1 2 3 4 
16 июня. Нашел на берегу большую черепаху. Раньше я никогда не видал  здесь черепах.     

/7 июня. Испек черепаху на угольях. Нашел в ней до шестидесяти яиц.  Никогда в жизни я, кажется, не ел такого вкусного мяса! Неудивительно: до нынешнего  дня моя мясная пища на острове состояла только из козлятины да птицы.     

18 июня. С утра до вечера льет дождь, я не выхожу из дому. Весь день  меня сильно знобит, хотя, насколько мне известно, в здешних местах не бывает  холодных дождей.     

19 июня. Все еще нездоровится: дрожу от холода, точно зимой.     

20 июня. Всю ночь не сомкнул глаз: головная боль и лихорадка.     

21 июня. Совсем худо! Боюсь расхвораться и потерять силы. Что тогда  будет со мной?     

22 июня. Сегодня мне стало как будто лучше, но не знаю, надолго ли.      

24 июня. Гораздо лучше.     

25 июня. Сильная лихорадка. Семь часов подряд меня бросало то в холод,  то в жар. Кончилось испариной и полуобморочным состоянием.     

26 июня. Мне легче. Так как у меня вышел весь запас мяса, я должен был  пойти на охоту, хотя и чувствовал страшную слабость. Убил козу, с большим  трудом дотащил ее до дому, испек кусочек на угольях и съел. Очень хотелось  сварить супу, но у меня нет ни кастрюли, ни горшка.     

27 июня. Опять лихорадка, такая сильная, что я весь день пролежал  без еды и питья. Я умирал от жажды, но не мог встать и пойти за водой.     

28 июня. Ночью томился от жажды, но ни в палатке, ни в пещере не  было ни капли воды, и мне пришлось промучиться до утра. Только под утро удалось  заснуть. Приготовил себе лекарство: табачную настойку и ром. Принял его, и меня  стало тошнить. Но все же немного полегчало.     

30 июня. Я чувствовал себя здоровым весь день. Не знобило. Выходил с  ружьем, но ненадолго: побоялся заходить далеко. Пообедал черепашьими яйцами,  которые съел с аппетитом.     

Вечером повторил прием того же лекарства, которое помогло мне  вчера.     

И все же на другой день, 1 июля, мне опять стало худо: меня опять знобило,  хотя на этот раз меньше, чем прежде.     

С 3 июля моя лихорадка больше не повторялась. Но окончательно я оправился  лишь через две-три недели...     

Так прожил я десять месяцев на этом печальном острове. Мне было  ясно, что никаких возможностей спастись у меня нет. Я был твердо уверен, что никогда  до меня здесь не ступала нога человеческая.     

Теперь, когда мое жилье было обнесено крепкой оградой, я решил тщательным  образом исследовать остров, чтобы выяснить, нет ли на нем каких-нибудь новых животных  и растений, которые могли бы оказаться полезными.     

С 15 июля я начал осмотр. Прежде всего я направился к той маленькой  бухте, где причаливал с моими плотами. В бухту впадал ручей. Пройдя мили две  вверх по его течению, я убедился, что прилив туда не доходит, так как с этого  места и выше вода в ручье оказалась пресной, прозрачной и чистой. Местами ручей  пересох, так как в это время года здесь период бездождья.     

Берега ручья были низкие: ручей протекал по красивым лугам. Кругом зеленели  густые, высокие травы, а дальше, на склоне холма, рос в изобилии табак. Разлив  не достигал до этого высокого места, и потому табак разросся здесь пышными  всходами. Там были и другие растения, каких я раньше никогда не видал;  возможно, что, если бы мне были известны их свойства, я мог бы извлечь из них  немалую пользу.     

Я искал кассаву, из корня которой индейцы, живущие в жарком климате,  делают хлеб, но не нашел. Зато я видел великолепные экземпляры алоэ и сахарного  тростника. Но я не знал, можно ли приготовить какую-нибудь еду из алоэ, а  сахарный тростник не годился для выделки сахара, так как рос в диком состоянии.      

На другой день, 16-го, я снова побывал в тех местах и прошел немного  дальше – туда, где кончались луга. Там я нашел много разных плодов. Больше всего  было дынь. А по стволам деревьев вились виноградные лозы, и над головой висели роскошные  спелые гроздья. Это открытие и удивило и обрадовало меня. Виноград оказался  очень сладким. Я решил заготовить его впрок – высушить на солнце и, когда он  превратится в изюм, хранить его у себя в кладовой: изюм так приятен на вкус и полезен  для здоровья! Для этого я собрал возможно больше виноградных гроздьев и развесил  их на деревьях.     

В этот день я не вернулся домой ночевать – мне захотелось остаться в  лесу. Опасаясь, что ночью на меня нападет какой-нибудь хищник, я, как и в первый  день моего пребывания на острове, вскарабкался на дерево и провел там всю ночь.      

Спал я хорошо, а наутро пустился в дальнейший путь. Я прошел еще  мили четыре в прежнем направлении, на север. В конце пути я открыл новую прекрасную  долину. На вершине одного из холмов брал свое начало студеный и быстрый ручей.  Он пробивался к востоку.     

Я пошел по долине. Справа и слева возвышались холмы. Все вокруг зеленело,  цвело, благоухало. Мне казалось, что я в саду, возделанном руками человека.  Каждый куст, каждое деревцо, каждый цветок были одеты в великолепный наряд.  Кокосовые пальмы, апельсиновые и лимонные деревья росли здесь во множестве, но  они были дикие, и лишь на некоторых были плоды. Я нарвал зеленых лимонов и  потом пил воду с лимонным соком. Этот напиток очень меня освежал и был полезен  моему здоровью.     

Лишь через три дня я добрался до дому (так я буду теперь называть  мою палатку и пещеру) и с восхищением вспоминал чудесную долину, открытую мной,  представлял себе ее живописное местоположение, ее рощи, богатые плодовыми  деревьями, думал о том, как хорошо она защищена от ветров, сколько в ней  благодатной родниковой воды, и пришел к заключению, что то место, где я  построил себе дом, было выбрано мною неудачно: это одно из худших мест на всем  острове. А придя к такому заключению, я, естественно, начал мечтать, как бы мне  переселиться туда, в цветущую зеленую долину, где такое изобилие плодов. Нужно  было подыскать в этой долине подходящее место и оградить его от нападения хищников.      

Эта мысль долго волновала меня: свежая зелень прекрасной долины так  и манила к себе. Мечты о переселении доставляли мне великую радость. Но, когда  я тщательно обсудил этот план, когда принял в расчет, что теперь из своей  палатки я всегда вижу море и, следовательно, имею хоть маленькую надежду на  благоприятную перемену в моей судьбе, я сказал себе, что мне ни в коем случае  не следует переселяться в долину, со всех сторон закрытую холмами. Ведь может  же так случиться, что волны занесут на этот остров другого горемыку,  потерпевшего крушение в море, и, кто бы ни был этот несчастный, я буду рад ему,  как лучшему другу. Конечно, мало было надежды на такую случайность, но укрыться  среди гор и лесов, в глубине острова, вдали от моря, значило навеки заточить  себя в этой тюрьме и до самой смерти забыть всякие мечты о свободе.     

И все же я так полюбил мою долину, что провел там почти безвыходно весь  конец июля и устроил себе там другое жилье. Я поставил в долине шалаш, огородил  его наглухо крепким двойным частоколом выше человеческого роста, а промежутки  между кольями заложил хворостом; входил же во двор и выходил со двора по  приставной лестнице, как и в моем старом жилище. Таким образом, я и здесь мог не  бояться нападения хищных зверей. Мне так нравилось в этих новых местах, что я проводил  там порою по нескольку суток; две-три ночи подряд я спал в шалаше, и мне дышалось  гораздо привольнее.     

"Теперь у меня на берегу моря есть дом, а в лесу дача", –  говорил я себе. Работы по сооружению этой "дачи" заняли у меня все  время до начала августа.     

3 августа я увидел, что развешанные мною гроздья винограда  совершенно высохли и превратились в превосходный изюм. Я тотчас же стал снимать  их. Надо было торопиться, иначе их попортило бы дождем и я лишился бы почти всех  своих зимних запасов, а запасы у меня были богатые: никак не меньше двухсот  очень крупных кистей. Едва только я снял с дерева и отнес в пещеру последнюю  кисть, надвинулись черные тучи и хлынул сильнейший дождь. Он шел безостановочно  два месяца: с 14 августа до половины октября. Порою это был настоящий потоп, и  тогда я не мог выходить из пещеры по нескольку дней.     

За это время, к великому моему удовольствию, у меня произошло приращение  семейства. Одна из моих кошек давно уже ушла из дому и где-то пропадала; я  думал, что она околела, и мне было жалко ее, как вдруг в конце августа она  вернулась домой и привела трех котят.     

С 14 по 26 августа дожди не прекращались, и я почти не выходил из дому,  так как со времени болезни остерегался попадать под дождь, опасаясь простуды.  Но пока я сидел в пещере, выжидая хорошей погоды, мои запасы провизии стали  подходить к концу, так что два раза я даже рискнул выйти на охоту. В первый раз  я подстрелил козу, а во второй, 26-го, поймал огромную черепаху, из которой и  устроил себе целый обед. Вообще в то время моя еда распределялась так: на  завтрак ветка изюма, на обед кусок козлятины или черепашьего мяса (испеченного  на угольях, так как, к несчастью, мне не в чем было жарить и варить), на ужин  два или три черепашьих яйца.     

Все эти двенадцать дней, пока я прятался в пещере от дождя, я ежедневно  по два, по три часа занимался земляными работами, так как давно уже решил  увеличить мой погреб. Я копал и копал его все в одну сторону и наконец вывел  ход наружу, за ограду.     

Теперь у меня был сквозной ход; я приладил здесь потайную дверь, через  которую мог свободно выходить и входить, не прибегая к приставной лестнице. Это  было, конечно, удобно, но зато не так спокойно, как прежде: прежде мое жилье  было со всех сторон загорожено, и я мог спать, не опасаясь врагов; теперь же  ничего не стоило пробраться в пещеру: доступ ко мне был открыт! Не понимаю,  впрочем, как я тогда не сообразил, что бояться мне некого, ибо за все время я  не встретил на острове ни одного животного крупнее козы.     

30 сентября. Сегодня печальная годовщина моего прибытия на остров. Я  сосчитал зарубки на столбе, и оказалось, что я живу здесь ровно триста шестьдесят  пять дней!     

Посчастливится ли мне когда-нибудь вырваться из этой тюрьмы на свободу?      

Недавно я обнаружил, что у меня осталось очень мало чернил. Надо будет  расходовать их экономнее: до сих пор я вел мои записи ежедневно и заносил туда  всякие мелочи, теперь же буду записывать лишь выдающиеся события моей жизни.     

К этому времени я успел подметить, что периоды дождей здесь совершенно  правильно чередуются с периодами бездождья, и, таким образом, мог  заблаговременно подготовиться и к дождям и к засухе.     

Но свой опыт я приобрел дорогой ценой. Об этом свидетельствует хотя  бы такое событие, случившееся со мною в ту пору. Тотчас же после дождей, когда  солнце перешло в Южное полушарие, я решил, что наступило самое подходящее время  для того, чтобы посеять те скудные запасы риса и ячменя, о которых было сказано  выше. Я посеял их и с нетерпением стал ждать урожая. Но наступили сухие месяцы,  в земле не осталось ни капли влаги, и ни одно зерно не взошло. Хорошо, что я  отложил про запас по горсточке рису и ячменя. Я так и сказал себе: "Лучше  не высевать всех семян; ведь здешний климат мною еще не изучен, и я не знаю  наверное, когда следует сеять и когда собирать урожай". Я очень хвалил  себя за эту предосторожность, так как был уверен, что весь мой посев погиб от  засухи. Но велико было мое удивление, когда через несколько месяцев, едва  начались дожди, почти все мои зерна взошли, как будто я только что посеял их!     

Покуда рос и созревал мой хлеб, я сделал одно открытие, которое впоследствии  принесло мне немалую пользу.     

Как только прекратились дожди и погода установилась, то есть приблизительно  в ноябре, я отправился на свою лесную дачу. Я не был там несколько месяцев и с  радостью убедился, что все осталось по-старому, в том самом виде, в каком было  при мне. Изменилась только ограда, окружавшая мой шалаш. Она состояла, как  известно, из двойного частокола. Ограда была цела, но ее колья, для которых я  брал росшие поблизости молодые деревца неизвестной мне породы, пустили длинные побеги,  совершенно так, как пускает их ива, если у нее срезать макушку. Я очень  удивился, увидев эти свежие ветви, и мне было чрезвычайно приятно, что моя  ограда вся в зелени. Я подстриг каждое деревцо, чтобы по возможности придать им  всем одинаковый вид, и они разрослись на диво.     

Хотя круглая площадь моей дачи имела до двадцати пяти ярдов в диаметре,  деревья (так я мог теперь называть мои колья) скоро покрыли ее своими ветвями и  давали такую густую тень, что в ней можно было укрыться от солнца в любое время  дня. Поэтому я решил нарубить еще несколько десятков таких же кольев и вбить их  полукругом вдоль всей ограды моего старого дома. Так я и сделал. Я вбил их в  землю в два ряда, отступив от стены ярдов на восемь. Они принялись, и вскоре у  меня образовалась живая изгородь, которая сначала защищала меня от жары, а  впоследствии сослужила мне и другую, более важную службу.     

К этому времени я окончательно убедился в том, что на моем острове времена  года следует разделять не на летний и зимний периоды, а на сухой и дождливый,  причем эти периоды распределяются приблизительно так:     

     

Половина февраля.    

 Март.                                    Дожди. Солнце стоит в  зените.    

 Половина апреля.    

     

 Половина апреля.    

 Май.                                      Сухо. Солнце  перемещается    

 Июнь.                                   к северу.    

 Июль.    

 Половина августа.    

 Половина августа.              Дожди. Солнце снова в    

 Сентябрь.                             зените.    

 Половина октября.    

     

 Половина октября    

 Ноябрь.                                 Сухо. Солнце перемещается    

 Декабрь.                               к югу.    

 Январь.    

 Половина февраля.    

     

Дождевые периоды могут быть длиннее и короче-это зависит от ветра,  – но в общем я наметил их правильно. Мало-помалу я убедился на опыте, что в дождливый  период мне очень опасно находиться под открытым небом: это вредно для здоровья.  Поэтому перед началом дождей я всякий раз запасался провизией, чтобы возможно  реже выходить за порог и все дождливые месяцы старался просиживать дома.     

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ     

     Робинзон продолжает исследовать остров     

     

Много раз пытался я сплести себе корзину, но те прутья, которые мне  удавалось достать, оказывались такими ломкими, что у меня ничего не выходило.     

