1 2 3 4 5 
Таким образом, мое существование, как ситуация в моем мире, вновь и вновь становится подлинной действительностью, но теперь оно становится ею иначе, чем в лишь-непосредственном существовании; ибо это непосредственное существование просветлено теперь устойчивыми, хотя и партикулярными и относительными значимостями объективного бытия во всяком существовании, полученного в ориентировании в мире. Отныне знание об этих значимостях принадлежит этому существованию и, как только оно захочет объективно сделать себя самое мировым существованием вообще, все же релятивирует его и вновь делает его, как мое существование, некоторым особенным.
    
    
     
      
4. Существование, как объективность экзистенции. 
     
     
- Впрочем, мы признали удовлетворение во всеобщем и приоритет этого последнего: Я сам в одном только существовании остаюсь зависимым и вторичным; всеобщий мир включает в себя мое собственное существование и господствует над ним; я только по случаю и благодаря удаче получаю на короткий отрезок времени отдельное пространство существования. Но эту перспективу рассмотрения исходя из мира я не признаю окончательной. Я сам в своей свободе, возвышающей меня над простым существованием, сознаю некоторое основание бытия, которое впервые является себе только в историчности моего существования в мире. Это Я нигде не встречается мне как некое существование в мире; но существование в мире становится объективностью экзистенции, которой экзистенция опять-таки не может быть ни для какого мироориентирующего знания, но лишь для экзистенции, как нечто ею принятое и сотворенное - или отвергнутое и разрушенное. Этот мир, не будучи уже миром как существованием, и еще того менее миром как содержанием знания, есть столько же преднайденное свободой, сколько и созданное в том числе и ею самой проницание того, что без того лишь единично и случайно, исторической глубиной экзистенции, внимающей в нем голосу трансценденции.
    
    
     
      
5. Резюме. 
     
     
- Мир, как целое существования каждого отдельного индивида в своем мире, был непосредственностью, которую я осознавал, лишь выходя за ее пределы. Я схватываю объективный и всеобщий мир, но из этого мира оказывается постоянно необходимым возвращение к действительно предстоящей ситуации, в которой затем из другого истока раскрывалось (sich offenbarte) самобытие возможной экзистенции, которая, в свою очередь, опять-таки постигала весь этот мир как всегда неразгаданное место ее осуществления в избрании задач. Нигде я не обретал окончательного покоя. Непосредственное целое существования оставалось неисполнимым для человека сугубо биологическим существованием. Выступая из него, я улавливал всеобщие структуры и обстояния мира вообще, но в то же время, чем светлее становилось ориентирование в мире, тем решительнее я смотрел в нем в бездну, если желал теперь принять всеобщее за собственно бытие. Возвращение к миру собственного существования избирает этот мир в его уникальности и незаменимости для меня, соразмеряя его однако с объективным миром вообще, без которого я немедленно пропал бы и исчез (zunichte würde) в ограниченности моего существования. Этот всеобщий мир объемлет мир моего собственного существования, если я мыслю объективно; но он сам объемлется этим последним миром, если я удостоверяюсь в том, что основание совокупности моего существования образует экзистенция как мое подлинное бытие. Но именно тогда это экзистенциально проникнутое целое существования (existentiell durchdrungene Daseinsganze) снова оказывается не довлеющим себе, но понимает себя как явление и взирает к трансценденции, никогда не становящейся миром, а только в становлении мира одновременно, как мир, исчезающей, которая, сама не имея существования, оставляет за всем мировым (Welthaften) характер шифрописи (Chiffreschrift).
     
Таким образом, понятий мира, как понятий существования, имеется три: непосредственное целое существования (в биологической и исторической объективации), схваченное в возврате существование как мое существование (все в себе для меня заключающая действительность), существование как возможная объективность экзистенции (объективное явление экзистенции, которая обращается лишь к экзистенции). На каждой из этих трех ступеней существование наталкивается на мир, как на всеобщезначимую объективность эмпирической действительности; на первой ступени - фактически, на второй - также и сознательно, на третьей же оно читает в мире шифры трансцендентного бытия.
    
    
     
      
6. Мир как объективная действительность. 
     
     
- Объективная действительность, представлявшаяся до сих пор лишь противоположностью субъективного существования, подлежит теперь внятному определению по ее собственному смыслу. Она есть мир, который следует знать всеобщезначимым образом как иное, для себя наличное (Sie ist die Welt, welche als das Andere, für sich Bestehende allgemeingültig zu wissen ist). Мир как субъективное существование в любой из своих форм был бы предметом для этого знания, однако так, что это существование никогда не бывает исчерпано в том, что стало предметом (im Gegenstandgewordensein). Мир как существование является для знания лишь специфической действительностью, в качестве жизни и сознания, наряду с неживым, которое само не составляет мира как существования, но встречается в этом мире.
     
Действительность мира, как знаемость (Wißbarkeit), должна быть завоевана (erobert). Она есть то, чего я никогда не имею непосредственно, но что я привожу к достоверности только опосредованно через мышление, когда открываю или изобретаю.
     
Если я осознаю свое существование в своей ситуации, то у меня всегда уже имеется, из традиции и из собственного опыта, некоторое знание о мире, которое для меня бесспорно достоверно (fraglos gewiß), но которое, если я критически допрошу его, предстанет предо мною пронизанным предрассудками. Мои ожидания, основанные на этом знании, лишь отчасти оказываются верными, ибо это знание мира переполнено химерами (Phantasmen). Вопрошание - вот тот кризис, посредством которого я отделяюсь (mich löse) от того существования, в котором я, не рефлектируя, уже знаю свой мир как само собой разумеющийся. Я пробуждаюсь из существования, как просто жизни в некотором мире, к познающему существованию (Erkenntnisdasein) как стремлению к воображаемой точке вне мира, которой все противопоставляет себя как всеобщезначимо-знаемый мир. Я не успокаиваюсь в этом своем стремлении, даже под угрозой того, что Я и мир потонут в беспочвенности; меня побуждает страсть, которая знает, что путь объективного познания, куда бы он ни вел, если он еще и не приводит к подлинной истине, составляет все же условие обретения истины. Вместо того, чтобы только жить в моем мире, я становлюсь исследователем. Этот кризис к изначальной воле к знанию - это исток философствования (Diese Krise zum ursprünglichen Wissenwollen ist Ursprung des Philosophierens).
     
Теперь я учусь различать то, что действительно, от того, что иллюзорно и только казалось действительным в известных ситуациях. Теперь мир для меня есть эмпирическое существование в пространстве и времени, обнаруживающийся посредством чувственного восприятия в допускающем воспроизведение опыте или посредством умозаключений к чему-то такому, что связано с чувственным опытом согласно правилам. Существование в мире не есть уже более мое существование в моем мире, но есть объективная действительность. Поскольку эта действительность не дана мне сама собою, но ее необходимо отыскивать, мир есть теперь выделенное из неразличенного целого субъективностей эмпирическое существование, одинаково для каждого наличное и доказуемое.
     
Иллюзии сами суть действительность, как переживания субъектов. По мере того, как их обнаруживают, они становятся обозримыми в своем возникновении с точки зрения некоторого знания, как способы субъективного существования.
     
Но что является эмпирически действительным, - это во всех науках составляет такой вопрос, окончательное разрешение которого было бы возможно только для вполне закончившегося исследования. Своеобразие научного образования состоит в том, что оно может применить в данном случае методические критерии, и что оно обладает критической чуткостью, которая снова и снова проверяет эмпирический материал и противостоит как предрассудкам закаменевшей науки, для которой, скажем, «не может быть» известных отстаиваемых кем-нибудь феноменов, так и опрометчивым ожиданиям, трактующим как уже действительное то, реальность чего еще вовсе не доказана.
     
Если проделано разделение между эмпирически-действительным и субъективными иллюзиями, и если затем мир мыслится как совокупность (das All) объективно действительного, то этим разбивается (ist zerbrochen) нечто в сознании бытия нашего Я. То, что получило название разбожествлением (Entgötterung) мира, и что недавно Макс Вебер признал расколдованием существования в науках17, есть выражение именно этой разбитости. Однако еще вопрос, было ли лучше то, что было прежде, и не есть ли истина, какая бы то ни было, нечто лучшее, или же прежние иллюзии не были совершенное ничто и в них, хотя они и разоблачены как иллюзии, было также разрушено нечто иное, что теперь надлежит обрести на новом пути. Этот разрыв есть разрыв в существовании человека как таковом. Мифы и философские учения полагают его в начало становления человека, как грехопадение. Однако дело только представляется так, как будто бы нечто было разбито. Правда, с познанием всегда наступает некоторый разрыв (ein Bruch). И все же прошлое блаженное состояние есть лишь мифическое видение. Я всегда уже нахожу себя в этом разрыве, если я мыслю - а без мышления я вообще не есмь для себя, - и я ищу целое и единое, которое недостижимо для меня в одном лишь знающем ориентировании в мире, - которое в нем, скорее, снова и снова разбивается для меня, - но которое без этого ориентирования остается сугубой иллюзией. Прежде, в нерефлектированном существовании, не было истинного целого, которое бы я мог потерять. Целое есть лишь для моего представления в форме воспоминания и в форме некоторого будущего, однако же так, что уловить его я могу только в некотором трансцендентном направлении, превосходящем время направлении.
     
Философствуя, мы отделяем ориентирование в мире, как изучение объективной действительности, просветление экзистенции, как призыв к самобытию, и метафизику, как искание трансценденции. Но подлинное бытие мы находим лишь там, где эти три способа бытия - мир, экзистенция и трансценденция - без каких-либо неясностей сплетаются для нас воедино, так что ни один из них не есть без другого. Всеобщезначимо и окончательно это нам сделать не удается; это может удаваться лишь историчным, всякий раз неповторимым, образом, в высокие моменты подлинного самобытия, которое, всецело пребывая в мире, воочию видит в нем трансценденцию. Но во временном существовании (Zeitdasein) эти три способа бытия всегда уже оказываются вновь разбиты и порознь. Они ищут друг друга, и они тем лучше находят друг друга, чем решительнее каждый способ объемлется существованием в своей специфичности, потому что в этом случае каждый захватывает область другого, абсолютизируя один из способов бытия (weil dann sich jede in Verabsolutierung einer Seinsweise überschlägt), в то время как неясное взаимопроникновение (unklares Ineinander) - в намерении, скажем, представив свод результатов наук, удовлетворить сразу и рассудок, и потребности нашей души (Gemüt), - движется неверным шагом, лишенное всякой опоры (haltlos dahinschwankt). Только самое безусловное исследующее ориентирование в мире становится средой экзистирования в разбитости целого непосредственного существования и научает чутью к трансценденции (Nur die bedingungsloseste forschende Weltorientierung wird in der Zerbrochenheit des Daseinsganzen Medium des Existierens und lehrt Transzendenz spüren).
    
    
     
      
7. Действительность существования и объективный мир реальны только друг через друга. 
     
     
Научное ориентирование в мире - это шествие (Gang) через существование, которое я совершаю как сознание вообще, покидая свою защищенность в мире (meine Weltgeborgenheit verlassend), чтобы найти объективную действительность. Эта последняя есть одна действительность только как уровень всеобщего, но она не есть единая действительность как замкнутое в себе бытие. Вместо того, чтобы обнять в понятии мир как целое, я ориентируюсь в нем при посредстве всегда партикулярного познания. Мои понятия о мире фактически суть понятия об отдельных действительностях, а не обо всей действительности. Мир становится для меня действительным в виде многих миров. Эти миры возникают для меня из действительностей моего существования, которые, дистанцируя их от себя как иное и превращая в объективный мир, я противопоставляю себе, хотя и не могу не жить, как существование, в этих самых действительностях.
     
Так, я как живое существо нахожусь в непрестанном общении с окружающим физическим миром, осуществляю, как живая плоть, функции обмена веществ, чувственных восприятий, движений; но я в то же самое время испытующе наблюдаю за этой жизнью, познаю ее физиологически и психологически; как будто бы я при этом выхожу за ее пределы. - Я живу в некоторой местности (Landschaft); но я отвлекаю себя (löse mich) и познаю природу в ее определенности, когда ни одна живая душа уже не имеет ее как местность, и когда она не отвечает нам как абсолютно иное, но только налична как предмет. Благодаря сознательному соотнесению физической природы с моими потребностями и целями на нее обращается моя активность; мир природы становится для меня потребительным миром (Gebrauchswelt). Вначале я орудую (hantiere) унаследованными мною инструментами; затем я словно задаю им вопросы, узнаю их недостатки и изменяю их, проясняя себе цель и средства. Унаследованный мир умений, проживания (Wohnen), способов приготовления и принятия пищи (der Weisen der Nahrungszubereitung und des Essens), преображается в техниках, которые, до конца и предела продуманные, дают мне бесконечно больше, но отвлекают (lösen) меня от мира, в котором я бытовал как бесспорное существование. - Мир как жизнь, как природа и как техника возникает для исследования и изобретения на отвлеченной точке зрения произвольно заменимой точки Я, исходя из которой я созерцательно и деятельно ориентируюсь в перспективах об объективном бытии.
     
Так, я как общительное существо нахожусь в отношениях, которых я не искал и которые не я создал. Если только я могу сознательно задавать себе вопросы, я уже нахожу себя в необозримых переплетениях особенности общественных институтов и зависимостей от волевых взаимоотношений между людьми. Общество я познаю, отличая его от природы, как второй мир, и деятельность в нем познаю как существенно отличную от технического орудования с поставляемым природой материалом. Политическая, экономическая, профессиональная деятельность ориентируется на возможную деятельность других. Миром как природой овладевают, как если бы он непрерывно оставался тем же самым миром; миром же как обществом овладевают так, как если бы данное состояние мира могло перемениться не только в отдельных формах, но и в целом. Поначалу я в бесспорной очевидности живу в семье и в союзах, в субстанциальности взаимной принадлежности людей в настоящем, ожидаю привычных результатов и закономерностей в ходе моего существования, вообще не принимая в расчет ничего иного даже как возможного; я живу в городском или сельском мире, в формах и уродствах (Formen und Unformen) общительности и обычаев. Потом я рассматриваю и изучаю это состояние мира, в котором нахожу себя, сравниваю его с другими состояниями, - я становлюсь социологом. Тем самым я отвлекаюсь (löse mich) из прочной субстанции исторического существования. Я превращаю это существование, как и вообще во всяком знании - то, что я знаю, в нечто всеобщее и относительное, я пытаюсь понять сами состояния мира из их корней и в их результатах, и рассматривать их как некие целокупности существования. Но я все же необходимо и всегда вновь возвращаюсь в свое существование, даже если это мое существование представляется мне ничтожно незначительным; ибо я существую только как отдельно определенное существование. В социологическом ориентировании в мире я узнаю не только то, что можно целесообразно сделать в обществе, но узнаю также абсолютное различие между существованием в мире, как познанным в относительных аспектах предметом, и всяким собственным существованием в мире, в котором я впервые могу почувствовать, что лежащее в основании этого существования всегда больше, чем нечто лишь познаваемое.
     
Итак, действительный мир как объективно эмпирический мир, который я постигаю как мир природы, потребительный мир, технический мир, общественный, хозяйственный, политический мир, извлечен (ist herausgelöst) из конкретного предстояния существования (konkrete Gegenwart des Daseins), из которого и для которого он и познается. Он становится миром, влагаемым мыслью из опытно наличного в некоторое объемлющее целое (eine aus der erfahrenen Gegenwart in ein übergreifendes Ganze hineingedachte Welt), который доказывает свою действительность лишь на опыте в этом предстоянии (Gegenwart). Хотя он и имеется в виду как общезначимая действительность, одна и та же для всякого сознания вообще, свою верификацию этот мир находит всякий раз только в действительной ситуации существования данного индивида (des Daseins eines je Einzelnen). Но этот последний, как познающее сознание, в принципе (хотя и не всегда фактически) является в своем опыте, который мог бы сделать на его месте и всякий другой человек, заменимым. Наблюдающий, экспериментальный, казуистический опыт, астрономический, психологический, медицинский, социологический опыт всегда привязаны к ситуациям; одни виды опыта - к ситуациям, которые мы всегда, или периодически, можем создать, другие к повторяющимся в сходных формах ситуациям, третьи - к ситуациям, случающимся в таком виде лишь однажды. Чтобы прояснить для себя, что, собственно, я знаю на опыте, я во всех науках должен прояснить себе в своем непосредственном существовании смысл тех ситуаций, в которых только и находят себе подтверждение соответствующие познания.
    
   
   
    
     
Мир как данный и как произведенный
    
    
Я есмь в некотором мире, в котором имею опыт преднайденного; и я порождаю свой мир, как мир, которого я желаю. Поскольку мир дан, его бытие знаемым (Gewußtsein) основывается на открытиях; поскольку он порожден, - на изобретениях.
    
Поскольку мир отчасти дан существованию в применении, потреблении и пользовании (Verwenden, Verbrauchen und Genießen), отчасти же только должен быть порожден для этой цели, изолированно мыслимая сугубая данность или изолированное понятие о простом порождении приводят к двум, противоположным образом сконструированным, недействительным аспектам мира:
    
С одной стороны находится райское существование, в котором все, чего я вожделею (begehre), что я хочу видеть или чем пользоваться, предлагается мне само собою, в котором потребность и удовлетворение оказываются одним и тем же; здесь я жил бы в таком мире, который вовсе не осознается мною как мир, я оставался бы лишь как безбольное похотение (Bedürfen) и поглощение вне времени, в равновесии вечно полного счастья существования. С другой стороны стоит мир, как без остатка порожденный; индивид здесь - шестеренка в громадном механизме (der Einzelne ist ein Rädchen in der ungeheuren Maschinerie). Он уже не знает своего изделия, как произведенного им; за это он получает удовлетворение всех своих потребностей, сам их по-настоящему не зная, от деятельности других, которые трудятся подобно ему, и которым он служит своей работой так же, как и они служат ему. Все, подобно ему, живут безмирно, удовлетворяя свои потребности всегда тождественными и заменимыми вещами и материалами; все находятся в совершенной зависимости друг от друга относительно заготовки вещественного материала существования, и однако не знают необходимых личных отношений между собой. Предсказуемость хода этого нескончаемого механизма порождения оставляет место только для свободы как возможности наблюдать (läßt nur noch Raum für die Freiheit des Zusehenkönnens).
    
Действительный мир реален только между этими двумя границами, которые обе в своей безмирности (Weltlosigkeit) могут быть только абстрактно вымышлены. Незавершенность мира позволяет ему парить между данностью и порожденностью. Стань он всецело тем или другим, он больше не был бы миром.
    
Мир, как иное, никогда не бывает только дан. Самое решительное порождение находит свое исполнение, заново овладевая первоначально данным, которое впервые раскрывается для нас только таким путем. Даже в техническом устроении мира временное существование творит в особенности места, человеческого своеобразия, случайных условий все новые и новые напряжения между планом и результатом, которые исключают возможность сформировать замкнуто наличный мир потребляющего и потребленного, который был бы в одно и то же время бездушен и лишен сознания. Эти напряжения и противоречия видоизменяют силу вычисляющего радикализма в техническом овладении миром, порядка в деле рационализации относительного целого. Особенность условий оставляет место историчности действительно исполненного существования. Ибо человек противится технике, которую он сам создает для себя при помощи своего общества, поскольку эта техника стремится абсолютизировать себя самое как всеобщезначимое регулирование труда и жизни (Denn gegen die Technik, die der Mensch sich selbst durch seine Gesellschaft hervorbringt, wehrt er sich, sofern sie sich als allgemeingültiges regeln von Arbeit und Leben zu verabsolutieren trachtet). Еще иной исток человека (Sein noch anderer Ursprung) улавливает именно несоответствия, пробелы и особенности, в которых находит свою границу рационализация. То, что он как сознание, наделенное рассудком и целенаправленной волей, хотел бы вовсе исключить, - сопротивляясь ему, становится в каждом случае возможностью для него стать впервые самим собой. Каждому отдельному человеку, как бы он ни жил, для удостоверения в своем самобытии всегда остается нужно некоторое существование, в котором для него вновь возникает его мир (in welchem ihm wieder seine Welt wird), как бы ни был этот мир стеснен и сужен: маленький мир собственности и непрерывности личного бытия; более пространный мир профессии, возможных планов и совместной жизни людей в совместном произведении нового; мир, обращающийся к нам из истории, как традиция.
    
Исследующее ориентирование в мире постигает как данное, так и подлежащее порождению, как эмпирическую действительность. Но оно не приходит к концу. Порожденное вновь становится данным, данное же заключает в себе необозримую видоизменяемость, позволяющую ему сделаться материалом для новых порождений. Хотя существованию свойственна узость исходной точки, начиная с которой оно искало обширный мир и овладело им, но оно снова и снова становится опять подлинной действительностью, к которой должна найти путь возвращения всякая ширь, чтобы не скользить в бездну, как пустая абстракция мысли. Поскольку все, что есть, что видят и что делают, подтверждает свою действительность исключительно лишь в конкретной ситуации существования, перед нами неизбежно встает вопрос о том, существует ли вообще один объективный мир или одно всеобъемлющее существование, как эмпирическая действительность, есть ли одно мироздание и одна картина мира, являющаяся для нас истинной картиной мира.
   
   
    
     
Мироздание и картина мира
    
    
Мыслить мироздание - захватывающая мысль. Вместо существования, в котором я есмь, я схватываю в ней единое, которое есть все. Но это - только мысль. Я, как существо, охватывающее (faßt) мысль о продвижении (Fortschreiten) за пределы всякого особенного мирового существования к единому «все» (zum einen All), есмь, правда, и сам в этом мире для других лишь другое Я, а как таковое, и для них, и для самого себя я только частица. Однако я - часть своеобразная: часть, стоящая, как почти исчезающая ничтожность, в одной точке неизмеримого пространства и времени, и несмотря на то в знании обращается на целое, как если бы могла объять его в себе. Бытие-Я не исчерпывается для самого себя таким бытием частью. Ибо оно или овладевает мирозданием в образе и имеет в «картине мира» то целое, которым становится благодаря знанию, не будучи им фактически. Или оно признает эту картину мира единого мироздания иллюзией и постигает мир как не пребывающий из себя самого, а себя самое в нем постигает как бытие, которое за несостоятельностью единой картины мира не исчерпывается и своим бытием частью в этом мире.
    
Я, как существование, есмь только часть, как и другие я и встречающиеся мне вещи. Мироздание - это, положим, все существование. Но это «всё» есть лишь понятие о задаче неограниченного движения вперед в нашем ориентировании в мире, - это не такое понятие, предмет которого мог бы предстать моему взгляду, или которое бы могло когда-нибудь стать для меня вполне действительным в последовательности исполняющих восприятий; это -понятие, которое не дает мне остановиться ни на какой границе, когда я в своем прогрессе ищу среди вещей и желаю знать всё, что существует; но оно делается сомнительным, если хочет исчерпать в себе мироздание как имеющееся бытие (er ist ein Begriff, der mich an keiner Grenze haltmachen läßt, wenn ich im Fortschreiten unter den Dingen suche und wissen will, was alles da ist; er ist aber fragwürdig, wenn er das Weltall als ein Sein treffen wollte, das es gibt).
    
«Мир» как понятие о совокупности существования имеет два возможных значения: Во-первых, оно означает нескончаемую сумму всего когда бы то ни было встречающегося мне как существование предметного бытия и бытия-Я; мир в этом смысле есть лишь «вся» объективная действительность. Во-вторых, оно имеет значение целости соотнесенного внутри себя и постольку замыкающегося в себе субъективного существования. Существование, как сумма всего встречающегося, было бы, правда, лишь одним-единственным миром, поскольку все это находится на одном уровне доступного эмпирическому опыту; но это существование не составляет единства мира, поскольку оно незамкнуто и не имеет конца. В самом деле, существование как целость дано лишь относительно, как бытие субъектов, каждого в своем мире, и как партикулярные аспекты мира, присущие сознанию вообще в исследовании. Эти многие единства мира существуют каждое для себя и не составляют мироздания (Diese vielen Weltaspekte sind je für sich und nicht das Weltall).
    
Поэтому, чтобы достичь мироздания, нужно было бы утопически распространить до полной завершенности один из двух этих полюсов, - объективную действительность или субъективное существование мира. Мы мыслили бы тогда пустыми, ибо лишь формальными, мыслями, по ту сторону всякий раз методически ограничиваемой в знании объективной действительности, ее разорванности и нескончаемости, бесконечное целое формирующейся в универсальном взаимодействии мировой действительности. Мы мыслили бы, - мыслью, обрывающейся от напряжения в невозможности, -по ту сторону конечности субъективного существования некоторое бесконечное, все в себе заключающее существование; ибо существование по своей сущности конечно; если бы оно было бесконечно и постольку было всем, оно бы уже не было существованием.
    
Никакое существование в мире - ни универсум, как «всё», ни totum, как «целое», - невозможно адекватно постичь в образе путем познания. Правда, вместо исполнения в настоящем, никогда не достигающего конца, я составляю себе образ целого единой действительности. Вместо нескончаемой суммы сущих вещей и Я, оно мыслится тогда как соотнесенное внутри себя целое, как космос, в некотором предвосхищении, как если бы оно было нам известно (als ob man es kennte). Правда, это одна картина мира, но это не образ единого мира. Мир поистине никогда не замыкается в образе (schließt sich nie zum Bilde), потому что сам он фактически не существует как замкнутый мир, не пребывает из себя самого, а потому во всяком ныне и впредь осуществимом ориентировании в мире должен снова и снова оказываться разорванным в себе миром. Картина мира действительна как образ некоторого целого в мире, космос есть блистающе-соблазнительное выражение, в котором сплавляется воедино целое существования субъекта в его мире -как упорядоченное и охраняющее целое экзистирующей жизни, всегда вновь узнающей себя в этом целом, - и «всё» отделяющегося в предметность мира объективных исследимостей (mit dem «Alles» einer sich gegenständlich loslösender Welt objektiver Erforschbarkeiten). Но космос должен разбиться, чтобы безгранично осуществилось подлинное эмпирическое ориентирование в мире. Космос может подлинно быть лишь как мир каждый раз особенного исторического существования.
    
Существование мира как целость жизни в ее мире, в одно и то же время найденном и порожденном этой жизнью, есть в качестве объективности то или иное состояние мира человеческого существования. Хотя оно относительно замкнуто, но все же действительно лишь как целое, составляющее часть в том мире, который можно назвать целокупностью существования, простирающейся в неопределенную ширь. И это «мироздание» состояния человеческого мира тоже не становится по-настоящему образом. Оно есть возможное целое, как образование (Gebilde), частью биологически ставшее, частью планомерно начертанное и порожденное (entworfen und hervorgebracht), частью возникшее, как незапланированное целое, вместе с взаимосвязями этих планомерных деяний. Познать его можно только, разложив его на отношения, какие имеются внутри него и в каких оно стоит со внешним, но в своей сердцевине оно непознаваемо. Исконнее всего оно может быть познано там, где я, -или эмпирическое понятное Я, - знаю и желаю план и цель. Как мир я познаю не историчное целое некоторой идеи, но я познаю мир там, где одно Я и множество Я деятельно выступают как деятели, творят продукты и тем самым создают мир (handelnd auftreten, Produkte schaffen und damit Welt herstellen). В своем ориентировании в мире я познаю только взаимосвязи некоторого существования со своим миром, но не познаю в себе ни существования, ни мира, но лишь их единобытие (ihr Einssein) в движении вперед и назад для построения формаций (im Hin und Her zum Aufbau der Gebilde). Среди этих целостей мира есть такие, которые я не только познаю, но в которых я сам живу. Эти целости налично предстоят мне из моей свободы, которая каждый раз сама реальна в этом целом, совершенно иным способом, чем тот, которым способно познавать любое ориентирование в мире. Мое ориентирование в мире, делающее этот мой мир для меня предметом, именно потому становится путем и основанием моего светлого миросознания в моем мире, что всякое образное закрепление в доступном предметному знанию целом должно быть разбито (dadurch, daß jede Verbildlichung zu einem gegenständlich wißbaren Ganzen zerschlagen werden muß). Я бываю отброшен к своему подлинному бытию в этом мире, и тем решительнее, чем светлее и яснее испытываю и продумываю ту опредмеченность, которая доступна познающему ориентированию в мире.
   
   
    
     
Мир и трансценденция
    
    
Я различаю вещи в мире и различаю себя от них, но я уже больше не различаю мир от чего-то иного, если только не трансцендирую, т.е. не «превосхожу» мир. В ориентировании в мире у меня нет никакой потребности в том, ибо, ориентируясь в мире, я всегда спрашиваю только о вещах в мире, а не о мире вообще, который ведь никогда не встречается и не может встретиться мне, -и нет никакого повода для того, ибо всякая граница есть в мире, и как бы далеко я ни пошел, мир всегда остается тем объемлющим, в котором я могу двигаться далее, - и не имею способности к тому, ибо при помощи методов ориентирования в мире какое-либо трансцендирование невозможно.
    
Постольку «мироздание» есть уже такая мысль, которая трансцендирует по ту сторону всякого действительного ориентирования в мире к некоторому законченному ориентированию в мире. Но коль скоро эта мысль разбивается в разорванности существования, постигаемой в границах ориентирования в мире, то мысль о мироздании, как срывающаяся в самой себе (in sich scheiternder) мысль, прокладывает путь трансцендированию по ту сторону мира (über die Welt).
    
Если бы мир был всем, то познание мира означало бы познание бытия как такового (Wenn die Welt alles wäre, so würde Welterkenntnis Seinserkenntnis schlechthin bedeuten). Мир был бы не только существованием, но в-себе-бытием. Подлинным бытием было бы мироздание. Поэтому возможны две группы понятий о мире, смотря по тому, мыслим ли мы мир в себе, без иного, или как явление в отношении к экзистенции и трансценденции.
    
С точки зрения чистого ориентирования в мире, мир становится устойчиво-пребывающим. Он не имеет начала и конца, не знает изменения, лишь в нем все изменяется и имеет начало и конец. Сам он был и будет в нескончаемом времени. Мыслю ли я этот мир пространственно и математически, как мироздание астрономии, или во времени и динамически, как природу, то есть подчиненное законам существование, которое единственно может встречаться мне как познаваемое, - в обоих случаях в моей мысли заключается нечто объемлющее, нескончаемо пребывающее (ein Umschließendes, endlos Dauerndes), которое как универсум самодостаточно покоится в себе в своем равнодушном существовании, и о котором решительно невозможно спрашивать, что лежит за его пределом.
    
Но с точки зрения трансцендирования этот мир есть лишь существование, которое не есть из себя самого, но есть лишь явление. Человек, поскольку он не просто есть часть мира, но может свободно быть самим собой, есть возможная экзистенция. Ему, как сознанию вообще, мир показывает себя как мир в ориентировании в мире, ему, как возможной экзистенции, открывается в мире трансценденция (Ihm als Bewußtsein überhaupt zeigt sich in der Weltorientierung die Welt als Welt, ihm als möglicher Existenz wird in der Welt Transzendenz offen). Для человека как возможной экзистенции мир утрачивает свою безразличность. Для него как для сущей жизни этот мир есть предмет желания и заботы, наслаждения и пользования, но для него как для возможной экзистенции мир есть то, в чем и через что он с другой экзистенцией относится к трансценденции. Мир становится временным пристанищем экзистенции18 (Die Welt wird zur zeitlichen Stätte der Existenz).
    
