1 2 3 4 5 6 7 
– Снегу, снегу...    

– Господи боже мой. Ведь это нужно ж так...    

Мокрая тряпка лежала на лбу, с нее стекали на простыни  капли, под тряпкой виднелись закатившиеся под набрякшие веки воспаленные белки  глаз, и синеватые тени лежали у обострившегося носа. С четверть часа, толкая  друг друга локтями, суетясь, возились с побежденным офицером, пока он не открыл  глаза и не прохрипел:    

– Ах... пусти...    

– Тэк-с, ну ладно, пусть здесь и спит.    

Во всех комнатах загорелись огни, ходили, приготовляя  постели.    

– Леонид Юрьевич, вы тут ляжете, у Николки.    

– Слушаюсь.    

Шервинский, медно-красный, но бодрящийся, щелкнул шпорами и,  поклонившись, показал пробор. Белые руки Елены замелькали над подушками на  диване.    

– Не затрудняйтесь... я сам.    

– Отойдите вы. Чего подушку за ухо тянете? Ваша помощь  не нужна.    

– Позвольте ручку поцеловать...    

– По какому поводу?    

– В благодарность за хлопоты.    

– Обойдется пока... Николка, ты у себя на кровати. Ну,  как он?    

– Ничего, отошел, проспится.    

Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей  Николкиной. За двумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась  комната в семье профессора – книжная.    

     

И погасли огни, погасли в книжной, в Николкиной, в столовой.  Сквозь узенькую щель, между полотнищами портьеры в столовую вылезла  темно-красная полоска из спальни Елены. Свет ее томил, поэтому на лампочку,  стоящую на тумбе у кровати, надела она темно-красный театральный капор.  Когда-то в этом капоре Елена ездила в театр вечером, когда от рук и меха и губ  пахло духами, а лицо было тонко и нежно напудрено и из коробки капора глядела  Елена, как Лиза глядит из «Пиковой Дамы». Но капор обветшал, быстро и странно,  в один последний год, и сборки осеклись и потускнели, и потерлись ленты. Как  Лиза «Пиковой Дамы», рыжеватая Елена, свесив руки на колени, сидела на приготовленной  кровати в капоте. Ноги ее были босы, погружены в старенькую, вытертую медвежью  шкуру. Недолговечный хмель ушел совсем, и черная, громадная печаль одевала  Еленину голову, как капор. Из соседней комнаты, глухо, сквозь дверь, задвинутую  шкафом, доносился тонкий свист Николки и жизненный, бодрый храп Шервинского. Из  книжной молчание мертвенного Мышлаевского и Карася. Елена была одна и поэтому  не сдерживала себя и беседовала то вполголоса, то молча, едва шевеля губами, с  капором, налитым светом, и с черными двумя пятнами окон.    

– Уехал...    

Она пробормотала, сощурила сухие глаза и задумалась. Мысли  ее были непонятны ей самой. Уехал, и в такую минуту. Но позвольте, он очень  резонный человек и очень хорошо сделал, что уехал... Ведь это же к лучшему...    

– Но в такую минуту... – бормотала Елена и глубоко  вздохнула.    

– Что за такой человек? – Как будто бы она его  полюбила и даже привязалась к нему. И вот сейчас чрезвычайная тоска в  одиночестве комнаты, у этих окон, которые сегодня кажутся гробовыми. Но ни  сейчас, ни все время – полтора года, – что прожила с этим человеком, и не  было в душе самого главного, без чего не может существовать ни в коем случае  даже такой блестящий брак между красивой, рыжей, золотой Еленой и генерального  штаба карьеристом, брак с капорами, с духами, со шпорами, и облегченный, без  детей. Брак с генерально-штабным, осторожным прибалтийским человеком. И что это  за человек? Чего же это такого нет главного, без чего пуста моя душа?    

– Знаю я, знаю, – сама сказала себе Елена, –  уважения нет. Знаешь, Сережа, нет у меня к тебе уважения, – значительно  сказала она красному капору и подняла палец. И сама ужаснувшись тому, что  сказала, ужаснулась своему одиночеству, захотела, чтобы он тут был сию минуту.  Без уважения, без этого главного, но чтобы был в эту трудную минуту здесь.  Уехал. И братья поцеловались. Неужели же так нужно? Хотя позволь-ка, что ж я  говорю? А что бы они сделали? Удерживать его? Да ни за что. Да пусть лучше в  такую трудную минуту его и нет, и не надо, но только не удерживать. Да ни за  что. Пусть едет. Поцеловаться-то они поцеловались, но ведь в глубине души они  его ненавидят. Ей-богу. Так вот все лжешь себе, лжешь, а как  задумаешься, – все ясно – ненавидят. Николка, тот еще добрее, а вот  старший... Хотя нет. Алеша тоже добрый, но как-то он больше ненавидит. Господи,  что же это я думаю? Сережа, что это я о тебе думаю? А вдруг отрежут... Он там  останется, я здесь...    

– Мой муж, – сказала она, вздохнувши, и начала  расстегивать капотик. – Мой муж...    

Капор с интересом слушал, и щеки его осветились жирным  красным светом. Спрашивал:    

– А что за человек твой муж?    

     

– Мерзавец он. Больше ничего! – сам себе сказал  Турбин, в одиночестве через комнату и переднюю от Елены. Мысли Елены передались  ему и жгли его уже много минут. – Мерзавец, а я, действительно, тряпка.  Если уж не выгнал его, то по крайней мере, нужно было молча уйти. Поезжай к  чертям. Не потому даже мерзавец, что бросил Елену в такую минуту, это, в конце  концов, мелочь, вздор, а совсем по-другому. Но вот почему? А черт, да понятен  он мне совершенно. О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия о чести! Все,  что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это офицер русской  военной академии. Это лучшее, что должно было быть в России...    

Квартира молчала. Полоска, выпадавшая из спальни Елены,  потухла. Она заснула, и мысли ее потухли, но Турбин еще долго мучился у себя в  маленькой комнате, у маленького письменного стола. Водка и германское вино  удружили ему плохо. Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницу первой  попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одному и тому же:    

Русскому человеку честь – одно только лишнее бремя...    

Только под утро он разделся и уснул, и вот во сне явился к  нему маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:    

– Голым профилем на ежа не сядешь?.. Святая Русь –  страна деревянная, нищая и... опасная, а русскому человеку честь – только  лишнее бремя.    

– Ах ты! – вскричал во сне Турбин, –  г-гадина, да я тебя. – Турбин во сне полез в ящик стола доставать  браунинг, сонный, достал, хотел выстрелить в кошмар, погнался за ним, и кошмар  пропал.    

Часа два тек мутный, черный, без сновидений сон, а когда уже  начало светать бледно и нежно за окнами комнаты, выходящей на застекленную  веранду, Турбину стал сниться Город.    

 4     

     

Как многоярусные соты, дымился и шумел и жил Город.  Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из  бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый  гигантский снег. И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома. Днем  их окна были черны, а ночью горели рядами в темно-синей выси. Цепочками,  сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко  подвешенные на закорючках серых длинных столбов. Днем с приятным ровным  гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сиденьями, по образцу  заграничных. Со ската на скат, покрикивая, ехали извозчики, и темные воротники  – мех серебристый и черный – делали женские лица загадочными и красивыми.    

Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым,  нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира.  Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами,  кленами и липами.    

Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром,  и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен,  порою в нежных сумерках царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные  балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные  стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились  все дальше и шире, переходили в береговые рощи, над шоссе, вьющимся по берегу  великой реки, и темная, скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с  городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская  Сечь, и Херсонес, и дальнее море.    

Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и  переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в  излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий,  смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия Города, накопленная за солнечное  и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня начинал  загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях, в  фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных окнах  электрических станций, наводящих на мысль о страшном и суетном электрическом  будущем человечества, в их сплошных окнах, где были видны неустанно мотающие  свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли.  Играл светом и переливался, светился и танцевал и мерцал Город по ночам до  самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом.    

Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках  громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто  летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка,  лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его  пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над  темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два  громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку на том  берегу, другой – высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда,  где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная  Москва.    

     

И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной  жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. За  каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные жители  жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею впуская новых пришельцев,  устремлявшихся на Город. И те как раз и приезжали по этому стреловидному мосту  оттуда, где загадочные сизые дымки.    

Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали  талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было  поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском  царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам,  промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты,  московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы  из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные  развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров  департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники, поэты и  ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса,  просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.    

Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся  пришельцами. В квартирах спали на диванах и стульях. Обедали огромными  обществами за столами в богатых квартирах. Открылись бесчисленные съестные  лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где  можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках которых  кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух  столиц, открылся знаменитый театр «Лиловый негр» и величественный, до белого  утра гремящий тарелками, клуб «Прах» (поэты – режиссеры – артисты – художники)  на Николаевской улице. Тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России  начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков.  Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре  играла струнная музыка, и в табачном дыму светились неземной красотой лица  белых, истощенных, закокаиненных проституток.    

Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка. До самого  рассвета шелестели игорные клубы, и в них играли личности петербургские и  личности городские, играли важные и гордые немецкие лейтенанты и майоры,  которых русские боялись и уважали. Играли арапы из клубов Москвы и  украинско-русские, уже висящие на волоске помещики. В кафе «Максим» соловьем  свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были чудесные,  печальные, томные, с синеватым белком, а волосы – бархатные. Лампы, увитые  цыганскими шалями, бросали два света – вниз белый электрический, а вбок и вверх  – оранжевый. Звездою голубого пыльного шелку разливался потолок, в голубых  ложах сверкали крупные бриллианты и лоснились рыжеватые сибирские меха. И пахло  жженым кофе, потом, спиртом и французскими духами. Все лето восемнадцатого года  по Николаевской шаркали дутые лихачи, в наваченных кафтанах, и в ряд до света конусами  горели машины. В окнах магазинов мохнатились цветочные леса, бревнами  золотистого жиру висели балыки, орлами и печатями томно сверкали бутылки  прекрасного шампанского вина «Абрау».    

