1 2 3 
Доверие своего собственного отца Миле оправдывать не приходилось, это она уже сделала, родившись, и потому к делу относилась спокойно. Вкалывавший с юных лет Смирнов-старший обеспечил ей изобильное детство, веселую молодость, престижный вуз, впереди Милу ожидала благополучная зрелость. Многодетный директор НИИ ТД походил на хороший мотор, приводивший в поступательное движение судьбы еще трех таких же чад разных полов, и они существовали, совсем не думая о том, что движок когда-нибудь остановится – и тогда окажется: за проваленное дело могут не только нежно пожурить, но и выгнать со службы; окажется, что жить и общаться с людьми, не чувствуя за спиной могучего дыхания родителя, очень не просто, по крайней мере мозги нужно использовать не только затем, чтобы формулировать очередную просьбу к папе. По наблюдениям Шумилина, оставшись без поддержки, подобные чада перестроиться не умели и оставшуюся жизнь донашивали, как вытершуюся дубленку, некогда привезенную папой из Стокгольма. Однажды, на загородной комсомольской учебе, расслабившийся Николай Петрович попытался объяснить Миле все это, но она в ответ поглядела с тем недоуменно-холодным выражением, с каким разорявшиеся чеховские барыньки выслушивали советы дальновидных управляющих.

В последнее время до Шумилина доходили разговоры, будто Смирнова приносит с собой «Панасоник» и тихонечко разучивает на работе новые танцы. Первый секретарь прислушался: из-за двери доносились приглушенная музыка и легкие ритмичные пошаркивания. «Выгнать ее к чертовой матери!» – в бессильном гневе подумал он, понимая: такой шаг навсегда отрежет райком от печатно-множительной аппаратуры НИИ ТД.

…В большой комнате организационного отдела, бывшей танцевальной зале (дьявол забери эту Милу!), трудились чесноковцы – Петя Конышев, Боря Гольдман, Витя Цимбалюк, Тамара Рахматуллина. В углу расчетливый заворг уже приготовил стол для будущего сотрудника. Организаций много, отдел не справляется, а вопрос о нештатном сотруднике опять-таки упирается в НИИ ТД и бальные танцы.

У Чеснокова все работали неплохо, он умел и научить и заставить. Шумилин, как бы это выразиться, невольно залюбовался: профессионально прижав телефонную трубку к уху плечом, одной рукой роясь в документах, другой держа дымящуюся сигарету и по памяти набирая номер, инструкторы бранили первичные организации из-за срыва запланированного приема в ВЛКСМ, переноса отчетно-выборных собраний, задержки взносов, ведомостей, сверок, отчетов, неправильного оформления характеристик и дел на бюро, из-за плохой явки комсомольцев на овощную базу, недостачи дружинников в районный оперативный отряд, посещаемости совещаний, многочисленных выбывших без снятия с учета и еще по десятку важнейших вопросов.

Обрывки фраз, как слои табачного дыма, наползали друг на друга и таяли под высоким лепным потолком:

– Это не отговорки…

– Для таких случаев есть телефон…

– А для чего у тебя актив…

– Заставляй работать комитет…

– Тогда я звоню к вам в партком…

– Объясни это Шумилину…

– Последний срок был вчера…

– Ведомости привезли, а где квитанция сберкассы?

– Лика, ты же обещала сегодня… Я и билеты купил…

На другом конце провода, если не считать последней фразы, в это время обещали, каялись, спорили, оправдывались, лезли в бутылку, жаловались, отговаривались, били себя в грудь, упирались, соглашались, покорялись секретари первичных организаций, которым, кроме комсомольских дел, нужно было еще выполнять основную работу, а после заботиться о семье или устраивать личную жизнь, растить детей, вести домашнее хозяйство, учиться, повышать культурный уровень и даже отдыхать.

Проще приходилось с освобожденными, получающими зарплату в райкоме секретарями. Они руководили большими организациями, но и спросить с них всегда можно по большому счету – мол, незадаром работаете, – хотя Шумилин в последнее время стал замечать, что многие люди, получающие сто двадцать – сто сорок рублей в месяц, убеждены, будто работают именно задаром.

Из орготдельцев первому секретарю больше других нравился Петя Конышев. Тощий, лохматый, с лицом внезапно разбуженного человека, он сочинял стихи, изредка печатавшиеся а «Комсомольце», а в первый месяц своего пребывания в райкоме всех уморил справкой «Об организации досуга молодежи хлопчатобумажного комбината». Помнится, там шли обычные канцелярские фразы: «В результате работы комиссии выявлено… На предприятии создана сеть кружков, которые укомплектованы квалифицированными руководителями и охватывают столько-то процентов молодежи – из них женщин столько-то, мужчин столько-то, членов ВЛКСМ и несоюзной молодежи столько-то… В том числе действуют на комбинате и при общежитиях 3 кружка кройки и шитья, 4 туристических группы, 5 спортивных секций и всего одна литературная студия. Это безумно мало! Такое отношение к литературе преступно!!» Члены бюро, истомленные трехчасовым сидением, повалились друг на друга и смеялись до судорог. Когда же, захлебываясь, Шумилин дома пересказал случившееся Гале, она ничего забавного не обнаружила. Вероятно, то был чисто профессиональный юмор, понятный только аппаратчикам.

…В отделе учащейся молодежи Комиссарова посадила перед собой инструктора Наташу Потапенко, заведующую пионерским кабинетом Шилдину и режиссера районного Дома пионеров и школьников Борщевского. Комиссарова вдохновенно импровизировала на тему приветствия слету:

– Нет… Не так. Стойте! Я вижу!! В левом проходе фанфаристы, в правом – барабанщики, на балконе поднимаются буквы «ВСЕГДА ГОТОВ!». А можно еще в центре огонь из красных платочков?

– В принципе можно, – отвечал режиссер.

– Прекрасно! Значит, зажигается огонь, и выходит группа чтецов. Что с текстом?

– Текст готов, – успокоила Потапенко.

– Хорошо получилось! – добавила Шилдина. – Прозу сами написали, стихи переделали из приветствия позапрошлой отчетной конференции.

– А не узнают стихи?

– Кто же текст слушает? – удивилась Наташа. – Все на детей смотрят.

– Детей-то толковых набрали? А то в прошлый раз девчонка от испуга со сцены убежала, а фонограмма орет: «Мы, ребята-октябрята…» Кошмар!

Первый секретарь усмехнулся и пошел дальше по коридору. В отделе студенческой молодежи оказалось сразу три заведующих: хозяйка кабинета Надя Быковская, Иван Локтюков и Олег Чесноков.

Надю Шумилин знал еще по пединституту и, возглавив райком, забрал ее к себе. Сейчас она уже сдала кандидатский минимум и рвалась на преподавательскую работу, но первый ревниво не отпускал. Иван был широко известен району, особенно мальчишкам, не столько как глава отдела спортивной и оборонно-массовой работы, сколько как руководитель секции самбо и человек, расшибающий кирпичи ребром ладони. У Быковской с Локтюковым, судя по всему, дело шло к комсомольской свадьбе. Чесноков, надо полагать, рвался в свидетели.

– Хуже всего, если это какие-нибудь… – осекся завспорт, увидев в дверях начальство.

– Большая тройка! – улыбнулся первый секретарь.

– Потсдам! – подхватил Олег. – Обсуждаем участь преступников.

– Далеко еще до Потсдама, – хмуро пошутил Локтюков.

– Не звонил Мансуров? – поинтересовался у него Шумилин.

– А что ему звонить, он у меня в отделе с оперотрядниками беседует, тебя, по-моему, ждет. Я нужен?

– Пока нет. А ты, Олег Иванович, зайди ко мне перед аппаратом.

– Понял.

– Вы тут слет не прообсуждаете? Смотрите, на планерке по всем позициям проверю.

Шумилин вышел и дальнейшего разговора слышать не мог, а жаль.

– Что-то наш командир невесел, – посмотрел на закрывшуюся дверь Чесноков. – Видно, ему Ковалевский основательно вломил! Некстати это первому сейчас, ой, некстати…

– Сейчас? – переспросила Быковская. – А что такое?

– Чем вы только на работе занимаетесь! – пожал плечами заворг. – В горком на место Шпартко его хотят взять.

– Я не знала… Ну и правильно! Там как раз такой, как Шумилин, нужен.

– Пока Коля с хулиганами не разберется, я думаю, он нигде нужен не будет.

– А почему он должен отвечать за каких-то негодяев? Они, наверное, к нашему району и отношения не имеют!

– Во-первых, на то и ответработники, чтобы за все отвечать, а во-вторых, для того, чтобы выяснить, кто эти хулиганы, их нужно найти сначала! – назидательно объяснил Чесноков.

– Так я и говорю, – вернулся наконец к прерванной мысли Локтюков. – Самое худшее, если это какие-нибудь случайные ребята, приезжие, например, – тогда труднее всего найти.

– А ты своих спрашивал? – Надя имела в виду подростков из локтюковской секции.

– Они говорят: если б знали – сами привели.

– У меня до сих пор в голове не укладывается… – Быковская приложила пальцы к вискам. – Какими же негодяями нужно быть!

– Ты, Наденька, психологию учила, – улыбнулся Олег. – Есть такое понятие – ролевое поведение. Возможно, наши налетчики окажутся образцовыми комсомольцами. Просто в пятницу после работы они взяли на себя роль хулиганов и хорошо ее исполнили. Шучу!

– Ничего себе роль! – пристукнул по столу каменной ладонью заведующий спортотделом. – Что-то непонятно…

– А что тут непонятного? Всякое бывает: человек может и в райкоме работать, руководить себе подобными, а вышел за порог – и уже совсем другая роль. Не бывает так разве?..

– Подожди, – начала Надя, – значит, одна сцена – райком, вторая – семья, третья…

– А если еще малые сцены считать! – поддержал Чесноков.

– Значит, везде роли? А где же сам ты? Что-то ведь в человеке всегда постоянно!..

– Не меняется роль, которую он придумал для себя. А обществу прежде всего важно, как ты владеешь социальной ролью, и только потом – что ты при этом думаешь и чувствуешь.

– Подожди… тогда получается, активная жизненная позиция, убежденность – то, что мы требуем от комсомольцев, – всего-навсего обыкновенное знание роли или сценария? Так выходит?! И какую тогда роль исполняем мы?

– Лично я сейчас исполнял роль циника и тайного карьериста, – нашелся Олег, которому разговор уже перестал нравиться. – Как, ничего?

– Очень хорошо, как в жизни! – серьезно похвалил Локтюков.

…А Шумилин тем временем направился было в спортотдел, но задержался возле пропаганды. Стол Мухина традиционно пустовал. Хомич говорил с выступающим не слете печатником из типографии «Маяк», Шумилин мысленно пробежал глазами список ораторов и вспомнил, что зовут парня Сергей, а фамилия не то Лопухин, не то Полунин.

– Как ты начнешь? – допытывался тем временем инструктор.

Парень разводил руками.

– Начнешь ты, как все: «Товарищи!», – объяснял Валера и разборчиво записывал на листе бумаги. – Вы откликались на призыв хлопчатобумажного?

– А как же!

– Пишем: «…подхватив пламенный призыв комсомолии хлопчатобумажного комбината, я и мои товарищи взяли обязательства…» Какие обязательства вы взяли?

