1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Я  не знаю… известий никаких… я несколько дней не видался, но… но замечу  вам… – лепетал Степан Трофимович, видимо едва справляясь со своими  мыслями, – но замечу вам, Липутин, что если вам передано конфиденциально,  а вы теперь при всех…    

– Совершенно  конфиденциально! Да разрази меня бог, если я… А коли здесь… так ведь что же-с?  Разве мы чужие, взять даже хоть бы и Алексея Нилыча?    

– Я  такого воззрения не разделяю; без сомнения, мы здесь трое сохраним секрет, но  вас, четвертого, я боюсь и не верю вам ни в чем!    

– Да  что вы это-с? Да я пуще всех заинтересован, ведь мне вечная благодарность  обещана! А вот я именно хотел, по сему же поводу, на чрезвычайно странный  случай один указать, более, так сказать, психологический, чем просто странный.  Вчера вечером, под влиянием разговора у Варвары Петровны (сами можете  представить, какое впечатление на меня произвело), обратился я к Алексею Нилычу  с отдаленным вопросом: вы, говорю, и за границей и в Петербурге еще прежде  знали Николая Всеволодовича; как вы, говорю, его находите относительно ума и  способностей? Они и отвечают этак лаконически, по их манере, что, дескать,  тонкого ума и со здравым суждением, говорят, человек. А не заметили ли вы в  течение лет, говорю, некоторого, говорю, как бы уклонения идей, или особенного  оборота мыслей, или некоторого, говорю, как бы, так сказать, помешательства?  Одним словом, повторяю вопрос самой Варвары Петровны. Представьте же себе:  Алексей Нилыч вдруг задумались и сморщились вот точно так, как теперь: «Да,  говорят, мне иногда казалось нечто странное». Заметьте при этом, что если уж  Алексею Нилычу могло показаться нечто странное, то что же на самом-то деле  может оказаться, а?    

– Правда  это? – обратился Степан Трофимович к Алексею Нилычу.    

– Я  желал бы не говорить об этом, – отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая  голову и сверкая глазами, – я хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы  никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего  всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и  встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и  всё это похоже на сплетню.    

Липутин  развел руками в виде угнетенной невинности.    

– Сплетник!  Да уж не шпион ли? Хорошо вам, Алексей Нилыч, критиковать, когда вы во всем  себя устраняете. А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с,  капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как  глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя  от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его  остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные  слова). А я ему (всё под тем же вчерашним влиянием и уже после разговора с  Алексеем Нилычем): а что, говорю, капитан, как вы полагаете с своей стороны, помешан  ваш премудрый змий или нет? Так, верите ли, точно я его вдруг сзади кнутом  схлестнул, без его позволения; просто привскочил с места: «Да, говорит… да,  говорит, только это, говорит, не может повлиять…»; на что повлиять – не  досказал; да так потом горестно задумался, так задумался, что и хмель соскочил.  Мы в Филипповом трактире сидели-с. И только через полчаса разве ударил вдруг  кулаком по столу: «Да, говорит, пожалуй, и помешан, только это не может  повлиять…» – и опять не досказал, на что повлиять. Я вам, разумеется, только  экстракт разговора передаю, но ведь мысль-то понятна; кого ни спроси, всем одна  мысль приходит, хотя бы прежде никому и в голову не входила: «Да, говорят,  помешан; очень умен, но, может быть, и помешан».    

Степан  Трофимович сидел в задумчивости и усиленно соображал.    

– А  почему Лебядкин знает?    

– А  об этом не угодно ли у Алексея Нилыча справиться, который меня сейчас здесь шпионом  обозвал. Я шпион и – не знаю, а Алексей Нилыч знают всю подноготную и молчат-с.    

– Я  ничего не знаю, или мало, – с тем же раздражением отвечал инженер, –  вы Лебядкина пьяным поите, чтоб узнавать. Вы и меня сюда привели, чтоб узнать и  чтоб я сказал. Стало быть, вы шпион!    

– Я  еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами, вот что  они для меня значат, не знаю, как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет,  тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать,  и это он меня шампанским поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо  будет, то и я его напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с…  секретики все ваши-с, – злобно отгрызнулся Липутин.    

Степан  Трофимович в недоумении смотрел на обоих спорщиков. Оба сами себя выдавали и,  главное, не церемонились. Мне подумалось, что Липутин привел к нам этого  Алексея Нилыча именно с целью втянуть его в нужный разговор чрез третье лицо,  любимый его маневр.    

– Алексей  Нилыч слишком хорошо знают Николая Всеволодовича, – раздражительно продолжал  он, – но только скрывают-с. А что вы спрашиваете про капитана Лебядкина,  то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть  тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая  Всеволодовича, когда еще он и не думал нас здесь приездом своим осчастливить.  Наш принц, надо заключить, довольно странный тогда выбор знакомства в  Петербурге около себя завел. Тогда вот и с Алексеем Нилычем, кажется, познакомились.    

– Берегитесь,  Липутин, предупреждаю вас, что Николай Всеволодович скоро сам сюда хотел быть,  а он умеет за себя постоять.    

– Так  меня-то за что же-с? Я первый кричу, что тончайшего и изящнейшего ума человек,  и Варвару Петровну вчера в этом смысле совсем успокоил. «Вот в характере его,  говорю ей, не могу поручиться». Лебядкин тоже в одно слово вчера: «От характера  его, говорит, пострадал». Эх, Степан Трофимович, хорошо вам кричать, что  сплетни да шпионство, и заметьте, когда уже сами от меня всё выпытали, да еще с  таким чрезмерным любопытством. А вот Варвара Петровна, так та прямо вчера в  самую точку: «Вы, говорит, лично заинтересованы были в деле, потому к вам и обращаюсь».  Да еще же бы нет-с! Какие уж тут цели, когда я личную обиду при всем обществе  от его превосходительства скушал! Кажется, имею причины и не для одних сплетен  поинтересоваться. Сегодня жмет вам руку, а завтра ни с того ни с сего, за  хлеб-соль вашу, вас же бьет по щекам при всем честном обществе, как только ему  полюбится. С жиру-с! А главное у них женский пол: мотыльки и храбрые петушки!  Помещики с крылушками, как у древних амуров, Печорины-сердцееды! Вам хорошо,  Степан Трофимович, холостяку завзятому, так говорить и за его  превосходительство меня сплетником называть. А вот женились бы, так как вы и  теперь еще такой молодец из себя, на хорошенькой да на молоденькой, так,  пожалуй, от нашего принца двери крючком заложите да баррикады в своем же доме  выстроите! Да чего уж тут: вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую  секут кнутьями, не сумасшедшая и не кривоногая, так, ей-богу, подумал бы, что  она-то и есть жертва страстей нашего генерала и что от этого самого и пострадал  капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве», как он сам выражается. Только  разве вкусу их изящному противоречит, да для них и то не беда. Всякая ягодка в  ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение. Вы вот про  сплетни, а разве я это кричу, когда уж весь город стучит, а я только слушаю да  поддакиваю; поддакивать-то не запрещено-с.    

– Город  кричит? Об чем же кричит город?    

– То  есть это капитан Лебядкин кричит в пьяном виде на весь город, ну, а ведь это не  всё ли равно, что вся площадь кричит? Чем же я виноват? Я интересуюсь только  между друзей-с, потому что я все-таки здесь считаю себя между друзей-с, –  с невинным видом обвел он нас глазами. – Тут случай вышел-с,  сообразите-ка: выходит, что его превосходительство будто бы выслали еще из  Швейцарии с одною наиблагороднейшею девицей и, так сказать, скромною сиротой,  которую я имею честь знать, триста рублей для передачи капитану Лебядкину. А  Лебядкин немного спустя получил точнейшее известие, от кого не скажу, но тоже  от наиблагороднейшего лица, а стало быть достовернейшего, что не триста рублей,  а тысяча была выслана!.. Стало быть, кричит Лебядкин, девица семьсот рублей у  меня утащила, и вытребовать хочет чуть не полицейским порядком, по крайней мере  угрожает и на весь город стучит…    

– Это  подло, подло от вас! – вскочил вдруг инженер со стула.    

– Да  ведь вы сами же и есть это наиблагороднейшее лицо, которое подтвердило  Лебядкину от имени Николая Всеволодовича, что не триста, а тысяча рублей были  высланы. Ведь мне сам капитан сообщил в пьяном виде.    

– Это…  это несчастное недоумение. Кто-нибудь ошибся и вышло… Это вздор, а вы подло!..    

– Да  и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите,  наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых,  в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его  превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену  обесславить, подобно тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им  полный великодушия человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем  чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…    

– Берегитесь,  Липутин! – привстал с кресел Степан Трофимович и побледнел.    

– Не  верьте, не верьте! Кто-нибудь ошибся, а Лебядкин пьян… – восклицал инженер  в невыразимом волнении, – всё объяснится, а я больше не могу… и считаю  низостью… и довольно, довольно!    

Он  выбежал из комнаты.    

– Так  что же вы? Да ведь и я с вами! – всполохнулся Липутин, вскочил и побежал  вслед за Алексеем Нилычем.    

     VII    

     

Степан  Трофимович постоял с минуту в раздумье, как-то не глядя посмотрел на меня, взял  свою шляпу, палку и тихо пошел из комнаты. Я опять за ним, как и давеча. Выходя  из ворот, он, заметив, что я провожаю его, сказал:    

– Ах  да, вы можете служить свидетелем… de l’accident. Vous m’accoinpagnerez,  n’est-ce pas?[59]    

– Степан  Трофимович, неужели вы опять туда? Подумайте, что может выйти?    

