1 2 
168
    
Субпродукт кругооборота товаров, человеческое круговращение, рассматриваемое как потребление, туризм, — сводится в своей основе к единственному развлечению: поехать и посмотреть то, что уже стало банальным. Само экономическое обустройство посещения различных мест тем самым уже есть обеспечение их эквивалентности. Та же самая модернизация, что изъяла из путешествия время, отняла v него и реальность пространства.
    
    
169
    
Общество, которое моделирует все свое окружение, выработало особую технологию, чтобы выстроить конкретную базу для этой совокупности задач — саму свою территорию. Урбанизм и является таким изъятием капитализмом себе в собственность человеческой и природной среды; и сам капитализм, логически развиваясь к своему абсолютному господству, теперь может и должен перестраивать всю тотальность пространства как собственную декорацию.
    
    
170
    
Капиталистическая необходимость, удовлетворяемая урбанизмом как видимом оледенении жизни, может выражаться — говоря языком Гегеля — как абсолютное преобладание «безмятежного пространственного существования» над «беспокойным становлением во временной последовательности».
    
    
171
    
Если все технологические силы капиталистической экономики должны приниматься как осуществляющие различные виды разделения, то в случае урбанизма мы имеем дело с обеспечением их общего основания, с возделыванием почвы, которая будет подходящей для их развития, с самой технологией разделения.
    
    
172
    
Урбанизм — это современное решение непрерывной задачи сохранения классовой власти, а именно — поддержание атомизации трудящихся, которых городские условия производства столь угрожающим образом собрали воедино. Постоянная борьба, каковую приходилось вести против всех аспектов этой возможности встречи, нашла в градостроительстве привилегированное поле собственного приложения. Усилия всех установившихся типов власти, начиная с экспериментов французской Революции, направленные на увеличение средств поддержания уличного порядка, достигают своего завершения в полном подавлении улицы. «С возникновением средств массовой коммуникации с большим радиусом действия изоляция населения оказалась намного более действенным средством контроля», — констатирует Льюис Мамфорд в книге Город в истории, описывая «отныне однонаправленный мир». Но общее развитие изоляции, представляющее собой реальность урбанизма, должно также содержать в себе контролируемую реинтеграцию трудящихся в соответствии с планируемыми необходимостями производства и потребления. Интеграция в систему вновь должна захватывать изолированных индивидов в качестве индивидов, изолируемых совместно, — и потому заводы, как и учреждения культуры и отдыха, как и «жилые массивы», оказываются специально организованными с целью этой псевдоколлективности, также сопровождающей изолированного индивида и в семейной ячейке, — повсеместное использование приемников зрелищных передач способствует тому, что его одиночество оказывается наводненным господствующими образами, образами, только посредством подобной изоляции достигающими своего полного могущества.
    
    
173
    
Впервые новая архитектура, которой во все предшествующие эпохи отводилась единственная роль — удовлетворять запросы господствующих классов, оказалась предназначенной непосредственно для бедных. Формальная бедность и гигантское распространение этого нового опыта расселения целиком и полностью вытекают из его массового характера, который предполагает одновременно и его назначение, и современные условия строительства. Авторитарное решение, которое абстрактно обустраивает территорию в территорию абстракции, очевидно, присутствует в самом средоточии этих современных условий строительства. Одна и та же архитектура возникает повсюду, как только начинается индустриализация стран, в этом отношении отсталых, — обстановка, соответствующая полностью тому новому виду социального существования, который необходимо здесь привить. Столь же явственно, как и в вопросах термоядерного вооружения или рождаемости (в последней — вплоть до возможности манипуляций с наследственностью), в урбанизме демонстрируется и то, что уже преодолен порог усиления материальной власти над обществом, и то, что сознательное господство над этой властью приходит со значительным запозданием.
    
    
174
    
Настоящее время — это уже эпоха саморазрушения городской среды. Наступление городов на сельскую местность, покрытую «бесформенными массами городских отходов» (Льюис Мамфорд), непосредственным образом задается императивами потребления. Диктатура автомобиля — ведущего продукта первой фазы товарного изобилия, вписывается в территории через господство автострады, которая расчленяет старые центры и задает новое, все дальше и дальше продвигающееся рассеяние. При этом моменты незавершенной перестройки городской текстуры временно поляризуются вокруг «раздаточных предприятий», т. е. построенных на пустырях и привязанных к пар-ковочным стоянкам гигантских супермаркетов, а сами эти храмы ускоренного потребления разбегаются в центробежном движении, проталкивающем их еще дальше, по мере того как, в свою очередь, они становятся вторичными центрами, перегруженными уже только потому, что повлекли за собой частичную перепланировку агломерации. Но таким образом техническая организация потребления существует лишь на переднем плане того общего разложения, которое приводит город к потреблению самого себя.
    
    
175
    
Экономическая история, в целом развивавшаяся вокруг противоположности города и деревни, достигла той победной стадии, на которой аннулируются сразу оба термина. Современный паралич тотального исторического развития, имеющего целью лишь продолжение независимого движения экономики в период, когда начинают исчезать и город, и деревня, приводит не к преодолению разрыва между ними, но к их одновременному разрушению. Взаимный износ и города, и деревни, происходящий от недостатка исторического движения, через которое существующая городская действительность должна была бы быть преодолена, проявляется в том эклектическом смешении их разрозненных элементов, которое покрыло наиболее развитые индустриальные зоны.
    
    
176
    
Всемирная история родилась в городах, а стала ведущей силой в эпоху решающей победы города над деревней. Маркс рассматривал как одну из важнейших революционных заслуг буржуазии то, что «она подчинила деревню городу», чей воздух освобождает. Но если история города и была историей свободы, то она также была и историей тирании, государственной администрации, управляющей и деревней, и самим городом. Город еще мог быть полем битвы за историческую свободу, но не владеть ею. Город — это среда истории, так как он одновременно является сосредоточением общественной власти, сделавшей возможным историческое предприятие, и осознанием прошлого. Следовательно, настоящая тенденция к ликвидации города только иным способом выражает подобное запаздывание подчинения экономики историческому сознанию, унификации общества, вновь овладевающего теми видами власти, которые из него выделились.
    
    
177
    
«В деревне наблюдается диаметрально противоположный факт — изолированность и разобщенность» (Немецкая идеология). Урбанизм, разрушающий города, восстанавливает некую псевдо-деревню, в которой утрачиваются естественные отношения старой деревни, равно как и непосредственные общественные связи, прямо поставленные под вопрос историческим городом. В новых условиях обитания и зрелищного контроля на современной «обустроенной территории» воссоздается новое искусственное крестьянство: распыленность в пространстве и ограниченный стиль мышления, которые всегда мешали крестьянству предпринимать независимые действия и утверждать себя в качестве творческой исторической силы, вновь становятся характерной чертой производителей, ибо развитие мира, производимого ими самими, также остается полностью за пределами их способностей понимания и действия, как это было при естественном ритме работ сельского общества. Но когда подобное крестьянство, некогда бывшее непоколебимой основой «восточного деспотизма», сама распыленность которого взывала к бюрократической централизации, восстанавливается сегодня как продукт условий усиления современной государственной бюрократизации, теперь его апатию приходится исторически сфабриковать и поддерживать, — естественное невежество уступает место организованному спектаклю намеренного заблуждения. «Новые города» технологического псевдокрестьянства четко вписываются в тот разрыв с историческим временем, на котором они воздвигаются, так что их девизом мог бы быть лозунг: «Вот здесь-то никогда ничего не произойдет и никогда ничего не происходило». Очевидно, по причине того, что история, которую нужно породить в городах, здесь еще не была рождена, силы исторического отсутствия начинают воздвигать свой собственный исключительный ландшафт.
    
    
178
    
История, которая угрожает этому сумеречному миру, также является и силой, которая может подчинить пространство проживаемому времени. Пролетарская революция есть та критика человеческой географии, через которую индивиды и сообщества должны создавать местности и события, соответствующие присвоению уже не просто их труда, но их истории в целом. В этом подвижном пространстве игры и вариаций свободно избираемых правил игры автономия места может вновь проявить себя, не без того, чтобы повлечь за собой исключительную привязанность к почве, и этим восстановить действительность странствия и жизни, понимаемой как странствие, полностью несущее в себе весь свой смысл.
    
    
179
    
Величайшая революционная идея по отношению к градостроительству сама не является урбанистической, технологической или эстетической. Это решение интегрально реконструировать территорию сообразно потребностям власти Советов трудящихся, антигосударственной диктатуры пролетариата, диалога, подлежащего исполнению. И власть Советов, могущая стать действенной лишь через преобразование всей полноты существующих условий, не может ставить себе меньшей задачи, если она желает быть признанной и познать саму себя в собственном мире.
   
   
    
     
Глава 8. Отрицание и потребление в культуре
    
    
     
Мы еще увидим политическую революцию? Мы, современники этих немцев? Мой друг. Вы верите в то, что Вы желаете… Тогда как я сужу о Германии по ее прошлой и современной истории, и Вы мне не станете возражать, что вся история ее искажена, что вся ее сегодняшняя общественная жизнь не представляет действительного состояния народа. Почитайте любые газеты, и Вы убедитесь, что мы не перестаем — причем, согласитесь, цензура никому не мешает остановиться в этом — прославлять свободу и национальное счастье, которыми мы обладаем…
     Руге — Марксу, март 1843 года
    
    
180
    
Культура в историческом обществе, разделенном на классы, есть общая сфера познания, а также сфера представлений переживаемого; иными словами, она является той способностью обобщения, существующей отдельно, как разделение интеллектуального труда и интеллектуальный труд по разделению. Культура выделилась из единства общества мифа «тогда, когда мощь единения исчезает из жизни человека, а противоположности утрачивают свою живую связь и взаимодействие, обретая самостоятельность…» (Различие систем Фихте и Шеллинга). Добившись своей независимости, культура начинает империалистическое движение к обогащению, которое в то же время оказывается закатом ее независимости. История, создающая относительную автономию культуры и идеологические иллюзии насчет этой автономии, также выражает себя и как история культуры. А вся экспансионистская история культуры может быть понята как история обнаружения ее недостаточности и как движение к ее самоупразднению. Культура — это место поисков утраченного единства. В этом поиске единства культура как обособленная сфера обязана отрицать самое себя.
    
    
181
    
Борьба между традицией и обновлением — принцип внутреннего развития культуры исторических обществ — может продолжаться только через постоянные победы обновления. Тем не менее инновация в культуре проводится не чем иным, как всем историческим развитием в целом, которое, осознавая свою всеобщность, стремится превзойти собственные культурные предпосылки и движется к упразднению всякого разделения.
    
    
182
    
Стремительный подъем познаний об обществе, которые включают в себя постижение истории как средоточия культуры, приобретает в самом себе некое неопровержимое знание, проявляющееся в разрушении Бога. Но это «первое условие любой критики» есть также первое обязательство к бесконечной критике. Там, где никакое правило поведения уже не может поддерживаться, любое достижение культуры толкает ее к ее разложению. Как и философия, в то время, когда она получает свою полную автономию, всякая дисциплина, ставшая автономной, должна разрушаться прежде всего в качестве претензии на полное и последовательное объяснение всего общественного целого, а в конце концов и в качестве частного инструментария, используемого в ее собственных границах. Нехватка рациональности в культуре, основанной на разделении, является элементом, обрекающим ее на исчезновение, ибо в ней победа рационального уже присутствует как необходимая потребность.
    
    
183
    
Культура — это результат истории, которая разложила стиль жизни старого мира; но в качестве обособленной сферы она все еще остается лишь разумением и смысловой коммуникацией, остающимися частичными в обществе частично историческом. Она-смысл слишком далекого от осмысленности мира.
    
    
184
    
Конец истории культуры проявляется с двух противоположных сторон — в проекте ее преодоления как целостной истории и в организации ее сохранения в качестве мертвого объекта в зрелищном созерцании. Одно из этих направлений связало свою судьбу с социальной критикой, а другое — с защитой классовой власти.
    
    
185
    
Каждая из двух сторон завершения культуры каким-то единым образом существует как во всех аспектах познания, так и во всех аспектах чувственных представлений, — в том, чем было искусство в наиболее общем смысле. В первом случае накопление фрагментарных познаний, становящихся бесполезными, потому что одобрение существующих условий должно, в конце концов, отречься от собственных познаний, противопоставляется теории практики, единственно которая содержит в себе истину всех познаний, одна обладает секретом их использования. Во втором случае критическое саморазрушение прежнего общего языка общества противопоставляется его искусственному переустройству в рыночном спектакле, в иллюзорном представлении непроживаемого.
    
    
186
    
Утрачивая общность мифического сообщества, общество должно терять все референции действительно общего языка до тех пор, пока расщепление бездеятельного сообщества не сможет быть преодолено обретением реальной исторической общности. Как только искусство, которое и было этим общим языком социального бездействия, вырастает в независимое искусство в современном смысле, возникая из своего первичного религиозного космоса и становясь продуктом обособленного индивидуального творчества, оно познает в качестве особого случая движения то движение, которое властвует над совокупной историей разделенной культуры. И ее независимое утверждение является началом его разложения.
    
    
187
    
Именно то, что утрачен язык коммуникации, позитивно выражает современное движение разложения всякого искусства, его формальное уничтожение. Негативно это движение выражает то обстоятельство, что вновь должен быть найден некий общий язык (но теперь не в одностороннем заключении, которое для искусства исторического общества осуществлялось всегда слишком поздно, говоря другим то, что переживалось без реального диалога, и принимая эту недостаточность жизни), но еще и то, что его следует найти в практике, которая объединяла бы в себе и непосредственную деятельность, и ее язык. Дело заключается в том, чтобы действительно обладать общностью диалога и игрой со временем, представленными в поэтическо-художественном произведении.
    
    
188
    
Когда ставшее независимым искусство представляет свой мир в ярких красках — это значит, что устарело некоторое мгновение жизни и его уже нельзя омолодить яркими цветами, но только вызывать в воспоминании. Величие искусства начинает проявляться лишь при полном упадке жизни.
    
    
189
    
Вторгшееся в искусство историческое время, прежде всего, с эпохи барокко выражается в самой сфере искусства. Барокко-это искусство мира, утратившего свой центр, ибо пал последний признаваемый средневековьем мифический порядок космоса и земного правления — единство Христианского мира и призрак Империи. Искусство перемены и должно нести в себе то эфемерное начало, которое оно открывает в мире. Оно выбрало, как говорит Эухенио д'Орс, «жизнь вместо вечности». Театр и праздник, театральное празднество являются господствующими моментами барочной постановки, где любая особая художественная выразительность обретает свой смысл лишь в отношении к декорации созданного места действия, к конструкции, которой самой по себе предстоит стать центром воссоединения, и центр этот служит переходом, который вписывается как находящееся под угрозой равновесие в динамический беспорядок целого. Важность, порою чрезмерная, которую приобретает понятие барокко в современной эстетической дискуссии, выдает осознание невозможности художественного классицизма, ибо усилия, направленные на установление нормативного классицизма или неоклассицизма, в течение трех веков были лишь кратковременными надуманными конструкциями, говорящими внешним языком государства, языком абсолютной монархии или революционной буржуазии, облаченной в римские тоги. От романтизма к кубизму все более в конечном счете индивидуализирующееся искусство отрицания, постоянно возобновляющееся вплоть до окончательного раздробления и отрицания художественной сферы, следовало общему барочному движению. Исчезновение исторического искусства, связанного с внутренней коммуникацией элиты, которая имела свою полунезависимую социальную базу в тех частично игровых условиях, которые еще застали последние аристократии, выдает также то обстоятельство, что капитализм представляет собой первую классовую власть, которая признает себя лишенной всякого онтологического качества, а укоренение его власти в простом распоряжении экономикой равным образом влечет за собой утрату всякого человеческого достоинства. Барочный ансамбль, для художественного творения сам являющийся давно утраченным единством, вновь как бы воспроизводится в современном потреблении всего художественного прошлого. Историческое познание и признание всего искусства прошлого, ретроспективно воссоздаваемого в виде мирового искусства, релятивизируют его в некоем глобальном беспорядке, в свою очередь создающем барочное строение на более высоком уровне, — строение, в котором должны смешаться и само производство барочного искусства, и все его воскрешения. Искусства всех цивилизаций и эпох в первый раз могут быть поняты и приняты все вместе. Это «собирание воспоминаний» истории искусства, становясь возможным, также является концом мира искусства. Именно в нашу эпоху музеев, когда никакая художественная коммуникация уже не может существовать, все старые моменты искусства могут быть приняты на равных правах, ибо никакой из них уже не пострадает от утраты особых условий сообщения, при современной утрате условий коммуникации вообще.
    
    
190
    
Искусство в эпоху распада в качестве негативного движения, стремящегося к преодолению искусства в историческом обществе, в котором история еще не была пережита, является сразу и искусством перемены и чистым выражением невозможности изменения. Чем грандиознее его требование, тем более его истинная реализация далека от него. Это искусство — авангард поневоле, и оно-то как раз не является авангардом. Его авангардизм — в его исчезновении.
    
    
191
    
Дадаизм и сюрреализм — два течения, отмечающие конец современного искусства. Они являются, хотя лишь относительно сознательным образом, современниками последнего великого натиска революционного пролетарского движения, и поражение этого движения, оставившее их заключенными внутри того самого художественного поля, дряхлость которого они провозглашали, стала основной причиной их застоя. Дадаизм и сюрреализм являются одновременно исторически связанными и противоположными. В этой противоположности, что также составляет для каждого самую последовательную и радикальную часть его вклада, проявляется внутренняя недостаточность их критики, развиваемой как одним, так и другим с одной-единственной стороны. Дадаизм стремился упразднить искусство, не воплощая его, а сюрреализм хотел воплотить искусство, не упраздняя его. Критическая позиция, выработанная с этих пор ситуационистами, показала, что и упразднение, и воплощение искусства являются двумя нераздельными аспектами одного и того же преодоления искусства.
    
    
192
    
Зрелищное потребление, которое сохраняет старую застывшую культуру, в том числе и подконтрольное повторение ее негативных проявлений, открыто становится в своем культурном секторе тем, чем оно имплицитно является в своей всеобщности — коммуникацией не поддающегося сообщению. Предельная деструкция языка может оказаться пошло признаваемой в нем как официальная позитивная ценность, ибо речь идет об афишировании примирения с господствующим положением вещей, когда всякая коммуникация радостно провозглашается отсутствующей. Критическая истина этой деструкции, как-действительная жизнь современной поэзии и искусства, явно оказывается скрытой, ибо спектакль, который имеет своей функцией заставить забыть историю в культуре, в псевдоновизне своих модернистских средств применяет ту же стратегию, что в глубине конституирует его самого. Таким образом, может выдавать себя за нечто новое некая школа неолитературы, просто признающаяся, что написанное важно для нее само по себе. Кроме того, наряду с простым провозглашением самодостаточной красоты разрушения сообщаемого, самое современное течение зрелищной культуры (и наиболее связанное с репрессивной практикой общей организации общества) стремится посредством «комплексных произведений» перекомпоновать сложную неохудожественную среду, отправляясь от разрозненных элементов, и в особенности в попытках интеграции в урбанизме художественных остатков или эстетико-технологических гибридов. И это есть перевод в план зрелищной псевдокультуры общего проекта развитого капитализма, который нацелен на то, чтобы вновь захватить частного труженика как «личность, полностью интегрированную в коллектив», — тенденция, описанная современными американскими социологами (Рисмэном, Уайтом и др.). И повсюду — это один и тот же проект реструктурации без сообщества.
    
    
193
    
Культура, ставшая всецело товарной, также должна стать ведущим товаром зрелищного общества. Кларк Керр, один из самых радикальных идеологов этого течения, подсчитал, что сложный процесс производства, распределения и потребления знании уже захватывает ежегодно 29% национального продукта Соединенных Штатов, и предсказывает, что во второй половине столетия культура должна занять роль двигателя в развитии экономики, каковой была роль автомобиля в его первой половине и железных дорог во второй половине века предыдущего.
    
    
194
    
Система знаний, теперь продолжающая развиваться как мышление спектакля, должна оправдывать общество без оправданий и конституироваться в общую науку ложного сознания. Она целиком обусловлена тем, что не может и не хочет мыслить собственное материальное основание в зрелищной системе.
    
    
195
    
Мышление социальной организации кажимости само затемняется той возведенной в принцип подкоммуникацией, которую оно защищает. Оно не ведает, что конфликт и есть исток всех вещей его мира. Профессионалы власти спектакля — абсолютной власти внутри его системы безответного языка, — абсолютно развращены своим опытом презрения и успехом этого презрения — ведь они находят подтверждение своему презрению в познании презренного человека, каковым в действительности зритель и является.
    
    
196
    
В специализированном мышлении зрелищной системы производится новое разделение задач по мере того, как совершенствование этой системы ставит новые проблемы: с одной стороны, показная критика спектакля предпринимается современной социологией, которая изучает разделение только с помощью концептуальных и материальных инструментов этого разделения, а с другой, апология спектакля конституируется в мышление не-мысли, в патентованное забвение исторической практики, в те самые разные дисциплины, где укореняется структурализм. И все же ложная безнадежность недиалектической критики и ложный оптимизм откровенной рекламы системы тождественны, будучи подчиненной мыслью.
    
    
197
    
Социология, которая, прежде всего, в Соединенных Штатах, начала выносить на обсуждение условия существования, возникшие на современной стадии развития общества, если даже и смогла собрать массу эмпирических данных, никоим образом не поняла истины собственного предмета, так как не может найти в самой себе имманентной ей критики. И выходит, что откровенно реформистская тенденция этой социологии опирается только на мораль, здравый смысл, совершенно беспомощные призывы к мере и т. д. Из-за того, что такая манера критиковать не признает то негативное, которое находится в сердцевине ее мира, она только и делает, что настаивает на описании своего рода негативного излишества, которое, на ее взгляд, досадно обременяет поверхность этого мира как паразитический иррациональный нарост. Возмущенная добрая воля, которая даже в качестве таковой доходит только до осуждения внешних последствий системы, считает себя критикой, забывая о сущностно апологетическом характере своих предпосылок и собственного метода.
    