Мир, уже не пребывающий в безразличности, становится двусмысленным. Как мир, он познается и технически создается. Но он не остается только данным и произведенным миром, - и тот и другой оказываются вновь пронизаны относящимся к ним субъектом. Мир не есть уже только сущее, независимое, полезное (nutzbare) и служащее бытие, но то, что я люблю и ненавижу и что я одушевляю сверх всяческой его целесообразности (über alle Zweckhaftigkeit hinaus beseele). Вместо того, чтобы только потреблять (verbrauchen) его и производить для потребления, - проясняя себе и удостоверяя в предмете мое к нему отношение, я еще раз произвожу его для себя в свободном от целей познавании и в художественном творении, которые уже не только ориентируют в мире, но в собственной затронутости делают наличным для меня бытие мира (im zweckfreien Erkennen und im Kunstschaffen, die nicht mehr nur in der Welt orientieren, sondern das Sein der Welt im eigenen Betroffensein zur Gegenwart bringen). Мир или остается слепым непрозрачным существованием, как мирское (Weltlichkeit), или же, как явление, становится местом бытийного решения экзистенции, стоящей в отношении к трансценденции. Его двусмысленность состоит в том, что он всегда может быть и тем, и другим.
    
Поэтому мир получает двоякий смысл, так что он может быть только миром как мирским, или же обрести свое бытие только в трансцендентной соотнесенности. Он бывает только миром, если человек, забывая о своей экзистенциальной возможности в истоке и цели, желает его как такового, мирское приковывает его к жажде жизни и заботе о существовании, к продолжительности (Dauer), которую, как таковую, он считает бытием. Он забывает о бренности или при виде ее впадает в отчаяние от бессмысленности; он пленен этим миром, и оттого мир теряет для него свою прозрачность; он желает мира, и оттого мир становится для него тупым и лишается блеска. И все же мир может стать миром как явлением экзистенции, взирающей в нем к трансценденции, если мир, открываясь как незавершенный в себе и не существующий из самого себя, и есть тогда в своей временности и в крушении всего - язык для понимающего себя в мире подлинного бытия (Sprache des sich darin verstehenden eigentlichen Seins ist).
    
Мир, как мирское, лишенное основы, и мир, как явление, не следует мыслить действительными на одном и том же уровне. Для научно-исследующего ориентирования в мире есть только это безосновное мирское. Мир в его прозрачности, как язык и возможность подлинного бытия, недоступен, даже только как вопрос, ни для какого всеобщезначимого познания. Но если мы говорим о нем, то при этом неизбежно высказываем предметным образом также и то, что лежит за пределами всего предметно доступного знанию, как если бы оно было знаемым (als wäre es Wißbarkeit). И тогда всякий способ выражения как таковой делается ложным: Представлю ли я координирующую трихотомию (eine koordinierende Dreiteilung): существующий мир и там, против него, трансценденция, а здесь -«Я» возможной экзистенции; или стану отрицать мир как незавершенный и не имеющий подлинного пребывания, и буду мыслить в нем, как на исчезающей арене, направленное к трансценденции Я; или же буду мыслить сам мир сущим, так что я и мир, и в нас обоих - трансценденция предстанут как существующие в одном, и ни одно не может быть без другого; - всегда и неизменно останется то, что предметом моего ориентирования в мире будет только мир как мирское, как пребывающее существование и как полезность (Nutzbarkeit). Поскольку границы также провожу я сам, в действительном знании я нигде не могу выйти за рамки фактического и всеобщезначимого.
    
Но если экзистенция объективирует себя как мир, и трансценденция становится образом в мире (Bild in der Welt), то сделавшееся внешним сразу же делается также предметом ориентирования в мире. И все же между объективной работой познания в ориентировании в мире, и экзистенциальным мышлением той объективности, в которой являются друг другу экзистенция и трансценденция, -лежит скачок. Объективное познавание отвлекается от субъекта познающего и видит только чистые объективности; поэтому сделавшееся внешним, как предмет ориентирования в мире, лишается своей души. Экзистенциальное же поведение, напротив, не постигает в понятии какой-либо чистой объективности, но силою своего собственного бытия видит действительность самобытия в его объективно встречающейся ему историчности. Поэтому в обмирщении бытия (Weltlichwerden des Seins) что-то всегда остается незатронутым: то, что я познаю как эмпирическую действительность, не есть как таковая то, что оно есть само по себе. Тем, что я есмь экзистенциально, я уже не буду никогда, если сделаю это предметом своего знания. Когда мое существование, как некоторое целое существования, становится объектом исследования, то мне самому удается проскользнуть между ячейками рыболовной сети познания. Но знание в ориентировании в мире имеет тенденцию путать то, что знает это ориентирование, с подлинным бытием, и то, что в принципе доступно его знанию, с бытием в себе.
   
  
  
   
    
ГЛАВА ВТОРАЯ. Границы ориентирования в мире
   
   
    
    
Относительность убедительного (des Zwingenden)
    
    
1. Границы трех родов убедительного; 2. Убедительное знание и экзистенция.
    
    
Непреодоленная нескончаемость
    
    
1. Преодоление нескончаемости в методе; 2. Преодоление нескончаемости в действительности; 3. Идея и антиномии; 4. Нескончаемость и трансценденция.
    
    
Недостижимость единства картины мира
    
    
1. Четыре сферы действительности в мире; 2. Лежащее в основании не имеет единства; 3. Единство как идея; 4. Единство мира и трансценденция.
    
    
Границы целесообразной деятельности в мире
    
    
1. Границы в техническом создании, в опеке и воспитании, в политической деятельности; 2. Утопия законченного устроения мира и трансценденция; 3. Пример: терапия в медицине.
    
    
Смысл науки
    
    
1. Что науки связаны между собою в единство знания; 2. Наука и метафизика; 3. Смысл науки в специфическом удовлетворении исследующего человека; 4. Ценность науки.
    
    
Трансцендирование по ту сторону мира (Tanszendieren über die Welt)
    
    
Ориентирование в мире как наука полагает овладеть неким существованием, независимым от познающего в его субъективности. Пафос его заключается в том, чтобы знать то, что имеет силу безотносительно к смене времен и исторических индивидуальностей, всегда и на всяком месте, и даже не только для людей, но для всякого возможного разумного существа.
    
Правда, само фактически имеющееся знание независимым не является. То, что оно было приобретено и постигнуто, и каким именно образом оно было приобретено и постигнуто - это зависит от исторических, психологических и социологических условий. Однако значимость этого знания независима. Она, как и то существование, о котором это знание имеет силу, сохраняется, даже если никто ее не знает. Законы природы и нормы логики имеют силу и смысл, прежде чем они будут открыты как таковые. Существование,
    
даже если оно никогда не окажется в сфере жизни сознательного существа, все-таки существует незнаемое, хотя бы и ни для кого.
    
Может показаться, что, о чем никто не знает, того и нет. Не имеет смысла говорить о значимости теоремы Пифагора как о чем-то таком, что было, прежде чем его открыли, или о существовании мира растений, которого никогда ничьи глаза не видали. На это нужно сказать, что смысл научного исследования обращен как раз на то, что было прежде, чем его познали; познанное подразумевается в нем именно как таковое. Правда, для этого исследования нет того, чего в принципе невозможно знать, - но для него существует все то, чего люди еще не знают. Поэтому оно как эмпирическое существование может изучать то, что имеется или имелось вне пределов непосредственной воспринимаемости, но в достижимой через умозаключение взаимосвязи (im erschließbaren Zusammenhang) с нею. Перед ним открываются нескончаемые времена прошлого, из которого не оставил следов ни один человек, зато сохранились следы иной действительности. Она завладевает значимым смыслом, сознавая, что не производит его своей исследующей деятельностью, но открывает его.
    
Мир науки неповторимым образом приковывает к себе внимание человека как исследователя. После того как человек оставил замкнутое в себе лишь-живое существование и сделался сознательным, мыслящим существом, он в своем существовании не уверен в том, чего ему следует ожидать, беспокоен из-за всего того, что удивляет его неожиданностью, пугается в незнании: но наука, насколько простирается ее область, дает ему убедительное, всеобщезначимое знание, как прочную опору; на это знание он может положиться. В существовании он оказывается отдан на произвол нескончаемого; он тонет в бездонности, ни с чем он не в силах справиться: наука учит его господствовать над нескончаемым', он может охватить его взглядом и антиципировать для всякого возможного случая. В существовании все распадается на множества (zerfällt in Vielerlei): наука показывает ему единство знаемого (die Einheit des Wißbaren); он постигает систематическое целое, в котором все взаимосвязано со всем.
    
Ни убедительное, ни господство над нескончаемым, ни единство - не составляют такого приобретения, которое бы можно было уловить в знании непосредственно. Историчное развитие нашего человеческого познавания - это путь к познанию, обретаемый путем самокритики и счастливых озарений и то и дело вновь подвергающийся опасностям; с трудом взбираясь на ступени этого пути, мы, однако, не видим перед собою его цели. Отделение науки, как всеобщезначимого знания сознания вообще, от существования в его субъективности и множественности, - это не отделение какого-то уже окончательно покоренного царства, но только отделение пути подлинного ориентирования в мире.
    
После этого отделения возникли две границы: граница вследствие того, от чего мы отделили; и граница, неожиданно обнаруживающая себя для самого пути.
    
Первая граница была найдена потому, что, овладевая чистым объектом, мы всегда отвлекались от чего-то, что приходилось выделять как нечто иное, чтобы достичь всеобщезначимой истины. Иное мы называли субъективным, перспективным искажением, произвольной оценкой, простой точкой зрения, чтобы, преодолевая его, достичь того объективно сущего, к которому лишь привходит познающий индивидуальный субъект. Это выделенное иное само становится затем объектом в качестве предмета психологического и исторического изучения; ибо субъективность, как иллюзия, все-таки существовала; в качестве психического переживания, вера и субъективно переживаемая абсолютность есть все-таки в своих проявлениях некоторый эмпирический предмет в мире, который хотя и имеет свойство меняться и раскрываться в истории, но который не перестает оттого быть прошлой действительностью в некотором времени, и относится к содержанию истории мифологии, религий и философии. Но в качестве предмета эмпирического исследования это отделенное не остается тем, чем оно было. Сделавшись объектом, оно лишается своей души. Даже в самом превосходном понимающем представлении (verstehende Vergegenwärtigung) оно остается, сравнительно с изначальной верой и признанием за истину, чем-то видимым только извне. Я, как возможная экзистенция, сознаю поэтому, что я в своем исследующем бытии, как сознание вообще, отделил для себя то, что, как оно само, никогда не может стать снова доступным мне для этого сознания, и что, следовательно, мир в сознании вообще - это не всё. На этой границе, - у которой для науки то, что она отделила от себя, уже не может быть, как оно само, содержанием знания, не может уже даже и чувствоваться нами, - мы можем отзываться, когда философия обращается к нам в просветлении экзистенции и метафизике (Von dieser Grenze, an der für die Wissenschaft das von ihr Ausgeschiedene nicht mehr als es selbst gewußt, nicht einmal mehr gefühlt werden kann, lassen wir uns in Existenzerhellung und Metaphysik ansprechen).
    
Теперь же, в философском ориентировании в мире, мы наталкиваемся на другую границу, которая обнаруживается в чистой объективности как таковой вследствие того, что смысл этой объективности нигде не находит завершения. Я получаю убедительное познание (zwingende Einsicht), но убедительное не становится абсолютным; я становлюсь господином нескончаемости, но она остается также непреодоленной; я достигаю отдельных единств, но не достигаю единства мира.
    
Как сознание вообще, я позволяю себе печалиться об этих границах лишь так, что работаю над их преодолением. Хотя я и способен постичь их окончательность, но окончательность эта не имеет для меня значения, поскольку фактически я продвигаюсь вперед и вижу приобретение от своего исследования, не позволяя запугивать себя неизмеримостью предстоящего пути.
    
Если, однако, сам этот путь будет живо мною осознан, то может случиться, что я буду подавлен унынием и малодушием, но только если, неверно поняв путь ориентирования в мире, я решу, будто уже обладаю в предвосхищении тем, что всего лишь указывает мне направление для исследующего ориентирования: единством мира, как овладеваемой при помощи убедительного и потому надежного знания нескончаемости (der durch ein zwingendes und darum zuverlässiges Wissen beherrschten Endlosigkeit). Я считал прежде существование в мире, как предмет науки, абсолютным бытием, которое давало мне покой. Этот покой, доставленный знанием, не может долго длиться, ибо в нем я забываю о границах. Он должен быть нарушен, чтобы не ослабел и интерес к знанию, оттого что его начинают разуметь вовсе не как знание, а как средство подобного самоуспокоения. Нарушение этого покоя есть уничтожение одной иллюзии; ибо то, что недостижимо в мире знания, а именно покой из беспокойства, - возможно лишь экзистенциально: не в объективно убедительном, но в уверенности самобытия, - не в единстве мира, а в шифре единого, - не в подвластной нескончаемости, но в даруемой бесконечности настоящего (statt in dem objektiv Zwingenden in der Zuverlässigkeit des Selbstseins, statt in der Welteinheit in der Chiffre des Einen, statt in beherrschter Endlosigkeit in der geschenkten Unendlichkeit der Gegenwart). Если смысл мироориентирующего знания смешивают с тем, что обретает существование лишь в осуществлении возможной экзистенции, то всякая наука может показаться нам безразличной, потому что мы овладевали ею тогда не вследствие присущего ей самой импульса, но побуждались иллюзией удовлетворения, неистинный покой которого не мог удержаться. Тогда мы жалуемся на то, что нет ничего прочного, что все подвержено сомнению, что овладеть полнотой явлений невозможно и что все реальности суть только возможности, так что множество отдельных принципов пронизывают друг друга и мы уже сами себя не можем понять; на то, наконец, что наука не имеет смысла. Эти жалобы выражают сущность науки в ее объективности, какой она становится, если научное исследование потеряет направляющий его движение и принадлежащий к самому его существу экзистенциальный мотив: ее произвольную относительность, ее нескончаемость и как-угодность (Beliebigkeit). Ибо смысл науки, ради которого ведется исследование (aus dem geforscht wird), - это уже не предмет доступного усмотрению знания (des einsehbaren Wissens), но его граница.
    
Эти границы ориентирования в мире имеют значение (relevant) для возможной экзистенции. Они в одно и то же время показывают, что мир невозможно замкнуть в нем самом как бытие в себе, - что с познанием мира, стало быть, еще не все познано, - и что ориентирование в мире, как наука, имеет свой смысл из иного истока, чем тот, который может стать достоянием познания в нем самом. В философском ориентировании в мире мы ищем сознания этих границ.
   
   
    
     
Относительность убедительного (des Zweingenden)
    
    
     
Если мы спросим, что такое чистый, независимый от индивидуальной субъективности объект ориентирования в мире, то на этот вопрос следует ответить: таким объектом может быть лишь то, что существует убедительно для сознания вообще. Но убедительное бывает различного рода.
    
    
     
      
1. Границы трех родов убедительного. 
     
     
- Роды убедительного мы видим в убедительной мысли математики и формальной логики, в убедительном действительном бытии (Wirklichsein) эмпирически-объективного в естественных науках и науках о духе, в убедительном созерцании категорий, сущностей и возможностей бытия-объектом. В математике есть очевидность логической интуиции (Einsicht) и доказательства (Probe); в области эмпирического есть демонстрация (Vorzeigen), затем эксперимент, создание и предсказание (однако так, что эти предсказания не остаются по своему происхождению темными и неясными, но обоснованы, и так, что основание предсказания и его результат являются совместно обозримыми в опыте как необходимо взаимосвязанные); в учении о категориях и его феноменологии есть созерцание в наличном обладании (Gegenwärtighaben) не действительными, но возможными объектами. Здесь описываются, эксплицируются, приводятся к сознанию тождественные себе, отчетливо различимые элементы и структуры ориентирования в мире, не допускающие однозначной дефиниции, но подлежащие приведению в ясность сознания в завершенном созерцании, как та сеть, в которой действителен для нас предметный мир. Математическое и формально-логическое знание, эмпирическое знание и категориальное знание разнородны по происхождению известных им родов убедительного и по методам его установления; в пределах каждой из этих областей имеются подразделения, дающие новые различия родов убедительного. Но в «знании» ориентирования в мире все три эти вида взаимно сопряжены. Эмпирическое познание по существу невозможно без двух других видов познания; эти последние психологически невозможны без эмпирических данных опыта.
     
Границы убедительного в каждой из этих трех областей, в свою очередь, специфичны:
     
В математике убедительное знание приводит к предельным предпосылкам, на которых строится всякий вывод. Эти предпосылки либо подлежат произвольному установлению по усмотрению исследователя (с учетом правил и ограничений аксиоматического метода), и тогда уводят в неограниченное, так что конструктивные постройки не имеют в себе ничего устойчиво прочного, но обладают лишь ценностью игры (аксиомы неевклидовой геометрии). Или же они приводят к первоначальным очевидностям, которые, как таковые, имеют в таком случае иной характер, потому что принадлежат к третьей области - созерцания сущностей (аксиомы евклидовой геометрии); способ знания оказывается превзойденным, чтобы быть обоснованным в другом способе знания, который, в свою очередь, необходимо опросить о том, какова его граница. Знание в обоих случаях «гипотетическое». Гипотезы - это предпосылки в составе частью произвольных, частью же очевидных аксиом. Знание возникает из них посредством необходимых аксиом, которые не высказывают ничего, кроме самой этой формы достоверности, -как, например, закон противоречия. Тем самым конституирован и очерчен в себе некоторый мир значимости. Он сам служит своей опорой благодаря рождающим его необходимым аксиомам, и он зависит от произвольных или очевидных аксиом; он не постиг бытия (sie hat nicht das Sein begriffen). Эта достоверность, как таковая, представляет самостоятельный интерес ввиду присущего ей принуждения, но в то же время она решительно безразлична, если остается пустой по содержанию.
     
В эмпирических науках никакой действительностью не владеют вполне через убедительное знание.
     
Убедительное - это факт; в познании оно есть надежный запас, который, будучи однажды приобретен, не может быть снова утрачен, пока познание, как таковое, остается действительным и движется вперед. Факты естествознания, документы и памятники наук о духе, если однажды их приобрели в свое владение, хотя и могут получить неизмеримое множество новых значений, но обойти их уже нельзя. Они стоят подобно скалам в море возможного знания, которое приходит и уходит, как формы объективного, которое просто есть.
     
Однако факты должны быть установлены. Они недоступны для простого чувственного восприятия, но доступны в этом восприятии при помощи мышления. Посредством сознания метода, в котором они приобретают свою наличность, познание критически проверяет, имеется ли у них фактичность, и в каком именно смысле. Различение реального чувственного восприятия от обмана чувств, точность измерения, смысл свидетельств и документов, изменение наблюдаемого объекта, обусловленное самим наблюдением, получают критическую проверку своей достоверности не в разглядывании (Zusehen), а только в опосредовании теории и истолкования, нисколько не утрачивая при этом той остаточной недостоверности, которая дала повод сказать, что «всякий факт - это уже теория». Убедительность, присущая фактам, имеет в себе поэтому, - различным образом, смотря по роду предмета науки, - некий момент недостоверности, который никогда не покидает критичного исследователя в его теоретическом сознании. Он должен оценивать и взвешивать смысл и степень достоверности каждого факта.
     
Слепое принуждение фактов, как произвольно выбранных содержаний восприятия, уводит в нескончаемое. Чтобы представлять интерес, факт должен получить некоторое значение. Теории, как образования из взаимосвязей и целостей, составляют условие для релевантности фактов, а обычно даже и условие их отыскания. Убедительность, присущая теории, происходит из ее подтверждения фактами. Чем более она приводит к единству нечто разнородное, пока никакие факты не противоречат ей, тем убедительнее становится ее истина; окончательной она не становится никогда.
     
Ибо в теориях и истолкованиях остается нечто фундаментальное (Zugrundeliegendes), что не позволяет достичь тождества действительности и теории, что непрозрачно и не заключает в себе ничего убедительного, кроме разве неподвластности его существования. Исследование действительности повсюду заканчивается веществом (Stoff), составляющим его границу как непонятное и как стихийный беспорядок. Так обстоит дело даже в физике с теми законами, которые трактуются как статистические законы. Убедительное не схватывает всей действительности. То, что это убедительное есть, означает, что для нас существует чистый объект. Но это бытие-объектом не есть бытие всего.
     
Если убедительное эмпирическое знание обращается в предвидении на действительность в индивидуальной ее форме, то ввиду нескончаемого множества возможных действующих факторов оно всегда сопряжено с неуверенностью. В техническом изготовлении и предсказании вмешиваются случайности. Даже в самых достоверных астрономических расчетах всего лишь имеет силу столь высокая вероятность, что мы можем практически исходить из достоверности этих расчетов. Отсюда имеются переходные явления вплоть до тех предсказаний, в которых уравновешивают друг друга взаимно противоположные возможности. Ни в какой области действительность не бывает подвластна нашей воле с абсолютной достоверностью, как совершенный механизм. Но там, где действительность, как ограниченная действительность, становится доступной в форме механизма, там действует также наивысшая степень достоверности полагающегося на нее действия. Но и тогда эта достоверность никогда не бывает абсолютно убедительной в теоретическом отношении, но имеет лишь некоторую, граничащую с полной достоверностью, вероятность.
     
Таким образом, убедительное в эмпирическом исследовании всегда, как факт, привязано к теории, а как теория - к факту. Оно граничит с непостижимостью вещества. Оно никогда не схватывает какую-нибудь действительность вполне, ни действительность вообще, ни действительность в индивидуальной ее форме. Как абсолютно убедительное, оно должно было бы оторваться от действительности, вступило бы вновь в область логической достоверности, и подпало бы существующей здесь специфически иной относительности соотнесенного со своими предпосылками.
     
Третий способ существования убедительного в категориальных созерцаниях и в созерцаниях сущностей имеет свою границу не в том или ином отдельном прозрении (Einsicht) для сознания. Ибо это прозрение существует ведь всецело как оно само. Созерцание налично или не налично, а потому имеет свое исполнение в самом себе. Ибо оно, как таковое, не указывает за пределы себя самого, не утверждает ни действительности, ни убедительного хода мысли, но утверждает только свою собственную светлость в себе. Граница заключается здесь, во-первых, в сообщении. Отвлекаясь от того, что я могу болтать впустую (leeres Gerede machen kann) и что я высказываю слова, а не созерцаемые мною содержания, я никогда не буду окончательно уверен, что имею то же, что и другой. Здесь невозможна никакая демонстрация (Vorzeigen), никакое объективное определение через неповторимые (unverwechselbar) признаки, но только некая комбинация всех средств показывания (Zeigen) и высказывания (Aussagen), которые, однако, только впоследствии, при дальнейшем использовании того, что мы имели в виду, открывают подлинное единодушие в созерцании или различное понимание, выступающее в том, что известный сущностной элемент мы только одинаково называем, но различно представляем его себе. Во-вторых, граница этой созерцательности заключается в систематике и полноте. Ни та, ни другая никогда не бывают убедительными сами по себе, разве только в частностях. Одна не включает в себя другой. Содержания созерцаний и сеть возможных существований невозможно ни развить из одного принципа, ни задним числом упорядочить в некотором завершенном целом. Здесь также все исчерпывается ориентированием; ибо убедительное повсюду встречает себе границы вследствие того, что оно, как определенное, всякий раз стоит в отношении к иному.
     
Правда, основной фактум нашего существования в мире состоит в том, что есть чистый объект, как наличность (Bestand) и, что то же самое, есть убедительное знание о нем. Но на вопрос о том, что такое этот объект, у нас нет никакого непосредственного показания (Aufzeigung). Но объект бывает чистым только в критическом научном исследовании и знании. И здесь он также постоянно пребывает еще в парении (in der Schwebe), потому что он не завершен и имеет указанные нами границы. Непосредственная действительность всегда бывает чем-то большим, чем чистый объект. Ее замутняют оценки и предрассудки, привычные ожидания и распространенные, непроясненные мнения о самоочевидном. Действительность, как экзистенциально наполненная, больше, чем эмпирическая действительность. Как непосредственный, как только названный объект -как если бы мы имели его таким, и как будто бы он и был налицо таким образом - объект рассеивается перед нами (löst es sich auf). Назову ли я чистым, независимым от субъекта объектом материю и закон в естественных науках, или единство организма, или индивидуальные исторические обстояния (Tatbestände) в истории природы и человека в их доступном описанию и фиксации в пространстве и времени обличье, или исторические события, «как оно, собственно, и было (wie sie eigentlich gewesen)», - объект всякий раз бывает столь же легко назвать таким образом, сколь трудно удержать для сознания. В каждом из названных выше случаев мы имеем в виду сущностно иной род действительности и бытия-объектом. Анализ каждого объекта приводит к границам, у которых нам кажется, что этот объект, как объект, исчезает. Но с обретением знания о границах в пределах этих границ объект остается для нас в процессе ориентирования в мире как запас того, что можно знать с убедительностью (Bestand zwingender Wißbarkeit). Только на этом бытии-объектом невозможно основать бытия вообще, и даже только нашего существования. Скорее, всякое знание и всякое бытие-объектом действительно в мире для сознания вообще - оно никогда не бывает целым и всем (ist nie das Ganze, nie Alles).
    
    
     
      
2. Убедительное знание и экзистенция. 
     
     
- Истины неубедительные, то есть не схватывающие никакого чистого объекта для сознания вообще, не дают ориентирования в мире. Если такие истины возможны, то существует все же тенденция к тому, что, пережив однажды опытом несравненное сознание убедительной достоверности, мы захотим постичь в понятии и эти истины в форме подобной достоверности, как и все то, что имеет для меня значение (mir relevant). Мотивом к тому служит не только специфическое удовлетворение, даваемое этим убедительным прозрением, но и желание иметь всюду такой объект, который существует независимо от меня, на наличность которого я могу положиться, вместо того чтобы стоять в ничтожестве как своей свободе и опасности. Тогда я был бы освобожден от себя самого. Но эта воля к убедительному знанию того, чего по самому его существу знать невозможно, становится предательством экзистенции (Verrat an der Existenz). Страдание от такого рода недостоверности приводит к отказу от критического сознания границ знания в их применении к данному частному случаю; то, что для меня важно, должно быть силком достоверно (es soll, was mir wichtig ist, gewaltsam gewiß sein). Исходя из этой позиции впоследствии также и в науках, ориентирующих нас в мире, форма убедительности подложно признается одинаковой во всех предметных областях, из чего происходит путаница и колебание между мнимым знанием в претензиях на авторитет, предъявляемых «экспертами», и верой в их диктаторские утверждения, с одной стороны, и - неизбежно сопряженным с ними на пути простого и резкого обращения - некритическим отказом даже и от того, что убедительно достоверно, с другой стороны. Только рациональное благоразумие (Besonnenheit), разворачивающееся на основе экзистенции, избегает обоих этих ложных путей. Оно знает, что оно знает, как оно знает и в каких границах оно это знает; оно в состоянии сделать это знание понятным каждому, кто серьезно этого желает, и довести до самопонимания (zur Selbsteinsicht zu bringen).
     
Для философского сознания это благоразумие составляет условие подлинности (Wahrhaftigkeit) перед лицом конкретных ситуаций. Признание того, что есть в каждой из них убедительного, не поддаваясь попеременно цепляющимся друг за друга и осуждающим друг друга научным предрассудкам, не препятствует благоразумному человеку удерживать в то же время это убедительное в непременно присущем ему парении (in der zu ihr gehörenden Schwebe). Этому благоразумию противодействуют влечения страха существования; они понуждают зафиксироваться в абсолютном знании, чтобы освободиться от неуверенности, или прятаться и скрывать, потому что факты и возможности для этого страха невыносимы.
     
Открытость для всего убедительного и усвоение относительности убедительного - это условие возможной экзистенции (Offenheit für alles Zwingende und die Aneignung der Relativität des Zwingenden sind Bedingung möglicher Existenz).
    
   
   
    
     
Непреодоленная нескончаемость
    
    
     
Один аргумент античной философии гласил: мысль, ведущая в нескончаемость (Endlosigkeit), не является истинной. Аналогично этому можно думать, что мир, не имеющий ни начала и конца во времени, ни конца и средоточия в пространстве, но без конца продолжающийся во всех пространственных и временных измерениях, тонет в ничто. Если бы время не имело начала, это нескончаемое время давно уже должно было бы породить все то, что вообще возможно. Если бы мир простирался в нескончаемом пространстве, то он не имел бы замкнутости, а потому и постоянства (Bestand) в себе. Отсюда можно было бы заключить: итак, нескончаемость не бывает действительной. Можно думать, напротив, что, если бы мир был конечен, то по закону энтропии он давно уже должен был бы погибнуть в общей тепловой смерти; или же, будь он конечен, нам должно было бы быть возможно добраться все-таки до его начала; но всякое начало есть лишь граница, которую нам немедленно приходится перейти. Отсюда можно было бы заключить: нескончаемость должна быть действительной.
     
В подобных мыслях истинно то, что мы можем мыслить и изучать только конечные, замкнутые системы, тогда как для всего не имеющего конца осуществим только принцип дальнейшего движения вперед в нем, и неосуществимо никакое завершение. Но из-за этого нескончаемость не превращается для нас в ничто. Мы всегда стоим в ней, не как в данности, но как в возможности неограниченного продвижения (unbegrenzten Fortschreitens). Нескончаемость не является действительной, как существование, которое дано нам как предмет и, как таковой, конечно. Она не является также и недействительной, как бесконечный числовой ряд. Она действительна, как выражение незавершенности всякой реальности мира, как явления, в самой простой форме - как мыслимый лишь при помощи бесконечности чисел и никогда не завершенный ряд времени и широта пространства, у всякой реально достигнутой границы тут же указывающие задачу дальнейшего движения в некоторую новую действительность, к (никогда не достигаемому) бесконечно большому и бесконечно малому.
     
Но в этих аргументах неистинно то, что они с бесспорной самоочевидностью предполагают мир как объект, и что из логических аргументов они делают умозаключения о конечной или не имеющей конца действительности целого; ибо бытие или небытие этого целого не подлежит ни доказательствам, ни опровержениям, поскольку оно, как завершенная нескончаемость, вообще не может стать предметом для нас, но в качестве такового выступает перед нами лишь в противоречиях. Ибо мы достоверно знаем только конечные предметы в мире, но отнюдь не знаем с достоверностью мир, как целое; любая логическая аргументация рассудка относится только к конечным - реальным или идеальным - предметам; когда она обращается в мысли к нескончаемости как предмету, она необходимо должна ложным образом сделать для себя конечной и саму эту бесконечность.
     
Понятно, что мышление неустанно ищет этих замкнутых целых (Geschlossenheiten), которые одни лишь могут сделать для него нечто предметным и познаваемым; мышление хотело бы видеть также, как и мир, как целое становится подобным предметом, и праздновать в том триумф познавания, которое достигло бы таким образом последней основы всех вещей. Но понятно также и то, что философский импульс лишь затем увлекает это мышление на указанный путь, чтобы оно все глубже и глубже терпело крах из-за нескончаемостей, всякий раз на ином содержании обновляя свой опыт непостоянства мира, как явления.
     
Шаги подлинного познания отвоевывают пространство у нескончаемости. Там, где наша мысль позволяет нам овладеть какой-нибудь бесконечностью, потому что мы постигаем теперь способ продвижения в ней и для всякой точки ряда во всякое время можем определить, что именно нам в этой точке встретится, там совершилось действительное завоевание. Но в самом методе и в самой действительности изобилуют нескончаемости, не позволяющие нам властвовать над целым.
    
    
     
      
1. Преодоление нескончаемости в методе. 
     
