1 2 3 4 
(29) Иудеям я отвечаю, что и сами они научились почитать Бога чрез человека Моисея. Грекам возражаю, что Орфей в Пиерии, Музей в Афинах, Меламп в Аргосе, Трофоний в Беотии обязали людей посвящать себя в известную секту. Если обратить взор и на вас, властители народов, — Помпилий Нума, который установил у римлян весьма трудные суперстиции, был человек.
    
(30) Да будет позволено и Христу открыть божество, как свою собственную природу. Он не должен был делать то, что делал Нума, именно: людей грубых и диких устрашать множеством богов, которым надлежало бы служить, и чрез это приводить их к гуманности. Напротив, Он должен был открыть глаза к познанию истины у людей уже образованных и обольщенных своим образованием.
    
(31) Итак узнайте, истинно ли божество Христа. Если оно таково, что те, которые узнали его, делаются добрыми; то отсюда уже следует, что они отказываются от всяких ложных богов, особенно же таких, которые скрываясь под именами и изображениями мертвецов, стараются снискать у людей веру в себя, как богов, посредством некоторых знамений, чудес и пророчеств.
   
   
    
     
22
    
    
И поэтому мы говорим, что есть некоторые духовные существа. Имя их не ново: о демонах знают философы. Сам Сократ ожидал мнения демона. Как было ему не ожидать его? Говорят, что он с детства находился в нем, отклоняя его, конечно, от добра.
    
О них знают все поэты, и необразованная толпа весьма часто употребляет их в своих проклятиях; ибо и сатану, главу этого злого рода, народ как бы инстинктивно объявляет в тех же проклятиях. И Платон также не отрицал ангелов.
    
Даже маги существуют для того, чтобы быть свидетелями того и другого имени. Но каким образом от некоторых ангелов, сделавшихся злыми по собственной воле, произошел еще более злой род демонов, осужденный Богом вместе с их предками и с тем главою, о котором я сказал, об этом сообщается в Священном Писании. Теперь нужно достаточно сказать о деятельности их. Деятельность их состоит в ниспровержении человека. Так искони злоба этих духов направлена была на погибель человека. Поэтому телу его они причиняют болезни и тяжелые удары, а в душе производят внезапные и неестественные проявления путем насилия. Да ту и другую часть человеческого существа они легко действуют благодаря проницательности и тонкости своей натуры. Духовным силам можно делать многое. Так как они невидимы и не осязаемы, то открываются скорее в результатах своих, чем в самых действиях.
    
Это бывает тогда, когда какой либо скрытый яд ветра уничтожает древесные и хлебные плоды на цвету, лишает их жизни в почках, наносит им вред во время созревания, или когда воздух, принесенный тайным образом, распространяет заразу.
    
Совершенно таким же тайным образом демоны и ангелы наносят вред душе, возбуждая в ней бешенство, или гнусное безумие, или жестокие страсти с разными заблуждениями. Между этими заблуждениями главное то, что они, пленив и обольстив души людей, рекомендуют им идолослужение для того, чтобы чрез фимиамные и кровавые жертвы идолам доставить себе самим любимую пищу. И какая пища для них лучше, как не та, чтобы отклонять людей от размышления ибо истинном Боге путем ложных чар? Я объясню и то, какие обманы они делают и как. Всякий дух — быстр: таковы ангелы и демоны. Поэтому в одно мгновение они всюду находятся. Вся вселенная для них — одно место. Что бы где ни делалось, об этом они столь легко знают, как легко и возвещают. Я. конечно, виновниками зла они всегда бывают, а виновниками добра никогда не бывают. Распоряжения Самого Бога я тогда они узнавали из речей пророческих и теперь узнают из чтений Священного Писания.
    
Узнав таким образом отсюда нечто будущее, они соперничают с Божеством, когда крадут пророчества. А с каким лукавством они представляют двусмысленные результаты в изречениях оракулов, об этом знают Крезы, знают Пирры. Впрочем пифийский оракул объявил, что черепаха варилась с бараниной. Это он сделал так, как я сказал выше, именно: он в один момент побывал в Лидии. Так как они обитают в воздухе, находятся в соседстве с звездами и вращаются среди облаков, то они знают, что готовится на небе, и потому они возвещают о дождях, которые они уже ощущают. Они являются истинными целителями болезней. Ибо они сначала наносят болезни, потом приписывают ради чуда лекарства новые или противоположные, затем перестают наносить болезни, а люди полагают, что они исцелили их от болезней.
    
Зачем мне поэтому говорить о прочих ложных действиях демонов: о явлениях Касторов, о воде, которую весталка носила ситом, о корабле, который был притащен поясом, о бороде, которая сделалась красною вследствие прикосновения к ней? Все это делалось ими для того, чтобы камни признавали за богов, чтобы истинного Бога не искали.
   
   
    
     
23
    
    
Далее, если и маги производят привидения и бесчестят души уже умерших; если они убивают детей для пророчества; если они представляют много чудесного при помощи шарлатанских фокусов; если они наводят сны, располагая помогающей им силою раз навсегда приглашенных ими ангелов и демонов, чрез которых пророчествуют, обыкновенно, и козы и столы то насколько больше эта сила по собственному желанию и ради себя будет стараться всячески делать то, что она делает для других? Или, если и ангелы и демоны делают то же, что и ваши боги, то где же превосходство Божества, о Котором, конечно, должно думать что Оно могущественнее, выше всего?
    
Не лучше ли поэтому предполагать, что те, которые выдают себя за богов, так как делают то, что заставляет признавать богов, — сами боги, чем считать богами тех, которые одинаковы с ангелами и демонами? Разность мест производит, я полагаю, то, что вы в храмах считаете богами тех, которых в других местах не признаете богами; что вам кажется, что тот, кто пробегает чрез священные крыши, безумствует не так, как тот, кого перепрыгивает чрез соседние крыши, и что одна сила обнаруживается в том, кто режет половые органы или руки, а другая — в том, кто режет себе горло.
    
Результаты безумия одинаковы, и причина, побуждающая к этому, одна. Но доселе мы приводили доказательства словесные, а теперь уж приведем вещественные, из которых видно будет, что одна и та же природа принадлежит тому и другому имени.
    
Пусть будет поставлен здесь же пред вашим трибуналом такой человек, о котором было бы известно, что он одержим демоном. Лишь только любой христианин прикажет этому духу говорить, то он сознается, что он настолько действительно есть демон, насколько в другом месте ложно есть Бог. Пусть также будет приведен кто либо из тех, о которых думают, что они действуют под непосредственным влиянием Бога, которые, дыша над жертвенником, воспринимают божество из гари, которые лечатся изрыгая, которые пророчествуют при сильном дыхании. Если самая ваша Дева Небесная, обещательница дождей; если самый ваш Эскулап, профессор медицины, сохранивший жизнь Сокордию, Тенацию и Асклепиодоту, имеющим умереть на другой день, не признаются христианину в том, что они демоны, не дерзая обманывать его: то тут же пролейте кровь этого наглейшего христианина, Что очевиднее этого дела?
    
Что убедительнее этого доказательства? Простота истины осязательна, сила ее находится при ней, ничто не может возбудить подозрение. Вы будете говорить, что это делается посредством магии или посредством какого–либо подобного обмана, в том случае, если ваши глаза и ваши уши позволят вам. Что же может быть выставлено против того, что показывается с очевидною истинностью? С одной стороны, если они действительно боги, то для чего обманывают, называя себя демонами? Или, быть может, для того, чтобы нам повиноваться? В таком случае ваши боги подчинены христианам. Те же не должны считаться богами, которые подчинены человеку, врагу своему, хотя он нечто делает для бесчестия их. С другой стороны, если они демоны или ангелы, то для чего они в других местах объявляют себя богами? Как те, которые считаются богами, не захотели бы называть себя демонами, если бы они действительно были боги, чтобы не отнять у себя величия; так и те, которых вы прямо называете демонами, не дерзали бы в других местах выдавать себя за богов, если бы те, именами которых они пользуются, действительно, были боги, Ибо они боялись бы злоупотреблять величием, принадлежащим существам, без сомнения, наивысшим и таким, каких должно бояться. Поэтому нет тех богов, которых вы признаете. Если бы они существовали, то не объявляли бы себя демонами и не отказывались бы от того, что они боги. Итак, когда та и другая сторона отрицает бытие богов, то знайте, что и там и здесь одни и те же существа — демоны. Теперь вам должно искать богов. Ибо вы видите, что те — демоны, которых вы прежде считали богами. Благодаря нам, вы узнаете от тех же своих богов не только то, что ни они сами, ни подобные им — не боги, но и то, кто же есть Бог;
    
Тог ли, Которого мы, христиане, проповедуем, и один ли только Он; — так ли должно веровать в Него и так ли почитать Его, как требует религия и культ христиан. Они тогда же скажут: кто тот Христос с своею баснею? Обыкновенный ли Он человек или маг? Украден ли Он из гроба после смерти своими учениками?
    
Находится ли теперь в аде? Не находится ли Он скорее на небесах, откуда имеет придти среди колебания всего мира, при трепете вселенной, при стонах всех людей, кроме христиан, как Божия Сила, Божий Дух, как Слово, Мудрость, Разум и Сын Божий. И они пусть смеются вместе с вами над всем тем, над чем вы смеетесь.
    
Пусть они отрицают, что Христос будет судить всякую душу от века по воскресении ее тела. Пусть они говорят, что этот суд достался Миносу и Радоманту, как думает Платон и поэты. Пусть по крайней мере они удалят знаки своего позора и поношения.
    
Пусть они отрицают то, что они — нечистые духи, что однако можно видеть из их пищи, крови, дыма, смрада сожженных животных и из сквернейших речей их пророков.
    
Пусть они откажутся от того, что они вместе с своими почитателями и своими делами предназначены к тому же судному дню. Но вся эга наша власть и сила над ними зависит от произнесения имени Христа и от напоминания о том, что им предстоят великие наказания от Бога чрез Судию Христа. Они, боясь Христа в Боге и Бога во Христе, покоряются рабам Бога и Христа. Так они, по нашему повелению, выходят из тел вследствие простого прикосновения наших рук и дуновения наших уст, будучи устрашены мыслию о вечном огне, против собственного желания, с скорбью и стыдом, в присутствии вас. Вы, верящие им, когда они лгут, верьте им, когда они говорят правду о себе. Никто не лжет для собственного унижения; напротив, всякий лжет скорее для своего возвышения. Поэтому нужно верить им более тогда, когда они сознаются во вред себе самим, чем тогда, когда они отрицаются в пользу свою.
    
Да, эти свидетельства ваших богов, обыкновенно, увеличивают число христиан. Как часто мы, веря им, веруем чрез Христа и в Бога. Они сами воспламеняют веру в наше Писание; они сами созидают дерзновение нашей надежды. Вы почитаете их, как мне известно, даже кровью христиан. Поэтому они не желали бы лишиться вас, слуг столь полезных и столь покорных, и не желали бы, чтобы христиане когда либо изгоняли их из вас, если бы им возможно было лгать при христианине, желающем доказать вам истину.
   
   
    
     
24
    
    
Все это признание их, которым они отрицают то, что они боги, и утверждают, что нет другого Бога, кроме Того единого, Которому мы предали себя, достаточно сильно опровергает обвинение в оскорблении языческой религии вообще и римской в особенности. Ибо если нет на самом деле богов, то нет на самом деле и религии.
    
Если нет религии, потому что нет на самом деле богов, то, конечно, мы не виновны в оскорблении религии. Напротив, обвинение переходит на вас: вы ложь почитаете, а истинную религию истинного Бога не только презираете, но даже и преследуете, и потому вы именно те, которые совершаете преступление действительной иррелигиозности. Но положим, что то верно, что ваши боги на самом деле боги, и в таком случае не должны ли вы согласиться с тем общим мнением, что есть какое–то Существо высочайшее и могущественнейшее, Глава мира, имеющая совершеннейшее величие. Ибо по общему представлению Божества власть высочайшего господства находится в руках одного Существа, функции же Его принадлежат многим. Так, например, Платон говорит, что великого Юпитера сопровождает на небе толпа богов и демонов. Поэтому на ряду с этим богом должно почитать также прокураторов, префектов и наместников его. Если бы это было и так, то какое преступление совершает тот, кто для снискания у императора большей милости делает то, что может, на него возлагает свое упование, имя императора, как имя Бога, никому другому не приписывает, так как и называть и дозволять называть кого либо другого, кроме императора, императором считают уголовным преступлением? Пусть одна почитает Бога, а другой — Юпитера; пусть один молящиеся руки простирает к небу, а другой — к жертвеннику Фидеи; пусть один во время молитвы исчисляет облака, если этому вы верите, а другой — лякунарии; пусть один посвящает своему Богу свою душу, а другой — душу козла. Смотрите, не заслуживает ли названия иррелигиозности лишение свободы религии и запрещение выбора Божества, когда мне не позволяют почитать Того, Кого я хочу, но принуждают меня почитать того, кого я не хочу. Никакой Бог, да даже никакой человек не пожелает почитания принужденного. Поэтому и египтянам дозволена была их глупейшая религия, требовавшая обоготворения птиц и зверей и подвергавшая смерти того, кто убьет кого либо из таких богов. И всякая провинция и всякий город имеет своего бога, так например: Сирия — Атаргату, Аравия — Дузара, Норики — Белена, Африка — Целесту, Мавритания — своих царевичей. Я поименовал, полагаю, провинции римские, и однако боги их не римские, потому что в Риме почитаются только те боги, которые почитаются во всей Италии по муниципальному праву, именно: Дельвентин Казиниенский, Визидиан Нарниенский, Анхария Анскуманская, Норция Волсивиенская, Валенция Окрикуланская, Гостия Сутринская и Юнона Фалиская, получившая прозвание в честь отца Curis. Но нам одним воспрещается собственная религия. Мы оскорбляем римлян и не считаемся римлянами, потому что мы почитаем не римского бога. Хорошо, что тот Бог, Которому все мы принадлежим, желаем ли мы этого, или не желаем, есть Бог всех людей. Но ваше право дозволяет почитать, кого угодно, кроме истинного Бога, как будто Тот, Кому мы все принадлежим, не есть поэтому Бог всех людей.
   
   
    
     
25
    
    
Мне кажется, что я достаточно решил вопрос о ложном и истинном Божестве, представив прочные доказательства, основанные не только на соображениях разума, но и на свидетельствах тех самих, которых вы считаете богами, так что не должно было бы больше и рассуждать об этом предмете. Но так как протестует собственно авторитет римского имени, то я не оставлю без опровержения возражения, вызываемого предрассудком тех лиц, которые говорят: римляне, благодаря своей тщательней шей религиозности, подняты на такую высоту, что овладели вселенною, и что боги их, действительно, существуют, так как те, которые более других служат им, более других и процветают. Конечно, эта награда дарована римлянам их богами в качестве прерогатива. Стеркул, Мутун и Ларентина увеличили власть их. Ибо я не могу подумать, чтобы чужеземные боги более пожелали помогать чужому народу, чем своему, и чтобы предали людям заморским отечественную землю, где сами они родились, воспитались, прославились и были погребены. Цибела, вероятно, предвидела, если она полюбила Рим в память троянского народа, своего туземца, которому она покровительствовала во время войны с греками; если она постаралась перейти на сторону мстителей, о которых ей известно было, что они покорят Грецию, победительницу Фригии. Поэтому и в наше время она представила осязательное доказательство своего величия, обращенного на Рим: по отнятии М. Аврелия у государства святейший архигалл в девятый день тех же календ, в который приносил в жертву нечистую кровь, обрезывая свои руки, издал обычные повеления о здоровье императора Марка уже умершего. О медлительные вестники, о запоздавшие донесения, благодаря которым Цибела не узнала раньше о смерти императора! Право, христиане должны были бы смеяться над такою богинею. Но и Юпитер, забыв известную Идейскую пещеру, и медные тарелки корибантов, и приятнейший запах своей кормилицы, не тотчас дозволил бы подчинить свой Крит римской власти. Не предпочел ли бы он всякому Капитолию известную свою могилу, чтобы господствовала над миром скорее та страна, которая скрыла его прах? Желала ли бы и Юнона, чтобы. любимый ею пунический город, который она предпочла даже Самосу, был разрушен чужим народом, да и к тому же произошедшим от Энея? Я знаю следующее: здесь было ее оружие, здесь бела ее колесница, уже и тогда богиня и стремилась и содействовала тому, чтобы он, Карфаген, был повелителем народов, если только судьба как–нибудь дозволит. Эта несчастная супруга и сестра Юпитера не имела силы противодействовать судьбе. Впрочем сам Юпитер повинуется ей. И однако римляне судьбе, предавшей им Карфаген против воли и желания Юноны, не оказали и столько чести, сколько они оказали продажнейшей блуднице Ларентине. Известно, что очень многие боги ваши были царями. Если они потому имеют силу передавать царскую власть, что сами были царями, то от кого они сами получили ее? Кого почитали Сатурн и Юпитер? Я полагаю, какого–нибудь Стеркула. Но римляне с своими индигитаментами позднее их. Хотя некоторые из ваших богов не царствовали, однако царствовали другие, которые не почитали их, потому что они еще не считались богами. Поэтому власть давать царства принадлежит другим, так как были царства гораздо раньше, чем появились эти боги. Но как не основательно величие римлян приписывать заслугам религиозности, когда религия начала делать успехи после власти или царства! Хотя уже Нума измыслил религиозные суеверия, однако известно, что культ римлян не имел еще тогда ни изображений, ни храмов. Религия была экономна, обряды бедны, и не было Капитолия, возвышающегося до неба. Тогда были только случайные жертвенники из земли, только самосские жертвенные сосуды, издававшие смрад, и самого бога нигде не было, ибо искусства греков и этрусков тогда еще не наполнили Рима скульптурными изображениями. Итак римляне не были религиозны прежде, чем стали велики, и следовательно они не потому велики, что религиозны. И каким образом могли сделаться великим чрез религию те, у которых величие произошло из иррелигиозности? Ибо, если я не ошибаюсь, всякого рода господство или власть ищется путем войны и распространяется путем победы. Но войны и победы состоят в завоевании городов и очень часто в разрушении их. Это дело не бывает без оскорбления богов. Ибо тогда вместе с крепостями разрушаются и храмы, вместе с гражданами умерщвляются и жрецы, вместе с мирским имуществом похищается имущество и церковное. Итак сколько святотатств римлян, сколько и трофеев; столько триумфов над богами, сколько триумфов и над народами; столько добыч, сколько доселе остается изображений плененных богов. И эти боги принимают молитвы от своих врагов и тем, которым. они должны были бы воздавать скорее за оскорбление, чем за почтение, дают власть без конца. Впрочем, так как они лишены всякого чувства, то их безнаказанно оскорбляют и бесполезно почитают. Конечно, нельзя согласиться с тем, чтобы, благодаря религиозности, сделались великими те, которые, как мы сказали, делались такими по мере того, как оскорбляли религию, или которые оскорбляли ее по мере того, как делались великими. И те, царства которых подпали власти Рима, были не без религий, когда теряли царства.
   
   
    
     
26
    
    
Итак смотрите, не Тот ли раздает царства, Которому принадлежит не только управляемый мир, но и сам управляющий человек? Не Тот ли устроил в мире смену царств по известным периодам, Который был прежде всякого времени и создал самое время? Не Тот ли, при Котором род человеческий некогда существовал без государства, возвышает и низвергает царства? Зачем вы обманываете себя? Лесной Рим был раньше некоторых своих богов. Он царствовал прежде, чем воздвигнута была такая гордость Капитолия? Царствовали и вавилоняне прежде понтификов, и лидяне прежде квиндецемвиров, и египтяне прежде салиев, и ассирияне прежде люперков, и амазонки прежде весталок. Наконец, если римские боги дают царства, то в таком случае Иудея, как презрительница всех языческих богов, никогда не царствовала бы.
    
Вы, римляне, некогда оказали честь ее Богу жертвами, храму — подарками, народу — союзами. Вы никогда не господствовали бы над нею, если бы она не согрешила против Христа.
   
   
    
     
27
    
    
Этого достаточно для опровержения обвинения в оскорблении богов. Чтобы не казалось, что мы оскорбляем их, мы доказали, что их нет. Поэтому мы, будучи вызваны вами для жертвоприношения, отказываемся от этого по честности своей совести, от которой мы знаем, кому достаются эти жертвы, назначенные кумирам и посвященные человеческим именам. Но некоторые считают безумием то, что мы предпочитаем упорство спасению, так как могли бы и приносить жертвы публично, и отходить невинными, храня в душе свою веру. Да, вы даете нам совет, как обманывать вас; но мы знаем, откуда это происходит, кто все это делает, и как для ниспровержения нашей стойкости устрояется то лютая жестокость, то лукавое увещание. Конечно, дух демонов и злых ангелов, который, будучи нашим врагом вследствие своего падения и завидуя нам за милость Божию к нам, ведет войну против нас чрез ваши души, направленные и настроенные путем тайного внушения ко всякому извращению суда, ко всякой жестокой несправедливости, о чем мы сказали в начале. Ибо хотя вся сила демонов и духов этого рода подчинена нам, однако они, как худые рабы, соединяют с страхом дерзость и желают оскорблять тех, которых в другое время боятся. Конечно, и страх возбуждает ненависть. Кроме того, отчаянное состояние их вследствие предварительного осуждения (ех praedamnatione) считает утешением для себя пользоваться теперь злобою, пока замедляется наказание. И однако они, будучи схвачены, подчиняются и покоряются своему положению и вблизи умоляют тех, против которых издали вооружаются. Итак, когда они восстают против нас, во власти которых находятся, по образу взбунтовавшихся смирительных домов, или тюрем, или рудокопней, или штрафных домов этого рода, сознавая, что они не равны и что тем более потерпят, то мы невольно противостоим им, как равные, и сражаемся, упорствуя в том, на что они нападают, и никогда более не торжествуем, как тогда, когда нас осуждают за твердость веры.
   
   
    
     
28
    
    
Так как легко можно видеть, что несправедливо принуждать свободных людей приносить жертвы, когда они этого не хотят (в других случаях для совершения божественного дела требуется, конечно, свободное произволение), то, разумеется, должно считать нелепостью, если бы один стал принуждать другого почитать тех богов, которых он должен бы умилостивлять сам для собственного блага. Не мог ли тогда последний сказать первому по праву свободы: я не желаю, чтобы ко мне Юпитер был милостив; ты кто? Пусть разгневанный Янус приходит ко мне с каким угодно челом. Что у тебя со мною? Вы, конечно, теми же духами научены принуждать нас приносить жертвы за здоровье императора. Как на вас возложена необходимость принуждать, так на нас — обязанность сопротивляться. Итак дошли до второго обвинения, до обвинения в оскорблении еще более священного величия, так как вы оказываете императору большее благоговение и с большим расчетом боитесь его, чем самого Юпитера Олимпийского. И это правильно, если бы вы только понимали. Ибо всякий живой не сильнее ли любого мертвого? Но вы это делаете не по размышлению, а по страху пред немедленно действующею властью. Поэтому вы и здесь оказываетесь нерелигиозными к своим богам, ибо вы более страшитесь человеческой власти.
    
Наконец у вас скорее нарушается клятва всеми богами, чем одним гением императора.
   
   
    
     
29
    
    
Если те, которым приносят жертвы, могут даровать императору или вообще всякому человеку здоровье; если ангелы или демоны, духи злейшие по своему существу, совершают какое–либо благодеяние; если погибшие сохраняют; если осужденные освобождают; если наконец мертвые охраняют живых, что вы признаете: то пусть все это наперед будет установлено, и тогда осуждайте нас за оскорбление императорского величия. Ведь, конечно боги ваши прежде всего охраняли бы свои статуи, изображения и храмы, что, как я полагаю, тщательно караулят императорские воины. Даже самый материал, из которого они сострят, происходит, я думаю, из рудников императорских, и все храмы вполне зависят от воли императорской. Наконец многие боги уже испытали гнев императорский. Только благодаря установившемуся обычаю приносят им дары и оказывают привилегию.
    
Поэтому, каким образом те, которые находятся во власти императора и которые подчинены ему, могут иметь здоровье императора в своей власти? Кажется, что они могут давать императору то, что скорее сами получают от него. Итак мы совершаем преступление против величия императоров потому, что не подчиняем их вещам их, потому, что не возбуждаем смеха исполнением долга (de jfficio) о их здоровье, думая, что оно не находится в свинцовых руках. Но религиозны вы, которые ищете его (здоровья) там, где его нет, просите его у тех, которыми оно не может быть дано, презрев Того, во власти Которого оно находится. Да кроме того, вы восстаете против тех, которые умеют просить его, которые и могут выпросить, так как умеют просить его.
   
   
    
     
30
    
    
Ибо мы просим императорам здоровья у Бога вечного, у Бога живого, у того Бога, благоволения Которого и сами императоры желают по преимуществу. Они знают, кто дал им власть. Они, как люди, знают и то, кто дал им душу. Они чувствуют, что тот один только есть Бог, во власти Которого они находятся, по отношению к Которому они вторые, после Которого первые, Который прежде всех богов и выше всех богов. почему и не так, когда Он выше всех людей живых и превосходит мертвых? Они размышляют о том, доколе простирается сила их власти, и потому признают Бога. Они сознают, что они сильны чрез Того, против Которого они не могут быть сильны. Но пусть наконец император завоюет небо, — пусть повезет плененное небо во время своего триумфа, пусть пошлет на небо стражу, пусть наложит на небо подать. Не может он этого сделать. Потому Он и велик, что меньше неба. Ибо и сам он принадлежит Тому, Кому принадлежит небо и вся тварь. Откуда он и император, откуда и человек, прежде чем сделался императором. Оттуда у него и власть, откуда и дух. Туда христиане обращаются с распростертыми руками, потому что они невинны, — с обнаженною головою, потому что мы не стыдимся, — без суфлера (sine monitore), потому что мы молимся от сердца. Мы всегда молимся за всех императоров, чтобы жизнь их была продолжительна, чтобы власть безмятежна, чтобы семья безопасна, чтобы войска храбры, чтобы сенат верен, чтобы народ честен, чтобы государство было спокойно, и о всем том, чего желает человек и император. Всего этого я не могу просить ни у кого другого, кроме Того, от Которого, как я знаю, получу, так как и сам Он таков, Который один только дает, и я такой, которому Он должен дать: я — Его раб, который один только почитает Его, который не щадит жизни за Его учение, который приносит Ему жертву самую лучшую и самую тучную, которую сам Он повелел, — молитву, происходящую он плоти целомудренной, от души невинной, от духа святого, а не зерна фимиама величиною в один асс, не соки аравийского дерева, на дне капли вина, не кровь негодного, отжившего свой век быка, и не совесть, извращенную после всех этих мерзостей.
    
Когда у вас осматриваются жертвы порочнейшими жрецами, то я удивляюсь, почему исследуются внутренности жертвенных животных, я не внутренности самих жертвоприносителей? Итак нас, распростерших руки к небу, могут скрести когтями, могут распяливать на крестах, могут подвергать огню, могут пересекать горла мечами, могут бросать зверям: самое положение молящегося христианина удобно для всякого рода казней. Итак вы, добрые правители, делайте это, истязайте душу, приносящую молитву Богу за императора. Там преступление, где истина и преданность Богу.
   
   
    
     
31
    
    
Теперь мы польстили императору и выдумали те желания, о которых мы сказали, конечно для избежания насилия. Без сомнения, такая выдумка полезна. Ибо вы дозволяете нам доказывать все то, что мы защищаем. Итак ты, думающий, что мы вовсе не заботимся о благосостоянии императоров, посмотри в Слово Божие в наше Писание, которого и сами мы не скрываем, и которое очень многие случайности доставляют чужим, сторонним. Узнайте из него, что нам для выражения обильного благожелания повелено молить Бога даже за врагов и просить у Него благ гонителям нашим. Кто же большие враги, гонители христиан, как не те, за оскорбление величия которых нас осуждают? Впрочем оно (Писание) прямо и ясно говорит: молитесь за царей, за начальников и власти, чтобы у вас было все спокойно (1 Тим. 2:2). Ибо когда глава лишается спокойствия, то его лишаются и все члены ее, и хотя мы считаем себя чуждыми беспорядков, но и мы находимся в каком либо подверженном бедствию месте.
   
   
    
     
32
    
    
Есть у нас другая, большая нужда молиться за императоров, также за всякий род власти и за римское государство. Мы знаем, что предстоящая всему земному шару величайшая катастрофа и самый конец мира, грозящий страшными бедствиями, замедляется римскою властью. Мы не хотим испытать этой катастрофы и этого конца, и потому, когда молимся об отсрочке этого, то этим самым содействуем продолжению римского государства. Но мы и клянемся, только не гениями императоров, а благоденствием их (per salutem), которое важнее всяких гениев. Не знаете ли вы, что гениями называются демоны, откуда уменьшительное название демонии (daemonia)?.
    
Мы в императорах видим судей Бога, Который поставил их начальниками над народами.
    
Мы знаем, что в них есть то, чего Бог пожелал, и потому хотим, чтобы благо клятву. Но мы, обыкновенно, заклинаем демонов, то есть, гениев, чтобы изгнать их из людей, и не клянемся, чтобы оказать им божескую честь.
   
   
    
     
33
    
    
Но что мне более сказать об уважении и почтении христиан к императору, на которого мы должны смотреть, как на лицо, избранное нашим Богом? Да, я по справедливости могу сказать: император больше наш, чем ваш, так как он поставлен нашим Богом. Вот почему я о благоденствии императора, как своего, забочусь более, чем кто–либо другой, не тем только, что прошу его у Того, Который может даровать, и не тем только, что прошу я, такой, который заслуживает исполнения просьбы, но и тем, что, поставляя величие царя ниже величия Бога, я вверяю его Богу, Которому одному только и подчиняю его. Я подчиняю его Тому, с Кем не равняю. Ибо я не буду называть императора Богом или потому, что не умею лгать, или потому, что не дерзаю смеяться над ним. Если он человек, то человеку подобает уступить Богу, Достаточно ему носить имя императора. Велико и это имя, дарованное ему Богом. Кто называет его Богом, тот утверждает, что он не император: если он не человек, то и не император. Ему даже во время его триумфа, когда он находится на возвышеннейшей колеснице, напоминают, что он человек. Ибо к нему сзади привязывают раба, который говорит: посмотри, кто за тобою; помни, что ты человек.
    
И, конечно, то его особенно радует, что он блестит такою славою, что ему нужно напоминать, что он человек. Он был бы меньше. Если бы его в то время называли Богом, потому что его называли бы ложно. Он больше становится от того, что его призывают не называть себя Богом.
   
   
    
     
34
    
    
Август, основатель империи, не хотел называться даже владыкою (dominus), ибо и это когномен Бога. Конечно, я могу называть императора dominus, владыкою, но в общеупотребительном смысле, когда меня не принуждают произносить слово dominus, владыка, вместо Deus, Бог. Впрочем я свободен по отношению к нему, ибо у меня один только Владыка — Бог всемогущий, вечный, тот самый, который есть Владыка и его самого. Каким образом владыка есть тот, кто есть отец отечества? Да и имя любви приятнее имени власти, и главы семейств чаще называются отцами, чем владыками, domini. Тем более император не должен называться Богом, так как это есть лесть не только гнуснейшая, но и опаснейшая. Если бы ты, имея одного императора, стал этим именем называть другого, то не нанес ли бы ты этим самым величайшего и непростительнейшего оскорбления тому, которого имеешь, и не подверг ли бы опасности того, которого называешь? Ты, желая, чтобы Бог был милостив к императору, будь почтителен к Богу. Перестань верить, что есть другой Бог, и говорить, что и тот есть Бог, который нуждается в Боге. Если лесть не стыдится лжи, называя императора Богом, то пусть убоится она по крайней мере несчастия. Преступно называть императора Богом до его апофеоза.
   
   
    
     
35
    
    
Итак христиане — общественные враги, потому что они не воздают императорам почестей ни пустых, ни ложных, ни безрассудных, потому что они, как люди истинной религии, проводят праздники их скорее добросовестно, чем распутно.
    
Конечно, великое дело выносить в публичные места кадильницы, очаги и постели, бражничать по улицам, давать городу безобразный вид шинка, делать грязь вином, бегать шайками для оскорблений, для бесстыдств, для возбуждения плотских похотей.
    
Неужели общественная радость выражается общественным позором? Неужели то прилично торжественным императорским дням, что другим дням не прилично? Те, которые соблюдают порядок из уважения к императору, нарушают ли его ради императора? Разнузданность дурных нравов может ли быть благочестием, и случай к роскоши может ли считаться уважением? О, мы по справедливости достойны осуждения!
    
Ибо почему мы проводим императорские дни целомудренно, трезво и честно? Почему мы в торжественный день не увешиваем дверей лавровыми венками и не зажигаем светильников при ясном дневном свете? Почтенное дело облекать свой дом во время совершения общественного торжества в одежду какого–нибудь нового публичного дома.
    
Впрочем и в этом вашем почтении ко второму (императорскому) величию, за которое нас, христиан, обвиняют во втором безбожии, потому что мы не совершаем одинаково с вами императорских торжеств так, как совершать не дозволяет нам ни скромность, ни почтительность, ни целомудрие, и к чему побуждает скорее желание собственного удовольствия, чем благоразумие, — я желал бы показать вашу верность и честность, чтобы и отсюда видно было, что те хуже нас, христиан, которые не хотят считать нас римлянами, но хотят признавать в нас врагов римских императоров. К самим квиритам, к самому туземному народу семи холмов я обращаюсь с вопросом: щадил ли римский язык какого–либо своего императора? Свидетелями этого Тибр и школы зверей. Да, если бы природа покрыла сердца человеческие какою–либо прозрачною материею для пропускания света, то чьи сердца не оказались бы испещренными образами нового и нового императора, заботящегося о раздаче подарков? Это можно было бы видеть тогда даже в то время, когда кричат: «да умножит тебе Юпитер лета из наших лет». Христианин не умеет как произносить эти слова, так и желать нового императора. Но ты говоришь: такова чернь. Хотя чернь, однако, римская, и никто столько не мучит христиан, как чернь. Другие сословия, благодаря своему положению, покорны по совести. Из самого сената, от всадников, из лагеря, из самого дворца не дует ничем враждебным. Но откуда и Кассии, и Нигры, и Альбины.
    
Откуда те, которые преследовали императора между двумя лаврами? Откуда те, которые упражнялись в гимнастике, когда душили его? Откуда те, которые вооружившись вторгаются во дворец, будучи дерзче Сигериев и Парфениев? Из римлян, если не ошибаюсь, а, не из христиан. И все они на кануне восстания и совершали жертвоприношения за благоденствие императора, и клялись его гением, одно имя имея на устах, а другое в сердце, и христиан называли, конечно, общественными врагами. Но и те, которые теперь ежедневно открываются, как сообщники или одобрители злодейской партии, уцелевший остаток после поражения государственных преступников, какими свежими и ветвистыми лаврами украшали свои двери, какими высокими и блестящими лампами освещали вестибулы, какими изящными и роскошными подушками наполняли форум не для того, чтобы праздновать общественные радости, но для того, чтобы в торжество, чуждое своему сердцу, облечь желания собственного сердца и чтобы инавгурировать образ своей собственной надежды, причем они в сердце изменяли имя императора? Такие же услуги оказывают и те, которые вопрошают о жизни императоров астрологов, гаруспиков, авгуров и магов, к знанию которых, как произошедшему от ангелов отпадших и запрещенному Богом, христиане не прибегают даже и по своим делам. Кому же нужно разузнавать о продолжении жизни императора, кроме того, кто делает что–либо против него или желает, или надеется и ожидает чего либо после него? Ибо о продолжении жизни родственников спрашивают не с таким намерением, с каким о продолжении жизни господ. Один характер имеет любознательность родственников, а другой — любознательность рабов.
   
   
    
     
36
    
    
Если то верно, что врагами оказываются те, которые называются римлянами, то почему мы, которых считают врагами, исключаемся из числа римлян? Не можем ли и мы быть римлянами и быть врагами, так как врагами оказываются те, которые считались римлянами? Поэтому должное императорам почтение, уважение и верность состоит не в таких делах, которые могут совершать и враги для большего своего маскирования, но в таких, в которых Бог так же истинно открывается по отношению к императору, как необходимо Ему открываться по отношению ко всем людям. Конечно, и мы эти дела доброй души обязаны совершать не для одних только императоров. Мы никакого добра не совершаем под условием лиц, потому что мы ожидаем похвалы или награды не от человека, а от Бога, Требователя и Воздаятеля за безразличные (по отношению к лицам) благодеяния. Поэтому мы таковы же и к императорам, каковы к своим соседям. Ибо злое желание, злое дело, злое слово, злая мысль по отношению к кому бы то ни было нам одинаково воспрещаются. Все, что не дозволительно по отношению к императору, то не дозволительно и по отношению ко всякому другому человеку. Все, что не дозволительно ко всем, то тем более не дозволительно по отношению к тому самому, который столь велик по милости Бога.
   
   
    
     
37
    
    
Если нам повелевается, как я сказал выше, любить врагов своих, то кого нам ненавидеть? Равным образом если нам воспрещается воздавать оскорблением за оскорбление, чтобы самим не быть оскорбителями, то кого мы можем оскорблять? Об этом вы сами можете знать. Ибо сколько раз вы свирепствовали против христиан то по собственному желанию, то из повиновения законам? Сколько раз враждебная к нам чернь, даже миновав вас, нападала на нас камнями и огнем по собственному произволу? В самые неистовства вакханальские не щадят христиан даже мертвых, так как вытаскивают их из гробов, некоторых убежищ смерти, уже иными, уже не целыми, так как их рассекают и разрывают на части. Однако слышали ли вы когда–либо о нас, которых вы считаете за толпу заговорщиков, решившихся на смерть за свое дело, чтобы мы мстили вам за все это? А ведь одна ночь с немногими факелами могла бы щедро отмстить вам, если бы позволительно было у нас воздавать злом за зло. Но да отсутствует то, чтобы божественная секта защищалась человеческим огнем, или чтобы она скорбела о том страдании, которое служит к ее испытанию. Впрочем если бы мы захотели выставить и открытых врагов, не только тайных мстителей, то был ли бы у нас недостаток в числе и силе их? Мавры, маркоманны, сами парфяне и пограничные им народы многочисленнее ли тех, которые распространились по всей вселенной? Мы существуем со вчерашнего дня, и наполнили собою все ваши места: города, острова, крепости, муниципии, места собраний, самые лагери, трибы, декурии, дворец, сенат, форум. Одни только храмы ваши мы оставили вам. К какой открытой войне мы не были бы способны, на какую войну мы не были бы готовы, хотя бы и уступали вам в силе, — мы, которые так охотно дозволяем умерщвлять себя, если бы нашим учением не повелевалось нам скорее быть самим умерщвленными, чем умерщвлять других? Мы могли бы сразиться с вами и без оружия, и без бунта, отделясь от вас, как недовольные вами. Ибо если бы мы, составляя такое огромное число людей, удалились от вас на какой–либо отдаленный угол земли; то, конечно, потеря столь многих, каких бы то ни было, граждан не только была бы позором для вашего господства, но вместе с тем и наказанием. Без сомнения, вы ужаснулись бы при взгляде на свое одиночество, на остановку занятий, на какую–то неподвижность вселенной, как бы умершей. Вы постарались бы отыскивать тех, кем можно было бы управлять. У вас осталось бы более врагов, чем граждан. Но теперь вы имеете очень немного врагов благодаря огромному числу христиан, почти всех граждан. Вы желали бы почти всех граждан, христиан, считать врагами и называть их врагами скорее человеческого рода, чем человеческого заблуждения. Кто же вас освобождал бы от тех тайных и всегда расстраивающих души и здоровье ваше врагов? Я говорю о нападениях демонов, которых мы изгоняем из вас без награды, без платы. Нашему мщению достаточно было бы одного того, чтобы предоставить вас свободному господству нечистых духов. Но вы, не думая о вознаграждении нас за такую помощь, желаете считать нас не только тяжелым родом людей, но даже врагами. Да, мы враги, но не человеческого рода, а скорее человеческого заблуждения.
   
   
    
     
38
    
    
Поэтому без всякого опасения должно считать секту нашу между дозволенными факциями, так как она ничего не делает такого, из–за чего, обыкновенно, страшатся недозволенных факций. Ибо, если я не ошибаюсь, причина воспрещения факций состоит в заботе об общественном спокойствии, чтобы государство не разделялось на партии, которые легко могут беспокоить комиции, сенат, курии, народные собрания и зрелища вследствие соревнования в занятиях, особенно теперь, когда люди начали считать продажное и наемное дело своего насилия ремеслом. Но мы, совершенно равнодушные к славе и почестям, не имеем никакой потребности в собраниях, и ничто нам так не чуждо, как политическая жизнь. Мы признаем одно всеобщее государство — мир. Равным образом мы отказываемся и от зрелищ ваших настолько, насколько я от источников их, которые, как мы знаем, заимствованы из суеверия, так как нам чуждо и то, из чего они составляются. Наша речь, наше зрение, наш слух ничего общего не имеют с безумием цирка, с безнравственностью театра, с жестокостью арены, с пустотою ксиста. Каким образом мы вредим вам, если мечтаем о других удовольствиях? Если наконец мы не хотим наслаждений, то в этом находится, конечно, наша потеря, а не ваша. Но мы отказываемся от того, что вам нравится. И вы не наслаждаетесь нашими наслаждениями. Эпикурейцам было дозволено полагать сущность удовольствия в спокойствии духа.
   
   
    
     
39
    
    
Теперь я уж сам открою дела христианской факции, чтобы, отвергнув зло, показать добро. Мы тело (corpus) благодаря познанию религии, единству учения и союзу надежды. Мы сходимся и собираемся для того, чтобы окружить Бога общими молитвами, как бы войском, собранным в одно место. Эта сила приятна Богу. Мы молимся и за императоров, их министров и власти, за существование рода человеческого, за спокойствие государства и за замедление конца мира. Мы сходимся для чтения Божественного писания, если обстоятельства времени требуют предостеречь от чего–нибудь или напомнить о чем–нибудь. Чрез Священное Писание мы, конечно, питаем веру, возвышаем надежду, утверждаем дерзновение и укрепляем дисциплину правилами. Там происходят также увещания. наказания и божественный суд. И суд производится, конечно, с большою тщательностью, так как судьи, христиане, знают, что его видит Бог, и что он (суд) есть самое главное предрешение суда будущего для того, кто так согрешит, что удаляется от общения в молитве, в собрании и во всяком святом деле. Председательствуют люди честные и старейшие, приобретшие эту честь не деньгами, а общим одобрением, ибо на деньгах не основывается никакое дело Божие.
    
