1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Не притворяйтесь! – грозно сказал Иван и почувствовал  холод под ложечкой, – вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и  не профессор! Вы – убийца и шпион! Документы! – яростно крикнул Иван.    

Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот  и пожал плечами.    

– Гражданин! – опять встрял мерзкий регент, – вы что же  это волнуете интуриста? За это с вас строжайше спросится! – а подозрительный  профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.    

Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к  регенту:    

– Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы  обязаны это сделать!    

Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:    

– Где твой преступник? Где он? Иностранный преступник?  – глаза регента радостно заиграли, – этот? Ежели он преступник, то первым  долгом следует кричать: «Караул!» А то он уйдет. А ну, давайте вместе! Разом! –  и тут регент разинул пасть.    

Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул  «караул!», а регент его надул, ничего не крикнул.    

Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не принес.  Две каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово «пьяный».    

– А, так ты с ним заодно? – впадая в гнев, прокричал  Иван, – ты что же это, глумишься надо мной? Пусти!    

Иван кинулся вправо, и регент – тоже вправо! Иван – влево, и  тот мерзавец туда же.    

– Ты нарочно под ногами путаешься? – зверея, закричал  Иван, – я тебя самого предам в руки милиции!    

Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но  промахнулся и ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.    

Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного.  Тот был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем  сомнительный регент успел присоединиться к нему. Но это еще не все: третьим в  этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров,  черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка  двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.    

Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что  догнать их будет очень трудно.    

Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на  Cпиридоновке. Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и  им ничуть не сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой  Cпиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось. Тут уж  была толчея, Иван налетел на кой-кого из прохожих, был обруган. Злодейская же  шайка к тому же здесь решила применить излюбленный бандитский прием – уходить  врассыпную.    

Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус,  летящий к Арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван  сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к  подножке моторного вагона «А», стоящего на остановке, нагло отсадил  взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить  кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.    

Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в  неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо  сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота,  лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:    

– Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то  милицию позову!    

Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела:  не то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он  собирается платить!    

Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным  зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление, снялся с  подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь кондукторша  рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из  трамвая, но которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три  вагона, кот вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в какую-то кишку,  выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.    

Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого  главного из трех – профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван  увидел серый берет в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение  ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу прибавлял, и  рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр не приблизился к  профессору.    

Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та  сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И двадцати секунд не  прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже ослеплен огнями на  Арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот какой-то темный переулок с  покосившимися тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять  освещенная магистраль – улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще  переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич  окончательно потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.    

Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг  сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и обязательно  в квартире 47.    

Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй  этаж, немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось  недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не  справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.    

В громадной, до крайности запущенной передней, слабо  освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи  потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый  железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши  свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате  сердито кричал что-то стихами.    

Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке  и прямо устремился в коридор, рассуждая так: «Он, конечно, спрятался в ванной».  В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску  света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и  Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.    

Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана  пахнуло влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел  большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от  сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с  мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно,  обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:    

– Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?..  Федор Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! – и махнула на Ивана  мочалкой.    

Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно,  Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно:  «Ах, развратница!..» – тут же зачем-то очутился на кухне. В ней никого не  оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших  примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое  окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за  киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой  висела пришпиленная маленькая – бумажная.    

Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но  только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а  также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную  квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что пережил  в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли  принадлежит противная шапка с ушами.    

В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища  беглеца, но того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:    

– Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!    

Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он  полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте.  Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был  совершенно пуст.    

Через самое короткое время можно было увидеть Ивана  Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.    

Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному  бородачу, курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных  стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в  воду. Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже  мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить  удалось, и, отдуваясь и фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич  начал плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых  фонарей.    

Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где  осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только  второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда  платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка  спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в то,  что было оставлено.    

Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то,  что исчезло удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался, и,  второе, удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве? Все-таки  в кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не случилось бы какой-нибудь  придирки или задержки.    

Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у  щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за летние  брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:    

– К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.    

Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая  цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху,  лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел  огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех  подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев  полонеза из оперы «Евгений Онегин».    

Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие  обращали на него внимание и оборачивались. Вследствие этого он решил покинуть  большие улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы люди, где меньше  шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах,  которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.    

Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских  переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно  оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со  светофорами, шикарных дверей посольских особняков.    

И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил  вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к  Татьяне.    

 Глава 5    

Было дело в Грибоедове    

     

Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на  бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною  чугунною решеткой. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и в зимнее  время на ней возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время она превращалась в  великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым тентом.    

Дом назывался «домом Грибоедова» на том основании, что будто  бы некогда им владела тетка писателя – Александра Сергеевича Грибоедова. Ну  владела или не владела – мы того не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакой  тетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Однако дом так называли. Более  того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в  круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из «Горя от ума»  этой самой тетке, раскинувшейся на софе, а впрочем, черт его знает, может быть,  и читал, не важно это!    

А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот  самый МАССОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз  до своего появления на Патриарших прудах.    

С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом «домом  Грибоедова», а все говорили просто – «Грибоедов»: «Я вчера два часа протолкался  у Грибоедова», – «Ну и как?» – «В Ялту на месяц добился». – «Молодец!». Или:  «Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти принимает в Грибоедове...» И  так далее.    

МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не  придумать. Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с  извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными  фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) были увешаны стены  лестницы, ведущей во второй этаж.    

На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась  крупная надпись «Рыбно-дачная секция», и тут же был изображен карась,  попавшийся на уду.    

На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем  понятное: «Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной».    

Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе  непонятную надпись: «Перелыгино». Потом у случайного посетителя Грибоедова  начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях:  «Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной», «Касса», «Личные расчеты  скетчистов»...    

Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в  швейцарской, можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился  народ: «Квартирный вопрос».    

За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на  котором изображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с  винтовкой за плечами. Пониже – пальмы и балкон, на балконе – сидящий молодой  человек с хохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и  держащий в руке самопишущее перо. Подпись: «Полнообъемные творческие отпуска от  двух недель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су,  Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)». У этой двери также  была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.    

Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и  спускам Грибоедовского дома, – «Правление МАССОЛИТа», «Кассы N 2, 3, 4, 5»,  «Редакционная коллегия», «Председатель МАССОЛИТа», «Бильярдная», различные  подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка  наслаждалась комедией гениального племянника.    

Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей,  попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам –  членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И  немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило  его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и  мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой  кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом.    

Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной  категории, но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он видел  в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного  дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался  самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших  залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими  гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая  шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с  улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой  ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной,  отнюдь не обременительной цене.    

Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре,  который однажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки  Грибоедова:    

– Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?    

– Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока!  Арчибальд Арчибальдович шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а  натюрель. Виртуозная штука!    

– Умеешь ты жить, Амвросий! – со вздохом отвечал тощий,  запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому,  пышнощекому Амвросию-поэту.    

– Никакого уменья особенного у меня нету, – возражал  Амвросий, – а обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать,  Фока, что судачки можно встретить и в «Колизее». Но в «Колизее» порция судачков  стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас – пять пятьдесят! Кроме  того, в «Колизее» судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет  гарантии, что ты не получишь в «Колизее» виноградной кистью по морде от первого  попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, я  категорически против «Колизея», – гремел на весь бульвар гастроном Амвросий. –  Не уговаривай меня, Фока!    

– Я не уговариваю тебя, Амвросий, – пищал Фока. – Дома  можно поужинать.    

– Слуга покорный, – трубил Амвросий, – представляю себе  твою жену, пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные  судачки а натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! – и, напевая, Амвросий  устремлялся к веранде под тентом.    

Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого  Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А  стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными  раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках?  А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски?  Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на  даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени  вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка  супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим вижу,  что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по  сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты  отвлекаешься, читатель! За мной!..    

В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз  погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и  в ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших  Михаила Александровича.    

Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках  в комнате правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя  не проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальте  жар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвала  теткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, все  нервничали и сердились.    

Беллетрист Бескудников – тихий, прилично одетый человек с  внимательными и в то же время неуловимыми глазами – вынул часы. Стрелка ползла  к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу,  поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в  желтые туфли на резиновом ходу.    

– Однако, – проворчал Двубратский.    

– Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, – густым голосом  отозвалась Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота,  ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом  «Штурман Жорж».    

– Позвольте! – смело заговорил автор популярных скетчей  Загривов. – Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо  того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?    

– А сейчас хорошо на Клязьме, – подзудила  присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино  на Клязьме – общее больное место. – Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне  всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.    

– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой  болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, –  ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.    

– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника  критик Абабков.    

Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она  сказала, смягчая свое контральто:    

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать  две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.    

– Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то  из угла.    

– Ну вот видите, – проговорила Штурман, – что же  делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...    

– Генералы! – напрямик врезался в склоку  Глухарев-сценарист.    

Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.    

– Одни в пяти комнатах в Перелыгине, – вслед ему сказал  Глухарев.    

– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и  столовая дубом обшита!    

– Э, сейчас не в этом дело, – прогудел Абабков, – а в  том, что половина двенадцатого.    

Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в  ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович  ушел на реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию  изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли.    

– Он мог бы и позвонить! – кричали Денискин, Глухарев и  Квант.    

Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович  позвонить никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном  тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно  было Михаилом Александровичем.    

На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой  рукой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми передними  зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на  третьем – груда заскорузлых тряпок.    

Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины,  патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по телефону  от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу –  литератор Желдыбин.    

Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со  следствием, отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было  произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.    

Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как  лучше сделать: пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском  зале, просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком?    

Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и  совершенно напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с  Бескудниковым. Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж  и спустились в ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила  Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми, и  пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.    

И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло,  зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно  закричал под музыку: «Аллилуйя!!» это ударил знаменитый Грибоедовский джаз.  Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке  нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы  сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.    

Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал  Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье.  Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем,  плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в  белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и  приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова,  кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие  представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов,  Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной  профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал  какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука,  плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом  платьице.    

Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие  кружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали: «Виноват, гражданин!» Где-то в  рупоре голос командовал: «Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!» Тонкий  голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе иногда  покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в  кухню. Словом, ад.    

И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый  красавец с кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои  владения. Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил  фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти  пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском  море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой.    

Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских  морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за  ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не  было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И  плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то  бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..    

И вдруг за столиком вспорхнуло слово: «Берлиоз!!» Вдруг джаз  развалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. «Что, что, что,  что?!!» – «Берлиоз!!!». И пошли вскакивать, пошли вскакивать.    

Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле  Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не  сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать  ее.    

Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее  посылать? В самом деле, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма  тому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью  шею сейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакая  телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.    

Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!    

Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и  стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а  потом и в открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же  куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что  голодными останемся? Да ведь мы-то живы!    

Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько  журналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, что  приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут же  прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе из  ресторана всех двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся в кабинете  Берлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранстве  колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот зал, об открытии  доступа в него и о прочем, связанном с прискорбным событием.    

А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до  закрытия, то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже  совершенно из ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо  больше, чем известие о гибели Берлиоза.    

Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот  Грибоедовского дома. Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах  прокричал:    

– Тю! Вы только поглядите!    

Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки  вспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали  приподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к  ресторану белое привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как  закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза.  Швейцар, вышедший в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы  покурить, затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью  преградить ему доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился,  глуповато улыбаясь.    

И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно  вступило на веранду. Тут все увидели, что это – никакое не привидение, а Иван  Николаевич Бездомный – известнейший поэт.    

Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на  груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся  изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван  Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была  свеже изодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося на  веранде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся  набок кружки на пол.    

Поэт поднял свечу над головой и громко сказал:    

– Здорово, други! – после чего заглянул под ближайший  столик и воскликнул тоскливо: – Нет, его здесь нет!    

Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:    

– Готово дело. Белая горячка.    

А второй, женский, испуганный, произнес слова:    

– Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком  виде?    

Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:    

– Дважды хотели задержать, в скатертном и здесь, на  Бронной, да я махнул через забор и, видите, щеку изорвал! – тут Иван Николаевич  поднял свечу и вскричал: – Братья по литературе! (Осипший голос его окреп и  стал горячей.) Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе  он натворит неописуемых бед!    

– Что? Что? Что он сказал? Кто появился? – понеслись  голоса со всех сторон.    

