше. (Зажигает окурок и  уходит в галерею.)    

Во двор входит Голубков, он в английском френче, в  обмотках и в турецкой феске. С шарманкой. Ставит ее на землю, начинает играть  «Разлуку», потом марш.      

(Кричит с галереи.) Перестанешь ли ты, турецкая морда, мне  душу надрывать?     

Голубков.  Что? Гри… Григорий Лукьянович?! Говорил,  что найду! Нашел!     

Чарнота.  Кто такой? Ты, приват-доцент?     

Голубков  (садится на край водоема, в волнении).  Нашел.     

Чарнота  (сбегает к нему). Меня-то нашел, нашел… Я  тебя за турка принял. Здравствуй! (Целует Голубкова.) На что ты похож! Э,  постарел! Мы думали, что ты у большевиков остался. Где же ты пропадал полгода?     

Голубков.  Сперва в лагере околачивался, потом тифом  заболел, в больнице два месяца провалялся, а теперь вот хожу по  Константинополю, Хлудов приютил. Его, ты знаешь, разжаловали, из армии вон!     

Чарнота.  Слышал. Я, брат, и сам теперь человек  штатский. Насмотрелись мы тут. Но с шарманкой еще никого не было.     

Голубков.  Мне с шарманкой очень удобно. По дворам  хожу и таким образом ищу. Говори сразу, умерла она? Говори, не бойся. Я ко  всему привык.     

Чарнота.  А, Серафима! Зачем умерла? Поправилась,  живехонька!     

Голубков.  Нашел! (Обнимает Чарноту.)     

Чарнота.  Конечно, жива. Но, надо сказать, в трудное  положение мы попали, доцент! Все рухнуло! Добегались мы, Сережа, до ручки!     

Голубков.  А где ж она, где Серафима?     

Чарнота.  Тут она. Придет. Мужчин пошла ловить  на Перу.     

Голубков.  Что?!     

Чарнота.  Ну чего ты на меня выпятился? Сдыхаем с  голоду. Ни газырей, ни денег.     

Голубков.  Как так пошла на Перу? Ты лжешь!     

Чарнота.  Чего там лжешь? Я сам не курил сегодня  полдня. В Мадрид меня чего-то кидает… Снился мне всю ночь Мадрид…    

Послышались голоса. Во двор входит Серафима, а за ней –  грек-донжуан, увешанный покупками и с бутылками в руках.     

Серафима.  О нет, нет, это будет очень удобно, мы  посидим, поболтаем… Правда, мы живем на бивуаках…     

Грек-донжуан  (с сильным акцентом). Очень, очень мило!  Я боюсь стеснить вас, мадам.     

Серафима.  Позвольте, я познакомлю вас…    

Чарнота поворачивается спиной к ней.     

Куда же вы, Григорий Лукьянович, это неудобно!     

Грек-донжуан.  Очень, очень приятно!     

Серафима  (узнав Голубкова). Боже мой!    

Голубков, тяжело морщась, подымается с водоема, подходит  к греку и дает ему в ухо. Грек-донжуан роняет покупки, крайне подавлен. В окнах  появляются встревоженные греческие и армянские головы.     

Люська выходит на галерею.     

Грек-донжуан.  Что это? Такое что?..     

Серафима.  Боже мой!.. Позор, позор!     

Чарнота.  Господин грек!     

Грек-донжуан.  А, это я в мухоловку попал, притон!  (Печален.)     

Серафима.  Простите меня, мсье, простите, ради бога!  Это ужас, это недоразумение…     

Чарнота  (берясь за револьвер, оборачивается к  окнам). Сию минуту провалиться!    

Головы проваливаются, и окна закрываются.     

Грек-донжуан  (тоскливо). Ой, боже…     

Голубков  (двинулся к нему). Вы…     

Грек-донжуан  (вынув бумажник и часы). На кошелек и  на часы, храбрый человек! Жизнь моя дорогая, у меня семья, магазин, детки…  Ничего не скажу полиции… живи, добрый человек, славь бога всемогущего…     

Голубков.  Вон отсюда!     

Грек-донжуан.  Ах, Стамбул, какой стал!..     

Голубков.  Покупки взять!    

Грек-донжуан хотел было взять покупки, но всмотрелся в  лицо Голубкова и кинулся бежать.     