И все лето, и все лето напирали и напирали новые. Появились  хрящевато-белые с серенькой бритой щетинкой на лицах, с сияющими лаком  штиблетами и наглыми глазами тенора-солисты, члены Государственной думы в  пенсне, б... со звонкими фамилиями, биллиардные игроки... водили девок в  магазины покупать краску для губ и дамские штаны из батиста с чудовищным  разрезом. Покупали девкам лак.    

Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу  (ни один черт не знал, кстати говоря, что в ней творится и что это за такая  новая страна – Польша), в Германию, великую страну честных тевтонов, запрашивая  визы, переводя деньги, чуя, что, может быть, придется ехать дальше и дальше,  туда, куда ни в коем случае не достигнет страшный бой и грохот большевистских  боевых полков. Мечтали о Франции, о Париже, тосковали при мысли, что попасть  туда очень трудно, почти невозможно. Еще больше тосковали во время тех страшных  и не совсем ясных мыслей, что вдруг приходили в бессонные ночи на чужих  диванах.    

– А вдруг? а вдруг? а вдруг? лопнет этот железный  кордон... И хлынут серые. Ох, страшно...    

Приходили такие мысли в тех случаях, когда далеко, далеко  слышались мягкие удары пушек – под Городом стреляли почему-то все лето,  блистательное и жаркое, когда всюду и везде охраняли покой металлические немцы,  а в самом Городе постоянно слышались глухонькие выстрелы на окраинах:  па-па-пах.    

Кто в кого стрелял – никому не известно. Это по ночам. А  днем успокаивались, видели, как временами по Крещатику, главной улице, или по  Владимирской проходил полк германских гусар. Ах, и полк же был! Мохнатые шапки  сидели над гордыми лицами, и чешуйчатые ремни сковывали каменные подбородки,  рыжие усы торчали стрелами вверх. Лошади в эскадронах шли одна к одной, рослые,  рыжие четырехвершковые лошади, и серо-голубые френчи сидели на шестистах  всадниках, как чугунные мундиры их грузных германских вождей на памятниках  городка Берлина.    

Увидав их, радовались и успокаивались и говорили далеким  большевикам, злорадно скаля зубы из-за колючей пограничной проволоки:    

– А ну, суньтесь!    

Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда  ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей,  из-за угла, из темноты. Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, днем в  ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют из  маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники  лошадиным мясом, зараженным сапом. Ненавидели все – купцы, банкиры,  промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены государственного  совета, инженеры, врачи и писатели...    

     

Были офицеры. И они бежали и с севера, и с запада – бывшего  фронта – и все направлялись в Город, их было очень много и становилось все  больше. Рискуя жизнью, потому что им, большею частью безденежным и носившим на  себе неизгладимую печать своей профессии, было труднее всего получить фальшивые  документы и пробраться через границу. Они все-таки сумели пробраться и  появиться в Городе, с травлеными взорами, вшивые и небритые, беспогонные, и  начинали в нем приспосабливаться, чтобы есть и жить. Были среди них исконные  старые жители этого Города, вернувшиеся с войны в насиженные гнезда с той  мыслью, как и Алексей Турбин, – отдыхать и отдыхать и устраивать заново не  военную, а обыкновенную человеческую жизнь, и были сотни и сотни чужих, которым  нельзя было уже оставаться ни в Петербурге, ни в Москве. Одни из них –  кирасиры, кавалергарды, конногвардейцы и гвардейские гусары, выплывали легко в  мутной пене потревоженного Города. Гетманский конвой ходил в фантастических  погонах, и за гетманскими столами усаживалось до двухсот масленых проборов  людей, сверкающих гнилыми желтыми зубами с золотыми пломбами. Кого не вместил  конвой, вместили дорогие шубы с бобровыми воротниками и полутемные, резного  дуба квартиры в лучшей части Города – Липках, рестораны и номера отелей...    

Другие, армейские штабс-капитаны конченых и развалившихся  полков, боевые армейские гусары, как полковник Най-Турс, сотни прапорщиков и  подпоручиков, бывших студентов, как Степанов – Карась, сбитых с винтов жизни  войной и революцией, и поручики, тоже бывшие студенты, но конченные для университета  навсегда, как Виктор Викторович Мышлаевский. Они, в серых потертых шинелях, с  еще не зажившими ранами, с ободранными тенями погон на плечах, приезжали в  Город и в своих семьях или в семьях чужих спали на стульях, укрывались  шинелями, пили водку, бегали, хлопотали и злобно кипели. Вот эти последние  ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть  в драку.    

Были юнкера. В Городе к началу революции оставалось четыре  юнкерских училища – инженерное, артиллерийское и два пехотных. Они кончились и  развалились в грохоте солдатской стрельбы и выбросили на улицы искалеченных,  только что кончивших гимназистов, только что начавших студентов, не детей и не  взрослых, не военных и не штатских, а таких, как семнадцатилетний Николка Турбин...    

     

– Все это, конечно, очень мило, и над всем царствует  гетман. Но, ей-богу, я до сих пор не знаю, да и знать не буду, по всей  вероятности, до конца жизни, что собой представляет этот невиданный властитель  с наименованием, свойственным более веку семнадцатому, нежели двадцатому.    

– Да кто он такой, Алексей Васильевич?    

– Кавалергард, генерал, сам крупный богатый помещик, и  зовут его Павлом Петровичем...    

По какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его,  состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке. Будущим историкам  это, вероятно, даст обильный материал для юмора. Гражданам же, в особенности  оседлым в Городе и уже испытавшим первые взрывы междоусобной брани, было не  только не до юмора, но и вообще не до каких-либо размышлений. Избрание состоялось  с ошеломляющей быстротой – и слава богу. Гетман воцарился – и прекрасно. Лишь  бы только на рынках было мясо и хлеб, а на улицах не было стрельбы, чтобы, ради  самого господа, не было большевиков, и чтобы простой народ не грабил. Ну что ж,  все это более или менее осуществилось при гетмане, пожалуй, даже в значительной  степени. По крайней мере, прибегающие москвичи и петербуржцы и большинство  горожан, хоть и смеялись над странной гетманской страной, которую они, подобно  капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамделишным царством, гетмана  славословили искренне... и... «Дай бог, чтобы это продолжалось вечно».    

Но вот могло ли это продолжаться вечно, никто бы не мог  сказать, и даже сам гетман. Да-с.    

Дело в том, что Город – Городом, в нем и полиция – варта, и  министерство, и даже войско, и газеты различных наименований, а вот что  делается кругом, в той настоящей Украине, которая по величине больше Франции, в  которой десятки миллионов людей, этого не знал никто. Не знали, ничего не  знали, не только о местах отдаленных, но даже, – смешно сказать, – о  деревнях, расположенных в пятидесяти верстах от самого Города. Не знали, но  ненавидели всею душой. И когда доходили смутные вести из таинственных областей,  которые носят название – деревня, о том, что немцы грабят мужиков и безжалостно  карают их, расстреливая из пулеметов, не только ни одного голоса возмущения не  раздалось в защиту украинских мужиков, но не раз, под шелковыми абажурами в  гостиных, скалились по-волчьи зубы и слышно было бормотание:    

– Так им и надо! Так и надо; мало еще! Я бы их еще не  так. Вот будут они помнить революцию. Выучат их немцы – своих не хотели,  попробуют чужих!    

– Ох, как неразумны ваши речи, ох, как неразумны.    

– Да что вы, Алексей Васильевич!.. Ведь это такие  мерзавцы. Это же совершенно дикие звери. Ладно. Немцы им покажут.    

Немцы!!    

Немцы!!    

И повсюду:    

Немцы!!!     

Немцы!!    

Ладно: тут немцы, а там, за далеким кордоном, где сизые  леса, большевики. Только две силы.    

 5     

     

Так вот-с, нежданно-негаданно появилась третья сила на  громадной шахматной доске. Так плохой и неумный игрок, отгородившись пешечным  строем от страшного партнера (к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в  тазах), группирует своих офицеров около игрушечного короля. Но коварная ферзь  противника внезапно находит путь откуда-то сбоку, проходит в тыл и начинает  бить по тылам пешки и коней и объявляет страшные шахи, а за ферзем приходит  стремительный легкий слон – офицер, подлетают коварными зигзагами кони, и  вот-с, погибает слабый и скверный игрок – получает его деревянный король мат.    

Пришло все это быстро, но не внезапно, и предшествовали  тому, что пришло, некие знамения.    

Однажды, в мае месяце, когда Город проснулся сияющий, как  жемчужина в бирюзе, и солнце выкатилось освещать царство гетмана, когда  граждане уже двинулись, как муравьи, по своим делишкам, и заспанные приказчики  начали в магазинах открывать рокочущие шторы, прокатился по Городу страшный и  зловещий звук. Он был неслыханного тембра – и не пушка и не гром, – но  настолько силен, что многие форточки открылись сами собой и все стекла  дрогнули. Затем звук повторился, прошел вновь по всему верхнему Городу,  скатился волнами в Город нижний – Подол, и через голубой красивый Днепр ушел в  московские дали. Горожане проснулись, и на улицах началось смятение. Разрослось  оно мгновенно, ибо побежали с верхнего Города – Печерска растерзанные,  окровавленные люди с воем и визгом. А звук прошел и в третий раз и так, что  начали с громом обваливаться в печерских домах стекла, и почва шатнулась под  ногами.    

Многие видели тут женщин, бегущих в одних сорочках и  кричащих страшными голосами. Вскоре узнали, откуда пришел звук. Он явился с  Лысой Горы за Городом, над самым Днепром, где помещались гигантские склады  снарядов и пороху. На Лысой Горе произошел взрыв.    

