1 2 3 
– Для  меня там, – был тихий ответ, – одни волны, и среди них есть остров;  он сияет все дальше, все ярче. Я тороплюсь, я спешу; я увижу его с рассветом.  Прощайте! Все ли еще собираете свой венок? Блестят ли его цветы? Не скучно ли  на темной дороге?    

– Что  мне сказать вам? – ответил я. – Вы здесь, это и есть мой ответ. Где  остров, о котором вы говорите? Почему вы одна? Что вам угрожает? Что хранит  вас?    

– О, –  сказала она печально, – не задумывайтесь о мраке. Я повинуясь себе и знаю,  чего хочу. Но об этом говорить нельзя.    

Пламя  свечи сияло; так был резок его блеск, что я снова отвел глаза. Я видел черные  плавники, пересекающие волну, подобно буям; их хищные движения вокруг шлюпки,  их беспокойное снование взад и вперед отдавало угрозой.    

– Кто  это? – сказал я. – Кто эти чудовища вокруг нас?    

– Не  обращайте внимания и не бойтесь за меня, – ответила она. – Кто бы ни  были они в своей жадной надежде, ни тронуть меня, ни повредить мне они больше  не могут.    

В то время,  как она говорила это, я поднял глаза.    

– Фрези  Грант! – вскричал я с тоской, потому что жалость охватила меня. –  Назад!..    

Она была  на воде, невдалеке, с правой стороны, и ее медленно относило волной. Она отступала,  полуоборотясь ко мне, и, приподняв руку, всматривалась, как если бы уходила от  постели уснувшего человека, опасаясь разбудить его неосторожным движением.  Видя, что я смотрю, она кивнула и улыбнулась.    

Уже не  совсем ясно видел я, как быстро и легко она бежит прочь, – совсем как  девушка в темной, огромной зале.    

И тотчас  дьявольские плавники акул или других мертвящих нервы созданий, которые показывались,  как прорыв снизу черным резцом, повернули стремглав в ту сторону, куда скрылась  Фрези Грант, бегущая по волнам, и, скользнув отрывисто, скачками, исчезли.    

Я был  один; покачивался среди волн и смотрел на фонарь; свеча его догорала.    

Хор  мыслей пролетел и утих. Прошло некоторое время, в течение которого я не  осознавал, что делаю и где нахожусь; затем такое сознание стало появляться  отрывками. Иногда я старался понять, вспомнить – с кем и когда сидела в лодке  молодая женщина в кружевном платье.    

Понемногу  я начал грести, так как океан изменился. Я мог определить юг. Неясно стал виден  простор волн; вдали над ними тронулась светлая лавина востока, устремив яркие  копья наступающего огня, скрытого облаками. Они пронеслись мимо восходящего  солнца, как паруса. Волны начали блестеть; теплый ветер боролся со свежестью;  наконец утренние лучи согнали призрачный мир рассвета, и начался день.    

Теперь  не было у меня уже той живой связи с ночной сценой, как в момент действия, и  каждая следующая минута несла новое расстояние, – как между поездом и  сверкнувшим в его конце прелестным пейзажем, летящим – едва возник – прочь, в  горизонтальную бездну. Казалось мне, что прошло несколько дней, и я только  помнил. Впечатление было разорвано собственной силой. Это наступление  громадного расстояния произошло быстрее, чем ветер вырывает из рук платок.  Тогда я не был способен правильно судить о своем состоянии. Оно прошло сложный,  трудный путь, не повторимый ни при каком возбуждении мысли. Я был один в  шлюпке, греб на юг и, задумчиво улыбаясь, присматривался к воде, как будто  ожидал действительно заметить след маленьких ног Фрези Грант.    

Я  захотел пить и, так как бочонок для воды оказался пуст, осушил бутылку вина. На  этот раз оно не произвело обыкновенного действия. Мое состояние было ни  нормально, ни эксцессивно – особое состояние, которое не с чем сравнить, разве  лишь с выходом из темных пещер на приветливую траву. Я греб к югу, пристально  рассматривая горизонт.    

В  одиннадцать двадцать утра на горизонте показались косые паруса с кливерами,  стало быть, небольшое судно, шедшее, как указывало положение парусов, к  юго-западу при половинном ветре. Рассмотрев судно в бинокль, я определил, что взяв  под нижний угол к линии его курса, могу встретить его не позднее, чем через  тридцать – сорок минут. Судно было изрядно нагружено, шло ровно, с небольшим  креном.    

Вскоре я  заметил, что меня увидели с его палубы. Судно сделало поворот и стало двигаться  на меня, в то время как я сам греб изо всех сил. На расстоянии далеко  хватающего крика я мог уже различить без бинокля несколько человек,  всматривающихся в мою сторону. Один из них смотрел в зрительную трубу, причем  схватил за плечо своего соседа, указывая ему на меня движением трубы. Появление  судна некоторое время казалось мне нереальным; лишь начав различать лица, я  встрепенулся, поняв свое положение. Судно легло в дрейф, готовясь меня принять;  я был от него на расстоянии десяти минут поспешной гребли. Подплывая, я увидел  восемь человек, считая женщину, сидевшую на борту боком, держась за ванту, и  понял по выражению лиц, что все они крайне изумлены.    

Когда  между мной и шкуной оказалось расстояние, незатруднительное для разговора, мне  не пришлось начать первому. Едва я открыл рот, как с палубы закричали, чтобы я  скорее подплывал. После того, среди сочувственных восклицаний, на дно шлюпки  упал брошенный матросом причал, и я продел его в носовое кольцо.    

– Все  потонули, кроме вас? – сказал долговязый шкипер, в то время как я ступал  на спущенный веревочный трап.    

– Сколько  дней в море? – спросил матрос.    

– Не  набрасывайтесь на пищу! – испуганно заявила женщина. Она оказалась молодой  девушкой; ее левый глаз был завязан черным платком. Здоровый голубой глаз  смотрел на меня с ужасом и упоением.    

Я  ответил, когда ступил на палубу, причем случайно пошатнулся и был немедленно подхвачен.    

– Мой  случай – совершенно особый, – сказал я. – Позвольте мне сесть. –  Я сел на быстро подставленное опрокинутое ведро. – Куда вы плывете?    

– Он  не так слаб! – заметил шкипер.    

– Мы  держим в Гель-Гью, – сообщил одинокий голубой глаз. – Теперь вы в  безопасности. Я принесу виски.    

Я  осмотрел этих славных людей. Они переживали событие. Лишь спустя некоторое  время они освоились с моим присутствием, сильно их волновавшим, и мы начали  объясняться.    

 Глава XVIII    

     

Судно,  взявшее меня на борт, называлось «Нырок». Оно шло в Гель-Гью из Сан-Риоля с  грузом черепахи. Шкипер, он же хозяин судна, Финеас Проктор, имел шесть человек  команды; шестой из них был помощник Проктора, Нэд Тоббоган, на редкость  неразговорчивый человек лет под тридцать, красивый и смуглый. Девушка с  завязанным глазом была двоюродной племянницей Проктора и пошла в рейс потому,  что трудно было расстаться с ней Тоббогану, ее признанному жениху; как я узнал  впоследствии, не менее важной причиной была надежда Тоббогана обвенчаться с  Дэзи в Гель-Гью. Словом, причины ясные и благие. По случаю присутствия женщины,  хотя бы и родственницы. Проктор сохранил в кармане жалованье повара, рассчитав  его под благовидным предлогом; пищу варила Дэзи. Сказав это, я возвращаюсь к  прерванному рассказу.    

Пока я  объяснялся с командой шкуны, моя шлюпка была подведена к корме, взята на тали и  поставлена рядом с шлюпкой «Нырка». Мой багаж уже лежал на палубе, у моих ног.  Меж тем паруса взяли ветер, и шкуна пошла своим путем.    

– Ну, –  сказал Проктор, едва установилось подобие внутреннего равновесия у всех  нас, – выкладывайте, почему мы остановились ради вас и кто вы такой.    

– Это  история, которая вас удивит, – ответил я после того, как выразил свою  благодарность, крепко пожав его руку. – Меня зовут Гарвей. Я плыл туда же,  куда вы плывете теперь, в Гель-Гью, на судне «Бегущая по волнам», под командой  капитана Геза, и был ссажен им вчера вечером на шлюпку после крупной ссоры.    

В моем  положении следовало быть откровенным, не касаясь внутренних сторон дела. Таким  образом все предстало в естественном и простом виде: я сел за плату (не называя  цифры, я намекнул, что она была прилична и уплачена своевременно). Я должен был  также сочинить цель, с какой пустился в этот рейс, чтобы быть правдивым для  наступившего положения. В другом месте и другому человеку мне пришлось бы  рассказать истину, когда я думал, что… Словом, экипаж «Нырка» только изредка  набивал трубки, чтобы воодушевленней следить за моим рассказом. Мне поверили,  потому что я не скрывал той правды, какую они ждали.    

У меня  (так я объяснил) было желание познакомиться с торговой практикой парусного  судна, а также разузнать требования и условия рынка в живом коммерческом  действии. Выдумка имела успех. Проктор, длинный, полуседой человек с спокойным  мускулисто-гладким лицом, тотчас сказал:    

– Вот  это правильная была мысль. Я всегда говорил, что, сидя на месте и читая  биржевые газеты, как раз купишь хлопок вместо пеньки или патоки.    

Остальное  в моем рассказе не требовало искажения, отчего характер Геза, после того как я  посвятил слушателей в историю с пьяной женщиной, немедленно стал предметом  азартного обсуждения.    

– Его  надо было просто убить, – сказал Проктор. – И вы не отвечали бы за  это.    

– Он  не успел.. – заметил один матрос.    

– Никогда  бы я не сошел в шлюпку; только силой, – продолжал Проктор.    

– Он  был один, – вмешалась стоявшая тут же Дэзи. Платок мешал ей смотреть, и  она вертела головкой. – А ты, Тоббоган, разве остался бы насильно?    

– Это  сказал дядя, – возразил Тоббоган.    

– Ну  хотя бы и дядя.    

– Что  с тобой, Дэзи? – спросил Проктор. – Экая у тебя прыть в чужом деле!    

– Вы  правильно поступили, – обратилась она ко мне. – Лучше умереть, Чем  быть избитым и выброшенным за борт, раз такое злодейство. Отчего же вы не  дадите виски? Смотри, он ее зажал!    

Она  взяла из рассеянной руки Проктора бутылку, которую, в увлечении всей этой историей,  шкипер держал между колен, и налила половину жестяной кружки, долив водой. Я  поблагодарил, заметив, что не болен от изнурения.    

– Ну,  все-таки, – заметила она критическим тоном, означавшим, что мое положение  требует обряда. – И вам будет лучше.    

Я выпил,  сколько мог.    

– О,  это не по-нашему! – сказал Проктор, опрокидывая остаток в рот.    

Тем  временем я рассмотрел девушку. Она была темноволосая, небольшого роста,  крепкого, но нервного, трепетного сложения, что следует понимать в смысле  порывистости движений. Когда она улыбалась, походила на снежок в розе. У нее  были маленькие загорелые руки и босые тонкие ноги, производившие под краем юбки  впечатление отдельных живых существ, потому что она беспрерывно переминалась  или скрещивала их, шевеля пальцами. Я заметил также, как взглядывает на нее  Тоббоган. Это был выразительный взгляд влюбленного на божество, из снисхождения  научившееся приносить виски и делать вид, что болит глаз. Тоббоган был серьезный  человек с правильным, мужественным лицом задумчивого склада. Его движения  несколько противоречили его внешности, так, например, он делал жесты к себе, а  не от себя, и когда сидел, то имел привычку охватывать колени руками. Вообще он  производил впечатление замкнутого человека. Четыре матроса «Нырка» были пожилые  люди, хозяйственного и тихого поведения, в свободное время один из них крошил  листовой табак или пришивал к куртке отпоровшийся воротник; другой писал  письмо, третий устраивал в широкой бутылке пейзаж из песку и стружек, действуя,  как японец, тончайшими палочками. Пятый, моложе их и более живой, чем  остальные, часто играл в карты сам с собой, тщетно соблазняя других принять  неразорительное участие. Его звали Больт. Я все это подметил, так как провел на  шкуне три дня, и мой первый день окончился глубоким сном внезапно приступившей  усталости. Мне отвели койку в кубрике. После виски я съел немного вареной  солонины и уснул, открыв глаза, когда уже над столом раскачивалась зажженная  лампа.    

Пока я  курил и думал, пришел Тоббоган. Он обратился ко мне, сказав, что Проктор просит  меня зайти к нему в каюту, если я сносно себя чувствую. Я вышел. Волнение стало  заметно сильнее к ночи. Шкуна, прилегая с размаха, поскрипывала на перевалах.  Спустясь через тесный люк по крутой лестнице, я прошел за Тоббоганом в каюту  Проктора. Это было чистое помещение сурового типа и так невелико, что между  столом и койкой мог поместиться только мат для вытирания ног. Каюта была  основательно прокурена.    

Тоббоган  вышел со мной, затем открыл дверь и исчез, надо быть, по своим делам, так как  послышался где-то вблизи его разговор с Дэзи. Едва войдя, я понял, что Проктор  нуждается в собеседнике: на столе был нарезанный, на опрятной тарелке, копчений  язык, и стояла бутылка. Шкипер не обманул меня тем, что начал с торговли,  сказав: «Не слышали ли вы что-нибудь относительно хлопковых семян?» Но скоро  выяснилась вея моя невинность, а затем Проктор перешел к самому интересному:  разговору снова о моей истории. Теперь он выражался тщательнее, чем утром,  метя, очевидно, на должную оценку с моей стороны.    

– Нам  надо сговориться, – сказал Проктор, – как действовать против капитана  Геза. Я – свидетель, я подобрал вас, и хотя это случилось единственный раз в  моей жизни, один такой раз стоит многих других. Мои люди тоже будут  свидетелями. Как вы говорили, что «Бегущая по волнам» идет в Гель-Гью, вы  должны будете встретиться с негодяем очень скоро. Не думаю, чтобы он изменил  курс, если даже, протрезвясь, струсит. У него нет оснований думать, что вы  попадете на мою шкуну. В таком случае надо условиться, что вы дадите мне знать,  если разбирательство дела произойдет, когда «Нырок» уже покинет Гель-Гью. Это –  уголовное дело.    

Он стал  соображать вслух, рассчитывая дни, и так как из этого ничего не вышло, потому  что трудно предусмотреть случайности, я предложил ему говорить об этом в  Гель-Гью.    

– Ну  вот, это еще лучше, – сказал Проктор. – Но вы должны знать, что я за  вас, потому что это неслыханно. Бывало, что людей бросали за борт, но не  ссаживали, по крайней мере – как на сушу – за сто миль от берега. Будьте  уверены, что ваша история прогремит всюду, где ставят паруса и бросают якорь.  Гез – конченный, человек, я говорю правду. Он лишился рассудка, если смог  поступить так. Однако нам следует теперь выпить, без чего спасение неполное.  Теперь вы – как новорожденный и примете морское крещение. Удивляюсь вам, –  заметил он, наливая в стаканы. – Я удивлен, что вы так спокойны. Клянусь,  у меня было впечатление, что вы подымаетесь на «Нырок», как в собственную  квартиру! Хорошо иметь крепкие нервы. А то…    

Он  поставил стакан и пристально посмотрел на меня.    

– Слушаю  вас, – сказал я. – Не бойтесь говорить, о чем вам будет угодно.    

– Вы  видели девушку, – сказал Проктор. – Конечно, нельзя подумать ничего,  за что… Одним словом, надо сказать, что женщина на парусном судне –  исключительное явление. Я это знаю.    

Он не  смутился и, как я правильно понял, считал неприятной необходимостью затронуть  этот вопрос после истории с компанией Геза. Поэтому я ответил немедленно:    

– Славная  девушка; она, может быть, ваша дочь?    

