1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– За   что?! – закричал Бальсен, и заплакал. – Меня все!.. Я Отто Бальсен!..      

– Сам   знаешь, за что, – угрюмо ответил казак. – Начальство, дядя,   распоряжается, а не мы… Очень разумные. Вот за это самое.      

Бальсен   застыл, и казалось ему, что все мысли умерли в нем и сам он умер… А, быть может,   это сон… Все сон: сырая, пронизывающая сырость осенней ночи, рыхлая земля под   ногами, Рыжик, опустивший голову, и эти замолкшие, темные фигуры людей,   отдалившихся от него… Это бывает, и Отто вспомнил страшные кошмары, когда,   проснувшись в теплой, темной комнате, облегченно вздыхаешь, натягивая одеяло, и   поворачиваешься, засыпая вновь…      

В голове   его пестрым, разноцветным узором пробежали вдруг грядки небольшого огорода,   сокровища Анны. Упругая, светло-зеленая капуста, темный стрельчатый лук, белые   цветочки картофеля и желтые огуречные… Все это было, и всего этого не будет. И   сам он, Отто Бальсен, Бальсен, которого знают на сто верст кругом, куда-то   исчезнет, и никто не будет знать и никогда не узнает, почему так вышло…      

И снова   мысль упала в прошлое, и снова перед Бальсеном сверкнули желтые, пышные поля и   смуглые руки Анны. И снова было непонятно, почему теперь явились сильные, злые,   вооруженные люди, взяли его и убили…      

Он   безотчетно рванулся вперед, но, сделав два-три шага, споткнулся и сел со   связанными руками на сырую, вязкую землю. Казак, сидевший на лошади, заметил:      

– Ослаб.   Пужается…      

– Я   видал, – сказал другой. – А видал и таких, которые смелые. Есть тоже   из ихнего брата…      

Гнев и   отчаяние окончательно овладели Бальсеном. Он хотел крикнуть и не мог. Казалось,   еще немного, и он проснется… Еще, одно, еще последнее усилие…      

– Не   копайся, Данило, – сказал верховой. – Вы, черти!.. Чего томить   человека?!      

Темные   фигуры отошли на несколько шагов и остановились. Бальсен видел, как сверкнули   длинные красные огоньки, и острая, тянущая боль стеснила ему дыхание. Падая, он   увидел свой дом, светлую комнату, Адо, склонившегося над газетой, и больную,   любимую Анну…      

Затем   все исчезло.      

 Марат      

       

Другу   моему Вере      

       

       I      

       

Мы шли   по улице, веселые и беззаботные, хотя за нами след в след ступали две пары ног   и так близко, что можно было слышать сдержанное дыхание и ровные, крадущиеся   шаги. Не останавливаясь и не оглядываясь, мы шли квартал за кварталом,   неторопливо переходя мостовые, рассеянно оглядывая витрины и беззаботно   обмениваясь замечаниями. Ян, товарищ мой, приговоренный к смерти,   сосредоточенно шагал, смотря прямо перед собой. Его смуглое, решительное лицо с   острыми цыганскими скулами было невозмутимо, и только щеки слегка розовели от   долгой ходьбы. И в такт нашим шагам, шагам мирных обывателей, делающих моцион,   раздавалось упорное, ползущее шарканье. Гнев ядовитым приливом колыхался в моем   сердце, и страшное, неудержимое желание щекотало мускулы, – желание   обернуться и смачно, грузно влепить пощечину в потное, рысье лицо шпиона.   Сдержанным, но свободным голосом я объяснял Яну преимущества бессарабских вин.      

– В   них, – сказал я, выразительно и авторитетно расширяя глаза, – есть   скрытые прелести, доступные пониманию только в трезвом виде. К числу их надо   отнести водянистую сухость и большое количество дубильной кислоты… Первое   усиливает аппетит, второе укрепляет желудок. Правда, в венгерских и испанских   винах больше поэзии, игры, нюансов… Но, уверяю вас, – после двух, трех   бутылок деми-сека воображение переносит в широкие, солнечные степи, где смуглые   полные руки красавиц молдаванок плетут венки из виноградных листьев…      

Ян криво   усмехнулся и, расставив ноги, остановился у лотка с апельсинами. Пламенные   глаза его устремились на красную бархатную поверхность плодов, позолоченных   июльским солнцем. Он крякнул и сказал:      

– Смерть   люблю апельсины! Пусть мы будем буржуи и купим у этого славного малого десяток   мандаринчиков…      

– Пусть   будет так!.. – согласился я таким мрачным тоном, как если бы дело шло о моей   голове. – Да процветает российская мелкая торговля!      

Коренастный   ярославец глядел нам в глаза и, без сомнения, видел в них серебряные монеты,   отныне принадлежащие ему. Он засуетился, рассыпавшись мелким бесом.      

– Десяток   энтих – три двугривенных, шестьдесят копеек! – предупредительно объяснил   он. – Завернуть позволите? Хорошо-с!      

Он взял   с лотка белый новенький мешочек. В таком же точно пакете, только серого цвета,   я нес свой чернослив, купленный по дороге. И вдруг мне стало завидно Яну. У   него апельсины будут лежать в белой, как снег, бумажке, а у меня в серой и   грязной! Решив сказать ему об этом, я предварительно случайно бросил взгляд в   сторону профилей, прикрытых котелками, и был приятно изумлен их настойчивостью   в деле изучения дамских корсетов, вывешенных за стеклом магазина. Тогда я   дернул Яна за рукав и обиженно заметил:      

– Дорогой   мой! Не находите ли вы, что белый цвет бумаги режет глаза?      

Ян,   казалось, искренно удивился моему замечанию, потому что раза два-три смигнул,   стараясь догадаться. Тогда я продолжал:      

– От   младых ногтей и по сию пору я замечал, что белый цвет вредит зрению. По этой причине   я всегда ношу свои покупки исключительно в бумаге серого цвета…      

– Бедняга… –   сказал Ян, пожимая плечами. – Вам вредно пить много бессарабского…   Впрочем, для вас я готов уступить. Нет ли у вас серого мешочка?      

Детина   растерянно улыбнулся торопливой, угодливой улыбкой, долженствовавшей изображать   почтение к фантазии барина, и мгновенно выдернул из-под кучи оберточной бумаги   толстый серый пакет. Положив в него апельсины, он сказал:      

– Милости   просим, ваше-ство! Ежели когда!.. Самые хорошие…      

Мы пошли   дальше, не оглядываясь, но я чувствовал сзади жадные, бегающие глаза, с точностью   фотографических аппаратов отмечающие каждое наше движение. Вокруг нас, обгоняя,   встречаясь и пересекая дорогу, проходили разные люди, но в шарканьи десятков   ног неумолимо и упорно выделялись назойливые, как бег маятника, шаги   соглядатаев. Нахальное, почти открытое преследование заставляло предполагать   одно из двух: или близкую, неотвратимую опасность, или неопытность и халатность   преследующих.      

Как   будто дразня и весело насмехаясь, извозчики вокруг наперерыв предлагали свои   услуги. Соблазн был велик, но мы, мирные обыватели, потихоньку шли вперед,   наслаждаясь солнцем, теплом и бодростью собственного, отдохнувшего за ночь   тела. У бульвара, сбегавшего по наклонной плоскости вниз широкой, кудрявой   аллеей, Ян вздохнул и сказал:      

– Пойдемте   бульваром, дружище. На улице становится жарко.      

Мы   свернули на сырой, утоптанный песок. Густые, прохладные тени кленов трепетали   под ногами узорными, дрожащими пятнами. Впереди, в перспективе бульвара,   ослепительно горели золотые луковицы монастыря. На скамейках сидели одинокие   фигуры гуляющих. И вдруг навстречу нам, кокетливо повертывая плечиками, прошла   очаровательная дамочка, брюнетка. Озабоченное выражение ее цветущего личика   забавно противоречило пухлому, детскому рту. Восхищенный, я щелкнул пальцами и   обернулся, проводив красавицу долгим, слюнявым взглядом. Но тут же ее стройный   колеблющийся корпус заслонили два изящных, черных котелка, неутомимых,   беспокойных и рыщущих. Вздохнув, я посмотрел на Яна. Лицо его было по-прежнему   до глупости спокойно, но тонкие, нервные губы слегка пожевывали, как бы раздумывая,   что сказать. Бросив умиленный взгляд на купол монастыря, он произнес громким,   растроганным голосом:      

– В   детстве я был набожен и таковым остался до сих пор. Когда я вижу светлые кресты   божьего храма, бесконечное благоговение наполняет мою душу. Сегодня я слушал   обедню в церкви Всех святых. Батюшка сказал сильную, прочувствованную речь о   тщете всего мирского. Истинный христианин!..      

Он   перевел дух, и мы снова прислушались. Но песок упорно, неотступно хрустел   сзади. И это не помогало! Религия оказывалась бессильна там, где преследовались   высшие государственные цели. Я сразу понял тщету набожности и развернул перед   Яном нараспашку всю глубину своего испорченного, развращенного сердца.      

– Охота   вам быть монахом! – сказал я тоном старого опытного кутилы. –   Поверьте мне, что если в жизни и есть что хорошее, – то это карты, вино… и   девочки!..      

И я   пустился во все тяжкие, смакуя мерзости блуда всех видов и сортов. Начав с   естественных, более или менее, отношений и подчеркнув в них остроту некоторых   моментов, я готовился уже пуститься в изложение и защиту педерастии, как вдруг   шляпа, плохо сидевшая на моей голове, упала и откатилась назад. Пользуясь   счастливым случаем, я вернулся за ней, поднял и бросил внимательный взгляд в   глубину аллеи. Они еще шли, усталые, лениво передвигая ноги, но уже настолько   далеко, что, очевидно, уверенность их в нашей принадлежности к организации была   сильно поколеблена моим восторженным гимном культу Венеры и Астарты.      

Ян,   измученный, с наслаждением опустился на первую попавшуюся скамейку. Я сел рядом   с ним и прислонил свой пакет с черносливом к мешочку с апельсинами. Серая,   оберточная бумага тускло выделялась на черном фоне наших пальто, невинная и   страшная в своей кажущейся незначительности.      

Несколько   секунд мы молчали, и затем Ян заговорил:      

– Итак,   товарищ, наступает день… Я совершенно спокоен и уверен в успехе. Ваш гостинец я   немедленно отнесу к себе, а вы идите домой и позовите, пожалуйста, Евгению с   братом. Пусть нас будет только четверо… Мне хочется покататься на лодке и   посмотреть на их хорошие, дружеские лица… Так мне будет легче… Хорошо?      

– Конечно,   Ян. Вам необходимо рассеяться для того, чтобы завтра иметь возможность сосредоточиться…      

– Вот   именно… И положение интересное: нас будет четверо – двое не знают и не будут   знать, а мы с вами знаем… Надеюсь, что скучно не будет. Только…      

– Что?      

– Ведь   это, собственно говоря, полное отрицание всякой конспирации… Но я придумал: мы   с вами переедем на тот берег, они приедут после… Вы приходите в семь часов к   пристани у лесопильного завода… Возьмите вина, конфект… Я очень люблю раковые   шейки…      

– Чудесно,   Ян! Когда стемнеет.      

– Да…   А что же вы им скажете?      

– Ну!   Мало ли что. Скажу, что вам нужно экстренно ехать, что ли… Вообще положитесь на   меня.      

– Спасибо!..      

Он пожал   мне руку и поднял глаза. Они горели, и цыганские скулы еще резче выступали на   бледном лице. Затем Ян зевнул и задумался.      

– Я   тороплюсь, Ян! – сказал я. – Идите, пора… Для вас все готово…      

– Сто   против одного, что мне не придется этим воспользоваться… – ответил он,   думая о чем-то. – Это была бы страшная редкость!      

– Всякое   бывает…      

– Посмотрим…      

Он встал,   осторожно поднял один пакет и зашагал крупными решительными шагами в ту   сторону, где сверкали золотые маковки монастыря. Я тоже поднялся, вышел с   бульвара на тротуар улицы и, случайно оглянувшись, увидел пару неотвязных   улиток, озлобленных на вселенную. Они медленно трусили за мной на некотором   расстоянии. Ян, следовательно, ушел «чистый», и этого было достаточно, чтобы я   развеселился. Затем мне пришло в голову, что некто, вероятно, очень желал бы,   чтобы мой чернослив, захваченный Яном, оказался действительно черносливом…      

Но чудес   не бывает. И тяжела рука гнева…      

       II      

       

Полный,   блестящий, бутафорский месяц поднялся на горизонте и посеребрил темную рябь   воды. Неподвижная громада лесного берега бросила отражение, черное, как смола,   в глубину пучины, и лодка медленно скользила в его тени, плавно дергаясь вперед   от усилий тонких, гнущихся весел.      