– Выработку, значит, с 11 до 11,5 тысячи листов-оттисков в час довести, и экономия бумаги – одна тонна в квартал… А вот про то, что директор, когда мы ансамбль хотели…

– Подожди! Про недостатки в конце скажешь. Пишем: «…тонна в квартал. Сегодня мы можем рапортовать слету, что…» Что мы можем рапортовать слету?

– Значит, выработка у нас теперь 12 тысяч листов-оттисков, а экономия – 1,5 тонны… А про ансамбль?

– Подожди-подожди! Пишем: «2 тонны в квартал (Аплодисменты)».

Увидев первого секретаря, оба встали: инструктор по-аппаратному, нехотя, а печатник по-солдатски резко – наверное, недавно из армии пришел.

– Над выступлением работаем, Николай Петрович, – доложил Хомич.

– Вижу, Валера. Да ты садись. И ты, Сергей, садись! – разрешил Шумилин в традициях комсомола тридцатых годов, когда все – от секретаря ЦК до рядового члена ВЛКСМ – были на «ты».

– Так что у тебя все-таки с директором вышло – не поддержал?

– А то поддержал! – возмутился парень. – Как комсомольцы повышенные обязательства берут – так порядок, а как мы с просьбой какой-нибудь – так его нет! Вы бы, Николай Петрович, ему позвонили!

– Вот так, да? Позвоню. А ты, Сергей, об этом на слете скажи обязательно, скажи, как есть на самом деле! А красивых слов и без тебя достаточно наговорят.

…Возле сектора учета, как всегда, была очередь. Здесь вставали на учет, снимались с учета, выбывали из комсомола по возрасту. Девочки из сектора быстро находили в многотысячной картотеке рыжеватую картонку, ставили дату, штамп – и районная организация уменьшалась на одного человека, но тут же свои документы протягивал другой комсомолец – среднее арифметическое торжествовало, Шумилин давно задумал разработать ритуал под названием «Прощание с комсомольским билетом». А то принимаем по возможности торжественно, прощаемся же с двадцативосьмилетними деловито, буднично, словно не с комсомольской молодостью они расстаются, не билет в райком сдают, а книжку в библиотеку. «Разберусь с хулиганами, – пообещал себе Шумилин, – сядем с Ляшко и помозгуем».

В отделе оборонно-спортивной работы первый секретарь увидел вчерашнего инспектора, беседовавшего с двумя квадратными парнями из оперативного отряда.

– А я как раз вас жду, – раскованно поздоровался освоившийся капитан.

– Тогда пойдемте ко мне, – пригласил Шумилин и по пути, пропустив Мансурова вперед, попросил Аллочку соединять только в экстренных случаях.

В кабинете он устроился за своим столом, на который в случае необходимости мог приземлиться небольшой самолет, и, предложив сесть гостю, поинтересовался, что новенького.

Оказалось, новенького пока ничего нет, но, по убеждению инспектора, скоро будет. Например, должен всплыть кубок спартакиады.

– А как вы думаете, Николай Петрович, – словно невзначай поинтересовался инспектор, – могли преступники залезть к вам в отместку за какую-нибудь несправедливость?

– В отместку? А за что мстить райкому?

– Ну, мало ли что! Наказали строго или еще что-то.

– Н-не думаю… Да и строго наказывать, если честно говорить, мы разучились. Умеем понять людей.

– И все-таки, если возможно, я хотел бы познакомиться с персональными делами за последние год-два.

– Как угодно. – Шумилин нажал кнопку и вызвал по селектору Ляшко.

Через минуту в кабинет зашла Оля, маленькая, серьезная, задерганная путаницей в картотеке.

– Ты что такая печальная? – участливо спросил руководитель.

– Да ну, Николай Петрович, нужно годовую сверку раздавать, а бланки еще не отпечатаны.

– А как с неснявшимися с учета?

– Как всегда, одни выпускники чего стоят! Вы скажите школьному отделу, чтобы занимались этим. У Комиссаровой одно приветствие в голове, а за цифры потом мне отвечать!

– Вот так, да? Скажу. И подбери, пожалуйста, для товарища Мансурова персональные дела за два года. Прямо сейчас подбери.

– Спасибо, – встал капитан, помедлил и, дождавшись, когда Ляшко выйдет из кабинета, снова уселся. – А знаете, Николай Петрович, я чем дальше вашим делом занимаюсь, тем все больше убеждаюсь: никакая это не попытка совершения кражи! И если бы они в чужой сад залезли, а не в райком, ситуацию можно было бы квалифицировать как озорство.

– Ну, знаете… Я озорство себе по-другому представляю…

– А я и говорю, что у вас случай особый.

– Для чего же тогда персональные дела?

– Обе версии нужно проверить, хотя скорее всего хулиганы просто выпили, увидели открытое окно и от нечего делать залезли…

– Погром тоже от нечего делать устроили?

– От безделья, Николай Петрович, и не такое натворить можно! Объясняю. Цепочка элементарная: безделье – выпивка – происшествие. Мальчишка вернулся с завода; рабочий день укороченный, в вечернюю школу его пока не запихнули, жены-детей нет, по дому помогать не приучен, в кино или на танцы трезвым идти не хочет. Куда себя девать? Принял с таким же сопляком пол-литра и начал выкаблучиваться, потому что ни пить не умеет, ни по-человечески отдыхать!

– Да, о досугом не просто… А вы в нашей дискотеке были?

– Конечно. А вы-то сами часто туда заглядываете?

– Заглядываю, – уклончиво ответил Шумилин. – У нас программа интересная разработана, билеты мы через комитеты комсомола распространяем, постоянный пост дружинников там…

Первый секретарь с раздражением почувствовал, что оправдывается перед капитаном.

– Очень хорошо, – согласился Мансуров, – а вы знаете, что эти ваши дискотеки становятся начальной школой для спекулянтов?

– Спекулянтов? Наша дискотека? У меня таких данных нет, – сухо ответил Шумилин.

– Объясняю: я не имел в виду конкретно вашу дискотеку, но в другом районе был случай, когда вокруг молодежного кафе кормилась целая группа подростков, занимавшихся перепродажей билетов, У них даже чуть ли не военизированная организация сложилась, с разделением обязанностей, со строгой дисциплиной, с единоначалием. А у главного кличка любопытная оказалась: Оберст… Вы понимаете?

– Понимаю… И про ту группу знаю. Этими вещами нужно серьезно заниматься!

– Мы-то со своей стороны занимаемся, а вот разными «оберстами» и их командами, товарищ первый секретарь, вам заниматься надо!

– А вы, товарищ капитан, не желаете в комсомоле поработать? Нам как раз второй секретарь нужен.

– По званию не подойду, – съязвил инспектор и встал. – Если будет что-то новое, я позвоню. Мои координаты у вас есть.

– Да, я переписал, – проверил Шумилин, перевернув листок календаря.

Мансуров ушел. Шумилин потер ладонями уставшее лицо и поймал себя на том, что снова вспоминает Кононенко, его интонации, его разговоры. Но только теперь они воспринимаются иначе – острее, болезненнее, что ли?

– Ты никогда не замечал, – как-то поинтересовался второй секретарь, – что молодые ребята, говоря «комсомол», чаще всего имеют в виду не самих себя, а только нас – аппаратчиков, функционеров? Мне иногда кажется: если наш аппарат вообще от района отключить, то мы будем так же функционировать, рапортовать, получать грамоты…

– И никакой нервотрепки, никаких забот с явкой, взносами… Умеешь ты, Витя, обобщить! – подхватил первый секретарь.

– При чем здесь обобщение. Я конкретно, про наш район говорю!

«Так говорил Кононенко!» – усмехнулся Шумилин, подвинул к себе стопку истомившихся без визы документов и начал подписывать, механически пробегая тексты глазами. Человек, чей росчерк обладает руководящей силой, относится к автографу серьезно и исполняет его с чувством ответственности, не допуская, чтобы по законам сомнительной науки графологии он менялся в зависимости от настроения. Вот и сейчас: любой сказал бы, что шумилинская подпись такая же, как всегда, – и лишь сам первый секретарь различал в своем росчерке некий новый оттенок. Растерянность, что ли?

10

– Аллочка, – сказал Шумилин вошедшей секретарше, – можешь меня со всеми соединять и перепечатай, пожалуйста, помеченные страницы. Правку мою разберешь?

Первая половина распоряжения была равносильна военному приказу о прекращении перемирия – на первого секретаря обрушился шквальный огонь телефонных звонков. Он отвечал, объяснял, оправдывался, уточнял, гарантировал, советовался, поздравлял, консультировал, сочувствовал, координировал, поучал, проверял, назначал, отменял, давал выволочку, почтительно слушал, жаловался на жизнь, обещал незамедлительно исправить, просил связаться с ним через несколько дней…

Маяковский когда-то придумал смешное слово «главначпупс» – главный начальник по управлению согласованием. Великий поэт бичевал (этот глагол очень любят авторы учебников) прозаседавшихся победоносиковых, но он нисколько не сомневался, что управлять и согласовывать – тяжелый и ответственный труд. Важно только не путать, согласовывая там, где нужно управлять, и управляя там, где нужно согласовывать. Шумилин не путал! И, вспоминая свою райкомовскую юность, скажем: с таким первым работалось бы легко и надежно, короче – работалось бы!

…Прежде всего Шумилина волновало положение дел со слетом. После вчерашних мер оно уже не казалось таким безнадежным. Кое-что сотрудники успели выправить, но по транспорту и аренде помещения звонить и договариваться пришлось самому. Квартальный запас обаяния и настойчивости он потратил, чтобы заполучить в президиум космонавта и знаменитого актера, а также чтобы выбить еще не попавший на афиши фильм. Потом прочитал и забраковал тексты готовых выступлений, разругался с Комиссаровой из-за пионерского приветствия. Сошлись они на том, что Петя Конышев постарается быстро обновить устаревшие стихи. Тот сначала отказывался, объясняя, что, мол, в душе он лирик, но несколько убедительных примеров из истории отечественной поэзии сломили его сопротивление. Затем Шумилин связался с инспекцией по делам несовершеннолетних, где его хорошо знали, обсудил случившееся. Потом он позвонил секретарю комитета ВЛКСМ пединститута, члену бюро райкома Сергею Заяшникову и попросил к поискам хулиганов подключить студентов, занимающихся подростками. Не успел Шумилин положить трубку, как к нему прорвался заместитель редактора «Комсомольца» Липарский, разбитной сорокалетний газетчик, уже, видимо, до пенсии застрявший в молодежной прессе. При встрече и по телефону они всегда разговаривали, как нежные друзья, хотя не только дружбы, даже приятельства между ними не было. Имелось, правда, другое обстоятельство: редакция располагалась в Краснопролетарском районе, поэтому все бумаги на журналистов, в том числе и характеристики для загранпоездок, шли через Шумилина. Таким образом, сила комсомольской печати прочно уравновешивалась могущественной резиновой печатью, которую первый секретарь периодически прикладывал к соответствующим документам.

– Порядок, старичок! – застрекотал Липарский. – Поставили в завтрашний номер. На первую полосу. Но скажи своему заворгу, чтобы он твои просьбы передавал не в последний момент – я не фокусник!