– Почти  что дочь, если она не брыкается, – сказал Проктор. – Моя племянница.  Сами понимаете, таскать девушку на шкуне, – это значит править двумя  рулями, но тут она не одна. Кроме того, у нее очень хороший характер. Тоббоган  за одну копейку получил капитал, так можно сказать про них; и меня, понимаете,  бесит, что они, как ни верти, женятся рано или поздно; с этим ничего не  поделаешь.    

Я  спросил, почему ему не нравится Тоббоган.    

– Я  сам себя спрашивал, – отвечал Проктор, – и простите за откровенность  в семейных делах, для вас, конечно, скучных… Но иногда… гм… хочется поговорить.  Да, я себя спрашивал и раздражался. Правильного ответа не получается.  Откровенно говоря, мне отвратительно, что он ходит вокруг нее, как глухой и  слепой, а если она скажет: «Тоббоган, влезь на мачту и спустись головой  вниз», – то он это немедленно сделает в любую погоду. По-моему, нужен ей  другой муж. Это между прочим, а все пусть идет, как идет.    

К тому  времени ром в бутылке стал на уровне ярлыка, и оттого казалось, что качка усилилась.  Я двигался вместе со стулом и каютой, как на качелях, иногда расставляя ноги,  чтобы не свернуться в пустоту. Вдруг дверь открылась, пропустив Дэзи, которая,  казалось, упала к нам сквозь наклонившуюся на меня стену, но, поймав рукой  стол, остановилась в позе канатоходца. Она была в башмаках, с брошкой на серой  блузе и в черной юбке. Ее повязка лежала аккуратнее, ровно зачеркивая левую  часть лица.    

– Тоббоган  просил вам передать, – сказала Дэзи, тотчас вперяя в меня одинокий голубой  глаз, – что он простоит на вахте сколько нужно, если вам некогда. –  Затем она просияла и улыбнулась.    

– Вот  это хорошо, – ответил Проктор, – а я уж думал, что он ссадит меня,  благо есть теперь запасная шлюпка.    

– Итак,  вы очутились у нас, – молвила Дэзи, смотря на меня с стеснением. –  Как подумаешь, чего только не случается в море!    

– Случается  также, – начал Проктор и, обождав, когда из бесконечного запаса улыбок на  лице девушки распустилась новая, выжидательная, закончил: – Случается, что она  уходит, а они остаются.    

Дэзи  смутилась. Ее улыбка стала исчезать, и я, понимая как должно быть ей любопытно  остаться, сказал:    

– Если  вы имеете в виду только меня, то, кроме удовольствия, присутствие вашей племянницы  ничего не даст.    

Заметно  довольный моим ответом, Проктор сказал:    

– Присядь,  если хочешь.    

Она села  у двери в ногах койки и прижала руку к повязке.    

– Все  еще болит, – сказала Дэзи. – Такая досада! Очень глупо чувствуешь  себя с перекошенной физиономией.    

Нельзя  было не спросить, и я спросил, чем поврежден глаз.    

– Ей  надуло, – ответил за нее Проктор. – Но нет ничего такого вроде  лекарства.    

– Не  верьте ему, – возразила Дэзи. – Дело было проще. Я подралась с  Больтом, и он наставил мне фонарей…    

Я  недоверчиво улыбнулся.    

– Нет, –  сказала она, – никто не дрался. Просто от угля, я засорила глаз углем.    

Я  посоветовал примачивать крепким чаем. Она подробно расспросила, как это делают.    

– Хотя  один глаз, но я первая вас увидела, – сказала Дэзи. – Я  увидела лодку и вас. Это меня так поразило, что показалось, будто лодка висит в  воздухе. Там есть холодный чай, – прибавила она, вставая. – Я пойду и  сделаю, как вы научили. Дать вам еще бутылку?    

– Н-нет, –  сказал Проктор и посмотрел на меня сложно, как бы ожидая повода сказать «да». Я  не хотел пить, поэтому промолчал.    

– Да,  не надо, сказал Проктор уверенно. – И завтра такой же день, как сегодня, а  этих бутылок всего три. Так вот, она первая увидела вас, и когда я принес  трубу, мы рассмотрели, как вы стояли в лодке, опустив руки. Потом вы сели и  стали быстро грести.    

Разговор  еще несколько раз возвращался к моей истории, затем Дэзи ушла, и минут через  пять после того я встал. Проктор проводил меня в кубрик.    

– Мы  не можем предложить вам лучшего помещения, – сказал он. – У нас  тесно. Потерпите как-нибудь, немного уже осталось плыть до Гель-Гью. Мы будем,  думаю я, вечером послезавтра или же к вечеру.    

В  кубрике было двое матросов. Один спал, другой обматывал рукоятку ножа тонким,  как шнурок, ремнем. На мое счастье, это был неразговорчивый человек. Засыпая, я  слышал, как он напевает низким, густым голосом:    

     

Волна  бесконечна,    

Всю  землю обходит она,    

Не зная  беспечно    

Ни неба,  ни дна!    

 Глава XIX    

     

Утром  ветер утих, но оставался попутным, при ясном небе. «Нырок» делал одиннадцать  узлов в час на ровной килевой качке. Я встал с тихой душой и, умываясь на  палубе из ведра, чувствовал запах моря. Высунувшись из кормового люка, Тоббоган  махнул рукой, крикнув:    

– Идите  сюда, ваш кофе готов!    

Я оделся  и, проходя мимо кухни, увидел Дэзи, которая засучив рукава, жарила рыбу. Повязка  отсутствовала, а от опухоли, как она сообщила, осталось легкое утолщение внутри  нижнего века.    

– Я  вся отсырела, – сказала Дэзи, – я так усердно лечилась чаем!    

Выразив  удовольствие, что случайно дал полезный совет, я спустился в небольшую каюту с  маленьким окном в стене кормы, служившую столовой, и сел на скамью к  деревянному простому столу, где уже сидел Тоббоган. Он смотрел на меня с  приязнью и несколько раз откашлялся, но не находил слов или не считал нужным  говорить, а потому молчал, изредка оглядываясь. По-видимому, он ждал рыбу или  невесту, вернее то и другое. Я спросил, что делает Проктор. «Он спит», –  сказал Тоббоган; затем начал сгребать крошки со стола ребром ладони и оглянулся  опять, так как послышалось шипение. Дэзи внесла шипящую сковородку с поджаренной  рыбой. Неожиданно Тоббоган обрел дар слова. Он стал хвалить рыбу и спросил,  почему девушка – босиком.    

– В  прошлый раз она наступила на гвоздь, – сказал Тоббоган, подвигая мне  сковородку и начиная есть сам. – Она, знаете, неосторожна; как-то чуть не  упала за борт.    

– Мне  нравится ходить босиком, – отвечала Дэзи, наливая нам кофе в толстые  стеклянные стаканы; потом села и продолжала: – Мы плыли по месту, где пять миль  глубины. Я перегнулась и смотрела в воду: может быть, ничего не увижу, а может,  увижу, как это глубоко…    

– К  северу от Покета, – сказал Тоббоган.    

– Вот  именно, там. Вдруг закружилась голова, и я повисла; меня тянет упасть. Тоббоган  зверски схватил меня и поволок, как канат. Ты был очень бледен, Тоббоган, в эту  минуту!    

Он  посмотрел на нее; голод здоровяка и нежность влюбленного образовали на его лице  нервную тень.    

– Упасть  недолго, – сказал он.    

– Вам  было страшно на лодке? – спросила меня девушка, постукивая ножом.    

– Положи  нож, – сказал с беспокойством Тоббоган. – Если упадет на ногу, будешь  опять скакать на одной ноге.    

– Ты  несносен сегодня, – заметила Дэзи, улыбаясь и демонстративно втыкая нож  возле его локтя. Воткнувшись, нож задрожал, как бы стремясь вырваться. –  Вот так ты трепещешь! У вас, верно, есть книги? Мне иногда скучно без книг.    

Я  пообещал, думая, что разыщу подходящее для нее чтение. «Кроме того, –  сказал я, желая сделать приятное человеку, заметившему меня среди моря одним  глазом, – я ожидаю в Гель-Гью присылки книг, и вы сможете взять несколько  новых романов». На самом деле я солгал, рассчитывая купить ей несколько томов  по своему выбору.    

Дэзи  застеснялась и немного скокетничала, медленно подняв опущенные глаза. Это у нее  вышло удачно: в каюте разлился голубой свет. Тоббоган стал смущенно  благодарить, и я видел, что он искренно рад невинному удовольствию девушки.    

 Глава XX    

     

День  проходит быстро на корабле. Он кажется долгим вначале: при восходе солнца над  океаном смешиваешь пространство с временем. Когда-то еще наступит вечер!  Однако, не забывая о часах, видишь, что подан обед, а там набегает ночь. После  обеда, то есть картофеля с солониной, компота и кофе, я увидел карты и  предложил Тоббогану сыграть в покер. У меня была цель: отдать десять-двадцать  фунтов, но так, чтобы это считалось выигрышем. Эти люди, конечно, отказались бы  взять деньги, я же не хотел уйти, не оставив им некоторую сумму из чувства  благодарности. По случайным, отдельным словам можно было догадаться, что дела  Проктора не блестящи.    

Когда я  сделал такое предложение, Дэзи превратилась в вопросительный знак, а Проктор,  взяв карты, отбросил их со вздохом и заявил:    

– Эта  проклятая картонная шайка дорого стоила мне в свое время, а потому дал клятву и  сдержу ее – не играть даже впустую.    

Меж тем  Тоббоган согласился сыграть – из вежливости, как я думал, – но когда оба  мы выложили на стол по нескольку золотых, его глаза выдали игрока.    

– Играйте, –  сказала Дэзи, упирая в стол белые локти с ямочками и положив меж ладоней  лицо, – а я буду смотреть. – Так просидела она, затаив дыхание или  разражаясь смехом при проигрыше одного из нас, все время. Как прикованный,  сидел Проктор, забывая о своей трубке; лишь по его нервному дыханию можно было  судить, что старая игрецкая жила ходит в нем подобно тугой леске. Наконец он  ушел, так как били его вахтенные часы.    

Таким  образом, я погрузился в бой, обнажив грудь и сломав конец своей шпаги. Я мог безнаказанно  мошенничать против себя потому, что идея нарочитого проигрыша меньше всего могла  прийти в голову Тоббогану. Когда играют двое, покер весьма часто дает крупные  комбинации. Мне ничего не стоило бросать свои карты, заявляя, что проиграл,  если Тоббоган объявлял значительную для него сумму. Иногда, если мои карты  действительно оказывались слабее, я открывал их, чтобы не возникло подозрений.  Мы начали играть с мелочи. Тут Тоббоган оказался словоохотлив. Он смеялся,  разговаривал сам с собой, выигрывая, критиковал мою тактику. По моей милости  ему везло, отчего он приходил во все большее возбуждение. Уже восемнадцать  фунтов лежало перед ним, и я соразмерял обстоятельства, чтобы устроить ровно  двадцать. Как вдруг, при новой моей сдаче, он сбросил все карты, прикупил новых  пять и объявил двадцать фунтов.    

Как ни  была крупна его карта или просто решимость пугнуть, случилось, что моя сдача составила  пять червей необыкновенной красоты: десятка, валет, дама, король и туз. С  этакой-то картой я должен был платить ему свой собственный, по существу,  выигрыш!    

– Идет, –  сказал я. – Открывайте карты.    

Трясущейся  рукой Тоббоган выложил каре и посмотрел на меня, ослепленный удачей. Каково  было бы ему видеть моих червей! Я бросил карты вверх крапом и подвинул ему  горсть золотых монет.    

– Здорово  я вас обчистил! – вскричал Тоббоган, сжимая деньги.    

Случайно  взглянув на Дэзи, я увидел, что она смешивает брошенные мной карты с остальной  колодой. С ее красного от смущения лица медленно схлынула кровь, исчезая вместе  с улыбкой, которая не вернулась.    

– Что  у него было? – спросил Тоббоган.    

– Три  дамы, две девятки, – сказала девушка. – Сколько ты выиграл, Тоббоган?    

– Тридцать  восемь фунтов, – сказал Тоббоган, хохоча. – А ведь я думал, что у вас  тоже каре!    

– Верни  деньги.    

– Не  понимаю, что ты хочешь сказать, – ответил Тоббоган. – Но, если вы  желаете…    

– Мое  желание совершенно обратное, – сказал я. – Дэзи не должна говорить  так, потому что это обидно всякому игроку, а значит, и мне.    

– Вот  видишь, – заметил Тоббоган с облегчением, – и потому удержи язык.    

Дэзи  загадочно рассмеялась.    

– Вы  плохо играете, – с сердцем объявила она, смотря на меня трогательно  гневным взглядом, на что я мог только сказать:    

– Простите,  в следующий раз сыграю лучше. Должно быть, мой ответ был для нее очень забавен,  так как теперь она уже искренно и звонко расхохоталась. Шутливо, но так, что  можно было понять, о чем прошу, я сказал:    

– Не  говорите никому, Дэзи, как я плохо играю, потому что, говорят, если  сказать, – всю жизнь игрок будет только платить.    

Ничего  не понимая, Тоббоган, все еще в огне выигрыша, сказал:    

– Уж  на меня положитесь. Всем буду говорить, что вы играли великолепно!    

– Так  и быть, – ответила девушка, – скажу всем то же и я.    

Я был  чрезвычайно смущен, хотя скрывал это, и ушел под предлогом выбрать для Дэзи  книги. Разыскав два романа, я передал их матросу с просьбой отнести девушке.    

Остаток  дня я провел наверху, сидя среди канатов.    

Около  кухни появлялась и исчезала Дэзи; она стирала.    

«Нырок»  шел теперь при среднем ветре и умеренной качке. Я сидел и смотрел на море.    

Кто  сказал, что море без берегов – скучное, однообразное зрелище? Это сказал многий,  лишенный имени. Нет берегов, – правда, но такая правда прекрасна. Горизонт  чист, правилен и глубок. Строгая чистота круга, полного одних волн, подробно  ясных вблизи; на отдалении они скрываются одна за другой; на горизонте же лишь  едва трогают отчетливую линию неба, как если смотреть туда в неправильное  стекло. Огромной мерой отпущены пространство и глубина, которую, постепенно  начав чувствовать, видишь под собой без помощи глаз. В этой безответственности  морских сил, недоступных ни учету, ни ясному сознанию их действительного могущества,  явленного вечной картиной, есть заразительная тревога. Она подобна творческому  инстинкту при его пробуждении.    

Услышав  шаги, я обернулся и увидел Дэзи, подходившую ко мне с стесненным лицом, но она  тотчас же улыбнулась и, пристально всмотревшись в меня, села на канат.    

– Нам  надо поговорить, – сказала Дэзи, опустив руку в карман передника.    

Хотя я  догадывался, в чем дело, однако притворился, что не понимаю. Я спросил:    

– Что-нибудь  серьезное?    

Она  взяла мою руку, вспыхнула и сунула в нее – так быстро, что я не успел  сообразить ее намерение, – тяжелый сверток. Я развернул его. Это были  деньги – те тридцать восемь фунтов, которые я проиграл Тоббогану. Дэзи вскочила  и хотела убежать, но я ее удержал. Я чувствовал себя весьма глупо и хотел,  чтобы она успокоилась.    

– Вот  это весь разговор, – сказала она, покорно возвращаясь на свой канат. В ее  глазах блестели слезы смущения, на которые она досадовала сама. – Спрячьте  деньги, чтобы я их больше не видела. Ну зачем это было подстроено? Вы мне  испортили весь день. Прежде всего, как я могла объяснить Тоббогану? Он даже не  поверил бы. Я побилась с ним и доказала, что деньги следует возвратить.    

– Милая  Дэзи, – сказал я, тронутый ее гордостью, – если я виноват, то,  конечно, только в том, что не смешал карты. А если бы этого не случилось, то  есть не было бы доказательства, – как бы вы тогда отнеслись?    

– Никак,  разумеется; проигрыш есть проигрыш. Но я все равно была бы очень огорчена. Вы  думаете – я не понимаю, что вы хотели? Оттого, что нам нельзя предложить  деньги, вы вознамерились их проиграть, в виде, так сказать, благодарности, а  этого ничего не нужно. И я не принуждена была бы делать вам выговор. Теперь  поняли?    

