1 2 
– Непременно, –   подтвердил он, – желаю вам успеха и твердости Ваша песенка хороша.      

– Тави   Тум не поет, – сказала, краснея и улыбаясь, девушка. – Тави Тум может   только напевать про себя.      

– Но   слышно многим. Идите и не оглядывайтесь. Тави с недоумением покорно повернулась   и отошла, кипя желанием оглянуться; хотя стыдно было ей выказать любопытство,   но странно произнес Крукс эти слова, – что он хотел сказать? «Не   могу», – простонала Тави, – и обернулась.      

За   решеткой сквера слились тени, белые стены, блеск стекол. Она увидела смутное   очертание экипажа; к экипажу подошел Крукс, сел и сказал что-то рукой. Нельзя   было рассмотреть ни его лица, ни темного кучера, – сцена эта явилась как   бы сквозь задымленное стекло. «Лучи солнца прямо в глаза», – подумала   Тави; тогда лошади побежали все быстрее, колеса завертелись, растаяли; растаял   экипаж, Крукс; все исчезло, как бы уничтоженное собственным движением на одном   месте, и за решеткой ветерок метнул пыль.      

– Это   я сплю среди белого дня, – сказала Тави, оторопев и протирая глаза.      

– Конечно!   Глаза уже слиплись. Он ушел, и более ничего Но, как простенько хорошо может   быть от пустякового разговора.      

С   чувством, что только что была в теплой руке, девушка услышала стук   засовов, – то против сквера открылось кафе. Толкнув его дверь, девушка   перескочила через полосу сора, подметавшегося сонной прислугой, заняла столик и   стала пить чай, просматривая газеты Она так устала, что просидела здесь в   сладком оцепенении больше часа, затем вышла, медленно переходя от витрины к   витрине и рассматривая с огромным удовольствием выставленные там вещи, чем самозабвенно   увлеклась, и лишь увидев часы с стрелками, готовыми ущемить цифру одиннадцать,   встрепенулась, взяла извозчика и поехала к Торпу.      

 III      

       

Не раз   задумывались мы над вопросом, – можно ли назвать мыслями сверкающую душевную   вибрацию, какая переполняет юное существо в серьезный момент жизни. Перелет   настроений, волнение и глухая песня судьбы, причем среди мелодии этой –   совершенно отчетливые мысли подобны блеску лучей на зыби речной, – вот,   может быть, более или менее истинный характер внутренней сферы, заглядывая в   которую щурится ослепленный глаз. Отсюда не труден переход к улице, на которую,   окончив путь, свернул извозчик, – к сверкающей перспективе садов среди   чугунных оград; эмаль, бронза и серебро сплели в них затейливый арабеск; против   аллей, ведущих от ворот к белым и красноватым подъездам, полным зеркального   стекла, сияли мраморные фасады, подобные невозмутимой скале. Этот мир еще спал,   но утренний огонь неба средь пышных цветов уже сторожил позднее пробуждение.      

Осматриваясь,   Тави трепетала, как на экзамене. Видя, что окружает ее, скрылась она в самую   глубину себя, подавленная робостью и досадой на робость. Она не могла быть   гостьей среди этих роскошных гнезд, но лишь существом мира, чуждого   великолепным решеткам, охраняющим сияющие сады; они были выведены, чтобы   отделить ее жизнь от замкнутой в садах жизни красивой чертой. Это впечатление   было сильно и тяжело.      

Извозчик   остановился, путь окончен. Звоня у ворот, Тави рассматривала сквозь их кованые   железные листья в тени подъездной аллеи мавританский портик и вазы с остриями   агав. Прошло очень немного времени, – казалось, только лишь опустилась ее   рука, тронувшая звонок, – как из-за угла здания выскочил человек в   лакейской куртке, направляясь бегом к воротам. Он стал возиться с замком,   спрашивая      

– Из   бюро? От какой конторы? Пропустив Тави, тупо воззрился он на чемодан и коробку.      

– А   для чего вещи?      

Девушка   заметила, что его что-то смущает, что-то вертится на языке; взглянув на нее внимательнее,   слуга решительно ухмыльнулся…      

– Впрочем, –   сказал он, беря багаж девушки, но загораживая ей дорогу, – если хотите получить   заказ, нужно заплатить мне, а не то родственники обратятся в другое место.      

– Вы   думаете, что я шью платья? – гневно спросила Тави, раздраженная   бестолковой встречей. – Я приехала служить в этот дом читательницей   господину Торпу.      

– Чтица? –   сказал лакей, подперев бок рукой, которой держал саквояж. – Так бы вы и сказали.      

– Ну   да, читательницей, – поправила девушка, чувствуя к слову «чтица» серое   отвращение. «Оно обстрижено», – успела она подумать, – затем, вслух: –   Несите и скажите, что я приехала, приехала Тави Тум.      

– Господин   Торп, – сказал лакей тоном официальной скорби, – божьей волей   скончался сегодня утром, в семь с четвертью, скоропостижно. Он умер.      

Девушка,   отбежав, закрыла лицо, потом, опасливо вытянувшись и спрятав назад руки, как в   игре, где могут поймать, уставилась на лакея взглядом ошеломления.      

– Вы   говорите, он умер? То есть – скончался?      

– И   умер и скончался, – равнодушно ответил лакей. – Аорта. У нас знают,   что вы приедете. Я провожу вас.      

Он   кивнул к дому, приглашая идти. Не печаль, не страх стеснили легкое дыхание девушки   и не сожаление о блестящем заработке, так неудержимо рухнувшем в пустоту,   откуда он щедро сверкнул, но красноречие совпадения – этот всегда яркий   взволнованному уму звон спутанных голосов. Смятение и шум наполнили сердце   Тави. Смотря на убегающий свой чемодан, шла она за лакеем так неровно, как,   путаясь в густом хмеле, идет по заросли человек, разыскивая тропинку.      

Лакей   приостановился, напряженно ожидая девушку глазами, сузившимися от умильной   надежды. Как Тави догнала его, он шепнул: – Барышня, есть у вас какая-нибудь   мелкая монета, самая мелкая?      

Тупо   взглянув, Тави погрузила руку в карман; схватив там, вместе с ореховой   скорлупой, серебряную мелочь, она мрачно сунула монеты лакею.      