С  жалкою и потерянною улыбкой, – улыбкой стыда и совершенного отчаяния, и в  то же время какого-то странного восторга, прошептал он мне, на миг  приостанавливаясь:    

– Не  могу же я жениться на «чужих грехах»!    

Я  только и ждал этого слова. Наконец-то это заветное, скрываемое от меня словцо  было произнесено после целой недели виляний и ужимок. Я решительно вышел из  себя:    

– И  такая грязная, такая… низкая мысль могла появиться у вас, у Степана  Верховенского, в вашем светлом уме, в вашем добром сердце и… еще до Липутина!    

Он  посмотрел на меня, не ответил и пошел тою же дорогой. Я не хотел отставать. Я  хотел свидетельствовать пред Варварой Петровной. Я бы простил ему, если б он  поверил только Липу-тину, по бабьему малодушию своему, но теперь уже ясно было,  что он сам всё выдумал еще гораздо прежде Липутина, а Липутин только теперь  подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь. Он не задумался заподозрить  девушку с самого первого дня; еще не имея никаких оснований, даже липутинских.  Деспотические действия Варвары Петровны он объяснил себе только отчаянным  желанием ее поскорее замазать свадьбой с почтенным человеком дворянские грешки  ее бесценного Nicolas! Мне непременно хотелось, чтоб он был наказан за это.    

– О!  Dieu qui est si grand et si bon![60]  О, кто меня успокоит! – воскликнул он, пройдя еще шагов сотню и вдруг  остановившись.    

– Пойдемте  сейчас домой, и я вам всё объясню! – вскричал я, силой поворачивая его к дому.    

– Это  он! Степан Трофимович, это вы? Вы? – раздался свежий, резвый, юный голос,  как какая-то музыка подле нас.    

Мы  ничего не видали, а подле нас вдруг появилась наездница, Лизавета Николаевна,  со своим всегдашним провожатым. Она остановила коня.    

– Идите,  идите же скорее! – звала она громко и весело. – Я двенадцать лет не  видала его и узнала, а он… Неужто не узнаете меня?    

Степан  Трофимович схватил ее руку, протянутую к нему, и благоговейно поцеловал ее. Он  глядел на нее как бы с молитвой и не мог выговорить слова.    

– Узнал  и рад! Маврикий Николаевич, он в восторге, что видит меня! Что же вы не шли все  две недели? Тетя убеждала, что вы больны и что вас нельзя потревожить; но ведь  я знаю, тетя лжет. Я всё топала ногами и вас бранила, но я непременно,  непременно хотела, чтобы вы сами первый пришли, потому и не посылала. Боже, да  он нисколько не переменился! – рассматривала она его, наклоняясь с  седла, – он до смешного не переменился! Ах нет, есть морщинки, много  морщинок у глаз и на щеках, и седые волосы есть, но глаза те же! А я  переменилась? Переменилась? Но что же вы всё молчите?    

Мне  вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она была чуть не больна, когда ее  увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто бы плакала и спрашивала  Степана Трофимовича.    

– Вы…  я… – лепетал он теперь обрывавшимся от радости голосом, – я сейчас  вскричал: «Кто успокоит меня!» – и раздался ваш голос… Я считаю это чудом et je  commence а croire.[61]    

– En  Dieu? En Dieu, qui est là-haut et qui est si grand et si bon?[62] Видите, я все ваши  лекции наизусть помню. Маврикий Николаевич, какую он мне тогда веру преподавал  en Dieu, qui est si grand et si bon! А помните ваши рассказы о том, как Колумб  открывал Америку и как все закричали: «Земля, земля!» Няня Алена Фроловна  говорит, что я после того ночью бредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А  помните, как вы мне историю принца Гамлета рассказывали? А помните, как вы мне  описывали, как из Европы в Америку бедных эмигрантов перевозят? И всё-то  неправда, я потом всё узнала, как перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда,  Маврикий Николаевич, почти лучше правды! Чего вы так смотрите на Маврикия  Николаевича? Это самый лучший и самый верный человек на всем земном шаре, и вы  его непременно должны полюбить, как меня! Il fait tout ce que je veux.[63] Но, голубчик  Степан Трофимович, стало быть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о  том, кто вас успокоит? Несчастны, ведь так? Так?    

– Теперь  счастлив…    

– Тетя  обижает? – продолжала она не слушая, – всё та же злая, несправедливая  и вечно нам бесценная тетя! А помните, как вы бросались ко мне в объятия в  саду, а я вас утешала и плакала, – да не бойтесь же Маврикия Николаевича;  он про вас всё, всё знает, давно, вы можете плакать на его плече сколько  угодно, и он сколько угодно будет стоять!.. Приподнимите шляпу, снимите совсем  на минутку, протяните голову, станьте на цыпочки, я вас сейчас поцелую в лоб,  как в последний раз поцеловала, когда мы прощались. Видите, та барышня из окна  на нас любуется… Ну, ближе, ближе. Боже, как он поседел!    

И  она, принагнувшись в седле, поцеловала его в лоб.    

– Ну,  теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту буду у вас. Я  вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый день вас к себе затащу.  Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.    

И  она ускакала с своим кавалером. Мы воротились. Степан Трофимович сел на диван и  заплакал.    

– Dieu!  Dieu![64]  – восклицал он, – enfin une minute de bonheur![65]    

He  более как через десять минут она явилась по обещанию, в сопровождении своего Маврикия  Николаевича.    

– Vous  et le bonheur, vous arrivez en même temps![66]  – поднялся он ей навстречу.    

– Вот  вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье, у ней всю зиму для именинниц букеты  будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу познакомиться. Я хотела было пирог  вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это не в русском духе.    

Этот  Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трех, высокого росту  господин, красивой и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на  первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и  деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты  своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен  и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалек; это  было не совсем справедливо.    

Я  не стану описывать красоту Лизаветы Николаевны. Весь город уже кричал об ее  красоте, хотя некоторые наши дамы и девицы с негодованием не соглашались с  кричавшими. Были из них и такие, которые уже возненавидели Лизавету Николаевну,  и, во-первых, за гордость: Дроздовы почти еще не начинали делать визитов, что  оскорбляло, хотя виной задержки действительно было болезненное состояние  Прасковьи Ивановны. Во-вторых, ненавидели ее за то, что она родственница  губернаторши; в-третьих, за то, что она ежедневно прогуливается верхом. У нас  до сих пор никогда еще не бывало амазонок; естественно, что появление Лизаветы  Николаевны, прогуливавшейся верхом и еще не сделавшей визитов, должно было  оскорблять общество. Впрочем, все уже знали, что она ездит верхом по приказанию  докторов, и при этом едко говорили об ее болезненности. Она действительно была  больна. Что выдавалось в ней с первого взгляда – это ее болезненное, нервное,  беспрерывное беспокойство. Увы! бедняжка очень страдала, и всё объяснилось  впоследствии. Теперь, вспоминая прошедшее, я уже не скажу, что она была красавица,  какою казалась мне тогда. Может быть, она была даже и совсем нехороша собой.  Высокая, тоненькая, но гибкая и сильная, она даже поражала неправильностью  линий своего лица. Глаза ее были поставлены как-то по-калмыцки, криво; была  бледна, скулиста, смугла и худа лицом; но было же нечто в этом лице побеждающее  и привлекающее! Какое-то могущество сказывалось в горящем взгляде ее темных  глаз; она являлась «как победительница и чтобы победить». Она казалась гордою,  а иногда даже дерзкою; не знаю, удавалось ли ей быть доброю; но я знаю, что она  ужасно хотела и мучилась тем, чтобы заставить себя быть несколько доброю. В  этой натуре, конечно, было много прекрасных стремлений и самых справедливых  начинаний; но всё в ней как бы вечно искало своего уровня и не находило его,  всё было в хаосе, в волнении, в беспокойстве. Может быть, она уже со слишком  строгими требованиями относилась к себе, никогда не находя в себе силы  удовлетворить этим требованиям.    

Она  села на диван и оглядывала комнату.    

– Почему  мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я  всю жизнь думала, что и бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё  припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах,  боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!    

Превосходный  миниатюрный портрет акварелью двенадцатилетней Лизы был выслан Дроздовыми  Степану Трофимовичу из Петербурга еще лет девять назад. С тех пор он постоянно  висел у него на стене.    

– Неужто  я была таким хорошеньким ребенком? Неужто это мое лицо?    

Она  встала и с портретом в руках посмотрелась в зеркало.    

– Поскорей  возьмите! – воскликнула она, отдавая портрет. – Не вешайте теперь,  после, не хочу и смотреть на него. – Она села опять на диван. – Одна  жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла – началась третья, и всё без  конца. Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите, какие я старые вещи  рассказываю, а ведь сколько правды!    

Она,  усмехнувшись, посмотрела на меня; уже несколько раз она на меня взглядывала, но  Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещал меня представить.    

– А  зачем мой портрет висит у вас под кинжалами? И зачем у вас столько кинжалов и сабель?    

У  него действительно висели на стене, не знаю для чего, два ятагана накрест, а  над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на меня  посмотрела, что я хотел было что-то ответить, но осекся. Степан Трофимович  догадался наконец и меня представил.    

– Знаю,  знаю, – сказала она, – я очень рада. Мама об вас тоже много слышала.  Познакомьтесь и с Маврикием Николаевичем, это прекрасный человек. Я об вас уже  составила смешное понятие: ведь вы конфидент Степана Трофимовича?    

Я  покраснел.    

– Ах,  простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так…  (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы  прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через  полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш  конфидент, и обо всем, обо всем, понимаете?    

Степан  Трофимович тотчас же испугался.    

– О,  Маврикий Николаевич всё знает, его не конфузьтесь!    

– Что  же знает?    