Ребенком я очень любил ходить к одному корзинщику, проживавшему в нашем  городе, и смотреть, как он работает. И теперь это мне пригодилось. Все дети  наблюдательны и любят помогать взрослым. Приглядевшись к работе корзинщика, я  скоро подметил, как плетутся корзины, и по мере сил помогал моему приятелю  работать. Понемногу я научился плести корзины не хуже его. Так что теперь мне  не хватало только материала. Наконец мне пришло в голову: не подойдут ли для  этого дела ветки тех деревьев, из которых я сделал частокол? Ведь у них должны  быть упругие, гибкие ветки, как у нашей вербы или ивы. И я решил попробовать.     

На другой же день я отправился на дачу, срезал несколько веток, выбирая  самые тонкие, и убедился, что они как нельзя лучше годятся для плетения корзин.  В следующий раз я пришел с топором, чтобы сразу нарубить побольше веток. Мне не  пришлось долго разыскивать их, так как деревья этой породы росли здесь в  большом количестве. Нарубленные прутья я перетащил за ограду моего шалаша и  спрятал.     

Как только начался период дождей, я сел за работу и сплел очень  много корзин. Они служили мне для разных надобностей: я носил в них землю, складывал  всякие вещи и т.д. Правда, корзины выходили у меня грубоватые, я не мог придать  им изящества, но, во всяком случае, они хорошо выполняли свое назначение, а мне  только это и нужно было.     

С тех пор мне часто приходилось заниматься плетением корзин: старые  ломались или изнашивались и нужны были новые. Я делал всякие корзины – и большие  и маленькие, но главным образом запасался глубокими и прочными корзинами для  хранения зерна: я хотел, чтобы они служили мне вместо мешков. Правда, сейчас  зерна у меня было мало, но ведь я намеревался копить его в течение нескольких  лет.     

...Я уже говорил, что мне очень хотелось обойти весь остров и что я  несколько раз доходил до ручья и еще выше – до того места, где построил шалаш.     

Оттуда можно было свободно пройти к противоположному берегу,  которого я еще никогда не видал. Я взял ружье, топорик, большой запас пороха,  дроби и пуль, прихватил на всякий случай два сухаря и большую ветку изюма и пустился  в путь. За мною, как всегда, побежала собака.     

Когда я дошел до моего шалаша, я, не останавливаясь, двинулся  дальше, на запад. И вдруг, пройдя с полчаса, я увидел перед собою море, а в море,  к моему удивлению, полосу земли.     

Был яркий, солнечный день, я хорошо различал землю, но не мог определить,  материк это или остров. Высокое плоскогорье тянулось с запада на юг и  находилось от моего острова очень далеко, – по моему расчету, милях в сорока,  если не больше.     

Я не имел понятия, что это за земля. Одно я знал твердо: это, несомненно,  часть Южной Америки, лежащая, по всей вероятности, недалеко от испанских  владений. Весьма возможно, что там живут дикари-людоеды и что, если бы я попал  туда, мое положение было бы еще хуже, чем теперь.     

Эта мысль доставила мне живейшую радость.     

Значит, напрасно я проклинал свою горькую участь. Жизнь моя могла бы  оказаться гораздо печальнее. Значит, я совершенно напрасно мучил себя бесплодными  сожалениями о том, зачем буря выбросила меня именно сюда, а не в какое-нибудь  другое место. Значит, я должен радоваться, что живу здесь, на моем необитаемом  острове.     

Размышляя таким образом, я не спеша подвигался вперед, причем мне приходилось  убеждаться на каждом шагу, что эта часть острова, где я находился теперь,  гораздо привлекательнее той, где я устроил свое первое жилье. Всюду здесь зеленые  поляны, разукрашенные дивными цветами, прелестные рощи, звонко поющие птицы.     

Я заметил, что здесь во множестве водятся попугаи, и мне захотелось  поймать одного: я надеялся приручить его и научить говорить. После нескольких  неудачных попыток мне удалось изловить молодого попугая: я подшиб ему палкой  крыло. Оглушенный моим ударом, он свалился на землю. Я подобрал его и принес  домой. Впоследствии мне удалось добиться того, что он стал называть меня по  имени.     

Дойдя до морского берега, я еще раз убедился, что судьба забросила меня  в самую худшую часть острова.     

Здесь весь берег был усеян черепахами, а там, где я жил, я за  полтора года нашел только трех. Здесь было несметное множество птиц всевозможных  пород. Были и такие, каких я никогда не видал. Мясо некоторых оказалось очень  вкусным, хотя я даже не знал, как они называются. Среди известных мне птиц  самыми лучшими были пингвины.     

Итак, повторяю еще раз: этот берег был во всех отношениях привлекательнее  моего. И все же я не имел ни малейшего желания переселяться сюда. Прожив в своей  палатке около двух лет, я успел привыкнуть к тем местам, здесь же я чувствовал  себя путником, гостем, мне было как-то не по себе и тянуло домой.     

Выйдя на берег, я повернул к востоку и прошел по прибрежью около двенадцати  миль. Тут я воткнул в землю высокий шест, чтобы заметить место, так как решил, что  в следующий раз приду сюда с другой стороны, и направился в обратный путь.     

Я хотел вернуться другой дорогой.     

"Остров так невелик, – думал я, – что на нем нельзя заблудиться.  В крайнем случае, я взберусь на горку, осмотрюсь и увижу, где находится мое старое  жилье".     

Однако я сделал большую ошибку. Отойдя от берега не больше двух-трех  миль, я незаметно спустился в широкую долину, которую так тесно обступали холмы,  поросшие густыми лесами, что не было никакой возможности решить, где я  нахожусь. Я мог бы держать путь по солнцу, но для этого надо было в точности  знать, где находится солнце в эти часы. Хуже всего было то, что в течение трех  или четырех дней, пока я блуждал в долине, погода стояла пасмурная, солнце  совсем не показывалось. В конце концов пришлось снова выйти на берег моря, на  то самое место, где стоял мой шест.     

Оттуда я вернулся домой прежней дорогой. Шел я не торопясь и часто присаживался  отдохнуть, так как погода была очень жаркая, а мне приходилось нести много  тяжелых вещей – ружье, заряды, топор.     

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ     

     Робинзон возвращается в пещеру. – Его полевые работы     

     

Во время этого путешествия моя собака вспугнула козленка и схватила  его, но загрызть не успела: я подбежал и отнял его. Мне очень хотелось взять  его с собой: я страстно мечтал раздобыть где-нибудь пару козлят, чтобы развести  стадо и обеспечить себе мясную пищу к тому времени, когда у меня выйдет весь  порох.     

Я смастерил для козленка ошейник и повел его на веревке; веревку я давно  уже свил из пеньки от старых канатов и всегда носил ее в кармане. Козленок  упирался, но все-таки шел. Добравшись до своей дачи, я оставил его в ограде,  сам же пошел дальше: мне хотелось поскорее очутиться дома, так как я  путешествовал больше месяца.     

Не могу выразить, с каким удовольствием воротился я под крышу своего  старого дома и снова разлегся в гамаке. Эти скитания по острову, когда мне негде  было приклонить голову, так утомили меня, что мой собственный дом (как называл  я теперь мое жилье) показался мне необыкновенно уютным.     

С неделю я отдыхал и наслаждался домашней едой. Большую часть этого  времени я был занят важнейшим делом: мастерил клетку для Попки, который сразу  же сделался домашней птицей и очень привязался ко мне.     

Затем я вспомнил о бедном козленке, сидевшем в плену на даче. "Наверное,  – думал я, – он уже съел всю траву и выпил всю воду, какую я ему оставил,  и теперь голодает". Надо было сходить за ним. Придя на дачу, я застал его  там, где оставил. Впрочем, он и не мог уйти. Он умирал с голоду. Я нарезал  веток с ближайших деревьев и перебросил ему за ограду.     

Когда козленок поел, я привязал к его ошейнику веревку и хотел вести  его, как раньше, но от голода он сделался таким ручным, что веревка стала не  нужна: он побежал за мной сам, как собачонка.     

Дорогой я часто кормил его, и благодаря этому он стал таким же послушным  и кротким, как и прочие жильцы моего дома, и так ко мне привязался, что не  отходил от меня ни на шаг.     

Наступил декабрь, когда должны были взойти ячмень и рис. Возделанный  мною участок был невелик, потому что, как я уже говорил, засуха погубила почти  весь посев первого года и у меня оставалось не более осьмушки бушеля каждого  сорта зерна.     

На этот раз можно было ожидать отличного урожая, но вдруг оказалось,  что я снова рискую потерять весь посев, так как мое поле опустошается целыми полчищами  разнообразных врагов, от которых едва ли возможно уберечься. Этими врагами были,  во-первых, козы, во-вторых, те дикие зверьки, которых я назвал зайцами. Сладкие  стебли риса и ячменя пришлись им по вкусу: они проводили на поле дни и ночи и съедали  молодые побеги, прежде чем те успевали заколоситься.     

Против нашествия этих врагов было лишь одно средство: огородить все  поле плетнем. Я так и сделал. Но эта работа была очень тяжела, главным образом  потому, что надо было спешить, так как враги нещадно истребляли колосья.  Впрочем, поле было такое небольшое, что через три недели изгородь была готова.     

Изгородь оказалась довольно хорошей. Покуда она не была закончена, я  отпугивал врагов выстрелами, а на ночь привязывал к изгороди собаку, которая лаяла  до утра. Благодаря всем этим мерам предосторожности враги оставили меня в  покое, и мои колосья стали наливаться зерном.     

Но чуть только хлеб заколосился, появились новые враги: налетели  стаи прожорливых птиц и начали кружиться над полем, выжидая, когда я уйду и можно  будет наброситься на хлеб. Я сейчас же выпустил в них заряд дроби (так как  никогда не выходил без ружья), и не успел я выстрелить, как с поля поднялась  другая стая, которой я сначала не заметил.     

Я был не на шутку встревожен.     

"Еще несколько дней такого грабежа – и прощай все мои надежды,  – говорил я себе, – у меня нет больше семян, и я останусь без хлеба".     

Что было делать? Как избавиться от этой новой напасти? Ничего придумать  я не мог, но твердо решил во что бы то ни стало отстоять свой хлеб, хотя бы мне  пришлось караулить его круглые сутки.     

Раньше всего я обошел все поле, чтобы установить, много ли вреда причинили  мне птицы. Оказалось, что хлеб порядком попорчен. Но с этой потерей можно было  еще примириться, если бы удалось сберечь остальное. Птицы притаились на  ближайших деревьях: они ждали, чтобы я ушел. Я зарядил ружье и сделал вид, что  ухожу. Воры обрадовались и стали один за другим опускаться на пашню. Это  страшно рассердило меня. Сначала я хотел было подождать, чтобы опустилась вся  стая, но у меня не хватило терпения.     

"Ведь из-за каждого зерна, которое они съедят теперь, я, может  быть, лишаюсь в будущем целой ковриги хлеба", – сказал я себе.     

Я подбежал к изгороди и начал стрелять; три птицы остались на месте.  Я поднял их и повесил на высоком столбе, чтобы запугать остальных. Трудно себе  представить, какое поразительное действие произвела эта мера: ни одна птица не  села больше на пашню. Все улетели из этой части острова; по крайней мере, я не  видал ни одной за все время, пока мои пугала висели на столбе. Можете быть  уверены, что мне эта победа над птицами доставила большое удовольствие.     

К концу декабря хлеб поспел, и я снял жатву, вторую в этом году.     

У меня, к сожалению, не было ни косы, ни серпа, и после долгих размышлений  я решил воспользоваться для полевых работ широкой саблей, взятой мною с корабля  вместе с другим оружием. Впрочем, хлеба было у меня так немного, что убрать его  не составляло большого труда. Да и убирал я его своим собственным способом:  срезал только колосья и уносил с поля в большой корзине. Когда все было  собрано, я перетер колосья руками, чтобы отделить шелуху от зерна, и в  результате из одной осьмушки бушеля семян каждого сорта получил около двух  бушелей риса и два с половиной бушеля ячменя (конечно, по приблизительному  расчету, так как у меня не было мерки).     

Урожай был очень хороший, и такая удача окрылила меня. Теперь я мог  надеяться, что через несколько лет у меня будет постоянный запас хлеба. Но вместе  с тем предо мною возникли и новые затруднения. Как без мельницы, без жерновов  превратить зерно в муку? Как просеять муку? Как вымесить из муки тесто? Как,  наконец, испечь хлеб? Ничего этого я не умел. Поэтому я решил не трогать урожая  и оставить все зерно на семена, а тем временем, до следующего посева, приложить  все усилия к тому, чтобы разрешить главную задачу, то есть изыскать способ  превращать зерно в печеный хлеб.     

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ     

     Робинзон изготовляет посуду     

     

Когда шел дождь и нельзя было выйти из дому, я между делом учил своего  попугая говорить. Это очень забавляло меня.     

После нескольких уроков он уже знал свое имя, а потом, хотя и не скоро,  научился довольно громко и четко произносить его.     

"Попка" было первое слово, какое я услышал на острове из  чужих уст.     

Но разговоры с Попкой были для меня не работой, а подспорьем в работе.  В то время у меня было очень важное дело. Давно уже я ломал голову над тем, как  изготовить глиняную посуду, в которой сильно нуждался, но ничего не мог  придумать: не было подходящей глины.     

"Только бы найти глину, – думал я, – и мне будет очень нетрудно  вылепить что-нибудь вроде горшка или миски. Правда, и горшок и миску нужно будет  обжечь, но ведь я живу в жарком климате, где солнце горячее всякой печи. Во  всяком случае, моя посуда, просохнув на солнце, станет достаточно крепкой. Ее  можно будет брать в руки, можно будет держать в ней зерно, муку и вообще все  сухие запасы для предохранения их от сырости.     

И я решил, что, как только найду подходящую глину, вылеплю несколько  больших кувшинов для зерна. О такой глиняной посуде, в которой можно было бы  стряпать, я пока и не помышлял.     

Читатель, несомненно, пожалел бы меня, а может быть, и посмеялся бы  надо мною, если бы я рассказал ему, как неумело я приступал к этой работе, какие  нелепые, неуклюжие, безобразные вещи выходили у меня на первых порах, сколько моих  изделий разваливалось оттого, что глина была недостаточно круто замешана и Не выдерживала  собственной тяжести. Одни горшки у меня потрескались, так как я поторопился  выставить их на солнце, когда оно жгло слишком сильно; другие рассыпались на  мелкие части еще до просушки, при первом прикосновении к ним.     

Два месяца я трудился не разгибая спины. Много труда ушло у меня на  то, чтобы найти хорошую гончарную глину, накопать ее, принести домой, обработать,  и все же после долгих хлопот у меня получились всего только две уродливые  глиняные посудины, потому что назвать их кувшинами было никак невозможно.     

