1 2 3 
       В полном составе домком  во главе со Швондером. Зачем - сами не знают.    

       8  Января.  Поздним  вечером  поставили  диагноз. Филипп Филиппович, как истый  ученый, признал свою  ошибку - перемена гипофиза дает не омоложение, а полное  очеловечение  (подчеркнуто  три  раза).  От  этого  его изумительное, потрясающее открытие не  становится ничуть меньше.     

       Тот сегодня впервые  прошелся по квартире. Смеялся в коридоре, глядя на    

       он проследовал в  кабинет. Он стойко держится    

       на задних лапах    

       сложенного мужчины.     

       Смеялся в  кабинете.  Улыбка его неприятна  и как бы искусственна. Затем он почесал затылок,  огляделся и я записал новое отчетливо     

       произнесенное  слово:   "буржуи".  Ругался.   Ругань  эта  методическая, беспрерывная  и,  по-видимому, совершенно  бессмысленная. Она носит несколько фонографический  характер:  как  будто это  существо  где-то  раньше  слышало бранные слова,  автоматически подсознательно занесло их  в свой мозг и теперь изрыгает их  пачками. А впрочем, я не психиатр, черт меня возьми.    

       На Филиппа Филипповича  брань производит почему-то удивительно тягостное впечатление.  Бывают моменты,  когда он  выходит из сдержанного  и  холодного наблюдения  новых явлений и как   бы теряет терпение. Так, в момент ругани он вдруг нервно выкрикнул:    

       - Перестань!    

       Это не произвело  никакого эффекта.    

       После  прогулки  в   кабинете,  общими  усилиями  Шарик был  водворен  в смотровую.    

       После этого мы  имели  совещание  с  Филиппом  Филипповичем. Впервые,  я должен сознаться,  видел я  этого уверенного и  поразительно  умного человека растерянным.  Напевая по  своему обыкновению,  он спросил: "что же  мы теперь будем делать?" И  сам же ответил буквально так: "москвошвея, да... От севильи до Гренады. Москвошвея,  дорогой доктор...". Я ничего не понял. Он пояснил: - "я вас прошу,  Иван Арнольдович, купить ему белье, штаны и пиджак".    

       9  Января.  Лексикон  обогащается каждые  пять  минут (в  среднем) новым словом,  с сегодняшнего   утра,  и  фразами.  Похоже,  что они,  замерзшие  в сознании, оттаивают и  выходят.  Вышедшее  слово остается  в употреблении. Со вчерашнего  вечера  фонографом отмечены: "не  толкайся",  "подлец",  "слезай с подножки", "я тебе покажу", "признание америки",  "примус".    

       10 Января. Произошло  одевание. Нижнюю  сорочку позволил  надеть на себя охотно, даже весело смеясь.  От кальсон  отказался,  выразив протест хриплыми криками: "в очередь,  сукины дети, в очередь!" Был одет. Носки ему велики.    

       (В   тетради    какие-то   схематические   рисунки,  по  всем  признакам изображающие  превращение собачьей ноги в человеческую).    

       Удлиняется задняя  половина скелета стопы (planta). Вытягивание пальцев. Когти.    

       Повторное    систематическое  обучение   посещения   уборной.   Прислуга совершенно  подавлена.    

       Но следует отметить  понятливость существа. Дело вполне идет на лад.    

       11 Января. Совершенно  примирился  со штанами. Произнес длинную  веселую фразу: "дай папиросочку,  - у тебя брюки в полосочку".    

       Шерсть  на  голове -  слабая, шелковистая.  Легко спутать с волосами. Но подпалины  остались  на   темени.   Сегодня   облез  последний  пух  с  ушей. Колоссальный аппетит. С  увлечением ест селедку.    

       В 5 часов дня событие:   впервые слова, произнесенные существом, не были оторваны от  окружающих  явлений,  а явились  реакцией  на них. Именно: когда профессор приказал ему:   "не  бросай обьедки на пол"  -  неожиданно ответил: "отлезь,  гнида".    

       Филипп Филиппович был  поражен, потом оправился и сказал:    

       -  Если  ты  еще  раз   позволишь себе обругать меня  или доктора,  тебе влетит.    

       Я  фотографировал в это  мгновение Шарика. Ручаюсь,  что  он понял слова профессора.  Угрюмая  тень  легла на его лицо.  Поглядел исподлобья  довольно раздраженно, но стих.    

       Ура, он понимает!      

       12  Января.   Закладывание  рук в  карманы  штанов. Отучаем  от  ругани. Свистал "ой,  яблочко". Поддерживает разговор.    

       Я не  могу удержаться   от нескольких гипотез: к чертям  омоложение пока что. Другое неизмеримо более  важное: изумительный опыт проф. Преображенского раскрыл одну из тайн  человеческого мозга. Отныне загадочная функция гипофиза -  мозгового  придатка  - раз'яснена. Он определяет  человеческий облик.  Его гормоны  можно назвать   важнейшими в  организме  -  гормонами  облика. Новая область открывается  в   науке:  безо всякой реторты  Фауста создан гомункул. Скальпель  хирурга   вызвал  к   жизни  новую  человеческую  единицу.   Проф. Преображенский вы -  творец. (Клякса).    

       Впрочем,  я  уклонился  в сторону... Итак, он поддерживает  разговор. По моему  предположению дело  обстоит так: прижившийся гипофиз открыл центр речи в  собачьем  мозгу  и  слова  хлынули  потоком. По-моему, перед  нами оживший развернувшийся  мозг, а  не  мозг  вновь  созданный. О,  дивное подтверждение эволюционной теории! О, цепь  величайшая от пса до менделеева-химика! Еще моя гипотеза: мозг  Шарика в  собачьем периоде его жизни накопил  бездну понятий. Все слова, которыми он  начал оперировать в  первую очередь, - уличные слова, он  их слышал и затаил в  мозгу. Теперь, проходя по улице, я  с тайным ужасом смотрю на встречных псов.  Бог их знает, что у них таится в мозгах.     

       ******     

       Шарик  читал. Читал   (3  восклицательных знака).  Это  я  догадался. По главрыбе.  Именно с конца  читал. И я даже знаю, где разрешение этой загадки: в перерезке зрительных  нервов собаки.     

       ******     

       Что  в   москве   творится  -  уму   не  постижимо  человеческому.  Семь сухаревских    торговцев    уже   сидят   за    распространение   слухов    о светопреставлении,   которое навлекли  большевики. Дарья Петровна говорила  и даже точно называла  число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика стефана земля налетит  на небесную ось... Какие-то жулики  уже читают лекции. Такой кабак мы  сделали   с этим гипофизом, что хоть вон  беги из квартиры. Я переехал  к   Преображенскому  по  его  просьбе и ночую в приемной с Шариком. Смотровая  превращена в приемную. Швондер оказался прав. Домком злорадствует. В шкафах ни  одного стекла, потому что прыгал. Еле отучили.     

       ******     

       С Филиппом Филипповичем  что-то странное делается. Когда я ему рассказал о своих  гипотезах и  о надежде  развить  Шарика в очень высокую  психическую личность,  он  хмыкнул  и ответил:  "вы думаете?" Тон его зловещий. Неужели я ошибся? Старик что-то  придумал.  Пока я вожусь с историей болезни, он  сидит над историей того  человека, от которого мы взяли гипофиз.     

       ******     

       (В тетради вкладной  лист.)    

       Клим Григорьевич  Чугункин, 25  лет, холост.Беспартийный, сочувствующий. Судился 3 раза и  оправдан: в первый раз благодаря     

       недостатку  улик,   второй  раз  происхождение  спасло, в третий  раз  - условно  каторга  на  15   лет.  Кражи.  Профессия  -  игра  на балалайке  по трактирам.    

       Маленького  роста,  плохо  сложен.  Печень расширена (алкоголь). Причина смерти  -  удар  ножом в  сердце в пивной  ("стоп-сигнал",  у  Преображенской заставы).     

       ******     

       Старик, не отрываясь,   сидит над климовской  болезнью. Не понимаю в чем дело.   Бурчал  что-то   насчет  того,  что  вот  не  догадался  осмотреть  в паталого-анатомическом  весь труп чугункина. В чем дело - не понимаю.  Не все ли равно чей гипофиз?    

       17 Января.  Не  записывал несколько дней: болел инфлюэнцей. За это время облик окончательно  сложился.    