Если и есть у нас некоторое подобие денежного ящика, то он набирается не из почетных сумм, как бы из сумм религии, взятой на откуп. В наш ящик каждый в первый день месяца или когда хочет, если только хочет и если только может, делает небольшое подаяние. Ибо к этому никто не принуждается, но каждый приносит добровольно. Это есть как бы залог любви. ибо деньги, собранные в этот ящик, тратятся не на пиры, не на попойки и не на неблагодарные харчевни, но на питание и погребение бедных, на мальчиков и девочек, лишившихся имущества и родителей, и на стариков уже домашних, также на потерпевших кораблекрушение, и, если кто–либо находится или в рудниках, или на островах, или под стражею, то и он делается воспитанником своего исповедания. Но за такие дела и особенно за дела любви некоторые поносят нас. Смотри, говорят, как они любят друг друга, ибо сами ненавидят друг друга, как они готовы друг за друга даже умереть, ибо сами готовы друг друга убить. Но и то, что мы называем друг друга братьями, вменяют нам в порицание, полагаю не по другому чему либо, как потому, что у самих их всякое наименование родства заподозрено в страсти. А мы братья и вам по праву природы, единой матери всех, хотя в вас мало человеческого, потому что вы злые братья. Но насколько справедливее и называются и считаются братьями те, которые познали единого Отца Бога, которые приняли одного Духа Святого, которые от одного чрева неведения с ужасом достигли до одного света истины. Но может быть мы потому не считаемся законными братьями, что никакая трагедия не говорит о нашем братстве, или потому. что мы братья по имуществу, которое у вас почти прекращает братство.
    
Мы, соединяясь духовно, имеем общее имущество. У нас все нераздельно, кроме жен.
    
В этом только мы не допускаем общения, в чем одном только другие имеют общение.
    
Они не только сами пользуются женами друзей, но и весьма равнодушно предлагают им своих жен. Полагаю, так они поступают, следуя примеру мудрейших и старейших, грека Сократа и римлянина Катона, которые делились с друзьями своими женами, взятыми в супружество для рождения детей и от других лиц. Я не знаю достоверно, делали ли они это против воли своей. Впрочем зачем им было заботиться о своем целомудрии, когда сами мужья их так легкомысленно дарили их. О пример мудрости афинской и строгости римской: философ и цензор — сводники! Итак, что удивительного, если такая любовь пирует? Поэтому вы и наши вечери (cenulas), обличая в великих злодеяниях, укоряете и в расточительности. Да, к нам относится изречение Диогена: мегаряне устраивают такие пиры, как будто намерены завтра умереть, а здания воздвигают такие, как будто никогда не намерены умереть. Но всякий соломинку легче видит в чужом глазе, чем бревно в своем. Воздух заражается от отрыжек стольких и триб, и курий, и декурий. Салиям, намеревающимся дать обед, необходим кредитор. Расходы на десятины Геркулеса и его обеды исчисляют табулярии. Для апатурий, дионисий, мистерий афинских объявляется выбор поваров? Дым, происходящий от приготовлений к Сераписову обеду, тревожит пожарную команду. Порицают же одну только столовую христиан. Вечеря (сена) наша свидетельствует о себе самым именем своим: она называется таким именем, каким греки называют любовь. Каких бы издержек наша вечеря ни стоила, но есть польза делать издержки во имя любви, так как мы на этой вечере помогаем всем бедным не потому, почему у вас паразиты стремятся к славе жертвовать своею свободою под условием насыщения чрева среди поношений, а потому, что Бог особенно печется о бедных. Если причина вечери почтенна, то об остальном судите по причине ее. Что же касается до обязанности религиозной, то она не допускает ничего низкого, ничего неумеренного. За стол садятся не прежде, чем выслушают молитву Божию. Едят столько, сколько нужно для утоления голода. Пьют столько, сколько требуется людям воздержным. Они так насыщаются, что помнят, что им должно молиться Богу ночью. Говорят так, что знают, что их слышит сам Бог. После омовения рук и зажжения светильников каждый вызывается на средину петь Богу, что может, из Священного Писания или от собственного сердца. Отсюда уж видно, как каждый пил. Молитвою также и заканчивается вечеря. С вечери расходятся не в шайки убийц, не в толпы бродяг, не для совершения разврата, но для той же заботы о скромности и умеренности, как такие люди, которые не столько ели, сколько учились. Такое собрание, конечно, по справедливости недозволительно, если оно одинаково с недозволительными собраниями. Оно по справедливости должно быть осуждено, если па него приносят жалобы потому же, почему жалуются на факции.
    
Собираемся ли мы когда–нибудь на чью либо погибель? Мы и собравшиеся то же, что и разъединенные; мы и все то же, что и каждый в отдельности: мы никого не оскорбляем, никого не огорчаем. Когда сходятся люди честные, добрые, когда собираются люди благочестивые, целомудренные, то такое собрание должно назвать не факциею (скопищем), а куриею.
   
   
    
     
40
    
    
Напротив имя факции должно давать тем, которые сговариваются ненавидеть людей добрых и честных, которые единогласно требуют крови людей невинных, прикрываясь для оправдания своей ненависти тем ложным мнением, что они, христиане, виновники всякого общественного бедствия, всякого народного несчастия Если Тибр вошел в стены, если Нил не разлился по полям, если небо не дало дождя, если произошло землетрясение, если случился голод или эпидемия; то тотчас кричат: христиан ко льву. Столь многих к одному? Спрашиваю вас: прежде Тиберия, то есть прежде пришествия Христа, сколь великие бедствия обрушились на землю и города? Мы читали, что острова Гиера, Анафа, Делос, Родос и Кос погибли с многими тысячами людей. И Платон рассказывает, что земля, большая Азии и Африки, была погружена Атлантическим океаном. Но и Коринфское море образовало землетрясение и сила волн дала имя Сицилии, отделив ее от Лукании. Конечно, все это не могло случиться без вреда жителям. А где были тогда, не говорю, презрители ваших богов, христиане, но самые боги ваши, когда потоп опустошил всю землю, или, как полагает Платон, только низменности? Самые города, в которых они родились и умерли, а также и те, которые они основали, свидетельствуют, что они (боги) появились после потопа.
    
Если бы эти города появились не после этого бедствия, то они не существовали бы до сего дня. Иудейскую толпу из Египта еще не приняла Палестина, и родоначальник христианской секты еще не поселился там, когда пограничные ей города, Содом и Гоммору, попалил небесный огонь. Доселе страна та пахнет пожаром, и если каким–нибудь образом появляются там древесные плоды, то ими могут пользоваться только глаза, но никак не уста, потому что они (плоды) от прикосновения к ним обращаются в пепел. Также ни Этрурия, ни Кампания не жаловалась на христиан тогда, когда город Волсинии попалила молния, а город Помпеи истребила его огнедышащая гора.
    
Еще никто не почитал истинного Бога в Риме, когда Ганнибал модием измерял свою победу при Каннах при помощи римских колец. Всех ваших богов все почитали, когда сеноны овладели самым Капитолием. И хорошо то, что когда какие–либо бедствия случались с городами, то и храмы подвергались таким же разорениям, как стены, потому что я отсюда имею право заключать, что они происходили не от богов, так как касались их самих. Род человеческий всегда заслуживал наказаний от Бога во–первых тем, что не исполнял своего долга по отношению к Нему, так как, уразумев Его отчасти, не только не искал Его, но даже измыслил себе других богов с тем, чтобы поклоняться им, — во–вторых тем, что, не ища Учителя невинности, Судии и Мздовоздоятеля виновности, он преисполнился всеми пороками и преступлениями. Но если бы нашел Его, то познавал бы Его. А если бы познавал, то почитал бы Его, и тогда Он был бы к нему скорее милостив, чем гневлив. Итак должно полагать, что и теперь гневается Тот же самый, Который гневался и всегда, прежде нежели появилось имя христиан. Так как род человеческий пользовался благами, появившимися прежде, чем он выдумал себе богов, то почему ему не полагать, что и бедствия происходят от Того, благ Которого он не чувствовал? Он виновен пред Тем, Кому неблагодарен. А впрочем если бы мы сравнили прежние бедствия с настоящими, то оказалось бы, что с тех пор, как мир принял от Бога христиан, они сделались легче. Ибо с того времени и невинность уменьшила неправды века и появились молитвенники Божии. Так, например, когда не бывает дождей и вследствие этого грозит голод, то вы, ежедневно сытые и постоянно готовые есть, потрудившись в банях, харчевнях и публичных домах, совершаете в честь Юпитера аквилиции, объявляете народу нудипедалии, ищете неба у Капитолия, ожидаете облаков с потолков, отвернувшись от самого Бога и от самого неба. А мы, иссохшие от постов, обессиленные от воздержания, удалившись от всякого удовольствия жизни, одевшись во вретище и осыпавшись пеплом, стучимся в небо, касаемся Бога; а когда испросим милость, то чтят Юпитера.
   
   
    
     
41
    
    
Итак вы наносите вред человеческим делам, вы всегда навлекаете общественные бедствия, так как вы Бога презираете, а статуи почитаете. Ибо должно считать более вероятным, что гневается Тот, Которого презирают, а не те, которых почитают. Или они, конечно, весьма несправедливы, если из–за христиан наносят бедствия и своим почитателям, от которых они должны были бы удалить то, чего заслужили христиане. Это, вы говорите, можно отнести и к вашему Богу, так как и Сам Он допускает, что почитатели Его страдают из–за язычников. Узнайте наперед распоряжения Его, и тогда не будете так возражать. Ибо Кто раз навсегда назначил вечный суд после конца века, Тот прежде конца века не отделяет своих почитателей от непочитателей, что составляет условие суда. Теперь Он по отношению ко всему роду человеческому одинаково и милостив, и строг. Он хочет, чтобы и добро, и зло, было обще и для Его почитателей, и для Его непочитателей, чтобы все одинаково испытывали Его милость и строгость. Так как мы этому научены от Его Самого, то любим Его милость, боимся Его строгости, а вы напротив презираете то и другое.
    
Поэтому все удары века сего нам служат в назидание, а вам — в наказание. Но мы ими нисколько не тяготимся во–первых потому, что нам ничего не нужно в этом мире, разве только то, как бы поскорее выйти из него, — во–вторых потому, что если случится какое либо бедствие, то оно приписывается вашим грехам. Хотя оно касается несколько и нас, так как мы живем вместе с вами; однако мы при этом скорее радуемся, так как познаем божественные предсказания, которые утверждают верность и истинность нашей надежды. Если же те, которых вы почитаете, посылают на вас все бедствия из–за нас, то зачем вы продолжаете почитать их, столь неблагодарных и столь несправедливых: они скорее должны были бы вам помогать и вас защищать во время бедствий христиан.
   
   
    
     
42
    
    
Но нас обвиняют также и в другого рода преступлениях. Говорят, что мы бесполезны для торговых дел. Каким образом бесполезны для этих дел те люди, которые живут вместе с вами, которые пользуются одинаковою пищею, одинаковою одеждою, которые имеют одно и то же домашнее хозяйство и одни и те же житейские потребности? Ибо мы не брахманы и не гимнософисты индийцев, которые обитают в лесах и отрекаются от жизни. Мы помним, что мы обязаны благодарить Бога, Господа, Творца. Мы не презираем ничего, что Он сотворил. Мы только воздерживаемся, чтобы не пользоваться чрез меру и во зло. Поэтому мы живем в этом мире не без форума, не без базара, не без общественных бань, не без лавок, не без фабрик, не без харчевен, не без нундин ваших и не без прочих ваших коммерций. Мы с вами и плаваем, и отправляем военную службу, и занимаемся сельским хозяйством, и торгуем, публикуя о своих искусствах и работая для вашего пользования. Я не понимаю, каким образом мы кажемся бесполезными для торговых дел, с которыми и от которых мы живем. Но если я не участвую в твоих религиозных церемониях, то однако я и в этот день бываю человеком. Я не купаюсь на рассвете во время Сатурналий чтобы не потерять и ночи, и дня; однако я купаюсь в должное и здоровое время, потому что оно сохраняет мне и цвет и кровь. Окоченеть и сделаться бледным после омовения я могу и после смерти. Я не возлежу за столом публично во время Либералий, что делают, обыкновенно, осужденные на бой со зверьми, обедающие в последний раз; однако, где я возлежу в этот день за столом обедаю из ваших запасов. Я не покупаю венка для головы. Разве для тебя важно то, как я пользуюсь цветами, которые, ведь, все таки куплены. Я думаю, приятнее бывает, когда они свободны, не связаны и наклонены во все стороны. Но и когда они сплетены в венок, мы носом обоняем венок. Пусть знают это те, которые обоняют волосами. Мы не посещаем зрелищ, однако то, что там продается, я охотнее куплю в своих местах. Мы, конечно, не покупаем ладана, но если аравийцы жалуются на это, то савеи должны знать, что у них больше и дороже покупают товар их для погребения христиан, чем для воскурения богам. По крайней мере, вы говорите, доходы храмов ежедневно уменьшаются: многие ли теперь жертвуют в пользу храмов?
    
Мы, конечно, не в состоянии оказывать помощь и людям, и богам вашим нищенствующим. Не думаем, чтобы помощь нужно оказывать кому либо другому, кроме того, кто просит ее. Пусть поэтому и Юпитер протянет руку, тогда и он получит, ибо наше милосердие иногда больше тратит по улицам, чем ваша религиозность в храмах. Но что касается до прочих пошлин, то за них должно благодарить христиан, так как они уплачивают их добросовестно. Мы не присвояем себе ничего чужого путем лжи. Если сосчитать, сколько теряет казна благодаря лжи и обману ваших показаний, то легко можно будет видеть, что подати в пользу храмов вознаграждаются с нашей стороны другими податями.
   
   
    
     
43
    
    
Впрочем признаюсь, кто действительно не без основания может жаловаться на бесполезность христиан. Это прежде всего содержатели публичных домов, сводники, прелюбодеи, потом убийцы, составители ядов, маги, затем гаруспики, колдуны и астрологи. Но не приносить им никакой пользы значит приносит великую пользу. А впрочем какой бы ни был убыток вам от этой секты, он может вознаграждаться с некоторою лихвою. Сколько вы имеете, не говорю уж, таких, которые изгоняют из вас демонов, не говорю уж, таких, которые молят за вас истинного Бога, но таких, которых вы нисколько но можете опасаться.
   
   
    
     
44
    
    
Но когда убивают столько нас, людей справедливых, когда умерщвляют столько нас, людей невинных, то такой великой и действительной потери государства никто не видит, на такое оскорбление права общественного никто не обращает внимания. За свидетельством этого я обращаюсь к вашим актам, так как вы ежедневно председательствуете для совершения суда над преступниками, так как вы произносите приговоры над ними, Вы исчисляете столько преступников по разным обвинительным таблицам. Кто там называется разбойником, кто — карманщиком, кто — святотатцем или кросмесником или грабителем купающихся, кто также и христианином?
    
Когда христиане являются под своим именем, то кто из них таков, каковы столь многие преступники? Ваши всегда наполняют темницы, ваши издают стоны в рудниках, ваши всегда насыщают зверей, ваши всегда составляют стада тех преступников, которых откармливают мунерарии. Там нет ни одного христианина; а если есть, то потому только, что он христианин; или если он ест там по другой причине, то он уж не христианин.
   
   
    
     
45
    
    
Итак мы одни только невинны. Что удивительного, если эго необходимо? Да, действительно необходимо. Невинности нас научил Бог, и мы знаем ее в совершенстве, так как она открыта Учителем совершенным, и мы верно храним ее, так как она заповедана нам таким Существом, Который есть Судия не презираемый.
    
Вас же научил невинности человеческий ум и человеческая власть вам заповедала ее.
    
Поэтому вы не имеете совершенного и возбуждающего к себе благоговение учения, могущего наставить вас истинной невинности. Мудрость человеческая настолько сильна показать то, в чем состоит добро, насколько авторитет в состоянии заставить делать его. Как та легко может заблуждаться, так этот легко может презираться. И в самом деле что лучше сказать: не убей, или учить: даже не гневайся? Что совершеннее — запретить прелюбодеяние плотское, или повелеть воздерживаться даже от духовного прелюбодеяния? Что возвышеннее запретить делать зло, или запретить говорить зло? Что похвальнее не наносить обид, или даже не отвечать на обиды обидами? Впрочем вы должны знать, что и самые ваши законы, научающие по–видимому невинности, заимствованы от божественного закона, как древнейшего. О времени жизни Моисея мы уже сказали. Но какой авторитет принадлежит человеческим законам, которые очень часто случается избегать человеку, так как большая часть преступлений его бывает неизвестна, а иногда и презирать, так как он нарушает их по собственной воле и по обстоятельствам?
    
Возьмите во внимание также кратковременность всякого наказания, по крайней мере ни одно наказание не простирается за пределы смерти. Поэтому и Эпикур низко ценит всякое мучение и всякую болезнь, говоря, что то и другое заслуживает презрения, ибо продолжительные мучения и болезни бывают не велики (умеренны), а большие — не продолжительны. Напротив того, мы, зная, что Бог все видит, и что наказания Его вечны, одни только стараемся быть невинными. Мы вполне знаем и то, в чем состоит невинность, и то, что укрыться от очей Божиих нельзя, и то, что мучения будут не временные. а вечные. Мы боимся Того, Которого должен бояться и сам тот, который судит боящихся, мы боимся Бога, а не проконсула.
   
   
    
     
46
    
    
Мы устояли, как я полагаю, против всех обвинений, которые требуют христианской крови, Мы показали, каковы мы а равно и то, чем мы можем доказать, что мы действительно таковы. Это, как сказано выше, можно доказать нашею религиею, древностью Священного писания, а также сознанием злых духов. Кто дерзнет обличать нас во лжи, пользуясь при этом не софистическими средствами, а теми же самыми, какими и мы? Но когда истина наша становится очевидною для каждого, тогда неверие, изобличаемое всем известным благом нашей секты, утверждает, что она во всяком случае не Богом учреждена, что она есть скорее какой либо особенный вид философских школ. Говорят: и философы тому же самому учат и то же самое проповедывают, чему учат и что проповедывают христиане, именно: невинность, справедливость, терпение, трезвость, стыдливость. Почему же тех, учение которых считается одинаковым с нашим учением, не равняют с нами и в других отношениях?
    
Почему они имеют право безнаказанно проповедовать свое учение, а мы не имеем этого права? Или почему и их, как подобных нам, не принуждают к тому же самому, к чему и нас принуждают и за неисполнение чего нас подвергают пыткам? Ибо кто принуждает философа или приносить жертвы или клясться или носить зажженные свечи среди бела дня ради суетного величия. Напротив, они открыто ниспровергают ваших богов и порицают общественные верования в своих сочинениях, а вы хвалите их.
    
Многие из них лают даже на императоров, а вы терпите это, и скорее бывает то, что они получают за это статуи и жалованье, чем осуждаются на съедение диким зверям. Но это справедливо, ибо философы не называются христианами. Имя философа не обращает демонов в бегство. Почему и обращать, когда философы считают демонов первыми после богов? Вот слова Сократа: если демон позволит. Хотя Сократ и знал отчасти истину, ибо он отрицал богов; однако уже пред смертью велел принести в жертву Эскулапу петуха, вероятно, для того, чтобы почтить отца его, потому что Аполлон объявил Сократа мудрейшим из всех людей. О несообразительный Аполлон! ты назвал мудрейшим того, кто отвергал бытие богов. Насколько истина возбуждает против себя ненависть, настолько терпит тот, кто стоит за нее (истину) и по совести охраняет ее. Кто же искажает ее и только по–видимому держится ее, тот приобретает себе расположение у преследователей ее. Если философы подражают истине на подобие мимиков и при этом искажают ее, чтобы достигнуть собственной славы, то христиане и ищут ее, как необходимую, и в точности сохраняют ее, так как заботятся о спасении своем. Поэтому мы не имеем сходства с философами ни в теоретическом отношении, ни в практическом. Ибо что Фалес, первый философ физической школы, сообщил верного о Боге спрашивавшему его неоднократно Крезу?
    
Напрасно Фалес испрашивал себе отсрочек для более зрелого обсуждения. Любой христианский ремесленник и находит Бога, и показывает Его, и самым делом выражает то, что требуется по отношению к Нему, хотя Платон утверждает, что образователя вселенной трудно найти и, нашедши Его, трудно сообщить о Нем всем.
    
Если мы сравним философов с христианами в отношении целомудрия, то что окажется?
    
Я читаю часть приговора о Сократе: он признается растлителем юношей. А христианин не изменяет и женскому полу. Я знаю, что и Фрина похотствовала ради преступной страсти Диогена. Я слышу, что и некто Спевзипп, последователь Платона, погиб при совершении прелюбодеяния. Христианин рождается мужчиною только для одной своей жены. Демокрит, ослепивший себя самого, потому что не мог смотреть на женщин без вожделения и мучения, если не удовлетворял страсти своей, ясно доказал этим ослеплением свое невоздержание. Христианин и здоровыми глазами не видит в женщинах женщин: его душа слепа для страсти. Если бы я стал защищать христиан в отношении смирения, то вот Диоген грязными ногами топчет гордые перины Платона — одну гордость — другою. А христианин не горд и по отношению к бедному. Если бы я стал спорить об умеренности, то вот Пифагор домогается тирании у турийцев, а Зенон — у приенов. А христианин не домогается и эдильста.
    
Если бы я хотел состязаться о терпении, то Ликург обрек себя на голодную смерть, потому что лакедемоняне исправили законы его. А христианин благодарит даже осужденный. Если бы я стал сравнивать христианина с философом по отношению к верности, то вот Анаксагор отказал своим гостям в закладе. А христианина даже сторонние называют верным. Спорить ли мне о человечности? Аристотель друга своего Гермия лишил места гнусным образом, а христианин не наносить вреда даже врагу своему. Тот же Аристотель гнусно льстил Александру, которым он должен был бы управлять, и Платон продал себя Дионисию ради желудка. Аристипп в пурпуре и под маской великой важности предавался роскоши; Гиппий был убит в то время, когда составлял козни для своего города. Но христианин никогда не старается льстить согражданам, хотя они обращаются с ним со всею жестокостью. Быть может, кто возразит нам, что некоторые и из наших отпадают от правильного учения.
    
Поэтому мы перестаем считать их христианами, а вышеупомянутые философы, не смотря на такие свои дела, продолжают и носить то же имя, и почитаться за свою мудрость. Итак что же сходного между философом и христианином, учеником Греции и учеником неба, между домогающимся славы и ищущим спасения, между мудрецом на словах и мудрецом на деле, между строителем и разрушителем, между другом заблуждения и врагом его, между подделывателем истины и верным толкователем ее, между вором ее и стражем ее?
   
   
    
     
47
    
    
Истина древнее всего, если я не ошибаюсь. Доказанная выше древность Священного писания содействует уверению в том, что оно было сокровищницею для всякой последующей мудрости. Если бы я не стеснялся объемов сочинения, то доказал бы и это. Кто из поэтов, кто из философов есть такой, который не черпал бы ничего из писаний пророков? Там и философы находили удовлетворение своему жаждущему духу.
    
Поэтому только в том, что они почерпнули от нас, можно сравнивать нас с ними.
    
Вследствие этого, как мне кажется, некоторые и воспрещали философию. Я разумею при этом жителей Фив, Спарты и Аргоса. Хотя философы обращались к нашим писаниям, однако они, как люди жадные до славы, о чем уже сказано выше, и до красноречия, изменяли по собственному произволу все то, что находили там, ибо они не верили настолько в божественность этих писаний, чтобы не дозволить изменять их, и не понимали их надлежащим образом, так как они тогда были покрыты облаком и были темны самим иудеям, которым они принадлежали. До и там, где истина была в простой одежде, человеческий ум, презревший веру, еще более делал изменений.
    
Поэтому и то достоверное, которое философы нашли, сделали не достоверным. Лишь только они, нашедши Бога, стали рассуждать о Нем не так, как нашли Его, то заспорили и о Его свойствах, и о Его сущности, и о Его местопребывании. Одни утверждают, что Он бестелесен, а другие, что Он телесен: первое — платоники, а второе — стоики. Одни учили, что Он состоит из атомов, как Эпикур, а другие, что из чисел, как Пифагор, а третьи, что из огня, как Гераклит, По мнению платоников Он управляет миром, а по мнению эпикурейцев, Он празден и бездеятелен, и по отношению к человеческим делам как бы не существует. Стоики думают, что Од находится вне мира и миром движет извне, как горшечник своим колесом, а платоники, наоборот, что Он существует внутри мира, подобно кормчему, который находится на том корабле, которым правит. Точно также высказывают различные мнения и об этом мире: по одним он произошел, а по другим нет; одни полагают что он погибнет, а другие утверждают, что он будет существовать вечно. Не менее споров у них и о душе: одни считают ее божественною и вечною, а другие полагают, что есть конец ее бытия. Каждый сделал такие изменения, какие хотел. И не удивительно, если Ветхий Завет искажен умами философов. Даже и Новый Завет потомки философов, еретики, исказили своими мнениями ради философских доктрин, и из одной прямой дороги наделали много кривых и неудобопроходимых тропинок. Это я хочу наперед заметить, чтобы, если кому известно различие в христианской секте, не казалось, что христиан в этом отношении можно сравнивать с философами, и чтобы не осуждал он истину за разнообразие ее пониманий. Своим исказителям мы возражаем без всяких затруднений, что то есть правило истины, что произошло от Христа и передано Его спутниками, которые, очевидно, жили несколько раньше этих различных комментаторов. Все, что против истины, произошло от самой истины вследствие старания духов заблуждения подражать ей. Они виновники искажений христианского спасительного учения; ими пущены некоторые басни с тем, чтобы разрушить веру в истину путем сходства или добиться ее (веры) для себя. Ибо есть такие, которые думают, что не должно верить христианам, потому что не должно верить поэтам и философам, или что должно верить поэтам и философам; потому что не должно верить христианам. Поэтому, если мы проповедуем, что Бог некогда будет судить, то над нами смеются, ибо говорят, и поэты и философы возвещают о суде в подземном царстве. И если мы угрожаем геенною, которая есть вместилище тайного огня для подземного наказания, то над нами еще более смеются, ибо это подобно реке Пирифлегетону в царстве мертвых. И если мы говорим о рае, как месте блаженства, назначенном для принятия душ святых и отделенном от нашего шара некоторою стеною огненного пояса, то елисейские поля уже овладели такою верою.
    
Но откуда, спрашиваю вас, произошло такое сходство у философов и поэтов, если не из наших священных книг, как древнейших? Но если это так, то наше учение тем более имеет право на веру, когда и копиям его верят. Если же учения философов и поэтов произошли от их собственных душ, то наши священные книги должны считаться копиями их, чему противоречит однако самое существо дела, ибо никогда тень не предшествует телу, а копия — оригиналу.
   
   
    
     
48
    
    
Уж довольно об этом. Если какой–нибудь философ станет утверждать, что человек, как говорит Лаберий согласно учению Пифагора, делается из мула, а змея — из женщины, и для доказательства этого употребит все искусство диалектики и красноречия, то не вызовет ли он согласия с собою и не возбудит ли твердой решимости воздерживаться от мяса животных из опасения, как бы в этом мясе не сесть плоти какого либо своего предка? Но если христианин станет учить, что из человека снова сделается человек и именно из Гая — Гай, то народ закричит, что такого учителя не только не должно слушать, но должно даже побить камнями или по крайней мере не должно приходить к нему. Если есть какое либо основание к возвращению человеческих душ в тела, то почему они не могут возвратиться в те же самые тела, в которых были и прежде, ибо это действительно значит воскреснуть (restitui), снова сделаться тем, чем были прежде. Сами они не то, чем были прежде, потому что они не могут быть тем, чем не были, если не перестают быть тем, чем были.
    
Если бы мы захотели рассуждать о том, кто в какого зверя должен преобразиться, то потребовалось бы много шуток и много праздного времени. Но будем говорить более о том, что касается нашей защиты. Мы проповедуем, что, конечно, гораздо благоразумнее верить, что человек произойдет из человека, какой угодно — из какого угодно, лишь бы человек из человека, чтобы та же самая натура души перешла в ту же самую натуру тела, хотя бы и не в тот же самый образ. Конечно, так как причина воскресения состоит в назначении суда, то необходимо должен явиться тот же самый человек, который и был, чтобы получить от Бога определение награды или наказания. И тела должны воскреснуть, потому что одна душа не может страдать без твердой материи, то есть, плоти, и потому что то, что души вообще должны переносить по суду Божию, они заслужили не без тел, в которых они все делали. Но каким образом, ты спрашиваешь, может явиться на суд разрушившаяся материя? Порассмотри себя самого, о человек, и поверишь этому. Вспомни, что ты был, прежде чем стал существовать. Конечно, ничто; ибо если бы ты был что либо, то ты помнили бы это. Поэтому ты, который был ничто, прежде чем стал существовать, обратившись в то же, то есть, ничто, когда перестанешь существовать, отчего по воле Того же самого Виновника, Который пожелал, чтобы ты был из ничего, снова не можешь появиться из ничего? Что нового случится с тобою?
    
Ты когда–то не был, однако явился; также явился, когда тебя снова не будет.
    
Объясни, если можешь, как ты явился, и тогда спрашивай, как ты явишься. А однако во всяком случае легче тебе сделаться тем, чем ты был некогда, потому что ты без труда некогда сделался тем, чем никогда не был. Думаю, быть может, сомневаются в силе Бога, создавшего такой мир из того, что не существовало, так сказать, из бездны пустоты и ничтожества, оживившего его духом, оживляющим все души, и открывшего самый пример человеческого воскресения во свидетельство вам. Свет, ежедневно исчезающий, снова появляется; точно также и тьма после своего исчезновения снова возвращается. Потухшие звезды снова испускают лучи. Времена там начинаются где оканчиваются. Плоды созревают и снова растут. Семена только такие дают обильный рост, которые сгнили. Все сохраняется погибая, и все восстановляется чрез погибель. Ты, человек — какое великое имя, если бы ты понимал себя хоть вследствие изречения Пифии, — господин всего того, что умирает и оживает, неужели умрешь для того, чтобы не восстать? Где бы ты ни прекратил свою жизнь, какая бы сила тебя ни истребила, ни поглотила, ни уничтожила, она возвратит тебя. Тому принадлежит и самое ничто, кому все (totum). Поэтому, вы говорите, должно всегда умирать и всегда воскресать. Если бы Владыка вселенной сделал такое определение, то тогда по необходимости, против води должны были бы подчиняться ему. Но Он теперь определил так, как возвестил. Тот разум, который образовал вселенную из противоположных субстанций — из пустого и плотного, из одушевленного и неодушевленного, из осязаемого и неосязаемого, из света и тьмы, из жизни и смерти, так распределил и устроил, что первый период существования мира, в котором мы живем, временен, а второй, которого мы ожидаем, вечен.
    
Поэтому, когда наступит конец века и когда временная форма этого мира, распростертая пред вечностью на подобие завесы, изменится; тогда воскреснет весь человеческий род для получения того, чего заслужил в этом веке — хорошего или худого, и для определения того и другого на беспредельную вечность.
    
Следовательно уже не будет ни новой смерти ни нового воскресения, но будем теми же, какие теперь, и не будем другими после того, именно: почитатели Бога, облеченные вечными телами, будут находиться пред лицом Его всегда, а непочитатели Его будут наказаны вечным огнем, который по своей натуре именно божественной будет несгораем. И философам известно различие между огнем тайным и явным или обыкновенным. Издавна одним огнем пользуются люди, а другой служит орудием божественного суда. Этот последний огонь или низводит с неба молнию или изрыгает пламя из земли чрез кратеры. Он не уничтожает того, что жжет, но по мере того, как истребляет, созидает. Поэтому горы всегда пылают, и тот, кого поражает небесная молния, остается невредим, так что его не обращает в пепел уже никакой огонь. И это может свидетельствовать об огне вечном и быть примером непрестанного суда, производящего наказание: горы горят и остаются целы. Что же преступники и враги Божии?
   
   
    
     
49
    
    
Такое учение, когда мы проповедуем, считают предрассудком, а когда — философы и поэты, — наивысшим знанием и печатью гениальности. Они мудры, а мы глупы; они достойны чести, а мы — насмешек и даже более того — наказаний. Положим, что то учение, которое мы теперь защищаем, на самом деле есть предрассудок; но оно необходимо. Положим, что оно глупо; однако полезно, так как те, которые верят ему, вынуждаются делаться лучшими, боясь вечного огня и надеясь на вечное блаженство. Поэтому не следует называть ложным и считать глупым то, что способствует предвидеть истину. Ни под какими предлогом не позволительно осуждать то, что полезно. Итак вы заслуживаете обвинения в предрассудке, так как осуждаете то, что полезно. Поэтому учение наше не может быть глупо. Но если оно ложно и глупо, то однако никому не приносит вреда. Его, конечно, нужно было бы поставить в один ряд со многими другими учениями, за которые вы не подвергаете никакому штрафу, так как они пусты и легендарны, и за которые вы не обвиняете и не наказываете, так как они безвредны, Но и в таком случае его должно подвергать (если только должно) осмеянию, а не мечам, огням. крестам и зверям. Вследствие этой несправедливой жестокости не только невежественная толпа, но и некоторые из вас приходят в фанатизм, именно те, которые расположение черни снискивают путем несправедливости, и хвастаются этим. А как будто все то, что вы можете делать против нас, не от нашей воли зависит. Конечно, я христианин, если желаю этого.
    
Следовательно, ты тогда только можешь осуждать меня, когда я пожелаю быть осужденным. Но если того, что можешь против меня, ты не можешь, если я не захочу; то уж то, что ты можешь, зависит от моей воли, а не от твоей власти. Поэтому и чернь напрасно считает своим триумфом наши мучения. Этот триумф, который она приписывает себе, скорее принадлежит нам, которые желают скорее подвергнуться осуждению, чем отпасть от Бога. Напротив, те, которые нас ненавидят, должны были бы скорее печалиться, чем радоваться, так как мы достигаем того, что избрали.
   
   
    
     
50
    
    
Поэтому, вы говорите, зачем вы жалуетесь на то, что мы преследуем вас, если вы желаете страдать? Напротив, вы должны были бы благодарить тех, чрез которых переносите то, чего желаете. Да, мы хотим страдать; но так, как и воин хочет войны. Он переносит ее не с удовольствием, так как с нею связаны страх и опасность. Однако он и сражается всеми силами, и, побеждая, радуется в сражении, потому что приобретает славу и добычу, хотя жаловался на сражение. Наше сражение состоит в том, что мы вызываемся на суд, чтобы бороться за истину под страхом лишиться жизни. Удержание же тоги, за что боремся, составляет нашу победу. Эта победа имеет и славу — быть угодным Богу, и добычу — жить вечно. Но нас ведут на смерть, конечно, тогда, когда удерживаем то, за что боремся. Поэтому мы побеждаем, когда нас убивают; наконец мы уходим из мира, когда нас ведут на суд.
    
Теперь вы можете называть нас сарментициями и семаксиями, потому что нас сжигают, привязав к дереву, разделенному пополам, и обложив кругом сучьями. Таков наружный вид нашей победы; таково наше почетное одеяние; на такой колеснице мы совершаем триумф. Поэтому мы не без основания не нравимся побежденным; поэтому нас считают людьми отчаянными и погибшими. Но эта отчаянность и эта погибель возносит у вас знамя мужества до дела славного и почетного. Муций охотно оставил свою правую руку на жаровне: о крепость духа! Эмпедокл отдал всего себя огню Этны: о сила воли! Известная основательница Карфагена с костром сочеталась вторым браком: о чудо целомудрия! Регул, чтобы не жить одному для пользы многих неприятелей, получил раны на всем теле: о муж храбрый и победитель в плену!
    
Анаксарх, когда его насмерть били в ступе, говорил: бейте, бейте мех Анаксарха, ибо Анаксарха вы не бете: о мужество философа, шутившего даже и при такой своей кончине. И опускаю тех, которые, желая приобрести себе имя, убивали самих себя мечем или других каким–либо более легким способом, хотя вы хвалите и за такого рода страдания. Афинская гетера, утомив палача, выплевывает наконец свой откушенный язык в лицо тирана, чтобы не иметь возможности открыть заговорщиков, если бы она, вынужденная пытками, и решилась сделать это. Когда Зенон Элеец, будучи спрошен Дионисием о том, что доставляет человеку философия, ответил: презрение в смерти, и когда этот тиран повелел бить его плетьми; то он бесчувственный доказывал самым делом свои слова до самой смерти. Жестокие бичевания лакедемонян, совершавшиеся на глазах родственников, которые даже поощряли к ним, столько приносили чести терпящему дому, сколько проливали крови.
    
О позволительная слава, потому что человеческая! Ей не приписывают ни пагубного предрассудка, ни отчаянного упорства, когда она презирает смерть и всякого рода мучения. Ей дозволено столько терпеть за отечество, за собственность, за власть, за дружбу, сколько не дозволено терпеть за Бога. И, кроме того, вы поставляете всем им статуи, делаете изображения с надписями и вырезаете на досках похвальные слова для всегдашнего памятования. Да, вы чрез монументы некоторым образом обеспечиваете мертвым воскресение, насколько то вы можете. А кто ожидает от Бога истинного воскресения, когда страдает, тот безумен. Но, добрые наместники, гораздо лучшие в глазах народа, если приносите ему в жертву христиан, делайте это, распинайте нас на крестах, подвергайте пыткам, осуждайте, истребляйте. Ваша несправедливость доказывает нашу невинность. Поэтому Бог допускает переносить нам все это. Еще недавно вы открыто признали, что у нас нарушение целомудрия считается тяжелее всякого другого наказания и всякого рода смерти, ибо вы приговорили христианку к отдаче в публичный дом, а не на растерзание льву. Но никакая изысканная жестокость ваша не приносит вам успеха; она скорее располагает к секте нашей. Чем более вы истребляете нас, тем более мы умножаемся; кровь христиан есть семя. Многие и из ваших убеждают терпеливо переносить скорбь и смерть, как например; Цицерон в Тускуланах, Сенека — в Фортуитах, Диоген, Пиррон, Каллиник; однако они не находят себе столько учеников, сколько христиане, ибо те учат словами, а эти — делами. Самое упрямство, за которое вы осуждаете, есть учительница. Ибо кто, видя его, не постарается поразмыслить, в чем тут дело.
    
Кто не приходит к нам, лишь только поразмыслит? Кто не пожелает страдать, лишь только придет, чтобы получить вполне милость Божию, чтобы через кровь свою приобрести прощение за свои грехи? Ибо все грехи отпускаются за это. Поэтому мы здесь же воздаем благодарность за ваши приговоры. Так как человеческое и божественное право находится в неприязненном отношении, то Бог прощает нас в то самое время, когда вы осуждаете.
   
  
  
   
    
К язычникам
   
   
    
     
От ересиарха:
    
    
Квинт Септимий Флорент Тертуллиан, 155(65?) — 220(40?) гг, один из наиболее выдающихся ранних христианских писателей и богословов, оставил после себя около 40 трактатов, 31 из которых сохранился. Он прожил бурную жизнь: родившись в Карфагене в семье проконсульского центуриона, он перебрался в Рим, где вел необременительную жизнь богатого бездельника, изучая риторику и философию. Затем Тертуллиан переключился на право и стал адвокатом — и, вероятно, известным; о некоем адвокате Тертуллиане упоминают даже «Дигесты» Юстиниана, сложенный в VI веке классический кодекс римского права. Вероятно, тогда же выковался стиль, позднее перекочевавший в его трактаты. Обратившись в христианство в возрасте около 35 лет, Тертуллиан стал священником и защищал свою новую веру так же, как некогда своих клиентов в суде — обстоятельно, напористо и задиристо. Спустя десятилетие Тертуллиан ушел к малоазийским сектантам–монтанистам, напоминавших современных харизматов — аскетам и мистикам, презиравшим плоть, ждавшим скорого конца света, поклонявшимся своим «пророкам» и искавшим прямой одержимости святым духом, чтобы «говорить на языках» (на практике, это означает невнятные глоссалалии), исцелять и обретать иные сверхъестественные способности. Но Тертуллиану и этого было мало — он ушел и от монтанистов и основал собственную секту, просуществовавшую не менее ста лет после его смерти.
    
Блаженный Иероним, написавший его биографию, назвал его «ardens vir» — «муж неистовый», и этот внутренний огонь, гнавший Тертуллиана всю жизнь от веры к вере и от группы к группе, прекрасно чувствуется в его сочинениях. Тертуллиан — боец, его сочинения агрессивны. Он не академичен. В его трактатах всегда слышено, как автор обращается к собеседнику — воображаемому или реальному, парирует его доводы, и строит встречную систему взглядов против ожидаемых атак. Он всегда ищет не победы по очкам, а капитуляции противника — и мало какой аргумент может выстоять его атаку.
    
В число отцов Церкви Тертуллиан из–за своего отступничества не попал, но его заслуги перед Церковью безмерны. Сочинения того периода, когда он еще был с Церковью, до сих пор составляют ее золотой фонд.
    
В истории Тертуллиан остался своей знаменитой фразой «credo quia absurdim est» — «Верую, ибо абсурдно». Это, строго говоря, не вполне точная цитата из его трактата «О плоти Христа», где он полемизирует с гностиком Маркионом, но она превосходно схватывает самую суть веры. Вера существует не благодаря, а вопреки доказательствам. Если нечто может быть доказано, то это уже не предмет веры. Вера требует усилия поверить именно в Невозможное, Немыслимое и Непостижимое — без этого прорыва за пределы обыденности разума и сознания Бога не постичь. «И я, презрев стыд, счастливо бесстыден и спасительно глуп, — пишет Тертуллиан (De Carne Christi, 5) — Сын Божий распят — это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий — это совершенно достоверно, ибо нелепо; и погребенный, воскрес — это несомненно, ибо невозможно.» Это не полемический запал — это позиция, краеугольный камень христианских убеждений. Верить в доказанное и показанное — мало чести. Настоящая Вера начинается именно там, где кончаются опыт и доказательства. Вера всегда — не БЛАГОДАРЯ, а ВОПРЕКИ. «Ты поверил в Меня, потому что увидел — Блаженны невидевшие и уверовавшие» (Евангелие от Иоанна, 20:29).
    