– Что поставили? – осторожно удивился первый секретарь, обшаривая закоулки памяти. – Ты извини – я в отпуске как-то отключился…

– Как что? Фотографию на четыре колонки!!! С подписью, как вы героически к слету готовитесь.

– А-а! Да-да! Спасибо! – сердечно поблагодарил Шумилин и волком взглянул на своевременно вошедшего в кабинет Чеснокова. – А когда же вы щелкнули? Без меня, что ли?!

– В прошлом году, когда о вас фоторепортаж делали. Вспомнил?

– Но тогда же еще Кононенко вторым был.

– Старичок, не учи отца щи варить! На место Кононенко мои ребята твоего заворга, Чеснокова, вклеили. Очень у него мордализация фотогеничная.

– Вот так, да? Спасибо.

– А у меня к тебе встречное «пожалуйста»: тут нашему пареньку нужно характеристику скоренько оформить. Прохлопал ушами, ну, ты понимаешь.

– Сделаем.

– Спасибо, старичок! Читай завтрашний номер! Отбой – четыре нуля.

Чесноков терпеливо дожидался, пока начальство закончит разговор.

Шумилин бросил трубку и тяжело посмотрел на заворга:

– Какие ты еще просьбы от моего имени передавал? Может, скоро за меня бумаги подписывать начнешь?

– Если вторым возьмешь, придется подписывать, а снимок к слету не помешает, командир. Наоборот, разговоров будет меньше: у нас же фотография в газете, как Доска почета… Ты когда-нибудь видел, чтобы групповой снимок очковтирателей или растратчиков напечатали?

– Видел. Только про то, что они очковтиратели, потом стало известно.

– Ну, вот! И вообще, Николай Петрович, в твоем положении эта фотография – находка, а ты вместо «спасибо»… Обижаешь!

– В каком таком положении?

– Только не надо своим ребятам голову морочить, весь райком говорит, что ты на место Шпартко уходишь!

– Я?.. Им что, делать больше нечего?!

– Они между делом говорят…

– Вот так-то вы слет и проговорили! Теперь слушай меня внимательно: еще раз от моего имени нафинтишь – заявление напишешь. Понял? Через десять минут планерка. Сценарий готов?

– Обижаешь! И есть, Николай Петрович, одна обалденная идея. Представляешь, детдомовцы благодарят районный комсомол за заботу, а мы им вручаем большой золотой ключ.

– От чего?

– Что «отчего»?!

– Ключ, спрашиваю, от чего?

– От детдома! Там же почти все готово – одна отделка осталась. А ключ символический.

– Хватает у нас символических ключей от несуществующих дверей, Олег, вот как хватает! – Шумилин рукой провел по кадыку. – А тебе надо не в райкоме работать, а батальные сцены в кино снимать, с самолета.

– У меня не получится – я из семьи инженера…

– Вот так, да? А по «человеко-часам», потомственный энтээровец, ты с Локтюковым всё выяснил?

– Всё! Задолженности ликвидируются в течение недели.

– А сам-то ты давно на стройке был?

– Николай Петрович, когда мне разъезжать? На мне весь слет, кроме пионерского приветствия! И потом это – позиция Локтючова, он там через день бывает, даже ночует…

– Ладно, готовься к аппарату, – закончил разговор Шумилин и записал на календаре, что завтра утром нужно будет заскочить на стройку.

А Чесноков тем временем медленно дошел до двери, остановился и непривычно робким голосом спросил:

– Как там мои дела? Будут со мной решать?

– А что тебе неясно? – ехидно ответил первый секретарь. – Об этом весь райком говорит. Иди – послушай.

Оставшись один, Шумилин просматривал сценарий и одновременно анализировал новую информацию. О том, что секретарь горкома комсомола Шпартко собирается уходить, он знал не первый месяц. Постоянно становились известны все новые и новые имена возможных преемников, теперь, значит, дошла очередь и до краснопролетарского руководителя. Есть такая уловка: когда на освободившееся или освобождающееся место хотят взять человека, которого вышестоящая инстанция наверняка не утвердит, то вокруг вакансии устраивают искусственную бурю (как в кино при помощи аэродинамической трубы). Громогласно предлагаются и отвергаются многочисленные претенденты – у одного не тот диплом, у другого – в семье неблагополучно, у третьего и диплом подходящий и семья образцовая, но возраст неудачный (или слишком молод, или слишком стар), у четвертого… И так далее. Наконец вышестоящие товарищи не выдерживают и сердито одергивают: «Решите вы свой кадровый вопрос или нет?!». Вот тут-то, как засадный полк из дубравы, на поле битвы врывается тот, кого хотят взять. У него и диплом подкачал, и семьи нет, и возраст изумляющий, и еще что-нибудь, но именно его, потеряв терпение, утверждают наверху. Видно, кандидатура Шумилина – очередной порыв этой аэродинамической бури, а, может быть, и нет… «Весь райком говорит…» Ничего удивительного! Если человечество в целом волнуют проблемы: кто мы? откуда мы? куда мы? – то основной вопрос, беспокоящий аппаратчиков: кто, куда, почему и как уходит? Причем существует строго разработанная, очень гибкая и, конечно, неофициальная система оценок, квалифицирующая перемещения сотрудников. Так, уйти из инструкторов райкома в инструкторы горкома – неплохо; из заведующих отделом райкома в инструкторы горкома – хуже; вернуться затем из горкома секретарем райкома – хорошо: самостоятельная должность; а вот перейти с рядовой должности из аппарата райкома или горкома на некомсомольскую работу, скажем, в профсоюзы – плохо, преждевременно (еще не набраны инерция и авторитет). Но поглядите: какой-то чудак ушел с должности заведующего отделом райкома на место освобожденного секретаря завода. «Все правильно! – объяснит специалист. – Он через год-два вернется первым секретарем!» И точно!

Дожидаясь, пока соберется аппарат, Шумилин думал и о Чеснокове. Возможность перешагнуть из заворгов во вторые секретари случается редко, так что, можно сказать, сейчас решается судьба Олега. Конечно, последнее слово всегда останется за райкомом партии, но есть ведь и первое слово, а оно за Шумилиным, не торопящимся произнести его.

Да, Чесноков – работящий, энергичный, напористый парень, немного – для равновесия – изображающий из себя разгильдяя. Да, он справится, не подведет, не сорвет работу, ему дорого дело, но не потому что это – дело, которому он служит, а потому что это – дело, которое служит ему. Чесноков не халтурит, как Мухин, честно вкладывает в работу силы, ум, нервы, время, честно рассчитывая на будущую прибыль в виде ответственной и престижной должности, большой зарплаты, положения… Комсомол для Олега не возраст и не судьба, а ступеньки некоего жизненного эскалатора, который и сам по себе движется, а если еще по нему побежать!..

Один такой Чесноков на свете? Нет. Хуже он других? Да, хуже Кононенко, но не хуже, а может быть, и лучше тех, что, облачившись в аппаратную униформу – хорошо сидящий костюм и строго подобранный галстук, – деловитой аппаратной трусцой (мол, ради дела готов побежать, но не положено!) с озабоченными лицами и совершенно равнодушными сердцами снуют по коридорам…

Итак, взять вторым Олега – дать, говоря грубо, ход честному карьеристу. Не брать – неизвестно еще, кого пришлют. Упаси бог, внешнеторгового мечтателя вроде Мухина! А если все-таки поговорить с Бутениным? Но пока он освоится, с ним намучишься, аппаратной работе, как музыке, нужно учиться, а то некоторые считают, будто можно усесться за начальственный стол и с ходу сбацать фортепьянный концерт. Люди потом в себя годами приходят. Райком комсомола – конечно, не консерватория, а скорее самодеятельный коллектив, но, с другой стороны, мало ли выдающихся исполнителей начинали свой путь со сцен заводских клубов! Аппарат был в сборе. Опустевший стеллаж, отметил про себя Шумилин, уже начал заполняться: появилось несколько красиво оформленных рапортов слету, с полки стартовала очередная плексигласовая ракета. Шумилин дотошно проверил по позициям, как идет подготовка. Затем был прочитан и общими усилиями откорректирован подробный поминутный план-сценарий. Неожиданно выяснилось: не на что покупать цветы и бутерброды для президиума, и первый секретарь попросил зайти к нему после аппарата Волковчук, которая при этих словах тяжело вздохнула в предчувствии нарушения финансовой дисциплины. Потом Шумилин еще раз проинструктировал, как работать с выступающими:

– Главное, чтобы они говорили дельно, а потом уже складно. Не придумывайте за них критические замечания в адрес райкома и горкома – они сами знают, что у нас плохо. И не зализывайте, бога ради, индивидуальность! Пока у меня такое ощущение, будто все выступления, как в анекдоте, брали из одной бочки…

И, уже распуская сотрудников на обед, поинтересовался: где же все-таки Мухин?

– На бюллетене, – хором ответили ребята.

В столовой, выстояв небольшую очередь, Шумилин уставил поднос тарелками и, вежливо кивая знакомым работникам райкома партии и исполкома, поискал глазами свободное место, нашел и стал осторожно пробираться между столами.

За последнее время здесь утвердился обычай есть, не снимая тарелки с подноса. Сидящие напротив две секретарши-машинистки обсуждали какое-то страшное убийство на почве ревности. Теряя аппетит и ощущая, как к сердцу, пульсируя, приливает тревога, он вслушался и наконец понял, что речь идет о новом западном фильме.

Столовая была отделана очень уютно и, чтобы не выводить аппаратчиков из рабочего состояния, как бы имитировала кабинетную систему: столики обособлялись один от другого декоративными перегородочками. По стенам размещалась чеканка на гастрономические сюжеты. Из-за ближней перегородки, как, впрочем, и отовсюду, доносились знакомые голоса, но Шумилин не обращал на них внимания, пока не услышал свою фамилию.

– Первый не дурак! – утверждал бойкий голос скромняги Хомича. – Он пойдет только в Новый дом.

– Я бы на его месте пошел на место Шпартко, – не соглашался Гольдман.

– Ты сначала окажись на его месте! – съязвила Рахматуллина. – Помнишь, Базлов в горком пошел? Где он теперь?

– Базлов не справился, а Шумилин – мужик толковый, он далеко двинет!

– Никуда он теперь не двинет, – встрял голосок Милы Смирновой. – Папа говорит, что после случая с хулиганами ему нужно скоренько возвращаться в свою аспирантуру…

– Ерунда! – возразил Гольдман. – Людей на злоупотреблениях накрывают и то иногда без понижения переводят. Конечно, история неприятная, но первый-то здесь при чем? Он вообще в отпуске был.

– Папа говорит, что человека легче всего съесть, когда он болеет или в отпуске.

– Твой папа говорит прямо как Евгений Шварц!

– Почему Шварц? Какой Шварц? Чего вы смеетесь?

– Просто так, – объяснила Рахматуллина. – И хватит вам делить шкуру неубитого Шумилина, меня больше волнует, кто вторым будет.

– Как кто? Чесноков! – убежденно ответил Гольдман. – Он от первого не вылезает, в горкоме трется, в Новый дом все время советоваться бегает. Он и будет!

– Чесноков переактивничал и вторым не будет! – с раскованностью сотрудника другого отдела сообщил Хомич. – Человек придет из горкома. Скорее всего Фолинский.