       А) совершенный человек  по строению тела;    

       б) вес около трех  пудов;    

       в) рост маленький;    

       г) голова маленькая;    

       Д) начал курить;    

       е) ест человеческую  пищу;    

       Ж) одевается  самостоятельно;    

       з) гладко ведет  разговор.     

       ******     

       Вот так гипофиз  (клякса).     

       ******     

       Этим историю  болезни  заканчиваю. Перед нами  новый организм; наблюдать его нужно с начала.    

       Приложение: стенограммы  речи, записи фонографа, фотографические снимки.    

       Подпись: ассистент  профессора ф. Ф. Преображенского    

       Доктор Борменталь.        6.        

       Был зимний вечер.   Конец января. Предобеденное,  предприемное время. На притолоке у двери в  приемную висел белый лист  бумаги, на коем рукою Филиппа Филипповича было  написано:     

       "Семечки есть в  квартире запрещаю".    

       Ф. Преображенский.     

       И синим карандащом  крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:     

       "Игра на  музыкальных инструментах от пяти  часов дня до семи часов утра  воспрещается".     

       Затем рукой Зины:     

       "Когда вернетесь,   скажите Филиппу  Филипповичу:  я не знаю  -  куда он ушел. Федор говорил, что  со Швондером".      

       Рукой Преображенского:     

       "Сто лет буду  ждать стекольщика?"     

       Рукой Дарьи Петровны  (печатно):     

       "Зина ушла в  магазин, сказала, приведет".     

       В столовой было  совершенно по-вечернему,  благодаря лампе под  шелковым абажуром. Свет  из   буфета  падал перебитый пополам зеркальные  стекла  были заклеены  косым   крестом  от  одной  фасетки  до  другой. Филипп Филиппович, склонившись над   столом, погрузился  в развернутый  громадный  лист  газеты. Молнии  коверкали   его  лицо  и  сквозь  зубы  сыпались  оборванные,  куцые, воркующие слова. Он  читал заметку:    

       Выражались в гнилом  буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия.  Семь комнат  каждый  умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия  не сверкнул над ним красным лучом.    

       Шв...Р"     

       Очень  настойчиво с  залихватской ловкостью играли за  двумя  стенами на балалайке,  и звуки   хитрой  вариации "светит  месяц" смешивались  в  голове Филиппа  Филипповича  со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул  через плечо и машинально запел сквозь зубы:    

       -  Све-е-етит   месяц...  Све-е-етит  месяц...  Светит   месяц...  Тьфу, прицепилась, вот  окаянная мелодия!    

       Он позвонил. Зинино  лицо просунулось между полотнищами портьеры.    

       - Скажи  ему,  что   пять часов,  чтобы  прекратил,  и позови  его сюда, пожалуйста.    

       Филипп  Филиппович  сидел  у  стола в кресле. Между  пальцами левой руки торчал  коричневый окурок  сигары.  У  портьеры,  прислонившись  к притолоке, стоял,  заложив  ногу за   ногу,  человек  маленького роста  и  несимпатичной наружности.  Волосы  у  него   на голове  росли  жесткие, как  бы кустами  на выкорчеванном поле, а  лицо  покрывал  небритый пух. Лоб поражал своей  малой вышиной. Почти   непосредственно  над  черными кисточками раскиданных  бровей начиналась густая  головная щетка.    

       Пиджак,  прорванный под  левой  мышкой,  был  усеян  соломой,  полосатые брючки на правой  коленке  продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее  у человека  был  повязан  ядовито - небесного цвета галстук  с фальшивой рубиновой булавкой.  Цвет  этого галстука был настолько  бросок, что время от времени, закрывая   утомленные  глаза, Филипп Филиппович в  полной тьме то на потолке,  то  на  стене видел  пылающий факел с голубым венцом. Открывая  их, слеп вновь, так как  с    

       полу, разбрызгивая  веера света, бросались в глаза лаковые штиблеты с    

       белы ми гетрами.  "Как в калошах" - с неприятным чувством подумал    

       Филипп Филиппович,  вздохнул, засопел и стал возиться с затухшей    

       сигарой. Человек у  двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора    

       и курил папиросу,  посыпая манишку пеплом.    

       Часы  на стене рядом с  деревянным рябчиком прозвенели  пять раз. Внутри них еще что-то стонало, когда  вступил в беседу Филипп Филиппович.    

       - Я, кажется, два раза  уже  просил  не спать  на полатях  в кухне - тем более днем?    

       Человек кашлянул сипло,  точно подавившись косточкой, и ответил:    

       - Воздух в кухне  приятнее.    

       Голос  у  него был  необыкновенный, глуховатый,  и в то же время гулкий, как в маленький бочонок.      

       Филипп Филиппович  покачал головой и спросил:    

       - Откуда взялась эта  гадость? Я говорю о галстуке.    

       Человечек, глазами  следуя  пальцу, скосил их через оттопыренную  губу и любовно поглядел на  галстук.    

       - Чем же  "гадость"? - Заговорил он,  - шикарный галстук. Дарья Петровна  подарила.    

       - Дарья Петровна вам  мерзость подарила, вроде этих ботинок.  Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я  что просил? Купить при-лич-ные ботинки; а это что? Неужели доктор Борменталь  такие выбрал?    

       - Я ему велел, чтобы  лаковые.  Что я, хуже людей? Пойдите на  кузнецкий все в лаковых.    

       Филипп Филиппович  повертел головой и заговорил веско:    

       - Спанье на полатях  прекращается. Понятно? Что это за нахальство!    

       Ведь вы мешаете. Там  женщины.    

       Лицо человека потемнело  и губы оттопырились.    

       - Ну, уж  и  женщины.  Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши. Это  все зинка ябедничает.    

       Филипп Филиппович  глянул строго:    

       - Не сметь называть  зину зинкой! Понятно?    

       Молчание.    

       - Понятно, я вас  спрашиваю?    

       - Понятно.    

       - Убрать  эту пакость с  шеи. Вы... ... Вы посмотрите на себя  в зеркало на что вы похожи.  Балаган  какой-то.  Окурки на пол не бросать - в сотый раз прошу. Чтобы я более не  слышал ни одного ругательного  слова в  квартире! Не плевать! Вот  плевательница.   С  писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной все разговоры прекратить.  Она  жалуется, что  вы в темноте  ее  подкарауливаете. Смотрите!  Кто ответил  пациенту "пес его знает"!? Что  вы, в  самом деле,  в кабаке, что ли?    

       - Что-то вы меня,  папаша,  больно утесняете, - вдруг плаксиво выговорил человек.    

       Филипп Филиппович  покраснел, очки сверкнули.    

       - Кто  это тут вам  папаша? Что это  за фамильярности? Чтобы я больше не слышал этого слова!  Называть меня по имени и отчеству!    

       Дерзкое выражение  загорелось в человеке.    

       - Да что вы все...  То  не плевать. То не  кури. Туда  не ходи... Что уж это на самом деле? Чисто  как  в трамвае. Что вы мне жить не даете?! И насчет "папаши" -  это вы   напрасно.  Разве я просил мне операцию делать? - Человек возмущенно  лаял -  хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову,  а теперь  гнушаются.  Я,  может, своего разрешения  на  операцию  не давал. А  равно  (человек  завел  глаза  к  потолку  как  бы вспоминая  некую формулу), а равно  и мои родные. Я иск, может, имею право предьявить.    

       Глаза   Филиппа   Филипповича   сделались  совершенно  круглыми,  сигара вывалилась из рук.  "Ну, тип", - пролетело у него в голове.    

       -  Вы  изволите  быть   недовольным,  что  вас  превратили  в  человека? Прищурившись спросил  он. -   Вы,  может  быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в  подворотнях? Ну, если бы я знал...    

       -  Да что  вы все  попрекаете - помойка,  помойка.  Я  свой кусок  хлеба добывал. А если бы я у  вас помер под ножом? Вы что на это выразите, товарищ?    

       - Филипп Филиппович! -  Раздраженно  воскликнул  Филипп Филиппович, -  я вам не товарищ! Это чудовищно!  "Кошмар, кошмар", - подумалось ему.      

       - Уж,  конечно, как  же... - Иронически заговорил  человек и победоносно отставил ногу, -  мы  понимаем-с.  Какие  уж  мы  вам товарищи! Где уж. Мы  в университетах  не  обучались, в  квартирах  по 15 комнат с  ванными  не жили. Только  теперь пора  бы  это оставить. В  настоящее  время  каждый имеет свое право...    