Люська.  Господин Голубков? А мы вас не далее как час  назад вспоминали! Думали, что вы находитесь вон там, в России. Но ваш выход  можно считать блестящим!     

Голубков.  А вы, Серафима Владимировна, что же это вы  делаете?! Я и плыл, и бежал, был в больнице, видите, голова моя обрита… Бежал  только за тобой! А ты, что ты тут делаешь?     

Серафима.  Кто вам дал право упрекать меня?     

Голубков.  Я тебя люблю, я гнался за тобой, чтобы  тебе это сказать!     

Серафима.  Оставьте меня. Я больше ничего не хочу  слышать! Мне все это надоело! Зачем вы появились опять передо мной? Все мы  нищие! Отделяюсь от вас!.. Хочу погибать одна! Боже, какой позор! Какой срам!  Прощайте!     

Голубков.  Не уходите, умоляю!     

Серафима.  Ни за что не вернусь! (Уходит.)     

Голубков.  Ах, так! (Выхватывает внезапно кинжал у  Чарноты и бросается вслед за Серафимой.)     

Чарнота  (обхватив его, отнимает кинжал). Ты что, с  ума сошел? В тюрьму хочется?     

Голубков.  Пусти! Я все равно ее найду, я все равно  ее задержу! Ладно! (Садится на край водоема.)     

Люська.  Вот представление так представление! Греки  поражены. Ну, довольно. Чарнота, открывай сверток, я голодна.     

Голубков.  Не дам прикоснуться к сверткам!     

Чарнота.  Нет, не открою.     

Люська.  Ах, вот что! Ну, терпение мое кончилось.  Выпила я свою константинопольскую чашу, довольно. (Берет в галерее шляпу,  какой-то сверток, выходит.) Ну-с, Григорий Лукьянович, желаю вам всего  хорошего. Совместная наша жизнь кончена. У Люськи есть знакомства в восточном  экспрессе, и Люська была дура, что сидела здесь полгода! Прощайте!     

Чарнота.  Куда ты?     

Люська.  В Париж! В Париж! Прощайте! (Исчезает в  переулке.)    

Чарнота и Голубков сидят на краю водоема и молчат.     

Мальчишка-турок ведет кого-то, манит, говорит: «Здесь,  здесь!» За мальчишкой идет Хлудов в штатском. Постарел и поседел.     

Чарнота.  Вот и Роман. И он появился. Ты что,  смотришь, что газырей нет? Я тоже, как и ты, человек вольный.     

Хлудов.  Да уж вижу. Ну, здравствуй, Григорий  Лукьянович. Да, вот так все и ходим один по следам другого. (Указывает на  Голубкова.) То я его лечил, а теперь он носится с мыслью меня вылечить. Между  делом на шарманке играет. (Голубкову.) Ну что, и тут безрезультатно?     

Голубков.  Нет, нашел. Только ты меня ни о чем не  спрашивай. Не спрашивай ни о чем.     

Хлудов.  Я тебя и не спрашиваю. Это дело твое. Мне важно  только – нашел?     

Голубков.  Хлудов! Я попрошу тебя только об одном, и  ты один это можешь сделать. Догони ее, она ушла от меня, задержи ее, побереги,  чтобы она не ушла на панель.     

Хлудов.  Почему же ты сам не можешь этого сделать?     

Голубков.  Здесь, на водоеме, я принял твердое  решение, я уезжаю в Париж. Я найду Корзухина, он богатый человек, он обязан ей  помочь, он ее погубил.     

Хлудов.  Как ты поедешь? Кто тебя пустит во Францию?     

Голубков.  Тайком уеду. Я сегодня играл в порту на  шарманке, капитан принял во мне участие, я вас, говорит, в трюм заберу, в трюме  в Марсель отвезу.     

Хлудов.  Что же? Долго я должен ее караулить?     

Голубков.  Я скоро вернусь, и даю тебе клятву, что  больше никогда ни о чем не попрошу.     

Хлудов.  Дорого мне обошлась эта станция. (Оборачивается.)  Нет, нету.     

Чарнота  (шепотом). Хорош караульщик!     

Голубков  (шепотом). Не смотри на него, он борется с  этим.     

Хлудов.  Куда же она сейчас пошла?     