– Консультант! – ответил Иван, – и этот консультант  сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза.    

Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг  Иванова огня сдвинулась толпа.    

– Виноват, виноват, скажите точнее, – послышался над  ухом Ивана тихий и вежливый голос, – скажите, как это убил? Кто убил?    

– Иностранный консультант, профессор и шпион! –  озираясь, отозвался Иван.    

– А как его фамилия? – тихо спросили на ухо.    

– То-то фамилия! – в тоске крикнул Иван, – кабы я знал  фамилию! Не разглядел я фамилию на визитной карточке... Помню только первую  букву «Ве», на «Ве» фамилия! Какая же это фамилия на «Ве»? – схватившись рукою  за лоб, сам у себя спросил Иван и вдруг забормотал: – Ве, ве, ве! Ва... Во...  Вашнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер? – волосы на голове Ивана стали ездить  от напряжения.    

– Вульф? – жалостно выкрикнула какая-то женщина.    

Иван рассердился.    

– Дура! – прокричал он, ища глазами крикнувшую. –  Причем здесь Вульф? Вульф ни в чем не виноват! Во, во... Нет! Так не вспомню!  Ну вот что, граждане: звоните сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов  с пулеметами, профессора ловить. Да не забудьте сказать, что с ним еще двое:  какой-то длинный, клетчатый... пенсне треснуло... и кот черный, жирный. А я  пока что обыщу Грибоедова... Я чую, что он здесь!    

Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал  размахивать свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут  послышалось слово: «Доктора!» – и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и  упитанное, в роговых очках, появилось перед Иваном.    

– Товарищ Бездомный, – заговорило это лицо юбилейным  голосом, – успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила  Александровича... нет, просто Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем. Вам  нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь...    

– Ты, – оскалившись, перебил Иван, – понимаешь ли, что  надо поймать профессора? А ты лезешь ко мне со своими глупостями! Кретин!    

– Товарищ Бездомный, помилуйте, – ответило лицо,  краснея, пятясь и уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.    

– Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, – с тихой  ненавистью сказал Иван Николаевич.    

Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из  правой руки в левую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху.    

Тут догадались броситься на Ивана – и бросились. Свеча  погасла, и очки, соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил  страшный боевой вопль, слышный к общему соблазну даже на бульваре, и начал  защищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.    

Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел  разговор между командиром брига и швейцаром.    

– Ты видел, что он в подштанниках? – холодно спрашивал  пират.    

     

– Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, – труся, отвечал  швейцар, – как же я могу их не допустить, если они – член МАССОЛИТа?    

– Ты видел, что он в подштанниках? – повторял пират.    

– Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, – багровея,  говорил швейцар, – что же я могу поделать? Я сам понимаю, на веранде дамы  сидят.    

– Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно, – отвечал  пират, буквально сжигая швейцара глазами, – а это милиции не все равно! Человек  в белье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет в  сопровождении милиции, и только в одно место – в отделение милиции! А ты, если  швейцар, должен знать, что, увидев такого человека, ты должен, не медля ни  секунды, начинать свистеть. Ты слышишь?    

Ополоумевший швейцар услыхал с веранды уханье, бой посуды и  женские крики.    

– Ну что с тобой сделать за это? – спросил флибустьер.    

Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза  помертвели. Ему померещилось, что черные волосы, теперь причесанные на пробор,  покрылись огненным шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом  возникла ручка пистолета. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее.  Своими глазами увидел он свой собственный высунутый язык и безжизненную голову,  упавшую на плечо, и даже услыхал плеск волны за бортом. Колени швейцара  подогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор.    

– Смотри, Николай! Это в последний раз. Нам таких  швейцаров в ресторане и даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи. –  Проговорив это, командир скомандовал точно, ясно, быстро: – Пантелея из  буфетной. Милиционера. Протокол. Машину. В психиатрическую. – И добавил: –  Свисти!    

Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только  в ресторане, но и на самом бульваре и в окнах домов, выходящих в сад ресторана,  видела, как из ворот Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер, официант и поэт  Рюхин выносили спеленатого, как куклу, молодого человека, который, заливаясь  слезами, плевался, норовя попасть именно в Рюхина, давился слезами и кричал:    

– Сволочь!    

Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом  лихач горячил лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:    

– А вот на беговой! Я возил в психическую!    

Кругом гудела толпа, обсуждая невиданное происшествие;  словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал, который  кончился лишь тогда, когда грузовик унес на себе от ворот Грибоедова  несчастного Ивана Николаевича, милиционера, Пантелея и Рюхина.    

 Глава 6    

Шизофрения, как и было сказано    

     

Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно  отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и  облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не  спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и  крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван  Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича были  свободны.    

Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:    

– Здравствуйте, доктор.    

Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него,  а на Ивана Николаевича.    

Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув  брови, и даже не шевельнулся при входе врача.    

– Вот, доктор, – почему-то таинственным шепотом  заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, – известный поэт  Иван Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...    

– Сильно пил? – сквозь зубы спросил доктор.    

– Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...    

– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не  ловил?    

– Нет, – вздрогнув, ответил Рюхин, – я его вчера видел  и сегодня утром. Он был совершенно здоров...    

– А почему в кальсонах? С постели взяли?    

– Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...    

– Ага, ага, – очень удовлетворенно сказал доктор, – а  почему ссадины? Дрался с кем-нибудь?    

– Он с забора упал, а потом в ресторане ударил  одного... И еще кое-кого...    

– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к  Ивану, добавил: – Здравствуйте!    

– Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван.    

Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на  вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял  очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у  Ивана:    

– Сколько вам лет?    

– Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! – грубо  закричал Иван и отвернулся.    

– Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь  неприятное?    

– Мне двадцать три года, – возбужденно заговорил Иван,  – и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! – отнесся он  отдельно к Рюхину.    

– А на что же вы хотите пожаловаться?    

– На то, что меня, здорового человека, схватили и силой  приволокли в сумасшедший дом! – в гневе ответил Иван.    

Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно  никакого безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове,  они превратились в прежние, ясные.    

«Батюшки! – испуганно подумал Рюхин, – да он и впрямь  нормален? Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили?  Нормален, нормален, только рожа расцарапана...»    

– Вы находитесь, – спокойно заговорил врач,  присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге, – не в сумасшедшем доме, а в  клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.    

Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:    

– Слава те господи! Нашелся наконец хоть один  нормальный среди идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Сашка!    

– Кто этот Сашка-бездарность? – осведомился врач.    

– А вот он, Рюхин! – ответил Иван и ткнул грязным  пальцем в направлении Рюхина.    

Тот вспыхнул от негодования.    

«Это он мне вместо спасибо! – горько подумал он, – за то,  что я принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!»    

– Типичный кулачок по своей психологии, – заговорил  Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, – и притом  кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную  физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому  числу! Хе-хе-хе... «Взвейтесь!» да «развейтесь!»... А вы загляните к нему  внутрь – что он там думает... вы ахнете! – и Иван Николаевич зловеще  рассмеялся.    

Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что  он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на  поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться  же с душевнобольным?!    

– А почему вас, собственно, доставили к нам? – спросил  врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.    

– Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали  какими-то тряпками и поволокли в грузовике!    

– Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в  одном белье?    

– Ничего тут нету удивительного, – ответил Иван, –  пошел я купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили!  Не голым же мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к  Грибоедову.    

Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро  пробормотал:    

– Ресторан так называется.    

– Ага, – сказал врач, – а почему так спешили?  Какое-нибудь деловое свидание?    

– Консультанта я ловлю, – ответил Иван Николаевич и  тревожно оглянулся.    

– Какого консультанта?    

– Вы Берлиоза знаете? – спросил Иван многозначительно.    

– Это... композитор?    

Иван расстроился.    

– Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор – это  однофамилец Миши Берлиоза!    

Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.    

– Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило  трамваем на Патриарших.    

– Не ври ты, чего не знаешь! – рассердился на Рюхина  Иван, – я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!    

– Толкнул?    

– Да при чем здесь «толкнул»? – сердясь на общую  бестолковость, воскликнул Иван, – такому и толкать не надо! Он такие штуки  может выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под  трамвай!    

– А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?    

– То-то и беда, что только я и Берлиоз.    

– Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого  убийцу? – тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей  за столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его  графах.    

– Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...    

– Вот эту? – спросил врач, указывая на изломанную  свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной.    

– Эту самую, и...    

– А иконка зачем?    

– Ну да, иконка... – Иван покраснел, – иконка-то больше  всего и испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, – но дело в том,  что он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... и  так его не поймаешь.    

Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с  Ивана.    

– Да-с, – продолжал Иван, – знается! Тут факт  бесповоротный. Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так  смотреть! Верно говорю! Все видел – и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия  Пилата, за это я ручаюсь.    

– Ну-те, ну-те...    

– Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и  побежал...    

     

Вдруг часы ударили два раза.    

– Эге-ге! – воскликнул Иван и поднялся с дивана, – два  часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?    

– Пропустите к телефону, – приказал врач санитарам.    

Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо  спросила у Рюхина:    

– Женат он?    

– Холост, – испуганно ответил Рюхин.    

– Член профсоюза?    

– Да.    

– Милиция? – закричал Иван в трубку, – милиция? Товарищ  дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами  для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами  поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес? –  шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, – а потом опять  закричал в трубку: – Вы слушаете? Алло!.. Безобразие! – вдруг завопил Иван и  швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо  сказал «до свидания» и собрался уходить.    

– Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач,  вглядываясь в глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете  себя, останьтесь у нас!    

– Пропустите-ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся  у дверей. – Пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.    

Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его  стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.    

– Ах так?! – дико и затравленно озираясь, произнес  Иван, – ну ладно же! Прощайте... – и головою вперед он бросился в штору окна.  Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение  Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:    

– Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти!  Пусти, говорю!    

Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом  распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло  эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим  моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и  потом опустили на диван.    

– Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но был  водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но  обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул,  потом улыбнулся со злобой.    

– Заточили все-таки, – сказал он, зевнул еще раз,  неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку,  забормотал уже сонным голосом, без злобы: – Ну и очень хорошо... Сами же за все  и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего  интересует Понтий Пилат... Пилат... – тут он закрыл глаза.    

– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, –  распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись  белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из  коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего  Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.    

– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Рюхин, – он, значит,  действительно болен?    

– О да, – ответил врач.    

– А что же это такое с ним? – робко спросил Рюхин.    

Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:    

– Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые  интерпретации... Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А  тут еще алкоголизм...    

Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела  Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:    

– А что это он все про какого-то консультанта говорит?    

– Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное  воображение. А может быть, галлюцинировал...    

Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву.  Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и  неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее  заносило на поворотах.    

Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла  куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то  заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то  мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная  каналами, – словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за  поворотом, и сейчас навалится и охватит.    

Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он  поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца,  подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по  всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со  злобой: «Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?..» –  отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.    

Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным,  что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался  понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о  том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно,  и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это?  Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе  не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.    

Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный  трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.    

Да, стихи... Ему – тридцать два года! В самом деле, что же  дальше? – И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – До  старости? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения? Славу?  «Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому,  кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! –  безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни во что из того, что  пишу!..»    

Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под  ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и,  более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что  грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и  что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть  наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.    

Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту.  «Вот пример настоящей удачливости... – тут Рюхин встал во весь рост на  платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего  чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с  ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не  понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: »Буря мглою...«? Не  понимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что  грузовик под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и  раздробил бедро и обеспечил бессмертие...»    

Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший  поэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже  опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый  конферансье в тюбетейке и с бокалом «Абрау» в руке.    

Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом  Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будь  Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы  удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот  рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме того,  как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в грузовике, он  впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о  Бездомном и даже восклицает «Ай-яй-яй!», но, по сути дела, совершенно  равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. «И молодец! И  правильно!» – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав  рассказ о шизофрении, попросил:    

– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...    

Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:    

– Понимаю... сию минуту... – и махнул официанту.    

Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел,  скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить  в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.    

Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь  понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к  небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали  скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На  поэта неудержимо наваливался день.    

 Глава 7    

Нехорошая квартирка    

     

Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так:  «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы  томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но  я не встану».    

Не то что встать, – ему казалось, что он не может открыть  глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут  же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными  яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым  ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана  со звуками какого-то назойливого патефона.    

Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только  одно – что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и  пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно  в полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: «Нет, нет,  меня не будет дома!» – а Степа упорно настаивал на своем: «А я вот возьму да и  приду!»    

Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое  число, ни какого месяца – Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог  понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого  разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.  Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то  есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову,  что он закрыл глаз и застонал.    

Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся  утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным  Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.    

Надо сказать, что квартира эта – N 50 – давно уже  пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два  года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де  Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти  сдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому – с  утраченной фамилией.    

И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые  происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.    

Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал  в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того  просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец  приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать,  в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел  вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только  через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что,  очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.    

Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса так  напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что  она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет  говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его  ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как  сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром  за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но  назад никого не привезла и сама больше не вернулась.    

Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и  то и другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи,  на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже  гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые  занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.    

Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это  время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно ли  говорить, что она не вернулась!    

Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во  втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы  других квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто  бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы  нет!    

     

Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме  рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная  Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять  крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном  сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами  собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых  денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за то не  ручаемся.    

Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной  только неделю, а затем в нее вселились – покойный Берлиоз с супругой и этот  самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только они попали  в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного  месяца пропали обе супруги. Но эти не бесследно. Про супругу Берлиоза  рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а  супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор  Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату,  но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...    

Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и  потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости...  Что никакого пирамидону у Груни, конечно, нету. Пытался позвать на помощь  Берлиоза, дважды простонал: «Миша... Миша...», но, как сами понимаете, ответа  не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.    

Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках,  трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не  определил.    

Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему  помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.    

Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в  трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей,  покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с  воротником и галстуком, в кальсонах и в носках.    

Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел  неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.    

Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью  глаза на неизвестного.    

Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым  голосом и с иностранным акцентом следующие слова:    

– Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!    

Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее  усилие, Степа выговорил:    

– Что вам угодно? – и сам поразился, не узнав своего  голоса. Слово «что» он произнес дискантом, «вам» – басом, а «угодно» у него  совсем не вышло.    

Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы  с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:    

– Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего  пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!    

Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:    

– Извините... – надел их и хрипло спросил: – Скажите,  пожалуйста, вашу фамилию?    

Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему  иголку в мозг, причиняя адскую боль.    

– Как? Вы и фамилию мою забыли? – тут неизвестный  улыбнулся.    

– Простите... – прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье  дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и  что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.    

– Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель,  проницательно улыбаясь, – никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому  мудрому правилу, – лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к  жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.    

Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил,  что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.    

– Откровенно сказать... – начал он, еле ворочая языком,  – вчера я немножко...    

– Ни слова больше! – ответил визитер и отъехал с  креслом в сторону.    

Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике  сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в  вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец,  водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что  графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно – он помещался в  полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.    

Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени  болезненной и ловко налил ему полстопки водки.    

– А вы? – пискнул Степа.    

– С удовольствием!    

Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец  одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа  выдавил из себя слова:    

– А вы что же... закусить?    

– Благодарствуйте, я не закусываю никогда, – ответил  незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюлю – в ней оказались сосиски в  томате.    

И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали  выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело  вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и  возил Степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у  «Метрополя», был еще при этом какой-то актер не актер... с патефоном в  чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого  патефона. Вот только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась  неразъясненной... черт ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может  быть, и нет.    

Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но  Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности,  появление в спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно  было бы разъяснить!    

– Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою  фамилию?    

Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.    

– Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн!  Помилуйте, да разве это можно делать!    

– Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, –  заискивающе сказал Степа.    

– О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой  разумеется, не ручаюсь.    

– А вы разве знаете Хустова?    

– Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума  мельком, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он  – сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.    

«Совершенно верно!» – подумал Степа, пораженный таким  верным, точным и кратким определением Хустова.    

Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога  не покидала директора Варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла  преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа  в своем кабинете вчера никак не видал.    

– Профессор черной магии Воланд, – веско сказал  визитер, видя Степины затруднения, и рассказал все по порядку.    

Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно  явился к Степе и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в московскую  областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и  заморгал глазами), подписал с профессором Воландом контракт на семь выступлений  (Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к нему для уточнения деталей в  десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!    

Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила,  что сама она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а  что если визитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в  спальню сам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не  берется. Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в  ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...    

– Позвольте с вами рассчитаться, – проскулил убитый  Степа и стал искать бумажник.    

– О, какой вздор! – воскликнул гастролер и слушать  ничего больше не захотел.    

Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было  жалко взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не  видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.    

– Разрешите взглянуть на контракт, – тихо попросил  Степа.    

– Пожалуйста, пожалуйста...    

Степа взглянул на бумагу и закоченел. Все было на месте.  Во-первых, собственноручная Степина залихватская подпись! Косая надпись сбоку  рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет  следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч  рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже  получил!    

«Что же это такое?!» – подумал несчастный Степа, и голова у  него закружилась. Начинаются зловещие провалы в памяти?! Но, само собою, после  того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы  просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,  как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По дороге он крикнул в  направлении кухни:    

     

– Груня!    

Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет  Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке  двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. «Здравствуйте! –  рявкнул кто-то в голове у Степы. – Этого еще недоставало!» И тут Степины мысли  побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время  катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда. Головную Степину кашу  трудно даже передать. Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и  невероятным контрактом, – а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать на  двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, – не поверит,  ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...    

И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие  мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу  для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная,  и деньги-то маленькие...    

Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело  воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится,  двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с  Михаилом Александровичем. То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот  сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но это был  разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было бы,  граждане, его и не затевать. До печати, нет сомнений, разговор этот мог  считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...    

«Ах, Берлиоз, Берлиоз! – вскипало в голове у Степы. – Ведь  это в голову не лезет!»    

Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в  кабинете финдиректора Варьете Римского. Положение Степы было щекотливое:  во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после того,  как был показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно  трудно. В самом деле, ведь не спросишь его так: «Скажите, заключал ли я вчера с  профессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей?» Так  спрашивать не годится!    

– Да! – послышался в трубке резкий, неприятный голос  Римского.    

– Здравствуйте, Григорий Данилович, – тихо заговорил  Степа, – это Лиходеев. Вот какое дело... гм... гм... у меня сидит этот... э...  артист Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..    

– Ах, черный маг? – отозвался в трубке Римский, – афиши  сейчас будут.    

– Ага, – слабым голосом сказал Степа, – ну, пока...    

