1 2 3 4 5 6 7 8 9 
        людей, но они столь легки, что обычно проходят незамеченными.
        
К примеру, забывчивость есть совершенно нормальный процесс, обусловленный тем, что 
        некоторые сознательные мысли теряют свою специфическую энергию из-за отвлечения внимания. 
        Когда наш интерес перемещается, он оставляет в тени те вещи, которыми мы до этого были 
        заняты; точно так же луч прожектора освещает новую область, оставляя предыдущую в темноте. 
        Это и неизбежно, так как сознание может одновременно держать в полной ясности лишь 
        несколько образов, и даже такая ясность неустойчива.
        
Но забытые мысли не перестают существовать. Хотя они не могут быть воспроизведены по 
        заказу, они присутствуют в сублимированном состоянии, — как раз за порогом воспоминания, — 
        откуда могут спонтанно появиться в любое время, часто через много лет полного забвения.
        
Я говорю о вещах, которые мы сознательно видели или слышали, а затем уже забыли. Но все 
        мы видим, слышим, обоняем множество вещей, даже не замечая их, и все это потому, что наше 
        внимание или отвлечено, или воздействие этих вещей на наши чувства слишком мало, чтобы 
        оставить сознательное впечатление. Бессознательное, однако, замечает их и, собственно, такие 
        неосознаваемые восприятия могут играть большую роль в нашей повседневной жизни. Мы даже не 
        сознаем, как они влияют на наши реакции на людей или события.
        
Как наиболее, с моей точки зрения, впечатляющий пример, приведу случай с профессором, 
        который прогуливался за городом со своим учеником и был погружен в серьезный разговор. 
        Внезапно он заметил, что его мысли прервались неожиданным потоком воспоминаний раннего 
        детства. Он не мог понять причины этого отвлечения. Ничего из того, что говорилось, казалось, 
        не имело ни малейшего отношения к этим воспоминаниям. Оглянувшись, наш профессор догадался, 
        что первые воспоминания детства пришли ему в голову в тот момент, когда они проходили мимо 
        фермы. Он предложил своему ученику вернуться к тому месту, где ему впервые бросились в 
        сознание образы детства. Оказавшись там, он ощутил запах гусей и тотчас же понял, что 
        именно этот запах вызвал поток воспоминаний.
        
В молодые годы он жил на ферме, где держали гусей, и их характерный запах оставил 
        прочное, хотя и позабытое впечатление. Когда он проходил мимо фермы, то ощутил этот запах 
        подсознательно, и это невольное (непроизвольное) впечатление вызвало к жизни давно забытые 
        переживания детства. Восприятие оказалось неосознанным, поскольку внимание было направлено
        на другое, а стимул не слишком велик, чтобы отвлечь его и достичь сознания напрямую. Но он 
        вызывал «забытые» воспоминания.
        
Такое действие «намека», или «спускового крючка», может объяснить развитие не только 
        положительных воспоминаний, но и вполне невротических симптомов в случаях, когда вид, 
        запах или звук вызывают воспоминания прошлого. Девушка может работать у себя в конторе, 
        пребывая в отличном состоянии здоровья и настроения. И вдруг у нее развивается страшная 
        головная боль и другие признаки переживаний. Оказывается, она непроизвольно услышала гудок 
        далекого корабля, и это бессознательно напомнило ей несчастное расставание с любимым, 
        которого она пыталась забыть.
        
Кроме обычного забывания Фрейд описал несколько случаев, когда происходит «забывание» 
        неприятных моментов, которые человек охотно старается забыть. Как заметил Ницше, когда 
        гордость достаточно настойчива, память предпочитает уступить. Поэтому среди забытых 
        воспоминаний мы встречаем немало таких, которые обязаны своему пребыванию в подпороговом 
        состоянии (следовательно, и невозможностью воспроизведения по желанию) собственной 
        несоответствующей и несовместимой природе. Психологи называют их подавленным содержанием.
        
Примером может послужить секретарша, которая ревнует одного из сотрудников своего босса. 
        Обычно она забывает приглашать этого человека на совещания, хотя его имя ясно значится в 
        списке. Если ее спросить об этом, она скажет, что «забыла» или что ее в это время «отвлекли». 
        И никогда не признается даже себе в истинной причине своего забывания.
        
Многие люди ошибочно переоценивают роль воли и полагают, что ничто не может произойти 
        в их собственном разуме без их решения и намерения. Но следует хорошо различать намеренное 
        и ненамеренное содержание сознания. Первое проистекает из личностного Эго; второе, однако, — 
        из источника, который с Эго не идентичен, а представляет его «другую сторону». Именно эта 
        «другая сторона» и заставила секретаршу забывать о приглашениях.
        
Существует множество причин, по которым мы забываем вещи, которые отметили или пережили, 
        и точно так же существует множество путей, по которым они могут прийти на ум. Интересный 
        пример представляет криптомнезия, или «скрытое воспоминание». Автор может писать произведение 
        по заранее составленному плану, развивая свою мысль или линию повествования, как вдруг он 
        внезапно сбивается в сторону. Возможно, ему на ум пришла свежая идея, или иной образ, или 
        другой сюжет. Если вы спросите его, что же вызвало такое изменение, он будет не в силах вам 
        ответить. Он даже может и не заметить отклонения, хотя и начал создавать нечто совершенно 
        новое и, очевидно, ранее ему не знакомое. Иногда то, что он пишет, поразительно похоже на 
        работу другого автора — и это можно убедительно продемонстрировать, — работу, которую, как 
        полагает первый автор, он никогда не читал.
        
Я обнаружил показательный пример подобного рода в книге Ф.Ницше «Так говорил Заратустра», 
        в которой автор почти дословно воспроизводит инцидент из судового журнала 1686 г. По чистой 
        случайности я вычитал этот морской случай в книге, опубликованной в 1835 г. (за полвека до 
        того, как писал Ницше), и когда я обнаружил подобный пассаж в «Так говорил Заратустра», то 
        был поражен его особым стилем, так отличным от привычного языка Ницше. Я был убежден, что 
        Ницше тоже видел эту старую книгу, хотя и не делал на нее ссылок. Я написал его сестре, 
        которая была еще жива, и та подтвердила, что она и ее брат действительно читали вместе эту 
        книгу, когда ему было 11 лет. Исходя из контекста, я полагаю совершенно невероятным, чтобы 
        Ницше сознавал, что совершает плагиат. Я считаю, что через пятьдесят лет эта история 
        неожиданно скользнула в фокус его сознания.
        
В этом случае имеет место подлинное, хотя и неосознанное, воспоминание. Подобного рода 
        вещи могут произойти с музыкантом, который слышал в детстве крестьянскую мелодию или 
        популярную песню, и внезапно встречает ее как тему в симфонии, которую он сочиняет уже 
        будучи взрослым. Идея или образ вернулись из бессознательного в сознающий разум.
        
Все, что я рассказал о бессознательном, лишь поверхностный очерк о природе и действии 
        этой сложной составляющей человеческой психики. Необходимо еще указать на виды подпорогового 
        материала, из которого спонтанно могут производиться символы наших снов. Подпороговый 
        материал состоит из всего набора нужд, импульсов, намерений; всех восприятий и догадок; всех 
        рациональных и иррациональных мыслей, выводов, индукций, дедукций, посылок; из всего 
        разнообразия чувств. Любое из них, или все они вместе, могут принимать форму частичного, 
        временного или постоянного бессознательного.
        
Данный материал большей частью становится бессознательным потому, что, как говорится, 
        для него не оказывается места в сознании. Некоторые мысли теряют свою эмоциональную энергию 
        и становятся подпороговыми (т.е. они больше не привлекают сознательного внимания), потому 
        что стали казаться неинтересными и несущественными или потому, что существуют причины, по 
        которым мы желаем убрать их из поля зрения. Фактически же для нас «забывать» подобным 
        образом нормально и необходимо для того, чтобы освободить место в нашем сознании для новых 
        впечатлений и идей. Если этого не будет происходить, то все, что мы переживаем, будет 
        оставаться выше порога сознания и наш разум окажется до невозможности переполненным. Это 
        явление так широко известно сегодня, что большинство людей, которые хоть что-то знают о 
        психологии, принимают его как само собой разумеющееся.
        
Но точно так же, как сознательное содержание может исчезать в бессознательном, новое 
        содержание, которое до того прежде никогда не осознавалось, может возникать из него. Оно 
        вспыхивает как некий намек, слабое подозрение: «что-то висит в воздухе» или «пахнет крысой». 
        Открытие, что бессознательное — это не простой склад прошлого, но что оно полно зародышей 
        будущих психических ситуаций и идей, привело меня к новым подходам в психологии. Большое 
        количество дискуссий развернулось вокруг этого положения. Но остается фактом то, что, помимо 
        воспоминаний из давнего осознанного прошлого, из бессознательного также могут возникать 
        совершенно новые мысли и творческие идеи; мысли и идеи, которые до этого никогда не 
        осознавались. Они возникают из темноты из глубин разума, как лотос, и формируют наиболее 
        важную часть подпороговой психики.
        
Подобные вещи мы обнаруживаем в каждодневной жизни, когда задачи порой решаются 
        совершенно новыми способами; многие художники, философы и даже ученые обязаны своими лучшими 
        идеями вдохновению, которое внезапно появилось из бессознательного. Способность достичь 
        богатого источника такого материала и эффективно перевести его в философию, литературу, 
        музыку или научное открытие — одно из свойств тех, кого называют гениями.
        