Чарнота.  Это нетрудно угадать. Пошла у грека  прощенья вымаливать, на Шишлы, в комиссионный магазин. Я его знаю.     

Хлудов.  Ну, хорошо.     

Голубков.  Только чтоб не ушла на панель!     

Хлудов.  У меня-то? У меня не уйдет. Недаром говорил  один вестовой, мимо тебя не проскочишь… Ну, впрочем, не будем вспоминать…  Помяни, господи! (Голубкову.) Денег нет?     

Голубков.  Не надо денег!     

Хлудов.  Не дури. Вот две лиры, больше сейчас нету.  (Отстегивает медальон от часов.) Возьми медальон, в случае крайности – продашь.  (Уходит.)    

Вечерние тени гуще. С минарета полился сладкий голос  муэдзина «Ла иль Алла иль Махомет рассуль алла!»  [24]    

Голубков.  Вот и ночь наступает… Ужасный город!  Нестерпимый город! Душный город! Да, чего же я сижу-то? Пора! Ночью уеду в  трюме.     

Чарнота.  Я поеду с тобой. Никаких мы денег не  достанем, я и не надеюсь на это, а только вообще куда-нибудь ехать надо. Я же  говорю, думал – в Мадрид, но Париж – это, пожалуй, как-то пристойнее. Идем.  То-то греки-хозяева удивятся и обрадуются!     

Голубков  (идет). Никогда нет прохлады, ни днем, ни  ночью!     

Чарнота  (уходит с ним). В Париж так в Париж!    

Мальчишка-турок подбегает к шарманке, вертит ручку.     

Шарманка играет марш. Голос муэдзина летит с минарета.      

Тени. Кое-где загораются уже огоньки. В небе бледноватый  золотой рог. Потом тьма.      

Сон кончается.     

     

 ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ    

     

СОН СЕДЬМОЙ    

     

…Три карты, три карты, три карты!..    

     

Осенний закат в Париже. Кабинет господина Корзухина в  собственном особняке. Кабинет обставлен необыкновенно внушительно. В числе  прочего несгораемая касса. Кроме письменного стола карточный. На нем  приготовлены карты и две незажженные свечи.     

Корзухин.  Антуан!    

Входит очень благообразного французского вида лакей  Антуан, в зеленом фартуке.     

Мсье Маршен маве аверти киль не виендра па зожурдюи, не  ремюэ па ля табль, же ме сервирэ плю тар.    

Молчание.     

Репондэ донк кельк шоз![25] Да  вы, кажется, ничего не поняли?     

Антуан.  Так точно, Парамон Ильич, не понял.     

Корзухин.  Как «так точно» по-французски?     

Антуан.  Не могу знать, Парамон Ильич.     

Корзухин.  Антуан, вы русский лентяй. Запомните:  человек, живущий в Париже, должен знать, что русский язык пригоден лишь для  того, чтобы ругаться непечатными словами или, что еще хуже, провозглашать  какие-нибудь разрушительные лозунги. Ни то, ни другое в Париже не принято.  Учитесь, Антуан, это скучно. Что вы делаете в настоящую минуту? Ке фет ву а се  моман?    

Антуан.  Же… Я ножи чищу, Парамон Ильич.     

Корзухин.  Как – ножи, Антуан?     

Антуан.  Ле куто, Парамон Ильич.     

Корзухин.  Правильно. Учитесь, Антуан.    

Звонок.      

(Расстегивает пижаму, говорит, выходя.) Принять. Авось  партнер подвернется. Же сюи а ля мезон. [26] (Выходит.)      

Антуан выходит и возвращается с Голубковым. Тот в  матросских черных брюках, сером потертом пиджачке, в руках у него кепка.     

Голубков.  Же вудрэ парлэ а мсье Корзухин!.[27]    

Антуан.  Пожалуйте вашу визитную карточку, вотр карт.      

Голубков.  Как? Вы русский? А я вас принял за  француза. Как я рад!     

Антуан.  Так точно, я русский. Я – Грищенко.    

Голубков жмет руку Антуану.     

Голубков.  Дело вот в чем, карточек у меня нет. Вы  просто скажите, что, мол, Голубков из Константинополя.     

Антуан.  Слушаюсь. (Скрывается.)     

Корзухин  (выходя уже в пиджаке, бормочет). Какой  такой Голубков?.. Голубков… Чем могу служить?     