– Очень   вам благодарен, – сказал тот. – Вы думаете, это на чай? Ффи. –   Как по ее лицу было видно, что она действительно так думает, лакей, помедлив,   добавил: – Это – на счастье. Я вижу, вы счастливая, потому и спросил. Теперь я   пойду в клуб и без промаха замечу банк.      

– Я?   Счастливая? – Но было нечто во взгляде лакея, подсказавшее ей не   допытываться смысла подарка. После этого шествие окончилось при взаимном   молчании, мелькнуло несколько мужских и женских фигур, – стены и лестницы,   переходы и коридоры; наконец Тави смогла сесть и сосредоточиться.      

 IV      

       

Прежде   всего вспомнила она, что среди взглядов, рассеянных на пути к этому синему с золотыми   цветами креслу, мелькнули взгляды странного выражения, полные мниморавнодушной   улыбки. Два-три человека холодно осмотрели ее, как бы прицениваясь ко всему ее   существу, – быть может, из любопытства, быть может, лишь показалось ей,   что их взгляды терпки по-уличному, – но ее чуткий духовный мир обнесло   тончайшей паутиной двусмысленности. Как было ей сказано, что через некоторое   время выйдет к ней хозяйка-вдова, Тави не много думала о взглядах и   впечатлениях, строя и кружа мысли вокруг трагического события. Прикладывая   вдруг остывшие руки ледяным тылом кистей к пылающему лицу, она вздрагивала и   вздыхала. Ее оставили сидеть в одной из проходных зал, с высокими сквозными   дверями; лучистые окна, открывающие среди ярких теней трогающую небеса пышную   красоту сада, озаряли и томили нервно-напряженную девушку; в строгом просторе   залы плыли лучи, касаясь стен дрожащим пятном. «Смерть!» Тави задумалась над ее   опустошающей силой; боясь погрузиться в кресло, как будто его покойный провал   был близок к страшной потере дома, сидела она на краю, удерживаясь руками за   валики и хмурясь своему пугливому отражению в дали зеркального просвета, обнесенного   массивной резьбой.      

Тогда из   дверей, на которые стала она посматривать с нетерпением, вышла черноволосая   женщина сорока – сорока пяти лет. Она была пряма, высока и угловато-худа; ее   фигура укладывалась в несколько резких линий, стремительных, как напряжение   черного блеска глаз, стирающих все остальное лицо. Сухой разрез тонких губ,   сжатых непримиримо и страстно, тяжело трогал сердце. Черное платье, стянутое   под подбородком и у кистей узором тесьмы, при солнце, сеющем по коврам   безмятежный дымок цветных отражений, напоминало обугленный ствол среди цветов и   лучей.      

– Так   вы приехали? – громко сказала вдова, бесцеремонно оглянув девушку, –   вы приехали, конечно, в приятных расчетах на… удобное место. – Перерыв   фразы, самый тон перерыва, уже испугал Тави, в нем блеснул злой, страстный   удар. – Никто не ожидал, что он умрет, – продолжала вдова, –   вероятно, вы менее всех ждали этого. Вы разве не слышали звонка? Нет? –   она холодно улыбнулась. – Не поспешили? Прислуга вошла, закричала: он   лежал на полу, раскинувшись, с рукой у воротника. Готов! У вас есть семья?   сестры? братья? Может быть, у вас есть жених? Но, милая, как вас зовут?      

Тави   силилась говорить, спазма удерживала ее; наконец, собственное имя заикающимся   лепетом вырвалось из ее побледневших губ. По мере того, как вдова, тягостно   улыбаясь, пристально наблюдала приезжую, девушке становилось все хуже; уже   слезы, неизменные спутники горьких минут – слезы и смех часто выражали всю   Тави, – уже слезы обиженно попросились к ней на глаза, а лицо стало   по-детски огорчаться и кукситься, – но женщина движением инстинкта поймала   некое указание. Она хмуро вздохнула; не сочувствие – горькая рассеянность,   занятая вдали темной мыслью, отразилась в ее лице, когда, взяв девушку за   дрогнувшую руку, она заговорила опять.      

– Довольны   ли вы тем, что случилось? Понимаете ли, что перед вами одной встала эта стена?   Вы родились под счастливой звездой. Может быть, умерший слышит меня, тем лучше.   Я устала от ненависти. Скоро наступит час, когда отдохну и я. Десять лет   мучений и ненависти, десять лет страха и отвращения – разве не заслужила я   отдыха? Говорят, смерть примиряет, – как понять это, если сердце в злом   торжестве радо смерти? Я ненавижу его, даже теперь.      

Говоря   так, она смотрела в окно, то притягивая руку Тави, то отталкивая, но не   выпуская из жестких, горячих пальцев, как бы в борьбе меж гневом и лаской;   казалось, потрясение рокового утра колыхнуло все чувства прошлого, оживив их   кратким огнем.      

– Не   бойтесь, – сказала она, видя, что Тави мучается и дрожит, – о   ненависти в день смерти вам не приходилось слышать еще, но я должна говорить с   вами так; может быть, я должна сказать больше. Не знаю, чем тронули вы меня, но   я вас прощаю. Да, прощаю! – крикнула она, заметив, как потемнели глаза   Тави. – Вы гневаетесь, думая, что я не имею права, повода прощать вас, что   первый раз мы видим друг друга. А знаете ли вы, что можно прощать дереву,   камню, погоде, землетрясению, что можно прощать толпе, жизни? Простите меня и   вы. Счастливому простить легче.      

Задыхаясь,   девушка вырвала руку, топнув ногой. Слезы и обида душили ее.      

– Зачем   я приехала? Зачем звали меня сюда? Что я сделала? Разве я виновата, что Торп   умер? Объясните, я ничего, ничего не понимаю. Уже второй раз слышу я сегодня,   что я «счастливая», и это мне так обидно, так горько…      

– Она   заплакала, смачивая слезами платок, отдышалась и, вытерев глаза, засмеялась с виноватым   лицом. – Теперь я вас слушаю. Только мне надо говорить по порядку, иначе я   спутаюсь.      

Рука   вдовы легла на ее голову, поправив трогающий глаза локон.      