– Отлично  понял. Как вам понравились книги? Она помолчала, еще не в силах сразу перейти  на мирные рельсы.    

– Заглавия  интересные. Я посмотрела только заглавия – все было некогда. Вечером сяду и  прочитаю. Вы меня извините, что погорячилась. Мне теперь совестно самой, но что  же делать? Теперь скажите, что вы не сердитесь и не обиделись на меня.    

– Я  не сержусь, не сердился и не буду сердиться.    

– Тогда  все хорошо, и я пойду. Но есть еще разговор…    

– Говорите  сейчас, иначе вы раздумаете.    

– Нет,  это я не могу раздумать, это очень важно. А почему важно? Не потому, что особенное  что-нибудь, однако я хожу и думаю: угадала или не угадала? При случае  поговорим. Надо вас покормить, а у меня еще не готово, приходите через полчаса.    

Она  поднялась, кивнула и поспешила к себе на кухню или еще в другое место,  связанное с ее деловым днем.    

Сцена  эта заставила меня устыдиться: девушка показала себя настоящей хозяйкой, тогда  как – надо признаться – я вознамерился сыграть роль хозяина. Но что она хотела  еще подвергнуть обсуждению? Я мало думал и скоро забыл об этом; как стемнело,  все сели ужинать, по случаю духоты, наверху, перед кухней.    

Тоббоган  встретил меня немного сухо, но так как о происшествии с картами все молчаливо  условились не поднимать разговора, то скоро отошел; лишь иногда взглядывал на  меня задумчиво, как бы говоря: «Она права, но от денег трудно отказаться, черт  подери». Проктор, однако, обращался ко мне с усиленным радушием, и если он знал  что-нибудь от Дэзи, то ему был, верно, приятен ее поступок; он на что-то хотел  намекнуть, сказав: «Человек предполагает, а Дэзи располагает!» Так как в это  время люди ели, а девушка убирала и подавала, то один матрос заметил:    

– Я  предполагал бы, понимаете, съесть индейку. А она расположила солонину.    

– Молчи, –  ответил другой, – завтра я поведу тебя в ресторан.    

На  «Нырке» питались однообразно, как питаются вообще на небольших парусниках, которым  за десять-двадцать дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить  ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе – больше есть было нечего, но  все поглощалось огромными порциями. В знак душевного мира, а может быть, и  различных надежд, какие чаще бывают мухами, чем пчелами, Проктор налил всем по  стакану рома. Солнце давно село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная на  крыше кухни.    

Баковый  матрос закричал:    

– Слева  огонь!    

Проктор  пошел к рулю. Я увидел впереди «Нырка» многочисленные огни огромного парохода.  Он прошел так близко, что слышен был стук винтового вала. В пространствах под  палубами среди света сидели и расхаживали пассажиры. Эта трехтрубная высокая  громада, когда мы разминулись с ней, отошла, поворотившись кормой, усеянной  огненными отверстиями, и расстилая колеблющуюся, озаренную пелену пены.    

«Нырок»  сделал маневр, отчего при парусах заняты были все, а я и Дэзи стояли, наблюдая  удаление парохода.    

– Вам  следовало бы попасть на такой пароход, – сказала девушка. – Там так  отлично. Все удобно, все есть, как в большой гостинице. Там даже танцуют. Но я  никогда не бывала на роскошных пароходах. Мне даже послышалось, что играет  музыка.    

– Вы  любите танцы?    

– Люблю  конфеты и танцы.    

В это  время подошел Тоббоган и встал сзади, засунув руки в карманы.    

– Лучше  бы ты научила меня, – сказал он, – как танцевать.    

– Это  ты так теперь говоришь. Ты не можешь: уже я учила тебя.    

– Не  знаю отчего, – согласился Тоббоган, – но, когда держу девушку за  талию, а музыка вдруг раздастся, ноги делаются, точно мешки. Стою: ни взад, ни  вперед.    

Постепенно  собрались опять все, но ужин был кончен, и разговор начался о пароходе, в котором  Проктор узнал «Лео».    

– Он  из Австралии; это рейсовый пароход Тихоокеанской компании. В нем двадцать тысяч  тонн.    

– Я  говорю, что на «Лео» лучше, чем у нас, – сказала Дэзи.    

– Я  рад, что попал к вам, – возразил я, – хотя бы уж потому, что мне с  тем пароходом не по пути. Проктор рассказал случай, когда пароход не  остановился принять с шлюпки потерпевших крушение. Отсюда пошли рассказы о  разных происшествиях в океане. Создалось словоохотливое настроение, как бывает  в теплые вечера, при хорошей погоде и при сознании, что близок конец пути.    

Но как  ни искушены были эти моряки в историях о плавающих бутылках, встречаемых ночью  ледяных горах, бунтах экипажей и потрясающих шквалах, я увидел, что им  неизвестна история «Марии Целесты», а также пятимесячное блуждание в шлюпке  шести человек, о которых писал М. Твен, положив тем начало своей известности.    

Как  только я кончил говорить о «Целесте», богатое воображение Дези закружило меня и  всех самыми неожиданными догадками. Она была чрезвычайно взволнована и  обнаружила такую изобретательность сыска, что я не успевал придумать, что ей  отвечать.    

– Но  может ли быть, – говорила она, – что это произошло так…    

– Люди  думали пятьдесят лет, – возражал Проктор, но, кто бы ни возражал, в ответ  слышалось одно:    

– Не  перебивайте меня! Вы понимаете: обед стоял на столе, в кухне топилась плита! Я  говорю, что на них напала болезнь! Или может быть, они увидели мираж! Красивый  берег, остров или снежные горы! Они поехали на него все.    

– А  дети? – сказал Проктор. – Разве не оставила бы ты детей, да при них,  скажем, ну, хотя двух матросов?    

– Ну  что же! – Она не смущалась ничем. – Дети хотели больше всего. Пусть  мне объяснят в таком случае!    

Она  сидела, подобрав ноги, и, упираясь руками в палубу, ползала от возбуждения  взад-вперед.    

– Раз  ничего не известно, понимаешь? – ответил Тоббоган.    

– Если  не чума и мираж, – объявила Дэзи без малейшего смущения, – значит, в  подводной части была дыра. Ну да, вы заткнули ее языком; хорошо. Представьте,  что они хотели сделать загадку…    

Среди ее  бесчисленных версий, которыми она сыпала без конца, так что я многое позабыл,  слова о «загадке» показались мне интересны; я попросил объяснить.    

– Понимаете  – они ушли, – сказала Дэзи, махнув рукой, чтобы показать, как ушли, –  а зачем это было нужно, вы видите по себе. Как вы ни думайте, решить эту задачу  бессильны и вы, и я, и он, и все на свете. Так вот, – они сделали это  нарочно. Среди них, верно, был такой человек, который, может быть, любил придумывать  штуки. Это – капитан. «Пусть о нас останется память, легенда, и никогда чтобы  ее не объяснить никому!» Так он сказал. По пути попалось им судно. Они  сговорились с ним, чтобы пересесть на него, и пересели, а свое бросили.    

– А  дальше? – сказал я, после того как все уставились на девушку, ничего не  понимая.    

– Дальше  не знаю. – Она засмеялась с усталым видом, вдруг остыв, и слегка хлопнула  себя по щекам, наивно раскрыв рот.    

– Все  знала, а теперь вдруг забыла, – сказал Проктор. – Никто тебя не  понял, что ты хотела сказать.    

– Мне  все равно, – объявила Дэзи. – Но вы – поняли? Я сказал «да» и  прибавил:    

– Случай  этот так поразителен, что всякое объяснение, как бы оно ни было правдоподобно,  остается бездоказательным.    

– Темная  история, – сказал Проктор. – Слышал я много басен, да и теперь еще  люблю слушать. Однако над иными из них задумаешься. Слышали вы о Фрези Грант?    

– Нет, –  сказал я, вздрогнув от неожиданности.    

– Нет?    

– Нет? –  подхватила Дэзи тоном выше. – Давайте расскажем Гарвею о Фрези Грант. Ну,  Больт, – обратилась она к матросу, стоявшему у борта, – это по твоей  специальности. Никто не умеет так рассказать, как ты, историю Фрези Грант.  Сколько раз ты ее рассказывал?    

– Тысячу  пятьсот два, – сказал Больт, крепкий человек с черными глазами и  ироническим ртом, спрятанным в курчавой бороде скифа.    

– Уже  врешь, но тем лучше. Ну, Больт, мы сидим в обществе, в гостиной, у нас гости.  Смотри отличись.    

Пока  длилось это вступление, я заставил себя слушать, как посторонний, не знающий ничего.    

Больт  сел на складной стул. У него были приемы рассказчика, который ценит себя. Он  причесал бороду пятерней вверх, открыл рот, слегка свесив язык, обвел всех  присутствующих взглядом, провел огромной ладонью по лицу, крякнул и подсел  ближе.    

– Лет  сто пятьдесят назад, – сказал Больт, – из Бостона в Индию шел фрегат  «Адмирал Фосс». Среди других пассажиров был на этом корабле генерал Грант, и с  ним ехала его дочь, замечательная красавица, которую звали Фрези. Надо вам  сказать, что Фрези была обручена с одним джентльменом, который года два уже  служил в Индии и занимал военную должность. Какая была должность, – стоит  ли говорить? Если вы скажете – «стоит», вы проиграли, так как я этого не знаю.  Надо вам сказать, что когда я раньше излагал эту занимательную историю, Дэзи  всячески старалась узнать, в какой должности был жених-джентльмен, и если не  спрашивает теперь…    

– То  тебе нет до этого никакого дела, – перебила Дэзи. – Если забыл, что  дальше, – спроси меня, я тебе расскажу.    

– Хорошо, –  сказал Больт. – Обращаю внимание на то, что она сердится. Как бы то ни было,  «Адмирал Фосс» был в пути полтора месяца, когда на рассвете вахта заметила  огромную волну, шедшую при спокойном море и умеренном ветре с юго-востока. Шла  она с быстротой бельевого катка. Конечно, все испугались, и были приняты меры,  чтобы утонуть, так сказать, красиво, с видимостью, что погибают не бестолковые  моряки, которые никогда не видали вала высотой метров в сто. Однако ничего не  случилось. «Адмирал Фосс» пополз вверх, стал на высоте колокольни св. Петра и  пошел вниз так, что, когда спустился, быстрота его хода была тридцать миль в  час. Само собою, что паруса успели убрать, иначе встречный, от движения, ветер  перевернул бы фрегат волчком.    

Волна  прошла, ушла и больше другой такой волны не было. Когда солнце стало садиться,  увидели остров, который ни на каких картах не значился; по пути «Фосса» не мог  быть на этой широте остров. Рассмотрев его в подзорные трубы, капитан увидел,  что на нем не заметно ни одного дерева. Но он был прекрасен, как драгоценная  вещь, если положить ее на синий бархат и смотреть снаружи, через окно: так и  хочется взять. Он был из желтых скал и голубых гор, замечательной красоты.    

Капитан  тотчас записал в корабельный журнал, что произошло, но к острову не стал подходить,  потому что увидел множество рифов, а по берегу отвес, без бухты и отмели. В то  время как на мостике собралась толпа и толковала с офицерами о странном  явлении, явилась Фрези Грант и стала просить капитана, чтобы он пристал к  острову – посмотреть, какая это земля. «Мисс, – сказал капитан, – я  могу открыть новую Америку и сделать вас королевой, но нет возможности подойти  к острову при глубокой посадке фрегата, потому что мешают буруны и рифы. Если  же снарядить шлюпку, это нас может задержать, а так как возникло опасение быть  застигнутыми штилем, то надобно спешить нам к югу, где есть воздушное течение».    

Фрези  Грант, хотя была доброй девушкой, – вот, скажем, как наша Дэзи… Обратите  внимание, джентльмены, на ее лицо при этих словах. Так я говорю о Фрези. Ее все  любили на корабле. Однако в ней сидел женский черт, и если она чего-нибудь  задумывала, удержать ее являлось задачей.    

– Слушайте!  Слушайте! – воскричала Дэзи, подпирая подбородок рукой и расширял глаза. –  Сейчас начинается!    

– Совершенно  верно, Дэзи, – сказал Больт, обкусывая свой грязный ноготь. – Вот оно  и началось, как это бывает у барышень. Иначе говоря, Фрези стояла, закусив  губу. В это время, как на грех, молодой лейтенант, вздумал ей сказать  комплимент. «Вы так легки, – сказал он, – что при желании могли бы  пробежать к острову по воде, не замочив ног». Что ж вы думаете? «Пусть будет по  вашему, сэр, – сказала она. – Я уже дала себе слово быть там, я  сдержу его или умру». И вот, прежде чем успели протянуть руку, вскочила она на  поручни, задумалась, побледнела и всем махнула рукой. «Прощайте! – сказала  Фрези. – Не знаю, что делается со мной, но отступить уже не могу». С этими  словами она спрыгнула и, вскрикнув, остановилась на волне, как цветок. Никто,  даже ее отец, не мог сказать слова, так все были поражены. Она обернулась и, улыбнувшись,  сказала: «Это не так трудно, как я думала. Передайте моему жениху, что он меня  более не увидит. Прощай и ты, милый отец! Прощай, моя родина!»    

Пока это  происходило, все стояли, как связанные. И вот с волны на волну, прыгая и перескакивая,  Фрези Грант побежала к тому острову. Тогда опустился туман, вода дрогнула, и,  когда туман рассеялся, не было видно ни девушки, ни того острова, как он  поднялся из моря, так и опустился снова на дно. Дэзи, возьми платок и вытри  глаза.    

– Всегда  плачу, когда доходит до этого места, – сказала Дэзи, сердито сморкаясь в  вытащенный ею из кармана Тоббогана платок.    

– Вот  и вся история, – закончил Больт. – Что было на корабле потом,  конечно, не интересно, а с тех пор пошел слух, что Фрези Грант иногда видели то  тут, то там, ночью или на рассвете. Ее считают заботящейся о потерпевших  крушение, между прочим; и тот, кто ее увидит, говорят, будет думать о ней до  конца жизни.    

Больт не  подозревал, что у него не было никогда такого внимательного слушателя, как я.  Но это заметила Дэзи и сказала:    

– Вы  слушали, как кошка мышь. Не встретили ли вы ее, бедную Фрези Грант? Признайтесь!    

Как не  был шутлив вопрос, все моряки немедленно повернули головы и стали смотреть мне  в рот.    

– Если  это была та девушка, – сказал я, естественно, не рискуя ничем, – девушка  в кружевном платье и золотых туфлях, с которой я говорил на рассвете, –  то, значит, это она и была.    

– Однако! –  воскликнул Проктор. – Что, Дэзи, вот тебе задача.    

– Именно  так она и была одета, – сказал Больт. – Вы раньше слышали эту сказку?    

– Нет,  я не слышал ее, – сказал я, охваченный порывом встать и уйти, – но  мне почему-то казалось, что это так.    

На этот  раз разговор кончился, и все разошлись. Я долго не мог заснуть: лежа в кубрике,  прислушиваясь к плеску воды и храпу матросов, я уснул около четырех, когда  вахта сменилась. В это утро все проспали несколько дольше, чем всегда. День  прошел без происшествий, которые стоило бы отметить в их полном развитии. Мы  шли при отличном ветре, так что Больт сказал мне:    

– Мы  решили, что вы нам принесли счастье. Честное слово. Еще не было за весь год  такого ровного рейса.    

С утра  уже овладело мной нетерпение быть на берегу. Я знал, что этот день – последний  день плавания, и потому тянулся он дольше других дней, как всегда бывает в  конце пути. Кому не знаком зуд в спине? Чувство быстроты в неподвижных ногах?  Расстояние получает враждебный оттенок. Существо наше усиливается придать  скорость кораблю; мысль, множество раз побывав на воображаемом берегу, должна  неохотно возвращаться в медлительно ползущее тело. Солнце всячески уклоняется  подняться к зениту, а достигнув его, начинает опускаться со скоростью человека,  старательно метущего лестницу.    