– Да  чего вы! – вскричала она в изумлении. – Ба, да ведь и правда, что они  скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Тетя давеча меня не пустила к  Даше, говорит, что у ней голова болит.    

– Но…  но как вы узнали?    

– Ах,  боже, так же, как и все. Эка мудрость!    

– Да  разве все?..    

– Ну  да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша  Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили же Настасье? Она говорит, что вы  ей сами говорили.    

– Я…  я говорил однажды… – пролепетал Степан Трофимович, весь покраснев, –  но… я лишь намекнул… j’étais si nerveux et malade et puis…[67]    

Она  захохотала.    

– А  конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, – ну и  довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это всё равно; ну  пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано… Да,  забыла, – уселась она опять, – слушайте, что такое Шатов?    

– Шатов?  Это брат Дарьи Павловны…    

– Знаю,  что брат, какой вы, право! – перебила она в нетерпении. – Я хочу  знать, что он такое, какой человек?    

– C’est  un pense-creux d’ici. C’est le meilleur et le plus irascible homme du monde…[68]    

– Я  сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не о том. Я слышала, что он  знает три языка, и английский, и может литературною работой заниматься. В таком  случае у меня для него много работы; мне нужен помощник, и чем скорее, тем  лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали…    

– О,  непременно, et vous fairez un bienfait…[69]    

– Я  вовсе не для bienfait, мне самой нужен помощник.    

– Я  довольно хорошо знаю Шатова, – сказал я, – и если вы мне поручите  передать ему, то я сию минуту схожу.    

– Передайте  ему, чтоб он завтра утром пришел в двенадцать часов. Чудесно! Благодарю вас.  Маврикий Николаевич, готовы?    

Они  уехали. Я, разумеется, тотчас же побежал к Шатову.    

– Mon  ami![70]  – догнал меня на крыльце Степан Трофимович, – непременно будьте у меня в  десять или в одиннадцать часов, когда я вернусь. О, я слишком, слишком виноват  пред вами и… пред всеми, пред всеми.    

     VIII    

     

Шатова  я не застал дома; забежал через два часа – опять нет. Наконец, уже в восьмом  часу я направился к нему, чтоб или застать его, или оставить записку; опять не  застал. Квартира его была заперта, а он жил один, безо всякой прислуги. Мне  было подумалось, не толкнуться ли вниз, к капитану Лебядкину, чтобы спросить о  Шатове; но тут было тоже заперто, и ни слуху, ни свету оттуда, точно пустое  место. Я с любопытством прошел мимо дверей Лебядкина, под влиянием давешних  рассказов. В конце концов я решил зайти завтра пораньше. Да и на записку,  правда, я не очень надеялся; Шатов мог пренебречь, он был такой упрямый,  застенчивый. Проклиная неудачу и уже выходя из ворот, я вдруг наткнулся на  господина Кириллова; он входил в дом и первый узнал меня. Так как он сам начал  расспрашивать, то я и рассказал ему всё в главных чертах и что у меня есть  записка.    

– Пойдемте, –  сказал он, – я всё сделаю.    

Я  вспомнил, что он, по словам Липутина, занял с утра деревянный флигель на дворе.  В этом флигеле, слишком для него просторном, квартировала с ним вместе какая-то  старая глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозяин дома в другом новом доме  своем и в другой улице содержал трактир, а эта старуха, кажется родственница  его, осталась смотреть за всем старым домом. Комнаты во флигеле были довольно чисты,  но обои грязны. В той, куда мы вошли, мебель была сборная, разнокалиберная и  совершенный брак: два ломберных стола, комод ольхового дерева, большой тесовый  стол из какой-нибудь избы или кухни, стулья и диван с решетчатыми спинками и с  твердыми кожаными подушками. В углу помещался старинный образ, пред которым  баба еще до нас затеплила лампадку, а на стенах висели два больших тусклых масляных  портрета: один покойного императора Николая Павловича, снятый, судя по виду,  еще в двадцатых годах столетия; другой изображал какого-то архиерея.    

Господин  Кириллов, войдя, засветил свечу и из своего чемодана, стоявшего в углу и еще не  разобранного, достал конверт, сургуч и хрустальную печатку.    

– Запечатайте  вашу записку и надпишите конверт.    

Я  было возразил, что не надо, но он настоял. Надписав конверт, я взял фуражку.    

– А  я думал, вы чаю, – сказал он, – я чай купил. Хотите?    

Я  не отказался. Баба скоро внесла чай, то есть большущий чайник горячей воды,  маленький чайник с обильно заваренным чаем, две большие каменные, грубо  разрисованные чашки, калач и целую глубокую тарелку колотого сахару.    

– Я  чай люблю, – сказал он, – ночью; много, хожу и пью; до рассвета. За  границей чай ночью неудобно.    

– Вы  ложитесь на рассвете?    

– Всегда;  давно. Я мало ем; всё чай. Липутин хитер, но нетерпелив.    

Меня  удивило, что он хотел разговаривать; я решился воспользоваться минутой.    

– Давеча  вышли неприятные недоразумения, – заметил я. Он очень нахмурился.    

– Это  глупость; это большие пустяки. Тут всё пустяки, потому что Лебядкин пьян. Я Липутину  не говорил, а только объяснил пустяки; потому что тот переврал. У Липутина  много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера Липутину верил.    

– А  сегодня мне? – засмеялся я.    

– Да  ведь вы уже про всё знаете давеча. Липутин или слаб, или нетерпелив, или вреден,  или… завидует.    

Последнее  словцо меня поразило.    

– Впрочем,  вы столько категорий наставили, не мудрено, что под которую-нибудь и подойдет.    

– Или  ко всем вместе.    

– Да,  и это правда. Липутин – это хаос! Правда, он врал давеча, что вы хотите  какое-то сочинение писать?    

– Почему  же врал? – нахмурился он опять, уставившись в землю.    

Я  извинился и стал уверять, что не выпытываю. Он покраснел.    

– Он  правду говорил; я пишу. Только это всё равно.    

С  минуту помолчали; он вдруг улыбнулся давешнею детскою улыбкой.    

– Он  это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне говорил, и понимает  худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя; вот и всё. И это  всё равно.    

– Как  не смеют? Разве мало самоубийств?    

– Очень  мало.    

– Неужели  вы так находите?    

Он  не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.    

– Что  же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? – спросил я.    

Он  рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.    

– Я…  я еще мало знаю… два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень  маленькая, другая очень большая, Но и маленькая тоже очень большая.    

– Какая  же маленькая-то?    

– Боль.    

– Боль?  Неужто это так важно… в этом случае?    

– Самое  первое. Есть два рода: те, которые убивают себя или с большой грусти, или со злости,  или сумасшедшие, или там всё равно… те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А  которые с рассудка – те много думают.    

– Да  разве есть такие, что с рассудка?    

– Очень  много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много; все.    

– Ну  уж и все?    

Он  промолчал.    

– Да  разве нет способов умирать без боли?    

– Представьте, –  остановился он предо мною, – представьте камень такой величины, как с  большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову – будет  вам больно?    

– Камень  с дом? Конечно, страшно.    

– Я  не про страх; будет больно?    

– Камень  с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.    

– А  станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий  первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать,  что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.    

– Ну,  а вторая причина, большая-то?    

– Тот  свет.    

– То  есть наказание?    

– Это  всё равно. Тот свет; один тот свет.    

– Разве  нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?    

Опять  он промолчал.    

– Вы,  может быть, по себе судите?    

– Всякий  не может судить как по себе, – проговорил он покраснев. – Вся свобода  будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. Вот всему цель.    

– Цель?  Да тогда никто, может, и не захочет жить?    

– Никто, –  произнес он решительно.    

– Человек  смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, – заметил  я, – и так природа велела.    

– Это  подло, и тут весь обман! – глаза его засверкали. – Жизнь есть боль,  жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек  жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь  за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет  новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить или не жить, тот  будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не  будет.    

– Стало  быть, тот бог есть же, по-вашему?    

– Его  нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть  боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая  жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части:  от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…    

– До  гориллы?    

–…До  перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически.  И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете,  переменится тогда человек физически?    

– Если  будет всё равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть,  перемена будет.    

– Это  всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь  убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы;  тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий  может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не  сделал.    

– Самоубийц  миллионы были.    

– Но  всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто  убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет.    

– Не  успеет, может быть, – заметил я.    

– Это  всё равно, – ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с  презрением. – Мне жаль, что вы как будто смеетесь, – прибавил он  через полминуты.    

– А  мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя  и горячо говорите.    

– Давеча?  Давеча было смешно, – ответил он с улыбкой, – я не люблю бранить и  никогда не смеюсь, – прибавил он грустно.    

– Да,  невесело вы проводите ваши ночи за чаем. – Я встал и взял фуражку.    

– Вы  думаете? – улыбнулся он с некоторым удивлением. – Почему же? Нет, я… я  не знаю, – смешался он вдруг, – не знаю, как у других, и я так  чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом  думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь  мучил, – заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.    

– А  скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски говорите? Неужели  за границей в пять лет разучились?    

– Разве  я неправильно? Не знаю. Нет, не потому, что за границей. Я так всю жизнь говорил…  мне всё равно.    

– Еще  вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны встречаться с  людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной теперь разговорились?    

– С  вами? Вы давеча хорошо сидели и вы… впрочем, всё равно… вы на моего брата очень  похожи, много, чрезвычайно, – проговорил он покраснев, – он семь лет  умер; старший, очень, очень много.    

– Должно  быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.    

– Н-нет,  он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.    

Он  проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. «Разумеется, помешанный», –  решил я про себя. В воротах произошла новая встреча.    

     IX    

     

Только  что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука схватила меня  за грудь.    