     
- Познание хочет преодолеть нескончаемости. Если оно постигает только один предмет среди бесконечного множества других, то его работа безразлична, потому что в этом знании не заключено нечто всеобщее, как связное множество всех предметов этого рода. Громоздить неоспоримо верные истины на другие неоспоримые - этот путь не ведет к обретению того, чего мы ищем в познании; срыв в бесконечный ряд не составляет, правда, законного возражения против верности познания, но оспаривает его существенность. Не преодолев нескончаемого, знание вырождается в промысел по сбору констатаций, остающихся лишенными центра. Вот некоторые примеры того, как можно в методическом отношении оказаться на ложном пути в нескончаемое:
     
Психологический вопрос о том, как связаны между собою в каждом отдельном случае черты характера индивида или многообразные симптомы определенных психотических процессов, приводит нас - если мы не довольствуемся приемлемыми и доступными пониманию априорными конструкциями - к казуистическим эмпирическим исследованиям; мы желаем знать, как эти признаки встречаются вместе в действительном опыте. Это мы пытаемся узнать статистическим путем, вычисляя степень их корреляции. Однако, не говоря о том, что сами элементы («черты» и «симптомы») не получают никакой поддающейся определению, надежно эмпирически идентифицируемой определенности, - статистически рассчитываемые корреляции как таковые уводят нас в нескончаемость, а потому и не дают познания. Элементы не образуют никакого определенно-завершимого числа, как не образуют и таких форм и порядков, которые бы выводили нас за рамки произвольной комбинируемости некоторого равномерно простирающегося на плоскости множества элементов. Они не дают ни устойчивого состава их для последующего сопоставления (подобно, например, каталогу звездного неба, удерживающего во времени некоторую доступную для фиксации картину его для последующих наблюдений), и из нескончаемых цифр коэффициентов корреляции не следует вовсе ничего более. Эта попытка эмпирического овладения целым объемлет пустоту, потому что изначально не преодолела нескончаемости.
     
Аналогично обстоит дело в некоторых формах учения о наследственности при их применении к психиатрии, в которой, наконец, нескончаемость опрокинула осмысленное поначалу познание; ученые развили здесь так много правил, гипотез, возможностей, здесь мыслимо произвольное число возможных единиц наследования, так что, как бы ни выглядел конкретный частный случай, он всегда может получить научное истолкование. Решительно никакой действительный случай не может послужить при этом опровергающим доводом. И вот, казалось бы, мы все проникаем взглядом, но ничего не можем ни убедительно утверждать, ни убедительно опровергнуть, и ничего не можем предсказать, поскольку возможно решительно всё. Мы отданы во власть нескончаемости произвольных констатаций, занимаясь научным исследованием, которому недостает единственной постановки проблемы, способной уже в общем подходе преодолеть эту нескончаемость и тем дать нам возможность получить в ходе исследования решительный ответ на поставленный вопрос.
     
Последний пример из области биологических исследований -это изучение рефлексов: от простых явлений рефлекса, путем учета модифицируемости рефлексов вследствие их взаимоналожения (Superposition) и других конкурирующих факторов ученые пришли к идее «целости» комплексов явлений и выдвинули предположение, что любая отдельная взаимосвязь может быть видоизменена или обращена в противоположную ей посредством комбинации раздражителей с новыми раздражителями. Эти комбинации уводят в нескончаемое, если целое не признают как целое, но механически лишают его собственной природы, подставляя модель нервного аппарата, состоящего из коррелирующих элементов и функций. Тогда не будет конца констатациям в разнообразных перестановках.
     
Нескончаемость в чистой абстракции числового ряда можно подчинить своей власти математически, установив правила, окончательно определяющие свойства и отношения чисел для каждой точки нескончаемого ряда, и тем самым дающие нам средство для порождения каждой точки в этом нескончаемом ряду, даже той, которую, быть может, еще никто не мыслил. То, что фактически не может быть отыскано и высказано ни в какое время, как совокупность всех возможных случаев, то на основании таких правил всегда можно знать по мере надобности для каждого отдельного случая. Но оттого, что мы найдем средство подчинить бесконечность своей власти для каждого встречающегося в ней случая, нескончаемое само еще не становится познанным предметом. Нескончаемое не имеет такого существования, в котором бы оно было как бы завершено.
     
При помощи формулируемых в чистом виде в математическом мышлении положений возможно также преодолеть нескончаемое и в эмпирическом исследовании. Предвосхищая, познание способно создавать конечные предметы согласно плану; оно может предсказывать по правилам то, что становится действительным в мире, поскольку эта действительность доступна для количественного и механистического мышления. Утверждение принципа такого произведения является действительным познанием в том случае, если из бесконечного множества случаев возможно in concreto изъять и развить в подробностях один случай, которого мы желаем для некоторой произвольной цели, а не просто некая схема знания служит для подводящего под понятие называния всех вещей, подходящих под всеобщие родовые понятия. Тогда в теоретическом познании достигнуто преодоление одной нескончаемое™; отбор случая для конкретной реализации этого познания остается делом практики. Это преодоление есть руководствующееся математикой овладение количественно нескончаемым (Beherrschung des quantitativ Endlosen). Всякая удача в нем есть открытие (Entdeckung). Таков метод естественных наук.
     
От этого преодоления нескончаемого сущностно отличается подход (Zugang) к бесконечному (zum Unendlichen). Взаимосвязи бесконечны в своей нескончаемости, если они составляют не только некое «и-все-таки-опять», как пустое повторение, но означают углубление и усиление. Возможен прогресс опыта, заключающийся не в произвольном повторении, но строящийся на пути к целому. Это целое невозможно предвосхитить при помощи количественного упорядочения частностей, но в качественной бесконечности как существовании во времени оно равно неисполнимо и непредсказуемо. Математические методы здесь отказывают. Здесь невозможно найти никакого формального принципа, с помощью которого мы овладевали бы этими взаимосвязями. Нет здесь и завершения, в котором бесконечность становилась бы нашим достоянием. Преодоление нескончаемого есть здесь, скорее, путь исследования, на котором каждое оконечивание становится ступенью для следующего аспекта этой бесконечности. Вместо того, чтобы растекаться в нескончаемостях, овладевать бесконечностями: таково здесь не допускающее однозначного научения и технизации преодоление той границы, которая, как всего лишь перемещенная, возникает перед нами в новом обличье. Так совершается направляемое понимающим духом просветление и усвоение духа и его произведений. Всякая удача есть творящее расширение своей собственной сущности. Таков метод наук о духе.
     
В исследовании, при помощи которого мы желаем методически овладеть (Herr werden) нескончаемостями, мы, однако же, неизменно каждый раз вновь вовлекаемся в эти нескончаемости. Необходимо каждый раз заново решаться на это и переживать это, чтобы видеть, куда это ведет. Тогда, ужаснувшись срыва в нескончаемое, мы можем или применить в частном случае математический принцип, овладевающий пустой нескончаемостью - что с окончательностью удается совершить мысли для всей сферы применимости этого принципа, - или же можно совершить идейную концентрацию (ideenhafte Konzentration), переводящую познавание на пути бесконечного, - а эта концентрация становится процессом, усиливающимся и имеющим в виду свое завершение. Но на границе всегда остается нескончаемость, которой метод не смог подчинить себе.
     
Для хода нашего постижения действительности абсолютная нескончаемость и огромное, но конечное число суть фактически одно и то же. Число песчинок на побережье Сицилии - это именно такое огромное, но конечное число, - при его фактическом подсчете -число с неопределенной погрешностью как границей (mit einem unbestimmten Spielraum als Grenze). Число атомов в определенном теле - это точно так же гигантское, но конечное число. Практически мы называем нескончаемым (endlos) то, что не может быть пройдено в течение одной жизни или всей человеческой истории, даже если бы математически его возможно было вычислить наружно в его элементах и возможностях. Нескончаемость действительна для нас только как практическая незавершимость.
    
    
     
      
2. Преодоление нескончаемости в действительности. 
     
     
- Методическое преодоление нескончаемостей было бы невозможно, если бы нескончаемость не была ограничена и постольку преодолена в действительности, как таковой. Пустая нескончаемость оказывается методически доступна для математического преодоления (и сам этот методический процесс имеет действительность в исследующем духе); нескончаемость преодолевается в действительности, делаясь содержательной бесконечностью, а эта последняя доступна для познания при посредстве идеи. Но эти преодоления терпят крах на границе абсолютно нескончаемого. Действительный дух, как присущая, внутренняя бесконечность, противостоит сугубой жизни, как некоторой уже внешней для него, рассеянной витальности, в привязанности к нескончаемости которой он сам не может стать целым; в свою очередь, жизнь, как соотнесенная в себе бесконечность отдельного организма, противостоит неорганической материи, как нескончаемости, против которой она утверждает себя как жизнь, и в которую она распадается в смерти; а эта материя, как она мыслится в естественных науках, имеет основанием и границей всех своих формаций мыслимую лишь математически абсолютную нескончаемость (Wirklicher Geist als gegenwärtige, innerliche Unendlichkeit steht dem bloßen Leben als ihm schon äußerlicher, zerstreuter Vitalität gegenüber, an deren Endlosigkeit gebunden er selbst nicht ganz werden kann; das Leben wieder als in sich bezogene Unendlichkeit des einzelnen Organismus steht der anorganischen Materie als der Endlosigkeit gegenüber, gegen die es sich als Leben behauptet, und an die es im Tode zergeht; und diese Materie, wie sie naturwissenschaftlich gedacht wird, hat die nur mathematisch denkbare absolute Endlosigkeit als Grund und Grenze ihrer jeweiligen Gestaltungen). Она укрощает нечто нескончаемое, власти которого она вновь и вновь подпадает опять.
     
Для исследования в жизни и в духе заключена иного рода незавершимость, чем в пустой нескончаемости. В жизни и в духе всякую оконечивающую целость, выдающую себя за нечто завершенное, пронизывают в нескончаемой череде целевые и смысловые взаимосвязи. Никакая цель не существует в себе, как объективно действительная, но каждая имеет для нас двоякую границу, - границу нескончаемости, противоречащей цели (zweckwidrige Endlosigkeit), и границу бесконечности, обосновывающей цель (zweckbegründende Unendlichkeit). - Но в то время как нескончаемость не существует действительно, как исполненная нескончаемость, живые организмы и дух действительны, как бесконечность. Эта бесконечность, которая не есть лишь числоподобная нескончаемость, существует для нас, правда, как целое, в отдельном организме и отдельном духе; но это целое мы не проникаем мыслью в его бесконечности, - ни в самой наличной в нем бесконечности, ни в бесконечности его взаимосвязей со всем прошедшим жизни и духа.
     
Каким образом действительна, рядом с механической нескончаемостью, духовная бесконечность, - это становится ясно вполне отчетливо на контрасте с одной известной мысленной конструкцией:
     
Внешнее выражение духа в языке возможно при помощи комбинаций из 25 букв. Поскольку же книг с определенным количеством страниц и ограниченным множеством букв алфавита, который ограничен известным числом букв, может быть лишь некоторое конечное называемое число, пусть даже невероятно большое число (имеющее практическую бесконечность), - среди всех этих бессмысленных скоплений букв должно встречаться также исчезающе малое число осмысленных книг, а среди этих последних - действительно созданные и все лишь возможные творения на всех возможных языках. Если бы теперь мы изобрели аппарат, при помощи которого путем взаимной перестановки букв мы могли бы механически производить все эти творения, то, хотя при гигантской скорости работы этому аппарату и потребовалось бы гигантское время, чтобы исчерпать все имеющиеся возможности, и хотя, может быть, даже в эйнштейновском мире не нашлось бы достаточно места для всей этой массы книг, - но абстрактная мысль показывает нам, что среди необходимостей взаимозамены знаков осмысленные произведения языка должны встречаться как очень редкие случаи и как допускающие конечный расчет случайности. И все же эта абстрактная мысль практически неосуществима; ибо все эти духовные творения имелись бы при этом лишь в качестве скоплений букв; невозможно было бы изобрести аппарат, который выбирал бы из всей огромной суммы буквенных скоплений те, которые имеют смысл. Чтобы отыскать среди множества вариантов перестановок букв осмысленную книгу, понадобился бы живой дух. Однако конечным духам никогда не удалось бы найти осмысленную книгу; пусть даже мы могли бы покрыть всю поверхность земного шара известным числом этих книг - мы никогда не получили бы сколько-нибудь значительного шанса встретить среди них имеющую смысл книгу; но если бы конечные духи действительно нашли где-нибудь осмысленную книгу, то с не подлежащей сомнению достоверностью они могли бы трактовать ее как продукт разумного существа. Поэтому от изобретения подобного аппарата пришлось бы отказаться уже только ввиду практической нескончаемости задачи; ибо ни за какой сопоставимый с фактическими возможностями живого срок времени мы не смогли бы достичь нашей цели внешним путем.
     
Хотя в действительности жизни и духа вследствие некоторого аппарата нигде не становится действительной практическая нескончаемость (которой еще может быть математическая бесконечность), - однако в мире нам встречаются повторения, как пустая масса безразличного при необозримом множестве вариаций. Для нас есть нескончаемое, как материал, который, казалось бы, не повинуется концентрирующей взаимосвязи духовных смыслоформ (dem konzentrierenden Zusammenhang geistiger Sinngestaltungen nicht zu gehorchen scheint). Хотя практическая нескончаемость здесь бывает ограничена и относительно преодолена, но не исключена; но смысл и цель возникают в мире не силой внешнего механизма, как случайность в чуждом по смыслу. Скорее, жизнь и дух представляются нам путем творчества (ein Weg des Schöpferischen), на котором осмысленное не избирают из нескончаемого множества случаев, но осуществляют его скачками из совершенно иного корня.
     
Но это центрирование в творчестве есть бесконечность. В то время, как упомянутый выше аппарат, производящий все взаимные перестановки данного определенного числа букв, сам вполне конечен и прозрачен, его продукты остаются для нас, пусть гигантски огромными, но фактически количественно исчислимыми, и заключают в своем составе языковые произведения, как просто наружные скопления букв, - бесконечность в производительности необозрима. Это не есть нескончаемость механического в исчислимых вариациях, но бесконечность, которая соединяет возможность с выбором, которая не просто производит, а затем выбирает, но выбирает из неосуществленных возможностей еще до их появления, и творит во взаимосвязи неограниченного углубления и усиления. Эту бесконечность невозможно выдумать любой сколь угодно большой конечной комбинацией. Она превосходит даже ту нескончаемость, которой избегает как собственного ложного пути. То, что наружно в произведении из множества букв было заключено в конечные возможности (хотя бы и было практически нескончаемо), то становится здесь созданием продуктивного, концентрирующего духа, который содержит в своей власти (unter sich) все это внешнее, и все же сам ни в каком своем творении не достигает совершенства. Он есть движение во времени, раскрывающееся в конечных формах, но он всегда в то же время больше, чем эти формы. Он есть бесконечность в действительном, как процесс преодоления нескончаемого.
    
    
     
      
3. Идея и антиномии. 
     
     
- Способы присутствия бесконечности в действительности духа - это идеи. Будучи непознаваемыми непосредственно, поскольку они непредметны, косвенно являясь в своих созданиях и формах, идеи мы можем назвать, хотя никогда не можем получить уверенность в том, постигли ли мы их и основательно ли различаем их, и суть ли они в основе своей одна идея или много, и в таком случае - сколь именно много, или же бесконечно много существует идей. Поскольку мы не знаем идей, мы просветляем их (erhellen wir sie) из познающего отголоска (erkennender Widerhall), производящего в нас объективность идей. Причастность идеям есть нечто большее, чем партикулярное, предметное ориентирование в мире. В них мы трансцендируем, но осуществляем это трансцендирование только посредством проникающего глубже ориентирования в мире. Однако в этом ориентировании, после относительного преодоления нескончаемости в идее, границей остается непреодолимая для объективного познания бесконечность.
     
Поскольку дух встречает в природе и жизни то, что делает возможным осуществление совершающегося в идеях процесса познания, идеи имеют объективное значение, не становясь оттого предметно познаваемыми в ориентировании в мире, как они сами. Тогда идея, как бесконечность, есть в одно и то же время побуждение и граница ориентирования в мире. Если бы мы захотели придать идеям объективное существование, мы впали бы в неразрешимые противоречия.
     
Эти противоречия выясняются всякий раз уже там, где мы соотносим нескончаемость с действительностью, и утверждаем действительное существование или несуществование нескончаемого. Вопрос о взаимном отношении между ними - это основная проблема ищущего границ ориентирования в мире. То, что нескончаемость и действительность (действительность, как объективный состав существования вещей в мире) между собою не сходятся - это постиг Кант в своем учении об антиномиях19. Мы должны спросить, состоит ли действительность из мельчайших частей или делима нескончаемо, существует ли она как замкнутый или как нескончаемый мир, есть мельчайшее и величайшее, или его нет, и т.д. Ни о какой стороне этих альтернатив мы не можем сказать, что она верно выражает дело, но мы должны мыслить обе стороны. Поэтому в нашем ориентировании в мире мы остаемся в пути, перед нами всегда стоит граница, а после ее преодоления - новая граница. В этом ориентировании в мире невозможно найти того, на чем бы как элементе, начале и основании покоился мир; конца и предела оно не достигает. Если мы хотим мыслить начало и конец, то впадаем в антиномии. - Напротив, бесконечность и действительность, правда, становятся для нас одним как та одновременно осязаемо реальная и однако непроницаемая насущность (Gegenwart), которая есмы мы сами. Но как только мы желаем придать этой бесконечности, как познаваемому существованию, объективный состав, мы впадаем в противоречия, которые здесь, как единство противоположного в действительности, как сама действительность, становятся границей ориентирования в мире. Диалектика во всякой изученной духовной действительности проявляет эти противоречия или скрывает их в замкнутости диалектических закруглений, как мнимых решений.
    
    
     
      
4. Нескончаемость и трансценденция. 
     
     
- Таким образом, ориентирование в мире есть методическое преодоление нескончаемостей, в котором они всякий раз возникают перед нами в другом обличье, мир же - действительное преодоление нескончаемостей в конечных формах как сущей бесконечности. Мир не есть ни агрегат конечных вещей, ни нескончаемость (Endlosigkeit), но есть этот процесс из нескончаемого в конечное и наоборот.
     
Коль скоро нескончаемое есть граница как ориентирования в мире, так и самого мира, на этой границе, вновь и вновь открывающейся как непроницаемое в сущем, объективно ощутимое только как такая граница, мы осознаем бытие из иного истока (wird ап dieser Grenze ... Sein aus anderem Ursprung gegenwärtig). Оно постигает себя понятием, выходя в мире за пределы мира, как экзистенция в отношении к трансценденции (Existenz in bezug auf Transzendenz).
     
Если бы, напротив, нескончаемость была окончательно преодолена, то мир и познание были бы закончены (vollendet). Именно ее непреодоленность становится теоретическим трамплином трансцендирования, которое, однако, черпает свое содержание из возможной экзистенции, как свободы. Ибо, если бы удалось закруглить мир в самом себе и проникнуть его мыслью как замкнутую действительность, то мир был бы вполне только самим собой и довлел себе (in sich genug). Он уже ни в каком смысле не был бы явлением, за пределы которого было бы возможно трансцендировать, но был бы сам собою бытием в себе и истоком всего. Таково основное прозрение философии: Замкнутая действительность мира, которая, в своей неопределимой нескончаемости, не имела бы в свою очередь основанием некоторую иную действительность мира, но сама была бы своим собственным началом и истоком, как именно она сама, - отменяла бы всякую трансценденцию (höbe die Transzendenz auf). Поэтому нескончаемость в явлении составляет коррелят к трансценденции, и самое светлое познавание в нашем ориентировании в мире должно, как прозрачное для самого себя, пролагать путь через мир к трансценденции.
     
Ввиду этой корреляции феноменальности (Erscheinungshaftigkeit), нескончаемости, бесконечности в ориентировании в мире, с одной стороны, и трансценденции, с другой стороны, всякая попытка оконечивания мирового целого философски смущает нас; так озадачивает, например, утверждение конечности пространственного мира, утверждение начала времени; допущение мышления о мире, которое вполне обозримо само для себя в некоем замкнутом учении о категориях. Замкнутому и закругленному миру, - наиболее впечатляюще представленному философски у Аристотеля и Гегеля, - в котором свобода сохраняет некоторый смысл только как знание, и не становится экзистенцией, - противостоит подлинная свобода, взирающая на открытый мир проблематичного и опасности, возможности и творчества.
     
Эта свобода вопрошает все замыкающееся и постольку обозримое: каковы его границы? Оно становится ступенью для движения дальше. Мир не бывает для нее слишком тесен. Экзистенция остается независимой, остается изначальной действительностью, превосходящей всякое ориентирование в мире, какое только может послужить ей; ей свойственно чувство покорения и открытия, однако не произвольного, но совершающегося в зиждущем и потому ответственном движении вперед, находящем рациональное проявление в прогрессе познавания и планирования, а историческое проявление - в проникновении знания до настоящей глубины существования, в котором не найти никакого дна.
     
Экзистенция, как существование, имеет в то же время границей в своем преодолении нескончаемого - волю к нескончаемому, и эта воля так же точно указывает миру на его трансценденцию отрицательно, как временность самой работы преодоления есть положительное указание на нее же.
    
   
   
    
     
Недостижимость единства картины мира
    
    
     
Непосредственное сознание человека и методическая воля исследователя направлены к единству мира. Для первобытного человека мир в его мифической одушевленности есть единое целое, для современного теоретика мир, как механизм, выстраивается из элементарных начал и в сплошной рациональной взаимосвязи. Однако с течением времени все мыслимые единства оказываются единствами в мире, а не единством самого мира. Это последнее, как познанное в единой картине мира как целого, недостижимо. Оно не существует для нас. То, что оно существует в себе, - есть неисполнимое высказывание, абсолютизирующее точку зрения мироориентирующего исследования, поскольку оно мыслит ориентирование в мире завершенным. Но исследование может быть только прервано, оно не может достичь своей воображаемой цели; единство мира истинно для него всякий раз лишь как указатель пути, но не как сущий предмет этого единства.
    
    
     
      
1. Четыре сферы действительности в мире. 
     
     
- Успех исследования показывает, с одной стороны, непредвиденные единства, обнаруживая взаимосвязи доказуемого порядка, - как например, нарастающая унификация в физике, - с другой стороны, именно тем самым он показывает глубокие разрывы (Sprünge) в мире, которые делают не только не более, но все менее вероятной возможность когда-либо привести весь мир к одному знаменателю (auf einen Nenner zu bringen). В этом мире, который не становится для нас каким-либо целым, есть четыре изначальных мира. Они отделены друг от друга без какого-либо перехода, и связаны между собою лишь в том, что образуют ряд, в котором каждый мир предполагает как свое условие предшествующий ему мир. Это: Неорганическая природа, в ее объемлющей всю действительность закономерности (Gesetzlichkeit); жизнь, как организм; душа, как переживание; дух, как мыслящее, направленное на предметы сознание. Всякий раз имеет место скачок от одного к другому, а не выведение одного из другого. Так, «изначальную организацию» невозможно постичь или произвести ни из какого неорганического существования: Кант признал невозможность «Ньютона травинки (Newton des Grashalms)» {«Вполне достоверно то, что мы не можем в достаточной степени узнать или тем более объяснить организмы и их внутреннюю возможность исходя только из механических принципов природы; и это так достоверно, что можно смело сказать: для людей было бы нелепо даже только думать об этом или надеяться, что когда-нибудь появится новый Ньютон, который сумеет сделать понятным возникновение хотя бы травинки, исходя лишь из законов природы, не подчиненных никакой цели (keine Absicht geordnet hat)» (Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 5. М.: Мысль, 1966. С. 428). (Прим. перев.).}. Психическая жизнь (Innerlichkeit) или переживание, как сознание, невыводимы ни из какого бессознательного существования. Дух, как направленное на предметы сознание, с появляющейся благодаря этому возможностью сознательного умения (bewußte Geschicklichkeit) и планомерности отношения к самому себе (Planmäßigkeit des Sichverhaltens) есть нечто скачкообразно иное (sprunghaft Anderes), нежели простая душевная жизнь; его первая, мгновенная и тут же исчезающая вспышка в изолированных актах интеллигенции еще не есть он сам, ибо остается лишенной развития, и дух обретает существование только как непрерывность ее развертывания (ist... noch nicht er selbst, der erst als Kontinuität seiner Entfaltung Dasein hat).
     
Характер действительности в этом ряду видоизменяется. В каждой из изначальных сфер исследование постигает эмпирическую действительность в присущей ей объективности. Она оказывается специфической, как измеримость (Meßbarkeit), или как объективная телеология живого, или как выражение души, или как доступный пониманию смысл духовных документов. В ориентировании в мире, чем более ясным и определенным оно становится, тем полнее раскрывается множественность (Vielfachheit) мира, а не его единство.
     
Каждый раз действительность некоторой сферы мира получает некий момент сомнительного, когда ее соразмеряют с действительностью другой сферы, из которой при этом исходят. Так, жизнь, как органическую жизнь, в сравнении с неорганической природой мыслят все же механистически, как простое вещество, подчиняющееся физико-химическим закономерностям; ее лишают того, что в ней есть собственного; в принципе не считают утопическим намерение произвести эту жизнь как некую сложно устроенную машину. Так, далее, ученые ставят под сомнение выражение души, как действительность; оно не объективно, как чувственные предметы неорганического мира по мере и числу, и как форма живого по форме и цели; душу включают в состав целого органической жизни, и как психический процесс она представляется тогда, собственно, излишним, приемлемым, но далее неисследимым эпифеноменом органических процессов. Наконец, действительность духа разлагают на душевное существование; в то время как акт мышления есть нечто радикально иное, чем простое переживание, переживание акта мышления принимают за его действительность. В каждом из этих примеров одну действительность ошибочно принимают за подлинную действительность, а другую, оставив без внимания то, что составляет ее особенность, включают в состав этой первой действительности. Но если, напротив, дух считали подлинной действительностью, то все другие ее виды подлежали сомнению; они утрачивали свое основанное на самой себе существование и становились моментами духа, который предпосылает себе в них то, что принадлежит ему самому, или является в них в некоторой несовершенной форме. - Однако каждая из этих точек зрения, считающих одну из сфер действительности подлинной действительностью, оказывается в ориентировании в мире элементарно неправа. Все редукции одной сферы к другой вынуждены, вместо того чтобы заниматься исследованием, выдумывать на языке того исследования, которое обращено к некоторой особенной действительности, фантастическую схему другой действительности, перед которой сама эта действительность делается невидимой. А потому ориентирование в мире подтверждает свою подлинность, если ограничивается тем, что специфично для каждой сферы, и признает скачки между различными способами действительности.
     
Однако четыре сферы действительности не только соседствуют друг с другом в мире. Между ними есть отношения и взаимозависимости, которые делают для нас понятной ошибку, вследствие которой эти сферы, вместо того чтобы в полноте их содержания постичь их как таковые, вообще хотели вывести одну из другой, и вследствие которой всякий раз поддавались обману зрения, показывающему переходы там, где на самом деле имеются скачки. Примеров таких отношений бесчисленное множество:
     
Вещества, которые до сих пор вырабатывали только живые организмы и которые теперь синтетически производятся из мертвой материи, изучают как мертвые вещества. Жизнь используют технически, как средство для производства мертвых продуктов, в которых нуждается человек. Изучают эффекты, основанные на действии биологических механизмов, однако сопровождающиеся сознанием, а потому одновременно допускающие физиологическую и психологическую постановку проблем: в кривой труда, кривой утомления, феноменах памяти. Духовные акты исследуют средствами психологии, причем, поскольку вообще что-либо познается, для познания оказываются доступны не сами они, как духовные акты, а та психическая среда, в которой они осуществляются. - Каждый из этих миров переводит себя в своих продуктах в способ существования предшествовавшего ему мира, - духовные акты - в возникшие вследствие их душевные процессы, душевные процессы - в бессознательные биологические процессы, жизнь - в мертвые вещества. И каждый позже возникающий мир обоснован в своей действительности предшествующим миром: жизнь - неорганическим материалом и его законами, душа - жизнью, дух - душой. Никогда более поздняя сфера не получает существования без предшествующей, но предшествующая существует и без позднейшей.
     
Итак, мир - это не конгломерат различных сфер, вовсе не соприкасающихся между собою. Наше изначальное сознание взаимной связи всего со всем сохраняется, между тем как при действительном знании это сознание должно во все большей мере утратить свое содержание. Ибо для нашего знания, по мере того как оно становится отчетливее и определеннее, нигде одно не происходит из другого. Обосновывающее общее должно лежать глубже, нежели то, что доступно для нас как объект в нашем ориентировании в мире. Оно не может наличествовать в том же смысле, как и бытие этих сфер в их особенности. Если мы попытаемся мыслить четыре мира в одном понятии, то мыслим только аналогиями (жизнь как механизм, дух как жизнь, человеческое общество как организм), которые при более пристальном рассмотрении вновь рассеиваются. Не существует никакой познавательно-плодотворной всеобъемлющей теории мира вообще. Скорее, напротив, всякое познание достигает успехов, только ограничиваясь одним из миров, благодаря чему только и становится возможным предметно-адекватное образование научных понятий. Мнимо всеобъемлющие теории всегда оказываются всеобъемлющими только для одного из миров, благоприятными для него одного, и вредными для познания других, если их по ошибке переносят на эти другие миры действительности. Так, механистические теории были бесконечно плодотворны для изучения неорганического мира, но вредоносными по существу, при полезности в отдельных частностях, для биологического познания; так, биологическая теория целого мира в органических картинах мира абсолютно тормозила механистическое познание мертвого вещества, но открывала новые пути для понимания жизни в ее сущности; так, духовные теории - особенно Гегель - много содействовали познанию идеи и истории, но были совершенно слепы к эмпирическому бытию природы, как механической и биологической природы; психологический мир - к которому прикоснулось романтическое мышление - еще не получил самостоятельного осуществления в области исследования и теории; ибо его понимали большей частью или как органическую жизнь, или как дух; фактическое определение этого мира сталкивается в научном исследовании с трудностями, пока еще не преодоленными. - Универсальные теории о мире бывали плодотворны, только если они, ограничивая свой смысл, позволяли определенно познать зависимость существования позднейших сфер действительности и способы их существования в среде предшествующих сфер.
     
Теория целокупного существования сделалась невозможной по мере того, как ученые получали решительные познавательные результаты в отдельных областях мира. Исследователь неохотно отворачивается от подобных причуд мысли (Phantastereien). Они не могут иметь какого-либо смысла как указание пути для ориентирования в мире, но - если вообще имеют какой-то смысл - осмыслены только как спекулятивно-метафизическое толкование шифров, весомость и важность которых следует испытывать по совершенно иным критериям.
    
    
     
      
2. Лежащее в основании не имеет единства. 
     
     
- Наш очевидный, данный нам мир невозможно привести к одному началу. Он простирается в существовании между бесконечно малым и бесконечно большим, которые равным образом недоступны нашему созерцанию. Наше непосредственное чувственное восприятие не проникает ни в атомные процессы, ни в неизмеримость мира звезд. Из обоих миров до нас доходят только чувственные знаки. Но для нашей воли к исследованию лежащая в основании действительность может быть лишь одной. Тот вид моделирующих представлений, в которых мы пытаемся сделать наглядно доступным для себя то, что лежит в основании, хотя и заимствован из нашего чувственного мира, но он обращен на нечто этот мир объемлющее и включающее его в себя лишь как особый случай. Из сконструированной модели мы логически выводим следствия, наступления которых мы ожидаем и которые мы наблюдаем - или не наблюдаем - в событиях нашего чувственного мира. В случае наступления соответствия между рассчитываемым ожиданием и фактическими констатациями мы считаем обусловливающее наше ожидание, то, что мы мыслили как лежащее в основании, действительностью, постигнутой нами в правильной теории.
     