После  обеда, то уходя на палубу, то в кубрик, я увидел Дэзи, вышедшую из кухни вылить  ведро с водой за борт.    

– Вот,  вы мне нужны, – сказала она, застенчиво улыбаясь, а затем стала  серьезной. – Зайдите в кухню, как я вылью это ведро, у борта нам говорить  неудобно, хотя, кроме глупостей, вы от меня ничего не услышите.    

Мы ведь  не договорили вчера. Тоббоган не любит, когда я разговариваю с мужчинами, а он  стоит у руля и делает вид, что закуривает.    

Согласившись,  я посидел на трюме, затем прошел в кухню за крылом паруса.    

Дэзи  сидела на табурете и сказала: «Сядьте», причем хлопнула по коленям руками. Я  сел на бочонок и приготовился слушать.    

– Хотя  это невежливо, – сказала девушка, – но меня почему-то заботит, что я  не все знаю. Не все вы рассказали нам о себе. Я вчера думала. Знаете, есть  что-то загадочное. Вернее, вы сказали правду, но об одном умолчали. А что это  такое – одно? С вами в море что-то случилось. Отчего-то мне вас жаль.  Отчего это?    

– О  том, что вы не договорили вчера?    

– Вот  именно. Имею ли я право знать? Решительно – никакого. Так вы и не отвечайте тогда.    

– Дэзи, –  сказал я, доверяясь ее наивному любопытству, обнаружить которое она могла,  конечно, только по невозможности его укротить, а также – ее  проницательности, – вы не ошиблись. Но я сейчас в особом состоянии,  совершенно особом, таком, что не мог бы сказать так, сразу. Я только обещаю вам  не скрыть ничего, что было на море, и сделаю это в Гель-Гью.    

– Вас  испугало что-нибудь? – сказала Дэзи и, помолчав, прибавила: – Не сердитесь  на меня. На меня иногда находит, что все поражаются; я вот все время  думаю о вашей истории, и я не хочу, чтобы у вас осталось обо мне память, как о  любопытной девчонке.    

Я был  тронут. Она подала мне обе руки, встряхнула мои и сказала:    

– Вот  и все. Было ли вам хорошо здесь?    

– А  вы как думаете?    

– Никак.  Судно маленькое, довольно грязное, и никакого веселья. Кормеж тоже оставляет  желать многого. А почему вы сказали вчера о кружевном платье и золотых туфлях?    

– Чтобы  у вас стали круглые глаза, – смеясь, ответил я ей. – Дэзи, есть у вас  отец, мать?    

– Были,  конечно, как у всякого порядочного человека. Отца звали Ричард Бенсон. Он пропал  без вести в Красном море. А моя мать простудилась насмерть лет пять назад. Зато  у меня хороший дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет в огонь и воду. У него  нет больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант?    

– А  вы?    

– Это  мне нравится! Вы, вы, вы! – верите или нет?! Я безусловно верю и скажу –  почему.    

– Я  думаю, что это могло быть, – сказал я.    

– Нет,  вы опять шутите. Я верю потому, что от этой истории хочется что-то сделать.  Например, стукнуть кулаком и сказать: «Да, человека не понимают».    

– Кто  не понимает?    

– Все.  И он сам не понимает себя.    

Разговор  был прерван появлением матроса, пришедшего за огнем для трубки. «Скоро ваш  отдых», – сказал он мне и стал копаться в углях. Я вышел, заметив, как  пристально смотрела на меня девушка, когда я уходил. Что это было? Отчего так  занимала ее история, одна половина которой лежала в тени дня, а другая – в  свете ночи?    

Перед  прибытием в Гель-Гью я сидел с матросами и узнал от них, что никто из моих спасителей  ранее в этом городе не был. В судьбе малых судов типа «Нырка» случаются одиссеи  в тысячу и даже в две и три тысячи миль – выход в большой свет. Прежний капитан  «Нырка» был арестован за меткую стрельбу в казино «Фортуна». Проктор был  владельцем «Нырка» и половины шкуны «Химена». После ареста капитана он сел  править «Нырком» и взял фрахт в Гель-Гью, не смущаясь расстоянием, так как  хотел поправить свои денежные обстоятельства.    

 Глава XXI    

     

В десять  часов вечера показался маячный огонь; мы подходили к Гель-Гью.    

Я стоял  у штирборта с Проктором и Больтом, наблюдая странное явление. По мере того как  усиливалась яркость огня маяка, верхняя черта длинного мыса, отделяющего гавань  от океана, становилась явственно видной, так как за ней плавал золотистый туман  – обширный световой слой. Явление это свойственное лишь большим городам,  показалось мне чрезмерным для сравнительно небольшого Гель-Гью, о котором я  слышал, что в нем пятьдесят тысяч жителей. За мысом было нечто вроде желтой  зари. Проктор принес трубу, но не рассмотрел ничего, кроме построек на мысе, и  высказал предположение, не есть ли это отсвет большого пожара.    

– Однако  нет дыма, – сказала подошедшая Дэзи. – Вы видите, что свет чист; он  почти прозрачен.    

В тишине  вечера я начал различать звук, неопределенный, как бормотание; звук с припевом,  с гулом труб, и я вдруг понял, что это – музыка. Лишь я открыл рот сказать о  догадке, как послышались далекие выстрелы, на что все тотчас обратили внимание.    

– Стреляют  и играют! – сказал Больт. – Стреляют довольно бойко.    

В это  время мы начали проходить маяк.    

– Скоро  узнаем, что оно значит, – сказал Проктор, отправляясь к рулю, чтобы ввести  судно на рейд. Он сменил Тоббогана, который немедленно подошел к нам, тоже  выражая удивление относительно яркого света и стрельбы.    

Судно  сделало поворот, причем паруса заслонили открывшуюся гавань. Все мы поспешили  на бак, ничего не понимая, так были удивлены и восхищены развернувшимся  зрелищем, острым и прекрасным во тьме, полной звезд.    

Половина  горизонта предстала нашим глазам в блеске иллюминации. В воздухе висела яркая  золотая сеть; сверкающие гирлянды, созвездия, огненные розы и шары  электрических фонарей были, как крупный жемчуг среди золотых украшений.  Казалось, стеклись сюда огни всего мира. Корабли рейда сияли, осыпанные белыми  лучистыми точками. На барке, черной внизу, с освещенной, как при пожаре,  палубой вертелось, рассыпая искры, огненное, алмазное колесо, и несколько ракет  выбежали из-за крыш на черное небо, где, медленно завернув вниз, потухли,  выронив зеленые и голубые падучие звезды. В это же время стала явственно слышна  музыка; дневной гул толпы, доносившийся с набережной, иногда заглушал ее,  оставляя лишь стук барабана, а потом отпускал снова, и она отчетливо  раздавалась по воде, – то, что называется: «играет в ушах». Играл не один  оркестр, а два, три… может быть, больше, так как иногда наступало толкущееся на  месте смешение звуков, где только барабан знал, что ему делать. Рейд и гавань  были усеяны шлюпками, полными пассажиров и фонарей. Снова началась яростная  пальба. С шлюпок звенели гитары; были слышны смех и крики.    

– Вот  так Гель-Гью, – сказал Тоббоган. – Какая нам, можно сказать, встреча!    

Береговой  отсвет был так силен, что я видел лицо Дэзи. Оно, сияющее и пораженное, слегка  вздрагивало. Она старалась поспеть увидеть всюду; едва ли замечала, с кем  говорит, была так возбуждена, что болтала не переставая.    

– Я  никогда не видела таких вещей, – говорила она. – Как бы это узнать?  Впрочем– О! О! О! Смотрите, еще ракета! И там; а вот – сразу две. Три!  Четвертая! Ура! – вдруг закричала она, засмеялась, утерла влажные глаза и  села с окаменелым лицом.    

Фок  упал. Мы подошли с приспущенным гротом, и «Нырок» бросил якорь вблизи железного  буя, в кольцо которого был поспешно продет кормовой канат. Я бродил среди  суматохи, встречая иногда Дэзи, которая появлялась у всех бортов, жадно  оглядывая сверкающий рейд.    

Все мы  были в несколько приподнятом, припадочном состоянии.    

– Сейчас  решили, – сказала Дэзи, сталкиваясь со мной. – Все едем; останется  один матрос. Конечно, и вы стремитесь попасть скорее на берег?    

– Само  собой.    

– Ничего  другого не остается, – сказал Проктор. – Конечно, все поедем  немедленно. Если приходишь на темный рейд и слышишь, что бьет три склянки, ясно  – торопиться некуда, но в таком деле и я играю ногами.    

– Я  умираю от любопытства! Я иду одеваться! А! О! – Дэзи поспешила,  споткнулась и бросилась к борту. – Кричите им! Давайте кричать! Эй! Эй!  Эй!    

Это  относилось к большому катеру на корме и носу которого развевались флаги, а  борты и тент были увешаны цветными фонариками.    

– Эй,  на катере! – крикнул Больт так громко, что гребцы и дамы, сидевшие там  веселой компанией, перестали грести. – Приблизьтесь, если не трудно, и  объясните, отчего вы не можете спать!    

Катер  подошел к «Нырку», на нем кричали и хохотали. Как он подошел, на палубе нашей  стало совсем светло, мы ясно видели их, они – нас.    

– Да  это карнавал! – сказал я, отвечая возгласам Дэзи. – Они в масках; вы  видите, что женщины в масках!    

Действительно,  часть мужчин представляла театральное сборище индейцев, маркизов, шутов; на  женщинах были шелковые и атласные костюмы различных национальностей. Их полумаски,  лукавые маленькие подбородки и обнаженные руки несли веселую маскарадную жуть.    

На  шлюпке встал человек, одетый в красный камзол с серебряными пуговицами и  высокую шляпу, украшенную зеленым пером.    

– Джентльмены! –  сказал он, неистово скрежеща зубами и, показав нож, потряс им. – Как  смеете вы явиться сюда, подобно грязным трубочистам к ослепительным булочникам?  Скорее зажигайте все, что горит. Зажгите ваше судно! Что вы хотите от нас?    

– Скажите, –  крикнула, смеясь и смущаясь, Дэзи, – почему у вас так ярко и весело? Что  произошло?    

– Дети,  откуда вы? – печально сказал пьяный толстяк в белом балахоне с голубыми  помпонами.    

– Мы  из Риоля, – ответил Проктор. – Соблаговолите сказать что-либо  дельное.    

– Они  действительно ничего не знают! – закричала женщина в полумаске. – У нас  карнавал, понимаете?! Настоящий карнавал и все удовольствия, какие хотите!    

– Карнавал! –  тихо и торжественно произнесла Дэзи. – Господи, прости и помилуй!    

– Это  карнавал, джентльмены, – повторил красный камзол. Он был в экстазе. –  Нигде нет; только у нас по случаю столетия основания города. Поняли? Девушка  недурна. Давайте ее сюда, она споет и станцует. Бедняжка, как пылают ее  глазенки! А что, вы не украли ее? Я вижу, что она намерена прокатиться.    

– Нет,  нет! – закричала Дэзи.    

– Жаль,  что нас разъединяет вода, – сказал Тоббоган, я бы показал вам новую  красивую маску.    

– Вы,  что же, не понимаете карнавальных шуток? – спросил пьяный толстяк. –  Ведь это шутка!    

– Я…  я… понимаю карнавальные шутки, – ответил Тоббоган нетвердо, после  некоторого молчания, – но понимаю еще, что слышал такие вещи без всякого  карнавала, или как там оно называется.    

– От  души вас жалеем! – закричали женщины. – Так вы присматривайте за  своей душечкой!    

– На  память! – вскричал красный камзол. Он размахнулся и серпантинная лента  длинной спиралью опустилась на руку Дэзи, схватившей ее с восторгом. Она  повернулась, сжав в кулаке ленту, и залилась смехом.    

Меж тем  компания на шлюпке удалилась, осыпая нас причудливыми шуточными проклятиями и  советуя поспешить на берег.    

– Вот  какое дело! – сказал Проктор, скребя лоб. Дэзи уже не было с нами.    

– Конечно.  Пошла одеваться, – заметил Больт. – А вы, Тоббоган?    

– Я  тоже поеду, – медленно сказал Тоббоган, размышляя о чем-то. – Надо  ехать. Должно быть, весело; а уж ей будет совсем хорошо.    

– Отправляйтесь, –  решил Проктор, – а я с ребятами тоже посижу в баре. Надеюсь, вы с нами?  Помните о ночлеге. Вы можете ночевать на «Нырке», если хотите.    

– Если  будет необходимость, – ответил я, не зная еще, что может быть, – я  воспользуюсь вашей добротой. Вещи я оставлю пока у вас.    

– Располагайтесь,  как дома, – сказал Проктор. – Места хватит.    

После  того все весело и с нетерпением разошлись одеваться. Я понимал, что неожиданно  создавшееся, после многих дней затерянного пути в океане, торжественное  настроение ночного праздника требовало выхода, а потому не удивился единогласию  этой поездки. Я видел карнавал в Риме и Ницце, но карнавал поблизости тропиков,  перед лицом океана, интересовал и меня. Главное же, я знал и был совершенно  убежден в том, что встречу Биче Сениэль, девушку, память о которой лежала во  мне все эти дни светлым и неясным движением мыслей.    

Мне  пришлось собираться среди матросов, а потому мы взаимно мешали друг другу. В  тесном кубрике, среди раскрытых сундуков, едва было где повернуться. Больт взял  взаймы у Перлина. Чеккер у Смита. Они считали деньги и брились наспех, пеня  лицо куском мыла. Кто зашнуровывал ботинки, кто считал деньги. Больт поздравил  меня с прибытием, и я, отозвав его, дал ему пять золотых на всех. Он сжал мою  руку, подмигнул, обещал удивить товарищей громким заказом в гостинице и лишь  после того открыть, в чем секрет.    

Напутствуемый  пожеланиями веселой ночи, я вышел на палубу, где стояла Дэзи в новом кисейном  платье и кружевном золотисто-сером платке, под руку с Тоббоганом, на котором мешковато  сидел синий костюм с малиновым галстуком; между тем его правильному, загорелому  лицу так шел раскрытый ворот просмоленной парусиновой блузы. Фуражка с ремнем и  золотым якорем окончательно противоречила галстуку, но он так счастливо  улыбался, что мне не следовало ничего замечать. Гремя каблуками, выполз из  каюты и Проктор; старик остался верен своей поношенной чесучовой куртке и  голубому платку вокруг шеи; только его белая фуражка с черным прямым козырьком  дышала свежестью материнской заботы Дэзи.    

Дэзи  волновалась, что я заметил по ее стесненному вздоху, с каким оправила она  рукав, и нетвердой улыбке. Глаза ее блестели. Она была не совсем уверена, что  все хорошо на ней. Я сказал:    

– Ваше  платье очень красиво. Она засмеялась и кокетливо перекинула платок ближе к тонким  бровям.    

– Действительно  вы так думаете? – спросила она. – А знаете, я его шила сама.    

– Она  все шьет сама. – сказал Тоббоган.    

– Если,  как хвастается, будет ему женой, то… – Проктор договорил странно: – Такую жену  никто не выдумает, она родилась сама.    

– Пошли,  пошли! – закричала Дэзи, счастливо оглядываясь на подошедших  матросов. – Вы зачем долго копались?    

– Просим  прощения, Дэзи, – сказал Больт. – Спрыскивались духами и запасались  сувенирами для здешних барышень.    

– Все  врешь, – сказала она. – Я знаю, что ты женат. А вы, что вы будете  делать в городе?    

– Я  буду ходить в толпе, смотреть; зайду поужинать и – или найду пристанище, или вернусь  переночевать на «Нырок».    

В то  время матросы попрыгали в шлюпку, стоявшую на воде у кормы. Шлюпка «Бегущей»  была подвешена к талям, и Дэзи стукнула по ней рукой, сказав:    

– Ваша  берлога, в которой вы разъезжали. Как думаешь, – обратилась она к  Проктору, – могло уже явиться сюда это судно: «Бегущая по волнам»?    