Пять дней жил после того Город, в ужасе ожидая, что потекут  с Лысой Горы ядовитые газы. Но удары прекратились, газы не потекли,  окровавленные исчезли, и Город приобрел мирный вид во всех своих частях, за  исключением небольшого угла Печерска, где рухнуло несколько домов. Нечего и  говорить, что германское командование нарядило строгое следствие, и нечего и  говорить, что город ничего не узнал относительно причин взрыва. Говорили  разное.    

– Взрыв произвели французские шпионы.    

– Нет, взрыв произвели большевистские шпионы.    

Кончилось все это тем, что о взрыве просто забыли.    

Второе знамение пришло летом, когда Город был полон мощной  пыльной зеленью, гремел и грохотал, и германские лейтенанты выпивали море  содовой воды. Второе знамение было поистине чудовищно!    

Среди бела дня, на Николаевской улице, как раз там, где  стояли лихачи, убили не кого иного, как главнокомандующего германской армией на  Украине фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного  в своем могуществе, заместителя самого императора Вильгельма! Убил его, само  собой разумеется, рабочий и, само-собой разумеется, социалист. Немцы повесили  через двадцать четыре часа после смерти германца не только самого убийцу, но  даже извозчика, который подвез его к месту происшествия. Правда, это не  воскресило нисколько знаменитого генерала, но зато породило у умных людей  замечательные мысли по поводу происходящего.    

Так, вечером, задыхаясь у открытого окна, расстегивая  пуговицы чесучовой рубашки, Василиса сидел за стаканом чая с лимоном и говорил  Алексею Васильевичу Турбину таинственным шепотом:    

– Сопоставляя все эти события, я не могу не прийти к  заключению, что живем мы весьма непрочно. Мне кажется, что под немцами что-то  такое (Василиса пошевелил короткими пальцами в воздухе) шатается. Подумайте  сами... Эйхгорна... и где? А? (Василиса сделал испуганные глаза.)    

Турбин выслушал мрачно, мрачно дернул щекой и ушел.    

Еще предзнаменование явилось на следующее же утро и  обрушилось непосредственно на того же Василису. Раненько, раненько, когда  солнышко заслало веселый луч в мрачное подземелье, ведущее с дворика в квартиру  Василисы, тот, выглянув, увидал в луче знамение. Оно было бесподобно в сиянии  своих тридцати лет, в блеске монист на царственной екатерининской шее, в босых  стройных ногах, в колышущейся упругой груди. Зубы видения сверкали, а от ресниц  ложилась на щеки лиловая тень.    

– Пятьдэсят сегодня, – сказало знамение голосом  сирены, указывая на бидон с молоком.    

– Что ты, Явдоха? – воскликнул жалобно  Василиса, – побойся бога. Позавчера сорок, вчера сорок пять, сегодня  пятьдесят. Ведь этак невозможно.    

– Що ж я зроблю? Усе дорого, – ответила  сирена, – кажут на базаре, будэ и сто.    

Ее зубы вновь сверкнули. На мгновение Василиса забыл и про  пятьдесят, и про сто, про все забыл, и сладкий и дерзкий холод прошел у него в  животе. Сладкий холод, который проходил каждый раз по животу Василисы, как  только появлялось перед ним прекрасное видение в солнечном луче. (Василиса  вставал раньше своей супруги.) Про все забыл, почему-то представил себе поляну  в лесу, хвойный дух. Эх, эх...    

– Смотри, Явдоха, – сказал Василиса, облизывая  губы и кося глазами (не вышла бы жена), – уж очень вы распустились с этой  революцией. Смотри, выучат вас немцы. «Хлопнуть или не хлопнуть ее по плечу?» –  подумал мучительно Василиса и не решился.    

Широкая лента алебастрового молока упала и запенилась в  кувшине.    

– Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо, – вдруг  ответило знамение, сверкнуло, сверкнуло, прогремело бидоном, качнуло коромыслом  и, как луч в луче, стало подниматься из подземелья в солнечный дворик.  «Н-ноги-то – а-ах!!» – застонало в голове у Василисы.    

В это мгновение донесся голос супруги, и, повернувшись,  Василиса столкнулся с ней.    

– С кем это ты? – быстро швырнув глазом вверх,  спросила супруга.    

– С Явдохой, – равнодушно ответил Василиса, –  представь себе, молоко сегодня пятьдесят.    

– К-как? – воскликнула Ванда Михайловна. –  Это безобразие! Какая наглость! Мужики совершенно взбесились... Явдоха!  Явдоха! – закричала она, высовываясь в окошко, – Явдоха!    

Но видение исчезло и не возвращалось.    

Василиса всмотрелся в кривой стан жены, в желтые волосы,  костлявые локти и сухие ноги, и ему до того вдруг сделалось тошно жить на  свете, что он чуть-чуть не плюнул Ванде на подол. Удержавшись и вздохнув, он  ушел в прохладную полутьму комнат, сам не понимая, что именно гнетет его. Не то  Ванда – ему вдруг представилась она, и желтые ключицы вылезли вперед, как  связанные оглобли, – не то какая-то неловкость в словах сладостного  видения.    

– Разучимо? А? Как вам это нравится? – сам себе  бормотал Василиса. – Ох, уж эти мне базары! Нет, что вы на это скажете? Уж  если они немцев перестанут бояться... последнее дело. Разучимо. А? А зубы-то у  нее – роскошь...    

Явдоха вдруг во тьме почему-то представилась ему голой, как  ведьма на горе.    

– Какая дерзость... Разучимо? А грудь...    

И это было так умопомрачительно, что Василисе сделалось  нехорошо, и он отправился умываться холодной водой.    

Так-то вот, незаметно, как всегда, подкралась осень. За  наливным золотистым августом пришел светлый и пыльный сентябрь, и в сентябре  произошло уже не знамение, а само событие, и было оно на первый взгляд  совершенно незначительно.    

Именно, в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским  вечером пришла подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей  предписывалось выпустить из камеры N666 содержащегося в означенной камере  преступника. Вот и все.    

Вот и все! И из-за этой бумажки, – несомненно, из-за  нее! – произошли такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития,  пожары и погромы, отчаяние и ужас... Ай, ай, ай!    

Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное  наименование – Семен Васильевич Петлюра. Сам он себя, а также и городские  газеты периода декабря 1918 – февраля 1919 годов называли на французский  несколько манер – Симон. Прошлое Симона было погружено в глубочайший мрак.  Говорили, что он будто бы бухгалтер.    

– Нет, счетовод.    

– Нет, студент.    

Был на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный  магазин табачных изделий. На продолговатой вывеске был очень хорошо изображен  кофейный турок в феске, курящий кальян. Ноги у турка были в мягких желтых туфлях  с задранными носами.    

Так вот нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели  совсем недавно, как Симон продавал в этом самом магазине, изящно стоя за  прилавком, табачные изделия фабрики Соломона Когена. Но тут же находились и  такие, которые говорили:    

– Ничего подобного. Он был уполномоченным союза  городов.    

– Не союза городов, а земского союза, – отвечали  третьи, – типичный земгусар.    

Четвертые (приезжие), закрывая глаза, чтобы лучше  припомнить, бормотали:    

– Позвольте... позвольте-ка...    

И рассказывали, что будто бы десять лет назад... виноват...  одиннадцать, они видели, как вечером он шел по Малой Бронной улице в Москве,  причем под мышкой у него была гитара, завернутая в черный коленкор. И даже  добавляли, что шел он на вечеринку к землякам, вот поэтому и гитара в  коленкоре. Что будто бы шел он на хорошую интересную вечеринку с веселыми  румяными землячками-курсистками, со сливянкой, привезенной прямо с благодатной  Украины, с песнями, с чудным Грицем...    

     

     

...Ой, не хо-д-и...    

     

     

Потом начинали путаться в описаниях наружности, путать даты,  указания места...    

– Вы говорите, бритый?    

– Нет, кажется... позвольте... с бородкой.    

– Позвольте... разве он московский?    

– Да нет, студентом... он был...    

– Ничего подобного. Иван Иванович его знает. Он был в  Тараще народным учителем...    

Фу ты, черт... А может, и не шел по Бронной. Москва город  большой, на Бронной туманы, изморозь, тени... Какая-то гитара... турок под  солнцем... кальян... гитара – дзинь-трень... неясно, туманно, ах, как туманно и  страшно кругом.    

     

     

...Идут и пою-ют...    

     

     

Идут, идут мимо окровавленные тени, бегут видения,  растрепанные девичьи косы, тюрьмы, стрельба, и мороз, и полночный крест  Владимира.    

     

     

Идут и поют    

Юнкера гвардейской школы...    

Трубы, литавры,    

Тарелки гремят.    

     

     

Громят торбаны, свищет соловей стальным винтом, засекают  шомполами насмерть людей, едет, едет черношлычная конница на горячих лошадях.    

Вещий сон гремит, катится к постели Алексея Турбина. Спит  Турбин, бледный, с намокшей в тепле прядью волос, и розовая лампа горит. Спит  весь дом. Из книжной храп Карася, из Николкиной свист Шервинского... Муть...  ночь... Валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский, и глумятся  «Бесы» отчаянными словами... Тихо спит Елена.    

– Ну, так вот что я вам скажу: не было. Не было! Не  было этого Симона вовсе на свете. Ни турка, ни гитары под кованым фонарем на  Бронной, ни земского союза... ни черта. Просто миф, порожденный на Украине в  тумане страшного восемнадцатого года.    

...И было другое – лютая ненависть. Было четыреста тысяч  немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами,  горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары  лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным  деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на  клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии:    

«Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок».    

Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с  такой распискою в штаб германцев в Город.    

И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с  толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, – дрожь  ненависти при слове «офицерня».    

Вот что было-с.    

Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался  произвести пан гетман.    

Увы, увы! Только в ноябре восемнадцатого года, когда под  Городом загудели пушки, догадались умные люди, а в том числе и Василиса, что  ненавидели мужики этого самого пана гетмана, как бешеную собаку – и мужицкие  мыслишки о том, что никакой этой панской сволочной реформы не нужно, а нужна та  вечная, чаемая мужицкая реформа:    

– Вся земля мужикам.    