Ясные доказательства такого факта мы можем найти в истории самой науки. Например, 
        французский математик Пуанкаре и химик Кекуле обязаны своим важным научным открытием (что 
        признают они сами) внезапным «откровениям» из бессознательного. Так называемый «мистический» 
        опыт французского философа Декарта включил в себя подобное внезапное откровение, во вспышке 
        которого он увидел «порядок всех наук». Английский писатель Роберт Льюис Стивенсон потратил 
        годы в поисках истории, которая иллюстрировала бы его «сильное чувство двойственности 
        человеческого бытия», когда вдруг во сне ему открылся сюжет «Доктора Джекиля и мистера 
        Хайда».
        
Позже я детально опишу, каким образом подобный материал возникает из бессознательного, 
        и исследую формы, в которых это бессознательное выражается. Сейчас же я просто хочу отметить, 
        что способность человеческой психики продуцировать новый материал особенно значительна, 
        когда имеешь дело с символами сна; в своей профессиональной практике я постоянно обнаруживал, 
        что образы и идеи, содержащиеся в снах, не могут быть объясненными лишь в терминах памяти. 
        Они выражают новые мысли, которые еще никогда не достигали порога сознания.
      
      
        
          
Функция снов
        
        
Обсуждение некоторых подробностей происхождения наших снов диктовалось тем, что эта почва, 
        из которой произрастает большинство символов. К сожалению, они трудны для понимания. Как я 
        уже указывал, сон совершенно не похож на историю из жизни сознательного разума. В обыденной 
        ситуации мы думаем над тем, что хотим сказать, выбираем наиболее выразительный способ 
        передачи мысли и пытаемся сделать наш рассказ логически связанным. Например, грамотный 
        человек будет избегать слишком сложных метафор, дабы не создавать путаницы в понимании. Но 
        сны имеют иное строение. Образы, кажущиеся противоречивыми, смешно толпящимися в спящем 
        мозгу, утраченное чувство нормального времени, даже самые обычные вещи во сне могут принять 
        загадочный и угрожающий вид.
        
Может показаться странным, что бессознательное располагает свой материал столь отлично 
        от принятых норм, которые мы, бодрствуя, накладываем на наши мысли. Каждый, кто помедлит 
        минутку, чтобы вспомнить сон, признает эту разницу главной причиной, по которой сны 
        считаются такими трудными для понимания. Они не имеют смысла в терминах состояния 
        бодрствования, и потому мы склонны или не принимать их во внимание, или считать 
        «баламутящими воду».
        
Возможно, в этом будет легче разобраться, если вначале мы осознаем, что идеи, с которыми 
        мы имеем дело в нашей, по всей видимости, дисциплинированной жизни, совсем не так ясны, как 
        нам хотелось бы в это верить. Напротив, их смысл (и эмоциональное значение для нас) 
        становится тем менее точным, чем ближе мы их рассматриваем. Причина же кроется в том, что 
        все, что мы слышали или пережили, может становиться подпороговым, т.е. может погружаться в 
        бессознательное. И даже то, что мы удерживаем в сознании и можем воспроизвести их по 
        собственному желанию, приобретает бессознательные оттенки, окрашивающие ту или иную мысль 
        всякий раз, как мы ее воспроизводим. Наше сознательное впечатление быстро усваивает элемент 
        бессознательного смысла, который фактически значим для нас, хотя сознательно мы не признаем 
        существования этого подпорогового смысла или того, что сознательное и бессознательное
        смешиваются и результируют являющийся нам смысл.
        
Конечно, такие психические оттенки различны у разных людей. Каждый из нас воспринимает 
        абстрактные и общие положения индивидуально, в контексте собственного разума. Когда в 
        разговоре я использую такие понятия как «государство», «деньги», «здоровье» или «общество», 
        я допускаю, что мои слушатели понимают под ними примерно то же, что и я. Но слово «примерно» 
        здесь важно. Ведь любое слово для одного человека слегка отлично по смыслу, чем для другого, 
        даже среди людей одинаковой культуры. Причиной такого колебания (непостоянства смысла) 
        является то, что общее понятие воспринимается в индивидуальном контексте и поэтому 
        понимается и используется индивидуально. И разница в смыслах, естественно, оказывается 
        наиболее значительной для людей с разным социальным, политическим, религиозным или 
        психологическим опытом.
        
Пока понятия формулируются только словами, вариации почти незаметны и не играют 
        практической роли. Но когда требуется точное определение или подробное объяснение, можно 
        внезапно обнаружить поразительную разницу не только в чисто интеллектуальном понимании 
        термина, но особенно в его эмоциональном тоне и приложении. Как правило, эти различия 
        подпороговы и потому никогда не осознаются.
        
Обычно этими различиями пренебрегают, считая их избыточными нюансами смысла, имеющими 
        мало отношения к практическим повседневным нуждам. Но тот факт, что они существуют, 
        показывает, что даже самое практическое содержание сознания содержит вокруг себя полумглу 
        неопределенности. Даже наиболее тщательно сформулированные философские или математические 
        понятия (определения), которые, как мы полагаем, не содержат в себе ничего кроме того, что 
        мы в них вложили, тем не менее представляют большее, чем мы полагаем. Они оказываются 
        порождением психики и, как таковое, частично непознаваемы. Простые числа, которыми мы 
        пользуемся при счете, значат больше, чем мы думаем. Одновременно они являют собой 
        мифологический элемент (для пифагорейцев числа представлялись священными), но, разумеется, 
        мы этого не учитываем, когда пользуемся ими в бытовых целях.
        
Каждое понятие в нашем сознающем разуме имеет свои психические связи, ассоциации. Так 
        как такие связи могут различаться по интенсивности (в соответствии с важностью того или 
        иного понятия для нашей целостной личности или в отношении к другим понятиям, идеям и даже 
        комплексам, с которыми оно ассоциируется в нашем бессознательном), то они способны менять 
        «нормальный» характер понятия. Последнее может приобрести совершенно отличный смысл, если 
        сместится ниже уровня сознания.
        
Эти подпороговые составляющие всего с нами происходящего могут играть незначительную 
        роль в нашей повседневной жизни. Но при анализе снов, когда психолог имеет дело с 
        проявлениями бессознательного, они очень существенны, так как являются корнями, хотя и 
        почти незаметными, наших сознательных мыслей. Поэтому обычные предметы и идеи во сне могут 
        приобретать столь мощное психическое значение, что мы можем проснуться в страшной тревоге, 
        хотя, казалось бы, во сне мы не увидели ничего дурного — лишь запертую комнату или 
        пропущенный поезд.
        
Образы, являющиеся в снах, намного более жизненны и живописны, чем соответствующие им 
        понятия и переживания в яви. Одна из причин этого заключается в том, что во сне понятия 
        могут выражать свое бессознательное значение. В своих результатах сознательных мыслей мы 
        ограничиваем себя пределами рациональных утверждений — утверждений, которые значительно 
        бледнее, так как мы снимаем с них большую часть психических связей.
        
Я вспоминаю свой собственный сон, который мне трудно было осмыслить. В этом сне некий 
        человек пытался подойти ко мне сзади и запрыгнуть мне на спину. Я ничего о нем не знал 
        кроме того, что однажды он подхватил мою реплику и лихо спародировал ее. И я никак не мог 
        увидеть связи между этим фактом и его попыткой во сне прыгнуть на меня. В моей 
        профессиональной жизни часто случалось так, что кто-нибудь искажал мысль, которую я 
        высказывал, но едва ли мне пришло бы в голову рассердиться по этому поводу. Есть известная 
        ценность в сохранении сознательного контроля над эмоциональными реакциями, и вскорости я 
        добрался до сути этого сна. В нем использовалось австрийское ходячее выражение, переведенное 
        в зрительный образ. Эта фраза, довольно распространенная в быту, — «ты можешь залезть мне 
        на спину», означает следующее: «мне все равно, что ты говоришь обо мне». Американским 
        эквивалентом подобного сна было бы: «иди, прыгни в озеро».
        
Можно было бы сказать, что сон представлялся символическим, поскольку он не выражал 
        ситуацию непосредственно, но косвенно, с помощью метафоры, которую я сначала не мог понять. 
        Когда подобное случается (а такое бывает часто), то это не преднамеренный «обман» сна, 
        но всего лишь отражение недостатка в нашем понимании эмоционально нагруженного образного 
        языка. В своем каждодневном опыте нам необходимо определять вещи как можно точнее, и 
        поэтому мы научились отвергать издержки декоративной фантазии языка и мыслей, теряя таким 
        образом качества, столь характерные для первобытного сознания. Большинство из нас склонно 
        приписывать бессознательному те нереальные психические ассоциации, которые вызывают тот 
        или иной объект или идея. Первобытные же представители, со своей стороны, по-прежнему 
        признают существование психических качеств за предметами внешнего мира; они наделяют 
        животных, растения или камни силами, которые мы считаем неестественными и неприемлемыми.
        