    
198
    
Обличители абсурдности или гибельных последствий стимуляции расточительства в обществе экономической избыточности не ведают того, чему служит расточительство. Во имя экономической рациональности они, проявляя неблагодарность, проклинают тех самых иррациональных добрых ангелов-хранителей, без которых рухнула бы власть этой экономической рациональности. Так, например, Бурстин, описывающий в L'Image товарное потребление американского спектакля, так и не доходит до понятия «спектакля», потому что полагает, что может оставить вне пределов этого губительного преувеличения частную жизнь или же понятие «честного товара». Он не понимает, что сам товар создал законы, «честное» применение которых задает как особую реальность частной жизни, так и ее последующий захват общественным потреблением образов.
    
    
199
    
Бурстин описывает крайности мира, ставшего нам чуждым, как крайности, чуждые нашему миру. Но «нормальные» основы социальной жизни, на которые он имплицитно ссылается, когда качественно определяет поверхностное царство образов в терминах психологического и морального суждения в качестве продукта «наших чрезмерных претензий», не соответствуют никакой действительности ни в его книге, ни в его эпохе. Именно потому, что действительная человеческая жизнь, о которой говорит Бурстин, существует для него в прошлом, которому принадлежит и прошлое религиозной покорности, он не может понять всю глубину общества имиджа. Истина этого общества — не что иное, как отрицание этого общества.
    
    
200
    
Социология, которая полагает, будто может выделить из системы общественной жизни некую промышленную рациональность, функционирующую отдельно, может дойти до того, что выделит из глобального индустриального развития технологии воспроизводства и передачи. Именно так Бурстин обнаруживает в качестве причины результаты, изображаемые им как несчастные, как бы нечаянные, обстоятельства функционирования слишком большого технологического аппарата распространения образов и чересчур сильного влечения людей нашей эпохи к псевдо-сенсационному А следовательно, спектакль своим существованием якобы обязан тому что современный человек слишком уж является зрителем. Бурстин не понимает, что размножение предварительно сфабрикованных «псевдособытий», которое он изобличает, просто вытекает из того, что люди в массовой реальности современной общественной жизни сами событий не проживают. Именно потому, что история сама навещает современное общество как призрак, на всех уровнях потребления жизни обнаруживают псевдоисторию, сконструированную, чтобы сохранить шаткое равновесие современного застывшего времени.
    
    
201
    
Утверждение окончательной стабильности краткого периода застывания исторического времени является сознательно и бессознательно провозглашаемой бесспорной основой современной тенденции к структуралистской систематизации. Точка зрения, в которой размещается антиисторическое мышление структурализма, является точкой вечного присутствия некой системы, что никогда не была создана и никогда не придет к концу. Мечта о диктатуре предзаданной и бессознательной структуры над всей социальной практикой может быть неправомерно извлечена из структурных моделей, разработанных лингвистикой и этнологией (включая анализ функционирования капитализма), — моделей, в этих обстоятельствах уже понимаемых превратно, просто потому, что университетское мышление скоро удовлетворяемого среднего кадрового состава, мышление, всецело погруженное в восхищенное восхваление существующей системы, пошло подгоняет всякую действительность к существованию системы.
    
    
202
    
Как и во всякой исторической общественной науке, для понимания «структуралистских» категорий всегда нужно иметь в виду, что категории выражают формы и условия существования. Подобно тому, как о качествах человека не судят по представлению, которое он имеет о себе самом, нельзя оценивать (и восхищаться) это предопределенное общество, принимая как безусловную истину язык, коим оно говорит о себе самом. «Нельзя оценивать такого рода эпохи перемен исходя из их сознания о себе, но, наоборот, необходимо объяснять сознание через противоречия материальной жизни…» Структура — дщерь наличествующей власти. Структурализм есть мышление, обеспеченное государством, которое мыслит настоящие условия зрелищной «коммуникации» в качестве абсолюта. Его манера изолированного изучения кода сообщений является лишь продуктом и признанием общества, где сообщение осуществляется в форме каскада иерархических сигналов. Так что не структурализм служит подтверждению надысторической действительности общества спектакля, а. наоборот, общество спектакля, навязывающееся как массовая действительность, служит подтверждению холодных грез структурализма.
    
    
203
    
Несомненно, критическое понятие спектакля также может быть вульгаризировано в какой-нибудь надуманной формуле социологической и политической риторики, которая бы абстрактно объясняла и разоблачала все, что угодно, и таким образом служила защите зрелищной системы. Ибо очевидно, что никакая идея не может вывести за пределы существующего спектакля, но только за пределы существующих о спектакле идей. Чтобы действительно разрушить общество спектакля, необходимы люди, которые бы задействовали какую-то практическую силу. Критическая теория спектакля является истинной, лишь объединяясь с практическим движением отрицания в обществе, а это отрицание — возобновление борьбы революционного класса — осознает само себя, развивая критику спектакля, которая является теорией его действительных условий, практических условий современного подавления, и далее раскрывает тайну того, чем она может быть. Эта теория не ожидает чудес от рабочего класса. Она предвидит в новом формировании и осуществлении пролетарских требований долгосрочную задачу. При искусственном различении борьбы теоретической и борьбы практической — ибо, исходя из выше определенных оснований, само создание и сообщение такой теории уже не может осуществляться без строгой практики — несомненно, что смутно и трудно продвигающаяся критическая теория также должна стать уделом практического движения, действующего на уровне общества.
    
    
204
    
Критическая теория должна сообщаться на собственном языке. Это язык противоречия, и он должен быть диалектическим по своей форме, каким он является в своем содержании. Он является и критикой целого и исторической критикой. Это не «нулевая степень письма», но его оборачивание. Это не отрицание стиля, но стиль отрицания.
    
    
205
    
В самом своем стиле изложение диалектической теории есть скандал и безобразие с точки зрения правил господствующего языка и вкуса, воспитанного этими правилами, так как в позитивное употребление существующих понятий оно одновременно включает понимание их вновь обретенной текучести и их необходимого разложения.
    
    
206
    
Этот стиль, который содержит собственную критику, должен выражать господство современной критики над всем ее прошлым. Благодаря ему способ изложения диалектической теории свидетельствует о негативном духе, который в ней присутствует. «Истина не является подобной продукту, на котором уже не найти следа орудия». (Гегель). Это теоретическое сознание движения, в котором должен присутствовать сам след движения, проявляется через обращение установленных отношений между понятиями и через отстранение от всех обретений предшествующей критики. Обращение генетива есть то выражение исторических революций, отчеканенное в форме мысли, которое рассматривалось как эпиграмматический стиль Гегеля. Молодой Маркс, будучи верным систематическому использованию этого стиля Фейербахом, превозносящий замещение субъекта предикатом, добился наиболее последовательного употребления этого мятежного стиля, из философии нищеты извлекающего нищету философии. Отстранение же приводит к подрыву прошлых критических выводов, застывших в почтенных истинах, то есть превратившихся в ложь. Уже Кьеркегор его сознательно использовал, присоединяясь сам к их разоблачению: «Но несмотря на все подвохи и уловки, подобно тому, как варенье вновь отправляется в кладовую, так л ты всегда заканчиваешь тем, что вставляешь какое-нибудь тебе не принадлежащее словечко, тревожащее воспоминанием, которое оно пробуждает» (Философские крохи). Именно обязательность дистанцирования по отношению к тому, что было фальсифицировано в официальной истине, таким образом, определяет такое употребление отстранения, признаваемое Кьеркегором в той же книге: «Еще одно замечание по поводу твоих многочисленных намеков с целью поставить мне в вину то, что я смешиваю в своих заявлениях заимствованные положения. Я этого здесь не отрицаю и не буду также скрывать, что это было сделано преднамеренно, но уже в продолжении этой книжонки, коли я его когда-нибудь напишу, я намерен называть предмет его настоящим именем и облачать проблему в исторические одежды».
    
    
207
    
Идеи совершенствуются. Соучаствует в этом и смысл слов. Плагиат необходим. Его предполагает прогресс. Он точно держится фразы автора, пользуется его выражениями, удаляет ложную идею и заменяет ее идеей верной.
    
    
208
    
Отстранение — это противоположность цитированию, теоретическому авторитету, всегда уже фальсифицированному просто тем, что он уже стал цитатой, фрагментом, вырванным из контекста, из движения и, наконец, из эпохи как общего поля референции и из конкретного выбора, которым была эта цитата внутри соответствующей референции, признанной за правильную, или за ошибочную. Отстранение — это текучий язык антиидеологии. Оно появляется в коммуникации, которой ведомо, что она не может претендовать на поддержание какой-либо окончательной гарантии в самой себе. В своей высшей точке оно является языком, который не может подтвердить никакая предшествовавшая сверхкритическая референция. Наоборот, именно его собственная последовательность, по отношению к себе и при помощи доступных ему фактов, может подтвердить старое существо истины, к которому оно сводится. Отстранение в качестве актуальной критической инстанции не обосновывает своей причины ни на чем внешнем по отношению к его собственной истине.
    
    
209
    
То, что в теоретической формулировке открыто представляется как отстраненное, чем опровергается любая длительная автономия сферы выраженного теоретически, а именно введением в нее посредством такого насилия действия, нарушающего и преодолевающего любой существующий порядок, — напоминает, что это существование теоретического само по себе ничто и должно познаваться лишь совместно с историческим действием и исторической правкой, в которой заключается ее истинная верность.
    
    
210
    
Только действительное отрицание культуры и сохраняет ее смысл. Более оно не может быть культурным. Таким образом, оно есть то, что в некотором роде остается на уровне культуры, хотя и в совершенно ином значении.
    
    
211
    
В языке противоречия критика культуры представляется воссоединенной, поскольку она господствует над всей культурой (как ее познанием, так и ее поэзией) и поскольку она уже не отделяется от критики общественного целого. Только такая воссоединенная теоретическая критика идет навстречу воссоединенной общественной практике.
   
   
    
     
Глава 9. Материализованная идеология
    
    
     
Самосознание есть в себе и для себя потому и благодаря тому, что оно есть в себе и для себя для некоторого другого самосознания, то есть оно есть только как нечто признанное.
     Гегель. Феноменология духа.
    
    
212
    
Идеология есть основа мышления классового общества в конфликтном движении истории. Идеологические факты всегда были не простыми химерами, но деформированным сознанием различных реалий, а в качестве таковых — реальными факторами, осуществляющими, в свою очередь, некое действительное деформирующее воздействие; с тем большим основанием материализация идеологии, в форме спектакля влекущая за собой воплощенный конкретный результат автономизированного экономического производства, практически сливается с общественной действительностью идеологии, которая все действительное смогла перекроить по собственной модели.
    
    
213
    
Когда идеология, являющаяся абстрактной волей к универсальному и ее иллюзией, оказывается узаконенной универсальной абстракцией и действенной диктатурой иллюзии в современном обществе, она больше не является волюнтаристской борьбой разделенного на части, но его триумфом. Отсюда идеологическая претензия обеспечить своего рода пошлую позитивистскую точность: дескать, теперь она представляет собой не исторический выбор, но некую очевидность. В таком утверждении рассеиваются частные имена идеологии. А само участие собственно идеологического труда в обслуживании системы понимается теперь лишь в качестве признания «эпистемологического пласта», притязающего на потусторонность по отношению к любому идеологическому феномену. Материализованная идеология сама безымянна, равно как и лишена выраженной исторической программы. А это значит, что история идеологий закончена.
    
    
214
    
Идеология, которую вся ее внутренняя логика вела к «тотальной идеологии» в смысле Мангейма, к деспотизму фрагмента, навязывающего себя в качестве псевдознания застывшего целого, как тоталитарное видение, — свершается теперь в неподвижном спектакле не-истории. Его свершение есть также ее разложение в системе общества. С практическим разложением этого общества должна исчезнуть и идеология, последняя неразумность, перекрывающая доступ к исторической жизни.
    
    
215
    
Спектакль — это идеология par excellence, так как он выражает и проявляет в своей полноте сущность любой идеологической системы: обеднение, подчинение и отрицание действительной жизни. Материально спектакль является «выражением разделения и отчуждения между человеком и человеком». «Обман, возведенный в новую степень», в нем сосредоточенный, имеет свою основу на том производстве, посредством коего «с массой предметов растет… новая область чуждых сущностей, которым подчиняется человек». Это высшая стадия той экспансии, что обращает потребность против жизни. «Потребность в деньгах есть, следовательно, подлинная потребность, производимая политической экономией, причем единственная потребность, какую она производит» (Экономико-политические рукописи). Спектакль распространяет на всю общественную жизнь принцип, который Гегель в «Йенской реальной философии» понимал как принцип денег, это- «в себе движущаяся жизнь мертвого».
    
    
216
    
В противоположность проекту, подытоженному в «Тезисах о Фейербахе» (реализация философии в практике, которая преодолевала бы противоположность идеализма и материализма), спектакль в псевдоконкретности его вселенной сохраняет и навязывает идеологические черты одновременно материализма и идеализма. Созерцательная сторона старого материализма, постигающего мир как представление, а не как деятельность (и в конечном счете идеализирующего материю), достигла своей полноты в спектакле, где конкретные вещи автоматически оказываются хозяевами общественной жизни. С другой стороны, мечтательная активность идеализма также находит завершение в спектакле — через техническое опосредование знаков и сигналов, которые, в конечном счете, материализуют абстрактный идеал.
    
    
217
    
В этом экономическом процессе материализации идеологии следует выделить установленный Габелем (Ложное сознание) параллелизм между идеологией и шизофренией. Общество стало тем, чем уже была идеология. Исключение из практической деятельности и сопутствующее антидиалектическое ложное сознание — вот то, что ежечасно навязывается повседневной жизни, подчиненной спектаклю, что нужно понимать как систематическую организацию «ослабления способности к встрече» и как ее замещение галлюцинаторным общественным порядком: ложное сознание встречи, «иллюзия встречи». В обществе, где уже никто не может быть признан другими, каждый индивид становится неспособным признать и свою собственную реальность. Теперь идеология у себя дома, разделение построило собственный мир.
    
    
218
    
«В клинических картинах шизофрении, — говорит Габель, — упадок диалектики целостности (и в конце концов ее разложение) и упадок диалектики становления (с кататонией как крайней формой его проявления) вполне соответствуют друг другу». Зрительское сознание — узник уплощенной вселенной, ограниченной экраном спектакля, за который была вынесена его собственная жизнь, теперь знает только фиктивных собеседников, которые рассказывают ему исключительно о своем товаре и о политике их товара. На всем своем протяжении спектакль является его «зеркальным знаком». В нем инсценируется ложный выход из возведенного в принцип аутизма.
    
    
219
    
Спектакль, т. е. стирание границ между «я» и миром, посредством деформации «я», одолеваемого присутствием-отсутствием мира, равным образом, есть стирание границ между истинным и ложным ввиду вытеснения всякой переживаемой истинности под реальным присутствием ложности, которую обеспечивает организация мнимости. Тот, кто изо дня в день пассивно подчиняется участи отчуждаемого, тем самым доводится до безумия, которое иллюзорно реагирует на эту участь, прибегая к магическим техникам. Признание и потребление товаров находятся в самом центре этого псевдоответа на безответное сообщение. Потребность в подражании, испытываемая потребителем, является инфантильной потребностью, как раз и обусловленной всеми аспектами его фундаментальной экспроприации. Согласно терминам, которые Габель употребляет применительно к совершенно иному уровню патологии, «аномальная потребность выставления себя напоказ компенсирует здесь мучительное чувство — существования на обочине жизни».
    
    
220
    
И если логика ложного сознания не может правдиво познать саму себя, то поиски критической истины о спектакле должны стать истинной критикой. Она должна вести практическую борьбу с непримиримыми врагами спектакля и соглашаться быть отсутствующей там, где отсутствуют они. Как раз законы господствующего мышления, исключительную точку зрения актуальности, и признает абстрактная воля к непосредственной действенности, когда она бросается в компромиссы реформизма или в общее дело псевдореволюционных недобитков. Этим бред воспроизводится в той самой позиции, которая претендует на то, чтобы его побороть. Наоборот, критика, выходящая по ту сторону спектакля, должна уметь ждать.
    
    
221
    
Избавиться от материальных оснований обращенной истины — вот в чем состоит самоосвобождение нашей эпохи. Эту «историческую миссию восстановления истины в мире» не могут выполнить ни изолированный индивид, ни подверженная манипуляциям атомизированная толпа, но единственно класс, способный стать разрушителем всех классов, приводя всякую власть к не- отчуждающей форме осуществленной демократии, к Совету, в котором практическая теория контролирует сама себя и видит собственное действие. Только в нем индивиды «непосредственно связаны со всеобщей историей», только в нем диалог вооружает себя для того, чтобы преодолеть собственную ограниченность.
   
  
  
   
    
Комментарии к «Обществу спектакля»
   
   
    
Памяти Жерара Лебовичи, убитого 5 марта 1984 года в результате заговора, оставшегося нераскрытым.
   
   
    
Насколько бы критическим ни могло оказаться положение и обстоятельства. в которых вы очутились, никогда не отчаивайтесь, ведь как раз в том случае, когда нужно опасаться всего, — ничего не надо бояться: как раз тогда, когда вы окружены всеми видами опасностей. не стоит страшиться ни одной из них: как раз тогда, когда вы оказались безо всяких средств, необходимо рассчитывать на все средства; и как раз тогда, когда вас застали врасплох, необходимо привести в замешательство самого врага.
    Сюнь Цзы. Искусство войны
   
   I
   
Наверняка, эти «Комментарии» очень скоро станут известными среди пятидесяти-шестидесяти человек. Иными словами, многовато для наших дней, когда заходит речь о столь серьезных вопросах. Впрочем, это связано еще с тем, что в определенных кругах у меня сложилась репутация знатока. Но также следует учесть, что в числе тех избранных, которые ими заинтересуются, половину, или почти половину, будут составлять люди, чьи старания направлены на поддержание системы зрелищного господства, а другую половину-люди, упорно стремящиеся делать совершенно противоположное. Так что приходится принимать в расчет очень внимательных и по-разному влиятельных читателей, в связи с чем, очевидно, я не могу изъясняться совершенно свободно. Особенно же я должен опасаться того, чтобы не переусердствовать в наставлениях не бог весть кого.
   
Итак, трудности данного времени вновь вынуждают меня писать в какой-то новой манере. Так что определенные элементы будут сознательно пропущены, и общему плану придется оставаться достаточно непросматривающимся. В нем можно встретить как отличительный знак эпохи несколько ловушек. Хотя, если в том или ином месте добавить несколько страниц, смысл бы проявился полностью: так, очень часто к тому, что открыто оговаривается в договорах, добавляются некоторые секретные статьи или же сходное имеет место в тех случаях, когда некоторые химические реактивы обнаруживают свои ранее неизвестные свойства только в сочетании с другими. Впрочем, в этой краткой работе, увы, окажется слишком мало вещей, легких для понимания.
   II
   
В 1967 году в работе Общество спектакля я указал на то, чем по сути уже являлся современный спектакль- неограниченным правлением рыночной экономики, достигшим статуса никому не подотчетного суверенитета, и системой новых технологий управления, сопутствующих такому правлению. Волнения 1968 года, продолжившиеся в разных странах и в последующие годы, нигде так и не смогли сломать существующую организацию общества, из которой как будто бы сам собой возникает спектакль, и потому он повсюду продолжал усиливаться, так сказать безмерно расширяясь во все стороны и одновременно наращивая свою плотность в центральной части. Он даже выучился новым приемам защиты, как это обычно случается с властью, которая подвергается нападению. Когда я только начинал критиковать общество спектакля, то ввиду переживаемого момента, главным образом и прежде всего, люди замечали революционное содержание, которое в этой критике можно было открыть, и вполне естественно воспринимали это как ее наиболее раздражающий элемент. Что же касается самого предмета, то иногда меня даже обвиняли в том, что я его, дескать, высосал из пальца и что будто бы мне всегда доставляло огромное удовольствие пускаться в преувеличения, оценивая глубину и единство этого спектакля, равно как и его реального воздействия. Я готов согласиться, что иные позднейшие авторы новых книг по этой же теме полностью доказали, что можно было вполне избежать столь многословного ее описания. Как если бы было вполне достаточно просто заменить целостную систему и ее развитие одной статичной деталью, наблюдаемой на поверхности явления, так что оригинальность каждого автора проявлялась бы только в выборе различных понравившихся ему и тем самым менее беспокоящих деталей. Никто ведь не хотел нарушать научную скромность своей личной интерпретации, внося в нее смелые исторические суждения.
   
Но, в конце концов, общество спектакля продолжало-таки развиваться. И это происходило достаточно быстро, ибо к 1967 году оно вряд ли насчитывало и сорок лет, использованных, однако, в полной мере. С тех пор его собственное развитие, изучить которое никто так больше и не удосужился, и его ошеломляющие достижения показали, что тогда мною была описана именно его действительная природа. Эта подтвердившаяся точка зрения обладала не только академической ценностью, потому что, безусловно, было необходимо признать единство и структурацию той действующей силы, каковой является спектакль, чтобы, исходя из нее, обрести способность исследовать, в каких же направлениях эта сила может перемещаться, оставаясь тем, что она есть. Эти вопросы были очень важными, ибо касались как раз тех обстоятельств, в каких конфликт далее развивался внутри общества. А если сегодня спектакль, безусловно, добился большего могущества, чем прежде, то чему же служит теперь эта дополнительная мощь? Чего же он достиг такого, чего прежде достичь не мог? И где в данный момент, в общем и целом, проходят линии его операций! Ныне широко распространено то смутное ощущение, что речь идет о каком-то виде стремительного нашествия, которое вынуждает людей вести совершенно иную жизнь, хотя оно воспринимается скорее как необъяснимое изменение климата или нарушение какого-то иного естественного равновесия, как изменение, о котором наше неведение знает только то, что сказать ему о нем нечего. Более того, многие воспринимают это вторжение как цивилизующее и потому в конечном счете неизбежное и даже жаждут в нем соучаствовать. Ведь последние предпочитают не знать, чему же на самом деле служит это вторжение и каким образом оно осуществляется.
   