– Каждому по сто десятин.    

– Чтобы никаких помещиков и духу не было.    

– И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая  бумага с печатью – во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца  к сыну, к внуку и так далее.    

– Чтобы никакая шпана из Города не приезжала требовать  хлеб. Хлеб мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю.    

– Чтобы из Города привозили керосин.    

– Ну-с, такой реформы обожаемый гетман произвести не  мог. Да и никакой черт ее не произведет.    

Были тоскливые слухи, что справиться с гетманской и немецкой  напастью могут только большевики, но у большевиков своя напасть:    

– Жиды и комиссары.    

– Вот головушка горькая у украинских мужиков!    

Ниоткуда нет спасения!!    

Были десятки тысяч людей, вернувшихся с войны и умеющих  стрелять...    

– А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!    

Сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, упрятанных в  клунях и коморах и не сданных, несмотря на скорые на руку военно-полевые  немецкие суды, порки шомполами и стрельбу шрапнелями, миллионы патронов в той  же земле и трехдюймовые орудия в каждой пятой деревне и пулеметы в каждой  второй, во всяком городишке склады снарядов, цейхгаузы с шинелями и папахами.    

И в этих же городишках народные учителя, фельдшера,  однодворцы, украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками,  здоровенные сыны пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями... все  говорят на украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов,  без офицеров-москалей, – и тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из  Галиции.    

Это в довесочек к десяткам тысяч мужичков?.. О-го-го!    

Вот это было. А узник... гитара...    

     

     

Слухи грозные, ужасные...    

Наступают на нас...    

     

     

Дзинь... трень... эх, эх, Николка.    

Турок, земгусар, Симон. Да не было его. Не было. Так,  чепуха, легенда, мираж.    

И напрасно, напрасно мудрый Василиса, хватаясь за голову,  восклицал в знаменитом ноябре: «Quos vult perdere, dementat» [Кого (бог)  захочет погубить, того он лишает разума (лат.)] – и проклинал гетмана за то,  что тот выпустил Петлюру из загаженной городской тюрьмы.    

– Вздор-с все это. Не он – другой. Не другой – третий.    

Итак, кончились всякие знамения и наступили события...  Второе было не пустяшное, как какой-то выпуск мифического человека из  тюрьмы, – о нет! – оно было так величественно, что о нем  человечество, наверное, будет говорить еще сто лет... Гальские петухи в красных  штанах, на далеком европейском Западе, заклевали толстых кованых немцев до  полусмерти. Это было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках, с картавым  клекотом налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса вместе с  броней. Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперенные груди, грызли  зубами, но не выдержали, – и немцы! немцы! попросили пощады.    

Следующее событие было тесно связано с этим и вытекло из  него, как следствие из причины. Весь мир, ошеломленный и потрясенный, узнал,  что тот человек, имя которого и штопорные усы, как шестидюймовые гвозди, были  известны всему миру и который был-то уж наверняка сплошь металлический, без  малейших признаков дерева, он был повержен. Повержен в прах – он перестал быть  императором. Затем темный ужас прошел ветром по всем головам в Городе: видели,  сами видели, как линяли немецкие лейтенанты и как ворс их серо-небесных  мундиров превращался в подозрительную вытертую рогожку. И это происходило тут  же, на глазах, в течение часов, в течение немногих часов линяли глаза, и в  лейтенантских моноклевых окнах потухал живой свет, и из широких стеклянных дисков  начинала глядеть дырявая реденькая нищета.    

Вот тогда ток пронизал мозги наиболее умных из тех, что с  желтыми твердыми чемоданами и с сдобными женщинами проскочили через колючий  большевистский лагерь в Город. Они поняли, что судьба их связала с побежденными,  и сердца их исполнились ужасом.    

– Немцы побеждены, – сказали гады.    

– Мы побеждены, – сказали умные гады.    

То же самое поняли и горожане.    

О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это  слово! Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое  освещение. Оно похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень,  полная болезненной жизни. Оно похоже на рахитиков демонов ребят, на протухшее  постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте. Словом, оно похоже  на смерть.    

Кончено. Немцы оставляют Украину. Значит, значит – одним  бежать, а другим встречать новых, удивительных, незваных гостей в Городе. И,  стало быть, кому-то придется умирать. Те, кто бегут, те умирать не будут, кто  же будет умирать?    

     

– Умигать – не в помигушки иг'ать, – вдруг  картавя, сказал неизвестно откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным  полковник Най-Турс.    

Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело  в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со  времен крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком.    

– Вы в раю, полковник? – спросил Турбин, чувствуя  сладостный трепет, которого никогда не испытывает человек наяву.    

– В гаю, – ответил Най-Турс голосом чистым и  совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах.    

– Как странно, как странно, – заговорил  Турбин, – я думал, что рай это так... мечтание человеческое. И какая  странная форма. Вы, позвольте узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?    

– Они в бригаде крестоносцев теперича, господин  доктор, – ответил вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с  эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении.    

Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его  распространяла свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину,  собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были неузнаваемы, а  глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса – чисты, бездонны,  освещены изнутри.    

Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин  женские глаза. Ах, слепил господь бог игрушку – женские глаза!.. Но куда ж им  до глаз вахмистра!    

– Как же вы? – спрашивал с любопытством и  безотчетной радостью доктор Турбин, – как же это так, в рай с сапогами, со  шпорами? Ведь у вас лошади, в конце концов, обоз, пики?    

– Верите слову, господин доктор, – загудел  виолончельным басом Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от  которого теплело в сердце, – прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и  подошли. Гармоника опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать,  чистота, полы церковные.    

– Ну? – поражался Турбин.    

– Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а  важный, обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон  белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать?  Докладывать-то докладываю, а сам, – вахмистр скромно кашлянул в  кулак, – думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы  к чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями,  и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету, кой-какие  пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу – мол, баб-то  турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения обстоятельства,  за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли,  положительный. Глазами – зырк, и вижу я, что баб-то он увидал на повозках.  Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь  всему эскадрону...    

«Эге, говорит, вы что ж, с бабами?» – и головой покачал.    

«Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы  их сейчас по шеям попросим, господин апостол».    

«Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство  оставьте!»    

А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами  понимаете, господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.    

И вахмистр хитро подмигнул.    

– Это верно, – вынужден был согласиться Алексей  Васильевич, потупляя глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой  щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр  продолжал:    

– Ну те-с, сейчас это он и говорит – доложим.  Отправился, вернулся, и сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость  сделалась, невозможно выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать,  говорит апостол Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу,  подъезжает, – вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса,  уходящего бесследно из сна в неизвестную тьму, – господин эскадронный  командир рысью на Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в  пешем строю, – тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение,  как будто хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот,  радостный, славный секрет, потом оправился и продолжал: – Поглядел Петр на них  из-под ручки и говорит: «Ну, теперича, грит, все!» – и сейчас дверь настежь, и  пожалте, говорит, справа по три.    

     

     

...Дунька, Дунька, Дунька я!    

Дуня, ягодка моя, -    

     

     

зашумел вдруг, как во сне, хор железных голосов и заиграла  итальянская гармоника.    

– Под ноги! – закричали на разные голоса взводные.    

     

     

Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!    

Полюби, Дуня, меня, -    

     

     

и замер хор вдали.    

– С бабами? Так и вперлись? – ахнул Турбин.    

Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками.    

– Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места-то  там ведь видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов  еще можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять – десять! Рядом с  нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: «А разрешите, говорю,  спросить, это для кого же такое?» Потому оригинально: звезды красные, облака  красные в цвет наших чакчир отливают... «А это, – говорит апостол  Петр, – для большевиков, с Перекопу которые».    

– Какого Перекопу? – тщетно напрягая свой бедный  земной ум, спросил Турбин.    

– А это, ваше высокоблагородие, у них-то ведь заранее  все известно. В двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп,  видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили.    

– Большевиков? – смутилась душа Турбина, –  путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда.    

– Господин доктор, сам так думал. Сам. Смутился и  спрашиваю господа бога...    

– Бога? Ой, Жилин!    

– Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю, врать  мне нечего, сам разговаривал неоднократно.    

– Какой же он такой?    

Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица.    

– Убейте – объяснить не могу. Лик осиянный, а какой –  не поймешь... Бывает, взглянешь – и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого  похож. Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь.  Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость... И  сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр  подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя. Ну вот-с я и  докладываю, как же так, говорю, господи, попы-то твои говорят, что большевики в  ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им, вишь,  какие казармы взбодрил.    

«Ну, не верят?» – спрашивает.    

«Истинный бог», – говорю, а сам, знаете ли, боюсь,  помилуйте, богу этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего ж это я,  думаю, дурак, ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что  он такое скажет. А он и говорит:    

«Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то  от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то  же самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не  верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что  касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня, Жилин,  одинаковые – в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это  поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не расстраивай.  Живи себе, гуляй».    

Кругло объяснил, господин доктор? а? «Попы-то», – я  говорю... Тут он и рукой махнул: «Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не  напоминай. Ума не приложу, что мне с ними делать. То есть таких дураков, как  ваши попы, нету других на свете. По секрету скажу тебе, Жилин, срам, а не  попы».    

«Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то  тебе кормить?»    

«Жалко, Жилин, вот в чем штука-то», – говорит.    

Сияние вокруг Жилина стало голубым, и необъяснимая радость  наполнила сердце спящего. Протягивая руки к сверкающему вахмистру, он застонал  во сне:    

– Жилин, Жилин, нельзя ли мне как-нибудь устроиться  врачом у вас в бригаде вашей?    