Обитатель африканских джунглей воспринимает ночное видение в лице знахаря, который 
        временно принял его очертания. Или он принимает его за лесную душу, или духа предка своего 
        племени. Дерево может играть жизненно важную роль в судьбе дикаря, очевидно, передавая ему 
        свою собственную душу и голос, и со своей стороны сам человек сопряжен с чувством, что он 
        разделяет его судьбу, судьбу дерева. В Южной Америке есть индейцы, убежденные, что они 
        попугаи красный арара, хотя и знают, что у них нет перьев, крыльев и клюва. Для дикаря 
        предметы не имеют столь отчетливых границ, какие они приобретают в наших «рациональных 
        обществах».
        
То, что психологи называют психической идентичностью или «мистическим участием», 
        устранено из нашего предметного мира. А это как раз и есть тот нимб, тот ореол 
        бессознательных ассоциаций, который придает такой красочный и фантастический смысл 
        первобытному миру. Мы утратили его до такой степени, что при встрече совершенно не узнаем. 
        В нас самих подобные вещи умещаются ниже порога восприятия; когда же они случайно выходят 
        на поверхность сознания, мы считаем, что здесь уже не все в порядке.
        
Неоднократно мне приходилось консультировать высокообразованных и интеллигентных людей, 
        которые видели глубоко потрясшие их сны, сталкивались с фантазиями или видениями. Они 
        считали, что никто в здравом уме и трезвой памяти ничего подобного испытывать не может, а 
        тот, кто все же сталкивается с подобным, явно не в своем уме. Один богослов однажды сказал 
        мне, что видения Иезекииля не что иное как болезненные симптомы, и что когда Моисей и другие 
        пророки слышали «голоса», они страдали от галлюцинаций. Можете себе представить весь его 
        ужас, когда нечто подобное «неожиданно» произошло с ним. Мы настолько привыкли к «очевидно» 
        рациональной природе нашего мира, что уже не можем представить себе ничего выходящего за 
        рамки здравого смысла. Дикарь, сталкиваясь с шокирующими явления, не сомневается в 
        собственной психической полноценности; он размышляет о фетишах, духах или богах.
        
Однако наши эмоции, в сущности, те же. Ужасы, порождаемые нашей рафинированной 
        цивилизацией, могут оказаться еще более угрожающими, чем те, которые дикари приписывают 
        демонам. Порой положение современного цивилизованного человека напоминает мне одного 
        психического больного из моей клиники, который сам некогда был врачом. Однажды утром я 
        спросил его, как дела. Он ответил, что провел изумительную ночь, дезинфицируя небо сулемой, 
        но в ходе такой санитарной обработки Бога ему обнаружить не удалось. Здесь мы имеем налицо 
        невроз или нечто похуже. Вместо Бога или «страха Бога» оказывается невроз беспокойства или 
        фобия. Эмоция осталась по сути той же, но ее объект переменил к худшему и название и 
        смысл.
        
Вспоминается профессор философии, который однажды консультировался у меня по поводу 
        раковой фобии. Он был убежден, что у него злокачественная опухоль, хотя десятки 
        рентгеновских снимков ничего подобного не подтверждали. «Я знаю, что ничего нет, — сказал 
        он, — но ведь могло бы быть». Откуда могла возникнуть подобная мысль? Очевидно, она 
        появилась вследствие страха, внушенного явно неосознанным размышлением. Болезненная мысль 
        овладела им и держала под своим собственным контролем.
        
Образованный человек, допустить подобное ему было труднее, чем дикарю пожаловаться, что 
        досаждают духи. Злобное влияние злых духов — в первобытной культуре, по крайней мере, 
        допустимое предположение, но цивилизованному человеку нужно весьма глубоко переживать, чтобы 
        согласиться, что его неприятности — всего лишь дурацкая игра воображения. Первобытное 
        явление «наваждения» не растворилось в цивилизации, оно осталось таким же. Лишь толкуется 
        иным, менее привлекательным, образом.
        
Я произвел несколько сравнений между современным человеком и дикарем. Подобные сравнения, 
        как я покажу ниже, существенны для понимания символических склонностей человека и той роли, 
        которую играют сны, выражающие их. Обнаружилось, что многие сны представляют образы и 
        ассоциации, аналогичные первобытным идеям, мифам и ритуалам. Это сновидческие образы были 
        названы Фрейдом «архаическими пережитками», само выражение предполагает, что они являются 
        психическими элементами, «выжившими» в человеческом мозгу в течении многих веков. Эта 
        точка зрения характерна для тех, кто рассматривает бессознательное лишь как придаток к 
        сознанию (или, более образно, как свалку, куда сбрасывают все, от чего отказалось 
        сознание). Дальнейшее исследование показало, что такое отношение несостоятельно, и должно 
        быть отвергнуто. Я обнаружил, что ассоциации и образы подобного рода являются интегральной 
        частью бессознательного и могут возникать везде — вне зависимости от образованности и 
        степени ума человека. И эти ассоциации и образы ни в кое мере не безжизненные или 
        бессмысленные «пережитки». Они до сих пор живут и действуют, оказываясь особенно ценными 
        в силу своей «исторической» природы. Они образуют мост между теми способами, которыми мы 
        сознательно выражаем свои мысли, и более примитивной, красочной и живописной формой 
        выражения. Но эта форма обращена непосредственно к чувству и эмоциям. Эти «исторические» 
        ассоциации и есть звено, связывающее рациональное сознание с миром инстинкта.
        
Я уже обсуждал любопытный контраст между «контролируемыми» мыслями в состоянии 
        бодрствования и богатством воображения во снах. Здесь можно увидеть еще одну причину 
        подобной разницы. Поскольку в своей цивилизованной жизни мы лишили множество идей 
        эмоциональной энергии, то больше на них не реагируем. Мы пользуемся ими в речи и в 
        общем-то реагируем, когда их используют другие люди, но они не производят на нас значимого 
        впечатления. Требуется нечто большее, чтобы воздействовать на нас более эффективно с 
        целью заставить нас изменить свои установки и свое поведение. Но это как раз то, что и 
        делает «язык снов», он несет столько психической энергии, что вынуждает нас обращать на 
        него внимание.
        
Была у меня, например, дама, известная своим глупыми предрассудками и упорным 
        сопротивлением каким-либо разумным выводам. С ней можно было спорить хоть весь вечер безо 
        всякого результата, — она ничего не принимала во внимание. Однако ее сны приняли совсем 
        другое направление. Однажды ей приснился сон, в котором она была приглашена в гости по 
        очень важному общественному поводу. Ее приветствовала хозяйка со словами: «Как мило, что 
        вы пришли. Все ваши друзья здесь и ждут вас». Хозяйка подвела ее к двери и открыла ее, 
        сновидица шагнула вперед и попала — в коровник! Язык сна был в данном случае достаточно 
        прост и понятен даже самому несведущему. Женщина поначалу не хотела принять во внимание 
        содержание своего сна, который попросту поразил ее самомнение и в конце концов достиг 
        своей цели. Спустя некоторое время она все же признала его смысл, но так и не смогла понять 
        причину собственной самоиздевки.
        
Такие послания из бессознательного имеют большее значение, чем это осознает большинство 
        людей. В своей сознательной жизни мы подвержены самым различным видам воздействий. 
        Окружающие нас люди стимулируют или подавляют нас, события на службе или в общественной 
        жизни отвлекают от собственной жизни. Вместе и порознь они сбивают нас с пути, 
        свойственного нашей индивидуальности. В любом случае, признаем ли мы или нет то или иное 
        действие, которое они оказывают на наше сознание, оно уже растревожено и в известной степени 
        подчинено этим событиям. Особенно сильно это проявляется у лиц с ярко выраженной 
        экстравертивной установкой или у тех, кто вынашивает чувство неполноценности и сомнения в 
        своей личной значимости.
        
Чем дольше сознание пребывает под влиянием предрассудков, ошибок, фантазий и инфантильных 
        желаний, тем больше будет возрастать уже существующая роль невротической диссоциации и 
        вести в итоге к более или менее неестественной жизни, далекой от здоровых инстинктов, 
        природного естества и простоты. Общая функция снов заключается в попытке восстановить наш 
        психический баланс посредством производства сновидческого материала, который 
        восстанавливает — весьма деликатным образом – целостное психическое равновесие. Я назвал бы 
        это дополнительной (или компенсаторной) ролью снов в нашей психической жизни. Этим 
        объясняется, почему люди с нереальными целями, или слишком высоким мнением о себе, или 
        строящие грандиозные планы, не соответствующие их реальным возможностям, видят во сне 
        полеты и падения. Сон компенсирует личностные недостатки и в то же время предупреждает об 
        опасности неадекватного пути. Если же предупредительные знаки сновидения игнорируются, то 
        может произойти реальный несчастный случай. Жертва может упасть с лестницы или попасть в 
        автомобильную катастрофу.
        
Вспоминается случай с человеком, запутавшимся в большом количестве сомнительных афер. У 
        него развилась почти болезненная страсть к альпинизму, в виде компенсации. Он все время 
        искал, куда бы «забраться повыше себя». Однажды ночью во сне он увидел себя шагающим с 
        вершины высокой горы в пустоту. Когда он рассказал свой сон, я сразу же увидел опасность 
        и попытался предупредить ее, убеждая его ограничить свои восхождения. Я даже сказал, что 
        сон предвещает его смерть в горах. Но все было напрасно. Через шесть месяцев он таки шагнул 
        «в пустоту». Горный проводник наблюдал за тем, как он и его друг спускались по веревке в 
        одном трудном месте. Друг обнаружил временную опору для ноги на карнизе, и сновидец 
        последовал за ним вниз. Вдруг он ослабил веревку и, по словам гида, «словно прыгнул в 
        воздух». Он упал на своего друга, оба полетели вниз и разбились.
        