– Уверен,  что Гез здесь, – ответил Проктор на ее вопрос мне. – Завтра, я думаю,  вы займетесь этим делом, и вы можете рассчитывать на меня.    

Я сам  ожидал встречи с Гезом и не раз думал, как это произойдет, но я знал также, что  случай имеет теперь иное значение, чем простое уголовное преследование. Поэтому,  благодаря Проктора за его сочувствие и за справедливый гнев, я не намеревался  ни торопиться, ни заявлять о своем рвении.    

– Сегодня  не день дел, – сказал я, – а завтра я все обдумаю.    

Наконец  мы уселись; толчки весел, понесших нас прочь от «Нырка» с его одиноким мачтовым  фонарем, ввели наше внутреннее нетерпеливое движение в круг общего движения  ночи. Среди теней волн плескался, рассыпаясь подводными искрами, блеск огней.  Огненные извивы струились от набережной к тьме, и музыка стала слышна, как в  зале. Мы встретили несколько богато разукрашенных шлюпок и паровых катеров,  казавшихся веселыми призраками, так ярко были они озарены среди сумеречной  волны. Иногда нас окликали хором, так что нельзя было разобрать слов, но я  понимал, что катающиеся бранят нас за мрачность нашей поездки. Мы проехали мимо  парохода, превращенного в люстру, и стали приближаться к набережной. Там шла,  бежала и перебегала толпа. Среди яркого света увидел я восемь лошадей в  султанах из перьев, катавших огромное сооружение из башенок и ковров, увитое  апельсинным цветом. На платформе этого сооружения плясали люди в зеленых  цилиндрах и оранжевых сюртуках; вместо лиц были комические, толстощекие маски и  чудовищные очки. Там же вертелись дамы в коротких голубых юбках и полумасках;  они, махали длинными шарфами, отплясывали, подбоченясь весьма лихо. Вокруг  несли факелы.    

– Что  они делают? – вскричала Дэзи. – Это кто же такие?    

Я  объяснил ей, что такое маскарадные выезды и как их устраивают на юге Европы.  Тоббоган задумчиво произнес:    

– Подумать  только, какие деньги брошены на пустяки!    

– Это  не пустяки, Тоббоган, – живо отозвалась девушка. – Это праздник.  Людям нужен праздник хоть изредка. Это ведь хорошо – праздник! Да еще какой!    

Тоббоган,  помолчав, ответил:    

– Так  или не так, я думаю, что если бы мне дать одну тысячную часть этих загубленных  денег, – я построил бы дом и основал бы неплохое хозяйство.    

– Может  быть, – рассеянно сказала Дэзи. – Я не буду спорить, только мы тогда,  после двадцати шести дней пустынного океана, не увидели бы всей этой красоты. А  сколько еще впереди!    

– Держи  к лестнице! – закричал Проктор матросу. – Убирай весла!    

Шлюпка  подошла к намеченному месту – каменной лестнице, спускающейся к квадратной  площадке, и была привязана к кольцу, ввинченному в плиту. Все повыскакивали  наверх. Проктор запер вокруг весел цепь, повесил замок, и мы разделились. Как  раз неподалеку была гостиница.    

– Вот  мы пока и пришли, – сказал Проктор, отходя с матросами, – а вы  решайте, как быть с дамой, нам с вами не по пути.    

– До  свидания, Дэзи, – сказал я танцующей от нетерпения девушке.    

– А…  – начала она и посмотрела мельком на Тоббогана.    

– Желаю  вам веселиться, – сказал моряк. – Ну, Дэзи, идем.    

Она  оглянулась на меня, помахала поднятой вверх рукой, и я почти сразу потерял их  из вида в проносящейся ураганом толпе, затем осмотрелся, с волнением ожидания и  с именем, впервые, после трех дней, снова зазвучавшим как отчетливо сказанное  вблизи: «Биче Сениэль». И я увидел ее незабываемое лицо.    

С этой  минуты мысль о ней не покидала уже меня, и я пошел в направлении главного движения,  которое заворачивало от набережной через открытую с одной стороны площадь. Я  был в неизвестном городе, – чувство, которое я особенно люблю. Но, кроме  того, он предстал мне в свете неизвестного торжества, и, погрузясь в  заразительно яркую суету, я стал рассматривать, что происходит вокруг; шел я не  торопясь и никого не расспрашивал, так же, как никогда не хотел знать названия  поразивших меня своей прелестью и оригинальностью цветов. Впоследствии я  узнавал эти названия. Но разве они прибавляли красок и лепестков? Нет, лишь на  цветок как бы садился жук, которого не стряхнешь.    

 Глава XXII    

     

Я знал,  что утром увижу другой город – город, как он есть, отличный от того, какой я  вижу сейчас, – выложенный, под мраком, листовым золотом света, озаряющего  фасады. Это были по большей части двухэтажные каменные постройки, обнесенные  навесами веранд и балконов. Они стояли тесно, сияя распахнутыми окнами и  дверями. Иногда за углом крыши чернели веера пальм; в другом месте их  ярко-зеленый блеск, более сильный внизу, указывал невидимую за стенами  иллюминацию. Изобилие бумажных фонарей всех цветов, форм и рисунков мешало различить  подлинные черты города. Фонари свешивались поперек улиц, пылали на перилах  балконов, среди ковров; фестонами тянулись вдаль. Иногда перспектива улицы  напоминала балет, где огни, цветы, лошади и живописная теснота людей, вышедших  из тысячи сказок, в масках и без масок, смешивали шум карнавала с играющей по  всему городу музыкой.    

Чем  более я наблюдал окружающее, два раза перейдя прибрежную площадь, прежде чем  окончательно избрал направление, тем яснее видел, что карнавал не был  искусственным весельем, ни весельем по обязанности или приказу, – горожане  были действительно одержимы размахом, который получила затея, и теперь размах  этот бесконечно увлекал их, утоляя, может быть, давно нараставшую жажду  всеобщего пестрого оглушения.    

Я  двинулся, наконец, по длинной улице в правом углу площади и попал так удачно,  что иногда должен был останавливаться, чтобы пропустить процессию всадников –  каких-нибудь средневековых бандитов в латах или чертей в красных трико,  восседающих на мулах, украшенных бубенчиками и лентами. Я выбрал эту улицу  из-за выгоды ее восхождения в глубь и в верх города, расположенного рядом  террас, так как здесь, в конце каждого квартала, находилось несколько ступеней  из плитняка, отчего автомобили и громоздкие карнавальные экипажи не могли  двигаться; но не один я искал такого преимущества. Толпа была так густа, что  народ шел прямо по мостовой. Это было бесцельное движение ради движения и  зрелища. Меня обгоняли домино, шуты, черти, индейцы, негры, «такие» и  настоящие, которых с трудом можно было отличить от «таких»; женщины,  окутанные газом, в лентах и перьях; развевались короткие и длинные цветные  юбки, усеянные блестками или обшитые белым мехом. Блеск глаз, лукавая  таинственность полумасок, отряды матросов, прокладывающих дорогу взмахами  бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом; пьяные ораторы на тумбах,  которых никто не слушал или сталкивал невзначай локтем; звон колокольчиков,  кавалькады принцесс и гризеток, восседающих на атласных попонах породистых  скакунов; скопления у дверей, где в тумане мелькали бешеные лица и сжатые  кулаки; пьяные врастяжку на мостовой; трусливо пробирающиеся домой кошки;  нежные голоса и хриплые возгласы, песни и струны; звук поцелуя и хоры криков  вдали, – таково было настроение Гель-Гью этого вечера. Под фантастическим  флагом тянулось грозное полотно навесов торговых ларей, где продавали лимонад,  фисташковую воду, воду со льдом содовую и виски, пальмовое вино и орехи,  конфеты и конфетти, серпантин и хлопушки, петарды и маски, шарики из липкого  теста и колючие сухие орехи, вроде репья, выдрать шипы которых из волос или  ткани являлось делом замысловатым. Время от времени среди толпы появлялся  велосипедист, одетый медведем, монахом, обезьяной или Пьеро, на жабо которого  тотчас приклеивались эти метко бросаемые цепкие колючие шарики. Появлялись  великаны, пища резиновой куклой или гремя в огромные барабаны. На верандах  танцевали; я наткнулся на бал среди мостовой и не без труда обошел его.  Серпантин был так густо напущен по балконам и под ногами, что воздух шуршал. За  время, что я шел, я получил несколько предложений самого разнообразного свойства:  выпить, поцеловаться, играть в карты, проводить танцевать, купить, – и  женские руки беспрерывно сновали передо мной, маня округленным взмахом  поддаться общему увлеченью. Видя, что чем дальше, тем идти труднее, я поспешил  свернуть в переулок, где было меньше движения. Повернув еще раз, я очутился на  улице, почти пустой. Справа от меня, загибая влево и восходя вверх, тянулась,  сдерживая обрыв, наклонная стена из глыб дикого камня. Над ней, по невидимым снизу  дорогам, беспрерывно стучали колеса, мелькали фонари, огни сигар. Я не знал,  какое я занимаю положение в отношении центра города; постояв, подумав и выбрав  из своего фланелевого костюма все колючие шарики и обобрав шлепки липкого  теста, которое следовало бы запретить, я пошел вверх, среди относительной  темноты. Я прошел мимо веранды, где, подбежав к ее краю, полуосвещенная женщина  перегнулась ко мне, тихо позвав: «Это вы, Сульт?» – с любовью и опасением в  вздрогнувшем голосе. Я вышел на свет, и она, сконфуженно засмеясь, исчезла.    

Поднявшись  к пересекающей эту улицу мостовой, я снова попал в дневной гул и ночной свет и пошел  влево, как бы сознавая, что должен прийти к вершине угла тех двух направлений,  по которым шел вначале и после. Я был на широкой, залитой асфальтом улице. В ее  конце, бывшем неподалеку, виднелась площадь. Туда стремилась толпа. Через  головы, перемещавшиеся впереди меня с быстротой схватки, я увидел статую,  возвышающуюся над движением. Это была мраморная фигура женщины с приподнятым  лицом и протянутыми руками. Пока я проталкивался к ней среди толпы, ее поза и  весь вид были мне не вполне ясны. Наконец, я подошел близко, так, что увидел  высеченную ниже ее ног надпись и прочитал ее. Она состояла из трех слов: «БЕГУЩАЯ  ПО ВОЛНАМ»    

Когда я  прочел эти слова, мир стал темнеть, и слово, одно слово могло бы объяснить все.  Но его не было. Ничто не смогло бы отвлечь меня от этой надписи. Она была во  мне, и вместе с тем должно было пройти таинственное действие времени, чтобы  внезапное стало доступно работе мысли. Я поднял голову и рассмотрел статую.  Скульптор делал ее с любовью. Я видел это по безошибочному чувству художественной  удачи. Все линии тела девушки, приподнявшей ногу, в то время как другая  отталкивалась, были отчетливы и убедительны. Я видел, что ее дыхание участилось.  Ее лицо было не тем, какое я знал, – не вполне тем, но уже то, что я сразу  узнал его, показывало, как приблизил тему художник и как, среди множества  представлявшихся ему лиц, сказал: «Вот это должно быть тем лицом, какое  единственно может быть высечено». Он дал ей одежду незамечаемой формы, подобной  возникающей в воображении, – без ощущения ткани; сделал ее складки  прозрачными и пошевелил их. Они прильнули спереди, на ветру. Не было невозможных  мраморных волн, но выражение стройной отталкивающей ноги передавалось ощущением,  чуждым тяжести. Ее мраморные глаза, – эти условно видящие, но слепые при  неумении изобразить их глаза статуи, казалось, смотрят сквозь мраморную тень.  Ее лицо улыбалось. Тонкие руки, вытянутые с силой внутреннего порыва, которым  хотят опередить самый бег, были прекрасны. Одна рука слегка пригибала пальцы  ладонью вверх, другая складывала их нетерпеливым, восхитительным жестом  душевной игры.    

Действительно,  это было так: она явилась, как рука, греющая и веселящая сердце. И как ни  отделенно от всего, на высоком пьедестале из мраморных морских див, стояла  «Бегущая по волнам» – была она не одна. За ней грезился высоко поднятый волной  бушприт огромного корабля, несущего над водой эту фигуру, – прямо, вперед,  рассекая город и ночь.    

Настолько  я владел чувствами, чтобы отличить независимое впечатление от впечатления,  возникшего с большей силой лишь потому, что оно поднято обстоятельствами. Эта  статуя была центр – главное слово всех других впечатлений. Теперь мне кажется,  что я слышал тогда, как стоял шум толпы, но точно не могу утверждать. Я очнулся  потому, что на мое плечо твердо и выразительно легла мужская рука. Я отступил,  увидев внимательно смотрящего на меня человека в треугольной шляпе с серебряным  поясом вокруг талии, затянутой в старинный сюртук. Красное седое лицо с  трепетавшей от удивления бровью тотчас изменило выражение, когда я спросил,  чего он хочет.    

– A! –  сказал человек и, так как нас толкали герои и героини всех пьес всех времен,  отошел ближе к памятнику, сделав мне знак приблизиться. С ним было еще  несколько человек в разных костюмах и трое в масках, которые стояли, как бы  тоже требуя или ожидая объяснений.    

Человек,  сказавший «А», продолжал:    

– Кажется,  ничего не случилось. Я тронул вас потому, что вы стоите уже около часа, не  сходя с места и не шевелясь, и это показалось нам подозрительным. Я вижу, что  ошибся, поэтому прошу извинения.    

– Я  охотно прощаю вас, – сказал я, – если вы так подозрительны, что  внимание приезжего к этому замечательному памятнику внушает вам опасение, как  бы я его не украл.    

– Я  говорил вам, что вы ошибаетесь, – вмешался молодой человек с ленивым  лицом. – Но, – прибавил он, обращаясь ко мне, – действительно,  мы стали ломать голову, как может кто-нибудь оставаться так  погруженно-неподвижен среди трескучей карусели толпы.    

Все эти  люди хотя и не были пьяны, но видно было, что они провели день в разнообразном  веселье.    

– Это  приезжий, – сказал третий из группы, драпируясь в огненно-желтый плащ,  причем рыжее перо на его шляпе сделало хмельной жест. У него и лицо было рыжим:  веснушчатое, белое, рыхлое лицо с полупечальным выражением рыжих бровей, хотя  бесцветные блестящие глаза посмеивались. – Только у нас в Гель-Гью есть  такой памятник.    

Не желая  упускать случая понять происходящее, я поклонился им и назвал себя. Тотчас  протянулось ко мне несколько рук с именами и просьбами не вменить недоразумение  ни в обиду, ни в нехороший умысел. Я начал с вопроса: подозрение чего могли  возыметь они все?    

– Вот  что, – сказал Бавс, человек в треугольной шляпе, – может быть, вы не  прочь посидеть с нами? Наш табор неподалеку: вот он.    

Я  оглянулся и увидел большой стол, вытащенный, должно быть, из ресторана, бывшего  прямо против нас, через мостовую. На скатерти, сползшей до камней мостовой,  были цветы, тарелки, бутылки и бокалы, а также женские полумаски, – надо  полагать – трофеи некоторых бесед. Гитары, банты, серпантин и маскарадные шпаги  сталкивались на этом столе с локтями восседающих вокруг него десяти –  двенадцати человек. Я подошел к столу с новыми своими знакомыми, но так как не  хватало стульев, Бавс поймал пробегающего мимо мальчишку, дал ему пинка,  серебряную монету, и награжденный притащил из ресторана три стула, после чего,  вздохнув, шмыгнул носом и исчез.    

– Мы  привели новообращенного, – сказал Трайт, владелец огненного плаща. –  Вот он. Его имя Гарвей, он стоял у памятника, как на свидании, не отрываясь и  созерцая.    

– Я  только что приехал, – сказал я, усаживаясь, – и действительно в  восхищении от того, что вижу, чего не понимаю и что действует на меня самым  необыкновенным образом. Кроме того, возбудил неясные подозрения.    