Но эти модели дают сбои и в величайшем, и в мельчайшем. В большом - становится проблематичной действительность трехмерного, единственно доступного нашему созерцанию пространства. В малом - никакая модель атома, как образ некоего состоящего из механически соотнесенных с друг другом движущегося тельца, не оказывается вполне состоятельной. Созерцание модели исчезает, остается математическая формула. Не имеющая наглядности математика, превратившаяся в игру со знаками и долго остававшаяся такой игрой, получила применение в физике. Непостижимое в природе и в математике встречаются: действительность, недоступная никакому созерцанию, допускающая верификацию только в экспериментальных количественных данных как знаках, постигается в математической мысли. Не имеющая наглядности ясность формулы освещает абсолютную темноту. Результаты измерений в нашем мире подтверждают реальность того, что было выдумано в этой диковинной математике. Это похоже на колдовство. Но от всякого подобного колдовства его отличает совершенная рациональность, непрерывное улучшение результатов в ходе критической самопроверки, относительность всякого достигнутого результата, прозрачность выводов для освобожденного от всякой субъективности рассудка вообще. Здесь не имеет силы никакой произвол, никакой авторитет. Все может быть скорректировано, все надежно лишь на данный момент, все может быть перепроверено в непрерывности всеобщего познания, а значит, являет прямую противоположность магии, и потому, в сравнении с бессилием последней, обладает необозримо широкой действенностью.
     
Теперь мы можем задать вопрос: есть ли это лежащее в основании нечто - подлинная действительность в-себе сущего мира? Оно мыслится как независимое от нашей субъективности; оно представляется нам существованием, предстающим нам как сопротивление и как техническая управляемость (Beherrschbarkeit). Но как подлинная действительность оно обнаруживает недостатки. Ибо оно есть действительность одного только неорганического существования, а действительностью другого существования бывает лишь постольку, поскольку и оно также есть материальное существование в пространстве-времени. Далее, оно само не становится единством, но раскалывается на борющиеся друг с другом теории, обладающие каждая относительной правильностью, где-нибудь опять выявляются нестыковки, и они не позволяют теории, в каких бы широких пределах эта теория ни была прежде верна и полезна, успокоиться ни на каком наличном знании о действительности. Действительность принимает эту математическую форму для опыта приложения известного рода методов при познании неорганического мира. Вот и все. Действительность вообще остается неуловимой (unfaßbar).
     
Возможно, когда-нибудь в будущем исследование застынет и уступит место вере в некоторое ранее добытое наукой познание. В таком случае, правда, единая теория сможет консолидироваться в некоторое, по своему происхождению уже непонятное, обманчивое знание о бытии. Тогда позабудут или проигнорируют незначительные и, казалось бы, не имеющие значения противоречия, зато это единое знание начинят вымыслами. Ибо там, где утрачивается методический смысл знания, существующий лишь в движении исследования, там утрачивается и чистота результатов этого знания.
     
Таким образом, единства лежащего в основании не удается найти, даже ограничившись неорганическим существованием, где единственно и уместна мыслимость такой основы. Если та же самая мысль повторяется, хотя и не столь кстати, при изучении жизни, души и духа, то исследователи выдумывают энтелехии живого, бессознательное души, неразумное духа, как то, исходя из чего, по аналогии с каузально-теоретическим мышлением, должна быть постигнута в понятии фактическая действительность. О каком-то единстве бытия здесь могла бы идти речь только при очевидной абсолютизации известного партикулярного аспекта.
     
Итак, лежащее в основании нигде не бывает единством, но составляет, как средство исследования в различных направлениях, мысленное дополнение непосредственным данным эмпирического опыта. Единство мира должно было бы заключаться прежде всякого исследования в некоем мировом целом, которое бы, как таковое, обнаруживало бы себя для нас; позади такового его обнаружить уже не удается.
    
    
     
      
3. Единство как идея. 
     
     
- Если и мир, как единство, не составляет ни необходимой предпосылки, ни достижимой цели ориентирования в мире, то всякое исследование в мире действительно лишь как поиск единств, всякий прогресс знания - находка некоторой становящейся единством действительности. Отличать эту действительность от аналогий и метафор, которые, хотя они и суть лишь представляющая фантазия, могут однако становиться психологическим корнем действительных открытий, - это задача применяемой в каждом случае эмпирической верификации.
     
Эти единства получают верификацию как конечные завершенности (endliche Vollständigkeiten); но эти последние сами - лишь шаги на пути тех бесконечных единств или идей, которые так же точно направляют нас, как силы, в исследующем ориентировании в мире, как они же предносятся нам, как его цели. Поскольку они не имеют предмета в мире, они субъективны и в то же время объективны, как основа всякого содержательного предметного единства и систематики. Их верификация не совершается непосредственно, но косвенно заключается в плодотворности познания, движущегося вперед благодаря им. На каждой ступени идущего вперед познания эти идеи высказывают в виде относительных порядков, как схемы и принципы. В подобиях и образных представлениях, за которыми они скрываются, они все же наличествуют для сознания как исполнения, не будучи законченными в мире. Они воплощаются (inkarnieren sich) в предметном мире, никогда не становясь предметными как собственно они сами, как открывающиеся в бесконечном прогрессе, никогда вполне не дающиеся познанию единства. Не будучи стихией мироориентирующего знания, они составляют его импульс, а затем и его границу. В мышлении идей я трансцендирую по ту сторону ориентирования в мире.
     
Поскольку идея, в противоположность конечной предметной целости (Ganzheit) и обозримой, упорядочивающей схеме, не может быть завершена (unvollendbar ist), она остается удостоверяемым в трансцендировании бесконечным истоком всякой определенной целости и схематизма, как формы ее явления в отдельных случаях. Особенные и истинные, неслучайные систематики научного ориентирования в мире всегда означают поэтому трансцендирование за пределы того, что становится в них систематическим. Если их ошибочно сделают предметом, фиксируют как окончательное знание о вещи, они становятся отбросом (Abfall) прошлого трансцендирования, понимавшего само себя в систематиках, которые теперь, лишенные своего истока, сделались пустыми схемами, не имеющими иного смысла, кроме некоторого произвольного порядка.
     
Путь идеи в ориентировании в мире показывают примеры, в которых каждое замкнутое и завершенное единство может быть лишь шагом на пути, но не может само быть идеей:
     
а) Все возможные цвета можно вполне обозримо представить в их феноменологическом порядке в цветовом восьмиугольнике (Farbenoktaeder)20. Цветовой восьмиугольник - это конечное завершение, как единство всех оптических качеств. Наряду с ним стоят, несовместимые с ним, другие доступные нам миры чувств: слух, обоняние и т.д., будучи каждый более или менее отчетливо обозрим сам по себе. Отдельные целости (Ganzheiten) побуждают выдвинуть идею тотальности чувств (Sinnestotalität), которая бы сделала обозримой всякое вообще только возможное чувственное созерцание живых существ во всей его полноте. Но эта тотальность есть недоступное для нас целое, сравнительно с которым конечные целости отдельных миров чувств суть только фрагменты некоторой относительной замкнутости. К этому целому подталкивают нас генетически спекуляции исследователей, например, спекуляции о происхождении всех чувств из одного-единственного органа чувств, или порядки известных нам миров чувств, по их ступеням и внутренним взаимосвязям. Идея влечет вперед, достигнутые единства представляют шаги на пути: вместо единства идеи - только ее продукт.
     
Химия, в одном из самых величественных своих открытий, обнаружила периодическую систему элементов. Порядок, ручающийся за полноту и позволявший успешно предсказывать открытие доныне неизвестных элементов в местах пробелов, производит впечатление завершенности. Но ведь это был только один шаг. Полнота системы, то есть ее завершение самым тяжелым из элементов - ураном, не была постигнута в своей внутренней необходимости. Если бы система была некоторым целым, то ряд элементов, там, где он завершался бы, приходил бы к концу по известной понятной причине. Допустим, когда-нибудь мы сможем постичь понятием это завершение ряда - быть может, такое понимание будет досягаемо для возможного познания на основании современной теории строения атома, - но в ней, помимо этого, есть и новые неадекватности: гетерогенность качественных признаков в рядах элементов, и лишь частичная периодичность подобных качеств, образующих ряды взаимосвязанных элементов, совершенно выделяющаяся особенность углерода (как основания органических соединений), - понять их исходя из системы невозможно. Эта система есть шаг на пути исследования, руководящегося идеей материи как объемлющим основанием, из которого пробивается на свет всякое различие и в котором оно, в свою очередь, снимается, достигая единства. Материя как идея не есть вещество механистической картины мира, но тотальность объективного бытия, становящаяся доступной для методического исследования и для бесконечной проблематики наук физики и химии благодаря тому, что они соглашаются руководиться этой идеей. Исследование в них стало бы безыдейным, как только оно абсолютизировало бы некую схему или некий механизм, как якобы последние. Исследование остается в движении, всякий раз обнаруживая для себя, под водительством все той же, по-прежнему остающейся смутной для него, идеи - признаки неадекватности и непостижимости во всякой новой однажды верифицировавшейся систематике или принципе порядка.
     
б) В обоих этих примерах в познании природы на пути идеи имелась некоторая прозрачная для мысли или исчислимая схематика и относительная полнота. Иное дело, если в науках о духе сами идеи становятся предметом эмпирического исследования. Так история наук отыскивает в фактичности исследований идеи, бывшие целью и водителями в этих исследованиях. Однако эти идеи, как и все прочие духовные идеи, бывают предметом исследования не как они сами, но только в их объективном явлении. Цель исследования здесь схватывают из иного истока, и смысл объективности здесь иной. Дух не изучает здесь, как в естествознании, нечто для него в конечном счете непроницаемое, но остается у себя самого. В эмпирически-историческом исследовании он хочет понять, а не открыть основание чуждого для него мира.
     
Поэтому и граница имеет здесь иной смысл. Единства, в котором дух был бы закругленным в себе космосом, здесь не достигают. Правда, форма знания, получаемого в науках о духе, есть некое единство, как если бы в нем мы обретали всю полноту насущности (Gegenwart) исторической идеи. Но эта идея есть всегда, во-первых, лишь одна идея среди прочих, она никогда не есть целый дух, а во-вторых, ее осознание (Vergegenwärtigung), хотя на миг и удовлетворительно, всегда бывает в то же время неадекватно, не становясь ни окончательным, ни полным. Ибо, поскольку всякая действительная идея в ее историческом обличье оказывается для мироориентирующего знания в объективном распространении нескончаемой, единство идеи схватывается лишь в логически выводящей конструкции, на границах которой вновь может возникнуть задача более истинной интерпретации ее действительности. При этом всякий раз чувствуют, что всякая идея указывает на свое основание в экзистенциях. Она не существует сама по себе, да и эмпирический состав ее, как ее историческое явление, ориентирование в мире не может привести к единству некоторого основанного на самом себе и без остатка внутренне взаимосвязанного бытия.
     
Границы единства в изучении духовных идей обнаруживают себя в том, что действительные идеи существуют как историчные идеи и развертываются во времени. Порой это историчное развертывание идей во времени, в искусстве, поэзии, философии и в отдельных науках принимает вид некоторого относительно замкнутого внутри себя ряда развития (греческая трагедия от Эсхила до Еврипида; греческая скульптура от VI до IV века до н. э. - Прим. перев.; философия от Канта до Гегеля и Шеллинга; искусство от Возрождения до барокко и рококо). Кажется, будто бы относительно внезапный расцвет переживает определенные фазы, чтобы после этого завершиться. Индивид, обычно предоставленный самому себе и неспособный сам по себе составить некое целое, участвует в развитии, которое несет его с собой, делая его больше, но которому и он сам также дает изначальное определение. Если подобные, обширно простирающиеся во времени единства, как исторично действительные единства, кажутся исследователю также и в предметном отношении чем-то закругленно единым, доступным для научного описания и знания, то все же немедленно обнаруживаются их границы, и вновь делают это единство до бесконечности проблематичным.
     
Всякая мыслительная конструкция, приводящая предмет к единству идеи, должна предстать фальшивой и односторонней, сравнительно с опирающейся на экзистенцию духовной действительностью; если она становится ясной, плодоносной, поучительной, она лишь с тем большей отчетливостью показывает тогда, что исчерпывающей она не является. - Кроме того, идея, как историчная действительность, остается в то же время фрагментом себя самой. Как опирающаяся на экзистенцию, она становится доступной на основании исследования только экзистирующему духу в его собственной историчности, как идея, пробужденная в нем самом, которая одна лишь может задавать мерку для всего исторично фрагментарного, в то время как последним словом объективного познания остаются нескончаемость и отсутствие единства. - Наконец, замкнутость историчной идеи недостижима также и потому, что она вложена в более обширную взаимосвязь духовно-исторической жизни. Как сама она зависима и не бывает только изначальной, так она пробуждает грядущее и влияет на него. Ее начало и конец сами оказываются под вопросом: существуют ли они вообще, и если существуют, то возможно ли постичь конец как внутренне необходимый, или этот конец был вынужден внешним образом.
     
Прежде всего, достигнутое единство любого рода вновь утрачивает свою определенность и ясность вследствие того методического факта, что хотя, с одной стороны, всякий подобный ряд развития делается тем убедительнее и действительнее, чем ограниченнее тот предмет, который подлежит определению исходя из этого ряда, но что, с другой стороны, все отдельное, в свою очередь, бывает все же верно понято только в общей жизни (Wandel) всеобщего и целого духовного мира, единство которого распростирается над всякой отдельной стороной его действительности. Когда рассматриваешь, скажем, формы орнамента в изменении скандинавских пряжек (nordische Fibeln), четко ограниченные рисунки выглядят чем-то похожим на морфологию в ботанике; они отчетливо доступны для конкретного изучения; но чем существеннее в известной эпохе живописи и архитектуры становится содержание произведений, тем меньше удаются аналогии. Целое, как «принцип» духа некоторого мира, как только мы напрямую выразим это целое, становится в эмпирическом смысле намного менее действительным, чем особенное и определенное. Высказывания о подобного рода целом сохраняют истину лишь как выражение экзистенциального усвоения, а не как выражения мироориентирующего знания. Поэтому вопрос о том, где здесь место единству идеи, становится настолько неопределенным, что всё, что только остается на полпути между партикулярным, эмпирическим, абсолютно очевидным в своих результатах предметным исследованием и этим экзистенциальным усвоением истоков, доступных в исторических явлениях, оказывается равно сомнительным.
     
Итак, идеи - это духовная действительность. В ориентировании в мире, поскольку в этом ориентировании изучается иное духа, как природа, идеи были не содержанием, а границей, не предметом, а побуждением, не объектом, а задачей. Но поскольку ориентирование в мире овладевает также и духовной действительностью в ее объективном историческом явлении, сами идеи - только что рассмотренным образом - становятся его содержанием. Они и здесь остаются границей, поскольку в теоретическом ориентировании в мире они становятся предметными лишь в своей являющейся объективности, а не как они сами. Идея адекватно объемлется лишь экзистирующим духом, но в таком случае - уже не только теоретически и для ориентирования в мире. Здесь - корень неустранимой двусторонности всех наук о духе. Или, как науки ориентирования в мире, они утрачивают чистоту, поскольку идея исследователя созвучит (zusammenklingt) с идеей изучаемого им в полярности объективности и субъективности, а тем самым покидает область сугубого ориентирования в мире; на этом основано все личное и неповторимое во всех великих произведениях наук о духе; но в дурном случае происходит - при предательстве объективности - вырождение исследования в пустоту субъективности. Или же в этом заложена возможность для этих наук стать все же «чистыми» науками; тогда наука застревает в приготовлениях подлинного отношения одной идеи к другой, занятых собиранием и очисткой документов и памятников; но в дурном случае - утрачивая всякую субъективность - она вырождается в нескончаемую пустоту и безразличие объективной вещественности.
     
В мышлении идей совершается превосхождение ориентирования в мире у неопределенного множества различных границ. Поскольку без идеи невозможно систематическое ориентирование в мире, идея же никогда не встречается как вещь в мире, она всякий раз оказывается границей ориентирования в мире в том двояком смысле, что ориентирование в мире получает благодаря ей содержание и связность, но сама она трансцендирует действительный мир.
     
Идея находит в мире исполнение (Erfüllung) и никогда не находит в нем завершения (Vollendung). Если замкнутое, обретающее полноту и прозрачность познание кажется нашему взгляду окончательным исполнением некоторой идеи, то это каждый раз не более чем минутное заблуждение. В таких систематических образах полноты идея всего лишь творит для себя границу как исходный пункт, откуда высвечиваются перед исследованием новые задачи, для которых это временное закругление было только одной ступенью.
    
    
     
      
4. Единство мира и трансценденция.
     
     
 - Если бы мир существовал как единство из самого себя (aus sich selbst daseiend), а затем был бы и замкнут в себе самом как познаваемый объект, то познавший мир познавал бы все вообще. Вместо того, чтобы мир становился для нас механизмом, или вечно порождающей себя жизнью, или сознательным бытием духа, из которого бы выводилось все, что есть, - все это существует лишь в мире и нигде не закругляется в окончательное целое для нашего познания. Попытки привести все встречающееся нам в ориентировании в мире, природу и дух, к одному принципу, - это не более чем играющие аналогии мысли (spielende Analogisierungen). Для ориентирования в мире мир остается множественным и незамкнутым в себе.
     
В ориентировании в мире становится поэтому подлинно философской позицией стремление избегать любого конструирования целого мира как абсолютного бытия, не переносить на целое всего партикулярные знания и перспективы, знание того, что «целое вообще» для нас не существует. Мы более не позволяем дурачить себя обобщениями и абсолютизациями, столь часто встречающимся утверждениям о природе целого, в которых не только утверждают больше, чем знают, но высказывая которые, не имеют даже никакого знания о смысле этого утверждения.
     
Вместо того мы, существуя, остаемся для себя возможными экзистенциями в мире. Знание, как всеобщее знание, есть для нас это ориентирование в мире, нигде и никогда не получающее замкнутости; никакое абсолютное познание мира нам неизвестно. Но там, где встречается действительное познание, - там мы приступаем к делу (greifen wir zu) и сохраняем свою свободу, в сознании специфического смысла и границы всякого познания.
    
   
   
    
     
Границы целесообразной деятельности в мире
    
    
     
Целесообразная деятельность, обращенная к известному успеху в мире, ориентируется на данное, как наличное и возможное. Ориентирование в мире хочет знать не только то, что есть (was ist), но и то, что возможно сделать иначе (was anders zu machen möglich ist). Мир есть не только поприще познания сущего, но и поприще оформления и преобразования (Gestaltung und Verwandlung). Границы возможной деятельности и осмысленного планирования состоят в известном отношении к границам теоретического ориентирования в мире. Мы ориентируемся на неизменное, чтобы яснее овладеть возможным.
     
Целесообразная деятельность в мире индивидуально ограничена ситуацией каждого индивида; граница эта переменна. Но и самое крайнее расширение власти, представляемое в правителе мира, которому бы повиновались люди этой планеты и в распоряжении которого имелись бы самые грандиозные технические открытия, наталкивается на принципиальные границы, стоящие в абсолютной неизменности и останавливающие любую деятельность в мире.
    
    
     
      
1. Границы в техническом создании (Machen), в опеке и воспитании, в политической деятельности. 
     
     
- Некогда был выдвинут закон, гласящий, что истина нашего познания подтверждается только плодотворностью изменения мира, или, что любого познания, хотя бы оно было значимо и убедительно само по себе, мы ищем, или даже вправе искать, только как средства для изменения мира ради целей жизни. В этом случае познание в категории каузальности представляется единственно имеющим некоторое значение, потому что, казалось бы, нашей деятельности может послужить только то, что оказывает причинное действие по законам природы. Однако деятельность - это не только техническое исполнение, но также и опека и воспитание и политическое действие, как деятельность в общности и в борьбе разумных существ. Изменение мира - это не только техническое произведение, но и изменяющее свой вид самопорождение человека (die sich verwandelnde Selbsterzeugung des Menschen). Поэтому деятельность ориентируется не только на то, что мы знаем в категории каузальности, но на всякую форму содержания, какую проясняет для нас ориентирование в мире. То, что реально-предметно для нас, обнаруживается в этом ориентировании привязанным к категориальным неизбежностям (kategoriale Unausweichlichkeiten) вообще, как к формам явления. Эти последние существуют также, как законы траекторий и форм, образов и типов, в которых совершается всякая действенность, хотя она и не происходит через их посредство каузально. Вся совокупность ориентирования в мире создает как бы пространство деятельности в мире, с которым соотнесено своеобразие деятельности как технического устроения (technische Veranstaltung), как заботы и воспитания, как политической деятельности. Действие не только обусловлено знанием о вещах, но имеет свой исток в сознании действительности, которая есть оно само.
     
Следует теперь отдать себе отчет в границах целесообразной деятельности в этих трех направлениях:
     
Техническое создание видит разницу между миром, который не может изменить никакая деятельность (миром как совокупностью законов природы), и миром, находящимся в его теперешнем состоянии, который при знании законов природы может быть в частностях (im Einzelnen) организуем (gestaltet) согласно целям в различных направлениях, определяемых нашим выбором. Я вижу мир, как он есть, и вижу, что я могу изменить в мире, именно потому и настолько, что и насколько я знаю его, как он есть. Я признаю существующее вопреки мне как временную или принципиальную границу моего возможного делания (meines Machenkönnens). Возможному деланию соответствует определенная и обоснованная возможность предсказания неизбежных событий, к наступлению которых я в таком случае могу приготовиться.
     
Границы техники - это:
     
а) То, из чего я что-то делаю, должно быть дано. Произведение из ничего и perpetuum mobile совершенно невозможны;
     
б) Есть непереходимые количественные границы, например, скорость света, количество данных веществ и энергии, размер машин, которые можно построить из определенного материала по определенной модели;
     
в) В своем существовании я связан границами жизни, как биологической действительности, границами температуры, поступления пищи и кислорода, атмосферного давления, возможностями сна. Поэтому при всей своей технической деятельности я должен сохранять для себя все эти условия возможности жизни, или - в мире, который уже не предоставляет мне этих условий естественным образом, - производить их для себя, как непременное условие существования моего малого мира.
     
Границы техники часто обсуждали, порой их неверно проводили, иногда же - отрицали. Однако высказывавшиеся прежде мнения, например, о невозможности воздухоплавательного корабля, имеют совершенно иной характер, чем, скажем, утверждение о невозможности perpetuum mobile.
     
Хотя для решения этого вопроса у нас еще и не имеется каких-либо осязаемо надежных оснований, однако не стоило бы все же утверждать, будто корабль для путешествия в космическом пространстве невозможен (Wenn auch noch gar keine handgreiflichen Anhaltspunkte vorhanden sind, würde doch nicht zu behaupten sein, daß ein Schiff durch den Weltraum unmöglich sei). - Хотя сегодня это и невообразимо, и все же не исключена возможность, что однажды мы окажемся в состоянии взорвать земной шар и пылью развеять его по вселенной. Далее, мы не знаем, ограничены ли мы доступными нам сегодня запасами энергии; уже только освоение энергии атома могло бы невероятно расширить поступление энергии. То, что кажется невозможным, труднее постичь с решительной определенностью, нежели то, что в принципе возможно. Можно нарисовать картину фантастического господства человека в космическом пространстве; никто не знает, что еще возможно для него. Ибо там, где мы не постигаем с убедительной ясностью невозможность чего-то, там остается возможность (Denn wo die Unmöglichkeit nicht zwingend faßbar wird, ist Möglichkeit). Поэтому с философской точки зрения всегда сохраняет свое значение вопрос о границах, к которым, как временным или принципиальным границам, всегда остается привязано техническое умение и техническая деятельность, по самому своему существу отличная от магии, которая была лишь мечтой.
     
Техническое действие в смысле возможности делания имеет свою границу в действительностях жизни, души и духа. Сделать можно только то, что прозрачно для познания, как механизм, и что по самому своему материалу в себе безразлично как нечто абсолютно иное, - в противоположность этому, жизнь, душу и дух хотя и нельзя технически создать, но при известных условиях на них можно технически оказывать влияние. Поэтому существенно удерживать в сознании различение между абсолютным аппаратом (Apparat schlechthin) и тем, для чего аппарат существует. Граница того, что я вообще могу превратить в аппарат и осуществить с его помощью, хотя и составляет границу технического создания, но еще не границу деятельности вообще.
     
Между техническим владением вещами (technisches Beherrschen der Dinge) и свободной коммуникацией экзистенций лежит еще поприще заботы (Pflegen) и воспитания: здесь иное хотя и трактуют еще как объект, однако признают в его самосущности (Eigenwesen). В заботе и воспитании мы ожидаем изначальности от иного, вступаем с опекаемым (растение, животное) в своего рода обиход (Umgang), который без языка представляет аналог вопроса и ответа; в отношении к воспитуемому мы образуем цели и методы воспитания, прислушиваясь к нему и позволяя ему направлять наши действия, хотя сам он о том и не знает (dem Erzogenen gegenüber erwachsen Ziele und Methoden durch ein Hinhorchen und Sichleiten-lassen von ihm, ohne daß er es weiß).
     
Граница этой деятельности установлена, в том числе, в самом ее принципе: Условием целенаправленного целеполагания (zweckhaften Zielsetzens) со стороны того, кто заботится или воспитывает, остается самостоятельность (Eigenständigkeit) иного. Вследствие своих действий он может изменить не только метод, но и самую цель их, заново открывая в них для себя самостоятельность своего предмета (durch neues Offenbarwerden der Eigenständigkeit seines Gegenstandes).
     
Однако остается возможно трактовать как механически используемый материал то, что в себе есть жизнь, душа, дух. Тогда специфическая граница деятельности открывается в силу неадекватности метода материалу в типически обманутых ожиданиях (воспитуемый проявляет возмущение) и в разрушении самостоятельных единиц (живое гибнет, воспитуемый подвергается простой дрессировке). Правда, можно с ограниченной уверенностью утверждать, что репродуцируемые методики имеют определенный успех, более всего - в биологии; в разведении растений и животных деятельность приближается по характеру к техническому действию, но все же и тогда специфическое дарование заводчика отличает ее от чисто технической; всего меньше эта уверенность там, где речь идет о человеке, который, как существо историческое, меняется и сам со всяким опытом, который он переживает и осознает, а потому и не становится устойчивым объектом сам для себя; в его сущности заложено то, что ее познание меняет ее самое непредсказуемым образом.
     
Политической мы называем деятельность, обращенную на волю других людей, поскольку их действия значимым образом участвуют в произведении нашего мира (Wir nennen politisch das Handeln in bezug auf den Willen anderer Menschen, sofern deren Tun an der Hervorbringung unserer Welt relevant beteiligt ist). В этой деятельности пробуждается и образуется воля совместно действующих, и противодействуют противнику, т.е. заключающемуся в некоторой воле сопротивлению. Границы этой деятельности - это:
     
а) Необозримость реальных условий и фактического и возможного воления всех вовлеченных в деятельность как ее субъекты и объекты приводит к тому, что возможное и запланированное может всякий раз оказаться бесконечно многосторонним, и что наступающая действительность в целом со всеми ее последствиями всегда оказывается также иной, нежели та, которой кто-нибудь желал достичь;
     
б) Действительность, с которой мы действуем, сама не является окончательной, как некая прочная база, из которой мы могли бы исходить как из некоторого материала; но эта действительность сама ретроспективно делается иной под воздействием тех целей, которые мы ставим перед нею. В отношении к ней я не могу высказать никакого ожидания, которое бы было объективно устойчиво; ибо уже сообщение этого ожидания, осознание грозящих или желательных возможностей изменяет события - изменяет их, может быть, так, что теперь не происходит то, что произошло бы непременно, если бы все это осталось неосознанным;
     
в) Помимо мотивов, доступных познанию психологии и социологии, на этот мир воздействует безусловность экзистенции и духовность идей (die Geistigkeit der Ideen). На них решительно невозможно полагаться, но можно только рискнуть в непрерывном, постоянно обновляющемся и изменяющемся соприкосновении (Fühlung) с ними. Доступные общему пониманию мотивы и рационально объективируемые смысловые возможности имеют своей границей непонятное (das Unverstehbare). Это последнее, как обусловливающий момент, отчасти может быть познаваемо извне в географических, технических, метеорологических, психологических факторах и в ограниченном объеме поддается управлению по типу технической деятельности. Но, с другой стороны, это непонятное, как идея и как экзистенция, есть то, чем нужно овладевать в участии и в коммуникации, а не то, что объективно доступно для сугубо пассивного наблюдения. В политической деятельности я, как свободное существо, из некоторой конкретной позитивности вступаю с другими свободными существами в отношение, которое составляет в одно и то же время границу и исток этой деятельности;
     
г) Политический деятель движется в потоке, который объективно выглядит как последовательность событий, но который в глубине определяется в то же время свободными решениями. Его воля влечет его туда, где собственно принимают решения, и развитие ситуаций может на миг поставить его у руля. Там он может получить возможность направлять движение мира, но, может быть, пусть и никогда не бесследно в объективном смысле, растратить эту свою власть впустую. Или же, действуя, он может делать так, что его жизнь как бы срастается воедино с историческим процессом. Даже в самом благоприятном случае остается сопротивление в собственной среде и в противнике, остается краткость индивидуальной жизни и изменчивость всех ситуаций, так что его собственное дело остается незавершенным и, если продолжается силами других, претерпевает также коренное преобразование.
    
    
     
      
2. Утопия завершенного устройства мира и трансценденция. 
     
     
- Утопическая мысль, будто мир есть нечто целое и может быть завершен как целое, обманом напрашивается у нас чаще, чем мы готовы в этом признаться, как самоочевидная предпосылка, так что мы отказываем ей в согласии только там, где эту мысль внятно высказывают вслух. В принципе мир, пусть и не действительно при нынешнем состоянии нашего знания, все же обозрим, как полагают тогда; поэтому необходимо только, насколько это в наших силах, правильно устроить мир на основе завершенного познания и на основе всеобщезначимого идеала. Пусть это и бесконечная задача, но это в принципе возможная задача, как истинная идея. Мы хотели бы тогда отменить смерть, или сделать ее, по крайней мере, безразличным и безболезненным угасанием в том самом преклонном возрасте, когда даже и воля к существованию уже ничего не волит. Мы хотели бы тогда отменить борьбу и навсегда привести человечество в некоторое окончательное состояние при помощи совершенного порядка устройства его заботы о собственном существовании. Мы хотели бы техническими средствами овладеть миром и осмысленно и однозначно направлять всякое движение вещества в соответствии с волей человека.
     
Смысл этих мыслей неистинен, поскольку, во-первых, всякая деятельность терпит крах из-за своих границ, а во-вторых, мир не является обозримым не только фактически, но и в принципе. Ибо всякое познание и действие пребывает в мире, оно никогда не обозревает весь мир и не господствует над ним, разве только в собственном воображении.
     
Эта мысль, как идея бесконечной задачи правильного устроения мира, бывает каждый раз истинной в отношении к ограниченным явлениям в мире, но не в отношении к миру вообще, которого, как возможного предмета и возможной цели, и не существует.
     