– В   том возрасте, в каком теперь вы, меня сломали, – она сжала лист пальмы,   вытянув его изуродованное перо с легкой улыбкой, – так, как я сломала это   растение; лист завянет, пожелтеет, но не умрет; не умерла и я. Потом… я видела,   как ломают другие листья. Идите за мной. V Взяв Тави за руку, как будто эта   случайная близость поддерживала ее решение, она прошла весь нижний этаж к   лестнице и подняла голову.      

– Там   кабинет мужа, – сказала вдова, – там вы должны были исполнять ваши   обязанности.      

Они   взошли по лестнице к темной, резной двери. Не сразу открыла ее вдова; прежде   чем совершить это, еще раз пристально в глубину глубин глаз Тави заглянула она,   как бы с сомнением и упрямством; на момент мстительная черта легла в ее   потемневшем лице и, опасно сверкнув, исчезла. Не раз уже по пути заговаривала   она сама с собой; теперь Тави услышала: «Господи боже, помоги мне и научи не   сказать лишнего». – Как ни странно, молитвенный шепот этот решительно   испугал Тави; она уже повернулась с желанием проворно сбежать вниз, но устыдилась. –   Катриона была куда смелее меня, – сказала она, вспоминая чудесный роман   автора «Новых Арабских ночей», – и нисколько не старше. Чего же боюсь я?   Эта женщина пострадала; наверное, жизнь ее была сплошньм горем. Она расстроена,   ничего более.      

И в такт   последнего слова Тави храбро перешагнула порог, несколько разочарованная тем,   что вместо кладовой Синей Бороды или чего-нибудь отвечающего ее сердцебиению –   увидела всего лишь очень роскошную и очень большую комнату, дальние предметы   которой, благодаря светлой и глубокой перспективе, казались видимыми через   уменьшительные стекла бинокля.      

– Здесь   я оставлю вас, – сказала вдова, – а вы осмотритесь. Вот шкапы, в них   книги – любимое и постоянное чтение моего покойного мужа. Что-нибудь вы поймете   во всем этом и, когда надумаете уйти, дайте звонок. Я тотчас приду. Есть вещи,   о которых тяжело говорить, – прибавила она, заметив, что Тави уже   набирает, соответственно новому удивлению, приличное количество воздуха, –   но которые нужно знать. Итак, вы остаетесь; будьте как дома.      

Сквозь   грусть ее слов вырезалась глухая усмешка. Пока Тави соображала, как отнестись   ко всему этому, вдова Торпа, взяв со стола часть бумаг, вышла и притворила   дверь; стало тихо, Тави была одна.      

– Нас   то ругают, то ласкают, то оставляют и… – она тронула дверь, – нет, не   запирают; но короб загадок высыпан уже на мою голову. Все загадки крепкие, как   лесные орехи.      

Ее   взгляд остановился на драгоценных рамах картин, затем на картинах. Их было   более двадцати, кроме панно, и все они казались иллюстрациями одного сочинения –   так однородно-значительно было их содержание. Альковы, феи, русалки,   символические женские фигуры времен года, любовные сцены разных эпох,   купающиеся и спящие женщины; наконец, картины более сложного содержания,   центром которого все же являлись поцелуй и любовь, – Тави пересмотрела так   бегло, что едва запомнила их томные и томительные сюжеты. Она торопилась. Ее   особенностью был нервный позыв схватить вниманием все сразу или сколько   возможно больше. Поэтому, быстро переходя от столов к этажеркам, от этажерок к   шкалам и статуям, везде, так или иначе – в форме помпейской безделушки, этюда   или изваяния – она наталкивалась на изображение обнаженной женщины, из чего   вывела заключение, что покойный имел пристрастие к живописи; может быть,   рисовал сам. «Но что я должна смотреть, что надо увидеть?» В недоумении повела   она бровью, пожала плечом, задумчиво рассматривая сквозь стекло шкапов красивые   переплеты книг, уже манившие ее страсть к чтению, и сказала себе: «Начнем с   главного. Наверное, эти книги должна была бы я читать умершему. Посмотрим».      

Открыв   шкап, девушка схватила миниатюрный золотообрезный том; по привычке заглядывать   в сердце книги, ее середину, что всегда делала с целью почувствовать,   залюбопытствует ли страстно душа, она выделила ряд страниц наудачу и   внимательно прочла их. По мере того, как шрифт вел ее к темным местам, значение   которых не поддавалось ее опыту, но говорило все же сотой частью своей нечто   особенное, подобное лукавой исповеди или намеку, ее брови сжимались все   мрачнее, рассекая белизну выпуклого и чистого лба морщиной сурового напряжения.   И медленно, как от сильной боли, сдержанной чрезвычайным усилием, от самых ее   плеч, по шее, ушам, по всему оставшемуся спокойным лицу поднялся, алея, густой   румянец стыда.      

Но она   не уронила и не бросила удивительное издание. Закрыв том, Тави аккуратно вдвинула   его на прежнее место, прикрыла дверь шкапа, медленно подошла к звонку и с   наслаждением придержала палец на кнопке до тех пор, пока он не заныл. Все стало   ясно ей; все загадки этого утра нашли точное объяснение, и хотя на ней не было   никакой вины, она чувствовала себя так, как если бы ее зеленая пальма была уже   схвачена жесткой рукой. Но она не оскорбилась, – тень смерти стояла меж   ней и судьбой этого дома, – смерть унесла все.      

 VI      

       

Не   замедлив, пришла вдова; почти с ужасом смотрела на нее бледная и тихая Тави.   «Так вот как ты жила!» На эту мысль девушки, как бы угадав ее, прозвучал ответ:   – Да, все мы не знаем, что нам придется делать на этом свете. Но – добавить ли   что-нибудь?      

– Нет,   нет. Довольно, – поспешила сказать Тави. – Теперь я уйду. Стойте.   Прежде чем распрощаться и уйти, я хочу видеть умершего.      

– Вы?!      

– Да.      

Вдова,   прищурясь, молча искала взглядом смысл этого желания; но обыкновенно подвижное   и нервное лицо Тави стойко охраняло теперь свою мысль; и вообще была она уже не   совсем та, прежняя; ее слова звучали добродушно и твердо, с неторопливостью   затаенной воли. Чтобы рассечь молчание, Тави прибавила: – Обыкновенная   вежливость требует этого от меня Уже нет того человека. Я приехала к нему, на   его деньги, одним словом, внутренне мне нужно проститься и с ним.      