Другой типичный случай произошел с одной дамой, чрезмерно высоконравственной. Днем 
        она пребывала в надменности и высокомерии, зато по ночам ей виделись сны, наполненные 
        самыми разнообразными непристойностями. Когда я заподозрил их наличие, дама с возмущением 
        отказалась это признать. Но сны меж тем продолжались, и их содержание стало более угрожающим 
        и отсылающим к прогулкам, которые эта женщина привыкла совершать по лесу и во время которых 
        она предавалась своим фантазиям. Я усмотрел в этом опасность, но она не прислушалась к моим 
        предостережениям. Вскорости в лесу на нее напал сексуальный маньяк, и только вмешательство 
        людей, услышавших ее крики о помощи, спасло ее от неминуемого убийства. Никакой магии в 
        этом нет. Сами сны указывали на то, что эта женщина испытывала тайную страсть к такого рода 
        приключениям, — точно так же, как и альпинист искал выхода из своих трудностей. Разумеется, 
        никто из них не рассчитывал заплатить столь высокую цену: у нее оказались сломанными 
        несколько костей, а он и вовсе расстался с жизнью.
        
Таким образом, сны могут иногда оповещать о некоторых ситуациях задолго до того, как те 
        произойдут в действительности. И это вовсе не чудо или мистическое предсказание. Многие 
        кризисы в нашей жизни имеют долгую бессознательную историю. Мы проходим ее шаг за шагом, 
        не сознавая опасности, которая накапливается. Но то, что мы сознательно стараемся не 
        замечать, часто улавливается нашим бессознательным, которое передает информацию в виде 
        снов. Сны часто предупреждают нас подобным образом, хотя далеко не всегда. Наивным было бы 
        поэтому считать, что существует благодетельная «рука», которая нас всегда и все время 
        останавливает. Выражаясь определеннее, служба добродетели иногда работает, а иногда и нет. 
        Таинственная рука может даже указать дорогу к гибели, иногда сны кажутся ловушками, 
        каковыми и оказываются на самом деле. Порой они ведут себя как дельфийский оракул, который 
        предвещал царю то, что, перейдя реку Халис, он разрушит огромное царство. Только после 
        того, как он был полностью побежден в битве, выяснилось, что это царство было его 
        собственное.
        
Имея дело со снами, не следует становиться наивным. Они зарождаются в духе, который 
        носит не вполне человеческий характер, а является скорее дыханием природы — дух 
        прекрасного и благородного, равно как и жестокого божества. Чтобы охарактеризовать этот 
        дух, следует скорее приблизиться к миру древних мифологий или к сказкам первобытного леса, 
        чем к сознанию современного человека. Я вовсе не отрицаю великих достижений, происшедших в 
        результате эволюции общества. Но эти достижения были достигнуты ценой больших потерь, 
        степень которых мы только сейчас начинаем осознавать и оценивать. Отчасти целью моих 
        сравнений между первобытным и цивилизованным состоянием человека является показ баланса 
        этих потерь и приобретений.
        
Первобытный человек управлялся главным образом своими инстинктами, в отличие от его 
        «рационализированных» современных потомков, научившихся себя «контролировать». В процессе 
        цивилизации мы все более отделяли наше сознание от глубинных инстинктивных слоев 
        психического и, в конечном счете, от соматической основы психических явлений. К счастью, 
        мы не утратили эти основные инстинктивные слои; они остались частью бессознательного, хотя 
        и могут выражать себя лишь в форме образов сна. Эти инстинктивные явления — их, между 
        прочим, не всегда можно признать за таковые, поскольку они носят символический характер, — 
        играют жизненно важную роль в том, что я назвал компенсаторной ролью снов.
        
Для сохранения постоянства разума и, если угодно, физиологического здоровья, 
        бессознательное и сознание должны быть связаны самым тесным образом, двигаться параллельными 
        путями. Если же они расщеплены или «диссоциированы», наступает психологическая 
        нестабильность. В этом отношении символы сна — важные посланники от инстинктивной к 
        рациональной составляющей человеческого разума, и их интерпретация обогащает нищету 
        сознания, так как она учит его снова понимать забытый язык инстинктов.
        
Конечно, люди склонны сомневаться в подобной функции снов, поскольку символы зачастую 
        проходят незамеченными или непонятыми. В обычной жизни понимание снов рассматривается как 
        ненужное занятие. Это можно проиллюстрировать моими исследованиями первобытного племени в 
        Восточной Африке. К моему удивлению, туземцы отрицали, что видят какие-либо сны. Но 
        постепенно, в результате терпеливых ненастойчивых бесед с ними я убедился, что они так же, 
        как и все, видят сны, но что они убеждены, что их сны никакого смысла не имеют. «Сны 
        обычного человека ничего не значат», — говорили они. Они считали, что только сны вождей и 
        знахарей могут что-то означать; от этих людей зависит благосостояние племени, соответственно 
        и их сны получали определенный смысл. Правда, и здесь возникла трудность, — вождь и знахарь 
        заявили, что в настоящее время у них осмысленных снов нет. Дату их утраты они относили ко 
        времени, когда англичане пришли в их страну. Теперь миссию «великих снов» взял на себя 
        окружной комиссар, английский чиновник, ведающий их делами, — его «сны и направляют» 
        поведение племени.
        
Когда туземцы все же признали, что видят сны, но считают их ничего не значащими, они 
        напоминали вполне современного человека, который убежден, что сон — полная глупость, 
        поскольку в нем он ничего не понял. Но даже и цивилизованный человек может заметить, что 
        сон (который он может даже забыть) способен изменить его поведение в лучшую или худшую 
        сторону. Сон в таком случае был «воспринят», но только лишь подсознательным образом. И так 
        обычно и происходит. Только в очень редких случаях, когда сон особенно впечатляющ или 
        повторяется через регулярные интервалы, большинство считает его разгадку необходимой.
        
Здесь следует сделать предупреждение относительно невежественного или некомпетентного 
        анализа снов. Существуют люди, чье психическое состояние настолько нестабильно, что 
        расшифровка их снов может оказаться крайне рискованной; в таких случаях слишком одностороннее 
        сознание отрезано от соответствующего иррационального или «безумного» бессознательного, и 
        этих обоих не должно сводить вместе без соответствующей подготовки.
        
В более широком смысле было бы большой глупостью допустить, что существует готовый 
        систематический истолкователь снов, который достаточно лишь купить и найти в нем 
        соответствующий символ. Ни один символ сна не может быть взят отдельно от человека, этот 
        сон видевшего, как нет и единой и однозначной интерпретации любого сна. Каждый человек 
        настолько отличается в выборе путей, которыми его бессознательное дополняет или компенсирует 
        сознание, что совершенно невозможно быть уверенным, что сны и их символика могут быть хоть 
        как-то классифицированы.
        
Правда, есть сны и отдельные символы (я бы предпочел назвать их «мотивами») достаточно 
        типичные и часто встречающиеся. Среди таких мотивов наиболее часты падения, полет, 
        преследование хищными зверями или врагами, появление в публичных местах в голом или 
        полуголом виде или в нелепой одежде, состояние спешки или потерянности в неорганизованной 
        толпе, сражение в безоружном состоянии или с негодным оружием, изматывающее убегание в 
        никуда. Типичным инфантильным мотивом является сон с вырастанием до неопределенно больших 
        размеров или уменьшением до неопределенно малых, или переходом одного в другое, — что мы 
        встречаем, к примеру, у Льюиса Кэрролла в «Алисе в стране чудес». Но следует подчеркнуть,
        что эти мотивы необходимо рассматривать в контексте всего сна, а не в качестве 
        самообьясняющих шифров.
        
Повторяющийся сон — явление особое. Есть случаи, когда люди видят один и тот же сон с 
        раннего детства до глубокой старости. Сон такого рода является попыткой компенсировать 
        какой-либо отдельный дефект в отношении сновидца к жизни; или же он может совершаться в
        следствие травматического момента, который оставил по себе определенную предвзятость, 
        предубеждение, нанес какой-то вред. Иногда такой сон может предупреждать о каком-то важном 
        событии в будущем.
        
Несколько лет подряд я сам видел во сне мотив, в котором я «открывал» в своем доме жилые 
        пространства, о существовании которых и не подозревал. Иногда это были комнаты, в которых 
        жили мои давно умершие родители, в которых мой отец, к моему удивлению, оборудовал 
        лаборатории и изучал там сравнительную анатомию рыб, а мать держала отель для 
        посетителей—призраков. Как правило, это неведомое мне доселе гостевое крыло представляло 
        древнюю историческую постройку, давно забытую, и, однако, унаследованную мною 
        собственность. Внутри находилась интересная античная мебель, и ближе к концу этой серии 
        снов я находил старую библиотеку с неизвестными книгами. В конце концов, в последнем сне, 
        я раскрыл одну из книг и обнаружил там изобилие прекрасно выполненных символических 
        рисунков. Я проснулся с бьющимся от возбуждения сердцем.
        