Я греб,   Ян сидел у руля, лицом к берегу и медленно, задумчиво мигал, слушая песню. Сутуловатый   и неподвижный, он, казалось, прирос к сиденью, тихо двигая руль левой рукой.   Пели Евгения и брат ее Кирилл, долговязый, безусый юноша с круглой, остриженной   головой и добродушно саркастическими глазами. Песня-жалоба одиноко и   торжественно плыла в речной тишине, и эхо ее умирало в уступах глинистого   берега, скрытых мраком. В такт песне двигались и стучали весла в уключинах,   отбрасывая назад тяжелую, булькающую воду. Девушка обвила косу вокруг шеи, и от   темных волос еще резче выделялась белизна ее небольшого, тонкого лица. Глаза ее   были задумчивы и печальны, как у всех, отмеченных печатью темного, неизвестного   будущего. Свободно, без вибрации, голос ее звенел, рассекая густой, медный бас   Кирилла. Простые, трогательные слова песни волновали и нежили:      

       

Меж высоких хлебов затерялось      

Небогатое наше село;      

Горе горькое по свету шлялось      

И на нас невзначай набрело.      

Ох, беда приключилася страшная,      

Мы такой не знавали вовек:      

Как у нас, голова бесшабашная,      

Застрелился чужой человек…      

       

Река   застыла, слушая красивую, грустную и страшную песню о жизни без света и силы. И   сами они, певшие, казались не теми юношей и девушкой, какими я знал их, а   совсем другими, особенными. И редкие тревожные ноты звучали в сердце в ответ на   музыку голосов.      

Девушка   закашлялась и оборвала, кутаясь в темный пуховый платок. В полусвете молчаливо   застывшей ночи она казалась воздушной и легкой. Еще секунду-другую дрожали   одинокие басовые ноты и, стихнув, отлетели в пространство. Песня кончилась, и   стало грустно, и было жаль молодых, горячих звуков, полных трепетной   поэтической думы. И исчезло очарование. С реки потянуло холодом и сыростью.   Уключины мерно скрипели и звякали, и так же мерно вторил им плеск подгребаемой   воды.      

– Пора   ехать домой, господа почтенные, – сонно заявила Евгения, жалобно морщась и   зябко пожимая плечами. – Я озябла. И вот вы увидите, что простужусь. Ян, поворачивайте!..      

– А   в самом деле?.. – подхватил Кирилл. – Я уж тоже напичкался поэзией…   от сих и до сих. Дайте-ка я погребу, а вы отдыхайте…      

Я   передал ему весла, и он, вытянув длинные ноги, быстро подался вперед и сильно   повел руками в противоположные стороны. Вода забурлила под килем, лодка   остановилась и, слегка колыхаясь, медленно повернула влево. Горный, кряжистый   берег отступил назад и скрылся за нашей спиной. Прямо в лицо глянула холодная,   мглистая ширь водяной равнины, и лодка направилась к городскому, усеянному   точками огней, берегу.      

Я   взглянул на Яна. Он сидел, сгорбившись, наложив на румпель неподвижную руку.   Тихий ветер, налетая сзади, слегка теребил его волосы. Утомленные и дремотные,   все молчали. Ян начал свистать мазурку, притопывая каблуком. Девушка зажала   уши.      

– Ой,   не свистите, ради бога! Терпеть не могу, кто свистит… На нервы действует.      

Ян   досадливо мотнул головой.      

– Что   же можно? – спросил он, глядя в сторону.      

– Все,   что хотите, хоть купайтесь. Только свистать не смейте… Вот лучше расскажите нам   что-нибудь!      

– Что   рассказывать! – неохотно уронил Ян. – Про других – не умею, про себя –   не хочется. Да и нечего… Все жевано и пережевано…      

– Отчего   это стало вдруг всем скучно? – недовольно протянула девушка, оглядывая   нас. – Какие же вы революционеры? Сидят и киснут, и нос на квинту…   Возобновляйте ваш дар слова… ну!..      

Она   нетерпеливо топнула ногой, отчего лодка закачалась и приостановилась.      

– Не   балуй, Женька! – сказал Кирилл. – Спать захотела, –   капризничаешь!      

Глаза   его с отеческой нежностью остановились на ее лице.      

Опять   наступило молчание, и снова уснул воздух, встревоженный звуками голосов. Нелепые   и смешные мысли сверкали и гасли без всякого усилия, как будто рожденные   бесшумным бегом ночи. Хотелось стать рыбою и скользить без дум и желаний в таинственной,   холодной глуби или плыть без конца в лодке к морю и дальше, без конца, без   цели, без усилий, слушая тишину…      

Вдруг   вопрос, странно-знакомый и чуждый, прогнал дремотное очарование ночи. И цель   его была мне совершенно неизвестна. Возможно, что Яну просто захотелось   поговорить.      

Он   спросил совершенно спокойно и просто:      

– Кирилл!   Что вы думаете о терроре?      

– О   терроре-е? – удивился Кирилл. – Да то же, надеюсь, что и вы.   Программа у нас общая…      

Ян   ничего не сказал на это. Кирилл подождал с минуту и затем спросил:      

– А   вы почему об этом заговорили?      

Ян   ответил не сразу.      

– Потому, –   сказал он наконец, как бы в раздумье растягивая слова, – что террор –   ужас… А ужаса нет. Значит, и террора нет… А есть…      

– Самый   настоящий террор и есть! – насторожившись, задорно ответил Кирилл. –   Конечно, в пределах возможного… А что же, по-вашему?      

– Да   так, пустяки… Спорт. Паники я не вижу… Где она? Сумейте нагнать панику на врагов.   Это – все! Ужас – все!..      

Кирилл   насмешливо потянул носом.      

– Надоело   все это, знаете ли… – сказал он. – Даже и говорить не хочется. Все   это уж взвешено тысячу раз… А спорить ради удовольствия – я не мастер. Да и к   чему?      

– Вы,   Ян, страшно однобоки! – важно заметила девушка. – Вам бы в   восьмидесятых годах жить… А пропаганда? Организация?..      

Ян   снисходительно улыбнулся углами губ.      

– Слыхали.   А знаете ли вы, что главное в революции? Ненависть! И если ее нет, то… и ничего   нет. Если б каждый мог ненавидеть!.. Сама земля затрепетала бы от страха.      

– Да   он Марат известный! – захохотал Кирилл. – В ***ске его так и звали:   «Маленький Марат». Ему все крови! Больше крови! Много крови… Кр-рови, Яго!..   Тигра лютая!      

Каменное   лицо Яна осталось совершенно равнодушным. Но через мгновение он живо повернулся   всем корпусом и воскликнул с такой страстью, что даже я невольно насторожился,   почуяв новые струны в этом, хорошо мне знакомом, сердце.      

– Да!   пусть ужас вперит в них слепые, белые глаза!.. Я жестокость отрицаю… Но истребить,   уничтожить врагов – необходимо! С корнем, навсегда вырвать их! Вспомните уроки   истории… Совсем, до одного, навсегда, без остатка, без претендентов! Чтобы ни   одна капля враждебной крови не стучала в жилах народа. Вот что – революция! А   не печатанье бумажек. Чтобы ни один уличный фонарь не остался без украшения!..      

Это было   сказано с такой гордостью и сознанием правды, что мы не сразу нашлись, что   сказать. Да и не хотелось. Мы думали иначе. А он думал иначе, чем мы. Это было   просто и не требовало споров.      

Евгения   подняла брови и долгим, всматривающимся взглядом посмотрела на Яна.      

– Вы   какой-то Тамерлан в миниатюре, господь вас ведает… А ведь, знаете, вы на меня даже   уныние нагнали… Такие словеса может диктовать только полное отчаяние… А вы это   серьезно?      

– Да.      

Лицо Яна   еще раз вспыхнуло острой мукой и потухло, окаменев в задумчивости. Только   черные глаза беспокойно блестели в орбитах. Я попытался сгладить впечатление.      

– Я   вас вполне понимаю, Ян… – сказал я. – У вас слишком накипело на   душе!..      

Он   посмотрел на меня и ничего не ответил. В лице его, как мне показалось,   мелькнула тень сожаления о своей выходке, нарушившей спокойный, красивый отдых   прогулки.      

– А   помните, Ян, – перешла девушка в другой тон, – как вы приезжали сюда   год тому назад? Вы были такой… как дитя. И страшно восставали против всякой   полемики, а также и… против террора, как системы?      

– А   помните, Евгения Александровна, – в тон ей ответил Ян, улыбнувшись, –   как двадцать лет тому назад вы лежали в кровати у мамаши? Одной рукой вы   засовывали свою голенькую, розовую ножку в ротик, а другой держали папашу за   усы? И восставали против пеленок и манной каши…      

Девушка   покраснела и задумчиво рассмеялась. Кирилл громко расхохотался, очевидно, живо   представив себе картину, нарисованную Яном.      

– А   ведь правда, Женька… – заговорил он. – Как подумаешь, что мы когда-то   бегали без штанов… Даже странно. Да, в горниле жизни куется человек! –   патетически добавил он. И вдруг заорал во все горло:      

       

Плыви-и мой чо-о-олн!!.      

       

На   ближайших пристанях всполошились собаки и беспомощно залаяли сонными, обиженными   голосами.      

– С   ума ты сошел, Кирька!.. – прикрикнула, смеясь, девушка. – Тоже, –   взрослый считаешься!..      

Кирилл   внезапно впал в угрюмость и заработал сильнее веслами. Ян круто поворотил руль,   и лодка, скользнув под толстыми якорными цепями барок, уткнулась в берег,   освещенный редкими огнями ночных фонарей.      

Заспанный   парень-лодочник принял нашу лодку, и мы поднялись на берег к городскому саду.   Всем смертельно хотелось спать. Девушка подошла к Яну.      

– Так   вы, значит, завтра едете?.. – спросила она, широко раскрывая полусонные   глаза. – Скоро! Что же вы это так?      

– Надобность   явилась… И так как я вас больше не увижу, то позвольте пожелать вам всего   лучшего!..      

– Вот   пустяки! Мы еще увидимся с вами, Ян. Я этого желаю… Слышите?      

– Слышать-то   слышу… Ну, до свидания, идите бай-бай…      

– До   свидания.      

Она   подала ему руку, и он задержал ее на секунду в своей тонкой, смуглой руке.   Девушка молча посмотрела на него и что-то соображающее мелькнуло в ее мягких   чертах. Я тоже пожал Яну руку, прощаясь с ним, и – сто против одного –   навсегда. Он крепко, до боли впился в мою сильными, жилистыми пальцами. Они были   холодны и не дрожали. Кирилл поцеловался с ним и долго, крепко тискал его руки   в своих. Глаза его из насмешливых и пытающих вдруг сделались влажными и   добрыми.      

– Ну,   дорогой Ян, прощайте, прощайте! Не забывайте нас! Ну, всего хорошего, идите!..   Вот проклятая жизнь – нет даже утешения в квартире попрощаться! Ну, прощайте!..      

И мы   разошлись в разные стороны.      

       III      

       

Я   опустил плотные, парусинные шторы и зажег лампу. Мне не ходилось, не сиделось и   не стоялось. Нетерпеливый, ноющий зуд сжигал тело, и виски ломило от   напряженного ожидания. Ни раньше, ни после, – никогда мне не случалось так   волноваться, как в этот день.      

Лампа,   одетая в махровый розовый абажур, уютно озаряла центр комнаты, оставляя углы в   тени. Я ходил взад и вперед, сдерживая нервную, судорожную зевоту, и мне   казалось, что время остановилось и не двинется вперед больше ни на иоту. И в   такт моим шагам прыгал взад и вперед часовой маятник, равнодушно и бегло   постукивая, как человек, притопывающий ногой.      

Я   развернул газету и побежал глазами по черным рельсам строк, но в их глубине   замелькали освещенные и шумные городские улицы и в них – фигура Яна. Он шел   тихо, осторожно останавливаясь и высматривая.      

Тогда я   лег на кровать и закрыл глаза. Розоватый свет лампы пронизывал веки, одевая глаза   светлой тьмой. Огненные точки и узоры ползли в ней, превращаясь в буквы, цифры,   фигуры зверей Апокалипсиса.      

Вечер   тянулся, как задерганная ломовая кляча. Каждую секунду, короткую и длинную в   своей ужасной определенности, я чувствовал в полном объеме, всем аппаратом сознания   – себя, лежащего ничком и ждущего, до боли в черепе, до звона в ушах. Я лежал,   боясь пошевелиться, вытянуться, чтобы случайным шумом или шорохом не заглушить   звуки прихода Яна. Я ждал его, хотел увидеть снова и уже заранее торжествовал   при мысли, что он может не прийти… Ожидание победы боролось где-то далеко,   внутри, в тайниках сознания с тяжестью больной, бьющей тоски.      