Но все-таки это были очень полезные вещи. Я сплел из прутьев две большие  корзины и, когда мои горшки хорошо высохли и затвердели на солнце, осторожно  приподнял их один за другим и каждый поставил в корзину. Все пустое  пространство между посудиной и корзиной я для большей сохранности заполнил  рисовой и ячменной соломой. Эти первые горшки предназначались покуда для  хранения сухого зерна. Я боялся, что они отсыреют, если я буду держать в них  влажные продукты. Впоследствии я предполагал хранить в них муку, когда я найду  способ размалывать мое зерно.     

Крупные изделия из глины вышли у меня неудачными. Гораздо лучше удавалась  мне выделка мелкой посуды: маленьких круглых горшочков, тарелок, кувшинчиков,  кружек, чашек и тому подобных вещей. Мелкие вещи легче лепить; кроме того, они  ровнее обжигались на солнце и потому были более прочными.     

Но все же моя главная задача оставалась невыполненной. Мне нужна  была такая посуда, в которой можно было бы стряпать: она должна была выдерживать  огонь и не пропускать воду, а для этого сделанные мною горшки не годились.     

Но вот я как-то развел большой огонь, чтобы испечь на угольях мясо.  Когда оно испеклось, я хотел загасить уголья и нашел между ними случайно попавший  в огонь черепок от разбившегося глиняного кувшина. Черепок раскалился, стал  красен, как черепица, и затвердел, как камень. Я был приятно удивлен этим  открытием.     

"Если глиняный черепок так затвердел от огня, то, значит, с  таким же успехом можно обжигать на огне и глиняную посуду", – решил я.     

Я думаю, ни один человек в мире не испытывал такой радости по столь  ничтожному поводу, какую испытал я, когда убедился, что мне удалось изготовить  горшки, которые не боятся ни воды, ни огня.     

Я едва мог дождаться, когда мои горшки остынут, чтобы можно было налить  в один из них воды, поставить снова на огонь и сварить в нем мясо. Горшок  оказался отличный. Я сварил себе из козлятины очень хороший бульон, хотя, конечно,  если бы положить в него капусты и луку да заправить овсяной мукой, он вышел бы  еще лучше.     

Теперь я стал думать о том, как сделать каменную ступку, чтобы размалывать  или, вернее, толочь в ней зерно; ведь о таком замечательном произведении  искусства, как мельница, не могло быть и речи: одной паре человеческих рук было  не под силу выполнить подобную работу.     

Но сделать ступку было тоже не так-то просто: в ремесле каменотеса я  был таким же круглым невеждой, как и во всех остальных, и, кроме того, у меня  не было инструментов. Не один день потратил я на поиски подходящего камня, но  ничего не нашел. Тут нужен был очень твердый камень и притом достаточно  большой, чтобы в нем можно было выдолбить углубление.     

На моем острове были утесы, но ни от одного из них я при всех  усилиях не мог отколоть обломка подходящих размеров. К тому же для ступки этот хрупкий,  пористый камень из породы песчаников все равно не годился: под тяжелым пестом  он стал бы непременно крошиться, и в муку попадал бы песок.     

Таким образом потеряв много времени на бесплодные поиски, я  отказался от мысли о каменной ступке и решил смастерить деревянную, для которой  гораздо легче было найти материал.     

Действительно, я скоро наметил в лесу очень твердую колоду, такую большую,  что я с трудом мог сдвинуть ее с места. Я обтесал ее топором, чтобы придать ей  по возможности нужную форму, а затем высек огонь и принялся выжигать в ней  углубление. Так поступают бразильские краснокожие, когда делают лодки. Нечего и  говорить, что эта работа стоила мне большого труда.     

Покончив со ступкой, я вытесал тяжелый крупный пест из так называемого  железного дерева. И ступку и пест я спрятал до следующего урожая. Тогда, по  моим расчетам, я получу достаточное количество зерна и можно будет некоторую  часть отделить на муку.     

Теперь надо было подумать о том, как я буду месить свои хлебы, когда  приготовлю муку.     

Прежде всего, у меня не было закваски; впрочем, этому горю все равно  пособить было нечем, и потому о закваске я не заботился. Но как обойтись без  печи? Это был поистине головоломный вопрос. Тем не менее я все-таки придумал,  чем ее заменить.     

Я вылепил из глины несколько посудин вроде блюд, очень широких, но мелких,  и хорошенько обжег их в огне. Я приготовил их задолго до начала жатвы и сложил  в кладовой. Еще раньше у меня был устроен на земле очаг – ровная площадка из квадратных  (то есть, строго говоря, далеко не квадратных) кирпичей, тоже собственного  изделия и тоже хорошо обожженных.     

Когда пришла пора печь хлеб, я развел на этом очаге большой огонь. Едва  дрова прогорели, я разгреб уголья по всему очагу и дал им полежать с полчаса,  чтобы очаг раскалился докрасна. Тогда я отгреб весь жар к сторонке и сложил на очаге  свои хлебы. Затем я накрыл их одним из заготовленных мною глиняных блюд, опрокинув  его кверху дном, а блюдо завалил горячими угольями.     

И что же? Мои хлебы испеклись, как в самой лучшей печке.     

Приятно мне было отведать свежеиспеченного хлеба! Мне казалось, что  я никогда в жизни не едал такого дивного лакомства.     

Вообще я в короткое время сделался очень хорошим пекарем; не говоря  уже о простом хлебе, я научился печь пудинги и лепешки из риса. Только пирогов  я не делал, да и то больше потому, что, кроме козлятины и птичьего мяса, у меня  не было никакой другой начинки.     

На эти хозяйственные работы ушел весь третий год моего пребывания на  острове.     

     

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ     

     Робинзон строит лодку и шьет себе новую одежду     

     

Вы можете не сомневаться, что все это время меня не покидали мысли о  земле, которая была видна с другого берега. В глубине души я не переставал сожалеть,  что поселился не на том берегу: мне все казалось, что, если бы я видел перед  собою ту землю, я как-нибудь нашел бы возможность добраться до нее. А уж если б  я добрался до нее, мне, быть может, удалось бы выбраться из этих мест на  свободу.     

Вот когда я не раз вспоминал моего маленького приятеля Ксури и мою длинную  шлюпку с боковым парусом, на которой я прошел вдоль африканских берегов больше  тысячи миль. Но что толку вспоминать!     

Я решил взглянуть на наш корабельный бот, который еще в ту бурю, когда  мы потерпели крушение, выбросило на остров в нескольких милях от моего жилья.  Эта лодка лежала недалеко от того места, куда ее выбросило. Прибоем ее  опрокинуло кверху дном и отнесло немного повыше, на песчаную отмель; она лежала  на сухом месте, и воды вокруг нее не было.     

Если бы мне удалось починить и спустить на воду эту шлюпку, я мог бы  без особых затруднений добраться до Бразилии. Но для такой работы было мало  одной пары рук. Я легко мог сообразить, что мне так же невозможно сдвинуть с  места эту шлюпку, как сдвинуть с места мой остров. И все же я решил  попробовать. Отправился в лес, нарубил толстых жердей, которые должны были  служить мне рычагами, вытесал из чурбанов два катка и все это перетащил к  шлюпке.     

"Лишь бы мне удалось перевернуть ее на дно, – говорил я себе,  – а починить ее – дело нетрудное. Выйдет такая отличная лодка, что в ней смело можно  будет пуститься в море".     

И я не пожалел трудов на эту бесполезную работу.     

Я потратил на нее три или четыре недели. Мало того: когда я наконец  понял, что не с моими слабыми силами сдвинуть такое тяжелое судно, я придумал  новый план. Я принялся отбрасывать песок от одного борта лодки, рассчитывая,  что, лишившись точки опоры, она сама перевернется и станет на дно; одновременно  я подкладывал под нее обрубки дерева, чтобы она, перевернувшись, стала именно  туда, куда мне нужно.     

Лодка действительно стала на дно, но это ничуть не подвинуло меня к  моей цели: я все равно не мог спустить ее на воду. Я даже не мог подвести под  нее рычаги и наконец был вынужден отказаться от своей затеи. Но эта неудача не отбила  у меня охоты к дальнейшим попыткам добраться до материка. Напротив, когда я  увидел, что у меня нет никакой возможности отплыть от постылого берега, мое  желание пуститься в океан не только не ослабело, но возросло еще более.     

Наконец мне пришло в голову: не попробовать ли мне самому сделать лодку  или, еще лучше, пирогу, вроде тех, какие делают в здешних широтах туземцы?     

"Чтобы сделать пирогу, – рассуждал я, – не надо почти никаких инструментов,  так как она выдалбливается из цельного древесного ствола; с такой работой может  справиться и один человек".     

Словом, сделать пирогу казалось мне не только возможным, но самым легким  делом, и мысль об этой работе была для меня очень приятна. С большим  удовольствием я думал о том, что мне будет даже легче выполнить эту задачу, чем  дикарям.     

Я не задавался вопросом, как я спущу свою пирогу на воду, когда она  будет готова, а между тем это препятствие было гораздо серьезнее, чем недостаток  инструментов.     

Я с такой страстью предавался мечтам о будущем моем путешествии, что  ни на секунду не остановился на этом вопросе, хотя было вполне очевидно, что  несравненно легче провести лодку сорок пять миль по морю, чем протащить ее по  земле сорок пять ярдов, отделявших ее от воды.     

Одним словом, в истории с пирогой я вел себя таким глупцом, какого только  может разыграть человек в здравом уме.     

Я тешился своей затеей, не давая себе труда рассчитать, хватит ли у  меня сил, чтобы справиться с ней.     

И не то чтобы мысль о спуске на воду совсем не приходила мне в  голову – нет, она приходила, но я не давал ей ходу, подавляя ее всякий раз глупейшим  доводом: "Прежде сделаем лодку, а там уж подумаем, как ее спустить. Не  может быть, чтобы я ничего не придумал!"     

Конечно, все это было безумно! Но моя разгоряченная мечта оказалась  сильнее всяких рассуждений, и я недолго думая взялся за топор. Я срубил великолепный  кедр, который имел пять футов десять дюймов в поперечнике внизу, у начала  ствола, а вверху, на высоте двадцати двух футов, – четыре фута одиннадцать дюймов;  затем ствол постепенно становился тоньше и наконец разветвлялся.     

Можно себе представить, какого труда мне стоило свалить это  громадное дерево!     

Двадцать дней я рубил самый ствол, заходя то с одного, то с другого  боку, да еще четырнадцать дней мне понадобилось, чтобы обрубить боковые сучья и  отделить огромную, развесистую вершину. Целый месяц я обделывал мою колоду  снаружи, стараясь вытесать хоть некоторое подобие киля, потому что без киля  пирога не могла бы держаться на воде прямо. А три месяца ушло еще на то, чтобы  выдолбить ее внутри. На этот раз я обошелся без огня: всю эту огромную работу я  сделал молотком и долотом. Наконец у меня вышла отличная пирога, такая большая,  что смело могла поднять двадцать пять человек, а следовательно, и меня со всем  моим грузом.     

Я был в восторге от своего произведения: никогда в жизни не видал я  такой большой лодки из цельного дерева. Зато и дорого же она мне обошлась. Сколько  раз пришлось мне, изнемогая от усталости, ударять по этому дереву топором!     

Как бы то ни было, половина дела была сделана. Оставалось только спустить  лодку на воду, и я не сомневаюсь, что, если бы это мне удалось, я предпринял бы  самое безумное и самое отчаянное из всех морских путешествий, когда-либо  предпринимавшихся на земном шаре.     

Но все мои старания спустить ее на воду не привели ни к чему: моя пирога  осталась там, где была!     

От леса, где я ее построил, до воды было никак не более ста ярдов,  но лес стоял в котловине, а берег был высокий, обрывистый. Это было первое препятствие.  Впрочем, я храбро решил его устранить: надо было снять всю лишнюю землю таким  образом, чтобы от леса до берега образовался отлогий спуск. Страшно вспомнить,  сколько труда я потратил на эту работу, но кто не отдаст своих последних сил,  когда дело идет о том, чтобы добиться свободы!     

Итак, первое препятствие было устранено: дорога для лодки готова. Но  это ни к чему не привело: сколько я ни бился, я не мог сдвинуть с места мою  пирогу, как раньше не мог сдвинуть корабельную шлюпку.     

Тогда я вымерил расстояние, отделявшее пирогу от моря, и решил  вырыть для нее канал: если нельзя было провести лодку к воде, оставалось  провести воду к лодке. И я уже начал было копать, но когда прикинул в уме необходимую  глубину и ширину будущего канала, когда подсчитал, во сколько приблизительно времени  может сделать такую работу один человек, то оказалось, что мне понадобится не  менее десяти – двенадцати лет, чтобы довести ее до конца...     

Делать нечего, пришлось скрепя сердце бросить и эту затею.     

Я был огорчен до глубины души и тут только сообразил, как глупо приниматься  за работу, не рассчитав предварительно, сколько она потребует времени и труда и  хватит ли сил довести ее до конца.     

За этой бестолковой работой застала меня четвертая годовщина моего пребывания  на острове.     

К этому времени многие из взятых мною с корабля вещей или совсем износились,  или кончали свой век, а корабельные запасы провизии уже подходили к концу.     

Вслед за чернилами у меня вышел весь запас хлеба, то есть не хлеба,  а корабельных сухарей. Я экономил их как только мог. В последние полтора года я  позволял себе съедать не более одного сухаря в день. И все-таки до того, как я  собрал со своего поля такое количество зерна, что можно было начать употреблять  его в пищу, я почти год просидел без крошки хлеба.     

Одежда моя к этому времени стала приходить в полную негодность. У меня  были только клетчатые рубахи (около трех дюжин), которые я нашел в сундуках у  матросов. К ним относился я с особой бережливостью; на моем острове бывало  зачастую так жарко, что приходилось ходить в одной рубахе, и не знаю, что я  делал бы без этого запаса рубах.     

Конечно, я мог бы ходить в этом климате голым. Но я легче переносил  солнечный зной, если на мне была одежда. Палящие лучи тропического солнца обжигали  мне кожу до пузырей, рубашка же защищала ее от солнца, и, кроме того, меня  охлаждало движение воздуха между рубашкой и телом. Не мог я также привыкнуть  ходить по солнцу с непокрытой головой; всякий раз, когда я выходил без шапки, у  меня начинала болеть голова.     

Надо было получше использовать те запасы одежды, которые у меня еще  оставались.     

Прежде всего мне нужна была куртка: все, какие у меня были, я износил.  Поэтому я решил попытаться переделать на куртки матросские бушлаты, которые у меня  все равно лежали без употребления. В таких бушлатах матросы стоят в зимние ночи  на вахте.     

И вот я принялся портняжить! Говоря по совести, я был довольно-таки  жалким портным, но, как бы то ни было, я с грехом пополам состряпал две или три  куртки, которых, по моему расчету, мне должно было хватить надолго.     

О первой моей попытке сшить штаны лучше и не говорить, так как она окончилась  постыдной неудачей.     

Но вскоре после того я изобрел новый способ одеваться и с тех пор не  терпел недостатка в одежде.     