Я упомяну лишь о нескольких практических следствиях, пока еще малоизвестных, которые проистекают из столь быстрого распространения спектакля за последние двадцать лет. Я не намерен вступать ни в какие споры — ныне слишком легковесные и совершенно бесполезные — ни об одном из аспектов данной проблемы, а тем более кого-либо в чем-либо убеждать. Настоящие комментарии не собираются заниматься морализаторством. Они не нацелены ни на желаемое, ни на просто предпочитаемое. Они довольствуются тем, чтобы фиксировать то, что есть.
   III
   
Сегодня, когда никто из находящихся в здравом уме уже не может сомневаться в существовании и могуществе спектакля, можно, наоборот, вполне усомниться в том, разумно ли вообще что-либо добавлять к проблеме, которая столь драконовским способом была решена самим жизненным опытом. Газета «Монд» от 19 сентября 1987 года с благодушием проиллюстрировала то, что формула: «Если нечто существует, то говорить о нем больше нет никакой необходимости» — воистину основной закон эпохи спектакля, которая, по крайней мере в этом отношении, не допустила отставания ни одной страны: «Понятное дело, что современное общество является обществом спектакля. И вскоре нужно будет особо выделять тех, кто не обращает на себя внимания. Уже не счесть трудов, описывающих данный феномен и доходящих не только до характеристики промышленно развитых государств, но и не оставляющих в стороне и страны, отставшие от своего времени. Но самое смешное, что книги, анализирующие этот феномен, как правило, чтобы выразить сожаление по его поводу, точно так же сами должны принести себя в жертву спектаклю, чтобы о себе заявить». Впрочем, правда в том, что эта запоздалая показная критика спектакля, в довершение ко всему жаждущая «заявить о себе», в его же пространстве станет нарочито ограничиваться пустыми обобщениями или лицемерными сожалениями; равно как-бессодержательным окажется и то внезапно протрезвевшее благоразумие, что паясничает на страницах газет.
   
Исчерпанность дискуссии о спектакле, то есть о том, что делают собственники мира, организуется, таким образом, им самим, ибо ее участники всегда сосредоточивают внимание на грандиозных средствах спектакля, для того чтобы ничего не сказать о его великой роли. Его даже часто предпочитают называть не спектаклем, а средствами массовой информации, тем самым желая его обозначить как простой инструмент, вид общественной службы, которая с непредвзятым «профессионализмом» будто бы управляет через масс-медиа новым наставшим для всех коммуникационным изобилием, сообщением, достигшим, наконец, однонаправленной чистоты, в которой спокойно позволяют восхищаться собой уже принятые решения. То же, что сообщается, — это приказы, и потому весьма гармонично, что те, кто их давал, являются также и теми, кто станет рассказывать, что же они о них думают.
   
Власть спектакля, которая самой силою вещей столь сущностно является единой, централизующей и абсолютно деспотичной по духу, достаточно часто возмущается, когда замечает, как под ее покровительством формируется некий спектакль-политика, спектакль-юстиция, спектакль-медицина или множество подобных непредвиденных «издержек масс-медиа». И вот, таким образом, спектакль вроде бы оказывается не чем иным, как издержками масс-медиа, чья природа без возражений признается благой, поскольку они служат целям сообщения и только иногда доходят до крайностей. Достаточно часто хозяева общества заявляют, что их плохо обслуживают их собственные информационные служащие, но еще чаще они попрекают зрительский плебс за его склонность неудержимо и едва ли не по-скотски предаваться информационным удовольствиям. Так вот, за виртуально бесконечным множеством так называемых информационных различий стараются тщательно скрыть то, что, напротив, всецело является результатом зрелищной конвергенции, желаемой со столь замечательным упорством. Подобно тому, как логика товара первенствует над различными конкурирующими амбициями всех коммерсантов, или аналогично тому, как логика войны всегда господствует над частыми видоизменениями вооружения, так же и строгая логика спектакля повсюду управляет разбухающим разнообразием нелепостей, передаваемых средствами массовой информации.
   
Но важнейшая перемена в происшедшем за последние двадцать лет заключается в самой непрерывности спектакля. Эта значимая перемена относится не к совершенствованию его информационного инструментария, что и прежде уже достиг очень высокой стадии развития, но просто заключается в том, что под владычеством спектакля смогло вырасти поколение, подвластное его законам. Совершенно новые условия, в которых действительно жили все представители этого поколения, составляют конкретное и достаточное резюме всему тому, чему отныне противодействует спектакль, а также и всему, что он допускает.
   IV
   
В чисто теоретическом плане к уже прежде сформулированному мне необходимо было бы добавить только одну деталь, но с далеко идущими последствиями. В 1967 году я различал две последовательные и соперничающие формы власти спектакля: сосредоточенную и рассредоточенную. Обе они «витали» над реальным обществом и как его главная цель, и как его главная ложь. Первая, выдвигая на первый план идеологию, в сжатом виде представленную вокруг какой-нибудь авторитарной личности, сопутствовала как нацистской, так и сталинистской тоталитарной контрреволюции. Вторая, побуждая наемных рабочих свободно осуществлять выбор между огромным многообразием новых товаров, противостоявших друг другу, представляла собою ту американизацию мира, которая в некоторых своих аспектах отпугивала, но также и соблазняла те страны, где дольше всего сохранялись условия для буржуазных демократий традиционного типа. С тех пор посредством систематического сочетания двух предыдущих форм возникла третья, и появилась она на основе общей победы формы, оказавшейся сильнейшей, — формы рассредоточенной. Речь идет о включенной театрализации, которая с этих пор стремится навязать себя по всему миру.
   
Преобладающая роль, какую играли Россия и Германия в формировании сосредоточенной театрализации, и Соединенные Штаты в формировании театрализации рассредоточенной, в пору создания включенной театрализации, по-видимому, принадлежала Франции и Италии благодаря действию целого ряда общих исторических факторов: важной роли сталинистской партии и сталинистских профсоюзов в политической и интеллектуальной жизни, слабости демократической традиции, продолжительной монополизации власти одной правительственной партией, необходимости покончить с неожиданно возникшим революционным возмущением.
   
Включенная театрализация проявляется одновременно и как сосредоточенная, и как рассредоточенная, и, исходя из подобного положения, такое плодотворное соединение может шире использовать выгоды как первой, так и второй формы. Прежний способ их применения сильно изменился. Если обратиться к стороне сосредоточенного показа во включенной театрализации, то ее направляющий центр теперь становится скрытым — теперь там никогда не располагается ни известный вождь, ни ясная идеология. А если обратиться к ее рассредоточенному аспекту, то никогда прежде воздействие спектакля до такой степени не накладывало отпечаток почти на все производимые обществом объекты и способы поведения. Ибо конечный смысл включенной театрализации состоит в том, что она включается в саму реальность по мере того, как о ней говорит, и в том, что она перестраивает ее, пока о ней говорит. Так что сегодня эта реальность не удерживается больше перед нею как нечто чуждое ей. Когда театрализация была сосредоточенной, то большая часть периферии общества от нее ускользала, а когда она была рассредоточенной, ускользала наиболее слабая его часть. Сегодня не ускользает ничто. Спектакль стал составной частью любой действительности, проникая в нее подобно радиоактивному излучению. Как можно было легко предвидеть в теории, безудержное исполнение прихотей коммерческого разума быстро и безо всяких исключений продемонстрировало, что становление мира фальсификации также было превращением мира в фальсификацию. За исключением некоторого наследия, пока остающегося значимым, но уже обреченного на непрерывное исчезновение и состоящего из книг или древних строений, которые, кроме того, оказываются все более отсортированными и включенными в перспективное планирование в соответствии с потребностями спектакля, ни в культуре, ни в природе больше не существует ничего, что бы не было трансформировано и загажено сообразно средствам и интересам современной индустрии. Даже генетика всецело стала подвластна господствующим в обществе силам.
   
Управление спектаклем, ныне сосредоточившее в себе все возможные средства для фальсификации как всей системы человеческого восприятия, так и всей системы общественного производства, оказалось абсолютным хозяином воспоминаний, равно как и бесконтрольным распорядителем всех проектов, формирующих самое отдаленное будущее. Оно одно царит повсюду и приводит в исполнение собственные поверхностные суждения и приговоры.
   
Именно в таких условиях можно наблюдать, как с карнавальной легкостью вдруг неистово проявляет себя пародийный конец разделения труда, пришедшийся тем более кстати, что он совпадает с общим движением к исчезновению всякой подлинной профессиональной компетентности. Финансист выходит петь, адвокат становится осведомителем полиции, булочник демонстрирует свои литературные предпочтения, актер правит, повар философствует о тонкостях стряпни как о вехах всемирной истории. Каждый из них может появиться в спектакле, чтобы публично, а иногда и тайно, предаться деятельности, совершенно иной, чем специальность, в которой он прежде смог заявить о себе. Там, где обладание «информационным статусом» — статусом популярности в средствах массовой информации — приобрело неизмеримо большую значимость, чем стоимость того, что кто-либо из них был способен создать реально, считается нормальным, что этот статус оказывается легко передаваемым и предоставляет право также блистать в любом другом месте. Чаще всего эти ускоренные информационные частицы продолжают свою нехитрую карьеру в сфере достойного восхищения, гарантированного им по статусу. Но случается, что такие переходы в средствах массовой информации обеспечивают прикрытие для многих официально независимых предприятий, но на самом деле тайно соединенных ad hoc через разнообразные связи. Так что время от времени и общественное разделение труда, подобно легко предполагаемой при его наличии круговой поруке, является нам снова в совершенно новых формах — например, сегодня вполне можно опубликовать роман для того, чтобы подготовить покушение. Эти забавные примеры означают еще и то, что сейчас уже никому нельзя доверять в отношении мастерства и профессии.
   
Но, кроме всего прочего, самое амбициозное стремление включенной театрализации состоит в том, чтобы тайные агенты стали революционерами, а революционеры превратились в тайных агентов.
   V
   
Модернизированное общество, достигшее стадии включенной театрализации, характеризуется согласованным действием пяти основных черт, а именно: непрерывного технологического обновления, слияния экономики и государства, всеобщей секретности, безоговорочной лжи и вечного настоящего.
   
Движение технологического новаторства продолжается уже давно и является основной составляющей капиталистического общества, называемого иногда индустриальным или постиндустриальным. Но с тех пор, как сразу же после Второй мировой войны оно начало недавнее ускоренное развитие, оно еще больше усилило свое зрелищное воздействие ввиду того, что именно через это воздействие каждый его участник ощущает себя предоставленным воле специалистов, их расчетов и их же всегда удовлетворительных мнений о подобных расчетах. Слияние экономики и государства оказалось самой очевидной тенденцией этой эпохи, и оно по меньшей мере стало движущей силой ее недавнего экономического развития. Оборонительный и наступательный союз, заключенный между этими двумя силами — экономикой и государством, — обеспечил наибольшие обоюдные преимущества во всех областях, ибо теперь можно говорить о том, что каждая из них владеет другой, и было бы абсурдно противопоставлять их или различать их разумные или неразумные основания. Это единство также проявило себя как чрезвычайно благоприятное для развития господства спектакля, а тот с момента своего формирования на самом деле чем-то иным и не являлся. И последние три характерные черты являются непосредственными следствиями такого господства спектакля на стадии его интеграции.
   
Всеобщая секретность образует фон спектакля как решающее дополнение к тому, что в нем демонстрируется, а если заглянуть в суть вещей, то и как его самая важная процедура.
   
Одно то обстоятельство, что ложное отныне стало неоспоримым, придает ему совершенно новое качество. Ведь заодно и истинное почти повсюду прекращает свое существование или в лучшем случае оказывается сведенным к состоянию гипотезы, которую вообще невозможно доказать. Безоговорочная ложь кончила тем, что вынудила полностью исчезнуть общественное мнение, которое сначала оказывалось неспособным заставить к себе прислушаться, а в скором времени ему будет не по силам и просто сформироваться. Очевидно, что все это приводит к очень важным последствиям и в политике, и в прикладных науках, и в юриспруденции, и в художественном познании.
   
Созидание настоящего, когда сама мода, от швейного дела до певцов, оказывается обездвиженной, — времени, которое жаждет забыть о прошлом и уже не производит впечатления веры в будущее, достигается за счет непрестанного кругооборота информации, в каждое мгновение возвращающегося к очень краткому перечню одних и тех же мелочей, со страстью провозглашаемых как важные новости, тогда как по-настоящему важные известия о том, что что-то действительно изменилось, приходят теперь редко, и в виде резких толчков. И они, как правило, касаются приговора, что этот мир как будто объявил собственному существованию, и этапов его запрограммированного саморазрушения.
   VI
   
Первым намерением господства спектакля было вообще устранить историческое познание, и прежде всего почти все виды информации и разумные комментарии о самом недавнем прошлом. Столь явно бросающаяся в глаза очевидность не нуждается в объяснениях. Спектакль мастерски организует неведение относительно происходящего и затем — почти сразу же забвение того, что все-таки могло быть из этого понятым. Самое важное — это наиболее скрытое. Вот уже двадцать лет ничто не покрывалось столькими видами заказной лжи, как история мая 1968 года. Между тем из нескольких лишенных мистификации исследований об этих днях и их истоках все же были извлечены кое-какие полезные уроки, но это государственная тайна.
   
Уже десять лет назад во Франции президент республики, с тех пор забытый, но тогда всплывший на поверхность спектакля, выражал наивную радость, которую он почувствовал, «узнав, что отныне мы живем в мире без памяти и в нем, как на поверхности воды, один образ без конца вытесняется другим». В самом деле, это удобно для того, кто заправляет делами и умеет при них оставаться. Конец истории является «забавной» передышкой для любой современной власти. Он абсолютно гарантирует успех всех ее предприятий или, по крайней мере, шум вокруг него.
   
Абсолютная власть подавляет историю тем радикальнее, когда она имеет для этого экономические интересы или более настоятельные потребности, но главным образом в зависимости от того, насколько более или менее благоприятные практические возможности для осуществления этого она обнаруживает. Цинь Шихуанди приказал сжечь книги, но ему не удалось устранить их вообще. В нашу эпоху Сталин продвинулся дальше в осуществлении подобного плана, но, вопреки разного рода пособничеству, которое он смог найти за пределами своей империи, оставалась обширная зона мира, недоступная для его полицейского управления, и там смеялись над его подлогами. Включенная театрализация добилась большего — благодаря и совершенно новым приемам, и тому, что на этот раз она действует в мировом масштабе. Над нелепостью, заставляющей уважать себя повсюду, больше не дозволено потешаться, во всяком случае, стало невозможным показывать, что над нею смеются.
   
Областью истории было незабвенное, полнота событий, чьи последствия еще долго будут проявляться. Это было неотделимо от познания, которому следовало продолжаться и способствовать, по крайней мере, частичному пониманию новых событий. «Приобретенное навсегда», — говорил Фукидид. В этом история была мерой подлинной новизны, но торговец новизной имеет абсолютную заинтересованность в том, чтобы устранить средства ее измерения. Когда сиюминутное социально навязывается как значительное и когда оно будет оставаться таковым еще мгновение, как другое и то же самое и как то, что всегда будет замещаться другой сиюминутной значимостью, можно с таким же успехом говорить о том, что используемый способ обеспечивает определенного рода вечность этой громогласно заявляющей о себе не-значимости.
   
Исключительно полезная выгода, которую спектакль извлек из этой постановки истории вне закона, заключается в том, что всю недавнюю историю он уже обрек на подпольное существование, и ему почти удалось заставить общество вообще забыть о духе истории и, прежде всего, покрыть общество своей собственной историей — историей хода нового завоевания мира. Его власть предстает уже знакомой, как будто она уже всегда была тут как тут. Узурпаторы всех времен хотели бы заставить забыть то, что га власти — без году неделя.
   VII
   
С разрушением истории самое современное событие моментально отстраняется на мифологическую дистанцию и оказывается среди неподтверждаемых рассказов, неконтролируемых статистических данных, неправдоподобных объяснений и невразумительных размышлений. На все эти глупости, предлагаемые в процессе показа, всегда могут ответить только средства массовой информации, посредством каких-то преисполненных почтения исправлений или предостережений; но они явно скупятся на них, ибо, если отвлечься от их чрезвычайного невежества, их взаимосвязи по сердцу и по профессии с общим авторитетом спектакля и с обществом, которое он изображает, невозможность отстраниться от этого авторитета, чью величественность нельзя оскорблять, превращается для них в долг, а также в удовольствие. Нельзя забывать, что всякое средство массовой информации и в отношении зарплаты, и по другим формам вознаграждения или компенсации всегда имеет хозяина, а иногда и нескольких, и что всякое средство массовой информации вполне осознает свою заменимость.
   
Все эксперты являются информационно-государственными и только так признаются в качестве экспертов. Всякий эксперт служит своему хозяину, ибо любая из прежних возможностей независимости была полностью сведена на нет организационными условиями современного общества. Эксперт, который служит лучше всех, — это, конечно же, лгущий эксперт. По разным мотивам в эксперте нуждаются только фальсификатор или невежда. Там, где индивид больше ничего не узнает сам, его неведение официально укрепляет эксперт. В прежние времена считалось нормальным, что существуют эксперты по искусству этрусков, и они всегда оказывались компетентными, ибо искусство этрусков не было представлено на рынке. Но, например, в эпоху, когда считается рентабельным химически фальсифицировать изрядное количество знаменитых вин, продавать их будет возможно, лишь если были подготовлены эксперты по виноделию, которые уговорят олухов в погребках полюбить новые легче опознаваемые отдушки. Сервантес заметил, что «под плохим платьем часто скрывается большой знаток вин». Знаток вина часто ничего не смыслит в порядках атомной промышленности, но власть спектакля полагает, что если уж один эксперт занимается надувательством по поводу атомной промышленности, то другой эксперт вполне может делать то же самое и с винами. Ведь, например, в средствах массовой информации известно, насколько специалист по метеорологии, объявляющий температуру воздуха или предполагаемые дожди на будущие сутки, сохраняет осмотрительность из обязанности поддерживать экономическое, туристическое и региональное равновесие, когда столько людей столь часто циркулируют по стольким дорогам между местами, в равной степени опустошенными, так что ему с большим успехом подошла бы роль мистификатора.
   
Один из аспектов исчезновения всякого объективного исторического познания проявляется и в отношении любой личной репутации. которая стала податливой и исправляемой в соответствии с волей тех, кто контролирует всю информацию, и собираемую, и, абсолютно отличную от нее, распространяемую; таким образом, у них развязаны руки для фальсификации. Ибо историческая очевидность, о которой никто ничего не хочет знать в спектакле, больше таковой не является. Там, где личность обладает теперь лишь добрым именем, приписанным ей в качестве милости, оказанной по благорасположению зрелищного Двора, опала может последовать незамедлительно. Общеизвестность антизрелищная стала чрезвычайно редким явлением. Сам я, вероятно, один из последних обладающих ею живых людей и никогда не обладал иной известностью. Но это стало еще и чрезвычайно подозрительным. Общество официально провозгласило себя зрелищным. Быть известным вне отношений спектакля — это уже равнозначно известности в качестве врага общества.
   
Теперь позволительно полностью видоизменять чье-либо прошлое, радикально его переделывать, переписывая в стиле московских процессов, и даже без необходимости прибегать к неуклюжим способам судебного процесса. Можно убивать с гораздо меньшими издержками. Лжесвидетели могут быть неопытными (но какая способность почувствовать их неуклюжесть останется у зрителей, которые будут свидетелями похождений подобных лжесвидетелей?), и поддельных документов всегда превосходного качества не может недоставать у тех, кто управляет включенной театрализацией, или у их друзей. Следовательно, больше невозможно верить никому и ничему из того, что ты не узнал самостоятельно и непосредственно. Но очень часто на самом деле ложно обвинять кого-либо нет необходимости. Как только кто-либо получает в руки механизм, повелевающий единственной общественной верификацией, которая вынуждает признавать себя полностью и повсеместно, он начинает говорить то, что хочет. Ход театрализованного доказательства осуществляется просто в движении по кругу: возвращаясь и повторяясь, продолжая утверждать в единственной сфере, где отныне пребывает то, что может утверждаться публично и вызывать абсолютное доверие, ибо только этому весь мир станет свидетелем. Власть спектакля может в равной степени и отрицать все, что угодно, единожды и трижды, и заявлять, что она не будет больше говорить об этом, и объявлять что-то совершенно иное, прекрасно зная, что она теперь не рискует получить никакого иного ответа ни на ее собственной, ни на какой-либо другой территории. Ибо Агоры больше не существует, нет и повсеместных общин, ни даже ограниченных сообществ промежуточных органов управления, или автономных учреждений, салонов, или кафе, работников одного предприятия — нет места, где бы обсуждение истин, касающихся людей, которые бывают в подобных местах, могло хотя бы на какой-то срок освободиться от давящего присутствия дискурса средств массовой информации и от различных сил, организованных для распространения этого дискурса. Сегодня больше не существует гарантированного как относительно независимое суждения тех, кто прежде составлял ученый мир, например, обосновывавших свое высокомерие способностью к верификации, допускающей приближение к тому, что называли беспристрастной историей фактов, или, по крайней мере, веру в то, что она заслуживала быть познанной. Теперь больше не существует даже бесспорной библиографической истинности, и краткие подвергшиеся компьютерной обработке сводки на файлах национальных библиотек тем лучше смогут уничтожить ее следы. И все будут впадать в заблуждение, думая о том, кем еще недавно были должностные лица, медики, историки, и об их профессиональном долге, который они часто признавали для себя обязательным в пределах своей компетенции, ибо люди больше похожи на свое время, чем на своих родителей.
   
То, о чем спектакль может прекратить говорить в течение трех дней, является подобным несуществующему. Ибо в это время он уже говорит о чем-то другом, а стало быть, в итоге теперь существует именно это. И практические последствия этого, как мы видим, огромны.
   
Прежде все полагали, что история появилась в Греции вместе с демократией. Сегодня можно удостовериться, что вместе с ней она и исчезнет из мира.
   
Однако в этот список триумфов власти нужно добавить и один негативный для нее результат: государством, в сфере управления которым прочно устанавливается огромный дефицит исторических знаний, больше нельзя руководить стратегически.
   VIII
   
Кажется, будто общество, объявляющее себя демократическим, достигая стадии включенной театрализации, повсеместно признается как реализация некоего хрупкого совершенства. И выходит, что, поскольку оно хрупкое, оно больше не должно подвергаться нападкам, а кроме того, больше не является объектом критики, поскольку оно совершенно, как никакое из когда-либо существовавших обществ. Это общество хрупкое, потому что с большим трудом справляется с опасностью собственной технологической экспансии. Но это общество слишком совершенно для того, чтобы быть управляемым, и доказательством этому служит то, что все, стремящиеся управлять этим обществом, хотят управлять им одинаковыми приемами и поддерживать его почти в точности в том состоянии, в каком оно находится. В современной Европе впервые никакая из партий или партийных фракций больше не пытается даже претендовать на попытку изменения чего-либо важного. Товар больше не может критиковаться никем: ни в качестве общей системы, ни даже в качестве вот этого конкретного барахла, которое главам предприятий заблагорассудилось в данный момент выставить на рынок.
   