Если бы совершенное и окончательное устроение мира было осмысленной целью существования, то как имманентное исполнение оно было бы абсолютным бытием. Трансценденция была бы взглядом в абсолютное ничто. В таком случае была бы непостижима, и даже была бы лишь бессмыслицей и обманом, та абсолютная деятельность, которая выступает в явлении как трансцендирование возможной экзистенции в существовании к самой себе в достоверном сознании некоторого бытия. Ибо целесообразная деятельность постижима в своей цели и оправдана своим успехом; конечная цель стабильного и совершенного мироустройства, как знаемая цель, могла бы поэтому дать достаточный объективный масштаб и смысл всякой деятельности. Но безусловная деятельность совершается только в среде целесообразной деятельности, не будучи достаточно определена и обоснована самим целями этой последней; в успехе или неудаче она не находит окончательного критерия своей истины, но предстоит своей трансценденции, как подлинному бытию.
     
У границ целесообразной деятельности в мире открывается возможность такого бытия, которое как являющееся существование в мире удостоверяется в самом себе через трансцендирование по ту сторону всякой цели как конечной цели.
    
    
     
      
3. Пример: терапия в медицине. 
     
     
На примере обращения врача с больным можно прояснить теоретические и практические границы ориентирования в мире, которые показывает нам всякая деятельность в обращении с людьми. Терапия заключает в себе обширную сферу от технического оказания помощи путем наложения повязки вплоть до так называемой психотерапии. Под общим названием «терапии» оказывается соединено разнородное, где одно служит границей для другого.
     
а) Больное тело, как и все живое, существует благодаря многосложному механизму, функцию которого можно раскрыть методами физиологии, а его субстрат - физическими и химическими методами, однако всегда лишь отчасти. Поскольку в этом механизме случаются нарушения, в ряде случаев удается технически вновь привести его в движение, подобно некоторой машине, - хотя каждый раз лишь при содействии жизни. Хирургические операции устраняют механические препятствия, создают новые механические возможности, удаляют субстанции, выделяющие опасные вещества, или оказывают уничтожающее действие вследствие своего роста.
     
Потерю жизненно необходимых веществ восполняет поступление этих веществ в организм в форме препаратов и т.д.;
     
б) Но только тело, как жизнь, впервые порождает свои механизмы. Хотя жизнь как таковую нигде не удается постичь вполне, однако способы проявления ее закономерностей отчасти доступны наблюдению настолько, что определенные ожидания оказываются в частном случае обоснованными. За этой жизнью мы ухаживаем, лечим ее, раздражаем ее физическими и химическими воздействиями, представляющими собою в то же время планомерное изменение условий окружающей ее среды, - в ожидании, что жизнь будет изменяться в желательном для нас направлении. Таким образом, на основании общих эмпирических познаний, мы лечим тело как жизнь известными нам средствами согласно объективным целям. Но при технических операциях с ним остается риск, обусловленный тем, что в то же время мы имеем здесь дело со всегда отчасти непредсказуемой жизнью (um das nie ganz berechenbare Leben). В любом лечении, обращающемся на самую жизнь, всякое наше действие будет и останется попыткой - в том принципиальнейшем смысле слова, что его приходится изменять с минуты на минуту, смотря по его действию. Уже в той технической деятельности, которая держится пределов неорганического мира, необходимо не только мышление и расчет, но наряду с ними - и искусство, проявляющееся в синтетическом планировании на основе предсказуемостей (Berechenbarkeiten); в специфически биологической деятельности получает значение другое искусство, которое со своим, никогда до конца не рационализируемым, зорким пониманием живого, основывается на инстинкте чуткости к самой жизни (die mit einem nie restlos rationalisierbaren Blick für das Lebendige sichauf einen Instinkt des Erfühlens des Lebens selbst gründet). Эта способность, развитая у разных людей в чрезвычайно различной степени, лишь изредка достигает исконной уверенности у прирожденного врача.
     
Кроме того, жизнь человека не является чисто объективной, как жизнь животного, - но составляет одно с доступной пониманию душой, которая так же точно зависит от тела, как и сама, со своей стороны, определяет его. Но постижение души - это опять принципиально новый род деятельности, пользующейся коммуникацией врача с больным и принимающей многие формы, требующие принципиального различения:
     
в) Больного совершенно безличным образом признают в качестве самостоятельного разумного существа, желающего знать о том, что происходит (im Gange ist) с его телом. Врач, на основе своих знаний, дает рациональное сообщение о результатах своих обследований и их значении в применении общего знания к телу больного как частному случаю. Это знание он представляет без каких-либо оговорок, таким, как оно представляется ему самому, предоставляя его самостоятельному и свободному другому для применения и внутренней переработки.
     
Здесь, однако, возникают трудности. Другой человек не пребывает в отвлеченности от своего телесно-витального существования; он воспринимает то, что услышал, соответственно своим собственным мыслительным навыкам и привычкам, а кроме того, присущему ему способу пугаться. Понимание им своей болезни оказывается небезразличным для самого телесного существования. Знание и настроение, ожидание и опасение, наблюдение и мнение человека оказывают необозримо разнообразное влияние на жизнь его тела. Врач только предполагает, будто обращается к некоторой отвлеченно для себя существующей личности, свободно противостоящей своему собственному телу, которое, в свою очередь, функционирует само по себе как здоровое или больное тело. Своими сообщениями врач воздействует на само это тело; и только в идеальном предельном случае бывает так, что свободная личность может, несмотря на делаемые ей сообщения и на основании поступающих к ней знаний, невозмутимо и по собственной воле оказывать исключительно благоприятное витальное воздействие на собственное тело.
     
К этому присоединяется, во-вторых, то, что способы знания в большинстве случаев остаются неизвестны ни врачу, ни больному. Что является лишь вероятным; каковы основания знания, какие существуют возможности; недостоверность и относительность общего представления о жизни, которым человек располагает как чем-то самоочевидным; - всего этого ни тот, ни другой не различают. Они принимают за мнимое знание и за нечто неизбежное то, что еще заключает в себе, однако, совершенно определенные аспекты относительности.
     
Только тот, чья душа способна критически удерживать в витании нерешенности объективное знание, при всей однозначной вере в подлинную науку не впадать однако в суеверное поклонение науке, может остаться господином своего знания. Только тот, кто, вместо того чтобы хвататься за соломинку, видит еще в мнимо неизбежном присущий всему эмпирическому остаток проблематичности, кто привык смотреть в лицо опасностям как возможностям, в состоянии будет, несмотря на эти опасности, сделать планируя для будущего то, что разумно обосновано, и жить в настоящем перед лицом возможной или наверное грозящей гибели (planend für die Zukunft zu tun, was sinnvoll begründet ist, und angesichts des möglichen oder sicheren Untergangs gegenwärtig zu leben).
     
Страх болезни и нередко трудно преодолимая потребность врача видеть объективной также и свою нужность и важность, соединяясь, приводят к нескончаемым тратам времени и сил на терапевтические меры, которые, будучи сами по себе безразличны или даже вредны, оказывают благоприятное действие на больного только 13 суггестивном смысле, или потому, что создают у него удовлетворение от того, что вообще что-то делается. Это - порочный круг между врачом и пациентом: Врач ограничивает свое сообщение в одобренной больным авторитетной форме. Предпосылкой этого негласно выраженного врачу одобрения служит оглядка на страх больного, а также негласное смешение совершенства предметного знания и умения со слепым доверием этим знанию и умению, желательным для обоих партнеров. Страх и авторитет врача взаимно порождают друг друга. Если страх остается не укрощенным, от этого страдает авторитет; врач, при том же уровне объективного предметного знания, теряет уверенность. Но если из-за этой неуверенности он позволит себе уронить маску своего авторитета, страх возрастает вновь - может быть, до огромной силы, - и врач в подобной ситуации становится невозможен. Щепетильность авторитетного врача, в случае если его указаниям не следуют вполне и во всем, и чувствительность больного, в случае если врач бывает не уверен в своих суждениях, взаимно обусловливают друг друга. И тогда в этом порочном кругу может произойти даже такое обращение, при котором больному приходится лечить щепетильность или глупость своего врача, или врачу приходится бороться с принятыми им же самим мерами, чтобы избавить больного от его страхов. Вследствие этого круга оказывается возможно, что один врач склонен сделать болезнь содержанием жизни своего больного, а другому всего важнее то, как сделать самого себя ненужным для больного и тем самым разорвать этот круг. Невероятно разнообразное по формам развитие, все абсурдности в действительной терапевтической практике, в которой истинная и обоснованная рациональная помощь больному составляет при всем величии только незначительный анклав, оказывающий, впрочем, поразительно сильное действие, издавна приводили к тому, что врач начинает воздерживаться от того, чтобы открыто говорить о своих находках и мнениях, и начинает положительно «лечить» душу больного:
     
г) Теперь с точки зрения медицинского знания будто бы оказывается возможно увидеть больного как целое из тела и души. Душевное лечение становится элементом терапии. Больному не только не говорят более начистоту о том, что знает и что думает врач, но каждое слово, каждая мера, каждое действие должно быть отныне в принципе рассчитано на то, чтобы оказать психическое действие на больного. Соответственно известным фундаментальным представлениям о человеке - остающимся большей частью непроясненными, - соответственно условным правилам, традиционным представлениям о желательном, пригодном и о счастье человека, этот человек становится теперь, казалось бы, как некоторое целое объектом врачебного воздействия, в том смысле, что всякий поступок врача должен быть соразмерен как средство для цели. Врач и пациент на самом деле совершенно друг от друга далеки, причем пациенту кажется, будто он чувствует человеческую близость, а врач довел отстранение (Distanzierung) до внутреннего прекращения коммуникации с больным. Ибо врач уже не говорит от своего лица как он сам, но делает себя простой функцией в процессе лечения. Фактически исполнить этого невозможно, поскольку в дело всегда вмешивается субъективность человеческих симпатий и антипатий, и поскольку, прежде всего, сам врач, чтобы оказывать душевное воздействие, должен предстать естественным и витально-присутствующим, что могло бы удаться ему только при исключительном даре жестикуляции и притворства.
     
Объективирование приводит к созданию правил, которые врач использует, как всякие другие правила лечения, хотя они совершенно инородны по смыслу. Так называемая «ошеломляющая терапия (Überrumpelungstherapie)»21, электрический фокус-покус - впечатление от которого при суеверной вере в науку или при суеверии, обращенном против науки, позволяет достигать суггестивного эффекта, - принудительная смена жизненной обстановки, - таковы рецепты этой методики попыток, проб и случайных удач. Эти процедуры, как таковые, имеют ограниченную практическую полезность, хотя здесь и невозможно совершенствующееся развитие и новый опыт.
     
Даже если эти объективации и правила становятся, по видимости, свободнее, проникая, казалось бы, в качестве богато разработанной понимающей психологии во внутренний мир и его подлинные основания, здесь всегда остается та неадекватность, что человека принимают как объект, правда, по видимости в стихии коммуникации, но человек считается здесь не самим собою, а только случаем правила. Здесь складывается современный аналог старинной камере пыток, подвергают ли при этом людей, как во время войны, против их воли фактическому сочетанию невыносимых болевых ощущений от электрического тока, принудительных строевых занятий и гипноза, чтобы излечить их от нарушений нервной системы, или же им - по их собственной или почти собственной воле -навязывают переживания из детства, дикие сексуальные вожделения и тому подобное, утверждая при этом, что отчетливое воспоминание обо всем этом сможет излечить их.
     
Здесь врач снова сознает, что наткнулся на границу и на мгновение в несведущей наивности переступил эту границу. Человек как целое не допускает объективации. Поскольку он объективируем, он есть предмет в ориентировании в мире, но как таковой он также никогда не есть он сам. В отношении к нему как объекту можно действовать путем рассудочного внешнего устроения (Arrangieren) соответственно правилам и опыту. В отношении к нему самому - т.е. к нему как возможной экзистенции - я могу действовать лишь в историчной конкретности, в которой никто не является уже «случаем», но в которой совершается судьба и просветление судьбы. Теперь уже недопустимо более смешивать объективно-предметное в человеке как действительном в эмпирическом смысле, и его самого, как являющуюся в коммуникации экзистенцию. Первое поддается изучению, может быть универсализовано, подведено под правила; но вторая всегда лишь исторична и не знает универсализаций. С первым возможно обращение средствами техники, ухода и искусства, вторую можно разворачивать только в общности экзистенциальной судьбы;
     
д) Поэтому последним средством для врача и больного остается экзистенциальная коммуникация: врач принимает и на себя судьбу своего больного. Теперь он занял новую позицию: релятивизируя все свои прежние методы, он знает экзистенциально изначальное, не допускающее обоснования и сообщения по правилу, умолчание и слово (Verschweigen und Sagen). Больной для него теперь уже и не доступен познанию и лечению, как целое, и не может быть совершенно безлично и безразлично признан отвлеченным для себя существующим лицом и предоставлен затем самому себе. Теперь врач ищет и вопрошает от свободы к свободе, но не стремится ни опекать, ни выдвигать абстрактные требования. Врач ответственно сознает в себе, что он в ответе за умолчание и за слово, - тогда как прежде он или полагал себя имеющим право на безграничную откровенность, когда предоставлял другого ему самому, и перекладывал на другого всю ответственность за воздействие своих слов, совершенно устраняя свою собственную ответственность, - или же, наоборот, полагал себя в полном праве в каждом случае умолчания, поскольку-де больному не нужно знать ничего, кроме того, что непременно необходимо ему для выздоровления, причем свободы другого уже не признавали, более того, врач исходил из предположения, что вполне постигает его. Теперь же умолчание оказывается столь же виновным, как и слово, если умалчивают или говорят просто рассудочно, не зная общности судьбы и историчного сознания. Не только умолчание и слово, но и каждое требование и негласное вменение, всякий вопрос и целеполагание попадает в этот историчный процесс коммуникации двух экзистенций, противостоящих друг другу как врач и больной. Деятельность на основе взаимоотношения цели и средств становится основой и средой. То, что объективно есть лишь попытка, экзистенциально становится риском в процессе общности существования (Was objektiv ein Versuch ist, wird existentiell zum Wagnis im gemeinschaftlichen Prozeß des Daseins).
     
Здесь есть историчное мгновение и созревание. Врач - не техник и не спаситель, но экзистенция для экзистенции, бренный человек рядом с другим человеком, вносящий достоинство и свободу в другом и в самом себе в действительное бытие и признающий их мерилом. Здесь уже нет более окончательных решений, и нет ничего правильного, а есть любовь к благородным существам в нас, которая не есть однако лишь сострадательная любовь к Божьей твари, творящая дела милосердия, не вкладывая в них своей самости, при недостатке подлинного участия - а потому унижая и оскорбляя другого человека (Es gibt keine endgültigen Lösungen mehr, und nicht mehr das Richtige, aber die Liebe zum adligen Wesen in uns, nicht als die nur mitleidende Liebe zur Kreatur, die sich ohne Einsatz des eigenen Selbst karitativ bei Mangel wahrhafter Beteiligung - darum den Anderen herabsetzend und kränkend - betätigt).
     
Если мы окинем взглядом эти направления деятельности врача, которые словно бы случайно оказались собранными вместе под общим именем «терапии», то увидим, как каждое направление наталкивается на свою границу там, где испытывает нарушения оттого, что поперек дороги встает что-то другое, что, в свою очередь, делает возможной некоторую новую деятельность: в сугубо технически-механическом это жизнь, в области жизни - душа, в области души - возможная экзистенция. Но эта последняя ни в какой форме не становится предметом ориентирования в мире, которое в понимающем рассмотрении души достигает крайнего возможного своего предела, однако не замыкаясь; ибо это рассмотрение не исчерпывает человека.
     
Но для деятельности терапевта к этому присоединяется и общая граница: ни один врач физически и экзистенциально не в состоянии постигнуть своих пациентов во всей целокупности этих ясно различающихся направлений. Правда, в своей чисто технически-механической деятельности он вынужден думать о жизни, которая должна помочь ему добиться нужного результата. Достичь этого он может. Но в области жизни он должен думать о душе, которую всегда также затрагивает каждое его действие, каждое его вмешательство. Это уже труднее. Но совершенно невозможно - вступить со всеми своими больными в экзистенциальную коммуникацию. Поэтому деятельность терапевта постоянно принуждена идти на практические компромиссы: «экранируя» все более поздние направления работы, более или менее ограничиваться в мысли и действии только технической и биологической областью. Если речь не идет о таких нарушениях телесной жизни, которые фактически и по мнению пациента мелки и несущественны, но болезнь затрагивает человека как целое, врачу на каждом шагу придется мириться с неадекватностями и страдать от неизбежной неправильности своих действий: он оставляет в неприкосновенности душу - и все же, сам не зная того, воздействует на нее. Он лечит душу и делает формально-предметным то, что, как экзистенция, никогда не может стать предметом. И он видит, что в человеке существенно и даже составляет его подлинное существо то, что пребывает по ту сторону всякого ориентирования в мире: возможная экзистенция. Только при ясном знании и различении он может сохранить искренность и быть готовым к экзистенциальной коммуникации там, где она возможна и необходима ему; тогда он может соблюсти свои границы и не прибегать к мучениям больного, если он не в силах добиться окончательного результата.
     
Для больного же врач - это не машина, которая приносит здоровье и которой за это платят. Каково внутреннее отношение больного к врачу, и чего больной от него ожидает, - это определяет характер развивающейся здесь коммуникации. Воля к авторитету и убедительной достоверности, слепое стремление помочь и слепая вера в окончательную возможность этой помощи, становящийся абсолютным страх принуждают врача к тому, чтобы в любом случае что-то предпринимать терапевтически, чтобы «лечить» больного, не думая о его экзистенции, чтобы сжалиться над больным в простом сострадании милосердия, - и при этом неизбежно презирать его. Но ясность и обдуманность сознания пациента, и его оправданное желание, чтобы его лечили рационально, без опоры на теорию и предрассудки и на простые привычки, принуждают врача к тому, чтобы дать ответ и обосновать свои действия, а нередко и даже большей частью к тому, чтобы вовсе ничего не делать и ограничиться одним наблюдением. Анекдот об Аристотеле, который ответил своему врачу на его предписания: «я так и сделаю, если ты сообщишь мне основания своих предложений, и я пойму их»22, характеризует эту позицию так же точно, как обоснованное, отнюдь не только спонтанное желание врача и больных обращаться в неясных ситуациях за консультацией к другому врачу и свободно обсуждать положение дел. Здесь врач так же перестает быть авторитетом для больного, как там он должен был оставаться авторитетом против своей воли. Только в этом случае утраты авторитета открывается возможность для экзистенциальной коммуникации.
     
Действительность показывает нам намного более разнообразные отношения между врачом и пациентом, но немногого сказанного выше достаточно, чтобы сделать понятным читателю утверждение, что сам врач является судьбой для своего больного в том смысле, что больной отчасти сам собою вызывает эту судьбу, отчасти же преднаходит ее как встречающееся ему бытие врача.
    
   
   
    
     
Смысл науки
    
    
     
Ориентирование в мире есть наука, поскольку познанное в нем убедительно по замыслу и по критическому методу. Убедительно правильного как такового существует сколько угодно и нескончаемо много; для науки эта правильность еще безразлична; нет смысла желать узнать это правильное как таковое. Но сам смысл науки, коль скоро этот смысл должен непременно иметься там, где страстно занимаются исследованиями, уже не может быть научно доказан. Кто хочет получить ответ на вопрос о смысле науки, и за отсутствием доказуемого ответа отвергнет этот смысл и не станет более заботиться о науке, - опровергнуть того невозможно. Прояснение смысла в фактически совершаемой науке - это только философская возможность. Как объективный мир не закругляется в самом себе и не имеет понятного бытования через самого себя, так и знание о нем не имеет опоры в самом себе; оно указывает за свои пределы. Правда, наука простирается не дальше, чем само убедительное знание, но в то же время наука есть нечто большее. Выяснение этого «больше» приводит не к доказательствам, но к призыву: постичь смысл науки.
    
    
     
      
1. Науки связаны друг с другом в единство знания (Daß Wissenschaften zusammengehören zur Einheit des Wissens). 
     
     
-В древности из целительской практики возникла медицина, из строительства - техника и математика, из мореходства - география. В эпоху перехода от средневековья к Возрождению мастерские и шахты были местом приобретения знаний и открытий. Из общественной жизни античности кристаллизовалось прагматическое знание в виде риторики, политики, юриспруденции. Здесь, как и в задачах современного общества, лежат корни государственных наук нашего времени. Из мировоззренчески обусловленных импульсов возникают особые науки: из гуманизма - филология, из церковной религии - богословие.
     
Так всякое знание возникло из практики особенного существования. Первично здесь желание знать и определенная цель. То же, что науки связаны друг с другом в единство, не составляет первоначальной мысли; только после того как было накоплено знание, философский вопрос объемлет взаимную связанность всякого знания. Тогда знание становится целым в философском космосе, из которого затем вновь отщепляются одна наука за другой, чтобы, наконец, пойти каждая своим собственным путем, по видимости без помощи философии. Последующие частные науки исторически коренятся как в практике, так и в мыслительном конституировании и обособлении из философского мироздания.
     
Знание, - там, где оно остается привязанным к цели и тесноте особенного существования, - не имеет причин задавать вопроса о своем смысле, поскольку этот смысл уже получает практическое исполнение. Знание как знание приобретает значение только благодаря философии и дает себе ответ на вопрос о своем собственном смысле, сознавая свою универсальную взаимную связанность.
     
Знание в практике ищет надежности, чтобы, полагаясь на объективное, фактическое, суметь устроить деятельность согласно рассчитанным ожиданиям. Знание, как удостоверение моего бытия, бытия вообще, отыскивает себя на пути, ведущем за пределы всего действительного и особенного. Надежность всегда бывает лишь партикулярной, ограниченной; в конце концов она подводит нас; кто верит, что в ней есть бытие, того разочарование повергает в отчаяние. Удостоверение же ищет целокупности (Totalität), которая ничего не исключает, но и никогда не может быть с окончательностью охвачена мыслью. Только из подлинного желания удостовериться происходит воля ко всякому знанию, потому что от удостоверения не должна ускользнуть ни одна существенная черта бытия, и из него происходит идея единства наук. Из воли к надежности возникает интерес к знанию, поскольку оно дает эту всегда ограниченную надежность; для философствования надежность есть только ступень.
     
Таким образом, смысл науки связан с единством наук. Без этого единства смысл может быть получен лишь в отношении к партикулярным и техническим аспектам некоторой цели. Поэтому вопрос о единстве - это основной вопрос философствования о смысле науки. На первый взгляд, это единство получают, указывая общие черты всякого знания. Если знание необходимо связано со своим выражением в суждениях, подчиненных законам формальной логики, то это значит, правда, что эти законы, как логическая форма, составляют неотъемлемое условие всякого знания, но склоняет также к ошибочной мысли, видящей истину в суждении, а наконец, и к тому, чтобы характеризовать единство наук формальными, логическими рассуждениями. Это общее еще не есть единство. Этот могучий импульс, влекущий к знанию как знанию, в отличие от овладения отдельными знаниями для особенных целей, из этого общего постичь в понятии невозможно. Он не может возникать из формальных всеобщностей, но может возникнуть только из субстанциального содержания.
     
Другая общая черта - это критическое различение факта и сновидения. Но это различение, прежде всего, не относится ко всему знанию, а помимо того, несмотря на свое фундаментальное значение для эмпирического познания, оно все-таки не составляет сущности единства этого знания. Факт, как таковой, еще не имеет значимости для науки. Но он при любых обстоятельствах может оказаться значимым для метафизического удостоверения бытия. Ибо смысл эмпирического знания получает единство только из постановки вопроса, удостоверяющегося в бытии, каждый раз констатируя: это бытие таково, что этот факт возможен и действителен в нем.
     
Если во всем особенном имеется в виду бытие, если я хочу все знать не из любопытства знать многое, но ради удостоверения бытия в постижении единого, то науки подлинно связаны друг с другом в единстве. В них я желаю знать существование, таким путем, что я совершаю универсальное ориентирование в мире, чтобы приблизиться к бытию. Это означает, что ориентирование в мире имеет свой смысл в единстве наук вследствие того, что приготовляет путь для метафизики. Только метафизика дает знанию, как знанию, опору в некотором объемлющем его смысле.
     
Нельзя отрицать, что отдельные науки процветают именно в технических аспектах, и что некоторые из них конституировались как ограниченный мир науки. В таком случае единство этой науки ошибочно ставится на место единства наук, как, например, в утверждении изолирующихся естественных наук, будто науки о духе -это, собственно, не науки вообще. Здесь абсолютизация ограниченного метода и отдельных предметов совершает узурпацию прав; ибо с такой абсолютизацией негласно и некритически сопряжена наивная метафизика, как мнимое знание о подлинном бытии.
     
Жизнь наук всегда подвижна. Она может сосредоточиться на тех особенностях, которые в данное время считаются существенными; в этом случае оформляются господствующие науки известной эпохи. Она может распасться на бессвязную сумму многих наук. Она может, наконец, слиться и сплавиться в философии, которая отныне одна лишь считается важной. Но науки имеют действительность лишь там, где они стоят автономно в напряженном отношении к философствованию, от которого получают импульс движения. Они живы сознанием смысла, которое может быть подлинным только в отношении к целому знания; иначе это сознание было бы лишь внешним образом соотнесено с целью, и должно бы было рассыпаться.
    
    
     
      
2. Наука и метафизика. 
     
     
- Исторически метафизика, как набросок бытия, неоднократно становилась повитухой при рождении мироориентирующей науки. Атомизм Демокрита стал теоретическим орудием для новейшего естествознания, диалектика Гегеля - для исторической науки; представления Кеплера о космически-метафизической гармонии послужили истоком для его астрономических открытий; метафизика Фехнера заложила основу постановки проблем в его психофизике23. Всякий раз научная мысль отделялась от своего метафизического корня. То, что в качестве объективной метафизики было наброском подлинного бытия и во что верили как в подобный набросок, падает затем на уровень простой гипотезы, как мыслительной возможности, и при растущей опытной верификации возвышается, будучи очищено от всякой метафизики, до степени плодотворной теории. Из метафизического побуждения были созданы категории и мыслительные средства, которые поначалу звучали как словно бы метафизическая музыка понятий (metaphysische Musik der Begriffe), но которые затем были секуляризированы до метафизически бессодержательных мыслей в мире, и испробовали применить их как эффективное средство научного исследования.
     
Это исторически ограниченное и предметно случайное отношение метафизики к науке не составляет подлинного и потому постоянного движения научного исследования под воздействием метафизических побуждений. Именно преодоление этой зависимости в чистоте научного ориентирования в мире сделало по-новому очевидной неизменную и подлинную обоснованность (Fundierung) смысла науки в метафизике.
     
Вот уже несколько веков, как настало время (die Zeit ist reif geworden) для сознательного и строгого отделения убедительного знания как объективного состава ориентирования в мире от метафизических аспектов. Содержание теоретических представлений эмпирического исследователя имеет методическую функцию разве что в качестве гипотезы и отделяется от своего метафизического смысла. Психологически может случиться так, что исследователь верит в объективную реальность этих представлений не в относительном, а в абсолютном смысле, но предметно это безразлично или даже оказывается помехой. Метафизическое побуждение отделилось от предметных содержаний, которые с чистой теорией сделали также возможными чистую технику, освобожденную теперь от всякой недействительной магии. Если первоначальная практика (например, в медицине) составляла целое из технически-целесообразных и магических действий, достигавшее понимания себя в мифических представлениях, - причем объективный успех так часто должен был оставаться недоступным для практики, а метафизика в то же самое время оставалась в плену самого внешнего и конечного, - сегодня достоинство человека как разумного существа видят в способности, во всем, что доступно знанию и планомерному умению человека, вплоть до повседневной жизни, ясно и целесообразно постигать, каково оно само по себе (sachgemäß). Впрочем, и сегодня индивид только благодаря усваиваемому процессу образования делается способным чисто постигать убедительное и фактическое, обладая критическим знанием о способах и границах этого знания. То, что и современная жизнь пронизана суевериями, нервозными страхами, политическими утопиями, слепотой к действительному и нецелесообразным поведением, - показывает нам только, с каким трудом осуществляется научная объективность в личной практике каждого человека.
     
Но там, где осуществилось чистое, научное ориентирование в мире, там выступают следствия, находящие свою истину в том, что они делают возможной экзистенцию, взирающую к трансценденции (Existenz im Blick auf Transzendenz), и без нее оказывающиеся поддельными. Эти следствия таковы:
     
а) Целость (Totalität) картины мира разрушилась. Нет более целого, в котором всему находилось бы свое место, - ни онтологического целого схоластики, ни абсолютизированного целого механистических, органологических и иных особенных категорий и методов, ни гегелева диалектического целого;
     
б) Вместо системы целого остается истинной только лишь систематика, относительные категориальные и методологические порядки. В этом заключается истина как идея. Но есть много идей, и нигде нет идеи вообще, как идеи идей. Идеи есть в нашем мироориентирующем существовании, но нет никакой идеи существования вообще. Как отдельная идея, так и сам мир идей не знает завершения. Все объемлющие порядки, которые, казалось бы, достигают последних границ, опускаются до значения порядков вещей в мире. Система наук и система сфер духа, как наиболее объемлющие порядки, сами суть нечто наименее достоверное и крайне относительное.
     
Это очистившееся ориентирование в мире сохраняет, однако, свое философское основание, как смысл науки, в метафизическом побуждении, не угасающем с этой очисткой науки от метафизики, но только становящимся еще более истинным в своей самодостоверности. Оно скрывается за желанием знать, для которого знание, как знание связано с другими знаниями в единстве наук, потому что во всяком знании оно желает пробиться к границам, на которых затем специфически осуществимо знание незнания (Wissen des Nichtwissens). Тем самым оно, некоторым нарастающе содержательным способом, достигает трансцендирования. В нем экзистенция пытается на пути безграничного ориентирования в мире прийти через сущее к бытию (auf dem Wege über grenzenlose Weltorientierung durch das Daseiende zum Sein zu kommen), движимая вечно неутоленным желанием читать сущее как шифры бытия. Наука, поскольку это слово имеет философский смысл знания в единстве знания, исполняется и совершается не сама собою, но только в том, что экзистенция в ориентировании в мире, будучи отброшена этим ориентированием к самой себе, делается открытой для трансценденции.
     
А потому это ориентирование в мире не остается просто знанием о чем-то, но становится нахождением себя самого в мире (ein Sichselbstfinden in der Welt). Но это означает: в то время как сознание вообще со своими категориями исполняется в соответствующем порядке мира относительно познаваемым (durch die relativen Erkennbarkeiten), экзистенция постигает себя в своей абсолютной историчности в историческом мирового целого (erfaßt sich Existenz in ihrer absoluten Geschichtlichkeit im Geschichtlichen des Weltganzen). Через ориентирование в мире сознания вообще экзистенция обретает пространство для своего метафизического самопросветления.
     
Правда, во всех науках есть чудесный флюид философской значительности, состоящий в том, что исследователя в его исследованиях фактически движет как бы некий миф в действительности: так в биологии, в истории, даже в математике. В наибольшей мере это случается там, где он всецело предается убедительному и эмпирическому исследованию. Но это исследование немедленно переживает срыв и утрачивает сразу и подлинную метафизику, и науку там, где сам этот миф начинают трактовать как предмет рефлексии, и исследование понимают как исследование ради этого мифа - например, как объективное учение о шифрах существования, которые, как тогда кажется, должны стать здесь доступными для сознания вообще. Хотя исследующее ориентирование в мире может возникнуть из метафизики и длительное время поддерживаться в своем движении ею, но оно может стать и остаться исследованием только при условии предметного исключения метафизики из своей сферы. Поэтому возможно, что работы, посвященные историческим, биологическим предметам, предметам точных наук, могут обращаться к нам как философия, хотя сами они не желают ничего и непосредственно не дают ничего, кроме исследования. Это - не смешение, а исполненная смысла действительность науки, сознающей свою принадлежность к единству всякого знания.
     