Мы предлагаем здесь один из наиболее выдающихся трактатов Тертуллиана «К язычникам» (Ad Nationes), написанныq Тертуллианом в момент расцвета его проповеднической карьеры в 197 г. Трактат подробно разбирает (и разбивает) сперва языческие представления о христианстве, а затем и собственные воззрения язычников на своих богов. По этой причине я очень рекомендую его и христианам, и язычникам, включая атеистов.
    
Quintus Septimius Florens Tertullianus
   
   
    
     
Книга первая — часть 1
    
    1.
    
Неведение ваше говорит само за себя, ведь с его помощью вы пытаетесь защищать несправедливость — и тем самым ее обличаете. Ибо все те, которые прежде вместе с вами не знали и вместе с вами ненавидели, лишь только им удалось узнать, перестают ненавидеть, потому что перестают не знать. Напротив, они сами делаются тем, что ненавидели, и начинают ненавидеть то, чем были. Вы стонете, что число христиан постоянно возрастает, вы вопите, что государство в осаде, что христиане находятся повсюду — на полях, в крепостях, в домах. Вы скорбите, как о чувствительной потере, о том, что и мужчины, и женщины любого возраста и любого состояния переходят к нам. Но вам и в голову не приходит, что тут может скрываться некое благо. Куда вам догадаться, в чем тут дело, ведь вы не хотите ближе нас узнать. Сама человеческая любознательность замерла в вас. Вам прямо–таки нравится не знать то, знание чего доставило бы иному наслаждение. Вы предпочитаете не знать, потому что уже ненавидите, как будто знаете наверняка, что не будете ненавидеть, если узнаете. Но если для ненависти не будет никакого основания, то кажется, что вам, разумеется, было бы лучше отказаться от прежней несправедливости. Если же обвинение подтвердится, ненависть от этого ничего не потеряет. Напротив, она еще более возрастет благодаря сознанию своей справедливости. Ведь тогда уже не будет стыдно оттого, что надо исправляться, и не будет досадно оттого, что надо извиняться. Мне хорошо известно, каким возражением вы обыкновенно встречаете свидетельства нашей многочисленности. Вы говорите, что не следует считать что–либо благом только потому, что оно многих прельщает и привлекает к себе. Да, я знаю, что дух уклоняется и на сторону зла. Сколько таких, которые отступают от достойной жизни! Сколько таких, которые переходят на сторону зла! Многие — по доброй воле, большинство же — по крайности обстоятельств. Но это — сравнение неподобного. Ибо представление о зле настолько у всех одинаково, что даже сами преступники, переходя на сторону зла и оставляя добро, вступая на путь порока, не дерзают защищать зло, словно это добро. Позорного они боятся, безбожного стыдятся. Вообще они действуют исподтишка и избегают привлекать к себе внимание, а будучи пойманы, трепещут. Будучи обвиняемы, они отпираются, и даже под пыткой сознаются с трудом и не всегда, а будучи осуждены, — сетуют. Они не останавливаются даже перед порицанием своего естества, а свой переход от невинности к злой воле приписывают или звездам или судьбе. Они желали бы от всего этого отмежеваться, поскольку не могут отрицать, что это — зло. Но делают ли что–нибудь подобное христиане? Никому из них не стыдно: никто из них ни в чем не раскаивается, разве только в прошлом. Если христианина порицают, он прославляется. Если его ведут в суд, он не сопротивляется. Если его обвиняют, он не защищается. Если его допрашивают, он сознается. Если его осудят, он прославится. Что же это за зло, в котором отсутствует сама природа зла?
    2.
    
Да вы и сами судите христиан вовсе не так, как судите злодеев. Ибо схваченных преступников вы пытками принуждаете сознаться, если они отрицают свои проступки; а христиан, добровольно сознавшихся, вы подвергаете пыткам, чтобы они отреклись. Какая извращенность — противодействовать признанию, идти против самого предназначения пыток, принуждать виновного уходить безнаказанным, отрекаться против воли! Вы, поборники достижения истины любой ценой, только от нас одних требуете вы лжи, принуждая нас говорить, что мы не то, что есть на самом деле! Вы, я думаю, не хотите, чтобы мы были злодеями, и потому делаете все, чтобы освободить нас от имени христиан. Действительно, других людей вы растягиваете на дыбах и мучите, когда они отрицают то, в чем их обвиняют. Но им, если они отрекаются, вы не верите; нам же, если мы отрекаемся, вы тотчас верите. Если вы убеждены, что мы величайшие преступники, то почему в этом вы поступаете с нами не так, как с прочими преступниками? Я говорю не о том, что вы не допускаете ни обвинения, ни защиты (вы ведь неспроста осуждаете нас без обвинения и защиты), но вот, например, если судят человекоубийцу, то дело завершается или дознание считается оконченным не тотчас после того, как он сознается в человекоубийстве. Ведь и тому, кто сознался, вы верите не сразу, а стараетесь узнать, кроме того, и то, что из этого вытекает: сколько совершил он убийств? какими орудиями? где? ради какой выгоды? с какими сообщниками и укрывателями? И все для того, чтобы ничто из содеянного злым человеком не осталось в тайне, и чтобы ничего не было упущено для принятия справедливого решения.
    
Но о нас, которых вы обвиняете в величайших и бессчетных преступлениях, вы составляете приговоры самые краткие и самые поверхностные. Представляется, что вы либо не хотите выставить обвинения по всем правилам против тех, кого любой ценой желаете погубить, либо считаете, что не следует расследовать то, что вам известно. Но еще чудовищнее, что вы принуждаете отрекаться тех, о которых имеете достоверные сведения. Кроме того, как полезно было бы для вашей ненависти, если бы вы постарались, следуя отвергнутой вами форме судебного разбирательства, добиться не отречения, не того, чтобы освободить тех, которых вы ненавидите, но их признаний в различных преступлениях! Ваша вражда получит полное удовлетворение от увеличения наказаний, когда будет установлено, сколько каждым справлено пресловутых пиров, сколько совершено прелюбодеяний во мраке. Поэтому следует усилить розыски этого рода людей, вполне заслуживающих уничтожения; следствие должно распространяться и на пособников с сообщниками. Пусть приведут и детоубийц, и поваров, и самих собак–сводниц, и тогда дело разъяснится полностью. А как бы возросло удовольствие от зрелищ! С какой охотой пошли бы люди в цирк, если бы там должен был сражаться со зверями человек, пожравший сотню детей! Ибо если о нас говорят столь ужасные и чудовищные вещи, то нужно же пролить на них свет, чтобы не казались они невероятными и чтобы не охладела общественная ненависть к нам. Однако многие теряют веру в это, из уважения к природе, которая воспретила людям как употребление себе подобных в пищу, так и совокупление с животными.
    3.
    
Тщательнейшие и неутомимейшие следователи в отношении других, куда менее значительных преступлений, вы забываете свою тщательность по отношению к столь ужасным и превосходящим всякое нечестие преступлениям, и не принимаете признаний, которых всегда так недостает судьям, как и не проводите настоящего следствия, которое обвинители всегда должны принимать во внимание. Из этого следует, что против нас выставляется обвинение не в каком–либо преступлении, а в самом нашем имени. Разумеется, если бы были известны действительные преступления, то осуждению сопутствовали бы их названия. Тогда о нас объявляли бы так: этого человекоубийцу, или кровосмесителя, или виновного в чем–либо другом, в чем нас обвиняют, определено ввергнуть в темницу, распять, бросить зверям. Но в ваших приговорах упоминается только то, что получено признание христианина. Итак, здесь не указано никакого преступления, разве только считать преступлением само имя. И действительно, имя есть истинная причина вашей ненависти к нам. Итак, обвиняется имя, на которое, пользуясь вашим незнанием, и нападает некая тайная сила. Поэтому вы не хотите знать то, относительно чего убеждены, что вы этого наверняка не знаете, а поскольку вы не верите тому, что не доказано, то, чтобы это не было легко опровергнуто, вы ничего не хотите расследовать, для того чтобы, ссылаясь на преступления, наказывать враждебное вам имя. Вот нас и принуждают отрекаться, чтобы лишить нас нашего имени. Когда же мы отрекаемся, с нас снимают все обвинения без всякого наказания за совершенное. И вот мы уже не кровопийцы и не развратники только потому, что оставили наше имя. Но так как в своем месте рассматривается основание, на которое вы опираетесь, обвиняя нас в этих преступлениях, то теперь скажите, а в чем вина имени, какой его недостаток и вред? Ибо обвинению вашему дается отвод: нельзя обвинять в таких преступлениях, которые не определены законом, не подтверждены уликами и не указаны в постановлении суда. Я признаю кого–либо преступником, если его дело доложено судье и проведено судебное расследование по нему, причем разбирательство сопровождается состязанием сторон, в котором устанавливается злой умысел.
    
Итак, я полагаю, что если и можно обвинять имена и слова, то разве только за то, что они оскорбляют слух неблагозвучием, либо предвещают несчастье, либо оскорбляют своим бесстыдством или выражают что–либо иначе, чем прилично говорящему или приятно слушающему. Таковы провинности слов или имен — точно так же, как варваризмы, солецизмы и нескладные обороты образуют недостаток речи. Христианское же имя, как показывает его значение, происходит от «помазания». Но так как вы неправильно называете нас «хрестианами» (ведь вы отнюдь не уверены даже в произношении имени нашего), то оно происходит также от приятности или доброты. Вы осуждаете в людях невинных и невинное имя наше, не тяжелое для языка, не грубое для слуха, не зловещее для человека, не враждебное для отечества, но — и греческое, как многие другие, и благозвучное, и приятное по своему значению. А имена должно наказывать, уж конечно, не мечом, не крестом, не зверями.
    4.
    
Но вы говорите также, что секта наказывается за имя своего основателя. Действительно, существует хороший и общераспространенный обычай называть секту именем ее основателя. Так, по именам своих основателей философы называются пифагорейцами и платониками, врачи — эрасистратовцами, грамматики — аристарховцами. Итак, если секта плоха, потому что плох основатель ее, то она наказывается, как отпрыск худого имени. Однако такое предположение безосновательно. Чтобы узнать секту, следует узнать основателя прежде, чем судить об основателе по секте. Но теперь вы, не зная секты, потому что не знаете основателя, или не осуждая основателя, потому что не осуждаете секты, напираете на одно только имя, как бы имея в нем секту и основателя, которых вы совершенно не знаете. Однако философам позволено свободно уходить от вас и вступать в секты, беспрепятственно принимая имена их основателей, и никто их не ненавидит, хотя они открыто и публично изливают всю желчь своего красноречия против ваших нравов, обычаев, одежды и всего образа жизни. При этом они презирают законы и не обращают внимания на лица и некоторые из них безнаказанно пользуются своей свободой против самих императоров. Но, конечно, философы только стремятся к истине, особенно недоступной в этом веке, христиане же владеют ею. И вот, владеющий истиной вызывает большую неприязнь, поскольку тот, кто еще только стремится к ней, способен лишь на насмешки, а тот, кто ею владеет, ее защищает. Так, Сократ был осужден потому, что приблизился к истине, ниспровергая ваших богов. Хотя на земле тогда еще не было имени христианского. однако истина всегда осуждалась. А ведь вы не будете отрицать в нем мудрости, так как об этом засвидетельствовал даже ваш Пифийский оракул. «Сократ мудрейший из людей», — сказал он. Истина победила Аполлона, и вот он сам возвестил против себя. Ибо он сам признался, что он не Бог, признав мудрейшим того, который отрицал богов. Но вы не считаете его мудрым. потому что он отрицал богов, между тем как он потому и мудр, что отрицал богов. Вы и про нас, бывает, говорите так: «Хороший человек Луций Титий, но вот только христианин»; или: «Я удивляюсь, что Гай Сей, серьезный человек, сделался христианином». По ослепленности глупостью хвалят то, что знают, порицают то, чего не знают, и то, что знают, порочат тем, чего не знают. Никому из вас не приходит в голову мысль о том, не потому ли кто–то добр или мудр, что он христианин, или потому он и христианин, что мудр и добр, хотя разумнее судить о неизвестном по известному, чем об известном по неизвестному. Одних удивляет, что те, которых раньше они знали за людей пустых, низких, бесчестных, вдруг исправились, и все–таки они склонны скорее удивляться, чем подражать. Другие с таким упорством ополчаются против христиан, что жертвуют даже выгодами, которые могли бы иметь от общения с ними. Я знаю двух мужей, которые прежде чрезвычайно пеклись о поведении своих жен и с тревогой прислушивались даже к царапанью мышей в их спальнях. Так вот, эти мужья, узнав причину нового рвения и необыкновенного плена своих жен, даровали им полную свободу — перестали их ревновать, предпочитая быть мужьями скорее блудниц, чем христианок. Себе самим они позволили перемениться в сторону зла, а женам исправиться не позволили. Отец лишает сына наследства, хотя теперь его не в чем упрекнуть. Господин заключает в тюрьму раба своего, которого прежде считал необходимым для себя. Стоит только человеку узнать христианина, как он сразу видит в нем преступника. Однако учение наше являет собой одно лишь добро, и мы ничем другим не обнаруживаем себя, как своей добротой. Но разве не так же проявляет себя зло — у злодеев? Или только мы одни, вопреки законам природы, называемся злодеями за свое добро? Ибо какое знамя носим мы пред собою, кроме высочайшей мудрости, благодаря которой мы не поклоняемся хрупким делам рук человеческих, кроме умеренности, благодаря которой мы воздерживаемся от чужого, кроме скромности, которую мы не бесчестим даже глазами, кроме сострадательности, благодаря которой принимаем участие в бедных, кроме самой истины, из–за которой страдаем, кроме самой свободы, за которую умеем умирать? Кто хочет узнать, что за люди христиане, должен прибегнуть к этим свидетелям.
    5.
    
Что касается ваших утверждений, что христиане — люди самые низкие и подлые вследствие их жадности, склонности к роскоши и бесчестности, то мы не будем отрицать, что среди нас есть и такие. Но для защиты нашего имени достаточно было бы и того, чтобы не все мы были таковы, чтобы не большинство нас было таково. На всяком теле, будь оно сколь угодно беспорочно и чисто, непременно появится родимое пятно, вырастет бородавка, высьшят веснушки. Самая ясная погода не очищает небо настолько, чтобы на нем не осталось ни клочка облака. Пускай даже на лбу, наиболее бросающейся в глаза части тела, появилось небольшое пятно, но ведь все остальное в целом остается чистым. И небольшое зло является свидетельством доброты всего остального. Поэтому, утверждая, что некоторые из нас плохи, вы тем самым доказываете, что не все христиане таковы. Произведите тщательное следствие над нашей сектой, которой приписываются различные пороки. Когда кто–либо из нас оказывается неправ, то вы же сами говорите: почему он не отдает долга, когда христиане бескорыстны? Почему он жесток, когда христиане мягкосердечны? Конечно, вы этим свидетельствуете, что христиане не таковы, ведь вы упрекаете этих людей как раз в том, что они, будучи христианами, таковы.
    
Велико различие между преступлением и именем, между мнением и истиной. В самой природе имени заложено различие между названием вещи и ее существованием (dici et esse). Так, сколько людей носят имя философов, хоть и не исполняют закона философии? Все люди называются по имени своих занятий, однако кто не оправдывает их делом, порочит истину словесной видимостью. Имя не может тотчас придать существование называемому, и когда существования нет, имя оказывается ложным, обманывающим тех, которые приписывают ему сам предмет, в то время как оно зависит от предмета. Однако такого рода люди не приходят к нам и не имеют с нами общения, а через свои пороки снова делаются вашими, потому что мы не вступаем в общение даже с теми, которых ваше насилие или жестокость довели до отречения. А ведь к нам скорее допускались бы невольные изменники учения, нежели добровольные. Но между тем вы без основания называете христианами людей, от которых отрекаются сами христиане, которые не умеют отрекаться.
    6.
    
Всякий раз как совесть ваша, тайный свидетель вашего незнания, бывает смущена и угнетена этими нашими доказательствами и возражениями, которые выставляет от себя сама истина, — вы что есть духу бежите в свое убежище, а именно под защиту законов. Конечно, вы не преследовали бы нашей секты, если бы этого не требовали законодатели! Что же воспрепятствовало самим исполнителям законов твердо держаться правил судопроизводства? Ведь за все преступления, преследуемые и караемые законами, кроме наших, наказание налагается не прежде, чем будет произведено следствие. Например, даже если дело касается убийцы или прелюбодея, все равно разбираются в характере содеянного, хотя всем известно, что это за преступления. Христианина наказывают законы. Если какое–либо преступление совершено христианином, то оно должно быть открыто: никакой закон не воспрещает производить расследование, которое идет даже на пользу законам. Ибо каким образом ты будешь соблюдать закон, остерегаясь того, что им запрещается, когда вследствие незнания ты лишен четкого представления о том, что именно ты должен соблюдать? Всякий закон сознается как справедливый не сам по себе, а благодаря тем, от кого он требует повиновения. Но подозрителен тот закон, который уклоняется от проверки. Поэтому законы против христиан вы до тех пор будете считать справедливыми, достойными уважения и исполнения, пока не узнаете то, что они преследуют. Когда же вы это узнаете, они окажутся в высшей степени несправедливыми и заслуженно будут отвергнуты с их мечами, крестами и львами: нельзя ведь уважать несправедливый закон. Я же полагаю, что справедливость некоторых ваших законов сомнительна, так как вы ежедневно умеряете их суровость и ограничиваете их бездарность новыми поправками и постановлениями.
    7.
    
Но откуда в таком случае, говорите вы, могла взяться о вас такая молва, которой, судя по всему, оказалось достаточно законодателям? Но, спрошу я вас, какова порука или им тогда или вам теперь относительно ее достоверности? Да, молва существует. Но не эта ли молва есть «зло, быстрее которого нет ничего»? Однако почему же это зло, если бы она всегда бывала истинна? Не лжива ли она? Чаще всего она не отступает от склонности ко лжи даже и тогда, когда сообщает истину. Хотя в последнем случае молва не присоединяет лжи к истине, однако она эту истину преувеличивает, преуменьшает, прихотливо преобразует. Почему? Потому что это ей необходимо. Она существует только до тех пор, пока выдумывает. Она живет, пока не объявит о чем–либо. После этого она гибнет и, как бы исполнив долг вестницы, исчезает. Соответственно этому молва все всегда указывает определенно и точно. Ведь никто не говорит, например: «Утверждают, что это случилось в Риме», или: «Есть слух, что он получил провинцию». Но всегда говорят: «Он получил провинцию» и: «Это случилось в Риме». Кроме одного лишь сомневающегося в своих словах никто не ссылается на молву, потому что всякий уверен, что он знает, а не мнит. Никто не верит молве, кроме глупого, потому что мудрый не верит неверному. Молва, как бы широко она ни была распространена, всякий раз, несомненно, исходит из одних уст, а потом мало–помалу распространяется посредством других языков и ушей, и первоначальный незначительный ее источник заглушается сплошным шумом общего говора, так что никто не задумывается о том, не ложь ли была посеяна теми первыми устами. А это часто случается — или по врожденной склонности к зависти, или по беспричинной подозрительности, или просто по страсти измышлять. Но хорошо, что время открывает все, как об этом свидетельствуют ваши изречения, пословицы и сама природа, которая так устроена, что ничто не скрывается, даже и то, о чем молва не возвестила.
    
Смотрите, что за диковинный закон выставили вы против нас. Некогда закон этот нас обвинил, немалое протекшее с тех пор время подкрепило обвинение и довело его до достоверности, но доказать выдвинутые обвинения так и не удалось. При императоре Августе имя Христа появилось, при Тиберии учение Его засияло, при Нероне распространилось гонение на христиан, так что вам стоило бы задуматься о личности гонителя. Если этот император благочестив, то нечестивы христиане. Если он справедлив, невинен, то несправедливы и виновны христиане. Если он не враг общества, то враги общества мы. Каковы мы, это показал сам гонитель наш, который наказывал, конечно, то, что противостояло ему. И хотя все законы Нерона уничтожены, этот один остался — очевидно, потому, что он справедлив и непохож на своего автора.
    
Итак, мы существуем пока еще менее 250 лет. В это время было столько злодеев, столько удостоившихся вечности крестов, столько умерщвленных детей, столько залитых кровью хлебов, столько ниспровержений светильников, столько прелюбодеяний, и однако доселе о христианах доносится одна только молва. Разумеется, эта молва имеет прочное основание в извращенности человеческого ума: она успешнее производит действие в людях грубых и жестоких. Ибо чем более они расположены ко злу, тем более способны верить ему. Вообще они легче верят вымышленному злу, чем действительному добру. Если бы, однако, несправедливость оставила в вас место благоразумию, то, конечно, справедливость при исследовании достоверности молвы потребовала бы обратить внимание на то, кто мог быть источником ее распространения в народе, а потом и во всем мире. Я полагаю, что таким источником не могли быть сами христиане, так как и по букве и по духу всех таинств в них обязателен обет молчания. Но тем более такого обета молчания требуют те таинства, которые, будучи разглашены, не избежали бы скорого наказания по человеческому суду. Значит, если не сами христиане это объявляют о себе, то посторонние люди. Спрашиваю вас: откуда знают это посторонние люди, когда даже законные и дозволенные таинства опасаются всякого стороннего свидетеля? Уж не допускают ли таких свидетелей недозволенные таинства? Но посторонним более свойственно незнание и вымыслы. Или узнать тайны помогло любопытство домочадцев, подглядывавших через щели и скважины? Но когда это домочадцы выдавали вам своих господ? Разве они не стали бы на нас с готовностью доносить, если бы жестокость наших деяний была такова, что справедливое возмущение нами с легкостью рвало бы узы дружбы? Да и не могло быть скрыто то, от чего содрогается разум, мутится зрение.
    
Это удивительно, равно как и то, что один, повинуясь своему нетерпению, поспешил донести и не пожелал это доказать, а другой, услышав, не приложил усилий к тому, чтобы увидеть это. Ведь одинаковая была бы заслуга и доносчика, доказавшего то, о чем он донес, и слушателя, если бы он увидел то, что услышал. Вы говорите: тогда, в самом начале донесли и доказали, услышали и увидели, а потом все вверили молве; но было бы достойно всяческого удивления, если бы то, что делается постоянно, было обнаружено лишь однажды, разве только если мы перестали это делать. Но мы носим все то же имя, и в том же обвиняемся, и со дня на день увеличиваемся в числе. А чем больше нас, тем большим мы ненавистны. С возрастанием предмета ненависти все более и более возрастает и ненависть. Но отчего с увеличением числа преступников не увеличивается число доносчиков на них? Мне известно, что сношения ваши с нами сделались чаще. Вы знаете дни наших собраний, почему нас и осаждают, и притесняют, и хватают на самых тайных наших собраниях. Однако наткнулся ли кто когда–нибудь на полуобъеденный труп? Заметил ли кто–нибудь на залитом кровью хлебе следы зубов? Увидел ли кто какое–либо бесчинство, чтобы не сказать кровосмешение, рассеяв мрак внезапным светом? Если мы деньгами достигаем того, чтобы нас не привлекали к суду в таком качестве, то почему нас все–таки преследуют? Мы и вообще могли бы не подвергаться суду. Ведь кто может защищать или осуждать какое–либо преступление только по имени, без самого преступления? Но зачем мне устранять сторонних соглядатаев и свидетелей, когда вы обвиняете нас в том, что нами же самими было громогласно объявлено, что было вами или тотчас услышано, если наперед было сообщено, или потом было открыто, если временно скрывалось? Ибо, несомненно, есть обычай, в силу которого желающие посвящения сначала приходят к главе или отцу таинств. Тогда он скажет: «От тебя требуется грудной младенец, чтобы принести его в жертву; нужно много хлеба, чтобы омочить его в крови; кроме того, необходимы подсвечники, которые опрокинули бы привязанные к ним собаки, и приманка, которая заставила бы этих собак броситься. Но что особенно необходимо, так это твои мать или сестра». А если ни той, ни другой у тебя нет? Тогда ты, очевидно, не можешь быть правоверным христианином. Спрашиваю вас: разве это можно утаить, если именно так проходит посвящение? Вернее будет, если они останутся в неведении. Сначала будет подготовлен обряд для отвода глаз. Непосвященным предложат пышные обеды и бракосочетание, ибо прежде они ничего никогда не слышали о христианских таинствах. Однако со временем они неизбежно все узнают, хотя бы по тому, как будут посвящать других. Но как возможно, чтобы непосвященные знали то, чего не знает сам жрец? Поэтому они молчат, ничего подобного не открывают и не разглашают народу трагедии Фиеста и Эдипа. Жесточайшими мучениями не могут добиться правды у служителей, учителей и самих посвященных в таинства. Но если это все не доказано, то я не знаю, сколь великим должно быть то вознаграждение, что оно стоило бы перенесения таких мучений.
    
Бедные и достойные сожаления язычники! Вот мы предлагаем вам то, что обещает нам наша религия. А обещает она своим последователям и хранителям вечную жизнь, непосвященным же и врагам ее грозит вечным наказанием, вечным огнем. Для того и другого предсказывается воскресение мертвых. О достоверности этого мы узнаем, поскольку в своем месте это рассматривается. Но теперь же верьте, как верим мы. Ибо я хочу знать, решились бы вы этого достигнуть такими преступлениями, как мы? Приди, каков ты ни есть, и погрузи нож в младенца, или, если эта обязанность лежит на другом, то ты только смотри на душу, умирающую прежде, чем она начала жить. Бережно подставляй свой хлеб под теплую кровь, чтобы он как следует пропитался, и с наслаждением его глотай. Отправляясь к трапезе, примечай место, где возлегла твоя мать или сестра, причем делай это тщательно, чтобы тебе не обознаться, накинувшись на постороннюю женщину, когда наступит тьма, которой суждено проверить рвение каждого: ты совершишь великий грех, если кровосмешение не удастся. Если ты все это сделаешь, будешь жить вечно. Ответь же мне: так ли дорого ты ценишь вечность? Напротив, ты и не поверил бы такому. А если бы поверил, то, утверждаю я, не пожелал бы этого сделать. А если бы пожелал, то, утверждаю я, не смог бы. Но если вы этого не можете, то почему же другие могут? А если другие могут, то почему вы не можете? Сколько, по вашему мнению, стоит оправдание и вечность? Разве мы к ним стремимся любой ценой? Или у христиан другое устройство зубов, другие рты и другие, склонные к кровосмесительному блуду жилы? Не думаю, ибо достаточно нам отличаться от вас только на истину.
    8.
    
Нас и в самом деле называют третьим народом. Но разве мы какие–нибудь кинопенны или скиаподы или какие–нибудь антиподы из подземного царства? Если есть у вас по крайней мере какое–нибудь основание для такого утверждения, я желал бы, чтобы вы сообщили нам о первом и втором роде, чтобы таким образом стало известно и о третьем роде. Псамметих и впрямь полагал, что открыл, каким был первый род людей. Как рассказывают, он, удалив младенцев от всякого общения с людьми, отдал их на воспитание кормилице, у которой заранее отрезал язык, для того чтобы они, будучи совершенно лишены звучания человеческой речи, сами составили язык и тем самым указали тот первый народ, который научила говорить сама природа. Первое произнесенное слово было beccos. Так фригийцы называют хлеб, поэтому фригийцы считаются первым народом. Одно это позволяет нам с уверенностью говорить о пустоте ваших рассказов, почему мы и хотели бы указать вам, что вы верите более вымыслам, чем действительности. Можно ли вообще поверить, чтобы та кормилица продолжала жить после того, как с корнем был удален язык, этот орган самой души, и выхолощена глотка, которая, помимо того, получила опасную рану, а в связи с этим испорченная кровь прилила к сердцу, и, наконец ее питание прекратилось на некоторое время? Но допустим, что жизнь ее продолжалась благодаря снадобьям Филомелы, о которой люди разумные говорят, что она сделалась немой не потому, что у нее был отрезан язык, но потому, что она была очень стыдлива. Итак, если та кормилица осталась жива, она ведь могла что–то неясное бормотать, ибо глотка может испускать нечленораздельные звуки открытым ртом и неподвижными губами и языком. И возможно, что дети, поскольку другого они ничего не слышали, а язык у них был, способны были это без труда и более соразмерно повторять, и таким образом они случайно дошли до изобретения некоторых осмысленных слов. Но пусть фригийцы будут первыми людьми, однако и в этом случае христиане не будут третьими, ибо где же тогда вторые? Подумайте, не следует ли отдать первенство именно тем, кого вы называете третьим народом, так как нет теперь ни одного народа не христианского. Поэтому какой бы народ ни был первым, он непременно будет и христианским. В жалком своем помрачении вы называете нас новейшим племенем, именуете третьим родом по вере, а не по национальности, так что по–вашему выходит, что сначала идут римляне и иудеи, а потом христиане. А как же греки? Или, если они в религиозном отношении причислены к римлянам, так как Рим переманил к себе богов Греции, то куда тогда отнести египтян и те народы, которые исповедуют особые и необычные верования? И если так чудовищны те, которые занимают третье место, то каковы те, которые занимают первое и второе?
    9.
    
Но что это я дивлюсь вашему безумию? Ведь зло и глупость, естественным образом соединившись и составив одно целое, находятся во власти одного и того же заблуждения. И вот, пос–кольку я сам этому уже не удивляюсь, мне следует указать ваше заблуждение, чтобы и вы, его узнав, изумились тому, в какое безумие вы впали, полагая, что мы являемся причиной всякого общественного бедствия и несчастья. Если Тибр вышел из берегов, а Нил не разлился, если не было дождя, если случилось землетрясение, если земля разорена, если наступил голод, тотчас все кричат: дело христиан! Словно христиане от всего этого защищены или боятся чего–либо другого те, которые Бога […] Можно подумать, что мы, — поскольку мы презираем ваших богов, — навлекаем на себя их кару. Нам, как я уже сказал, еще нет трехсот лет, а сколько бедствий постигло вселенную еще до этого, бедствий, прокатившихся и по отдельным городам и провинциям! Сколько было войн с внешним и внутренним врагом! Сколько эпидемий перенес мир, сколько раз он голодал, сколько раз переносил пожары, оползни и землетрясения! Где были христиане тогда, когда римское государство претерпевало столь многие бедствия? Где были христиане тогда, когда острова Гиера, Анафа, Делос, Родос и Кеос погибли со многими тысячами людей, или когда, как рассказывает Платон, земля, превосходившая размером Азию или Африку, погрузилась в Атлантический океан? Или когда Вольсинии были сожжены огнем с неба, а Помпеи — огнем из близлежащей горы, когда Коринфское море в результате землетрясения вышло из берегов, когда потоп уничтожил весь мир? Где тогда были не то что христиане, презирающие ваших богов, но сами ваши боги? Что ваши боги появились после потопа это доказывают те деревни и города, в которых они родились, жили и были погребены, а также те города, которые они основали. Ведь если бы все это появилось до потопа, то, разумеется, оно не могло бы существовать до сих пор. Но если вы не уделяете внимания хронологическим сведениям, к вопросу этому можно подойти с другой стороны. Именно, уж не хотите ли вы объявить своих богов весьма несправедливыми, поскольку они наказывают и своих почитателей из–за тех людей, которые их презирают? Не заблуждаетесь ли вы, признавая таких богов, которые не отличают ваших заслуг от прегрешений неверных? Если же они гневаются на вас, как говорят некоторые ничтожные люди, за то, что вы не заботитесь о нашем решительном истреблении, то это прямо говорит о бессилии ваших богов и их посредственности. Ибо они не гневались бы на вас за промедление с наказанием, если бы сами обладали какой–нибудь силой. Впрочем, вы и сами иногда сознаетесь в этом, когда мы видим, как вы мстите за них, наказывая нас. Но ведь это сильнейший защищает слабейшего, так что богам должно быть стыдно пользоваться защитой людей.
   
   
    
     
Книга первая — часть 2
    
    10.
    
Итак, изливайте любые яды, пускайте в христиан стрелы всевозможных поклепов, я и их не перестану отражать. Впоследствии эти стрелы будут переломлены изложением всего нашего учения, а теперь я их обращу против вас самих, исторгнув их из своего тела. При этом я покажу, что в вас самих зияют те же раны прегрешений, какие вы тщитесь нанести своими мечами и копьями. Прежде всего и главным образом вы обвиняете нас в том, что мы забыли установления предков. Но подумайте хорошенько, не виновны ли и вы вместе с нами в этом преступлении? Очевидно, что вы не только во всем переменили прежнюю жизнь и старинные культы, но даже совершенно отказались от древности. О законах уже было сказано, что вы постоянно их разрушаете новыми поправками и постановлениями. Из всего устройства вашей жизни очевидно, насколько вы отступили о т предков в образе жизни, одежде, утвари, самой пище и самой речи вашей, ведь вы избавляетесь от всего прежнего, словно от чего–то зловонного. Древность повсюду отвергнута в делах торговых и служебных. Ваш собственный авторитет отовсюду изгнал авторитет предков. В вас особенно достойно порицания то, что вы постоянно хвалите древность и тем не менее от нее отказываетесь. Что за извращенность — поощрять и одобрять установления предков, когда на самом деле вы отвергаете то, что хвалите! Но я вам покажу, что вы разрушаете и презираете именно то, что перешло к вам от предков, в то время как вы якобы храните это в совершенной неприкосновенности и оберегаете. Я имею в виду культ богов, в преступлении против которого вы нас особенно обвиняете, чем и живет вся ненависть к христианам. А именно нет никакого разумного основания считать нас презирающими богов, потому что никто не презирает того, о чем он знает, что это не существует. Вообще то, что есть, презирать можно, а чего нет, то невозможно презирать. Итак, презрение может возникнуть лишь со стороны тех, для которых что–либо существует. Но тогда вы тем более виновны, что верите и презираете, поклоняетесь и брезгуете, почитаете и оскорбляете. Это можно видеть и из следующего: так как одни из вас почитают одних богов, а другие — других, то, разумеется, вы презираете тех богов, которых не почитаете. Предпочтение одного невозможно без оскорбления другого, и никакого выбора не бывает без отвержения. Кто из многих предпочел одного, тот презрел тех, которых отверг. Но столь многих и столь великих богов нельзя почитать всем. Поэтому уже с самого начала вы презрели своих богов, не побоявшись устроить дело так, что всех их невозможно почитать. Но и те мудрейшие и благоразумнейшие предки, от установлении которых вы, сами того не понимая, отказываетесь, особенно от тех, которые относятся к вашим богам, и сами оказываются нечестивыми. Скажете, я клевещу? Но разве не было постановлено, чтобы никакой полководец не строил храма, обещанного им во время войны, прежде чем это одобрит сенат, как и поступил М. Эмилий, который обещал воздвигнуть храм богу Альбурну. Конечно, чрезвычайно нечестиво, даже весьма позорно ставить честь божества в зависимость от произвола и прихоти человека, так что получается, что не быть тому богу, бытие которого не допустил сенат. Часто цензоры, не посоветовавшись с народом, разрушали храмы. Во всяком случае отца Либера с его тещей консулы, по воле сената, изгнали не только из Рима, но и из всей Италии. Варрон же рассказывает, что и Серапис, и Исида, и Гарпократ, и Анубис были удалены с Капитолия, и что алтари их, ниспровергнутые сенатом, были восстановлены только силою народа. Однако и консул Габиний в январские календы, когда он насилу согласился на жертвоприношение перед собранием народной партии, потому что сам ничего не постановил о Сераписе и Исиде, предпочел постановление сената натиску народа и запретил воздвигать жертвенники этим богам. Поэтому в своих предках вы имеете хотя и не по имени, но по характеру — точно секту христианскую, пренебрегавшую богами.
    
Если бы вы вполне почитали своих богов, вы не были бы виновны в оскорблении религии; но я знаю, что все вы дружно преуспеваете как в суеверии, так и в безбожии. Бывают ли большие безбожники, чем вы? Ибо даже домашних своих богов, которых вы называете Ларами и Пенатами после их семейного освящения, вы по семейному же произволу и позорите: продаете их и закладываете, когда у вас есть нужда и желание. Столь дерзкие поругания религии были бы более терпимы, если бы не были столь позорны из–за мелочности. Но некоторое утешение в случае оскорбления частных и домашних богов можно найти в том, что с общественными богами вы поступаете еще гнуснее и еще позорнее. Прежде всего — с теми богами, которых вы вносите в аукционный список, подчиняете откупщикам, и в течение всех пяти лет вписываете их в государственные доходы. Так приобретается храм Сераписа и Капитолии; боги отдаются на откуп, берутся в аренду, как поле, при тех же возгласах глашатая, при том же квесторском сборе. Но поля, обремененные налогами, дешевле; люди, платящие подати, не знатны, ибо это знак зависимости и пени. Боги же ваши чем более платят податей, тем более священны, или наоборот: чем более священны, тем более платят податей. Идет бессовестная распродажа величия, религия оказывается в списках к торгам, святость клянчит о найме. Вы требуете платы за место в храме, за вход в святилище, за подаяния, за жертвы. Вы продаете саму божественность. Чтить ее даром не позволяете. Откупщики выручают больше, чем жрецы. Вам недостаточно было оскорбления богов, обложенных налогами, которое, разумеется, происходит от презрения к ним; вам не довольно и того, что богов не почитают, а тот почет, который вы им оказываете, обесценивается вашими недостойными поступками. Разве вы делаете с целью богопочитания что–то такое, чего не делаете также и для своих мертвецов? Храмы вы строите для богов так же, как и для мертвецов. И жертвенники вы строите так же одинаково для тех и других. И в надписях вы их одинаково величаете, и статуи тех и других вы изготавливаете по одним и тем же образцам, сообразуясь с душевным расположением, занятием и возрастом каждого. Сатурн изображается стариком, Аполлон — безбородым, Диана — девою, Марс — воином. Вулкан — кузнецом. Поэтому нет ничего удивительного, что мертвецам вы приносите те же самые жертвы, что и богам, и курите тем и другим одни и те же благовония. Можно ли простить это оскорбление, состоящее в одинаковом почитании мертвецов и богов? При царях также состоят жрецы с соответствующими принадлежностями: и тенсы, и колесницы, и соли–стернии, и лектистернии, и священные игры. Так как небо им доступно, то, разумеется, и этим оскорбляются боги. Во–первых, потому, что не следует причислять к ним посторонних, как будто им дано делаться богами после смерти. Во–вторых же, потому, что не клялся бы пред народом ложной клятвой так свободно и так открыто тот, кто видел человека, взятого на небо, если бы он сам не презирал и тех, которыми клялся, и тех, которые допускают его клятву. Получается, что вы согласны с тем, что нет ничего, что можно было бы подтвердить клятвой, и даже одобряете то, что свидетели клятвы — боги — были открыто уничтожены. Впрочем, много ли у вас таких, кто был бы неповинен в ложной клятве? Да, исчезла боязнь пред клятвою богами, хотя есть большое благоговение к клятве императором, что также говорит о ничтожности ваших богов. Ибо скорее могут быть наказаны клянущиеся императором, чем клянущиеся каким–нибудь Юпитером. Но презрение, происходящее от сознания собственного достоинства, по крайней мере имеет отпечаток благородства, потому что оно порождается то ли уверенностью, то ли чистотой совести, то ли природной возвышенностью духа. Насмешка же чем веселее, тем оскорбительнее и больше бесчестит. Поэтому вспомните, как вы осмеиваете своих богов. Я не стану говорить о том, какими вы предстаете при жертвоприношениях, когда приносите в жертву только то животное, которое уже и так чахнет и погибает, а из того. что питательно и доброкачественно, вы жертвуете только негодное в пищу: головы, копыта и заранее выщипанные перья и шерсть, то есть то, что вы и дома выбросили бы. Не говорю о том, что, быть может, ваш культ был изобретен в угоду ненасытным утробам, прожорливым глоткам, для которых нет ничего святого. Умолчу и о том, что вера предков, как представляется, более соответствует взгляду на божество необразованного человека, потому что ученейшие и серьезнейшие люди, поскольку серьезность и благоразумие, сколько можно судить, от учености возрастают, всегда были весьма непочтительны по отношению к вашим богам, и в сочинениях их беспрестанно сообщаются всевозможные постыдные, пустые или ложные сведения о богах.
    
Начну я с самого главного вашего поэта, от которого идет всякое право и всякая справедливость, и которого чем более вы почитаете, тем более отнимаете чести у своих богов, так как вы возвеличиваете того, который над ними потешался. Мы все еще храним память о Гомере. Он же, думается мне, низводит божественное величие до человеческих обстоятельств, подвергая богов человеческим превратностям и страстям. Ведь это Гомер составляет из богов, отличающихся друг от друга своим характером, некое подобие гладиаторских пар и пронзает Венеру стрелой, пущенной человеческой рукой, а Марса тринадцать месяцев держит в оковах и едва не доводит до гибели. Точно так же и о Юпитере он сообщает, что его чуть было не одолели прочие небожители, заставляет его оплакивать Сарпедона и позорит его, нежащегося с Юноной, возбуждая похоть сладострастия воспоминанием о своих любовницах и их перечислением. Кто из живших впоследствии поэтов, следуя авторитету своего учителя, не был дерзок по отношению к богам, разглашая о них истину или измышляя ложь? Да и трагики и комики пощадили ли их, говоря об их бедствиях и наказаниях? Я умалчиваю о философах. Их, освобожденных от страха вследствие надменной суровости и непоколебимости учения, обращает против богов некоторое предчувствие истины. Так, Сократ с целью оскорбить богов клянется и дубом, и собакой, и козлом. Хотя Сократ и был за это осужден, однако поскольку афиняне раскаялись в его осуждении и даже наказали его обвинителей, значит, учение его было восстановлено, и я могу утверждать, что в нем было одобрено то, что теперь не одобряют в нас. Также и Диоген как только не осмеивает Геркулеса, а Диоген в римском роде, Варрон, рассказывает о трехстах безголовых Юпитерах. Прочие забавные выдумки, позорящие богов, также доставляют вам удовольствие. Рассмотрите также кощунственное изящество своих Лентулов и Гостиев, над их мимами или же над своими богами смеетесь вы в строфах и остротах? Вы с великим удовольствием воспринимаете и актерскую литературу, которая изображает всякую мерзость богов. На ваших глазах бесчестится величие богов, представляемых в нечистых телах. Маска какого угодно бога покрывает голову человека, опозоренного и ограниченного в правах. Солнце оплакивает сына, убитого молнией, а вы радуетесь; Кибела вздыхает о надменном пастухе, а вы не стыдитесь и терпите то, что на сцене распевают обвинительное заключение против Юпитера.
    