Жилин приветно махнул рукой и ласково и утвердительно  закачал головой. Потом стал отодвигаться и покинул Алексея Васильевича. Тот  проснулся, и перед ним, вместо Жилина, был уже понемногу бледнеющий квадрат  рассветного окна. Доктор отер рукой лицо и почувствовал, что оно в слезах. Он  долго вздыхал в утренних сумерках, но вскоре опять заснул, и сон потек теперь  ровный, без сновидений...    

     

Да-с, смерть не замедлила. Она пошла по осенним, а потом зимним  украинским дорогам вместе с сухим веющим снегом. Стала постукивать в перелесках  пулеметами. Самое ее не было видно, но явственно видный предшествовал ей некий  корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, в дырявых лаптишках, с  сеном в непокрытой свалявшейся голове и выл. В руках он нес великую дубину, без  которой не обходится никакое начинание на Руси. Запорхали легонькие красные  петушки. Затем показался в багровом заходящем солнце повешенный за половые  органы шинкарь-еврей. И в польской красивой столице Варшаве было видно видение:  Генрик Сенкевич стал в облаке и ядовито ухмыльнулся. Затем началась просто  форменная чертовщина, вспучилась и запрыгала пузырями. Попы звонили в колокола  под зелеными куполами потревоженных церквушек, а рядом, в помещении школ, с  выбитыми ружейными пулями стеклами, пели революционные песни.    

Нет, задохнешься в такой стране и в такое время. Ну ее к  дьяволу! Миф. Миф Петлюра. Его не было вовсе. Это миф, столь же замечательный,  как миф о никогда не существовавшем Наполеоне, но гораздо менее красивый.  Случилось другое. Нужно было вот этот самый мужицкий гнев подманить по одной  какой-нибудь дороге, ибо так уж колдовски устроено на белом свете, что, сколько  бы он ни бежал, он всегда фатально оказывается на одном и том же перекрестке.    

Это очень просто. Была бы кутерьма, а люди найдутся.    

И вот появился откуда-то полковник Торопец. Оказалось, что  он ни более ни менее, как из австрийской армии...    

– Да что вы?    

– Уверяю вас.    

Затем появился писатель Винниченко, прославивший себя двумя  вещами – своими романами и тем, что лишь только колдовская волна еще в начале  восемнадцатого года выдернула его на поверхность отчаянного украинского моря,  его в сатирических журналах города Санкт-Петербурга, не медля ни секунды,  назвали изменником.    

– И поделом...    

– Ну, уж это я не знаю. А затем-с и этот самый  таинственный узник из городской тюрьмы.    

Еще в сентябре никто в Городе не представлял себе, что могут  соорудить три человека, обладающие талантом появиться вовремя, даже и в таком  ничтожном месте, как Белая Церковь. В октябре об этом уже сильно догадывались,  и начали уходить, освещенные сотнями огней, поезда с Города I, Пассажирского в  новый, пока еще широкий лаз через новоявленную Польшу и в Германию. Полетели  телеграммы. Уехали бриллианты, бегающие глаза, проборы и деньги. Рвались и на  юг, на юг, в приморский город Одессу. В ноябре месяце, увы! – все уже  знали довольно определенно. Слово:    

– Петлюра!    

– Петлюра!!    

– Петлюра! -    

запрыгало со стен, с серых телеграфных сводок. Утром с  газетных листков оно капало в кофе, и божественный тропический напиток  немедленно превращался во рту в неприятнейшие помои. Оно загуляло по языкам и  застучало в аппаратах Морзе у телеграфистов под пальцами. В Городе начались  чудеса в связи с этим же загадочным словом, которое немцы произносили  по-своему:    

– Пэтурра.    

Отдельные немецкие солдаты, приобретшие скверную привычку  шататься по окраинам, начали по ночам исчезать. Ночью они исчезали, а днем  выяснялось, что их убивали. Поэтому заходили по ночам немецкие патрули в  цирюльных тазах. Они ходили, и фонарики сияли – не безобразничать! Но никакие  фонарики не могли рассеять той мутной каши, которая заварилась в головах.    

Вильгельм. Вильгельм. Вчера убили трех немцев. Боже, немцы  уходят, вы знаете?! Троцкого арестовали рабочие в Москве!! Сукины сыны какие-то  остановили поезд под Бородянкой и начисто его ограбили. Петлюра послал  посольство в Париж. Опять Вильгельм. Черные сингалезы в Одессе. Неизвестное  таинственное имя – консул Энно. Одесса. Одесса. Генерал Деникин, Опять  Вильгельм. Немцы уйдут, французы придут.    

– Большевики придут, батенька!    

– Типун вам на язык, батюшка!    

У немцев есть такой аппарат со стрелкой – поставят его на  землю, и стрелка показывает, где оружие зарыто. Это штука. Петлюра послал  посольство к большевикам. Это еще лучше штука. Петлюра. Петлюра. Петлюра.  Петлюра. Пэтурра.    

     

Никто, ни один человек не знал, что, собственно, хочет  устроить этот Пэтурра на Украине, но решительно все уже знали, что он,  таинственный и безликий (хотя, впрочем, газеты время от времени помещали на  своих страницах первый попавшийся в редакции снимок католического прелата,  каждый раз разного, с подписью – Симон Петлюра), желает ее, Украину, завоевать,  а для того, чтобы ее завоевать, он идет брать Город.    

 6     

     

Магазин «Парижский Шик», мадам Анжу помещался в самом центре  Города, на Театральной улице, проходящей позади оперного театра, в огромном  многоэтажном доме, и именно в первом этаже. Три ступеньки вели с улицы через  стеклянную дверь в магазин, а по бокам стеклянной двери были два окна, завешенные  тюлевыми пыльными занавесками. Никому не известно, куда делась сама мадам Анжу  и почему помещение ее магазина было использовано для целей вовсе не торговых.  На левом окне была нарисована цветная дамская шляпа с золотыми словами «Шик  паризьен», а за стеклом правого окна большущий плакат желтого картона с  нарисованными двумя скрещенными севастопольскими пушками, как на погонах у  артиллеристов, и надписью сверху:    

«Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан».    

Под пушками слова:    

«Запись добровольцев в Мортирный Дивизион, имени  командующего, принимается».    

У подъезда магазина стояла закопченная и развинченная  мотоциклетка с лодочкой, и дверь на пружине поминутно хлопала, и каждый раз,  как она открывалась, над ней звенел великолепный звоночек – бррынь-брррынь,  напоминающий счастливые и недавние времена мадам Анжу.    

Турбин, Мышлаевский и Карась встали почти одновременно после  пьяной ночи и, к своему удивлению, с совершенно ясными головами, но довольно  поздно, около полудня. Выяснилось, что Николки и Шервинского уже нет. Николка  спозаранку свернул какой-то таинственный красненький узелок, покряхтел – эх,  эх... и отправился к себе в дружину, а Шервинский недавно уехал на службу в  штаб командующего.    

Мышлаевский, оголив себя до пояса в заветной комнате Анюты  за кухней, где за занавеской стояла колонка и ванна, выпустил себе на шею и  спину и голову струю ледяной воды и, с воплем ужаса и восторга вскрикивая:    

– Эх! Так его! Здорово! – залил все кругом на два  аршина. Затем растерся мохнатой простыней, оделся, голову смазал бриолином,  причесался и сказал Турбину:    

– Алеша, эгм... будь другом, дай свои шпоры надеть.  Домой уж я не заеду, а не хочется являться без шпор.    

– В кабинете возьми, в правом ящике стола.    

Мышлаевский ушел в кабинетик, повозился там, позвякал и вышел.  Черноглазая Анюта, утром вернувшаяся из отпуска от тетки, шаркала петушиной  метелочкой по креслам. Мышлаевский откашлялся, искоса глянул на дверь, изменил  прямой путь на извилистый, дал крюку и тихо сказал:    

– Здравствуйте, Анюточка...    

– Елене Васильевне скажу, – тотчас механически и  без раздумья шепнула Анюта и закрыла глаза, как обреченный, над которым палач  уже занес нож.    

– Глупень...    

Турбин неожиданно заглянул в дверь. Лицо его стало ядовитым.    

– Метелочку, Витя, рассматриваешь? Так. Красивая. А ты  бы лучше шел своей дорогой, а? А ты, Анюта, имей в виду, в случае, ежели он  будет говорить, что женится, так не верь, не женится.    

– Ну что, ей-богу, поздороваться нельзя с человеком.    

Мышлаевский побурел от незаслуженной обиды, выпятил грудь и  зашлепал шпорами из гостиной. В столовой он подошел к важной рыжеватой Елене, и  при этом глаза его беспокойно бегали.    

– Здравствуй, Лена, ясная, с добрым утром тебя. Эгм...  (Из горла Мышлаевского выходил вместо металлического тенора хриплый низкий  баритон.) Лена, ясная, – воскликнул он прочувственно, – не сердись.  Люблю тебя, и ты меня люби. А что я нахамил вчера, не обращай внимания. Лена,  неужели ты думаешь, что я какой-нибудь негодяй?    

С этими словами он заключил Елену в объятия и расцеловал ее  в обе щеки. В гостиной с мягким стуком упала петушья корона. С Анютой всегда  происходили странные вещи, лишь только поручик Мышлаевский появлялся в  турбинской квартире. Хозяйственные предметы начинали сыпаться из рук Анюты:  каскадом падали ножи, если это было в кухне, сыпались блюдца с буфетной стойки;  Аннушка становилась рассеянной, бегала без нужды в переднюю и там возилась с  калошами, вытирая их тряпкой до тех пор, пока не чавкали короткие, спущенные до  каблуков шпоры и не появлялся скошенный подбородок, квадратные плечи и синие бриджи.  Тогда Аннушка закрывала глаза и боком выбиралась из тесного, коварного ущелья.  И сейчас в гостиной, уронив метелку, она стояла в задумчивости и смотрела  куда-то вдаль, через узорные занавеси, в серое, облачное небо.    