После этих размышлений имеют силу положения, по видимости противоречащие друг другу: «Осмысленная наука существует благодаря метафизике» (а именно, метафизика отделяет существенное от несущественного, благодаря ей имеется побуждение и цель; она составляет основу науки, не будучи самой наукой), и имеет силу другое положение: «Подлинная наука существует без метафизики» (а именно: наука логически убедительна и остается значимой в своих доказательствах, методах, результатах, как правильное знание, независимо от всякой метафизики). Чем более чисто конституируется ориентирование в мире как наука и чем более чисто оно предметно исключает из своего состава метафизику, тем яснее становится ее релевантность как науки, и в то же время - ее метафизическое значение. То, что ее мифическое значение никогда не может быть доказано объективным образом, - это обосновано в сущности ориентирования в мире, которое остается единственно значимым для сознания вообще, тогда как миф в ней доступен только для экзистенции. Известная всем тайна (das offenbare Geheimnis) - это одна из существенных черт мироориентирующей науки, которая поэтому, будучи пустой и безразличной как безэкзистенциальность одного лишь сознания, может стать готовностью к прыжку для возможной экзистенции. Именно по этой причине сильная и сознательная экзистенция решительнее всего настаивает на чистоте науки как убедительного знания. Как эту свободную от ценностей науку требует и осуществляет как раз наиболее решительно оценивающая экзистенция, так науки, независимой от метафизики, требует экзистенция, исполненная своей трансценденцией. И то, что экзистенция совпадает в этом отношении с требованиями предоставленного самому себе убедительного ratio и его критических притязаний, делает возможным надежный союз с этим последним, но порождает также и замечательную двусмысленность науки: а именно то, что она по масштабам этого ratio может оставаться на одном-единственном уровне в нескончаемом ряду своих сополагаемых достижений, тогда как для экзистенции она оказывается то пустой, а то содержательным незнанием. Поэтому идеал чистой науки хотя и имеет смысл, как идеал арбитра с инстанцией убедительного знания, но он теряет всякий смысл, если этот идеал науки представляется существующим в себе самом по собственному полномочию. Он не может тогда ни создать содержания, ни побуждать к чему-нибудь. Без метафизики остается только произвольность правильного. Неистинный идеал чистой науки, утверждающий замкнутый в себе покой убедительного знания, приводит ко многим смешениям, и прежде всего к тому, что люди принимают вид борцов за общезначимые убедительные правильности, там, где в действительности противостоят друг другу различные убеждения. Эти смешения приводят к тому, что от отчаяния начинают утверждать, что наука готова служить чему угодно, потому что по надобности она все может доказать или опровергнуть. Но это она делает не для критической мысли и не для содержательного исследования, но лишь в бездонном (bodenlosen) софистическом самодвижении пустой рефлексии.
    
    
     
      
3. Смысл науки в специфическом удовлетворении исследующего человека. 
     
     
      
- Между метафизическим побуждением и особенным научным знанием и исследованием имеются промежуточные звенья, представление которых дает нам осознать те способы, которыми наука дает удовлетворение. Смысл науки осознается в классификации, ведущей от самого примитивного практического удовлетворения к той метафизической подготовительной работе, которую мы имели в виду до сих пор.
     
     
      
       
а) Прагматическое удовлетворение. 
      
      
- Удовлетворение заключается не в знании как таковом, а в отдельной от знания цели. Знания ищут не ради него самого, но ради того, что можно с ним предпринять. Не только в воле к технической реализации (воле к господству над вещами, чтобы сделать их полезными), но и в риторической воле к властвованию над людьми благодаря владению аргументами, средствами убеждения и эффектным знанием дела, и наконец, в чисто интеллектуальном разрежении, в простой воле к охвату и знанию вещей в единой системе знания, проявляется воля к власти, находящая удовлетворение себе не в знании, но в применении знания.
      
Вместо этого разделения знания и его применения в более глубоком прагматическом удовлетворении налицо неразрывное единство познания и действия (Einheit von Erkennen und Handeln). Мышление в активности жизни, благодаря которому человек всякий раз понимает себя самого в своей ситуации, но так, что это мышление придает новый вид самой ситуации, имеет ту особенность, что оно не познает некий существующий предмет, а лишь затем использует свое знание, но в теоретической необозримости наличного всякий раз отчасти творит тот предмет, который познает (in einer theoretischen Unübersehbarkeit des Bestehenden jeweils den Gegenstand, den es erkennt, mit schafft). Это так уже во внешней практике жизни, но еще глубже это бывает так во внутреннем развитии индивида. Ни то, ни другое не являются ни чистой деятельностью, ни созерцанием, но при всех отступлениях от вещей, имеющих целью понять их такими, как они есть, и при всей напирающей активности, еще не знающей, куда она ведет, они суть просветляющийся в деятельности, которая есть познание, идеал действенности (ein im Tun, das Erkennen ist, sich erhellendes Wirkensideal). Как та, так и другое преобразуют свой мир своим познанием, и при величайшей возможной объективности напряженность в глубине их делается лишь еще более истинной. Истинно то, что плодотворно, - таков здесь прагматический закон; он сомнителен, если желает выразить всякую вообще истину, но вполне пригоден для характеристики того специфически содержательного удовлетворения, которое мы получаем в знании;
     
     
      
       
б) Привлекательность убедительного. 
      
      
- В противоположность применимости и плодотворности знания, в которых оно одинаково имеется в виду не как знание, исторически и для всякого индивида в его развитии постижение убедительной объективности некоторого содержания знания составляет некоторый рывок в движении сознания. В сравнении с погруженностью в субъективность практики теперь все достоверное, неизбежное, которое, поскольку оно постигнуто в понятии, должно быть признано как значимое всяким другим человеком, проступает перед нами как чистое знание. Критические методы его самопроверки, знание о предпосылках и границах всякого такого рода знания, и даже о степени его недостоверности и вероятности, - все это постепенно становится все более отчетливым исторически и в самообразовании индивида. Эта объективная достоверность, существующая без моего содействия и соучастия, перед которой в принципе угашается всякая форма моей субъективности, составляет, как прообраз всего прочного, один из великих основных фактов человеческого существования. Постижение ее дает всякий раз ничем не заменимое и ни с чем не сравнимое удовлетворение.
      
Убедительное познание, открытое первоначально в среде формальной логичности и математики, было осуществлено в эмпирическом исследовании и привело здесь к появлению знания о законах природы. Вначале эти законы, с большим трудом и удостаиваясь презрения от всех тех, кто полагал себя обладающим всеобъемлющей картиной мира, изучали на предметах, которые не имели никакого значения для нужд существования. В сравнении с этой достоверностью прежнее знание представлялось подобным сну и произвольной фантазии. Преследуя нечто действительно значимое, ученый думал, что только теперь он познает мысли Бога, которые лишь обманчиво являлись в прежних назидательных истинах и недоказуемых видениях.
      
Изучение законов природы само по себе не движется в первую очередь прагматическим мотивом: savoir pour prévoir pour pouvoir24 (Конт), но результаты этого изучения сразу же оказались практически применимыми так, как никто не предвидел. Надежная применимость и убедительное знание стали отныне взаимосвязаны. Без прагматических мотивов не началось бы развитие техники, которое хотя и преуспевало на основании некоторого исследования, но которое само лишь благодаря социологическим возможностям в их специфически пригодной для этого констелляции приобрело присущие ему сегодня гигантские масштабы в сотрудничестве бесчисленного множества открывателей и изобретателей. Они могли работать только потому, что прежде огромное колесо этого развития науки было - всегда удивительным образом - по совершенно иным мотивам приведено в движение ее подлинными творцами.
      
Удовлетворение, доставляемое убедительным в известного рода объективности, повело к недоразумению (Mißverstehen): к смешению истины вообще с убедительной правильностью, а потому к тенденции, силой которой признание убедительного поглощало в себе всякое удовлетворение от знания. Но хотя убедительное есть, бесспорно, неопровержимый краеугольный камень ориентирования в мире, столь же бесспорно то, что оно имеет и свои границы. Дело не только в том, что нам доступен только некий мир в мире, но не сам этот мир как целое убедительного знания; но и убедительное знание как таковое могло впоследствии принести разочарование. То, что восхищало в первом открытии, становится нескончаемой возможностью все новых правильностей. Оказывается, что уже в самых простых познаниях, если они доставляют подлинное удовлетворение, присоединяется нечто большее (ein Mehr hinzukommt). Все это отыскание и открытие и узнавание столь удовлетворяет нас не одним только убедительным знанием, хотя и никогда не бывает удовлетворительным без него, - но благодаря объемлющему целому, в котором имеет свой содержательный смысл отдельное открытие. Но само это объемлющее, которое как таковое мы не знаем ни убедительно, ни предметно, но которое проявляется лишь во всякого рода порядках, началах, единствах и систематиках, остается идеей;
     
     
      
       
в) Удовлетворение от идеи. 
      
      
- Прозрение необозримого до сих пор множества феноменов в их принципе или правиле подчинено некоторой идее единства. Знание прирастает не только благодаря внешнему накоплению, но оно также упрощает. Это упрощение не знает конца. Самые всеобъемлющие теории, - всего замечательнее это в физике и химии, - никогда все-таки не превращают свой предмет, как целое, в некий прозрачный для мысли механизм, но остаются шагами на пути, направляемом бесконечной идеей единства, и через обнаруживающиеся всякий раз несогласованности вызывают следующие шаги. Но то, что в этом движении совершается прогресс, указывает на то, что эта идея единства есть не только методически действенный инструмент исследования, но что в самой природе вещей заложено то, чего мы в бесконечном приближении ищем при посредстве этой идеи, «как если бы», говорит Кант, «повсюду до бесконечности обнаруживалось систематическое и целесообразное единство при величайшем многообразии»25. Единство всякой идеи действительно не как объективно наличное или тем более убедительное, но как искомое единство. Она есть не единство, которое подвергается раздвоению, но множество, влекущееся к единству. Это единство идеи никогда не есть лишь формальное единство, но всегда содержательно. Причастность идеям означает новое удовлетворение, составляющее смысл науки, и служит истоком для различения существенного и несущественного в пределах убедительного вообще. Идея, как субъективность, есть побуждение, в силу которого приступают к поиску, и которое знает известное удовлетворение в каждое мгновение, когда что-то находят. Это последнее удовлетворение больше того, которое находят в играющем разгадывании загадок, потому что идее присуща специфическая объективность, придающая пробу подлинности (Gehalt) всякой находке;
     
     
      
       
г) Созерцательное удовлетворение. 
      
      
- Присутствие при вещах мира, как желание знать фактическое в исполняющем восприятии -это путь к специфическому удовлетворению (Das Dabeisein bei den Dingen der Welt ist als Wissenwollen des Tatsächlichen in der erfüllenden Anschauung der Weg zu einer spezifischen Befriedigung). Правда, охота созерцать (Schaulust) и охота мыслить (Denklust), как простое любопытство, может впасть в ненасытимое беспокойство, но самому присутствовать в вещах, вместо того чтобы просто абстрактно знать о фактах, все равно что впервые найти себя в мире. Мир расширяется и углубляется, он словно бы распадается, и мир говорит на своем загадочном языке, отдельные звуки которого - факты.
      
Правда, сам факт не есть без труда достающееся, как бы мертво лежащее перед нами нечто. Я могу очень долго смотреть и все же иметь в сознании лишь расплывающиеся содержания, не умея довести до сознания ни одного факта. Факт открывается для меня только во взаимосвязи артикулированного мышления в созерцании. Простое называние внешнего факта еще не становится элементом действительного ориентирования в мире. Ибо факты сами по себе не доставляют удовлетворения, если они не являются ни доводами в познании, ни шифрами бытия, но остаются немыми для нас. Это бессмысленные в своей изолированности факты, с которыми я ничего не могу сделать. Только факт, постигнутый во взаимосвязи познания, открывает некий мир; только факт, говорящий со мною как выражение подлинного бытия, приковывает меня в такой же мере, в какой я сознаю, что этот факт расширяет мое собственное существование. Однако же факты уже и как таковые заключают в себе некий элемент непреходящего: они есть, даже если они и не истолкованы, но только возможность истолкования делает их стоящими фиксации фактами. Они сами, в своей нескончаемости, обладают все же собственным бытием для себя. Я противостою им в своей позиции, желающей эмпирически знать существование как простое так-бытие, потому, что оно есть. Ибо все данные познания становятся в своей фактичности возможными отправными точками для скачка к трансцендированию, поскольку они предстают сознанию как существенные в некоторой пограничной ситуации. То, что действительность как действительность касается меня, - это почтение к действительному (Respekt vor dem Wirklichen) имеет основание единственно лишь в метафизической интенции, для которой все действительное, - и, возможно, только оно, - может быть шифрописью подлинного бытия. Есть любовь к бытию, направляющая движение познания действительности в природе и истории. Есть боязнь, отыскивающая границы действительного, аномальное, далекое, больное, потому что оно действительно и как такое должно быть знакомо нам.
      
Эта тяга к созерцательному удовлетворению от фактичности как таковой называется эмпиризмом. Однако чаще, чем эта открытая готовность видеть, осуществляющаяся в удивленном примечании все нового и нового, которое сопоставляют и сводят воедино с уже полученным прежде, встречается видение вещей по привнесенной схеме, сжатие мира в ничтожный агрегат знаков-примет полезных действительностей. Способность овладевать фактическим в преданности каждой отдельной действительности сопряжена с живым присутствием здравого сознания, но ей всегда угрожает опасность от наклонности интеллекта подводить факты под имеющиеся понятия.
      
Эмпиризм кажется чем-то самоочевидным, но он отнюдь не так легко доступен. Его распространенность обманчива. Ибо, как популярная установка, эмпиризм есть лишь догматический эмпиризм, не свобода взгляда, но застывание положительной науки, превращающейся в непонятый и подавляющий авторитет. Это суеверие фактичности не видит факты как полноту действительности. Оно есть бедный содержанием способ утверждающего изречения (gehaltarme Weise behauptenden Sagens), а не достижение сознания фактического; оно закрывает нам кругозор, не будучи открыто вещам. Знание о фактах лишь тогда бывает знанием, когда его получают на основе собственного созерцания истоков; знание хочет, чтобы знающий отвечал за него сам. Вместо этого догматический эмпиризм нарушает границы знания, замыкаясь в то же время от фактически доступного знанию. В пустой вере в техническое всемогущество он обыкновенно связывает себя с техническими целями. Вместо удовлетворения сознания в открытости его для полноты фактического, сознанию грозит опасность отчаяться найти смысл науки. От этого отчаяния, приходящего вслед за тупой созерцательностью, которая в порядке возмещения движет в себе лишенное опоры интеллектуальное знание понятий, возникают враждебные фактам и науке мечтания (Schwärmen) и готовность принять любое суеверие.
      
Поэтому всегда остается задача: вновь обрести то, что было утрачено в ходе популяризации эмпиризма, - синтез эмпирической науки с трансцендирующей ее философией, осуществляющийся не как умственная комбинация научных результатов, но как философия в науке;
     
     
      
       
д) Граница удовлетворения. 
      
      
- Все виды удовлетворения от науки, представляющие собою промежуточные звенья между особенным знанием и метафизическим исполнением, остаются преходящими, поскольку они все могут замкнуться в самих себе, лишь утрачивая действительное, которое им приходится забыть. Тогда они на мгновение кажутся покоящимися в себе самих, но как только дает себя знать их относительность, они вновь оказываются перед вопросом о смысле науки, как вопросом о ценности истины.
      
Чем более выраженно в них достигает насущной действительности некоторое знание, тем решительнее они, как ступени, оказываются возможностями, которые могут быть трансцендированы.
     
    
    
     
      
4. Ценность истины. 
     
     
- Вопрос о том, имеет ли истина ценность, или же знание в конечном счете оказывает разрушительное действие, - очень старый вопрос. Кто умножает познание, умножает скорбь; знание расслабляет деятельность; сознание повергает в страх и препятствует естественному ходу процесса жизни; овладение познанием есть грехопадение. Так или подобно этому говорили нередко. Здесь утверждают уже не бессмысленность науки, выдвигая просто положение: не стоит знать, - но само знание видится как некий рок. При этом имеют в виду убедительное знание, неотклонимо существующее как нечто чуждое мне; я должен признать его, потому что не могу уклониться от него; оно кажется одновременно и самой прочной, объективной опорой, и неустранимым, уничтожающим меня своей необходимостью бременем; в силу первого оно кажется заманчивым, в силу второго - подавляющим меня своей тяжестью.
     
Это сомнение в ценности всякого знания разворачивается и далее: во-первых, оно ставит под сомнение прочность знания и отрицает его возможность; затем, оно усматривает в знании основание безрадостности человеческого существования; и наконец оно утверждает, что знание разрушает то, что оно познает.
     
Первое обвинение гласит: знание обманывает, ибо ведь на самом деле мы ничего не знаем. Всякое знание сомнительно. А потому результатом желания знать бывает отчаяние, признающее, что мы ведь ничего знать не можем. Мы исследовали, чтобы знать достоверно. Но в конце исследования мы стоим перед пропастью, лишились наивного обладания своим бытием и не имеем достоверного знания. Желание знать, говорят тогда, ведет к тому, что характеризуют как скептицизм и нигилизм.
     
Это обвинение возникает из ложной предпосылки, а именно, из смешения понятий об истине: мы желаем иметь всю истину в форме объективного убедительного знания, и тогда мы в самом деле вынуждены отчаяться в знании, ибо никакое убедительное знание не бывает безусловным, но каждое знание вместе со своими предпосылками относится в каждом случае к чему-то конечному в мире. Однако с точки зрения экзистенциально обоснованных понятий об истине убедительное знание есть только путь. Если мы превращаем убедительное знание в цель, чтобы иметь в нем свою опору, если, тем более, мы желаем, чтобы это знание давало нам миросозерцание, то мы должны испытать отчаяние, ибо отчаяние это заключалось уже в ложных требованиях к убедительному знанию. Знание, как предполагают здесь, должно дать то, чего в нем не заключается, и в то же время мы уклоняемся от тех требований, которые оно предъявляет.
     
Второе обвинение, гласящее, что знание есть основание безрадостности и безнадежности жизни, видит в знании источник разрушения для естественной установки человека в его чувстве существования. Стремление все знать, которое считается обычно чертой достоинства человека, считается здесь высокомерием, губящим всякую радость жизни. Как человек порою может думать о постигающих его действительностях: «О, если бы я этого все-таки не знал», - так же здесь оценивают знание вообще. Только забывая, можно радоваться, жить можно только, если предаваться иллюзиям. Как индивиду нужна его частная ложь о жизни, так же, говорят в этом случае, духовные движения, в которых мы живем, нуждаются в своих иллюзиях. То, чтобы человек отставлял в сторону неудобные факты и все обременяющее его знание, и чтобы в случае опасности он крепко держался за некое мнимое знание, считают здесь условием жизни. Индивидам нужна ложь об их жизни, духовным движениям масс нужны их иллюзии.
     
Это обвинение справедливо, поскольку оно утверждает, что знание затрудняет жизнь (das Wissen das Leben schwer mache). Для отдельного человека определенное знание может стать невыносимо и может фактически погубить его. Но само это обвинение предполагает суеверие знания (Wissensaberglauben), для которого знание получает абсолютный характер, неподвижно наличествует как простой результат и, в принципе, распространяется на все. Однако убедительное знание всегда партикулярно и относительно. Не может быть, например, абсолютно достоверных прогнозов. Но если прогноз относится к событиям, зависящим в том числе и от человеческой деятельности, то само мышление и высказывание прогноза становится фактором, который, смотря по конкретной ситуации, может даже вызвать это событие или воспрепятствовать его наступлению. Кто имеет претензию, что желает знать то, что доступно знанию, тот может делать это, в действительности, лишь если он желает знания методически (mit Methode), со знанием источников возможных ошибок, и если он, при неизменно присутствующем факторе недостоверности, может сказать перед лицом грозящих прогнозов: «Водружу у могилы надежды стяг»26; пока, наконец, для обреченности на смерть не улетучивается всякое решение, оставляя окончательное бессилие, которое неизбежно не может уже оставаться в объективной надежде, но взрывает ее в экзистенциальном принятии-на-себя (im existentiellen Aufsichnehmen). И все-таки в еще сохраняющем жизненную силу существовании знание редко оказывается поставлено перед альтернативой: знать или не иметь возможности знать; скорее, имеющее значение для существования знание обыкновенно бывает лишь более или менее вероятным знанием. Само знание всегда находится в движении, и вместо того чтобы застывать в покое, остается в вечном вопрошании к самому себе. И в этой своей критической форме знание тоже затрудняет жизнь, делает ее в крайних случаях даже невыносимо трудной. И уже экзистенция решает, чего она хочет: сохранить ли покой в отсутствие знания или рискнуть на самые крайние пограничные ситуации. Этого ни от кого нельзя требовать, никому нельзя и запретить этого. Но знание может не только разрушать, оно так же точно может привести экзистенцию к ее собственной глубине, приводя ее к ее истинной трансценденции.
     
Ибо настоящий порок этого обвинения заключается в том, что оно выдвигает против знания, как знания, утверждение, которое, как таковое, отнюдь не является убедительным знанием. Это утверждение имеет абсолютизирующую форму, утверждающую в общем и в целом то, что может быть значимо в единичном случае и в распространении на все случаи имело бы только относительную значимость.
     
И наконец, то, что знание будто бы разрушает, - счастье непосредственного существования, - само столь многозначно и сомнительно, что это обвинение, чтобы оно могло устоять как познание, должно было бы знать, что же именно оно желает защитить под именем этого счастья. Скорее, после того как мы решимся испытать тяготы знания, начинается такое бытие, которое в смысле действительно бывшего мы только по ошибке можем помыслить как утраченное.
     
Третье обвинение гласит: анализ (das Analysieren) жизни и переживания, мотивов и целей уничтожает само анализируемое.
     
В конце концов верно, прежде всего, что жизнь есть «не что иное, как» - и далее, кому как больше нравится: воля к власти, половое влечение, жажда существования и т.д. А потому требуют сохранения здоровых инстинктов, желают прекратить анализ, особенно психологический и социологический анализ. Рефлексия, говорят тогда, превращает все, к чему прикасается, в нечто такое, ради чего не стоит стараться. Она подрывает основы подлинного самосознания, обнаруживая за каждым сознанием нечто иное и никогда не достигая сути вещей.
     
Это обвинение относится к особому способу знания; утверждение, что анализ уничтожает анализируемое, справедливо только по отношению к иллюзиям. Это обвинение слишком многого ждет от знания, получаемого путем анализа, и с ложной верой смотрит на его результаты; анализ всегда строит лишь набросок возможностей и типов, с которыми мы приступаем к действительностям, никогда, однако, ими не исчерпывающимся. Таким образом, обвинение предполагает нечто невозможное; поскольку анализ вовсе не достигает того, что он якобы уничтожает, он не может быть убедительным знанием о некотором сущем, которое подлинно есть. Есть такая в самом замысле неправдивая аналитика, которая на самом деле есть лишь уклонение от свободы; человек хотел бы удостовериться на пути, лежащем через некоторое знание, в том, что действительно только через свободу из собственной вовлеченности как экзистенции, но никогда не как то, что мы можем найти в данном. Анализ не проникает до меня самого. Разочарование несправедливо выдвигает упреки в адрес знания. Просветляющий анализ имеет экзистенциальное значение, но он не может ни создать, ни разрушить бытие как возможную экзистенцию. Он остается в стихии явлений как подлежащих объективации.
     
Сомнению в ценности знания нельзя просто противопоставить утверждение о его положительной ценности. Там, где воля к знанию безусловна, там в ее оправдание ничего говорить не нужно. В самом деле, нет нужды знать, куда еще поведет нас знание. Возможность знать и знание - это наша судьба. Отменить ее мы не можем. Мы можем только выбирать: исполнить ее или уклониться от нее.
     
Возможно ли уклонение при подлинности экзистенции - это еще один вопрос. Есть ли смысл соединять убедительное знание с понятиями об истине «идея», «экзистенция», «трансценденция» под общим именем «истины»? Доказать это невозможно, ибо такое доказательство оставалось бы лишь в рамках убедительного; но идея, экзистенция и трансценденция не являются сущими предметами в мире. Я достигаю их только в просветлениях косвенного осознания.
     
Однако то, что в языках мира слово «истина» тысячелетиями употребляется в столь различных смыслах, служит нам указанием на внутреннюю взаимосвязь. Истина экзистенции становится неуверенной в себе, если она обходит убедительное знание или погрешает против него. Есть своеобразный пафос в словах: sapere aude27, безусловность желания знать, которая однако не может быть выведена из достоинства простой правильности. Первоначальное желание знать есть риск, потому что за ним следует опасность отчаяния. В неограниченном знании я смотрю в лицо действительности, перед которым могу окаменеть. То, что просветляется в пограничных ситуациях, только познанием постигается во всей полноте его действительности. Великий и страстный исследователь - если бы его спросили, какой смысл имеет для него наука, - мог бы, вероятно, ответить, что нужно посмотреть, что может выдержать человек. Обходить убедительное знание - это предательство по отношению к истине, лежащей еще глубже. Убедительное знание -это форма, в которой наше существо осознает налично существующее во всяком его виде. Без сопротивления этого знания свобода не может обрести существование и принуждена бывает оставаться бессодержательной.
     
Не только из закона противоречия, не только из желания признать убедительно верное проистекают слова, которые, как некую тайну, произнес, умирая, Макс Вебер: «Истинное - это истина». В них точно выражено целое истины, в котором это убедительное знание заключено как путь к ней. Только с истиной я стою и падаю, как экзистенция, и только из нее может получить свой производный и вторичный пафос убедительное знание науки.
     
Тот колышек, к которому можно прикрепить науку, чтобы она наверняка получила возможный для нее смысл, невозможно отыскать в мире посредством ориентирования в мире. Экзистенциальная значимость ориентирования в мире заключается в том, чтобы знание прекратилось и чтобы, перед бездной ничто, для экзистенции открылась возможность трансцендирования. Знание не дает окончательного удовлетворения. Но знание - это путь, по которому экзистенция может прийти к самой себе: между тем как в ориентировании в мире она стремится к знанию, смысл науки в конечном счете зависит от того, из чего экзистенция приготовляет для себя возможность трансцендировать мир.
    
   
   
    
     
Трансцендирование по ту сторону мира (Transzendieren über die Welt)
    
    
Никакое знание не существует законченным само по себе. Повсюду есть некий остаток как граница. То, что я мыслю и познаю, заключено в специфических категориях, но оно не абсолютно. Ничто не есть первое, и ничто - последнее и предельное. Все в мире находится между этими воображаемыми полюсами. Что бы в мире я ни постигал - механически проницаемое или интуитивно наличное, аппарат или жизнь, рациональную идею цели или бессознательную мотивацию, предсказуемое или неопределенное и возможное, все есть нечто особенное, ничто не имеет основания в самом себе.
    
Если я хочу знать что-то о мире как целом, то я должен высказывать суждения, в которых я высказываю нечто обо всем или о бесконечном как о реальном существовании. Но этого существования для меня нет, потому что я никогда не могу привести его, как предмет, в исполненное сознание. Высказывания о нем запутываются в неразрешимые противоречия.
    
Во всех своих исследованиях я обращен к миру. Мир есть объемлющее в осязаемом настоящем, и то, что налично для меня в частности. Но мир не есть абсолют. То, что являет мне себя в мире, хотя и не есть сам мир, но есть в мире, которым я овладеваю во всяком особенном. Бытие мира может быть действительно для меня как бытие этой познавательной идеи. Однако и эта идея вновь конкретизируется, становясь лишь неким миром в мире. Мне кажется, что я приближаюсь к целому, когда изучаю сущее в этом целом, и все же я всякий раз переживаю лишь некое целое среди прочих.
    
Поэтому целое мира не есть подлинное целое, поскольку и как идея оно не получает действительной конкретизации, но есть лишь пограничная идея.
    
Но если бы пограничная идея также была идеей о некотором действительно наличном существовании, к которому бы приближалось наше познание, то цель, как лежащая в бесконечности, была бы все же недостижима. Познание - дело всякий раз ограниченной индивидуальной жизни и ограниченной в ее совокупности жизни человеческой истории.
    
Но то, что фактически недоступно, не имеет и доказуемого существования само по себе. Мир не замкнут в себе, сколько бы мы некогда ни продвинулись в нем как познающие существа. Об этом свидетельствуют относительность убедительного знания, непреодоленная нескончаемость, недостижимость единства картины мира. Границы целесообразной деятельности в мире дают нам пережить это в практическом опыте.
    
Если реальный существующий мир рухнул для нашего сознания, в пользу сугубо партикулярной объективности и универсальных чистых идей, это могло бы ослабить нашу жажду исследования; но эта жажда не ослабевает, если исследование исполнено одушевляющего его смысла, пытающегося проникнуть к границам. Если этот смысл исследования желает, чтобы в нем раскрылось перед нами нечто от бытия в себе, то исследование хотя и постигает независимое существование, насколько таковое себя показывает, но само это существование есть сразу же лишь возможный шифр бытия для метафизически-трансцендирующего чтения его экзистенцией. Исследование удостоверяется в чем-то убедительном, которое учит господствовать над нескончаемостями и позволяет постигать отдельные единства. Как становящееся исследование, оно совершает неограниченное расширение познавательного пространства для сознания. Самокритика в этом становлении никогда не дает исследователю окончательно потерять прочное в непрочном, но лишь позволяет ему более четко определить это прочное. Исследование живет тогда в сознании наличия пока еще невообразимых возможностей. Правда, оно знает, что никогда не постигнет мира, как подлинного и абсолютного бытия, однако знает также, что существование в мире таково, что в нем встречается доступное убедительному знанию, как познаваемость многообразного смысла. Идти по этим путям, чтобы найти непреложно истинное, - это как бы самое величественное приключение человечества. Оно решается на что-то, цели и смысла чего оно не знает, хотя оно вдохновляется и движется вперед именно им.
    
Всякая граница, которую осознает исследование в мире, есть возможность для трансцендирования. Границы пролегают с двух сторон. Отрицательная граница - это иррациональность непредсказуемого, непостижимое, являющееся в физических «константах», в движениях атомов, во всяческой «случайности» законов природы. Это иное, не проникнутое Логосом - материя. Но положительная граница заключается в свободе. Здесь я уверенно сознаю некоторое бытие само по себе, которое прежде было определено лишь отрицательно и которое действительно для нас лишь как сопротивление. Естественные науки пытаются уловить непроницаемое в своих закономерностях и теориях; науки о духе конструируют деяния и явления свободы для сознательного представления ее в ее закономерности и ее нормативном значении. Но абсолютную границу для естествознания составляет темное абсолютно иное, для науки о духе - свобода экзистенции, как исток коммуникации.
    
Эта граница приводит меня ко мне самому. Я бываю самим собою там, где я уже не скрываюсь за некоторой объективной точкой зрения, которую я лишь представляю (vertrete), и где ни я сам, ни другая экзистенция уже не могут стать для меня объектом. Здесь имеется присутствие, которое, правда, было названо «непосредственностью», но которое не составляет природовидно-пассивного первого, но есть насущное (Gegenwärtigsein), как необъективируемая действительность. Можно сказать: не достигнуть подлинного присутствия - идентично простому бытию-объектом и видению всякого бытия как лишь объекта; но подлинное присутствие есть экзистирование. Это способность к мгновению не просто переживания, но воления, решения и исполнения.
    