Дело в том, что у меня сохранялись шкуры всех убитых мною животных.  Каждую шкуру я просушивал на солнце, растянув на шестах. Только вначале я по  неопытности слишком долго держал их на солнце, поэтому первые шкуры были так  жестки, что едва ли могли на что-нибудь пригодиться. Зато остальные были очень  хороши. Из них-то я и сшил первым делом большую шапку мехом наружу, чтобы она  не боялась дождя. Меховая шапка так хорошо удалась мне, что я решил соорудить  себе из такого же материала полный костюм, то есть куртку и штаны. Штаны я сшил  короткие, до колен, и очень просторные; куртку тоже сделал пошире, потому что и  то и другое было мне нужно не столько для тепла, сколько для защиты от солнца.     

Покрой и работа, надо признаться, никуда не годились. Плотник я был  неважный, а портной и того хуже. Как бы то ни было, сшитая мною одежда отлично  мне служила, особенно когда мне случалось выходить из дому во время дождя: вся  вода стекала по длинному меху, и я оставался совершенно сухим.     

После куртки и штанов я задумал смастерить себе зонтик.     

Я видел, как делают зонтики в Бразилии. Там такая сильная жара, что  трудно обойтись без зонтика, а на моем острове было ничуть не прохладнее, даже,  пожалуй, жарче, так как он ближе к экватору. Прятаться от жары я не мог,  большую часть времени я проводил под открытым небом. Нужда заставляла меня выходить  из дому во всякую погоду, а иной раз подолгу бродить и по солнцу и по дождю.  Словом, зонтик был мне положительно необходим.     

Много у меня было возни с этой работой и много времени прошло,  прежде чем мне удалось сделать что-то похожее на зонтик. Раза два или три, когда  я думал, что уже достиг своей цели, у меня получались такие негодные вещи, что  приходилось начинать все сызнова. Но в конце концов я добился своего и сделал  довольно сносный зонтик. Дело в том, что я хотел, чтобы он раскрывался и закрывался,  – в этом-то и заключалась главная трудность. Конечно, сделать его неподвижным  было очень легко, но тогда пришлось бы носить его раскрытым, что было неудобно.  Как уже сказано, я преодолел эту трудность, и мой зонтик мог открываться и закрываться.  Я обтянул его козьими шкурами мехом наружу: дождевая вода стекала по меху, как по  наклонной крыше, и самые знойные солнечные лучи не могли проникнуть сквозь него.      

С этим зонтиком я не боялся никакого дождя и не страдал от солнца даже  в самую жаркую погоду, а когда он не был мне нужен, я закрывал его и нес под  мышкой.     

Так я жил на моем острове, спокойный и довольный.     

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ     

     Робинзон строит другую лодку, меньших размеров, и пытается объехать  вокруг острова     

     

Прошло еще пять лет, и за это время, насколько я могу припомнить, не  произошло никаких чрезвычайных событий.     

Жизнь моя протекала по-старому – тихо и мирно; жил я на старом месте  и по-прежнему отдавал все свое время труду и охоте.     

Теперь у меня было уже столько зерна, что мне хватало моего посева  на целый год; винограду тоже было вдоволь. Но из-за этого мне пришлось работать  и в лесу и в поле еще больше, чем прежде.     

Однако главной моей работой была постройка новой лодки. На этот раз  я не только сделал лодку, но и спустил ее на воду: я вывел ее в бухточку по узкому  каналу, который мне пришлось прорыть на протяжении полумили.     

Первую мою лодку, как уже знает читатель, я сделал таких огромных размеров,  что принужден был оставить ее на месте постройки как памятник моей глупости. Он  постоянно напоминал мне о том, что впредь надо быть умнее.     

Теперь я был гораздо опытнее. Правда, на этот раз я построил лодку чуть  не в полумиле от воды, так как ближе не нашел подходящего дерева, но я был  уверен, что мне удастся спустить ее на воду. Я видел, что затеянная работа на  этот раз не превышает моих сил, и твердо решил довести ее до конца. Почти два  года я провозился над постройкой лодки. Мне так страстно хотелось получить  наконец возможность плавать по морю, что я не жалел никакого труда.     

Надо, однако, заметить, что я строил эту новую пирогу совсем не для  того, чтобы покинуть мой остров. С этой мечтой мне пришлось давно распроститься.  Лодка была так мала, что нечего было и думать переплыть на ней те сорок или  больше миль, которые отделяли мой остров от материка.     

Теперь у меня была более скромная цель: объехать вокруг острова – и  только. Я уже побывал однажды на противоположном берегу, и открытия, которые я там  сделал, так заинтересовали меня, что мне еще тогда захотелось осмотреть все  окружающее меня побережье.     

И вот теперь, когда у меня появилась лодка, я решил во что бы то ни  стало объехать свой остров морем. Прежде чем пуститься в путь, я тщательно подготовился  к предстоящему плаванию. Я смастерил для своей лодочки крошечную мачту и сшил такой  же крошечный парус из кусков парусины, которой у меня был изрядный запас.     

Когда лодка была оснащена, я испытал ее ход и убедился, что под парусом  она идет вполне удовлетворительно. Тогда я пристроил на корме и на носу  небольшие ящички, чтобы уберечь от дождя и от волн провизию, заряды и прочие  нужные вещи, которые я буду брать с собой в дорогу. Для ружья я выдолбил в дне  лодки узкий желоб.     

Затем я укрепил раскрытый зонтик, придав ему такое положение, чтобы  он приходился над моей головой и защищал меня от солнца, как навес.     

До сих пор время от времени я совершал небольшие прогулки по морю,  но никогда не уходил далеко от моей бухты. Теперь же, когда я намеревался осмотреть  границы моего маленького государства и снарядил свое судно для дальнего  плавания, я снес туда испеченные мною пшеничные хлебцы, глиняный горшок  поджаренного риса и половину козьей туши.     

6 ноября я отправился в путь.     

Проездил я гораздо дольше, чем рассчитывал. Дело в том, что хотя мой  остров сам по себе был невелик, но, когда я завернул к восточной части его побережья,  передо мной выросла непредвиденная преграда. В этом месте от берега отделяется  узкая гряда скал; иные из них торчат над водой, иные скрыты в воде. Гряда  уходит миль на шесть в открытое море, а дальше, за скалами еще мили на полторы  тянется песчаная отмель. Таким образом, чтобы обогнуть эту косу, пришлось  довольно далеко отъехать от берега. Это было очень опасно.     

Я хотел даже повернуть назад, потому что не мог определить с точностью,  как далеко мне придется пройти открытым морем, пока я обогну гряду подводных  скал, и боялся рисковать. И, кроме того, я не знал, удастся ли мне повернуть  назад. Поэтому я бросил якорь (перед отправлением в путь я смастерил себе некоторое  подобие якоря из обломка железного крюка, найденного мною на корабле), взял  ружье и сошел на берег. Высмотрев невдалеке довольно высокую горку, я взобрался  на нее, смерил на глаз длину скалистой гряды, которая отсюда была отлично  видна, и решил рискнуть.     

Но не успел я добраться до этой гряды, как очутился на страшной глубине  и вслед за тем попал в могучую струю морского течения. Меня завертело, как в  мельничном шлюзе, подхватило и понесло. О том, чтобы поворотить к берегу или  свернуть в сторону, нечего было и думать. Все, что я смог сделать, это  держаться у самого края течения и стараться не попасть в середину.     

Между тем меня уносило все дальше и дальше. Будь хоть небольшой ветерок,  я мог бы поднять парус, но на море стоял полный штиль. Я работал веслами изо  всех сил, однако справиться с течением не мог и уже прощался с жизнью. Я знал,  что через несколько миль то течение, в которое я попал, сольется с другим  течением, огибающим остров, и что, если до той поры мне не удастся свернуть в  сторону, я безвозвратно погиб. А между тем я не видел никакой возможности  свернуть.     

Спасения не было: меня ожидала верная смерть – и не в волнах  морских, потому что море было спокойно, а от голода. Правда, на берегу я нашел черепаху,  такую большую, что еле мог поднять ее, и взял с собой в лодку. Был у меня также  порядочный запас пресной воды – я захватил самый большой из моих глиняных  кувшинов. Но что это значило для жалкого существа, затерявшегося в безграничном  океане, где можно проплыть тысячу миль, не увидев признаков земли!     

О своем пустынном, заброшенном острове я вспоминал теперь как о земном  рае, и единственным моим желанием было вернуться в этот рай. Я страстно  простирал к нему руки.     

– О пустыня, даровавшая мне счастье! – восклицал я. – Мне уже  никогда не увидеть тебя. О, что со мной будет? Куда уносят меня беспощадные  волны? Каким неблагодарным я был, когда роптал на свое одиночество и проклинал этот  прекрасный остров!     

Да, теперь мой остров был для меня дорог и мил, и мне было горько думать,  что я должен навеки проститься с надеждой вновь увидеть его.     

Меня несло и несло в беспредельную водную даль. Но, хотя я испытывал  смертельный испуг и отчаяние, я все же не поддавался этим чувствам и продолжал  грести не переставая, стараясь направить лодку на север, чтобы пересечь течение  и обогнуть рифы.     

Вдруг около полудня потянул ветерок. Это меня ободрило. Но представьте  мою радость, когда ветерок начал быстро свежеть и через полчаса превратился в  хороший ветер!     

К этому времени меня угнало далеко от моего острова. Поднимись в ту  пору туман, мне пришел бы конец!     

Со мною не было компаса, и, если бы я потерял из виду мой остров, я  не знал бы, куда держать путь. Но, на мое счастье, был солнечный день и ничто  не предвещало тумана.     

Я поставил мачту, поднял парус и стал править на север, стараясь выбиться  из течения.     

Как только моя лодка повернула по ветру и пошла наперерез течению, я  заметил в нем перемену: вода стала гораздо светлее. Я понял, что течение по  какой-то причине начинает ослабевать, так как раньше, когда оно было быстрее,  вода была все время мутная. И в самом деле, вскоре я увидел вправо от себя, на  востоке, утесы (их можно было различить издалека по белой пене волн, бурливших вокруг  каждого из них). Эти-то утесы и замедляли течение, преграждая ему путь.     

Вскоре я убедился, что они не только замедляют течение, а еще разбивают  его на две струи, из которых главная лишь слегка отклоняется к югу, оставляя утесы  влево, а другая круто заворачивает назад и направляется на северо-запад.     

Только тот, кто знает по опыту, что значит получить помилование,  стоя на эшафоте, или спастись от разбойников в ту последнюю минуту, когда нож уже  приставлен к горлу, поймет мой восторг при этом открытии.     

С бьющимся от радости сердцем направил я свою лодку в обратную  струю, подставил парус попутному ветру, который посвежел еще более, и весело понесся  назад.     

Около пяти часов вечера я подошел к берегу и, высмотрев удобное местечко,  причалил.     

Нельзя описать ту радость, которую я испытал, когда почувствовал под  собой твердую землю!     

Каким милым показалось мне каждое деревцо моего благодатного  острова! С горячей нежностью смотрел я на эти холмы и долины, которые только вчера  вызывали тоску в моем сердце. Как радовался я, что снова увижу свои поля, свои  рощи, свою пещеру, своего верного пса, своих коз! Какой красивой показалась мне  дорога от берега к моему шалашу!     

Был уже вечер, когда я добрался до своей лесной дачи. Я перелез  через ограду, улегся в тени и, чувствуя страшную усталость, скоро заснул.     

Но каково было мое изумление, когда меня разбудил чей-то голос. Да,  это был голос человека! Здесь, на острове, был человек, и он громко кричал среди  ночи:     

– Робин, Робин, Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Куда ты попал,  Робин Крузо? Куда ты попал? Где ты был?     

Измученный продолжительной греблей, я спал таким крепким сном, что  не сразу мог проснуться, и мне долго казалось, что я слышу этот голос во сне.     

Но крик назойливо повторялся:     

– Робин Крузо, Робин Крузо!     

Наконец я очнулся и понял, где я. Первым моим чувством был страшный  испуг. Я вскочил, дико озираясь, и вдруг, подняв голову, увидел на ограде своего  попугая.     

Конечно, я сейчас же догадался, что он-то и выкрикивал эти слова: точно  таким же жалобным голосом я часто говорил при нем эти самые фразы, и он отлично  их затвердил. Сядет, бывало, мне на палец, приблизит клюв к моему лицу и  причитает уныло: "Бедный Робин Крузо! Где ты был и куда ты попал?"     

Но, даже убедившись, что это был попугай, и понимая, что, кроме попугая,  некому тут и быть, я еще долго не мог успокоиться.     

Я совершенно не понимал, во-первых, как он попал на мою дачу, во-вторых,  почему он прилетел именно сюда, а не в другое место.     

Но так как у меня не было ни малейшего сомнения, что это он, мой верный  Попка, то, не ломая головы над вопросами, я назвал его по имени и протянул ему  руку. Общительная птица сейчас же села мне на палец и повторила опять:     

– Бедный Робин Крузо! Куда ты попал?     

Попка точно радовался, что снова видит меня. Покидая шалаш, я  посадил его на плечо и унес с собой.     

Неприятные приключения моей морской экспедиции надолго отбили у меня  охоту плавать по морю, и много дней я размышлял об опасностях, которым подвергался,  когда меня несло в океан.     

Конечно, было бы хорошо иметь лодку на этой стороне острова, поближе  к моему дому, но как привести ее оттуда, где я оставил ее? Обогнуть мой остров  с востока – от одной мысли об этом у меня сжималось сердце и холодела кровь.  Как обстоит дело на другой стороне острова, я не имел никакого понятия. Что,  если течение по ту сторону такое же быстрое, как и по эту? Разве не может оно  швырнуть меня на прибрежные скалы с той же силой, с какой другое течение уносило  меня в открытое море. Словом, хотя постройка этой лодки и спуск ее на воду стоили  мне большого труда, я решил, что все же лучше остаться без лодки, чем рисковать  из-за нее головой.     

Нужно сказать, что теперь я стал гораздо искуснее во всех ручных работах,  каких требовали условия моей жизни. Когда я очутился на острове, я совершенно  не умел обращаться с топором, а теперь я мог бы при случае сойти за хорошего  плотника, особенно если принять в расчет, как мало было у меня инструментов.     

Я и в гончарном деле (совсем неожиданно!) сделал большой шаг вперед:  устроил станок с вертящимся кругом, отчего моя работа стала и быстрее и лучше;  теперь вместо корявых изделий, на которые было противно смотреть, у меня  выходила очень неплохая посуда довольно правильной формы.     

Но никогда я, кажется, так не радовался и не гордился своей изобретательностью,  как в тот день, когда мне удалось сделать трубку. Конечно, моя трубка была  первобытного вида – из простой обожженной глины, как и все мои гончарные  изделия, и вышла она не очень красивой. Но она была достаточно крепка и хорошо  пропускала дым, а главное – это была все-таки трубка, о которой я столько  мечтал, так как привык курить с очень давнего времени. На нашем корабле были трубки,  но, когда я перевозил оттуда вещи, я не знал, что на острове растет табак, и  решил, что не стоит их брать.     