– Витька, Витька, – говорила Елена, качая головой,  похожей на вычищенную театральную корону, – посмотреть на тебя, здоровый  ты парень, с чего ж ты так ослабел вчера? Садись, пей чаек, может, тебе  полегчает.    

– А ты, Леночка, ей-богу, замечательно выглядишь  сегодня. И капот тебе идет, клянусь честью, – заискивающе говорил  Мышлаевский, бросая легкие, быстрые взоры в зеркальные недра буфета, –  Карась, глянь, какой капот. Совершенно зеленый. Нет, до чего хороша.    

– Очень красива Елена Васильевна, – серьезно и  искренне ответил Карась.    

– Это электрик, – пояснила Елена, – да ты,  Витенька, говори сразу – в чем дело?    

– Видишь ли, Лена, ясная, после вчерашней истории  мигрень у меня может сделаться, а с мигренью воевать невозможно...    

– Ладно, в буфете.    

– Вот, вот... Одну рюмку... Лучше всяких пирамидонов.    

Страдальчески сморщившись, Мышлаевский один за другим  проглотил два стаканчика водки и закусил их обмякшим вчерашним огурцом. После  этого он объявил, что будто бы только что родился, и изъявил желание пить чай с  лимоном.    

– Ты, Леночка, – хрипловато говорил Турбин, –  не волнуйся и поджидай меня, я съезжу, запишусь и вернусь домой. Касательно  военных действий не беспокойся, будем мы сидеть в городе и отражать этого  миленького президента – сволочь такую.    

– Не послали бы вас куда-нибудь?    

Карась успокоительно махнул рукой.    

– Не беспокойтесь, Елена Васильевна. Во-первых, должен  вам сказать, что раньше двух недель дивизион ни в коем случае и готов не будет,  лошадей еще нет и снарядов. А когда и будет готов, то, без всяких сомнений,  останемся мы в Городе. Вся армия, которая сейчас формируется, несомненно, будет  гарнизоном Города. Разве в дальнейшем, в случае похода на Москву...    

– Ну, это когда еще там... Эгм...    

– Это с Деникиным нужно будет соединиться раньше...    

– Да вы напрасно, господа, меня утешаете, я ничего ровно  не боюсь, напротив, одобряю.    

Елена говорила действительно бодро, и в глазах ее уже была  деловая будничная забота. «Довлеет дневи злоба его».    

– Анюта, – кричала она, – миленькая, там на  веранде белье Виктора Викторовича. Возьми его, детка, щеткой хорошенько, а  потом сейчас же стирай.    

Успокоительнее всего на Елену действовал укладистый  маленький голубоглазый Карась. Уверенный Карась в рыженьком френче был  хладнокровен, курил и щурился.    

В передней прощались.    

– Ну, да хранит вас господь, – сказала Елена строго  и перекрестила Турбина. Также перекрестила она и Карася и Мышлаевского.  Мышлаевский обнял ее, а Карась, туго перепоясанный по широкой талии шинели,  покраснев, нежно поцеловал ее обе руки.    

     

– Господин полковник, – мягко щелкнув шпорами и  приложив руку к козырьку, сказал Карась, – разрешите доложить?    

Господин полковник сидел в низеньком зеленоватом будуарном  креслице на возвышении вроде эстрады в правой части магазина за маленьким  письменным столиком. Груды голубоватых картонок с надписью «Мадам Анжу. Дамские  шляпы» возвышались за его спиной, несколько темня свет из пыльного окна,  завешенного узористым тюлем. Господин полковник держал в руке перо и был на  самом деле не полковником, а подполковником в широких золотых погонах, с двумя  просветами и тремя звездами, и со скрещенными золотыми пушечками. Господин  полковник был немногим старше самого Турбина – было ему лет тридцать, самое  большое тридцать два. Его лицо, выкормленное и гладко выбритое, украшалось  черными, подстриженными по-американски усиками. В высшей степени живые и  смышленые глаза смотрели явно устало, но внимательно.    

Вокруг полковника царил хаос мироздания. В двух шагах от  него в маленькой черной печечке трещал огонь, с узловатых черных труб,  тянущихся за перегородку и пропадавших там в глубине магазина, изредка капала  черная жижа. Пол, как на эстраде, так и в остальной части магазина переходивший  в какие-то углубления, был усеян обрывками бумаги и красными и зелеными  лоскутками материи. На высоте, над самой головой полковника трещала, как беспокойная  птица, пишущая машинка, и когда Турбин поднял голову, увидал, что пела она за  перилами, висящими под самым потолком магазина. За этими перилами торчали  чьи-то ноги и зад в синих рейтузах, а головы не было, потому что ее срезал  потолок. Вторая машинка стрекотала в левой части магазина, в неизвестной яме,  из которой виднелись яркие погоны вольноопределяющегося и белая голова, но не  было ни рук, ни ног.    

Много лиц мелькало вокруг полковника, мелькали золотые  пушечные погоны, громоздился желтый ящик с телефонными трубками и проволоками,  а рядом с картонками грудами лежали, похожие на банки с консервами, ручные  бомбы с деревянными рукоятками и несколько кругов пулеметных лент. Ножная  швейная машина стояла под левым локтем г-на полковника, а у правой ноги высовывал  свое рыльце пулемет. В глубине и полутьме, за занавесом на блестящем пруте,  чей-то голос надрывался, очевидно, в телефон: «Да... да... говорю. Говорю: да,  да. Да, я говорю». Бррынь-ынь... – проделал звоночек... Пи-у, – спела  мягкая птичка где-то в яме, и оттуда молодой басок забормотал:    

– Дивизион... слушаю... да... да.    

– Я слушаю вас, – сказал полковник Карасю.    

– Разрешите представить вам, господин полковник,  поручика Виктора Мышлаевского и доктора Турбина. Поручик Мышлаевский находится  сейчас во второй пехотной дружине, в качестве рядового, и желал бы перевестись  во вверенный вам дивизион по специальности. Доктор Турбин просит о назначении  его в качестве врача дивизиона.    

Проговорив все это, Карась отнял руку от козырька, а  Мышлаевский козырнул. «Черт... надо будет форму скорее одеть», – досадливо  подумал Турбин, чувствуя себя неприятно без шапки, в качестве какого-то  оболтуса в черном пальто с барашковым воротником. Глаза полковника бегло  скользнули по доктору и переехали на шинель и лицо Мышлаевского.    

– Так, – сказал он, – это даже хорошо. Вы  где, поручик, служили?    

– В тяжелом Nдивизионе, господин полковник, –  ответил Мышлаевский, указывая таким образом свое положение во время германской  войны.    

– В тяжелом? Это совсем хорошо. Черт их знает: артиллерийских  офицеров запихнули чего-то в пехоту. Путаница.    

– Никак нет, господин полковник, – ответил  Мышлаевский, прочищая легоньким кашлем непокорный голос, – это я сам  добровольно попросился ввиду того, что спешно требовалось выступить под  Пост-Волынский. Но теперь, когда дружина укомплектована в достаточной мере...    

– В высшей степени одобряю... хорошо, – сказал  полковник и, действительно, в высшей степени одобрительно посмотрел в глаза  Мышлаевскому. – Рад познакомиться... Итак... ах, да, доктор? И вы желаете  к нам? Гм...    

Турбин молча склонил голову, чтобы не отвечать «так точно» в  своем барашковом воротнике.    

– Гм... – полковник глянул в окно, – знаете,  это мысль, конечно, хорошая. Тем более, что на днях возможно... Тэк-с... –  он вдруг приостановился, чуть прищурил глазки и заговорил, понизив голос: –  Только... как бы это выразиться... Тут, видите ли, доктор, один вопрос...  Социальные теории и... гм... вы социалист? Не правда ли? Как все интеллигентные  люди? – Глазки полковника скользнули в сторону, а вся его фигура, губы и  сладкий голос выразили живейшее желание, чтобы доктор Турбин оказался именно  социалистом, а не кем-нибудь иным. – Дивизион у нас так и называется –  студенческий, – полковник задушевно улыбнулся, не показывая глаз. –  Конечно, несколько сентиментально, но я сам, знаете ли, университетский.    

Турбин крайне разочаровался и удивился. «Черт... Как же  Карась говорил?..» Карася он почувствовал в этот момент где-то у правого своего  плеча и, не глядя, понял, что тот напряженно желает что-то дать ему понять, но  что именно – узнать нельзя.    

– Я, – вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, – к  сожалению, не социалист, а... монархист. И даже, должен сказать, не могу  выносить самого слова «социалист». А из всех социалистов больше всех ненавижу  Александра Федоровича Керенского.    

Какой-то звук вылетел изо рта у Карася сзади, за правым  плечом Турбина. «Обидно расставаться с Карасем и Витей, – подумал  Турбин, – но шут его возьми, этот социальный дивизион».    

Глазки полковника мгновенно вынырнули на лице, и в них  мелькнула какая-то искра и блеск. Рукой он взмахнул, как будто желая  вежливенько закрыть рот Турбину, и заговорил:    

– Это печально. Гм... очень печально... Завоевания  революции и прочее... У меня приказ сверху: избегать укомплектования  монархическими элементами, ввиду того, что население... необходима, видите ли,  сдержанность. Кроме того, гетман, с которым мы в непосредственной и теснейшей  связи, как вам известно... печально... печально...    

Голос полковника при этом не только не выражал никакой  печали, но, наоборот, звучал очень радостно, и глазки находились в  совершеннейшем противоречии с тем, что он говорил.    

«Ага-а? – многозначительно подумал Турбин, – дурак  я... а полковник этот не глуп. Вероятно, карьерист, судя по физиономии, но это  ничего».    

– Не знаю уж, как и быть... ведь в настоящий  момент, – полковник жирно подчеркнул слово «настоящий», – так, в  настоящий момент, я говорю, непосредственной нашей задачей является защита  Города и гетмана от банд Петлюры, и, возможно, большевиков. А там, там видно  будет... Позвольте узнать, где вы служили, доктор, до сего времени?    