– Быть   может, вы правы, Тави. Идите сюда. Сказав так, вдова прошла диагональ кабинета   к портьере, подняв которую, открыла скрытую за нею дверь соседнего помещения.   Занавеси были там спущены, и огонь высокой свечи отдаленно блеснул из сумерек в   ливень дневного света, потопившего кабинет.      

– Он   там, – сказала вдова. – Скоро привезут гроб.      

– А   вы? – Тави, придерживая над головой складку портьеры, мягкой улыбкой   позвала войти эту женщину, лицо которой мучительно волновало ее. – Разве   вы не войдете?      

– Нет   Это сильнее меня. Просто я не могу. – Она закусила губу, потом   рассмеялась. – Если я войду, я буду смеяться, – вот так, – все   время; смеяться и ликовать. Но вы, когда взглянете на его лицо, вспомните,   вспомните шестерых и помилосердствуйте им. Две отравились. Судьба остальных та   самая, какой широко пользуются косметические магазины. Не сразу он достигал   цели, о нет! Вначале он создавал атмосферу, настроение… привычку, потом –   книги, но издалека, очень издалека; быть может, с «Ромео и Джульетты», – и   далее, путем засасывания…      

– Он   умер, – сказала Тави.      

Как   будто вдова Торпа лишь ждала этого напоминания. Ее лицо исказило и потрясло гневом,   но, удержась, она махнула рукой: – Идите! – И девушка подошла одна к   мертвому. Торп лежал на возвышении, закрытый простынями до подбородка; огни   свечей бродили по выпуклостям колен, рук и груди складками теней; мясистое лицо   было спокойно, и Тави, едва дыша, в упор рассматривала его. По всему лицу   мертвого уже прошло неуловимое искажение, меняющее иногда черты до полной   несхожести с тем, каковы были они живыми; в данном случае перемена эта не была   разительной, лишь строже и худее стало это лицо. Умершему, казалось, было лет   пятьдесят, пятьдесят пять; его довольно густые волосы, усы и борода чернели так   ненатурально, как это бывает у крашеных; толстый, с горбиной нос;   мертвенно-фиолетового оттенка губы неприятно ярко выделялись на тусклой коже   дряблых, с ямками, щек. Глаза ввалились; под веками стояла их мертвая, белая   полоса, смотрящая в невидимое. Как, почему остановилось внезапно гнилое, жирное   сердце? Под этим черепом свернулись мертвые черви мыслей; последних, кто может   узнать их? Тави могла бы видеть и развернуть комки мозговой слизи в их   предсмертный, цветущий хаос – блеск умопомрачительной оргии, озарившей видением   пахнущую духами спальню; видением – больше и острей сна, с вставшими у горла   соблазнами всей жизни, перехватившими удар сердца сладкой электрической рукою   своей. Та сила, которая равно играет чудесами машин и очарованием струн,   нанесла твердый удар. С минуту здесь побыл Крукс. Но не было воздушных следов.      

Тави   смотрела, пока ее мысли, стремясь важным и особым путем, не задели слов   «жизнь», «смерть», «рождение». «А завтра день моего рождения! Это так приятно,   что и сказать невозможно». Тогда в ней просияла улыбка.      

– Я   вас прощаю, – сказала она, приподнимаясь на цыпочки, чтобы соединить эти   слова с взглядом на все лицо Торпа. – Торп, я прощаю вас. И я должна   что-нибудь прочесть вам, что хочется мне.      

Она   вернулась в кабинет к шкапам, нахмуренная так серьезно, как хмурятся дети,   вытаскивая занозу, и среди простых переплетов выдернула что попало. Книгу она   раскрыла, лишь подойдя опять к мертвому. То был Гейне, «Путешествие на Гарц».      

– Слушайте,   Торп, – оттуда, где вы теперь. Строки попутались в ее глазах, но наконец   остановились, и, успокаиваясь сама, тихо, почти про себя, прочла Тави первое,   что пересекло взгляд:      

Я зовусь   принцессой Ильзой, В Ильзенштейне замок мой, Приходи туда. и будем Мы блаженствовать   с тобой…      

– Больше   я не буду читать, – сказала девушка, закрыв книгу, – а то мне   захочется попросить ее на дорогу. И я ухожу. Прощайте.      

Она   снова приподнялась, легко поцеловала умершего в лоб поцелуем, подобным сострадательному   рукопожатию. Потом торопливо ушла, метнув портьеру так быстро, что по ее разгоряченному   лицу прошел ветер. И этот поцелуй был единственным поцелуем Торпа за всю его   жизнь, ради которого ему стоило бы снова открыть глаза.      

 VII      

       

Рассеянная   и грустная вышла Тави на улицу. Она не взяла денег, несмотря даже на то, что   остающейся у нее суммы не хватало купить билет; деньги были предложены ей без   обиды, но сердце Тави твердо восстало.      

– Благодарю   вас, – сказала она вдове, – мне хочется одного – скорее уйти отсюда.      

Так она   ушла и очутилась среди сотрясающего грохота улиц жаркого Лисса с стесненно-замирающим   сердцем.      

Некоторое   время то гневно, то удрученно, не замечая как и куда идет, девушка была занята   распутыванием темной истории; хор противоречивых догадок, лишенных основы и   связи, мучил ее сердце, и, устав, бросила она это, присматриваясь к уличному   движению, чтобы легко вздохнуть. Понемногу ей удалось если не рассеяться, то   восстановить равновесие; дрогнув последний раз в знобком отвращении плечиками,   она стала осматриваться, заметив, что удалилась от центра. Улицы были серее и   малолюднее, толпа неряшливее; громоподобные вывески сменились ржавыми листами   железа с темными буквами, из-за оград свешивалась чахлая зелень. Открытые двери   третьеразборного трактира приманили аппетит Тави; усталая и проголодавшаяся,   войдя с сумрачным видом, села она к столу с грязной скатертью и спросила рагу,   что немедленно и было ей подано, – неприглядно, но отменно горячо, так что   заболели губы. Не обращая внимания на взгляды обычных посетителей заведения,   Тави храбро занялась кушаньем, в котором соли и перцу было, может быть, больше   всего прочего, и, залив жжение горла стаканом воды, вышла, настроенная практически.      