Перейти эту границу - значит совершить скачок от ориентирования в мире к свободе. Свобода никогда не бывает доступной для ориентирования как нечто доступное эмпирическому знанию. Скорее, в мыслящем познании для экзистенции есть два взаимно определяющих друг друга возможных пути к себе самой:
    
Первый путь - это рассмотренное выше чистое ориентирование в мире без иллюзий, в критическом отделении доступного нашему знанию от недоступного ему, как путь бесконечного прогресса. Мир постигается в понятии в своей независимости, и однако, в то же время на его границах - как нечто не существующее из себя самого, а в частностях всякий раз относительное и зависимое от перспективы взгляда.
    
Вторым путем идет возможность мышления, которое ничего не значит для ориентирования в мире, потому что ни в каком предмете это мышление не находит себе адекватного исполнения: мышление, для которого мир становится образом, а всякий образ некогда вновь исчезает; которое превращает мир в свободу и видит мир так, как если бы оно состояло с ним в коммуникации и получало от него ответы. Просветляя свободу, это мышление взывает к возможной экзистенции. Читая шифры существования, оно заклинает трансценденцию. То, что оно делает, не является ни убедительно логичным, ни гипотетичным, ни приемлемо верным, ни вероятным, но действительно как историческое исполнение в некоторой объективности, которая в самом своем образовании (Gestaltung) вновь преодолевает себя. Это мышление не движется в прогрессирующем процессе, но в процессе преобразования (Dieses Denken geht keinen Fortschrittsprozeß, aber einen Wandlungsprozeß). Если оно есть, то оно всецело присутствует в настоящем, а не есть только виды на будущее исполнение.
    
Еще до того, как мы обратимся к возможному содержанию этого трансцендирующего мышления, - вступив в просветление экзистенции и метафизику, - перед нами лежит кантовское трансцендирование по ту сторону всякого мира: мир есть явление, которое не может быть бытием в себе. Это трансцендирование, представшее нам в конкретных, видоизменяющихся формах на границах научного ориентирования в мире, составляет идейную основу всякого философского ориентирования в мире.
   
  
  
   
    
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Систематика наук
   
   
    
    
Наиболее первоначальные разделения наук
    
    
1. Задача; 2. Наука и догматика; 3. Частная наука и универсальная наука; 4. Науки о действительности и конструирующие науки; 5. Разделения и переплетения наук.
    
    
Принципы подразделения действительности
    
    
1. Природа и дух; 2. Границы недоступного; 3. Четвероякая действительность; 4. Три скачка; 5. Скачок и переход; 6. Отрицание, абсолютизация и упрощение этих действительностей.
    
    
Сферы духа
    
    
1. Возможные классификации сфер; 2. Борьба между сферами; 3. Снятие сфер.
    
    
Подразделение наук о действительности
    
    
1. Общая классификация наук о действительности; 2. Естественные науки; 3. Науки о духе: а) Понимание и экзистенция; б) Понимание и действительность; 4. Классификация естественных наук и наук о духе; 5. Эмпирические универсальные науки: психология и социология
    
    
Иерархия наук
    
   
   
    
     
Знание понимает себя в своей истории
    
    
    
Границы ориентирования в мире показали, что завершенное мировое бытие было бы иллюзией. Перед нами снова встает вопрос о мировом целом в следующей форме: существует ли, вместо значимой системы существования, система наук, как единая всеобъемлющая система знания. С тех пор как оказалось невозможным объять мир в одной картине, завершенная система существования была постигнута как противоречащая в одно и то же время и познанию, и экзистенции, на место замкнутой картины мира встает система ориентирования в мире в явлении наук.
    
Каталог лекций какого-нибудь университета представляет нам, казалось бы, науки подразделенными в одной системе. Мы находим здесь распределение по факультетам, а внутри факультетов, в свою очередь, находим особенные группы, и наконец - находим перечень тематики лекций, в которых перед нами развертывается, казалось бы, весь материал наук. Но если мы захотим постичь лежащую в основании этого каталога классификацию, то напрасно станем искать единого сквозного принципа, делающего такую классификацию возможной. Скорее, эта классификация есть исторически ставшая в практике научной работы, а не теоретически выдуманная из целого наук классификация.
    
Прежде всего, существование богословского, юридического и медицинского факультетов объясняется применением науки в практических профессиях священника, чиновника и врача. Один только философский факультет, казалось бы, объемлет в себе целое теоретического знания по его подлинному смыслу, без всякого непосредственного предназначения для особенных целей жизни общества. Теоретическое содержание трех других факультетов также находит себе в нем место. То, что дают в научном отношении представители этих факультетов, принадлежащие к философскому факультету рассматривают как также принадлежащее к их области. Правда, сегодня и философский факультет отчасти подпал воздействию задач практического образования (учителя, экономиста, заводского лаборанта-химика), решение которых должно удовлетворить потребности передать учащимся определенные знания. Поэтому сегодня и философский факультет в значительной мере осуществляет учебный процесс, не выполняя одновременно соответствующих, поддерживающих этот процесс, исследований. Ибо университет, как институт, может быть через посредство дидактических задач и технически-практических задач использован для поддержания научных областей, уже получивших относительную завершенность как сферы исследования (например, анатомия человека), или таких, которые, собственно говоря, не заключают никакой собственной теоретической идеи (например, гигиена) и для создания кафедр выдуманных наук, ставших модными на службе политическим целям и вовсе не способных существовать собственными силами (какова социология). Далее, разделение наук на сферы компетенции отдельных университетских преподавателей возникает вследствие существования реальных объектов (больных, объектов собирания и т.д.) или необходимых технических исследовательских мероприятий (экспериментальные, статистические предприятия), каждое из которых требует себе отдельного института; или существования особенных масс научного материала, как например, в кругах историков: Восточная Азия, Индия, Ближний Восток, античность, вплоть до произвольных областей специализации, коль скоро даже относительно небольшой объект благодаря сопровождающей его документальной традиции может стать предметом работы на целую жизнь для многих поколений ученых; или оно объясняется отдельными сферами деятельности, такими, как воспитание, администрация, уголовный процесс и т.д. Эти специальности, стало быть, не рядом положены и не находятся в каком-либо иерархическом отношении между собой, в котором бы каждая специальность могла иметь свое определенное и единое место.
    
В том виде, как они существуют, они представляют собою, скорее, некий агрегат, различные части которого являются, каждая, отдельной специальностью в совершенно неодинаковом смысле. Ибо они вовсе не отделены друг от друга ясными отличиями, но одно и то же содержание может быть предметом учебных занятий для представителей различных университетских специальностей.
    
Впрочем, тот, кто предметно работает в какой-нибудь области знания, сознает принадлежность своего знания и своей исследовательской работы к совокупности знания вообще и его места в некотором целом. Это сознание есть минимальная мера философского содержания в науках, которые без него превращаются в чистую технику и рутину. Однако обладание таким сознанием принадлежности к целому и осуществление ее отнюдь не есть что-то само собою разумеющееся. Существует опасность - поставить на место философской принадлежности к идеальному целому знания институциональную и общественную принадлежность к университету. Положение в структуре этого общественного института, место в кругу коллег по специальности, зримые формы института и учебного процесса непроизвольно выдвигаются на первый план. Но в зримом множестве наук и в их исторически-социологических обличьях перед нами стоит незримо единое и многое, в которых индивид может удостовериться не по каким-нибудь внешним чертам, но только на пути философского ориентирования в мире. Этого многого и единого, как взаимной связи наук, ищут в подразделении наук, побуждаемые к тому философским мотивом ориентирования в мире. При исторически случайно данном делении наук их живой центр в отдельном исследователе, как предметное внутреннее сознание местоположения в целом, остается в каждом случае лишенным определенности. Но подлинное подразделение наук, показывающее нам их духовный организм, в котором оно доводит до определенности это сознание местоположения, всегда было задачей философии. Характер получаемой классификации связан с характером той философии, которая ее производит. Эта классификация желает довести до сознания взаимное отношение наук в знании, как единство всего знания. В истории философии классификации наук типически выражались в трех видах:
    
Античные подразделения, самое известное из которых - это подразделение на диалектику, физику и богословие, делят, по существу, только философию, и этим оказывают побуждающее действие вплоть до нашего времени; однако они не охватывают мироориентирующих наук как таковых, в которых, согласно нашим понятиям о науке, мы фактически познаем.
    
Системы группировки от Бэкона до Конта, желающие представить положительное знание в обозримом виде согласно психологическим или методологическим принципам, ориентируются, в противоположность первым, на эмпирические науки, которые они хотели бы упорядочить, чтобы набросать программу исследований также и для тех наук, которые могли бы прибавиться к этой системе. Но во всех своих разновидностях эти группировки дают только некую сетку (Fachwerk) или линейную структуру. Их схематизм (например, ряд, состоящий из математики, физики, биологии, психологии, социологии), собственно говоря, не соответствовал предмету уже тогда, когда он был придуман, и оставляет читателя философски безразличным.
    
Энциклопедии наук немецкого идеализма, запланированные романтиками, впервые набросанные Шеллингом в «Лекциях об академическом образовании» (Vorlesungen über das akademische Studium)28, исполненные и доведенные до совершенства Гегелем в его «Энциклопедии»29, вновь конструктивным способом изнутри развертывали все знание, как знание существенно философское, в некотором закругленном целом. Они представляют собою самое величественное и до наших дней явление единообразно мыслимого космоса всякого знания, но для нас они уже распались, поскольку эмпирические исследования подлинных наук не получили в них достаточного значения, и поскольку этот космос хотя и говорит как шифр совершенства, но не говорит нам, как верующим в этот шифр.
    
Во всех этих трех формах достоверность систематического целого знания была настолько окончательной, что мы наталкиваемся на них как на прочные постройки, которым мы изумляемся, но которые уже не могут более послужить нам для жилья.
    
Для ориентирования в мире есть конкретные систематики, -будь то внешние порядки, технически удобные для того, чтобы окинуть взором некоторый материал, будь то систематики, обоснованные в существе вещей, осуществляющиеся в познании всякий раз под руководством известных идей, как ступени, через каждую из которых хотя и можно переступить на пути, но по каждой из которых мы взбираемся вверх, к пониманию сущности дела.
    
Нам следует овладеть систематическими аспектами науки там, где они представятся нам. В каждом случае нашей задачей должна быть попытка взаимно ограничить их по смыслу, объединить их или, во всяком случае, поставить их в отношение друг к другу, исходя из идеи знания, если знание не должно безразлично рассеяться на не связанные между собою части. Наша попытка даст нам систематику наук, в которой достигает сознания понимание их незамкнутой тотальности как самого по себе историчного процесса познавания.
   
   
    
     
Наиболее первоначальные разделения наук
    
    
     
      
1. Задача. 
     
     
- Если я верю в существование замкнутого в себе, единого, бесконечного мира как объекта, то науки привходят в мир для того, чтобы овладеть этим миром, и их следует подразделять соответственно его строению. Науки делятся по отдельным частям мира: по предметам. Классификация наук словно начертывает предо мной карту мира, на которой у каждой науки (а в ней - у каждого предмета) есть свое место.
     
Но если единство мира распалось для меня, то науки уже не конституируются для меня более в объективно отграниченные друг от друга предметные области, но разве что в априорно данные мыслительные формы сознания вообще, которые, возможно, могут быть развернуты в формальной полноте в некоторой конструкции из категорий и методов, как тотальность возможного познавания. Науки делятся по своим методам. Классификация наук развертывает программу возможных методов, при помощи которых мы создаем предметы познавания.
     
В обоих этих случаях науки связаны с некоторым данным в знании единством, - единым объектом мира или единым сознанием вообще.
     
Несмотря, однако, на то, что единый объективный мир не удалось представить взгляду даже только как идею, и что всякая идея улавливает лишь некий мир в мире, идея единого мира не вовсе ничтожна. Ибо есть только одна-единственная эмпирическая действительность, в которой, в возможности, все может вступить в отношения со всем, а не множество миров, вовсе друг с другом не соприкасающихся. Если бы существовали такие миры, то мы не могли бы получить о них никакого известия, поскольку в нашем знании встречается только то, что - именно благодаря знанию - пришло в соприкосновение между собою. Есть разумный смысл в требовании эмпирического исследования: быть готовым соотнести между собою то, что на первый взгляд совершенно разнородно. Но эта, нигде не встречающая себе границы, возможность осуществляется не в одной содержательной и плодотворной идее целого, как мира, но всякий раз в неких особенных идеях. Подлинная причина того, почему не может быть истинной идеи единого мира, заключается в непостоянстве (Bestandslosigkeit) мира в себе. Идея целого должна была бы охватывать также свободу, экзистенцию и трансценденцию, а они никогда не встречаются в мире как такого рода объекты.
     
Правда, сознание вообще составляет единство благодаря «я мыслю», которое «должно иметь возможность сопровождать все наши представления»30. Это - единство в формальной структуре предметного вообще и его сетки (Netzwerk). Но от этого единства никакой путь не приведет нас к многообразию знания. Самое большее, что здесь возможно - но и до сих пор не достигнуто в действительности, - это составить внутренне полную систему категорий и методов. Но эти последние фактически можно только собирать и упорядочивать, но не дедуцировать один из другого, разве что в некотором логическом мифе, который мог бы иметь только символическое значение и не имел бы силы для ориентирования в мире.
     
Таким образом, у ориентирования в мире есть две в различном смысле воображаемые точки наводки (Richtpunkte): единый мир как объект и единое сознание вообще; первый не имеет в себе постоянства (Bestand), второе есть формальный момент без всякого действительного содержания. Ориентирование в мире не привязано к этим точкам, оно разворачивается между ними, непосредственно не касаясь ни одной из них, будучи как целое неопределенно и многомерно. Все научно убедительное познание остается в этой середине, не достигает ни абсолютных первоистоков, на которых покоится все строение, ни закругленности в некотором целом, которое бы завершило это строение, пусть даже только в идее.
     
А потому задача подразделения системы наук изначально ограничена: Науки не представляют собой поля, на котором бы они, спокойно владея каждая своим делом, имели бы каждая свое строго определенное местоположение и были однозначно соотнесены между собою. Науки, каждая из которых соседствует с другими науками, не образуют сообща сферического космоса познания, который бы был отображением единого мира. Все они встречают границы, у которых исследователь осознает, что его наука не может быть завершена в самой себе, хотя он и не знает при этом целого всех наук, как завершенного безопасного укрытия, в котором бы всякое знание могло получить оправдание, основание и смысл.
     
Проводить строгие границы между науками - значит, с известных точек зрения, различать и распределять предметы, или совершать методические и категориальные различения; но это не значит разделять сам мир, или исходя из единого принципа познавания постигать все познавательные возможности в их изначальном разветвлении из одного корня.
     
Запутанная, многомерная взаимная соотнесенность и взаимное наложение всех действительных наук приводит к тому, что всякая классификация их, выдвигаемая как принципиальная классификация, сама, в свою очередь, может сделаться частью в другой выступающей с принципиальным притязанием классификации, или в такой классификации, которая делает принципом то, что прежде было частным подразделом. Например, первоначальное подразделение духовного существования на сферы, одну из которых составляет научное познание как ориентирование в мире, само есть принцип, позволяющий подразделить внутри сферы наук особенную область наук о духе.
     
То, что само по себе не составляет целого, казалось бы, невозможно и делить. Целое должно быть известно нам, чтобы мы могли получить его наиболее изначальные деления. Но наше движение скорее направляется к некоторому целому, нежели исходит из него. Поэтому самые изначальные деления представляют собою для нас только первые развилки на пути, еще выдерживающие как предпосылку неопределенную идею некоторого целого. Размышление о систематике наук подвержено, стало быть, двоякому напряжению: противостоит затвердеванию знания в мнимо знакомом целом и рассеянию его в бессвязном множестве.
     
Поэтому набросок подразделения наук, при незавершимости мира и ориентирования в мире в их предельных принципах, как и в их особенных возможностях, должен быть в каждом случае конкретным наброском. Он старается уловить наиболее фундаментальные в наше время разделения, чтобы в разделении всегда сохранить тот остаток взаимной связанности знания вообще, которого не было в начале знания и который, если даже и казалось, будто он был всегда, грозит все-таки оказаться снова утраченным. Этот набросок видит себя в историческом движении совершившегося до сих пор ориентирования в мире. Находиться с историчным сознанием в изначальной позиции каждого отдельно взятого ориентирования в мире и постигать смысл достигнутого ориентирования в мире - а не всю полноту особенного - в целом, - таков идеал подразделения наук.
    
    
     
      
2. Наука и догматика. 
     
     
- Убедительному предметному познанию противостоит догматика, рационализирующая содержание некоторой веры. Первое есть ориентирование в мире, как значимая для каждого человека наука, вторая же - мыслящее истолкование историчных сил жизни для самих этих сил. На вопрос, является ли наукой все то, что заключает в своем объеме это деление, следует ответить: Общий признак науки, действительный здесь в обоих случаях, это момент рационально убедительного при меняющихся в различных условиях предпосылках, безразлично, являются ли сами по себе эти предпосылки очевидными для всех истинами или историческими объективациями веры. Таким образом, общей является здесь претензия на рациональную значимость, а кроме того, методическая и систематическая форма, означающая возможность проверки и критики в ходе дискуссии и готовность к такой проверке и критике. Разумеется, по этой причине две эти группы наук не составляют объективного единства, скорее напротив, науки ориентирования в мире коренным образом отличаются от догматических наук. Однако их общность действительна в экзистенции, дающей из идей импульсы одновременно для мироориентирующего исследования и для исторического самопросветления, и эта общность ощутима в фактическом движении наук: Наука возникает или из чистой воли ко всеобщезначимому, наиболее совершенный пример чему мы находим в математике и точном естествознании, или же из воли к присвоению и к жизни в борьбе и действенности из любви и ненависти к живо осознаваемому присутствию нашей собственной экзистенции (aus dem Willen zur Aneignung und zum Leben in Kampf und Wirkung aus der Liebe und dem Haß des gegenwärtigen Dabeiseins eigener Existenz), пример чему представляет историческая наука, которая в качестве исследования и рассмотрения становится в то же самое время в своих великих деятелях намеренным воздействием на самосознание людей. В действенном элементе наук о духе всегда живо присутствует констатация фактов и убедительная объективность, и наоборот, в точных науках всегда остается экзистенциально значимый момент невысказанной явно мифологии природы или, в удовлетворении от созерцания необходимости - невозмутимая преданность неизбежно предстоящему. В мироориентирующих науках против их воли сохраняет силу некоторый минимум веры, который только в догматике может прояснить сам себя как смысл науки. И напротив - самоистолкование веры связывается в мышлении с логически убедительными взаимосвязями, осуществляется исключительно лишь в материале ориентирования в мире, само вступает в это последнее и содействует ему. Как мир не имеет в себе никакого замкнутого содержания, так не имеет его и ориентирование в мире в ряду своих наук. Как вера в своем корне и основании, когда содержательно понимает сама себя, становится предметной в формах, свойственных мировому (in Formen der Weltlichkeit), так и всякая догматика привязана в своем развитии к этому материалу мира. Науки связаны между собою, как они же указывают за свои собственные пределы, если видят себя в своих истоках и границах.
     
Творения духа во всех науках отличаются тем (хотя для этого и не существует объективного критерия), что одни возникают в силу более или менее партикулярных или даже поначалу просто игровых интересов, например, из удовольствия от умственных операций и от решения произвольной, до сих пор еще не решенной задачи, а другие проистекают в пограничных ситуациях из субстанции самой жизни. В естественных науках это различие не столь заметно, и только в принципиальных идеях оно открывается во время кризисов науки в натурфилософских рассуждениях естествоиспытателя, например, в вопросе о конечности астрономического мира, в проблемах витализма, отношения между телом и душой. Поэтому, в то время как в естественных науках чаще всего имеется общий, в целом, уровень самопонимания ученых в их целеполаганиях, в науках о духе совершается потаенная борьба миросозерцаний, которые, лишь изредка делаясь ясными для самих себя, проявляются более косвенно.
     
Несмотря на это, наука, как ориентирование в мире, не зависит в отношении значимости того, что каждая наука изучает, и в отношении своих непосредственных намерений, от этой своей, постоянно трансцендирующей ее самое стороны, от которой она получала импульсы движения и которая, в свою очередь, могла рационализировать сама себя только в некотором догматическом мышлении. Граница науки, как ориентирования в мире, проходит там, где исчезает предметность, как возможность ориентирования. За этой границей остается только возможным просветление в исчезающей предметности. Такое просветление, зафиксированное в рациональной форме и, - несмотря на то, что граница ориентирования в мире, как предметного знания, перейдена, - излагаемое в виде утверждений и требований, есть догматика. Эта догматика в своем положительном виде всегда бывает историчной; она никогда не может стать вневременно всеобщезначимой. Как историчная, догматика в богословии или в философии всегда бывает конкретным явлением экзистенции. В этих областях она не может быть познанием действительности путем исследования, но может быть только просветлением истоков в рациональной формулировке и образной предметности. Если эту предметность по недоразумению принимают за наличное бытие, то на ее основе оказывается необходимо возводить систематические здания догматической науки путем умозаключений, применений, исключения противоречий, сопряжения с другим знанием. Догматики, бывшие изначально подлинными в качестве богословской или философской догматики, выросли из этого же корня: из экзистенции в ее соотнесенности с трансценденцией. Но только философия постоянно стремится вновь вернуться из созданных ею самой кристаллизаций к их истоку, стремится снять свою собственную догматику. Тогда она в своих рациональных формах желает обрести лишь возможность, а не устойчивое знание о некотором бытии, которое по своему особенному виду ограничено ориентированием в мире. Действительностью этой возможности недогматическая философия обладает не в знании, а только в экзистенции, из которой она происходит и к которой она взывает (appelliert).
     
Подлинная догматика устремлена к целому существования и экзистенции с ее трансценденцией. Наименование «догматики» присваивают также в силу рационально аналогичной формы, при совершенно отличном содержании, относительным или касающимся партикулярных жизненных отношений положительным констатациям (positive Festsetzungen). Такие определения есть в самых разнородных областях: в правилах спортивных игр; в нормах ведения хозяйства; в нормах академически правильного языка, и в опытах, утверждающих для искусства нечто правильное или классическое как меру.
     
Догматика, таким образом, составляет всегда границу исследующих наук о духе, или как фиксированное мыслительное образование, или как философски свободная изначальность. В то же время она есть предмет наук о духе, которые исторически прослеживают ее в ее возникновении, знакомятся с нею в ее внешнем содержании и эмпирически наблюдают ее в ее некогда бывшей значимости. Но свой смысл она открывает только тому, кто в свою очередь приступит к ней изначальным образом; ибо в самой фиксации этой догматики был утрачен ее корень. И, стало быть, догматика, как таковая, никогда не бывает частью эмпирических наук о духе, но составляет или их предмет, или их границу. Ясное понимание ее возможностей - это условие познания в науках о духе и условие исторически обоснованного философствования.
     
Формальная логика не принадлежит к догматике: ни к абсолютной, ни к относительной догматике. Ибо логика хочет избежать всякой положительности, всякого содержания, которое она получает только от материала и опыта в науках и в философствовании. По смыслу своему она пуста и вневременна. Поэтому логика может, чтобы сделать возможной догматическую картину мира, перейти положенную ей границу и подвести мысль к объективной метафизике, представляющей взгляду систему мира, подобная которой долгое время догматически господствовала в истории. Сегодня мы недогматически совершаем ориентирование в мире, сознавая, что круг этого ориентирования не замыкается в себе, поскольку то, от чего зависит оно само в своем существовании: экзистенция и трансценденция, доступно для него лишь в явлении, неотличимом для него от другой объективности.
     
Таким образом, науки, как ориентирование в мире, и наука, как догматика, остаются принципиально противоположными друг другу. Проведение различия между ними - это условие чистоты ориентирования в мире, но это различие никогда не бывает абсолютным, и оно может остаться отчетливым лишь там, где живо сознаются и равно известны оба способа мыслящего познавания. Каждый из них становится тем яснее, чем более обособляется от другого способа. Поэтому первое фундаментальное различие, проводимое при классификации наук ориентирования в мире, означает некоторое исключение, которое, однако, всегда бывает в то же время лишь относительным и никогда не может стать окончательным исключением.
    
    
     
      
3. Частная наука и универсальная наука. 
     
     
- Если все знание внутренне взаимосвязано и постольку есть единое знание, сама собою напрашивается неопределенная мысль об одной-единственной универсальной науке. В таком случае, насколько вообще возможно деление, имело бы силу некое изначальное деление этой универсальной науки на множество частных наук, а эти последние вливались бы в универсальную науку.
     
Однако подлинное знание всегда выступает как отдельное знание. Тот, кто действительно знает, владеет посредством знаний и умений некоторой специальностью (Fach). Благодаря знаниям он охватывает мысленным взором то, что видят, мыслят, чего достигли в известной области; благодаря умению он владеет средствами понимания, применения, движения вперед (например, благодаря упражнению в языках, в технических навыках, в способности осмысленно видеть, наблюдать, уверенно пользоваться сложными формами мышления). - Результаты знания и умения возникают из всякий раз специфических методов. Хотя эти методы коренятся в фактической жизни, но в ней еще несистематически и, при всевозможной точности в деталях, в целом все же лишь весьма неясно делается то, что методически развивается и доводится до чрезвычайно совершенного умения только в науках. - Этому есть немало примеров: чтение и понимание становятся филологией, как критическим постижением языковых документов; ибо обращение с книгами - от справок и отыскания слов вплоть до уверенного понимания каждого слова и литературного создания в его целости, - хотя и бывает поначалу чем-то вполне самоочевидным, что может делать каждый, но только в сознательном методическом развитии становится возможно такое проникновение в творения языка, которое, рассеяв сугубо приблизительные мнения, осязаемо показывает нам в непосредственной близости самую вещь. - Опрос свидетелей во всякой ситуации, когда необходимо установить нечто прежде случившееся, - в наиболее развитой форме - в судебном процессе, -отделяется от своих ограничивающих форм и становится методом исторической науки. Кого опрашивать, что спрашивать, как следует оценивать ответ, как этот ответ становится основанием для новых вопросов, - все это хотя и можно, при соответствующей сноровке и удаче, исчерпывающе понять в конкретном частном случае, но только тренировка и критическое сознание возводят все это на статус метода. - Установление мнений воли, их выражений и обстоятельств в человеческих отношениях, в отношениях между людьми и отношениях к вещам, - это конструкция истолкования, характер которой всюду, где только люди вступают в соглашения друг с другом о взаимных услугах, решающим образом определяет действительность. Но только в юридической конструкции вещей эта конструкция становится просветляющим, одновременно упрощающим и, в самой ясности, все же вновь усложненным мышлением, которое, казалось бы, вновь порождает дела человеческие из их действительности. - Счет и вычисление, измерение и сравнение становятся истоком математического мышления. Это последнее, в сочетании с наблюдением, становится в свою очередь истоком точного, экспериментального естествознания. - Непосредственное видение вещей в их внешних очертаниях получает подлинное развитие только в методах морфологии, как, например, в морфологии минералов, растений и животных, и в анализе зримой формы (Sichtbarkeit) произведений искусства. - Во всех этих примерах методы познания дают осознать, что ничто не предстает человеку с первого же взгляда, но что только метод приносит нам познание того, что этот метод обуславливает и что, однако, не просто порождается этим методом, но открывается с его помощью. Каждый подлинный метод - более всякого отдельного знания - рождает энтузиазм всюду, где его узнают и применяют в первый раз. Он кажется тогда ключом, с помощью которого можно открыть двери бесконечного множества еще скрытых от нас познавательных возможностей. Во всех методах есть нечто родственное. Хотя все они столь разнородны по характеру, они взаимно поясняют друг друга. Рассказывают, что на семинары филолога Ричля31 приходили медики и естествоиспытатели, «чтобы научиться методу». В содержании метода, если только под методом понимается не просто игра формального мышления, есть нечто привлекательное, одинаково впечатляющее повсюду, где только решительно применяется к действительности некоторый метод.
     
Однако один метод еще не составляет науки. Частная наука конституируется благодаря идее, которая, как неопределимая объективность, косвенно проявляется в развитии (Entfaltung) науки. Она не есть исходящий от мирового целого аналог этого целого, рождающий себя как некий мир в мире. Идея дает науке систематику, в которую она уловляет свое содержание. Действительность эта наука имеет лишь благодаря методу как специфическому ремеслу, благодаря которому для науки при близости к вещи пробивается источник содержаний знания. Артикуляцию наука получает в категориальном мышлении, делающем возможным для нее отличение от другой науки и различения в ее собственной области. Движима же наука идеей об экзистенциальном интересе, прикасающемся в познанном ею к бытию трансценденции.
     
Почти все частные науки некогда считали себя универсальными науками. Юриспруденцию называли наукой обо всех вещах, божественных и человеческих32. Математика хотела стать mathesis universalis33. Естествознание считало себя единственным действительным познанием, которому делается доступным всякое бытие. Филология, как понимание понятого, захотела овладеть всем миром, когда ослабело изначальное понимание и творчество.
     
В этой форме частные науки абсолютизируют сами себя под действием философского побуждения. С самого же начала, прежде чем скромно удовольствоваться значением истинной научности, считали возможным знание о целом и пытались осуществить это знание в форме известной науки. Это исходное побуждение не желает возделывать партикулярные области знания, но хочет в качестве конкретной философии стать универсальной наукой о тотальности бытия.
     
Это, однако, невозможно. Методы, взаимно просветляющие друг друга, остаются все же раздельны друг от друга. Там, где их испробуют ясно и без результата, там они специфичны и соответствуют каждый своему предмету, но при переносе на другие предметы всегда оказываются игривыми и фальшивыми. Универсального метода содержательного познания не существует. Скорее, ошибочность этой абсолютизации признается там, где различные методы встречаются друг с другом и отличают себя друг от друга. - Кроме того, каждая наука, желавшая постигнуть целое, если не была абсолютно ничтожной, оставалась только неким особенным познанием в мире. - И наконец, границы ориентирования в мире являются негативным указанием на невозможность универсальной науки, тогда как просветление экзистенции и метафизическое трансцендирование становятся положительным подтверждением этой невозможности. Благодаря убедительному мышлению эта невозможность становится, правда, объективно вероятной, благодаря призыву к экзистенции она становится достоверностью свободы. - Ясное научное мышление устраняет универсальную науку, чтобы всегда осуществляться в качестве науки только в особенном. Есть только частные науки.
     
Несмотря на это проблема универсальной науки снова и снова напрашивается философскому мышлению. Если не существует универсальной науки, то ведь в могущественных мотивах, ведущих мысль к блужданиям в поисках такой науки, может быть нечто истинное, что следует сохранить, даже если не впадать в уклонение к универсальной науке:
     
Это, прежде всего, то, что не позволяет частным наукам превращаться в произвольный агрегат, части которого не имеют между собою ничего общего, но побуждает ставить их в некоторое отношение друг к другу. Если единство знания может существенным образом заключаться для нас лишь в трансценденции, а в ориентировании в мире действительно лишь как незнание, то ведь это единство все-таки проявляется в универсальной взаимной соотносимости знаемого (universale Beziebarkeit des Wißbaren aufeinander). Однако желание сделать эту соотносимость в свою очередь предметом некоторой универсальной науки осталось бы только пустой попыткой, в которой утратилась бы как субстанция соотнесенного, так и то в науках, что обладает содержанием лишь как беспокойство в направлении к единству всего знаемого. Целым невозможно овладеть в конце частных наук, в виде некоторой новой науки. Оно есть в частных науках, которые смотрят друг на друга, возбуждают движение друг друга и во взаимном обмене изменяют свой собственный фундамент.
     