– Кто  сей? – взревел чей-то голос, – друг или недруг? Кайся!    

– Это  наш, наш! – завизжал подле голосок Липутина, – это господин Г – в,  классического воспитания и в связях с самым высшим обществом молодой человек.    

– Люблю,  коли с обществом, кла-сси-чес… значит, о-бра-зо-о-ваннейший… отставной капитан  Игнат Лебядкин, к услугам мира и друзей… если верны, если верны, подлецы!    

Капитан  Лебядкин, вершков десяти росту, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно  пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговаривал слова. Я, впрочем, его и  прежде видал издали.    

– А,  и этот! – взревел он опять, заметив Кириллова, который всё еще не уходил с  своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его.    

– Прощаю  за ученость! Игнат Лебядкин – образо-о-ваннейший…    

     

Любви пылающей  граната    

Лопнула в груди  Игната.    

И вновь заплакал  горькой мукой    

По Севастополю  безрукий.    

     

– Хоть  в Севастополе не был и даже не безрукий, но каковы же рифмы! – лез он ко  мне с своею пьяною рожей.    

– Им  некогда, некогда, они домой пойдут, – уговаривал Липутин, – они  завтра Лизавете Николаевне перескажут.    

– Лизавете!.. –  завопил он опять, – стой-нейди! Варьянт:    

     

И порхает звезда на  коне    

В хороводе других  амазонок;    

Улыбается с лошади  мне    

Ари-сто-кратический  ребенок.    

     

«Звезде-амазонке».    

– Да  ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не понимают!  Стой! – уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в  калитку. – Передай, что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумя пальцами…  крепостная раба и не смеет…    

Тут  он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и побежал по улице.  Липутин увязался за мной.    

– Его  Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него узнал? – болтал он  впопыхах. – Стишки-то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к  «Звезде-амазонке» запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею  полною подписью. Каков!    

– Бьюсь  об заклад, что вы его сами подговорили.    

– Проиграете! –  захохотал Липутин. – Влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что началось  ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что  она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще  третьего дня выругал, когда она проезжала, – к счастью, не расслышала, и  вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно,  серьезно!    

– Я  вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где только этакая дрянь заведется,  везде-то вы тут руководите! – проговорил я в ярости.    

– Однако  же вы далеко заходите, господин Г – в; не сердчишко ли у нас екнуло, испугавшись  соперника, – а?    

– Что-о-о? –  закричал я, останавливаясь.    

– А  вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать?  Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей  губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё  свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог, не  лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь  дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!    

     X    

     

Степан  Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже с час как он воротился. Я  застал его как бы пьяного; первые пять минут по крайней мере я думал, что он  пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.    

– Mon  ami, я совсем потерял мою нитку… Lise… я люблю и уважаю этого ангела  по-прежнему; именно по-прежнему; но, мне кажется, они ждали меня обе,  единственно чтобы кое-что выведать, то есть попросту вытянуть из меня, а там и  ступай себе с богом… Это так.    

– Как  вам не стыдно! – вскричал я, не вытерпев.    

– Друг  мой, я теперь совершенно один. Enfin, c’est ridicule.[71] Представьте, что и там  всё это напичкано тайнами. Так на меня и накинулись об этих носах и ушах и еще  о каких-то петербургских тайнах. Они ведь обе только здесь в первый раз  проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре года назад: «Вы тут были,  вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И откуда эта идея вышла, не понимаю.  Почему Прасковье непременно так хочется, чтобы Nicolas оказался сумасшедшим?  Хочется этой женщине, хочется! Се Maurice,[72]  или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de même,[73] но неужели в его пользу,  и после того как сама же первая писала из Парижа к cette pauvre amie[74]… Enfin, эта  Прасковья, как называет ее cette chère amie,[75]  это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но только злая Коробочка,  задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.    

– Да  ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?    

– Ну,  в уменьшенном, всё равно, только не перебивайте, потому что у меня всё это  вертится. Там они совсем расплевались; кроме Lise; та всё еще: «Тетя, тетя», но  Lise хитра, и тут еще что-то есть. Тайны. Но со старухой рассорились. Cette  pauvre[76]  тетя, правда, всех деспотирует… а тут и губернаторша, и непочтительность  общества, и «непочтительность» Кармазинова; а тут вдруг эта мысль о  помешательстве, се Lipoutine, ce que je ne comprends pas,[77] и-и, говорят, голову уксусом  обмочила, а тут и мы с вами, с нашими жалобами и с нашими письмами… О, как я мучил  ее, и в такое время! Je suis un ingrat![78]  Вообразите, возвращаюсь и нахожу от нее письмо; читайте, читайте! О, как  неблагородно было с моей стороны.    

Он  подал мне только что полученное письмо от Варвары Петровны. Она, кажется, раскаялась  в утрешнем своем: «Сидите дома». Письмецо было вежливое, но все-таки  решительное и немногословное. Послезавтра, в воскресенье, она просила к себе  Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и советовала привести с собой  кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло мое имя). С своей стороны,  обещалась позвать Шатова, как брата Дарьи Павловны. «Вы можете получить от нее  окончательный ответ, довольно ли с вас будет? Этой ли формальности вы так  добивались?»    

– Заметьте  эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей  моей жизни! Признаюсь, это внезапное решение судьбы меня точно  придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit,[79] я уж знаю,  что кончено; c’est terrible.[80]  О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я  бы тут…    

– Вас  сбили с толку все эти давешние липутинские мерзости, сплетни.    

– Друг  мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашим дружеским пальцем. Эти дружеские  пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon,[81] но, вот верите ли, а я почти  забыл обо всем этом, о мерзостях-то, то есть я вовсе не забыл, но я, по  глупости моей, всё время, пока был у Lise, старался быть счастливым и уверял  себя, что я счастлив. Но теперь… о, теперь я про эту великодушную, гуманную,  терпеливую к моим подлым недостаткам женщину, – то есть хоть и не совсем  терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером! Ведь  я блажной ребенок, со всем эгоизмом ребенка, но без его невинности. Она  двадцать лет ходила за мной, как нянька, cette pauvre тетя, как грациозно  называет ее Lise… И вдруг, после двадцати лет, ребенок захотел жениться, жени  да жени, письмо за письмом, а у ней голова в уксусе и… и вот и достиг, в  воскресенье женатый человек, шутка сказать… И чего сам настаивал, ну зачем я  письма писал? Да, забыл: Lise боготворит Дарью Павловну, говорит по крайней  мере; говорит про нее: «C’est un ange,[82]  но только несколько скрытный». Обе советовали, даже Прасковья… впрочем,  Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробочке! Да и Lise,  собственно, не советовала: «К чему вам жениться; довольно с вас и ученых  наслаждений». Хохочет. Я ей простил ее хохот, потому что у ней у самой скребет  на сердце. Вам, однако, говорят они, без женщины невозможно. Приближаются ваши  немощи, а она вас укроет, или как там… Ma foi,[83]  я и сам, всё это время с вами сидя, думал про себя, что провидение посылает ее  на склоне бурных дней моих и что она меня укроет, или как там… enfin,[84] понадобится  в хозяйстве. Вон у меня такой сор, вон, смотрите, всё это валяется, давеча  велел прибрать, и книга на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор…  О, теперь уж не будет раздаваться голос ее! Vingt ans![85] И-и у них, кажется,  анонимные письма, вообразите, Nicolas продал будто бы Лебядкину имение. C’est  un monstre; et enfin,[86]  кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух как она слушает! Я простил ей ее  хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и се Maurice… я бы не желал быть в  его теперешней роли, brave homme tout de même, но несколько застенчив; впрочем,  бог с ним…    

Он  замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову, смотря неподвижно в пол  усталыми глазами. Я воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении  дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мнение, что действительно  сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой  Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может  быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё.  Насчет же сплетен о Дарье Павловне, то всё это вздор, всё это натяжки мерзавца  Липутина, и что так по крайней мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому  нет оснований не верить. Степан Трофимович прослушал мои уверения с рассеянным  видом, как будто до него не касалось. Я кстати упомянул и о разговоре моем с  Кирилловым и прибавил, что Кириллов, может быть, сумасшедший.    

– Он  не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, – вяло и как бы нехотя  промямлил он. – Ces gens-là supposent la nature et la société humaine  autres que Dieu ne les a faites et qu’elles ne sont réelement.[87] С ними заигрывают, но по  крайней мере не Степан Верховенский. Я видел их тогда в Петербурге, avec cette  chère amie (о, как я тогда оскорблял ее!), и не только их ругательств, – я  даже их похвал не испугался. Не испугаюсь и теперь, mais parlons d’autre chose[88]… я, кажется,  ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и… как  я кляну себя за это!    

– О  чем же вы писали?    

– О  друг мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Я уведомил ее, что я  написал к Nicolas, еще дней пять назад, и тоже с благородством.    

– Понимаю  теперь! – вскричал я с жаром. – И какое право имели вы их так  сопоставить?    

– Но,  mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь  раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что всё это так благородно.  Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse[89]… или начиналось. Должен  же я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам  и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.    

– О  боже, как вы глупо сделали! – невольно сорвалось у меня.    

– Глупо,  глупо! – подхватил он даже с жадностию. – Никогда ничего не сказали  вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit.[90] Всё равно женюсь, хоть и  на «чужих грехах», так к чему же было и писать? Не правда ли?    

– Вы  опять за то же!    