Как   быть? Как достать денег, чтобы вернуться обратно, и чем заняться до семи   вечера? В семь отходил поезд. Но простодушный, великодушный Крукс мог теперь,   ничем не утруждая себя, сообщить ей свой адрес туда, где ее нет. «Если сделать   так… – рассуждала она, обрекая медальон, подарок покойной матушки, кассе ссуд и   решаясь продать новую шляпу, картонка с которой покачивалась на ее локте, –   ну, шляпу можно продать; а за медальон…» – И, погрузясь в точный расчет, пошла   она, приговаривая: – Если так и так, будет вот так и этак… Или не так? А как?      

В чем-то   не сошлись воображаемые ею цифры, и приостановилась она, подняв голову, с   удивлением слушая странный золотой звон, тихий, как бред ручья в неведомой   стороне. Пустынно было на улице, лишь далеко впереди смутные фигуры мелькали на   перекрестке; справа же двигалась шагом извозчичья подвода; спал или дремал   возница, опустив голову, накрытую рваной шляпой, – понять было мудрено.   Казалось, выехала подвода из соседних ворот, из тех, что со стуком закрывались   уже, показывая внизу чьи-то отходящие ноги. С каждым шагом понурой лошади   подвода, трясясь, сеяла тот чистый кисейный звон, к которому прислушивалась   удивленная девушка Она пошла медленно, рассматривая и соображая, что бы это   могло быть. Под холстом, свисавшим, касаясь колес, высилось подобие тиары,   выставляя неопределенные очертания углами складок, мешающих собрать намеки форм   странного груза в какое-либо достоверное целое. Эта, по-видимому, легкая   поклажа тихо покачивалась из стороны в сторону, звуча, словно человек вез груду   тамбуринов. Не вытерпев, Тави подошла ближе, спрашивая: – Скажите вы мне,   пожалуйста, что это у вас так звенит?      

Возница   апатично взглянул на нее из дали уединенных соображений, прерванных вопросом,   достоинство которого было для него тупой и темной загадкой.      

– Эх! –   сказал он, отмахиваясь с досадой, что должен перевести кропотливо ползущие   мысли на более быстрый ход. – Ну, звенит, а вам что до этого? Идите-ка   себе с богом – Здесь, по опыту доверяя лошади, которой кнут был только приятен,   так как отгонял оводов, апатично стегнул он животное, но оно только помахало   хвостом, выразив гримасой задней ноги фальшивое оживление, и не быстрее чем   раньше, свернуло за угол, на шоссе Когда Тави, естественно, взглянула в ту   сторону, то увидела за домами зеленый просвет Все шоссе покрыто было народом,   спешившим, как на пожар, размахивая листками, бежали газетчики; тележки   торговцев фруктами и прохладительными напитками неслись среди экипажей, полных   дам и щегольски одетых мужчин; под ногами шныряли уличные собаки, лая на тех   собратьев, чьи расчесанные тельца степенно следовали впереди шелковых юбок, в   меру длины цепочек, прикрепленных к ошейникам. Кричащий букет мелькнул в   стеклах автомобиля, изрыгающего густые, жуткие заклинания; гарцуя, стремились   всадники; костыли нищих, влекомые ради быстроты хода под мышками, резво колыхались   среди зонтиков и тростей; матери тащили задыхающихся детей с неописуемым   отчаянием в их раскрасневшихся личиках; поджимая губы, семенили старушки;   мальчишки неистово голосили, мчась по мостовой, как в атаку. Здесь таинственная   подвода скрылась и затерялась, а Тави спросила первого встречного: «Куда спешит   весь этот народ?»      

– Вы   разве не здешняя? – проговорил тот, оборачиваясь на ходу. – Так вы,   значит, не знаете: сегодня «мертвые петли"» Полеты! Полеты! – в виде   пояснения прокричал он, бесцеремонно опередив девушку.      

Мигом   воспряла она; воодушевясь, потому что любила всякие зрелища, забежала она в   первую лавку, наскоро упросив взять до вечера на хранение свою мешающую   поклажу, и двинулась с той же быстротой, как толпа, к неизвестному месту.   Вспоминая время от времени о заботе по возвращению домой, успокаивалась она   тем, что ощупывала под платьем медальон и мысленно открывала картонку. –   Вот они, деньги'. – приговаривала неудачливая путешественница. Толпа,   солнце и сознание независимости развеселили ее Тем временем шоссе свернуло под   углом к полю; прямо же, если продолжить его линию, стояла высокая каменная   стена, за которой среди сомлевших в жаре деревьев виднелся изгиб китайской   крыши с флагом над ней, раскрытое пространство ворот пестрело движением   спешивших людей. Кто уходил, кто входил, но больше входили, чем уходили, и, не   зная порядков, Тави завернула туда Внутренность двора пересекалась дощатым забором,   у узкого прохода служитель проверял билеты.      

– Ваш   билет, – бросился он к девушке, уже прошедшей мимо него. Она обернулась,   не успев ничего сказать, как билетер занялся другими входящими, забыв о ней или   сочтя ее «своим человеком», каких всегда много везде, где проверяют билеты.   Довольная, что ей повезло, так как никаких билетов покупать она была не в   состоянии, Тави прошла подальше и осмотрелась.      

То был   двор, или, вернее, маленький мощенный плитами плац, с двух сторон которого   всходили амфитеатром скамьи павильонов с боковыми и горизонтальными тентами.   Народа было довольно; присмотрясь к нему, Тави заметила, что то не смешанная   толпа публичных зрелищ, но так называемая «отборная» публика, преимущественно   интеллигентного типа. Меж трибунами помещались крытые синим сукном столы с   чернильницами и листами писчей бумаги; здесь заседало человек тридцать в   ленивых позах жаркого дня, с расстегнутыми жилетами и мокрыми волосами на лбу,   в сдвинутых на затылки шляпах. «Куда же попала ты, моя милая?» – недоумевающе   отнеслась Тави, видя, что не здесь, должно быть, произойдут полеты. Но уже   встал из-за стола, гремя колокольчиком, человек апоплексического сложения; его   мощное, крутое лицо, почти безбровое, с бачками, которые, казалось, едва   держатся на толстых щеках, – раскрылось круглым «0» сочного рта;   требовательно он закричал: – К порядку! Внимание! Тише! Я открываю чрезвычайное   заседание Клуба Воздухоплавателей.      