– Почему?! – хором спросили остальные.

– Вы по фамилии догадаетесь или на пальцах объяснить нужно?

– А-а-а!

Фолинского действительно рекомендовали на место Кононенко, но Шумилин наотрез отказался. «Все, черти, знают, – думал он, допивая компот из черной смородины. – Когда до них про мои семейные дела дойдет, можно на неделю райком закрывать из-за разговоров. Интересно, что папаша этой балерины скажет? Здорово они ее со Шварцем приложили…»

Шумилин отнес грязную посуду на мойку и, уже направляясь к выходу, специально прошел мимо спорщиков, те оборвали разговор и уставились на первого усталыми, но преданными глазами.

«И что еще неприятно, – морщился Николай Петрович, садясь в машину, – случай с хулиганами – для них всего лишь помеха для продвижения. Почему так произошло, кто виноват – их, кажется, совершенно не волнует. Они же молодые ребята – откуда такое отношение?.. Оттуда же, откуда у тебя самого: ты же заявление не написал, а, напротив, считаешь, что вполне созрел для места Шпартко! Вот так-то. Заднего зеркала мало, нужно еще зеркальце внутреннего вида иметь, товарищ первый секретарь!»

– В горком едем? – уточнил Ашот.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю. Я чувствую.

Первого секретаря горкома ВЛКСМ на месте не было: он с делегацией творческой молодежи улетел в ГДР. Шумилин решил заглянуть к секретарю по пропаганде Околоткову, которого знал еще первым секретарем соседнего райкома. Два года назад они встречались на совещаниях и выездных учебах, выручали друг друга в сложных ситуациях, даже как-то обменялись семейными визитами. Потом Околоткова после удачного выступления на слете выдвинули в секретари горкома, и дружить домами ему приходилось теперь на новом уровне, но он остался тем же простым парнем и при встрече с таким же наигранным размахом лупил по протянутой руке, однако научился говорить медленнее, раздумчивее, весомее, реже обещал помочь и чаще ссылался на необходимость посоветоваться.

Шумилина он поприветствовал, выйдя из-за стола и сказав, что отпускник загорел, как негр, выглядит, как актер с неприличной фамилией Бельмондо, что вообще краснопролетарцы молодцы и он очень сожалеет о досадном происшествии.

– Понимаешь, Коля, – Околотков закурил, задумчиво затянулся, – страшного, конечно, ничего нет, но разговоры пошли – и это плохо!

– А как первый отреагировал?

– Первый к тебе хорошо относится и сказал, что все это – неприятное недоразумение. А если начистоту… – с приливом хорошо продуманной откровенности сообщил Околотков, – Шпартко почти ушел. На его место несколько кандидатур, но твоя, по-моему, самая реальная! Ты и у нас в аппарате был и на самостоятельной работе почти четыре года. Район один из лучших. Первый по возвращении, я знаю, хочет с тобой поговорить, а прилетает он сегодня ночью. И мой тебе дружеский совет: ты с хулиганами разберись, но спокойно; самокритично, но без истерики, а то у тебя, я замечал, склонность к самобичеванию имеется. Во-вторых, слет нужно провести по большому счету! И уж нашу просьбу как следует выполнить!

Речь шла об изготовлении блокнотов с тиснением для участников общегородского слета.

– Уже в работе!

– Молодец! Обо всем сразу звони – посоветуемся.

Шумилин вышел из кабинета, сунул хронически улыбающейся секретарше фирменный блокнотик НИИ ТД и начал традиционный обход горкома. Смысл этого обхода можно выразить словами: «А вот и я! Я всех помню и совершенно не теряю голову из-за того, что первый в районе. Город есть город!»

Шумилин шел из отдела в отдел, из кабинета в кабинет, делился новостями, выслушивал новости или просто перекидывался шуткой, попутно решал вопросы, заручался поддержкой, снимал напряжение, сам, в свою очередь, обещал в чем-то помочь городу.

– Какие люди! – приветствовали его на очередном пороге.

– Такой человек и без охраны! – улыбались в другом кабинете.

Спускаясь по лестнице к выходу, он лицом к лицу столкнулся с пресловутым Шпартко. Грузный, лысеющий, явно пересидевший на комсомольской работе, тот тяжело поднимался к себе в кабинет и, судя по тому, как обстоятельно принялся расспрашивать о жизни, о семье, чего раньше за ним не водилось, в самом деле собрался уходить. Признак безошибочный!

У Шумилина было важное преимущество: несмотря на то, что в район он ушел почти четыре года назад, в горкоме его не переставали считать своим– «наши кадры!», – и краснопролетарский руководитель умело пользовался выгодной двойственностью. И этим тоже нередко объяснялись первые места, грамоты, переходящие вымпелы и прочие знаки отличия. Кроме того, исторически сложилось так, что в горкоме комсомола скопилось немало выходцев из Краснопролетарского райкома. Сам первый секретарь, хоть и пришел из другого РК, в свое время окончил тот же пединститут. А Шумилин еще по армии знал, какая могучая сила – чувство землячества.

Задумавшись, он вышел на улицу и, подойдя к пустой машине, огляделся: Ашот, непринужденно облокотившись о стену, охмурял выбежавшую в соседнее здание околотковскую секретаршу. В руках он держал бумажку с телефоном, и это не оставляло ни малейшего сомнения в дальнейшей судьбе девушки. Увидев начальника, водитель кивнул головой, что можно было понять и так: заводи, сейчас поедем…

11

Ашот довез начальника до ворот Майонезного завода и был отпущен до завтра. Шумилин открыл липкую дверь проходной и сразу же почувствовал тяжелый, жирный запах – достопримечательность местного производства. На пороге его встречала заместитель секретаря комитета ВЛКСМ завода Валя Нефедьева – плечистая лимитчица с неторопливыми движениями и плавной деревенской речью. Пройдет несколько лет, и она станет настоящей горожанкой, резкой, нервной, стремительной, прошедшей огонь магазинных очередей и общественного транспорта, ледяную воду равнодушия положительных холостых мужчин и медные трубы уважения заводской администрации – вплоть до фотографии на Доске почета и однокомнатной квартиры с окнами на Окружную дорогу. Но это случится нескоро, а сейчас Валя боязливо, но твердо пожала руку первого секретаря и робко спросила: «Пойдемте, что ли?»

В маленьком заводском клубе, где на люстрах еще заметишь остатки новогоднего серпантина, все было готово к началу: на сцене стояли накрытый зеленым стол и старинная, много чего слыхавшая на своем веку трибуна. На стенах размещались схемы, диаграммы и фотомонтажи… Из черного усилителя, похожего на футляр аккордеона, доносилась некогда знаменитая светловская «Комсомольская песня»:

Постой, постой, ты комсомолец! Да!
Давай не расставаться никогда!
На белом свете парня лучше нет.
Чем комсомол шестидесятых лет.
По залу между рядами, хлопая откидными сиденьями, с отчетным докладом в руках метался секретарь комитета ВЛКСМ Борис Ноздряков – худой, жидковолосый парень. Постепенно прибывали комсомольцы, и он, подскакивая то к одному, то к другому, совал исписанные бумажки, объяснял что-то на ухо. За происходящим – подергиваясь в ритме песни – философски наблюдал Цимбалюк, инструктор, ведущий в орготделе промышленность. Спокойный, следящий за собой, модно (в рамках аппаратных приличий) одевающийся, он относился к работе с тем самообладанием, которое неопытный глаз может принять за равнодушие. Но, заметив начальство, инструктор молниеносно «ушел в народ», по-свойски внедрившись в кучку разговаривающих комсомольцев. Ноздряков же, улыбаясь разнокалиберными зубами, пошел навстречу высокому гостю.

– Поздравляю с праздником! – прояснел лицом первый секретарь и пожал влажную руку волнующегося Ноздрякова.

Не успели они разговориться, как появились приглашенные на собрание – главный инженер завода Головко (директор уехал в министерство), секретарь партийного комитета Лешутин и известная на весь район ударница Старикова. Широко, по-комсомольски улыбаясь, Шумилин обменивался приветствиями, расспрашивал: как, мол, комсомол не подводит?

– Да как вам сказать? – с шутливой загадочностью отвечал Лешутин и лукаво поглядывал на смущенного комсорга. – Скорее нет, чем да…

Майонезный завод – маленький, в районе неприметный, и визит первого секретаря был неожиданностью, значившей для местного руководства немало.

– Если б вы заранее предупредили, директор не поехал бы на совещание. Он у нас комсомол любит! – монотонно сокрушался Головко – человек с гладким неподвижным лицом и масляным пробором.

Зал стал заполняться. В первом ряду на краешках кресел сидел, ожидая приглашения, будущий президиум.

– Внимание! – призвал Ноздряков в потрескивающий микрофон. – Внимание! На учете в нашей комсомольской организации состоит шестьдесят три человека. Присутствуют, – он обвел глазами десятка три человек, островками рассевшихся по залу, – присутствуют пятьдесят четыре комсомольца. Девять отсутствуют по уважительным причинам. Какие будут предложения?

– Начать собрание! – крикнули из зала.

– Поступило предложение начать собрание. Ставим на голосование. Кто «за»?

Поднялись вялые руки.

– Против? Воздержался? Единогласно! Для ведения собрания нам необходимо избрать президиум. Какие будут предложения? – спросил Ноздряков и выжидательно уставился на хорошенькую девушку в третьем ряду.

Та сразу же вскочила и, уткнув носик в бумажку, звонко зачастила:

– Предлагаю избрать президиум в следующем составе: главный инженер товарищ Головко, секретарь партийного комитета товарищ Лешутин, ударница коммунистического труда, кавалер ордена Трудового Красного Знамени Александра Ивановна Старикова, инструктор райкома комсомола товарищ Цимбалюк, секретарь бюро ВЛКСМ гаража Саша Яковлев. Председателем собрания предлагаю Валю Нефедьеву…

– Товарищи! – взмолился оплошавший Ноздряков. – Нам выпала большая честь – на нашем собрании присутствует первый секретарь Краснопролетарского районного комитета комсомола Николай Петрович Шумилин!

Раздались жидкие аплодисменты. Единогласно избранный президиум проследовал на сцену, вокруг стола произошло вежливое замешательство, наконец, после того, как из зала принесли недостающий стул, все расселись.

– Товарищи, – легко окая, начала Валя. – Есть предложение утвердить повестку дня: отчетный доклад, выступления в прениях, выборы нового состава комитета ВЛКСМ, разное. Какие будут дополнения? Голосуем. Единогласно! А теперь слово для отчетного доклада…

– Регламент!! – страшно прошептал Ноздряков.

– Ой… Ну да… – испугалась Нефедьева и заглянула в шпаргалку. – Товарищи, для ведения собрания нам необходимо установить регламент. Докладчик просит сорок минут. – (Сдержанное негодование в зале.) – Выступления в прениях десять минут. Закончить работу в течение двух часов.

Утвердили регламент, и слово получил Ноздряков.