– О,  теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже не тот Степан Верховенский;  тот похоронен; enfin, tout est dit.[91]  Да и чего кричите вы? Единственно потому, что не сами женитесь и не вам  придется носить известное головное украшение. Опять вас коробит? Бедный друг  мой, вы не знаете женщину, а я только и делал, что изучал ее. «Если хочешь победить  весь мир, победи себя», – единственно, что удалось хорошо указать другому  такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно у него  заимствую его изречение. Ну, вот и я готов победить себя, и женюсь, а между тем  что завоюю вместо целого-то мира? О друг мой, брак – это нравственная смерть  всякой гордой души, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет  энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то есть  разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине… Липутин предлагал  давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп, Липутин. Женщина обманет само  всевидящее око. Le bon Dieu,[92]  создавая женщину, уж конечно, знал, чему подвергался, но я уверен, что она сама  помешала ему и сама заставила себя создать в таком виде и… с такими атрибутами;  иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром? Настасья, я знаю,  может, и рассердится на меня за вольнодумство, но… Enfin, tout est dit.    

Он  не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного вольнодумства,  так процветавшего в его время, по крайней мере теперь утешил себя  каламбурчиком, но ненадолго.    

– О,  почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! –  воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, – почему бы не быть  хоть одной этой неделе без воскресенья – si le miracle existe?[93] Ну что бы стоило  провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того,  чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit![94] О, как я любил ee!  двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!    

– Но  про кого вы говорите; и я вас не понимаю! – спросил я с удивлением.    

– Vingt  ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я  женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает  она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она  должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот се  qu’on appelle le[95]  венец!    

Я  в первый раз слышал это признание и так энергически высказанное. Не скрою, что  мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.    

– Один,  один он мне остался теперь, одна надежда моя! – всплеснул он вдруг руками,  как бы внезапно пораженный новою мыслию, – теперь один только он, мой  бедный мальчик, спасет меня и – о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша…  и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami,[96] я немножко  полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю,  пора спать, voyez-vous,[97]  двенадцать часов…    

 Глава  четвертая

  Хромоножка    

     

     I    

     

Шатов  не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы  вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первый визит. Они все, то есть  Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили. Мама  требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та  начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий  Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот  самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила.  У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала  и ко всем придиралась, несмотря на то что Лизу всегда побаивалась. Приходу  нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci,  конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.    

Шатов  неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его за приход, она подвела его к мама.    

– Это  господин Шатов, про которого я вам говорила, а это вот господин Г – в, большой  друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.    

– А  который профессор?    

– А  профессора вовсе и нет, мама.    

– Нет,  есть, ты сама говорила, что будет профессор; верно, вот этот, – она  брезгливо указала на Шатова.    

– Вовсе  никогда я вам не говорила, что будет профессор. Господин Г – в служит, а господин  Шатов – бывший студент.    

– Студент,  профессор, всё одно из университета. Тебе только бы спорить. А швейцарский был  в усах и с бородкой.    

– Это  мама сына Степана Трофимовича всё профессором называет, – сказала Лиза и  увела Шатова на другой конец залы на диван.    

– Когда  у ней ноги распухнут, она всегда такая, вы понимаете, больная, – шепнула  она Шатову, продолжая рассматривать его всё с тем же чрезвычайным любопытством  и особенно его вихор на голове.    

– Вы  военный? – обратилась ко мне старуха, с которою меня так безжалостно  бросила Лиза.    

– Нет-с,  я служу…    

– Господин  Г – в большой друг Степана Трофимовича, – отозвалась тотчас же Лиза.    

– Служите  у Степана Трофимовича? Да ведь и он профессор?    

– Ах,  мама, вам, верно, и ночью снятся профессора, – с досадой крикнула Лиза.    

– Слишком  довольно и наяву. А ты вечно чтобы матери противоречить. Вы здесь, когда  Николай Всеволодович приезжал, были, четыре года назад?    

Я  отвечал, что был.    

– А  англичанин тут был какой-нибудь вместе с вами?    

– Нет,  не был.    

Лиза  засмеялась.    

– А,  видишь, что и не было совсем англичанина, стало быть, враки. И Варвара Петровна  и Степан Трофимович оба врут. Да и все врут.    

– Это  тетя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство у Николая Всеволодовича  с принцем Гарри, у Шекспира в «Генрихе IV», и мама на это говорит, что не было  англичанина, – объяснила нам Лиза.    

– Коли  Гарри не было, так и англичанина не было. Один Николай Всеволодович куролесил.    

– Уверяю  вас, что это мама нарочно, – нашла нужным объяснить Шатову Лиза, –  она очень хорошо про Шекспира знает. Я ей сама первый акт «Отелло» читала; но  она теперь очень страдает. Мама, слышите, двенадцать часов бьет, вам лекарство  принимать пора.    

– Доктор  приехал, – появилась в дверях горничная.    

Старуха  привстала и начала звать собачку: «Земирка, Земирка, пойдем хоть ты со мной».    

Скверная,  старая, маленькая собачонка Земирка не слушалась и залезла под диван, где сидела  Лиза.    

– Не  хочешь? Так и я тебя не хочу. Прощайте, батюшка, не знаю вашего  имени-отчества, – обратилась она ко мне.    

– Антон  Лаврентьевич…    

– Ну  всё равно, у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Не провожайте меня,  Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава богу, еще и сама хожу, а  завтра гулять поеду.    

Она  сердито вышла из залы.    

– Антон  Лаврентьевич, вы тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас,  что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, – сказала Лиза и  дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее  взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.    

     II    

     

Дело  у Лизаветы Николаевны до Шатова, к удивлению моему, оказалось в самом деле  только литературным. Не знаю почему, но мне всё думалось, что она звала его за  чем-то другим. Мы, то есть я с Маврикием Николаевичем, видя, что от нас не  таятся и говорят очень громко, стали прислушиваться; потом и нас пригласили в  совет. Всё состояло в том, что Лизавета Николаевна давно уже задумала издание  одной полезной, по ее мнению, книги, но по совершенной неопытности нуждалась в  сотруднике. Серьезность, с которою она принялась объяснять Шатову свой план,  даже меня изумила. «Должно быть, из новых, – подумал я, – недаром в  Швейцарии побывала». Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза в землю и без  малейшего удивления тому, что светская рассеянная барышня берется за такие,  казалось бы, неподходящие ей дела.    

Литературное  предприятие было такого рода. Издается в России множество столичных и  провинциальных газет и других журналов, и в них ежедневно сообщается о  множестве происшествий. Год отходит, газеты повсеместно складываются в шкапы  или сорятся, рвутся, идут на обертки и колпаки. Многие опубликованные факты  производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами  забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в  этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия?  А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному  плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и  числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю  характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов  публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.    

– Вместо  множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и всё, – заметил  Шатов.    

Но  Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замысел, несмотря на трудность и  неумелость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая, –  уверяла она. Но, положим, хоть и толстая, но ясная, потому что главное в плане  и в характере представления фактов. Конечно, не всё собирать и перепечатывать.  Указы, действия правительства, местные распоряжения, законы, всё это хоть и  слишком важные факты, но в предполагаемом издании этого рода факты можно совсем  выпустить. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий,  более или менее выражающих нравственную личную жизнь народа, личность русского  народа в данный момент. Конечно, всё может войти: курьезы, пожары,  пожертвования, всякие добрые и дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй, даже  известия о разливах рек, пожалуй, даже и некоторые указы правительства, но изо  всего выбирать только то, что рисует эпоху; всё войдет с известным взглядом, с  указанием, с намерением, с мыслию, освещающею всё целое, всю совокупность. И  наконец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о  том, что необходима для справок! Это была бы, так сказать, картина духовной,  нравственной, внутренней русской жизни за целый год. «Нужно, чтобы все  покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную, – утверждала  Лиза, – я понимаю, что всё дело в плане, а потому к вам и  обращаюсь», – заключила она. Она очень разгорячилась, и, несмотря на то  что объяснялась темно и неполно, Шатов стал понимать.    

– Значит,  выйдет нечто с направлением, подбор фактов под известное направление, – пробормотал  он, все еще не поднимая головы.    

– Отнюдь  нет, не надо подбирать под направление, и никакого направления не надо. Одно  беспристрастие – вот направление.    

– Да  направление и не беда, – зашевелился Шатов, – да и нельзя его  избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и  будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.    

– Так  возможна, стало быть, такая книга? – обрадовалась Лиза.    

– Надо  посмотреть и сообразить. Дело это – огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт  нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще научимся, как ее издавать. Разве  после многих опытов; но мысль наклевывается. Мысль полезная.    

Он  поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия, так он был  заинтересован.    

– Это  вы сами выдумали? – ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы.    

– Да  ведь выдумать не беда, план беда, – улыбалась Лиза, – я мало понимаю,  и не очень умна, и преследую только то, что мне самой ясно…    

– Преследуете?    

– Вероятно,  не то слово? – быстро осведомилась Лиза.    

– Можно  и это слово; я ничего.    

– Мне  показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у  меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего дела? К тому  же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень  ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что  ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы  пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь  окупится книга?    

– Если  откопаем верный план, то книга пойдет.    

– Предупреждаю  вас, что я не для барышей, но очень желаю расходу книги и буду горда барышами.    

– Ну,  а я тут при чем?    

– Да  ведь я же вас и зову в сотрудники… пополам. Вы план выдумаете.    

– Почем  же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?    

– Мне  о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом  и… думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии  говорил, – торопливо прибавила она. – Он очень умный человек, не  правда ли?    

Шатов  мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на нее, но тотчас же опустил  глаза.    

– Мне  и Николай Всеволодович о вас тоже много говорил…    

Шатов  вдруг покраснел.    

– Впрочем,  вот газеты, – торопливо схватила Лиза со стула приготовленную и перевязанную  пачку газет, – я здесь попробовала на выбор отметить факты, подбор сделать  и нумера поставила… вы увидите.    

Шатов  взял сверток.    

– Возьмите  домой, посмотрите, вы ведь где живете?    