Несколько раньше, до того как я увидел этот заключительный сон из серии, я заказал
        букинисту одну из классических компиляций средневековых алхимиков. Просматривая литературу,
        я обнаружил цитату, имевшую, как я думал, связь с ранней византийской алхимией, и пожелал
        проверить ее. Спустя несколько недель после того как я увидел во сне неизвестную книгу,
        пришел пакет от книготорговца. В нем находился пергаментный том, датированный XVI в. Он был
        иллюстрирован очаровательными символическими рисунками, которые сразу же напомнили мне те
        рисунки, которые я видел во сне.
        
В смысле переоткрытия принципов алхимии, входящих составной частью в переосмысливаемую 
        мной психологию, мотив повторяющегося сна достаточно ясен. Сам дом являл символ моей 
        личности и область ее сознательных интересов, а неизвестная пристройка представляла собой 
        предвосхищение новой области интересов и поисков, о которых сознание в тот момент ничего не 
        ведало. Больше этого сна — а прошло свыше 30 лет — я никогда не видел.
      
      
        
          
Анализ снов
        
        
Я начал эту работу, отметив разницу между знаком и символом. Знак всегда меньше, нежели 
        понятие, которое он представляет, в то время как символ всегда больше, чем его 
        непосредственный очевидный смысл. Символы к тому же имеют естественное и спонтанное 
        происхождение. Ни один гений не садился с пером или кистью в руке, приговаривая: «Вот 
        сейчас я изобрету символ». Невозможно рационализировать мысль, достигая ее логически или 
        намеренно, и лишь затем придавать ей «символическую» форму. Неважно, какую фантастическую 
        оснастку можно нацепить на идею, она все равно остается знаком, связанным с сознательной 
        мыслью, стоящей за ним, но не символом, намекающим на нечто еще неизвестное. В снах символы 
        возникают спонтанно, поскольку сны случаются, а не изобретаются; следовательно, они 
        являются главным источником нашего знания о символизме.
        
Но следует отметить, что символы проявляются не только в снах. Они возникают в самых 
        разнообразных психических проявлениях. Существуют символические мысли и чувства, 
        символические поступки и ситуации. Порой кажется, что даже неодушевленные предметы 
        сотрудничают с бессознательным по части образования символических образов. Таковы 
        многочисленные, хорошо засвидетельствованные случаи остановки часов в момент смерти их 
        владельца. В качестве примера можно указать на случай маятниковых часов Фридриха Великого 
        в Сан-Суси, которые остановились, когда император умер. Другие распространенные случаи — 
        зеркала, дающие трещину, картины, падающие в момент смерти, или маленькие необъяснимые 
        поломки в доме, в котором у кого-то наступил эмоциональный шок или кризис. Даже если 
        скептики отказываются верить таким сообщениям, истории подобного рода все равно возникают 
        и множатся, и уже одно это должно послужить доказательством их психологической 
        значимости.
        
Существует много символов, являющихся по своей природе и происхождению не индивидуальными, 
        а коллективными. Главным образом это религиозные образы. Верующий полагает, что они 
        божественного происхождения, что они даны человеку в откровении. Атеист или скептик заявит, 
        что они попросту изобретены, придуманы, но оба окажутся не правы. Верно то, как полагает 
        скептик, что религиозные символы и понятия являлись предметами самой тщательной и вполне 
        сознательной разработки в течение веков. Равно истинно — так считает верующий — что их 
        происхождение столь глубоко погребено в тайнах прошлого, что кажется очевидным их 
        внечеловеческое происхождение. Фактически же они суть «коллективные представления», идущие 
        из первобытных снов и творческих фантазий. Как таковые эти образы представляют спонтанные 
        проявления и уж никоим образом не преднамеренные изобретения.
        
Как я постараюсь показать ниже, это обстоятельство имеет прямое и важное отношение к 
        толкованию снов. Если вы считаете сон символическим, то очевидно, вы будете интерпретировать 
        его иначе, чем человек верящий, что энергия мысли или эмоции известна заранее и лишь 
        «переодета» сном. В таком случае толкование сна почти не имеет смысла, поскольку вы 
        обнаруживаете лишь то, что заранее было известно.
        
По этой причине я всегда повторял ученикам: «Выучите все, что можно, о символизме, но 
        забудьте все, когда интерпретируете сон». Этот совет важен практически, и время от времени 
        я напоминаю себе, что никогда не смогу достаточно хорошо понять чей-нибудь сон и истолковать 
        его правильно. Я делаю это, чтобы проверить поток своих собственных ассоциаций и реакций, 
        которые могут начать преобладать над неясной смутой и колебаниями пациента. Поскольку 
        аналитику наиболее важно воспринять как можно более точно специфический смысл сна (т.е. 
        вклад, который бессознательное привносит в сознание), ему необходимо исследовать сон 
        весьма тщательно.
        
Когда я работал с Фрейдом, мне приснился сон, который может это проиллюстрировать. 
        Снилось мне, что я «дома», на втором этаже в уютной гостиной, меблированной в стиле XVIII в.
        Я удивлен, потому что раньше никогда этой комнаты не видел, и мне интересно, на что похож 
        первый этаж. Я спускаюсь вниз и обнаруживаю, что там довольно-таки темно, а само помещение 
        содержит стенные панели и мебель, датированную XVI в., а возможно, и более раннюю. Мои 
        удивление и любопытство нарастают. Я хочу увидеть, как устроен весь дом. Спускаюсь в подвал, 
        нахожу дверь, за ней каменную лестницу, ведущую в большую подвальную комнату. Пол выстлан 
        большими каменными плитами, стены выглядят совсем древними. Я исследую известковый раствор 
        и нахожу, что он смешан с битым кирпичом. Очевидно, что стены относятся к эпохе Римской 
        империи. Мое возбуждение нарастает. В углу в каменной плите я вижу железное кольцо. 
        Вытягиваю плиту вверх — передо мной еще один узкий марш лестницы, ведущей вниз, в какую-то 
        пещеру, кажущуюся доисторической могилой. На дне ее лежат два черепа, несколько костей и 
        немного битой керамики. Тут я просыпаюсь.
        
Если бы Фрейд при анализе этого сна следовал моему методу изучения его специфических 
        ассоциаций и контекста, то услышал бы очень длинную историю. Но боюсь, что отверг бы ее 
        как попытку уйти от проблемы, которая в действительности была его собственной. Фактически 
        сон представлял резюме моей жизни и более специфично – моего ума. Я вырос в доме, возраст 
        которого составлял 200 лет, мебель была трехсотлетней давности, и к тому моменту моим 
        важным духовным достижением было изучение философии Канта и Шопенгауэра. Величайшей 
        новостью являлись труды Чарлза Дарвина. Незадолго до этого я все еще жил со средневековыми 
        представлениями своих родителей, у которых мир и люди управлялись божественным 
        всемогуществом и провидением. Теперь же этот взгляд ушел в прошлое. Мое христианство 
        сделалось весьма относительным после встречи с восточными религиями и греческой философией. 
        По этой причине на первом этаже все выглядело таким темным, тихим и ненаселенным.
        
Тогдашние мои исторические интересы развились на основе первоначальных занятий 
        сравнительной анатомией и палеонтологией во время работы ассистентом в Анатомическом 
        институте. Меня увлекли находки ископаемых людей, в частности, много обсуждавшегося 
        Неандертальца, а также весьма сомнительного черепа Питекантропа Дюбуа [14]. Фактически это и были мои реальные ассоциации во 
        сне, но я не осмелился упомянуть о черепах, скелетах и костях Фрейду, потому что знал, что 
        эту тему лучше не затрагивать. У него жила подспудная идея, что я предчувствую его раннюю 
        смерть. Он сделал этот вывод из того, что я высказал явный интерес к мумифицированным трупам, 
        обнаруженным в так называемом местечке Блейкеллер [15], в Бремене, который мы вместе посетили в 1909 г., по пути на корабль, 
        отправлявшийся в Америку. Поэтому я и не хотел возникать со своими собственными идеями.
        
Слишком сильное впечатление произвел тот недавний опыт, показавший почти непреодолимую 
        пропасть между нашими взглядами. Я не хотел терять его расположение и дружбу, открывая свой 
        собственный мир, который, я полагал, был бы ему странен. Чувствуя себя весьма неуверенно, я 
        почти автоматически солгал ему насчет моих «свободных ассоциаций», чтобы избежать 
        невыполнимой задачи знакомства с моим очень личным и совершенно отличным внутренним 
        устройством.
        
Следует извиниться за этот довольно длинный рассказ о щекотливом положении, в которое я 
        попал, рассказав Фрейду свой сон. Но это хороший пример тех трудностей, с которыми 
        сталкивается всякий, кто занимается реальным анализом снов. Многое зависит от разницы в 
        типе личности аналитика и анализируемого.
        
Вскоре я понял, что Фрейд ищет во мне какое-нибудь несовместимое желание. Для пробы я 
        предположил, что черепа, которые я видел, могли относиться к некоторым членам моей семьи, 
        чьей смерти по каким-то причинам я мог желать. Это было встречено с одобрением, но я не 
        удовлетворился этим по сути ложным ходом. Когда же я попытался найти подходящие ответы на 
        вопрос Фрейда, то был внезапно ошарашен мыслью о той роли, которую субъективный фактор 
        играет в психологическом понимании. Мое прозрение было столь ошеломляющим, что я подумал 
        лишь о том, как бы выбраться из этой трудной ситуации, и не нашел ничего лучшего, как
        попросту солгать. Моральные соображения уступили перед угрозой крупной ссоры с Фрейдом, 
        чего я совершенно не желал по множеству причин.
        