Повсюду, где царит спектакль, единственными организованными силами являются силы, его желающие. Следовательно, больше никто не может быть врагом существующего, как и нарушить касающийся всех закон молчания. Уже покончили с беспокоящим представлением, господствовавшим более двух сотен лет, согласно которому общество может быть критикуемым и трансформируемым, реформируемым или революционизируемым. И это было достигнуто не из-за появления новых аргументов, но просто благодаря тому, что все аргументы стали бесполезными. И этим результатом будет измеряться не столько всеобщее благоденствие, сколько ужасная сила сетей тирании.
   
Никогда цензура не была более совершенной. Никогда мнению тех, кого в некоторых странах еще уверяют, что они остаются свободными гражданами, не было менее дозволено проявить себя каждый раз, когда заходит речь о выборе, который повлияет на их реальную жизнь. Никогда не было позволено навязывать им ложь со столь абсолютной безнаказанностью. Считается, что зритель ни о чем не знает и ничего не заслуживает. Тот, кто всегда лишь смотрит, чтобы узнать последствия, никогда не будет действовать — но ведь таким и должен быть зритель. В цитатах часто мелькает упоминание об исключительности Соединенных Штатов, где Никсон в конце концов однажды пострадал из-за серии слишком циничных и неуклюжих запирательств. но это чисто локальное исключение, которое имело под собой несколько старых исторических причин, явно больше не является истинным, поскольку уже Рейган не так давно безнаказанно мог делать то же самое. Воистину, все, к чему когда-либо не были применены санкции, является дозволенным. Значит, говорить о скандале стало слишком архаичным. Предоставим государственному деятелю Италии первой величины, одновременно заседавшему в министерстве и в параллельном правительстве — в ложе, называемой «Р. 2», «Potere Due», — слово, наиболее глубоко и кратко характеризующее период, в который чуть позже Италии и Соединенных Штатов входит весь мир: «Скандалы были, но их больше нет».
   
В книге Восемнадцатое брюмера Лун Бонапарта Маркс описывал усиливавшуюся роль государства во Франции периода Второй империи, наводненной тогда полумиллионом функционеров: «Таким образом, все становится объектом правительственной деятельности, начиная от моста, постройки школьного здания, общинной собственности какой-нибудь деревни, вплоть до железных дорог, государственных поместий и провинциальных университетов». Знаменитый вопрос о финансировании политических партий ставился уже в ту эпоху, — ведь Маркс отмечал, что «партии, поочередно боровшиеся за превосходство, видели в захвате в собственное владение этой громадной постройки главную добычу победителя». Все это звучит все же немного буколически и, как говорится, устарело, поскольку спекуляции сегодняшнего государства, скорее, касаются новых городов и автодорог, подземных коммуникаций и производства ядерной энергии, разведки нефти и компьютеров, управления банками и общественно-культурными центрами, видоизменений «аудио-визуального ландшафта» и подпольного экспорта вооружений, торговли недвижимостью и фармацевтической промышленности, обеспечения продовольствием и управления больницами, военных кредитов и тайных фондов департаментов, возрастающих ежечасно, что и должно управлять многочисленными службами защиты общества. И тем не менее Маркс, к несчастью, слишком долго остается актуальным, когда в той же самой книге упоминает об этом управлении, «которому не требуется ночь для принятия решений, чтобы исполнять их днем, ибо оно решает днем, а исполняет ночью».
   IX
   
Эта столь совершенная демократия сама формирует для себя непостижимого врага — терроризм. В самом деле, она желает, чтобы о ней судили не столько по ее результатам, сколько по ее врагам. История терроризма пишется государством и, следовательно, имеет назидательную (функцию. Популяции зрителей, конечно, не могут знать о терроризме всего, но всегда могут знать достаточно, чтобы убеждаться, что по сравнению с терроризмом все остальное должно казаться для них достаточно приемлемым, во всяком случае, более рациональным и демократическим.
   
Модернизация методов подавления в конце концов привела к усовершенствованию, прежде всего в итальянском показательном эксперименте под именем «повинившихся», института присяжных профессиональных обвинителей, тех, кому в XVII веке при их первом появлении во время волнений Фронды дали имя «дипломированных свидетелей». Этот показательный прогресс юстиции наводнил итальянские тюрьмы многими тысячами осужденных, которые расплачиваются за никогда не происходившую гражданскую войну, за некий вид громадного вооруженного восстания, час которого лишь по случайности так и не настал, за «путчизм», сотканный из той же материи, что и сновидения.
   
Можно заметить, что интерпретация загадок терроризма как будто внесла симметрию между противоречивыми мнениями, как если бы речь шла о двух философских школах, публично исповедующих абсолютно антагонистические метафизические конструкции. Одни не видят в терроризме ничего, кроме каких-то достаточно очевидных манипуляций секретных служб. Другие полагают, что террористов, наоборот, можно упрекать лишь за полное отсутствие у них исторического чувства. Но хоть какое-то использование исторической логики позволило бы достаточно быстро прийти к заключению, что нет ничего противоречивого в признании того, что люди, у которых совершенно отсутствует чувство истории, могут в одинаковой степени оказаться объектом манипуляций, и даже еще гораздо легче, чем другие. Также гораздо легче привести к «покаянию» того, кому можно доказать, что о его мнимо произвольных занятиях все было известно заранее. Неизбежное следствие организованных подпольных формирований военного типа таково, что достаточно внедрить в определенные точки сети лишь несколько человек, чтобы заставить многих ее членов работать в определенном направлении и в конце концов разрушить ее. В подобных вопросах, касающихся оценки вооруженных выступлений, критика иногда должна анализировать каждую из этих операций в отдельности, не позволяя сбивать себя с толку общим сходством, которое всем им в известных случаях будет приписано. Впрочем, необходимо было рассчитывать, как на логически вероятное, что службы защиты государства вздумают использовать все выгоды, которые они обнаружат в сфере спектакля, организованного задолго до этого именно с этой целью, и, наоборот, как раз трудность, с которой об этом догадываются, является поразительной и выглядит неправдоподобно.
   
Современный интерес репрессивного судопроизводства в этой сфере, конечно же, заключается в по возможности более стремительном обобщении. То, что действительно важно для данного вида товара, так это этикетка или упаковка — то есть переключатели кодировки. Всякий враг зрелищной демократии стоит любого другого, как равноценны и все зрелищные демократии. Таким образом, право на убежище для террористов существовать больше не может, и даже если кого-то из них пока не упрекали в том, что он им был, то он им неизбежно станет, и экстрадиция окажется настоятельно необходимой. В ноябре 1978 года в деле Габора Винтера, молодого типографского рабочего, осужденного правительством Федеративной Республики Германии в основном за то, что он издал несколько революционных листовок, мадемуазель Николь Прадэн, представлявшая прокуратуру в обвинительной палате парижского апелляционного суда, быстро доказала, что «политические мотивы» — единственная причина отказа в выдаче, предусмотренная франко-германской конвенцией 29 ноября 1951 года, — не могут быть применены: «Габор Винтер — не политический, а общественный правонарушитель. Он отрицает общественные формы принуждения. У настоящего политического правонарушителя нет чувства отторжения по отношению к обществу. Он борется с политическими структурами, а не со структурами социальными как в случае Габора Винтера». Понятие респектабельного политического правонарушения стало признанным в Европе лишь начиная со времени, когда буржуазия с успехом нападала на установленные прежде социальные структуры. Статус политического правонарушения не мог отделяться от разнообразных интенций социальной критики. Это было применимо к Бланки, Варлену и Дюррюти. Следовательно, сегодня только делают вид, будто хотят сохранить, как недорогое удовольствие, чисто политическое правонарушение, которое, вероятно, больше никто и никогда не будет иметь возможности совершить, потому что больше никто и не интересуется этим предметом, разве что сами профессионалы от политики, чьи преступления почти никогда не преследуются, а также не называются политическими. Все правонарушения и преступления в действительности являются общественными. Но из всех социальных преступлений ни одно не будет считаться серьезнее непонятного притязания желать еще что-то изменить в обществе, полагающем, что до сих пор оно было слишком/терпимым и добрым, но которое больше не желает быть осуждаемым.
   X
   
Разрушение логики производилось в соответствии с основными интересами новой системы господства, различными средствами, пускавшимися в ход при неизменной взаимной поддержке. Многие из этих средств относятся к техническому обеспечению, которое спектакль экспериментально прорабатывал и популяризировал, но некоторые из них скорее связаны с массовой психологией подчинения.
   
В плане технологий, когда сконструированный и выбранный кам-то другим образ становится главной связью индивида с миром, на который прежде он смотрел сам, — то в каждом месте, где бы он ни оказался, очевидно, он будет узнавать лишь образ, несущий в себе все, потому что внутри одного и того же образа безо всякого противоречия можно располагать что угодно. Поток образов вовлекает в себя все, подобно тому, как некто другой по собственной воле сразу и управляет этим упрощенным отображением воспринимаемого мира, и выбирает, куда же направить этот поток, так же как и ритм того, чему суждено в нем проявляться в качестве непрерывных сумасбродных неожиданностей, не оставляя ни малейшего времени на размышление, и полностью независимо от того, смог ли что-либо из этого уразуметь или помыслить зритель. В этом конкретном опыте перманентного подчинения лежит психологический корень столь всеобщего одобрения наличествующего, которое доходит до того, что признает в нем достаточную ценность ipso facto. Помимо того, что является собственно секретным, очевидно, зрелищный дискурс замалчивает все, что ему не подходит. От демонстрируемого он всегда отделяет окружение, прошлое, намерения и последствия. Следовательно, он полностью антилогичен. И раз уж никто больше не может ему противоречить, спектакль обретает право противоречить самому себе и исправлять свое прошлое. Высокомерная позиция его служителей, когда им приходится сообщать новую и, возможно, еще более лживую версию определенных фактов, проявляется в том, что они сурово исправляют неведение и недолжные интерпретации, приписываемые ими публике, тогда как еще накануне они сами с обычной убежденностью как раз и старались распространить это заблуждение.
   
Таким образом, уроки спектакля и невежество зрителей неправомерно приводятся в качестве антагонистических факторов, а между тем они появляются друг из друга. Бинарный язык компьютера в равной степени является непреодолимым побуждением к тому, чтобы в каждое мгновение безоговорочно принимать то, что было запрограммировано, как заблагорассудилось кому-то другому, и то, что выдавало себя за вневременной исток высшей логики, тотальной и беспристрастной. Какой тут выигрыш в скорости и в запасе слов для того, чтобы судить обо всем? Политический? Социальный? Нужно выбирать. То, что является одним, не может быть иным. Мой выбор становится настоятельно необходимым. Нам насвистывают, зная, для кого существуют эти структуры. А значит, не удивительно, что с раннего детства обучение школьников с легкостью и энтузиазмом начинается с Абсолютного Знания информатики, в то время как в дальнейшем они почти всегда не могут научиться чтению, которое требует подлинной способности суждения о каждой строчке, и которое одно лишь может открыть доступ к огромному дозрелищному опыту человечества. Ибо умение вести беседу почти мертво, и вскоре будут мертвы многие из умеющих разговаривать.
   
В плане же средств мышления современных популяций первая причина упадка явно связана с тем обстоятельством, что всякий дискурс, продемонстрированный в спектакле, не оставляет никакого места для ответа, а логика может социально сформироваться только в диалоге. Но также и тогда, когда распространилось уважение к тому, кто говорит в спектакле и кто предположительно является важным, богатым, престижным, самим авторитетом, среди зрителей также распространяется тенденция желать быть столь же алогичными, как и предлагаемое зрелище, чтобы выставлять напоказ индивидуальное отражение подобного авторитета. Наконец, логика нелегка, и никто не желает ее преподавать. Ни один наркоман не изучает логику и потому, что он в ней больше не нуждается, и потому, что у него больше нет такой возможности. Подобная леность зрителя является леностью еще и любого штатного интеллектуального сотрудника, наскоро обученного специалиста, который во всех случаях попытается скрывать узкие границы своих знаний догматическим повторением какого-нибудь алогичного авторитетного аргумента.
   XI
   
Как правило, полагают, что доказавшие свою наибольшую неспособность в сфере логики и есть те, кто провозгласил себя революционерами. Этот неоправданный упрек исходит из предшествовавшей эпохи, когда почти все люди мыслили с каким-то минимумом логики, за явным исключением слабоумных и боевиков, причем у последних часто к этому примешивалась осознанная недобросовестность, потому что она считалась результативной. Но сегодня невозможно пренебрегать тем обстоятельством, что. как и следовало ожидать, интенсивное применение спектакля идеологизировало большинство наших современников, пусть даже фрагментарно и неодинаково. Отсутствие логики, то есть, утрата возможности немедленно распознавать важное, второстепенное или не относящееся к делу; то, что является несовместимым, или, наоборот, могло бы стать дополнительным, все, что предполагается таким следствием и что одновременно запрещается, — такая болезнь намеренно была привита населению в большой дозе анестезиологами-реаниматорами спектакля. Люди протестующие никоим образом не были более иррациональными, чем подчиненные. Только эта всеобщая иррациональность воспринимается первыми более интенсивно, потому что, демонстрируя свой проект, они пытаются произвести какое-то практическое действие, даже если, читая некоторые тексты, они показывают, что понимают их смысл. Они давали себе различные обязательства овладеть логикой вплоть до стратегии, каковая в точности и представляет собой полное поле развертывания диалектической логики противоречий, тогда как, подобно всем остальным, они сами напрочь лишены простой способности руководствоваться старыми несовершенными инструментами формальной логики. Но на их счет не возникает сомнений, а вот обо всех остальных почти никто не думает.
   
И таким образом, индивид, на которого подобное обедненное показное мышление наложило глубокий отпечаток, больший, чем любой другой элемент его формирования, с самого начала ставится на службу установленному порядку, при том, что его собственное субъективное намерение могло быть полностью противоположным по отношению к такому результату. В самом главном он будет следовать языку спектакля, ибо это единственный знакомый ему язык — язык, на котором его выучили говорить. Несомненно, он пожелает зарекомендовать себя врагом его риторики, но будет употреблять его синтаксис. Это одно из самых главных достижений, полученных благодаря господству спектакля.
   
Столь быстрое исчезновение предшествующего словаря является лишь моментом этой процедуры. И обслуживает ее.
   XII
   
Стирание личности фатально сопровождает условия существования, конкретно подчиненные нормам спектакля и, таким образом, всегда более отделенные от возможностей познавать свои подлинные переживания, тем самым открывая собственные индивидуальные предпочтения. Парадоксально, но индивидуальность должна постоянно отказываться от самой себя, если она стремится быть хоть немного уважаемой в данном обществе. В самом деле, такое существование выдвигает в качестве условия непрерывно изменяющуюся преданность — следствие всегда обманчивой приверженности его фальшивым продуктам. Нужно как можно скорее угнаться за инфляцией обесцененных признаков жизни. Наркотики помогают приспособиться к такому положению вещей, безумие помогает бежать от него.
   
Во всех видах деловых отношений этого общества — в котором распределение благ централизовано таким образом, что оно явным и одновременно тайным способом становится хозяином самого определения того, что же может быть благом, — случается, что определенным личностям приписывают совершенно воображаемые качества, знания, а иногда даже пороки, чтобы этими причинами объяснить удовлетворительное развитие кое-каких затей, и все это с единственной целью скрыть или хотя бы по возможности замаскировать функцию различных сговоров, которые решают всё.
   
Однако, несмотря на свои мощные средства и многократные поползновения высветить в натуральную величину многочисленные персонажи, считающиеся замечательными, современное общество, — и не только благодаря сегодняшним заменителям искусства или с помощью дискурсов, создаваемых по этому поводу, — намного чаще показывает прямо противоположное, ибо полная немощь сталкивается с другой подобной ей неспособностью и они изматывают друг друга, — тогда вопрос будет ставиться только о том, кто перед кем быстрее спасует. Бывает, что адвокат, забыв, что он фигурирует в процессе лишь для того, чтобы отстаивать чьи-либо интересы, искренне подпадает под влияние рассуждений адвоката противоположной стороны, даже если эти рассуждения оказываются столь же нелогичными, как и его собственные. Бывает также, что и невиновный подозреваемый моментально признается в преступлении, которого он не совершал, по единственной причине: оказываясь под впечатлением гипотетической логики доносчика, стремящегося заставить его признать себя виновным (случай доктора Аршамбо в Пуатье в 1984 году).
   
Сам Маклюэн — первый апологет спектакля, который казался самым убежденным из идиотов своего века, — изменил свое мнение в 1976 году, обнаружив, что «натиск масс-медиа подталкивает к иррациональному» и что когда-нибудь станет необходимым сдерживать его использование. Прежде мудрец из Торонто несколько десятилетий восторгался множеством свобод, которые якобы принесет — эта «планетарная деревня», столь быстро становящаяся доступной всем безо всяких усилий. Деревни, в противоположность городам, всегда находились под властью конформизма и разобщения, мелочного надзора, скуки, всегда повторяющихся сплетен об одних и тех же немногочисленных семьях. Именно в таком ракурсе отныне видится пошлость планеты спектакля, когда больше невозможно отличить династию Гримальди-Монако или Бурбонов-Франко от династии, которая заменила Стюартов. Однако неблагодарные ученики пытаются сегодня заставить всех позабыть о Маклюэне и обновить его первые открытия, в свою очередь нацеливаясь на карьеру с помощью хвалы в средствах массовой информации всем тем новым свободам, которые якобы заключаются в том, чтобы наугад «выбирать» среди мимолетного. И вероятно, они отрекутся от себя еще быстрее, чем их вдохновитель.
   XIII
   
Спектакль не скрывает лишь некоторые из опасностей, которые окружают установленный им чудесный порядок. Загрязнение океанов и уничтожение экваториальных лесов угрожают регенерации кислорода Земли, ее озоновый слой плохо сопротивляется индустриальному прогрессу, необратимо накапливается фоновая радиация. Спектакль лишь делает вывод, что это не имеет значения, и желает говорить только о датах и дозах. И как раз только этим ему и удается внушать спокойствие — вот что разум дозрелищный посчитал бы совершенно невозможным.
   
Методы показной демократии относятся к числу очень гибких, в противоположность бесхитростной прямолинейности тоталитарного диктата. Мы можем сохранять название, когда вещь была втайне изменена (наименование пива, мяса, философа). Можно также изменять имя, тогда как вещь втайне продолжает оставаться сама собой: например, в Англии завод по переработке ядерных отходов в Виндскейле был вынужден переименовать свое местоположение в Селлафилд, чтобы было удобнее отводить подозрения, возникшие после разрушительного пожара 1957 года, но это топонимическое укрывательство не воспрепятствовало возрастанию смертности от рака и лейкемии в его округе. Английское правительство «по-демократически» сообщило об этом тридцать лет спустя, в свое же время доклад о катастрофе, которая, как не без оснований считали, естественно, подорвет доверие, оказываемое общественностью ядерной промышленности, решили сохранить в тайне.
   
Занятия ядерными исследованиями, военными или гражданскими, более, чем другие, вызывают необходимость в сохранении тайны, которой, как известно, им все равно не хватает. Чтобы облегчить жизнь, то есть ложь, ученым, избранным хозяевами этой системы, нашли полезным изменять еще и единицы измерения, варьировать их в соответствии с наибольшим числом точек зрения, делать их более утонченными для того, чтобы быть в состоянии по обстоятельствам жонглировать некоторыми из этих трудно взаимообратимых цифр. Именно поэтому в оценке радиоактивности мы теперь располагаем следующими единицами измерения: кюри, беккерель, рентген, рад, иначе центигрей, рем, не забывая о более легких — милли-рад и зиверт, который есть не что иное, как единица в сто рем. Одно это навевает воспоминания о названиях английских монет, со сложностью которых не так-то легко было справиться иностранцам во времена, когда Селлафилд еще назывался Виндскейлом.
   
Можно представить себе строгость и точность, каких в XIX веке могла достичь военная история, если бы теоретики стратегии, чтобы не разглашать слишком конфиденциальную информацию нейтральным комментаторам или вражеским историкам, обыкновенно ограничивались бы отчетом о каком-либо сражении в следующих терминах: «Предварительная фаза включала серию стычек, где с нашей стороны крепкий авангард, состоящий из четырех генералов и единиц, вверенных их командованию, столкнулся с вражеским корпусом, насчитывающим 13 000 винтовок. В последующей стадии развернулось сражение в сомкнутых боевых порядках, которое длилось продолжительное время и в которое полностью включилась вся наша армия с ее 290 пушками и ее тяжелая кавалерия в 18 000 сабель, тогда как войска противника насчитывали не менее 3600 лейтенантов инфантерии, сорок гусарских капитанов и двадцать четыре капитана кирасиров. После череды неудач и успехов то одной, то другой стороны в результате исход баталии может рассматриваться как не решенный в чью-либо пользу. Наши потери были скорее ниже средней цифры, какую обычно констатируют в сражениях подобной интенсивности и продолжительности, и, будучи значительно выше потерь греков при Марафоне, оставались все-таки ниже потерь пруссаков в битве под Йеной». По этому примеру специалист вполне может составить для себя смутное преставление о силах, участвовавших в сражении, но наверняка о ходе боевых действий невозможно будет вынести никакою суждения.
   