– В тысяча девятьсот пятнадцатом году, по окончании  университета экстерном, в венерологической клинике, затем младшим врачом в  Белградском гусарском полку, а затем ординатором тяжелого трехсводного  госпиталя. В настоящее время демобилизован и занимаюсь частной практикой.    

– Юнкер! – воскликнул полковник, – попросите  ко мне старшего офицера.    

Чья-то голова провалилась в яме, а затем перед полковником  оказался молодой офицер, черный, живой и настойчивый. Он был в круглой  барашковой шапке, с малиновым верхом, перекрещенным галуном, в серой, длинной a  La Мышлаевский шинели, с туго перетянутым поясом, с револьвером. Его помятые  золотые погоны показывали, что он штабс-капитан.    

– Капитан Студзинский, – обратился к нему полковник, –  будьте добры отправить в штаб командующего отношение о срочном переводе ко мне  поручика... э...    

– Мышлаевский, – сказал, козырнув, Мышлаевский.    

– ...Мышлаевского, по специальности, из второй дружины.  И туда же отношение, что лекарь... э?    

– Турбин...    

– Турбин мне крайне необходим в качестве врача  дивизиона. Просим о срочном его назначении.    

– Слушаю, господин полковник, – с неправильными  ударениями ответил офицер и козырнул. «Поляк», – подумал Турбин.    

– Вы, поручик, можете не возвращаться в дружину (это  Мышлаевскому). Поручик примет четвертый взвод (офицеру).    

– Слушаю, господин полковник.    

– Слушаю, господин полковник.    

– А вы, доктор, с этого момента на службе. Предлагаю  вам явиться сегодня через час на плац Александровской гимназии.    

– Слушаю, господин полковник.    

– Доктору немедленно выдать обмундирование.    

– Слушаю.    

– Слушаю, слушаю! – кричал басок в яме.    

– Слушаете? Нет. Говорю: нет... Нет, говорю, –  кричало за перегородкой.    

Брры-ынь... Пи... Пи-у, – пела птичка в яме.    

– Слушаете?..    

     

– "Свободные вести"! «Свободные вести»!  Ежедневная новая газета «Свободные вести»! – кричал газетчик-мальчишка,  повязанный сверх шайки бабьим платком. – Разложение Петлюры. Прибытие  черных войск в Одессу. «Свободные вести»!    

Турбин успел за час побывать дома. Серебряные погоны вышли  из тьмы ящика в письменном столе, помещавшемся в маленьком кабинете Турбина,  примыкавшем к гостиной. Там белые занавеси на окне застекленной двери,  выходящей на балкон, письменный стол с книгами и чернильным прибором, полки с  пузырьками лекарств и приборами, кушетка, застланная чистой простыней. Бедно и  тесновато, но уютно.    

– Леночка, если сегодня я почему-либо запоздаю и если  кто-нибудь придет, скажи – приема нет. Постоянных больных нет... Поскорее,  детка.    

Елена торопливо, оттянув ворот гимнастерки, пришивала  погоны... Вторую пару, защитных зеленых с черным просветом, она пришила на  шинель.    

Через несколько минут Турбин выбежал через парадный ход,  глянул на белую дощечку:    

     

"Доктор А.В.Турбин.    

Венерические болезни и сифилис.    

606 – 914.    

Прием с 4-х до 6-ти."    

     

Приклеил поправку «С 5-ти до 7-ми» и побежал вверх, по  Алексеевскому спуску.    

– "Свободные вести"!    

Турбин задержался, купил у газетчика и на ходу развернул  газету:    

     

"Беспартийная демократическая газета.    

Выходит ежедневно.    

13 декабря 1918 года.    

Вопросы внешней торговли и, в частности, торговли с  Германией заставляют нас..."    

     

– Позвольте, а где же?.. Руки зябнут.    

     

«По сообщению нашего корреспондента, в Одессе ведутся  переговоры о высадке двух дивизий черных колониальных войск. Консул Энно не  допускает мысли, чтобы Петлюра...»    

     

– Ах, сукин сын, мальчишка!    

     

"Перебежчики, явившиеся вчера в штаб нашего  командования на Посту-Волынском, сообщили о все растущем разложении в рядах  банд Петлюры. Третьего дня конный полк в районе Коростеня открыл огонь по пехотному  полку сечевых стрельцов. В бандах Петлюры наблюдается сильное тяготение к миру.  Видимо, авантюра Петлюры идет к краху. По сообщению того же перебежчика,  полковник Болботун, взбунтовавшийся против Петлюры, ушел в неизвестном  направлении со своим полком и 4-мя орудиями. Болботун склоняется к гетманской  ориентации.    

Крестьяне ненавидят Петлюру за реквизиции. Мобилизация,  объявленная им в деревнях, не имеет никакого успеха. Крестьяне массами  уклоняются от нее, прячась в лесах."    

     

– Предположим... ах, мороз проклятый... Извините.    

– Батюшка, что ж вы людей давите? Газетки дома надо  читать...    

– Извините...    

     

«Мы всегда утверждали, что авантюра Петлюры...»    

     

– Вот мерзавец! Ах ты ж, мерзавцы...    

Кто честен и не волк, идет в добровольческий полк...    

– Иван Иванович, что это вы сегодня не в духе?    

– Да жена напетлюрила. С самого утра сегодня  болботунит...    

Турбин даже в лице изменился от этой остроты, злобно скомкал  газету и швырнул ее на тротуар. Прислушался.    

– Бу-у, – пели пушки. У-уух, – откуда-то, из  утробы земли, звучало за городом.    

– Что за черт?    

Турбин круто повернулся, поднял газетный ком, расправил его  и прочитал еще раз на первой странице внимательно:    

     

     

"В районе Ирпеня столкновения  наших разведчиков с отдельными группами бандитов Петлюры.    

На Серебрянском направлении спокойно.    

В Красном Трактире без перемен.    

В направлении Боярки полк гетманских  сердюков лихой атакой рассеял банду в полторы тысячи человек. В плен взято 2  человека."    

     

Гу... гу... гу... Бу... бу... бу... – ворчала серенькая  зимняя даль где-то на юго-западе. Турбин вдруг открыл рот и побледнел.  Машинально запихнул газету в карман. От бульвара, по Владимирской улице чернела  и ползла толпа. Прямо по мостовой шло много людей в черных пальто... Замелькали  бабы на тротуарах. Конный, из Державной варты, ехал, словно предводитель.  Рослая лошадь прядала ушами, косилась, шла боком. Рожа у всадника была  растерянная. Он изредка что-то выкрикивал, помахивая нагайкой для порядка, и  выкриков его никто не слушал. В толпе, в передних рядах, мелькнули золотые ризы  и бороды священников, колыхнулась хоругвь. Мальчишки сбегались со всех сторон.    

– "Вести"! – крикнул газетчик и  устремился к толпе.    

Поварята в белых колпаках с плоскими донышками выскочили из  преисподней ресторана «Метрополь». Толпа расплывалась по снегу, как чернила по  бумаге.    

Желтые длинные ящики колыхались над толпой. Когда первый  поравнялся с Турбиным, тот разглядел угольную корявую надпись на его боку:  «Прапорщик Юцевич».    

На следующем: «Прапорщик Иванов».    

На третьем: «Прапорщик Орлов».    

В толпе вдруг возник визг. Седая женщина, в сбившейся на  затылок шляпе, спотыкаясь и роняя какие-то свертки на землю, врезалась с  тротуара в толпу.    

– Что это такое? Ваня?! – залился ее голос.  Кто-то, бледнея, побежал в сторону. Взвыла одна баба, за нею другая.    

– Господи Исусе Христе! – забормотали сзади  Турбина. Кто-то давил его в спину и дышал в шею.    

– Господи... последние времена. Что ж это, режут  людей?.. Да что ж это...    

– Лучше я уж не знаю что, чем такое видеть.    

– Что? Что? Что? Что? Что такое случилось? Кого это  хоронят?    

– Ваня! – завывало в толпе.    

– Офицеров, что порезали в Попелюхе, – торопливо,  задыхаясь от желания первым рассказать, бубнил голос, – выступили в  Попелюху, заночевали всем отрядом, а ночью их окружили мужики с петлюровцами и  начисто всех порезали. Ну, начисто... Глаза повыкалывали, на плечах погоны  повырезали. Форменно изуродовали.    

– Вот оно что? Ах, ах, ах...    

«Прапорщик Коровин», «Прапорщик Гердт», – проплывали  желтые гробы.    

– До чего дожили... Подумайте.    

– Междоусобные брани.    

– Да как же?..    

– Заснули, говорят...    

– Так им и треба... – вдруг свистнул в толпе за  спиной Турбина черный голосок, и перед глазами у него позеленело. В мгновение  мелькнули лица, шапки. Словно клещами, ухватил Турбин, просунув руку между  двумя шеями, голос за рукав черного пальто. Тот обернулся и впал в состояние  ужаса.    

     

– Что вы сказали? – шипящим голосом спросил Турбин  и сразу обмяк.    

– Помилуйте, господин офицер, – трясясь в ужасе,  ответил голос, – я ничего не говорю. Я молчу. Что вы-с? – голос  прыгал.    

Утиный нос побледнел, и Турбин сразу понял, что он ошибся,  схватил не того, кого нужно. Под утиным барашковым носом торчала исключительной  благонамеренности физиономия. Ничего ровно она не могла говорить, и круглые  глазки ее закатывались от страха.    

Турбин выпустил рукав и в холодном бешенстве начал рыскать  глазами по шапкам, затылкам и воротникам, кипевшим вокруг него. Левой рукой он  готовился что-то ухватить, а правой придерживал в кармане ручку браунинга.  Печальное пение священников проплывало мимо, и рядом, надрываясь, голосила баба  в платке. Хватать было решительно некого, голос словно сквозь землю провалился.  Проплыл последний гроб, «Прапорщик Морской», пролетели какие-то сани.    

– "Вести"! – вдруг под самым ухом  Турбина резнул сиплый альт.    