Суть прозрения же состояла из понимания, что мой сон вносит смысл в меня самого, в мою
        жизнь и в мой мир, вопреки теоретическим построениям иного внешнего разума,
        сконструированного согласно собственным целям и задачам. Это был сон не Фрейда, а мой, и
        я, словно при вспышке света, понял его значение. Приведенный пример иллюстрирует главное
        в анализе снов. Сам анализ это не столько техника, которую можно выучить, а затем применять
        согласно правилам, сколько диалектический многосоставной обмен между двумя личностями.
        Если его проводить механически, то индивидуальная психическая личность теряется, и
        терапевтическая проблема сводится к простому вопросу: чья воля будет доминировать —
        пациента или аналитика?
        
По этой же причине я прекратил практику гипноза, поскольку не желал навязывать свою 
        волю другим. Мне хотелось, чтобы исцеление исходило из личности самого пациента, а не 
        путем моих внушений, которые могли иметь лишь преходящее значение. Я стремился защитить и 
        сохранить достоинство и свободу своих пациентов, так, чтобы они могли жить в соответствии с 
        собственными желаниями. В эпизоде с Фрейдом мне впервые стало ясно, что прежде чем строить 
        общие теории о человеке и его душе, мы должны больше узнать о реальном человеческом 
        устройстве, с которым имеем дело.
        
Индивид — это единственная реальность. Чем дальше мы уходим от него к абстрактным идеям 
        относительно Хомо Сапиенса, тем чаще впадаем в ошибку. В наше время социальных переворотов 
        и быстрых общественных изменений об отдельном человеке необходимо знать много больше, чем 
        знаем мы, так как очень многое зависит от его умственных и моральных качеств. Но если мы 
        хотим видеть явления в правильной перспективе, нам необходимо понять прошлое человека так
        же, как и его настоящее. По этой причине понимание мифов и символов имеет существенное 
        значение.
      
      
        
          
Проблема типов
        
        
Во всех прочих областях науки законно применение гипотез к безличным объектам. В 
        психологии, однако, мы неизбежно сталкиваемся с живыми отношениями между индивидуумами, 
        ни один из которых не может быть лишен своего личностного начала или как угодно 
        деперсонализирован. Аналитик и пациент могут договориться обсуждать избранную проблему в 
        безличной и объективной манере; но стоит им включиться в дело, их личности тотчас же 
        выходят на сцену. И здесь всякий дальнейший прогресс возможен лишь в том случае, если 
        достижимо взаимное согласие.
        
Возможно ли объективное суждение о конечном результате? Только если произойдет сравнение 
        наших выводов со стандартами, принятыми в социальной среде, к которой принадлежат сами 
        индивиды. Но даже и тогда мы должны принимать во внимание психическую уравновешенность 
        (или здоровье) этих индивидов. Потому что результат не может быть полностью коллективным, 
        нивелирующим в таком случае индивида, подверстывая его под «нормы» общества. Это равносильно 
        совершенно ненормальным условиям. Здоровое и нормальное общество таково, что в нем люди 
        очень редко соглашаются друг с другом, — общее согласие вообще довольно редкий случай за 
        пределами инстинктивных человеческих качеств.
        
Несогласованность функций служит двигателем общественной жизни, но не это ее цель, — 
        согласие в равной степени важно. Поскольку психология в основном зависит от баланса 
        оппозиций, то никакое суждение не может быть сочтено окончательным, пока не принята во 
        внимание его обратимость. Причина подобного факта заключена в том, что нет точки отсчета 
        для суждения о том, что есть психика за рамками самой психологии.
        
Несмотря на то, что сны требуют индивидуального подхода, некоторые обобщения необходимы, 
        чтобы помочь разъяснить и классифицировать материал, который собирается психологом при 
        изучении многих индивидов. Очевидно, невозможно сформулировать какую-либо психологическую 
        теорию или обучить ей, описывая большое количество отдельных случаев без какой-либо попытки 
        увидеть, что они имеют общего и в чем различны. В основу могут быть положены любые общие 
        характеристики. Можно, например, довольно просто различать экстравертов и интровертов 
        [16]. Это только одно из многих обобщений, но уже 
        оно позволяет воочию увидеть трудности, которые возникают, если аналитик принадлежит одному 
        типу, а пациент — другому.
        
Так как любой достаточно глубокий анализ снов ведет к конфронтации двух индивидов, то 
        очевидно, что большое значение будет иметь принадлежность индивидов к определенному типу. 
        Принадлежа к одному типу, они достаточно долго и счастливо могут плыть вместе. Но если один 
        из них экстраверт, а другой — интроверт, их различные и противоречивые точки зрения могут 
        столкнуться в любой момент, в особенности, если они пребывают в незнании относительно своего 
        типа личности или убеждены, что их тип самый правильный (или единственно правильный). 
        Экстраверт, например, будет выбирать точку зрения большинства, интроверт отвергнет ее, 
        посчитав данью моде. Такое взаимонепонимание возникает весьма легко, поскольку ценности 
        одного не являются таковыми для другого. Фрейд, например, рассматривал интровертность как 
        болезненную обращенность индивида на себя. Но самонаблюдение и самопознание могут в равной 
        степени быть ценнейшими и важными качествами личности.
        
Иметь в виду подобную разницу в типах личности жизненно необходимо при истолковании 
        сновидений. Не следует полагать, что аналитик — некий супермен, обладающий истиной вне 
        этих различий лишь потому, что он доктор, постигший психологическую науку и соответствующую 
        технику исцеления. Он может лишь воображать себя высшим в той степени, в какой полагает 
        абсолютно истинными свою науку и технику. Поскольку подобное более чем сомнительно, то 
        никакой абсолютной уверенности здесь быть не может. Соответственно, у аналитика будут свои 
        тайные сомнения, если он столкнет человеческую целостность своего пациента с теорией и 
        техникой (которые, в сущности, являются гипотезой), а не со своей живой целостностью.
        
Целостная личность аналитика — единственный адекватный эквивалент личности его пациента.
        Психологический опыт и знание всего лишь некоторые преимущества на стороне аналитика, не 
        более. Они не уберегут его от сражения, в котором он будет испытан так же, как и его 
        пациент. Окажутся ли их личности конфликтными, гармоничными или взаимодополняющими, — вот 
        что существенно в данном случае.
        
Экстраверсия и интроверсия — всего лишь две из многих особенностей человеческого 
        поведения. Но именно они довольно часто узнаваемы и очевидны. Изучая индивидов—экстравертов, 
        например, довольно скоро можно обнаружить, что они во многих отношениях отличаются друг от 
        друга, и экстравертность оказывается слишком поверхностной и общей характеристикой. Вот 
        почему уже давно я пытаюсь найти некоторые другие основные характеристики, которые могли бы 
        служить целям упорядочения явно безграничных колебаний человеческой индивидуальности.
        
Меня всегда впечатлял тот факт, что существует удивительное число людей, которые никогда 
        не применяют свой мозг к делу, если этого можно избежать, и одинаковое с ними количество 
        людей, которые непременно им воспользуются, но поразительно глупым образом. Столь же 
        удивительным для меня было обнаружить достаточно много образованных и широко мыслящих людей, 
        которые живут, словно не умея пользоваться своими органами чувств (насколько это можно 
        заметить). Они не замечают вещей перед своими глазами, не слышат слов, звучащих у них в 
        ушах, не замечают предметов, которые трогают или пробуют на вкус. Некоторые живут, не 
        замечая, не осознавая своего собственного тела.
        
Есть и другие, которые, казалось бы, живут в странном режиме своего сознания, будто 
        состояние, в котором они сегодня оказались, было окончательным, постоянным, без какой-либо 
        возможности перемен. Словно мир и психика статичны и остаются таковыми вечно. Они, казалось 
        бы, избегали любого вида воображения и всецело зависели от непосредственного восприятия. В 
        их мире отсутствовал случай или возможность чего-нибудь, и в «сегодня» не было ни атома 
        «завтра». Будущее оказывалось простым повторением прошлого.
        
Я пытаюсь дать здесь эскиз первых впечатлений, когда я начал изучать тех людей, которых 
        встречал. Скоро, однако, мне стало ясно, что те, кто пользовался разумом, были теми, кто 
        думал, т.е. применял свои интеллектуальные способности, пытаясь адаптировать себя к людям 
        и обстоятельствам. Но равно интеллигентными оказались и те люди, которые не думали, а 
        отыскивали и находили свой путь с помощью чувства.
        
«Чувство» — это слово, которое нуждается в некотором пояснении. К примеру, кто-то 
        говорит о чувстве, имея в виду «переживание» (соответствует французскому «сентимент»). 
        Но его также можно использовать и для выражения мнения; к примеру, сообщение из Белого 
        Дома может начинаться: «Президент чувствует…». Это слово может использоваться и для 
        выражения интуиции: «У меня такое чувство, что…».
        