Тем   временем Тави увидела подошедшего к столу Крукса, того самого, который неожиданно   исчез утром. Как будто отца родного встретила Тави, – так обрадовалась она   в чужой толпе незнакомого города этому успокоительно-прямому лицу, – и,   поспешно сев на ближайшую скамейку, закричала оттуда: – Эй, Монгомери, что вы   здесь делаете? Крукс! Крукс!      

Тотчас   его глаза направились к ней и сразу разыскали ее; узнав свою утреннюю встречу,   он кивнул, прижал к губам палец и улыбнулся значительно. Тогда вдруг стало ей   покойно, как дома; хотя кислые лица дам и поднятые с легкой улыбкой брови мужчин   обратились к ней фронтом, выражая тем удивление или негодование, – она   лишь порозовела, но не смутилась.      

Взяв   свободный стул, Крукс сел, опустив глаза. На нем теперь была кожаная глухая   куртка, высокие сапоги и черная фуражка; ее ремешок проходил от виска к виску   под подбородком. Здесь любопытство Тави достигло зенита, который называется   замиранием, и личность Крукса, и обстановка, и неожиданное для нее заседание   воздухоплавателей – все было как разобранные части неизвестной машины, что,   собирая на ее глазах, готовились пустить в ход. Она трепетала. Видели вы, как   возится, не в состоянии покойно сидеть на месте, молоденькая, глупая девушка?   Мир – еще зрелище для нее, а в зрелище этом, перебивая главное действие, роятся   сцены всевозможных иных спектаклей. В эти минуты устойчивость ее внутреннего   мира не более устойчивости видений, образуемых игрой дыма. Момента покоя нет ни   в ее лице, ни в позе, ни в темпе дыхания, ей хочется затопать, привстать,   смотреть впереди и по сторонам, торопить и шуметь.      

Грузный   человек был председатель. Добившись тишины, он сказал: – Произошло следующее: в   канцелярию Клуба поступило мотивированное заявление господина Крукса,   являющегося изобретателем летательного аппарата нового типа, в котором просит   он не только произвести испытание, но и предоставить ему, Круксу, место в   сегодняшнем состязании. Согласно уставу Клуба, всякий моноплан, биплан,   парашют, баллон или аэростат имеет быть, во избежание смешных и горьких   недоразумений, предварительно оценен экспертами, дабы не иметь дела с попытками   технически невозможными, или же, к чему немало примеров, абсурдными безусловно.   Поэтому, так как имеется еще час времени до начала состязаний, президиум   постановил: осмотрев аппарат Крукса, разрешить ему, при условии технической   научности его изобретения, воспользоваться аэродромом для публичного опыта; и,   если Крукс того пожелает, занести его в список авиаторов дня, с правом   соискания призов на высоту, продолжительность и точность спуска.      

По мере   того, как текла и оканчивалась речь председателя, багровый стыд окутал лицо Тави;   до слез, до полной растерянности смутилась она, поняв теперь, что бесцеремонно-приятельски   окликнула не кого иного, как знаменитого – конечно! – изобретателя. Боясь,   что он снова поглядит на нее, уселась девушка так, чтобы высматривать из-за   чьей-то большой шляпы. «Господи, спаси, помилуй и укороти мой язык», –   шепнула она; однако раскаяться вполне не успела; поднялись шум, говор; тонкие   или любопытствующие замечания перемешивались с криками нетерпения.      

Тогда   взгляды всех обратились на Крукса, вставшего и сделавшего рукой знак с желанием   говорить. Вновь притих шум; люди, сидевшие вокруг стола, наморщили лбы с   важностью, означавшей их совершенное и безошибочное всеведение.      

– Вот   что, – сказал Крукс негромко, но так отчетливо, что его слова прозвучали   ясно для всех, – я соорудил аппарат, по конструкции и системе двигателя не   имеющий ничего общего с современным аэропланом. У меня нет ни пара, ни газа, ни   бензина, ни электричества; ни парящих плоскостей, ни винтов; нет также особой   задумчивости при выборе материала, из которого аппарат выстроен. Как из полотна   или шелка, так из простой бумаги или листового железа может быть сооружен он   без всякой потери его двигательной способности; он мчится силой звуковой   вибрации, представленной четырьмя тысячами мельчайших серебряных колокольчиков,   звук которых…      

– Звук   которых?! – перебил голос, выразивший тоном своим общее недоумение. –   О чем вы говорите?      

Прозвучал   смех. Тишина сдвинулась. Равновесие внимания, получив удар по обеим чашам весов,   исчезло, как исчезают все призраки условной общественности. Кто переглянулся;   кто, оглядываясь, искал нетерпеливца, спросившего, к чему клонит странная речь   загадочного изобретателя. Председатель, схватив звонок, готовился восстановить   тишину; но ему что-то шепнули, и уже сам, с некоторым сомнением, в   замешательстве, мельком посмотрел он на Крукса, стоявшего, ожидая возможности   говорить дальше, с простотой сильного человека, затертого на углу улицы бегущей   толпой. Тогда Тави стала бояться за Крукса; в чем бы ни потерпел человек этот   поражение, ей было бы то несносно; у нее успело уже созреть решительное к нему   пристрастие. Ей нравилось, что он будет, по-видимому, один против многих, но,   зная силу осмеяния, боялась она, как бы сцена, без отношения к результатам ее,   не приняла характер комический. Меж тем раздались еще восклицания; прошел и   стих шум.      

– Быть   может, – сказал председатель Круксу, – вы утомлены несколько; может   быть, вы нездоровы, взволнованны; в таком случае не будет для нас обидой   отложить ваше крайне интересное объяснение до следующего хотя бы дня.      

Крукс   улыбнулся без смущения; с видом полного удовольствия слушал он эту осторожную и   мягкую реплику.      

– Я   должен просить вас разрешить мне сказать все, что я хочу, могу и считаю нужным   сказать. Но чтобы те, почти чудесные новости, которые открыты мной, возымели   силу не голословную, должен буду представить аппарат свой перед собранием. Он   не велик; и не имеет ничего общего с теми неуклюжими махаонами, в которых ездят   с таким шумом и риском…      

Высказав   это с вразумительной твердостью, не позволяющей далее иметь двух мнений, как   относительно состояния своих умственных способностей, так и намерений, Крукс   снова взял тишину за волосы, и внимание слушателей удвоилось. Тави слышала, что   говорят вокруг нее.      