– В  Богоявленской улице, в доме Филиппова.    

– Я  знаю. Там тоже, говорят, кажется какой-то капитан живет подле вас, господин  Лебядкин? – всё по-прежнему торопилась Лиза.    

Шатов  с пачкой в руке, на отлете, как взял, так и просидел целую минуту без ответа,  смотря в землю.    

– На  эти дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен буду, – проговорил  он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.    

Лиза  вспыхнула.    

– Про  какие дела вы говорите? Маврикий Николаевич! – крикнула она, –  пожалуйте сюда давешнее письмо.    

Я  тоже за Маврикием Николаевичем подошел к столу.    

– Посмотрите  это, – обратилась она вдруг ко мне, в большом волнении развертывая письмо. –  Видали ли вы когда что-нибудь похожее? Пожалуйста, прочтите вслух; мне надо,  чтоб и господин Шатов слышал.    

С  немалым изумлением прочел я вслух следующее послание:    

     

«Совершенству девицы Тушиной.    

     

Милостивая государыня,    

Елизавета Николаевна!    

     

О, как мила она,    

Елизавета Тушина,    

Когда с  родственником на дамском седле летает,    

А локон ее с  ветрами играет,    

Или когда с  матерью в церкви падает ниц,    

И зрится румянец  благоговейных лиц!    

Тогда брачных и  законных наслаждений желаю    

И вслед ей, вместе  с матерью, слезу посылаю.    

     

Составил неученый за спором.    

     

Милостивая государыня!    

Всех более жалею себя, что в  Севастополе не лишился руки для славы, не быв там вовсе, а служил всю кампанию  по сдаче подлого провианта, считая низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и  догадался о беспредельности. Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи  все-таки вздор и оправдывают то, что в прозе считается дерзостью. Может ли  солнце рассердиться на инфузорию, если та сочинит ему из капли воды, где их  множество, если в микроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в  Петербурге при высшем обществе, сострадая по праву собаке и лошади, презирает  краткую инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и  я. Мысль о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести  душ чрез человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и  вызываюсь по документам даже в Сибирь. Не презирайте предложения. Письмо от  инфузории разуметь в стихах.    

Капитан Лебядкин,    

покорнейший друг и имеет досуг».    

     

– Это  писал человек в пьяном виде и негодяй! – вскричал я в негодовании. –  Я его знаю!    

– Это  письмо я получила вчера, – покраснев и торопясь стала объяснять нам  Лиза, – я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих  пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет  опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить  запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, – обратилась  она к Шатову, – и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить,  чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.    

– Пьяный  человек и негодяй, – пробормотал как бы нехотя Шатов.    

– Что  ж, он всё такой глупый?    

– И,  нет, он не глупый совсем, когда не пьяный.    

– Я  знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, – заметил я  смеясь.    

– Даже  и по этому письму видно, что себе на уме, – неожиданно ввернул молчаливый  Маврикий Николаевич.    

– Он,  говорят, с какой-то сестрой? – спросила Лиза.    

– Да,  с сестрой.    

– Он,  говорят, ее тиранит, правда это?    

Шатов  опять поглядел на Лизу, насупился и, проворчав: «Какое мне дело!» – подвинулся  к дверям.    

– Ах,  постойте, – тревожно вскричала Лиза, – куда же вы? Нам так много еще  остается переговорить…    

– О  чем же говорить? Я завтра дам знать…    

– Да  о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу  дело делать, – уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. – Если решим  издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву  мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я  давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю,  позволит, если только на ваше имя…    

– Почему  же вы знаете, что я могу быть типографщиком? – угрюмо спросил Шатов.    

– Да  мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести  типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я  забыла.    

Шатов,  как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще несколько секунд и  вдруг вышел из комнаты.    

Лиза  рассердилась.    

– Он  всегда так выходит? – повернулась она ко мне.    

Я  пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил  взятый им сверток газет:    

– Я  не буду сотрудником, не имею времени…    

– Почему  же, почему же? Вы, кажется, рассердились? – огорченным и умоляющим голосом  спрашивала Лиза.    

Звук  ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально в нее всматривался,  точно желая проникнуть в самую ее душу.    

– Всё  равно, – пробормотал он тихо, – я не хочу…    

И  ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в меру; так  показалось мне.    

– Удивительно  странный человек! – громко заметил Маврикий Николаевич.    

     III    

     

Конечно,  «странный», но во всем этом было чрезвычайно много неясного. Тут что-то подразумевалось.  Я решительно не верил этому изданию; потом это глупое письмо, но в котором  слишком ясно предлагался какой-то донос «по документам» и о чем все они  промолчали, а говорили совсем о другом; наконец, эта типография и внезапный  уход Шатова именно потому, что заговорили о типографии. Всё это навело меня на  мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что, стало  быть, я лишний и что всё это не мое дело. Да и пора было уходить, довольно было  для первого визита. Я подошел откланяться Лизавете Николаевне.    

Она,  кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла всё на том же месте у стола, очень  задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в одну выбранную на ковре  точку.    

– Ах  и вы, до свидания, – пролепетала она привычно-ласковым тоном. –  Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его прийти ко мне  поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините, мама не  может выйти с вами проститься…    

Я  вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догнал меня на крыльце:    

– Барыня  очень просили воротиться…    

– Барыня  или Лизавета Николаевна?    

– Оне-с.    

Я  нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а в ближайшей приемной  комнате. В ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николаевич один, дверь  была притворена наглухо.    

Лиза  улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнаты в видимой нерешимости,  в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча, быстро подвела к окну.    

– Я  немедленно хочу ее видеть, – прошептала она, устремив на меня  горячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени  противоречия, – я должна ее видеть собственными глазами и прошу  вашей помощи.    

Она  была в совершенном исступлении и – в отчаянии.    

– Кого  вы желаете видеть, Лизавета Николаевна? – осведомился я в испуге.    

– Эту  Лебядкину, эту хромую… Правда, что она хромая?    

Я  был поражен.    

– Я  никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчера еще слышал, –  лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.    

– Я  должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроить сегодня же?    

Мне  стало ужасно ее жалко.    

– Это  невозможно, и к тому же я совершенно не понимал бы, как это сделать, – начал  было я уговаривать, – я пойду к Шатову…    

– Если  вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич  отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо  говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и, может быть,  преданный мне человек, только устройте.    

У  меня явилось страстное желание помочь ей во всем.    

– Вот  что я сделаю, – подумал я капельку, – я пойду сам и сегодня наверно, наверно  ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но только –  позвольте мне ввериться Шатову.    

– Скажите  ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас  не обманывала. Он, может быть, ушел потому, что он очень честный и ему не  понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом деле хочу  издавать и основать типографию…    

– Он  честный, честный, – подтверждал я с жаром.    

– Впрочем,  если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни вышло и хотя бы все  узнали.    

– Я  раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, – заметил я, несколько  опомнившись.    

– Стало  быть, в три часа. Стало быть, правду я предположила вчера у Степана Трофимовича,  что вы – несколько преданный мне человек? – улыбнулась она, торопливо  пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.    

Я  вышел, подавленный моим обещанием, и не понимал, что такое произошло. Я видел  женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпрометировать себя  доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ее женственная улыбка в такую  трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно  резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, – вот и всё! Секреты ее  стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне стали открывать их  теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слушать ничего дальше. Я  только нечто предчувствовал… И, однако ж, я совершенно не понимал, каким  образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я все-таки и теперь не знал, что  именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье? Да и как их свести? Вся  надежда была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он ни в чем не поможет.  Но я все-таки бросился к нему.    

     IV    

     

Только  вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома. К удивлению моему, у него  сидели гости – Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне господин, некто  Шигалев, родной брат жены Виргинского.    

Этот  Шигалев, должно быть, уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю, откуда  приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном  петербургском журнале какую-то статью. Виргинский познакомил меня с ним  случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лице человека такой мрачности,  нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и  не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а  совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут  одиннадцатого. Мы, впрочем, тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали  друг другу руки с видом двух заговорщиков. Всего более поразили меня его уши  неестественной величины, длинные, широкие и толстые, как-то особенно врозь  торчавшие. Движения его были неуклюжи и медленны. Если Липутин и мечтал  когда-нибудь, что фаланстера могла бы осуществиться в нашей губернии, то этот  наверное знал день и час, когда это сбудется. Он произвел на меня впечатление  зловещее: встретив же его у Шатова теперь, я подивился, тем более что Шатов и  вообще был до гостей не охотник.    

Еще  с лестницы слышно было, что они разговаривают очень громко, все трое разом, и,  кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали. Они спорили стоя, а  теперь вдруг все сели, так что и я должен был сесть. Глупое молчание не  нарушалось минуты три полных. Шигалев хотя и узнал меня, но сделал вид, что не  знает, и наверно не по вражде, а так. С Алексеем Нилычем мы слегка  раскланялись, но молча и почему-то не пожали друг другу руки. Шигалев начал,  наконец, смотреть на меня строго и нахмуренно, с самою наивною уверенностию,  что я вдруг встану и уйду. Наконец Шатов привстал со стула, и все тоже вдруг  вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалев уже в дверях сказал  провожавшему Шатову:    

– Помните,  что вы обязаны отчетом.    

– Наплевать  на ваши отчеты, и никакому черту я не обязан, – проводил его Шатов и запер  дверь на крюк.    

– Кулики! –  сказал он, поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.    

Лицо  у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил. Обыкновенно случалось  прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он  нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени  совершенно оживлялся и начинал говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять,  всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя  своего личного неприятеля.    

– Я  у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, – заметил я, – он, кажется,  помешан на атеизме.    