К атому времени я обнаружил, что мои запасы пороха начинают заметно  убывать. Это чрезвычайно встревожило и огорчило меня, так как нового пороха  достать было неоткуда. Что же я буду делать, когда у меня выйдет весь порох?  Как я буду тогда охотиться на коз и птиц? Неужели я до конца моих дней останусь  без мясной пищи?     

 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ     

     Робинзон приручает диких коз     

     

На одиннадцатом году моего пребывания на острове, когда порох стал у  меня истощаться, я начал серьезно подумывать, как бы найти способ ловить диких  коз живьем. Больше всего мне хотелось поймать матку с козлятами.     

Вначале я ставил силки, и козы нередко попадались в них. Но от этого  мне было мало пользы: козы съедали приманку, а потом разрывали силки и преспокойно  убегали на волю. К сожалению, у меня не было проволоки, и приходилось делать  силки из бечевок.     

Тогда я решил попробовать волчьи ямы. Зная места, где козы паслись чаще  всего, я выкопал там три глубокие ямы, накрыл их плетенками собственного  изготовления и положил на каждую плетенку охапку колосьев риса и ячменя. Вскоре  я убедился, что козы посещают мои ямы: колосья были съедены и кругом виднелись  следы козьих копыт. Тогда я устроил настоящие западни и на другой же день нашел  в одной яме большого старого козла, а в другой – трех козлят: одного самца и  двух самок.     

Старого козла я выпустил на волю, потому что не знал, что с ним делать.  Он был такой дикий и злой, что взять его живым было нельзя (я боялся войти к  нему в яму), а убивать его было незачем. Как только я приподнял плетенку, он  выскочил из ямы и пустился бежать со всех ног.     

Впоследствии мне пришлось убедиться, что голод укрощает даже львов.  Но тогда я этого не знал. Если бы я заставил козла поголодать дня три-четыре, а  потом принес ему воды и немного колосьев, он сделался бы смирным не хуже моих  козлят.     

Козы вообще очень умны и послушны. Если с ними хорошо обращаться, их  ничего не стоит приручить.     

Но, повторяю, в то время я этого не знал. Выпустив козла, я подошел  к той яме, где сидели козлята, вытащил всех трех по одному, связал вместе веревкой  и с трудом приволок их домой.     

Довольно долго я не мог заставить их есть. Кроме молока матери, они  еще не знали другой пищи. Но, когда они порядком проголодались, я бросил им  несколько сочных колосьев, и они мало-помалу принялись за еду. Вскоре они  привыкли ко мне и сделались совсем ручными.     

С тех пор я начал разводить коз. Мне хотелось, чтобы у меня было целое  стадо, так как это был единственный способ обеспечить себя мясом к тому  времени, когда у меня выйдут порох и дробь.     

Года через полтора у меня было уже не меньше двенадцати коз, считая  с козлятами, а еще через два года мое стадо выросло до сорока трех голов. Со временем  я устроил пять огороженных загонов; все они сообщались между собою воротцами,  чтобы можно было перегонять коз с одного лужка на другой.     

У меня был теперь неистощимый запас козьего мяса и молока. Признаться,  когда я принимался за разведение коз, я и не думал о молоке. Только позже я  стал их доить.     

Я думаю, что самый хмурый и угрюмый человек не удержался бы от улыбки,  если бы увидел меня с моим семейством за обеденным столом. Во главе стола сидел  я, король и владыка острова, полновластно распоряжавшийся жизнью всех своих  подданных: я мог казнить и миловать, дарить и отнимать свободу, и среди моих подданных  не было ни одного бунтаря.     

Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один, окруженный  моими придворными. Только Попке, как любимцу, разрешалось разговаривать со  мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась всегда по правую руку  своего властелина, а слева садились кошки, ожидая подачки из моих собственных  рук. Такая подачка считалась знаком особой королевской милости.     

Это были не те кошки, которых я привез с корабля. Те давно умерли, и  я собственноручно похоронил их вблизи моего жилища. Одна из них уже на острове  окотилась; я оставил у себя пару котят, и они выросли ручными, а остальные  убежали в лес и одичали. В конце концов на острове расплодилось такое множество  кошек, что от них отбою не было: они забирались ко мне в кладовую, таскали  провизию и оставили меня в покое лишь тогда, когда я пристрелил двух или трех.     

Повторяю, я жил настоящим королем, ни в чем не нуждаясь; подле меня  всегда был целый штат преданных мне придворных – не было только людей. Впрочем,  как увидит читатель, скоро пришло время, когда в моих владениях появилось даже  слишком много людей.     

Я твердо решил никогда больше не предпринимать опасных морских путешествий,  и все-таки мне очень хотелось иметь под руками лодку – хотя бы для того, чтобы  совершать в ней поездку у самого берега! Я часто думал о том, как бы мне  перевести ее на ту сторону острова, где была моя пещера. Но, понимая, что  осуществить этот план трудно, всякий раз успокаивал себя тем, что мне хорошо и  без лодки.     

Однако, сам не знаю почему, меня сильно тянуло к той горке, куда я взбирался  во время моей последней поездки. Мне хотелось еще раз взглянуть оттуда, каковы  очертания берегов и куда направляется течение. В конце концов я не выдержал и  пустился в путь – на этот раз пешком, вдоль берега.     

Если бы у нас в Англии появился человек в такой одежде, какая была  на мне в ту пору, все прохожие, я уверен, разбежались бы в испуге или покатились  бы со смеху; да зачастую я и сам, глядя на себя, невольно улыбался, представляя  себе, как я шествую по родному Йоркширу с такой свитой и в таком облачении.     

На голове у меня высилась остроконечная бесформенная шапка из  козьего меха, с длинным, ниспадающим на спину назатыльником, который прикрывал  мою шею от солнца, а во время дождя не давал воде попадать за ворот. В жарком климате  нет ничего вреднее дождя, попавшего за платье, на голое тело.     

Затем на мне был длинный камзол из того же материала, почти до  колен. Штаны были из шкуры очень старого козла с такой длинной шерстью, что они  закрывали мне ноги до половины икр. Чулок у меня совсем не было, а вместо башмаков  я соорудил себе – не знаю, как и назвать, – попросту полусапоги с длинными  шнурками, завязывающимися сбоку. Обувь эта была самого странного вида, как,  впрочем, и весь остальной мой наряд.     

Камзол я стягивал широким ремнем из козьей шкуры, очищенной от шерсти;  пряжку я заменил двумя ремешками, а с боков пришил по петле – не для шпаги и  кинжала, а для пилы и топора.     

Кроме того, я надевал кожаную перевязь через плечо, с такими же застежками,  как на кушаке, по немного поуже. К этой перевязи я приладил две сумки так,  чтобы они приходились под левой рукой: в одной был порох, в другой дробь. За  спиною у меня висела корзина, на плече у меня было ружье, а над головою – огромный  меховой зонтик. Зонтик был безобразен, но он составлял, пожалуй, самую необходимую  принадлежность моего дорожного снаряжения. Нужнее зонтика было для меня только  ружье.     

Цветом лица я менее походил на негра, чем можно было ожидать, принимая  во внимание, что я жил невдалеке от экватора и нисколько не боялся загара.  Сначала я отпустил себе бороду. Выросла борода непомерной длины. Потом я сбрил ее,  оставив только усы; но зато усы отрастил замечательные, настоящие турецкие. Они  были такой чудовищной длины, что в Англии пугали бы прохожих.     

Но обо всем этом я упоминаю лишь мимоходом: не слишком-то много было  на острове зрителей, которые могли бы любоваться моим лицом и осанкой, – так не  все ли равно, какова у меня была внешность! Я заговорил о ней просто потому,  что к слову пришлось, и больше уж не буду распространяться об этом предмете.     

     

     

     

     

     

     

 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ     

     Неожиданная тревога. Робинзон укрепляет свое жилище     

     

Вскоре случилось событие, которое совершенно нарушило спокойное течение  моей жизни.     

Было около полудня. Я шел берегом моря, направляясь к своей лодке, и  вдруг, к великому своему изумлению и ужасу, увидел след голой человеческой ноги,  ясно отпечатавшийся на песке!     

Я остановился и не мог сдвинуться с места, как будто меня поразил гром,  как будто я увидел привидение.     

Я стал прислушиваться, я озирался кругом, но не слышал и не видел ничего  подозрительного.     

Я взбежал вверх по береговому откосу, чтобы лучше осмотреть всю окрестность;  опять спустился к морю, прошел немного вдоль берега – и нигде не нашел ничего:  никаких признаков недавнего присутствия людей, кроме этого единственного  отпечатка ноги.     

Я вернулся еще раз на то же место. Мне хотелось узнать, нет ли там еще  отпечатков. Но других отпечатков не было. Может быть, мне померещилось? Может  быть, этот след не принадлежит человеку? Нет, я не ошибся! Это был несомненно  след ноги человека: я отчетливо различал пятку, пальцы, подошву. Откуда здесь  взялся человек? Как он сюда попал? Я терялся в догадках и не мог остановиться  ни на одной.     

В страшной тревоге, не чувствуя земли под ногами, поспешил я домой,  в свою крепость. Мысли путались у меня в голове.     

Через каждые два-три шага я оглядывался. Я боялся каждого куста, каждого  дерева. Каждый пень я издали принимал за человека.     

Невозможно описать, какие страшные и неожиданные формы принимали все  предметы в моем взбудораженном воображении, какие дикие, причудливые мысли в то  время волновали меня и какие нелепые решения принимал я в пути.     

Добравшись до моей крепости (как я с того дня стал называть свое жилье),  я мгновенно очутился за оградой, словно за мною неслась погоня.     

Я даже не мог вспомнить, перелез ли я через ограду по приставной лестнице,  как всегда, или вошел через дверь, то есть через наружный ход, выкопанный мною  в горе. Я и на другой день не мог этого припомнить.     

Ни один заяц, ни одна лиса, спасаясь в ужасе от своры собак, не спешили  так в свою нору, как я.     

Всю ночь я не мог уснуть и тысячу раз задавал себе один и тот же вопрос:  каким образом мог попасть сюда человек?     

Вероятно, это отпечаток ноги какого-нибудь Вдруг я увидел след голой  человеческой ноги... дикаря, попавшего на остров случайно. А может быть, дикарей  было много? Может быть, они вышли в море на своей пироге и их пригнало сюда  течением или ветром? Весьма возможно, что они побывали на берегу, а потом опять  ушли в море, потому что у них, очевидно, было так же мало желания оставаться в  этой пустыне, как у меня – жить по соседству с ними.     

Конечно, они не заметили моей лодки, иначе догадались бы, что на острове  живут люди, стали бы их разыскивать и несомненно нашли бы меня.     

Но тут меня обожгла страшная мысль: "А что, если они видели мою  лодку?" Эта мысль мучила и терзала меня.     

"Правда, – говорил я себе, – они ушли опять в море, но это еще  ничего не доказывает; они вернутся, они непременно вернутся с целым полчищем других  дикарей и тогда найдут меня и съедят. А если им и не удастся найти меня, все  равно они увидят мои поля, мои изгороди, они истребят весь мой хлеб, угонят мое  стадо, и мне придется погибнуть от голода".     

Первые трое суток после сделанного мною ужасного открытия я ни на минуту  не покидал моей крепости, так что начал даже голодать. Я не держал дома больших  запасов провизии, и на третьи сутки у меня оставались только ячменные лепешки  да вода.     

Меня мучило также и то, что мои козы, которых я обыкновенно доил каждый  вечер (это было ежедневным моим развлечением), теперь остаются недоенными. Я  знал, что бедные животные должны от этого очень страдать; кроме того, я боялся,  что у них может пропасть молоко. И мои опасения оправдались: многие козы  захворали и почти перестали давать молоко.     

На четвертые сутки я набрался храбрости и вышел. А тут еще у меня явилась  одна мысль, которая окончательно вернула мне мою прежнюю бодрость. В самый  разгар моих страхов, когда я метался от догадки к догадке и ни на чем не мог  остановиться, мне вдруг пришло на ум, не выдумал ли я всю эту историю с  отпечатком человеческой ноги и не мой ли это собственный след. Он ведь мог  остаться на песке, когда я в предпоследний раз ходил смотреть свою лодку.  Правда, возвращался я обыкновенно другой дорогой, но это было давно и мог ли я  с уверенностью утверждать, что я шел тогда именно той, а не этой дорогой?     

Я постарался уверить себя, что так оно и было, что это мой собственный  след и что я оказался похож на глупца, который сочинил небылицу о вставшем из  гроба покойнике и сам же испугался своей сказки.     

Да, несомненно, то был мой собственный след!     

Укрепившись в этой уверенности, я начал выходить из дому по разным хозяйственным  делам. Я стал опять каждый день бывать у себя на даче. Там я доил коз, собирал  виноград. Но если бы вы видели, как несмело я шел туда, как часто я озирался по  сторонам, готовый в любое мгновение бросить свою корзину и пуститься наутек, вы  непременно подумали бы, что я какой-нибудь ужасный преступник, преследуемый  угрызениями совести.     

Однако прошло еще два дня, и я стал гораздо смелее. Я окончательно убедил  себя, что все мои страхи внушены мне нелепой ошибкой, но, чтобы уж не  оставалось никаких сомнений, я решил еще раз сходить на тот берег и сличить  таинственный след с отпечатком моей ноги. Если оба следа окажутся равных  размеров, я могу быть уверен, что напугавший меня след был мой собственный и  что я испугался себя самого.     

С этим решением я отправился в путь. Но, когда я пришел на то место,  где был таинственный след, для меня, во-первых, стало очевидно, что, выйдя в  тот раз из лодки и возвращаясь домой, я никоим образом не мог очутиться в этом  месте, а во-вторых, когда я для сравнения поставил ногу на след, моя нога  оказалась значительно меньше!     

Сердце мое наполнилось новыми страхами, я дрожал как в лихорадке; вихрь  новых догадок закружился у меня в голове. Я ушел домой в полном убеждении, что  там, на берегу, побывал человек – и, может быть, не один, а пять или шесть.     

Я даже готов был допустить, что эти люди отнюдь не приезжие, что они  жители острова. Правда, до сих пор я не замечал здесь ни одного человека, но  возможно, что они давно уже прячутся здесь и, следовательно, каждую минуту  могут захватить меня врасплох.     

Я долго ломал себе голову, как оградить себя от этой опасности, и  все же не мог ничего придумать.     

"Если дикари, – говорил я себе, – найдут моих коз и увидят мои  поля с колосящимся хлебом, они будут постоянно возвращаться на остров за новой добычей;  а если они заметят мой дом, они непременно примутся разыскивать его обитателей  и в конце концов доберутся до меня".     