В июне 1987 года Пьер Башер, заместитель директора по материально-техническому обеспечению Elecrticite de France, изложил новейшую доктрину безопасности атомных электростанций. Если снабдить их затворами и фильтрами, то станет намного легче избежать крупных катастроф, разрывов или растрескивания оболочки, которые затрагивали бы безопасность целого «региона». А это то, чего всячески желают избежать. Не лучше ли всякий раз, когда кажется, что система начинает работать в режиме перегрузки, мягко снижать в ней давление, орошая выбросами лишь соседний участок шириною в несколько километров, который всякий раз к тому же будет совершенно случайно и в разной конфигурации распространяться волею ветров. Он сообщил также, что в течение двух предыдущих лет секретные испытания, которые проводились в Кадараше, в департаменте Дром, «конкретно продемонстрировали, что выбросы газов в основном не превышают нескольких тысячных или, в худшем случае, одного процента радиоактивности, наличествующей внутри оболочки». Следовательно, это наихудшее остается очень скромным — всего один процент. Но прежде все были уверены, что никакой риск, за исключением опасности несчастных случаев, логически невозможен. Первые годы эксперимента изменили это рассуждение таким образом: раз уж несчастные случаи возможны всегда, значит, следует всячески избегать лишь того, чтобы он достиг катастрофического порога, и это очень удобно. Достаточно сдержанно заражать местность от выброса к выбросу. Кто же не понимает, что бесконечно целебнее ограничиться выпиванием в течение нескольких лет по 140 грамм водки в день, вместо того, чтобы сразу же начинать напиваться, как поляки!
   
Несомненно, можно только сожалеть, что человеческое общество встретилось со столь жгучими проблемами в момент, когда стало материально невозможным донести до понимания людей малейшее возражение по отношению к рыночному дискурсу, в момент, когда власть, как раз потому, что она защищена спектаклем от любой реакции на ее решения, равно как и бредовые и фрагментарные оправдания, полагает, что у нее больше нет потребности мыслить, что на деле значит то, что она разучилась мыслить. Насколько бы неколебимыми ни были демократы, не предпочтут ли они, чтобы им выбрали хозяев поумнее?
   
На международной конференции экспертов, проведенной в декабре 1986 года в Женеве речь шла попросту о мировом запрете на производство фреона — газа, который мало-помалу, но все более стремительными темпами приводит к исчезновению тонкого озонового слоя, укрывающего нашу планету и (заметьте это!) от последствий вредоносного космического излучения. Даниэль Вериль — представитель отдела химических продуктов компании Elf-Aquitaine, присутствовавший в этом качестве в составе французской делегации, жестко противостоял этому запрету, сделав многозначительное замечание: «Ведь на разработку возможных заменителей потребуется три года, а цены могут увеличиться в четыре раза». Но известно, что этот исчезающий озоновый слой, расположенный на значительной высоте, не принадлежит никому и совершенно не имеет рыночной стоимости. Следовательно, индустриальная стратегия смогла заставить своих оппонентов определить всю их необъяснимую экономическую беззаботность в следующем призыве к реальности: «Слишком рискованно основывать индустриальную стратегию на императивах, относящихся к вопросам окружающей среды».
   
Те, кто уже давно начал критиковать политическую экономию, определив ее как «завершившееся отрицание человека», не ошиблись. И мы все больше будем в этом убеждаться.
   XIV
   
Говорят, будто сегодня наука подчинена императивам экономической рентабельности, но это было истинным всегда. Новым же оказывается то, что экономика доходит до открытой войны с людьми, и не только против возможностей их жизни, но и против возможностей их выживания. И именно теперь научная мысль, вопреки значительной части собственного прошлого, когда она ратовала за отмену порабощения, принимает решение служить зрелищному господству. Вплоть до этого выбора наука обладала относительной автономией. Следовательно, она знала, как мыслить свой участок реальности, и, таким образом, могла вносить огромный вклад в увеличение средств экономики. Когда же всемогущая экономика становится безумной, а сама эпоха господства спектакля иною и не является, она уничтожает последние следы научной автономии, как в плане методологии, так и в связанных с ним практических условиях деятельности «исследователей». От науки больше не требуется ни понимать мир, ни что-то в нем улучшать. От нее постоянно требуют незамедлительно оправдывать происходящее. Господство спектакля, столь же неразумное в этой области, как и во всех остальных, которые оно эксплуатирует с крайне пагубным безрассудством, рубит гигантское древо научного познания с единственной целью — выстрогать из него себе дубину. Но чтобы повиноваться такому радикальному социальному требованию, оправдать которое явно невозможно, лучше уж разучиться мыслить, но взамен достаточно хорошо поднатаскаться в освоении комфортных средств зрелищного дискурса. И получилось, что в такой нише с большим проворством и совершенно добровольно устроилась в своей самой современной специализации проституированная наука наших презренных времен.
   
Наука лживого оправдания появилась совершенно естественно с первыми симптомами упадка буржуазного общества, вместе с раковой опухолью псевдонаук, называемых «науками о человеке», но, например, современная медицина могла еще некоторое время слыть полезной, хотя те, кто победил оспу или проказу, были совсем другими людьми, нежели те, кто подло капитулировал перед атомной радиацией или продовольственной химией. И сегодня с поспешностью отмечают, что, конечно же, медицина уже не имеет права защищать здоровье населения от патогенной среды, ибо это означало бы для нее противопоставить себя государству или просто фармацевтической промышленности.
   
Но не только тем, что современная научная деятельность обязана скрытничать, она признается в том, во что превратилась. Очень часто это проявляется и в том, о чем у нее хватает наивности говорить. Профессора Эван и Андрие из больницы Ланнек, объявив в ноябре 1985 года после недельного эксперимента над четырьмя больными о вероятности открытия действенного лекарства против СПИДа, через два дня после того, как больные умерли, возмущались по поводу некоторых сомнений, высказанных многими врачами, не так продвинувшимися в исследованиях или же, быть может, завидовавшими их достаточно поспешной манере прибегать к регистрации того, что было лишь обманчивой мнимостью победы за несколько часов до краха. И «первооткрыватели» ничтоже сумняшеся защищали себя от любых возражений, утверждая, что, «в конце концов, лучше ложные надежды, чем вовсе никаких». Они даже оказались слишком невежественны, ибо не ведали, что один только этот аргумент и есть полное отрицание научного духа и что на протяжении истории именно он служил тому, чтобы прикрывать корыстные фантазии колдунов и шарлатанов во времена, когда им еще не доверяли управление госпиталями.
   
Когда официальная наука докатилась до того, чтобы так себя вести, подобно всему остальному общественному спектаклю, который под видом материально модернизированного и обогащенного представления только и воспроизводит обветшалые технологии ярмарочных подмостков — заправил, фокусников, зазывал, уже больше нельзя удивляться, когда видишь, как почти повсюду параллельно с этим огромное влияние приобретают колдуны и секты, дзен в вакуумной упаковке или теология мормонов. Невежество, которое всегда хорошо прислуживало установленной власти, еще и эксплуатировалось хитроумными предприятиями на грани законности. Какой же момент подходит здесь лучше этого, когда настолько усугубилась неграмотность? Но эта реальность, в свою очередь, отрицается и иной демонстрацией колдовства. ЮНЕСКО с самого основания приняла научное, очень точное определение увидели, как совершенно неожиданно то же явление возвращается на этот раз в так называемые развитые страны, подобно тому, неграмотности, побороть которую в отсталых странах она поставила себе задачей. Когда же как другому деятелю, в ожидании Груши увидевшему, как на поле битвы появился Блюхер, достаточно было приставить к экспертам Гвардию, — они в неодолимом порыве быстро изменили формулу, заменив термин неграмотность термином иллетризм (малограмотность) — вот как кстати может подвернуться патриотическая ложь для того, чтобы поддержать правое национальное дело. И чтобы подвести прочное основание под уместность неологизма в среде педагогов, ему быстро «протащили» новое определение, будто бы он принят издавна, согласно которому «неграмотный» был, как известно, вообще не научившимся читать, а «малограмотный» в современном смысле является наоборот, тем, кого обучали чтению (и даже обучали лучше, чем прежде, как хладнокровно могут единогласно засвидетельствовать самые способные из теоретиков и официальных историков педагогики), но кто по случайности тут же забыл об этом. Это неожиданное объяснение могло бы оказаться более смущающим, чем успокаивающим, если бы в нем не содержалось искусства уклоняться от разговора о первоочередном следствии, обходя его тщательно и как будто просто его не замечая, хотя оно сразу же пришло бы на ум всем во времена более научные, а именно что этот последний феномен сам заслуживал бы объяснения и преодоления, и потому его никогда не могли где бы то ни было наблюдать или даже просто вообразить до эпохи современного прогресса сифилитической мысли, в которой вырождение в объяснениях идет нога в ногу с дегенерацией в практике.
   XV
   
Вот уже больше ста лет, как «Новый словарь французских синонимов» А.-Л. Сарду определил нюансы, которые следует улавливать между словами: фальшивый, обманчивый, лживый, обольстительный, лукавый, коварный — и которые все вместе составляют сегодня некий род цветовой палитры, подходящей для написания портрета общества спектакля. Ни его времени, ни его опыту как специалиста не подобало излагать столь отчетливо соположенные, но совершенно различные ощущения опасностей, с какими, что вполне естественно можно ожидать, придется столкнуться всякой группе, которая посвятит себя подрывной деятельности, например, согласно такой градации: заблуждающийся, спровоцированный, внедренный, подтасованный, незаконно присвоенный, извращенный. Во всяком случае, эти значительные нюансы так и не появились у теоретиков «вооруженной борьбы».
   
«Фальшивый — от латинского fallaciosus, способный или привыкший обманывать, полный коварства, ибо это прилагательное равнозначно превосходной степени причастия обманывающий. Тот, кто обманывает или вводит в заблуждение, каким бы способом это ни происходило, является обманщиком\ тот же, кто делает это, чтобы обмануть, употребить во зло, ввести в заблуждение по подготовленному плану обмана, с помощью искусных средств и ухищрений навязывая его как наиболее подходящее для злоупотребления, является фальшивым. Обманщик — слово родовое и многозначное. Все виды нечетких знаков и явлений являются обманчивыми; фальшивый же обозначает ложность, коварство, рассчитанное надувательство; таким образом, речи, протесты, софистические рассуждения являются фальшивыми. Это слово соотносится со словами лживый, обольстительный, коварный, лукавый, но не равнозначно им. Слово лживый обозначает все виды внушения ложных впечатлений или заранее согласованные козни с целью извлечения выгоды или нанесения вреда, например лицемерие, клевету и т. д. Слово обольстительный выражает собственно действие, направленное на овладение кем-то, на введение его в заблуждение умелыми и вкрадчивыми действиями. Слово коварный отмечает лишь то, что действие состоит в умении расставить ловушки и заманивании в них жертвы. Слово лукавый ограничивается тонким движением, состоящим в том, чтобы застать кого-либо врасплох и подтолкнуть его к заблуждению. Слово же фальшивый включает в себя большую часть указанных свойств».
   XVI
   
Еще достаточно новое понятие дезинформации было недавно импортировано из России вместе с массой других изобретений полезных для управления современным государством. Оно всегда «официально» употреблялось властью, или «попутно» людьми, обладающими частью экономического или политического авторитета, ради сохранения статус-кво, и его употреблению всегда приписывалась функция контрнаступления. То, что может противопоставить себя единственной официальной истине, разумеется, должно быть дезинформацией, исходящей из лагеря враждебного или, по крайней мере, соперничающего, и ей следует быть сфальсифицированной намеренно и по злому умыслу. Дезинформация не считалась попросту отрицанием факта, угодного властям, или простым утверждением факта, который их не устраивает, — это обычно называется психозом. В противоположность стопроцентной лжи, дезинформация — и вот чем это понятие интересно для защитников господствующего общества — должна фатально содержать определенную долю истины, но намеренно подтасованную хитрым врагом. Власть, которая говорит о дезинформации, не полагает, что сама абсолютно лишена недостатков, но знает, что может приписать всякой конкретной критике ту чрезмерную несущественность, что заключена в природе дезинформации, и, выходит, ей так и не придется сознаваться в каком-то частном недостатке.
   
Короче говоря, дезинформация считается дурным использованием истины. Тот, кто ее распространяет, — виновен, а тот, кто ей верит, — недоумок. Но кто же, стало быть, является этим хитрым врагом? В данном случае им не может быть терроризм, который не сопряжен с таким риском, поскольку ему отводится роль онтологически представлять собою самое грубое и наименее приемлемое заблуждение. Благодаря своей этимологии и недавним воспоминаниям об ограниченных столкновениях, которые к середине века на короткое время противопоставили Восток Западу, а сосредоточенную театрализацию — рассредоточенной, еще и сегодня капитализм включенной театрализации делает вид, будто верит, что тоталитарный бюрократический капитализм (иногда даже представляемый как отсталая тыловая база или вдохновитель террористов) остается его сущностным врагом, подобно тому как последний будет заявлять то же самое о первом, несмотря на неисчислимые доказательства их союза и глубокой солидарности. На самом деле все типы власти, которые установились вопреки нескольким реальным локальным видам соперничества и вообще не желая об этом заявлять, непрерывно думают о том, что однажды могло бы напомнить — наряду с подрывными силами и без большого успеха в то время — о высказывании одного из редких немецких интернационалистов после начала войны 1914 года: Главный враг — в нашей стране. Дезинформация, в конечном счете, эквивалентна тому, что в дискурсе социальной войны XIX века представляли дурные наклонности. Это все, что оказывалось смутным и желало бы противопоставить себя необыкновенному счастью, которым, как всем известно, это общество стремится облагодетельствовать оказывающих ему доверие. Счастье, за которое невозможно слишком дорого заплатить разного рода незначительными осложнениями или неприятностями… И все, кто видят это счастье в спектакле, соглашаются, что не стоит скупиться, когда речь идет о его цене, а вот другие занимаются дезинформацией.
   
Другая выгода, обнаруживаемая при разоблачении частной дезинформации, когда ее так называют, — это то, что впоследствии глобальный дискурс спектакля якобы не будет подозреваться в том, что он содержит ее, поскольку он сам с наинаучнейшей достоверностью обозначает сферу, в которой единственно может быть признана дезинформация, а именно все, что можно говорить и что ему не понравится.
   
Несомненно, как раз из-за подобного заблуждения (во всяком случае, это более вероятно, чем преднамеренный обман) во Франции недавно рассматривался проект официально приписать средствам массовой информации некий вид ярлыка «свободно от дезинформации», ибо оно задевало нескольких профессионалов от «масс-медиа», которые еще хотели верить, или просто скромно уверяли, что, в действительности, они впредь не будут подвергаться цензуре. Но вот что самое главное: очевидно, что понятие дезинформации не должно употребляться для защиты и к тому же при неподвижной обороне, создавая нечто вроде Китайской стены, или линии Мажино, которая должна сплошь прикрывать пространство, считающееся запретным для дезинформации. Необходимо, чтобы дезинформация существовала, чтобы она оставалась текучей и могла проникать повсюду. Там, где дискурс спектакля не подвергается нападениям, было бы глупо его защищать, и само понятие дезинформации чрезвычайно быстро истрепалось бы, если бы его, вопреки очевидности, защищали в точках, которые, наоборот, должны были бы избегать привлечения внимания. Более того, у властей нет ни малейшей реальной потребности в том, чтобы обеспечивать для всех точную информацию, не содержащую дезинформации. Средств у них для этого тоже нет, ибо их не слишком уважают, и они бы только и делали, что вызывали подозрение насчет приводимой информации. Понятие дезинформации хорошо лишь в контратаке. И его нужно держать во втором эшелоне, чтобы затем мгновенно выпускать вперед, отрицая всякую только что возникшую истину.
   
Если иногда хаотическая дезинформация может появиться на службе некоторых частных интересов, временно находящихся в конфликте, и быть достаточно грубой, она становится неконтролируемой и тем самым противопоставляет себя работе системы не столь безответственной дезинформации, — тогда нет оснований опасаться, что в первую окажутся вовлеченными иные, более сведущие или более изощренные манипуляторы, — это происходит потому, что дезинформация сегодня разворачивается в мире, где больше нет места ни для какой верификации.
   
Поддерживающее путаницу в умах понятие дезинформации выдвигается на видное место, чтобы тут же одним произнесением своего имени отвергать любую критику, которая не оказалась достаточной для того, чтобы принудить к исчезновению различные управления по организации умалчивания. Например, можно было бы однажды заявить, если бы это показалось желательным, что все здесь написанное служит делу дезинформации о спектакле, или, иными словами, дезинформацией в ущерб демократии.
   
В противоположность тому, что утверждает ее перевернутое в спектакле отображение, практика дезинформации может служить государству лишь здесь и теперь, под его непосредственным руководством или по инициативе тех, кто защищает одни и те же ценности. На самом деле, дезинформация существует внутри всякой существующей информации и выступает как ее основная характеристика. И ее объявляют дезинформацией лишь там, где посредством запугивания нужно поддерживать пассивность. Там, где дезинформация поименована, ее не существует. Там, где она существует, ее не называют дезинформацией.
   
Тогда, когда борющиеся идеологии, что объявляли себя выступающими за или против известных аспектов действительности, еще сталкивались, имелись фанатики и лжецы, но «дезинформаторов» не было.
   
Тогда же, когда, из уважения к зрелищному консенсусу или, по крайней мере, из мелкого зрелищного тщеславия, больше не позволено говорить правду о том, чему противятся или на что дают согласие со всеми его последствиями; но и там, где зачастую сталкиваются с обязательствами скрывать одну сторону, которая по каким-то причинам считается опасной в том, что предположительно необходимо принять, и практикуют дезинформацию, будто бы из необдуманности, или как бы по забывчивости, или из-за мнимо ошибочных соображений. Например, в сфере протеста против существующего строя после 1968 года неспособные восстановители порядка, так называемые «pro-situs», были первыми дезинформаторами, потому что они, по мере возможности, скрывали практические проявления, где утверждалась критика, которую, как они сами хотели верить, они принимали; впрочем, вовсе не беспокоясь об ослаблении впечатления, они никогда ничего и никого не цитировали, делая вид, что обнаружили что-то сами.
   XVII
   
Уже в 1967 году, оборачивая знаменитую формулу Гегеля, я отмечал, что «в мире, действительно обращенном, истинное является моментом ложного». Прошедшие с тех пор годы продемонстрировали прогресс этого принципа в каждой отдельной области без исключения.
   
Например, в эпоху, когда больше не может существовать современное искусство, становится трудно судить о классическом искусстве. Здесь, как и в других сферах, невежество производится только ради того, чтобы его эксплуатировать. В то самое время, как разом утрачиваются и чувство вкуса, и ощущение истории, организуются сети фальсификации. Вполне достаточно содержать армию экспертов и аукционных оценщиков, и тогда будет очень просто выдавать все что угодно за что угодно, потому что в делах такого рода, так же как в конечном счете и в остальных, подлинность любой ценности устанавливается посредством продажи. В соответствии с этим именно коллекционеры или музеи, в особенности американские, доверху набитые подделками, будут заинтересованы в том, чтобы поддерживать свою хорошую репутацию, аналогично тому, как Международный Валютный Фонд поддерживает фикцию позитивной стоимости огромных долгов сотен государств.
   
Подделка формирует вкус и поддерживает имитацию, намеренно вызывая исчезновение любой возможности соотнесения с подлинником. Раз уж это стало возможным, переделывают даже подлинное, чтобы оно напоминало подделку. Американцы, будучи самой богатой и самой современной нацией, оказались главными жертвами в этой торговле подделками произведений искусства. И именно они финансируют работы по реставрации Версаля или Сикстинской капеллы. Вот почему фрески Микеланджело теперь должны будут приобрести оживленные цвета из мультфильма, а подлинная мебель Версаля обрести столь живой блеск позолоты, что скорее будет напоминать поддельную меблировку эпохи Людовика XIV, за большие деньги импортированную в Техас.
   
Суждения Фейербаха о том, что его время предпочитало «образ — вещи, копию — оригиналу, представление — реальности», полностью подтвердилось эпохой спектакля, причем во многих областях, в которых XIX век еще хотел оставаться в стороне от того, что было заложено в его глубинной природе, — от капиталистического промышленного производства. Так, например, буржуазия многое сделала для распространения строгого духа музея, подлинного предмета, конкретной исторической критики, аутентичного документа. Но сегодня поддельное повсюду стремится заменить истинное. В этой связи оказывается весьма кстати, что загрязнение воздуха автомобильным транспортом вынуждает заменять пластиковыми копиями лошадей в Марли или римские статуи с порталов Св. Трофима. В итоге все это будет еще красивее, чем прежде, и более подходящим для туристских фотографий.
   
Несомненно, кульминационным пунктом здесь является смехотворная китайская бюрократическая подделка огромных статуй гигантской промышленной армии Первого императора, когда столько путешествующих государственных мужей было приглашено полюбоваться на них in situ. Следовательно, раз уж над ними столь жестоко посмеялись, все это свидетельствует о том, что никто среди массы советников не располагал ни одним человеком, знавшим историю искусства в Китае или за его пределами. Впрочем, известно, что программа их обучения была совершенно иной: «Компьютер Вашего Величества не был об этом проинформирован». Все это констатация того, что теперь впервые можно управлять без всяких художественных знаний и без малейшего ощущения подлинного или невозможного, которого, одного, оказалось бы достаточно, чтобы догадаться, что все эти наивные простофили от экономики и менеджмента, вероятно, приведут мир к какой-то огромной катастрофе, если их действительная практика им уже этого не продемонстрировала.
   XVIII
   
Наше общество строится на тайне, начиная с «обществ-экранов», оберегающих от всякого света сосредоточенные блага собственников, и заканчивая «защитой тайны», которая покрывает сегодня огромную область полной свободы, неподсудной государству, — начиная с тайн, зачастую ужасных, фабрикации нищеты, скрывающихся за сферой публичности, и заканчивая проекциями вариантов экстраполируемого будущего, господство над которыми разбирает только наиболее вероятные подходы к тому, что, по его утверждению, вовсе никоим образом не существует, — просто перебирая разные варианты ответов, которые оно чудесным образом принесет. По этому поводу можно сделать некоторые наблюдения.
   
Всегда существует очень большое число мест, как в больших городах, так и в некоторых заповедных пространствах сельской местности, которые являются недоступными, то есть охраняемыми и во всех отношениях защищаемыми; места эти располагаются вне досягаемости невинного любопытства и надежно укрыты от шпионажа. Не будучи в собственном смысле военизированными, они на военный манер располагаются за пределами всякой возможности контроля со стороны жителей, прохожих или даже полиции, уже давно уразумевшей, что ее функции оказались сведенными только к надзору и к подавлению самых банальных правонарушений. Именно потому, например, когда в Италии Альдо Моро оказался пленником «Potere Due», его содержали не в здании, более или менее трудно находимом, но просто-напросто в здании, в которое трудно было проникнуть.
   