       Филипп  Филиппович,   бледнея, слушал  рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно  направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка  у  него  была   развалистая.  Он  долго  мял  окурок  в  раковине  с выражением, ясно  говорящим: "На! На!".  Затушив папиросу,  он на ходу  вдруг лязгнул  зубами и сунул нос под мышку.    

       - Пальцами  блох  ловить! Пальцами! - Яростно крикнул Филипп Филиппович, - и я не понимаю -  откуда вы их берете?    

       -  Да что уж, развожу   я их, что ли? - Обиделся человек, - видно, блохи меня любят, -  тут он  пальцами  пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей легкой  ваты.    

       Филипп Филиппович   обратил взор  к гирляндам на  потолке  и забарабанил пальцами по столу.  Человек, казнив блоху, отошел и сел  на стул. Руки он при этом, опустив кисти,   развесил вдоль лацканов пиджака. Глаза его скосились к шашкам паркета.  Он   созерцал свои  башмаки и  это  доставляло  ему  большое удовольствие.  Филипп  Филиппович посмотрел туда, где  сияли резкие блики  на тупых носках, глаза  прижмурил и заговорил:    

       - Какое дело еще вы мне  хотели сообщить?    

       - Да что ж дело! Дело  простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.    

       Филиппа Филипповича  несколько передернуло.    

       -  Хм...  Черт!   Документ! Действительно...  Кхм...  А, может быть, это как-нибудь можно... -  Голос его звучал неуверенно и тоскливо.    

       - Помилуйте, -   уверенно ответил человек, -  как  же так без документа? Это уж - извиняюсь.  Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых  домком...,    

       - Причем тут домком?    

       -  Как  это  при чем?  Встречают,  спрашивают  -  когда ж  ты,  говорят, многоуважаемый, пропишешься?    

       - Ах, ты, господи, -  уныло воскликнул Филипп Филиппович, - встречаются, спрашивают... Воображаю, что  вы им говорите. Ведь я же  вам запрещал шляться по лестницам.    

       -  Что я,  каторжный?   -  Удивился  человек,  и  сознание  его  правоты загорелось у него даже в  рубине. -  Как это так "шляться"?!  Довольно обидны ваши слова. Я  хожу, как все люди.    

       При этом он посучил  лакированными ногами по паркету.    

       Филипп  Филиппович   умолк,  глаза  его ушли в сторону.  "Надо  все-таки сдерживать   себя",  - подумал  он.  Подойдя  к буфету, он одним духом  выпил стакан  воды.    

       - Отлично-с, -  поспокойнее заговорил он, - дело не в словах. Итак,  что говорит этот ваш  прелестный домком?    

       - Что  ж  ему   говорить... Да вы  напрасно его  прелестным ругаете.  Он интересы защищает.    

       - Чьи интересы,  позвольте осведомиться?    

       - Известно чьи -  трудового элемента.    

       Филипп Филиппович  выкатил глаза.    

       - Почему же вы -  труженик?    

       - Да уж известно - не  нэпман.    

       -  Ну, ладно. Итак, что  же  ему нужно в  защитах  вашего революционного интереса?      

       -  Известно что -   прописать меня. Они говорят - где ж это видано, чтоб человек проживал  непрописанный в москве. Это - раз. А  самое главное учетная карточка. Я  дезертиром быть не желаю. Опять же - союз, биржа...    

       - Позвольте  узнать,   по чему  я  вас пропишу? По этой  скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно   все-таки считаться с  положением. Не забывайте, что вы... Э... Гм... Вы ведь,   так сказать, - неожиданно явившееся существо, лабораторное. - Филипп Филиппович  говорил все менее уверенно.    

       Человек победоносно  молчал.    

       -  Отлично-с. Что же,  в  конце концов,  нужно,  чтобы вас  прописать  и вообще  устроить  все по  плану этого вашего домкома? Ведь  у вас же  нет  ни имени, ни фамилии.    

       -  Это вы  несправедливо. Имя я себе  совершенно спокойно  могу избрать. Пропечатал в  газете и шабаш.    

       - Как же вам угодно  именоваться?    

       Человек поправил  галстук и ответил:    

       - Полиграф  Полиграфович.    

       - Не валяйте дурака, -  хмуро отозвался Филипп Филиппович,  - я  с  вами серьезно говорю.    

       Язвительная усмешка  искривила усишки человека.    

       - Что-то не пойму  я,   - заговорил  он  весело  и осмысленно. - Мне  по матушке нельзя.  Плевать -   нельзя. А от вас только и слышу: "дурак, дурак". Видно только  профессорам разрешается ругаться в ресефесере.    

       Филипп  Филиппович   налился  кровью  и,  наполняя  стакан,  разбил его. Напившись  из другого,  подумал: "еще немного, он  меня учить станет и  будет совершенно прав. В  руках не могу держать себя".    

       Он повернулся на стуле,  преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твердостью произнес:    

       - Из-вините. У меня  расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно знать,  откопали себе такое?    

       - Домком посоветовал.  По календарю  искали  - какое  тебе, говорят? Я и выбрал.    

       - Ни в каком календаре  ничего подобного быть не может.    

       - Довольно удивительно,  - человек усмехнулся, - когда у вас в смотровой висит.    

       Филипп Филиппович, не  вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.    

       - Календарь из  смотровой.    

       Протекла пауза. Когда  Зина  вернулась  с календарем, Филипп  Филиппович спросил:    

       - Где?    

       - 4-Го марта  празднуется.    

       - Покажите... Гм...  Черт... В печку его, Зина, сейчас же.    

       Зина, испуганно   тараща  глаза, ушла  с календарем,  а  человек покачал укоризненно головою.    

       - Фамилию позвольте  узнать?    

       - Фамилию я согласен  наследственную принять.    

       - Как? Наследственную?  Именно?    

       - Шариков.    

       ******    

       В  кабинете перед  столом стоял председатель  домкома Швондер  в кожаной тужурке.  Доктор   Борменталь сидел в кресле.  При этом на  румяных от мороза щеках доктора (он  только что вернулся) было столь же  растерянное выражение, как и у Филиппа  Филипповича, сидящего рядом.    

       - Как же писать? -  Нетерпеливо спросил он.      

       - Что же, - заговорил  Швондер, - дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин  профессор. Что   так, мол, и так предьявитель  сего  действительно Шариков Полиграф  Полиграфович, гм... Зародившийся в вашей, мол, квартире.    

       Борменталь недоуменно   шевельнулся  в  кресле. Филипп Филиппович дернул усом.    

       - Гм... Вот черт!  Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто...  Ну, одним словом...    

       - Это  -  ваше  дело,   -  со  спокойным  злорадством вымолвил  Швондер, зародился или нет... В общем и  целом ведь  вы  делали опыт,  профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.    

       - И очень просто, -  пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстук, отражавшийся в  зеркальной бездне.    

       -  Я  бы  очень  просил  вас,  -  огрызнулся  Филипп  Филиппович,  -  не вмешиваться в разговор. Вы  напрасно говорите "и очень просто" - это очень не просто.    

       -  Как  же мне не   вмешиваться, -  обидчиво забубнил  Шариков.  Швондер немедленно его поддержал.    

       - Простите, профессор,  гражданин Шариков совершенно прав. Это его право -  участвовать в обсуждении  его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается  документов. Документ - самая важная вещь на свете.    

       В этот момент  оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор.    

       Филипп Филиппович  сказал в трубку: "да"... Покраснел и    

       Закричал:    

       - Прошу  не  отрывать  меня по пустякам. Вам какое дело? - И  он с силой всадил трубку в рогульки.    

       Голубая радость  разлилась по лицу Швондера.    

       Филипп Филиппович,  багровея, прокричал:    

       - Одним словом, кончим  это.    

       Он  оторвал  листок   от  блокнота  и  набросал  несколько  слов,  затем раздраженно прочитал вслух:    

       - "Сим  удостоверяю"...  Черт  знает, что  такое... Гм...  "Предьявитель сего - человек, полученный  при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в  документах"... Черт!  Да я вообще  против  получения этих идиотских  документов. Подпись - "профессор Преображенский".    

       -  Довольно  странно,  профессор, - обиделся Швондер,  - как  это так вы документы  называете  идиотскими? Я  не  могу  допустить  пребывания  в  доме бездокументного жильца,  да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с  империалистическими хищниками?    