Деревянным шагом он подошел к трибуне, разложил странички, отпил воды из стакана, ухватился руками за микрофон и, тряся от волнения ногой, что было видно только из президиума, начал:

– Товарищи! Победным шагом идет комсомол…

Шумилина охватило привычное президиумное оцепенение. Все, что случится дальше, он знал наизусть, потому что отсидел не одну сотню таких собраний, а раньше сам готовил и проводил их. Изредка к нему сзади наклонялся Цимбалюк и шептал, что доклад он выправил, что выступления в прениях подготовлены, что Ноздряков, конечно, не подарок, но организацию тянет, с руководством, особенно с главным инженером, ладит. Лешутин его, правда, недолюбливает…

Боковым зрением Шумилин оглядел своих соседей по президиуму. Головко затвердел и стал похож на человека, которому в голову пришла большая государственная мысль. Утомленное лицо секретаря парткома выражало миролюбивую иронию: мол, надо бы вами, черти, заняться, да своих дел по горло. Седеющая Старикова добродушно разглядывала молодежь. Она не замечала, что орден перевернулся на колодке тыльной темно-серебряной стороной. Валя, шевеля губами, готовилась продолжить свои председательские обязанности.

Изредка главный инженер и первый секретарь обменивались значительными репликами: «Хорошо сказал!» «Они вообще у нас ребята неплохие…». Лешутин отмалчивался. Шумилин всмотрелся в зал: первым рядам, простреливающимся из президиума, приходилось слушать. В глазах у ребят была давняя, загустевшая тоска. Дальше – легче: судя по ритмично ходившим плечам, некоторые девушки вязали, заочники трудились, положи» тетрадки на колени, временами отрываясь от писанины и пристально вглядываясь в докладчика, то ли демонстрируя внимание, то ли силясь что-то вспомнить. Длинноволосый паренек приладил под гриву наушники и наслаждался карманным магнитофоном, несколько человек, склонив головы, подтверждали, что наша молодежь самая читающая в мире. В дальнем углу, кажется, конспиративно играли в шахматы.

А между тем докладчик после пространного перечисления успехов комсомолии Майонезного завода со сдержанным негодованием перешел к отдельным недостаткам, которые, надо отдать ему должное, были так искусно подобраны, что воспринимались как продолжение достоинств. Преодолеть эти недоработки Ноздряков настойчиво завещал будущему составу комитета ВЛКСМ. Наконец оратор перевернул последнюю страничку, эффектно вплавил в заключительную фразу общеизвестную цитату и вышел из-за трибуны, неожиданно напомнившей Шумилину пляжную кабинку для переодевания.

– Какие вопросы к докладчику? – поинтересовалась Валя.

Собрание единогласно промолчало.

– Переходим к прениям, – решительно продолжила Нефедьева.

– Редакционная комиссия! – плачущим голосом подсказал Ноздряков.

– Ой… Ну да… Товарищи, для выработки проекта решения нам необходимо избрать редакционную комиссию. Какие будут предложения?

Зал безмолвствовал.

– Осипов, у тебя же было предложение! – все-таки установил контакт с залом Ноздряков.

– Да. Было, – опомнился здоровенный парень и, вскочив, стал шарить по карманам. – Вот! Значит, так: Яковлев – председатель, Полторак и Салуквадзе – члены…

– Голосуем! – призвала Валя. – Единогласно. Комиссия может приступить к работе.

Обрадованные члены редкомиссии вскочили с мест и, прихватив с собой три странички давно составленного и даже отпечатанного текста, отправились в комнату за сценой, чтобы напиться минеральной воды, выправить опечатки и ждать своего выхода.

Потянулись томительные прения, происшедшие, как подумал Шумилин, от слова «преть». На трибуну один за другим выходили симпатичные девчата и парни, хорошие, наверное, работники, и, путаясь в полузнакомом тексте, говорили одно и то же. Чувствовалось, что и критика, и самокритика, и новые предложения – все заранее обговорено, согласовано, сформулировано, обесцвечено. Порадовал электрик Кобанков: звонким, хорошо поставленным голосом самодеятельного артиста он с чувством говорил о заводе, своих товарищах и наставниках, обкатывая будущее выступление на слете. На патетической ноте закончив речь, Кобанков по-свойски переглянулся с районным руководством: мол, не первый год, Петрович, на этой работе!

«Да-а, научились мы готовить собрания, – грустно подумал Шумилин, – ни одного живого места не осталось. Заасфальтировали поле катком, а теперь удивляемся, куда девались ростки молодой инициативы!» Краснопролетарский руководитель мог в деталях рассказать, что произойдет дальше. После комсомольцев выступят Головко и Лешутин, они призовут к еще большей боевитости и попрекнут некоторых лодырей, секретарь парткома, может быть, иронично пожурит безынициативный комитет ВЛКСМ и его вожака. Потом ожидается торжественное слово первого секретаря о больших задачах, стоящих перед краснопролетарской многотысячной комсомолией и ее скромным, но достойным отрядом – молодежью Майонезного завода. Наверняка вызовет оживление мысль о том, что, коль скоро они первыми в районе проводят отчетно-выборное собрание, то и по всем другим показателям обязаны быть впереди! Затем проголосуют за прекращение прений, и Яковлев старательно прочтет проект решения. Сначала его примут за основу и сразу же – в целом, и в зале никто не задумается, зачем это двойное голосование. Дальше, почуяв близкую свободу, с торопливым единогласием комсомольцы выберут новый состав комитета и «комсомольского прожектора». Нефедьева сообщит, что повестка дня исчерпана, поступит восторженное предложение закрыть собрание. Голосуя на ходу, ребята рванутся к выходу, образовав в дверях пробку. Оплошав в последний раз, забывчивая Валя крикнет им вдогонку объявления. Тут же сойдется новоиспеченный комитет и выберет секретарем согласованного во всех инстанциях Ноздрякова.

Так бы оно и случилось, если бы Шумилина не начала раздражать, как говорят в комсомоле, «незадействованность» зала. Он вспомнил почему-то слова Бутенина: «Эти хулиганы где-то учатся или работают, а там ведь есть комсомольская организация…» И если те, залезшие в райком парни, работают здесь, на Майонезном, то откуда же у них, спрашивается, уважение к комсомолу? От таких, что ли, собраний? И первый секретарь начал внимательнее, словно ища неизвестных злоумышленников, вглядываться в лица собравшихся. Он уже твердо знал: его выступление здесь будет каким угодно, только не торжественным!

Окончательно терпение лопнуло, когда Шумилин увидел, как один парень в пятом ряду просто-напросто спит, уперев в переднее кресло оплетенные набухшими венами руки и положив на них черную кудрявую голову. Шумилин обернулся и поинтересовался у Ноздрякова, кто этот спящий красавец.

– Где? А-а… Бареев, наладчик из упаковочного цеха. В прошлом году после ПТУ пришел… Сейчас разбужу!

И когда на трибуне сменялись выступающие, Ноздряков громко и ядовито заметил:

– Бареев, спать нужно дома, а не на собрании!

Наладчик вскинулся, обвел зал красными, непроснувшимися глазами, опомнился наконец, встал и извинился. Тут бы Ноздрякову успокоиться, но его, как и древних римлян, погубило излишество.

– Стыдно, Бареев! – возвысил он карающий голос. – Перед товарищами стыдно, перед районным комитетом стыдно!

– Извините, – раздражаясь, повторил парень.

– Ладно, садись. Мы потом с тобой поговорим!

– Почему же это потом? – вдруг дерзко спросил Бареев, и первый секретарь заметил, что у него по-хорошему упрямое лицо. – А мне не стыдно! Я третьи сутки с линией колупаюсь. Но даже если бы я трое суток подряд дрых – все равно на вашем собрании заснул! Это трепология какая-то, а не собрание!

Зал очнулся.

Головко забыл про терзавшую его большую государственную мысль и оторопел. Лешутин подался вперед. Шумилин почувствовал спиной, как похолодел Цимбалюк. Ноздряков утратил родную речь.

– Отчетный доклад, – кипел наладчик, – вода на киселе! «Мы подхватим! Мы оправдаем! Мы еще выше поднимем!..» Чего же не поднять? От слов не надорвешься. Да оттого, что в докладе все гладко, жизнь лучше не станет. А если честно говорить: откуда у нас каждый день такой стеклобой? От разгильдяйства! Жир рекой под ноги течет от безалаберности. Девчонки после ПТУ приходят, оборудования толком не знают и простаивают из-за ерундовой поломки! Ладно, о производстве главный инженер лучше скажет. А как мы живем?! Спохватываемся, что комсомольцы, когда взносы платим, и то некоторых не поймаешь. Помните, была встреча с ветеранами завода, пенсионеры рассказывали, как они жили, какой у них комсомол на заводе был! Послушаешь – обзавидуешься! А сейчас? Сегодня отчетно-выборное собрание, а в зале два с половиной человека, и то ведь Ноздряков целый день по цехам бегал, кудахтал: из райкома приедут, из райкома приедут! Вот и хорошо, что приехали, – пусть послушают. У нас половина молодежи в общаге живет, прямо за воротами. Занимается комитет общагой? Не занимается. Про совет общежития, в котором я сам якобы состою, только здесь, на собрании, и услышал. Нам три тысячи на спорт выделено, а завком на эти деньги уже который год новогодний стол устраивает. Это тоже дело нужное, но спорт-то тут при чем? А в результате получается: ребята у нас работают, пока прописку не получат, а потом – до свидания, на комбинат уходят; даже по комсомольским путевкам придут, осмотрятся мало-мало – и бежать…

– Правильно! Крышу в общаге почините! – вскочил парень из дальнего угла, и с его колен посыпались выигранные шахматные фигурки. – Дайте мне сказать!..

И тут началось.

– Веди собрание! – сквозь шум голосов прокричал Вале посеревший Ноздряков.

– Сам веди! – огрызнулась она.

– Да они как с цепи сорвались! – с возмущением повернулся к секретарю парткома Головко.

– Комсомол! – уважительно усмехнулся Лешутин.

12

Собрание закончилось, и разгоряченные комсомольцы нехотя разошлись. В зале остались только заводские руководители, Шумилин и новый комитет ВЛКСМ, в котором начисто отсутствовал согласованный во всех инстанциях Ноздряков, но зато наличествовал красноречивый наладчик, сам не ожидавший такого оборота; от изумления он прочно замолчал – тем более что ребята предлагали в секретари именно его. Но лидера так и не выбрали, Головко решительно заявил: кандидатуру сначала необходимо обговорить с директором.

Когда стали прощаться, первому секретарю, словно заезжей знаменитости, вручили гвоздики, украшавшие стол президиума, но он тут же передарил букет засмущавшейся Вале Нефедьевой.

У самой проходной его догнал Цимбалюк.

– Николай Петрович! – задыхаясь, проговорил он. – Цветы забыл! Просили передать…

– Со второй попытки, значит… Мне их уже один раз вручали.

– Я не видел. Я Ноздрякова успокаивал.

– Переживает?

– Не понимает!

– А ты сам-то понимаешь?

– Естественно. Нужно было Бареева заранее в список выступающих включить.

– Вот так, да? Или просто не будить.

Цимбалюк вдумчиво улыбнулся, показывая, что юмор начальства оценен, и поинтересовался:

– А кто будет секретарем? В кадровом резерве у нас Нефедьева.

– Народ хочет Бареева.

– Головко никогда не согласится!

– Слава богу, Витя, не все в жизни зависит от Головко. А Бареев эту заводскую комсомолию расшевелит! И Лешутин – я чувствую – за него! Хотя, конечно, незапланированная смена – маленькое, но ЧП…

– Николай Петрович, а не много ли у нас ЧП?