Поэтому я решил было сгоряча сломать изгороди всех моих загонов и выпустить  весь мой скот, затем, перекопав оба поля, уничтожить всходы риса и ячменя и  снести свой шалаш, чтобы неприятель не мог открыть никаких признаков человека.     

Такое решение возникло у меня тотчас же после того, как я увидел  этот ужасный отпечаток ноги. Ожидание опасности всегда страшнее самой опасности,  и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла.     

Всю ночь я не мог уснуть. Зато под утро, когда я ослабел от бессонницы,  я уснул крепким сном и проснулся таким свежим и бодрым, каким давно уже не  чувствовал себя.     

Теперь я начал рассуждать спокойнее и вот к каким решениям пришел. Мой  остров – одно из прекраснейших мест на земле. Здесь чудесный климат, много  дичи, много роскошной растительности. И так Там я собирал виноград как он  находится вблизи материка, нет ничего удивительного, что живущие там дикари  подъезжают в своих пирогах к его берегам. Впрочем, возможно и то, что их  пригоняет сюда течением или ветром. Конечно, постоянных жителей здесь нет, но  заезжие дикари здесь, несомненно, бывают. Однако за те пятнадцать лет, что я  прожил на острове, я до настоящего времени не открыл человеческих следов; стало  быть, если дикари и наезжают сюда, они никогда не остаются тут надолго. А если  они до сих пор не находили выгодным или удобным располагаться здесь на более  или менее продолжительный срок, надо думать, что так оно будет и впредь.     

Следовательно, мне могла грозить единственная опасность – наткнуться  на них в те часы, когда они гостят на моем острове. Но, если они и приедут,  вряд ли мы встретимся с ними, так как, во-первых, дикарям здесь нечего делать  и, наезжая сюда, они всякий раз, вероятно, спешат воротиться домой; во-вторых,  можно с уверенностью сказать, что они всегда пристают к той стороне острова,  которая наиболее удалена от моего жилья.     

А так как я очень редко хожу туда, у меня нет причины особенно бояться  дикарей, хотя, конечно, следует все-таки подумать о безопасном убежище, где я  мог бы укрыться, если они снова появятся на острове.     

Теперь мне пришлось горько раскаяться в том, что, расширяя свою пещеру,  я вывел из нее ход наружу. Надо было так или иначе исправлять эту оплошность.  После долгих размышлений я решил построить вокруг моего жилья еще одну ограду  на таком расстоянии от прежней стены, чтобы выход из пещеры пришелся внутри  укрепления.     

Впрочем, мне даже не понадобилось ставить новую стену: двойной ряд деревьев,  которые я лет двенадцать назад посадил полукругом вдоль старой ограды,  представлял уже и сам по себе надежную защиту – так густо были насажены эти  деревья и так сильно разрослись. Оставалось только вбить колья в промежутки  между деревьями, чтобы превратить весь этот полукруг в сплошную крепкую стену.  Так я и сделал.     

Теперь моя крепость была окружена двумя стенами. Но на этом мои  труды не кончились. Всю площадь за наружной стеной я засадил теми же деревьями,  что были похожи на иву. Они так хорошо принимались и росли с необычайной быстротой.  Я думаю, что посадил их не меньше двадцати тысяч штук. Но между этой рощей и  стеной я оставил довольно большое пространство, чтобы можно было издали  заметить врагов, иначе они могли подкрасться к моей стене под прикрытием  деревьев.     

Через два года вокруг моего дома зазеленела молодая роща, а еще  через пять-шесть лет меня со всех сторон обступил дремучий лес, совершенно непроходимый  – с такой чудовищной, невероятной быстротой разрастались эти деревья. Ни один  человек, будь он дикарь или белый, не мог бы теперь догадаться, что за этим  лесом скрывается дом. Чтобы входить в мою крепость и выходить из нее (так как я  не оставил просеки в лесу), я пользовался лестницей, приставляя ее к горе.  Когда лестница бывала убрана, ни один человек не мог проникнуть ко мне, не  сломав себе шею.     

Вот сколько тяжелой работы взвалил я себе на плечи лишь потому, что  мне померещилось, будто мне угрожает опасность! Живя столько лет отшельником,  вдали от человеческого общества, я понемногу отвык от людей, и люди стали  казаться мне страшнее зверей.     

 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ     

     Робинзон убеждается, что на его острове бывают людоеды     

     

Прошло два года с того дня, когда я увидал на песке след  человеческой ноги, но прежний душевный покой так и не вернулся ко мне. Кончилась  моя безмятежная жизнь. Всякий, кому приходилось в течение долгих лет испытывать  мучительный страх, поймет, какой печальной и мрачной стала с тех пор моя жизнь.      

Однажды во время моих блужданий по острову добрел я до западной его  оконечности, где еще никогда не бывал. Не доходя до берега, я поднялся на пригорок.  И вдруг мне почудилось, что вдали, в открытом море, виднеется лодка.     

"Должно быть, зрение обманывает меня, – подумал я. – Ведь за  все эти долгие годы, когда я изо дня в день вглядывался в морские просторы, я ни  разу не видел здесь лодки".     

Жаль, что я не захватил с собою подзорной трубы. У меня было несколько  труб; я нашел их в одном из сундуков, перевезенных мною с нашего корабля. Но, к  сожалению, они остались дома. Я не мог различить, была ли это действительно  лодка, хотя так долго вглядывался в морскую даль, что у меня заболели глаза.  Спускаясь к берегу с пригорка, я уже ничего не видал; так и до сих пор не знаю,  что это было такое. Пришлось отказаться от всяких дальнейших наблюдений. Но с  той поры я дал себе слово никогда не выходить из дому без подзорной трубы.     

Добравшись до берега – а на этом берегу я, как уже сказано, никогда  не бывал, – я убедился, что следы человеческих ног совсем не такая редкость на  моем острове, как чудилось мне все эти годы. Да я убедился, что, если бы я жил  не на восточном побережье, куда не приставали пироги дикарей, я бы давно уже  знал, что на моем острове они бывают нередко и что западные его берега служат  им не только постоянной гаванью, но и тем местом, где во время своих жестоких  пиров они убивают и съедают людей!     

То, что я увидел, когда спустился с пригорка и вышел на берег, потрясло  и ошеломило меня. Весь берег был усеян человеческими скелетами, черепами,  костями рук и ног.     

Не могу выразить, какой ужас охватил меня!     

Я знал, что дикие племена постоянно воюют между собой. У них часто бывают  морские сражения: одна лодка нападает на другую.     

"Должно быть, – думал я, – после каждого боя победители привозят  своих военнопленных сюда и здесь, по своему бесчеловечному обычаю, убивают и  съедают их, так как они все людоеды".     

Здесь же невдалеке я заметил круглую площадку, посредине которой виднелись  остатки костра: тут-то, вероятно, и сидели эти дикие люди, когда пожирали тела  своих пленников.     

Ужасное зрелище до того поразило меня, что я в первую минуту позабыл  об опасности, которой подвергался, оставаясь на этом берегу. Возмущение этим  зверством вытеснило из моей души всякий страх.     

Я нередко слыхал о том, что есть племена дикарей-людоедов, но  никогда до тех пор мне не случалось самому видеть их. С омерзением отвернулся я  от остатков этого страшного пиршества. Меня стошнило. Я чуть не лишился чувств.  Мне казалось, что я упаду. А когда я пришел в себя, то почувствовал, что ни на  одну минуту не могу здесь остаться. Я взбежал на пригорок и помчался назад, к  жилью.     

Западный берег остался далеко позади, а я все еще не мог  окончательно прийти в себя. Наконец я остановился, немного опомнился и стал собираться  с мыслями. Дикари, как я убедился, никогда не приезжали на остров за добычей.  Должно быть, они ни в чем не нуждались, а может быть, были уверены, что ничего  ценного здесь невозможно сыскать.     

Не могло быть никакого сомнения в том, что они не один раз побывали  в лесистой части моего острова, но, вероятно, не нашли там ничего такого, что  могло бы им пригодиться.     

Значит, нужно только соблюдать осторожность. Если, прожив на острове  почти восемнадцать лет, я до самого последнего времени ни разу не нашел человеческих  следов, то, пожалуй, я проживу здесь еще восемнадцать лет и не попадусь на  глаза дикарям, разве что наткнусь на них случайно. Но такой случайности нечего  опасаться, так как отныне моя единственная забота должна заключаться в том,  чтобы как можно лучше скрыть все признаки моего пребывания на острове.     

Я мог бы увидеть дикарей откуда-нибудь из засады, но я не хотел и смотреть  на них – так отвратительны были мне кровожадные хищники, пожирающие друг друга,  как звери. Одна мысль о том, что люди могут быть так бесчеловечны, наводила на  меня гнетущую тоску.     

Около двух лет прожил я безвыходно в той части острова, где находились  все мои владения – крепость под горой, шалаш в лесу и та лесная полянка, где я  устроил огороженный загон для коз. За эти два года я ни разу не сходил  взглянуть на мою лодку.     

"Уж лучше, – думалось мне, – построю себе новое судно, а прежняя  лодка пускай остается там, где сейчас. Выехать на ней в море было бы опасно.  Там на меня могут напасть дикари-людоеды, и, без сомнения, они растерзают меня,  как и других своих пленников".     

Но прошло еще около года, и в конце концов я все же решился вывести  оттуда свою лодку: очень уж трудно было делать новую! Да и поспела бы эта новая  лодка только через два-три года, а до той поры я был бы по-прежнему лишен  возможности передвигаться по морю.     

Мне удалось благополучно перевести свою лодку на восточную сторону острова,  где для нее нашлась очень удобная бухта, защищенная со всех сторон отвесными скалами.  Вдоль восточных берегов острова проходило морское течение, и я знал, что дикари  ни за что не посмеют высадиться там.     

Читателю едва ли покажется странным, что под влиянием этих треволнений  и ужасов у меня совершенно пропала охота заботиться о своем благосостоянии и о  будущих домашних удобствах. Мой ум утратил всю свою изобретательность. Не до  того мне было, чтобы хлопотать об улучшении пищи, когда я только и думал, как  бы спасти свою жизнь. Я не смел ни вбить гвоздя, ни расколоть полена, так как  мне постоянно казалось, что дикари могут услышать этот стук. Стрелять я и  подавно не решался.     

Но главное – меня охватывал мучительный страх всякий раз, когда мне  приходилось разводить огонь, так как дым, который при свете дня виден на большом  расстоянии, всегда мог выдать меня. По этой причине все работы, для которых  требовался огонь (например, обжигание горшков), я перенес в лес, в мою новую  усадьбу. А для того чтобы у себя дома стряпать еду и печь хлеб, я решил  обзавестись древесным углем. Этот уголь при горении почти не дает дыма. Еще  мальчиком, у себя на родине, я видел, как добывают его. Нужно нарубить толстых  сучьев, сложить их в одну кучу, прикрыть слоем дерна и сжечь. Когда сучья  превращались в уголь, я перетаскивал этот уголь домой и пользовался им вместо  дров.     

Но вот однажды, когда я, приступая к изготовлению угля, срубил у подножия  высокой горы несколько крупных кустов, я заметил под ними нору. Меня  заинтересовало, куда она может вести. С большим трудом я протиснулся в нее и  очутился в пещере. Пещера была очень просторна и так высока, что я тут же, у  входа, мог встать во весь рост. Но сознаюсь, что вылез я оттуда гораздо скорее,  чем влез.     

Всматриваясь в темноту, я увидел два огромных горящих глаза, смотревших  прямо на меня; они сверкали, как звезды, отражая слабый дневной свет,  проникавший в пещеру снаружи и падавший прямо на них. Я не знал, кому  принадлежат эти глаза – дьяволу или человеку, но, прежде чем успел что-нибудь  сообразить, бросился прочь из пещеры.     

Через некоторое время я, однако, опомнился и обозвал себя тысячу раз  дураком.     

"Кто прожил двадцать лет в одиночестве на необитаемом острове,  тому не пристало бояться чертей, – сказал я себе. – Право же, в этой пещере нет  никого страшнее меня".     

И, набравшись храбрости, я захватил горящую головню и снова полез в  пещеру. Не успел я ступить и трех шагов, освещая себе путь своим факелом, как  снова испугался, еще больше прежнего: я услышал громкий вздох. Так вздыхают  люди от боли. Затем раздались какие-то прерывистые звуки вроде неясного  бормотания и опять тяжкий вздох.     

Я попятился назад и окаменел от ужаса; холодный пот выступил у меня  на всем теле, и волосы встали дыбом. Если бы у меня на голове была шляпа, они,  наверное, сбросили бы ее на землю. Но, собрав все свое мужество, я снова  двинулся вперед и при свете головни, которую держал над головой, увидел на  земле громадного, чудовищно страшного старого козла!     

Козел лежал неподвижно и тяжело дышал в предсмертной агонии; он умирал,  очевидно, от старости. Я слегка толкнул его ногой, чтобы узнать, может ли он  подняться. Он попробовал встать, но не мог. "Пускай себе лежит, – подумал  я. – Если он напугал меня, то как же испугается всякий дикарь, который вздумает  сунуться сюда!"     

Впрочем, я уверен, что ни один дикарь и никто другой не отважился бы  проникнуть в пещеру. Да и вообще только человеку, который, подобно мне, нуждался  в безопасном убежище, могло прийти в голову пролезть в эту расселину.     

На другой день я взял с собой шесть больших свечей собственного изготовления  (к тому времени я научился делать очень хорошие свечи из козьего жира) и  вернулся в пещеру.     

У входа пещера была широка, но понемногу становилась все уже, так  что в глубине ее мне пришлось стать на четвереньки и около десяти ярдов ползти вперед,  что было, к слову сказать, довольно смелым подвигом, так как я совершенно не  знал, куда ведет этот ход и что ожидает меня впереди. Но вот я почувствовал,  что с каждым шагом проход становится шире и шире. Немного погодя я попробовал  подняться на ноги, и оказалось, что я могу стоять во весь рост. Свод пещеры  поднялся футов на двадцать. Я зажег две свечи и увидел такую великолепную  картину, какой никогда в жизни не видал. Я очутился в просторном гроте. Пламя моих  двух свечей отражалось в его сверкающих стенах. Они отсвечивали сотнями тысяч  разноцветных огней. Были ли это вкрапленные в камень пещеры алмазы или другие драгоценные  камни? Этого я не знал. Вернее всего, это было золото.     

Я никак не ожидал, что земля может скрывать в своих недрах такие чудеса.  Это был восхитительный грот. Дно у него было сухое и ровное, покрытое мелким  песком. Нигде не было видно отвратительных мокриц или червей, нигде – ни на  стенах, ни на сводах – никаких признаков сырости. Единственное неудобство – узкий  вход, но для меня это неудобство было ценнее всего, так как я столько времени искал  безопасного убежища, а безопаснее этого трудно было найти.     

Я был так рад своей находке, что решил тотчас же перенести в мой  грот большую часть тех вещей, которыми я особенно дорожил, – прежде всего порох  и все запасное оружие, то есть два охотничьих ружья и три мушкета.     