Куда благочестивее оказываетесь вы на гладиаторских играх. Там, залитые человеческой кровью, среди безобразия пыток выступают ваши боги, представляя в таком обличье обстоятельства жизни преступников, так что преступники зачастую наказываются в виде самих богов. Так, нам приходилось видеть, как холостили того, кто играл Аттиса, пессинунтского бога, а того, кто представлял Геркулеса, сжигали живьем. Мы смеялись и над выдумкой полуденных игр, на которых Отец Дит, брат Юпитера, с молотом провожает тела гладиаторов, а Меркурий с крылышками на лысине, с огоньками на кадуцее пробует раскаленным прутом тела — уже убитых или притворяющихся ими. Кто бы взялся определить, насколько это докучает божественной славе и ниспровергает их величие? Боги находятся в таком презрении, разумеется, и потому, что есть люди, способные так поступать, и потому, что окружающие это допускают. Право, я даже не знаю, не больше ли оснований у ваших богов жаловаться на вас, чем на нас? […]С другой стороны, вы им льстите и откупаетесь от них, если в чем–либо согрешите против них: выходит, вам можно грешить по отношению к богам, существование которых вы признаете. Но мыто совершенно от них отказываемся.
    11.
    
Из–за христианского имени нас обвиняют не только в том, что мы оставили общую религию, но и в том, что мы ввели чудовищное суеверие. Ибо кое–кому из вас пригрезилось, что наш Бог — ослиная голова. Такую догадку высказал Корнелии Тацит. В четвертой книге своей «Истории», где рассказывается об Иудейской войне, начав с происхождения иудейского народа и высказав свои мысли о рождении религии и о ее наименовании, Тацит повествует, что иудеи во время путешествия по пустыне, изнемогая от жажды, спаслись благодаря диким ослам, шедшим, как они догадались, с пастбища на водопой и таким образом указавшим им источник. За это благодеяние иудеи почитают голову этого животного. Отсюда, полагаю я, произошло то мнение, что и мы, как близкие к иудеям по религии, поклоняемся тому же самому изображению. Но тот же Корнелий Тацит, действительно весьма гораздый на выдумки, забыв этот свой рассказ, повествует ниже, что Помпеи Великий, завоевав Иудею и взяв Иерусалим, вошел в храм и, тщательно его осмотрев, не нашел там никакого изображения. Где же мог бы оказаться тот бог? Разумеется, скорее всего в столь замечательном храме, а кроме того — закрытом для всех, кроме священников, так что они могли не бояться никого постороннего. Но что это я все защищаюсь, раз было решено, что, сознавшись во всем, я тут же выдвину все ваши обвинения против вас самих? Пусть нашим Богом будет изображение осла, но разве вы станете отрицать, что в этом мы походим на вас? В самом деле, вы сами поклоняетесь ослам с их Эпоной, и боготворите всякий крупный и мелкий скот, как и зверей с их логовами. И вы, вероятно, вменяете нам в вину то, что среди вас, почитателей всех животных, мы одни — всего лишь ослопоклонники.
    12.
    
Однако и те, которые утверждают, что мы — крестопоклонники, также оказываются жрецами креста. Ибо крест — это деревянный знак, но ведь и вы почитаете то же вещество вместе с изготовленными из него изображениями. И человеческие фигуры свойственно изображать как вам, так и нам — каждому свои. Впрочем, несущественны детали, когда суть одна и та же, несущественен облик, когда и там и тут это — тело Бога. Но если здесь и возникает какое–то несходство, то скажите мне, чем отличаются от ствола креста Паллада Аттическая и Церера Фаросская, первая из которых представляет собой лишенный образа грубый кол, а вторая — бесформенный деревянный идол? Да всякий установленный вертикально столб представляет собой часть креста, и даже большую его часть. Правда, нам вменяется в вину цельный крест, то есть с перекладиной и выступом для сидения. Но и тут вы в еще большей степени подлежите обвинению, поскольку посвящаете богам обрубленное, обезображенное дерево, в то время как другие посвящают его цельным и украшенным. Ведь, по правде говоря, и я это докажу, вы также почитаете цельный крест. Ибо вам невдомек, что и ваши боги ведут свое происхождение от этого самого орудия казни. Ведь всякой статуе, из какого бы материала она ни была сделана — вырезана ли из дерева или вытесана из камня, отлита из бронзы или из еще более ценного материала, неизбежно предшествует прикосновение руки творца. Скульптор же первым делом ставит деревянный крест, потому что в самой форме нашего тела неявно сокрыты тайные очертания креста. Представьте себе человеческую голову, выступающую вверх, вертикальный спинной столб, наконец, свисающие по бокам руки, которые, если человека заставить их развести в стороны, образуют вместе со всем остальным некое подобие креста. А уж на эту заготовку, словно на остов, налепляется глина, постепенно заполняющая члены, так что тот облик, который будет нести глина, должен иметь крест внутри. Затем при помощи циркуля и изготовленных из свинца форм крест переносится на мрамор, терракоту, бронзу, серебро — на все, из чего угодно было изготовить бога. От креста — к глине, от глины — к богу; таким образом, крест через посредство глины переходит в бога. Итак, вы почитаете крест, от которого происходит почитаемый вами бог.
    
Или, скажем, если посадить в землю оливковую или персиковую косточку, либо зернышко перца, из них из всех произрастет целое дерево того или иного вида — с ветвями и листьями. И вот если это дерево ты пересадишь или его отросток привьешь на другое дерево, то на чей счет должно быть отнесено то, что произойдет от отводка? Разве не на счет той косточки или того зернышка? Так как третья степень чего угодно возводится ко второй, а вторая — к первой, то третья через вторую может быть возведена к первой. И не следует об этом более рассуждать, ведь естественным порядком вещей установлено, что всякое порождение возводится к своему началу, и насколько о порождении можно судить по началу, настолько же и о начале — по порожденному им. Так и в своих богах–порождениях вы чтите крест–начало. Это — первообразное семечко или зернышко, из которого у вас произросли целые леса статуй.
    
Перейдем же к более очевидному. Виктории вы почитаете за богов, притом тем более почтенных, чем славнее была одержанная с ними победа. А чтобы они были приметнее глазу, их возводят в виде крестов — как бы скелета трофеев. Таким образом, бытующая у военных религия почитает и кресты — ведь военные люди обожествляют знамена, клянутся знаменами, предпочитают их самому Юпитеру. Но все эти высоко вздымающиеся изображения, все золотые украшения — лишь бусы на крестах. Точно так же и в стягах и знаменах, которые у военных почитаются не меньше, сшитое из ткани полотнище является на самом деле одеждой креста. Полагаю, что вы просто стыдитесь поклоняться неукрашенным, голым крестам.
    13.
    
Некоторые люди оказываются более дружелюбными к нам и считают, что христианский Бог — это солнце, потому что известно наше обыкновение творить молитву в направлении на восток, а также праздновать день солнца. Но разве вы не делаете того же? Разве многие из вас, побуждаемые восторгом поклонения небожителям, не шепчут слова молитв в направлении восхода солнца? И в число семи дней разве вы не ввели день солнца, причем выделив его в качестве первого дня, в который вы воздерживаетесь от омовения либо откладываете его на вечер, или же отдыхаете и пируете. То же самое вы исполняете и переходя из вашей религии в иную. Ибо иудеи почитают праздниками субботу и священную трапезу, в их обряды входит зажжение свечей и посты с опресноками, а также произнесение молитв на берегу, — что, уж конечно, чуждо вашим богам. По этой причине, возвращаясь к тому, с чего я начал, вы, обвиняющие нас в солнцепоклонстве и почитании дня солнца, должны признать нашу с вами близость: мы недалеко ушли от ваших Сатурна и субботы.
    14.
    
Уже распространяется и иная молва о нашем Боге. Именно, совсем недавно некий отъявленный ваш проходимец, а также предатель собственной религии, иудей только по тому, что он не имеет крайней плоти, а также, как можно предположить, искусанный зверями, ухаживать за которыми он нанимается, и по этой причине лишенный кожи и прямо–таки кругом обрезанный; так вот, иудей этот выставил против нас картину со следующей надписью: onocoetes. Изображенный на ней человек одет в тогу, имеет лошадиные уши, в руках у него свиток и на одной ноге — копыто. И поверила чернь презренному иудею! Что это, как не новый способ распространять о нас всякие мерзости? И вот уже повсюду говорят об онокойте. Но и это обвинение, хотя оно уже и поблекло за давностью, а главное — из–за низости его источника, я не откажусь рассмотреть и опровергнуть. Посмотрим же, не подвержены ли и вы этому обвинению вместе с нами. Ведь если мы все поклоняемся чему–то безобразному, то неважно, что это за безобразное. Есть у вас и боги с песьей головой, есть и со львиной, и с бычьими, бараньими или козлиными рогами. Есть боги, происходящие от коз или змей, а есть такие, которые произошли от птиц, что можно определить по ступням их ног, по груди или по спине. Что же вы все негодуете только по поводу нашего Бога. Да у вас самих сколько угодно собственных онокойтов!
    15.
    
Если мы с вами сходимся в отношении богов, то из этого следует, что между нами нет никаких различий и в том, что касается жертвоприношений и священнослужений, так что и в этом отношении мы с вами походим друг на друга. Итак, мы совершаем детоубийства под видом богослужения или посвящения в таинства. Но если из вашей памяти улетучилось то, через какие кровопролития и детоубийства пришлось пройти вам, мы вам об этом напомним в своем месте. Теперь же мы многое из этого опустим, чтобы не оказалось, что мы пользуемся все одними и теми же примерами. Как я уже сказал, нет недостатка и в материалах другого рода. Ибо вы все же детоубийцы, пусть и не точно такие же, как мы. Ведь вам по закону запрещено убивать новорожденных детей, но нет у вас другого закона, которого так безнаказанно, так нагло избегали бы преступники, хотя все дают себе в этом отчет! Ведь какое имеет значение, если вы убиваете не в связи со священнодействием, но с целью угодить богу. Но хуже того, вы ведь убиваете детей холодом и голодом, бросаете их зверям или, топя, подвергаете их более медленной смерти. И если эти убийства совершаются у вас по иной, более извинительной причине, добавьте к этому, что вы убиваете собственное потомство, и ваша жестокость не просто сравняется с той, но многократно ее превзойдет.
    
Говорят, правда, что мы вкушаем от этой нечестивой жертвы. Но поскольку и этот пункт обвинения будет выставлен против вас же самих в своем месте, там, где это удобнее будет сделать, то и здесь мы немногим отличаемся от вас — обжор. Если в вашей жертве — бесстыдство, а в нашей — жестокость, то и это говорит о нашем сходстве, поскольку так уж устроено, что жестокость всегда соединяется с бесстыдством. Да разве вы не делаете то же самое, и даже больше того? Что, неужели вы менее виноваты в пожирании человеческих внутренностей, если жрете их у взрослых и живых? Меньше повинны в том, что лакаете человеческую кровь, если эта кровь — будущих людей? Менее повинны в поедании младенцев, если исторгаете их на свет еще несформировавшимися?
    16.
    
Переходим к светильникам, упомянутым хитростям с собаками и тому, что творится во мраке. Боюсь, что здесь мне не выстоять. Действительно, разве у вас есть что–либо подобное? Ведь вы нас хвалите уже за саму скромность при кровосмешении, поскольку мы назначили для этого особую, прелюбодейную тьму, чтобы не осквернить свет или подлинную ночь. Кроме того, получается, что необходимо избавить от этого зрелища и искусственный свет, а также обмануть собственную совесть. Ведь что бы мы ни делали, мы в состоянии, если захотим, представиться незнающими, если же захотим — подозревающими. Впрочем, хотя ваши кровосмешения свободно совершаются и днем, и ночью, да так, что всем небожителям это известно, но, и это вам на руку, об этом не знаете только вы — открыто совокупляющиеся в кровосмешении на виду у всего неба. А вот мы, хотя и делаем это во тьме, можем сознаться в грехе. По словам Ктесия, персы совершенно сознательно и безбоязненно совокупляются с матерями. Македоняне, как показали они сами, занимались этим совершенно открыто. Ведь когда во время спектакля, ставившегося в македонском театре, на сцену вышел лишивший себя зрения Эдип, его встретили смехом и насмешками. Ошеломленный таким приемом, актер снял маску и сказал: «Почтеннейшая публика, разве я вам не понравился?» И македоняне ответили: «Ты–то хорош, да вот ничтожен, должно быть, измысливший это писатель или безумен поступивший так Эдип». И один македонянин говорил другому: «Мать свою …..».
    
Но, скажете вы, разве один–два народа способны осквернить весь мир? А вот мы — да, смогли, поскольку мы, как кажется, замарали уже само солнце, осквернили весь океан! Но укажите хоть один народ, в котором не было бы людей, весь человеческий род увлекающих к кровосмесительству. Если найдется такое племя, где нет самого совокупления, нет самой этой потребности, определяемой полом и возрастом, уж не говоря о том, что там должны начисто отсутствовать похоть и изнеженность, — в таком племени, возможно, кровосмешения и не будет. Уверенно обличать христиан может только тот человек, чья природа удалена от всего человеческого, так что он не может ни впасть в ошибку, ни сделаться жертвой заблуждения. Да существуют ли вообще народы, которые нельзя было бы привести к этому греху широким и бурным течением ошибок среди общей любви к удовольствиям, в переменчивом океане случайностей! Прежде всего вы, должно быть, забыли, какие поводы для кровосмешений и подобных случаев вы предоставляете, поручая своих детей чужому милосердию или позволяя их усыновлять состоятельным людям. Разумеется, в силу некоторой воспитанности вы оказываетесь более серьезными и предусмотрительными и на родине, и в чужой стране, остерегаясь подобных случаев, к которым ведет сладострастие, так, чтобы широкое распространение своего семени и попустительство любви к удовольствиям не дали появиться на свет детям без ведома отца. Ведь на детей этих впоследствии могут натолкнуться либо сами родители (поскольку даже возраст не кладет предела сладострастию), либо другие их дети.
    
И сколько существует на свете прелюбодеяний, разврата, продажной любви (будь то в публичном доме или на улице), столько и смешения кровей, сочетания родов, а отсюда — поводов к кровосмешению. Отсюда во множестве берут свое начало сюжеты мимов и комедий, отсюда происходит и следующая трагедия, разбиравшаяся в суде при префекте Рима Фусциане. Маленький мальчик из приличной семьи по недосмотру домочадцев вышел из дома на улицу и, следуя за прохожими, пропал из дома. А возможно, что его по греческому обыкновению похитил от самого порога воспитывавший его гречонка. Оказавшись в Азии и с возрастом переменив внешность, он уже в расцвете сил попадает в Рим на невольничий рынок. Его покупает ничего не подозревающий отец и пользуется им, как греком. Впоследствии случается так, что господин отсылает юношу в деревню в кандалах. А там уже находились наказанные из–за него его учитель и кормилица. И вот когда они рассказывают друг другу историю своих бедствий, им открывается все дело. Те говорят, что у них пропал воспитанник, а он — что сам пропал в детстве из дома. Сходится и то, что он родился в Риме в приличном доме, возможно, что у юноши отыскались и некоторые приметы. Так, по воле Бога, людскому взору открывается это давнее преступление, а сила памяти крепнет день ото дня, и протекшее время соответствует возрасту юноши. Вспоминаются и некоторые зрительные подробности, а на теле отыскиваются характерные приметы. Необходимость удостовериться в этом побуждает господ, а вернее будет сказать, родителей, к продолжению расследования. Разыскивают и, к несчастью, находят торговца невольниками. Грех открыт, родители налагают на себя руки, и префект передает имущество сыну, не в добрый час оказавшемуся в живых, — не как наследство, а как возмещение за разврат и кровосмешение. Одного этого примера ваших преступлений вполне достаточно, — ведь в делах людских все повторяется. А вот таинства нашей религии, я думаю, можно осудить только раз. Но вы не прекращаете нападок и наши таинства уподобляете вашим повседневным делам.
    17.
    
Что касается выдвигаемых вами обвинений в упорстве и предрассудках, то и здесь можно сравнить их с вашими. Прежде всего, упорство наше состоит в том, что хотя ваша религия и объявляет величие императоров уступающим только божественному, мы оказываемся по отношению к ним нерелигиозными, поскольку отказываемся воскурять фимиам перед изображениями императоров и клясться их гениями. Поэтому нас называют врагами народа. Что ж, это так и есть, ведь из ваших племен что ни день являются новые императоры — и парфяне, и мидийцы, и германцы. Теперь–то увидит народ римский, каковы действительно дикие и чуждые народы. А вы, свои, устраиваете заговоры против своих же. Что ж, нам хорошо известна верность римлян своим императорам. Уж где–где, а здесь–то никогда не составлялось никаких заговоров, никогда императорская кровь не обагряла пол сената или его собственного дворца, да и в провинциях никогда не знали покушений на его величие. Между тем в Сирии еще не выветрился трупный запах, а в Галлии до сих пор никто не моется в Родане.
    
Не стану говорить о преступлениях, причина которых — безумство, поскольку в них нет ничего собственно римского. Обращусь к суетным кощунствам, удостоверю непочтительность местного населения и издевательских сочинений, с которыми хорошо знакомы статуи богов, а также иносказательных и злоречивых выкриков толпы, которыми оглашаются цирки. Да вы сами — мятежники, если не по оружию в руках, то по словам у вас на устах! Другое дело, как мне кажется, — отказываться клясться гением императора. Но ведь всегда существует подозрение в клятвопреступничестве, поскольку вы и своими–то богами по чести не клянетесь. Да, мы не называем императора богом. Ибо на этот счет мы, как говорят в народе, только посмеиваемся. Но это как раз вы, называющие императора богом, и насмехаетесь над ним, говоря, что он — не то, что он есть на самом деле, и злословите его, потому что он не хочет быть тем, что вы о нем говорите. Ведь он предпочитает оставаться в живых, а не становиться богом!
    18.
    
Наконец, в этот же раздел обвинения вы помещаете наше упорство, поскольку наша твердость и презрение к смерти позволяют нам не отрекаться, несмотря на ваши мечи и кресты, несмотря на зверей, на огонь и пытки. Но ведь это все у почитаемых вами предков не только не презиралось, а было доблестью и вело к громкой славе. Затруднительно даже просто перечислить примеры добровольной смерти от меча. Но вот ваш Регул с охотой обрек себя новизне многочисленных, не изведанных никем пыток. Египетская же царица воспользовалась для этого тварями, которых держала, и сама Дидона научила впоследствии броситься в огонь карфагенянку, оказавшуюся более решительной при гибели отечества, чем ее муж Гасдрубал. Женщина из Аттики едва не затупила орудия пыток, отказываясь уступить тирану, а потом, боясь, как бы ее не предала телесная немощь и присущая женскому полу слабость, изжевала и выплюнула свой язык, таким образом совершенно уничтожив возможность признаний. Но вам подобные примеры служат к вящей славе, нам же — как доказательство нашей черствости. Что ж, уничтожьте славу ваших предков, чтобы уничтожить и нашу! Считайте за благо преуменьшить их геройство, чтобы через них и мы не могли к нему приобщиться.
    
Возможно, что такое было время, и грубая древность требовала от людей более твердого характера. Теперь же мирное спокойствие сделало более мягкими и людские характеры и умы, даже по отношению к чужеземцам. «Что ж, — говорите вы, — сравнивайте себя с нашими предками. Но мы хотим ненавидеть в вас то, что нам не нравится, потому что этого в нас нет». Тогда ответьте мне на ряд примеров. Я не буду требовать от вас столь же замечательных примеров. Но если презрение к смерти и славная гибель от меча создали предания о ваших предках, то, разумеется, не любовь к жизни приводит вас наниматься в гладиаторы и не страх смерти — поступать на военную службу. Если известной сделалась добровольная смерть женщины от укуса змеи, то вы сами без войны, по доброй воле идете в пасть к зверям. Если никто из вас еще не воздвиг себе, подобно Регулу, креста, орудия, на котором пронзается человеческое тело, то у вас уже явно имеется презрение к огню, ведь один из вас уже отважился, облекшись в «огненную» тунику, пройти сквозь огонь. И если женщина проявила презрение к сыпавшимся на нее ударам бича, то разве не сделал нечто подобное тот, кто смог выстоять в бою со зверями? Можно здесь даже и не упоминать о славе спартанцев.
    19.
    
Полагаю, об этом внушающем всем людям ужас христианском упрямстве сказано достаточно. Ведь если и в этом отношении мы похожи на вас, то остается сравнить только наши верования, над которыми смеются. Впрочем, все наше упрямство объясняется нашими убеждениями: ведь мы верим в воскресение мертвых, а надежда на воскресение и наделяет нас презрением к смерти. Что ж, смейтесь над этими глупцами, которые умирают, чтобы потом вновь ожить, но прежде, чтобы вам было проще смеяться и легче издеваться, возьмите и влажной тряпкой или же просто языком вытрите, уничтожьте все те ваши произведения, в которых подобным же образом утверждается, что души умерших вновь вселяются в тела. Насколько же разумнее наше убеждение, что душа вселяется в то же самое тело! И как нелепо ваше, согласно которому дух человека вселяется в собаку, мула или павлина. Далее, мы заявляем, что Бог судит каждого по его заслугам после смерти. Ту же роль вы приписываете Миносу и Радаманту, а более справедливого Аристида от нее устраняете! На основании этого суда, говорим мы, негодные попадают в вечный огонь, а благочестивые и благонравные будут постоянно находиться в прекрасном месте. Но и у вас люди распределяются между Пирифлегетоном и Элисием точно таким же образом. Подобные идеи заключены не только в стихах поэтов и сочинениях мифологов, философы тоже удостоверяют возвращение душ и воздаяние по суду.
    20.
    
Так что же вы, негодные язычники, не признаете нас за своих, а даже еще сверх того проклинаете, когда между нами нет никакой разницы, когда мы с вами — одно и то же? Поскольку вы, разумеется, не ненавидите то, чем являетесь сами, то протяните же нам руки, давайте поцелуемся и обнимемся — такие, как мы есть — душегубы с душегубами, кровосмесники с кровосмесниками, злоумышленники с злоумышленниками, упрямцы и безумцы — с себе подобными. Мы равным с вами образом покушаемся на богов, одинаково навлекаем на себя их гнев. У вас имеется также и третий род, который происходит не от третьего обряда, а от третьего пола. Этому полу, составленному из мужчины и женщины, удобнее сочетаться с мужчинами же и женщинами. Уж не задели ли мы вас самим нашим обществом? Ведь сходство дает повод для соперничества. Так гончар настроен против гончара, а ремесленник — против ремесленника».
    
Довольно, пора прекратить самооговор! Пусть совесть возвратится к истине и к постоянству в истине. Ведь все это только приписывается нам — а мы признаем, что принадлежим к иному роду людей, — и тут же нами опровергается. На основании этого признания выстраиваются умозаключения, ими вдохновляется суд, ими он руководствуется при вынесении приговора. По вашему же определению, вы не станете разбирать никакого дела, если прежде не выслушаете двух свидетелей, и только в нашем случае вы этим пренебрегаете. Вы уступаете своему природному пороку, когда осуждаете в других то, что не можете опровергнуть о самих себе, а также колете другим глаза теми проступками, которые знаете за собой. Такие уж вы разносторонние: в отношении чужих — целомудренны, а сами с собой — кровосмесники, на людях вы громогласны, а дома — тише воды. Что же тогда такое несправедливость, если не то, что нас, знающих, судят незнающие, невинных — преступники. Извлеките же соломинку или даже бревно из вашего глаза, прежде чем вытаскивать соломинку из чужого. Сделайте самих себя лучше, — чтобы наказывать христиан. Правда, возможно, если вы станете лучше, то не станете нас наказывать, а сами сделаетесь христианами. Именно так, вы исправитесь, если сделаетесь христианами! Узнайте же то, в чем вы нас обвиняете, и вы не станете обвинять. Сознайтесь в том, в чем вы не обвиняете себя, — и вам придется себя обвинить. Уже отсюда, из этой небольшой книжечки, вы сможете, насколько нам удалось этому способствовать, познать свое заблуждение и установить истину. Прокляните же истину, если сможете, но только сначала рассмотрите ее, и одобрите заблуждение, если вы действительно так считаете, но только обнаружьте его. И если вам предначертано любить заблуждение и ненавидеть истину, то почему вам сначала не узнать того, что вы так любите и что так ненавидите?
   
   
    
     
Книга вторая — часть 1
    
    1.
    
Теперь, жалкие язычники, нашему оправдательному сочинению предстоит с вами схватиться по поводу ваших богов, дабы справиться у самой вашей совести, — истинные ли это боги, как вам хотелось бы, или ложные, хоть вы этого и знать не желаете. Отсюда–то и берется пища для человеческого заблуждения, доставляемая его творцом: чтобы увеличить вашу виновность, он заботится о том, чтобы заблуждение не лишилось главного — неведения о себе самом. Глаза смотрят, а не видят, уши отверсты, а не слышат, сердце тупо бьется, и душа не разумеет того, что знает. И если вообще столь обширные заблуждения можно было бы устранить одним росчерком пера, следовало бы издать такой указ. Ибо вы ведь не отрицаете, что ваши боги были вымышлены людьми, и уже по одной только этой причине иссякает вера в их истинность, поскольку ничего из имеющего начало во времени не может претендовать на то, чтобы считаться божественным. Впрочем, на свете существует много таких вещей, ложность которых сознавалась на первых порах, но с течением времени они приобретали прочность и устойчивость добровольного заблуждения. Да, многочисленно войско покушающихся на истину, и все же ее собственная доблесть ее спасает! Разве не так? Ибо она берет себе в союзники и защитники любого из своих врагов — кого ни пожелает, и повергает наземь всю толпу своих недругов. Итак, против чего только нам не предстоит ополчиться: против установлении предков, против окруженных уважением авторитетов, против законов повелителей, против доводов знатоков, против старины, привычек и самого принуждения, против приводимых вами примеров, небывалых явлений и чудес — словом, против всего того, на что опираются эти мнимые божества. По причине этого я вступлю с вами, язычники, в спор на основании ваших же собственных комментариев, которые были заимствованы из всех родов теологии, ведь литература в ваших глазах имеет больше веса, чем сам предмет. Для краткости я избрал сочинения Варрона, который в том, что касается дел божественных, руководствовался всеми существовавшими до него сводами, почему он и оказывается удобной для нас мишенью. Если спросить его, кто измышляет богов, он ответит, что таковыми бывают философы, поэты и народы. Ибо Варрон различает три рода богов: один — физический, о котором рассуждают философы; другой — мифический, бытующий среди поэтов; и третий род богов — народный, который зависит от того, какие именно боги были приняты данным народом. Итак, где же здесь истина? Ведь философы образуют физических богов на основе умозаключений, поэты извлекают мифических из своих собственных вымыслов, а народы своих богов принимают добровольно.
    
Быть может, истина — в умозаключениях? Но они ненадежны. В поэмах? Но они мерзки. В добровольном принятии богов? Но это слишком произвольный и обывательский источник. Итак, у философов из–за разнобоя все ненадежно, у поэтов — все гнусно и потому недостойно, у народов же все безразлично, поскольку совершается произвольно. Но ведь божество, если оно истинно, не должно находиться в зависимости от ненадежных рассуждений, не должно оскверняться недостойными его баснями или членов), либо был кем–то устроен, как полагает человеколюбивый Платон, либо никем, как это представлялось суровому Эпикуру. Однако если мир кем–то устроен, то, имея начало, он должен иметь и конец. Но ведь то, чего не существовало до его начала и чего не будет после его конца, не может быть богом, поскольку в нем отсутствует сама сущность божества, то есть вечность, которая, как представляется, не имеет начала и конца. Если же мир не был устроен никем и потому должен почитаться богом, поскольку как бог он не будет ведать ни начала, ни конца, то как же тогда некоторые приписывают возникновение элементам, которых они желали бы почитать за богов, в то время как стоики отвергают возможность того, чтобы у бога что–либо могло родиться? И еще, как можно считать богами тех, кто рождается от элементов, в то время как известно, что бог не рождается? Но то, что свойственно миру, следует приписать и элементам, то есть небу, земле, звездам и огню, относительно которых Варрон напрасно хотел вас, язычники, уверить, что это боги и родители богов, хотя возникновение и рождение бога отрицаются. Это касается и тех, которые уверяли самого Варрона, что небо и звезды — живые существа. Ведь если бы это было так, они неизбежно должны были бы быть и смертными, согласно свойству всего одушевленного. Ибо хотя известно, что душа бессмертна, но это касается ее одной, а не того, что с ней связано, то есть тела. Однако никто не может отрицать, что элементы — тела, поскольку и мы с ними соприкасаемся, и они с нами, а также иной раз нам приходится видеть падение тел с неба. Так что если элементы и одушевлены, то душа их лишена разума, как это свойственно простым телам, и они смертны. Таким образом, опять–таки элементы — не боги.
    
Но почему же Варрону элементы представлялись одушевленными? Потому что они движутся. И предупреждая то возражение, что, мол, движется и многое другое, как, например, колеса, повозки, всякие иные устройства, он сам говорит, что потому считает элементы одушевленными, что они движутся сами по себе, так что вне их нет никакого движителя или возбудителя движения, каковы те, что вращают колеса, катят повозку или управляют механизмом. Так что если бы элементы не были одушевленными, они не могли бы двигаться сами собой, Заговаривая о том, что источника движения, мол, не видно, Варрон указывает на то, о чем ему самому следовало задуматься, то есть о создателе и направителе движения. Ведь не обязательно нет того, что мы полагаем несуществующим, поскольку этого не видим. И именно то, что невидимо, следует разыскивать с еще большим рвением, поскольку видимое мы и так можем познать. Ведь если бы существующим считалось только то, что открывается взору, причем именно потому, что оно нам является, то как же это вам пришло в голову приписать существование самим богам, которые также взору не являются? А если существующим представляется то, чего не существует, то почему не существовать тому, чего не видно? Я говорю о движителе небесных тел. Так что пускай элементы считаются одушевленными, поскольку движутся сами по себе, и самодвижными, потому что их никто не движет, но ведь как не все одушевленное — бог, так и не все самодвижное. В противном случае что помешало бы считать все одушевленное, поскольку оно самодвижно, богами? Так ведь и полагают египтяне, впрочем, по иной, вымышленной ими причине.
    4.
    
Некоторые говорят, что боги названы «theoi», потому что «тесин» значит бегать и двигаться. Так что, мол, имя это вовсе не указывает на какое–либо величие, ибо оно взято от бега и движения, а не от имени божества. Но так как тот единый Бог, которого мы почитаем, тоже называется «theos», однако не видно никакого Его движения или бега, потому что никто не может видеть Его, то ясно, что имя это взято от чего–то другого, и оно придумано самим божеством, потому что от него оно и произошло. Итак, отказавшись от этого замысловатого объяснения, я считаю более вероятным то, что боги названы не от бега или движения, но что имя это взято от имени истинного Бога, чтобы и вы также «theoi» называли тех, которых сами измыслили. Наконец, хотя бы это было и так, как вы говорите, опровержение все–таки имеется, так как вы называете «theoi» и всех тех своих богов, в которых не замечается никаких свойств, связанных с бегом или движением. Итак, если вы называете «theoi» одинаково и тех, которые движутся, и тех, которые не движутся, то одинаково устраняется и объяснение имени и понятие о божестве, которое уничтожилось бы, будучи произведено от бега и движения. Если же это собственное имя божества, простое и не связанное с каким–либо толкованием, перенесено от того Бога на тех, которых вы называете богами, то укажите, что между ними общего в свойствах, так как общность имени по праву имеет место только при общности сущности. Однако Бог — Theos именно потому, что невидим, и не подлежит сравнению с теми, которые доступны и для зрения, и для осязания. Достаточно этого свидетельства в пользу различия между явным и скрытым. Если элементы открыты для всех, в то время как Бог — ни для кого, то каким образом от того, что невидимо, возможно перейти к тому, что видимо? Итак, если ты не можешь объединить их ни чувством, ни разумом, то зачем объединяешь их в слове, чтобы объединить их также и во власти? А вот Зенон отделяет мировую материю от Бога, или же говорит, что Он прошел через нее, как мед проходит через соты. Так что материя и Бог — два слова, два предмета. По различию слов различаются и предметы, и свойство материи следует из ее названия. Если же материя не есть Бог, потому что это следует и из названия, то каким же образом то, что находится в материи, то есть элементы, может считаться богами, когда члены не могут быть разнородны с телом? Но что это я так задержался на физических рассуждениях? Ум должен от свойств мира восходить вверх, а не опускаться к неизвестному. По Платону, мир шаровиден. Полагаю, что он очертил мир циркулем, в то время как другие мыслили его квадратным и угловатым, потому что ему трудно было представить себе мир телом, лишенным головы. Эпикур же. который говорил. что «то, что выше нас, то ничто для нас», когда пожелал сам исследовать небо, установил, что размер солнечного диска — один фут. Подумать только, что за бережливость на небесах! Впрочем, с ростом честолюбия философов увеличился и солнечный диск. Так, перипатетики объявили, что солнце размером превосходит землю. Спрашиваю вас, что способна уразуметь страсть к догадкам? Что можно доказать посредством таких упорных утверждений — плода старательно возбуждаемой на досуге мелочной любознательности, уснащенной искусством красноречия? Так что поделом Фалесу Милетскому, который, осматривая небо и блуждая по нему глазами, с позором упал в яму. Египтянин же его осмеял, говоря: «Ты на земле–то ничего не видишь, куда тебе смотреть на небо?» Итак, падение его образно показывает, что напрасны потуги философов, причем именно тех, которые направляют неразумную любознательность на предметы природы прежде, чем на ее Творца и Повелителя.
    5.
    
Почему бы нам теперь не обратиться к мнению более разумному, потому что оно, как представляется, заимствовано у здравого смысла и основано на простом предположении? Ибо и Варрон упоминает о нем, говоря, что за элементами признается божественность еще и потому, что без их поддержки не может ни рождаться, ни питаться, ни расти ничто из того, что служит удовлетворению жизни человеческой и вообще земной. Сами тела и души не могут существовать без надлежащего посредничества элементов, благодаря которому и возникает возможность обитать в мире, что связано с условиями в климатических поясах. Возможность эта сохраняется повсюду, за исключением тех мест, где холод или сильная жара делают жизнь людей немыслимой. Поэтому богом признают солнце, так как оно собственной силой производит день, заставляет плоды зреть при помощи теплоты и посредством времен года определяет сам год. Богом считают и луну, ночную отраду, сменяющую месяцы, а также звезды, дающие сельским жителям знаки для определения времени, и, наконец, само небо со всем тем, что находится под ним, саму землю со всем тем, что находится на ней, и все то, что идет на пользу человеческую. Но элементы признаются божествами не только за благодеяния, но и за бедствия, которые происходят как бы от гнева или нерасположения их, как, например: молния, град, зной, болезнетворные ветры, а также наводнения, оползни и землетрясения. Ибо по праву признают богами тех, которых следует чтить при счастливых обстоятельствах и страшиться при несчастных, поскольку они управляют помощью и вредом. Но когда что–то подобное происходит в жизни людей, то благодарность или жалоба относится не к самим предметам, которые помогают или вредят, но к тем, чьими усилиями и властью совершаются действия. Так, в ваших увеселениях вы присуждаете венок в качестве награды не флейте или кифаре, но артисту, который посредством своего искусства управляет их звучанием. Равным образом, когда кто–либо бывает болен, то вы приносите благодарность не шерсти, не лекарствам и припаркам, но врачам, старанием и усилием которых применяются лекарства. Также и в беде, когда кого–либо ранит оружие, то обвиняют не меч или копье, но неприятеля или разбойника. И если кого придавило крышей, то обвиняют не черепицу или желоба для стока, но ветхость. Равным образом и потерпевшие кораблекрушение жалуются не на камни или волны, но на бурю. И справедливо. Ибо несомненно, что все, что делается, следует приписывать не тому, через что делается, но тому, кем делается, потому что источник действия — тот, кто устанавливает и то, что делается, и то, посредством чего это делается (как и всякой вещи присущи следующие три основания: что она есть, посредством чего она есть и от чего она есть). Ведь прежде всего есть тот, кто желает, чтобы что–либо делалось, и может найти средства, посредством которых оно делалось бы. Так что вы правильно поступаете, когда старательно отыскиваете виновника всего, что делается на свете, но в отношении физических явлений ваши правила противоречат природе, хотя в остальных случаях в них обнаруживается ваш разум. Ведь вы лишаете Творца его высшего положения и рассматриваете то, что делается, а не то, кем делается. Поэтому вы и верите, что элементам принадлежит власть и господство, хотя на самом деле им доступно только служить и подчиняться. И разве в настоящем исследовании мы не признаем главенства некоего Творца и Владыки, в то время как на долю элементов на основании собственных их действий, которые всем представляются выражением могущества, оставляем услужение?
    
Ведь боги не рабствуют, и те, кто рабы — не боги. В противном случае пусть докажут, что естественно быть свободным вследствие безразличия к воздействиям, а из свободы следует владычество, из владычества же — божественность. Если все, что выше нас, устроено по известному распорядку, сообразно с установленными периодами, и совершается на своем месте и поочередно, согласуясь с временем и тем, что им управляет, то неужели из постоянства и неизменности действий, а также из периодичности, попечения об изменениях и единообразия чередований нельзя убедиться в том, что есть над всем этим какой–то владыка, для которого, кажется, ясна вся мировая деятельность, направленная к пользе либо вреду человеческого рода? Ибо ты не можешь утверждать, что элементы все совершают и обо всем заботятся в своих целях и ничего не определяют для людей, так как ты приписываешь им божественность именно потому, что они тебе или помогают или вредят. Ибо если они делают все только для себя, то ты им ничем не обязан.
    6.
    
Далее, допускаете ли вы, что божество не только рабски бежит, но прежде всего стоит совершенно неподвижно, что оно не должно ни уменьшаться, ни повреждаться, ни гибнуть? Впрочем, исчезло бы все его блаженство, если бы оно что–либо подобное претерпевало. А вот звезды падают, и этому имеются свидетельства. И луна, принимая прежний свой вид, признается, насколько уменьшалась. Большие ущербьг луны вы обыкновенно рассматриваете на поверхности воды, хотя я вообще не верю ничему, что знают волшебники. Даже само солнце часто затмевается. Воображайте себе какие угодно причины небесных событий, но Бог не может ни уменьшаться, ни прекращать Своего бытия. Так что пусть это примут во внимание защитники человеческих учений, которые с помощью искусственных предположений подделываются под мудрость и истину. Ибо зачастую людям свойственно считать, что кто лучше говорит, тот говорит истиннее, а не тот лучше говорит, кто говорит истиннее. Но кто основательно поразмыслит об этом предмете, тот, конечно, скажет, что более похоже на истину, что эти элементы кем–либо управляются, а не движутся по своей воле. Итак, не боги те, что находятся под властью кого–либо другого. И вообще, если уж заблуждаться, то лучше заблуждаться простодушно, чем со рвением, как философы. Если же взглянуть на мифический род богов, то скорее можно согласиться на заблуждение людей в физической области, так как здесь божественность приписывается, по крайней мере, тем, кого люди ощущают превосходящими себя по положению, по величию и по божественности. Ибо что выше человека, то можно считать весьма близким к Богу.
    7.
    
Но, переходя к мифическому роду богов, который приписывают поэтам, я не знаю, доступно ли такое исследование нашим скромным силам или на основании свидетельств божественности следует утвердить столь великих богов, как Мопс Африканский и Амфиарай Беотийский? Ибо теперь должно только коснуться этого рода богов, основательное рассмотрение которого будет дано в своем месте. Что эти боги были людьми, видно уже из того, что вы не постоянно называете их богами, а называете их и героями. Что же мы утверждаем? Именно, если мертвецам и следует присваивать божественность, то уж, конечно, не таким. Вот хотя вы и бесчестите небо гробницами своих царей по той же своевольной дерзости, однако обожествлением такого рода не признаете ли вы их за людей, испытанных в справедливости, добродетели, благочестии и во всем добром, смиряясь с тем, что бываете достойны осмеяния, когда ложно клянетесь их именем? Напротив, если люди эти нечестивы и гнусны, не отнимаете ли вы у них и прежних наград человеческой славы, не отменяете ли декреты и титулы их, не уничтожаете ли изображения их, не перечеканиваете ли монету? Но тот, кто замечает все, и не только благосклонен к добру, но и щедро его дает, разве он настолько снисходителен, чтобы позволять толпе свободно собой распоряжаться, и не дозволит ли он людям проявлять больше тщания и справедливости при наделении его божественностью? Разве спутники царей и императоров могут быть лучше свиты высочайшего Бога? Но вы брезгуете и отворачиваетесь от бродяг, ссыльных, нищих, увечных, низких по происхождению, нечестных, а в небожители даже законным путем посвящаете кровосмесителей, прелюбодеев, грабителей, отцеубийц. Следует ли смеяться или гневаться на то, что боги оказываются такими, какими не должны быть и люди! Этого мифического рода богов, о котором говорят поэты, вы стыдитесь и вместе с тем защищаете его. Ибо всякий раз, как мы порицаем в ваших богах то, что есть в них жалкого, гнусного, жестокого, вы защищаете их тем, что считаете все это за вымысел, допускаемый поэтической вольностью. Всякий же раз, когда о такого рода поэтических вольностях молчат, вы не только не гнушаетесь ими, но даже почитаете их и воплощаете в соответствующих искусствах, и даже на основе словесности включаете в школьные курсы. Платон полагал, что поэтов, как обвинителей богов, следует изгонять, и самого Гомера, хотя и с венком на голове, следует выслать из государства. Но так как вы снова принимаете и защищаете своих поэтов, то почему не верите их рассказам о ваших богах? А если верите, то почему почитаете таких богов? Если вы потому почитаете их, что не верите поэтам, то почему вы хвалите этих лжецов и не боитесь оскорбить тех, чьих хулителей вы почитаете? Действительно, от поэтов не следует требовать достоверности. Не вы ли, говоря о тех, которые сделались богами после смерти, открыто признаете, что они были людьми до смерти? И что удивительного, если те, которые были людьми, позорятся людскими неудачами, преступлениями или же людскими баснями? Неужели вы не верите поэтам даже тогда, когда на основании их рассказов определяете какие–либо священнодействия? Почему жрец Цереры похищается, если это не случилось с Церерой? Почему Сатурну приносятся в жертву чужие дети, если он щадил своих? Почему оскопляют человека в честь Идейской богини, если то же самое не произошло с неким юношей, отвергнувшим любовь богини и тем ее глубоко уязвившим? Почему ланувийские женщины не отведывают от жертвенных угощений Геркулеса, если не предшествовала тому вина женщин? Поэты действительно лгут, но не в том, что ваши боги, когда были людьми, делали то, о чем они рассказали, и не в том, что приписали божеству мерзости, тогда как вам кажется более вероятным, что боги были не такими, как они представляют их, но в том, что вообще представляют их богами.
    8.
    