       - Я воевать не пойду  никуда! - Вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.    

       Швондер оторопел, но  быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:    

       - Вы, гражданин  Шариков, говорите в высшей степени несознательно.    

       На воинский учет  необходимо взяться.    

       -  На  учет возьмусь,   а воевать - шиш с маслом, - неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.    

       Настала  очередь   Швондера смутиться.  Преображенский злобно и тоскливо переглянулся  с    борменталем:  "не   угодно   ли   -   мораль".  Борменталь  многозначительно кивнул головой.    

       - Я тяжко раненный при  операции, - хмуро  подвыл Шариков, - меня, вишь, как  отделали, - и  он   показал на голову. Поперек лба тянулся  очень свежий операционный шрам.    

       - Вы  анархист-индивидуалист? - Спросил Швондер, высоко поднимая брови.      

       - Мне белый билет  полагается, - ответил Шариков на это.    

       - Ну-с, хорошо-с, не  важно пока, - ответил удивленный Швондер, - факт в том,  что мы удостоверение  профессора  отправим  в  милицию  и  нам  выдадут документ.    

       -  Вот что,  э... -  Внезапно перебил  его Филипп  Филиппович,  очевидно терзаемый  какой-то  думой,   - нет  ли у вас  в  доме свободной  комнаты?  Я согласен ее купить.    

       Желтенькие искры  появились в карих глазах Швондера.    

       - Нет, профессор, к  величайшему сожалению. И не предвидится.    

       Филипп Филиппович сжал   губы и ничего не  сказал. Опять как  оглашенный загремел телефон.  Филипп  Филиппович,  ничего  не  спрашивая,  молча сбросил трубку  с  рогулек  так,   что она, покрутившись немного, повисла на  голубом шнуре.  Все вздрогнули.   "Изнервничался  старик", -  подумал  Борменталь,  а Швондер, сверкая  глазами, поклонился и вышел.    

       Шариков, скрипя  сапожным рантом, отправился за ним следом.    

       Профессор  остался   наедине  с борменталем.  Немного  помолчав,  Филипп Филиппович мелко потряс  головой и заговорил.    

       - Это кошмар, честное  слово.  Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти  две  недели  больше, чем за последние 14 лет!  Вот - тип, я вам доложу...    

       В отдалении  глухо  треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг  и  тотчас  потух.   Нечистая  сила  шарахнула  по  обоям   в  коридоре, направляясь к смотровой,  там чем-то грохнуло и  мгновенно пролетело обратно. Захлопали двери, и в кухне  отозвался низкий крик дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.    

       - Боже мой, еще что-то!  - Закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям    

       - Кот, - сообразил  Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю,  ворвались  в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни  выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.    

       - Сколько раз  я   приказывал  - котов  чтобы  не  было, -  в  бешенстве закричал Филипп  Филиппович.  -  Где он?! Иван Арнольдович,  успокойте,  ради бога, пациентов в  приемной!    

       - В ванной, в ванной  проклятый черт сидит, - задыхаясь, закричала зина.    

       Филипп Филиппович  навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.    

       - Открыть сию секунду!    

       В ответ в запертой  ванной по стенам  что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо  проревел за дверью:    

       - Убью на месте...    

       Вода зашумела по трубам  и полилиась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать.  Распаренная  Дарья  Петровна с искаженным  лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое  стекло,  выходящее под самым  потолком ванной  в кухню, треснуло червиной   трещиной и  из него  вывалились  два осколка, а за ними выпал громаднейших  размеров кот в тигровых кольцах  и с голубым  бантом на  шее, похожий  на   городового.  Он  упал  прямо на стол  в длинное блюдо, расколов его вдоль, с  блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул,  как будто в  танце, и  тотчас просочился в узкую  щель  на  черную лестницу. Щель  расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка  старухи,    усеянная   белым  горохом,   оказалась  в  кухне.   Старуха указательным и  большим  пальцем  обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазами окинула  кухню и произнесла с любопытством:    

       - О, господи иисусе!      

       Бледный Филипп  Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:    

       - Что вам надо?    

       - Говорящую собачку  любопытно поглядеть, - ответила старуха заискивающе и перекрестилась.    

       Филипп  Филиппович еще   более побледнел, к  старухе подошел вплотную  и шепнул удушливо:    

       - Сию секунду из кухни  вон!    

       Старуха попятилась к  дверям и заговорила, обидевшись:    

       - Что-то уж больно  дерзко, господин профессор.    

       - Вон,  я  говорю! -  Повторил Филипп  Филиппович и глаза  его сделались круглыми, как у совы. Он  собственноручно трахнул черной дверью  за старухой, - Дарья Петровна, я же  просил вас!    

       -  Филипп  Филиппович,  -  в  отчаяньи ответила Дарья  Петровна,  сжимая обнаженные руки в кулаки, -  что же я поделаю? Народ  целые дни ломится, хоть все бросай.    

       Вода  в ванной  ревела   глухо и грозно, но голоса более не было слышно. Вошел доктор Борменталь.    

       - Иван Арнольдович,  убедительно прошу... Гм... Сколько там пациентов?    

       - Одиннадцать, -  ответил Борменталь.    

       - Отпустите всех,  сегодня принимать не буду.    

       Филипп Филиппович  постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:    

       - Сию минуту извольте  выйти! Зачем вы заперлись?    

       - Гу-гу! - Жалобно и  тускло ответил голос Шарикова.    

       - Какого черта!.. Не  слышу, закройте воду.    

       - Гау! Гау!..    

       -  Да  закройте  воду!   Что  он  сделал -  не понимаю...  -  Приходя  в исступление, вскричал Филипп  Филиппович.    

       Зина и  Дарья   Петровна, открыв  дверь,  выглядывали  из кухни.  Филипп Филиппович еще раз  прогрохотал кулаком в дверь.    

       - Вот он! - Выкрикнула  Дарья Петровна из кухни.    

       Филипп Филиппович  ринулся туда. В разбитое окно под потолком показалась и  высунулась  в  кухню   физиономия   Полиграфа   Полиграфовича.  Она   была перекошена, глаза плаксивы,  а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, - царапина.    

       - Вы с ума сошли? -  Спросил Филипп Филиппович. - Почему вы не выходите?    

       Шариков и сам в тоске и  страхе оглянулся и ответил:    

       - Защелкнулся я.    

       - Откройте замок. Что  ж, вы никогда замка не видели?    

       - Да не открывается,  окаянный! - Испуганно ответил Полиграф.    

       -  Батюшки! Он  предохранитель  защелкнул! - Вскричала Зина и всплеснула руками.    

       - Там  пуговка  есть   такая! -  Выкрикивал  Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, - нажмите  ее книзу... Вниз нажимайте! Вниз!    

       Шариков пропал и через  минуту вновь появился в окошке.    

       - Ни пса не видно, - в  ужасе пролаял он в окно.    

       - Да лампу зажгите. Он  взбесился!    

       - Котяра  проклятый  лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я  стал его, подлеца, за ноги хватать,  кран вывернул, а теперь найти не могу.    

       Все трое всплеснули  руками и в таком положении застыли.    

       Минут через пять  Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели  рядышком  на мокром  ковре,   свернутом  трубкою  у  подножия  двери,  и  задними  местами прижимали его  к  щели  под  дверью, а  швейцар Федор с  зажженой  венчальной свечой Дарьи  Петровны по  деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад в крупной серой  клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.      

       - Ду... Гу-гу! Что-то  кричал Шариков сквозь рев воды.    

       Послышался голос  Федора:    

       -  Филипп  Филиппович,  все  равно  надо  открывать,  пусть  разойдется, отсосем из кухни.    

       - Открывайте! - Сердито  крикнул Филипп Филиппович.    

       Тройка поднялась с  ковра, дверь из ванной нажали и тотчас волна хлынула в  коридорчик. В нем она  разделилась на три  потока: прямо в противоположную уборную,  направо -  в   кухню  и  налево в переднюю. Шлепая и  прыгая,  Зина захлопнула в нее дверь. По  щиколотку в воде вышел Федор, почему-то улыбаясь. Он был как в клеенке - весь  мокрый.    

       - Еле заткнул, напор  большой, - пояснил он.    