Она   росла и крепла, и тяжелые, кровяные волны стучали в сердце, тесня дыхание.   Вверху, над моей головой, потолок содрогался от топота ног и неслись глухие,   полузадушенные звуки рояля, наигрывающие кек-уок. Это упражнялось по вечерам   зеленое потомство плодовитой офицерской семьи. На секунду внимание   остановилось, прикованное стуком и музыкой. Возня наверху усиливалась. Белая   пыль штукатурки, отделяясь от потолка, кружилась в воздухе. Отяжелевший мозг   торопливо хватался за обрывки аккордов. Старинные кресла, обитые коричневым   штофом, хвастливо упирались вычурными, изогнутыми ручками в круглые сиденья,   как спесивые купцы, довольные и глупые. Пузатый ореховый комод стоял в   раздумьи. Письменный стол опустился на четвереньки, выпятив широкую, плоскую   спину, уставленную фарфором и бронзой. Лица людей, изображенных на картинах,   окаменели, прислушиваясь к светлой, гнетущей тишине ожидания. И казалось, что   все вокруг притаилось и хитро, молча ожидает прихода Яна. И когда он   войдет, – все оживет и бросится к нему, срываясь с углов и стен, столов,   рам и окон…      

И вдруг   тоска упала, ушла и растаяла. Наверху бешено и глухо загудела мазурка, но топот   стихал. Голова сделалась неслышной и легкой, как пустой гуттаперчевый шар. И я   встал с кровати, твердо уверенный в том, что Ян идет и сейчас войдет в комнату.      

       IV      

       

Едва он   вошел, как я бросился ему навстречу. Ян остановился в дверях, измученный и слабый,   торжественно смотря мне прямо в глаза. Одежда его была в порядке, и это   обстоятельство не казалось мне странным и удивительным. Он сделал, и не только   несмотря на это, а вопреки этому – уцелел. Все остальное было пустяки. Раз   совершилось чудо, – одежда имела право остаться чистенькой. Я держал его   за руки, выше локтей, и изо всей силы тряс их, захлебываясь словами. Они кипели   в горле, теснясь и отталкивая друг друга.      

Ян   отстранил меня легко, как ребенка, плавным движением руки и, подойдя к столу,   сел. Нельзя сказать, чтобы он был очень бледен. Только волосы, прилипшие на лбу   под фуражкой, и тонкая жила, вздрагивающая на шее, выдавали его усталость и   возбуждение. Весь он казался легким, тонким и маленьким в своем новеньком, с   иголочки, офицерском мундире.      

Первое,   что я увидел, – это его улыбку, сокрушенную и мягкую. Он сидел боком к   столу, вытянув ноги и положив руки на колени, ладонями вниз. Мы были одни, и   никто не мог услышать нашего разговора. Но я склонился к нему и сказал тихим   вздрагивающим шепотом, как если бы нас окружала целая сеть глаз и ушей:      

– Вот   как?.. Славно…      

Улыбка   исчезла с его лица. Он задвигался на стуле и так же тихо ответил:      

– Сегодня   ничего не было. Значит, придется завтра…      

Чудо   исчезло, осталось недоумение. Я сразу устал, как будто только что выпустил из   рук тяжелый камень.      

И между   нами произошел следующий, тихий и быстрый разговор:      

– Он   не был, Ян?      

– Был.      

– Он   ехал, да?      

– В   карете. Я видел его.      

– А   потом?      

– Он   уехал.      

– Почему?      

– Я   ушел.      

– Почему   же, почему, Ян? Ян!..      

Он   зажмурился, крепко стиснул зубы и тихо, раздельно роняя слова, ответил:      

– Он   был не один… Там сидела женщина и еще кто-то… Не то мальчик, не то девочка…   Длинные локоны и большие капризные глазки… Ну…      

Он умолк   и открыл глаза. Они щурились от яркого света лампы. Ян прикрыл их рукой и   сказал резким, равнодушным голосом:      

– Нельзя   ли послать за пивом? У меня что-то вроде озноба…      

Я   молчал, и странная, жуткая, полная мысли тишина сковала дыхание. Ян, видимо,   совестился поднять глаза. Одна его рука смущенно и неловко шарила в кармане,   отыскивая мелочь, другая лежала на столе, и пальцы ее заметно дрожали.      

Оглушительный,   потрясающий звон разбил вдребезги тишину. Это ударил тихий, мелодичный бой   стенных часов…      

       

Когда на   следующий день вылетели сотни оконных стекол и город зашумел, как пчелиный   улей, я догадался, что на этот раз – он был один…      

 Апельсины      

       

       I      

       

Брон   отошел от окна и задумался. Да, там чудно хорошо! Золотой свет и синяя река! И   синяя река, широкая, свободная…      

Свежий   весенний воздух так напирал в камеру, всю вызолоченную ярким солнцем, что у   Брона защекотало в глазах и подмывающе радостно вздрогнуло сердце. Не все еще   умерло. Есть надежда. Все пройдет, как сон, и он увидит вблизи синюю, холодную   пучину реки, ее вздрагивающую рябь. Увидит все… Как молодой орел он взмоет,   освобожденный в воздушной пустыне и – крикнет!.. Что? Не все ли равно! Крикнет –   и в крике будет радость жизни.      

Так   бежала мысль, и взгляд Брона упал в маленькое, потускневшее зеркало, повешенное   на стене. Из стекла напряженно взглянуло на него небольшое, бледное, замученное   лицо, обрамленное редкими, сбившимися волосами. Тонкая, жилистая шея сиротливо   торчала в смятом воротничке грязной, ситцевой рубахи. Он машинально провел   рукой по глазам, блестящим и живым, и снова задумался.      

Брон   сидел и курил, но мучительное беспокойство, соединенное с раздражением, действовало,   как электрический ток, вызывая зуд в ногах. Он зашагал по своей клетке. Всякий   раз при повороте у окна перед ним сверкал большой четыреугольник, перекрещенный   решеткой, полный солнца, лазури и зелени. Мысли Брона летали как беспокойные   птицы, что у реки, над бархатом камышей, поминутно вспархивают и кружатся с   резким, плачущим криком.      

       II      

       

Вдвойне   неприятно сидеть в тюрьме, чувствовать себя одиноким и знать, что до этого нет   никому дела, кроме тех, кто заведует гостиницей с железными занавесками.      

Так   думал Брон, и злое, гневное чувство росло в его душе по отношению к тем, кто   знал его, звал «товарищем», а теперь не потрудится написать пару строчек или   прислать несколько рублей, в которых Брон нуждался «свирепо» – по его   выражению. В те периоды, когда он не сидел в тюрьме, одиночество составляло   необходимое условие его существования. Но сидеть в одиночной камере и быть   одиноким становилось иногда очень тяжело и неприятно.      

Он ходил   по камере, а весна смотрела в окно ласковыми, бесчисленными глазами, и ее ленивые,   певучие звуки дразнили и нежили. Синяя река дрожала золотыми блестками; внизу,   глубоко под окном, как шаловливые дети, лепетали молодые, зеленые березки.      

«Тяжело   сидеть весной, – подумал Брон и вздохнул. – Третья весна в тюрьме…»      

И он   подумал еще кое-что, чего не решился бы сказать никому, никогда. Эти волнующие   мысли остановились перед глазами в виде знакомого образа. У образа были   большие, темные глаза и нежное, продолговатое лицо…      

– И   это ушло… Ради чего? Да, – ради чего? – повторил он. –   Несчастная, рабская страна…      

Брон еще   раз взглянул вверх, откуда лились золотые потоки света, пыльного и горячего;   подавил мгновенную боль, сел и раскрыл «Капитал». Сухие, математически ясные   строки понеслись перед глазами, падая в какую-то странную пустоту, без следа,   как снежинки. И от этих безжалостных строк, ядовитых, как смех Мефистофеля,   неутомимых и спокойных, как бег маятника, – ему стало скучно и холодно.      

       III      

       

Брякнул   ключ, и с треском откинулась форточка в слепой, желтой двери. В четыреугольном   отверстии появились щетинистые усы, пуговицы и бесстрастный, хриплый голос   произнес:      

– Передача!..      

Сперва   Брон не сразу сообразил, что слово «передача» относится к нему. Затем встал, подошел   к форточке и принял из рук надзирателя тяжелый бумажный пакет. Форточка сейчас   же захлопнулась, а радостно-взволнованный Брон поспешил положить полученное на   койку и взглянуть на содержимое пакета. Чья-то заботливая рука положила все   необходимое арестанту. Там был чай, сахар, табак, разная еда, марки и   апельсины. Брон стоял среди камеры и улыбался широкой улыбкой, поглядывая на   сокровища, неожиданно свалившиеся в форточку. И оттого, что день был тепел и   ясен, и оттого, что неожиданная забота незнакомого человека приласкала его душу, –   ему стало очень хорошо и весело.      

«Ну, кто   же мог прислать? – соображал он. На мгновение образ с темными глазами   выплыл перед ним, но сейчас же закрылся картиной дальнего ледяного   севера. – Н-нет… Впрочем, сейчас увижу. Если есть записка – значит, это кто-нибудь   из своих»…      

И он   начал торопливо рыться в провизии. Ничего не оказалось. Слегка устав от бесплодных   поисков, Брон принялся ожесточенно обдирать ярко-красный апельсин, и вдруг из   сердцевины фрукта выглянула маленькая серебряная точка. Он быстро запустил   пальцы в сочную мякоть плода и вытащил тоненькую, плотно скатанную бумажную   трубочку, завернутую в свинец.      

«Вот   она. Какая маленькая! Однако хитро придумано!..»      

Трубочка   оказалась бумажной лентой, сохранившей тонкий аромат духов, смешанный с острым запахом   апельсина. Бисерный женский почерк рассыпался по бумаге и приковал к себе   быстрые глаза Брона.      

«Товарищ! –   гласила записка. – Я узнала случайно, что Вы сидите и очень нуждаетесь. Поэтому   не сердитесь, что я посылаю вам кое-что. Мой адрес – В.О. 11 л., 8. – Н.Б.   Вам, должно быть, ужасно тяжело сидеть, ведь теперь весна. Ну, не буду   дразнить, до свидания, если что нужно – пишите. Н.Б.».      

И тут   Брон вспомнил, как неделю тому назад, перестукиваясь с соседом, он просил передать   на «волю», что ему очень нужны предметы первой необходимости. Теперь стало   ясно, что передачу и записку принес кто-нибудь из… Перечитав два раза маленькую   белую бумажку, Брон почувствовал, что ему хочется разговаривать, и стал   разговаривать с незнакомкой посредством чернил и бумаги. Письмо вышло большое и   подробное, причем он не упустил случая щегольнуть остроумием. А под конец   письма слегка «прошелся» по адресу кадетов, назвав их «политическими   недоносками» и «фальстафами». И, уже кончив писать, – вспомнил, что пишет   незнакомому человеку.      

«А все   же пошлю, – подумал Брон, успокаивая себя еще тем соображением, что ответ –   долг вежливости. – Скучно же так сидеть…»      

Так   подумал Брон, стоявший среди камеры с апельсином в одной руке. Второй же Брон,   сидевший где-то глубоко в Броне первом, сказал:      

– Как   приятно, когда о тебе заботятся. Я хочу, чтобы этот человек еще раз написал   мне. Еще хочу каждый день испытывать тепло и ласку внимательной, дружеской   заботы…      

Легкое   возбуждение, вызванное событием, улеглось, Брон отложил письмо и стал есть. После   долгого поста все казалось ему необычайно вкусным. Наевшись, он снова начал   читать «Капитал» и между строк великого экономиста улыбался своему собственному   письму.      

       IV      

       

Четверг   был снова днем свиданий и передач, и Брон опять получил бумажный пакет с снедью   и апельсинами. В одном из них он отыскал бумажную трубочку, закатанную в   свинец; Н.Б. писала, что письмо его получено и ему очень благодарны. Следующее   место из записки не оставляло сомнения в том, что пишет человек молодой,   наивный и искренний.      

«…Я прочитала   Ваше письмо и весь день думала о вас всех, сидящих в этом ужасном месте. Если   бы Вы знали, как мне хочется пострадать за то же, за что мучают Вас! Мне   кажется, что я не имею права, не могу, не должна жить на свободе, когда столько   хороших людей томятся. Пишите. Зачем пишу Вам это? Не знаю. Н.Б.»      

Брон,   прочитав записку, тут же сел и написал длинное письмо, в котором объяснял, что   «страдания „их“ – ничто в сравнении с тем великим страданием, которое века   несет на себе народ. Очень Вам благодарен за пирожки и апельсины. Пишите,   пожалуйста, больше. Брон».      

Раскрывая   на сон грядущий Гертца и следя засыпающей мыслью за чистенькими статистическими   таблицами, Брон решил, что Н.Б. – высокого роста, тоненькая брюнетка, в   широкой шляпе с синей вуалью. Это помогло ему дочитать главу и про себя   высмеять «оппортуниста» Гертца.      