Остается последний род богов, а именно родовых, принадлежащих народам. Об этих богах, избранных по произволу, а не по знанию истины, имеются частные сведения. Я думаю, что Бог везде известен, везде присутствует, везде господствует, все должны почитать Его, все должны заслуживать Его милости. Но если и те, которых сообща весь мир чтит, не имеют доказательств истинности своей божественности, то тем более — те, которых не знают их собственные подданные. Ибо достойно ли уважения такое богословие, которое оставлено даже молвой? Много ли на свете людей, видевших или слышавших об Атаргате сирийцев, о Целесте африканцев, о Варсутине мавров, об Ободе и Дузаре арабов, о Белене Норикском? Или о тех богах, о которых говорит Варрон: о Дельвентине Казиниенском, о Визидиане Нарниенском, о Нумитерне Атиненском, об Анхарии Аскуланском, и предшествовавшей им Нортии Вульсинской, даже имена которых ничем не превосходят человеческие? Мне смешны боги, управляющие тем или иным городом, почитание которых ограничивается его стенами. До чего доходит свобода восприемничества богов, показывают суеверия египтян, которые почитают даже домашних животных, кошек, крокодилов и своего Анубиса. Мало им того, что они обоготворили человека. Я говорю о том, которого почитает не только Египет или Греция, но весь мир, которым клянутся африканцы и о котором верные сведения можно найти в наших книгах. Ибо тот Серапис, который некогда назывался Иосифом, происходил из священного народа. Он, младший из братьев, но превосходивший их умом, был из зависти продан братьями в Египет и там служил в доме царя египетского, Фараона. Бесстыжая царица пожелала с ним сойтись, но так как он не повиновался ей, то она донесла на него царю, и царь заключил его в темницу. Здесь, верно истолковав сны неких людей, он тем самым обнаружил силу своего духа. Между тем и царь увидел какие–то страшные сны. Так как те, кого пригласил царь, отказались их истолковать, такую возможность получил Иосиф. Он был освобожден из темницы и так истолковал царю сны его: семь коров тучных означают семь лет плодородия, а семь коров тощих — семь лет неурожая. Поэтому Иосиф советовал царю из предшествующего обилия создать запасы на случай будущего голода. Царь поверил ему. События показали и его ум, и его святость, и его заботу. Фараон поручил ему заведовать снабжением всего Египта хлебом. Сераписом его назвали за украшение на голове. Это украшение имело форму хлебной меры и напоминало этим о раздаче хлеба, а колосья, находящиеся вокруг, показывали, что на этом человеке лежали заботы о хлебе. И собаку, которая находится в царстве мертвых, поместили под правой его рукой, потому что его рукою были преодолены бедствия египтян. С ним связывают и Фарию, этимология имени которой указывает на то, что это была дочь царя Фараона. Фараон среди других почестей и наград отдал ему в жены свою дочь. Но так как они вознамерились почитать и зверей и людей, то образ тех и других соединили в одном Анубисе, чтобы лучше можно было видеть, что черты своей природы и своего нрава обоготворил народ буйный, непокорный своим царям, подобострастный к чужим, то есть в полном смысле рабская натура, исполненная собачьей мерзости.
   
   
    
     
Книга вторая — часть 2
    
    9.
    
Мы рассмотрели наиболее известное или замечательное в этих трех родах богословия, согласно установленному Варроном разделению богов, так что наш ответ относительно физического, мифического и родового разряда богов можно считать достаточным. А так как ныне все религиозные представления принадлежат уже не философам, не поэтам и не народам, а владыкам–римлянам, которым те их передали и от которых они приобрели себе авторитет, то нам должно теперь вступить в другую обширную область человеческого заблуждения, в лесную чащу, которую следует вырубить, поскольку она успела затенить нестойкие в прошлом заблуждения, принявшие семена суеверий. Но Варрон и римских богов разделил на три рода: на богов известных, неизвестных и отобранных. Какая нелепость! Зачем римлянам нужны были неизвестные боги, если они имели известных? А может быть, они пожелали посостязаться с афинской глупостью? Ибо у афинян есть храм с надписью: «Неведомым богам». Но разве можно почитать то, чего не знаешь? Далее, если они уже имели известных богов, то должны были быть довольны ими и не должны были желать отобранных. Здесь их можно уличить в нечестии. Ибо если они богов отбирают, как луковицы, то те, которых они не выбирают, объявляются негодными. Мы же разделяем богов римских на два рода: на богов общих и частных, то есть на таких. которых они имеют вместе со всеми другими народами, и на таких, которых они сами изобрели. Не следует ли их отождествить с общественными и пришлыми богами? Ибо об этом свидетельствуют жертвенники пришлых богов при храме Карны и общественных — на Палатине. Так как общие боги находятся среди физических либо мифических богов, то о них уже сказано. Говоря о частных богах римских, мы изумляемся этому третьему роду неприятельских богов, потому что никакой другой народ не принял их столько, сколько приняли они. Всех остальных богов мы разделяем на два вида: одни взяты из людей, а другие просто выдуманы. Итак, поскольку мертвых обоготворяют будто бы за их заслуги при жизни, нам следует возразить и показать, что они не заслужили этого. Верят, что Эней, этот не стяжавший славы воин, поверженный камнем, обожал своего отца. Что за низменное, прямо на собак оружие! И как позорна рана от него! Но Эней оказывается еще изменником отечества, таким же, как Антенор. И хотя это многим не нравится, следует знать, что Эней покинул соотечественников, когда родина его была в огне, и что его нужно ставить куда ниже той карфагенской женщины, которая не последовала за своим мужем Гасдрубалом, робко умолявшим врагов, как Эней, не подумала, взяв с собой детей, сохранить через бегство свою красоту и своего отца, но бросилась в огонь пылавшего Карфагена, словно в объятия погибающего отечества. Благочестив ли Эней лишь потому, что взял с собой единственного сына и престарелого отца, когда бросил Приама и Астианакта? Но римлянам он должен быть еще ненавистнее, ибо они в своих клятвах благосостояние императоров и их семейств ставят выше блата своих детей, жен и всего того, что для них дорого. Боготворят сына Венеры, и Вулкан, зная это, терпит, и Юнона дозволяет! Если сыновья достигают неба за почтение к родителям, то не скорее ли должно считать богами аргивских юношей за то, что они, дабы мать не совершила проступка в отношении святынь, превзошли обычные человеческие представления о благочестии и привезли мать, сами запрягшись в повозку? Почему не в большей степени богиня — та более чем благочестивая дочь, которая собственными сосцами питала своего отца, умиравшего от голода в темнице? Чем другим прославился Эней, разве тем, что он так и не показался в лаврентинском сражении? Вновь, как обычно, он бежал из сражения, словно предатель.
    
Также и Ромул сделался богом после смерти. Если это — потому, что он основал город, то почему же другие основатели городов, включая сюда женщин, не сделались богами? А ведь Ромул и брата умертвил, и коварно похитил чужих девушек. Потому он бог, потому он Квирин, что из–за него родители подняли тогда крик (quiritatum est). Чем Стеркулин заслужил божество? Если Стеркулин старательно унавоживал поля, то Авгий собрал навоза еще больше. Если безумный Фавн, сын Пика, поступал противозаконно, то его скорее следовало лечить, чем боготворить. Если дочь Фавна отличалась таким целомудрием, что даже не общалась с мужчинами то ли по дикости, то ли сознавая свое безобразие, то ли стыдясь отцовского безумства, то насколько достойнее ее именовалась бы Бона Деа — Пенелопа, которая мягкостью сумела сохранить свое целомудрие, находясь среди стольких ничтожных женихов? И Санкт получил храм от царя Плотия за гостеприимство, хотя Улисс мог доставить вам еще одного бога — в виде добросердечнейшего Алкиноя.
    10.
    
Перехожу к более гнусному. Вашим писателям не стыдно было рассказывать о Ларентине. Это была публичная женщина или тогда, когда выкормила Ромула (потому ее и называли «волчицей», что она была блудницей), или когда была любовницей Геркулеса, притом уже умершего, то есть уже бога. Ибо рассказывают, что служитель его храма, играя сам с собой в храме в камушки, чтобы представить себе противника, которого у него не было, играл одной рукой за Геркулеса, а другой — за себя, причем если бы выиграл он сам, он взял бы себе из жертв Геркулеса обед и блудницу, а если бы выиграл Геркулес, то есть другая рука, то он предложил бы Геркулесу то же самое. И вот рука Геркулеса выиграла, что можно причислить к его двенадцати подвигам. Служитель храма угощает Геркулеса обедом и приводит ему блудницу Ларентину. Обед поглощает огонь, который уничтожил тело самого Геркулеса, теперь же он истребляет все на жертвеннике. Ларентина спит одна в храме: женщине, только что вышедшей из дверей публичного дома, представляется, что во сне она сходится с Геркулесом, да и на самом деле это могло ей пригрезиться, если она думала об этом наяву. Когда рано утром она идет из храма, одного юношу Таруция, второго, так сказать, Геркулеса, охватывает страстное желание ею обладать, и он приглашает ее к себе. Она следует за ним, полагая, что это будет ей на пользу, поскольку об этом ей сказал Геркулес, и добивается, чтобы юноша с ней соединился законным браком (поистине связь с наложницей самого бога не может сойти человеку с рук!), и супруг делает ее своей наследницей. Впоследствии, незадолго до смерти она завещала народу римскому то довольно обширное поле, которое приобрела при помощи Геркулеса. Этим божественная Ларентина приобрела право на божественность и всем своим дочерям, которых она должна была сделать своими наследницами. Что же, такая достойная женщина умножила славу римских богов! Из стольких жен Геркулеса, конечно, любима одна Ларентина, ибо только она одна богата и уж гораздо счастливее Цереры, которая понравилась мертвецу. При таких примерах и при таких желаниях всего народа кто не мог быть признан богом? Кто вообще оспаривал божество у Антиноя? Был ли Ганимед ° прелестнее его или дороже его любовнику? У вас мертвецам открыто небо, вы постоянно гоните их по дороге от преисподней к звездам. Так восходят туда и блудницы, чтобы вы не думали, что своих императоров вы ставите намного выше.
    11.
    
Римляне, не довольствуясь тем, что признали богами таких, которых прежде видели, слышали и осязали, чьи изображения известны, деяния рассказаны, память о ком повсеместно распространена, требуют каких–то бестелесных и бездушных теней, собственно, названий вещей, и признают их богами, поручая отдельным божествам всякое состояние человека с самого зачатия во чреве. Так, есть некий бог Консевий, который ведает зачатием при совокуплении, есть богиня Флувиония, которая питает младенца во чреве; потом Витумн и Сентин, при помощи которых младенец начинает жить и чувствовать; затем Диеспитер, который доводит беременную до родов. При родах присутствуют и Канделифера, потому что рожали при свете свечи, и другие богини, которые получили свое название от тех или других услуг при рождении. Римляне полагали, что помощь при родах рожденному оказывали Карменты: тому, кто рождался неправильно, помогала Постверта, а правильно рожденному — Проза. Назван был богом и Фарин — по речи (ab effatu), и Локуций — от говорения (a loquendo). Кунина оберегает дитя от дурного глаза и убаюкивает его. И Левана и Рунцина вместе его воспитывают . Удивительно, как еще боги не позаботились об очищении детей от нечистот! Далее Потина и Эдула учат ребенка впервые пить и есть, Статина учит его стоять (statuendi), Адеона — приходить (adeundi), Абеона же — уходить (ab abeundo). У римлян есть и Домидука, а также Мента, которая учит одинаково добру и злу. Есть также боги желания (voluntas): Волюмн и Волета. Они имеют и Павентину, богиню страха (pavor), и Венилию, богиню надежды, Волюпию, богиню удовольствия (voluptas), и Престицию, богиню превосходства, и Перагенора — от совершения, и Конса–от совета (consilium). Ювента — богиня юношей, надевающих тогу, а Фортуна Барбата–богиня мужчин. Если говорить о свадебных богах, то у них есть Афферен–да от принесения (ab afferendis) приданого. Какой стыд! У них введены и Мутун, и Тутун, и богиня Пертунда, и Субиг, и Према Матер . Пощадите вы богов, бесстыдники! Никто не присутствует при игрищах молодых супругов. Лишь сами новобрачные наслаждаются на ложах — и краснеют.
    12.
    
Сколько же мне их еще перечислять, богов, которых вы приняли? Не довольно ли вам краснеть? Не пойму, смеяться ли мне над неразумием или порицать слепоту. Ведь скольких богов, и притом каких, следует мне обрисовать? Больших или малых тоже? Древних или также и новых? Мужчин и женщин? Холостых или также и женатых? Мастеровых или неумелых? Сельских или городских? Отечественных или чужеземных? Ибо столько их семейств, столько родов просят установить свое происхождение, что невозможно их рассмотреть, различить и описать. Но чем шире предмет, тем более нужно сузить его, и потому, поскольку теперь мы стремимся лишь к тому, чтобы показать, что все ваши боги — люди (не потому, что вы этого не знаете, но чтобы вам напомнить, ибо вы как будто забыли), мы для краткости будем говорить только о родоначальнике их. Ибо природа родоначальника несомненно принадлежит всем потомкам его.
    
Боги ваши, я полагаю, происходят от Сатурна. Ибо хотя Варрон называет самыми древними богами Юпитера, Юнону и Минерву, однако нам не должно отступать от того мнения, что всякий отец древнее детей. Поэтому Сатурн старше Юпитера, как и Небо старше Сатурна: ведь Сатурн произошел от Неба и Земли. Однако я не буду говорить о происхождении Неба и Земли. Как бы то ни было, они долго были не женатыми и бездетными, прежде чем сделались супругами и родителями. Конечно, долго им пришлось расти до такой величины! Наконец, лишь только голос Неба начал грубеть, а груди Земли — твердеть, они вступили в брак. Полагаю, или Небо сошло к невесте, или Земле пришлось взойти к жениху. Как бы то ни было. Земля зачала от Неба и родила Сатурна. Достойно удивления то, что он не был похож ни на кого из родителей. Но пусть родила. По крайней мере до Сатурна никого они не произвели на свет и никого после, кроме одной только Опы. Здесь и пресеклось их потомство. Ибо Сатурн оскопил спящее Небо. Мы читали о Небе, что оно мужского рода. Ибо какой может быть отец, если он не мужчина? Но чем можно было его оскопить? У него был серп. В то время? Ведь тогда еще не было Вулкана, изобретателя железных орудий. Земля же, овдовев. не стала выходить замуж, хотя была молода. Ведь у нее не было другого Неба. Однако что же? Быть может. Море ее обнимет? Но вода в нем соленая, а она привыкла к пресной. Так что Сатурн — единственный мужчина на небе и на земле. Сам же он, достигнув совершеннолетия, вступает в брак со своей сестрой. Тогда еще не было законов, воспрещающих кровосмешение и наказывающих отцеубийство. Потом он пожрал своих сыновей: лучше самому пожрать их, чем волкам, если бы он выбросил их. Ведь он боялся, как бы кто из его сыновей не взялся по примеру отца за серп. После рождения Юпитера и его удаления он проглотил камень вместо ребенка. Благодаря этой хитрости он долго пребывал в неведении, пока наконец не подвергся нападению и не был лишен царства сыном, которого не проглотил и который вырос в убежище. Вот какого патриарха богов родили вам Небо и Земля при помощи повитух–поэтов.
    
Но некоторые тонко, физически, посредством аллегорий толкуют Сатурна. Именно, Сатурн якобы есть время; Небо и Земля — его родители, так как они ни от кого не происходят; серпом он снабжен потому, что временем все уничтожается, а детей пожирает потому, что все вышедшее из него он уничтожает в себе самом. Это подтверждают и именем: Kronos;- так зовут его по–гречески, все равно что «Хронос». Равным образом его латинское имя производят от «сева» (a sationibus) те, которые думают, что он–творец и что через него семена небесные нисходят на землю. Опу присоединяют к нему как потому, что семена приносят богатство (ops) жизни, так и потому, что они появляются вследствие труда (opus). Я хотел бы, чтобы мне объяснили это двусмысленное толкование. Либо уж это был Сатурн, либо время. Если время, то каким образом Сатурн? Если Сатурн, то каким образом время? Ибо нельзя полагать, что в нем действительно присутствует и то и другое. Что же помешало почитать время в его собственном естестве? Что помешало почитать человека или басню о нем в его собственном образе, а не в образе времени? Зачем такое толкование, разве только затем, чтобы гнусный предмет подкрасить ложными объяснениями? Ты не желаешь, чтобы Сатурн был временем и потому называешь его человеком, или не желаешь, чтобы он был человеком и потому считаешь его временем. Несомненно, что ваш бог Сатурн сохранялся в древних сочинениях в качестве человека, жившего на земле. Бестелесным можно мыслить все, что не существует, в отношении существующего выдумки неуместны. Поскольку известно, что Сатурн жил, то напрасно вы понимаете его аллегорически. Вам это непозволительно, потому что вы не будете отрицать, что он был человеком и его нельзя считать ни богом, ни временем. В вашей литературе то и дело говорится о происхождении Сатурна. Мы читали об этом у Кассия Севера, у Корнелиев — Непота и Тацита, также у греков Диодора и других, которые занимались изучением древностей. Нигде нет более достоверных свидетельств пребывания Сатурна, чем в Италии. Ибо после странствования по многим странам и остановки в Аттике он поселился в Италии, или, как она тогда называлась, в Энотрии, будучи принят Янусом, или Янисом, как его называют салии. Холм, на котором он поселился, был назван Сатурновым, а город, который он основал, существует и доселе под именем Сатурнии. Наконец, вся Италия была названа в память о Сатурне. Так об этом свидетельствует страна, которая господствует над миром; и хотя не все ясно в происхождении Сатурна, однако из его деяний видно, что он был человеком. Итак, если Сатурн был человеком, то, конечно, он и происходил от человека, а не от Неба и Земли. Но так как его родители были не известны, его легко могли назвать сыном тех, детьми которых могут считаться все. Ведь кто не называет небо и землю из почтения отцом и матерью? Разве не в обычае человеческом говорить о тех неизвестных, которые вдруг появляются, что они свалились с неба? Поэтому, так как чужеземец явился внезапно, то везде стали называть его небесным. Также у нас принято людей неизвестного происхождения называть детьми земли. Я умалчиваю о том, что в древности люди были грубы и чувствами, и умом, и потому легко могли принять неизвестного им человека за бога, тем более если это был царь, да еще первый.
    
Я еще кое–что расскажу о Сатурне, чтобы приготовить краткую речь относительно прочих богов, достаточно порассуждав о родоначальнике, и чтобы не пропустить важных свидетельств божественного писания, к которому следует испытывать полнейшее доверие в силу его древности. Ведь Сивилла существовала прежде всей вашей литературы, именно та Сивилла, которая была подлинной провозвестницей истины, и слова которой вы влагаете в уста пророков–демонов. Она шестистопным стихом так говорит о поколении Сатурна и его деяниях: «В десятое поколение рода человеческого после того, как был потоп, царствовали Сатурн, Титан и Япет, храбрейшие сыновья Неба и Земли». Итак, если вы испытываете сколько–нибудь доверия к вашим писателям и древнейшим сочинениям, уже в силу древности приближенным к тому времени, то этого достаточно, чтобы видеть, что Сатурн и его потомки были людьми. Мы не будем распространяться о каждом вашем боге, а ограничимся кратким изложением, исходя из их происхождения. Каковы потомки, видно из того, какими были предки: от смертного происходит смертное, от земного — земное. На свет является поколение за поколением. Происходят браки, зачатия, рождения. Известны отечества, владения, царства, памятники. Итак, те, которые не могут отрицать рождения богов, должны считать их людьми смертными, а признающие их смертными не должны считать их богами.
    13.
    
Но, говорят, их сила явно в них присутствует. Тех, о которых невозможно утверждать, что они с самого начала были чем–либо другим, нежели людьми, принимают в число богов, утверждая, что они сделались богами после смерти. Так думает Варрон и те, кто разделяет его заблуждения. На этом я и остановлюсь, ведь если ваши боги избраны в сонм богов как в сословие сенаторов, то вам, как людям мыслящим, придется допустить, что существует некий высочайший владыка, как бы император, имеющий власть избирать богов, ибо никто не может даровать другим то, над чем он сам не господствует. К тому же если бы они сами могли сделать себя богами после смерти, то почему они пожелали сначала побыть в низшем состоянии? Или если нет никого, кто был бы способен творить богов, то почему говорят, что сделались богами те, которых мог сделать только кто–то другой? Итак, у вас нет никакого основания отвергать то, что существует какой–то властитель (manceps) божественности. Поэтому мы рассмотрим причины избрания людей в богов.
    
Полагаю, что вы укажете две причины. Ибо тот, кто божественность раздает, делает это либо для того, чтобы иметь помощников, защитников или украшателей своего величия, либо для того, чтобы воздать каждому по его заслугам. Какой–либо иной причины представить невозможно. Награждать кого–либо возможно или для себя или для того, кого награждают. Но первая причина не соответствует божеству, способному производить из того, что не есть бог, бога, поскольку ему при этом приписывается человеческая слабость, словно он нуждается в труде или помощи других, притом мертвых. Это тем удивительнее, что бог с самого начала мог создать себе бессмертных богов. Тот, кто об этом возьмется рассуждать, не станет на этом задерживаться, если только сравнит божественное с человеческим. Ибо следует опровергнуть и второе мнение, согласно которому бог якобы дарует людям божественность за их заслуги. Но если действительно за это им дарована божественность, если небо было открыто древним мужам за их заслуги, то следует поразмыслить, почему же впоследствии не оказалось никого, кто был бы достоин такой чести. Или на небе уже нет места? Такие уж, видите ли, у древности преимущества на небе! Посмотрим, таковы ли заслуги древних. Тот, кто говорит, что они действительно это заслужили, предполагает, что у них имелись заслуги. Разве что в древности через проступки можно было приобрести божественность, тогда вы совершенно справедливо включили в число богов кровосмесителей: брата и сестру — Опу и Сатурна. Выкраденный младенцем Юпитер не был достоин крова и сосцов человеческих и заслуженно находился на Крите. Наконец, повзрослев. Юпитер свергает с престола не кого–нибудь, а собственного отца, счастливого царя золотого века, в правление которого люди не знали ни труда, ни бедности, пребывая в безмятежном спокойствии, когда «земля не ведала плуга: все сама порождала, без просьб и молений». Юпитер, видите ли, возненавидел отца за то, что тот занимался кровосмесительством, за то, что хотел его пожрать, и за то, что оскопил его деда. Однако вот уж и сам он совокупляется с сестрою, так что я думаю, что к нему первому относится изречение: «каков отец, таков и сын». В сыне благочестия не более, чем в отце! Если бы уже тогда существовали справедливые законы. Юпитера следовало бы разрубить пополам и зашить сразу в два мешка. После того как похоть Юпитера закалилась в кровосмешении, мог ли он сколько–нибудь колебаться, когда ему доводилось совершать менее значительные проступки, то есть заниматься прелюбодеянием и развратом? Поэзия вволю над ним порезвилась, почти так же. как имеем обыкновение делать это мы. когда нам приходится рассказывать о каком–либо беглеце, взваливая на него груз не совершенных им проступков. То его изображают расточительным, когда он якобы уплатил быка или стоимость быка и осыпал публичные дома золотым дождем, то есть деньгами открыл себе к ним дорогу, то изображают в образе орла, уносящего прочь [мальчика], то в образе поющего лебедя. Не повествуют ли эти басни о постыднейших мерзостях и величайших преступлениях? Разве не от них человеческие нравы и характеры становятся более развратными? Нам не стоит здесь подробно рассуждать о том, каким образом демоны, давно уже появившееся потомство злых ангелов, старались отвратить людей от веры посредством неверия и подобных басен. Ибо если бы природа народа, видящего пример себе в своих императорах, начальниках и учителях, была с ними не схожа, они давно уже потребовали бы себе иных примеров для подражания. Насколько же хуже их тот, который не лучше?! Вы удостоили Юпитера прозвища «Optimus» («Лучший»), а Вергилий называет его «справедливым». Поэтому–то все ваши боги и занимаются кровосмешением со своими, бесстыжи с чужими, нечестивы, несправедливы. Кто еще не окончательно опозорен в баснях, тот не достоин сделаться богом.
    14.
    
Но так как принято особо выделять богов, причисленных к их сонму из числа людей, и поскольку, по Дионисию Стоику, боги делятся на рожденных и сотворенных, я скажу и об этом их роде. Рассуждение наше будет касаться главным образом Геркулеса: достоин ли он неба и божественности? Разумеется, божественность присваивается за добровольно выказанные добродетели, но если божественность дана Геркулесу за храбрость, так как он все время убивал разных зверей, то что в этом удивительного? Не убивают ли зверей, и притом куда более свирепых, в одиночку сражаясь со многими, преступники, брошенные зверям, или гладиаторы, цена которых ничтожна? Если он достиг божественности за свои странствия по свету, то скольких богачей отправила в странствия приятная свобода, и скольких философов — униженная бедность? Почему не вспомнить киника Асклепиада, который весь свет осмотрел, сидя на единственной корове, которая и на спине его возила, и иногда питала своим выменем? Если Геркулес сходил даже в ад, то разве не известно, что путь туда открыт всем? Если вы обоготворили его за множество убийств и сражений, то гораздо более совершил убийств и выиграл сражений Помпеи Великий, разгромивший морских разбойников, которые не оставили в неприкосновенности даже Остию. А сколько тысяч людей истребил Сципион в одном только уголке Карфагена — Бирсе? Насколько Сципион больше достоин божественности, чем Геркулес! Присовокупите к подвигам Геркулеса совершенные им надругательства над девами и женами, подвязки Омфалы и позорно покинутый из–за исчезновения красавчика–юноши поход аргонавтов. Прибавьте к его подвигам после этих безобразий его безумие, поклоняйтесь самим стрелам, которыми он умертвил своих детей и жену! Кто достойнее его осудил себя на костер вследствии раскаяния в сыноубийстве? Кто, напоенный ядом за неверность жене, более заслужил того, чтобы умереть позорной смертью? И его–то вы с костра подняли на небо так же легко, как и другого, убитого божественным огнем, который, немного подучившись медицине, воскрешал мертвых. Этот сын Аполлона, также человек в силу того, что он — внук Юпитера, правнук Сатурна (или скорее ублюдок, так как отец его неизвестен и он, по свидетельству Сократа Аргосского, будучи брошенным, был найден и вскормлен еще позорнее, чем Юпитер — собачьими сосцами), был по заслугам, чего никто не может отрицать, поражен молнией. Здесь Юпитер Оптимус снова зол, жесток к внуку, завистлив в отношении искусного врача. Но Пиндар не скрывает вины Эскулапа, когда говорит, что тот был наказан за корыстолюбие и жадность, поскольку на самом деле он умерщвлял живых, а не воскрешал мертвых, злоупотребляя своим продажным искусством. Говорят, что и мать его погибла по той же причине, и по заслугам, так как она родила столь опасное для мира чудовище и взошла таким образом на небо по той же лестнице, что и он. Однако афиняне должны знать, что они приносят жертвы таким богам: ибо они Эскулапу и матери его приносят жертвы в честь своих покойных родителей. Как будто сами они не боготворят своего Тесея, настоящего бога! Отчего же не боготворить, если он покинул свою благодетельницу на чужом берегу по причине той же забывчивости или даже безумия, которое явилось причиной смерти его отца?
    15.
    
Долго было бы говорить о тех, кого вы удостоили звездного погребения и кого дерзко причислили к богам. Я думаю, что и Касторы, и Персей, и Эригона заслуживают удаления с неба так же, как и отрок Юпитера. Но что тут удивительного? Вы перенесли на небо даже собак, скорпионов и раков. Я уже не говорю о тех богах, которых вы почитаете в форме оракулов: таково уж у них свидетельство божественности. Что? Вы думаете, что есть боги такие, во власти которых находится печаль, так, например, есть Видуй, который отделяет (viduet) душу от тела, а вы не дозволяете заключать его в стены; есть также Кекуль, который отнимает зрение у глаз; есть Орбона, которая лишает потомства, и есть, наконец, богиня самой смерти. Опуская прочее, скажу, что, по нашему мнению, есть боги и мест в городах, или боги–места: и Отец Янус и богиня Яна — для арок, и бог семи гор (montes septem) — Септемонтий. Одни из этих богов имеют жертвенники и храмы в тех же самых местах, другие — в чужих местах и на чужие средства. Я умалчиваю об Асценсе, получившем свое название от восхождения (a scansione), о Кливиколе, получившей свое имя от холма (a clivis). Умалчиваю также о богах Форкуле, называющемся от дверей (a foribus), о Кардее, называющейся от дверных петель (a cardinibus), о Лиментине, называющемся от порогов (limines), или о других, которым ваши соседи поклоняются под именем придверных богов. Ибо что тут особенного, когда вы имеете особых богов в публичных домах, кухнях и даже тюрьмах? Вот так этими бесчисленными, собственно римскими богами, среди которых распределяются разнообразнейшие жизненные обязанности, наполняется небо, так что уже нет нужды в прочих богах. Но так как у римлян те боги, о которых мы сказали выше, почитаются частным образом и посторонним о них узнать не легко, то каким образом все то, чем, по мнению римлян, эти боги заведуют, успешно совершается во всяком роде и у любого народа, когда их гаранты бывают здесь не только лишены почестей, но о них даже и не знают?
    16.
    
Но, говорят, некоторые боги открыли плоды и то, что необходимо для жизни. Спрашиваю вас, когда вы говорите, что они это нашли, то не сознаетесь ли вы этим, что то, что они нашли, существовало раньше? Итак, почему вы не почитаете творца этих даров, а вместо него почитаете тех, которые нашли их? Ибо прежде чем что–либо найти, всякий, само собой разумеется, благодарит виновника этого и сознает, что Бог тот, кому поистине принадлежит роль Создателя, которым создан и тот, кто нашел, и то, что найдено. В Риме не знали зеленой африканской фиги, пока Катон не принес ее в сенат, чтобы показать, насколько близко к Риму это враждебное государство, на покорении которого он всегда настаивал. Гней Помпеи впервые ввез в Италию вишню из Понта. На мой взгляд, открыватели плодов также могли в благодарность снискать у римлян божественность. Все это так же несостоятельно, как и то, что богами становятся за изобретение искусств. Если современных художников сравнить с древними, то насколько нынешние достойнее обожествления! Я спрашиваю вас: разве не во всех искусствах древность устарела, так как ежедневно повсюду появляются все новые произведения? Поэтому вы просто наносите ущерб славе тех, кого обоготворяете за их искусства, поскольку тем самым вызываете их на состязание с непобедимыми соперниками.
    17.
    
Наконец, вы не отказываете хранителям вашей религии, чтобы они признавали богами всех тех, кого признала богами еще древность и в кого уверовали следующие поколения. Поэтому и до нас дошел этот величайший римский религиозный предрассудок, на который нам придется ополчиться, выступив против вас, язычники. Именно, говорят, что римляне сделались владыками и правителями всего мира потому, что заслужили это неукоснительным выполнением религиозных обязанностей, в силу чего возобладали едва ли не именно боги римлян. Разумеется, это Стеркул, Мутун и Ларентина даровали им мировое господство! Видимо, все же римский народ определен к господству своими собственными богами. Ибо я не думаю, чтобы чужеземные боги скорее пожелали господства чужого народа, чем своего собственного. чтобы они пренебрегли, оставили и даже предали свою отчизну, где они родились, выросли, прославились и были погребены. Поэтому тот же Юпитер не дозволил бы римскому оружию завоевать свой Крит, забыв и свою Идейскую пещеру, и медные щиты корибантов, и «тончайший» запах своей кормилицы. Разве он не предпочел бы всему Капитолию свою могилу, чтобы скорее господствовала та страна, в которой покоится его прах? Неужели Юнона могла бы пожелать, чтобы был сожжен, притом потомками Энея, тот Карфаген, который она любила и предпочла Самосу? Известно ведь, что …здесь ее колесница стояла, Здесь и доспехи ее. И давно мечтала богиня, Если позволит судьба, средь народов то царство возвысить.
    
Не смогла она; бедная, противостоять судьбе! Однако Судьбе, отдавшей в их руки Карфаген, римляне не воздали столько чести, сколько воздавали Ларентине. Но эти боги не дают власти над царствами. Если Юпитер царствовал на Крите, Сатурн — в Италии, Исида — в Египте, то там царствовали и те, кому довелось покорить и весьма набожных царей. Итак, раб творит владык, и бывший раб Адмета расширяет владения римских граждан, губя в то же время своего верного почитателя Креза, введя его в заблуждение двусмысленным оракулом. Почему же бог побоялся твердо возвестить, что Крез будет лишен царства? Можно подумать, что боги, наделенные царской властью, когда–либо были в состоянии защитить свои города! Если они имеют достаточно силы, чтобы защитить римлян, то почему Минерва не защитила Афины от Ксеркса? Или почему Аполлон не сберег Дельфы от Пирра? Пусть охраняют Рим те, которые утратили свои города, если римское благочестие это заслужило! Но разве религия римлян приобрела свой теперешний вид не после приобретения высшей власти и расширения границ? Хотя богослужение было введено Нумой, однако тогда религия еще не переводила ваше имущество на статуи и храмы. Религия была бережлива, обряды бедны, жертвенники временны, сосуды убоги, дым из них скуден, а самого бога нигде не было. Так что римляне сделались религиозными не прежде, чем великими, и не потому они велики, что религиозны. Напротив, каким образом римляне могли приобрести власть своей набожностью и великой заботой о богах, когда они приобретали эту власть, скорее оскорбляя богов? Ибо, если я не ошибаюсь, всякое царство приобретается при помощи войны и войнами же расширяется. И победители государства оскорбляют и государственных богов. Ибо победители в равной степени разрушают и стены и храмы, убивают и граждан и жрецов, грабят и священное и мирское. Сколько у римлян трофеев, столько и святотатств; сколько триумфов над народами, столько их и над богами. Победителям достаются и статуи богов, которые, если они способны ощущать, то, конечно, не любят своих похитителей. Но так как боги ничего не чувствуют, то их оскорбляют безнаказанно, а так как их безнаказанно оскорбляют, то напрасно их и почитают. Так что тот, чье величие достигнуто победами, не может расширять его религиозными заслугами, и либо по мере роста он оскорбляет религию, либо по мере оскорбления растет. Все народы, каждый в свое время, имели царства, как, например, ассирийцы, мидяне, персы, египтяне. Некоторые из них царствуют до сих пор, однако и те, которые потеряли царства, не оставались без религии и почитания даже немилостивых к ним богов, пока наконец почти все господство не перешло к римлянам. Так что судьба времен владеет царствами. Ищите Того, Кто установил порядок времен. Он же распределяет царства, и теперь сосредоточил в руках римлян высшую власть, словно деньги, взысканные со многих должников и сложенные в один сундук. Что Им определено относительно этой власти, знают те, кто стоит к Нему ближе всех.
   
  
  
   
    
К жене
   
   
    
Перевод: Э. Юнца
   
   
    
     
Книга первая
    
    1.
    
Любезная подруга моя в служении Господу! Я счел необходимым оставить тебе распоряжения на тот случай, если покину мир раньше тебя. Мы прожили достаточно долгую жизнь, помогая друг другу разумным советом. Так не позаботиться ли нам о спасении души, напоминая друг другу пути достижения нетленных благ и Царства Божьего? Молю Бога о том, чтобы ты вняла моим увещаниям, — Бога, Которому да будет честь, достоинство, слава и поклонение отныне и во веки веков, аминь.
    
Начну с того, что предлагаю тебе по возможности не вступать во второй брак. Не ради меня ты сделаешь это, но для того, чтобы помочь себе. Ведь христиане, покинувшие этот мир, не воссоединятся в супружестве в день воскресения, но видом и святостью уподобятся ангелам (ср. Матф. 22:30), как то засвидетельствовал Сам Господь, отвечая на вопрос, кому принадлежать будет жена, бывшая поочередно замужем за семью братьями. В день Судный ни один из ее мужей не оскорбится и не посмотрит на нее с укоризной. А потому не полагай, чтобы советовал я тебе остаться вдовою из желания сохранить для себя тело твое в непорочности. Никакое постыдное удовольствие не возродится для нас: не такое суетное блаженство обещал Господь служителям Своим. Чем полезны советы мои тебе, как и любой христианке, постараюсь теперь объяснить подробнее.
    2.
    
Мы далеки от того, чтобы осуждать союз мужа и жены, союз, благословенный Богом, необходимый для сохранения и расселения по миру рода человеческого, лишь бы союз этот был один. Адам был единственным мужем Евы, и Ева — единственной женой его, потому что Бог одну ее извлек из ребра его. Знаю, что патриархи имели по нескольку жен, имели также и наложниц. Но хотя синагога и была прообразом нашей Церкви, однако содержала много вещей, которые отменены были Новым Законом. Новый Закон был ожидаем именно потому, что Старый был несовершенен. Слово Божье должно было прийти, чтоб облечь нас в духовное обрезание. Упущения и пропуски первого откровения показывали, что надлежало усовершенствовать Закон, и это исполнено Господом нашим в Евангелии и апостолом Его в Посланиях, где отменено все лишнее и объяснено все запутанное.
    3.
    
Если я говорю о свободе древних времен и о последующем ее исправлении, то из этого не следует, что Христос пришел разлучить супругов и разрушить брачный союз, что с Его пришествием всякое супружество стало беззаконным Утверждать это могут только еретики, которые, между прочими заблуждениями, полагают, что надо разлучать совокупившихся в единую плоть, и тем самым восстают против Бога, Который, извлекши из мужа вещество для создания жены, вселил в них желание соединиться браком. Нигде не читаем мы, что брак запрещен, ибо он сам по себе–благо. Только апостол нас учит тому, что лучше брака Позволяя его, он предпочитает ему воздержание. Он позволяет брак по причине ухищрений искусителя, но предпочитает воздержание ввиду скорого конца света. Рассматривая его доводы, мы видим, что жениться нам позволено лишь в силу необходимости, а так как необходимость обесценивает дозволенное, то и сказано: Лучше жениться, чем разжигаться (1 Кор. 7:9). Спрашивается: подлинно ли хороша вещь, которая предлагается потому только, что предпочитается худшей вещи? Если лучше жениться, то потому только, что разжигаться хуже. Но насколько же лучше не жениться и не разжигаться! Во время гонения лучше, с позволения Господа, бежать из города в город (Матф. 10:23), чем дать схватить себя и из–за пыток отречься от веры. Но бегство хорошо только в сравнении с отступничеством. Словом, все, ч го позволено, — нехорошо, ибо сомнительна сама причина позволения, ведь хорошее дело в разрешении не нуждается. Предпочитать безбрачие–почти то же, что порицать брак. Не говори, что действие хорошо только потому, что не дурно, и что оно не дурно, потому что безвредно. Истинное добро не только не вредно, но и полезно. Мы должны полезное предпочитать тому, что не имеет другого достоинства, кроме того, что оно безвредно: первое равнозначно выигрышу всего состязания, а последнее может дать передышку, но не победу. Забудем последние слова апостола и станем помнить только первые, если хотим высшей награды. Если он и не вменяет их нам в обязанность прямо, то намекает на это, говоря: Невинная девушка помышляет о Боге, стремясь быть святой и телом, и духом, а у замужней женщины на уме лишь мирское стремление угодить своему супругу (1 Кор. 7:34). Всякий раз, говоря о позволительности брака, он призывает нас следовать его примеру, и поистине блажен тот, кто уподобился Павлу.
    4.
    
Прочитав о том, что плоть слаба, мы привыкли делать себе поблажки. Но там же сказано, что дух вынослив (Матф. 26:41). И то, и другое сказано в одном смысле ведь плоть — от земли, а дух — от неба. Зачем же мы оправдываем себя тем, что в нас слабо, а не опираемся на то, что в нас крепко? Почему земное не уступит небесному? Если дух выносливей плоти, так как он более благородного происхождения, то наша вина в том, что мы выбираем слабейшее. Две человеческие слабости делают брак необходимым: первая и главная — плотское вожделение, а вторая — вожделение мирское. Но ту и другую мы, рабы Божьи, должны отвергнуть, ибо отреклись от роскоши и тщеславия. Плотское вожделение ищет оправдания в возрасте, жаждет наслаждения чужой красотою и кичится собственной дерзостью: оно утверждает, что муж надобен для жены, дабы ей покровительствовать, утешать ее и ограждать от дурных сплетен. Когда ты услышишь от кого–нибудь подобные доводы, приведи ему в пример наших сестер, которые отвергают брак и предпочитают святость: они — Божьи невесты, для Бога — их красота и невинность. С Ним они живут, с Ним беседуют, с Ним проводят и дни и ночи, Ему приносят свои молитвы в приданое и от Него получают, словно свадебный подарок, милость. Они избрали благую участь и, отказавшись от замужества на земле, уже причислены к сонму ангелов. Пусть пример этот укрепит тебя в воздержании, пусть плотская похоть уступит любви божественной, и за временные, преходящие радости ты получишь вознаграждение небесное, вечное.
    