– А вы скоро придете? – спросил Римский.    

– Через полчаса, – ответил Степа и, повесив трубку,  сжал горячую голову руками. Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с  памятью, граждане? А?    

Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и  Степа тут же составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость,  а сейчас первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно,  намерен сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?    

Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в  передней, давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то  странного субъекта – длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был  Иван Николаевич! Он узнал бы этого субъекта сразу!). А тот отразился и тотчас  пропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло,  ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.    

У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.    

«Что же это такое? – подумал он, – уж не схожу ли я с ума?  Откуда ж эти отражения?!» – он заглянул в переднюю и испуганно закричал:    

– Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И  кто-то еще с ним??    

– Не беспокойтесь, Степан Богданович, – отозвался  голос, но не Грунин, а гостя из спальни, – кот этот мой. Не нервничайте. А  Груни нет, я услал ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы  давно уже не даете ей отпуска.    

Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа  решил, что ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на  пороге. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.    

Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во  втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был  ясно виден: усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка  нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе  развалился некто третий, именно – жутких размеров черный кот со стопкой водки в  одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.    

Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в  глазах Степы. «Вот как, оказывается, сходят с ума!» – подумал он и ухватился за  притолоку.    

– Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан  Богданович? – осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, – а между тем  удивляться нечему. Это моя свита.    

Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке  вниз.    

     

– И свита эта требует места, – продолжал Воланд, – так  что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний –  именно вы!    

– Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый,  во множественном числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко  свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение,  ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в  том, что им поручено. Начальству втирают очки!    

– Машину зря гоняет казенную! – наябедничал и кот, жуя  гриб.    

И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире,  когда Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.    

Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно  широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и  без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.    

– Я, – вступил в разговор этот новый, – вообще не  понимаю, как он попал в директора, – рыжий гнусавил все больше и больше, – он  такой же директор, как я архиерей!    

– Ты не похож на архиерея, Азазелло, – заметил кот,  накладывая себе сосисек на тарелку.    

– Я это и говорю, – прогнусил рыжий и, повернувшись к  Воланду, добавил почтительно: – Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям  из Москвы?    

– Брысь!! – вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.    

И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о  притолоку головой и, теряя сознание, подумал: «Я умираю...»    

Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим  на чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует,  глаза, он увидел, что шумит море, и что даже больше того, – волна покачивается  у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под  ним голубое сверкающее море, а сзади – красивый город на горах.    

Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на  трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.    

На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На  Степу он поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую  штуку: стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:    

– Умоляю, скажите, какой это город?    

– Однако! – сказал бездушный курильщик.    

– Я не пьян, – хрипло ответил Степа, – я болен, со мной  что-то случилось, я болен... Где я? Какой это город?..    

– Ну, Ялта...    

Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о  нагретый камень мола.    

 Глава 8    

Поединок между профессором и поэтом    

     

Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то  есть около половины двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану Николаевичу  Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна. Некоторое  время он соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми  стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с белой  шторой, за которой чувствовалось солнце.    

Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и  вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание  о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения.  Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав  некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати,  Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без  надобности, Иван нажал ее. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за  нажатием кнопки, но произошло совсем другое. В ногах Ивановой постели загорелся  матовый цилиндр, на котором было написано: «Пить». Постояв некоторое время,  цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила надпись: «Няня». Само  собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил Ивана. Надпись «Няня»  сменилась надписью «Вызовите доктора».    

– Гм... – молвил Иван, не зная, что делать с этим  цилиндром дальше. Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на  слове «Фельдшерица». Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в  комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате и сказала Ивану:    

– Доброе утро!    

Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных  условиях неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да  еще делают вид, что это так и нужно!    

Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения  лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через  широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце. За  решеткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом ее берегу  – веселый сосновый бор.    

– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и под  руками ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение  и прекрасно оборудованная уборная.    

Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался  и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с  иронией:    

– Ишь ты! Как в «Метрополе»!    

– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо  лучше. Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально  приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.    

При слове «интурист» Ивану тотчас же вспомнился вчерашний  консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:    

– Интуристы... До чего же вы все интуристов обожаете! А  среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился,  что любо-дорого!    

И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но  сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь  она ему не может.    

Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно  все, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки.  Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:    

– Что желаете надеть – халатик или пижамку?    

Прикрепленный к новому жилищу насильственно, Иван едва  руками не всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из  пунцовой байки.    

После этого Ивана Николаевича повели по пустому и  беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив  относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией,  тут же мысленно окрестил кабинет «фабрикой-кухней».    

И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с  блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного  устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и  газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные  приборы.    

В кабинете за Ивана принялись трое – две женщины и один  мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною  целью кое-что у него повыспросить. Иван стал обдумывать положение. Перед ним  было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и  замысловатые вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом  выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван уже  значительно отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему  сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший.  Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о  консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт показал, что этому рассказу  не верят или понимают его как-то извращенно. Поэтому Иван и от этого пути  отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.    

Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей,  пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.    

И у Ивана выспросили решительно все насчет его прошлой  жизни, вплоть до того, когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому  назад. Исписав за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом  перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто  умер, когда да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в  таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на  Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не  удивлялись.    

Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него  по-иному и ни о чем уже не расспрашивал. Он измерил температуру Иванова тела,  посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на  помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в  спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали  молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из  него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые  браслеты...    

Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как  все это глупо и странно получилось. Подумать только! Хотел предупредить всех об  опасности, грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а  добился только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы  рассказывать всякую чушь про дядю Федора, пившего в Вологде запоем. Нестерпимо  глупо!    

Наконец Ивана отпустили. Он был препровожден обратно в свою  комнату, где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.    

Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то  главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться и внимания к себе, и  справедливости.    

И он дождался его, и очень скоро после своего завтрака.  Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в  белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет  сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами.  Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому  очень торжественным. «Как Понтий Пилат!» – подумалось Ивану.    

Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все  остались стоять.    

– Доктор Стравинский, – представился усевшийся Ивану и  поглядел на него дружелюбно.    

– Вот, Александр Николаевич, – негромко сказал кто-то в  опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.    

«Целое дело сшили!» – подумал Иван. А главный привычными  глазами пробежал лист, пробормотал: «Угу, угу...» И обменялся с окружающими  несколькими фразами на малоизвестном языке.    