       V      

       

Через   неделю переписка приняла прочные и широкие размеры, и Брон всегда с нетерпением,   не глядя в себя, ожидал записок, в свою очередь, посылая большие, подробные   письма, в красивой, грустной форме заключавшие его надежды и мысли. Нежная и   тихая печаль странной дружбы ласкала его душу, как отдаленная музыка. И   чувствуя, но плохо сознавая это, он с каждым днем чувствовал все сильнее   страшный контраст двуликой, разгороженной решеткой жизни, контраст синей реки,   окрыляющего пространства и тесно примкнувшей к нему маленькой одиночной камеры   с бледным, сгорбившимся человеком внутри…      

Так шли   день за днем, однообразные, когда не было передач, и яркие, когда в камере   Брона становилось тесно от светлых, как хрустальные брызги, мыслей, набросанных   на узкой полоске бумаги торопливой, полудетской рукой. Девушка писала Брону,   что и ей тесно жить, что, чувствуя себя как в тюрьме, в мире, полном грязного,   тупого самодовольства, она рвется на борьбу с темными силами, мешающими свежим,   зеленым росткам новой жизни купаться в лучах и теплом весеннем воздухе. И,   читая эти певучие, жалобные строки, где горе, смех и слезы мешались и   искрились, как дорогое вино, Брон вспоминал прошлое, розовые мечты и неподдельную,   строгую к себе и другим отвагу юности.      

       VI      

       

В один   из четвергов, когда за дверью камеры, где-то глубоко внизу, гремели голоса и   шаги надзирателей, Брон, получив свой пакет, вынул оттуда только один апельсин,   огромный, кроваво-красный. Вытащив из него записку, он сел и прочитал:      

«Дорогой   Брон! Вам, в самом деле, должно быть ужасно скучно. Поэтому не сердитесь на   меня за то, что я вчера была в жандармском управлении и выхлопотала свидания с   Вами под видом вашей „гражданской жены“. Трудненько было, но ничего, обошлось.   Меня зовут Нина Борисова. Ничего почти не пишу Вам, ведь сегодня увидимся и   наговоримся.      

У меня   сегодня хорошее настроение. И так тепло, весело на улице. Н.Б.»      

«И так   тепло, весело на улице», – подумал Брон. Прочитав записку еще раз, он с   сильно бьющимся сердцем подошел к старенькому чемодану и стал вынимать чистую   голубую рубаху. Но тут же внизу раздались четыре свистка, и торопливый резкий   голос крикнул:      

– 56-й!   На свидание!      

И Брон   почувствовал апатию и усталость. Ему хотелось сказать, что он не пойдет на свидание.   Но, когда надзиратель распахнул дверь и, быстро окинув камеру привычным   взглядом, сказал: «Пожалуйте!», Брон заторопился, суетливо пригладил волосы,   выпрямился и вышел.      

Внизу, в   длинном, чисто выметенном коридоре гремели крики надзирателей, звон ключей,   кипела суетливая беготня, как всегда в дни свиданий. «Зальный» надзиратель,   толстый, усатый человек с медалями, увидя Брона, поспешно спросил:      

– На   свидание? В конец пожалуйте, в камеру направо!      

Брон   пошел в конец длинного коридора, ступая той быстрой, легкой походкой, какой   ходят люди, долго сидевшие без движения. Другой надзиратель, гладко   причесанный, печальный человек, ввел его в пустую камеру, заново выкрашенную   серой масляной краской, и вышел, притворив дверь. Прошло несколько томительных   минут, которые Брон старался сократить курением, не в силах будучи побороть   чувство стеснения, неловкости и ожидания. Наконец дверь быстро распахнулась, и   тот же надзиратель равнодушно произнес:      

– Пожалуйте   сюда!      

У Брона   сильно забилось сердце, и через два шага его ввели в другую камеру, где стоял небольшой   столик, покрытый газетной бумагой, а у столика сидел жандармский ротмистр, молодой   человек с сытым, бледным лицом и сильно развитой нижней челюстью. Брон вошел и   неловко остановился среди камеры. Маленькие глаза ротмистра скучающе скользнули   по нем, и Брону показалось, что ротмистр подавил усмешку. Брон вспыхнул и   повернулся к двери.      

       VII      

       

В   камеру, слегка переваливаясь, вошла толстенькая, скромно одетая, некрасивая   девушка с розовыми щеками и светлыми, растерянными глазками, которые слегка   расширились, остановившись на Броне. Брон шагнул к ней навстречу и   усиленно-крепко пожал протянутую ему руку.      

– Ну,   вот… здравствуйте! – сказал он, кашлянув. – Ну, как здоровы? –   поспешил он добавить, чувствуя, что предательски краснеет.      

– Прошу   сесть, господа! – раздался скрипучий голос ротмистра, и Брон послушно засуетился,   опускаясь на стул и не отводя глаз от лица посетительницы. Она тоже села, а на   столе между ними протянулись пухлые, белые руки ротмистра. Прошло несколько   секунд, в течение которых Брон тщетно, с отчаянием придумывал тему для   разговора. Мысли его вертелись с ужасающей быстротой, и одна из них била его по   нервам:      

«Я сижу   тупо, как дурак! – Как дурак! – Как дурак!»      

– Ну,   говорите же что-нибудь, – тихо сказала девушка и виновато улыбнулась.   Голос у нее был слабый, грудной. – Ужасно это, как мало дают свидания.   Пять минут… Вон в предварилке, говорят, больше…      

– Да,   там больше, – согласился Брон значительным тоном. – Там десять минут   дают…      

И он опять   умолк, прислушиваясь к себе и желая, чтобы пять минут уже кончились.      

– Я   очень торопилась сюда, – продолжала девушка. – Мне надо еще поспеть в   одно место… А здесь ждала – час… или нет? Полтора часа…      

– Спасибо,   что пришли, – сказал Брон деревянным голосом. – Очень скучно   сидеть… – «Что же это я жалуюсь?» – внутренно нахмурился он. – А вы…   как?      

– Я? –   рассеянно протянула девушка. – Да все так же…      

Они еще   немного помолчали, поглядывая друг на друга. И обоим почему-то было грустно.   Ротмистр подавил зевок, побарабанил пальцами по столу и, с треском открыв   огромные часы, сказал, поднимаясь:      

– Свидание   кончено… Кончайте, господа!..      

Брон и   Борисова поднялись и снова улыбнулись растерянно и жалко, мучаясь собственной   неловкостью и чужой, враждебной атмосферой, окружавшей их. Девушка пошла к   дверям, но на пороге еще раз обернулась и торопливо бросила:      

– Я   приду в четверг… А вы не скучайте.      

Она   думала, быть может, встретить другого, закаленного человека, сильного и   гордого, как его письма, с резкими движениями и мягким взором… Все может быть.   Может быть и то, что, выходя на улицу, она бросила длинный взгляд на мрачный   фасад тюрьмы, схоронивший за железными прутьями столько прекрасных душ… Может   быть также… – Все может быть.      

Брон   медленно поднимался по лестнице к «своему» коридору и «своей» камере. Ему было   тяжело и неловко, как человеку, уличенному в дурном поступке, хотя он и сам не   знал – отчего это… И он думал о странностях человеческой жизни, о тайных   извилинах души, где рождаются и гаснут желания, – двуликие, как и все в   мире, смутные и ясные, сильные и слабые. И жаль было этих прекрасных цветов,   пасынков жизни, обвеянных поэтической грезой, живущих и умирающих, как   мотыльки, неизвестно зачем, почему и для кого…      

Войдя в   камеру, Брон подошел к окну, вздохнул и стал смотреть на блестящие краски весеннего   дня, цветным покровом обнимающие пространство. Синела река, звонкий, возбуждающий   гул уличной жизни пел и переливался каскадом. И новая морщина легла в душе   Брона…      

 На досуге      

       

Начальник   еще не приходил в контору. Это было на руку писарю и старшему надзирателю.   Человек не рожден для труда. Труд, даже для пользы государственной – проклятие,   и больше ничего. Иначе бог не пожелал бы Адаму, в виде прощального напутствия,   «есть хлеб в поте лица своего».      

Мысль   эта кстати напомнила разомлевшему писарю, что стоит невыносимая жара и что его   красное, телячье лицо с оттопыренными ушами обливается потом. Задумчиво вытащил   он платок и меланхолично утерся. Право, не стоит ради тридцатирублевого   жалованья приходить так рано. Годы его – молодые, кипучие… Сидеть и   переписывать цифры, да возиться с арестантскими билетами – такое скучное   занятие. То ли дело – вечер. На бульваре вспыхивают разноцветные огни.   Аппетитно звякают тарелки в буфете и гуляют барышни. Разные барышни. В   платочках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие, высокие, на выбор. Писарь идет,   крутит ус, дергает задом и поигрывает тросточкой.      

– Пардон,   мадмуазель! Молоденькие, а в одиночестве… И не скучно-с?..      

– Хи,   хи! Что это, право, за наказание!.. Такие кавалеры, а пристаете!..      

– А   вы, барышня, не чопуритесь!.. Так приятно в вечер майский с вами под руку   гулять!.. И так приятно чай китайский с милой сердцу распивать-с!..      

– Хи,   хи!..      

– Хе-хе!..      

Легкие   писарские мысли нарушены зевотой надзирателя, старой тюремной крысы, с седыми   торчащими усами и красными, слезящимися глазками. Он зевает так, как будто   хочет проглотить всех мух, летающих в комнате. Наконец, беззубый рот его   закрывается и он бормочет:      

– А   уголь-то не везут… Выходит, что к подрядчику идти надо…      

С   подрядчиком у него кой-какие сделки, на почве безгрешных доходов. Вот еще дрова   – тоже статья доходная. На арестантской крупе да картошке не разжиреешь. Нет,   нет – да и «волынка», бунт. Не хотят, бестии, «экономную» пищу есть. Так что с   перерывами – подкормишь, да и опять в карман. Беспокойно. То ли дело – дрова,   керосин, уголь… Святое, можно сказать, занятие…      

Часы   бьют десять. Жар усиливается. В решетчатых окнах недвижно стынут тополи, залитые   жарким блеском. Кругом – шкафы, книги с ярлыками, старые кандалы в углу. Муха   беспомощно барахтается в чернилах. Тишина.      

Сонно   цепенеет писарь, развалившись на стуле, и разевает рот, изнемогая от жары. Надзиратель   стоит, расставив ноги, шевелит усами и мысленно усчитывает лампадное масло.   Тишина, скука; оба зевают, крестят рты, говорят: «фу, черт!» – и зевают снова.      

На   крыльце – быстрые, мерные шаги; тень, мелькнувшая за окном. Медленно   открывается дверь, визжа блоком. Тщедушная фигура рассыльного с черным   портфелем и разносной книгой водворяется в канцелярию и обнажает вспотевшую   голову.      

– От   товарища прокурора… Письма политическим…      

Тишина   нарушена. Радостное оживление оскаливает белые, лошадиные зубы писаря. Перо   бойко и игриво расчеркивается в книге, и снова хлопает визжащая дверь. На столе   – небольшая кучка писем, открыток, измазанных штемпелями. Писарь роется в них,   подносит к глазам, шевелит губами и откладывает в сторону.      

– Вот-с! –   торжествующе восклицает он, небрежно, как бы случайно подымая двумя пальцами   большой, синий конверт. – Вот-с, вы, Иван Палыч, говорили, что отец Абрамсону   не напишет! Я уж его почерк сразу узнал!..      

– Что-то   невдомек мне, – лениво зевает надзиратель, шевеля усами: – что он   писал у в прошедший раз?..      

– Что   писал! – громко продолжает писарь, вытаскивая письмо. – А то писал,   что ты, так сказать – более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю одной   фантазией… И потому, говорит, более от меня писем не жди…      

– Что   ж, – меланхолично резонирует «старший», подсаживаясь к столу. – Когда   этакое супротивление со стороны своего дитя… Забыв бога, к примеру, царя…      

– Иван   Павлыч! – радостно взвизгивает писарь, хватая надзирателя за рукав. –   От невесты Козловскому письмо!.. Ну, интересно же пишут, господи боже мой!..      

– Значит   – на прогулку сегодня не пойдет, – щурится Иван Павлыч. – Он этак   всегда. Я в глазок[18]   сматривал. Долго письма читает…      

Писарь   торопливо, с жадным любопытством в глазах, пробегает открытку, мелко исписанную   нервным, женским почерком. На открытке – заграничный вид, лесистые горы,   мостики, водопад.      