Мирское вожделение имеет источником своим тщеславие, сребролюбие, честолюбие, недовольство малым: вот что делает часто брак необходимым. Отказываясь от награды небесной, хотят быть госпожами чужого дома, наслаждаться богатствами мужа, пользоваться превосходством своим, чтобы привлекать к себе уважение не по собственным заслугам. Да будут такие мысли далеки от верующих! Они не должны печься о будущем, если только доверяют обещаниям Бога, Который облекает красотой полевые лилии, посылает пропитание птицам небесным, Который запрещает нам заботиться о том, во что одеться и как прокормиться завтра, ибо Он знает, в чем нуждаются рабы его[1]. Это — не тяжесть ожерелий и браслетов, не пышность одежд, не галльские или германские рабы–носильщики, но довольство малым, обычно сопутствующее скромности и целомудрию. Ты ни в чем не будешь нуждаться, если посвятишь себя Господу, и обладая Им, будешь обладать всем. Вспомни о небесных Его милостях, и тебе покажется презренным все земное. Безбрачие, обещанное Богу, нуждается только в одном — в постоянстве.
    5.
    
Есть люди, которые женятся для потомства, из желания иметь детей, желания иногда весьма горького. Но и эта мысль должна быть далека от нас. Зачем желать детей, когда имея их, мы желаем им поскорее покинуть наш злосчастный век и быть принятыми у Господа, как того хотел апостол? Хватит с нас забот о своем собственном спасении, если даже не заводить детей! Нам ли искать обузы, которой тяготятся сами язычники, от которой, даже нарушая законы, они стремятся избавиться? Почему Господь сказал: Горе беременным и кормящим (Матф. 24:19; Лук. 21:23)? Не потому ли, что в день Судный дети будут нам обузой, в которой повинен брак? Вдовы от этого будут избавлены: они восстанут налегке по первому же зову ангельской трубы. Они без труда перенесут гонения, не имея ни в утробе, ни на руках ребенка. Итак, кто женится из плотского или мирского вожделения, либо для рождения потомства, должен понимать, что ни одно из этих побуждений не приличествует христианину. Давайте жениться ежедневно, — и Судный день застигнет нас, как Содом и Гоморру. Вероятно, жители тех городов занимались не только женитьбой и торговлей, но когда Господь говорит: Они женились и покупали (Лук. 17:27 сл.), — Он называет важнейшие плотские и мирские пороки, которые, как ничто другое, отвлекают от служения Богу: первый — жаждой наслаждений, второй — жаждой наживы. Но жители Содома и Гоморры грешили задолго до конца света. Какая же участь ожидает нас, если то, что тогда навлекло гнев Господень, мы станем повторять сейчас? Ведь, как говорит апостол, время близко, поэтому пусть состоящие в браке будут как не состоящие (1 Кор. 7:29).
    6.
    
Если женатые должны забыть о том, что они женаты, то неженатые тем более не должны стремиться к браку. Христианка, потеряв мужа, должна забыть о плотских утехах; так поступают даже жены–язычницы из уважения к памяти покойного мужа. Если кому–то это покажется трудным, то мы приведем примеры еще более трудных вещей. Сколько людей посвятило себя целомудрию сразу после крещения! Сколько супругов с обоюдного согласия отказалось от плотского общения, став добровольными скопцами ради Царства Божьего! Если воздержание возможно для супругов, то тем более оно возможно по расторжении брака. Труднее, я думаю, отказаться от того, что под рукой, чем не хотеть того, что потеряно. Станем ли мы считать тяжким и трудным воздержание христианки, если даже язычницы посвящают сатане свое вдовство и девство? В Риме хранительницы неугасимого огня2[2] обязаны блюсти девственность под страхом смерти. В Эгии невинную девушку выбирают в жрицы Юноне Ахейской[3], да и в Дельфах безумствующие пророчицы не знают брака[4]. Африканской Церере прислуживают вдовы[5], которые становятся вдовами странным образом: они покидают живых мужей, подбирая им вместо себя других жен, и настолько воздерживаются от общения с ними, что даже не могут целовать собственных детей, причем такая суровость ограничений не возмещается для них благами нашей святой веры. Вот что придумал дьявол, чтобы переманить на свою сторону христиан тем, что слуги его способны к величайшим жертвам. Он умеет губить людей даже их добродетелями; ему безразлично–губить души посредством похоти или посредством воздержания.
    7.
    
Господь учит нас, что воздержание — это путь к вечному спасению, свидетельство веры и наилучшее приуготовление нашей плоти к тому дню, когда она облечется в нетленность для исполнения последней воли Божьей. Вспомни также, что никто не может уйти из мира вопреки воле Божьей: даже лист с дерева не падет без Его дозволения. Кто произвел нас на свет, Тот и изведет нас из него. И если я умру прежде гебя по воле Божьей, то Сам Бог разрушит брак твой. Зачем же гебе восстанавливать то, что Бог разрушил? Зачем отказываться от дарованной свободы, чтобы наложить на себя новые оковы? Сказано: Ты соединен с женой? Так не ищи развода. Ты свободен от жены? Так не связывай себя браком (1 Кор. 7:27). Хотя повторный брак не есть проступок, он влечет, по словам апостола, телесную скорбь (28). Как же нам после этого не любить воздержание? Так насладимся же им при первой возможности, чтобы чистоту, которой мы не смогли достичь в супружестве, мы могли соблюсти во вдовстве. Нужно приветствовать случай, освобождающий нас от обязанностей, которые нужда на нас возлагала. Какой вред второй брак приносит святости, видно из устава Церкви и предписаний апостола, который позволяет избирать в епископы только мужа единственной жены (1 Тим. 3:2) и допускает к священнослужению только единомуж–них вдов (5:9), дабы жертвенник Божий пребывал чист и безгрешен. Сами язычники, движимые ревностью дьявола, прославляют святость вдовства. В Риме главному жрецу или первосвященнику запрещено жениться два раза[6]. Насколько воздержание должно быть приятно Богу, если даже враг Его сочувствует воздержанию, не из благих, разумеется, побуждений, но с целью смешать приятное Богу с тем, что Ему неприятно.
    8.
    
Одним словом, реченным через пророка, Господь нам показывает, сколь почетно вдовство: Вдову и сироту не обижайте, иначе предстанете пред Моим Судом, — говорит Господь (Ис. 1:17). Отец наш небесный принял под покровительство два самых беспомощных состояния, которые тем дороже для Его милосердия, чем более презираются от людей. Ты видишь, что Он считает как бы равным себе пекущегося о вдове: вот как Он дорожит тою, ревностным защитником которой объявил Себя. Я думаю, даже девственницы не настолько приятны Ему, хотя и они вскоре увидят лик Божий в награду за свою чистоту и непорочность. Ведь легко не желать незнакомого и избегать того, чего никогда не знала. В воздержании вдовы больше заслуги, потому что она знает, чего лишается. Девственница счастливее, но вдова едва ли не достойнее: первая никогда не совращалась с пути, а другая вновь на него вступает; та венчается благодатью, а эта мужеством и доблестью. Есть небесные милости, а есть и другие, заслуживаемые нашими собственными усилиями. Бог распределяет Свои милости по Своей воле. Человек, получающий некоторые из них делами своими, обязан тем собственной ревности. Стремись к воздержанию и скромности, этой подпоре целомудрия, а также к усердию в добродетели и пренебрежению ко всему мирскому. Общайся только с людьми угодными Богу, помня стишок, освященный авторитетом апостола: Порочные связи только развращают нас[7].
    9.
    
Подруги болтливые, ленивые, пьянствующие, любопытные мешают соблюдать вдовство. Легкомысленной болтовней они смущают стыдливость, от суровости отвлекают нас к лености, склоняют к пьянству, праздному любопытству и распутству. Ни одна из таких женщин не станет говорить о благе единомужия, ибо, по словам апостола, их богом является чрево (Филипп. 3:19) и то, что под чревом. Таково мое завещание тебе, любезная супруга, основанное на словах апостола, но дополненное и моими собственными мыслями. Если придется мне умереть, то, я надеюсь, ты обретешь утешение в чтении моих последних советов.
   
   
    
     
Книга вторая
    
    1.
    
В первой части послания моего, любезная моя подруга в служении Богу, я старался объяснить, что приличествует делать христианке, когда брак ее разрушится. Теперь скажу о тех женах, которые, разведясь со своими мужьями, или после смерти их не только отвергают возможность остаться в безбрачии, но и, вступая в новый брак, нарушают даже требование апостола выходить, по мере возможности, за христианина (1 Кор. 7:39). Боюсь, как бы после всех призывов к единомужию и вдовству, упомянув о браке, я не показал тебе лазейку к отступлению от долга. Но если ты меня правильно поймешь, то последуешь тому совету, который полезнее. Поистине, это трудно и сопряжено с неудобствами; тем важнее выдержать это испытание. Я не считал бы нужным напоминать тебе об этом, если бы беспокойство мое не было велико. Ведь чем труднее плотское воздержание для вдовы, тем простительнее кажется его нарушение. Но чем позволительнее выйти за христианина, тем больший грех не соблюсти то, что соблюсти возможно. Ведь и апостол вдовам и незамужним советует оставаться, как они есть, говоря: Я хочу, чтобы все следовали моему примеру (7:7). Но словами «выходить только за христианина» он уже не советует, а прямо приказывает. Советом еще можно безнаказанно пренебречь, так как совет зависит от нашего согласия, но нарушить приказ, данный дарованной ему властью, мы не можем. В первом случае мы употребляем во зло свою свободу, но во втором оказываем прямое непослушание.
    2.
    
Видя, как одна христианка на этих днях вступает в брак с язычником, и вспоминая такие же случаи в прежнем, я удивляюсь их дерзости и лицемерию их советчиков, ибо нигде Писание не позволяет этого. Неужели, спрашиваю я, они обольщаются той главой первого Послания к Коринфянам (7:12–14), где написано: Если какой брат женат на неверующей, и она живет с ним в согласии, то он не должен оставлять ее; точно так — же христианка, состоящая в браке с неверующим, если он живет с ней в согласии, не должна покидать его, ибо неверующий муж освящается верующей женой, как и неверующая жена освящается верующим мужем, иначе дети ваши были бы нечистыми. Это правило некоторые христиане толкуют буквально, понимая как разрешение вступать в брак с неверующими. Но совершенно ведь ясно, что этот текст имеет в виду тех христиан, которые уверовали, уже состоя в браке, что доказывают слова: Если какой брат женат на неверующей. Он не говорит: Взял в жены неверующую. Он хочет сказать, что женатый на неверующей и только что сам обращенный, должен оставаться с женой; иными словами, новообращенные не должны думать, что обязаны расстаться с женами, которые сделались для них чуждыми по вере. Он даже прибавляет обоснование, говоря, что в мире призвал нас Господь, и что верующий может спасти через брак неверующего (15–16). Наконец, это толкование подтверждает концовка: Кого как призвал Господь, тот пусть так и остается (17). А призывают, я полагаю, язычников, а не христиан. Если бы он говорил о тех, кто сделался христианином до женитьбы, то разрешил бы последним вступать в брак с кем угодно, но этому противоречили бы следующие его слова: Жена после смерти мужа свободна, и может выйти за кого хочет, но только за христианина (39). Смысл этих слов не оставляет сомнений: чтобы мы не злоупотребили словами «пусть выходит за кого хочет», он прибавляет: Только за христианина. Итак, святой апостол, который вдовам и незамужним желает безбрачия, и себя ставит нам в пример, дозволяет им снова выходить замуж только за христианина; это — единственное условие, которое он выдвигает. Только за христианина, — говорит он, и слово «только» придает великую силу закону, делая его совершенно обязательным. Слово это повелевает и убеждает, приказывает и увещевает, обязывает и угрожает. Мнение апостола столь же ясно, сколь и строго; оно красноречиво в своей краткости, как и всякое Божественное слово, требующее повиновения. Неужели не ясно, сколько грозит вере опасностей, предвиденных апостолом от запрещенных им браков? Прежде всего, это — опасность осквернить плоть христианина прикосновением к плоти неверующего. «Но, — скажет иной, — между женатым язычником, вступающим в христианство, и неженатым христианином может ли быть такое различие, чтоб они остерегались тут осквернения, чтоб одному запрещалось вступать в брак с неверующею, а другому позволялось жить с женою, которую он уже имеет?» — С помощью Духа Святого отвечу на это: Господь предпочитает, чтобы брак не совершился, нежели допустить его расторжение. Он запрещает развод, кроме тех случаев, когда жена прелюбодействует[8], а воздержание прямо рекомендует. Итак, первый обязан оставаться с женой–язычницей, второй не вправе жениться на язычнице. Согласно Писанию, язычники, уверовавшие в браке, не только не оскверняются союзом с прежними женами, но могут и освящать их; отсюда явствует, что мужчины, уверовавшие прежде брака, не могут освящать язычниц, на которых женятся, ибо благодать Божья освящает только тех, кого застала в браке; чего же благодать не освящает, то нечисто, а нечистое не имеет доли в святыне; оно само ее оскверняет и губит.
    3.
    
Итак, христиане, женящиеся на язычницах, повинны в блуде и должны быть отлучены от общения с верующими, по слову апостола, который с такими даже есть запрещает (1 Кор. 5:11). Осмелимся ли мы предстать пред Судом Господа с таким брачным договором? Назовем ли законным брак, Им Самим запрещенный? Запрещенный союз не есть ли блуд? Неужели храм Божий не оскверняется присутствием в нем язычника, а тело Христово — прикосновением к телу блудницы? Мы не принадлежим себе, но искуплены кровью Божьей. Оскверняя плоть свою, мы Его оскверняем: Бог ясно запретил вам вступать в брак с язычниками, дабы не осквернить плоти Христовой, а добровольный грех особенно тяжек. Чем легче избежать его, тем преступнее ему поддаться. Рассмотрим теперь, какие еще опасности от этого предвидел апостол не только для плоти, но и для духа. Неужели ежедневное общение с неверующими не ослабляет постепенно в нас веры? Если общение с дурными людьми вредит добрым нравам (15:33), то к чему приведет сожительство с ними? Всякая христианка должна угождать Богу. Как же ей служить двум господам: Богу и мужу своему, тем более язычнику? Ведь угождая язычнику, она поневоле сама станет язычницей по внешности, по стремлению украшаться и ухаживать за собой, наконец, по бесстыдной развязности в постели, тогда как настоящие христиане исполняют супружеские обязанности с уважением к самой их необходимости, скромно и без излишеств, словно на виду у Бога.
    4.
    
Как мало подобный муж совместим с обязанностями христианки! В состоянии ли жена исполнять их, имея под боком служителя дьявола, которому тот поручил мешать этим обязанностям? Нужно явиться на бдение? Муж назначит в это время свидание в бане. Придет день поста? Муж именно в этот день пригласит друзей на пир. Случится ли крестный ход? Именно в этот день как никогда много хлопот по дому. Кто позволит жене для посещения братьев обходить деревни, навещая бедные хижины? Какой муж захочет расстаться с ней ночью, чтоб она пошла молиться с братьями во время ночных собраний? Стерпит ли он, чтоб она проводила ночь в праздновании Пасхи? Отпустит ли он ее со спокойной душой на трапезу Господню (1 Кор. 11:20), которая у язычников пользуется дурной славой? Стерпит ли он, чтобы она тайком ходила в темницу целовать оковы мученика? Чтобы лобзанием приветствовала братьев? Подносила воду для омытия ног верующих, разделяла с ними хлеб и вино во время вечери, проводила время в созерцании и молитве? Если придет странник, го какой прием ждет его в чужом доме? Когда надо будет раздать бедным хлеба, двери житницы окажутся заперты.
    5.
    
«Но, — скажет иной, — есть и такие язычники, которые всячески поддерживают христиан». — Тем хуже. Язычники не должны знать о наших добрых делах, и мы не должны творить добрые дела под их покровительством. Покровительствующий знает, что мы делаем; если же мы таимся от него, ибо он нам не покровительствует, то мы его боимся. А так как Писание предписывает то и другое: творить добрые дела, не оповещая других, и без страха, то ты нарушишь либо тот, либо другой запрет: или оповестишь супруга, если он посвящен в твои дела, или будешь бояться его и благотворительствовать со страхом. Не бросайте жемчуг под ноги свиньям, чтобы они не топтали его, а потом, обернувшись, не растерзали и вас самих (Матф. 7:6). А жемчуг ваш — это ежедневно повторяемые христианином действия. Чем больше вы будете их скрывать, тем сильнейшее возбудите любопытство в язычниках. Сможешь ли ты тайком крестить постель и свое тело или же сплюнуть что–нибудь нечистое? Если ты встанешь ночью помолиться, не сочтут ли тебя колдуньей? Неужели муж не заметит, что ты тайком съедаешь перед каждым приемом пищи? А когда он узнает, что это всего лишь хлеб, то что он в своем невежестве подумает о тебе? Не будет ли он жаловаться на подобные тайны и даже подозревать тебя в попытке его отравить? Они поддерживают и покровительствуют? Да, покровительствуют, чтобы потом попрать ногами, чтобы насмеяться над женами, тайну которых хранят только для того, чтобы воспользоваться ею против них же, когда они будут иметь несчастие им не понравиться. Да, покровительствуют, чтобы получить их приданое, которое заставляет их забывать имя христианина и хранить молчание, доколе они не захотят овладеть богатством, предав жен своих следствию и суду. Вот почему многие женщины не хотели верить, пока не испытали это на своем печальном опыте, пока под пытками не отступились от веры.
    6.
    
Служительница Господня должна жить с чужими Ларами[9], справлять языческие праздники и дни рождения царей, глотать дым ароматов в начале года и каждого месяца. Она выходит из дому дверьми, украшенными лаврами и светильниками, словно это притон разврата. Участвуя с мужем в пирах и попойках, она, привыкшая служить христианам, иногда будет вынуждена прислуживать своим противникам. Не воспримет ли она как знак будущего осуждения своего то, что она оказывает знаки внимания тем, кого ей предстоит судить? Из чьих рук она будет принимать пищу? Из чьей чаши отпивать вино? Какие песни они с супругом услышат друг от друга? Это будут театральные, трактирные, кабацкие напевы. Будут ли в них упоминания о Боге, мольбы к Христу, размышления, навеянные чтением Святого Писания, духовное утешение и благословение Божье? В них все — чужое, враждебное, негодное, уводящее от пути спасения.
    7.
    
Все это может случиться и с замужней христианкой, но тогда ее оправдывает повеление Божье не разлучаться с мужем в надежде обратить его к вере. Если Бог мирится с подобным союзом, то наверняка Он поможет преданной ему жене и избавит ее от неудобств ее двусмысленного положения. Возможно, она внушит мужу–язычнику столько уважения к себе, что не найдет в нем ни тирана, ни предателя. Он станет удивляться добрым ее делам, увидит, что она во многих отношениях достойнее его, и усиливающееся в нем почтение к ней, может быть, сделает его новообращенным. Но совсем иное происходит с женщиной, которая сознательно вступает в запрещенный брак. Что не нравится Богу, то оскорбляет Его; а что Его оскорбляет, го приносит несчастья. Притом, никто из язычников не бывает так милостив к христианам, как самые порочные из них. Поэтому находятся такие, которые готовы вступить с ними в брак. Вот лучший довод за то, что союз с язычником не может быть счастливым: дьявол его одобряет, а Бог запрещает.
    8.
    
К тому же спросим себя, не противоречит ли он праву, если мы — истинные почитатели Божьих заветов. Ведь даже у язычников строгие хозяева не позволяют рабам своим жениться на посторонних, чтоб они не развратились, не забросили своих обязанностей, не выбалтывали посторонним господских тайн. Не накажет ли их господин, заметив, что они водят знакомство с чужими рабами, вопреки его запрету? Так неужели земные запреты строже небесных? Если язычница, выходя замуж за язычника, теряет свободу, то неужели христианка, вступая в брак с рабом дьявола, останется свободной? Она, конечно, будет отрицать, что Господь через апостола запретил ей это, но единственная причина здесь — слабость ее веры и готовность к мирским наслаждениям. Чаще всего это проявляется в роскоши: чем больше богачка кичится своим положением, с тем большей алчностью набивает дом предметами роскоши, которые тешат ее тщеславие. Такие внушают отвращение Церкви. Ведь в нашей Церкви мало богатых невест. Что же им делать? Не просить же у дьявола мужа, чтобы выставлять на всеобщее обозрение кресла, мулов и искусных парикмахеров. Ведь христианин, даже богатый, вряд ли им это позволит. Избегай же поступать как многие знатные и богатые язычницы, которые соединяются с людьми бедными и незнатными, чтобы с удобством наслаждаться плодами своего сладострастия. Иные, отбросив стыд, выходят замуж даже за своих отпущенников или рабов, чтобы безнаказанно пользоваться свободой. Впрочем, христианке ли оскорбляться тем, что вступает она в брак с человеком без состояния, который может обогатить ее своей бедностью? Если Царство Божье не принадлежит богатым, то бедные неминуемо должны иметь его своим уделом. Какое же лучшее приданое, какое большее богатство, как не вечное блаженство? Поэтому христианка должна считать себя счастливой, когда признана будет равной в этом мире тому, кому в будущем, может быть, недостойна будет и служить.
    9.
    
Как можно спрашивать, богаты ли тот или та, которых Сам Бог взялся наделить имуществом? Как описать счастье брака, советуемого Церковью, освящаемого ее молитвами, возвещаемого ангелами на небесах, благословляемого Богом–Отцом? Ведь на земле дети не женятся без согласия отцов. Как же приятно должно быть соединение двух сердец в одинаковой надежде, служении и вере! Поистине, они двое в единой плоти: где одна плоть, там и дух один. Они вместе молятся, вместе преклоняют колена, вместе постятся, взаимно одобряют и поддерживают друг друга. Они равны в Церкви Божьей и на трапезе Божьей, равно делят гонения и отдых, ничего друг от друга не скрывают, друг другом не тяготятся. Каждого из них в болезни можно свободно посещать, а если он нуждается, и поддерживать деньгами. Нет им стеснения творить милостыню, нет опасности присутствовать при совершении святых тайн, нет препятствий к исполнению ежедневных обязанностей, нет нужды тайком креститься и шепотом произносить молитвы. Они вместе поют псалмы и гимны, стараясь друг друга превзойти в восхвалениях Бога. Господь радуется, видя их единодушие, посылает мир в их дом и пребывает с ними вместе; а где Он находится, туда не войдет дух злобы. Вот чему учит нас апостол. Подумай обо всем этом основательно, чтобы не следовать примеру некоторых женщин. Верующим не позволено вступать во второй брак, но если бы и позволено было, то они не должны этого делать ради собственной выгоды.
   
  
  
   
    
О крещении (Dе Baptismo)
   
   
    
© Оригинальный текст, перевод на русский язык, комментарии — Издательская группа «Прогресс» — «Культура»
    
Общая редакция и составление А.А. Столярова
   
   
    
     
1–3. О природных свойствах воды, чудесно действующих в таинстве крещения
    
    
1. Животворно таинство нашей воды [10] ибо, смыв ею грехи вчерашней слепоты, мы освобождаемся для жизни вечной! Рассуждение наше не будет праздным; оно обращено и к тем, кто достаточно искушен в вере, и к тем, кому довольно просто верить, не вникая в смысл предания, кто по невежеству исповедует непросвещенную мнимую веру. И потому–то появившаяся здесь недавно гадюка Каиновой ереси многих увлекла своим ядовитейшим учением, обращаясь в первую очередь против крещения [11]. Ясно, что такова ее природа. Ведь обычно гадюки, аспиды и даже василиски держатся сухих и безводных мест [12] . Мы же, рыбки, вслед за «рыбой» (icJuV) нашей Иисусом Христом, рождаемся в воде [13], сохраняем жизнь не иначе, как оставаясь в воде. Так вот, эта тварь, у которой даже не было законного права учить [14], хорошо поняла, как убивать рыбок — извлекая их из воды.
    
2. Но как же сильно стремится испорченность расшатать или совсем устранить веру, если нападает на нее с тех самых основ, на которых она зиждется! К тому же ничто не смущает души людей больше, чем явная простота Божьих дел, сопоставленная с величием обещаемого результата. Вот так и здесь. Из–за того, что человек, погруженный в воду с такой простотой, без пышности, без каких–либо особых приготовлений и, вдобавок, без расходов, получает крещение при произнесении немногих слов [15] и выходит из воды немногим чище или вообще не чище, тем невероятнее кажется наследование вечности. Пусть я буду лжецом, если идольские мистерии и празднества, напротив, не создают себе веры и уважения приношениями, приготовлениями и расходами. О, жалкое неверие, которое отказывает Богу в Его главных свойствах — простоте и силе! Что же? Разве не удивительно, что омовением разрушена смерть? Да ведь тем более следует верить там, где именно потому и не верится, что это удивительно! Ибо каковы должны быть дела Божьи, если не сверх всякого удивления? Мы и сами удивляемся, — но потому, что верим. Впрочем, неверие тоже удивляется, но не верит, — удивляется простому как незначительному, а величественному как невозможному. Но пусть будет так, как ты думаешь. По поводу того и другого уже были высказаны Божественные речения: Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрость его (ср. 1 Кор.  1:27), и претрудное у людей легко у Бога (ср. Матф. 19:26). Ведь если Бог и мудр, и могуществен, в чем даже пренебрегающие Им Ему не отказывают, то Он поступил весьма достойно, избрав предметом Своих дел противоположное мудрости и могуществу, — глупость и немощь. Ибо всякая способность ведет свое начало от того, чем она вызывается.
    
3. Памятуя об этих изречениях как о предписаниях, мы покажем, что не так уж глупо и невозможно быть возрожденным с помощью воды. Отчего же это вещество удостоилось такой высокой чести? Я думаю, нужно оценить важность (auctoritas) этой жидкой стихии. Ведь вода имеется в достатке и, кстати, с самого начала мира. Ибо она — одна из тех стихий, которые в неоформленном виде покоились у Бога прежде всякого благоустроения мира. В начале, — говорит Писание, — сотворил Бог небо и землю. Земля же была невидима и неустроена и тьма была над бездной, и Дух Господень носился над водами (Быт. 1:1–2) [16] . Итак, человек, во–первых, ты должен уважать возраст вод как древнейшей субстанции; затем — их высокое назначение как седалища Духа Божьего [17] , — стало быть, более приятного Ему, чем все существовавшие тогда стихии. Ведь и тьма тогда была еще полной и безобразной, без украшения звезд, и бездна печальной, и земля неухоженной, и небо неприглядным. Одна только влага, — вещество всегда совершенное, приятное, простое, само по себе чистое — была достойна носить Бога. К тому же разве не оказалось, что последующее устроение мира дало Богу возможность многообразно использовать упорядочивающее воздействие вод? Ведь чтобы подвесить в середине небесную твердь, Он разделил воды; и отделил воды, чтобы утвердить земную сушу. После того как мир был приведен в порядок из стихийного состояния и ему нужно было дать обитателей, воды первыми получили повеление произвести живых существ. Влага первой произвела живое, дабы при крещении не казалось удивительным, что воды могут оживлять. А разве дело создания самого человека не было окончено при содействии вод? Как материал для этого годится земля, но только влажная и смоченная. Воды были отделены прежде четвертого дня в предназначенное им место, а оставшаяся в земле влага превратила ее в ил. Если бы и далее я проследил все или многое, что мог бы вспомнить о значении этой стихии, о ее силе или благодатности, о том, сколько даров, сколько пользы, сколько помощи приносит она миру, то, боюсь, могло бы показаться, что я собрал скорее похвалы воде, чем доказательства необоримой силы крещения. Но с тем большей уверенностью я смог бы устранить все сомнения относительно вещества, которое Бог заключил во всех творениях и делах Своих, а в Своих таинствах сделал рождающим, — ибо вода, управляя земной жизнью, приносит пользу и в небесной.
   
   
    
     
4–6. Вода как субстанция крещения и ее энергия
    
    
4. Но достаточно было бы остановиться на том, в чем проявляется сущность крещения, — прежде всего на том, что уже тогда предуказывало в действии Духа Божьего образ крещения: Дух с самого начала мира летал над водами, намереваясь задержаться только над водами окрещенных. Но святое, конечно, находилось над святым и последнее получало свою святость от первого. Ибо всякое подчиненное вещество неизбежно перенимает качество от того, которое находится над ним, особенно телесное у духовного, легко проникающего и овладевающего благодаря тонкости своей субстанции. Таким образом, природа вод, освященная святым, и сама получила способность освящать. Пусть никто не спрашивает: неужели и теперь мы крестимся теми же самыми водами, которые были при самом начале мира? Конечно, не теми же самыми, но из того же рода, поскольку род един, а видов много. Тем же, что свойственно роду, изобилует и вид. Поэтому нет никакой разницы, крестить ли в море или в пруду, в реке или в источнике, в озере или в бассейне. И нет различия между теми, кого Иоанн крестил в Иордане, а Петр в Тибре. Неужели тот евнух, которого Филипп крестил по пути в первой попавшейся воде [18] , получил больше или меньше благодати? Следовательно, любая вода благодаря преимуществам своего происхождения получает таинство освящения, как только призывается Бог. Ибо тотчас же сходит с небес Дух и присутствует в водах, освящая их Собою, и они, освященные таким образом, впитывают силу освящения. Конечно, здесь есть сходство с обычным действием омовения, только вместо грязи мы покрыты грехами, которые и смываются водой. Но грехи не видны на плоти (никто ведь не носит на коже признаков идолопоклонства, любострастия или обмана), а запечатлеваются в духе, который и есть виновник греха. Ведь дух господствует, а плоть повинуется. Однако и тот и другая делят вину между собой: дух в силу власти, а плоть — из–за служения. Итак, когда благодаря вмешательству ангела воды приобретают целебную силу и дух омывается в водах телесно, плоть в них же очищается духовно.
    
5. Но язычники, чуждые всякого понимания духовных сил, тем не менее приписывают своим идолам такое же действие. И обманывают себя водами, лишенными силы. Ведь в некоторых мистериях, — например, Исиды или Митры [19], — посвящение также происходит через омовение. И даже богов своих они выносят для омовения. Кроме того, они повсеместно очищают селения, дома, храмы и целые города, обнося вокруг них воду и окропляя ею. И, по крайней мере, во время праздника Аполлона и Элевсинских мистерий они совершают омовение, веря, что делают это для рождения к новой жизни и освобождения от наказания за свое вероломство. Точно так же у древних всякий, кто запятнал себя человекоубийством, искал очистительные воды. Итак, если благодаря одной только своей природе вода (ведь она лучше всего подходит для очистительного омовения) привлекает надеждой на очищение, то насколько больше вероятности, что воды станут производить это действие благодаря мощи Бога, Который и есть Творец всей их природы. Если некоторые считают, что вода исцеляет при религиозных обрядах, то какая же религия (religio) могущественнее религии Бога Живого? Признав Бога, мы здесь распознаем и козни дьявола, соперничающего с делами Бога, когда и сам он упражняется в крещении среди своих. Но что тут общего? Нечистый «очищает», враг «освобождает», осужденный «оправдывает»! Можно подумать, что он сам уничтожает результаты своего «труда», отмывая грехи, которые сам же и внушает.
    
Все это приведено как доказательство для отвергающих веру, раз они менее всего доверяют делам Бога, а верят подражаниям соперника Его. А разве и вообще без всякого таинства нечистые духи не стремятся в воды, подражая известному деянию Духа Божьего в начале мира? Известны разные мрачные источники, и потоки, которые невозможно перейти, и бассейны в банях, и канавы около домов, или цистерны и колодцы, о которых говорят, что они затягивают, — разумеется, силою злого духа. Ведь бывают и утопленники, и «лимфатики», и «гидрофобы» [20], которых воды или умертвили, или наградили безумием и боязнью. Но для чего мы об этом распространяемся? Чтобы никому не показалось невероятным, что святой ангел Бога присутствует в водах, изменяя их во благо человеку, в то время как злой ангел умножает нечистое применение той же стихии на погибель человеку. Если ангел, входящий в воды, кажется чем–то странным, то вот пример, имеющий значение на будущее. Бассейн Вифезды возмущал, входя в него, ангел. Это наблюдали те, кто жаловался на свое здоровье. Ибо если кто–либо успевал спуститься туда, то после омовения переставал жаловаться [21]. Этот образ телесного исцеления свидетельствует и об исцелении духовном, — согласно правилу, по которому образ телесного всегда предшествует духовному. Таким образом, с умножением в людях Божьей благодати более целительны становятся и воды и ангел. То, что прежде исцеляло болезни тела, ныне врачует дух. Что приводило к преходящему спасению, ныне преображает для вечного. Что освобождало раз в году одного, ныне ежедневно спасает народы, уничтожая смерть смыванием грехов. С устранением вины устраняется и наказание. Так, человек восстанавливается для Бога по подобию (similitudo) того, который прежде был сотворен по образу Божьему [22]. Образ заключается в облике (effigies), подобие — в вечности [23]. Ибо человек вновь обретает того Духа Божьего, которого получил в начале мира от дуновения Его, но затем утратил из–за греха.
    
6. Нельзя сказать, что в водах мы обретаем Духа Святого, но, очистившись в воде благодаря ангелу, мы приуготовляемся для Духа Святого. И для этого существует прообраз. Ведь так и Иоанн был предтечей Господа, приуготовляя пути Его (Лук. 1:76). Так и ангел, посредник крещения, смывая грехи, направляет пути (ср. Матф. 3:3) для Духа Святого, имеющего снизойти на нас. Это очищение проникнуто верой, скрепленной печатью во имя Отца и Сына и Святого Духа (ср. 28:19). Ведь если при трех свидетелях подтвердится всякое слово (18:16), разве нам тем более не будет довольно (как залога нашей надежды) такого же числа Божественных Имен, — если при благословении они для нас и свидетели веры, и поручители спасения? А если свидетельство веры и обетование спасения утверждаются в присутствии троих, то необходимо присоединить еще и Церковь. Ибо где пребывают все Три, то есть Отец и Сын и Святой Дух, там и Церковь, которая есть тело Трех.
   
   
    
     
7. Помазание после крещения
    
    
7. Затем, выйдя из купели, мы помазываемся благословенным помазанием по старинному наставлению, согласно которому обычно помазывались во священство елеем из рога, — с тех пор, как Аарон был помазан Моисеем и стал именоваться «Христом» от «хрисмы», что означает «помазание» [24]. Оно дало наименование и Господу, превратившись в духовное помазание, ибо Бог Отец помазал его Духом. Как сказано в Деяниях: Ведь собрались на самом деле в этом городе против Сына Твоего, Которого Ты помазал (4:27). Так и у нас помазание протекает телесно, а результат получается духовный, каково и телесное действие крещения, ибо мы погружаемся в воду, но результат — духовный, потому что мы освобождаемся от грехов.
   
   
    
     
8. Возложение рук после крещения
    
    
8. Затем возлагается рука, через благословение призывая и приглашая Святого Духа. Действительно, если человеческой изобретательности позволительно заключать дуновение в воду и, возложив руки, одушевлять соединение духа и воды в чистейшем звуке с помощью другого дуновения [25], то разве Богу не позволительно святыми руками устанавливать духовную высоту в своем органе? [26]  Но о возложении рук говорится также и в Ветхом Завете, где Иаков благословил своих внуков от Иосифа — Ефрема и Манассию, возложив им руки на голову и поменяв их крест–накрест [27] . Сложенные крестообразно руки, будучи прообразом Христа, уже тогда предвещали будущее благословение во Христе [28] . И только после всего этого Святейший Дух милостиво нисходит от Отца на омытые и благословенные тела и покоится на водах крещения, словно вспоминая свое старинное местопребывание [29] . Так Он снизошел на Господа в образе голубя, чтобы природа Духа Святого была явлена через живое существо, которому присущи чистота и невинность, ибо даже тело голубя лишено желчи [30] . Потому–то Господь и говорит: Будьте просты, как голуби! (Матф. 10:16). И для этого был свой прообраз. Ведь точно так же после вод потопа, которыми было вычищено древнее нечестие, после, можно сказать, крещения мира, голубь–вестник, выпущенный из ковчега и возвратившийся с оливковой ветвью (что даже у язычников служит знаком мира), возвестил землям о прекращении небесного гнева [31] . Таким же образом происходит и духовное воздействие на землю, то есть на нашу плоть, выходящую из купели после очищения от прежних грехов: подлетает голубь Святого Духа, принося мир от Бога. Выпущен он с небес, где пребывает Церковь, прообразом которой является ковчег. Но мир согрешает вновь, и здесь нельзя сравнивать крещение с потопом. Поэтому мир и обрекается огню, как, впрочем, и человек, который после крещения возобновляет прегрешения. И это также должно быть воспринято как предостережение.
   
   
    
     
9. Предзнаменования и прообразы крещения
    
    
9. Итак, какое покровительство природы, сколько даров благодати, сколько торжественных обрядов, образов, предписаний и молений определили религиозное назначение воды? Прежде всего, когда народ [Израиля], освобожденный и выведенный из Египта, избежал преследования египетского царя, перейдя через воду, самого царя со всеми его войсками погубила вода [32] . Какой еще образ может быть ярче в таинстве крещения? Благодаря воде язычники освобождаются от мира и покидают прежнего своего владыку, дьявола, утопленного в воде. Далее, вода очищается от горечи и становится приятной для питья с помощью жезла Моисея [33] . Жезлом этим был Христос, врачующий Собой отравленные и горькие потоки и превращающий их в целебные воды крещения. Это та самая вода, которая явилась народу из «попутного камня» [34] . Ведь если камень есть Христос (1 Кор. 10:4), то, без сомнения, мы видим, что водой во Христе благословляется крещение. Сколь благодатна вода у Бога и Христа Его для утверждения крещения! Христос никогда не является без воды, да и сам Он водою крестился [35] . Первые свидетельства Своей власти Он, будучи зван на бракосочетание, производит с помощью воды. Во время бесед Он приглашает жаждущих к Своей вечной воде. Поучая о любви (agape), Он одобряет среди дел любви (dilectio) подание чаши с водой нищему. У колодца Он восстанавливает силы, ходит и охотно совершает поездки по воде, прислуживает водой ученикам. Свидетельствовать о крещении Он продолжает вплоть до Своих страстей. Когда Он был предан на распятие, появляется вода. Все знают о руках Пилата. Когда Ему наносят рану, то из бока Его вытекает вода; свидетель тому — копье воина [36] .
   
   
    
     
10. Энергия крещения Иоанна
    
    
11. Мы сказали, насколько было позволено нашей посредственности, об основном, что составляет священную сущность (геligio) крещения. Теперь же я коснусь, — тоже насколько смогу, — кое–каких специальных вопросов. Крещение, возвещенное Иоанном, уже тогда вызвало вопрос, самим Господом предложенный фарисеям: небесное это было крещение или только земное? [37]  На это они не могли ответить твердо, ибо не понимали, потому что не верили. Мы же, — сколь бы мала ни была наша вера, а значит, и понимание (intellectus), — все же способны определить, что это крещение было Божественным, хотя и не по действенности, а по поручению. Ибо считаем, что Иоанн был послан Господом для исполнения этой обязанности, — впрочем, человеческой по своему существу. Он не совершал ничего небесного, но служил небесному [38] , то есть проповедовал покаяние, что вполне по силам человеку. А книжники и фарисеи, не захотевшие поверить, и не нуждались в покаянии. Так что если покаяние есть свойство человеческое, то и крещение Иоанново должно было обладать тем же свойством. Если бы оно было небесным, то даровало бы Духа Святого и отпущение грехов. Но никто не отпускает грехов и не дарует Дух, кроме одного Бога. Даже Сам Господь говорил, что Дух сойдет не прежде, чем Сам Он взойдет к Отцу. А то, чего еще не свершил Господь, конечно, не по силам служителю. Кроме того, мы и в Деяниях Апостолов находим, что принявшие крещение от Иоанна не обрели Духа Святого, о Котором и слыхом не слыхали [39] . Следовательно, не было небесным то, что не являло небесного. Ибо небесное в Иоанне — дух пророчества, — после переноса всего Духа в Господа до того ослабело, что Иоанн к Тому, о Ком пророчествовал, приход Которого возвещал, посылал спросить, не Он ли Тот Самый? [40]  Значит, это было крещение покаяния (Деян. 19:4), совершенное как бы в целях приготовления к грядущему отпущению грехов и освящению во Христе. Раз он проповедовал крещение покаяния во отпущение грехов (ср. Лук. 3:3), оно было провозвестием будущего отпущения. Ведь если покаяние предшествует, то отпущение следует за ним. Это и означает: готовить путь (Матф. 3:3). А кто готовит, тот не сам совершает, но заботится для другого. Иоанн сам говорит, что не его дела небесны, но Христа: Кто от земли, от земли говорит; Кто пришел с горних высот, выше всех (Иоан. 3:31). И еще говорит, что он крестит только в покаяние, но скоро придет Тот, Кто будет крестить Духом и огнем (ср. Лук. 3:16), потому именно, что истинная и твердая вера крестится водою во спасение, а мнимая и нетвердая крестится огнем в осуждение.
   
   
    
     
11. Крестил ли Христос
    
    
11. Но вот, говорят, пришел Господь и не совершил крещения. Ибо читаем: И, однако, Он не крестил, а только ученики Его (ср. Иоан. 4:2), — как будто Иоанн и в самом деле предсказывал, что Он, Христос, будет крестить Своими руками. Не следует, конечно, понимать буквально то, что сказано просто по общему обыкновению, как говорят, например: «Император издал указ» или «префект высек палками». Неужели сам издал или сам высек? Всегда говорят, что сделал такой–то, хотя подразумеваются исполнители. «Сам вас окрестит» следует понимать не прямо, а так, что мы будем крещены через Него или в Него. Но пусть никого не тревожит, что Он крестил не собственноручно. Во что Он крестил бы? В покаяние? Но зачем в таком случае Ему Предтеча? Во отпущение грехов, которое Он давал словом? В Самого Себя, Которого сокрыл уничижением? В Духа Святого, Который еще не взошел к Отцу? В Церковь, которую еще не создали апостолы? Итак, крещение совершали ученики Его как помощники, как Иоанн Предтеча, тем же крещением Иоанна. И не может быть иного мнения, ибо не существует иного крещения, чем после Христа. Оно, конечно, не могло быть дано учениками, так как Господь не достиг еще тогда вершин Своей славы, и не сообщил еще действенности крещению страстями и воскресением. Ибо ни смерть наша не могла быть уничтожена ничем, кроме страдания Господа, ни жизнь восстановлена без Его Воскресения [41].
   