«И по-латыни, как Пилат, говорит...» – печально подумал  Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово «шизофрения» –  увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а  сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.    

«И ведь это знал!» – тревожно подумал Иван.    

Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться  со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это  словами «Славно, славно...».    

– Славно! – сказал Стравинский, возвращая кому-то лист,  и обратился к Ивану: – Вы – поэт?    

– Поэт, – мрачно ответил Иван и впервые вдруг  почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут  же собственные его стихи показались почему-то неприятными.    

Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:    

– Вы – профессор?    

На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.    

– И вы – здесь главный? – продолжал Иван.    

Стравинский и на это поклонился.    

– Мне с вами нужно поговорить, – многозначительно  сказал Иван Николаевич.    

– Я для этого и пришел, – отозвался Стравинский.    

– Дело вот в чем, – начал Иван, чувствуя, что настал  его час, – меня в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать!..    

– О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, – серьезно  и успокоительно сказал Стравинский, – и в сумасшедшие вас рядить ни в коем  случае не позволим.    

– Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах  встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем, который  заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.    

Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.    

– Пилата? Пилат, это – который жил при Иисусе Христе? –  щурясь на Ивана, спросил Стравинский.    

– Тот самый.    

– Ага, – сказал Стравинский, – а этот Берлиоз погиб под  трамваем?    

– Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем  на Патриарших, причем этот самый загадочный гражданин...    

– Знакомый Понтия Пилата? – спросил Стравинский,  очевидно, отличавшийся большой понятливостью.    

– Именно он, – подтвердил Иван, изучая Стравинского, –  так вот он сказал заранее, что Аннушка разлила подсолнечное масло... А он и  поскользнулся как раз на этом месте! Как вам это понравится? – многозначительно  осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами.    

Но эффекта не последовало, и Стравинский очень просто задал  следующий вопрос:    

– А кто же эта Аннушка?    

Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.    

– Аннушка здесь совершенно не важна, – проговорил он,  нервничая, – черт ее знает, кто она такая. Просто дура какая-то с Садовой. А  важно то, что он заранее, понимаете ли, заранее знал о подсолнечном масле! Вы  меня понимаете?    

– Отлично понимаю, – серьезно ответил Стравинский и,  коснувшись колена поэта, добавил: – Не волнуйтесь и продолжайте.    

– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон  Стравинскому и зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, –  так вот, этот страшный тип, а он врет, что он консультант, обладает какою-то  необыкновенной силой... Например, за ним погонишься, а догнать его нет  возможности. А с ним еще парочка, и тоже хороша, но в своем роде: какой-то  длинный в битых стеклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно  ездящий в трамвае. Кроме того, – никем не перебиваемый Иван говорил все с  большим жаром и убедительностью, – он лично был на балконе у Понтия Пилата, в  чем нет никакого сомнения. Ведь это что же такое? А? Его надо немедленно  арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.    

– Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали?  Правильно я вас понял? – спросил Стравинский.    

«Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди  интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!» – и  ответил:    

– Совершенно правильно! И как же не добиваться, вы  подумайте сами! А между тем меня силою задержали здесь, тычут в глаза лампой, в  ванне купают, про дядю Федю чего-то расспрашивают!.. А его уж давно на свете  нет! Я требую, чтобы меня немедленно выпустили.    

– Ну что же, славно, славно! – отозвался Стравинский, –  вот все и выяснилось. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице  человека здорового? Хорошо-с. Я вас немедленно же выпишу отсюда, если вы мне  скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?    

Тут наступила полная тишина, и толстая женщина, утром  ухаживавшая за Иваном, благоговейно поглядела на профессора, а Иван еще раз  подумал: «Положительно умен».    

Предложение профессора ему очень понравилось, однако прежде  чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:    

– Я – нормален.    

– Ну вот и славно, – облегченно воскликнул Стравинский,  – а если так, то давайте рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, –  тут он повернулся, и ему немедленно подали иванов лист. – В поисках  неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата,  вы вчера произвели следующие действия, – тут Стравинский стал загибать длинные  пальцы, поглядывая то в лист, то на Ивана, – повесили на грудь иконку. Было?    

– Было, – хмуро согласился Иван.    

– Сорвались с забора, повредили лицо? Так? Явились в  ресторан с зажженной свечой в руке, в одном белье и в ресторане побили кого-то.  Привезли вас сюда связанным. Попав сюда, вы звонили в милицию и просили  прислать пулеметы. Затем сделали попытку выброситься из окна. Так?  Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать или  арестовать? И если вы человек нормальный, то вы сами ответите: никоим образом.  Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда вы  направитесь отсюда?    

– Конечно, в милицию, – ответил Иван уже не так твердо  и немного теряясь под взглядом профессора.    

– Непосредственно отсюда?    

– Угу.    

– А на квартиру к себе не заедете? – быстро спросил  Стравинский.    

– Да некогда тут заезжать! Пока я по квартирам буду  разъезжать, он улизнет!    

– Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?    

– Про Понтия Пилата, – ответил Иван Николаевич, и глаза  его подернулись сумрачной дымкой.    

– Ну, вот и славно! – воскликнул покоренный Стравинский  и, обратившись к тому, что был с бородкой, приказал: – Федор Васильевич,  выпишите, пожалуйста, гражданина Бездомного в город. Но эту комнату не  занимать, постельное белье можно не менять. Через два часа гражданин Бездомный  опять будет здесь. Ну что же, – обратился он к поэту, – успеха я вам желать не  буду, потому что в успех этот ни на йоту не верю. До скорого свидания! – и он  встал, а свита его шевельнулась.    

– На каком основании я опять буду здесь? – тревожно  спросил Иван.    

Стравинский как будто ждал этого вопроса, немедленно уселся  опять и заговорил:    

– На том основании, что, как только вы явитесь в  кальсонах в милицию и скажете, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия  Пилата, – как моментально вас привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой  комнате.    

– При чем здесь кальсоны? – растерянно оглядываясь,  спросил Иван.    

– Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также.  Ведь казенное же белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены  вы были к нам в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не  собирались, хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат... И дело  готово!    

Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его  воля как будто раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в  совете.    

– Так что же делать? – спросил он на этот раз уже  робко.    