Всегда существует большое число людей, обученных тайным действиям, натренированных и проинструктированных только для этого. Это, во-первых, особые подразделения людей, вооруженных секретными архивами, то есть секретными наблюдениями и анализами. Во-вторых, это группы людей, вооруженных различными технологиями для извлечения выгоды и манипулирования этими тайными делами. И, наконец, третьи: когда речь заходит о действующих подразделениях этих групп, они равным образом могут быть оснащены иными возможностями упрощения рассматриваемых проблем.
   
Пока эти люди, специализирующиеся на наблюдении и влиянии, получают в свое распоряжение все большие средства, они с каждым годом встречают все более благоприятные обстоятельства для своей деятельности. Например, когда новые условия общества включенной театрализации вынудили, по существу, всякую направленную против него критику превратиться в подпольную. Не потому, что она сама вынуждена скрываться, но потому, что ее скрывает давящая мизансцена развлекающей мысли тех, в чьи обязанности, однако, входит надзор за этой критикой и по необходимости ее опровержение, эти люди, в конце концов, получили возможность использовать против нее традиционные приемы, выработанные в подпольной среде: провокацию, проникновение, а также различные формы вытеснения подлинной критики ради критики поддельной, которая вследствие этого сможет занять ее место. Неопределенность возрастает по любому поводу, когда общая лживость спектакля обогащается возможностью прибегать к тысяче частных обманов. О необъяснимом преступлении может говориться как о самоубийстве, как в тюрьме, так и на воле, а нарушение логики допускает расследования и судебные процессы, которые прямо граничат с бредом и часто с самого начала фальсифицируются при помощи неправомерных аутопсий, практикуемых независимыми экспертами.
   
Уже давно все привыкли наблюдать, как повсюду наскоро проводятся казни над разного рода людьми. Известные террористы, или те, кого таковыми считают, открыто уничтожаются явно террористическим образом. Моссад издали убивает членов Абу Джихада, английская САС — ирландцев, или параллельная полиция ГАЛ — басков. Те, чье убийство заказывают предполагаемым террористам, сами избираются не без основания, но, в общем-то, невозможно быть уверенным, что эти основания известны. Можно знать, что вокзал в Болонье был взорван ради того, чтобы Италия продолжала быть хорошо управляемой, и то, что такое «эскадроны смерти» в Бразилии, и то, что мафия может поджечь отель в Соединенных Штатах, чтобы поддержать рэкет. Но как узнать, чему по существу могли служить «безумные брабантские убийцы»? Ведь трудно применять принцип «Cui prodest?» в мире, где столько действующих интересов столь хорошо сокрыты. Выходит, под покровом интегрированной театрализации люди живут и умирают в точке пересечения огромного числа тайн.
   
Полицейско-информационные слухи в одно мгновение или, что еще хуже, после трех- или четырехкратного повторения наделяются неоспоримой весомостью вековых исторических доказательств. Сообразно сказочной власти сегодняшнего спектакля, исчезнувшие без звука странные персонажи появляются вновь, подобно призракам, чье возвращение всегда сможет быть вычислено, воскрешено в памяти и доказано через самое простое «говорят» специалистов. Эти мертвецы, что не были по всем правилам захоронены спектаклем, находятся где-то между Ахероном и Летой, где им полагается спать в ожидании того, что их соблаговолят разбудить: и вновь сошедшего с гор террориста, и вернувшегося с моря пирата, и вора, у которого больше нет потребности воровать.
   
Итак, повсюду организуется неопределенность. Очень часто защита господства проводится путем ложных атак, чья трактовка в средствах массовой информации заставит потерять из виду саму операцию: таков странный переворот Техеро и его штатской охраны в Кортесах в 1981 году, чье поражение должно было скрыть другой pronunciamiento — государственный переворот, более современный, то есть замаскированный, а он-то и имел успех. В равной степени наблюдаемая неудача диверсии, организованной французскими спецслужбами в 1985 году в Новой Зеландии, все же может рассматриваться как военная хитрость, чье назначение, возможно, заключалось в том, чтобы отвлечь внимание от многочисленных новых ролей этих служб, заставляя уверовать в их карикатурную недееспособность как в выборе целей, так и в способах исполнения. И тем более вероятно, что то, что почти повсюду было расценено как геологическая разведка нефтяных месторождений в недрах города Па-ража, шумно проводившаяся осенью 1986 года, не имело иных серьезных намерений, кроме установления точки, до которой могли дойти отупение и степень покорности жителей, — демонстрируя им так называемые изыскания, в экономическом плане абсолютно безумные.
   
Власть стала до того загадочной, что после дела о нелегальных поставках оружия Ирану через администрацию президента Соединенных Штатов можно спросить себя, кто же по-настоящему управляет Соединенными Штатами — самой сильной державой мира, называемого демократическим? И стало быть — что за черт командует этим демократическим миром?
   
На более глубоком уровне в этом мире, формально столь исполненном уважения ко всякого рода экономическим необходимостям, никто никогда не знает, сколько по-настоящему стоит любая произведенная вещь, ибо на самом деле важнейшая часть реальной цены никогда не под вчитывается, а остаток держится в тайне.
   XIX
   
Генерал Норьега ненадолго прославил себя по всему миру в начале 1988 года. Он был необъявленным диктатором Панамы — страны, не имеющей армии, где он командовал Национальной гвардией. Ибо на самом деле Панама не представляет собой суверенного государства — она была выкопана ради своего канала, а не наоборот. Ее валюта — доллар, и настоящая армия, расквартированная в ней, также является иностранной. А следовательно, Норьега сделал всю свою карьеру в этом пункте, полностью совпадающую с карьерой Ярузельского в Польше, как полицейский генерал на службе оккупационной власти.
   
Он был импортером наркотиков в Соединенные Штаты, ибо сама Панама не приносила достаточных доходов, и экспортировал в Швейцарию свои «панамские» капиталы. Он сотрудничал с ЦРУ против Кубы, и чтобы иметь адекватное прикрытие для своей экономической деятельности, он также выдавал столь одержимым этой проблемой американским властям определенное число своих соперников по импорту наркотиков. Его главным советником по вопросам безопасности, вызывавшим ревность у Вашингтона, и превосходившим всех на этом рынке, являлся Микаел Харари, бывший офицер Моссад — секретной службы Израиля. Когда же американцы захотели отделаться от сего персонажа, поскольку некоторые из их судебных учреждений его неосмотрительно осудили, и Норьега из панамского патриотизма объявил, что готов защищаться в течение тысячи лет сразу и против собственного восставшего народа, и против иностранцев, то он тут же получил публичную поддержку более суровых бюрократических диктаторов Кубы и Никарагуа — на этот раз во имя антиимпериалистической борьбы.
   
Далеко не представляя собою странность Панамского перешейка, этот генерал Норьега, торгующий всем, чем угодно, и симулирующий все, что угодно, в мире, который повсюду делает то же самое, насквозь, и как тип человека определенного рода государства, и как тип генерала, и как капиталист, был в высшей степени показательной фигурой для эпохи включенной театрализации; равно как и результаты, которые он признавал законными в самых разнообразных направлениях своей внутренней и внешней политики. Это образец государя нашего времени, и самые способные среди тех, кому было назначено прийти и остаться у власти, где бы это ни происходило, — весьма его напоминают. Не Панама, а наша эпоха производит подобные чудеса.
   XX
   
Для любой разведывательной службы, что в этом пункте полностью соответствует теории войны Клаузевитца, знание должно стать властью. Отсюда эта служба извлекает ныне свой престиж, своего рода особую поэзию. При том, что интеллект был абсолютно изгнан из спектакля, который не позволяет действовать и не говорит хоть что-то правдивое о действиях других, он, кажется, почти что нашел прибежище среди тех, кто анализирует различные аспекты действительности и тайно на них воздействует. Недавние разоблачения, для удушения которых Маргарет Тэтчер сделала все, хотя и напрасно, ибо таким образом только удостоверила их подлинность, продемонстрировали, что в Англии эти службы уже способны вызвать падение кабинета министров, чью политику они расценивали как опасную. Итак, общее презрение к спектаклю по совершенно новым причинам возрождает влечение к тому, что во времена Киплинга могло называться «большой игрой».
   
«Полицейская концепция истории» была в XIX веке реакционным и смехотворным ее истолкованием в эпоху, когда множество мощных социальных движений будоражило массы. Сегодняшние псевдопротестующие хорошо знают об этом по слухам или по нескольким книжкам и полагают, что это положение остается истинным на все времена, совсем не желая замечать реальную практику собственного времени, потому что она слишком плачевна для их сдержанных упований. Государству это известно, и оно на этом спекулирует.
   
В пору, когда почти все аспекты международной политической жизни и возрастающее число аспектов, относящихся к политике внутренней, управляются и показываются в стиле секретных служб, с их ловушками, дезинформацией, двойными стандартами объяснения — объяснения, которое может скрывать в себе какое-то иное объяснение или только делать вид, что скрывает его, — спектакль ограничивается тем, что знакомит мир, уставший от принудительной непонятности, со скучнейшей серией детективных романов, безжизненных и всегда лишенных развязки. Как раз поэтому-то реалистическая мизансцена ночного боя негров в туннеле должна прослыть за достаточно драматическую побудительную причину действия.
   
Слабоумие полагает, что все ясно, когда телевидение продемонстрировало прекрасный образ и прокомментировало его наглой ложью. Полуэлита довольствуется тем знанием, что почти все является темным, амбивалентным, «смонтированным» в соответствии с неизвестными кодами. Элита же более замкнутая хотела бы знать правду, которую очень нелегко установить в каждом индивидуальном случае, вопреки всевозможным закрытым данным и секретным сведениям, какими она может располагать. Вот почему ей так хотелось бы познать истинный метод, хотя и для нее эта несчастная любовь по-прежнему остается безответной.
   XXI
   
Над этим миром господствует тайна, и прежде всего как тайна господства. Сообразно спектаклю, тайна является лишь необходимым исключением из правил информации, в изобилии предлагающейся на всей поверхности общества, подобно тому, как и господство включенной театрализации в «свободном мире» якобы свелось лишь к некоему исполнительному департаменту на службе у демократии. Но в спектакль никто по-настоящему не верит. Каким образом зрители принимают существование тайны, которая одна гарантирует то, что они не могут управлять миром, чьих основных реалий они не ведают; каким поистине удивительнейшим образом у них спрашивают их мнение, как если бы они принимали в этом участие? Но дело в том, что тайна почти ни перед кем не предстает в своей недоступной чистоте и функциональной обобщенности. Все принимают то, что неизбежно существует небольшая зона тайны, зарезервированная за специалистами, и в отношении общей ситуации многие люди верят, что существуют внутри тайны.
   
Ла Боэси в Рассуждении о добровольном рабстве показал, как власть тирана должна сталкиваться с многочисленными видами поддержки среди индивидов, расположенных концентрическими кругами, которые находят, или только думают, что находят, в ней выгоду. И аналогично этому множеству людей среди политиков или представителей средств массовой информации угождают, уверяя, что нельзя и подозревать их в безответственности, а между тем они знают о многом посредством конфиденциальных каналов и личных связей. Довольный тем, что находится внутри канала секретных сообщений, не особенно склонен критиковать его или даже замечать, что во всех конфиденциальных сообщениях основная часть реальности всегда будет от него скрыта. Конечно, в силу благосклонного покровительства мошенников он знает немножко больше карт, хотя они могут быть и краплеными, однако никогда не знает метода управления игрой и ее объяснения. Следовательно, он тут же отождествляется с манипуляторами и начинает презирать неведение других, которое он, в сущности, разделяет. Ибо те крохи информации, что предлагаются этим свойственникам лживой тирании, как правило, оказываются зараженными ложью, не поддающимися проверке и подтасованными. Тем не менее они доставляют удовольствие тем, кто получает к ним доступ, ибо последние ощущают себя высшими существами по отношению к ничего не знающим. Кроме того, эти крохи годятся лишь для того, чтобы еще лучше обеспечивать господство, и совсем не способствуют его действительному пониманию. Они составляют привилегию зрителей первого класса: тех, кто имеет глупость полагать, будто они что-то понимают, не пользуясь тем, что от них скрывают, но веруя тому, что им открывают.
   
Господство мыслит трезво, по крайней мере, в том, что оно в скором времени ожидает от собственного свободного и ничем не обремененного управления достаточно большого числа катастроф первой величины — равно и в сфере экологии, например химии, и в сферах экономики, например в банковской. Оно уже в течение некоторого времени само поставило себя в ситуацию обсуждения этих необыкновенных бед не иначе как через привычное изощренное управление мягкой дезинформацией.
   XXII
   
Что же касается численно все возрастающих за последние два десятилетия предумышленных убийств, которые остаются полностью необъяснимыми — ибо, когда порою в жертву приносили нескольких статистов, ни разу даже речи не было о заказчиках, — их характер серийного производства обладает собственной маркой — клеймом откровенной и переменчивой лжи официальных заявлений: Кеннеди, Альдо Моро, Улоф Пальме, различные министры или финансисты, один или два Папы и многие другие, обладавшие большими достоинствами, чем указанные лица. Этот синдром недавно приобретенной социальной болезни быстро распространился почти повсюду, как будто, начиная с первых наблюдаемых случаев, он спускался с государственных верхов, традиционной сферы такого рода покушений, и в то же самое время поднимался со дна общества — другого традиционного места нелегального обмена и покровительства, где между профессионалами всегда разворачивались войны подобного рода. Эти практики стремятся к столкновению в самом средоточии социальных дел, как будто и в самом деле государство не погнушалось в них вмешаться, а мафии удалось до них «возвыситься», чем и было произведено подобного рода сращение.
   
Все только и слышат о попытках объяснить этот новый вид парадоксов случайностями: некомпетентностью полиции, глупостью следователей, несвоевременными разоблачениями прессы, кризисом роста секретных служб, злонамеренностью свидетелей, профессиональными забастовками доносчиков. Однако уже Эдгар По обнаружил определенное направление поисков истины в своем знаменитом рассуждении в рассказе Убийство на улице Морг: «Мне кажется, что тайна считается неразрешимой по той же самой причине, по какой ее нужно было бы рассматривать как легкую для решения, — я хочу сказать о признаке чрезмерности, определяющем ее внешние проявления… В расследованиях такого рода, которыми занимаемся мы, нужно не столько задаваться вопросом о том, как случились подобные вещи, сколько понимать, чем же они отличаются от всего, что происходило до сих пор».
   XXIII
   
В январе 1988 года колумбийская наркомафия опубликовала коммюнике, предназначенное для некоторого исправления общественного мнения, убежденного в том, что она якобы существует. Самое большое требование мафии, которое она могла бы представить, — это, разумеется, установить, что она не существует или что она явилась жертвой научно малообоснованной клеветы; и в этом главный пункт ее сходства с капитализмом. Но в данном случае эта мафия, раздраженная тем, что она солирует в качестве звезды, дошла до того, что захотела напомнить об иных группировках, которые хотели бы предать себя забвению, злонамеренно выдвигая ее на роль козла отпущения. Она заявляет: «Мы не принадлежим ни к бюрократической, ни к политической мафии, ни к мафии банкиров и финансистов, ни к мафии миллионеров, ни к мафии огромных подложных контрактов, ни к мафии монополий, ни к нефтяной мафии, ни к мафии гигантских компаний массовой коммуникации».
   
Можно, несомненно, полагать, что у авторов этого заявления, как и у всех остальных, был интерес влить собственные практики в гигантский мутный поток преступности и самых банальных беззаконий, орошающий современное общество во всей его совокупности, но также было бы правильно признать: вот перед нами люди, которые благодаря своей профессии лучше, чем другие, знают то, о чем говорят. В современном обществе Мафия повсюду находит благоприятную почву. Она растет столь же стремительно, как и другие продукты труда, при помощи которого общество включенной театрализации преобразует собственный мир. Мафия разрастается вместе с гигантским прогрессом вычислительной техники и промышленного производства продовольствия, вместе с полной перестройкой городов и трущобами-бидонвиллями, вместе со спецслужбами и неграмотностью.
   XXIV
   
Когда мафия в начале века стала проявлять себя в Соединенных Штатах, она не была лишь архаикой, пересаженной вместе с эмиграцией сицилийских рабочих, ибо в тот же период на западном побережье начались бандитские войны между тайными китайскими обществами. Основанная на мракобесии и нищете, мафия тогда не могла привиться даже на севере Италии. Казалось, она повсюду обречена исчезнуть под натиском современного государства. Это была форма организованной преступности, которая могла процветать лишь под «покровительством» отсталых меньшинств за пределами городского мира, там, куда не мог проникнуть контроль рационального надзора полиции и буржуазных законов. Оборонительная тактика мафии всегда могла заключаться лишь в уничтожении свидетелей — для нейтрализации полиции и юстиции и создания в сфере собственной деятельности царства необходимой для нее тайны. Впоследствии же она нашла новое поле деятельности в новом мракобесии общества рассредоточенной театрализации, а затем и театрализации интегрированной, ибо с тотальной победой тайны, общим малодушием граждан, полной утратой логики, прогрессом повсеместной подлости и продажности соединились все благоприятные условия для того, чтобы она сделалась современной и агрессивной мощью.
   
Американский сухой закон — хороший пример претензий современных государств на авторитарный контроль над всем и результатов, которые из этого вытекают, — более чем на десятилетие передал организованной преступности управление торговлей алкоголем. Мафия, с этого времени обогатившаяся и вымуштрованная, связала себя с избирательной политикой, с аферами, с развитием рынка профессиональных убийц, с некоторыми тонкостями международной политики. К примеру, ее поощряло вашингтонское правительство в течение Второй мировой войны, когда она способствовала вторжению на Сицилию. Вновь легализованный алкоголь заменили наркотики, тогда представлявшие собой звездный товар незаконного потребления. Потом она приобрела значительную власть в сфере недвижимости, банков, большой политики и крупных государственных предприятий, а затем и в индустрии спектакля: на телевидении, в кино, в издательском деле. Это также справедливо, во всяком случае, в США даже для индустрии грампластинок, как и повсюду, где реклама продукта зависит от достаточно узкого числа людей. Следовательно, на них достаточно легко можно оказывать давление, подкупая или запугивая, если, очевидно, располагать достаточными капиталами или надежными покровителями, которых нельзя ни узнать, ни наказать. Следовательно, подкупом диск-жокеев можно предрешить то, чему предстоит пользоваться успехом среди товаров в равной степени бросовых.
   
Несомненно, именно в Италии мафия на обратном пути после своих американских завоеваний и приключений обрела наибольшую силу, ибо начиная с эпохи ее исторического компромисса с параллельным правительством она оказалась в ситуации постоянных заказов на убийства следователей или шефов полиции — практики, инаугурировать которую она смогла своим участием в монтаже политического «терроризма». Схожая эволюция японского эквивалента мафии в относительно независимых условиях прекрасно свидетельствует о единстве эпохи.
   
Каждый раз ошибаются, когда хотят что-либо объяснить, противопоставляя мафию и государство, ибо они никогда не находятся в соперничестве. Теория с легкостью подтверждает то, о чем слишком легко свидетельствовали всевозможные слухи из практической жизни. В этом мире мафия не чужая, она здесь совсем как дома. В эпоху включенной театрализации она, по существу, принимается за модель всех развитых коммерческих предприятий.
   XXV
   
Вместе с новыми условиями, которые в настоящее время преобладают в обществе, раздавленном железной пятой спектакля, например, становится понятным, почему политические убийства видятся в совершенно ином, как бы рассеянном, свете. Повсюду существует намного больше дураков, чем в прежние времена, но что неизмеримо удобнее — так это то, что с ними можно разговаривать безумно. И это не потому, что какой-то господствующий страх навязывает подобные объяснения в средствах массовой информации. Наоборот, именно спокойное существование таких объяснений и должно вызывать этот страх.
   
Когда в 1914 году, накануне неотвратимой войны, Виллэн убил Жореса, никто не сомневался в том, что Виллэн — личность, без сомнения достаточно неуравновешенная, — полагал, что должен убить Жореса потому, что, на взгляд глубоко повлиявших на Виллэна экстремистов правого патриотического крыла, Жорес казался несомненно вредоносным для обороны страны. Но только эти экстремисты недооценили огромную силу патриотического согласия внутри социалистической партии, которое бы незамедлительно подтолкнуло ее к «священному союзу», вне зависимости от того, был ли Жорес убит или, наоборот, ему бы оставили возможность остаться непреклонным в интернационалистской позиции отрицания войны.
   
Сегодня же, ввиду подобного события, полицейские журналисты, известные эксперты «по общественным делам» и «терроризму», сразу же сказали бы, что Виллэн был известен тем, что совершал неоднократные предварительные попытки убийства, каждый раз направленные на людей, которые могли исповедовать совершенно различные политические убеждения, но все случайно физическим сходством или одеждой напоминали Жореса. Психиатры бы это удостоверили, а средства массовой информации, всегда свидетельствующие лишь о том, что им уже сообщили, ссылались бы на сам факт их компетентности и беспристрастности как экспертов с несравненным авторитетом. Затем формальное полицейское расследование могло бы в скором времени установить, что, дескать, недавно нашли несколько достойных людей, готовых свидетельствовать о том обстоятельстве, что в их присутствии этот самый Виллэн, посчитав, будто его плохо обслужили в «Шоп дю круассан», явно угрожал отомстить хозяину кафе тем, что уложит на месте перед всем честным народом одного из его самых лучших клиентов.
   
Излишне говорить, что в прошлом истина торжествовала везде и незамедлительно, ибо дело Виллэна было в конечном счете французской юстицией закрыто. Но был он расстрелян лишь в 1936 году, когда в Испании разразилась революция, ибо очень неосмотрительно решил пожить на Балеарских островах.
   XXVI
   
Именно поэтому новые условия прибыльного управления экономическими предприятиями в годы, когда государство берет на себя роль гегемона в ориентации производства, а спрос на все товары непосредственно зависит от централизации, осуществляемой в области возбуждающей спрос показной информации, к которой также должны адаптироваться и формы распределения, императивно требуют повсеместного создания сети влияния или тайных обществ. Следовательно, все это лишь естественный продукт движения концентрации капиталов, производства и распределения. Тот, кто об этом не беспокоится, должен исчезнуть, а предприятия могут сегодня расширяться лишь через цены, технологии и средства того, чем являются ныне индустрия, спектакль, государство. Это, в конечном счете, и есть тот особый путь развития, который выбрала экономика нашего времени, и приводит он к тому, что повсюду навязывается формирование новых личных отношений зависимости и протекционизма.
   