– В   глазок сматривал, – продолжает Иван Павлыч и щурится, ехидно усмехаясь,   отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая, козлиная   бородка. – Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово, при   обыске не отобрали… Свернет это мелконько в трубочку – да и в сапог… Смехи!..   Потом, значит, зачнет ходить и все мечтает… А я тут ключами – трах!.. –   «На прогулку!» – «Я, говорит, сегодня не пойду»… – «Как, говорю, не   пойдете? По инструкции, говорю, вы обязаны положенное отгулять!» – Раскричится,   дрожит… Сме-ехи!..      

– «Ми-лый…   м… мой. Пе… тя…» – торжественно читает писарь, стараясь придать голосу   натуральное, смешливое выражение. – Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе.   Ма-ма-бы-ла-боль-на-и…      

Писарь   кашляет и подмигивает надзирателю.      

– Мама-то   с усами была! Знаем мы! – говорит он, и оба хохочут. Чтение продолжается.      

–…бу-ду-те-бя-жда-ать…   те-бя-сош-лют-в-Сибирь… Там-уви-дим-ся… При-е-хать-же-мне, сам знаешь, –   нель-зя…      

– Врет! –   категорически решает Иван Павлыч. – Что ей в этом мозгляке? Худой, как таракан…   Я карточку ейную видел в Козловского камере… Красивая!.. Разве без мужика баба   обойдется? Врет! Просто туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами…      

– Само   собой! – кивает писарь. – Я вот тоже думаю: у них это там – идеи,   фантазии всякие… А о кроватке-то, поди – нет, нет – да и вспомнят!..      

– Что   барская кость, – говорит внушительно Иван Павлыч, – что мещанская   кость, – что крестьянская кость. Все едино. Одного, значит, положения   природа требует…      

– Жди   его! – негодующе восклицает писарь. – Да он до Сибири на что годен   будет! Измочалится совсем! Будет не мужчина, а… тьфу! Ей тоже хочется, небось,   ха, ха, ха!..      

– Хе-хе-хе!..   Любовь, значит, такое дело… Бе-е-ды!..      

– Вот! –   писарь подымает палец. – Написано: «здесь мно-го-инте-рес-ных-людей»… Видите?   Так оно и выходит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом подмахну!..   Ха-ха!..      

– Хе-хе-хе!..      

– Какая   панорама! – говорит писарь, рассматривая швейцарский вид. – Разные   виды!..      

– Тьфу!.. –   Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет. – Чем люди занимаются!   Романы разводят!.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают… А ты за них   отвечай, тревожься… Па-а-литика!..      

Он   пренебрежительно щурит глаза и взволнованно шевелит усами. Потом снова садится   и говорит:      

– А   только этот Козловский не стоит, чтобы ему письма давать… Супротивнее всех… Позавчера:   «Кончайте прогулку», – говорю, время уж загонять было. – «Еще,   говорит, полчаса и не прошло!» – Крик, шум поднял… Начальник выбежал… А   что, – меняет тон Иван Павлыч и сладко, ехидно улыбается, – ждет   письма-то?      

Писарь   подымает брови.      

– Не   ждет, а сохнет! – веско говорит он. – Каждый день шляется в контору –   нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору…      

– Так   вы уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил, ей-богу!.. Ведь   я что… разве по злобе? А только что нет в человеке никакого уважения…      

Писарь с   минуту думает, зажав нос двумя пальцами и крепко зажмурившись.      

– Чего   ж? – роняет он, наконец, небрежно, но решительно. – Мо-ожно… Картинку   себе возьму…      

       

В камере   палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое, бесстыжее небо.      

Человек   ходит по камере и, подолгу останавливаясь у окна, с тоской глядит на далекие,   фиолетовые горы, на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золотистый воздух   баюкает огромные, молочные облака.      

Губы его   шепчут:      

– Катя,   милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!..      

 Кирпич и музыка      

       

       I      

       

Звали   его – Евстигней, и весь он был такой же растрепанный, как имя, которое носил:   кудластый, черный и злой. Кудласт и грязен он был оттого, что причесывался и   умывался крайне редко, больше по воскресеньям; когда же парни дразнили его   «галахом» и «зимогором», он лениво объяснял им, что «медведь не умывается и так   живет». Уверенность в том, что медведь может жить, не умываясь, в связи с   тучами сажи и копоти, покрывавшей его во время работы у доменных печей, приводила   к тому, что Евстигнея узнавали уже издали, за полверсты, вследствие   оригинальной, но мрачной окраски физиономии. Определить, где кончались его   волоса и где начинался картуз, едва ли бы мог он сам: то и другое было   одинаково пропитано сажей, пылью и салом.      

Себя он   считал добрым, хотя мнение татар, катавших руду на вагонетках и живших с ним   вместе в дымной, бревенчатой казарме, было на этот счет другое. Скуластые   уфимские «князья», голодом и неурожаем брошенные на заработки в уральский лес,   всегда враждебно смотрели на Евстигнея и всячески препятствовали ему варить   свинину на одной с ними плите, где, в жестяных котелках, пенился и кипел   неизменный татарский «махан»[19].   Это, впрочем, не мешало Евстигнею регулярно каждый день ставить на огонь   котелок с варевом, запрещенным кораном. Татары морщились и ругались, но   хладнокровие, в трезвом виде, редко изменяло Евстигнею.      

– Кончал   твоя башка, Стигней! – говорили ему. – Пропадешь, как собака!      

Евстигней   обыкновенно молчал и курил, сильно затягиваясь. Татарин, ворчавший на него,   садился на нары, болтал ногами и улыбался тяжелой, нехорошей улыбкой.      

– Зачем   так делил? – снова начинал противник Евстигнея, часто и хрипло дыша. –   Мой закон такой, – твой закон другой… Чего хочешь?      

Евстигней   мешал в котелке и, наконец, говорил:      

– Жрать   я хочу, знаком, и боле никаких… Вопрос: кто ты? Ответ: арбуз. А это ты, знаком,   слыхал: Алла муллу чигирит в углу?      

– Анна   секим! – вскрикивал татарин. Потом ругался русской и татарской бранью,   плевался и уходил. Евстигней доканчивал варку, садился на нары, поджав ноги   по-татарски, и долго, жадно ел горячее, жирное мясо. Потом сморкался в рукав и   шел к домне.      

Впрочем,   он и сам не знал – зол он или добр. По воскресеньям, пьяный, сидя в трактире   среди знакомых хищников и «зимогоров», он громко икал, обливаясь водкой, нелепо   таращил брови и говорил:      

– Я   – добер! Я – стр-расть добер! В сопатку, к примеру сказать, я тебя не вдарю –   ты не можешь стерпеть… Другие, которые пером (нож) обходятся… Этого я   дозволить, опять же, не могу… Если ты могишь совладать – завсегда в душу   норови, пока хрип даст…      

Пьяный,   к вечеру он делался страшен, бил посуду, бил кулаками по столу, кричал и   дрался. Его били, и он бил, захлебываясь, долго и грузно опуская огромные   жилистые кулаки в тело противника. Когда тот «давал хрип», то есть попросту   делался полумертвой, окровавленной массой, Евстигней подымался и хохотал, а   потом снова пил и кричал диким, нелепым голосом.      

Ночью,   когда все затихало, и в спертом, клейком воздухе казармы прели вонючие портянки   и лапти; когда смутные, больные звуки стонали в закопченных бревенчатых стенах,   рожденные грудами тел, разбитых сном и усталостью, Евстигней вскакивал,   ругался, быстро-быстро бормоча что-то, затем бессильно опускал голову, скреб   волосы руками и снова валился на твердые, гладкие доски. А когда приходил час   ночной смены и его будили сонные, торопливые руки рабочих, – подымался,   долго чесал за пазухой и шел, огромный, дремлющий, туда, где дышали пламенем   бессонные, черные печи, похожие на сказочных драконов, увязших в сырой, плотной   земле.      

       II      

       

Наступал   праздник; двунадесятый или просто воскресный день. Евстигней просыпался, брал   железный ковш, шел на двор, черпал воду из водосточной кадки и, плеснув изо рта   на ладонь, осторожно размазывал грязь на лице, всегда оставляя сухими черную шею   и уши. И тогда можно было разглядеть, что он молод, крепок и смугл, хотя его   широкому, каменному лицу с одинаковой вероятностью хотелось дать и двадцать и   тридцать лет. Потом надевал городской, обшмыганный пиджак, тяжелые,   «приисковские» сапоги с подковами и шел, по его собственному удачному выражению   – «гулять».      

«Гулянье»   происходило всегда очень нехитро, скучно и заключалось в следующем: Евстигней   садился на крыльце трактира, рядом с каким-нибудь мужиком, молчаливо грызущим семечки,   и начинал ругаться со всеми, кто только шел мимо. Шла баба – он ругался; шли   парни – он задевал их, смеясь их ругательствам, и ругался сам, лениво,   назойливо. Он был силен и зол, и его боялись, а пьяного, поймав где-нибудь на   свалке, – молча и сосредоточенно били. И он бил, а однажды проломил доской   голову забойщику с соседнего прииска; забойщик умер через месяц, выругав перед   смертью Евстигнея.      

– Стой,   ядреная, стой! – кричал Евстигней с крыльца какой-нибудь молоденькой,   востроглазой бабенке в ярком цветном платке. – Стой! Куда прешь!      

– Вот   пса посадили, слава те господи! – отвечала, вздыхая, баба. – Хошь   вино-то цело будет… Лай, лай, собачья утроба!..      

– Куда   те прет? – кричал Евстигней. – В зоб-то позвони, эй! слышь? Зобари   проклятые…      

– Лай,   лай, – дам хлеба каравай! – отругивалась баба, оборачиваясь на   ходу. – Зимогор паршивый! Галах!      

– Валял   я тебя с сосны, за три версты, – хохотал Евстигней. – Зоб-то   подыми!..      

Мужик,   грызший семечки, или одобрительно ухмылялся даровому представлению, или говорил   сонным, изнемогающим голосом:      

– Охальник   ты, пра… Мотри – парни те вышибут дно.      

– Ого-го! –   Евстигней тряс кулаком. – Утопнут!..      

Если в   поле его зрения появлялась заводская молодежь, одетая по-праздничному, с гармониями   в руках – он набирал воздуха, тужился и начинал петь умышленно гнусавым,   пискливым голосом:      

       

Ма-а-мынька-а р-роди-мая-а,      

Свишша-а неу-гасимая-а!..      

Когда-а свишша-а по-га-сы-нет,      

Тог-да д'милка при-ла-сы-не-ет!..      

       

И   кричал:      

– Чалдон!   Сопли где оставил?      

Парни   угрюмо, молча проходили, продолжая играть. И только на повороте улицы   кто-нибудь из них оборачивался и, заломив шапку, говорил спокойным, зловещим   голосом:      

– Ладно!      

Улица   пустела, солнце подымалось выше и нестерпимо жгло, а Евстигней сидел и смотрел   вокруг злыми, скучающими глазами. Затем подымался, шел в трактир и, долго сидя   в сумрачной, отдающей спиртом прохладе свежеобтесанных стен, пил водку, курил и   бушевал.      

       III      

       

Был   вечер, и было тихо, жарко, и душно.      

Багровый   сумрак покрыл горы. Они таяли, тускнея вдали серо-зелеными, пышными волнами,   как огромные шапки невидимых, подземных великанов. На дворе, где стояла   казарма, сидели татары и громко, пронзительно пели резкими, гортанными   голосами. Увлекшись и краснея от напряжения, смотря и ничего не видя, они   вздрагивали, надрываясь, и в вопле их, монотонном, как скрип колеса, слышалось   ржание табунов, шум степного ветра и неприятный верблюжий крик.      

Поужинав,   сытый и уже слегка пьяный, Евстигней вышел на двор, долго, неподвижно слушал   дикие, жалобные звуки, и затем осторожно ступая босыми ногами в колючей,   холодной от росы траве, подошел к поющим. Те мельком взглянули на него,   продолжая петь все громче, быстрее и жалобнее. Евстигней цыркнул слюной в   сторону и сказал:      

– Корова   вот тоже поет. Слышь, князь? – Молодой татарин, бледный, с добродушным выражением   черных, глубоко запавших глаз, обернулся, улыбнулся Евстигнею бессознательной,   мгновенной улыбкой и снова взвыл тонким жалобным воплем. Евстигней сел на траву   и закричал:      

– Эй,   вей-вей-ве-е! И-ий-вае-вае-у-у! Что вы кишки тянете из человека? Эй?!.      

Пение   неохотно оборвалось, и татары взглянули на неприятеля молчаливо злыми, сосредоточенными   глазами. Прошло несколько мгновений, как будто они колебались: рассердиться ли   на этого чужого, мешающего им человека или обратить в шутку его слова. Наконец   один из них, пожилой, толстый, с коричневым лицом и черной тюбетейкой на   голове, громко сказал:      

– Ступай   себе – чего хочешь? Не любишь – сам пой. Добром говорю.      