       - Где этот? - Спросил  Филипп Филиппович и с проклятием поднял одну ногу    

       - Боится выходить, -  глупо усмехаясь, обьяснил Федор.    

       - Бить будете, папаша?  - Донесся плаксивый голос Шарикова из ванной.    

       - Болван! - Коротко  отозвался Филипп Филиппович.    

       Зина и  Дарья Петровна  в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков с швейцаром, босые, с  закатанными  штанами шваркали мокрыми тряпками по  полу кухни и отжимали их в  грязные ведра  и раковину. Заброшенная  плита гудела. Вода  уходила через дверь  на гулкую лестницу прямо в пролет лестницы и падала в подвал.    

       Борменталь,   вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже, на паркете передней, и вел  переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке.    

       - Не будет сегодня   приема,  профессор нездоров. Будьте добры отойти от двери, у нас труба  лопнула...    

       -  А когда же  прием? -  Добивался голос за  дверью, - мне  бы только на минуточку...    

       -  Не могу, -  Борменталь  переступил с  носков на  каблуки, - Профессор лежит и труба  лопнула. Завтра прошу. Зина! Милая! Отсюда вытирайте, а то она на парадную  лестницу выльется.    

       - Тряпки не берут.    

       - Сейчас кружками  вычерпаем, - отозвался Федор, - сейчас.    

       Звонки следовали один  за другим и Борменталь уже подошвой стоял в воде.    

       - Когда же операция? -  Приставал голос и пытался просунуться в щель.    

       - Труба лопнула...    

       - Я бы в калошах  прошел...    

       Синеватые силуэты  появились за дверью.    

       - Нельзя, прошу завтра.    

       - А я записан.    

       - Завтра. Катастрофа с  водопроводом.    

       Федор у  ног доктора   ерзал  в  озере,  скреб  кружкой, а  исцарапанный Шариков придумал  новый   способ.  Он  скатал  громадную тряпку в трубку, лег животом в воду и погнал ее  из передней обратно к уборной.    

       - Что  ты, леший, по  всей квартире гоняешь? - Сердилась Дарья Петровна, - выливай в раковину.    

       - Да что в раковину,  -  ловя руками мутную воду, отвечал Шариков, - она на парадное вылезет.    

       Из  коридора  со   скрежетом  выехала  скамеечка  и  на  ней  вытянулся, балансируя, Филипп  Филиппович в синих с полосками носках.    

       - Иван Арнольдович,   бросьте вы отвечать.  Идите в спальню, я вам туфли дам.      

       - Ничего, Филипп  Филиппович, какие пустяки.    

       - В калоши станьте.    

       - Да ничего. Все равно  уже ноги мокрые.    

       - Ах, боже мой! -  Расстраивался Филипп Филиппович.    

       - До  чего вредное   животное!  -  Отозвался вдруг  Шариков и выехал  на корточках с суповой миской  в руке.    

       Борменталь захлопнул  дверь, не выдержал и засмеялся. Ноздри    

       Филиппа Филипповича  раздулись, очки вспыхнули.    

       -  Вы про кого  говорите?  - Спросил он у Шарикова с высоты, - позвольте узнать.    

       Про кота я говорю.  Такая сволочь, - ответил Шариков, бегая глазами.    

       - Знаете, Шариков,  -  переводя  дух, отозвался Филипп  Филиппович, -  я положительно не видал более  наглого существа, чем вы.    

       Борменталь хихикнул.    

       - Вы, - продолжал  Филипп  Филиппович, - просто нахал. Как вы смеете это говорить? Вы все это  учинили и еще  позволяете... Да нет! Это черт знает что такое!    

       - Шариков,  скажите  мне, пожалуйста, - заговорил Борменталь,  - сколько времени вы еще будете  гоняться за котами? Стыдитесь! Ведь это же безобразие! Дикарь!    

       - Какой я дикарь? -  Хмуро отозвался Шариков, - ничего  я не дикарь. Его терпеть  в квартире  невозможно. Только и ищет  - как бы что  своровать. Фарш слопал у Дарьи. Я его  поучить хотел.    

       - Вас бы самого  поучить! - Ответил Филипп Филиппович, - вы поглядите на свою физиономию в  зеркале.    

       - Чуть глаза не лишил,  - мрачно отозвался Шариков,  трогая глаз  мокрой грязной рукой.    

       Когда черный от  влаги   паркет несколько подсох,  все зеркала покрылись банным налетом и звонки  прекратились. Филипп Филиппович в сафьяновых красных туфлях стоял в передней.    

       - Вот вам, Федор.    

       - Покорнейше благодарю.    

       - Переоденьтесь сейчас  же. Да вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки.    

       -  Покорнейше   благодарю, - Федор помялся,  потом  сказал.  -  Тут еще, Филипп Филиппович. Я   извиняюсь, уж прямо  и совестно. Только - за стекло  в седьмой квартире...  Гражданин Шариков камнями швырял...    

       - В кота? - Спросил  Филипп Филиппович, хмурясь, как облако.    

       - То-то, что в хозяина  квартиры. Он уж в суд грозился подать.    

       - Черт!    

       - Кухарку Шариков ихнюю  обнял, а тот его гнать стал. Ну, повздорили.    

       - Ради  бога,  вы мне   всегда сообщайте сразу  о  таких  вещах! Сколько нужно?    

       - Полтора.    

       Филипп Филиппович  извлек три блестящих полтинника и вручил Федору.    

       - Еще  за такого   мерзавца  полтора  целковых платить,  -  послышался в дверях глухой голос, - да  он сам...    

       Филипп  Филиппович  обернулся, закусил  губу  и молча нажал на Шарикова, вытеснил  его  в   приемную  и запер  его  на ключ.  Шариков  изнутри  тотчас загрохотал кулаками  в дверь.    

       - Не сметь! - Явно  больным голосом воскликнул Филипп Филиппович.    

       - Ну, уж это  действительно, - многозначительно  заметил Федор, - такого наглого я в жизнь  свою не видал.      

       Борменталь как из-под  земли вырос.    

       - Филипп Филиппович,  прошу вас, не волнуйтесь.    

       Энергичный эскулап  отпер дверь в приемную и оттуда донесся его голос:    

       - Вы что? В кабаке, что  ли?    

       - Это так... - Добавил  решительно Федор, - вот это так... Да по  уху бы еще...    

       - Ну, что вы, Федор, -  печально буркнул Филипп Филиппович.    

       - Помилуйте, вас жалко,  Филипп Филиппович.        7.      

       -  Нет,  нет  и  нет!  -  Настойчиво заговорил  Борменталь,  -  извольте заложить.    

       - Ну, что, ей-богу, -  забурчал недовольно Шариков.    

       - Благодарю вас,  доктор, - ласково сказал Филипп Филиппович, - а то мне уже надоело делать  замечания.    

       - Все равно не позволю  есть, пока  не заложите. Зина, примите майонез у Шарикова.    

       - Как это так  "примите"? - Расстроился Шариков, - я сейчас заложу.    

       Левой рукой  он  заслонил блюдо от зины, а  правой запихнул салфетку  за воротник и стал похож  на клиента в парикмахерской.    

       - И вилкой, пожалуйста,  - добавил Борменталь.    

       Шариков длинно вздохнул  и стал ловить куски осетрины в густом соусе.    

       - Я еще водочки выпью?  - Заявил он вопросительно.    

       - А  не будет ли вам?   -  Осведомился Борменталь,  - вы последнее время слишком налегаете на водку.    

       - Вам жалко? -  Осведомился Шариков и глянул исподлобья.    

       - Глупости говорите...  - Вмешался суровый Филипп Филиппович, но    

       Борменталь его перебил.    

       -  Не  беспокойтесь,   Филипп  Филиппович,  я  сам. Вы,  Шариков, чепуху говорите и  возмутительнее   всего  то,  что говорите  ее  безапелляционно  и уверенно. Водки мне, конечно,  не жаль, тем более, что она  не моя, а Филиппа Филипповича.  Просто -  это  вредно. Это - раз,  а  второе -  вы и  без водки держите себя неприлично.    

       Борменталь указал на  заклеенный буфет.    

       - Зинуша, дайте мне,  пожалуйста, еще рыбы, - произнес профессор.    

       Шариков   тем   временем  потянулся   к  графинчику  и,  покосившись  на Борменталя, налил  рюмочку.    

       -  И  другим  надо   предложить, -  сказал  Борменталь, - и так:  сперва Филиппу Филипповичу, затем  мне, а в заключение себе.    