– Для спокойной жизни многовато, но ведь покой нам только снится! А?

– Естественно! – согласился инструктор, которому покой был прекрасно знаком не только по сновидениям.

Отпустив Цимбалюка домой и обнаружив, что в райком возвращаться уже поздно, первый секретарь стал медленно пробираться сквозь вечернюю уличную толчею, ощущая то беспокойное недоумение, какое нападает на очень занятых людей в минуты внезапной праздности. «Ну, что ж, если заняться нечем, – постепенно определился Шумилин, – займемся здоровьем». Нужно было все-таки разобраться с этой непонятной хандрой, появившейся после спасения на водах.

Нависая над остановкой, большие квадратные часы показывали одной стороной циферблата 19.41, а другой – 19.58. «Очень удобное место для свиданий!» – решил Шумилин и, запихнув цветы в «дипломат», втиснулся в троллейбус. Пристроив кейс между поручнем и задним стеклом, стоя, разглядывал автомобили, обгонявшие его электрический дилижанс; снаружи пошел редкий дождь, и «дворники» вылизывали на ветровых стеклах удивленные полукружия.

Люди обычно не любят ходить по больницам или размышлять о разных недугах: кому же охота вспоминать, что сделаны мы из весьма непрочного и недолговечного материала. Первый секретарь, направляясь в поликлинику, думал совсем о другом.

…С Таней он познакомился полгода назад. Однажды днем она позвонила в дверь его квартиры, решительно вошла, сбросила ему на руки пальто, одернула стянутый в талии белый халат и спросила: «Где больной?» А узнав, что пациент перед ней, удивленно пожала плечами: мол, если вы такой галантный, могли бы и сами прийти на прием.

– Ложитесь. Я вымою руки, – распорядилась она. – Где ванная?

Но Шумилин при виде молодой светловолосой докторши, пришедшей по вызову вместо старенькой Фриды Семеновны и смотревшей на него строгими темными глазами, молча показал куда-то в сторону кухни. Гостья пожала плечами и сама направилась в ванную, благо в нынешних квартирах не заблудишься.

Больной улегся на диван, а врач, с интересом скользнув по корешкам секретарской библиотеки, приставила холодный стетоскоп, сосредоточенно сжала губы и принялась выслушивать, что же случилось с материально-технической базой этого рассеянного мужчины. Когда диагноз – ОРЗ – был поставлен и она стала выписывать рецепты, Шумилин обратил внимание: обручальное кольцо у нее на левой руке. «Или заранее купила (так делают), или в разводе!» – определил он.

– Где вы работаете? – спросила докторша, заполняя больничный лист.

– В Краснопролетарском райкоме комсомола.

– Кем? – с чуть заметной иронией уточнила она.

– Секретарем…

Еще начиная свою общественную деятельность, Шумилин заметил: люди так называемых жизненно важных профессий, медики, к примеру, на комсомольских работников часто смотрят как-то свысока: мол, взрослые люди, а несерьезными вещами занимаетесь! Другое дело мы: держим человеческую жизнь на кончике шприца!

Закончив писать, врач резко встала, еще раз одернула халат, надетый поверх джинсов и черного свитера, коротко объяснила, как нужно принимать лекарства, и посоветовала меньше ходить. Но больной тем не менее поплелся провожать и, подавая в прихожей пальто, наконец решился:

– Простите, а что с Фридой Семеновной?

– Фрида Семеновна на пенсии. Теперь у вас буду я.

– Вот так, да? А как вас зовут?

– Зовут меня Татьяна Андреевна Хромова. До свидания, выздоравливайте…

И она ушла, оставив в квартире будоражащие флюиды красивой и уверенной в себе женщины, а Шумилин вздохнул, порылся на полках и, завалившись, как предписано, в постель, стал перечитывать ахматовский «Вечер».

Через неделю, собираясь в поликлинику выписываться, он так долго выбирал галстук, что Галя (они тогда доживали вместе последние дни) хмыкнула и сказала: настоящий мужчина нравится женщине и без галстука, но раз дело зашло так далеко, то за появившуюся у него пассию муж должен, во-первых, приклеить отломанную ножку к детскому столику, во-вторых, посадить на раствор отвалившуюся в ванной плитку, в-третьих, выдать сумму на приобретение французских духов. «Это программа-минимум, над программой максимум я подумаю», – пообещала она. Как многие люди, не обладающие проницательностью, Галя имела талант предвидения.

Однако галстук не помог.

Татьяна Андреевна узнала пациента, дружелюбно поздоровалась, привычно осмотрела и несколькими росчерками пера вернула его к активной трудовой деятельности. Шумилин вышел из ее кабинета с закрытым бюллетенем в руках и чувством незавершенности в душе. Направляясь домой, он еще строил хитроумные планы продолжения знакомства, но на следующий день приступил к работе, завертелся – и образ нового участкового врача переселился в ту область памяти, которая ведает приятными мимолетными встречами.

Но вот накануне отпуска, делая традиционный вечерний рейд по коридорам райкома, первый секретарь услышал совершенно обыкновенный разговор. Тамара Рахматуллина, курирующая в орготделе медицинские учреждения, с монотонным раздражением объясняла:.

– Сверьте список в секторе учета. У вас в ведомости 51 человек, а по картотеке 49.

– Если б мы недоплачивали, а то ведь переплачиваем, – кротко оправдывалась попавшая в непривычную ситуацию решительная Татьяна Андреевна Хромова.

– А я вам говорю: сверьте! Переплата – такое же нарушение, как и недоплата.

– Простите, но я не знаю, как сверять. Меня просто попросили завезти ведомость – я живу недалеко.

– А где ваш секретарь?

– У нее прием сейчас, а вы обещали главврачу позвонить, если не привезем…

– И позвоню.

– Ну и звоните! – разозлилась докторша и, повернувшись к двери, увидела Шумилина.

Она хотела было пожаловаться, но запнулась (врачи редко помнят имена пациентов) и только пожала плечами: мол, сами видите, что получается.

– Здравствуйте, Татьяна Андреевна! – обрадовался он. – Комсомольское поручение выполняете?

– Пытаюсь.

Тамара тем временем молча взяла со стола ведомость и с сознанием неудовлетворенной правоты сама отправилась в сектор учета.

– На будущее, пусть взносы все-таки привозят те, кому положено. Передайте, пожалуйста, своему секретарю, – мягко попросил бывший больной и тут же уточнил: – Значит, вы рядом живете?

– Да, в Балакиревском переулке.

– Мы почти соседи. Если вы сейчас домой, нам по пути! – предложил Шумилин и пожалел, что отпустил Ашота. – Мне нужно только взять портфель, пойдемте, посмотрите, как я тут устроился.

И он повел Таню в приемную с законной гордостью человека, которому доверена большая должность и еще больший кабинет.

Позже, по дороге к дому, испытывая острый дефицит тем для разговоров, он поинтересовался, почему его новая знакомая носит обручальное кольцо на левой руке, не католичка ли она? Таня некоторое время внимательно разглядывала асфальт под ногами, потом чему-то про себя улыбнулась и спокойно объяснила: два года назад разошлась с мужем, – и перевела разговор на шумилинскую работу.

Шумилин проводил ее до подъезда и заверил, что если теперь заболеет, то к врачам обращаться не станет, она ответила что-то в том же духе и, прощаясь, академично, как принято у медиков, называла его по имени-отчеству. Но Николай Петрович, доказывая, что Татьяна Андреевна, хоть врач, но одновременно и комсомолка, предлагал отчества отбросить. Возвращаясь домой, он всерьез воображал, как продолжит знакомство, но на другой день закрутился в райкоме, а потом улетел в отпуск.

…Вдохнув продезинфицированный воздух поликлиники, Шумилин неожиданно почувствовал, что разом исчезли все неприятные симптомы. «Сильна родная медицина!» – недоумевал он, заказывая в регистратуре свою карточку. Прием шел к концу, и очереди совсем не было.

Первый секретарь заглянул в комнату: Таня склонилась над столом и, поправляя челку, быстро заполняла пухлую, с многочисленными вклейками и вкладышами историю болезни. «Вот уж поистине книга судеб!» – грустно подумал Шумилин.

Таня подняла глаза на вошедшего и улыбнулась:

– Заходите. Вы загорели.

– Только не говорите, что поправился. Сейчас, когда хотят сделать комплимент, говорят: похудел.

Она оперлась щекой на руку, еще раз внимательно посмотрела на пациента и добавила:

– Волосы выгорели… Я вас слушаю.

А ему стало вдруг неловко пересказывать свои хвори, но делать было нечего, и он по возможности с юмором поведал про то, как, бороздя черноморские воды, чуть не потерпел аварию и не затонул во цвете лет и как после этого его начали посещать не очень-то приятные ощущения. «Умоляю спасти!» – закончил он. Но Таня не разделяла веселья: по ее словам, сначала, видимо, у него было обычное кислородное голодание от длительного пребывания под водой, но потом он сильно испугался, а это уже нервный срыв, хотя, по правде сказать, ничего страшного.

– Жить буду – петь никогда! – неожиданно для себя повторил Шумилин одну из чесноковских прибауток.

– Петь можно, а вот нервничать нужно меньше, полнее отключаться от работы и ни в коем случае не фиксироваться на неприятных ощущениях. Да еще и отдыхать мы не умеем! – вздохнула Таня.

– Вот так, да? А как нужно отдыхать?

– Это индивидуально: одному нужна тишина, а другому – музыка, шум…

– Музыка?.. Хорошо. Я вас приглашаю в дискотеку – научите меня отдыхать!

– Никогда не была в дискотеке, но у меня, к сожалению, сегодня дела.

– Нужно отключаться.

– Усвоили! А вам можно в дискотеку?

– Необходимо!

– Ну, хорошо. Только я маме позвоню. Вы зря улыбаетесь – просто чтоб она сегодня сына из сада забрала… А может, все-таки в другой раз?

Но Шумилин уже доставал из кейса помятые гвоздики.

13

Молодежное кафе «Черемуха», при котором два года назад открылась дискотека, занимало нижний этаж хорошо отремонтированного старого дома и сияло на всю улицу витражными окнами. Дискотека была первой крупной акцией Шумилина в Краснопролетарском районе. «Хотим дискотеку!» – заявили комсомольцы на отчетно-выборной конференции. «Сделаем!» – самонадеянно пообещал неопытный первый секретарь и потом не раз жалел.

Оказалось, на словах все за правильную организацию досуга молодежи, но попробуй выбить деньги, получить и отремонтировать помещение, купить аппаратуру. Самое трудное заключалось в том, что никто не отказывался помочь, понимая важность райкомовского начинания, но в этом доброжелательном равнодушии дело вязло, как грузовик в трясине. А тягач на весь районный комсомол один – первый секретарь.

Шумилин постоянно «напрягал» Ковалевского, теребил горком, сам ездил в область выпрашивать на никому не известном заводике мраморную плитку для облицовки, организовывал субботники и воскресники, выбивал в торге хорошую электронику, на общественных началах приглашал знаменитых дизайнеров, а про то, как добыл стекло для зеркального потолка, можно написать фантастический роман с авантюрным сюжетом! Наконец почти через два года после обещания первый секретарь обыкновенными канцелярскими ножницами разрезал алую ленточку, произнес речь, а вечером посмотрел себя по телевизору в городских новостях и убедился, что людям свойственно переоценивать собственную внешность.