– Христом   богом прошу! – не унимался Евстигней, оскаливая зубы и притворно   кланяясь. – Живот разболелся, как от махана. Одна была у волка песня – и   ту…      

Он не   договорил, потому что вдруг встал маленький, молодой, почти еще совсем мальчик   и близко в упор подошел к Евстигнею. Татарин тяжело дышал и закрывал глаза, а   когда открывал их, лицо его пестрело красными и бледными пятнами. Он шумно   вздохнул и сказал:      

– Стигней,   моя терпел! Месяц терпел, два терпел! Ступай!..      

Остальные   молчали и враждебно, с холодным любопытством ожидали исхода столкновения.   Евстигней вскочил, как ошпаренный, и выругался:      

– Анан   секим! Ты што, – бритая посуда?!      

– Слушай,   Стигней! – продолжал татарин гортанным, вздрагивающим голосом и побледнел   еще больше. Глаза его сузились, под скулами выступили желваки. – Слушай,   Стигней: я терпел, мольчал, долга мольчал… Ты знай: богом тебя клянусь, –   пусть я помирал, как собака… Пусть я матери своей не увижу – если я тебя тут на   месте не кончал… Слыхал? Ступай, Стигней, уходи…      

Узкий,   острый нож блеснул в его руках, и глаза вспыхнули спокойной, беспощадной жестокостью.   Евстигней смотрел на него, соображал – и вдруг почувствовал, как быстро упало,   а потом бешено заколотилось сердце, выгнав на лицо мелкий, холодный пот. Он   осунулся и тихо, оглядываясь, отошел. Татарин, весь дрожа, сел в кружок, и   снова скрипучий, тоскливый мотив запрыгал в тишине вечера.      

       IV      

       

Евстигней   вышел со двора и часто, тяжело отдуваясь, обогнул забор, где за казармой чернел   густой таинственный лес. Злоба и испуг еще чередовались в нем, но он скоро   успокоился и, шагая по тропинке среди частого мелкого кедровника, думал о том,   какую пакость можно устроить татарину в отместку за его угрозу. Но как-то   ничего не выходило и хотелось думать не об Ахметке и его ноже, а о влажном,   тихом сумраке близкой ночи. Но и здесь мысли вились какие-то нескладные и   сумбурные, вроде того, что вот стоит уродливое, корявое дерево, а за ним черно;   или – что до получки еще далеко, а денег мало, и в долг перестали верить.      

Тьма   совсем уже вошла в чащу, и становилось прохладно. Со стороны завода вставал густой,   дышащий шум печей, звяканье железа, бранчливые скучные выкрики. Тропа вела   кверху, на подъем лесного пригорка, круто извиваясь между стволами и   кустарником. Кедровая хвоя трогала Евстигнея за лицо, а он бесцельно шел, и   казалось ему, что мрак, густеющий впереди, – это татарин, отступающий   задом, по мере того, как он, Евстигней, грудью идет и надвигается на него.   Пугливый шорох и плавный шепот вершин таяли в вышине. Небо еще сквозило вверху   синими, узорными пятнами, но скоро и оно потемнело, ушло выше, а потом пропало   совсем. Стало черно, сыро и холодно.      

И вдруг,   откуда-то и, как показалась Евстигнею, со всех сторон, упали в тишину и весело   разбежались мягкие, серебряные колокольчики. Лес насторожился. Колокольчики   стихли и снова перебежали в чаще мягким, переливчатым звоном. Они долго   плакали, улыбаясь, а за ними вырос низкий, певучий звон и похоронил их. Снова   наступило молчание, и снова заговорили звуки. Торжественно-спокойные, кроткие,   они ширились, уходя в вышину и, снова возвращаясь на землю, звенели и прыгали.   Опять засмеялись и заплакали милые, переливчатые колокольчики, а их обнял   густой звон и так, обнявшись, они дрожали и плыли. Казалось, что разговаривают   двое, мужчина и девушка, и что одна смеется и жалуется, а другой тихо и   торжественно утешает.      

Евстигней   остановился, прислушался, подняв голову, и быстро пошел в направлении звуков,   громче и ближе летевших к нему навстречу. Ради сокращения времени, он свернул с   тропы и теперь грудью, напролом, шагал в гору, ломая кусты и вытянув вперед   руки. Запыхавшись, мокрый от росы, он выбрался, наконец, на опушку, перевел дух   и прислушался.      

Это была   широкая, темная поляна, и на ней, смутно белея во мраке, стоял новый, большой   дом «управителя», как зовут обыкновенно управляющих на Урале. «Управителя» все   считали почему-то «французом», хоть он был чисто русский, и имя носил самое   русское: Иван Иваныч. Окна в доме горели, открытые настежь, и из них выбегал   широкий, желтый свет, озаряя густую, темную траву и низенький, сквозной   палисад. В окнах виднелась светлая, просторная внутренность помещения, мебель и   фигуры людей, ходивших там. Кто-то играл на рояле, но звуки казались теперь не   пугливыми и грустными, как в лесу, где они бродили затерянные, тихие, а смелыми   и спокойными, как громкая, хоровая песня.      

Евстигней   подошел к дому и стал смотреть, облокотившись на колья палисада. Сбоку, недалеко   от себя, у стены, разделявшей два окна, он видел белые, прыгающие руки   тоненькой женщины в красивом, голубом платье, с высокой прической черных волос   и бледным, детским лицом. Она остановилась, перевела руки в другую сторону и   снова, как в лесу, засмеялись и разбежались колокольчики, прыгая из окон, а их   догнал густой, певучий звон и, обнявшись, поплыл в темноту, к лесу.      

– Ишь   ты! – сказал Евстигней и, переступив босыми ногами, снова стал смотреть на   проворные, тонкие руки женщины. Она все играла, и казалось, что от этих   бегающих рук растет и ширится небо, вздыхая, колышется воздух и ближе   придвинулся лес. Евстигней навалился грудью на частокол, но дерево треснуло и   заскрипело, отчего звуки сразу угасли, как пламя потушенной свечи, а к окну   приблизилась невысокая, тонкая фигура, ставшая загадочной и черной от темноты,   висящей снаружи. Лица ее не было видно, но казалось, что оно смотрит тревожно и   вопросительно. С минуту продолжалось молчание, и затем тихий, неуверенный голос   спросил:      

– Кто   там? Тут есть кто-нибудь?      

Евстигней   снял шапку, мучительно покраснел и выступил в пятно света, падавшее из окна.   Женщина повернула голову, и теперь было видно ее лицо, тонкое, капризное, с   широко открытыми глазами.      

Евстигней   откашлялся и сказал:      

– Так   что – проходя мимо… Мы здешние, с заводу…      

– Что   вам? – спросила женщина громче и тревожнее. – Кто такой?.. Что нужно?      

– Я   с заводу, – повторил Евстигней, осклабляясь. – Проходя мимо…      

– Ну,   что же? – переспросила она, уже несколько тише и спокойнее. – Идите,   любезный, с богом.      

– Это   вы – на фортупьяне? – набрался смелости Евстигней. – Очень,   значит, – того… Я… проходя мимо…      

Женщина   пристально смотрела, с тревожным любопытством разглядывая огромную,   всклокоченную фигуру, как смотрят на интересное, но противное насекомое. Потом у   нее дрогнули губы, улыбнулись глаза, запрыгал подбородок и вдруг, откинув   голову, она залилась звонким, неудержимым хохотом. Евстигней смотрел на нее,   мигая растерянно и тупо, и неожиданно захохотал сам, радуясь неизвестно чему.   От смеха заухал и насторожился мрак. Было сыро и холодно.      

Она   перестала смеяться, все еще вздрагивая губами, перестал смеяться и Евстигней,   не сводя глаз с ее темной, тонкой фигуры. Женщина поправила волосы и сказала:      

– Так,   как же… Проходя мимо?      

– То   есть, – Евстигней развел руками, – я, значит, – шел… Слышу это…      

– Ступай,   любезный, – сказала женщина. – Ночью нельзя шляться…      

Евстигней   замолчал и переступил с ноги на ногу. Окно захлопнулось. Он постоял еще немного,   разглядывая большой новый дом «француза» Ивана Иваныча, и пошел спать, а   дорогой видел светлые комнаты, освещенную траву, и думал, что лучше всего   будет, если он испортит татарину его новый жестяной чайник. Потом вспомнил   музыку и остановился: показалось, что где-то далеко, в самой глубине леса –   поет и звенит. Он прислушался, но все было темно, сыро и тихо. Слабо шурша,   падали шишки, вздыхая, шумел лес.      

       V      

       

Следующий   день был воскресный. Когда наступало воскресенье или еще что-нибудь, Евстигней   надевал сапоги, вместо лаптей, шел в село и напивался. Пьяному ему всегда было   сперва ужасно приятно и весело, жизнь казалась легкой и молодцеватой, а потом   делалось грустно, тошнило и хотелось или спать, или драться.      

Жар   спадал, но воздух был еще ярок, душен и зноен. С утра Евстигней успел побывать   везде: в церкви, откуда, потолкавшись минут десять среди поддевок, плисовых   штанов и красных бабьих платков, вышел, задремавший и оглушенный ладаном, у   забойщиков с соседнего прииска, где шла игра в короли и шестьдесят шесть, и,   наконец, в лавке, где долго разглядывал товары, купив, неизвестно зачем, фунт   засохших, крашеных пряников. Скука одолевала его. Послонявшись еще по улицам и   запылив добела свои тяжелые подкованные сапоги, Евстигней пошел в трактир,   лениво переругиваясь по дороге с девками и заводскими парнями, сидевшими на   лавочках. Он был уже достаточно пьян, но держался еще бодро и уверенно,   стараясь равномерно ступать свинцовыми, непослушными ногами. Рубаха его   промокла до нитки горячим клейким потом и липла к спине, раздражая тело. Пот   катился и по лицу, горящему, красному, мешаясь с грязью. Добравшись до   трактира, Евстигней облегченно вздохнул и отворил дверь.      

Здесь   было сумрачно, пахло пивом и кислой капустой. У стен за маленькими, грязными   столами сидели посетители, пили, ели, целовались, стучали и быстрыми,   возбужденными голосами разговаривали наперерыв, не слушая друг друга. Сизый   туман колебался вверху, касаясь голов сидящих неясными зыбкими очертаниями. В   углу хором, нестройно и пьяно пели «Ермака».      

Евстигней   остановился посредине помещения, поворачивая голову и тоскливо блуждая глазами.   Сам он плохо понимал, чего ему хочется – не то сесть на пол и не двигаться, не   то разговаривать, не то выпить еще так, чтобы все зашаталось и завертелось   вокруг, одевая последние крохи сознания тяжелым, черным угаром. Низенький мужик   в новом картузе стоял перед ним и, беспрестанно потягивая козырек, что-то   говорил, сгибаясь от смеха.      

– Как   он-на-яво!.. – прыгали в ушах громкие, икающие слова, обращенные,   по-видимому, к нему, Евстигнею. – Ты грит, сына свово куда девал? Снохач   ты! А он-то, милая душа, без портов. Трусится… Ты сякая, ты такая… Не-ет! Стой!   По какому праву? Где в законе указание есть?      

– Го-го! –   гоготал Евстигней. – Без портов? На что лучше.      

– Как   он-на… яво, то-ись! Пшел, хрен! Ха-ха-ха! Вот ведь что антиресно!      

Низенький   мужик в картузе куда-то исчез, а в стороне послышались слова: «Как он-наяво…   Вот ведь!»      

Черный   квадратный столик, за который уселся Евстигней, был пуст. Он потребовал водки,   соленых грибов, налил в пузатый граненый стаканчик и выпил. Вино обожгло грудь,   захватило дыхание. Как будто стало светлее. Он налил еще и еще, медленно вытер   усы и уставился в стену тяжелым, бессильным взглядом.      

Кто-то   сел рядом – один, другой. Евстигней что-то спрашивал, рассудительно и толково,   но не зная что; ему отвечали и хлопали его по плечу. Принесли еще водки, и все   качалось кругом и вздрагивало, темное, мерзкое. Вспыхнул огонь. Трактир   суживался, растягивался, и тогда Евстигнею казалось, что лица сидящих перед ним   где-то далеко мелькают и прыгают желтыми бледными кругами, а на кругах блестят   точки-глаза. Потом стали кричать, икая и ласково переругиваясь скверной бранью,   и опять Евстигней не знал, что кричат и зачем ругаются, хотя ругался сам и   смеялся, когда смеялись другие. И от смеха становилось еще горче, тошнее, и все   тянулось изнутри его мутными, зелеными волнами.      