– А   вдруг? – сказал кто-то, подразумевая этим, что нет пределов открытиям.   Несколько беглых споров утихли; возрастающий интерес заразительно перебегал по   скамьям.      

– Выслушать,   выслушать! – закричали наконец с мест, видя, что жюри мнется. – Мы хотим   слышать! – Председатель решился, но решение свое обозначил, как некую   дипломатическую уступку.      

– Если   вы настаиваете, – сказал он, – мы согласны. Однако есть увлечения,   непредвиденная форма которых» может заставить нас пожалеть об эксперименте;   неудовлетворительные последствия оного отразятся как на вас, так и на всех нас,   потому что мы крайне сожалели бы о всем ненаучном, о всем, так сказать,   дилетантски смелом, не отвечающем задачам Клуба Воздухоплавания. Следовательно,   если уверены вы, хотя бы отчасти, в положительных сторонах вашего изобретения,   в основных принципах его, – честь и место, господин Крукс. Не скрою, что   начало изъяснения вашего показалось всем столь знаменательно странным. –   Итак, мы вас слушаем.      

Настроив   таким образом себя, Крукса и аудиторию в благожелательно предостерегающем   смысле, председатель стал строг и весок лицом; он, а за ним все воззрились на   Крукса, подобно экзаменаторам, затаенный помысл которых: «школьник, пади ниц!» –   дышит каннибализмом.      

– Наконец-то, –   сказал Крукс, – слава богу! Вас смутили четыре тысячи колокольчиков;   дополню это смущение: более четырех тысяч или менее, не играло бы никакой роли.   Как детям, катающим снежное изваяние, мало заботы о том, чет или нечет снежинок   поместится в человекоподобии зимы, метелей и холода, какое слепили они, так и я   не настаиваю безусловно на четырех тысячах; охотно уступаю из них произвольное   число или прибавляю к четырем столько, сколько вообще поместится на моем   аппарате; мне нравится много колокольчиков; дело не в числе, а в действии.      

Если бы   он улыбнулся, если бы хоть на мгновение тронулось это отчетливое лицо лукавой   игрой, разразились бы гром и хохот потехи неудержимые. Однако Крукс смотрел и   говорил очень серьезно, что действовало, вразрез с его странными словами, самым   удручающим образом. Еще не было ни протестов, ни резкого вмешательства со   стороны тех, кто принимает как издевательство или вызов все лишенное готовой   клетки в его мозгу, привыкшем к спокойной жвачке, прежде чем постичь суть   явления, но уже означалось по выражениям лиц скопление атмосферы протеста.   Всеуничижающая ирония кривила губы членов президиума, обреченных благодаря   собственному легкомыслию трепетать за солидный темп дня, за должное уважение к   месту и делу, которым занимались они, нацепив значки, изображающие колеса и   крылья. Все это хорошо понимала, оценивая по-своему, Тави, девушка, ставшая на   перепутье судьбы, – чувство судьбы коснулось ее настроения; невольно   связывала она колокольчики, о которых говорил Крукс, с неистребимо-нежным   воспоминанием о подводе и звоне, что слышала час назад.      

С   подвешенным на золотой нитке юной тревоги сердцем ожидала она, как поступит наконец   Крукс. Казалось, тот задумал уравнять ветер сбитого к себе отношения; его речь   коснулась теперь многих вещей.      

– Рассмотрим, –   сказал он, – хотя бы неполно, анатомию и психологию движения в воздухе. До   сих пор летают только птицы, насекомые и предметы; человек сопутствует летящим   предметам, сам он лететь не может, кроме как в сновидении. Прицепясь к шару,   имеющему значение как бы самостоятельного организма, двигающегося по произволу   атмосферических изменений, не в более сложном он положении, чем тля, сидящая на   семени одуванчика, когда его сорвало и несет ветром в пространство. Аэроплан   как будто самостоятельнее приглашает посмотреть на эти затеи. Однако выясним   суть, желания, идею полета, его мыслимое идеальное состояние. Неизбежно здесь   сновидение; лишь его волнующий арабеск подскажет с отчетливостью прозрения, чем   одушевлен чистый полет. Им правит легкий и глубокий экстаз; неведомые наяву   чувства, столь странные, что им может быть уподоблено разве лишь пение на дне   океана, звучат стройно в этих особенных условиях грезы, свергающей физическую   тоску, – веками слоившееся отвращение к ногам, пойманным огромным   магнитом. Вспомним, как мы летаем в то время, когда тело наше, завернутое   одеялом, покорно своему ложу: само желание естественно отделяет нас, стремя и   унося на безопасную высоту. Нет иного двигателя, кроме пленительного волнения,   и большего нет усилия, чем усилие речи. Приметьте, что в стране сна отсутствуют   полеты практические: перевозка почты, пассажира или призовое соревнование   исключены; то состояние манит лишь изумительным движением в высоте; оно – все в   себе, ничего сбоку, ничего по ту сторону раскинутого в самой душе пространства;   без усилий и вычислений.      

Но как   же в действительности летит он? Или, вернее, как движется над землей, когда вы,   закинув голову, поспешно шлете вдогонку его судорожно скорчившейся фигуре имя   «Царя природы»? Вот…      

Здесь   раздался характерный гул мотора; громкое однотонное пение потекло в вышине, и   члены Клуба, посмотрев на небо, увидели аэроплан, пересекающий зрительное поле   тяжким пятном.      

–… вот   достижение, которое явилось нам кстати для демонстрации. Сколько сомнений! А   опасений?! Не упадет ли оно? Быть может, не упадет. Сообразите, что это значит!   Его движение свободно, как ход коня; его скорость обязательна; его двигатель   ненадежен; его творец прикован к каторжному ядру равновесия ради жизни и денег;   его падения ожидают; его спуск опасен, его поворот нелегок; его вид некрасив;   его полет – полет мухи в бутылке: ни остановиться, ни парить; оглушительный   шум, атмосфера завода, хлопотливый труд; сотни калек, трупов, и это – полет?   Завидовать стрекозе, в математической точности движений которой светится   ясность перебегающего луча; смотреть на вырезной узор ласточки, живописуемый ею   над отражением своим в блестящей воде, – восхитительным ничтожеством   совершенных усилий; вздыхать об орле, залегшем среди туманов с спокойствием   самого облака, – не это ли удел наш? И не это ли тщета наша – вечный   разрыв, залитый сиянием снов?      