Как раз на этом положении основывается глубокая истинность столь хорошо понятой по всей Италии формулировки сицилийской мафии: «Если есть друзья и деньги — плевать на правосудие». Внутри включенной театрализации законы спят и потому, что их не приспособили к новым технологиям производства, и потому, что их перевернули в системе распределения через различные соглашения нового типа. Мысли или предпочтения публики больше не имеют значения. Вот что скрывается спектаклем за столькими опросами общественного мнения, выборами, модернизирующими перестройками. Кто бы от этого ни выиграл, любезной клиентурой будет превозноситься наихудшее — ведь как раз это и будет произведенным ради нее.
   
Сейчас только и говорят что о «правовом государстве», в пору, когда современное, так называемое демократическое государство вообще перестало быть таковым, — и вовсе не случайно, что это выражение получило популярность лишь несколько позже 1970 года и прежде всего именно в Италии. Во многих областях даже законы составляются для того, чтобы их могли обойти те, у кого есть для этого все средства. Незаконность в определенных обстоятельствах, например в отношении мировой торговли разного рода вооружениями, а еще чаще — в отношении продуктов высочайших технологий, служит лишь дополнительным резервом экономических манипуляций, которые оказываются из-за этого еще более рентабельными. Сегодня многие сделки по необходимости являются бесчестными, подобно самой эпохе, в отличие от прежних времен, когда бесчестными были все-таки те люди, кто в четко очерченных пределах выбирал бесчестные пути и пользовался ими.
   
По мере того как разрастаются сети стимулирования и контроля для распределения и удержания эксплуатируемых секторов рынка, также увеличивается количество личных услуг, в которых нельзя отказать тем, кто находится в курсе дела, и, конечно же, тем, от чьей помощи нельзя отказаться, а это далеко не всегда полицейские или стражи интересов и безопасности государства. Формы функционального соучастия передаются на дальние расстояния и устанавливаются на весьма продолжительное время, ибо его сети располагают всевозможными средствами навязывать те чувства признательности или верности, которые, к несчастью, всегда были столь редкими в среде свободного предпринимательства буржуазных эпох.
   
У своего противника всегда чему-нибудь да научишься. Надо полагать, что государственным мужам также пришлось читать заметки молодого Лукача о понятиях законности и незаконности в то время, когда им необходимо было объяснить эфемерное прохождение нового поколения отрицания — ведь Гомер сказал, что «людское поколение уходит так же скоро, как облетает листва на деревьях». С тех пор государственные мужи, подобно нам, могли перестать стесняться первой попавшейся идеологии по этому вопросу, и верно, что практики театрализованного общества больше не благоприятствовали идеологическим иллюзиям подобного рода. Относительно всех нас можно сделать вывод, что в конечном счете нам часто мешало замкнуться в одной лишь нелегальной деятельности то, что мы и так практиковали множество ее видов.
   XXVII
   
Фукидид в главе 66 восьмой книги Пелопонесской войны сказал по поводу операций другого олигархического сговора, который имеет большое сходство с ситуацией, в которой оказались мы сами: «Выступавшие ораторы были людьми из их среды и к тому же предварительно наученные тому, что им следует говорить. Никто из прочих граждан не осмеливался им возражать из страха перед многочисленностью заговорщиков. А вздумай кто на самом деле противоречить им, то мог быть уверен, что при первой возможности заговорщики найдут способ устранить его. Убийц не разыскивали и подозреваемых не привлекали к суду. Народ хранил молчание, и люди были так запуганы, что каждый считал уже за счастье, если избежал насилия (хотя и соблюдал молчание). Сильно преувеличивая действительную численность заговорщиков, афиняне стали падать духом. Точно выяснить истинное положение граждане не могли, потому что жили в большом городе и недостаточно знали друг друга. По этой же причине человек не мог найти ни у кого защиты от заговорщиков, так как не мог поверить свое горе или возмущение другому. Ведь при этом пришлось бы довериться человеку неизвестному или хотя и известному, но ненадежному. Сторонники демократической партии при встрече не доверяли друг другу: всякий подозревал другого в том, что тот участвует в творимых бесчинствах. Действительно, были среди демократов и такие, о ком никто бы не подумал, что они могут примкнуть к олигархам. Эти-то люди главным образом и возбуждали недоверие и подозрительность народа, что было на руку олигархам».
   
Если после подобного затмения истории все-таки предстоит к нам вернуться — что зависит и от по-прежнему борющихся сил, а стало быть, от исхода этой борьбы, в которой ничего с определенностью нельзя исключить, — то эти «Комментарии» смогут послужить тому, чтобы однажды написать историю спектакля, вероятно, наиболее значительного события, происшедшего в нынешнем веке, к тому же события, которое наименее всего отваживались объяснять. Я полагаю, что в других обстоятельствах мог бы считать себя полностью удовлетворенным тем, что написал первую работу по этой теме, и предоставить другим заботу разбираться с последствиями. Но в ситуации, в которую мы попали, мне кажется, что никто другой ни в чем разбираться не стал бы.
   XXVIII
   
От сетей стимулирования-контроля неощутимо приходят к сетям надзора-дезинформации. В прежние времена заговор составлялся всегда только против существующего режима. Сегодня вступать в тайные сговоры в его пользу — это новое, находящееся на подъеме ремесло. Под покровом господства спектакля замышляются заговоры ради его поддержки и ради обеспечения того, что только он сам может назвать своей бесперебойной работой. Эти интриги являются частью самого его функционирования.
   
Уже началось размещение некоторых средств своего рода превентивной гражданской войны, приспособленных к различным вариантам просчитываемого будущего. Это «особые организации», облеченные обязанностью вмешиваться в определенные точки в соответствии с потребностями включенной театрализации. Так, удалось предсказать, как худшую из возможностей, тактику, в шутку названную «Три культуры», в напоминание о площади в Мехико летом 1968 года, но на этот раз без особых деликатностей, и к тому же она должна была применяться до дня восстания. И за исключением столь крайних случаев, нераскрытому убийству вовсе не обязательно затрагивать многих людей или повторяться достаточно часто, чтобы стать подходящим средством управления, ибо сам факт, что кое-кто знает о существовании такой возможности, тут же усложняет расчеты в массе областей. И теперь здесь нет потребности быть разумно избирательным ad hominem. Употребление этого приема исключительно наобум может оказаться более продуктивным.
   
Сегодня также возникла ситуация, когда надо составлять из обломков социальную критику для взращивания смены, что уже нельзя поручать кадрам из университетов или из масс-медиа, которых отныне лучше держать в отдалении от слишком традиционных видов вранья по этому поводу; надо использовать критику более совершенную, выдвигаемую и используемую новыми способами, манипулируемую гораздо лучше подготовленными профессионалами иного рода. Достаточно конфиденциальным образом начинают появляться ясные тексты, анонимные или подписанные неизвестными (впрочем, это тактика, облегченная концентрацией всезнайства у шутов спектакля, приведшая к тому, что люди неизвестные как раз и кажутся наиболее уважаемыми), не только на темы, которые никогда не затрагивались в спектакле, но к тому же еще и с аргументами, чья справедливость оказывается еще поразительнее в силу определенного рода рассчитанной оригинальности, свойственной им благодаря тому, что, в общем-то, они никогда не употреблялись, хотя были достаточно очевидными. Эта практика, по крайней мере, может служить в качестве первой степени посвящения для вербовки слегка пробудившихся душ, которым лишь позже сообщат большую дозу возможных последствий, и то если они покажутся подходящими. А то, что для одних будет первым шагом возможной карьеры, окажется для других — не принадлежащих ко столь благополучным слоям — первым шагом в западню, куда они попадутся.
   
В определенных случаях речь идет о том, чтобы по вопросам, которые представляют опасность стать жгучими, создать иное критическое псевдомнение, и среди двух возникших таким образом мнений, одинаково чуждых убогим условностям спектакля, наивное суждение будет колебаться бесконечно долго, а само обсуждение их взвешенности отбросит их при первом удобном случае. Чаще всего речь идет об общем рассуждении о том, что скрывают масс-медиа, и оно может оказаться весьма критическим, а в некоторых положениях явно разумным, но притом останется любопытным образом децентриро-ванным. Как будто темы и слова выбирались искусственно, в помощь компьютерам, набитым сведениями для критического мышления. В этих текстах всегда имеется несколько достаточно мало заметных, но все-таки примечательных пробелов — точка схождения взглядов здесь всегда аномально отсутствует. Они напоминают факсимильную репродукцию знаменитого оружия, где не хватает только взрывателя. Это по необходимости окольная критика, которая наблюдает многие вещи весьма ясно и точно, но при этом помещая себя в стороне. И это не потому, что она будто бы стремится к какой-то беспристрастности, ибо, наоборот, ей необходимо делать вид, будто она многое осуждает, но никогда не ощущает потребности показать, какова ее движущая причина, и, следовательно, даже неявно сказать, откуда она исходит и к чему бы она хотела прийти.
   
К этому виду ложной антижурналистской критики может присоединиться организованная практика распространения слухов, о которой известно, что она изначально существует как вид дикой расплаты информационных средств спектакля за то, что все, по крайней мере, смутно ощущают их обманный характер, а следовательно, и то, сколь мало доверия они заслуживают. Слухи изначально были суеверными, наивными, самоотравляющими. В более недавнее время система всеобщего надзора начала внедрять среди населения людей, способных по первому сигналу распространять слухи, которые могли бы ей подходить. Здесь решили применить на практике результаты наблюдений теории, сформулированной почти тридцать лет назад и происходящей из американской социологии общественного мнения, — теории индивидов, которых можно назвать «локомотивами», то есть тех, кому другие из их окружения будут склонны следовать и подражать, но на этот раз переходя от спонтанности к вымуштрованности. Таким образом в нашу эпоху высвобождают бюджетные или внебюджетные средства, направленные на поддержание многочисленного вспомогательного персонала, — наряду со специалистами предшествующих времен из университетов или масс-медиа, как и социологами или детективами недавнего прошлого. Мнение о том, будто до сих пор механически применяются какие-то из известных в прошлом моделей, ведет к заблуждению так же, как и общее неведение прошлого. «Рима нет теперь в Риме», а Мафия уже не подонки общества. И услуги по надзору и дезинформации столь же мало напоминают работу прежних «фараонов» и осведомителей, например работу шпиков и стукачей Второй империи, как современные спецслужбы во всех странах мало похожи на деятельность Второго отдела Генштаба армии в 1914 году.
   
С тех пор, как умерло искусство, известно, как невероятно легко стало переодевать полицейских в художников. Когда современным подражаниям вывернутого наизнанку неодадаизма дозволяется напыщенно вещать в средствах массовой информации, а стало быть, еще и немного видоизменять декор официальных дворцов, подобно одетым в лохмотья королевским шутам, то ясно, что одно и то же развитие культурного прикрытия обеспечивается всеми агентами и дополнительным персоналом сетей государственного влияния. Открываются пустые псевдомузеи или исследовательские псевдоцентры, изучающие весь творческий путь несуществующего персонажа так же споро, как составляются репутации журналистов-полицейских, историков-полицейских или романистов-полицейских. Артюр Краван, без сомнения, предвидел пришествие этого мира, когда писал в «Maintenant»: «На улице скоро уже не встретишь никого, кроме художников, и нужно будет потратить все мыслимые силы, чтобы найти там человека». Таков же и обновленный смысл старой шутки парижских хулиганов: «Привет, артисты! Тем хуже, если я ошибаюсь».
   
Когда вещи стали, наконец, тем, что они есть на самом деле, можно заметить несколько коллективных авторов, пользующихся самым современным издательством, то есть издательством, которое обеспечило себе наилучшее коммерческое распространение. Поскольку подлинность их псевдонимов гарантируется только газетами, они передают их друг другу, сменяют друг друга, сотрудничают с противниками и снова вербуют искусственные мозги. На них возложена обязанность выражать стиль жизни и мировоззрение эпохи, но не в силу их личностей, а в приказном порядке. Те, кто верит, что они по-настоящему являются индивидуальными и независимыми литературными антрепренерами, вполне могут дойти до того, что с ученым видом будут уверять, будто теперь Дюкасс поссорился с графом Лотреамоном, что Дюма — это вовсе не Макэ, что особенно нельзя путать Эркмана с Шатрианом и что Сансье и Добантон больше друг с другом не разговаривают. Точнее говоря, такого рода современные авторы захотели следовать Рембо, по крайней мере, в том, что «Я — это другой».
   
Секретные службы всей историей театрализованного общества были призваны играть в нем роль основного посредника, ибо в них в наиболее высокой степени концентрируются характерные черты и исполнительные механизмы такого общества. К тому же на них всегда возлагается еще и обязанность разрешать споры между основными интересами этого общества, хотя бы в скромном качестве «услуг». О злоупотреблениях речи не идет совсем, поскольку они верно отражают заурядные нравы века спектакля. И именно так надзиратели и поднадзорные вливаются в некий безбрежный океан. Спектакль способствует триумфу тайны, и ее должно всегда быть больше в руках специалистов по тайне, которые, разумеется, не все являются чиновниками, стремящимися к тому, чтобы в различной степени приобрести независимость от государственного контроля, — не все они чиновники.
   XXIX
   
Один из общих законов функционирования включенной театрализации, по крайней мере для осуществляющих руководство над ней, состоит в том, что в этих рамках все, что можно сделать, следует делать. Иными словами, всякое новое орудие должно использоваться, сколько бы оно ни стоило. Новый набор орудий повсюду становится целью и движущей силой системы и будет единственной причиной, которая сможет заметно видоизменять ее движение всякий раз, когда ее применение будет навязываться безо всяких мыслей. Хозяева общества, на самом деле, хотят, прежде всего, сохранить определенные «социальные отношения между личностями», но для этого им также нужно продолжать непрерывное технологическое обновление, ибо такова была одна из обязанностей, полученная ими вместе с их наследием. Следовательно, этот закон в равной степени применяется и к службам, которые защищают его господство. Наведенное на цель орудие надо использовать, и его использование усилит те самые условия, что благоприятствовали этому использованию. Именно так чрезвычайные приемы становятся повседневными процедурами.
   
Сплоченность общества спектакля определенным образом подтвердила правоту революционеров, поскольку стало ясно, что в нем нельзя реформировать ни малейшей детали, не разрушая всей системы. Но в то же время эта сплоченность и упразднила любые организованные революционные устремления, ликвидировав общественные сферы, где они более или менее могли выражаться: от профсоюзного движения до газет, от городов до книг. Одним и тем же движением оказалось возможным высветить те некомпетентность и недомыслие, носителем которых совершенно естественно стали подобные устремления. А в плане индивидуальном царящая сплоченность вполне способна отсеять или подкупить некоторые случайные исключения.
   XXX
   
Надзор мог бы оказаться гораздо опаснее, если бы на пути к абсолютному контролю над всеми его не довели до точки, где он столкнулся с трудностями, происходящими из его собственного прогресса. Существует противоречие между массой различных видов информации, состоящих в ведении возрастающего количества индивидов, и имеющимися в наличии временем и умственными способностями для ее анализа или просто их возможной заинтересованностью в таком анализе. Избыточность материала требует сокращать его на каждом этапе, и потому многое из него исчезает, а остающееся все-таки остается слишком объемистым, чтобы его прочитали. Руководство надзором и манипуляциями не является упорядоченным. В самом деле, повсюду идет борьба за распределение доходов, а, стало быть, также и за приоритетность развития той или иной виртуальности существующего общества в ущерб всем другим виртуальностям, а между тем, если все они состоят из одного теста, они признаются в равной степени достойными.
   
Борьба также происходит через игру. Каждый служащий, ведущий переговоры, склонен переоценивать собственных агентов, а также агентов противников, которыми он занимается. Каждая страна, не говоря уже о многочисленных надгосударственных союзах, обладает в настоящее время неопределенным количеством полицейских или контрразведывательных служб, а также служб секретных, государственных или окологосударственных. Существует также много частных компаний, занимающихся наблюдением, охраной и сбором информации. Огромные транснациональные корпорации, естественно, имеют собственные службы, но они есть и у государственных предприятий даже самого скромного пошиба, тем не менее проводящих в этом свою независимую политику в государственном, а иногда и в межгосударственном масштабе. Можно наблюдать, как группа корпораций из атомной промышленности противопоставляет себя нефтяной группировке, хотя обе являются собственностью одного и того же государства и, более того, они диалектически едины в их приверженности вопросу о поддержании высокого курса цен на нефть на мировом рынке. Каждая служба безопасности одной отдельной отрасли промышленности борется с вредительством у себя и имеет потребность организовывать его у соперника, ибо тот, кто помещает большие капиталы в строительство подводного туннеля, благосклонно относится к ненадежности самоходных железнодорожных паромов и может ничтоже сумняшеся подкупать испытывающие финансовые трудности газеты, чтобы вызвать саботаж при первом удобном случае и без особых раздумий, а тем, кто конкурирует с фирмой «Сан-доз», нет дела до горизонта грунтовых вод Рейнской долины. Тайно надзирают за тем, что окутано тайной. Выходит, что каждый из этих организмов, с неимоверной гибкостью объединяющихся вокруг тех органов, на кого возложена обязанность блюсти государственные интересы, желает для самого себя определенного рода гегемонии, по сути лишенной смысла. Ибо смысл потерян вместе с познаваемым центром.
   
Современному обществу, которое вплоть до 1968 года шло от победы к победе и было убеждено, что его любят, пришлось с тех пор отказаться от этих грез; теперь оно предпочитает, чтобы его боялись. Оно хорошо знает, что «его невинный облик больше к нему не вернется».
   
Итак, тысячи заговоров в пользу установленного порядка почти повсюду переплетаются и борются между собой, с непрерывно нарастающим взаимопроникновением сетей, проблем или тайных действий, и процесс их стремительной интеграции происходит в каждой отрасли экономики, политики и культуры. Процентное содержание обозревателей, дезинформаторов, спецпредприятий в смеси непрерывно увеличивается во всех зонах общественной жизни. Всеобщий заговор стал столь концентрированным, что выставляет себя напоказ чуть ли не среди бела дня, и каждая из его ветвей может начать стеснять или беспокоить другую, ибо все профессиональные конспираторы доходят до того, что наблюдают друг за другом, в точности не зная зачем, либо сталкиваются случайно, не имея возможности с уверенностью узнать друг друга. Кто кого желает выслеживать? Очевидно, за чью-то плату? А в действительности? Подлинные каналы воздействия остаются скрытыми, а о настоящих намерениях можно только с большими затруднениями подозревать, их почти никогда нельзя понять. Так что никто не может сказать, что он не попал в западню или что им не манипулируют, но лишь в редких случаях манипулятор сам может узнать, оказался ли он в выигрыше. А впрочем, оказаться на стороне, выигравшей от манипуляции, не означает правильного выбора стратегической перспективы. Именно так тактические успехи могут завести в трясину значительные силы, продвигающиеся по плохим дорогам.
   
В одной и той же сети, добиваясь, очевидно, одной и той же цели, те, кто составляет лишь часть сети, не должны знать всех гипотез и выводов, представленных в других частях, и особенно в их управляющем ядре. Достаточно известный факт, что все сведения о любом объекте, за которым ведется наблюдение, могут также оказаться либо полностью воображаемыми, либо серьезно сфальсифицированными, либо совершенно неадекватно истолкованными, усложняет и в значительной степени делает малодостоверными расчеты следователей, ибо то, что является достаточным для осуждения кого-либо, не столь уж неоспоримо, когда речь заходит о том, чтобы что-то познать или использовать. Раз уж соперничают источники информации, то же происходит и с фальсификациями.
   
Исходя из таких условий осуществления контроля, сегодня могут говорить о тенденции к снижению его рентабельности по мере того, как его охват приближается ко всей полноте социального пространства и он последовательно наращивает свой персонал и собственные средства. Ибо здесь каждое средство стремится к превращению в цель и действует ради этого. Надзор надзирает за самим собой и против самого себя плетет заговоры.
   
Наконец, его главное актуальное противоречие заключается в том, что он наблюдает за некой отсутствующей партией, проникает в нее и воздействует; и этой партии приписывается стремление к подрыву общественного строя. Но где же видно, что она действует? Да, конечно, никогда еще и условия не были столь опасно революционными, но таковыми их считают лишь правительства. Отрицание настолько абсолютно утратило собственную мысль, что уже давно оказалось рассеянным. Благодаря этому обстоятельству оно сегодня представляет собой лишь какую-то смутную, но тем не менее очень беспокоящую угрозу, а надзор, в свою очередь, лишился самого благодатного поля деятельности. Эти силы надзора и вмешательства как раз и руководствуются насущными потребностями, контролирующими условия их ввода в действие, которые заключаются в том, чтобы всегда присутствовать на той самой территории, откуда исходит угроза, чтобы подавлять ее загодя. Вот почему надзор будет заинтересован в том, чтобы самому организовать полюса отрицания, о которых он будет сообщать за рамками опорочивших себя средств спектакля, дабы оказывать влияние на этот раз уже не на террористов, но на теории.
   XXXI
   
Бальтасар Грасиан — великий знаток исторического времени — с большой настойчивостью говорит в Новом Критиконе: «Поступок или рассуждение — все должно соизмеряться со временем. Нужно хотеть, когда это возможно, ибо ни пора, ни время никого не ждут».
   