Раздались  восклицания, смысл которых был и дружелюбен и бестолков. Но выделился человек в  маске: из тех словоохотливых, настойчиво расталкивающих ровным голосом все  остальные, более горячие голоса людей, лицо которых благодаря этой черте  разговорной настойчивости есть тип, видимый даже под маской.    

Я слушал  его более чем внимательно.    

– Знаете  ли вы, – сказал он, – о Вильямсе Гобсе и его странной судьбе? Сто лет  назад здесь был пустой, как луна берег, и Вильяме Гобс, в силу предания,  которому верит, кто хочет верить, плыл на корабле «Бегущая по волнам» из Европы  в Бомбей. Какие у него были дела с Бомбеем – есть указания в городском архиве..    

– Начнем  с подозрений, – перебил Бавс. – Есть партия, или, если хотите, просто  решительная компания, поставившая себе вопросом чести..    

– У  них нет чести, – сказал совершенно пьяный человек в зеленом  домино, – я знаю эту змею, Парана; дух из него вон и дело с концом!    

– Вот  мы и думали, – ухватился Бавс за ничтожную паузу в разговоре, – что  вы их сторонник, так как прошел час…    

–…есть  указания в городском архиве, – поспешно вставил свое слово  рассказчик. – Итак, я рассказываю легенду об основании города. Первый дом  построил Вильяме Гобс, когда был выброшен на отмели среди скал. Корабль бился в  шторме, опасаясь неизвестного берега и не имея возможности пересечь  круговращение ветра. Тогда капитан увидел прекрасную молодую девушку,  взбежавшую на палубу вместе с гребнем волны. «Зюйд-зюйд-ост и три четверти  румба!» – сказала она можно понять как чувствовавшему себя капитану…    

– Совсем  не то, – перебил Бавс, – вернее, разговор был такой: «С вами говорит  Фрези Грант; не путайтесь и делайте, что скажу…»    

– «Зюйд-зюйд-ост  и три четверти румба», – быстро договорил человек в маске. – Но я уже  сказал это. Так вот, все спаслись по ее указанию – выброситься на мель, и она,  конечно, исчезла, едва капитан поверил, что надо слушаться. С Гобсом была жена,  так напуганная происшествием, что наотрез отказалась плавать по морю. Через  месяц сигналом с берега был остановлен бриг «Полина», и спасшиеся уехали с ним,  но Гобс не захотел ехать, потому что не мог справиться с женой, – так она  испугалась во время шторма. Им оставили припасов и одного человека, не пожелавшего  покинуть Гобса, так как он был ему чем-то крупно обязан. Имя этого человека Нэд  Хорт; и так началась жизнь первых молодых колонистов, которые нашли здесь  плодородную землю и прекрасный климат. Они умерли восемьдесят лет назад.  Медленно идет время.    

– Нет,  очень быстро, – возразил Бавс.    

– Конечно,  я рассказал вам самую суть, – продолжал мой собеседник, – и только  провел прямую линию, а обстоятельства и подробности этой легенды вы найдете в  нашем архиве. Но – слушайте дальше.    

– Известно  ли вам, – сказал я, – что существует корабль с названием: «Бегущая по  волнам»?    

– О,  как же! – ответил Бавс. – Это была прихоть старика Сениэля. Я его  знал. Он из Гель-Гью, но лет десять назад разорился и уехал в Сан-Риоль. Его  родственники и посейчас живут здесь.    

– Я  видел это судно в лисском порту, отчего и спросил вас.    

– С  ним была странная история, – сказал Бавс. – С судном, не с Сениэлем.  Впрочем, может быть, он его продал.    

– Да,  но произошла следующая история, – нетерпеливо перебил человек в  маске. – Однажды…    

Вдруг  один человек, сидевший за столом, вскочил и протянул сжатый кулак по направлению  автомобиля, объехавшего памятник Бегущей и остановившегося в нескольких шагах  от нас. Тотчас вскочили все.    

Нарядный  черный автомобиль среди того пестрого и оглушительного движения, какое  происходило на площади, был резок, как неразгоревшийся, охваченный огнем уголь.  В нем сидело пять мужчин, все некостюмированные, в вечерней черной одежде и  цилиндрах, и две дамы – одна некрасивая, с поблекшим жестким лицом, другая  молодая, бледная и высокомерная. Среди мужчин было два старика. Первый,  напоминающий разжиревшего, оскаленного бульдога, широко расставив локти, курил,  ворочая ртом огромную сигару; другой смеялся, и этот второй произвел на меня  особенно неприятное впечатление. Он был широкоплеч, худ, с угрюмо запавшими  щеками, высоким лбом и собранными под ним в едкую улыбку чертами маленького, мускулистого  лица, сжатого напряжением и сарказмом.    

– Вот  они! – закричал Бавс. – Вот червонные валеты карнавала! Добс, Коутс,  бегите к памятнику! Эти люди способны укусить камень!    

Вокруг  автомобиля и стола столпился народ. Все встали. Стулья поопрокидывались; с автомобиля  отвечали криками угроз и насмешек.    

– Что?!  Караулите? – сказал толстый старик. – Смотрите, не прозевайте!    

– С  этим не прозеваешь! – вскричало зеленое домино, взмахивая  револьвером. – Можете кататься, уезжать, приезжать или разбить себе голову  – как хотите!    

Второй  старик закричал, высунувшись из автомобиля:    

– Мы  отобьем вашей кукле руки и ноги! Это произойдет скоро! Вспомните мои слова, когда  будете подбирать осколки для брелоков!    

Вне  себя, Бавс начал рыться в кармане и побежал к автомобилю. Машина затряслась, сделала  поворот, отъехала и скрылась, сопровождаемая свистками и аплодисментами. Тотчас  явились два полисмена в обрывках серпантиновых лент, с нетвердыми жестами; они  стали уговаривать Бавса, который, дав в воздух несколько выстрелов, остановил  велосипедиста, желая отобрать у него велосипед для погони за неприятелем.  Остолбеневший хозяин велосипеда уже начал оглядываться, куда прислонить машину,  чтобы, освободясь, дать выход своему гневу, но полисмен не допустил драки. Я  слышал сквозь шум, как он кричал:    

– Я  все понимаю, но выберите другое место сводить счеты!    

Во время  этого столкновения, которое было улажено неизвестно как, я продолжал сидеть у  покинутого стола. Ушли – вмешаться в происшествие или развлечься им – почти  все; остались – я, хмельное зеленое домино, локоть которого неизменно срывался,  как только он пытался его поставить на край стола, да словоохотливый и  методический собеседник. Происшествие с автомобилем изменило направление его  мыслей.    

– Акулы,  которых вы видели на автомобиле, – говорил он, следя, слушаю ли я его внимательно, –  затеяли всю историю. Из-за них мы здесь и сидим. Один, худощавый, это Кабон, у  него восемь паровых мельниц; с ним толстый – Тукар, фабрикант искусственного  льда. Они хотели сорвать карнавал, но это не удалось. Таким образом…    

Его  перебило возвращение всей застольной группы, занявшей свои места с гневом и смехом.  Дальнейший разговор был так нервен и непоследователен, – причем часть  обращалась ко мне, поясняя происходящее, другая вставляла различные замечания,  спорила и перебивала, – что я бессилен восстановить ход беседы. Я пил с  ними, слушая то одного, то другого, пока мне не стало ясным положение дела.    

Разумеется,  под открытым небом, среди толпы, занятой увеселительными делами, сидение за  этим столом разнообразилось всякими инцидентами. Знакомые моих хозяев  появлялись с приветствиями, шептали им на ухо или, таинственно отведя их для  секретной беседы, составляли беспокойный фон, на котором мелькал дождь  конфетти, сыпавшийся из хорошеньких ручек. Покушение неизвестных масок взбесить  нас танцами за нашей спиной, причем не прекращались разные веселые бедствия,  вроде закрывания сзади рукой глаз или изымания стула из-под привставшего  человека вместе с писком, треском, пальбой, топотом и чепуховыми выкриками, среди  мелодий оркестров и яркого света, над которым, улыбаясь, неслась мраморная  «Бегущая по волнам», – все это входило в наш разговор и определяло его.    

Как ни  прекрасен был вещественный повод вражды и ненависти, явленный одинокой статуей, –  вульгарной оказалась сущность ее между людьми. Основой ее были старые счеты и  материальные интересы. Еще пять лет назад часть городских дельцов требовала  заменить изваяние какой-нибудь другой статуей или совсем очистить площадь от  памятника, так как с ним связывался вопрос о расширении портовых складов.  Большая часть намеченного под склады участка принадлежала Грасу Парану. Фамилия  Парана была одной из самых старых фамилий города. Параны занимались торговлей и  административной деятельностью. Это были удачливые и сильные люди, с тем  выгодным для них знанием жизни, которое одно само по себе, употребленное для  обогащения, верно приводит к цели. Богатство их увеличивалось по законам роста  дерева; оно не особенно выделялось среди других состояний, пока в 1863 году  Элевзий Паран, дед нынешнего Граса Парана, не увидел среди глыб обвала на своем  участке, замкнутом с одной стороны горами, ртутной лужи и не зачерпнул этого  тяжелого вещества.    

– Стоит  вам взглянуть на термометр, – сказал Бавс, – или на пятно зеркального  стекла, чтобы вспомнили это имя: Грае Паран. Ему принадлежит треть портовых  участков и сорок домов. Кроме капитала, заложенного по железным дорогам, шести  фабрик, земель и плантаций, свободный оборотный капитал Парана составляет около  ста двадцати миллионов!    

Грае  Паран развелся с женой, от которой у него не было детей, и усыновил племянника,  сына младшей сестры, Георга Герда. Через несколько лет Паран снова женился на  молодой девушке. Расстояние возрастов было таково: Парану – пятьдесят лет, его  жене – восемнадцать и Герду – двадцать четыре. Против воли Парана Герд стал  скульптором. Он провел в Италии пять лет, учился по мастерским Фарнези, Ависа,  Гардуччи и, возвратясь, увидел хорошенькую молодую мачеху, с которой завязалась  у него дружба, а дружба перешла в любовь. Оба были решительными людьми. Сначала  уехала в Европу она, затем – он, и более не вернулись.    

Когда в  Гель-Гью был поднят вопрос о памятнике основанию города, Герд принял участие в  конкурсе, и его модель, которую он прислал, необыкновенно понравилась. Она была  хороша и привлекала надписью «Бегущая по волнам», напоминающей легенду, море,  корабли; и в самой этой странной надписи было движение. Модель Герда (еще не  знали, что это Герд) воскресила пустынные берега и мужественные фигуры первых  поселенцев. Заказ был послан, имя Герда открыто, статуя перевезена из Флоренции  в Гель-Гью при отчаянном противодействии Парана, который, узнав, что память его  позора увековечена его же приемным сыном, пустил в ход деньги, печать и шантаж,  но ему не удалось добиться замены этого памятника другим. У Парана нашлись  могущественные враги, поддержавшие решение города. В дело вмешались страсти и  самолюбие. Памятник был поставлен. Лицо Бегущей ничем не напоминало жену  Парана, но своеобразное искажение чувств, связанных неотступной мыслью об ее  измене, привело к маниакальному внушению: Паран остался при убеждении, что Герд  в этой статуе изобразил Химену Паран.    

Одно  время казалось – вся история остановилась у точки. Однако Грае Паран, выждав время,  начал жестокую борьбу, поставив задачей жизни убрать памятник; и достиг того,  что среди огромного числа родственников, зависящих от него людей и людей  подкупленных был поднят вопрос о безнравственности памятника, чем привлек на  свою сторону людей, бессознательность которых ноет от старых уколов, от мелких  и больших обид, от злобы, ищущей лишь повода, – людей с темными, сырыми  ходами души, чья внутренняя жизнь скрыта и обнаруживается иногда непонятным  поступком, в основе которого, однако, лежит мировоззрение, мстящее другому мировоззрению  – без ясной мысли о том, что оно делает. Приемы и обстоятельства этой борьбы  привели к попыткам разбить ночью статую, но подкупленные для этой цели люди  были схвачены группой случайных прохожих, заподозривших неладное в их  поведении. Наконец, постановление города праздновать свое столетие карнавалом,  которому также противодействовали Паран и его партия, довело этого человека до  открытого бешенства. Были угрозы; их слышали и передавали по городу. Накануне  карнавала, то есть третьего дня, в статую произвели выстрел разрывной пулей, но  она отбила только верхний угол подножия памятника. Стрелявший скрылся; и с  этого часа несколько решительных людей установили охрану, сев за тот самый  стол, где я сидел с ними Тем временем нападающая сторона, не скрывая уже своих  намерений, открыто поклялась разбить статую и обратить общее веселье в  торжество мрачного замысла.    

Таков  был наш разговор, внимать которому приходилось с тем большим напряжением, что  его течение часто нарушалось указанными выше вещественными и невещественными  порывами.    

Карнавалы,  как я узнал тогда же, происходили в Гель-Гью и раньше благодаря французам и  итальянцам, представленным значительным числом всего круга колонии. Но этот  карнавал превзошел все прочие. Он был популярен. Его причина была красива.  Взаимный яд двух газет и развитие борьбы за памятник, ставшей как бы  нравственной борьбой, придали ему оттенок спортивный; неожиданно все приняло  широкий размах. Город истратил на украшения и на торжество часть хозяйственных  сумм, – что еще подлило масла в огонь, так как единодейственники Парана  мгновенно оклеветали врагов; те же при взаимном наступательном громе вытащили  из-под сукна старые, неправильно решенные в пользу Парана дела.  Грузоотправители, нуждающиеся в портовой земле под склады, возненавидели  защитников памятника, так как Паран объявил свое решение: не давать участка,  пока на площади стоит, протянув руки, «Бегущая по волнам».    

Как я  видел по стычке с автомобилем, эта статуя, имеющая для меня теперь совершенно  особое значение, действительно подвергалась опасности. Отвечая на вопрос Бавса,  согласен ли я держать сторону его друзей, то есть присоединиться к охране, я,  не задумываясь, сказал: «Да». Меня заинтересовало также отношение к своей роли  Бавса и всех других. Как выяснилось, это были домовладельцы, таможенные чины,  торговцы, один офицер; я не ожидал ни гимнов искусству, ни сладких или  восторженных замечаний о глубине тщательно охраняемых впечатлений. Но меня  удивили слова Бавса, сказавшего по этому поводу: «Нам всем пришлось так много думать  о мраморной Фрези Грант, что она стала как бы наша знакомая Но и то сказать,  это – совершенство скульптуры. Городу не хватало точки, а теперь точка  поставлена. Так многие думают, уверяю вас».    

Так как  подтвердилось, что гостиницы переполнены, я охотно принял приглашение одного  крайне шумного человека без маски, одетого жокеем, полного, нервного, с надутым  красным лицом. Его глаза катались в орбитах с удивительной быстротой, видя и  подмечая все. Он напевал, бурчал, барабанил пальцами, возился шумно на стуле,  иногда врывался в разговор, не давая никому говорить, но так же внезапно  умолкал, начиная, раскрыв рот, рассматривать лбы и брови говорунов. Сказав свое  имя – «Ариногел Кук» – и сообщив, что живет за городом, а теперь заблаговременно  получил номер в гостинице, Кук пригласил меня разделить его помещение.    

– От  всей души, – сказал он. – Я вижу джентльмена и рад помочь. Вы меня не  стесните. Я вас стесню. Предупреждаю заранее. Бесстыдно сообщаю вам, что я –  сплетник; сплетня – моя болезнь, я люблю сплетничать и, говорят, достиг в этом  деле известного совершенства. Как видите, кругом – богатейший материал. Я  любопытен и могу вас замучить вопросами. Особенно я нападаю на молчаливых людей  вроде вас. Но я не обижусь, если вы припомните мне это признание с некоторым  намеком, когда я вам надоем.    

Я  записал адрес гостиницы и едва отделался от Кука, желавшего немедленно показать  мне, как я буду с ним жить. Еще некоторое время я не мог встать из-за стола,  выслушивая кое-кого по этому же поводу, но, наконец, встал и обошел памятник. Я  хотел взглянуть на то место, куда ударила разрывная пуля.    