Когда я пользуюсь словом «чувство» в противовес слову «мысль», то имею в виду суждение 
        о ценности, например, приятно или неприятно, хорошо или плохо и т.д. Чувство, согласно 
        этому определению, не является эмоцией (последнее, следуя этимологии э-мошион — движение, 
        непроизвольно). Чувство, как я это понимаю (подобно мышлению), рациональная (т.е. 
        управляющая) функция, в то время как интуиция есть иррациональная (т.е. воспринимающая) 
        функция. В той степени, в какой интуиция есть «предчувствие», она не является результатом 
        намеренного действия, это скорее непроизвольное событие, зависящее от различных внутренних 
        и внешних обстоятельств, но не акт суждения. Интуиция более схожа с ощущением, являющимся 
        также иррациональным событием постольку, поскольку оно существенно зависит от объективного 
        стимула, который обязан своим существованием физическим, а не умственным причинам.
        
Эти четыре функциональных типа соответствуют очевидным средствам, благодаря которым 
        сознание получает свою ориентацию в опыте. Ощущение (т.е. восприятие органами чувств) 
        говорит нам, что нечто существует; мышление говорит, что это такое; чувство отвечает, 
        благоприятно это или нет, а интуиция оповещает нас, откуда это возникло и куда уйдет.
        
Читатель должен понять, что эти четыре типа человеческого поведения — просто четыре 
        точки отсчета среди многих других, таких, как воля, темперамент, воображение, память и 
        т.д. В отношении названных нет ничего догматического, раз и навсегда усвоенного, они 
        рекомендуются лишь в качестве возможных критериев для классификации. Я считаю их особенно 
        полезными, когда пытаюсь объяснить детям их родителей, женам — их мужей и наоборот. Они 
        также полезны для понимания наших собственных предрассудков.
        
Так что, если вы хотите понять сон другого человека, вы должны пожертвовать своими 
        пристрастиями и подавить свои предрассудки. Это не так легко или удобно, поскольку 
        требует морального усилия, которое не каждому по вкусу. Но если аналитик не сделает 
        определенного усилия и не подвергнет критике свою точку отсчета, признавая ее 
        относительность, он никогда не соберет верной информации и не углубится достаточно 
        полно в сознание пациента. Аналитик ожидает, по крайней мере, от пациента некоторого 
        желания выслушать его мнение и принять его всерьез, но и пациенту должно быть 
        гарантировано такое же право. Хотя подобные отношения обязательны для любого понимания 
        и, следовательно, самоочевидны, приходится напоминать об этом всякий раз, — в терапии 
        понимание пациента важнее теоретических ожиданий аналитика. Сопротивление пациента 
        толкованию аналитика не является с необходимостью неверным, это скорее верный признак 
        того, что что-то не «стыкуется». Либо пациент еще не достиг точки понимания, либо не 
        подходит интерпретация.
        
В наших усилиях понять символы сна другого человека мы почти неизменно наталкиваемся
        на нашу тенденцию заполнять неизбежные провалы нашего понимания проекцией, т.е. 
        предположением, что то, что ощущает и думает аналитик, соответствует мысли и чувству 
        пациента. Дабы преодолеть этот источник ошибок, я всегда настаивал на важности строгого 
        ограничения контекстом самого сна и на исключении всех теоретических предположений 
        относительно снов вообще, за исключением гипотезы, что сны содержат некий смысл.
        
Из всего того, что я сказал, должно быть ясно, что не существует общих правил для 
        толкования сновидений. Когда ранее я предположил, что всеобщая функция снов заключается 
        в компенсации недостатков и искажений сознания, то подразумевал при этом многообещающий 
        подход к природе отдельных сновидений, открывающийся при подобного рода предположении. 
        В некоторых случаях эта функция проявляется довольно отчетливо.
        
Один из моих пациентов был весьма высокого мнения о себе, не догадываясь при этом, 
        что почти каждый, кто его знал, раздражался этим видом его морального превосходства. Он
        пришел ко мне со сновидением, в котором ему представлялся пьяный бродяга, валявшийся в
        канаве, — зрелище, побудившее его лишний раз произнести снисходительное замечание: 
        «Страшно видеть, как низко может пасть человек».
        
Было очевидно, что неприятный сон отчасти и по крайней мере был попыткой компенсировать 
        его преувеличенное мнение о своих собственных заслугах. Но было там и нечто большее. 
        Оказалось, что у него был брат, опустившийся алкоголик. Сон обнаружил также, что 
        возвышенная установка компенсировала наличие такого брата, как внешний, так и внутренний
        образ.
        
В другом случае я вспоминаю женщину, гордившуюся своим пониманием (знанием) психологии, 
        которой периодически снилась другая женщина. Когда она встретила ее наяву в повседневной 
        жизни, то та ей не понравилась, показалась суетной и нечестной интриганкой. Тем не менее в 
        снах она появлялась дружественной и милой, почти как сестра. Моя пациентка не могла понять, 
        почему во сне она видит в таком благоприятном виде человека, которого в жизни явно не любит. 
        Но эти сны были способом провести мысль о том, что ей самой присущи некоторые «теневые» 
        [17] бессознательные черты, схожие с той женщиной. 
        Пациентке было трудно признать это, поскольку у нее имелись весьма четкие представления о 
        своей личности, а здесь требовалось осознать, что сон рассказывает о ее собственном 
        комплексе власти и скрытых мотивах — бессознательных влечениях, не раз приводивших ее к 
        неприятным ссорам с друзьями. Ссорам, в которых она винила всегда других, а не себя.
        
Но не только «теневую» сторону нашей личности мы не замечаем, игнорируем и подавляем. 
        Мы проделываем то же самое и с нашими положительными качествами. В качестве примера 
        вспоминается один весьма скромный, легко смущающийся молодой человек с приятными манерами.
        Он всегда казался довольствующимся второстепенной ролью, но непременно настаивал лишь на
        своем присутствии. Когда его просили что-нибудь сказать, он излагал продуманные суждения, 
        но никогда не навязывал их. Иногда он, правда, намекал, что тот или иной вопрос можно было
        бы рассматривать и на другом, более высоком, уровне (хотя никогда не объяснял, как).
        
В своих снах, однако, он постоянно сталкивался с великими историческими фигурами, такими,
        как Наполеон или Александр Македонский. Эти сны явно компенсировали его комплекс 
        неполноценности. Но они подразумевали и нечто другое. Кто же я таков, спрашивал сон, 
        если у меня такие знаменитые гости? В этом смысле сон указывал на скрытую мегаломанию, 
        компенсировавшую чувство неполноценности. Бессознательная идея величия изолировала его 
        от реальности окружающих его людей и позволяла пребывать вне обязательств, неукоснительных 
        для других. Он не ощущал необходимости доказывать — самому себе или другим, — что его 
        высокое суждение зиждется на высоком достоинстве.
        
Бессознательно он играл в нездоровую игру, о чем его пытались поставить в известность
        его же сны, причем весьма двусмысленным образом. Панибратская компания с Наполеоном и 
        беседы с Александром Македонским как раз относятся к числу фантазий, развивающихся при 
        комплексе неполноценности. Но можно спросить, почему же сон не сделал это прямым образом
        и не высказал открыто то, что следовало сказать, а прибег к двусмысленности?
        
Мне часто задавали этот вопрос, об этом же спрашивал себя и я сам. Порой я поражался,
        каким мучительным способом сны стремятся избежать определенной информации или опустить 
        решающий момент. Фрейд предположил наличие специальной психической функции, которую назвал 
        «цензором». Цензор, считал он, искажает образы сна, делает их неузнаваемыми или вводящими
        в заблуждение с тем, чтобы обмануть спящее сознание относительно действительного содержания
        сна. Скрывая неприятную мысль от спящего, «цензор» защищает его сон от шока 
        неблагожелательных реминисценций. Но я отношусь к этой идее скептически, — сновидение
        вовсе не охраняет сон как процесс; сновидения равным образом могут нарушить сон.
        
Скорее это выглядит таким образом, что приближение к сознанию оказывает «стирающее»
        воздействие на подпороговое содержание психики. Подпороговое состояние удерживает идеи
        и образы на более низком уровне напряжения, чем они имеют его в сознании. В подпороговом 
        состоянии они теряют четкость определенности, отношения между ними становятся менее 
        последовательными, более неопределенно схожими, менее рациональными и, следовательно, 
        более «неизъяснимыми». Во всех состояниях, близких ко сну, связанных с усталостью, 
        болезнью или интоксикацией, можно увидеть то же самое. Но если происходит нечто, придающее 
        этим образам большее напряжение, они делаются менее подпороговыми и по мере приближения 
        к порогу сознания становятся более определенными.
        
Отсюда можно понять, почему сны зачастую выражают себя аналогиями, почему образы снов
        переходят один в другой и почему неприменимыми к ним становятся логика и временные масштабы
        повседневной жизни. Форма, которую принимают сны, естественна для бессознательного, потому
        что материал, из которого они сотканы, наличествует в подпороговом состоянии именно в 
        таком виде. Сны не охраняют спящих от того, что Фрейд назвал «несовместимым желанием». То,
        что он считал «маскировкой», есть по существу форма, которую в бессознательном приобретают 
        все импульсы. Поэтому сон не может продуцировать определенную мысль, если он начинает это
        делать, он перестает быть сном, поскольку при этом пересекается порог сознания. Вот почему 
        сны упускают те самые моменты, которые наиболее важны для сознающего разума и скорее 
        манифестируют «край сознания» аналогично слабому блеску звезд во время полного затмения
        солнца.
        