   
    
     
12. Крещены ли апостолы
    
    
2. Но так как определено, что никому не достичь спасения без крещения (в наибольшей степени это явствует из речения Господа, который говорит: Если кто не родится из воды, не будет иметь жизни (ср. Иоан. 3:5), — то появляются мелочные, вообще легкомысленные рассуждения. Кое–кто спрашивает: каким образом, согласно этому определению, спасение будет достигнуто апостолами, среди которых мы не находим крещеных в Господа, кроме Павла. В самом деле, так как Павел единственный из них облекся крещением Христовым, то (чтобы определение сохранило силу) прочих, лишенных воды Христовой, нужно считать назначенными к погибели, или, — если даже не крещеным посылается спасение, — определение теряет силу. Бог свидетель, я слышал подобные рассуждения, и пусть никто не думает, что я бесчестно измышляю, повинуясь своему перу, сомнительные для других вещи. Вот и теперь, насколько смогу, я отвечу тем, кто отрицает крещение апостолов. Действительно, если они приняли человеческое крещение Иоанна и пожелали Господнего, то Сам Господь определил крещение как единое, говоря Петру, который пожелал креститься: Кто однажды умыт, тому не нужно вновь (ср. Иоан. 13: 6:9-10) [42] . Этого, конечно, Он не сказал бы некрещеному. И это очевидно свидетельствует против тех, кто даже крещение Иоанна отнимает у апостолов, чтобы опровергнуть таинство воды. Вероятно ли, чтобы путь Господа, то есть крещение Иоанна, не был приуготовлен для тех, которые были назначены открыть пути Господни через весь мир? Сам Господь, не нуждавшийся ни в каком покаянии, был крещен. Неужели грешники могли обойтись без крещения? Правда, другие не были крещены; но то были не спутники Христа, а противники веры, книжники и фарисеи. Отсюда и становится ясно, что если противники Господа отказывались креститься, то последовавшие за ним крестились и не остались в единомыслии со своими противниками, особенно когда Господь, которому они сопутствовали, превознес Иоанна Своим свидетельством, говоря: Нет большего среди рожденных от женщин, чем Иоанн Креститель (Матф. 11:11).
    
Другие же слишком настойчиво уверяют, что апостолы приняли подобие крещения тогда, когда их, укрывшихся в челноке, заливали волны. Да и сам Петр глубоко погрузился, переходя море [43] . Я же думаю, что одно дело быть обрызганным или застигнутым необузданностью моря, а совсем другое — креститься согласно правилам религиозного учения (disciplina religionis). Впрочем, этот челн представлял собой образ Церкви. «В море» означает «в миру», «волны» — непрестанные преследования и искушения. Господь, благодаря долготерпению, как бы дремлет, пока, наконец, пробужденный молитвами святых, Он не уймет крайние невзгоды века сего и не возвратит Своим покой. Но пусть апостолы были крещены каким–либо образом или остались некрещеными. В любом случае речение Господа о едином крещении (касающееся Петра) относится исключительно к нам. Судить же о спасении апостолов было бы достаточно самонадеянно, потому что для них заменой крещения может быть преимущество первого избрания и затем неразлучной близости. Ведь они, как я полагаю, следовали за Тем, Кто обещал спасение всякому верующему. Вера твоя, — говорил Он, — спасла тебя (Матф. 9:22) и отпускаются тебе грехи (Марк. 10:52), — именно, верующему, а не крещеному. Если бы этой веры не было у апостолов, то я не знаю, по чьей вере, один, пробужденный словом Господа, покинул место сбора пошлин, другой оставил отца, корабль и ремесло, которым поддерживал существование, третий пренебрег погребением отца и высочайшее предписание Господа — кто предпочтет Мне отца и мать, не достоин Меня (ср. Матф. 10:37), — выполнил раньше, чем услышал.
   
   
    
     
13. Когда вступил в силу закон об обязательности крещения
    
    
13. И здесь эти нечестивцы подстрекают к вопросам, а именно: «Крещение, — говорят они, — не нужно тем, кому достаточно веры. Ведь и Авраам был угоден Богу никак не таинством воды, но веры» [44]. [Верно]. Но более позднее во всем имеет силу заключения, а последующее главенствует над предшествующим. Конечно, спасение через чистую веру существовало прежде Страстей и Воскресения Господа. Но как только вера возросла, обратившись на Его Рождество, Страсти и Воскресение, то и таинство получило расширение — печать крещения, своего рода одежду веры, которая до того была нагой, а теперь уже не может существовать без исполнения закона. Ибо закон крещения был дан и форма его была предписана. Идите, — говорит Христос, — учите язычников, крестя их во имя Отца, Сына и Святого Духа (Матф. 28:19). С этим законом согласуется следующее определение: Если кто не был возрожден от воды и Духа, не войдет в Царство Небесное (Иоан. 3:5); оно связывает веру с необходимостью крещения. Таким образом, с тех пор все верующие стали креститься. Тогда и Павел, как только уверовал, был крещен. Вот это и предписал ему Господь при наказании ослеплением: Восстань и иди в Дамаск, там тебе будет явлено, что тебе нужно будет сделать (ср. Деян. 9:6), — то есть креститься. Только этого одного ему не хватало. Всему остальному он уже научился и верил, что Назареянин есть Господь, Сын Божий.
   
   
    
     
14. Крестил ли ап. Павел
    
    
14. Но они опять за свое, теперь уже о самом апостоле, что, мол, он сказал: Ведь Христос послал меня не крестить (1 Кор. 1:17), — как будто таким доводом упраздняется крещение! Почему же он окрестил Гая, Криспа и дом Стефана? Впрочем, хотя Христос и послал его не крестить, но другим апостолам он предписал крестить. Однако и первое написано в послании к Коринфянам сообразно обстоятельствам того времени. Ибо среди них распространялись расколы и разногласия, и одни считали себя сторонниками Павла, другие — Аполлоса. Поэтому миротворец–апостол, дабы не казалось, что [дары благодати] он предписывает себе, говорит, что он послан не крестить, а проповедовать. И вначале была проповедь. Я же полагаю, что позволительно и крестить тому, кому позволительно проповедовать.
   
   
    
     
15. Крещение единственно и однократно
    
    
15. Не знаю, возбуждаются ли еще какие–нибудь сомнения относительно крещения. Пожалуй, я рассмотрю опущенное мною выше, чтобы не показалось, что я ухожу от напрашивающихся мыслей. Крещение для нас вообще одно–единственное — это ясно как из Евангелия Господа, так и из посланий апостола: Ибо, — говорит он, — един Бог, и одно крещение, и одна Церковь на небесах (ср. Эфес. 4:5). Но пусть бы кто–нибудь как следует разобрал, каких правил нужно придерживаться относительно еретиков. Ведь сказанное выше [о едином крещении] сказано для нас. У еретиков же нет ничего общего с нашим учением. Они нам чужие; об этом достаточно свидетельствует то, что они лишены общения. Я не обязан относить к ним то же, что предписано мне. Ибо у нас и у них не один и тот же Бог, и не один Христос, то есть не тот же самый. И не одно крещение, — потому что не то же самое. Если оно у них не по установленному обряду, то его все равно что нет. А то, чего нет, не считается. Значит, они не могут принимать крещение, потому что не имеют его. Но об этом гораздо полнее мы уже сказали на греческом языке. Итак, единожды мы входим в купель, единожды омываются грехи, ибо не следует их повторять. Впрочем, Израиль Иудейский омывается ежедневно, ибо ежедневно оскверняется. Чтобы и среди нас не совершалось то же, определено однократное крещение. Блаженна вода, омывшая единожды; она не служит предметом забавы для грешников и, не будучи заражена нечистотою, не оскверняет вновь тех, которых омыла.
   
   
    
     
16. Крещение кровью
    
    
16. Впрочем, для нас существует еще и второе крещение, также одно–единственное, а именно крещение крови, о котором Господь, когда уже был крещен, говорит: Я должен принять крещение (Лук. 12:50). Ибо Он пришел, как написал Иоанн, водою и кровью (1 Иоан. 5:6), — чтобы водою креститься, а кровью быть прославленным. И затем сделал нас зваными благодаря воде, а благодаря крови — избранными. Эти два крещения Он источает из раны пронзенного бока, поскольку веровавшие в Его кровь омылись водою, а омывшиеся водою пили Его кровь. Это и есть крещение, которое заменяет даже не принятую купель и возвращает утерянную.
   
   
    
     
17. Право крещения
    
    
17. Чтобы закончить обсуждение предмета, остается упомянуть еще о правилах совершения и принятия крещения. Право совершения принадлежит первосвященнику, то есть епископу. Затем идут пресвитеры и диаконы, — однако, не без воли епископа, чтобы сохранялось уважение к Церкви, при соблюдении которого сохраняется и мир. Впрочем, это право дано также мирянам. Ибо что одинаково приемлется, то одинаково может быть и дано. Если нет епископов или хотя бы пресвитеров и диаконов, зовут учеников. Слово Господа не должно быть сокрыто ни от кого. Поэтому и крещение, такое же достояние Божье, могут совершать все. Но у мирян скромность и самообладание должны быть много больше (ибо правом крестить обладают преимущественно вышестоящие), чтобы они не присваивали себе священные обязанности епископа. Ревность к епископскому служению есть мать расколов. Все позволительно, — сказал святейший апостол, — но не все полезно (1 Кор. 6:12). Достаточно, следовательно, чтобы ты пользовался правом крещения при необходимости, если к этому побуждают обстоятельства места, времени или лиц. Ибо настойчивая решительность спешащего на помощь допустима тогда, когда обстоятельства особенно опасны и мучительны. Иначе спаситель станет повинен в гибели человека, если опоздает предложить то, что мог бы свободно сделать. Но дерзость женщины, присвоившей себе право учить, во всяком случае не смеет покуситься на право крестить, если только не явится новый зверь, подобный прежнему [45], — чтобы как один упразднил крещение, так другой своей властью стал его совершать. А если некоторые, основываясь на сочинении, ошибочно приписанном Павлу, приводят пример Феклы в доказательство того, что женщины могут учить и крестить, то пусть знают, что пресвитер из Азии, который сочинил это писание [ [46] ], словно вознамерившись увеличить авторитет Павла своим трудом, будучи уличен, сознался, что сделал это из любви к Павлу, и был лишен места. Но может ли оказаться вероятным, чтобы тот, кто определенно не разрешил женщине учиться, дал ей власть учить и крестить? Пусть молчат, — сказал он, — спрашивают дома у своих мужей! (ср. 1 Кор. 14:34–35).
   
   
    
     
18. Возраст крещения
    
    
18. Впрочем те, чьей обязанностью является крещение, знают, что его не следует совершать необдуманно. Всякому просящему у тебя дай! (Лук. 6:30)относится специально к милостыне. Скорее следует принять во внимание следующее: Не давайте святого псам и не мечите бисер перед свиньями! (Матф. 7:6) и: Рук с легкостью не возлагай, чтобы не стать участником чужих грехов! (1 Тим. 5:22). Если Филипп так поспешно крестил евнуха, то вспомним, что здесь было явлено неприкрытое одобрение Господа. Дух предписал Филиппу направиться именно этим путем  [47] . Да и сам встреченный евнух не был человеком праздным, который ни с того, ни с сего возжелал креститься, но, погруженный в Священное Писание, направлялся на молитву в храм. Ему надлежало быть обретенным для Бога; а сверх того Бог послал ему апостола, которому опять же Дух приказал приблизиться к колеснице евнуха. Писание вовремя поддерживает его веру, он принимает ободрение Филиппа, Господь является, вера не медлит, вода не заставляет себя ждать, апостол, совершив свою работу, исчезает  [48] . — «Но и Павел в действительности был крещен быстро». — Верно. Ибо Симон, хозяин дома, в котором он гостил, быстро понял, что Павлу определено быть сосудом избранным  [49] . Божественное внимание предпосылает свои знамения, а всякая «просьба» о крещении может обманывать и быть обманутой. Поэтому, учитывая особенности, характер и даже возраст каждой личности (persona), полезнее помедлить с крещением, особенно маленьких детей. Зачем же, если в этом нет такой уж необходимости, подвергать опасности крестных родителей, которые и сами могут не выполнить своих обещаний, будучи смертными, или могут быть обмануты проявлением дурных наклонностей своих восприемников? Между тем Господь сказал: Не возбраняйте им приходить ко мне! (Матф. 19:14). Значит, пусть приходят, когда повзрослеют. Пусть приходят, когда учатся, когда будут научены, куда идти. Пусть станут христианами, когда смогли познать Христа. Что спешить невинному возрасту за отпущением грехов? В мирских делах поступают осторожнее. Как же доверять небесные дела тому, кому не доверены еще земные? Пусть они научатся просить спасения, чтобы явно было видно, что Ты дал просящему  [50] . Не меньше причин отложить крещение и для безбрачных, подверженных еще искушениям: и для взрослых девиц и для безмужних вдов, пока они или не вступят в брак, или не укрепятся в воздержании. Если бы осознали всю вескость крещения, то скорее опасались бы поспешности, чем промедления: непорочная вера не тревожится за свое спасение.
   
   
    
     
19. День крещения
    
    
19. Наиболее подходящим днем для крещения является праздник Пасхи, когда и Страсти Господни, во имя которых мы крестимся, уже исполнились. И без натяжки можно истолковать как знамение, когда Господь, намереваясь совершить последнюю Пасху и послав учеников для приготовления к ней, сказал: Встретите человека, разносящего воду (Марк. 14:13), показав тем самым нужное для празднования Пасхи место. Затем, приятнейшим временем для устроения крещения является Пятидесятница  [51] , когда и Воскресение Господа было явлено ученикам, и была возвещена благодать Святого Духа, и заложена надежда на пришествие Господа. Ибо тогда по вознесении Его на небеса ангелы сказали апостолам, что Он придет таким же образом, как и взошел на небеса (Деян. 1:11), непременно в Пятидесятницу. Но и Иеремия, говоря: И соберу их с концов земли в праздничный день (31:8), — имеет в виду день Пасхи и Пятидесятницы, которые одни и есть собственно праздничные дни. Впрочем, всякий день есть день Господень; всякий час, всякое время удобно для крещения: если в отношении торжественности и есть различие, то для благодати это не имеет значения.
   
   
    
     
20. Обряд крещения
    
    
20. Тем, кто собирается креститься, нужно к этому приготовиться частыми молитвами, постом, коленопреклонениями, бдением и исповеданием всех прошлых своих грехов, чтобы выразить тем самым суть крещения Иоаннова. Сказано: Крестились, признаваясь в своих грехах (Матф. 3:6). Нам следует радоваться, если ныне мы открыто признаемся в своих несправедливых и постыдных делах. Ведь, смиряя плоть и дух, мы одновременно платим за прежние искушения и возводим укрепления против грядущих. Сказано: Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение (26:41). А искушаемы они были потому, я думаю, что предались сну и оставили взятого под стражу Господа. И даже тот, кто с Ним остался и обнажил меч, также отрекся трижды  [52] , Впрочем, этому предшествовало речение, что никто не обретет Царства Небесного без искушения  [53] . Самого Господа, когда Он после крещения постился сорок дней, тотчас постигли искушения. «Следовательно, и нам, — скажет кто–нибудь, — нужно после крещения больше поститься». А что же этому мешает, кроме необходимости радоваться и благодарить за спасение? Но Господь, насколько я могу судить, иносказательно обратил на Израиль его собственные упреки. Ибо народ, перешедший море и приведенный в пустыню, в течение сорока лет кормился там Божественной пищей, но тем не менее больше думал о желудке и чревоугодии, чем о Боге  [54] . А Господь, удалившись после крещения в пустыню и проведя там в посте сорок дней, показал после этого, что не хлебом Божьим живет человек, но словом Божьим, и что искушения, связанные с пресыщенностью и неумеренностью желудка, устраняются воздержанием  [55] . Итак, благословенны вы, кого ожидает благодать Божья, когда выходите из этой священнейшей купели нового рождения и впервые молитвенно простираете руки вместе с братьями у Матери Церкви; просите у Отца, просите у Господа, чтобы и вам даны были сокровища благодати, уделены дары. Ищите, — говорит Он, — и дано вам будет (Матф. 7:7). Ибо вы искали и нашли. Вы стучали, и открылось вам (ср. 8). Умоляю только, чтобы, когда вы просите, помянули вы и грешного Тертуллиана.
   
  
  
   
    
О молитве
   
   
    
Перевод: Н.Шабурова
   
   
1. Дух Божий, Слово Божье, Ум Божий, Слово ума, Ум слова и Дух их обоих — Господь наш Иисус Христос установил для новых учеников Нового Завета новую форму молитвы. Ибо надлежало и в этом случае новое вино влить в новые мехи и пришить но–вую заплату к новой одежде (ср. Матф. 9:16—17). А то, что было раньше, либо отменено, как обрезание, либо восполнено, как прочий закон, либо исполнено, как пророчества, либо усовершенствовано, как сама вера. Новая благодать Божья преобразила все плотское в духовное, когда дано было свыше истребившее всю прежнюю ветхость Евангелие, в котором Господь наш Иисус Христос явлен был как Дух Божий, и Слово Божье, и Ум Божий, — как Дух, которым Он был силен, — как Слово, которым учил, — как Ум, через который явился. Так же и молитва, установленная Христом, состоит из трех: из слова, через которое она изрекается; из духа, благодаря которому она столь могущественна; из мысли, которой она учит.
   
Научил и Иоанн учеников своих молиться, но все Иоанново было приуготовлением ко Христу, покуда с Его возрастанием, — как и предрекал тот же Иоанн: Ему возрастание, а себе умаление (ср. Иоан. 3:30), — все дело Предтечи с Самим Духом не перешло к Господу. Потому и не сохранилось, в каких словах Иоанн научил молиться, ибо земное должно прекратиться небесным.
   
Сущий от земли, — сказано, — земное глаголет, а приходящий с небес что видит, то и говорит (31). А что из относящегося к Господу Христу не является небесным? Так же небесно и наставление в молитве.
   
Оценим же, благословенные, Его небесную мудрость (sophia) и прежде всего Его наставление молиться тайно, которым Он и требовал от человека веры, чтобы тот не сомневался, что зрение и слух всемогущего Бога и под покровом, и в укрытии присутствуют, и желал скромности веры, чтобы человек Тому Единому принес свое поклонение, Который, как он верует, все слышит и все видит. Мудрость следующего наставления также касается веры и скромности веры, если мы полагаем, что небольшим количеством слов следует обращаться к Господу, Который, как мы уверены, по Собственному почину печется о Своих. Наконец, эта краткость, которая приводит к третьей ступени мудрости, поддерживается всей сутью великих и благих разъяснений: насколько кратка словами, настолько обширна смыслами. Ибо она содержит не только свойства, присущие молитве—поклонение Богу или просьбу человека, — но почти все слово Господа, напоминание всего учения, так что поистине в молитве заключается краткое содержание всего Евангелия.
   
2. Она начинается со свидетельства о Боге и о заслугах веры, ибо мы и Бога просим, и исповедуем веру, заслугой которой является такая молитва, когда говорим: «Отец, Который на небесах».
   
Написано: Тем, которые уверовали в Него, дал им власть, чтобы назывались сынами Божьими (Иоан.  1:12). Впрочем, Господь весьма часто именовал нашим Отцом Бога и даже предписал, чтобы мы никого не называли Отцом на земле, а лишь Того, Которого имеем на небесах (Матф. 23:9). Поэтому, молясь так, мы исполняем заповедь. Блаженны те, кто познают Отца. Вот почему укоряется Израиль, о чем Дух свидетельствует небом и землею, говоря: Сыновей родил, а они Меня не познали (ср. Ис. 1:2—3). Мы же, напротив, говоря «Отец», тем самым именуем Бога. Это наименование выражает и наше почтение, и Его власть. В Отце призывается и Сын. Я, — говорит Он, — и Отец — одно (Иоан. 10:30). Не останется без внимания и наша мать — Церковь. Ибо в Сыне и Отце узнается мать, а в ней явно имя и Отца, и Сына. Так, во едином роде, или во едином Имени мы чтим и Бога, и верных Ему, и заповедь вспоминаем, и порицаем забывших Отца.
   
3. Наименование Бога «Отцом» никому не было открыто. Даже Моисей, спросивший об имени, услышал другое имя [56]. Нам оно открыто в Сыне. Ведь Кто такой Сын? Он—новое Имя Отца. Я пришел, — говорит Он, — во Имя Отца (Иоан. 5:43). И снова: Отец, прославь Имя Твое (42:28). И яснее: Имя Твое Я явил людям (17:6). О нем, следовательно, мы просим: «Да святится». Это не значит, что людям приличествует желать Богу добра, — как будто есть еще кто–то, от кого может исходить благожелание Ему, или Он терпел бы недостаток, если бы мы не выражали благожела–ния. Однако каждому подобает, конечно, восхвалять Бога во всяком месте и во всякое время, всегда должным образом помня о Его благодеяниях. Но и это совершается в силу благословения. Впрочем, когда Имя Божье не было само по себе свято и не святилось, если само освящает других? К Кому стоящие вокруг ангелы не перестают взывать: Свят, Свят, Свят! (Ис. 6:3; Откр. 4:8)
   
Поэтому и мы, взыскующие (если окажемся достойными) сообщества ангелов, да научимся уже здесь этому гласу небесному и чину грядущего прославления. Это относится и к Славе Божьей. А что до нашей просьбы, то говоря: «Да святится Имя Твое», — мы молим, чтобы Оно святилось в нас, пребывающих в Нем, а вместе с тем святилось и в других, которых еще ожидает благодать Божья, — дабы мы повиновались и этой заповеди, молясь за всех, также и за врагов наших (ср. Матф. 5:44). Поэтому мы не пользуемся выражением «Да святится в нас», и говорим: «Да святится во всех».
   
4. Следуя той же молитве, прибавляем: «Да будет воля Твоя на небе и на земле», — не в том смысле, чтобы кто–нибудь противодействовал осуществлению воли Божьей, и мы желали бы Ему исполнения Его воли, но мы просим, чтобы во всем осуществлялась воля Его. Ведь согласно образному пониманию плоти и духа, мы—небо и земля. Впрочем, и при буквальном понимании смысл просьбы остается тем же: чтобы в нас осуществлялась воля Божья на земле для того, чтобы, конечно, она могла осуществляться и на небе. Но чего Бог желает, как не того, чтобы мы поступали сообразно Его учению? Мы просим, следовательно, чтобы Он внушил нам сущность и свойство Его воли, чтобы мы были спасены и на небе, и на земле, ибо вершиной Его воли является спасение тех, кого Он усыновил. Есть и такая воля Божья, которую Господь осуществил, проповедуя, действуя, страдая. Ведь если Сам Он изрек, что Он творит не Свою волю, но волю Отца (ср. Иоан. 6:38), тогда, без сомнения, то, что Он делал, являлось волей Отца, к чему теперь и мы по Его примеру призываем, — проповедовать, совершать и терпеть до самой смерти. Чтобы мы могли исполнить это, необходима воля Божья. Кроме того, говоря: «Да будет воля Твоя», — мы тем самым, конечно, желаем себе добра, ибо в воле Божьей нет ничего дурного, — даже когда нечто определяется ею сообразно заслугам каждого. Значит уже этими словами мы побуждаем себя к терпению. И Господь, ввиду приближения страдания, пожелал показать немощь плоти уже в Своей плоти. Отец, — сказал Он, — пронеси чашу сию, и опомнившись: Не Моя воля, но Твоя да будет (Лук. 22:42). Он Сам был волей и силой Отца и, однако, для доказательства необходимости терпения предал Себя воле Отца.
   
5. «Да приидет Царство Твое», — относится к тому же, что и: «Да будет воля Твоя» — то есть к нам. Ибо когда же Тот не был Царем, в руке Которого сердце всех царей (Притч. 21:1)? Но чего бы мы себе ни желали, к Нему обращаем наше чаяние и Ему приписываем то, чего от Него ожидаем. И если осуществление Царства Господнего стоит в связи с волею Божьей и нашим неопределенным состоянием, то как же иные желают прозябания в веке сем, когда Царство Божье, о пришествии которого мы молимся, направляется к исполнению века? Мы желаем поскорее царствовать, а не подольше рабствовать. И если бы в молитве не было заповедано просить о пришествии Царства, мы сами собой издали бы этот глас, спеша к свершению нашего упования. Вопиют к Господу упрекающие души мучеников под жертвенником: Доколе не мстишь, Господи, за нашу кровь насильникам на земле (Откр. 6:10)?
   
Ибо отмщение за них безусловно стоит в связи с окончанием века. Воистину да придет, как можно скорее, Господи, Царство Твое, чаяние христиан, смятение язычников, ликование ангелов, ради которого мы страдаем, — нет, лучше сказать: за которое мы молимся.
   
6. Однако Божественная мудрость столь искусно установила порядок молитвы, что после небесного, то есть после Имени Божьего, воли Божьей и Царства Божьего, она дает место прошению и о земных нуждах. Ибо и Господь изрек: Ищите прежде Царства, и тогда вам и это приложится (Матф. 6:33). Впрочем, слова «Хлеб наш насущный дай нам на каждый день» мы должны понимать скорее духовно. Ибо Христос есть наш хлеб, так как Христос—жизнь и хлеб жизни. Я, — говорит Он, — хлеб жизни (Иоан. 6:35), и немного выше: Хлеб есть Слово Бога Живого, Которое сходит с небес (33), а поскольку Тело Его подается в хлебе, Он прибавляет: Сие есть Тело Мое (Матф. 26:26; Лук. 22:19). Итак, прося о хлебе насущном, мы испрашиваем постоянного пребывания во Христе и неотделимости от Тела Его. Но поскольку это выражение может быть истолковано плотским образом, оно должно сопрягаться с благоговением и духовным учением. Ибо Христос заповедует просить о хлебе, который только верующим необходим, а прочего язычники ищут (ср. Матф. 6:32). То же самое Он и примерами внушает, и притчами растолковывает, когда говорит: Неужели отец отнимет хлеб у детей и даст псам? (ср. 15:26). Также: Неужели сыну, просящему хлеба, даст камень? (7:9). Он показывает, таким образом, чего от отца ожидают дети. Да и тот, стучавший в ночи, просил хлеба (ср. Лук. 11:5). И справедливо Он добавляет: Дай нам на каждый день, так как предпослал: Не думайте о том, что вам есть завтра (ср. Матф. 6:11;34). Это Он изъяснил и в притче о том человеке, который при обилии уродившихся плодов помышлял о расширении житниц и о долгом благополучии, но в ту же ночь умер [57].
   
7. Отсюда следовало, чтобы, отметив Божью щедрость, мы просили о Его милосердии, ибо что пользы в пище, если мы предаемся ей, поистине, как бык на заклание? Господь ведал, что только Он один без греха. Поэтому и учит нас просить: «Оставь нам долги наши». Просьба о милости есть полное признание вины, ибо кто просит о милосердии, тот сознает грехи. Тем самым показывается, что покаяние угодно Богу, ибо Он более желает его, нежели смерти грешника (ср. Иезек. 33:11). Долг же в Писании есть обозначение греха: он точно так же подлежит суду, и с него спрашивается, и не избежит он справедливого взыскания, пока не отдаст взыскиваемого. Да и тому рабу Господь простил долг. Ведь именно таков смысл всей притчи. Ибо то, что раб, отпущенный господином, не щадит таким же образом своего должника, а вследствие этого, приведенный к господину, предается истязателю до тех пор, пока не выплатит последний квадрант, то есть наималейший долг (ср. Матф. 5:25—26), — это означает, что и мы должны исповедовать прощение грехов нашим должникам. Так же и в других местах, как и в этой молитве: Отпустите, — сказал Он, — и отпустится вам (Лук. 6:37). И когда Петр вопрошал, до семи ли раз нужно отпускать брату, Он сказал ему: Даже до семидесяти по семь раз (Матф. 18:21—22), чтобы, таким образом, усовершенствовать закон, по которому — согласно Книге Бытия — за Каина отмстится семь раз, за Ламеха же семьдесят раз по семь (ср. Быт. 4:24).
   
8. Для полноты столь простой молитвы Он присовокупил, дабы мы молились не только о прощении грехов, но и о полном их отвержении: «Не введи нас во искушение», то есть не допусти нас претерпеть от того, кто искушает. Впрочем, да не возникнет мысли, что Господь искушает, — как будто Он не знает веры каждого или радуется падению. И неверность, и злоба принадлежат дьяволу. Ведь и Аврааму Он повелел принести сына в жертву не для искушения, а для испытания, чтобы через него явить пример Своей заповеди, которую собирался впоследствии дать: и близкие не дороже Бога [58]. И Сам, искушаемый дьяволом, указал покровителя и творца искушения [59]. Это Он подтвердил и впоследствии, говоря: Молитесь, чтобы не впасть в искушение (Лук. 22:46). А находились в искушении оставить Господа те, которые более предавались сну, нежели молитве. Этому соответствует и заключение, разъясняющее, что означает: «Не введи нас во искушение», — именно: «Но избави нас от лукавого».
   
9. К этим кратким, немногим словам сколь много примыкает изречений пророков, евангелистов, апостолов, бесед Господа, притч, примеров, заповедей! Сколько раскрывается здесь обязанностей! Почитание Бога— в Отце; свидетельствование веры — в Имени; приношение послушания — в воле; напоминание надежды— в Царстве; прошение жизни — в хлебе; исповедание грехов — в мольбе о прощении; беспокойство перед искушением — в просьбе о защите. Что удивительного? Только один Бог мог научить, как Он желает, чтобы Ему молились. Следовательно, Им Самим установлено служение молитвы, и она, одушевленная Его Духом уже тогда, когда исходила из Божественных уст, по Его постановлению, восходит на небо, передавая Отцу то, чему научил Сын.
   
10. Поскольку, однако, Господь есть Промыслитель человеческих нужд, Он, после сообщения учения о молитве, специально указывает: Просите и получите (Матф. 7:7; Лук. 11:9), и так как существуют просьбы, соответствующие обстоятельствам каждого, мы, положив в основание установленную и обычную молитву, обретаем право добавить желания, превосходящие обычные прошения, — помня, однако, о заповедях.
   
11. Чтобы мы не оказались далеко и от заповедей, и от Божьего слуха, память о заповедях прокладывает молитвам путь к небу; из них главнейшая та, чтобы мы не прежде приступали к алтарю Божьему, чем разрешили разделяющий нас с братьями какой–нибудь раздор или обиду [60]. И как можно приступать к миру Божьему— без мира? К прощению долгов — с их сохранением? Каким образом умилостивит Отца гневающийся на брата, когда всякий гнев нам изначально воспрещен? Ведь и Иосиф, отпуская братьев с тем, чтобы они привели отца, говорит: И не гневайтесь в пути (Быт. 45:24). Он, надо думать, наставлял нас, ибо и в других местах наше учение называется «путем». Поэтому, стоя на пути молитвы, да не приступим к Отцу с гневом. И Господь, возвышая Закон, ясно приравнивает гнев на брата к убийству. Он воспрещает отплачивать даже дурным словом [61]; если же необходимо гневаться, то не далее захождения солнца, как наставляет апостол (ср. Эфес. 4:26). В самом деле, разве не безрассудно или день проводить без молитвы, медля идти навстречу брату, или разрушить молитву, упорствуя во гневе?
   
12. Не от гнева только, но от всякого вообще смятения душевного должно быть свободно молитвенное настроение, проникнутое тем же духом, каков Тот Дух, к Которому она устремляется. Ибо не может быть познан дух оскверненный — Святым Духом, как не познается печальный — радостным, стесненный — свободным. Никто не воспринимает противоположного себе, а всякий допускает только родственное себе.
   
13. Далее, какой смысл приступать к молитве хотя и с омытыми руками, но с нечистым духом, когда и самим рукам необходимо духовное очищение, чтобы они воздевались чистыми от лжи, убийства, жестокости, колдовства, идолослужения и прочих скверн, которые, зачавшись в духе, совершаются делами рук? Вот истинное очищение, а не то, о котором многие суеверно заботятся, приступая к воде при всякой молитве, хотя бы даже после омовения всего тела. Когда я осведомлялся точно и доискивался причины, то узнал, что это воспоминание об умывании рук Пилатом при предательстве Господа. Но мы Господа чтим, а не предаем, и конечно же, нам не надо следовать примеру предателя, а потому не надо умывать рук. Разве что следует отмыть, по совести, некоторую нечистоту человеческого общения, а в остальном достаточно чисты руки, которые мы со всем телом однажды омыли во Христе.
   
14. Пусть Израиль ежедневно омывает все члены, однако никогда он не будет чистым. Без сомнения, его руки всегда нечисты и навеки обагрены кровью пророков и Самого Господа. И поэтому не осмеливаются они воздевать руки свои к Господу, сознавая наследственную вину отцов, — дабы не восклицал Исайя [62] и не отвращался Христос. Мы же не только воздеваем их, но и распростираем, подражая страсти Господа, и, молясь, исповедуем Христа.
   
15. Но так как мы коснулись одного из видов пустой обрядности, то, вероятно, не покажется излишним отметить и прочее, за что, по справедливости, суета должна быть обличаема, ибо это совершают, не утверждаясь на авторитете какой–нибудь Господней или апостольской заповеди. Следует считать, что это относится не к религии, а к суеверию Подражательное, притворное и скорее смешное, нежели связанное с разумным служением, оно хотя бы потому должно быть устранено, что уподобляет нас язычникам. Таков обычай некоторых творить молитву, сняв плащ, ибо подобным образом приступают язычники к идолам. Во всяком случае, если бы нужно было так поступать, апостолы, учившие о способе молитвы, разъяснили бы это. Разве только кто–то полагает, что Павел оставил у Карпа свой плащ именно при совершении молитвы [63]. Выходит, Бог не слышит одетых в плащ, — а ведь Он услышал трех святых, молящихся в пещи вавилонского царя в своих шароварах и тиарах [64].
   
16. Точно так же не вижу смысла в обычае некоторых людей, совершив молитву, садиться, — если только этого не пожелают дети. Если бы тот Герма, сочинение которого обычно называют «Пастырь», по окончании молитвы не сидел бы на ложе, а делал что–нибудь иное, неужели мы тоже требовали бы соблюдать это? Конечно, нет. Ибо в данном случае только по ходу повествования, а не в целях поучения сказано: «Когда я помолился и воссел на ложе» [65]. А иначе выходило бы, что молиться можно только там, где имеется ложе. Мало того, против Писания поступил бы тот, кто сидел бы в кресле или на скамейке. Далее, так как подобным образом поступают язычники, — садятся, помолившись своим истуканам (sigillaria), — уже потому у нас заслуживает порицания то, что совершается перед идолами. К этому присоединяется еще и грех нечестия, который должны бы понимать и язычники, будь они разумны. Ибо нечестиво сидеть перед взором того, кого больше всего уважаешь и чтишь; и насколько же нечестиво делать это в присутствии Бога Живого, когда еще и ангел молитвы стоит. Может, еще укорим Бога за то, что молитва нас утомила?
   
17. Молясь со смирением и уничижением, мы лучше вверим Богу мольбы наши, — не воздевая рук как можно выше, а воздевая их умеренно и благоговейно; и взор наш не должен быть дерзостно устремлен вверх. Ибо тот мытарь, который не только в мольбе, но и в самом внешнем виде явил смирение и уничижение, отошел более праведным, чем надменный фарисей [66]. Нужно, чтобы голос звучал приглушенно. А иначе какая гортань потребовалась бы, если бы нас слышали за силу звука? Бог ведь слышит не голос, а сердце, и его же наблюдает. Демон Пифийского оракула изрекает: «И немого понимаю, и молчащего слышу» [67]. Уши ли Господни ожидают звуков? Как же тогда молитва Ионы из самого чрева кита, из внутренностей столь великого зверя, из самих глубин, через великое протяжение моря, могла взойти на небо? Достигают ли те, кто громко молится, большего, чем беспокойства ближних? Или лучше: разглашая свои прошения, не добиваются ли они тем столь же мало, как если бы молились на площади?
   
18. Распространился уже и другой обычай. Постящиеся, по окончании молитвы с братьями, воздерживаются от поцелуя мира, который является знаком окончания молитвы. Но когда же более должен обнаружиться мир с братьями, как не тогда, когда молитва сильнее восходит и поэтому участвующие в нашей молитве могут с ее помощью передать брату от полноты своего мира? Какая молитва при отречении от святого поцелуя может быть непорочной? Кому, исполняющему служение Господа, препятствует мир? Каково жертвоприношение, от которого возвращаются без мира? Какова бы ни была молитва, она не может отменить соблюдения заповеди, которой предписано нам скрывать наш пост [68]. А ведь по отказу от поцелуя узнают, что мы постимся. Но если и есть какое–то основание отказаться от поцелуя, все же (чтобы не провиниться в нарушении указанной заповеди) лучше, пожалуй, воздержаться от него дома, где нельзя скрыть своего поста. Но в любом другом месте, где можно скрыть его, нужно помнить о заповеди: так ты удовлетворишь и требование учения, и домашний обычай. А в день Пасхи, когда пост есть общая и как бы общественная религиозная обязанность, мы по праву воздерживаемся от поцелуя, нисколько не заботясь скрывать то, что совершаем вместе со многими.
   
19. Равным образом многие не считают нужным в дни постов (stationum diebus) присутствовать при молитве Св. Даров, ибо по принятии Тела Господня пост был бы нарушен. Так что же, Евхаристия освобождает от должного служения Богу или же, напротив, более привязывает к Богу? Не будет ли более торжественным твой пост, если ты станешь у алтаря Божьего? Если ты примешь Тело Господне и сохранишь Его, тогда будет соблюдено то и другое: и участие в священнодействии, и исполнение обязанности. Если пост получил свое наименование от воинского примера (ибо мы являемся и воинством Божьим) [69], то ведь никакая радость или печаль, случающаяся в воинских лагерях, не нарушает солдатской службы. Ибо радость сделает исполнение дисциплины более приятным, а печаль — более рачительным.
   
20. Разнообразие обычая побуждает нас, людей, не занимающих никакого положения, дерзостно рассуждать вслед за святым апостолом об одеянии женщин, а не дерзостно мы можем рассуждать, только следуя апостолу. Ведь о скромности одеяния и украшения есть прямое наставление Петра, воспрещающего теми же словами (ибо и тем же Духом), что и Павел, и роскошь одежд, и надменность золота, и соблазнительное убранство волос [70].
   
21. Но следует рассмотреть то, что в церквях соблюдается по случаю, как нечто не установленное твердо, а именно: должны девы носить покрывало или нет [71]. Дозволение девам не покрывать головы опирается, видимо, на то, что апостол прямо повелел носить покрывало не девам, а женам, разумея, якобы, не пол — иначе он говорил бы о «женщинах» (feminae), — но известное его состояние, так как говорит о «женах» (mulieres). Говоря о «женщинах», он имел бы в виду пол и всякую без исключения женскую особу. Однако называя одно только состояние пола, он тем самым молчаливо исключает другое. Ведь мог же он, говоря, специально назвать и дев, или сказать о «женщинах» вообще.
   
22. Сторонники этого мнения должны поразмыслить о значении самого слова. Что означает «жена» с первых же строк Священных Писаний? Уже там они обнаружат, что это обозначение пола, а не его состояния. Ведь Еву, еще не знавшую мужа, Бог называет «женою» и «женщиною»: «женщина» обозначает пол в целом, «жена» — особое его состояние. Стало быть, Ева, тогда еще не замужняя, именуется «женою» и, значит, это наименование есть общее и для девы. Неудивительно, если апостол, водимый тем же Духом, что и все Божественное Писание, а равно и Книга Бытия, пользуется тем же словом «жена», которое, по примеру незамужней Евы, прилагает и к деве. И остальное лишь согласуется с этим. Ведь тем самым, что апостол не назвал дев, — как и в другом месте, где учит о браке, — он достаточно показывает, что речь идет о всякой жене и обо всем поле, и не делает различия между женой и девой, ибо последнюю вообще не называет [72]. А ведь в другом месте он не забывает указать различие, — там, разумеется, где оно требуется (а различает, обозначая то и другое состояние особыми словами) [73]; и если не делает различия и не называет того и другого состояния, значит, не желает в этом случае усматривать никакого различия. Что еще? В греческом языке, на котором писал апостол, принято говорить скорее «жена», нежели «женщина», то есть γυνή, а не θήλεια. Следовательно, если это слово часто используется для наименования пола и в переводе означает «женщина», то он, говоря γυνή, имел в виду пол. А этот пол включает и деву. Но и само речение ясно. Сказано: Всякая жена, молящаяся и пророчествующая (\ Кор. 11:5). Что означает «всякая жена», как не жена любого звания и состояния? Никого из женщин он не исключает, говоря «всякая», равно как никто из мужчин не освобождается от непокрытия своей головы, ибо сказано также: всякий муж (4). Следовательно, как и в мужском поле, обозначаемом словом «муж», воспрещается покрываться даже холостым, так же и в женском поле, именуемом словом «жена», предписывается покрываться и деве. В том и другом поле младший возраст равно следует дисциплине старшего, и если бы не носили покрывала девы женского пола, то покрывались бы девственники мужского пола, которые прямо не упомянуты. Если «женщина» и «дева» означает разное, то различались бы также «муж» и «холостяк». Без сомнения, из–за ангелов, — говорит апостол, — следует покрываться (10), ибо ангелы из–за дочерей человеческих отпали от Бога. Кто же будет утверждать, что одни только «жены», то есть уже замужние и лишенные девства, разжигают похоть, и отрицать, что и девы блистают красотой и находят почитателей? Напротив, посмотрим, — не одни ли девы вызывают вожделение, ибо Писание говорит о дочерях человеческих (Быт. 6:2; 4), тогда как оно могло назвать жен человеческих, или, безразлично, женщин. Говоря: И брали себе в жены (там же), — оно указывает, что берутся в жены те, которые ими не были. Тех же, которые были замужем, он назвал иначе. А свободными от супружества бывают как вследствие вдовства, так и девства. Наименовав пол в целом «дочерьми», Писание в родовое понятие включает и виды.
   