Перетаскивая вещи в мою новую кладовую, я впервые откупорил бочонок  с подмоченным порохом. Я был уверен, что весь этот порох никуда не годится, но  оказалось, что вода проникла в бочонок только на три-четыре дюйма кругом;  подмокший порох затвердел, и образовалась крепкая корка; в этой корке весь  остальной порох сохранился цел и невредим, как ядро ореха в скорлупе. Таким  образом, я неожиданно стал обладателем новых запасов отличного пороха.     

Как обрадовался я такой неожиданности! Весь этот порох – а его оказалось  никак не меньше шестидесяти фунтов – я перенес в мой грот для большей  сохранности, оставив у себя под рукой три или четыре фунта на случай нападения  дикарей. В грот же я перетащил и весь запас свинца, из которого делал пули.     

Теперь мне чудилось, что я похож на одного из тех древних гигантов,  которые, по преданиям, жили в расселинах скал и в пещерах, куда было невозможно  добраться ни одному человеку. "Пусть, – говорил я себе, – хоть пятьсот  дикарей рыщут по всему острову, разыскивая меня; они никогда не откроют моего  тайника, а если и откроют, ни за что не посмеют совершить на него нападение!"      

Старый козел, которого я нашел тогда в моей новой пещере, околел на  следующий день, и я закопал его в землю там же, где он лежал: это было гораздо  легче, чем вытаскивать его из пещеры.     

Шел уже двадцать третий год моего пребывания на острове. Я успел до  такой степени освоиться с его природой и климатом, что, если бы не боялся дикарей,  которые могли каждую минуту нагрянуть сюда, я охотно согласился бы провести  здесь в заточении весь остаток моих дней до последнего часа, когда я лягу и  умру, как этот старый козел.     

В последние годы, пока я еще не знал, что мне угрожает нападение дикарей,  я придумал себе кое-какие забавы, которые в моем уединении очень развлекали  меня. Благодаря им я проводил время гораздо веселее, чем прежде.     

Во-первых, как уже сказано, я научил своего Попку говорить, и он так  дружелюбно болтал со мною, произнося слова так раздельно и четко, что я слушал  его с большим удовольствием.     

Не думаю, чтобы какой-нибудь другой попугай умел разговаривать лучше  его. Он прожил у меня не менее двадцати шести лет. Долго ли ему оставалось жить,  я не знаю; жители Бразилии утверждают, что попугаи живут до ста лет.     

Было у меня еще два попугая, они тоже умели говорить и оба выкрикивали:  "Робин Крузо!", но далеко не так хорошо, как Попка. Правда, на его  обучение я потратил гораздо больше времени и труда.     

Моя собака была для меня приятнейшим спутником и верным товарищем в  течение шестнадцати лет. Потом она мирно скончалась от старости, но я никогда  не забуду, как самоотверженно она любила меня.     

Те кошки, которых я оставил в своем доме, тоже давно уже стали полноправными  членами моей обширной семьи.     

Кроме того, я всегда держал при себе двух или трех козлят, которых приучал  есть из моих рук. И всегда у меня водилось большое количество птиц; я ловил их  на берегу, подрезал им крылья, чтобы они не могли улететь, и вскоре они  делались ручными и с веселым криком сбегались ко мне, едва я появлялся на  пороге.     

Молодые деревца, которые я насадил перед крепостью, давно разрослись  в густую рощу, и в этой роще тоже поселилось множество птиц. Они вили гнезда на  невысоких деревьях и выводили птенцов, и вся эта кипящая вокруг меня жизнь  утешала и радовала меня в моем одиночестве.     

Таким образом, повторяю, мне жилось бы хорошо и уютно и я был бы совершенно  доволен судьбой, если бы не боялся, что на меня нападут дикари.     

     

     

     

     

     

     

     

 ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ     

     Дикари снова посещают остров Робинзона. Крушение корабля     

     

Наступил декабрь, и нужно было собирать урожай. Я работал в поле с утра  до вечера. И вот как-то раз, выйдя из дому, когда еще не совсем рассвело, я, к  своему ужасу, увидел на берегу, милях в двух от моей пещеры, пламя большого  костра.     

Я остолбенел от изумления.     

Значит, на моем острове снова появились дикари! И появились они не  на той стороне, где я почти никогда не бывал, а здесь, недалеко от меня.     

Я притаился в роще, окружавшей мой дом, не смея ступить шагу, чтобы  не наткнуться на дикарей.     

Но и оставаясь в роще, я испытывал большое беспокойство: я боялся, что,  если дикари начнут шнырять по острову и увидят мои возделанные поля, мое стадо,  мое жилье, они сейчас же догадаются, что в этих местах живут люди, и не  успокоятся, пока не разыщут меня. Медлить было нельзя. Я живо вернулся к себе  за ограду, поднял за собой лестницу, чтобы замести свои следы, и начал  готовиться к обороне.     

Я зарядил всю свою артиллерию (так я называл мушкеты, стоявшие на лафетах  вдоль наружной стены), осмотрел и зарядил оба пистолета и решил защищаться до  последнего вздоха.     

Я пробыл в своей крепости около двух часов, придумывая, что бы такое  еще предпринять для защиты моего укрепления.     

"Как жаль, что все мое войско состоит из одного человека! – думал  я. – У меня нет даже лазутчиков, которых я мог бы послать на разведку".     

Что делается в лагере врага, я не знал. Эта неизвестность томила меня.  Я схватил подзорную трубу, приставил лестницу к покатому склону горы и добрался  до вершины. Там я лег ничком и направил трубу на то место, где видел огонь.  Дикари, их было девять человек, сидели вокруг небольшого костра, совершенно  нагие.     

Конечно, костер они развели не для того, чтобы погреться, – в этом  не было нужды, так как стояла жара. Нет, я был уверен, что на этом костре они жарили  свой страшный обед из человечьего мяса! "Дичь", несомненно, была уже  заготовлена, но живая или убитая – я не знал.     

Людоеды прибыли на остров в двух пирогах, которые теперь стояли на песке:  было время отлива, и мои ужасные гости, видимо, дожидались прилива, чтобы  пуститься в обратный путь.     

Так и случилось: лишь только начался прилив, дикари бросились к лодкам  и отчалили. Я забыл сказать, что за час или полтора до отъезда они плясали на  берегу: при помощи подзорной трубы я хорошо различал их дикие телодвижения и  прыжки.     

Как только я убедился, что дикари оставили остров и скрылись, я спустился  с горы, вскинул на плечи оба ружья, заткнул за пояс два пистолета, а также  большую мою саблю без ножен и, не теряя времени, отправился к тому холму,  откуда производил свои первые наблюдения после того, как открыл на берегу  человеческий след.     

Добравшись до этого места (что заняло не менее двух часов, так как я  был нагружен тяжелым оружием), я взглянул в сторону моря и увидел еще три пироги  с дикарями, направлявшиеся от острова к материку.     

Это привело меня в ужас. Я побежал к берегу и чуть не вскрикнул от ужаса  и гнева, когда увидел остатки происходившего там свирепого пиршества: кровь,  кости и куски человечьего мяса, которое эти злодеи только что пожирали,  веселясь и танцуя.     

Меня охватило такое негодование, я почувствовал такую ненависть к этим  убийцам, что мне захотелось жестоко отомстить им за их кровожадность. Я дал  себе клятву, что в следующий раз, когда снова увижу на берегу их отвратительный  пир, я нападу на них и уничтожу всех, сколько бы их ни было.     

"Пусть я погибну в неравном бою, пусть они растерзают меня, – говорил  я себе, – но не могу же я допустить, чтобы у меня на глазах люди безнаказанно  ели людей!"     

Однако прошло пятнадцать месяцев, а дикари не появлялись. Все это время  во мне не угасал воинственный пыл: я только и думал о том, как бы мне истребить  людоедов.     

Я решил напасть на них врасплох, особенно если они опять разделятся  на две группы, как это было в последний их приезд.     

Я не сообразил тогда, что если даже и перебью всех приехавших ко мне  дикарей (положим, их будет десять или двенадцать человек), то на другой день,  или через неделю, или, может быть, через месяц мне придется иметь дело с новыми  дикарями. А там опять с новыми, и так без конца, пока я сам не превращусь в такого  же ужасного убийцу, как и эти несчастные, пожирающие своих собратьев.     

Пятнадцать или шестнадцать месяцев я провел в беспрестанной тревоге.  Я плохо спал, каждую ночь видел страшные сны и часто вскакивал с постели весь  дрожа.     

Иногда мне снилось, что я убиваю дикарей, и мне живо рисовались во сне  все подробности наших сражений.     

Днем я тоже не знал ни минуты покоя. Весьма возможно, что такая бурная  тревога в конце концов довела бы меня до безумия, если бы вдруг не случилось  событие, сразу отвлекшее мои мысли в другую сторону.     

Это произошло на двадцать четвертом году моего пребывания на  острове, в середине мая, если верить моему убогому деревянному календарю.     

Весь этот день, 16 мая, гремел гром, сверкали молнии, гроза не умолкала  ни на миг. Поздно вечером я читал книгу, стараясь позабыть свои тревоги. Вдруг  я услышал пушечный выстрел. Мне показалось, что он донесся ко мне с моря.     

Я сорвался с места, мигом приставил лестницу к уступу горы и быстро-быстро,  боясь потерять хотя бы секунду драгоценного времени, стал взбираться по  ступеням наверх. Как раз в ту минуту, когда я очутился на вершине, передо мною  далеко в море блеснул огонек, и действительно через полминуты раздался второй  пушечный выстрел.     

"В море гибнет корабль, – сказал я себе. – Он подает сигналы, он  надеется, что будет спасен. Должно быть, неподалеку находится другой какой-нибудь  корабль, к которому он взывает о помощи".     

Я был очень взволнован, но нисколько не растерялся и успел сообразить,  что хотя я не в силах помочь этим людям, зато, быть может, они помогут мне.     

В одну минуту я собрал весь валежник, какой нашел поблизости, сложил  его в кучу и зажег. Дерево было сухое, и, несмотря на сильный ветер, пламя костра  поднялось так высоко, что с корабля, если только это действительно был корабль,  не могли не заметить моего сигнала. И огонь был, несомненно, замечен, потому  что, как только вспыхнуло пламя костра, раздался новый пушечный выстрел, потом  еще и еще, все с той же стороны.     

Я поддерживал огонь всю ночь – до утра, а когда совсем рассвело и предутренний  туман немного рассеялся, я увидел в море, прямо на востоке, какой-то темный  предмет. Но был ли это корпус корабля или парус, я не мог рассмотреть даже в  подзорную трубу, так как это было очень далеко, а море все еще было во мгле.     

Все утро я наблюдал за видневшимся в море предметом и вскоре убедился,  что он неподвижен. Оставалось предположить, что это корабль, который стоит на  якоре.     

Я не выдержал, схватил ружье, подзорную трубу и побежал на юго-восточный  берег, к тому месту, где начиналась гряда камней, выходящая в море.     

Туман уже рассеялся, и, взобравшись на ближайший утес, я мог ясно различить  корпус разбившегося корабля. Сердце мое сжалось от горя. Очевидно, несчастный  корабль наскочил ночью на невидимые подводные скалы и застрял в том месте, где  они преграждали путь яростному морскому течению. Это были те самые скалы,  которые когда-то угрожали гибелью и мне.     

Если бы потерпевшие крушение заметили остров, по всей вероятности, они  спустили бы шлюпки и попытались бы добраться до берега.     

Но почему они палили из пушек тотчас же после того, как я зажег свой  костер?     

Может быть, увидев костер, они спустили на воду спасательную шлюпку  и стали грести к берегу, но не могли справиться с бешеной бурей, их отнесло в  сторону и они утонули? А может быть, еще до крушения они остались без лодок?  Ведь во время бури бывает и так: когда судно начинает тонуть, людям часто  приходится, чтобы облегчить его груз, выбрасывать свои шлюпки за борт. Может  быть, этот корабль был не один? Может быть, вместе с ним было в море еще два или  три корабля и они, услышав сигналы, подплыли к несчастному собрату и подобрали  его экипаж? Впрочем, это едва ли могло случиться: другого корабля я не видел.     

Но какая бы участь ни постигла несчастных, я не мог им помочь, и мне  оставалось только оплакивать их гибель.     

Мне было жалко и их и себя.     

Еще мучительнее, чем прежде, я почувствовал в этот день весь ужас своего  одиночества. Чуть только я увидел корабль, я понял, как сильно истосковался по  людям, как страстно мне хочется видеть их лица, слышать их голоса, пожимать им  руки, разговаривать с ними! С моих губ, помимо моей воли, беспрестанно слетали слова:  "Ах, если бы хоть два или три человека... нет, хоть бы один из них спасся  и приплыл ко мне! Он был бы мне товарищем, другом, и я мог бы делить с ним и  горе и радость".     

Ни разу за все годы моего одиночества не испытал я такого страстного  желания общаться с людьми.     

"Хоть бы один! Ах, если бы хоть один!" – повторял я  тысячу раз.     

И эти слова разжигали во мне такую тоску, что, произнося их, я судорожно  сжимал кулаки и так сильно стискивал зубы, что потом долгое время не мог их  разжать.     

 ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ     

     Робинзон пытается покинуть свой остров     

     

До последнего года моего пребывания на острове я так и не узнал, спасся  ли кто-нибудь с погибшего корабля.     

Через несколько дней после кораблекрушения я нашел на берегу, против  того места, где разбился корабль, тело утонувшего юнги. Я глядел на него с искренней  печалью. У него было такое милое, простодушное молодое лицо! Быть может, если  бы он был жив, я полюбил бы его и жизнь моя стала бы гораздо счастливее.     

Но не следует сокрушаться о том, чего все равно не воротишь. Я долго  бродил по прибрежью, потом снова подошел к утопленнику. На нем были короткие  холщовые штаны, синяя холщовая рубаха и матросская куртка. Ни по каким  признакам нельзя было определить, какова его национальность: в карманах у него я  не нашел ничего, кроме двух золотых монет да трубки.     

Буря утихла, и мне очень хотелось взять лодку и добраться в ней до корабля.  Я не сомневался, что найду там немало полезных вещей, которые могут мне  пригодиться. Но не только это прельщало меня: больше всего меня волновала  надежда, что, может быть, на корабле осталось какое-нибудь живое существо,  которое я могу спасти от смерти.     

"И если я спасу его, – говорил я себе, – моя жизнь станет гораздо  светлее и радостнее".     

Эта мысль овладела всем моим сердцем: я чувствовал, что ни днем ни ночью  не буду знать покоя, пока не побываю на разбившемся судне. И я сказал себе:     

"Будь что будет, а я попробую добраться туда. Чего бы это мне ни  стоило, я должен отправиться в море, если не хочу, чтобы меня замучила совесть".      

С этим решением я поспешил вернуться к себе в крепость и стал готовиться  к трудной и опасной поездке.     