Голубков.  Вы, вероятно, не узнаете меня? Мы с вами  встретились год тому назад в ту ужасную ночь на станции в Крыму, когда схватили  вашу жену. Она сейчас в Константинополе на краю гибели.     

Корзухин.  На краю… чего? Простите, во-первых, у меня  нет никакой жены, а во-вторых, и станции я не припомню.     

Голубков.  Как же? Ночь… еще сделался ужасный мороз,  вы помните мороз во время взятия Крыма?     

Корзухин.  К сожалению, не помню никакого мороза. Вы  изволите ошибаться…     

Голубков.  Но ведь вы – Парамон Ильич Корзухин, вы  были в Крыму, ведь я же вас узнал!     

Корзухин.  Действительно, я некоторое время проживал  в Крыму, как раз тогда, когда там бушевали эти полоумные генералы. Но, видите  ли, я тогда уже уехал, никаких связей с Россией не имею и не намерен иметь. Я  принял французское подданство, женат не был, и должен вам сказать, что вот уже  третий месяц, как у меня в доме проживает в качестве личного секретаря русская  эмигрантка, также принявшая французское подданство и фамилию Фрежоль. Это  очаровательнейшее существо настолько тронуло мое сердце, что, по секрету вам  сказать, я намерен вскоре на ней жениться, так что всякие разговоры о какой-то  якобы имеющейся у меня жене мне неприятны.     

Голубков.  Фрежоль… Значит, вы отказываетесь от  живого человека! Но ведь она же ехала к вам! Помните, ее арестовали? Помните,  мороз, окна, фонарь – голубая луна?..     

Корзухин.  Ну да, голубая луна, мороз… Контрразведка  уже пыталась раз шантажировать меня при помощи легенды о какой-то моей  жене-коммунистке. Мне неприятен этот разговор, господин Голубков, повторяю вам.      

Голубков.  Ай-яй-яй! Моя жизнь мне снится!..     

Корзухин.  Вне всяких сомнений.     

Голубков.  Я понял. Она вам мешает, и очень хорошо.  Пусть она не жена вам. Так даже лучше. Я люблю ее, поймите это! И сделаю все  для того, чтобы выручить ее из рук нищеты. Но я прошу вас помочь ей хотя бы  временно. Вы – богатейший человек, всем известно, что все ваши капиталы за  границей. Дайте мне взаймы тысячу долларов, и, лишь только мы станем на ноги, я  вам свято ее верну. Я отработаю! Я поставлю себе это целью жизни.     

Корзухин.  Простите, мсье Голубков, я так и  предполагал, что разговор о мифической жене приведет именно к долларам. Тысячу?  Я не ослышался?     

Голубков.  Тысячу. Клянусь вам, я верну ее!     

Корзухин.  Ах, молодой человек! Прежде чем говорить о  тысяче долларов, я вам скажу, что такое один доллар. (Начинает балладу о  долларе и вдохновляется.) Доллар! Великий всемогущий дух! Он всюду! Глядите  туда! Вон там, далеко, на кровле, горит золотой луч, а рядом с ним высоко в  воздухе согбенная черная кошка – химера! Он и там! Химера его стережет.  (Указывает таинственно в пол.) Неясное ощущение, не шум и не звук, а как бы  дыхание вспученной земли: там стрелою летят поезда, в них доллар! Теперь  закройте глаза и вообразите – мрак, в нем волны ходят, как горы. Мгла и вода –  океан! Он страшен, он сожрет! Но в океане, с сипением топок, взрывая миллионы  тонн воды, идет чудовище! Идет, кряхтит, несет на себе огни! Оно роет воду, ему  тяжко, но в адских топках, там, где голые кочегары, оно несет свое золотое  дитя, свое божественное сердце – доллар! И вдруг тревожно в мире!    

Где-то далеко послышались звуки проходящей военной  музыки.     

И вот они уже идут! Идут! Их тысячи, потом миллионы! Их  головы запаяны в стальные шлемы. Они идут! Потом они бегут! Потом они бросаются  с воем грудью на колючую проволоку! Почему они кинулись? Потому что где-то  оскорбили божественный доллар! Но вот в мире тихо, и всюду, во всех городах,  ликующе кричат трубы! Он отомщен! Они кричат в честь доллара!    