       Шариковский  рот  тронула едва заметная сатирическая улыбка, и он разлил водку по рюмкам.    

       - Вот  все у  вас как  на  параде, - заговорил он,  -  салфетку -  туда, галстук  -  сюда,  да   "извините",  да   "пожалуйста-мерси",  а  так,  чтобы  по-настоящему, - это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме.    

       - А как это  "по-настоящему"? - Позвольте осведомиться.    

       Шариков  на это ничего  не ответил Филиппу Филипповичу, а поднял рюмку и произнес:    

       - Ну желаю, чтобы  все...    

       - И вам также, - с  некоторой иронией отозвался Борменталь.      

       Шариков  выплеснул  содержимое рюмки себе  в  глотку, сморщился, кусочек хлеба поднес  к носу,  понюхал, а затем проглотил, причем глаза его  налились слезами.    

       -  Стаж, -  вдруг   отрывисто  и  как  бы в  забытьи  проговорил  Филипп Филиппович.    

       Борменталь удивленно  покосился.    

       - Виноват...    

       - Стаж! - Повторил  Филипп Филиппович  и горько качнул головой, - тут уж ничего не поделаешь -  клим.    

       Борменталь  с  чрезвычайным интересом  остро вгляделся  в глаза  Филиппа Филипповича:    

       - Вы полагаете, Филипп  Филиппович?    

       - Нечего полагать,  уверен в этом.    

       - Неужели... - Начал  Борменталь и остановился, покосившись на Шарикова.    

       Тот подозрительно  нахмурился.    

       - cratep... - Негромко  сказал Филипп Филиппович.    

       - gut, - Отозвался  ассистент.    

       Зина внесла индейку.  Борменталь налил Филиппу Филипповичу красного вина и предложил Шарикову.    

       - Я не хочу. Я лучше   водочки выпью.  -  Лицо его  замаслилось, на  лбу проступил  пот, он повеселел.  И Филипп Филиппович  несколько подобрел  после вина. Его глаза прояснились, он  благосклоннее поглядывал на Шарикова, черная голова которого в салфетке сияла,  как муха в сметане.    

       Борменталь же,  подкрепившись, обнаружил склонность к деятельности.    

       - Ну-с, что же мы с  вами предпримем сегодня вечером? - Осведомился он у Шарикова.    

       Тот поморгал глазами,  ответил:    

       - В цирк пойдем, лучше  всего.    

       -  Каждый  день в цирк,  -  благодушно заметил Филипп Филиппович, -  это довольно скучно, по-моему. Я бы  на вашем месте хоть раз в театр сходил.    

       - В театр я не пойду, -  неприязненно отозвался Шариков и перекосил рот.    

       - Икание  за  столом   отбивает  у других аппетит, - машинально  сообщил Борменталь. - Вы меня  извините... Почему, собственно, вам не нравится театр?    

       Шариков посмотрел в   пустую рюмку как  в  бинокль,  подумал и оттопырил губы.    

       - Да дурака  валяние...  Разговаривают, разговаривают...  Контрреволюция одна.    

       Филипп  Филиппович  откинулся  на готическую спинку и захохотал так, что во  рту  у  него   засверкал  золотой частокол.  Борменталь  только  повертел головою.    

       - Вы бы почитали  что-нибудь, - предложил он, - а то, знаете ли...    

       -  Уж  и так читаю,  читаю... -  Ответил Шариков  и вдруг хищно и быстро налил себе пол стакана  водки.    

       - Зина, - тревожно   закричал  Филипп  Филиппович,  -  убирайте,  детка, водку, больше уже не нужна.  Что же вы читаете?    

       В голове у него вдруг  мелькнула  картина:  необитаемый остров,  пальма, человек в звериной шкуре и  колпаке. "Надо будет робинзона"...    

       - Эту... Как ее...  Переписку энгельса с этим... Как его  -  дьявола - с Каутским.    

       Борменталь остановил на  полдороге  вилку с куском белого мяса, а Филипп Филиппович  расплескал  вино.   Шариков  в  это время изловчился и  проглотил водку.      

       Филипп  Филиппович   локти  положил  на  стол, вгляделся  в  Шарикова  и спросил:    

       - Позвольте узнать, что  вы можете сказать по поводу прочитанного.    

       Шариков пожал плечами.    

       - Да не согласен я.    

       - С кем? С энгельсом  или с каутским?    

       - С обоими, - ответил  Шариков.    

       - Это замечательно,  клянусь богом. "Всех,  кто скажет, что другая..." А что бы вы со  своей стороны могли предложить?    

       -  Да что  тут   предлагать?.. А  то  пишут,  пишут...  Конгресс,  немцы какие-то... Голова  пухнет. Взять все, да и поделить...    

       - Так я и думал, -   воскликнул Филипп  Филиппович, шлепнув  ладонью  по скатерти, - именно так и  полагал.    

       - Вы и способ знаете? -  Спросил заинтересованный Борменталь.    

       - Да какой тут способ,  - становясь словоохотливым после водки, об'яснил Шариков,  -  дело не хитрое. А  то что же:  один в семи  комнатах  расселился штанов у него сорок пар, а другой  шляется, в сорных ящиках питание ищет.    

       - Насчет семи комнат -  это вы, конечно, на меня намекаете?  - Горделиво прищурившись, спросил Филипп  Филиппович.    

       Шариков сьежился и  промолчал.    

       -  Что  же,  хорошо,   я  не  против дележа.  Доктор, скольким  вы вчера отказали?    

       - Тридцати девяти  человекам, - тотчас ответил Борменталь.    

       - Гм... Триста  девяносто рублей. Ну, грех  на трех мужчин. Дам - зину и Дарью Петровну  -  считать не станем. С  вас,  Шариков, сто тридцать  рублей. Потрудитесь внести.    

       - Хорошенькое дело, - ответил  Шариков, испугавшись, - это за что такое?    

       -  За  кран  и за   кота,  - рявкнул  вдруг Филипп Филиппович, выходя из состояния иронического  спокойствия.    

       - Филипп Филиппович, -  тревожно воскликнул Борменталь.    

       -  Погодите. За   безобразие, которое вы  учинили и  благодаря  которому сорвали прием.  Это же  нестерпимо. Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвет краны. Кто  убил кошку у мадам поласухер? Кто...    

       -  Вы,  Шариков,  третьего дня  укусили  даму  на  лестнице,  - подлетел Борменталь.    

       - Вы стоите... - Рычал  Филипп Филиппович.    

       -  Да она меня по   морде хлопнула,  -  взвизгнул Шариков, - у  меня  не казенная морда!    

       - Потому что вы ее за грудь   ущипнули, - закричал Борменталь, опрокинув бокал, - вы стоите...    

       -  Вы стоите  на самой   низшей ступени  развития,  -  перекричал Филипп Филиппович, - вы  еще  только  формирующееся,  слабое в  умственном отношении существо, все ваши поступки чисто   звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским  образованием   позволяете  себе  с  развязностью  совершенно невыносимой подавать какие-то  советы космического масштаба и космической  же глупости  о том, как все  поделить... А  в то же время вы наглотались зубного порошку...    

       - Третьего дня, -  подтвердил Борменталь.    

       -  Ну  вот-с,  - гремел  Филипп  Филиппович, -  зарубите себе  на  носу, кстати, почему  вы стерли с  него цинковую мазь?  - Что  вам нужно молчать  и слушать,  что вам  говорят.   Учиться  и стараться стать хоть  сколько-нибудь приемлемым членом  социалистического общества. Кстати,  какой негодяй снабдил вас этой книжкой?      

       - Все у вас негодяи, -  испуганно ответил Шариков, оглушенный нападением с двух сторон.    

       - Я догадываюсь, -  злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович.    

       - Ну, что же. Ну,  Швондер дал. Он не негодяй... Что я развивался...    

       - Я  вижу, как  вы  развиваетесь после каутского, - визгливо и пожелтев, крикнул  Филипп   Филиппович.  Тут  он  яростно  нажал  на  кнопку  в  стене. Сегодняшний случай  показывает это как нельзя лучше. Зина!    

       - Зина! - Кричал  Борменталь.    

       - Зина! - Орал  испуганный Шариков.    

       Зина прибежала бледная.    

       - Зина, там в  приемной... Она в приемной?    

       - В приемной, - покорно  ответил Шариков, - зеленая, как купорос.    