 Глава XXIII    

     

С правой  стороны от стола и памятника движение развивалось меньше, так как по этой  стороне две улицы были преграждены рогатками ради единства направления  экипажей, отчего езда могла происходить через одну сторону площади, сламываясь  на ней прямым углом, но не скрещиваясь, во избежание столкновений. С этой  стороны я и обошел статую. Один угол мраморного подножия был действительно  сбит, но, к счастью, эта порча являлась мало заметной для того, кто не знал о  выстреле. С этой же стороны, внизу памятника, была вторая надпись: «Георг Герд,  5 декабря 1909 г.». Среди ночи за следом маленьких ног вырезали по волне  мрачный зигзаг острые плавники. «Не скучно ли на темной дороге?» – вспомнил я  приветливые слова. Две дамы в черных кружевах, с закрытыми лицами, под руку,  пробежали мимо меня и, заметив, что я рассматриваю последствия выстрела,  воскликнули:    

– Стрелять  в женщину! – Это сказала одна из них; другая ответила:    

– Должно  быть, человек был сумасшедший!    

– Просто  дурак, – возразила первая. – Однако идем. Она начала шептать, но я  слышал:    

– Вы  знаете, есть примета. Надо ее попросить… – остальное прозвучало, как и… а?! о?!  Неужели!"    

Маски  рассмеялись коротким, грудным смешком секрета и любви, затем тронулись по своим  делам.    

Я хотел  вернуться к столу, как, оглядываясь на кого-то в толпе, ко мне быстро подошла  женщина в пестром платье, отделанном позументами, и в полумаске.    

– Вы  тут были один? – торопливо проговорила она, возясь одной рукой возле уха,  чтобы укрепить свою полумаску, а другую протянув мне, чтобы я не ушел. –  Постойте, я передаю поручение. Вам через меня одна особа желает сообщить…  (Иду! – крикнула она на зов из толпы.) Сообщить, что она направилась в  театр. Там вы ее найдете по желтому платью с коричневой бахромой. Это ее  подлинные слова. Надеюсь, – не перепутаете? – и женщина двинулась  отбежать, но я ее задержал. Карнавал полон мистификаций. Я сам когда-то посылал  многих простачков искать несуществующее лицо, но этот случай показался мне  серьезным. Я ухватился за конец кисейного шарфа, держа натянувшую его всем  телом женщину, как пойманную лесой рыбу.    

– Кто  вас послал?    

– Не  разорвите! – сказала женщина, оборачиваясь так, что шарф спал и остался в  моей руке, а она подбежала за ним. – Отдайте шарф! Эта самая женщина и  послала: сказала и ушла; ах, я потеряю своих! Иду! – закричала она на  отдалившийся женский крик, звавший ее. – Я вас не обманываю. Всегда  задержат вместо благодарности! Ну?! – она выхватила шарф, кивнула и убежала.    

Может ли  быть, что тайно от меня думал обо мне некто? О человеке, затерянном ночью среди  толпы охваченного дурачествами и танцами чужого города? В моем волнении был смутный  рисунок действия, совершающегося за моей спиной. Кто перешептывался, кто  указывал на меня? Подготовлял встречу? Улыбался в тени? Неузнаваемый, замкнуто  проходил при свете? «Да, это Биче Сениэль, – сказал я, – и больше  никто». В эту ночь я думал о ней, я ее искал, всматриваясь в прохожих. «Есть  связь, о которой мне неизвестно, но я здесь, я слышал, и я должен идти!» Я был  в том безрассудном, схватившем среди непонятного первый навернувшийся смысл,  состоянии, когда человек думает о себе как бы вне себя, с чувством душевной  ощупи. Все становится закрыто и недоступно; указано одно действие. Осмотрясь и  спросив прохожих, где театр, я увидел его вблизи, на углу площади и тесного  переулка. В здании стоял шум. Все окна были распахнуты и освещены. Там бушевал  оркестр, притягивая нервное напряжение разлетающимся, как шлейф, мотивом. В  вестибюле стоял ад; я пробивался среди плеч, спин и локтей, в духоте, запахе пудры  и табаку, к лестнице, по которой сбегали и взбегали разряженные маски. Мелькали  веера, цветы, туфли и шелк. Я поднимался, стиснутый в плечах, и получил  некоторую свободу лишь наверху, где влево увидел завитую цветами арку большого  фойе. Там танцевали. Я оглянулся и заметил желтое шелковое платье с коричневой  бахромой.    

Эта  фигура безотчетно нравящегося сложения поднялась при моем появлении с дивана,  стоявшего в левом от входа углу зала; минуя овальный стол, она задела его,  отчего оглянулась на помеху и, скоро подбежав ко мне, остановилась, нежно  покачивая головкой. Черная полумаска с остро прорезанными глазами, блестевшими  немо и выразительно, и стесненная улыбка полуоткрытого рта. имели лукавый смысл  затейливого секрета. Ее костюм был что-то среднее между матинэ и маскарадной  фантазией. Его контуры, широкие рукава и низ короткой юбки были отделаны  длинной коричневой бахромой. Маска приложила палец к губам; другой рукой,  растопырив ее пальцы, повертела в воздухе так и этак, сделала вид, что  закручивает усы, коснулась моего рукава, затем объяснила, что знает меня,  нарисовав в воздухе слово «Гарвей». Пока это происходило, я старался понять,  каким образом она знает вообще, что я, Томас Гарвей, – есть я сам,  пришедший по ее указанию. Уже я готов был признать ее действия требующими  немедленного и серьезного объяснения. Между тем маска вновь покачала головой,  на этот раз укоризненно, и, указав на себя в грудь, стала бить по губам  пальцем, желая вразумить меня этим, что хочет услышать от меня, кто она.    

– Я  вас знаю, но я не слышал вашего голоса, – сказал я. – Я видел вас, но  никогда не говорил с вами.    

Она  стала на момент неподвижной; лишь ее взгляд в черных прорезях маски выразил глубокое,  горькое удивление. Вдруг она произнесла чрезвычайно смешным, тоненьким, искаженным  голосом:    

– Скажите,  как мое имя?    

– Вы  послали за мной? Множество усердных кивков было ответом. Я более не спрашивал,  но медлил. Мне казалось, что, произнеся ее имя, я как бы коснусь  зеркально-гладкой воды, замутив отражение и спугнув образ. Мне было хорошо  знать и не называть. Но уже маленькая рука схватила меня за рукав, тряся и  требуя, чтобы я назвал имя.    

– Биче  Сениэль! – тихо сказал я, первый раз произнеся вслух эти слова. –  Лисс, гостиница «Дувр». Там останавливались вы дней восемь тому назад. Я в  странном положении относительно вас, но верю, что вы примете мои объяснения  просто, как все просто во мне. Не знаю, – прибавил я, видя, что она  отступила, уронила руки и молчит, молчит всем существом своим, – следовало  ли мне узнавать ваше имя в гостинице.    

Ее рот  дрогнул, полуоткрылся с намерением что-то сказать. Некоторое время она смотрела  на меня прямо и тихо, закусив губу, потом быстрым движением откинула полумаску,  и я увидел Дэзи. Сквозь ее заметное огорчение скользнула улыбка удовольствия  явиться вместо другой.    

– Не  хочу больше прятаться, – сказала она, протягивая мне руку. – Вы не  сердитесь на меня? Однако прощайте, я тороплюсь.    

Она  стала тянуть руку, которую я бессознательно задержал, и отвернула лицо. Когда  ее рука освободилась, она отошла, и, стоя вполуоборот, стала надевать  полумаску.    

Не  понимая ее появления, я видел все же, что девушка намеревалась поразить меня  костюмом и неожиданностью. Я испытал мерзкое угнетение.    

– Я  был уверен, – сказал я, следуя за ней, – что вы уже спите на «Нырке».  Отчего вы не подошли, когда я стоял у памятника?    

Дэзи  повернулась. Ее лицо снова было скрыто. Платье это очень шло к ней: на нее  оглядывались, проходя, мужчины, взглядывая затем на меня, – но я  чувствовал ее горькую растерянность. Дэзи проговорила, останавливаясь среди  слов:    

– Это  верно, но я так задумала. Ну, что же вы смутились? Я не хочу и не буду вам  мешать. Я пришла просто потому, что подвернулся недорого этот наряд, и хотела  вас развеселить. Так вышло, что Тоббоган задержался в одном месте, и я немного помешалась  среди всякого изобилия. Вас увидела случайно. Вы стояли у памятника, один.  Неужели это действительно сделана Фрези Грант? Как странно! Меня всю исщипали,  пока дошла. Ох, будет мне от Тоббогана! Побегу успокаивать его. Идите, идите,  раз вам нужно, – прибавила она, направляясь к лестнице и видя, что я пошел  за ней. – Я теперь знаю дорогу и сама разыщу своих. Всего хорошего!    

Мне  незачем и не надо было идти вместе, но, сам растерявшись, я остановился у  лестницы, смотря, как она медленно спускается, слегка наклонив голову и  перебирая бахрому на груди. В ее вдруг потерявших гибкость спине и плечах  чувствовалось трогательное стеснение. Она не обернулась. Я стоял, пока Дэзи не  затерялась среди толпы; потом вернулся в фойе, вздохнув и бесконечно жалея, что  ответил на приветливую шалость девушки невольной обидой. Это произошло так  скоро, что я не успел как следует ни пошутить, ни выразить удовольствие. Я  выругал себя грубым животным, и хотя это было несправедливо, пробирался среди  толпы с бесполезным раскаянием, тягостно упрекая себя.    

В эту  минуту танцы прекратились, смолкла и музыка. Из противоположных дверей  навстречу мне шли двое: высокий морской офицер с любезным крупным лицом,  которого держала под руку только что ушедшая Дэзи. По крайней мере это была ее  фигура, ее желтое с бахромой платье. Меня как бы охватило ветром, и  перевернутые вдруг чувства остановились. Вздрогнув, я пошел им навстречу.  Сомнения не было: маскарадный двойник Дэзи была Биче Сениэль, и я это знал  теперь так же верно, как если бы прямо видел ее лицо. Еще приближаясь, я уже  отличил все ее внутреннее скрытое от внутреннего скрытого Дэзи, по впечатлению  основной черты этой новой и уже знакомой фигуры. Но я отметил все же  изумительное сходство роста, цвета волос, сложения, телодвижений и, пока это  пробегало в уме, сказал, кланяясь:    

– Биче  Сениэль, это вы. Я вас узнал.    

Она  вздрогнула.    

Офицер  взглянул на меня с улыбкой удивления. Я уже твердо владел собой и ждал ответа с  совершенной уверенностью. Лицо девушки слегка покраснело, и она двинула вверх  нижней губой, как будто полумаска мешала ей видеть, и рассмеялась, но неохотно.    

– Биче  Сениэль? – сказала она искусственно равнодушным голосом, чистым и протяжным. –  Ах, извините, я не знаю ее. Я – не она.    

Желая  выйти из тона карнавальной забавы, я продолжал:    

– Прошу  меня извинить. Я не только знаю вас, но мы имеем общих знакомых. Капитан Гез, с  которым я плыл сюда, вероятно прибыл на днях; может быть, даже вчера.    

– О!  А! – воскликнула она с серьезным недоумением. – Я не так  самонадеянна, чтобы отрицать дальше. Увы, маска не защита. Я поражена, потому  что вижу вас первый раз в жизни. И я должна увенчать ваш триумф.    

Прикрыв  этими словами тревогу, она сняла полумаску, и я увидел Биче Сениэль. Мгновение  она рассматривала меня. Я поклонился и назвал себя.    

– Мне  кажется, что и вы поражены результатами вашей проницательности, – заметила  она. – Сознаюсь, что я ничего не понимаю.    

Я стоял,  показывая молчанием и взглядом, что объяснение предпочтительно без третьего  лица. Она тотчас поняла это и, взглянув на офицера, сказала:    

– Мой  племянник, Ботвель. Да, так: я вижу, что надо поговорить.    

Ботвель,  стоявший сложив руки, переводя взгляд от Биче ко мне, заметил:    

– Дорогая  тетя, вы наказаны непостижимо уму. Вы утверждали, что даже я не узнал бы вас. Я  схожу к Нувелю уговориться относительно поездки в Латорн.    

Условившись,  где разыщет нас, он кивнул и, круто повернувшись, осмотрел зал; потом щелкнул  пальцами, направляясь к группе стоявших под руку женщин тяжелой, эластичной походкой.  Подходя, он поднял руку, махая ею, и исчез среди пестрой толпы.    

Биче  смотрела на меня с усилием встревоженной мысли. Я сознавал всю трудность предстоящего  разговора, почему медлил, но она первая спросила, когда мы сели в глубине  цветочной беседки:    

– Вы  плыли на «Бегущей»? – Сказав это, она всунула мизинец в прорез полумаски и  стала ее раскачивать. Каждое ее движение мешало мне соображать, отчего я начал  говорить сбивчиво. Я сбивался потому, что не хотел вначале говорить о ней, но  когда понял, что иначе невозможно, порядок и простота выражений вернулись.    

– Здесь  нет секрета, – ответила Биче, подумав. – Мы путаемся, но договоримся.  Этот корабль наш, он принадлежал моему отцу. Гез присвоил его мошеннической  проделкой. Да, что-то есть в нашей встрече, как во сне, хотя я не могу понять!  Дело в том, что я в Гель-Гью только затем, чтобы заставить Геза вернуть нам  «Бегущую». Вот почему я сразу назвала себя, когда вы упомянули о Гезе. Я его  жду и думала получить сведения.    

Снова  начались музыка, танцы; пол содрогался. Слова Биче о «мошеннической проделке» Геза  показали ее отношение к этому человеку настолько ясно, что присутствие в каюте  капитана портрета девушки потеряло для меня свою темную сторону. В ее манере  говорить и смотреть была мудрая простота и тонкая внимательность, сделавшие мой  рассказ неполным; я чувствовал невозможность не только сказать, но даже  намекнуть о связи особых причин с моими поступками. Я умолчал поэтому о  происшествии в доме Стерса.    

– За  крупную сумму, – сказал я, – Гез согласился предоставить мне каюту на  «Бегущей по волнам», и мы поплыли, но после скандала, разыгравшегося при  недостойной обстановке с пьяными женщинами, когда я вынужден был прекратить  безобразие, Гез выбросил меня на ходу в открытое море. Он был так разозлен, что  пожертвовал шлюпкой, лишь бы избавиться от меня. На мое счастье утром я был  взят небольшой шкуной, шедшей в Гель-Гью. Я прибыл сюда сегодня вечером.    

Действие  этого рассказа было таково, что Биче немедленно сняла полумаску и больше уже не  надевала ее, как будто ей довольно было разделять нас. Но она не вскрикнула и  не негодовала шумно, как это сделали бы на ее месте другие; лишь, сведя брови,  стесненно вздохнула.    

– Недурно! –  сказала она с выражением, которое стоило многих восклицательных знаков. –  Следовательно, Гез. А Я знала, что он негодяй. Но я не знала, что он может быть  так страшен.    

В  увлечении я хотел было заговорить о Фрези Грант, и мне показалось, что в  неровном блеске устремленных на меня глаз и бессознательном движении руки,  легшей на край стола концами пальцев, есть внутреннее благоприятное указание,  что рассказ о ночи на лодке теперь будет уместен. Я вспомнил, что нельзя  говорить, с болью подумав: «Почему?» В то же время я понимал – почему,  но отгонял понимание. Оно еще было, пока, лишено слов.    

Не  упоминая, разумеется, о портрете, прибавив, сколько мог, прямо идущих к  рассказу деталей, я развил подробнее свою историю с Гезом, после чего Биче,  видимо, доверяя мне, посвятила меня в историю корабля и своего приезда.    