Еще несколько недель он вздрагивал при слове «дискотека», но потом новое стихийное бедствие обрушилось на него: начали расширять районный музей истории комсомола и пионерии. О том, что дискотека живет и трудится на благо молодежи, Шумилин помнил: отдел пропаганды принимал участие в подготовке тематических программ, билеты распространялись через комитеты комсомоле, в дискотеке дежурили дружинники. Иногда райком на один вечер абонировал всю «Черемуху» и устраивал аппаратные торжества, скажем, по поводу успешного проведения отчетно-выборной конференции. И тогда, привычно встав во главе столе, словно ведя очередное совещание, краснопролетарский руководитель давал краткий застольный очерк достигнутого, высвечивал перспективу и провозглашал здравицу в честь славной районной комсомолии. Затем, как на хорошем собрании, ораторы сменяли один другого; без вдумчивого, исполненного заботой об общем деле тоста краснопролетарцы бражничать не умели. А потом, охваченные хоровым восторгом, они запевали любимых «Добровольцев» – в собственном, районном варианте:

Комсомольцы, пролетарцы –
Мы сильны нашей верною дружбой…
Заглядывал Шумилин в дискотеку и для проверок, про которые заранее откуда-то все знали, но до разговора с инспектором первому секретарю как-то не приходило в голову явиться в «Черемуху» обычным посетителем и насладиться плодами своих же трудов: во-первых, времени постоянно не хватало, а во-вторых, и возраст вроде бы уже недискотечный.

…Возле дискотеки стояла длинная очередь безбилетников – человек сорок. У последних двадцати шансов сегодня попасть в кафе не было, но уж лучше, считали они, провести свободное время в дружественной очереди, чем нигде. Юноши выглядели по-разному, кое-кто напялил свитерок с форменными школьными брюками, зато девушки, как одна, были модно, даже дорого одеты – и Шумилин, вспомнив свою Лизку, вздохнул, предвидя грядущие расходы.

– А как мы пройдем? – простодушно поинтересовалась Таня. – У вас билеты есть?

– Решим в рабочем порядке! – неожиданно для себя ответил он. – Сапожник всегда без сапог…

Билетов, разумеется, у него не было. Направляясь сюда, первый секретарь рассчитывал на служебное удостоверение и на то, что многие дружинники знают его в лицо, но сквозь такую толпу, да еще вместе с дамой продираться как-то неудобно, несолидно, что ли. В конце концов ты всего лишь первый секретарь, а не инвалид, и права проходить без очереди не имеешь. Шумилин остановился в стороне от входа и принялся соображать: можно, пожалуй, позвонить в дискотеку и вызвать на улицу кого-нибудь из дружинников, но номер телефона вместе с записной книжкой остался на работе… Еще можно… Тем временем вертлявый парень в застиранном добела джинсовом костюме несколько раз изучающе прошел мимо, затем приблизился вплотную и спросил напрямик:

– Билеты нужны?

– Нужны! – ответила Таня, с улыбкой посмотрев на своего задумавшегося кавалера.

– Пять.

– За два билета?

– Штука.

– Вы что, обалдели? – возмутился в ней врач-терапевт, получающий сто тридцать рублей в месяц.

– Как хотите, – пожал спекулянт плечами и повернулся на мушкетерских каблуках.

– Погоди-ка, – остановил его Шумилин, полез за бумажником и вынул новенькую, будто бы пахнущую типографской краской десятку. – Не обрежься!

Парень хмыкнул и, взяв деньги, передал два пригласительных билета; рядом с ценой «один рубль» стояла отчетливая печать Краснопролетарского РК ВЛКСМ.

– Так сапожник и без штанов остаться может! – задумчиво проговорила Таня.

Показывая билеты, они постепенно протолкались к входу, попросили посторониться прилипшую к стеклянным дверям пару и, помахав в воздухе картонками, привлекли внимание дежурившего за дверью незнакомого (видно, из нового набора) оперотрядника. Дружинник взял билеты, внимательно осмотрел, чуть ли не понюхал и – тоже мне, сыщик! – спросил как бы невзначай:

– Вы в какой организации покупали?

– Ни в какой, – просто ответил первый секретарь. – Мы здесь, около входа по пятерке штука взяли…

– Что? Я сейчас! Стойте здесь… – выпалил оперотрядник и метнулся к пустому гардеробу, где, облокотившись на барьер, мирно беседовали Иван Локтюков и широкобородый, с купеческим пробором гардеробщик, рассказывавший, наверное, о своем участии в Брусиловском прорыве.

– Николай Петрович? – удивился заведующий оборонно-спортивным отделом и руководитель районного оперативного отряда. – Проверяешь? А разве сегодня…

– Нет, я отдыхаю. А ты?

– Проверяю.

– Вот так, да? Молодец. Значит, Мансуров с тобой тоже о спекулянтах беседовал.

– Беседовал.

– Ну, тогда с тебя червонец… нет, восемь рублей. В зарплату отдашь…

Выяснив приметы добровольного распространителя билетов, дружинники высыпали на улицу и скоро вернулись ни с чем. А Шумилин тем временем повел Таню в зал, где оглушительно пульсировала музыка и в такт ей мерцал свет: на мгновение вспыхнув, он выхватывал фигуры танцующих из темноты, и от этого их движения казались фантастически резкими. Диск-жокей что-то выкрикивал в микрофон, и прыгающая толпа отзывалась восторженными возгласами.

Перед танцевальным залом располагался бар, а перед баром – столики. На стульях висели и лежали курточки, сумки, полиэтиленовые пакеты – так что сесть было некуда. Наконец они высмотрели столик, одной стороной приставленный к стене: на двух стульях из трех ничего не висело и не лежало. Усевшись, Таня попыталась сначала пристроить гвоздики в пустой стаканчик для салфеток, но потом просто положила цветы возле стены.

Музыка оборвалась, и столики стали заполняться. На экране вспыхнули и начали сменяться один за другим ослепительные слайды, на них рекламно улыбались суперзвезды мировой эстрады, а диск-жокей, захлебываясь, рассказывал о заблиставших недавно новых светилах музыкальной вселенной. С таким же восторгом, наверное, в тридцатые годы чумазые парни рапортовали о том, что ими установлен новый мировой рекорд по добыче угля за смену.

К только-только устроившимся Тане и Шумилину подошла молодая пара, одетая в единообразные вельветовые джинсы и фирменные майки с рисунками. Девушка была рыжеволосая, с веселыми глазами и нежно-розовой, словно обожженной на солнце, кожей. Ее приятель обладал высокомерным взглядом, выполненной, очевидно, в домашних условиях модной стрижкой и физиономией со следами вулканической деятельности молодой плоти. После танца оба глубоко дышали, под мышками расплылись темные круги.

– Это наши места! – обиженно сказала девушка.

– Все три? – уточнила Таня.

– Все три, – надменно подтвердил парень. – Мы ждем человека.

– Слушайте, ребята, – миролюбиво предложил Шумилин. – Мы скоро уйдем, а стул себе я сейчас принесу. Договорились?

– Ладно, – легко согласилась девушка.

Ее друг непримиримо промолчал. Но тут снова обрушилась музыка – и они умчались танцевать.

Шумилин между тем притащил стул и отправился к стойке. Незнакомый бармен (прежнего после проверки трудоустроили), мордастый мужчина лет тридцати в массивных очках-«хамелеонах», статью напоминал выпускника института международных отношений, получившего несколько странное распределение. Он дал посетителю внимательно изучить по прейскуранту ассортимент, а когда тот после колебаний выбрал коктейль «Салют» – сообщил, что имеется только «Шампань», и принялся брезгливо что-то перемешивать в стаканах, потом с отвращением воткнул в напитки полиэтиленовые соломинки и метнул сдачу.

Исхитрившись, неопознанный первый секретарь за один раз перенес все четыре стакана на стол и два из них подвинул ребятам, вернувшимся с танца.

– Спасибо! – обрадовалась девушка, которую Таня уже называла по имени – Аня.

Юноша именовался Андреем.

Попробовали коктейль: любимыми ингредиентами бармена оказались вода и лимонная кислота.

– Мы вас тут раньше не видели. Вы кто? Мы из педагогического, с инфака, – легкомысленно начала знакомиться Аня.

– Я – врач, а Николай…

– Учитель… Я учитель! – быстро перебил Таню глубоко законспирированный комсомольский вожак.

– Наш институт оканчивали? Какой факультет? Когда?

– Наш. Истфак. Окончил, когда вы еще в школе учились.

– А кто у вас педагогику читал?

– Шуринов.

– И у нас Шуринов! Здорово! А в школе почему работаете? Распределили?

– Распределили.

– Я сразу догадалась, что вы учитель. По костюму и галстуку!

– Вот так, да? А как у нас в институте с билетами сюда? – осторожно приступил к следствию Шумилин. – В очереди стоять не приходится?

– Бывает! – ответила девушка, щебетавшая и за себя и за своего приятеля.

– Мы здесь в первый раз, – продолжила светскую беседу Таня, – а вам тут нравится?

– Нравится! – сообщила Аня. – Если б еще не эти из райкома – совсем здорово было…

– А что им нужно? – равнодушным голосом спросил подобравшийся первый секретарь.

– Да-а… лезут не в свое дело, программу недавно сняли. Им, понимаете, процент советской музыки подавай!

– Ну и что в этом плохого?

– А вы пробовали под «Три танкиста» танцевать? – прорвало наконец и Андрея.

– Во-первых, танцуют не под все песни, под некоторые и умирают, – патетически начал Шумилин, а закончил с обидой: – И дискотеку, между прочим, для вас райком комсомола выбил!

– А зачем ее «выбивать»? – зло удивился парень. – Если есть спрос, нужно строить, пока очередей не будет, как делают на Западе. Это же прибыль! А то, подумаешь, подвиг райком совершил – дискотеку открыл! И вообще комсомол себя изжил…

– Вот так, да? – переспросил первый секретарь. – Это почему же?

– Конечно, изжил! – легкомысленно подхватила Аня. – Представляете, все, кому от 14 до 28, – в комсомоле. И мы с Андреем, наверное, и вы с Таней, и восьмиклассники, которые перед входом толкутся…

– А чем тебе это не нравится?

– А тем, что молодежь нужно по интересам объединять, а не сгонять в одну организацию.

– А ты в какой организации хотела бы состоять? – заговорила Таня.

– Я? Ну, например, Союз Музыки и Танца – СМТ! – полусерьезно заявила Аня.

– А потом? – тихо спросила Таня.

– Что потом?

– Потом, когда ты выйдешь замуж, родишь ребенка, начнешь работать – и будет не до СМТ. Тогда перейдешь в СМЖ – Союз Матерей и Жен? Да? А если, не дай бог, разведешься или совсем замуж не выйдешь, тогда куда? В какой-нибудь СОЖ – Союз Одиноких Женщин…

– Я же к примеру сказала! – обиделась девушка.

– И я к примеру.