Крик и   шум усиливался, рос, бил в голову, звенел в ушах. Пели громко, нестройно,   пьяно, и все пело вокруг, плясали стены; потолок то падал вниз, то уходил   вверх, и тогда качалась земля. Вдруг Евстигней приподнялся, подпер голову   кулаками и с трудом огляделся вокруг. Потом открыл рот и начал кричать долгим   пронзительным криком:      

– У-ы-ы!   У-ы-ы! У-ы-ы!      

Кто-то   тряс его за плечо, кто-то сказал:      

– Нажрался,   сопля.      

– А   ты – татарская морда! – заявил Евстигней, смотря в угол. – Я нажрался…   а ты, гололобый арбуз, м-мать твою растак!.. – И вдруг прилив бешеной   тоскливой злобы вошел в него и растерзал душу. Он встал, покачнулся и наотмашь   ударил в сторону. Хрястнуло что-то мягкое, кто-то ахнул и злобно вскрикнул,   чем-то тяжелым ударили сзади, и больно заныл череп. Кто-то бил его, он бил   кого-то, потом земля ушла из-под ног, и тело, ноющее от ударов, поднялось и   пошло, бессильное, тяжелое. Кто-то тащил его, и он кого-то тащил, упираясь и   захлебываясь криком и руганью. Потом хлопнула дверь, стало сыро, темно и   холодно. Ветер пахнул в лицо; застучали колеса. Евстигней медленно поднялся и   тихо, шатаясь и держась за голову, пошел прочь.      

       VI      

       

На   воздухе дышалось легче, и хмельной угар понемногу выходил, но все еще было   смутно и тяжело. Сперва ноги ступали в мягкой пыли, холодной от свежести   вечера, потом зашумела трава, и густая сырость заклубилась вокруг. Жалобно пели   комары, навстречу шли кусты, черные, строгие, как тишина. Евстигней все шел,   изредка спотыкался, останавливался и затем снова устремлялся вперед, икая и   размахивая руками. Ему было немного жутко, казалось, что вот вдруг растает   земля, мрак повиснет над пропастью, и он, Евстигней, упадет туда в холодную,   черную бездну, и никто, никто не услышит его крика. Иногда дерево вставало перед   ним, невидимое; он обнимал его, ругался и опять двигался, кряхтя, медленным,   черепашьим шагом. Ему казалось, что он забыл что-то и должен отыскать   непременно сейчас, иначе придет татарин и зарежет его или прибежит низенький   мужик в картузе, расскажет про снохача и ударит. Беспокойно оглядываясь вокруг,   он шел в темноте и бормотал:      

– С-с   ножом? Я-те дам нож! Махан проклятый!      

Иногда   чудилось, что кто-то бегает в кустах, невидимый, мохнатый, грозный, и дышит   теплым, сырым паром. Евстигней вздрагивал, торопливо вытягивал руки,   останавливался, слушая смутный, далекий шорох, и снова двигался, с трудом,   неловкими, пьяными движениями продирая кусты. Когда же впереди блеснул огонек и   расступился лес – он удивился и прислушался: ему показалось, что где-то поет и   переливается тонкий, протяжный звон. Но все молчало. Лес ронял шишки, гудел и   думал.      

Теперь   были освещены два окна, а третье, откуда вчера Евстигнею вежливо предложили   уйти – тонуло в мраке и казалось пустым, черным местом. В окнах сверкала   мебель, картины, висящие на стенах, и светлые, пестрые обои. Евстигней подумал,   постоял немного, и, как вчера, тихими, крадущимися шагами перешел от опушки к   палисаду. Сердце ударило тяжело, звонко, и от этого зазвенела тишина, готовая   крикнуть. Окно загадочно чернело, открытое настежь, а в глубине его тянулась   узкая, слабая полоска света из дверей, притворенных в соседнюю комнату.      

Он стоял   долго, облокотившись о палисад, решительно ничего не думая, сплевывая спиртную   горечь, и ему было скучно и жутко. Где-то в лесу поплыли слабые отзвуки голосов   и, едва родившись, умерли. Вдруг Евстигней вздрогнул и встрепенулся: прямо из   окна крикнули сердитым, раздраженным голосом:      

– Кто   там?!      

– Эт-то   я, – опомнившись, так же громко сказал Евстигней пьяными, непослушными губами. –   Потому, к-как, я всеконечно пьян и не в состоянии… Предоставьте, значит, тово…   Проходя мимо.      

Он   прислушался, грузно дыша и чувствуя, как нечто тяжелое, полное дрожи, растет   внутри, готовое залить слабый отблеск хмельной мысли угаром слепой, холодной   ярости. Секунды две таилось молчание, но казалось оно долгим, как ночь. И вслед   за этим в глубине комнаты крикнул дрожащий от испуга женский голос; тоскливое,   острое раздражение слышалось в нем:      

– Коля!   Да что же это такое? Тут бог знает кто шляется по ночам! Коля!      

Дверь в   соседнюю, блестящую полоской света комнату распахнулась. Из мрака выступили   мебель, стены и неясная, тонкая фигура женщины. Евстигней крякнул, быстро   нагнулся и выпрямился. Кирпич был в его руке. Он размахнулся, с силой   откинувшись назад, и стекла с звоном и дребезгом брызнули во все стороны.      

– Стерва! –   взревел Евстигней. – Стерва! Мать твою в душу, в кости, в тряпки, в надгробное   рыданье, в гробовую плиту растак, перетак!      

Лес ожил   и ответил: «Гау-гау-гау!»      

– Стервы! –   крикнул еще раз Евстигней и вдруг, согнувшись, пустился бежать. Деревья мчались   ему навстречу, цепкая трава хватала за ноги, кусты плотными рядами вставали   впереди. А когда совсем уже не стало сил бежать и подкосились, задрожав, ноги –   сел, потом лег на холодную, мшистую траву и часто, быстро задышал, широко   раскрывая рот.      

– Стерва,   сукина дочь! – сказал он, прислушиваясь к своему хриплому, задыхающемуся голосу.   И в этом ругательстве вылилась вся злоба его, Евстигнея, против светлых, чистых   комнат, музыки, красивых женщин и вообще – всего, чего у него никогда не было,   нет и не будет.      

Потом он   уснул – пьяный и обессиленный, а когда проснулся, – было еще рано. Тело   ныло и скулило от вчерашних побоев и ночного холода. Красная заря блестела в   зеленую, росистую чащу. Струился пар, густой, розовый.      

– Фортупьяны, –   сказал Евстигней, зевая. – Вот те и фортупьяны! Стекла-то, вставишь,   небось…      

Стукнул   дятел. Перекликались птицы. Становилось теплее. Евстигней поднялся, разминая   окоченевшие члены, и пошел туда, откуда пришел: к саже, огню и устали. Его   страшно томила жажда. Хотелось опохмелиться и выругаться.      

 Рука      

       

       I      

       

За   окнами вагона третьего класса моросил тусклый, серенький дождь, и в запотелых   дребезжащих стеклах окон зелень березовых рощиц, плывущих мимо в тревожном   полусвете раннего утра, казалась серой и хмурой. Струились линейки телеграфных   проволок, то поднимаясь, то падая вниз медленными ритмическими взмахами. Сонный   и сосредоточенный, Костров провожал взглядом их черные линии, изредка закрывая   глаза и стараясь определить в это время по стуку рельсов, когда нужно взглянуть   снова, так, чтобы белые чашечки изоляторов пришлись как раз против окна. После   бессонной, неуютно проведенной ночи это доставляло некоторое развлечение.      

Забыться   он старался от самой Твери, но безуспешно. Хлопали двери, и тогда струйки ночного   холода ползли за шею, раздражая, как прикосновение холодных пальцев. Или в тот   момент, когда Костров начинал засыпать, шел кто-нибудь из кондукторов, задевал   ноги Кострова и уходил, тяжело стуча сапогами. А за ним убегала и легкая вспугнутая   дрёма.      

Кроме   этого, бессонное настроение, овладевшее Костровым, поддерживалось и росло в нем   той смутной, тревожной боязнью не уснуть, которая с каждым звуком, с каждым   движением тела усиливается все больше, пугая бессилием человеческой воли и   досадным сознанием зависимости от внешних и чуждых причин. Он долго ворочался,   курил, считал до ста, с раздражением замечая, что это еще более сердит и   волнует его, и, наконец, решил, что уснуть в эту ночь – вещь для него   немыслимая. Неизбежность, сознанная им, несколько успокоила расходившиеся   нервы. Поднявшись со скамьи, он сел у окна и, глядя в холодную темноту ночи,   стал курить папиросу за папиросой, тщательно отгоняя дым от женщины, лежавшей   против него.      

       II      

       

Когда   она села в вагон, Костров не заметил. Должно быть, в то время, когда неверный,   капризный сон на мгновение приникал к его изголовью, чтобы затем снова растаять   в певучем стуке и ропоте вагонных колес. Она лежала, плотно укрытая шалью, в   спокойном, крепком сне, милая и грациозная, как молодая кошечка. Лицо и фигура   ее дышали нежной детской доверчивостью существа юного в жизни телом и духом. От   сонных движений слегка растрепались темные, пушистые волосы, закрывая змейками   прядей висок с прозрачной голубоватой жилкой на нем и маленькое раскрасневшееся   ушко. Грудь дышала ровно и глубоко, а руки, сложенные вместе, лежали под щекой   на белой кружевной наволочке высокой пышной подушки.      

Костров   некоторое время с завистью и уважением смотрел на человека, сумевшего так   безмятежно забыться в сутолоке и неудобствах третьего класса. Папиросу он   держал правой рукой, а левой настойчиво отгонял дым, ползущий мутными струйками   к тонкому чистому профилю маленькой девушки, лежащей перед ним. Что она –   девушка, Костров решил сразу и перестал думать об этом.      

Она   спала, спала крепко, но дым от папиросы мог потревожить ее и разбудить.   Поэтому, не решаясь, с одной стороны, лишить себя удовольствия, а с другой –   причинить неприятность юному существу, Костров, торопливо и сильно затягиваясь,   дососал папиросу, потушил ее и бросил на пол.      

Вагон,   стремительно раскачиваясь, несся вперед, дребезжали стекла, дождь барабанил в   железо крыши, но кругом, в красноватой полутьме грязного помещения, спали все,   кроме Кострова. Спал толстый купец в шерстяном английском жилете и сапогах   бутылками; спал, свернувшись калачиком, железнодорожный чиновник, отчего   зеленые канты его тужурки казались ненужными и бесполезными украшениями; спала   женщина в ситцевом платке, с корзиной под головой, спала девушка.      

       III      

       

Было бы   странно и сложно, если бы в городе, в шаблоне и устойчивости человеческих отношений,   около спящей, незнакомой женщины очутился бодрствующий, незнакомый ей мужчина   и, сидя в двух шагах расстояния, пристально смотрел в лицо спящей. Но здесь, в   дороге, теплое, немного сентиментальное чувство к молодому сну   девушки-полуребенка, такое естественное, несмотря на искусственно созданную   близость, казалось Кострову только хорошим и нежащим. Молодой, сильный мужчина   непременно воспрепятствует всему, что могло бы нарушить покой женщины, уже в   силу того только, что она спит, а он нет. И сознание этого, логичное в данном   положении, тоже было приятно Кострову. Тем более приятно, что девушка   симпатична и привлекательна.      

Он   ласково усмехнулся и закинул ногу на ногу, стараясь не ударить сапогом о   скамейку; отяжелевшие, полузакрытые глаза его с удовольствием отдыхали на   мягких линиях маленького сонного тела, такого милого и спокойного в   стремительном шуме ночного поезда. Одинокий и полусонный, Костров размечтался о   том, что он женат и едет с молодой женой в далекое путешествие. Жена его – вот   эта самая девушка; она тихо спит, счастливая близостью любимого человека.   Пройдет минута, две; в сонных движениях раскроется ее шея, шаль будет скользить   все ниже, на пол, открывая ночной свежести шею и грудь. А он подойдет и тихо,   стараясь не разбудить ее, поднимет шаль и снова укутает милое спящее существо,   греясь сам от заботы и нежных ласковых движений своей души. А когда она   проснется, открывая сперва один, потом другой глаз, – солнечный свет   ударит в них и засмеется в глазах, добрых, знающих его, верных ему.      

Девушка   спала, изредка шевеля губами, пухлыми и влажными, как росистые бутоны. Взгляд   Кострова остановился на них, и что-то детское усмехнулось в нем, как струна,   задетая веселой рукой.      

Глубоко   вздохнув и поджимая ноги, пассажирка выпростала одну руку из-под щеки, и она,   медленно скользнув по краю скамейки, тяжело свесилась вниз. Бессознательно   избегая неловкого положения, рука согнулась в локте, но усилие было слабо и,   уступая тяжести, она снова упала в воздух. Так повторилось несколько раз, но   сон был, очевидно, слишком крепок, чтобы девушка могла проснуться немедленно и   освободить руку.      