Равным образом, когда апостол говорит, что сама природа, наделившая жен волосами вместо покрова и украшения, учит (ср 1 Кор. 11:14—15), чтобы женщины употребляли покрывало, неужели он не предписывает и девам такое же одеяние и такое же украшение головы? Если жене позорно быть обритою (6), то и деве. Следовательно, от тех, чьи головы имеют одинаковые свойства, требуется и одинаковый внешний вид головы; то же самое относится и к тем девам, которых защищает их отроческий возраст, — ибо с самого начала речь идет о «женщине» вообще. Так, наконец, поступает Израиль. А если бы он и не соблюдал этого, то наш закон — более широкий и полный — сделал такое добавление. Следовательно, накидывающий покрывало и на дев оправдывается. Только возраст, не знающий еще своего пола, пользуется преимуществом простоты. Ибо когда познание коснулось Евы и Адама, они тотчас же прикрыли то, что познали.
   
Несомненно, что те, для кого отрочество уже прошло, должны исполнять обязанности природные и нравственные, налагаемые возрастом. Ибо и по телосложению, и по обязанностям они причисляются уже к женам. Та, которую можно окутать свадебным покрывалом, с тех пор уже не дева, ибо возраст обручил ее мужу, то есть времени. Но иная посвятила себя Богу. Она уже и прическу после этого изменяет, и во всем внешнем виде уподобляется женам. Да сохранит же она всю серьезность и все целомудрие девы. Что она ради Бога утаила, то пусть совершенно скроет. Важно для нас, чтобы содеянное благодатью Божьей мы вверяли знанию единого Бога. Да не будем вознаграждены от людей тем. что уповаем получить только от Бога. Для чего ты обнажаешь перед Богом то, что перед людьми закрываешь? Или на площади ты будешь стыдливее, чем в церкви? Если есть благодать Божья и ты принял, что хвалишься, — говорит апостол, — как будто ты не принял? (1 Кор. 4:7). Для чего осуждаешь других, выставляя себя напоказ? Или своим прославлением ты побуждаешь других к добру? Но ведь и сама ты, если хвалишься, рискуешь потерять все, и других подвергаешь той же опасности. Легко исторгается то, что принимается под действием тщеславия. Носи покрывало, дева, если ты дева, ибо иначе ты должна стыдиться. Если ты дева, не желай сносить на себе многочисленные взоры. Пусть никто не дивится твоему виду, пусть никто не чувствует твоего обмана. Хорошо, если выдаешь себя за замужнюю, покрывая главу. Ты нисколько не кажешься лгущей, ибо сочеталась со Христом, Ему вверила свою плоть. Поступай сообразно учению твоего Супруга.
   
Если чужим супругам Он повелевает покрывать голову, то чем более — Своим. Но не вздумай нарушать повеление наставника. Многие приносят в жертву чужой привычке свое благоразумие и постоянство. Пусть они не понуждаются носить покрывало, однако добровольно покрывающих себя тем более не следует удерживать. Я допускаю, что те, кто не может отрицать, что они — девы, тешатся тщеславием в ущерб своей совести перед Богом. Но о тех, которые именуются обрученными, могу, в меру своего авторитета, твердо говорить и свидетельствовать, что они должны носить покрывало с того дня, как впервые затрепетали перед мужем, — при поцелуе или рукопожатии. Ибо у таких все подготовлено к обручению: и возраст — зрелостью, и плоть—годами, и дух—знанием, и стыдливость — опытом поцелуя, и надежда — ожиданием, и ум — волей. Достаточным примером является Ревекка, которая, как только показался жених, наложила покрывало, поняв, что она должна быть обручена ему [74].
   
23. И о соблюдении коленопреклонения при молитве возникает разногласие из–за тех немногих, которые в субботу воздерживаются от согбения своих колен. Так как это отступление упорно защищается в церквях, то да подаст Господь Свою благодать, чтобы они или оставили это обыкновение, или следовали своему мнению, не вводя в соблазн других. Мы же (как для нас установлено) в один лишь день Господня Воскресения должны воздерживаться не только от этого, но и от всякого рода беспокойства и обязанности, отлагая–будничные дела, чтобы не дать места дьяволу. Так же поступаем и во время Пятидесятницы, которая отличается той же торжественностью настроения. Как бы то ни было, кто усомнится ежедневно преклониться перед Богом, по крайней мере, при первой молитве, которой встречаем день? В пост же и в бдении никакая молитва не может быть совершаема без коленопреклонения и прочих обрядов, выражающих смирение. Ибо мы не только молимся, но и просим о помиловании, и воздаем Господу Богу нашему. О временах молитвы ничего иного не предписано, кроме как молиться во всякое время и во всяком месте.
   
24. Но как же во всяком месте, когда нам воспрещается молиться прилюдно (ср. Матф. 6:5)? Во всяком месте, — говорит апостол (1 Тим. 2:8), — которое предоставит благоприятный случай или необходимость. Ибо не может быть сочтено нарушением заповеди совершенное апостолами, которые в темнице молились и воспевали Бога, и стражи это слышали, или Павлом, совершившим на корабле перед всеми Евхаристию [75].
   
25. Что же касается времени молитвы, то не будет излишним внешнее соблюдение известных часов — тех, разумею, общеизвестных часов, которые обозначают промежутки дня: третий, шестой, девятый, которые и в Писании указаны как самые важные. Прежде всего, Дух Святой сошел на собравшихся учеников в час третий. Петр в тот день, когда усмотрел в некоем сосуде видение общения, в час шестой взошел на верх дома для молитвы.
   
Он же с Иоанном в час девятый восходил в церковь, когда возвратил здоровье паралитику [76] Хотя они действовали просто, без всякого намерения дать правило для исполнения. однако хорошо будет установить некое предварительное правило, которое упрочивает побуждение к молитве, и по временам, как некий закон, исторгает нас от будничных дел для выполнения этой обязанности. Это, как читаем, было соблюдаемо и Даниилом, сообразно, конечно, обычаям Израиля, — именно, чтобы мы молились ежедневно не менее трех раз [77], будучи должниками Трех — Отца, Сына и Святого Духа. Исключаются, понятно, обычные молитвы, которые без какого–либо увещания нам надлежит творить при наступлении дня и ночи. Но верующим подобает и пищу принимать, и омовение совершать не прежде, чем будет предпослана молитва. Ибо сначала освежение и питание духа, а не плоти, и прежде небесное, а не земное.
   
26. Брата, пришедшего в твой дом, не отпусти без молитвы (ты видел, — говорит, — брата, видел Господа твоего) [78], — в особенности пришельца, который может оказаться ангелом [79]. Но и сам, принятый братьями, не предпочитай телесного освежения духовному. Ибо тотчас же будет судиться вера твоя. И как скажешь, согласно заповеданному: Мир дому сему (Матф. 10:12; Лук. 10:5), если находящимся в доме не воздаешь взаимного мира?
   
27. Более усердные в молении имеют обыкновение присоединять к молитвам «Аллилуйя» и псалмы таким образом, чтобы на их заключительные слова отвечали присутствующие. Бесспорно, прекрасным установлением является все то, что служит восхвалению и прославлению Бога, чтобы принести Богу совершенную молитву как наилучшую жертву.
   
28. Это и есть та духовная жертва, которая упразднила прежние жертвоприношения. Что Мне, — сказано, — множество жертв ваших? Исполнен всесожжении овечьих, и тука агнцев; и крови волов и козлов не желаю. Ибо кто требовал этого из рук ваших (Ис. 1:11–12)? Значит тому, чего Бог желал бы, научит Евангелие. Настанет час, — сказано, — когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине (Иоан. 4:23). Ибо Бог Дух есть (2 Кор. 3:17), и, следовательно, Он ищет подобных поклонников. Мы— истинные поклонники и истинные жрецы, которые, молясь духом, в духе приносим молитву Богу, как подобающую и прияятную Ему жертву, которую Он, конечно, искал и которую для Себя предвидел Эту жертву, от всего сердца посвященную, верой упитанную, истиной очищенную, невинностью сохраненную, непорочностью чистую, любовью увенчанную, со множеством добрых дел, псалмами и гимнами, мы должны возносить на алтарь Божий, и все нам будет даровано от Бога.
   
29. Ибо что отвергнет в молитве, исходящей от духа и истины, Бог, Который требует такой молитвы? Мы читаем, слышим и узнаем множество свидетельств ее действенности. Хотя ветхозаветная молитва избавляла и от огня, и от зверей, и от голода, она, однако, получила свой вид не от Христа Насколько же действеннее молитва христиан! Она не призывает ангела, низводящего росу среди пламени, не заграждает уста львов, не приносит голодным деревенской еды, не устраняет чувство страдания ниспосланной благодатью, но научает терпению страждущих, терпящих, скорбящих, умножает благодать добродетелью, дабы вера знала, что она получает от Бога, разумея и то, что она претерпевает во Имя Божье. Молитва некогда испрашивала наказания, обращала в бегство полки врагов, удерживала благодатный дождь. Ныне же молитва праведная отвращает всякий гнев Божий, печется о врагах и молится за гонителей. Удивительно ли, что она в силах источать воды небесные, если могла и огонь низвести? Одна только молитва оборяет Бога. Но Христос желал, чтобы она не творила никакого зла. Он сообщил ей всю силу производить добро. Поэтому молитва не знает ничего другого, как призывать души усопших даже с пути смерти, слабых — восстанавливать, больных—исцелять, одержимых — очищать, запоры темницы — отверзать, узы невинных — разрывать. Она же искупает грехи, отстраняет искушения, прекращает гонения, утешает малодушных, услаждает великодушных, путеводит странствующих, утишает волны, обессиливает разбойников, питает нищих, руководит богатыми, поднимает павших, поддерживает падающих и укрепляет стоящих. Молитва — оплот веры, наш щит и меч против подстерегающего повсюду врага.
   
Итак, да не ходим никогда безоружными. Днем будем помнить о бдении, а ночью о бодрствовании. С оружием веры да сохраним знамя нашего Водителя, будем в молитвах ожидать трубы ангельской! Ибо молятся и все ангелы, молится все творение, молятся домашние и дикие животные, и преклоняют колени, и, выходя из своих стойл и логовищ, не напрасно взирают на небо, подавая по–своему голос. Да и птицы, поднявшись утром, устремляются к небу, распростирают вместо рук крылья, наподобие креста, и восклицают нечто, что кажется молитвою. Но к чему еще говорить об обязанности молиться? Молился и Сам Господь, с Которым да пребудет Слава и Сила во веки веков.
  
  
   
    
О плаще
   
   
    
Текст по изданию: Тертуллиан. О плаще. Пер. с лат. А.Я.Тыжова. Составление, сопроводительные статьи, комментарии Ю.С.Довженко. СПб.: Алетейя, 2000. 216 с.
    
Нумерация страниц по этому изданию. Номер страницы следует после текста на ней
   
   
I 1. Мужи карфагеняне, вечные властители Африки, знатные своей древностью, счастливые своей новизной! Я радуюсь, что вы столь процветаете во времена, когда имеется приятная возможность обращать внимание на одежду. Ибо это — досуг мира и благополучия. Благо снисходит от властей и от небес. Однако и у вас вид туники некогда был иным. По крайней мере, как гласит молва о вашем пристрастии к ткани, выбору цвета и длины одежды, туники не опускались ниже голени, не доходили бесстыдно до колен и не были узки в плечах и руках. Не было в обычае и разделять складки поясом; напротив, они своей квадратной симметрией отлично сидели на мужах. Верхней же одеждой был плащ–паллий; и сам четырехугольный, отведенный назад с обеих сторон, он покоился на плечах, стянутый на шее укусом пряжки.
   
I 2. Подобным образом одевается сегодня жречество вашего Эскулапа. Так в самое недавнее время //63// одевалась и община–сестра, а если взять какое–либо иное место в Африке — Тир. Но когда повернулась урна с вековыми жребиями, и Бог стал более благоволить к римлянам, то община–сестра, скороспелая в своем стремлении ко всему римскому, по собственному почину поспешила преобразиться, дабы уже самим своим обликом поприветствовать приплывшего Сципиона. А вам, после благодеяния, данного взамен нанесенной несправедливости, — вам, у которых была отнята старческая слабость, а отнюдь не слава, — после всех непристойностей Гракха и насильственных издевательств Лепида, после троекратных алтарей Помпея и долгих промедлений Цезаря, когда Статилий Тавр воздвиг стены, а Сентий Сатурнин произнес торжественную речь, когда согласие принесло радость, была поднесена тога. О, сколь долгий путь совершила она от пеласгов к лидийцам, а от лидийцев к римлянам, чтобы карфагеняне смогли одеваться с плеча куда более высокого народа!
   
I 3. С тех пор вы вешаете на себя удлиненную тунику, как того требует мода, и попираете изобилие стройного плаща дощатым соединением; но если даже прежде всего вас одевает условность, достоинство или прихоть времени, все–таки паллий, и не помня о том, вы называете своей одеждой. Я не удивляюсь этому по причине предшествующего доказательства. Ведь и барана, не того, которого Лаберий называет «гнуторогим, шерстокожим и носящим мошонку», но осадную машину с бревном, которая крушит, воюя, городские стены и которую еще никто не приводил в движение до тех пор, пока тот са//64// мый Карфаген, а «был он богат и в битвах бесстрашен», не построил ее первым из всех, как качели для висячего натиска, заимствовав силу оружия от ярости животного, защищающего себя головой. Однако, когда подходили к концу времена отечества, и уже римский таран дерзал крушить свои некогда стены, тотчас изумились ему карфагеняне как новому иноземному изобретению. Поистине,
   
«Могут все изменить бесконечно долгие сроки!». Вот и плащ точно также не признают своим.
   
II 1. Поговорим теперь о другом, чтобы пуниец не краснел и не страдал среди римлян. Разумееется, изменять свой облик есть привычная обязанность всей природы. Соблюдает ее и этот мир; мир, который мы населяем. Пусть увидит Анаксимандр, если считает, что миры множественны, пусть увидит где угодно кто–либо другой вплоть до Меропов, как Силен наполняет своей болтовней уши Мидаса, пригодные для еще больших басен. Но и тот мир, который признает Платон, отображением коего является, якобы, наш мир, даже он неизбежно также изменяется. Ведь, если мир будет состоять из различных субстанций и свойств, он окажется устроен по образу здешнего мира. Поистине, нет мира, отличного от этого. Противоположные начала в одном являются противоположными благодаря изменению, а чреда изменений примиряет в едином союзе раздор противоположностей. Таким будет всякий мир, который соединен в одно тело противоположностями и //65// поддерживает гармоничность своей организации непрестанной полосой изменений.
   
II 2. Действительно, — и это видно даже с завязанными или вообще «гомеровскими» глазами, — все отмеренное нам является переменчивым. День и ночь попеременно сменяют друг друга. Солнце изменяется в своих годичных положениях, а луна — в месячных ритмах. Разнообразное сочетание созвездий временами что–то отвергает, а временами вновь вызывает к жизни. Ширь неба то блещет своей открытостью, то грязна от туч; то хлещут дожди, то обрушиваются какие–либо осадки с дождями, отсюда возникает влажность и — вновь сухая погода. Так и в море есть пресловутая «надежность», пока оно «честное» от спокойствия ровно меняющихся ветров и умеренное от штиля, но и оно внезапно становится беспокойным от сильного ветра. Если же ты обратишь внимание на то, что и земля любит по временам облачаться в покровы, то, чего доброго, помня ее зеленой, станешь отрицать, что это та же самая земля, когда видишь ее золотисто–желтой, а вскоре узреешь и белой. Также и прочие ее украшения разве не возникают путем изменения одно из одного, а другое из другого? Хребты гор сбегают вниз, и кипят жилы источников, и русла рек засыпаются землей.
   
II 3. Изменился некогда и весь мир, со всех сторон окруженный водами. До сих пор по горам странствуют простые и витые раковины, стремящиеся доказать Платону, что даже кручи гор были покрыты волнами. Но, выплыв из вод, мир снова изменился в своем облике, став другим и оставшись тем же самым. //66// И ныне в отдельных местах меняется его вид: когда разрушается земная твердь; когда меж островов уже нет никакого Делоса, а Самос — пески, и Сивилла не лжива; когда в Атлантическом океане ищут землю, равную Ливии или Азии; когда берег Италии, некогда перехваченный посредине ударами Адриатического и Тирренского моря, образует в качестве оконечности Сицилию; когда все это место разлома, обращая вспять своими ущельями бурное схождение морских вод, вспитало новое зло моря, которое не выбрасывает, а пожирает обломки кораблей.
   
II 4. И твердь земная страдает от небес, либо по собственным причинам. Посмотри на Палестину! Там, где река Иордан является владыкой границ — огромное запустение, и осиротелое царство, и бесплодное поле. А прежде здесь были города, многочисленные народы, и славилась почва. Но поскольку цензором выступает Бог, а нечестивость заслужила огненные дожди — только до тех пор был Содом, и нет уже никакой Гоморры, и все впоследствии стало прахом, а лежащее поблизости море, равно как и суша, живет смертью. Вот из такого рода тучи и в Этрурии были сожжены древние Вольсинии, а чтобы Кампания больше уповала на свои горы, у нее были отняты Помпеи. Однако, не дай Бог такого! О, если бы и Азия уже могла не бояться оседания почвы! О, если бы и Африка смогла однажды насытить пропасть, искупленная потерей одного военного лагеря! Немало и других подобных бедствий привело в движение и обновило облик мира. //67//
   
II 5. Войнам также было позволено чрезвычайно многое в этом обновлении. Но перечислять грустные события не менее неприятно, нежели чреду Царств: сколько уж раз и сами они переменились, начиная от Нина, потомка Бела, если, конечно, Нин правил первым, как то утверждают невежественные предшественники. Перо почти не имеет обыкновения заходить у вас дальше: вероятно, лишь от ассирийцев открываются для вас века истории. Мы же, кто читает божественную историю, владеем знанием мира от самого его рождения.
   
II 6. Но я хочу говорить о радостных вещах, ибо и они подвержены изменениям. Если что–то размыло море, выжгли небеса, увела вниз земля, истребил меч — все это, как бы взятое в долг, возвращается в другом месте. Ибо и в начале земля была пустынна и свободна от людей на большом пространстве, и если где–нибудь занимало место какое–то племя, оно было единственным для самого себя. Итак, род человеческий, если только ты подразумеваешь в одних местах большое число людей, а в других незначительное, позаботился о том, чтобы все обрабатывалось, пропалывалось и исследовалось, так что затем, словно из пахотных борозд и посадок, стали взрастать по всему свету народы от народов и города от городов. Перелетели на другие места вереницы изобиловавших своей численностью племен. Скифы производят в изобилии персов, в Африку изрыгаются финикийцы, фригийцы порождают римлян, в Египет выводится семя халдеев, а когда оно оттуда исходит — это уже племя иудеев. Так, равным образом, и потомки //68// Геркулеса под предводительством Темена продвигаются вперед, захватывая Пелопоннес; так и ионийцы, спутники Нелея, застраивают Азию новыми городами; так и коринфяне во главе с Архием закладывают Сиракузы.
   
II 7. Но к чему уже древность, когда наши ристалища перед нами. Насколько изменился мир в этом веке! Сколько городов или вывела, или возвеличила, или возвратила тройная доблесть нынешней власти! А в то время как Бог благоприятствовал стольким Августам, сколько было проведено переписей населения, сколько народов вновь обрели чистоту, сколько сословий обрели достоинство, сколько варваров было отражено! Земля действительно стала обработанной усадьбой этой империи, когда с корнем выдрана всякая волчанка вражды, вырваны артишок и ежевика коварной дружбы, и прекрасен мир над яблоневым садом Алкиноя и розами Мидаса. Итак, хваля меняющуюся вселенную, что придираешься ты к человеку?
   
III. 1. И животные меняют облик в соответствии со сменой своего одеяния. Хотя бы и у павлина одеждой, и притом из числа дорогих, служит перо более багряного цвета, чем любой пурпур в том месте, где цветет его шея, с большей примесью золота, чем в любой обшивке там, где сверкает спина, и свободнее всякой сирмы там, где лежит его хвост — перо многоцветное и пестрое, никогда не бывающее одинаковым, всегда иное, хотя и когда иное — всегда то же //69// самое, и столько раз, наконец, ожидающее изменений, сколько раз оно будет приведено в движение.
   
III 2. Хотя и после павлина, но следует упомянуть и змею. Ведь и она изменяет то, что получила по жребию — кожу и век. Лишь только она почувствует старость, как забивается в тесное место и, одновременно входя в нору и тотчас от самого порога выходя из кожи, обновленная, разворачивает свои кольца. Вместе с чешуей же отбрасываются и годы. Гиена, если ты обратишь внимание, в течение года имеет один пол, становясь поочередно то самцом, то самкой. Обхожу молчанием оленя, поскольку и он является хозяином своего возраста. Съев змею, он возвращает себе с помощью ее яда юность.
   
III 3. Существует и «четырехногая, медленноходная, в поле живущая, малого роста, с бугристой спиной». Ты думаешь о черепахе Пакувия? Речь здесь не о ней. Принимает этот стих и другое животное из весьма незначительных, однако имя его величественно. Если ты услышишь о хамелеоне, не зная о нем прежде, то, верно, в страхе подумаешь, что это нечто значительное, вроде льва. Но когда встретишь его в винограднике, почти целиком помещающегося под виноградным листом, тотчас усмехнешься смелости греческого названия, поскольку в теле его нет даже сока, каковой в большом количестве подобает иметь мелким тварям. Хамелеон живет своей кожей. Голова у него выходит непосредственно из спины, поскольку отсутствует шея. У хамелеона сильно отступающие //70// назад, но выпуклые для кругового обзора глаза, даже зрачки вращаются. Вялый, бессильный, он едва держит свое тело над землей. Стоя неподвижно, замышляет движение и ведет тело вперед. Свой шаг он более демонстрирует, нежели совершает. Он постоянно голоден, но не слабеет. Кормится, разинув рот, и, раздуваясь как мех, пережевывает свою жвачку. Пища у него от ветра. Однако и хамелеон может изменять себя как никто другой. Хотя собственный цвет у него и один, когда к нему что–либо приближается, он, подстраиваясь, заливается тем же самым цветом. Это свойство, которое обычно называется «играть своей кожей», дано одному хамелеону.
   
III 4. Многое следовало сказать, чтобы, предварительно подготовившись, добраться до человека. Его вы также застаете в начале — наг и гол стоял он перед своим Создателем–гончаром. Лишь после человек овладел, — что было ему еще не позволено — мудростью, оказавшейся, таким образом, похищенной. Тогда же, спеша, покрывает он то, что еще не было подвержено стыду в новом теле, фиговыми листьями. И вот, с того времени, как Бог за совершенное преступление изгоняет его из места происхождения, человек, одетый в шкуру, отдается миру и металлу.
   
III 5. Но это — вещи тайные, и не всем дело их знать. Давайте поговорим теперь о вашем, — о том, что рассказывают египтяне, излагает Александр и читает африканец, — о времени Осириса, когда к тому приходит из Ливии богатый овцами Аммон. Итак, как утверждается, Меркурий, прикоснувшись к барану и восхитившись его мягкостью, ободрал //71// с него шкуру и, пока, продолжая тянуть шерсть, испытывал, что ему подсказывает легкость этой материи, он вытащил нить и соткал ее наподобие веревки, которую некогда сам же свил из полос лыка. Но вы предпочли разделение шерсти и устройство ткацкого станка Минервы, хотя мастерство Арахны куда более изысканно.
   
Ш. 6. Теперь о материи. Я веду речь не о милетских, сельгийских или альтинских овцах, и не о тех овцах, одаренных от природы цветом, которыми славен Тарент или Бетика, поскольку одевают людей и растения, и зеленый цвет льна после вымачивания становится белым как снег. Но было бы недостаточно только «сажать» и «сеять» тунику, если бы не удалось удить одежду как рыбу. Ведь и из моря происходит шерсть, где ее снабжают ворсом раковины, роскошные своей мшистой шерстистостью. Отнюдь не является тайной, что существует и гусеница–шелкопряд, которая лучше, чем пауки, плетет свои сети; разжижая, она растягивает по воздуху нити, а затем, поедая их, выпускает впоследствии из своего чрева. Поэтому, если ты умертвишь ее, будешь вить нить из пряжи.
   
III 7. Итак, разум выявил столь многочисленные способы изготовления тканей, во–первых, чтобы одеть человека, как того требует необходимость; а затем, чтобы украсить и даже придать пышность там, где этого требует тщеславие. Тем самым он сделал известными различные виды одежды. Часть из них служит одеянием отдельных народов и не является общей для других, часть же повсюду полезна для //72// всех, как этот вот плащ, хотя в большей степени и греческий, но по языку уже принадлежащий Лацию. Вместе с названием в употребление вошла и одежда. И даже тот, кто считал, что грекам не место в городе, — сам Катон, изучивший их литературу а язык уже старцем, — освободив на некоторое время плечо от своего судоговорения, был тем не менее благосклонен к грекам за их манеру одеваться в паллий.
   
IV. 1. Отчего же ныне, если римская власть и культура являются спасением для всякого человека, вы нечестивым образом настроены по отношению к грекам? Или, если дело обстоит по–иному, откуда в провинциях более суровых, которые природа приспособила скорее для войны с пахотным полем, не выходящие из употребления и впустую изматывающие силы занятия в палестре? Откуда умащение глиной, катание в пыли и изнурительное питание? Откуда у некоторых нумидийцев, еще носящих султаны из конского хвоста, остриженные вплоть до кожи волосы, так что лишь макушка головы остается свободной от бритвы? Откуда у людей взъерошенных и лохматых столь ценная смола для заднего места и столь хваткие щипцы для вырывания волос с подбородка? Удивительно, что это происходит без плаща! Ведь все это — дело славной Азии. Что у тебя общего, Ливия и Европа, с одеждами, предназначенными для атлетических упражнений, которые ты и надевать–то не умеешь? И действительно, почему лучше //73// по–гречески выщипывать волосы, чем по–гречески одеваться?
   
IV 2. Перемена одежды близка к проступку только в том случае, если изменяется не привычка, а природа. Существует достаточная разница между тем, что чтит время, и религией. Пусть привычка доверяет времени, а естество — Богу. Потряс природу Ла–риссейский герой своим превращением в деву, — он, вскормленный мозгом и внутренностями зверей (отсюда и связь с именем, — ведь губы его были свободны от вкуса сосцов); он, прошедший суровую школу подле грубого лесного чудовища–воспитателя; он, терпевший диких зверей, как ребенок терпит заботу матери. Уже определенно повзрослевший, уже определенно тайно выполнивший по отношению к кому–то роль мужчины, он продолжает облачаться в столу, укладывать волосы в прическу, придавать нужный вид своей коже, смотреться в зеркало, разглаживать свою шею, превращенный в женщину и своими проколотыми ушами. Все это сохраняет его статуя в Сигее.
   
Позднее он вполне стал воином, ибо нужда возвратила ему его пол. Зазвучал сигнал к сражению и — оружие не далеко. Сам меч, — говорит он, — притягивает к себе мужа. Впрочем, если бы он и после такой приманки продолжал оставаться девой, то смог бы и замуж выйти. Итак, вот вам перемена. Двойное, по крайней мере, чудовище: из мужа женщина, затем из женщины муж, хотя в противном случае не нужно было бы ни истину отрицать, ни в обмане признаваться. И тот, и другой вид изменения //74// плох: один — против природы, другой же — во вред спасению.
   
IV 3. Похоть еще отвратительнее изменила облик мужа с помощью одежды, нежели какие–либо опасения матери. Но все же почитается у вас тот, которого должно стыдиться, тот «дубинострелошкуроносец», который весь жребий своего прозвища свел на нет женской одеждой. Столь многое было позволено таинственной Лидии, что Геркулес был выставлен как продажная женщина в лице Омфалы, а Омфала — в лице Геркулеса. Где Диомед и кровавые стойла? Где Бусирис и погребальные жертвенники? Где триждыединый Герион? Палица Геркулеса желала издавать зловоние от их мозгов еще и тогда, когда ее оскорбляли благовониями. В то время как роскошь брала верх, уже удалялась пемзой старая кровь Гидры и кентавров на стрелах, для того, быть может, чтобы после уничтожения чудовищ эти стрелы скрепляли венок. Также и плечи благоразумной женщины или какой–нибудь благородной девы не решились бы войти под шкуру столь большого зверя, если только шкура эта не была размягчена, ослаблена и надушена, что, я думаю, и было сделано у Ом–фалы бальзамом или телином. Полагаю, что и грива претерпела гребень, дабы львиная шкура не обожгла нежную шею. Пасть набита волосами, собственные волосы оттенены среди львиных, спадающих на лоб, — вся поруганная львиная морда заревела бы, если б могла! Немея, если и правда имелся бы у местности какой–нибудь гений, определенно стонала: ведь тогда только она, оглянувшись вокруг, заметила, что //75// потеряла льва. Каков же был знаменитый Геркулес в шелках Омфалы, представила Омфала, облеченная в шкуру Геркулеса.
   
IV 4. Но и тот, кто сначала принял на себя труд жителя Теринфа, а после, в Олимпии, перестал быть мужчиной, — кулачный боец Клеомах», битый внутри своей кожи и, более того, достойный венка среди новианских «Фуллонов», — он, по заслугам упомянутый мимографом Лентулом в «Жителях Катины» , как поместил на место следов, оставленных кестами, кольца и браслеты, так и грубую шерсть эндромиды сбросил с себя с помощью одежды из тонкой ткани.
   
IV 5. Следует обойти молчанием Фискона и Сар–данапала, которые, если бы не были известны своей похотью, вообще бы не были иначе никому известны, как цари. Однако следует молчать, дабы и те не возмутились насчет некоторых ваших цезарей, столь же постыдных; чтобы не было вменено с собачьей настойчивостью указывать на цезаря — поистине Суб–нерона, более нечестивого, нежели Фискон, и более изнеженного, чем Сарданапал.
   
IV 6. Не теплее для мужа в здравом уме и сила пустой славы, заключенная в изменении одежды. Всякое стремление есть зной. Но когда это стремление превращается в горячую страсть, тогда из жажды славы возгорается пламя. И вот ты видишь великого царя, пылающего от этого трута, царя, уступающего только славе. Он победил индийское племя, и.сам был побежден мидийской одеждой. Отбросив триумфальные доспехи, он ушел в покоренные восточ //76// ные ткани. Свою грудь, испещренную царапинами от покрывавших ее доспехов, все еще тяжко дышащую от трудов войны, он обнажил роскошным одеянием и угасил мягко овевающим шелком. Македонянин не был бы достаточно спесив душой, если бы не услаждал его также пышный наряд. Да и сами философы, я полагаю, стремятся к вещам такого рода.
   
IV 7. Однако я слышу, что и в пурпуре занимались философией. Если в пурпуре, то почему не в плетеных сандалиях? Обуваться если не в золото, то в пурпур, менее всего подобает греческому образу жизни. Впрочем, некто вышел и в пурпурных тканях, и обутый в золото. Но он вышел, по крайней мере, достойно — с кимвалом, дабы что–нибудь было созвучно его вакхическим одеяниям. Поэтому, если бы в тех местах лаял из бочки Диоген, он не попрал бы его измазанными глиной ногами, что испытали на себе пиршественные ложи Платона, но без сомнения отнес бы всего Эмпедокла в храм Клоацины, чтобы тот, кто в безумии вообразил себя небожителем, сначала приветствовал своих сестер, а затем людей.
   
IV 8. Итак, пусть будет справедливо пронзать острием, показывать пальцем и кивать на такие одежды, которые изменяют природе и скромности. Одним словом, если кто с Менандровой роскошью будет тащить красивую одежду по земле, то пусть, как и комический поэт, услышит около себя: «Какую хламиду губит этот безумец!». Но, поскольку уже давно упразднена цензорская строгость, сколь много предоставляет путаница для наблюдательного взора: вольноотпущенники в одежде всадников, поротые рабы //77// в одежде свободных людей, сдавшиеся на милость победителя в одежде благородных, деревенщина в одежде столичных горожан, шуты в одежде для срорума, язычники в одежде воинов; могильщик, сводник, ла–ниста одеваются вместе с тобой.
   
IV 9. Обрати внимание и на женщин. Ты можешь видеть, как Цецина Север авторитетно запечатлел в сенате, чтобы матроны не появлялись на публике без столы. Наконец, по постановлению авгура Лентула, той женщине, которая таким образом впадет в непотребство, было назначено наказание за бесстыдство, поскольку доносчики и поборники достоинства одежды как препятствия к распространению сводничества, старательно отучали от некоторых вещей. А ныне, занимаясь сводничеством по отношению к самим себе, женщины, дабы облегчить к себе доступ, торжественно отреклись и от столы и нижней туники, и от сандалий и высокой прически; отреклись также от носилок и кресел, в которых они по–домашнему и тайно находились даже на публике. Но один гасит свои светильники, другой зажигает чужие. Посмотри на проституток — торжище публичной похоти! Посмотри на лесбиянок! А если для тебя предпочтительнее отвести глаза от такого позора убитой прилюдно чистоты, взгляни тогда на дам высокого света: ужо увидишь «матрон»!
   
IV. 10. И всякий раз, когда шелковая ткань овевает надсмотрщиков общественных уборных и утешает ожерельями их шею, которая еще грязнее их рабочего места, и нанизывает на руки, — свидетельницы всех постыдных дел, — браслеты, которые даже //78// сами матроны неразумно присвоили себе из подарков храбрых мужей, а нечистую голень облекает в чистый или красной кожи сапог, — почему ты не смотришь также и на эти одеяния, или на те, которые обличием своей новизны ложно выставляют напоказ религиозные чувства? Когда люди оказываются посвящены Церрере на основании совершенно белого одеяния, служащей особым признаком повязки и привилегии меховой шапки; когда из–за противоположенного стремления к черной одежде и мрачной овчине на голове другие люди бегут на горы Беллоны; когда одеяние с широкой пурпурной полосой и накинутые сверху красноцветные галатий–ские покровы прославляют Сатурна; когда этот же самый плащ, лишь более причудливо одетый, и сандалии на греческий манер лестны для Эскулапа; насколько больше, пожалуй, ты станешь уличать и осаждать своими взорами пресловутый паллий — ответчика хотя и за легкий и непринужденный; но все же предрассудок? Однако поскольку он впервые облек и ту мудрость, которая отвергла пустые предрассудки, именно паллий — воистину священная одежда; жрец, вознесенный превыше всех одеяний и пеп–лосов, превыше всех вершин и титулов. Я убеждаю: опусти глаза и почти одежду — обличительницу твоего единственного заблуждения.
   
V.I. Итак, говоришь ты, стало быть, от тоги к паллию? А что, если и от диадемы со скипетром? Разве иным образом изменился Анахарсис, когда царству //79// Скифии предпочел философию? Пусть в целом и нет специфических признаков у человека, перешедшего к лучшему, но есть эта одежда, которая вполне может считаться таковым признаком.
   
Прежде всего обрати также внимание на его простое надевание, которое, как известно, не вызывает отвращения. Нет нужды и в умельце, который бы накануне для начала сформировал складки, потом перевел бы их на липовые лубки и все строение стянутого умбона поручил бы стражам–щипцам; который бы затем, с рассветом, прежде охватив поясом тунику, которую было бы лучше выткать более умеренного размера, снова приведя в порядок умбон, а также, если что–то растрепалось, вновь придав форму, спустил бы одну часть слева, а ее охват, из которого рождается пазуха, отвел бы, предварительно убрав дощечки с лопаток; после этого же, оставив свободной правую руку, свел бы этот охват на левую сторону вместе с другим подобным дощатым настилом, предназначенным для спины, чтобы таким вот образом поклажа одевала человека.
   
V 2. Наконец, я спрошу твою совесть: как, прежде всего, ты чувствуешь себя в тоге, одетым или нагруженным? Имеешь ли ты на себе платье или работаешь насилыциком грузов? Если ты будешь отрицать очевидный ответ, я последую за тобой домой и увижу, что прямо с порога ты поспешишь сделать. В самом деле, сложение никакой другой одежды не приветствуется людьми так, как снятие с себя тогии Мы уж ничего не говорим о башмаках — свойственном тоге пыточном орудии — защите ног грязней //80// шей, но вместе с тем и ложной. Ибо кому, пожалуй, не полезнее мерзнуть и в жару и в холод с босыми ногами, нежели со скованными обувью? Большую поддержку для ходьбы — сапоги из сыромятной кожи — предусмотрели для изнеженных людей сапожные мастерские Венетии!
   
V 3. Но все же нет ничего удобнее плаща, даже если он двойной, как у Кратета. Никогда не возникает никакой задержки при одевании, ибо все его предназначение — облекать без труда. Одеться можно одним обертыванием, которое ни в каком месте, по крайней мере, не оказывается бесчеловечным. Так паллий облекает все части человеческого тела. Он, по желанию, открывает или закрывает плечо; вообще же — плотно к нему прилегает. Он нисколько не жмет, нисколько не тянет, нисколько не заботится о надежности складок, легко управляет собой, легко приводится в прежний порядок. Даже когда его снимают, он не вверяется назавтра никакому мучению. Если имеется какая–нибудь нижняя рубашка, плащ свободен от пытки пояса. Если надеваются башмаки — отлично, но босые ноги определенно более мужественны, нежели обутые.
   
V 4. Это, между тем, — в защиту паллия, раз уж ты вызвал его по имени в народное собрание. Впрочем, вот он уже и сам выступает с апелляцией по своему делу. «Я, — говорит плащ, — ничего не должен ни форуму, ни Марсову полю, ни курии. Я не бодрствую по обязанности, не занимаю наперед ростры, не охраняю преторий. Я не чувствую запаха сточных канав, не признаю ограды, не ломаю скамьи, не //81// нарушаю права, не лаю судебные речи, не сужу, не служу, не правлю. Я удалился от народа. Моя забота — во мне самом. Я не забочусь ни о чем другом, кроме того, чтобы не иметь заботы. Лучше наслаждаться жизнью в отдалении, чем на виду.
   
Но ленивого ты станешь бранить: разумеется, надо жить для родины, власти и дела! Было когда–то такое высказывание: «Никто не рождается для другого, кто умрет для себя». Однако, когда речь доходит до Эпикуров и Зенонов, ты всех наставников безмятежности, которые освятили ее именем высочайшего и единственного наслаждения, называешь мудрецами.
   
V 5. Впрочем, мне также будет позволено приносить чуть ли не общественную пользу. Я имею обыкновение где–нибудь, с края или возвышения, произносить целительные для нравов речи, которые скорее, чем твои труды, принесут выздоровление общественным делам, городам и странам. Ибо если мы вместе с тобой коснемся острых вопросов, то выяснится, что тога причинила больше бед государству, нежели панцирь. Я же, напротив, не льщу никаким порокам, не щажу никаких старческих болезней, не даю пощады никакой парше. Я выжигаю клеймо на тщеславии, по причине которого Марк Туллий купил за пятьсот тысяч сестерциев круглый стол из лимонного дерева, Азиний Галл за стол из той же самой Мавритании выложил вдвое больше (О, сколь дорого оценили они пятна на древесине!), а Сулла замышляет блюдо весом в сто фунтов! Я серьезно опасаюсь, как бы не оказалось слишком маленьким ко //82// ромысло весов, когда раб Клавдий Друзиллан строит поднос в пятьсот фунтов, необходимый, быть может, для описанных выше столов. Если для этого подноса была построена мастерская, то должен был быть построен и триклиний.
   
V 6. Равным образом я погружаю скальпель в ту жестокость, движимый которой Ведий Поллион бросал своих рабов на съедение муренам: вот вам и новое развлечение жестокости — наземные хищники без клыков, когтей и рогов! Из рыб ему было угодно делать свирепых зверей, во всяком случае, из тех, которые тотчас должны были быть сварены, с тем, чтобы он мог отведать в их внутренностях куски тел своих рабов. Я перерезаю глотку, побуждаемый которой оратор Гортензий смог первым убить ради удовлетворения своего чревоугодия павлина, а Ауфидий Люркон первый обезобразил тела этих птиц откормкой, добившись путем принудительного питания неестественного вкуса. Азиний Целер заплатил за блюдо из одной краснобородки шесть тысяч сестерциев. Актер Эзоп приготовил кушанье из птиц такой же стоимости, некоторые из которых были певчие и говорящие, в сто тысяч сестерциев, а его сын и после такой закуски смог жаждать чего–либо еще более дорогостоящего. Он вкушал жемчужины, которые уже самим названием стоят дорого, для того, полагаю, чтобы обедать не беднее отца.
   
V 7. Я молчу о Неронах, Апициях и Руфах. Я прощу порочность Скавра, игру в кости Курия, пьянство Антония. Однако помни, что они в числе многих других были одеты в тогу. Каковых людей //83// //84// нелегко найти под плащом. Кто же извлечет и превратит в пар этот гной общества, как не речь, облеченная в паллий?»
   
VI 1. «Ты убедил меня, — продолжает он, — своей речью, самым мудрым снадобьем. Но даже если язык молчит, или отнятый немотой, или удерживаемый робостью, — ведь философия довольствуется и безъязыкой жизнью, — звук издает само одеяние. Так, в конце концов, философа слышат, пока его видят. Уже своим приходом я повергаю наземь пороки. Кто не страдает всякий раз, когда видит своего обличителя? Какой противник может своим взором победить того, кого не может победить своим разумом? Велико благодеяние плаща, в размышлении о котором даже дурные нравы заливаются краской.
   
VI 2. Пусть ныне философия увидит, что полезно. Конечно, не только она со мной. Есть у меня и другие искусства, полезные в общественной жизни. В меня облачается и первый создатель письменности, и первый истолкователь речи, и первый математик, и грамматик, и ритор, и софист, и медик, и поэт, и тот, кто ударами по струнам извлекает музыку, и изучающий астрономию, и занимающийся магией. Все свободные искусства покрываются четырьмя моими концами. Уж конечно, будет возмутительно: «От тоги к паллию!»
   
Но это говорит плащ. Я же добавлю к этому связь с божественным образом мыслей и учением. Радуйся, плащ, и ликуй! Тебя удостоила лучшая философия с тех пор, как ты начал одевать христианина.
  
  
   
    
О плоти Христа (De Carne Christi)
   
   
    
© Оригинальный текст, перевод на русский язык, комментарии — Издательская группа «Прогресс» — «Культура»
    
Общая редакция и составление А.А.Столярова