– А все-таки, – мрачно вмешался Андрей, – почему комсомол не спрашивает, как мы хотим жить, а вспоминает про нас, когда нужно взносы заплатить, собрание провести или субботник? Почему, например, у комсомола нет своих кинотеатров, где бы только для молодежи фильмы крутили? Почему?

– А почему ты говоришь о комсомоле как о какой-то посторонней благотворительной организации? – профессионально возразил Шумилин. – Ты сам и есть комсомол, от тебя самого и зависит, как жить. И потом, почему ты все время про развлечения рассуждаешь? Комсомол, между прочим, не только собрания или субботники организует – деньги от субботников, кстати, потом на детские больницы идут, эту дискотеку тоже без субботников не построили бы. Комсомол и на БАМе работает и на…

– А вы меня БАМом не пугайте! На Западе не хуже дороги строят, и молодежь этим не попрекают!

– Что ты все: Запад, Запад… Запад не потерял двадцать миллионов на войне, на Западе такой разрухи в глаза не видели!

– Давайте-давайте, теперь про безработицу среди молодежи, но тогда и про пособия надо говорить…

– А ты был на Западе-то?

– А вы были?

– Я-то был, – твердо ответил Николай Петрович, ездивший с молодежными делегациями в Испанию и ФРГ. – А вот ты с разных голосов нахватался.

– У меня своя голова.

– С чужими мыслями. И послушай меня, Андрей, внимательно: если человек заботится не только о том, как бы самому получше устроиться, но думает и о других людях – ему всегда живется непросто. То же самое и со страной. Скажи откровенно: по-человечески тебе кто дороже – жиреющее ворье или честный, но небогатый человек?

– Вы же знаете, что я отвечу.

– Знаю. Значит, в целом ты сам себя и опроверг, а частности нужно своими глазами рассматривать и не слушать чужую трепотню. Вот так-то.

Парень насупился и молча старался проткнуть гнущейся пластмассовой соломинкой вишенку на дне стакана.

– Вы не учитель, – задумчиво произнесла Аня, – вы тоже из райкома. А мы из педагогического, с инфака, курс вам тоже сказать?

– Это мы сами выясним, – нахмурился Шумилин. – Татьяна Андреевна, запишите и завтра к институту подошлите решетчатую карету и пять мотоциклистов с пулеметами.

Все засмеялись, даже Андрей, продолжая злиться, захмыкал.

– Ой, Татьяна Андреевна, – по-женски ловко сменила тему Аня. – У вас же гвоздики совсем поумирали! Андрюша, попроси у бармена вазу – букет жалко.

– Мне он на даст…

Шумилин сделал многообещающий жест и отправился к стойке, купил бутылку шампанского и попросил вазу.

– Хрустальную или из чешского стекла можно? – поиздевался бармен. – Бутылку разольете и воткнете. Вода в туалете.

– Можно бы и повежливее…

– Иди-иди, перестарок! – громко крикнул вдогонку «выпускник МГИМО».

– Не получилось, – садясь, объяснил Шумилин. – Ладно, давайте выпьем по бокалу, и нам уже пора, тем более мы обещали недолго посидеть.

– Да что вы! – раскраснелась Аня. – Давайте еще поспорим, а?!

– Хватит уж, – буркнул Андрей.

А тем временем у стойки разворачивались драматические события: угрожающей походкой, словно собираясь ударить в ухо, Локтюков подошел к бармену и что-то сказал, кивнув в сторону первого секретаря. Лицо укротителя коктейлей окаменело, на нем отражалась борьба самолюбия и расчета, но поскольку у схватившихся сторон оказались разные весовые категории, бармен после колебаний полез под стойку, долго там копался, потом его побагровевшее лицо снова появилось на поверхности. Он аккуратно вытер полотенцем блестящий сосуд, приблизился к столику, с уважительным укором глянул на начальство:

– Вазы, честное слово, нет. Может, это подойдет?

И поставил на середину стола сияющий никелированный кубок городской спартакиады, три дня назад похищенный неизвестными хулиганами.

– Откуда это у вас? – ошеломленно спросил Николай Петрович.

Барменское самолюбие сделало последнюю попытку вырваться из захвата, но было окончательно прижато к ковру.

– Какой-то парень вместо денег впарил: не поднимать же шум из-за полтинника!

– Локтюков! – закричал Шумилин на весь зал.

Посчитав, что первого секретаря бьют, глава оперотряда, расшвыривая стулья, выскочил из вестибюля и замер, увидев знакомый серебряный сосуд, в который ничего не подозревавшая Аня уже поставила понурившиеся гвоздики.

14

Благосклонно глядя на себя в зеркало и пританцовывая, Шумилин ездил по щекам трескучей электрической бритвой. Выпадают редкие дни, когда чувствуешь себя победителем жизни, сегодня у него был именно такой день: он даже проснулся с ощущением легкости, чего с ним давно уже не случалось.

Весь вчерашний день здорово напоминал счастливую концовку плохого детектива: примчавшийся по звонку инспектор Мансуров опросил бармена и нескольких ребят, постоянно пасшихся, чуть не ночевавших в дискотеке, заверил райкомовцев, что остальное – вопрос техники, и обещал позвонить утром. Прощаясь, он пожимал руку первого секретаря с каким-то особенным уважением.

Шумилин пошел провожать Таню домой. Несколько раз им встречались дружинники; некоторые оперотрядники узнавали первого секретаря и поглядывали на него с тем выражением, какое бывает у детей, вдруг выяснивших во время турпохода, что учительница тоже очень любит сладкое и до смерти боится лягушек.

Потом они сидели на широкой и низкой скамье, передвинутой кем-то с автобусной остановки в глубь заросшего, почти поленовского дворика. Шумилин вновь и вновь рассказывал Тане о происшествии в райкоме, не переставая изумляться, что кубок отыскал именно он.

– А если бы эта Аня не вспомнила про цветы? Представляете? Дарите девушкам цветы!

– Представляю, – отозвалась Таня и добавила: – А ребята мне чем-то понравились, хотя я с ними и не согласна. Но ведь Андрея вы только переспорили, а не переубедили. Правда, половина его слов – всего лишь мальчишеское высокомерие; вспомните себя в его возрасте.

– Я помню. Но есть разница: когда мне в восемнадцать лет что-нибудь не нравилось, я – наивно, конечно, – но рвался переделывать, а не хныкал, почему мне не сделали того и не приготовили этого!

– А может, в чем-то они правы? Может быть, их тоже нужно выслушать и понять? Знаете, я скажу банальность, но у врачей есть клятва Гиппократа – это потому, что от них зависят жизни. Но не только ведь от медицины люди зависят…

– Вот так, да? Срочно введем клятву комсомольского работника! А первой заповедью тоже будет: «Не вреди!» – Шумилин шуткой попытался вернуться в прежнее русло, и замолчал, а продолжил совершенно серьезно, словно совсем другой разговор: – Вот вы говорите, мы делаем что-то не так, но разве у вас – если так уж нравятся медицинские параллели – достаточно заглянуть в справочник лекарств, и все будут здоровы? Эти Андрей и Аня – ребята неплохие, но они, возможно, потрудней даже тех, кто в райком забрался…

– А что будет тем, когда их найдут?

– Плохо будет. Статьи я не помню – надо у Мансурова спросить.

– А от вас это будет зависеть?

– Все, что зависело от меня, я сделал.

– Всё? Я думала, вы добрее.

– Что ж поделаешь…

– Наверное, ничего. Я замечала, когда врачи становятся большими руководителями, обычно это отражается на их пациентах. За все приходится платить. Я слышала, вас в горком приглашают?

– Приглашают в гости. Работу в горкоме мне пока никто не предлагал. А за свою карьеру – вас не смущает такое слово? – я расплачиваюсь собой… Понимаете, собой, а не другими. Вот так!

Шумилин встал, закурил, и они молча пошли домой. У самых дверей Таня остановилась, внимательно и удивленно посмотрела ему в глаза, а потом, улыбнувшись, протянула руку.

Они договорились созвониться и увидеться.

…Шумилин добрился, струей одеколона, как из маленького огнетушителя, немного остудил жар воспоминаний, затем долго одевался перед зеркалом и натер себе шею, подбирая галстук, а когда выглянул в окно, обнаружил, что водитель подал машину с редкой пунктуальностью. Прыгая через ступеньку и легкомысленно размахивая кейсом, первый секретарь выпорхнул на улицу и, ослепленный солнцем, остановился, дожидаясь, пока рассеются синие пятна перед глазами.

– Какого человека катаю! – уважительно покачал головой Ашот, открывая перед начальством дверь «Волги», не пожарной, как обычно, а блистательно-черной, с розовыми занавесочками.

– А где наша машина? – полюбопытствовал Шумилин, усаживаясь.

– Коробка полетела. Начальник колонны плакал, когда этого орла давал… Слушай, а как ты его нашел?

– Кого?

– Ладно, не притворяйся! Бокал этот…

– А-а, кубок! В общем, случайно…

– Э-з, не надо своим ребятам-то вкручивать!

– Понимаешь, Ашот, – задумчиво начал первый секретарь, – у умного человека, кроме переднего стекла, еще зеркало заднего вида должно быть…

Они так громко захохотали, что гаишник, стерегущий перекресток, долго всматривался в номер их «Волги».

Приехав в райком, Шумилин назначил планерку на одиннадцать часов, передал черный футляр с печатью Комиссаровой и помчался на стройку.

Проспект, переходящий в шоссе, пролетели мгновенно, потом тряслись по бетонке и наконец влипли в месиво, каковое всегда окружает место, где человек вознамерился возвести себе жилье, Ашот затормозил у плаката с надписью «Ударная комсомольская стройка Краснопролетарского района», открыл дверцу, посмотрел на землю и выходить не стал.

Шумилин вылез и по обломкам стройматериалов, как по кочкам, запрыгал к вагончикам, возле которых расселись на бревнах строители. Они курили, грелись на доходящем осеннем солнышке и давали советы таскавшим мусор стройотрядовцам:

– Да ты резче, резче носилки отпускай, а то руку вывихнешь!

Увидев в окно подкатившую «волгу», бригадир вышел из вагончика:

– Николай Петрович! Из отпуска – и прямо к нам! А мы уже штукатурим!..

– А почему только наши бойцы работают?

– У нас, как у Райкина: раствор – йок, сижу курю. А у бойцов – энтузиазм молодых!

– Вот так, да?! Тогда придется позвонить в трест и узнать, почему потери рабочего времени должны покрываться за счет энтузиазма молодых… На субботу и воскресенье я к вам сам с активом приеду. Ждите.

Шумилин обошел холодные, пахнущие свежим цементом коридоры почти готового здания, взглядом старого стройотрядовского волка засек парочку «расцветающих» дверных проемов, переговорил со знакомыми ребятами и, уже подходя к машине, увидел, как бригадир размахивает руками и поднимает с бревен свою гвардию. По пути в город им встретилась машина с раствором – значит, в трест можно не звонить. Нет, положительно, день складывался удачно!

С дороги, из автомата, Шумилин пытался дозвониться до Тани, но телефон был занят.

Когда он в сопровождении Ашота вошел в приемную, Аллочка внимательно посмотрела на измазанные ботинки краснопролетарского руководителя, медленно сравнила их с сияющими штиблетами шофера и наконец сообщила, что недавно звонили из РУВД.

Первый секретарь метнулся к телефону.