Я взял хлеба, большой кувшин пресной воды, бутылку рома, корзину с изюмом  и компас. Взвалив себе на плечи всю эту драгоценную кладь, я отправился к тому  берегу, где стояла моя лодка. Вычерпав из нее воду, я сложил в нее вещи и  вернулся за новым грузом. На этот раз я захватил с собой большой мешок риса, второй  кувшин пресной воды, десятка два небольших ячменных лепешек, бутылку козьего  молока, кусок сыру и зонтик.     

Все это я с великим трудом перетащил в лодку и отчалил. Сперва я пошел  на веслах и держался возможно ближе к берегу. Когда я достиг северо-восточной  оконечности острова и нужно было поднять парус, чтобы пуститься в открытое  море, я остановился в нерешительности.     

"Идти или нет?.. Рисковать или нет?" – спрашивал я себя.     

Я взглянул на быструю струю морского течения, огибавшего остров, вспомнил,  какой страшной опасности я подвергался во время своей первой поездки, и  понемногу решимость моя ослабела. Тут сталкивались оба течения, и я видел, что,  в какое бы течение я ни попал, любое из них унесет меня далеко в открытое море.      

"Ведь лодка моя так мала, – говорил я себе, – что, стоит подняться  свежему ветру, ее сейчас же захлестнет волной, и тогда гибель моя неизбежна".      

Под влиянием этих мыслей я совсем оробел и уже готов был отказаться  от своего предприятия. Я вошел в небольшую бухточку, причалил к берегу, сел на  пригорок и глубоко задумался, не зная, что делать.     

Но вскоре начался прилив, и я увидел, что дело обстоит совсем не так  плохо: оказалось, что течение отлива идет от южной стороны острова, а течение  прилива – от северной, так что если я, возвращаясь с разбитого судна, буду  держать курс к северному берегу острова, то останусь цел и невредим.     

Значит, бояться было нечего. Я снова воспрянул духом и решил завтра  чуть свет выйти в море.     

Наступила ночь. Я переночевал в лодке, укрывшись матросским  бушлатом, а наутро пустился в путь.     

Сначала я взял курс в открытое море, прямо на север, пока не попал в  струю течения, направлявшегося на восток. Меня понесло очень быстро, и менее  чем через два часа я добрался до корабля.     

Мрачное зрелище предстало перед моими глазами: корабль (очевидно, испанский)  застрял носом между двумя утесами. Корма была снесена; уцелела только носовая  часть. И грот-мачта и фок-мачта были срублены.     

Когда я подошел к борту, на палубе показалась собака. Увидев меня, она  принялась выть и визжать, а когда я позвал ее, спрыгнула в воду и подплыла ко  мне. Я взял ее в лодку. Она умирала от голода и жажды. Я дал ей кусок хлеба, и  она набросилась на него, как изголодавшийся в снежную зиму волк. Когда собака  насытилась, я дал ей немного воды, и она стала так жадно лакать, что, наверное,  лопнула бы, если бы дать ей волю.     

Затем я взошел на корабль. Первое, что я увидел, были два трупа; они  лежали в рубке, крепко сцепившись руками. По всей вероятности, когда корабль  наскочил на утес, его все время обдавало громадными волнами, так как была  сильная буря, и эти два человека, боясь, чтобы их не смыло за борт, ухватились  друг за Друга, да так и захлебнулись. Волны были такие высокие и так часто  перехлестывали через палубу, что корабль, в сущности, все время находился под  водой, и те, кого не смыла волна, захлебнулись в каютах и в кубрике.     

Кроме собаки, на корабле не осталось ни одного живого существа.     

Большую часть вещей, очевидно, тоже унесло в море, а те, что остались,  подмокли. Правда, стояли в трюме какие-то бочки с вином или с водкой, но они  были так велики, что я не пытался их сдвинуть.     

Было там еще несколько сундуков, которые, должно быть, принадлежали  матросам; два сундука я отнес в лодку, даже не попытавшись открыть их. Если бы  вместо носовой части уцелела корма, мне, наверное, досталось бы много добра,  потому что даже в этих двух сундуках я впоследствии обнаружил кое-какие ценные  вещи. Корабль, очевидно, был очень богатый.     

Кроме сундуков, я нашел на корабле бочонок с каким-то спиртным напитком.  В бочонке было не меньше двадцати галлонов, и мне стоило большого труда  перетащить его в лодку. В каюте я нашел несколько ружей и большую пороховницу,  а в ней фунта четыре пороху. Ружья я оставил, так как они были мне не нужны, а  порох взял. Взял я также лопаточку и щипцы для угля, в которых чрезвычайно  нуждался. Взял два медных котелка и медный кофейник.     

Со всем этим грузом и с собакой я отчалил от корабля, так как уже начинался  прилив. В тот же день, к часу ночи, я вернулся на остров, измученный и усталый  до крайности.     

Я решил перенести свою добычу не в пещеру, а в новый грот, так как туда  было ближе. Ночь я опять провел в лодке, а наутро, подкрепившись едой, выгрузил  на берег привезенные вещи и произвел им подробный осмотр. В бочонке оказался  ром, но, признаться, довольно плохой, гораздо хуже того, который мы пили в  Бразилии.     

Зато, когда я открыл сундуки, я нашел в них много полезных и ценных  вещей.     

В одном из них был, например, погребец * очень изящной и причудливой  формы. В погребце было много бутылок с красивыми серебряными пробками; в каждой  бутылке – не меньше трех пинт великолепного, душистого ликера. Там же я нашел  четыре банки с отличными засахаренными фруктами; к сожалению, две из них были  испорчены соленой морской водой, но две оказались так плотно закупорены, что в  них не проникло ни капли воды. В сундуке я нашел несколько совсем еще крепких  рубах, и эта находка меня очень обрадовала; затем полторы дюжины цветных шейных  платков и столько же белых полотняных носовых платков, которые доставили мне большую  радость, так как очень приятно в жаркие дни утирать вспотевшее лицо тонким  полотняным платком.     

На дне сундука я нашел три мешочка с деньгами и несколько небольших  слитков золота, весом, я думаю, около фунта.     

В другом сундуке были куртки, штаны и камзолы, довольно поношенные,  из дешевой материи.     

Признаться, когда я собирался на этот корабль, я думал, что найду в  нем гораздо больше полезных и ценных вещей. Правда, я разбогател на довольно  крупную сумму, но ведь деньги были для меня ненужным мусором! Я охотно отдал бы  все деньги за три-четыре пары самых обыкновенных башмаков и чулок, которых не  носил уже несколько лет.     

Сложив добычу в надежном месте и оставив там мою лодку, я пошел в обратный  путь пешком. Была уже ночь, когда я вернулся домой. Дома все было в полном  порядке: спокойно, уютно и тихо. Попугай приветствовал меня ласковым словом, и  козлята с такой радостью подбежали ко мне, что я не мог не погладить их и не  дать им свежих колосьев.     

Прежние мои страхи с этого времени как будто рассеялись, и я зажил по-старому,  без всяких тревог, возделывая поля и ухаживая за своими животными, к которым я  привязался еще сильнее, чем прежде.     

Так я прожил еще почти два года, в полном довольстве, не зная лишений.  Но все эти два года я думал только о том, как бы мне покинуть мой остров. С той  минуты, как я увидел корабль, который сулил мне свободу, мне стало еще более  ненавистно мое одиночество. Дни и ночи проводил я в мечтах о побеге из этой  тюрьмы. Будь в моем распоряжении баркас, хотя бы вроде того, на котором я бежал  от мавров, я без раздумья пустился бы в море, даже не заботясь о том, куда  занесет меня ветер.     

Наконец я пришел к убеждению, что мне удастся вырваться на волю лишь  в том случае, если я захвачу кого-нибудь из дикарей, посещавших мой остров.  Лучше всего было бы захватить одного из тех несчастных, которых эти людоеды  привозили сюда, чтобы растерзать и съесть. Я спасу ему жизнь, и он поможет мне  вырваться на свободу. Но план этот очень опасен и труден: ведь для того чтобы  захватить нужного мне дикаря, я должен буду напасть на толпу людоедов и  перебить всех до единого, а это мне едва ли удастся. Кроме того, моя душа  содрогалась при мысли, что мне придется пролить столько человеческой крови хотя  бы и ради собственного спасения.     

Долго во мне шла борьба, но наконец пламенная жажда свободы одержала  верх над всеми доводами рассудка и совести. Я решил, чего бы это ни стоило,  захватить одного из дикарей в первый же раз, как они приедут на мой остров.     

И вот я стал чуть не ежедневно пробираться из своей крепости к тому  далекому берегу, к которому всего вероятнее могли пристать пироги дикарей. Я  хотел напасть на этих людоедов врасплох. Но прошло полтора года – даже больше!  – а дикари не показывались. В конце концов нетерпение мое стало так велико, что  я забыл о всякой осторожности и вообразил почему-то, что, доведись мне  повстречаться с дикарями, я легко справился бы не то что с одним, но с двумя  или даже с тремя!     

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ     

     Робинзон спасает дикаря и дает ему имя Пятница     

     

Представьте же себе мое изумление, когда, выйдя однажды из крепости,  я увидел внизу, у самого берега (то есть не там, где я ожидал их увидеть), пять  или шесть индейских пирог. Пироги стояли пустые. Людей не было видно. Должно  быть, они вышли на берег и куда-то скрылись.     

Так как я знал, что в каждую пирогу обыкновенно садится по шесть человек,  а то и больше, признаюсь, я сильно растерялся. Я никак не ожидал, что мне  придется сражаться с таким большим количеством врагов.     

"Их не меньше двадцати человек, а пожалуй, наберется и  тридцать. Где же мне одному одолеть их!" – с беспокойством подумал я.     

Я был в нерешительности и не знал, что мне делать, но все же засел в  своей крепости и приготовился к бою.     

Кругом было тихо. Я долго прислушивался, не донесутся ли с той стороны  крики или песни дикарей. Наконец мне наскучило ждать. Я оставил свои ружья под  лестницей и взобрался на вершину холма.     

Высовывать голову было опасно. Я спрятался за этой вершиной и стал смотреть  в подзорную трубу. Дикари теперь вернулись к своим лодкам. Их было не менее  тридцати человек. Они развели на берегу костер и, очевидно, готовили на огне  какую-то пищу. Что они готовят, я не мог рассмотреть, видел только, что они пляшут  вокруг костра с неистовыми прыжками и жестами, как обычно пляшут дикари.     

Продолжая глядеть на них в подзорную трубу, я увидел, что они подбежали  к лодкам, вытащили оттуда двух человек и поволокли к костру. Видимо, они  намеревались убить их.     

До этой минуты несчастные, должно быть, лежали в лодках, связанные  по рукам и ногам. Одного из них мгновенно сбили с ног. Вероятно, его ударили по  голове дубиной или деревянным мечом, этим обычным оружием дикарей; сейчас же на  него накинулись еще двое или трое и принялись за работу: распороли ему живот и  стали его потрошить.     

Другой пленник стоял возле, ожидая той же участи.     

Занявшись первой жертвой, его мучители забыли о нем. Пленник почувствовал  себя на свободе, и у него, как видно, явилась надежда на спасение: он вдруг  рванулся вперед и с невероятной быстротой пустился бежать.     

Он бежал по песчаному берегу в ту сторону, где было мое жилье.     

Признаюсь, я страшно испугался, когда заметил, что он бежит прямо ко  мне. Да и как было не испугаться: мне в первую минуту показалось, что догонять  его бросилась вся ватага. Однако я остался на посту и вскоре увидел, что за  беглецом гонятся только два или три человека, а остальные, пробежав небольшое  пространство, понемногу отстали и теперь идут назад к костру. Это вернуло мне  бодрость. Но окончательно я успокоился, когда увидел, что беглец далеко  опередил своих врагов: было ясно, что, если ему удастся пробежать с такой  быстротой еще полчаса, они ни в коем случае не поймают его.     

От моей крепости бежавшие были отделены узкой бухтой, о которой я упоминал  не раз, – той самой, куда я причаливал со своими плотами, когда перевозил вещи  с нашего корабля.     

"Что-то будет делать этот бедняга, – подумал я, – когда добежит  до бухты? Он должен будет переплыть ее, иначе ему не уйти от погони".     

Но я напрасно тревожился за него: беглец не задумываясь кинулся в воду,  быстро переплыл бухту, вылез на другой берег и, не убавляя шагу, побежал  дальше.     

Из трех его преследователей только двое бросились в воду, а третий  не решился: видимо, он не умел плавать; он постоял на том берегу, поглядел вслед  двум другим, потом повернулся и не спеша пошел назад.     

Я с радостью заметил, что два дикаря, гнавшиеся за беглецом, плыли вдвое  медленнее его.     

И тут-то я понял, что пришла пора действовать. Сердце во мне загорелось.      

"Теперь или никогда! – сказал я себе и помчался вперед. – Спасти,  спасти этого несчастного какой угодно ценой!"     

Не теряя времени, я сбежал по лестнице к подножию горы, схватил оставленные  там ружья, затем с такой же быстротой взобрался опять на гору, спустился с  другой стороны и побежал наискосок прямо к морю, чтобы остановить дикарей.     

Так как я бежал вниз по склону холма самой короткой дорогой, то  скоро очутился между беглецом и его преследователями. Он продолжал бежать не оглядываясь  и не заметил меня.     

Я крикнул ему:     

– Стой!     

Он оглянулся и, кажется, в первую минуту испугался меня еще больше,  чем своих преследователей.     

Я сделал ему знак рукой, чтобы он приблизился ко мне, а сам пошел медленным  шагом навстречу двум бежавшим дикарям. Когда передний поравнялся со мной, я  неожиданно бросился на него и прикладом ружья сшиб его с ног. Стрелять я  боялся, чтобы не всполошить остальных дикарей, хотя они были далеко и едва ли  могли услышать мой выстрел, а если бы и услышали, то все равно не догадались  бы, что это такое.     

Когда один из бежавших упал, другой остановился, видимо испугавшись.  Я между тем продолжал спокойно приближаться. По, когда, подойдя ближе, я заметил,  что в руках у него лук и стрела и что он целится в меня, мне поневоле пришлось  выстрелить. Я прицелился, спустил курок и уложил его на месте.     

Несчастный беглец, несмотря на то что я убил обоих его врагов (по крайней  мере, так ему должно было казаться), был до того напуган огнем и грохотом  выстрела, что потерял способность двигаться; он стоял, как пригвожденный к  месту, не зная, на что решиться: бежать или остаться со мной, хотя, вероятно,  предпочел бы убежать, если бы мог.     

Я опять стал кричать ему и делать знаки, чтобы он подошел ближе. Он  понял: ступил шага два и остановился, потом сделал еще несколько шагов и снова  стал как вкопанный.     

Тут я заметил, что он весь дрожит; несчастный, вероятно, боялся,  что, если он попадется мне в руки, я сейчас же убью его, как и тех дикарей.