Немного   надо было бы мне, чтобы доказать вам, как несовершенны и как грубы те аппараты,   которыми вы с таким трудом и опасностью пашете воздух, к ним прицепясь, ибо   движутся лишь аппараты, не вы сами; как ловко было бы ходить в железных штанах,   плавать на бревне и спать на дереве, так – в отношении к истинному полету –   происходит ваше летание. Оно – сами вы. Наилучший аппарат должен быть послушен,   как легкая одежда при беге; в любой момент в любом направлении и с любой   скоростью, – вот чего следует вам добиться. Рассчитывая поговорить долее,   я встретил нетерпимость и издевательство; поэтому, не касаясь более технических   суеверий ваших, перейдем к опыту. Ранее того во всеуслышание без жеста и   сожаления заявляю, что не беру приза, хотя мной будут побиты решительно все   рекорды. Смотрите и судите.      

В   глубине двора были приоткрыты ворота, их распахнули настежь, и двое рабочих   внесли столь легкое сооружение, что никакого физического усилия не было заметно   по их лицам. Нечто, окутанное холстом, покачивалось, тихо звеня. Тави,   волнуясь, встала: «это оно, то, что везла подвода». Сев, она не могла сидеть и   встала опять, как встали вкруг нее все, рассматривая диковину. Затем произошло   общее движение; зрители бросились к Круксу, окружив изобретателя тесной толпой;   и там же, так удачно, что меж ею и загадочно звенящим предметом было свободное   пространство, очутилась наша беспокойная путешественница.      

Резким   движением Крукс смахнул холст. Часть зрителей, не зная, сердиться или смеяться,   отступила в глубоком разочаровании серьезных людей, поддавшихся курьезной   мистификации; громко возопила другая часть; третья окаменела; четвертая… но   вернее будет сказать, что сколько было людей, столько частей; мы же говорим   вскользь. Случалось ли вам бежать сломя голову, куда побежала уже, ржа и рыча,   уличная толпа? Не бог весть что ожидаете вы увидеть, как, протолкавшись в самую   гущу смятения, видите всего-навсего малыша с обмусоленным пряником в руке и   багровым от слез лицом; нянька потеряла его; «где ты живешь?» – спрашивают   ребенка; и он с изумлением, что не отведен еще по своему точному адресу,   слезливо говорит: «там!»      

В то   время, как со стороны крыш висели уже в дыму заводских труб на привязи три баллона;   в то время, как напоминающий перетянутую бечевками колбасу грузный аэростат,   махая какими-то перышками, двигался на высоте пятисот футов, и четыре бойких   аэроплана, взрывая неровным гулом верхнюю тишину, носились над двором   Воздухоплавательного Клуба с грацией крыш, сорванных ветром; в то время, как,   следовательно, занавес аэропредставления взвился и совершались «успехи», –   пред глазами судей явилось сверкающее изобретение фантастической формы. Оно   было футов десять в длину и футов пять высоты. Его очертания спереди напоминали   нос лодки, вытянутый и утонченный зигзагом лебединой шеи; причем точное подобие   головы лебедя оканчивало эту шею-бушприт. Корпус в профиль напоминал помпейский   ладьеобразный светильник; корма странного судна, в том месте, где обыкновенно   проходит руль, была, подобно передней части, вытянута и загнута вовнутрь, как   бы над головой внутри сидящего, острым серпом. Тонкий, неизвестного материала,   остов был, как каркас абажура, обтянут великолепным синим шелком, богато   вышитым серебряным и цветным узором. Узор этот был так хорош, что многие,   особенно женщины, дрогнули от восхищения; немедленно раздались их полные удовольствия,   искренние, горячие восклицания. Борта аппарата были обшиты темно-зеленой с золотым   лавром шелковой же материей; но самой замечательной и причудливой частью дива   сверкнули целые гирлянды, фестоны, цепи и кисти мельчайших колокольчиков из   чистого серебра, легких, как пузырьки; их кружевом было обнесено судно. Крукс   тронул свое создание, и казалось, оно взвеселилось звоном, рассыпав мельчайший   смех.      

– Четыре   тысячи колокольчиков, – сказал Крукс, когда умолкли крики, побежденные изумлением.   И он посмотрел на Тави так внимательно-мягко, что простота и бодрость заряженного   величайшим любопытством спокойствия тотчас вернулись к ней. – Изобретение   это – тайна; скажу лишь, что согласованность звона и способ управления им   производят воздушную вибрацию, двигающую аппарат в любом направлении и с любой   скоростью. Теперь я сяду и полечу; вам же предоставляю на свободе делать   технические догадки.      

– Он   полетит! – задорно двигая круглыми щеками, сказал, с сигарой в зубах,   немец-пилот. – «В театре; на канатах и блоках…» – добавил другой. –   «Это сумасшедший!» – раздался серьезный голос. – «Глупая мистификация!» –   определил юноша с пушком на губе. Вдруг пронзительный свист разрезал смятение;   как сигнал к свалке, вызвал он хор нестройного свиста, криков и оскорблений. Но   Крукс лишь рассеянно осмотрелся; заметив вновь Тави, он сказал ей: – Скоро   увидимся, ведь Торп умер, и вам теперь не надо будет служить.      

Эти   неожиданные слова так поразили девушку, что она отступила; лишь: – А вы   знаете? – успела она сказать, как сцена быстро развернулась к концу.      

Видя,   что Крукс усаживается внутри своего прибора, председатель, решительно оттолкнув   мешавших, подошел к странному авиатору.      

– Я   не могу позволить вам совершать никаких опытов, явно и заранее   бесполезных, – встревоженно закричал он. – Вы либо больны, либо   имеете цель, совершенно нам постороннюю; кто в здравом уме допустит на момент   мысль, что – тьфу! – можно полететь с этим… с этим… я не знаю что, –   с этой негодной ветошью! Потрудитесь уйти. Уйти и унести ваше приспособление