«Бегущая  по волнам» была выстроена ее отцом для матери Биче, впечатлительной, прихотливой  женщины, умершей восемь лет назад. Капитаном поступил Гез; Бутлер и Синкрайт не  были известны Биче; они начали служить, когда судно уже отошло к Гезу. После  того как Сениэль разорился и остался только один платеж, по которому заплатить  было нечем, Гез предложил Сениэлю спасти тщательно хранимое, как память о жене,  судно, которое она очень любила и не раз путешествовала на нем, –  фиктивной передачей его в собственность капитану. Гез выполнил все  формальности; кроме того, он уплатил половину остатка долга Сениэля.    

Затем,  хотя ему было запрещено пользоваться судном для своих целей, Гез открыто заявил  право собственности и отвел «Бегущую» в другой порт. Обстоятельства дела не  позволяли обратиться к суду. В то время Сениэль надеялся, что получит  значительную сумму по ликвидации одного чужого предприятия, бывшего с ним в  деловых отношениях, но получение денег задержалось, и он не мог купить у Геза  свой собственный корабль, как хотел. Он думал, что Гез желает денег.    

– Но  он не денег хотел, – сказала Биче, задумчиво рассматривая меня. –  Здесь замешана я. Это тянулось долго и до крайности надоело… – Она  снисходительно улыбнулась, давая понять мыслью, передавшейся мне, что  произошло. – Ну, так вот. Он не преследовал меня в том смысле, что я  должна была бы прибегнуть к защите; лишь писал длинные письма, и в последних  письмах его (я все читала) прямо было сказано, что он удерживает корабль по  навязчивой мысли и предчувствию. Предчувствие в том, что если он не отдаст  обратно «Бегущую» – моя судьба будет… сделаться, – да, да! – его,  видите ли, женой. Да, он такой. Это странный человек, и то, что мы говорили о  разных о нем мнениях, вполне возможно. Его может изменить на два-три дня какая-нибудь  книга. Он поддается внушению и сам же вызывает его, прельстившись добродетельным,  например, героем или мелодраматическим негодяем с «искрой в душе». А? –  Она рассмеялась. – Ну, вот видите теперь сами. Но его основа, –  сказала она с убеждением, – это черт знает что! Вначале он, – по  крайней мере, у нас, – был другим. Лишь изредка слышали о разных его подвигах,  на что не обращали внимания.    

Я  молчал, она улыбнулась своему размышлению.    

– «Бегущая  по волнам»! – сказала Биче, откидываясь и трогая полумаску, лежащую у нее  на коленях. – Отец очень стар. Не знаю, кто старше – он или его трость; он  уже не ходит без трости. Но деньги мы получили. Теперь, на расстоянии всей  огромной, долго, бурно, счастливо и содержательно прожитой им своей  жизни, – образ моей матери все яснее, отчетливее ему, и память о том, что  связано с ней, – остра. Я вижу, как он мучается, что «Бегущая по волнам»  ходит туда-сюда с мешками, затасканная воровской рукой. Я взяла чек на семь  тысяч… Вот-вот, читаю в ваших глазах: «Отважная, смелая»… Дело в том, что в  Гезе есть, – так мне кажется, конечно, – известное уважение ко мне.  Это не помешает ему взять деньги. Такое соединение чувств называется  «психологией». Я навела справки и решила сделать моему старику сюрприз. В  Лиссе, куда указывали мои справки, я разминулась с Гезом всего на один день; не  зная, зайдет он в Лисс или отправится прямо в Гель-Гью, – я приехала сюда  в поезде, так как все равно он здесь должен быть, это мне верно передали.  Писать ему бессмысленно и рискованно, мое письмо не должно быть в этих руках.  Теперь я готова удивляться еще и еще, сначала, решительно всему, что столкнуло  нас с вами. Я удивляюсь также своей откровенности – не потому, чтобы я не  видела, что говорю с джентльменом, но… это не в моем характере. Я, кажется,  взволновалась. Вы знаете легенду о Фрези Грант?    

– Знаю.    

– Ведь  это – «Бегущая». Оригинальный город Гель-Гью. Я очень его люблю. Строго говоря,  мы, Сениэли, – герои праздника: у нас есть корабль с этим названием  «Бегущая по волнам»; кроме того, моя мать родом из Гель-Гью; она – прямой  потомок Вильямса Гобса, одного из основателей города.    

– Известно  ли вам, – сказал я, – что корабль переуступлен Брауну так же мнимо,  как ваш отец продал его Гезу?    

– О  да! Но Браун ни при чем в этом деле. Обязан сделать все Гез. Вот и Ботвель.    

Приближаясь,  Ботвель смотрел на нас между фигур толпы и, видя, что мы, смолкнув, выжидательно  на него смотрим, поторопился дойти.    

– Представьте,  что случилось, – сказала ему Биче. – Наш новый знакомый, Томас  Гарвей, плавал на «Бегущей» с Гезом. Гез здесь или скоро будет здесь.    

Она не  прибавила ничего больше об этой истории, предоставляя мне, если я хочу сам, сообщить  о ссоре и преступлении Геза. Меня тронул ее такт; коротко подтвердив слова  Биче, я умолчал Ботвелю о подробностях своего путешествия.    

Биче  сказала:    

– Меня  узнали случайно, но очень, очень сложным путем. Я вам расскажу. Тут мы пооткровенничали  слегка.    

Она  объяснила, что я знаю ее задачу в подлинных обстоятельствах.    

– Да, –  сказал Ботвель, – мрачный пират преследует нашу Биче с кинжалом в зубах.  Это уже все знают; настолько, что иногда даже говорят, если нет другой темы.    

– Смейтесь! –  воскликнула Биче. – А мне, без смеха, предстоит мучительный разговор!    

– Мы  вместе с Гарвеем войдем к Гезу, – сказал Ботвель, – и будем при  разговоре.    

– Тогда  ничего не выйдет. – Биче вздохнула. – Гез отомстит нам всем ледяной  вежливостью, и я останусь ни с чем.    

– Вас  не тревожит.. – Я не сумел кончить вопроса, но девушка отлично поняла, что  я хочу сказать.    

– О-о! –  заметила она, смерив меня ясным толчком взгляда. – Однако ночь чудес затянулась.  Нам идти, Ботвель. – Вдруг оживясь, засмеявшись так, что стала совсем  другой, она написала в маленькой записной книжке несколько слов и подала мне.    

– Вы  будете у нас? – сказала Биче. – Я даю вам свой адрес. Старая красивая  улица, старый дом, два старых человека и я. Как нам поступить? Я вас приглашаю  к обеду завтра.    

Я  поблагодарил, после чего Биче и Ботвель встали. Я прошел с ними до выходных  дверей зала, теснясь среди маскарадной толпы. Биче подала руку.    

– Итак,  вы все помните? – сказала она, нежно приоткрыв рот и смотря с  лукавством. – Даже то, что происходит на набережной? (Ботвель улыбался, не  понимая.) Правда, память – ужасная вещь! Согласны?    

– Но  не в данном случае.    

– А  в каком? Ну, Ботвель, это все стоит рассказать Герде Торнстон. Ее надолго  займет. Не гневайтесь, – обратилась ко мне девушка, – я должна  шутить, чтобы не загрустить. Все сложно! Так все сложно. Вся жизнь! Я сильно  задета в том, чего не понимаю, но очень хочу понять. Вы мне поможете завтра?  Например, – эти два платья. Тут есть вопрос! До свиданья.    

Когда  она отвернулась, уходя с Ботвелем, ее лицо, – как я видел его  профиль, – стало озабоченным и недоумевающим. Они прошли, тихо говоря  между собой, в дверь, где оба одновременно обернулись взглянуть на меня; угадав  это движение, я сам повернулся уйти. Я понял, как дорога мне эта, лишь теперь  знакомая девушка. Она ушла, но все еще как бы была здесь.    

Получив  град толчков, так как шел всецело погруженный в свои мысли, я, наконец, опамятовался  и вышел из зала по лестнице, к боковому выходу на улицу. Спускаясь по ней, я  вспомнил, как всего час назад спускалась по этой лестнице Дэзи, задумчиво  теребя бахрому платья, и смиренно, от всей души пожелал ей спокойной ночи.    

 Глава XXIV    

     

Захотев  есть, я усмотрел поблизости небольшой ресторан, и хотя трудно было пробиться в  хмельной тесноте входа, я кое-как протиснулся внутрь. Все столы, проходы, места  у буфета были заняты; яркий свет, табачный дым, песни среди шума и криков  совершенно закружили мое внимание. Найти место присесть было так же легко, как  продеть канат в игольное отверстие. Вскоре я отчаялся сесть, но была надежда,  что освободится фут пространства возле буфета, куда я тотчас и устремился,  когда это случилось, и начал есть стоя, сам наливая себе из наспех откупоренной  бутылки. Обстановка не располагала задерживаться, В это время за спиной раздался  шум спора. Неизвестный человек расталкивал толпу, протискиваясь к буфету и  отвечая наглым смехом на возмущение посетителей. Едва я всмотрелся в него, как,  бросив есть, выбрался из толпы, охваченный внезапным гневом: этот человек был  Синкрайт.    

Пытаясь  оттолкнуть меня, Синкрайт бегло оглянулся; тогда, задержав его взгляд своим, я  сказал:    

– Добрый  вечер! Мы еще раз встретились с вами! Увидев меня, Синкрайт был так испуган,  что попятился на толпу. Одно мгновение весь его вид выражал страстную,  мучительную тоску, желание бежать, скрыться, – хотя в этой тесноте бежать  смогла бы разве лишь кошка.    

– ФУ,  фу! – сказал он наконец, отирая под козырьком лоб тылом руки. – Я  весь дрожу! Как я рад, как счастлив, что вы живы! Я не виноват, клянусь! Это –  Гез. Ради бога, выслушайте, и вы все узнаете! Какая это была безумная ночь!  Будь проклят Гез; я первый буду вашим свидетелем, потому что я решительно ни  при чем!    

Я не  сказал ему еще ничего. Я только смотрел, но Синкрайт, схватив меня за руку,  говорил все испуганнее, все громче. Я отнял руку и сказал:    

– Выйдем  отсюда.    

– Конечно…  Я всегда…    

Он  ринулся за мной, как собака. Его потрясению можно было верить тем более, что на  «Бегущей», как я узнал от него, ожидали и боялись моего возвращения в Дагон.  Тогда мы были от Дагона на расстоянии всего пятидесяти с небольшим миль. Один  Бутлер думал, что может случиться худшее.    

Я повел  его за поворот угла в переулок, где, сев на ступенях запертого подъезда, выбил  из Синкрайта всю умственную и словесную пыль – относительно моего дела. Как я  правильно ожидал, Синкрайт, видя, что его не ударили, скоро оправился, но  говорил так почтительно, так подобострастно и внимательно выслушивал малейшее  мое замечание, что эта пламенная бодрость дорого обошлась ему.    

Произошло  следующее.    

С самого  начала, когда я сел на корабль, Гез стал соображать, каким образом ему от меня  отделаться, удержав деньги. Он строил разные планы. Так, например, план –  объявить, что «Бегущая по волнам» отправится из Дагона в Сумат. Гез думал, что  я не захочу далекого путешествия и высажусь в первом порту. Однако такой план  мог сделать его смешным. Его настроение, после отплытия из Лисса, стало очень  скверным, раздражительным. Он постоянно твердил: «Будет неудача с этим  проклятым Гарвеем».    

– Я  чувствовал его нежную любовь, – сказал я, – но не можете ли вы  объяснить, отчего он так меня ненавидит?    

– Клянусь  вам, не знаю! – вскричал Синкрайт. – Может быть… трудно сказать. Он  видите ли, суеверен.    

Хотя мне  ничего не удалось выяснить, но я почувствовал умолчание. Затем Синкрайт перешел  к скандалу. Гез поклялся женщинам, что я приду за стол, так как дамы во что бы  то ни стало хотели видеть «таинственного», по их словам, пассажира и дразнили  Геза моим презрением к его обществу. Та женщина, которую ударил Гез, держала  пари, что я приду на вызов Синкрайта. Когда этого не случилось, Гез пришел в  ярость на всех и на все. Женщины плыли в Гель-Гью; теперь они покинули судно.  «Бегущая» пришла вчера вечером. По словам Синкрайта, он видел их первый раз и  не знает, кто они. После сражения Гез вначале хотел бросить меня за борт, и  стоило больших трудов его удержать. Но в вопросе о шлюпке капитан рвал и метал.  Он помешался от злости. Для успеха этой затеи он готов был убить сам себя.    

– Здесь, –  говорил Синкрайт, – то есть когда вы уже сели в лодку, Бутлер схватил Геза  за плечи и стал трясти, говоря: «Опомнитесь! Еще не поздно. Верните его!» Гез  стал как бы отходить. Он еще ничего не говорил, но уже стал слушать. Может  быть, он это и сделал бы, если бы его крепче прижать. Но тут явилась  дама, – вы знаете…    

Синкрайт  остановился, не зная, разрешено ли ему тронуть этот вопрос. Я кивнул. У меня  был выбор спросить: «Откуда появилась она?» – и тем, конечно, дать повод счесть  себя лжецом – или поддержать удобную простоту догадок Синкрайта. Чтобы  покончить на втором, я заявил:    

– Да.  И вы не могли понять?!    

– Ясно, –  сказал Синкрайт, – она была с вами, но как? Этим мы все были поражены.  Всего минуту она и была на палубе. Когда стало нам дурно от испуга, – что  было думать обо всем этом? Гез снова сошел с ума. Он хотел задержать ее, но  как-то произошло так, что она миновала его и стала у трапа. Мы окаменели. Гез  велел спустить трап. Вы отъехали с ней. Тогда мы кинулись в вашу каюту, и Гез  клялся, что она пришла к вам ночью в Лиссе. Иначе не было объяснения. Но после  всего случившегося он стал так пить, как я еще не видал, и твердил, что вы все  подстроили с умыслом, который он узнает когда-нибудь. На другой день не было  более жалкого труса под мачтами сего света, чем Гез. Он только и твердил что о  тюрьме, каторжных работах и двадцать раз в сутки учил всех, что и как говорить,  когда вы заявите на него. Матросам он раздавал деньги, поил их, обещал двойное  жалованье, лишь бы они показали, что вы сами купили у него шлюпку.    

– Синкрайт, –  сказал я после молчания, в котором у меня наметился недурной план, полезный  Биче, – вы крепко ухватились за дверь, когда я ее открыл…    

– Клянусь!.. –  начал Синкрайт и умолк на первом моем движении. Я продолжал:    

– Это  было, а потому бесполезно извиваться. Последствия не требуют  комментариев. Я не упомяну о вас на суде при одном условии.    

– Говорите,  ради бога; я сделаю все!    

– Условие  совсем не трудное. Вы ни слова не скажете Гезу о том, что видели меня здесь.    

– Готов  промолчать сто лет: простите меня!    

– Так.  Где Гез – на судне или на берегу?    

– Он  съехал в небольшую гостиницу на набережной. Она называется «Парус и Пар». Если  вам угодно, я провожу вас к нему.    

– Думаю,  что разыщу сам. Ну, Синкрайт, пока что наш разговор кончен.    

– Может  быть, вам нужно еще что-нибудь от меня?    

– Поменьше  пейте, – сказал я, немного смягченный его испугом и рабством. – А  также оставьте Геза.    

– Клянусь…  – начал он, но я уже встал, Не знаю, продолжал он сидеть на ступенях подъезда  или ушел в кабак. Я оставил его в переулке и вышел на площадь, где у стола  около памятника не застал никого из прежней компании. Я спросил Кука, на что  получил указание, что Кук просил меня идти к нему в гостиницу.    

Движение  уменьшалось. Толпа расходилась; двери запирались. Из сумерек высоты смотрела на  засыпающий город «Бегущая по волнам», и я простился с ней, как с живой.    

Разыскав  гостиницу, куда меня пригласил Кук, я был проведен к нему, застав его в постели.  При шуме Кук открыл глаза, но они снова закрылись. Он опять открыл их. Но все  равно спал. По крайнему усилию этих спящих, тупо открытых глаз я видел, что он  силится сказать нечто любезное. Усталость, надо быть, была велика. Обессилев,  Кук вздохнул, пролепетал, узнав меня: «Устраивайтесь», – и с треском  завалился на другой бок.