Но Омар Хайям менее оптимистичен: «Говоря просто и без иносказаний — все мы пешки, которыми играет Небо; нами забавляются на шахматной доске Бытия, а потом, один за другим, мы возвращаемся в короб Небытия».
   XXXII
   
Французская революция повлекла за собой значительные перемены в военном искусстве. Именно этот опыт позволил Клаузевицу установить различие, в соответствии с которым тактика считалась использованием сил в сражении для достижения в нем победы, а стратегия — использованием побед для осуществления целей войны. Европа сразу же и на долгий период была порабощена результатами этих перемен. Но их теория была создана лишь впоследствии и разработана не по всем пунктам одинаково. Прежде всего учитывали позитивные признаки, напрямую происходящие из глубокой социальной трансформации: воодушевление, подвижность, позволяющую выживать на местности благодаря относительной независимости от складов и продовольственных обозов, увеличение личного состава. Но эти практические элементы в один прекрасный день уравновесило введение в действие подобных элементов с противоположной стороны: в Испании французские войска сталкиваются с народным воодушевлением иного рода, на русском просторе — с местностью, где они уже не могли выжить, а после восстания в Германии — с войсками, намного превосходившими их по численности. Тем не менее последствие разрыва, происшедшего в новой французской тактике, оказавшейся просто-напросто основой, на которой Бонапарт строил свою стратегию — а последняя состояла в использовании побед загодя, как бы получая их в кредит, замышляя с самого начала маневр и его различные варианты как последствия, вытекающие из победы, что еще не достигнута, но неизбежно будет добыта при первом же столкновении, — связано еще и с вынужденным отказом от ложных представлений. Эта тактика вынуждена была резко оторваться от ложных представлений такого рода, но в то же время в сопутствующем взаимодействии других вышеупомянутых нововведений обнаружила средства такого отрыва. Недавно завербованные французские солдаты не были способны сражаться в строю, то есть оставаться в своей шеренге и открывать огонь согласно приказам. И тогда они превращались в стрелков и практиковали произвольный огонь, наступая на противника. И вот как раз только произвольный огонь и оказался по-настоящему эффективным: именно таким образом ружейная стрельба, что в ту эпоху было решающим фактором в столкновении войск, производила действительные потери. Между тем во всем мире военная мысль уходящего века отмежевывалась от подобного вывода, и дискуссия по этому поводу продолжалась почти весь следующий век, несмотря на постоянные примеры из практики сражений и непрерывный прогресс в дальнобойности и скорости ружейной стрельбы.
   
Аналогичным образом, установление зрелищного господства явилось столь глубоким общественным преобразованием, что оно радикально изменило искусство управления. Это упрощение, которое столь быстро принесло столь значимые для практики плоды, еще не полностью понято теоретически. Многое в мышлении достаточно многочисленных управляющих — повсюду развенчанные старые предрассудки, ставшие бесполезными меры предосторожности и даже следы сомнений иных времен — пока еще несколько препятствует этому пониманию, каждый день укрепляемому и подтверждаемому всей практической деятельностью. Не только порабощенных заставляют поверить, будто значительная их часть еще пребывает в мире, который уже устранили, но и управляющие сами порой в некоторых отношениях страдают от собственной непоследовательности, когда уверяют себя в этом. Случается, что они мыслят об одной из сторон того, что они уже уничтожили, как будто она все еще остается реальностью, которой будет суждено присутствовать во всех их расчетах. Но это отставание долго не продлится. Кто смог без труда сотворить такое, обязательно пойдет дальше. Не нужно полагать, что в виде архаизма сумеют вблизи реальной власти долго продержаться те, кто недостаточно быстро понял всю гибкость новых правил игры и род ее варварского величия. Безусловно, судьба спектакля не приведет к тому, что он завершится просвещенным деспотизмом. Необходимо сделать вывод, что избранной касте, которая руководит господством, и в особенности управляет защитой этого господства, грядет неизбежная и неотвратимая смена. Новизна в таком вопросе, конечно же, отнюдь не будет выноситься на подмостки спектакля. Она придет как молния, которую узнают лишь по ее ударам. Эта смена, которая окончательно приведет к завершению производства зрелищных времен, работает незаметно и, хотя и относится к людям, уже обосновавшимся в самой сфере власти, — конспиративно. Она будет отбирать тех, кто примет в ней участие, согласно следующему принципиальному требованию: им надо отчетливо представлять, от каких преград они освобождаются и на что они способны.
   XXXIII
   
Все тот же Сарду говорит: «Слово тщетно относится к субъекту, слово напрасно — к объекту, бесполезно означает безо всякой пользы для кого бы то ни было. Мы работали тщетно, когда мы что-либо делали без успеха, так что только потеряли время и силы, — но мы работали напрасно, когда мы делали нечто, не достигнув предполагаемого результата из-за изъяна в самом изделии. Если я не могу до конца сделать свое дело, я работаю тщетно, я бесполезно теряю время и силы. Если же сделанная мною работа не приносит результата, которого я от нее ожидал, если я не достиг цели, то я работал напрасно, то есть сделал бесполезную вещь… Также говорят, что кто-то работал тщетно, когда он не возместил затраты на свой труд или когда этот труд оказался непризнанным, ибо в таком случае работник потратил время и силы, не оценив предварительно стоимость своего труда, который притом может быть даже очень хорош».
   
Париж, февраль-апрель 1988 года
  
  
   
    
Вместо послесловия. Ситуация-1. Дебор и другие
   
   
1. Ги-Эрнест Дебор (1931–1994) — альтернативный культурный и общественный деятель, самопровозглашенный лидер Ситуационистского Интернационала (СИ), инициировавший его создание (1957), жестко определявший парадигмы его перформативности и, будучи верным пассионарно-церемониальной негативности как ключевому принципу революционной выразительности, терминировавший само его существование (1972)[3]. Написанное им «Общество спектаклей» (ОС) (1967) — одно из наиболее значительных исследований современного капитала, культурного империализма, роли mass media в общественных отношениях. По роспуску СИ обвинялся в косвенной причастности к убийству Жерара Лебовичи, его друга и издателя. Возмущенный обвинениями, запрещает прижизненный показ своих фильмов во Франции. В 1989 издает Комментарии к ОС. 30 ноября 1994 г. пускает пулю в сердце. Прежде подвергавшийся остракизму посмертно усилиями mass media моментально превращается в культурного героя.
   
   
2. Дефиниции (Definitions. Internationale Situationniste #1, Juin 1958[4]):
   
«сконструированная ситуация: конкретно и произвольно сконструированный посредством коллективной организации целостности окружения и игры событий момент жизни;
   
ситуационист: сообразующийся с теорией или практической деятельностью конструирования ситуаций. Практикующий конструирование ситуаций. Член Ситуационистского Интернационала;
   
ситуационизм: бессмысленное слово, порочным образом извлеченное из предыдущего термина. Нет ситуационизма как доктрины, интерпретирующей факты существования. Очевидно, ситуационизм как термин выведен антиситуационистами;
   
психогеография: исследование точного воздействия, преднамеренного или нет, географической среды, непосредственно воздействующей на аффективное поведение индивидов;
   
психогеографический: относящееся к психогеографии. Проявляющее непосредственное воздействие географической среды на аффективность;
   
психогеограф: исследующий и фиксирующий психогеографические реальности;
   
derive: экспериментальная поведенческая установка, направленная на выявление принципов урбанистского общества. В частности, может обозначать процесс непрерывного проведения этого эксперимента;
   
целостностный урбанизм: теория комплексного использования искусства и техник интегрального конструирования среды в динамическом соотнесении с поведенческими экспериментами;
   
detournement: используется в качестве аббревиатуры для формулы — „отстранение предположенных эстетических элементов“[5] Интеграция настоящей или прошлой эстетической продукции в высшем конструировании среды. В этом смысле не может существовать ситуационистской живописи или музыки, но лишь ситуационистское использование этих средств. В более примитивном смысле detoumement в традиционных культурных сферах является пропагандистским методом, выявляющим исчезновение и потерю значимости этих сфер;
   
культура: отражение и проработка в каждом историческом моменте возможной организации обыденной жизни; система эстетики, чувствований и нравов, посредством которой коллектив реагирует на объективно данную ему его экономикой жизнь. (Это термин мы определяем исключительно в перспективе созидания, а не преподания ценностей);
   
декомпозиция: процесс, в котором традиционные культурные формы сами себя уничтожают, вследствие появления высших средств доминирования над природой, указующих и востребующих культурные конструкции высшего типа. Следует различать активную фазу декомпозиции, эффективного уничтожения прежних надстроек (superstructures) — фаза, заканчивающаяся к 1930 г., — и фазу повторения, позднее берущую верх. Задержка в переходе от декомпозиции к новым конструкциям обуславливается задержкой в революционной ликвидации капитализма».
   
   
3. Движение ситуационистов возникло из практик леттристов, во многом наследовавших техникам дадаизма. В качестве принципа практической антикультурной деятельности леттристов Изидор Изу, до 1952 являвшийся декламатором идей группы, утверждал разложение старых социокультурных реалий на составляющие для их последующего спорадического составления в новые комбинации (ср. дадаистские техники коллажирования). Леттристский методический буквализм экспериментально применялся в живописи, кинематографе (в частности, в фильмах Дебора (см. Hurrlements enfaveurde Sade)), поэзии, различных формах антисоциального поведения.
   
Наиболее известная из акций леттристов имела место на воскресной пасхальной службе в парижском соборе Нотр-Дам 9 апреля 1950 г. Один из участников акции, Мишель Мурре, переодевшись в рясу доминиканца, пробрался к амвону и, улучив паузу в течении службы, обратился к молящимся с прозрачным сообщением:
   
    
     
«Сегодня, в святое пасхальное воскресенье,
     
здесь, под сводами собора Нотр-Дам-де-Пари,
     
я обвиняю всемирную католическую церковь
     
в смертном грехе злоупотребления нашими жизненными силами
     
во имя неба, которое пусто,
     
обвиняю церковь в жульничестве,
     
я обвиняю католическую церковь,
     
заразившую мир своей кладбищенской моралью,
     
раковую опухоль павшего Запада.
     
Воистину, говорю я вам: Бог умер!»
    
   
   
— На этом месте разъяренные органисты стащили Мурре с возвышения, а забывшие о любви к ближнему прихожане обратились в стаю охоты, алкающую суда Линча над ним и над вступившими в потасовку его тремя соратниками. Лишь вмешательство полиции не позволило шоу свершиться до конца. Агенты «смерти бога» были арестованы, Мурре отправлен в психиатрическую клинику, в которой позднее претерпел обращение в христианство.
   
Расколу в среде леттристов послужило поводом подозрение в выдаче Изидором Изу, имевшим виды на карьеру в Голливуде, планов античаплиновской акции леттристов полиции. Созданный в результате раскола «Леттристский Интернационал» (ЛИ) делал акцент на отказе от возможностей получения коммерческих дивидендов от антисоциальной деятельности движения, на отказе от любых форм социального отчуждения, в том числе и отчуждения свободной речи в идеологизирующую систему языка.
   
Радикальная наивность была стилем их публикаций. Один из текстов журнала «Потлач»: «Всё, что хочет сохранить существующие обстоятельства дел, работает на полицию. Ибо мы знаем: все имеющиеся идеи и установки — неудовлетворительны. Современное общество состоит из леттристов и шпиков, отвратительнейший из которых — Андре Бретон. Нет нигилистов — есть лишь бессильные. Практически все для нас запрещено. Совращение малолетних [в то время — лиц до 21 года; притом, что большинство из самих леттристов не достигало этого возраста] и удовольствие курения гашиша преследуются, как, впрочем, и все наши обычные способы борьбы со скукой. Многие из наших товарищей брошены в тюрьмы по обвинению в кражах со взломом. Мы заявляем протест против штрафов, налагаемых на тех, кто сознательно решил не отчуждать себя в работе. Обсуждать здесь нечего. Дела людей должны иметь своим основанием если не террор, то страсть.» «Все средства годятся для того, чтобы забыться: самоубийство, тяжелые увечья, наркотики, алкоголизм, безумие… Живыми нам отсюда не выбраться, но так всегда» (Дебор, «Потлач» № 2).
   
Радикальный потлач, «праздник, не имеющий конца», вот критерий и образец грядущей революции[6]. Торг и опосредование здесь неуместны, дарение должно быть бесконечно. Но дарение физически не может быть бесконечно. Смена парадигмы ограниченного физической конечностью агента потлача парадигмой семиотического потлача-ииспровержения сопровождается трансформацией ЛИ в СИ.
   
   
4. Создание СИ было инициировано Ги Дебором при поддержке датского художника Асгера Йорна[7] в 1957 г. По всей Западной Европе, а кроме этого в США и Алжире, были созданы небольшие ситуационистские группы, общее количество членов которых за все время не превышало и 70 человек. Программа движения была во многом преемственной к программе ЛИ (derive, detournement, психогеография, конструирование ситуаций). В 1962 г. Паоло Маринотти, меценат и коллекционер современного искусства, предложил СИ финансовое обеспечение для создания на небольшом средиземноморском острове экспериментального ситуационистского города, построенного по психогеографическим принципам, где были бы различные эмоциональные кварталы, в том числе и квартал страха. Последовал отказ: ситуационисты (Дебор) желали не воплотить идеал Утопии, но подвергнуть этот идеал доскональной критике; кроме того, возможности позднейших коммерческих злоупотреблений этим проектом для них были слишком очевидны.
   
Следуя своим принципам — последовательный изоляционизм, противопоставление буржуазной спектакулярности свободной игры индивидуального конструирования ситуаций[8], - до 1966 г. ситуационисты ограничивали свою социальную активность изданием журнала, открытого для коммуникации с внешним миром лишь презрительной прорезью почтового ящика, на страницах которого вырабатывались перспективы нового «сюр-революционного» искусства. История сама открылась для ситуационистского вмешательства в обращении группы студентов, неофитов ситуационистского дискурса, волею обстоятельств оказавшихся на ответственных постах студенческого комитета университета Страсбурга: «Мы получили немного власти и хотим с ней разделаться… устроить большую бучу — но как?» «Поступайте, как знаете, — гласил ответ из ситуационистского штаба. — Революционная организация не в праве забывать о том, что ее цель состоит не в приведении масс к послушанию профессиональным вождям, но в пробуждении их самостоятельности». Помимо пары практических советов, студентам была предложена к изданию брошюра ситуациониста Мустафы Хайати «О нищете студенческой жизни, рассматриваемой в ее экономических, политических, психологических, сексуальных и особенно интеллектуальных аспектах, с предложением некоторых мер для ее устранения»[9], незамедлительно выпущенная ими во злоупотребление своим положением на общественные деньги тиражом 10.000 экз., осужденная французскими судебными инстанциями как «грязная» и антиобщественная и вскоре переведенная практически на все европейские языки.
   
Несколько позднее сам Хайати обозначит страсбургские события как небольшой эксперимент, скромную пробу сил в практической деятельности, направленной на интенсификацию кризисных тенденций в современном обществе как таковом. И за «репетицией 1966-го» следует «революция 1968-го», когда группа последователей ситуационистов (les enrages — «бешеные») сначала в пригороде Парижа Нантерре, а затем во всем мегаполисе инициируют студенческие волнения, поставившие буржуазную Францию на грань тотального кризиса и едва не принудившее ее правительство к бегству.[10] Два месяца карнавала улиц, освобожденного воображения, триумфирующей декларативности, в частности, выразившейся в телеграмме, посланной в Политбюро ЦК КПСС оккупационным комитетом Сорбонны: «Трепещите бюрократы! Скоро международная власть рабочих Советов выметет вас из-за столов! Человечество обретет счастье лишь тогда, когда последний бюрократ будет повешен на кишках последнего капиталиста! Да здравствует борьба кронштадтских матросов и махновщины против Троцкого и Ленина! Да здравствует восстание Советов Будапешта 1956 года! Долой государство! Да здравствует революционный марксизм! Оккупационный комитет автономной народной Сорбонны.»
   
Участники СИ делали все, чтобы придать бунту «мая 1968-го» наиболее радикальные формы, продолжая организацию массовой борьбы с обществом «мертвого времени» до тех пор, пока радикальность можно было поддерживать в движении масс.
   
   
5. Ситуационистский проект декларировался его приверженцами как универсальная жизненная установка (искусство жизни, неотчуждаемой опосредования ми политики, искусства экономических и пр. отношений), позволяющая сохранять сингулярность при адекватном реагировании на вызовы общества развитого капитализма. Новизна его, в соответствии с самими принципами движения, никогда не заявлялась: «Наши представления о том, как функционирует мир и почему он должен быть изменен, общи всем — как смутные интуиции, каковые никто никак не возьмется перевести в идеи, потому-то мы и беремся за этот перевод».
   
Продемонстрировать то, что не лежит на поверхности, структурировать в качестве враждебной для «жизни без пределов» стихии ту порочную спектакулярную организованность мира, препятствующую освобождению желания, — и является задачей для Общества спектакля Дебора.
   
«Спектакль есть капитал на той стадии накопления, когда он становится образом» (ОС, тезис 34). «Спектакль — это не совокупность образов, но социальные отношения между людьми, опосредованные образами» (ОС, тезис 4). Спектакль как контрреволюционная сила действует через партициализацию (дефрагментацию) тотальности протеста и подменяющий реальность симуляцией коифузионизм последующих фальш-синтезов (рекуперацию). Фетишизируя свободное время, капитализм эпохи спектакля отчуждает в предмет торга и фальсификации само желание человека. Фантазия уничтожается, свобода перелицовывается в дурную бесконечность потребления, будучи пойманным в ловушку каковой человек становится рабом скуки как современной формы социального контроля. (ОС, тезис 30). Стратегическая цель функционирования спектакля — продуцирование у его жертв забвения их собственного порабощения; радикальное средство поддержания этого забвения в случаях возникновения особо интенсивных форм протеста — фальсификация самого импульса протеста: «Господствующая идеология низводит до уровня банальности [направленные против нее] субверсивные изобретения и затем, стерилизовав их, распространяет их [уже как товар] в избытке.» (Дебор, Конструирование ситуаций)
   
Противопоставляются тотальности спектакля игровые стратегии обесценивания, направленные на сингуляризацию всех событий, вещей и состояний, — ведь уникальное не имеет иены, и негации, растворяющей субстанциальность предметов торга в динамичности восприятия, ежесекундно разрушающей и вновь созидающей тождества мира, — какой смысл покупать то, обладать чем ты не сможешь? Адамическое производство желаний как способ существования-в-скольжении, конечно же, тоже будет фальсифицироваться обществом спектакля и рекуперироваться в авангардных товарных образцах; так что, чтобы избежать этого, следует удерживать жест сингуляризации в сингулярности или суметь вывести его в тотальность.
   
   
6. Спектакль как некая гомеостатическая среда социальных опосредовании в то же самое время, как он подвергается революционно-артистическому ситуационистскому разоблачению, и даже ранее, становится, под именем «миф», темой семиологического разбора Ролана Барта (Мифологии. II. Миф сегодня. 1957)[11]. Миф для этого арьергард-авангардиста есть не что иное, как «удаление реальности» (270); синоним «буржуазной Нормы» (54); порабощения смысла формой; триумфом отчуждающего понятия, торжеством зрелищности над знаковостью, — среда всегда оказывающегося за спиной и оставляющего за собой последнее слово опосредования, противопоставить коему (естественно — конечным образом) можно лишь контр-мифотворческую, демистифицирующую практику критической сослагательности, регрессивной семиотизации и букванизации, возведения письма в степень «нуль», освобождения означающего.
   
Отменяя то, что было, миф создает историю, в котором время прямого действия оказывается прошлым: реальное изъято из обращения, воображаемое кастрировано, символическое аппроприировано. Дефрагментирующе-рекупирирующий функционализм спектакля раскладывается в риторических фигурах буржуазно-мифологизирующей псевдо-физикализации (ее. 278 слл.) <…>
   
   
Литература:
   
1. Arvon, Henry. Le gauchisme. PUF 1974.
   
2. Marshall, Peter. Demanding the Impossible. A History of Anarchism. L. 1992.
   
3. Барт, Ролан. Мифологии. M. 1996.
   
4. Художественный журнал. № 24. М. 1999.
   
5. Ohrt, Roberto. Phantom Avantgarde. Hamburg 1990.
   
6. Greil, Marcus. Lipstick Traces. Hamburg 1992.
   
7. Interview von D. Diedrichsen mit R. Ohrt. In: Texte zur Kunst I. Koln 1990. S. 127–137.
  
  
   
    
Выходные данные
   
   
научное издание
   
Ги-Эрнест Дебор
   
Общество спектакля.
   
Комментарий к Обществу спектакля
   
   
Ред. Б. Скуратов, О. Никифоров
   
Перевод с французского — С. Офертаса, М. Якубович
   
Редактура перевода — Б. Скуратов
   
Корректор — Е. Крейзер
   
Художественное оформление Анатолия Осмоловского
   
Послесловие А. Кефал.
   
   
ИЗДАНИЕ ОСУЩЕСТВЛЕНО В РАМКАХ ПРОГРАММЫ «ПУШКИН» ПРИ ПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ФРАНЦИИ И ПОСОЛЬСТВА ФРАНЦИИ В РОССИИ
   
OUVRAGE REALISE DANS LE CADRE DU PROGRAMME D'AIDE A LA PUBLICATION «POUCHKINE» AVEC LE SOUTIEN DU MINISTERE DES AFFAIRES ETRANGERES FRANCAIS ET DE L'AMBASSADE DE FRANCE EN RUSSIE
   
   
Издательство «Логос»
   
Москва, Зубовский бульвар, 17
   
Тел: 2471757
   
ЛР № 065364 от 20.08.1997
   
   
Подписано в печать 21.12.1999.
   
Формат 60x90/16. 11,5 печ. л.
   
Гарнитура Times. Печать офсетная.
   
Тираж 5000 экз.
   
   
Отпечатано с пленок в ППО «Известия»
   
103798, г. Москва, Пушкинская пл., 5. Зак. 5780.
   
   
   
    
Воля к модернизации и унификации спектакля, связанная со всеми остальными аспектами упрощения общества, привела русскую бюрократию в 1989 году к тому, чтобы, вдруг, как один человек, обратиться к современной идеологии демократии — то есть, диктаторской свободе Рынка, смягченной признанием Прав человека-зрителя. Никто на Западе и дня не посвятил обсуждению значения и последствий столь экстраординарного информационного события; и этим только подтверждается прогресс зрелищной технологии, наподобие геологического толчка. Феномен датируется и считается совершенно понятным; впредь же воспроизводя только простейший сигнал — падение Берлинской стены, — не подлежащий обсуждению, как и все прочие демократические сигналы. В 1991 году первые следствия модернизации проявились в полном распаде России. Там еще более откровенно, чем на Западе выражается катастрофический результат общего развития экономики. Хаос — лишь последствие — такового. Повсюду ставится все тот же угрожающий вопрос — вопрос, который довлеет над миром вот уже два столетия: как заставить работать бедных там, где рассеялись иллюзии и рухнуло насилие?