       IV      

       

Костров   с жалостью следил за беспомощными, сонными движениями соседки. Пройдет минута,   две, усилится чувство неловкости, и девушка проснется и, быть может, уже не   заснет снова, а будет сидеть, как и он, с тяжелой, неотдохнувшей головой,   хмурая и раздраженная.      

Осенняя   ночь бежала, цепляясь за вагоны, дрожала в окнах черным лицом и блестела таинственными,   мелькающими огнями. Костров нерешительно нагнулся и тихо, бережно, ладонью   приподнял руку девушки. Она была тяжела и тепла. Но когда он хотел согнуть ее и   уложить на скамейку, непонятное, стыдливое чувство остановило его и выпустило   руку девушки. Она могла проснуться, по-своему истолковать его услугу и, быть   может – обидеться. Теплота ее – чужая теплота, он не имел права заботиться.      

«В чем   дело? В чем, в сущности, тут дело? – сказал себе Костров, закуривая новую   папиросу и усиливаясь понять ту, несомненно существующую между ним и ею   преграду, которая мешала оказать маленькую дружескую услугу сонному   человеку. – Я вижу, что ей неловко так. Я хочу избавить ее от этого –   прекрасно. Но почему это плохо? Почему это может вызвать недоразумение и, в   худшем случае, появление обер-кондуктора? Для меня ясно одно: что сделать этого   я не вправе, да и она, несомненно, не думает иначе. Но почему?»      

Ответ   сам просился на язык, ответ, заключавший в себе слова: «это было бы странно»… а   за ними глупую и подлую логику жизни. Но Костров сознательно гнал его и думал   только о данном положении. А здесь мысль загонялась в тупик и вертелась, как   мельничное колесо, – на месте.      

«Когда   она проснется – ей-богу, спрошу… Это любопытно… Спрошу: приятно ли было бы вам,   что незнакомый человек поправит какую-нибудь неловкость в вашем положении во   время сна?»      

Он   смотрел на ее свесившуюся, со вздувшимися на кисти жилками, руку, и в душе его   шевелилось прежнее желание: уложить ее удобно и прочно. Помявшись еще несколько   мгновений, Костров вдруг покраснел и, чувствуя, что сердце забилось сильнее,   спокойно и твердо взял в свою большую сильную руку теплые сонные пальцы   девушки, положил их на подушку и слегка прикрыл шалью. И, сделав это, испуганно   оглянулся; но все спали.      

Теперь   он уже хотел, чтобы соседка его проснулась, и с уверенностью ожидал этого. Она   проснулась в ту же минуту. К лицу Кострова поднялся взгляд широко раскрытых,   карих, еще не соображающих глаз. Костров нагнулся и, спокойно выдерживая   взгляд, сказал:      

– Сударыня,   я…      

– А?   Что? Зачем?.. – сонно и тревожно заговорила девушка, слегка приподнимаясь   и силясь понять, что хочет он от нее этот большой, серьезный человек.      

Костров   повторил, не торопясь, твердым голосом и стараясь вложить как можно больше   искренности в свои слова:      

– Сударыня,   я заметил, что во время сна ваша рука приняла неудобное положение, и поправил   ее… Если вы рассердитесь на меня за это – я буду глубоко опечален, потому что я   хотел только сделать вам удобнее и больше ничего…      

Он   перевел дух.      

– Вот   пустяки, – сказала девушка, успокаиваясь и снова кладя голову на   подушку. – Стоило вам беспокоиться… Спасибо.      

Через   несколько мгновений она уснула опять. Костров сидел, курил, слегка стыдясь   чего-то и чувствуя себя немного мальчишкой.      

Серенький   рассветный дождь царапал окно, тихо струилась, подымаясь и опускаясь, телеграфная   проволока. На целый день у большого, бессонного человека явилась, рожденная   счастливой случайностью, маленькая вера – вера в силу искренности.      

 Лебедь      

       

       I      

       

Весной,   в мае месяце, старая, почерневшая мельница казалась убогой, горбатой старушонкой,   безнадежно шамкающей дряхлую песню под радостный шепот зеленой, водяной   молодежи: кувшинок, камышей и осок. Спокойный зеленоватый пруд медленно цедил   свою ленивую воду сквозь старые челюсти, грохотал жерновами, пылил мукой, и   было похоже, что старушка сердится – умаялась.      

Но   только зима давала ей полный, близкий к уничтожению и смерти покой. Пустынная   вьюга серебрила крышу, заносила окна, оголяла цветущие берега и изо дня в день,   из ночи в ночь качала, напевая тоскливый мотив, вершинами сосен, гудела и   плакала. А с первым движением льда начиналось беспокойство: колыхалась   расшатанная плотина, вода бурлила и буйствовала, гомонили утки и кулики, в небе   мчались бурные весенние облака, и старый, монотонный, как древняя легенда,   ропот мельницы будил жидкое эхо соснового перелеска.      

Водяные   жители, впрочем, давно привыкли к этой чужой и ненужной им воркотне колес.   Птицы жили шумно и весело, далекие от всего, что не было водой, небом, зеленью   камышей, любовью и пищей. Дикие курочки, зобастые дупеля, красавцы бекасы,   турухтаны, кулики-перевозчики, мартышки, чайки, дикие и домашние утки – весь   этот сброд от зари до зари кричал на все голоса, и радостный, весенний воздух   слушал их песни, бледнея на рассвете, золотясь днем и ярко пылая огромным   горном на склоне запада. Изредка, и то, бывало, преимущественно после снежных,   суровых зим, – появлялись лебеди. Аристократы воды, они жили отдельно, гордой,   прекрасной жизнью, строгие и задумчивые, как тишина летнего вечера. Их гнездо   скрывалось в густом камыше, и сами они редко показывались на просторе, но   часто, в тихую радость утренних теней, врывались и таяли звуки невидимого   кларнета; это кричали лебеди. Мельник редко выходил наружу, хотя и не был   колдуном, как это утверждали некоторые. Но если вечером случайно проходящий   охотник замечал его жилистую, сутуловатую фигуру, с непокрытой головой, босиком   и без пояса – ему непременно следовало смотреть вдаль, куда смотрит мельник:   там плавали лебеди.      

       II      

       

Все в   жизни происходит случайно, но все цепляется одно за другое, и нет человека, который   в свое время, вольно или невольно, не был бы, бессознательно для себя, причиной   радости или горя других.      

Сидор   Иванович был лавочник. Профессия эта почтенна, но незначительна; Сидор Иванович   думал наоборот. Быть купцом – почетно, лавочник меньше купца – значит…      

Таков   был ход его мыслей. Купечество составляло его идеал, но достигнуть этого в   данное время было для него невозможно. Деньги приобретались трудно,   мошенничеств не предвиделось. Сидор Иванович скучал и бил жену.      

Начал он   великолепно. Три года приказчиком – три года приличного воровства. Поторопился –   ушел. Собственная лавка, открытая им, торговала слабо, и Сидор Иванович никогда   не мог себе простить, что начал торговать не с субботы, а с пятницы.      

По   воскресеньям он пел на клиросе, потом, если дело было зимой, ходил в гости к   другим лавочникам, где ел пирог с морковью и жаловался на плохие дела. Летом же   удил рыбу.      

К уженью   он имел большую охоту и даже страсть. Это напоминало ему торговлю – даешь мало,   а получаешь много. Насадишь червячка, да и то не целого, а поймаешь целого   ерша, да еще и червяк не съеден. Совсем как в лавке: продашь сахару на три   копейки, а возьмешь пять.      

Ершей он   облюбовал особенно и пылал к ним даже своеобразной торгашеской привязанностью:   дура-рыба. Окуней не любил и по этому поводу говаривал:      

– Что   окунь? – Чиновник! На книжку берет, а денег не платит. Приманку изгрызет и   был таков…      

Когда   рыба ловилась хорошо, Сидор Иванович был доволен и варил уху. Но часто, поболтав   в ведерке рукой и уколов ее о жабры пойманных ершей, замечал:      

– Если   бы эстолько… тыщ!      

Лицо его   омрачалось, главным образом оттого, что тысячу на червяка не поймаешь. Он был   жаден. И зол: вместе с крючком старался всегда вырвать внутренности. Рыба   билась и выкатывала налившиеся кровью глаза, а он говорил:      

– Тэкс!      

       III      

       

На   берегу валялась доска. Сидор Иванович решил пойти поискать под ней   червячков, – весь запас вышел. Он положил удочку и пошел вдоль камышей.      

Жар   спадал, в городе смутно трезвонили чуть слышные колокола, тени вытягивались и   темнели. Золотые наклоны света дрожали меж ярких сосен. Кричали утки, пахло   тиной, водой и лесом. Синие и зеленые стрекозы сновали над Камышами, желтели   кувшинки. Отражая темную зелень берегов, блестела вода. А под ней голубел   призрак неба – оно яснело вверху.      

Шагах в двадцати   от берега, из кустов, закрывающих сквозную, веселую чащу перелеска, –   вился сизый дымок, слышались неясные голоса. Звенела посуда, басистый смех   прыгал и дрожал низом над водой. Камыши дремали. Плавные круги ширились и   умирали в зеленых отблесках воды: рыба или лягушка.      

Сидор   Иванович подошел к доске, нагнулся, приподнял ее тяжелый, насквозь промокший   конец, и сказал:      

– Чай   пьют. Городская шваль – девки стриженые, али попы. Попы открытый воздух обожают:   с ромом.      

В   камышах что-то зашевелилось; Сидор Иванович выглянул и увидел в просвете   береговой заросли, на маленьком твердом мыске – двух людей: черный пиджак и   синяя юбка. Так определил он их. Увидел он еще и два затылка: мужской гладкий и   женский – отягченный русыми волосами, но определять их не стал и услышал   следующее:      

– Как   он тихо плавает.      

– А   правда: похоже на гуся?      

– Сам   вы гусь. Это царь, он живет один.      

Сидор   Иванович поднял доску и с треском бросил ее оземь. На оголенной земле закопошились   белые и розовые черви.      

– Кто   ходит? – встрепенулась женщина.      

– Кто-то   зашумел.      

– Медведь, –   сказал черный пиджак. – Съест вас.      

Лавочник   обиделся и хотел выступить из-за прикрытия, но удержался, насупился и крякнул.   Эти люди были ему не по душе – господишки: то есть что-то смешное, презренное и   «с большим понятием» о себе. Разговор продолжался. Сидор Иванович поднял   червяка и меланхолически положил его в банку из-под помады.      

– Он   очень симпатичный, – сказала девушка. – Его белизна – живая белизна,   трепетная, красивая. Я хотела бы быть принцессой и жить в замке, где плавают   лебеди – и чтобы их было много… как парусов в гавани. Лебедь, – ведь это   живой символ… а чего?      

– Эка   дура, принцесса, – сказал про себя лавочник, – юбку подшей сперва,   пигалица!      

– Чего? –   переспросил черный пиджак. – Счастья, конечно, гордого, чистого, нежного   счастья.      

– Смотрите   – пьет!      

– Нет   – чистится!      

– Где   были ваши глаза?      

– Смотрел   на вас…      

Лавочник   оставил червяков. Он был заинтересован. Кто пьет? Кто чистится? Кто «симпатичный»?   И все его любопытство вылилось в следующих словах:      

– Над   кем причитают?      

Он   выступил из-за камыша и осмотрелся.      

       IV      

       

Пруд был   так спокоен и чист, что казалось, будто плывут два лебедя; один под водой, а   другой сверху, крепко прильнув белой грудью к нижнему своему двойнику. Но   двойник был бледнее и призрачнее, а верхний отчетливо белел плавной округлостью   снежных контуров на фоне бархатной зелени. Все его обточенное тело плавно   скользило вперед, едва колыхая жидкое стекло засыпающего пруда.      

Шея его   лежала на спине, а голова протянулась параллельно воде, маленькая, гордая голова   птицы. Он был спокоен.      

– Никак   лебедь прилетел! – подумал лавочник. – Вот мельник дурак, еще ружьем   балуется: шкура – пять рублей!      

– Я   слышала, – сказала девушка, – что лебеди умирают очень поэтически.   Летят кверху насколько хватает сил, поют свою последнюю песню, потом складывают   крылья, падают и разбиваются.      

– Да, –   сказал черный пиджак, – птицы не люди. Птицы вообще любят умирать красиво…   Например, зимородок: чувствуя близкую смерть, он садится на ветку над водой, и   вода принимает его труп…      

Сидор   Иванович почувствовал раздражение: птица плавает и больше ничего. Что тут за   божественные разговоры? Что они там особенного увидели? Почему это им приятно,   а ему все равно? Тьфу!      

Собеседники   обернулись. Глаза женщины, большие и вопросительные, встретились с глазами   лавочника.      

– Хорошая   штука! – сказал он вслух и дотронулся до картуза.