Мы должны понять, что символы сна являются по большей части проявлениями той сферы
        психического, которая находится вне контроля сознательного разума. Смысл и целенаправленность
        не есть прерогативы разума, они действуют во всяком живом организме. Нет принципиальной 
        разницы между органическим и психическим развитием. Так же, как растение приносит цветы,
        психическое рождает свои символы. Любой сон свидетельствует об этом.
        
Таким образом, с помощью снов (наряду с интуицией, импульсами и другими спонтанными 
        событиями) инстинктивные силы влияют на активность сознания. Благостно или дурно это влияние,
        зависит от наличия содержания бессознательного. Если оно содержит слишком много того, что 
        в норме должно быть осознанно, то бессознательное искажается, делается предвзятым, возникают
        мотивы, основанные не на инстинктах, но обязанные своему проявлению и психологическому 
        значению тому факту, что оказались в бессознательном в результате вытеснения или недосмотра.
        Они накладываются на нормальную бессознательную психику и искажают ее естественную тенденцию 
        выражать основные символы и мотивы. Поэтому для психоаналитика, интересующегося причинами 
        душевного беспокойства, разумно начать с более или менее добровольной исповеди пациента, 
        начать с осознания всего того, что пациент любит, а чего — нет, чего он боится. Эта 
        процедура весьма схожа с церковной исповедью, во многих отношениях предвосхитившей 
        современную психологическую технику, по крайней мере — ее общее правило. На практике, 
        однако, порой приходится действовать и другим способом; непреодолимое чувство 
        неполноценности или слабости могут сделать для пациента трудным и даже невозможным 
        взглянуть в лицо новому свидетельству собственной неадекватности. Поэтому частенько я
        нахожу полезным начинать с ободряющих положительных интонаций в беседе с пациентом, это
        помогает обрести чувство уверенности, когда он приближается к более болезненным 
        откровениям.
        
Возьмем в качестве примера сон с «личностной экзальтацией», в котором, скажем, некто 
        пьет чай с английской королевой или оказывается в дружеских отношениях с римским папой. 
        Если сновидец не шизофреник, практическое толкование символа во многом зависит от состояния 
        его рассудка или положения Эго. Если сновидец переоценивает свою значимость, то легко 
        показать (из материала произведенного ассоциацией идеи), насколько несоответственны и 
        инфантильны намерения сновидца, а так же в какой степени они исходят из детских желаний 
        быть равным или превзойти своих родителей. Но в случае неполноценности, когда 
        всеподавляющее чувство собственной незначимости уже преодолело всякий положительный аспект
        личности сновидца, было бы совершенно неправильным подавлять его еще больше, показывая,
        насколько он инфантилен, смешон или даже извращен. Это безжалостно увеличит его
        неполноценность и окажется причиной недружелюбного и совершенно ненужного сопротивления
        при лечении.
        
Не существует терапевтической техники или теории для общего пользования, ибо каждый
        случай является индивидуальным и совершенно специфическим. Я помню пациента, которого я
        лечил свыше девяти лет. Каждый год я видел его лишь в течение нескольких недель, поскольку
        он жил за границей. С самого начала я знал его подлинную беду, но видел и то, что малейшая
        попытка приблизиться к проблеме встречала жесткое сопротивление, угрожавшее полному 
        разрыву наших отношений. Хотел я того или нет, но я был вынужден идти на все издержки, 
        чтобы поддерживать наши отношения и следовать его линии поведения, которая диктовалась
        его снами и которая уводила наши обсуждения прочь от истоков его невроза. Мы отклонялись 
        столь далеко, что я даже начинал винить себя в том, что ввожу его в заблуждение. И лишь
        то обстоятельство, что состояние его стало понемногу улучшаться, удержало меня от 
        решительного шага по выяснению всей правды.
        
На 10-м году, однако, сам пациент заявил, что он вылечился и освободился от всех своих
        симптомов. Я удивился, потому что теоретически он был неизлечим. Заметив мое удивление, 
        он улыбнулся и сказал (буквально) следующее: «И прежде всего я хотел бы поблагодарить вас 
        за неизменный такт и терпение, с которыми вы помогли мне обойти болезненную причину моего
        невроза. Теперь я готов рассказать вам все. Если бы я мог свободно говорить об этом тогда,
        то рассказал бы вам сразу же на первой консультации. Но это разрушило бы мой контакт с 
        вами. И к чему бы это привело? Я бы морально обанкротился. В течение десяти лет я научился
        доверять вам, и поскольку мое доверие выросло, то и состояние улучшилось. Мне стало лучше,
        потому что этот медленный процесс восстановил веру в себя. Теперь я могу обсуждать проблему,
        которая так долго меня мучила». Затем он с поразительной искренностью поведал о всех своих 
        терзаниях, которые объяснили и причины такого специфического хода лечения. Первоначальный 
        шок оказался настолько сильным, что в одиночку ему невозможно было с ним справиться. Он 
        нуждался в помощи другого, и собственно терапевтическая задача заключалась в неторопливом 
        утверждении доверия более, чем в демонстрации клинической теории. Благодаря подобным случаям 
        я научился применять свои методы к конкретным пациентам, а не пускаться в общие теоретические 
        рассуждения, которые могли оказаться неприложимыми в каждом конкретном случае.
        
Знание человеческой природы, которое я накопил в течение 60 лет практики, научило меня 
        рассматривать каждый случай как совершенно новый, требующий прежде всего поиска 
        индивидуального подхода. Иногда без колебаний я погружаюсь в тщательное изучение событий и 
        фантазий детства; в других случаях начинаю с верхнего этажа, даже если это значило бы парение 
        в отвлеченных метафизических рассуждениях. Все зависит от постижения индивидуального языка 
        пациента в процессе следования на ощупь за его бессознательным к свету. Одни случаи требуют 
        одного пути, другие — иного. Это в особенности верно, когда пытаешься интерпретировать 
        символы. Два разных человека могут видеть почти одинаковый сон. (Это, как показывает 
        клинический опыт, не такая уж необычная вещь, как принято думать.) Однако если один из 
        сновидцев молод, а другой стар, проблема, обеспокоившая их, соответственно разная, и было 
        бы нелепо толковать оба сна одним и тем же образом.
        
Пример, который приходит в голову, демонстрирует сон, в котором группа молодых людей 
        раскатывает верхом по широкому полю. Спящий возглавляет движение и прыгает через канаву,
        наполненную водой, тем самым оправдывая свое назначение. Остальные же падают в канаву. 
        Молодой человек, который первым рассказал мне этот сон, принадлежал к интровертному, 
        предусмотрительному типу людей. Весьма похожий сон я слышал также от пожилого человека 
        отважного характера, ведшего активную предприимчивую жизнь. К моменту, когда он увидел 
        этот сон, он был инвалидом, доставлявшим массу хлопот своему врачу и сестрам. Бедняга 
        действительно вредил самому себе, не выполняя медицинские предписания.
        
Было ясно: сон рассказывал молодому человеку, что ему следует делать. Старику же он 
        говорил, что в действительности он до сих пор делал. Сон ободрял колеблющегося молодого
        человека, старик же в таком ободрении вовсе не нуждался. Дух предприимчивости, который 
        все еще мерцал в нем, фактически и был его главной бедой. Этот пример показывает, каким 
        образом истолкование снов и символов во многом зависит от индивидуальных обстоятельств, 
        человека—сновидца и состояния его разума.
      
      
        
          
Архетип в символизме сна
        
        
Я уже предположил, что сны служат целям компенсации. Это означает, что сон — нормальное 
        психическое явление, передающее бессознательные реакции или спонтанные импульсы сознанию. 
        Многие сны могут быть истолкованы с помощью самого сновидца, поскольку он может дать 
        ассоциации к образам сна и их контекст, с помощью которых можно обозреть все аспекты 
        сновидения.
        
Этот метод пригоден во всех обыденных случаях, когда родственник, приятель или пациент 
        рассказывают вам свой сон в ходе обычного разговора. Но когда дело касается навязчивого 
        сновидения или снов с повышенной эмоциональной окраской, то личных ассоциаций обычно бывает 
        недостаточно для удовлетворительного толкования. В таких случаях мы должны принять во 
        внимание тот факт (впервые наблюдавшийся и откомментированный Фрейдом), что часто 
        наблюдаемые в снах элементы могут оказаться вовсе не индивидуальными, и невыводимыми из 
        личного опыта сновидца. Эти элементы, как я уже упоминал ранее, Фрейд назвал «архаическими 
        остатками» — ментальными формами, присутствие которых не объясняется собственной жизнью 
        индивида, а следует из первобытных, врожденных и унаследованных источников человеческого 
        разума.
        
Человеческое тело представляет собой целый музей органов, каждый из которых имеет «за 
        плечами» длительную историю эволюции, — нечто подобное следует ожидать и от устроения 
        разума. Он не может существовать без собственной истории, как и тело, в котором разум 
        пребывает. Под «историей» я не разумею то, что разум создает себя путем сознательного 
        обращения к прошлому посредством языковой и других культурных традиций. Я имею в виду