(Утихает.)    

Музыка удаляется.     

Итак, господин Голубков, я думаю, что вы и сами перестанете  настаивать на том, чтобы я вручил неизвестному молодому человеку целую тысячу  долларов?     

Голубков.  Да, я не буду настаивать. Но я хотел бы  сказать вам на прощанье, господин Корзухин, что вы самый бездушный, самый  страшный человек, которого я когда-либо видел. И вы получите возмездие, оно  придет! Иначе быть не может! Прощайте. (Хочет уйти.)    

Звонок. Антуан входит.     

Антуан.  Женераль Чарнота.     

Корзухин.  Гм… Русский день. Ну, проси, проси.    

Антуан уходит. Входит Чарнота. Он в черкеске, но без  серебряного пояса и без кинжала и в кальсонах лимонного цвета. Выражение лица  показывает, что Чарноте терять нечего. Развязен.     

Чарнота.  Здорово, Парамоша!     

Корзухин.  Мы с вами разве встречались?     

Чарнота.  Ну, вот вопрос! Да ты что, Парамон,  грезишь? А Севастополь?     

Корзухин.  Ах да, да… Очень приятно. Простите, а мы с  вами пили брудершафт?     

Чарнота.  Черт его знает, не припомню… Да раз  встречались, так уж, наверно, пили.     

Корзухин.  Прости, пожалуйста… Вы, кажется, в  кальсонах?     

Чарнота.  А почему это тебя удивляет? Я ведь не  женщина, коей этот вид одежды не присвоен.     

Корзухин.  Вы… Ты, генерал, так и по Парижу шли, по  улицам?     

Чарнота.  Нет, по улице шел в штанах, а в передней у  тебя снял. Что за дурацкий вопрос!     

Корзухин.  Пардон! Пардон!     

Чарнота  (тихо Голубкову). Дал?     

Голубков.  Нет. Я ухожу. Пойдем отсюда.     

Чарнота.  Куда же это мы теперь пойдем? (Корзухину.)  Что с тобой, Парамон? Твои соотечественники, которые за тебя же боролись с  большевиками, перед тобою, а ты отказываешь им в пустяковой сумме. Да ты  понимаешь, что в Константинополе Серафима голодает?     

Голубков.  Попрошу тебя замолчать. Словом, идем,  Григорий!     

Чарнота.  Ну, знаешь, Парамон, грешный я человек,  нарочно бы к большевикам записался, только чтоб тебя расстрелять. Расстрелял бы  и мгновенно выписался бы обратно. Постой, зачем это карты у тебя? Ты играешь?     

Корзухин.  Не вижу ничего удивительного в этом.  Играю, и очень люблю.     

Чарнота.  Ты играешь! В какую же игру ты играешь?     

Корзухин.  Представь, в девятку, и очень люблю.     

Чарнота.  Так сыграем со мной.     

Корзухин.  Я с удовольствием бы, но, видите ли, я  люблю играть только на наличные.     

Голубков.  Ты перестанешь унижаться, Григорий, или  нет? Пойдем!     

Чарнота.  Никакого унижения нет в этом. (Шепотом.)  Тебе что сказано? В крайнем случае? Крайнее этого случая не будет. Давай  хлудовский медальон!     

Голубков.  На, пожалуйста, мне все равно теперь. И я  ухожу.     

Чарнота.  Нет, уж мы выйдем вместе. Я тебя с такой  физиономией не отпущу. Ты еще в Сену нырнешь. (Протягивает медальон Корзухину.)  Сколько?     

Корзухин.  Гм… приличная вещь… Ну что же, десять  долларов.     

Чарнота.  Однако, Парамон! Эта вещь стоит гораздо  больше, но ты, по-видимому, в этом не разбираешься. Ну что же, пошло! (Вручает  медальон Корзухину, тот дает ему десять долларов. Садится к карточному столу,  откатывает рукава черкески, взламывает колоду.) Как раба твоего зовут?     

Корзухин.  Гм… Антуан.     

Чарнота  (зычно). Антуан!    

Антуан появляется.     

Принеси мне, голубчик, закусить.     

Антуан  (удивленно, но почтительно улыбнувшись).  Слушаю-с… А лэнстан![28] (Исчезает.)