       - Зеленая книжка...    

       - Ну, сейчас палить, -  отчаянно воскликнул  Шариков, - она казенная, из библиотеки!    

       - Переписка -  называется, как его...  Энгельса с этим чертом... В печку ее!    

       Зина улетела.    

       -  Я  бы  этого   Швондера  повесил,  честное  слово,  на  первом  суку, воскликнул Филипп   Филиппович,  яростно  впиваясь в  крыло индюшки,  - сидит изумительная дрянь  в  доме  -  как нарыв.  Мало того, что  он  пишет  всякие бессмысленные пасквили в  газетах...    

       Шариков  злобно  и  иронически  начал  коситься  на  профессора.  Филипп Филиппович в свою очередь  отправил ему косой взгляд и умолк.    

       "Ох, ничего   доброго у нас, кажется,  не  выйдет  в квартире",  - вдруг пророчески  подумал Борменталь.    

       Зина унесла  на круглом  блюде рыжую  с правого и румяную с левого  бока бабу и кофейник.    

       - Я не буду ее есть, -  сразу угрожающе-неприязненно заявил Шариков.    

       - Никто вас не  приглашает. Держите себя прилично. Доктор, прошу вас.    

       В молчании закончился  обед.    

       Шариков  вытащил  из  кармана смятую папиросу и  задымил. Откушав кофею, Филипп Филиппович поглядел  на часы, нажал на репетитор и они проиграли нежно восемь  с четвертью. Филипп  Филиппович откинулся  по своему  обыкновению  на готическую спинку и потянулся  к газете на столике.    

       -  Доктор, прошу  вас,   сьездите  с  ним в  цирк.  Только,  ради  бога, посмотрите в программе - котов  нету?    

       -  И  как такую  сволочь  в  цирк  пускают,  -  хмуро  заметил  Шариков, покачивая головой.    

       -  Ну,  мало ли кого   туда допускают,  - двусмысленно отозвался  Филипп Филиппович, - что там у них?    

       - У  соломонского, -   стал  вычитывать Борменталь, - четыре какие-то... Юссемс и человек мертвой  точки.    

       - Что за юссемс? -  Подозрительно осведомился Филипп Филиппович.    

       - Бог их знает. Впервые  это слово встречаю.    

       -  Ну, тогда лучше  смотрите  у  Никитиных.  Необходимо,  чтобы было все ясно.    

       -  У Никитиных... У   Никитиных...  Гм...  Слоны  и  предел человеческой ловкости.    

       - Так-с. Что вы скажете  относительно слонов, дорогой Шариков?      

       Недоверчиво спросил  Филипп Филиппович.    

       Тот обиделся.    

       - Что  же,  я не  понимаю, что ли.  Кот -  другое дело. Слоны - животные полезные, - ответил  Шариков.    

       -  Ну-с  и  отлично.   Раз полезные, поезжайте и поглядите на них. Ивана Арнольдовича  слушаться  надо.  И  ни  в какие  разговоры  там не пускаться в буфете! Иван Арнольдович,  покорнейше прошу пива Шарикову не предлагать.    

       Через 10 минут  Иван   Арнольдович  и  Шариков, одетый в кепку  с утиным носом и в драповое пальто с  поднятым  воротником, уехали в  цирк. В квартире стихло. Филипп Филиппович   оказался в  своем  кабинете. Он  зажег лампу  под тяжелым зеленым  колпаком,  отчего в громадном  кабинете стало очень мирно, и начал мерять комнату.  Долго  и жарко светился  кончик сигары  бледно-зеленым огнем. Руки  профессор  заложил  в карманы  брюк  и тяжкая дума  терзала  его ученый  с взлизами  лоб.  Он   причмокивал,  напевал  сквозь зубы "К  берегам священным Нила..." И  что-то бормотал. Наконец, отложил  сигару в пепельницу, подошел к  шкафу,  сплошь состоящему из  стекла, и весь кабинет осветил тремя сильнейшими  огнями  с потолка. Из  шкафа, с  третьей стеклянной полки Филипп Филиппович вынул узкую  банку и стал, нахмурившись, рассматривать ее  на свет огней.  В  прозрачной  и  Тяжкой жидкости  плавал,  не  падая  на  дно, малый беленький  комочек,   извлеченный из недр  Шарикова мозга.  Пожимая  плечами, кривя  губы и  хмыкая,  Филипп Филиппович пожирал  его  глазами, как  будто в белом  нетонущем   комке   хотел  разглядеть  причину  удивительных  событий, перевернувших вверх дном  жизнь в пречистенской квартире.    

       Очень  возможно,  что   высокоученый  человек ее и разглядел. По крайней мере,  вдоволь  насмотревшись   на придаток мозга, он банку спрятал  в  шкаф, запер его на ключ, ключ положил   в жилетный  карман, а сам обрушился, вдавив голову в плечи и глубочайше засунув  руки  в карманы пиджака, на кожу дивана. Он долго  палил  вторую сигару,  совершенно  изжевав  ее конец, и, наконец, в полном одиночестве, зелено  окрашенный, как седой Фауст, воскликнул:    

       - Ей-богу, я, кажется,  решусь.    

       Никто ему не  ответил  на это. В квартире прекратились  всякие  звуки. В обуховом  переулке  в  одиннадцать  часов, как  известно,  затихает движение. Редко-редко звучали  отдаленные  шаги запоздавшего пешехода,  они постукивали где-то за шторами и  угасали. В  кабинете  нежно звенел под пальцами  Филиппа Филипповича   репетитор  в   карманчике...  Профессор  нетерпеливо   поджидал возвращения  доктора Борменталя и Шарикова из цирка.        8.      

       Неизвестно,  на  что  решился  Филипп  Филиппович. Ничего  особенного  в течение  следующей недели он  не предпринимал и,  может быть,  вследствие его бездействия, квартирная жизнь  переполнилась событиями.    

       Дней  через  шесть  после истории с  водой и котом из домкома к Шарикову явился  молодой  человек,   оказавшийся  женщиной,  и  вручил  ему документы, которые Шариков немедленно  заложил в карман и немедленно  после этого позвал доктора Борменталя.    

       - Борменталь!    

       - Нет, уж вы меня по  имени и отчеству, пожалуйста, называйте!    

       Отозвался Борменталь,  меняясь в лице.    

       Нужно  заметить,  что   в эти  шесть дней  хирург ухитрился  восемь  раз поссориться  со своим  воспитанником. И атмосфера в  обуховских комнатах была душная.      

       - Ну и меня  называйте   по имени  и отчеству! - Совершенно основательно ответил Шариков.    

       - Нет! - Загремел  в   дверях  Филипп Филиппович,  - по  такому имени  и отчеству  в моей квартире я   вас не разрешу называть. Если вам угодно, чтобы вас перестали  именовать  фамильярно "Шариков", и я и доктор Борменталь будем называть вас  "господин Шариков".    

       - Я не господин, господа  все в париже! - Отлаял Шариков.    

       -  Швондерова   работа!   -  Кричал  Филипп  Филиппович,  -  ну,  ладно, посчитаюсь  я  с этим   негодяем.  Не  будет  никого, кроме  господ,  в  моей квартире,  пока  я в ней  нахожусь! В  противном случае  или  я или вы уйдете отсюда и,  вернее  всего,   вы. Сегодня  я помещу  в  газетах  обьявление  и, поверьте, я вам найду  комнату.    

       -  Ну да, такой я  дурак, чтобы я сьехал  отсюда, - очень  четко ответил Шариков.    

       - Как?  - Спросил   Филипп Филиппович и до  того  изменился  в лице, что Борменталь подлетел к нему  и нежно и тревожно взял его за рукав.    

       -  Вы,  знаете,  не   нахальничайте, мосье Шариков!  - Борменталь  очень повысил  голос.  Шариков  отступил,  вытащил из кармана три  бумаги:  зеленую желтую и белую и, тыча в  них пальцами, заговорил:    

       -  Вот.   Член   жилищного  товарищества,  и  площадь   мне   полагается определенно в квартире  номер  пять у ответственного сьемщика Преображенского в шестнадцать квадратных  аршин, - Шариков  подумал и добавил  слово, которое Борменталь машинально  отметил в мозгу, как новое:"благоволите".    

       Филипп Филиппович  закусил губу и сквозь нее неосторожно вымолвил:    

       - Клянусь, что я этого  Швондера в конце концов застрелю.    