– Русский  атеизм никогда дальше каламбура не заходил, – проворчал Шатов, вставляя новую  свечу вместо прежнего огарка.    

– Нет,  этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить, кажется, не умеет,  не то что каламбурить.    

– Люди  из бумажки; от лакейства мысли всё это, – спокойно заметил Шатов, присев в  углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.    

– Ненависть  тоже тут есть, – произнес он, помолчав с минуту, – они первые были бы  страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы  даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого  было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут  одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся… И  никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было  сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы! –  вскричал он почти с яростью.    

– Ну  уж это вы бог знает что! – засмеялся я.    

– А  вы – «умеренный либерал», – усмехнулся и Шатов. – Знаете, –  подхватил он вдруг, – я, может, и сморозил про «лакейство мысли»; вы,  верно, мне тотчас же скажете: «Это ты родился от лакея, а я не лакей».    

– Вовсе  я не хотел сказать… что вы!    

– Да  вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и  сам стал лакеем, таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и  только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.    

– Какие  сапоги? Что за аллегория?    

– Какая  тут аллегория! Вы, я вижу, смеетесь… Степан Трофимович правду сказал, что я под  камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо  сравнил.    

– Степан  Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, – смеялся я, – мы с  немцев всё же что-нибудь да стащили себе в карман.    

– Двугривенный  взяли, а сто рублей своих отдали.    

С  минуту мы помолчали.    

– А  это он в Америке себе належал.    

– Кто?  Что належал?    

– Я  про Кириллова. Мы с ним там четыре месяца в избе на полу пролежали.    

– Да  разве вы ездили в Америку? – удивился я. – Вы никогда не говорили.    

– Чего  рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе в  Американские Штаты на последние деньжишки, «чтобы испробовать на себе жизнь  американского рабочего и таким образом личным опытом проверить на себе  состояние человека в самом тяжелом его общественном положении». Вот с какою  целию мы отправились.    

– Господи! –  засмеялся я. – Да вы бы лучше для этого куда-нибудь в губернию нашу отправились  в страдную пору, «чтоб испытать личным опытом», а то понесло в Америку!    

– Мы  там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас, русских, собралось у  него человек шесть – студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры  были, и всё с тою же величественною целью. Ну и работали, мокли, мучились,  уставали, наконец я и Кириллов ушли – заболели, не выдержали.  Эксплуататор-хозяин нас при расчете обсчитал, вместо тридцати долларов по  условию заплатил мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и бивали нас там не раз. Ну  тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в городишке на полу четыре месяца  рядом; он об одном думал, а я о другом.    

– Неужто  хозяин вас бил, это в Америке-то? Ну как, должно быть, вы ругали его!    

– Ничуть.  Мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что «мы, русские, пред американцами  маленькие ребятишки и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться  долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень». Да что: когда с  нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только с  удовольствием, но даже с увлечением. Мы всё хвалили: спиритизм, закон Линча,  револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою  головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и  решили, что это хорошо и что это нам очень нравится…    

– Странно,  что это у нас не только заходит в голову, но и исполняется, – заметил я.    

– Люди  из бумажки, – повторил Шатов.    

– Но,  однако ж, переплывать океан на эмигрантском пароходе, в неизвестную землю, хотя  бы и с целью «узнать личным опытом» и т. д. – в этом, ей-богу, есть  как будто какая-то великодушная твердость… Да как же вы оттуда выбрались?    

– Я  к одному человеку в Европу написал, и он мне прислал сто рублей.    

Шатов,  разговаривая, всё время по обычаю своему упорно смотрел в землю, даже когда и  горячился. Тут же вдруг поднял голову:    

– А  хотите знать имя человека?    

– Кто  же таков?    

– Николай  Ставрогин.    

Он  вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем  что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое  время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому  назад, значит, когда Шатов был в Америке, – правда, уже давно после того,  как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем  вызваться и размазывать?» – подумалось мне.    

– Я  еще ему до сих пор не отдал, – оборотился он ко мне вдруг опять и,  поглядев на меня пристально, уселся на прежнее место в углу и отрывисто спросил  совсем уже другим голосом:    

– Вы,  конечно, зачем-то пришли; что вам надо?    

Я  тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я  теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще более спутался: понял,  что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но  вся беда в том, что не только не знаю, как сдержать данное ей обещание, но даже  не понимаю теперь, что именно ей обещал. Затем внушительно подтвердил ему еще  раз, что она не хотела и не думала его обманывать, что тут вышло какое-то  недоразумение и что она очень огорчена его необыкновенным давешним уходом.    

Он  очень внимательно выслушал.    

– Может  быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал… Ну, если  она сама не поняла, отчего я так ушел, так… ей же лучше.    

Он  встал, подошел к двери, приотворил ее и стал слушать на лестницу.    

– Вы  желаете эту особу сами увидеть?    

– Этого-то  и надо, да как это сделать? – вскочил я обрадовавшись.    

– А  просто пойдемте, пока одна сидит. Он придет, так изобьет ее, коли узнает, что  мы приходили. Я часто хожу потихоньку. Я его давеча прибил, когда он опять ее  бить начал.    

– Что  вы это?    

– Именно;  за волосы от нее отволок; он было хотел меня за это отколотить, да я испугал  его, тем и кончилось. Боюсь, пьяный воротится, припомнит – крепко ее за то  исколотит.    

Мы  тотчас же сошли вниз.    

     V    

     

Дверь  к Лебядкиным была только притворена, а не заперта, и мы вошли свободно. Всё помещение  их состояло из двух гаденьких небольших комнаток, с закоптелыми стенами, на которых  буквально висели клочьями грязные обои. Тут когда-то несколько лет содержалась  харчевня, пока хозяин Филиппов не перенес ее в новый дом. Остальные, бывшие под  харчевней, комнаты были теперь заперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель  состояла из простых лавок и тесовых столов, кроме одного лишь старого кресла  без ручки. Во второй комнате в углу стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая  mademoiselle Лебядкиной, сам же капитан, ложась на ночь, валился каждый раз на  пол, нередко в чем был. Везде было накрошено, насорено, намочено; большая,  толстая, вся мокрая тряпка лежала в первой комнате посреди пола и тут же, в той  же луже, старый истоптанный башмак. Видно было, что тут никто ничем не занимается;  печи не топятся, кушанье не готовится; самовара даже у них не было, как  подробнее рассказал Шатов. Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как  говорил Липутин, действительно сначала ходил по иным домам побираться; но,  получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему  было уже не до хозяйства.    

Mademoiselle  Лебядкина, которую я так желал видеть, смирно и неслышно сидела во второй  комнате в углу, за тесовым кухонным столом, на лавке. Она нас не окликнула,  когда мы отворяли дверь, не двинулась даже с места. Шатов говорил, что у них и  дверь не запирается, а однажды так настежь в сени всю ночь и простояла. При  свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике я разглядел женщину лет,  может быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое  платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами,  свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка. Она  посмотрела на нас довольно весело; кроме подсвечника, пред нею на столе находилось  маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрепанная книжка  какого-то песенника и немецкая белая булочка, от которой было уже раз или два  откушено. Заметно было, что mademoiselle Лебядкина белится и румянится и губы  чем-то мажет. Сурмит тоже брови, и без того длинные, тонкие и темные. На узком  и высоком лбу ее, несмотря на белила, довольно резко обозначались три длинные  морщинки. Я уже знал, что она хромая, но в этот раз при нас она не вставала и  не ходила. Когда-нибудь, в первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть и  недурным; но тихие, ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны;  что-то мечтательное и искреннее светилось в ее тихом, почти радостном взгляде.  Эта тихая, спокойная радость, выражавшаяся и в улыбке ее, удивила меня после  всего, что я слышал о казацкой нагайке и о всех бесчинствах братца. Странно,  что вместо тяжелого и даже боязливого отвращения, ощущаемого обыкновенно в  присутствии всех подобных, наказанных богом существ, мне стало почти приятно  смотреть на нее с первой же минуты, и только разве жалость, но отнюдь не отвращение,  овладела мною потом.    

– Вот  так и сидит, и буквально по целым дням одна-одинешенька, и не двинется, гадает  или в зеркальце смотрится, – указал мне на нее с порога Шатов, – он  ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной раз чего-нибудь Христа  ради; как это со свечой ее одну оставляют!    

К  удивлению моему, Шатов говорил громко, точно бы ее и не было в комнате.    

– Здравствуй,  Шатушка! – приветливо проговорила mademoiselle Лебядкина.    

– Я  тебе, Марья Тимофеевна, гостя привел, – сказал Шатов.    

– Ну,  гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привел, что-то не помню этакого, –  поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к  Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы  меня и не было подле нее).    

– Соскучилось,  что ли, одному по светелке шагать? – засмеялась она, причем открылись два  ряда превосходных зубов ее.    

– И  соскучилось, и тебя навестить захотелось.    

Шатов  подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собой рядом.    

– Разговору  я всегда рада, только все-таки смешон ты мне, Шатушка, точно ты монах. Когда ты  чесался-то? Дай я тебя еще причешу, – вынула она из кармана  гребешок, – небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?    

– Да  у меня и гребенки-то нет, – засмеялся Шатов.    

– Вправду?  Так я тебе свою подарю, не эту, а другую, только напомни.    

С  самым серьезным видом принялась она его причесывать, провела даже сбоку пробор,  откинулась немножко назад, поглядела, хорошо ли, и положила гребенку опять в  карман.    

– Знаешь  что, Шатушка, – покачала она головой, – человек ты, пожалуй, и  рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всех вас смотреть; не понимаю я, как  это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.    

– И  с братцем весело?    

– Это  ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне всё равно, тут он или нет. Я ему  крикну: «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки», – он и бежит;  иной раз согрешишь, смешно на него станет.    