Кроме того, в самом деле есть такие среды существования (Daseinsmedien), в которых возможна универсальная соотнесенность (universale Bezogenheit). Науки, овладевающие существованием как находящимся в этих средах, конституируются как универсальные в некотором ином смысле, не в смысле универсальной науки, но как множество универсальных наук. Среды, как таковые -это: Формы мыслимости вообще, как условия всякой предметности для нашего сознания: в этих формах желает удостовериться логика. - Во внешнем существовании это - пространственность, конституирующая для нас единый мир, в котором непрерывно возможен переход со всякого места на всякое другое место, всякое место есть лишь одно, и способ явления всякого существования определен пространственной ситуацией и пространственной формой. Этой пространственностью науки овладевают как действительностью всего - от астрономического мироздания до географии человеческого существования. - Наконец, человеческое существование есть такое явление, в котором единственно есть для нас все, что есть. То, что мы познаем о природе, есть предмет знания, которое, как знание, должно быть психической действительностью, а эта последняя, в свою очередь, определена социологически-историческими условиями. Душа человека есть словно бы всё: психология и социология хотели бы овладеть ею на пути знания.
     
Науки, производящие себя от действительности этих сред универсальной соотносимости и обращающиеся на них, как на свои предметы, оказываются в совершенно необычной степени сомнительными науками. В то время как математика, физика, биология представляют собою решительно развивающиеся, методически преуспевающие в ясном сотрудничестве между собою, подлинные науки, логика, география, психология и социология имеют между собою нечто общее, отделяющее их от других наук. Методическое развитие из поколения в поколение может быть сконструировано в них лишь искусственно. В каждом индивидуальном научном достижении эти науки являются на свет как нечто уже готовое. В них не осуществляется методически, при взаимном понимании и общем сотрудничестве всех служащих этой науке, и с неким передаваемым в наследство содержанием, подлинное влечение к научному исследованию, но проявляется только то тут, то там деловитое усердие, собирание материала, или все кончается разговорами (Auflösung in Gerede). Эти науки захватывают нас величием своих отдельных достижений, и они же разочаровывают нескончаемой чередой ничтожных мелочей. Они привлекают своим универсальным характером: мы думаем, что получим в них окончательное познание того, от чего поистине зависит все, - и они же разочаровывают своими банальностями. Кажется, будто они черпают свой материал из всех других наук; но то, что фактически изучают под именем этих наук, всякий раз есть нечто партикулярное и бессвязное, а не основание единства данной науки. Там, где они не становятся философией, они остаются агрегатами. Им не хватает действительно конституирующей систематики. Учебники этих наук неспособны представить свод области их работы, чтобы адекватно передать их результаты, так, как это умеют делать учебники особенных наук. Поскольку среда, в которой они видят все, универсальна, они превращают все в предмет своих собственных занятий. Хотя и не существует универсального предмета, но все-таки возможно вовлечь все каким-нибудь способом в границы областей этих наук.
    
    
     
      
4. Науки о действительности и конструирующие науки. 
     
     
Наука имеет дело с действительностью. Однако условием познавания действительности является знание о недействительном. Доступное пониманию действительное - дух - мы понимаем в каждом случае при помощи очевидной конструкции смысла, который сам по себе еще не действителен; недоступное пониманию действительное - природу - мы объясняем при помощи математических конструкций, которые, как таковые, относятся к еще не действительным предметам. Хотя в сравнении с действительным недействительный смысл и математический предмет суть только возможности, ясное представление (Gegenwart) которых составляет предпосылку подлинного познания действительности. Эти недействительные предметы не являются произвольными, хотя и существуют в нескончаемой необозримости. Они представляют собою конструктивные образования не как некие произвольные фантазии, но при некоторых, всякий раз обязательных к принятию, предпосылках в них обнаруживается необходимая структура. Они могут быть открыты в своей специфической очевидности, и, поскольку их открывают, выясняется, что они отнюдь не самоочевидны; они абсолютно достоверны, правда, не в силу какого-либо частного опыта о действительном, но в осуществлении конструкции опыта. Однако ни понимающая психология, ни конструкции смысла, ни типологии не получили значения обоснованных в себе наук. Они остаются частными набросками в отношении к предполагаемому нами познанию действительности. Мерилом их ценности служит плодотворность в применении.
     
Только математика развилась в полноте свободы и самодостаточности как самостоятельная наука об идеальных предметах, чистых и отделенных от всякой действительности. Математика -это уникум, загадка среди прочих наук. Как мало понятно нашему уму то, что из всех элементов один только углерод способен стать основой органических соединений и тем самым основой всего живого, так мало постижимо и то, что из всех категорий одна только категория количества доставляет материал для столь уникальной и до бесконечности разветвленной в себе науки, непрерывно существующей в течение тысячелетий, как единственная абсолютно неоспоримая наука. Хотя высказывается сомнение в том, что эта категория количества одна может иметь решающее значение; в математике тоже говорят о кризисе оснований; но это сомнение и этот кризис не побуждают отрицать ее существования и не представляют угрозы для ее истинности, а только ставят под вопрос характер ее истины и способ ее существования.
     
Математика - это прообраз убедительного знания. По своей прозрачности она превосходит всякое иное познавание, потому что она всецело опирается на свою конструкцию в активно совершаемых операциях, исполнение которых обусловливает ее прозрачность, ибо я вполне понимаю только то, что я сам делаю. Тем не менее, в своих отдельных шагах она бывает поразительна и отнюдь не тривиальна. Она приводила в восторг самых замечательных людей. Но за эти недостижимые высоты она платит нам совершенной бессодержательностью. Там, где философия хотела сама сделаться убедительным знанием, там она, правда, чувствовала свое родство с математикой. Тогда она пыталась математизировать себя самое, или отказывалась от подобной попытки только в заносчивом убеждении, будто она даже превосходит математику своей достоверностью, поскольку, как она полагала, математика означает только первую конкретизацию из более глубоко лежащего философского истока. Но там, где философия постигала себя мыслью в своей экзистенциальной функции, она становилась противоположным полюсом математики, которая среди всех наук имеет менее всего экзистенциального значения. Поэтому только в ней возможны величайшие открытия еще в самой ранней юности, еще прежде, чем человек собственно войдет в опыт существования и обретет сознание возможной экзистенции. Она отнюдь не враг философствования, но она его контрастная противоположность, и в силу этого - его союзница.
    
    
     
      
5. Разделения и переплетения наук. 
     
     
- Внутренняя взаимосвязанность всякого знания, последний исток которой нам неизвестен, хотя только в силу этого истока мы ищем знания, как знания, обнаруживается в том, что все способы предметности в особенных науках, отделившись друг от друга, вновь тесно переплетаются. Именно их ясное различение показывает нам их необходимую сопряженность. Это выяснилось для нас во всех трех изначальных делениях наук. Неразрывная взаимосвязь познания действительности с познанием недействительных, но очевидных возможностей служит тому самым наглядным свидетельством. На это же единство указывают составляющие его причину тенденции в направлении универсальной науки в пределах частных наук. К догматике, однажды устраненной в качестве объективной фиксации, прибегают вновь как к предмету исследования, и усваивают ее, как исток. - Наконец, все научное познание, как действительная в истории деятельность, само есть область доступного пониманию духа и, в свою очередь, является предметом эмпирического изучения в истории науки и философии: в логическом анализе оно же есть предмет самопросветления духа. Так многообразно сплетается вновь воедино то, что раздваивается в познании, хотя единое целое в этом переплетении и не обнаруживается.
    
   
   
    
     
Принципы подразделения действительности
    
    
     
      
1. Природа и дух. 
     
     
- Действительность в мире предстает мне в полярности природы и духа. Действительность, как природа, есть непроницаемое, абсолютно иное и чуждое, как дух она есть доступное изнутри, в котором, как ином себя самого, я остаюсь у себя самого. Существование природы пребывает в своем простом бытии-объектом, которое хотя и есть объект для меня, но в-себе-бытие которого всегда останется недоступным для меня. Существование духа пребывает в среде предметных интенций субъектов, которые я понимаю и которые тем самым превращаю в объект для себя, однако так, что это бытие-объектом, как и в-себе-бытие духа доступны, - его бытие-объектом - в мироориентирующем исследовании, его в-себе-бытие - через меня самого в моем действительном становлении, - и я могу соотнести их друг с другом. К существованию природы я привхожу для того, чтобы постичь ее в понятии при помощи причинных объяснений, с которыми я веду себя в природе так, как если бы я мог сделать ее, тогда как ведь на самом деле я только, всегда по-новому, извне орудую с нею. К существованию духа, как встречающего меня в истории, я привхожу, чтобы понять его, так что в нем я прихожу в себя в усвоениях и отторжениях, и даже будучи влеком своей собственной идеей, участвую в жизни идеи, мне просто встречающейся. В природе я познаю нечто чуждое, которое само не есть для себя, в духе же - родственное себе, которое познается мною, будучи само познающим. Идея для познания природы заключается во мне, как познающем, тогда как в природе имеются только те непостижимые коррелаты, благодаря которым делается возможным то, что она познаваема для нас под идеями в плодотворном движении знания вперед. Идея для познания духа заключена в самом познанном, как духовная сила, которой я бываю причастен в процессе познания и которую я могу осмысленно преобразовывать на пути своего познания.
    
    
     
      
2. Границы недоступного. 
     
     
- Поскольку ориентирование в мире не имеет дела с в-себе-бытием, мы видели, как оно, проходя природу и дух, наталкивается на свои границы. Познание природы видело перед собою нескончаемость, которой овладеть оно не умеет. Непроницаемое и хаотическое может предстать для него как некоторый порядок разве что в виде статистической закономерности. То же, что есть в самой этой нескончаемости и в самом этом хаосе, остается для него полным загадок. - Наука о духе сталкивается с границами недоступного пониманию, которое, как абсолютно историческое, ускользает для нее от всякой объективации, но которое, за границами всего доступного для ориентирования в мире, и даже изначально в свободе и коммуникации, есмь - я сам. - Ни нескончаемость, ни экзистенция не входят в состав доступного изучению и знаемого. Всякое объективное знание осуществляется в преодолении и исключении нескончаемости и в исключении экзистенции. Первое происходит в последовательности методических шагов, которые в каждом случае ставят перед нами определенный, ограниченный предмет, второе - посредством сдерживания всех тех импульсов жизни, которые замутняют видение предметности, как всеобщего и общезначимого. Это методическое самоограничение выражается в требовании: обратить свой взгляд на вещь как таковую, без каких-либо оценочных суждений и предвзятых оценок.
     
Границы ориентирования в мире означают, как мы видели, что познаваемое в нем не основано в самом себе. Природа, как действительное, всегда есть нечто большее, нежели то, что было познано; в ней есть темная основа, в которую словно светит наше познание, не будучи в состоянии осветить своим лучом никакого объекта; непостижимо-безосновное действительно в ней не как что-то такое, к чему можно осмысленно адресовать наши вопросы; смотря по конкретной ситуации, оно пробуждает темный ужас или не допускающее обоснований доверие. Жизнь духа действительна лишь на основании экзистенции, которая не является объективно познаваемой даже в науке о духе; правда, сам дух, соскальзывая в мнимой ясности со своей темной основы, может стать пустым механизмом без остатка доступных для понимания движений; так в правильном, в правилах, манерах. Непознаваемое остается для познания природы и духа неким магнитом, привлекающим к себе все усилия мысли, стремящейся до конца проникнуть познаваемое. Но в то время как на границе познания природы разверзается бездна абсолютно непостижимого, - на границе наук о духе совершается, давая живительные побуждения самим этим наукам, коммуникация от экзистенции к экзистенции.
    
    
     
      
3. Четвероякая действительность. 
     
     
- Природы и духа, как простой противоположности, недостаточно для того, чтобы увидеть подразделение действительности; действительность оказывается неоднократно расколотой. Это ее подразделение можно только обнаружить, но не дедуцировать логически. Нужно поставить вопрос: где в действительности имеют место самые высокие скачки (die tiefsten Sprünge); те скачки, которые снова и снова хотели скрыть за постепенными переходами, и которые, однако, вновь раскрывались каждый раз все с новой изначальностью. Они делают невозможным сведение действительности к одному-единственному принципу, познание ее из идеи одной всеобъемлющей теории, но в то же время они и разграничивают те миры в мире, охватить которые при помощи внутренне связных методов и категорий представляется все же возможным. Поскольку эти скачки, хотя о них уже давно думали, до сих пор еще не получили всеобщего признания, и поскольку их также и по существу дела не удается прояснить во всей полноте, описывающий их очерк есть лишь возможный в достигнутом ориентировании в мире очерк о них; он не есть окончательное постижение того, что существует таким-то образом раз навсегда.
     
Действительность, становящаяся объектом в ориентировании в мире, четверояка. Материя, жизнь, душа и дух - таковы разнородные способы действительной предметности. Как таковые, они сами действительны не как предметы, но как внутренне связные миры в мире. Тенденция к тому, чтобы затушевывать скачки и считать одну из этих действительностей подлинной действительностью, сравнительно с которой все прочие недействительны или представляют продукт и комбинацию ее элементов, терпит крах, сталкиваясь с самой действительностью.
     
Материя - это мертвая природа. Она постижима лишь количественно. Порядок ее процессов улавливается мыслью посредством математической формы в механизмах, будь то при помощи механических представлений о моделях, будь то в структурах поля (Feldstrukturen). Объективно действительно то, что измеримо. Мертвое существование действительно в текучем рассеянии, подчиняющемся внешним для него законам.
     
Всякая жизнь существует как поддерживающееся в изменении целое, которое рождается и умирает (Leben ist als ein jeweils in Verwandlung sich erhaltende Ganze, das geboren wird und stirbt). Жизнь имеет в своем составе физико-химические процессы, как аналог материи. Математически понимаемому порядку соответствует оформляемая и оформляющая тотальность существования поддерживающего себя для-себя-бытия (die gestaltete und gestaltende Daseinstotalität eines sich erhaltenden Fürsichseins). Жизнь, как действительность, объективно существует благодаря критериям жизни: самостоятельному движению, обмену веществ, развитию, размножению. Живое существование - это развертывающееся в отношении к своей окружающей среде целобытие (Ganzsein) по своему собственному закону.
     
Душа есть внутренняя жизнь (Innerlichkeit), или сознание, как существование переживания. Это сознание, как аналог материи, упорядочено в субъективной тотальности существования, как удовлетворение или неудовлетворение в напряжениях и разрешениях (Befriedigung oder Unbefriedigung in Spannungen und Lösungen). Душа имеет объективную действительность в выражении. Душевное существование, как чувство существования, приводит свой окружающий мир (Umwelt) к осознанности некоторого внутреннего.
     
Дух есть самосознательное предметное мнение и полагание цели (selbstbewußtes gegenständliches Meinen und Bezwecken). Это последнее существует как аналог материи в изолированных, рассеянных, не соотнесенных между собою актах; только будучи упорядочен, дух есть как он сам посредством идей] его действительность объективна благодаря выражению, как сообщению в языке, творениях и деяниях. Духовное существование находит себя в некотором мире, который оно само порождает.
     
Каждая из этих действительностей имеет предшествующую действительность условием собственного существования. Все в пространстве и времени есть материя, лишь некоторые объекты являются жизнью, из них, опять-таки, лишь некоторые объекты доступны, как душа, через посредство выражения, и, в свою очередь, лишь некоторые из этих последних способны вступать в духовную коммуникацию посредством сообщения. Никакой дух не имеет действительности без души, никакая душа не действительна без жизни, никакая жизнь - без материи.
     
Соответственно этому, и познание каждого рода действительности, смотря по конкретному предмету и в неодинаковой мере, имеет предпосылкой познание предшествующего рода действительности. Это не означает, что более ранний род, как всеобъемлющий, включает в себя познание всего позднейшего. У этого последнего, скорее, и как у особой действительности, и для познания, есть свой собственный исток.
    
    
     
      
4. Три скачка. 
     
     
- Каждый скачок от одной действительности к соседней с нею - специфический скачок. Каждый раз вместо регулярно правильного движения по ряду ступеней происходит уяснение совершенно нового измерения. Действительности, к которым ведет каждый скачок, являются действительностями не в одинаковом смысле. Правда, им всем присуще то, что есть общего у всего действительного в ориентировании о мире - бытие в пространстве и времени. Но их объективность, как измеримость, как жизнь, как выражение и как сообщение, есть всякий раз самобытная объективность, невыводимая ни из какой комбинации элементов, ни из какого медленно совершающегося развития.
     
Скачок между материей и жизнью еще возможно показать посредством различения осязаемых объектов в пространстве. Правда, организм, как вещный объект, включает в свой состав материю и в аспекте материальной действительности есть только материя в особенной форме. Тем не менее этот скачок абсолютен. Жизнь, как особую, несводимую к другим действительность отрицает тот, кто в то же время рассматривает как единственную действительность - действительность физико-химических предметов, поскольку они составляют материал всего случающегося. По его мнению, только уровень наших сегодняшних познаний не позволяет нам производить живое из неорганического материала, без остатка разложить процессы живого на физико-химические процессы. Почему бы, думает он, это не должно было удаться нам так же точно, как уже удается искусственно изготовлять химические продукты возникающие в природе благодаря работе организмов? И все же тот, кто однажды увидел жизнь как именно жизнь, для того она действительна хотя и не в том же смысле, как вещества природы, и однако как особая действительность. Положение об изначальной организации как предпосылке всего живого, как невыводимое ни из чего другого, представляется ему само собою разумеющимся. Научному исследованию остается проникать все далее в эту предпосылку, но ему не дано выйти за ее пределы.
     
Скачок между жизнью и душой оставляет в силе пространственное измерение. Можно, правда, - поскольку ни в каком существующем мы не умеем отделиться мыслью от условия пространства, -с некоторым правом сказать, что есть только две действительности: неорганический и органический мир. Ибо жизнь, душа и дух как действительности существуют пространственно вместе (sind als Wirklichkeiten räumlich in einem). Понятно, что душу и жизнь долгое время отождествляли: в теориях параллелизма организация, с ее целенаправленной, осуществляющейся во времени последовательностью форм, и субъективные способы существования внутреннего мира (des Inneren) могли представляться как, в принципе, одно и то же. Однако скачок здесь есть скачок от объективной, внешней действительности живой организации к внутренней жизни переживающего сознания. Существование, как жизнь, и существование, как сознание не могут быть выведены одно из другого.
     
Скачок между душой и духом - это скачок от переживающего к интенциональному (направленному на предметы) сознанию, которое благодаря языку пребывает в непрерывности артикулированного мышления и сопряжено с самосознанием. Неопределенная, поскольку безпонятийная и неотрефлектированная, деятельность представления свойственна уже и сознательной душе.
     
Скачок от души к духу требует такого рассмотрения, в котором бы с большей определенностью выступал контраст между ними: душа, как переживание, есть ощущение, чувство, влечение, вожделение; дух, как свободное исполнение в оглядке и планировании, есть рассудок и воля. Так же, как душа как действительность имеет самобытное единство, поддерживающее и наполняющее собою существование, так и дух имеет объединяющей субстанцией идеи, действительность которых есть лишь в среде рассудка и воли, а не есть уже как рассудок и воля.
     
Душа существует также и в изолированно мыслимом индивиде, неисторически; дух же - лишь в индивиде, поскольку он вступает в общество и в историю. Душу следует мыслить как передающуюся по наследству, дух же, как происходящий из традиции - только в процессе историчного самопорождения. Правда, дух, как и душа, действителен только в индивидах, однако лишь поскольку они документально выражают свой смысл в объективных образованиях, как некотором всеобщем. Дух, как субъективность индивида, действителен лишь через причастность к некоторому объективному духу, которого индивид породить не может, хотя он, как звено во взаимосвязи, становится со-истоком (Mitursprung) объективного духа. Он обращается ко мне, как духовному существу, как некое всеобщее, имеющее свое единство каждый раз лишь в исторично обращенных ко мне идеях. В сравнении с духом душевная действительность подобна природе: она лишь сбывается, неисторична, подвержена вневременным закономерностям. Но она готова принять в себя содержания, и, как субстрат духа, способна осуществить эти содержания.
     
Чтобы понять скачок между душой и духом, необходимо строго различить выражение, в узком смысле слова, и сообщение. И то и другое представляют собою телесность, зримость и слышимость, эмпирическую действительность души и духа. Но выражение души просто существует, даже если не подразумевается и никому не желанно; дух же следует вопрошать, и он дает ответ. Душа вступает в коммуникацию только в непосредственных, неопределенных лишенных самосознания чувствованиях (Fühlungen), в симпатиях и антипатиях; дух сообщает себя в коммуникации некоторого всеобщего и объективного34. Правда, во всяком сообщении есть в то же время выражение, потому что дух действителен только в душе; но выражение - это еще не сообщение. Оно не сознано, его не имеют целью (intendiert) как таковое. Мнить его самое может вторичным образом только дух; тогда выражение, как деланное, может быть неподлинным, быть подделкой души средствами духа (dann kann Ausdruck als gemachter unechte Vorspiegelung der Seele durch den Geist sein). Однако выражение, проникнутое силой духовного мнения, есть зримая действительность возможного лишь благодаря духовности душевного существования, которое в свою очередь оказывается основой и результатом бесконечного богатства духовной ясности.
    
    
     
      
5. Скачок и переход. 
     
     
- Объективные границы в действительном имеют резкий и скачкообразный характер только как границы между мертвой материей и жизнью, последующие скачки обманчиво прикрыты переходами. Есть объективно-нечеткие границы, где мы не знаем, наличествует ли здесь уже наряду с жизнью и душа, а наряду с душой - дух. Если, скажем, мы видим в растениях жизнь в смысле телесной организации, в животных - жизнь и душу, в человеке же - жизнь, душу и дух, то следует заметить, что в доступной нашему изучению действительности радикально понимаемые скачки кажутся, скорее, имеющими вид постепенных переходов. Граница, отделяющая выражение психического от простой жизни, проводится не с помощью какого-либо строгого объективного критерия. Уже достаточно большое расстояние отделяет человека от собаки, которая пугливо и с сознанием своей вины приближается к наказывающему ее хозяину, и неизмеримо далеко от нее до изгибающегося в земле червя, а от него, в свою очередь - до того живого, движения которого уже вовсе не ощущаются нами как выражение. В отношении к животным объективное исследование, вместо того чтобы пытаться понять выражение психического, должно безусловно довольствоваться описанием поведения, внутренней жизни которого мы совершенно не можем задавать вопросов, и не можем ни утверждать, ни опровергнуть ее существования. Имеет ли, или не имеет также и всякая вообще жизнь некоторое душевное средоточие, - этого мы вовсе не можем исследовать. В любом случае между внешне постижимым биологическим существованием и этим внутренним миром пришлось бы признать некий скачок.
     
Граница духовного существования совпадает со скачком между животным и человеком. Однако в объективном исследовании интеллектуальные операции шимпанзе в инсайтах и изобретении, ввиду различия успехов при различной индивидуальной одаренности, и вследствие возможности для других индивидов подражать тому, что было таким образом найдено одним индивидом, выглядят как переход от сугубо душевного существования к духовной активности. Правда, это только первый, всякий раз скоро исчезающий, моментальный проблеск комбинирующих актов, которым недостает непрерывной действительности, привносимой языком, и развития мышления в языке, но взгляд ученого видит здесь чрезвычайное отдаление от чисто животного существования и приближение к существованию человека, которое может предстать как некий переход.
     
Однако мыслить этот переход как действительный здесь решительно невозможно (unvollziehbar). Скачок в действительности скрывают от себя оборотами речи, вводящими промежуточные звенья в тот длительный процесс, в котором путем естественной эволюции (in natürlicher Deszendenz) из простой жизни будто бы развивается дух, так же как и телесно человек происходит от животного и носит на себе все признаки своего происхождения, несмотря на все радикальные новшества даже и в своем телесном облике. Скачка мы таким путем никогда постигнуть не сможем.
     
Идея эволюции в ее самой общей форме есть для мироориентирующего исследования нечто само собою разумеющееся; но она составляет антиномию с сознанием духа как поприща исконного самобытия. В то время как научное исследование ищет переходов и находит великое разнообразие удивительных отношений форм живого, но легко уклоняется в иллюзии, если полагает, будто знает больше того, что убедительно говорят ему факты, самобытие, не только в силу объективного познания, должно настаивать на фактической действительности скачков; это самобытие, уже как душа человека, знает себя в пространстве духовной действительности целой пропастью отделенным от животного, и оно вплоть до самого плотского состава сохраняет в себе уверенность в действительности скачка, которое может скрывать от себя всегда лишь туманное естественное чувство нашего единства со всем живым. Мир животных невозможно наделить ни человеческой душой, ни человеческой плотью, как будто бы в нем происходит то же самое, только в другой форме. Фальшивая близость к жизни животного бывает обыкновенно выражением предательства человека или отчаяния в нем, если она не становится подлинной установкой в отношении к существу природы, в котором также и неразумное существование в соответственном ему виде составляет предмет нашей любви или страха и является языком бытия, который следует читать лишь в акте трансцендирования.
     
Вместо того чтобы сводить все воедино посредством переходов, не основанных ни на каком познании, мироориентирующее исследование может избирать своим предметом лишь отношения между сферами действительности. В то время как всякая следующая сфера каждый раз имеет условие своего собственного существования в предшествующей сфере, результаты позднейшей могут сохраняться также и в способах существования предшествующих сфер. Так мертвые продукты органической жизни остаются в виде геологических отложений. Душевные процессы оставляют по себе остаточные явления телесного порядка, как, например, те, которые находит осмотр врача по нервным болезням. Духовные приобретения продолжают существовать в душевной форме, так что то, что впервые обрело действительность в светлом духовном сознании, становится бессознательной привычкой; свобода превращается в инстинктивную работу души. Дух становится душой, душа - органической жизнью, а эта последняя - мертвой материей. Но дух во всякое мгновение действителен лишь в некоторой душе, душа -только в жизни, жизнь - только благодаря материи.
     
Познание каждой более ранней действительности может поэтому антиципировать позднейшую форму. Это не приводит к неясностям, например, при изучении мертвых веществ, производимых жизнью, при изучении истории земли, для которой жизнь представляет определяющий каузальный фактор; ибо граница между живым и мертвым повсюду осознана вполне ясно, хотя это и произошло только, начиная с прошлого столетия. Так же, как уже онтологические исследования сталкиваются с факторами психологии при изучении поведения животных, так соматическая патология сталкивается с тем, что психические факторы могут быть причинами болезней; вследствие этого и та, и другая впадают в совершенно неизбежные неясности. Эмпирическое изучение души, как психология человека, не может обойтись без того, чтобы в самой радикальной мере антиципировать явления духовной жизни, но так, что дух рассматривается в нем не как он сам, но в своей душевной форме, как несвободный, подчиненный душе дух.
    
    
     
      
6. Отрицание, абсолютизация и упрощение этих действительностей. 
     
     
- Существует тенденция считать дух чем-то недействительным, лишь смысловым и ценностным (nur Sinn- und Werthaftes), чем-то таким, что крепко держится за действительности (an Wirklichkeiten hafte), однако само по себе не действительно. В самом деле, действительность духа - действительность такого рода, которую мы можем видеть, только если мыслим ее не только как пространственно неизмеримую, но и как резко отличающуюся от душевной действительности. Дух есть действительность, противостоящая сугубо идеальным и вневременным значимостям, которые он мнит и которые составляют среду, в которой он и формирует себя самого. Он есть существование и движение во времени и в пространственно сущих индивидах, некое у-себя-бытие, а тем самым он, хотя и действителен, в то же время свободен и историчен. Другие способы действительности, правда, пассивно историчны, как последовательности событий во времени, но все же они существенно познаются в присущих им вневременных законах и порядках. Хотя момент исторического становится более значимым в области жизни, и еще более того - в области души, но он и здесь остается объективной стороной этого существования. Только дух существенным образом историчен, потому что он, для возможной экзистенции, отнесен к самому себе в традиции и преобразовании (Nur der Geist ist wesentlich geschichtlich, weil für mögliche Existenz auf sich selbst bezogen in Tradition und Verwandlung); в нем вневременное, закономерное, поскольку оно познано, есть момент историчного существования, а не его ядро и существо35.
     
Отрицанию действительности духа соответствует тенденция считать природу чем-то окончательным, пребывающим, замкнутым: подлинной действительностью. Тогда забывают, что наше познание всегда остается между границами недоступного ему; оно проникает в некоторое пространство, которое всякий раз есть бытие между иным бытием. И так, отнюдь не проникая через дух в экзистенцию, не проникает оно и в предельные основания природы, но, останавливаясь перед ними, постигает лишь те начала регулярности и законы, в которых эти основания являются для ориентирования в мире.
     
Подобные и другие неистинные тенденции выдают за выражение сознания бытия известного жизненного умонастроения то, что на деле означает лишь различение в рамках ориентирования в мире. Тогда они настаивают на бытии только одного вида действительности, принуждают все другие действительности принять форму этой одной, которую они, абсолютизируя ее, делают бытием в себе, - или они держатся за мнимо предельные дихотомии: действительного и недействительного, природы и духа и т.д.
     
Вместо этого благоразумное ориентирование в мире направлено к восприятию фактического состава действительности в многообразии ее различений. Но для него, несмотря на четвероякое деление, всякого рода дихотомии сохраняют силу всякий раз в неких ограниченных аспектах. Таким образом различают: либо природу мертвой материи от жизни, объединяя с этой последней душу и дух; или принимают материю и жизнь, как физическую природу, в отличие от души и духа, как психического мира; или дух отделяют от души, жизни и материальной природы, контрастно противопоставляя все эти сферы, как пассивное сбывание, активной и свободной духовности. Каждое подобное разделение бывает относительно оправданно, однако не более того. В объективно-вещном плане решающее значение имеет первое различение неорганической природы и жизни, только в нем различенные содержания остаются рядом положены, как тела в пространстве. Различение физического, как доступного для внешнего восприятия, и психического как внутреннего, внешнему восприятию недоступного, извещающему себя только в выражении, выражает скачок от жизни к душе, но и ограничено только этим скачком. Основание различения духа и трех других областей действительности заключается в уникальности свободы, являющейся в рассудке, воле и пронизывающей их идее.
     
Промежуточное бытие всякого мироориентирующего познания открывается в действительности духа в том, что свобода духа, поскольку она становится предметом понимающего исследования науки, составляет лишь первую ступень экзистенциальной свободы, а именно, есть только свобода самосознания как знания и идеальной закономерности. Но экзистенция, пребывающая вне всякого ориентирования в мире, и однако приводящая его в движение силою исходящего от нее побуждения, сама, даже если бывает носителем духовной идеи, движется все-таки как в духе, так и в душе, и в жизни. Она не есть новая действительность или другое измерение для познания, она не есть иной мир, но она есть тот исток и основание, которое всякий раз просветляют само себя на пути, лежащем через ориентирование в мире, и только в своем явлении как душа и дух позволяет вовлечь себя самое в зримые формы ориентирования в мире (jener Ursprung und Grund, der sich jeweils selbst erhellt auf dem Wege über die Weltorientierung, und sich selbst nur in der Erscheinung als Seele und Geist in die Sichtbarkeit der Weltorientierung hineinreißen läßt). А потому, в то время как каждая отдельная сфера действительности наталкивается на своей границе на соседнюю сферу, отделенную от нее скачком, предельные сферы - природа и дух - наталкиваются на такие границы, за которыми для ориентирования в мире не открывается никакая новая действительность, но - там непостижимая темнота, а здесь недоступная пониманию, но сама по себе насущно действительная (gegenwärtige) экзистенция.