       Шариков в высшей  степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам.    

       - Филипп Филиппович,  vorsichtig... - Предостерегающе начал    

       Борменталь.    

       -  Ну,  уж  знаете...   Если  уж  такую  подлость!..  -  Вскричал Филипп Филиппович  по-русски. -  Имейте  в виду, Шариков... Господин, что я, если вы позволите себе  еще одну  наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще питания в моем доме. 16 Аршин - это  прелестно, но ведь я вас не обязан кормить по этой лягушечьей бумаге!    

       Тут Шариков испугался и  приоткрыл рот.    

       - Я без пропитания  оставаться не могу, - забормотал он, - где же я буду харчеваться?    

       - Тогда ведите себя  прилично! - В один голос заявили оба эскулапа.    

       Шариков  значительно   притих  и в  тот день не  причинил никакого вреда никому, за исключением самого  себя: пользуясь небольшой отлучкой Борменталя, он завладел его бритвой и  распорол себе скулы  так, что Филипп  Филиппович и доктор Борменталь   накладывали ему на  порез  швы, отчего Шариков долго выл, заливаясь слезами.    

       Следующую ночь в  кабинете профессора  в зеленом полумраке сидели двое - сам Филипп Филиппович и  верный,  привязанный к  нему Борменталь. В  доме уже спали.  Филипп Филиппович  был в своем лазоревом  халате и красных туфлях,  а Борменталь в рубашке и синих  подтяжках. Между врачами на круглом столе рядом с  пухлым альбомом  стояла  бутылка  коньяку, блюдечко с  лимоном и  сигарный ящик. Ученые, накурив полную  комнату,  с жаром  обсуждали последние события: этим вечером Шариков присвоил  в  кабинете  Филиппа Филипповича два червонца, лежавшие под  пресс-папье,  пропал  из квартиры, вернулся поздно и совершенно пьяный.  Этого мало.  С ним  явились  две  неизвестных личности, шумевших  на парадной лестнице и     

       изъявивших  желание  ночевать в гостях у Шарикова.  Удалились означенные личности лишь  после   того,  как  Федор,  присутствовавший при этой сцене  в осеннем пальто, накинутом  сверх белья, позвонил  по  телефону в 45 отделение милиции.  Личности  мгновенно  отбыли,  лишь  только  Федор  повесил  трубку. Неизвестно  куда  после ухода  личностей задевалась  малахитовая пепельница с подзеркальника  в   передней  бобровая шапка  Филиппа  Филипповича и  его  же трость,  на  каковой   трости  золотой   вязью  было  написано:  "Дорогому  и уважаемому Филиппу  Филипповичу благодарные ординаторы в день...', Дальше шла римская цифра Х.    

       - Кто они такие? -  Наступал Филипп Филиппович, сжимая кулаки, на    

       Шарикова.    

       Тот, шатаясь и прилипая  к шубам, бормотал насчет того, что личности ему неизвестны, что они не сукины  сыны какие-нибудь, а - хорошие.    

       -  Изумительнее   всего,  что  ведь  они  же оба  пьяные...  Как же  они ухитрились? - Поражался  Филипп  Филиппович,  глядя  на место в  стойке,  где некогда помещалась память  юбилея.    

       - Специалисты, -  пояснил Федор, удаляясь спать с рублем в кармане.    

       От двух червонцев  Шариков  категорически  отперся и  при этом выговорил что-то неявственное  насчет того, что вот, мол, он не один в квартире.    

       - Ага, быть может, это  доктор Борменталь свистнул червонцы?    

       Осведомился Филипп  Филиппович тихим, но страшным по оттенку голосом.    

       Шариков  качнулся,   открыл  совершенно  посоловевшие глаза  и  высказал предположение:    

       - А может быть, зинка  взяла...    

       -  Что такое?.. -   Закричала Зина, появившись в дверях  как привидение, прикрывая на груди  расстегнутую кофточку ладонью, - да как он...    

       Шея Филиппа Филипповича  налилась красным цветом.    

       -  Спокойно, зинуша, -   молвил он, простирая к ней руку, - не волнуйся, мы все это устроим.    

       Зина немедленно  заревела,  распустив  губы, и ладонь запрыгала у нее на ключице.    

       - Зина, как вам не  стыдно? Кто же может подумать? Фу, какой срам!    

       Заговорил Борменталь  растерянно.    

       - Ну, Зина, ты - дура,  прости господи, - начал было Филипп Филиппович.    

       Но тут зинин плач  прекратился  сам собой и  все умолкли. Шарикову стало нехорошо. Стукнувшись  головой об стену он издал звук - не то "и", не  то "е" -  вроде "эээ"! Лицо его побледнело и судорожно задвигалась челюсть.    

       - Ведро ему, негодяю,  из смотровой дать!    

       И  все забегали,  ухаживая  за заболевшим Шариковым. Когда  его отводили спать, он, пошатываясь в  руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами,  выговаривая их с трудом.    

       Вся эта история  произошла около часу, а теперь было часа 3  пополуночи, но двое  в кабинете  бодрствовали, взвинченные  коньяком с лимоном.  Накурили они  до  того, что  дым  двигался  густыми  медленными  плоскостями, даже  не колыхаясь.    

       Доктор Борменталь,  бледный,  с очень решительными глазами, поднял рюмку с стрекозиной талией.    

       - Филипп  Филиппович,   -  прочувственно  воскликнул он, - я  никогда не забуду, как я полуголодным  студентом явился к вам, и вы приютили меня     

       при кафедре. Поверьте,  Филипп Филиппович, вы для меня  гораздо  больше, чем  профессор,  учитель...   Мое безмерное  уважение  к вам... Позвольте вас поцеловать, дорогой Филипп  Филиппович.    

       -  Да,  голубчик,   мой...  -  Растерянно промычал Филипп  Филиппович  и поднялся  навстречу.   Борменталь его обнял  и поцеловал в  пушистые,  сильно прокуренные усы.    

       - Ей-богу, Филипп  фили...    

       -  Так  растрогали,   так  растрогали...  Спасибо вам, - говорил  Филипп Филиппович, -  голубчик, я  иногда  на  вас ору  на  операциях.  Уж  простите стариковскую  вспыльчивость.  В сущности  ведь я так одинок... "От севильи до гренады..."    

       - Филипп Филиппович, не  стыдно ли вам?.. - Искренно воскликнул пламенны Борменталь, - если вы не хотите  меня обижать, не говорите мне  больше  таким образом...    

       -  Ну, спасибо  вам...  "К берегам священным Нила..." Спасибо... И я вас полюбил как  способного врача.    

       - Филипп Филиппович, я  вам говорю!..  - Страстно воскликнул Борменталь, сорвался с места,  плотнее   прикрыл дверь, ведущую в коридор  и, вернувшись, продолжал шепотом, -  ведь это  - единственный исход. Я не смею вам, конечно, давать  советы, но,  Филипп  Филиппович,  посмотрите  на себя,  вы совершенно замучились, ведь так нельзя же  больше работать!    

       - Абсолютно невозможно,  - вздохнув, подтвердил Филипп Филиппович.    

       - Ну, вот,  это же  немыслимо, -  шептал  Борменталь, - в прошлый раз вы говорили,  что боитесь за  меня, если бы вы знали,  дорогой профессор, как вы меня этим тронули. Но ведь   я же  не мальчик  и сам соображаю, насколько это может получиться  ужасная  шутка.  Но по  моему глубокому  убеждению, другого выхода нет.    

       Филипп Филиппович  встал, замахал на него руками и воскликнул:    

       - И не соблазняйте,  даже и не говорите, - профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, - и   слушать  не буду. Понимаете, что получиться, если нас накроют. Нам ведь с вами  "принимая во внимание происхождение" - от'ехать не придется,  невзирая  на нашу первую судимость. Ведь у нас нет  подходящего происхождения,  мой дорогой?    

       - Какой  там черт! Отец  был судебным следователем в вильно,  - горестно ответил Борменталь, допивая  коньяк.    

       -  Ну  вот-с,  не   угодно  ли.  Ведь  это же  дурная  наследственность. Пакостнее  и представить  себе  ничего  нельзя. Впрочем,  виноват, у меня еще хуже. Отец  - кафедральный  протоиерей.  Мерси.  "От севильи до  гренады... В тихом сумраке  ночей..." Вот, черт ее возьми.