– И  это точь-в-точь так, – опять громко и без церемонии обратился ко мне  Шатов, – она его третирует совсем как лакея; сам я слышал, как она кричала  ему: «Лебядкин, подай воды», и при этом хохотала; в том только разница, что он  не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не боится. У ней  какие-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память отбивают, так что  она после них всё забывает, что сейчас было, и всегда время перепутывает. Вы  думаете, она помнит, как мы вошли; может, и помнит, но уж наверно переделала  всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы есть, хоть и  помнит, что я Шатушка. Это ничего, что я громко говорю; тех, которые не с нею  говорят, она тотчас же перестает слушать и тотчас же бросается мечтать про  себя; именно бросается. Мечтательница чрезвычайная; по восьми часов, по целому  дню сидит на месте. Вот булка лежит, она ее, может, с утра только раз закусила,  а докончит завтра. Вот в карты теперь гадать начала…    

– Гадаю-то  я гадаю, Шатушка, да не то как-то выходит, – подхватила вдруг Марья Тимофеевна,  расслышав последнее словцо, и, не глядя, протянула левую руку к булке (тоже,  вероятно, расслышав и про булку). Булочку она наконец захватила, но, продержав  несколько времени в левой руке и увлекшись возникшим вновь разговором,  положила, не примечая, опять на стол, не откусив ни разу. – Всё одно  выходит: дорога, злой человек, чье-то коварство, смертная постеля, откудова-то  письмо, нечаянное известие – враки всё это, я думаю, Шатушка, как по-твоему? Коли  люди врут, почему картам не врать? – смешала она вдруг карты. – Это  самое я матери Прасковье раз говорю, почтенная она женщина, забегала ко мне всё  в келью в карты погадать, потихоньку от мать-игуменьи. Да и не одна она  забегала. Ахают они, качают головами, судят-рядят, а я-то смеюсь: «Ну где вам,  говорю, мать Прасковья, письмо получить, коли двенадцать лет оно не приходило?»  Дочь у ней куда-то в Турцию муж завез, и двенадцать лет ни слуху ни духу.  Только сижу я это назавтра вечером за чаем у мать-игуменьи (княжеского рода она  у нас), сидит у ней какая-то тоже барыня заезжая, большая мечтательница, и  сидит один захожий монашек афонский, довольно смешной человек, по моему мнению.  Что ж ты думаешь, Шатушка, этот самый монашек в то самое утро матери Прасковье  из Турции от дочери письмо принес, – вот тебе и валет бубновый –  нечаянное-то известие! Пьем мы это чай, а монашек афонский и говорит  мать-игуменье: «Всего более, благословенная мать-игуменья, благословил господь  вашу обитель тем, что такое драгоценное, говорит, сокровище сохраняете в недрах  ее». – «Какое это сокровище?» – спрашивает мать-игуменья. «А мать Лизавету  блаженную». А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в  сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой  семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и всё аль соломинкой, али  прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не  говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет. Зимой тулупчик просунут ей  да каждый день корочку хлебца и кружку воды. Богомольцы смотрят, ахают,  воздыхают, деньги кладут. «Вот нашли сокровище, – отвечает мать-игуменья  (рассердилась; страх не любила Лизавету), – Лизавета с одной только злобы  сидит, из одного своего упрямства, и всё одно притворство». Не понравилось мне  это; сама я хотела тогда затвориться: «А по-моему, говорю, бог и природа есть  всё одно». Они мне все в один голос: «Вот на!» Игуменья рассмеялась,  зашепталась о чем-то с барыней, подозвала меня, приласкала, а барыня мне бантик  розовый подарила, хочешь, покажу? Ну, а монашек стал мне тут же говорить  поучение, да так это ласково и смиренно говорил и с таким, надо быть, умом;  сижу я и слушаю. «Поняла ли?» – спрашивает. «Нет, говорю, ничего я не поняла, и  оставьте, говорю, меня в полном покое». Вот с тех пор они меня одну в полном  покое оставили, Шатушка. А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна  наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как  мнишь?» – «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого». – «Так,  говорит, богородица – великая мать сыра земля есть, и великая в том для  человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная –  радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в  глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит,  горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество». Запало мне  тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз  землю целовать, сама целую и плачу. И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет  в этих слезах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, всё равно  слезы твои от одной радости побегут. Сами слезы бегут, это верно. Уйду я,  бывало, на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой – наша  Острая гора, так и зовут ее горой Острою. Взойду я на эту гору, обращусь я  лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени  плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потом, обращусь  назад, а солнце заходит, да такое большое, да пышное, да славное, – любишь  ты на солнце смотреть, Шатушка? Хорошо, да грустно. Повернусь я опять назад к  востоку, а тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру, как стрела, бежит,  узкая, длинная-длинная и на версту дальше, до самого на озере острова, и тот  каменный остров совсем как есть пополам его перережет, и как перережет пополам,  тут и солнце совсем зайдет, и всё вдруг погаснет. Тут и я начну совсем тосковать,  тут вдруг и память придет, боюсь сумраку, Шатушка. И всё больше о своем  ребеночке плачу…    

– А  разве был? – подтолкнул меня локтем Шатов, всё время чрезвычайно прилежно  слушавший.    

– А  как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся  моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то  девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула,  розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над  ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу,  и страшно мне, и всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.    

– А  может, и был? – осторожно спросил Шатов.    

– Смешон  ты мне, Шатушка, с своим рассуждением. Был-то, может, и был, да что в том, что  был, коли его всё равно что и не было? Вот тебе и загадка нетрудная,  отгадай-ка! – усмехнулась она.    

– Куда  же ребенка-то снесла?    

– В  пруд снесла, – вздохнула она.    

Шатов  опять подтолкнул меня локтем.    

– А  что, коли и ребенка у тебя совсем не было и всё это один только бред, а?    

– Трудный  ты вопрос задаешь мне, Шатушка, – раздумчиво и безо всякого удивления такому  вопросу ответила она, – на этот счет я тебе ничего не скажу, может, и не  было; по-моему, одно только твое любопытство; я ведь всё равно о нем плакать не  перестану, не во сне же я видела? – И крупные слезы засветились в ее  глазах. – Шатушка, Шатушка, а правда, что жена от тебя сбежала? –  положила она ему вдруг обе руки на плечи и жалостливо посмотрела на него. –  Да ты не сердись, мне ведь и самой тошно. Знаешь, Шатушка, я сон какой видела:  приходит он опять ко мне, манит меня, выкликает: «Кошечка, говорит, моя,  кошечка, выйди ко мне!» Вот я «кошечке»-то пуще всего и обрадовалась: любит,  думаю.    

– Может,  и наяву придет, – вполголоса пробормотал Шатов.    

– Нет,  Шатушка, это уж сон… не прийти ему наяву. Знаешь песню:    

     

Мне не надобен  нов-высок терем,    

Я останусь в этой  келейке.    

Уж я стану  жить-спасатися,    

За тебя богу  молитися.    

     

Ох,  Шатушка, Шатушка, дорогой ты мой, что ты никогда меня ни о чем не спросишь?    

– Да  ведь не скажешь, оттого и не спрашиваю.    

– Не  скажу, не скажу, хоть зарежь меня, не скажу, – быстро подхватила  она, – жги меня, не скажу. И сколько бы я ни терпела, ничего не скажу, не  узнают люди!    

– Ну  вот видишь, всякому, значит, свое, – еще тише проговорил Шатов, всё больше  и больше наклоняя голову.    

– А  попросил бы, может, и сказала бы; может, и сказала бы! – восторженно  повторила она. – Почему не попросишь? Попроси, попроси меня хорошенько,  Шатушка, может, я тебе и скажу; умоли меня, Шатушка, так чтоб я сама  согласилась… Шатушка, Шатушка!    

Но  Шатушка молчал; с минуту продолжалось общее молчание. Слезы тихо текли по ее  набеленным щекам; она сидела, забыв свои обе руки на плечах Шатова, но уже не  смотря на него.    

– Э,  что мне до тебя, да и грех, – поднялся вдруг со скамьи Шатов. –  Привстаньте-ка! – сердито дернул он из-под меня скамью и, взяв, поставил  ее на прежнее место.    

– Придет,  так чтоб не догадался; а нам пора.    

– Ах,  ты всё про лакея моего! – засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. –  Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу.  Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а  мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по  комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли,  все мы как были, так и покатились со смеху…    

– Эх,  Тимофевна, да ведь это я был заместо рыжей-то бороды, ведь это я его давеча за  волосы от тебя отволок; а хозяин к вам третьего дня приходил браниться с вами,  ты и смешала.    

– Постой,  ведь и в самом деле смешала, может, и ты. Ну, чего спорить о пустяках; не всё  ли ему равно, кто его оттаскает, – засмеялась она.    

– Пойдемте, –  вдруг дернул меня Шатов, – ворота заскрипели; застанет нас, изобьет ее.    

И  не успели мы еще взбежать на лестницу, как раздался в воротах пьяный крик и  посыпались ругательства. Шатов, впустив меня к себе, запер дверь на замок.    

– Посидеть  вам придется с минуту, если не хотите истории. Вишь, кричит как поросенок,  должно быть, опять за порог зацепился; каждый-то раз растянется.    

Без  истории, однако, не обошлось.    

     VI    

     

Шатов  стоял у запертой своей двери и прислушивался на лестницу; вдруг отскочил.    

– Сюда  идет, я так и знал! – яростно прошептал он. – Пожалуй, до полночи  теперь не отвяжется.    

Раздалось  несколько сильных ударов кулаком в двери.    

– Шатов,  Шатов, отопри! – завопил капитан, – Шатов, друг!..