– Ну вот и славно! – отозвался Стравинский, – это  резоннейший вопрос. Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами произошло.  Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими  вещами. И вот вы, разнервничавшийся, издерганный человек, пошли по городу,  рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за  сумасшедшего. Ваше спасение сейчас только в одном – в полном покое. И вам  непременно нужно остаться здесь.    

– Но его необходимо поймать! – уже моляще воскликнул  Иван.    

– Хорошо-с, но самому-то зачем же бегать? Изложите на  бумаге все ваши подозрения и обвинения против этого человека. Ничего нет проще,  как переслать ваше заявление куда следует, и если, как вы полагаете, мы имеем  дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но только одно условие: не  напрягайте головы и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате. Мало ли чего  можно рассказать! Не всему надо верить.    

– Понял! – решительно заявил Иван, – прошу выдать мне  бумагу и перо.    

– Выдайте бумагу и коротенький карандаш, – приказал  Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: – Но сегодня советую не  писать.    

– Нет, нет, сегодня же, непременно сегодня, –  встревоженно вскричал Иван.    

– Ну хорошо. Только не напрягайте мозг. Не выйдет  сегодня, выйдет завтра.    

– Он уйдет!    

– О нет, – уверенно возразил Стравинский, – он никуда  не уйдет, ручаюсь вам. И помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без  этого у вас ничего не выйдет. Вы меня слышите? – вдруг многозначительно спросил  Стравинский и завладел обеими руками Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он  долго, в упор глядя в глаза Ивану, повторял: – Вам здесь помогут... Вы слышите  меня?.. Вам здесь помогут... вам здесь помогут... Вы получите облегчение. Здесь  тихо, все спокойно. Вам здесь помогут...    

Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его  смягчилось.    

– Да, да, – тихо сказал он.    

– Ну вот и славно! – по своему обыкновению заключил  беседу Стравинский и поднялся, – до свиданья! – он пожал руку Ивану и, уже  выходя, повернулся к тому, что был с бородкой, и сказал: – Да, а кислород  попробуйте... и ванны.    

Через несколько мгновений перед Иваном не было ни  Стравинского, ни свиты. За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался  радостный и весенний бор на другом берегу реки, а поближе сверкала река.    

 Глава 9    

Коровьевские штуки    

     

Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества  дома N 302-бис по садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз,  находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на  четверг.    

     

В полночь, как мы уже знаем, приехала в дом комиссия, в  которой участвовал Желдыбин, вызывала Никанора Ивановича, сообщила ему о гибели  Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру N 50.    

Там было произведено опечатание рукописей и вещей покойного.  Ни Груни, приходящей домработницы, ни легкомысленного Степана Богдановича в это  время в квартире не было. Комиссия объявила Никанору Ивановичу, что рукописи  покойного ею будут взяты для разборки, что жилплощадь покойного, то есть три  комнаты (бывшие ювелиршины кабинет, гостиная и столовая), переходят в  распоряжение жилтоварищества, а вещи покойного подлежат хранению на указанной  жилплощади, впредь до объявления наследников.    

Весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому с  какою-то сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра четверга к Босому  начали звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых  содержались претензии на жилплощадь покойного. И в течение двух часов Никанор  Иванович принял таких заявлений тридцать две штуки.    

В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания  произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность  жить в одной квартире с бандитами. В числе прочего было потрясающее по своей  художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в  карман пиджака, в квартире N 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и  одно признание в тайной беременности.    

Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали  за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу.    

Мука эта продолжалась до начала первого часа дня, когда  Никанор Иванович просто сбежал из своей квартиры в помещение управления у  ворот, но когда увидел он, что и там его подкарауливают, убежал и оттуда.  Кое-как отбившись от тех, что следовали за ним по пятам через асфальтовый двор,  Никанор Иванович скрылся в шестом подъезде и поднялся на пятый этаж, где и  находилась эта поганая квартира N 50.    

Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но  ему никто не открыл. Он позвонил еще раз и еще раз и начал ворчать и тихонько  ругаться. Но и тогда не открыли. Терпение Никанора Ивановича лопнуло, и он,  достав из кармана связку дубликатов ключей, принадлежащих домоуправлению,  властной рукою открыл дверь и вошел.    

– Эй, домработница! – прокричал Никанор Иванович в  полутемной передней. – Как тебя? Груня, что ли? Тебя нету?    

Никто не отозвался.    

Тогда Никанор Иванович освободил дверь кабинета от печати,  вынул из портфеля складной метр и шагнул в кабинет.    

Шагнуть-то он шагнул, но остановился в изумлении в дверях и  даже вздрогнул.    

За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный  гражданин в клетчатом пиджачке, в жокейской шапочке и в пенсне... ну, словом,  тот самый.    

– Вы кто такой будете, гражданин? – испуганно спросил  Никанор Иванович.    

– Ба! Никанор Иванович, – заорал дребезжащим тенором  неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным и  внезапным рукопожатием. Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора  Ивановича.    

     

– Я извиняюсь, – заговорил он подозрительно, – вы кто  такой будете? Вы – лицо официальное?    

– Эх, Никанор Иванович! – задушевно воскликнул  неизвестный. – Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от  того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это, Никанор Иванович,  условно и зыбко. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное!  А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает!    

Рассуждение это ни в какой степени не удовлетворило  председателя домоуправления. Будучи по природе вообще подозрительным человеком,  он заключил, что разглагольствующий перед ним гражданин – лицо именно  неофициальное, а пожалуй, и праздное.    

– Да вы кто такой будете? Как ваша фамилия? – все  суровее стал спрашивать председатель и даже стал наступать на неизвестного.    

– Фамилия моя, – ничуть не смущаясь суровостью,  отозвался гражданин, – ну, скажем, Коровьев. Да не хотите ли закусить, Никанор  Иванович? Без церемоний! А?    

– Я извиняюсь, – уже негодуя, заговорил Никанор  Иванович, – какие тут закуски! (Нужно признаться, хоть это и неприятно, что  Никанор Иванович был по натуре несколько грубоват). – На половине покойника  сидеть не разрешается! Вы что здесь делаете?    

– Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, – нисколько  не теряясь, орал гражданин и начал юлить, предлагая председателю кресло.    

Совершенно освирепев, Никанор Иванович отверг кресло и  завопил:    

     

– Да кто вы такой?