Турбин вытащил из кармана скомканный лист и, не помня себя,  два раза ткнул им мальчишке в физиономию, приговаривая со скрипом зубовным:    

– Вот тебе вести. Вот тебе. Вот тебе вести. Сволочь!    

На этом припадок его бешенства и прошел. Мальчишка разронял  газеты, поскользнулся и сел в сугроб. Лицо его мгновенно перекосилось фальшивым  плачем, а глаза наполнились отнюдь не фальшивой, лютейшей ненавистью.    

– Што это... что вы... за что мине? – загнусил он,  стараясь зареветь и шаря по снегу. Чье-то лицо в удивлении выпятилось на  Турбина, но боялось что-нибудь сказать. Чувствуя стыд и нелепую чепуху, Турбин  вобрал голову в плечи и, круто свернув, мимо газового фонаря, мимо белого бока  круглого гигантского здания музея, мимо каких-то развороченных ям с занесенными  пленкой снега кирпичами, выбежал на знакомый громадный плац – сад  Александровской гимназии.    

– "Вести"! «Ежедневная демократическая  газета»! – донеслось с улицы.    

     

Стовосьмидесятиоконным, четырехэтажным громадным покоем  окаймляла плац родная Турбину гимназия. Восемь лет провел Турбин в ней, в  течение восьми лет в весенние перемены он бегал по этому плацу, а зимами, когда  классы были полны душной пыли и лежал на плацу холодный важный снег зимнего  учебного года, видел плац из окна. Восемь лет растил и учил кирпичный покой  Турбина и младших – Карася и Мышлаевского.    

И ровно восемь же лет назад в последний раз видел Турбин сад  гимназии. Его сердце защемило почему-то от страха. Ему показалось вдруг, что  черная туча заслонила небо, что налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь, как  страшный вал смывает пристань. О, восемь лет учения! Сколько в них было  нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но сколько было  радостного. Серый день, серый день, серый день, ут консекутивум, Кай Юлий  Цезарь, кол по космографии и вечная ненависть к астрономии со дня этого кола.  Но зато и весна, весна и грохот в залах, гимназистки в зеленых передниках на  бульваре, каштаны и май, и, главное, вечный маяк впереди – университет, значит,  жизнь свободная, – понимаете ли вы, что значит университет? Закаты на  Днепре, воля, деньги, сила, слава.    

И вот он все это прошел. Вечно загадочные глаза учителей, и  страшные, до сих пор еще снящиеся, бассейны, из которых вечно выливается и  никак не может вылиться вода, и сложные рассуждения о том, чем Ленский  отличается от Онегина, и как безобразен Сократ, и когда основан орден иезуитов,  и высадился Помпеи, и еще кто-то высадился, и высадился и высаживался в течение  двух тысяч лет...    

Мало этого. За восемью годами гимназии, уже вне всяких  бассейнов, трупы анатомического театра, белые палаты, стеклянное молчание  операционных, а затем три года метания в седле, чужие раны, унижения и  страдания, – о, проклятый бассейн войны... И вот высадился все там же, на  этом плацу, в том же саду. И бежал по плацу достаточно больной и издерганный,  сжимал браунинг в кармане, бежал черт знает куда и зачем. Вероятно, защищать ту  самую жизнь – будущее, из-за которого мучился над бассейнами и теми проклятыми  пешеходами, из которых один идет со станции "А", а другой навстречу  ему со станции "Б".    

Черные окна являли полнейший и угрюмейший покой. С первого  взгляда становилось понятно, что это покой мертвый. Странно, в центре города,  среди развала, кипения и суеты, остался мертвый четырехъярусный корабль,  некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней. Похоже было, что никто  уже его теперь не охранял, ни звука, ни движения не было в окнах и под стенами,  крытыми желтой николаевской краской. Снег девственным пластом лежал на крышах,  шапкой сидел на кронах каштанов, снег устилал плац ровно, и только несколько  разбегающихся дорожек следов показывали, что истоптали его только что.    

И главное: не только никто не знал, но и никто не  интересовался – куда же все делось? Кто теперь учится в этом корабле? А если не  учится, то почему? Где сторожа? Почему страшные, тупорылые мортиры торчат под  шеренгою каштанов у решетки, отделяющей внутренний палисадник у внутреннего  парадного входа? Почему в гимназии цейхгауз? Чей? Кто? Зачем?    

Никто этого не знал, как никто не знал, куда девалась мадам  Анжу и почему бомбы в ее магазине легли рядом с пустыми картонками?..    

     

– Накати-и! – прокричал голос. Мортиры шевелились  и ползали. Человек двести людей шевелились, перебегали, приседали и вскакивали  около громадных кованых колес. Смутно мелькали желтые полушубки, серые шинели и  папахи, фуражки военные и защитные, и синие, студенческие.    

Когда Турбин пересек грандиозный плац, четыре мортиры стали  в шеренгу, глядя на него пастью. Спешное учение возле мортир закончилось, я в  две шеренги стал пестрый новобранный строй дивизиона.    

– Господин кап-пи-тан, – пропел голос  Мышлаевского, – взвод готов.    

Студзинский появился перед шеренгами, попятился и крикнул:    

– Левое плечо вперед, шагом марш!    

Строй хрустнул, колыхнулся и, нестройно топча снег, поплыл.    

Замелькали мимо Турбина многие знакомые и типичные  студенческие лица. В голове третьего взвода мелькнул Карась. Не зная еще, куда  и зачем, Турбин захрустел рядом со взводом...    

Карась вывернулся из строя и, озабоченный, идя задом, начал  считать:    

– Левой. Левой. Ать. Ать.    

В черную пасть подвального хода гимназии змеей втянулся строй,  и пасть начала заглатывать ряд за рядом.    

Внутри гимназии было еще мертвеннее и мрачнее, чем снаружи.  Каменную тишину и зыбкий сумрак брошенного здания быстро разбудило эхо военного  шага. Под сводами стали летать какие-то звуки, точно проснулись демоны. Шорох и  писк слышался в тяжком шаге – это потревоженные крысы разбегались по темным  закоулкам. Строй прошел по бесконечным и черным подвальным коридорам,  вымощенным кирпичными плитами, и пришел в громадный зал, где в узкие прорези  решетчатых окошек, сквозь мертвую паутину, скуповато притекал свет.    

Адовый грохот молотков взломал молчание. Вскрывали  деревянные окованные ящики с патронами, вынимали бесконечные ленты и похожие на  торты круги для льюисовских пулеметов. Вылезли черные и серые, похожие на злых  комаров, пулеметы. Стучали гайки, рвали клещи, в углу со свистом что-то резала  пила. Юнкера вынимали кипы слежавшихся холодных папах, шинели в железных  складках, негнущиеся ремни, подсумки и фляги в сукне.    

– Па-а-живей, – послышался голос Студзинского. Человек  шесть офицеров, в тусклых золотых погонах, завертелись, как плауны на воде.  Что-то выпевал выздоровевший тенор Мышлаевского.    

– Господин доктор! – прокричал Студзинский из  тьмы, – будьте любезны принять команду фельдшеров и дать ей инструкции.    

Перед Турбиным тотчас оказались двое студентов. Один из них,  низенький и взволнованный, был с красным крестом на рукаве студенческой шинели.  Другой – в сером, и папаха налезала ему на глаза, так что он все время  поправлял ее пальцами.    

– Там ящики с медикаментами, – проговорил  Турбин, – выньте из них сумки, которые через плечо, и мне докторскую с  набором. Потрудитесь выдать каждому из артиллеристов по два индивидуальных  пакета, бегло объяснив, как их вскрыть в случае надобности.    

Голова Мышлаевского выросла над серым копошащимся вечем. Он  влез на ящик, взмахнул винтовкой, лязгнул затвором, с треском вложил обойму и  затем, целясь в окно и лязгая, лязгая и целясь, забросал юнкеров выброшенными  патронами. После этого как фабрика застучала в подвале. Перекатывая стук и лязг,  юнкера зарядили винтовки.    

– Кто не умеет, осторожнее, юнкера-а, – пел  Мышлаевский, – объясните студентам.    

Через головы полезли ремни с подсумками и фляги.    

Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в  однородный, компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и  шевелясь, поднялась щетина штыков.    

– Господ офицеров попрошу ко мне, – где-то  прозвучал Студзинский.    

В темноте коридора, под малиновый тихонький звук шпор,  Студзинский заговорил негромко.    

– Впечатления?    

Шпоры потоптались. Мышлаевский, небрежно и ловко ткнув  концами пальцев в околыш, пододвинулся к штабс-капитану и сказал:    

– У меня во взводе пятнадцать человек не имеют понятия  о винтовке. Трудновато.    

Студзинский, вдохновенно глядя куда-то вверх, где скромно и  серенько сквозь стекло лился последний жиденький светик, молвил:    

– Настроение?    

Опять заговорил Мышлаевский:    

– Кхм... кхм... Гробы напортили. Студентики смутились.  На них дурно влияет. Через решетку видели.    

Студзинский метнул на него черные упорные глаза.    

– Потрудитесь поднять настроение.    

И шпоры зазвякали, расходясь.    

– Юнкер Павловский! – загремел в цейхгаузе  Мышлаевский, как Радамес в «Аиде».    

– Павловского... го!.. го!.. го!! – ответил  цейхгауз каменным эхом и ревом юнкерских голосов.    

– И'я!    

– Алексеевского училища?    

– Точно так, господин поручик.    

– А ну-ка, двиньте нам песню поэнергичнее. Так, чтобы  Петлюра умер, мать его душу...    

Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами:    

     

     

Артиллеристом я рожден...    

     

     

Тенора откуда-то ответили в гуще штыков:    

     

     

В семье бригадной я учился.    

     

     

Вся студенческая гуща как-то дрогнула, быстро со слуха  поймала мотив, и вдруг, стихийным басовым хоралом, стреляя пушечным эхам,  взорвало весь цейхгауз: