1 2 3 4 5 
Хотя мужчина очень видный.    

     

Почему  здесь состязание в умах – непонятно. А ехидности в наружности Клоченки никакой  не наблюдалось. Простое, широкое, голубоглазое (как часто у рыжих) лицо  примерного армейского штаб-офицера, с привычной служебной скукой и со спокойной  холодной готовностью к исполнению приказаний.    

Курсовым  офицером служил капитан Страдовский, по-юнкерски – Страделло, прибывший в  училище из императорских стрелков. Был он всегда добр и ласково-весел, но  говорил немного. Напуск на шароварах доходил у него до сапожных носков.    

Был он  мал ростом, но во всем Московском военном округе не находилось ни одного офицера,  который мог бы состязаться со Страдовским в стрельбе из винтовки. К тому же он  рубился на эспадронах, как сам пан Володыевский из романа «Огнем и мечом»  Генриха Сенкевича, и даже его малорослость не мешала ему побеждать противников.    

Уже  одного из этих богатых даров достаточно было бы, чтобы приобрести молчаливую  любовь всего училища.    

Третья  рота была знаменная. При ней числилось батальонное знамя. На смотрах, парадах,  встречах, крещенском водосвятии и в других торжественных случаях оно находилось  при третьей роте. Обыкновенно же оно хранилось на квартире начальника училища.    

Знаменная  рота всегда на виду, и на нее во время торжеств устремляются зоркие глаза  высшего начальства. Потому-то она и составлялась (особенно передняя шеренга) из  юношей с наиболее красивыми и привлекательными лицами. Красивейший же из этих  избранных красавцев, и непременно портупей-юнкер, имел высочайшую честь носить  знамя и называться знаменщиком. В том году, когда Александров поступил в  училище, знаменщиком был Кениг, его однокорпусник, старше его на год.    

В  домашнем будничном обиходе третья рота называлась «мазочки» или «девочки». Ею  уже давно командовал капитан Ходнев, неизвестно когда, чем и почему прозванный  Варварой, – смуглый, черноволосый, осанистый офицер, никогда не  смеявшийся, даже не улыбнувшийся ни разу; машина из стали, заведенная однажды  на всю жизнь, человек без чувств, с одним только долгом. Говорил он четким,  приятного тембра баритоном и заметно в нос. Ни разу никто не видел его  сердитым, и ни разу он не повысил голоса. Передавал ли он, по обязанности,  похвалу юнкеру, или наказывал его – все равно, тон Варвары звучал одинаково  точно и бесстрастно. Его не то чтобы боялись, но никому и в голову не приходило  ослушаться его одного стального, магнетического взора. Таких вот людей умел  живописать краткими резкими штрихами покойный Виктор Гюго. И юнкера в своей  звериаде, по невольному чутью, сдержали обычную словоохотливость.    

     

Прощай, Варвара-командир,    

Учитель правил и сноровок,    

Теперь надели мы мундир,    

Не надо нам твоих муштровок.    

     

Из  курсовых офицеров третьей роты поручик Темирязев, красивый, стройный светский человек,  был любимцем роты и всего училища и лучше всех юнкеров фехтовал на рапирах. Впрочем,  и с самим волшебником эскрима, великим Пуарэ, он нередко кончал бой с равными  количествами очков.    

Но  другой курсовой представлял собою какое-то печальное, смешное, вздорное и случайное  недоразумение. Он был поразительно мал ростом, гораздо меньше самого  левофлангового юнкера четвертой роты, и притом коротконог. В довершение он был  толст, и шея у него сливалась с подбородком. Благодаря тесному мундиру лицо его  имело багрово-красный цвет. Фамилия его была хорошая и очень известная в Москве  – Дубышкин. Но вот он и остался навеки Пупом, и даже в звериаде о нем не было  упомянуто ни слова. С него достаточно было одного прозвища – Пуп.    

Пуп не  был злым, а скорее мелким по существу. Но был он необычайно, непомерно для  своего ничтожного роста вспыльчив и честолюбив. Говоря с начальством или  сердясь на юнкеров, он совсем становился похожим на индюка: так же он  надувался, краснел до лилового цвета, шипел и, теряя волю над словом, болботал  путаную ерунду. В те дни, когда Александров учился на первом курсе, у всех  старых юнкеров пошла повальная мода пускать Пупу ракету. Кто-нибудь выдумывал  смешную глупость, например: «Когда я был маленьким, я спал в папашиной галоше»,  или: «Ваше превосходительство, юнкер Пистолетов носом застрелился», или еще:  «Решительно все равно: что призма и что клизма – это все из одной мифологии» и  т. д. Этот вздор автор громко выкрикивал, подражая индюшечьему голосу  Дубышкина, и тотчас же принимался со всей силой легких выдувать сплошной шипящий  звук. Полагалось, что это взлетела ракета, а чтобы ее лёт казался еще  правдоподобнее, пиротехник тряс перед губами ладонью, заставляя звук  вибрировать. Наконец, достигнув предельной высоты, ракета громко взрывалась:  «Пуп!»    

Надо  сказать, что этот злой фейерверк пускался всегда с таким расчетом, чтобы Пуп  его услышал. Он слышал, злился, портил себе кровь и характер, и, в сущности,  нельзя было понять, за что взрослые балбесы травят несчастного смешного  человека.    

Четвертая  рота, в которой имел честь служить и учиться Александров, звалась... то есть  она называлась... ее прозвание, за малый рост, было грубо по смыслу и  оскорбительно для слуха. Ни разу Александров не назвал его никому постороннему,  ни даже сестрам и матери. Четвертую роту звали... «блохи». Кличка  несправедливая: в самом малорослом юнкере было все-таки не меньше двух аршин с  четырьмя вершками.    

Но  существует во всей живущей, никогда не умирающей мировой природе какой-то удивительный  и непостижимый закон, по которому заживают самые глубокие раны, срастаются  грубо разрубленные члены, проходят тяжкие инфекционные болезни, и, что еще  поразительнее, – сами организмы в течение многих лет вырабатывают средства  и орудия для борьбы со злейшими своими врагами.    

Не по  этому ли благодетельному инстинктивному закону четвертая рота Александровского  училища с незапамятных времен упорно стремилась перегнать прочие роты во всем,  что касалось ловкости, силы, изящества, быстроты, смелости и неутомимости. Ее  юнкера всегда бывали первыми в плавании, в верховой езде, в прыганье через  препятствия, в беге на большие дистанции, в фехтовании на рапирах и эспадронах,  в рискованных упражнениях на кольцах и турниках и в подтягивании всего тела  вверх на одной руке. И надо еще сказать, что все они были страстными  поклонниками циркового искусства и нередко почти всей ротой встречались в  субботу вечером на градене цирка Соломонского, что на Цветном бульваре. Их  тянули к себе, восхищали и приводили в энтузиазм те необычайные акробатические  трюки, которые на их глазах являлись чудесным преодолением как земной тяжести,  так и инертности человеческого тела.    

Ближайшее  ротное начальство относилось к этому увлечению высшей гимнастикой не с  особенным восторгом. Дрозд всегда опасался того, что от злоупотребления ею  бывают неизбежные ушибы, поломы, вывихи и растяжения жил. Курсовой офицер  Николай Васильевич Новоселов, прозванный за свое исключительное знание  всевозможных военных указов, наказов и правил Уставчиком, ворчал недовольным  голосом, созерцая какую-нибудь «чертову мельницу»: «И зачем? И для чего? В  наставлении об обучении гимнастике ясно указаны все необходимые упражнения. А  военное училище вам не балаган, и привилегированные юнкера – вовсе не клоуны».    

Второй  курсовой офицер Белов только покачивал укоризненно головой, но ничего не говорил.  Впрочем, он всегда был молчалив. Он вывез с Русско-турецкой войны свою жену, болгарку  – даму неописуемой, изумительной красоты. Юнкера ее видели очень редко, раза  два-три в год, не более, но все поголовно и молча преклонялись перед нею.  Оттого и личность ее супруга считалась неприкосновенной, окруженной чарами  всеобщего табу.    

К  толстому безмолвному Белову не прилипло ни одно прозвище, а на красавицу, по  общему неписаному и несказанному закону, положено было долго не засматриваться,  когда она проходила через плац или по Знаменке. Также запрещалось и говорить о  ней.    

Рыцарские  обычаи.    

 Глава X

  Вторая любовь    

     

Конечно,  самый главный, самый волнующий визит новоиспеченного юнкера Александрова  предназначался в семью Синельниковых, которые давно уже переехали с летней дачи  в Москву, на Гороховую улицу, близ Земляного вала, в двух шагах от крашенного в  фисташковый цвет Константиновского межевого института. Давно влюбленное сердце  юноши горело и нетерпеливо рвалось к ней, к волоокой богине, к несравненной,  единственной, прекрасной Юленьке. Показаться перед нею не жалким  мальчиком-кадетом, в неуклюже пригнанном пальто, а стройным, ловким юнкером  славного Александровского училища, взрослым молодым человеком, только что присягнувшим  под батальонным знаменем на верность вере, царю и отечеству, – вот была  его сладкая, тревожная и боязливая мечта, овладевавшая им каждую ночь перед  падением в сон, в те краткие мгновенья, когда так рельефно встает и видится  недавнее прошлое...    

Белые  замшевые тугие перчатки на руках; барашковая шапка с золотым орлом лихо надвинута  на правую бровь; лакированные блестящие сапоги; холодное оружие на левом боку;  отлично сшитый мундир, ладно, крепко и весело облегающий весь корпус; белые  погоны с красным витым вензелем «А II»; золотые широкие галуны; а главное –  инстинктивное сознание своей восемнадцатилетней счастливой ловкости и легкости  и той самоуверенной жизнерадостности, перед которой послушно развертывается  весь мир, – разве все эти победоносные данные не тронут, не смягчат сердце  суровой и холодной красавицы?.. И все-таки он с невольной ребяческой робостью  отдалял и отдалял день и час свидания с нею.    

Он до  сих пор не мог ни понять, ни забыть спокойных деловых слов Юленьки в момент  расставания, там, в Химках, в канареечном уголку между шкафом и пианино, где  они так часто и так подолгу целовались и откуда выходили потом с красными  пятнами на лицах, с блестящими глазами, с порывистым дыханием, с кружащейся  головой и с растрепанными волосами.    

Прощаясь,  она отвела его руку и сказала голосом наставницы:    

– Забудем  эти глупые шалости летнего сезона. Теперь мы обое стали большими и серьезными.    

И,  протягивая ему руку, она сказала:    

– Останемся  же добрыми друзьями.    

Но  почему же этот жестокий, оскорбительный удар был так непредвиденно внезапен?  Еще три дня назад, вечером, они сидели в густой пахучей березовой роще, и она  сказала тихо:    

– Тебе  так неудобно. Положи голову мне на колени.    

Ах,  никогда в жизни он не позабудет, как его щека ощутила шершавое прикосновение тонкого  и теплого молдаванского полотна и под ним мраморную гладкость крепкого женского  бедра. Он стал целовать сквозь материю эту мощную и нежную ногу, а Юлия, точно  в испуге, горячо и быстро шептала:    

– Нет...  Так не надо... Так нельзя.    

И в это  время гладила ему волосы и прижимала его губы к своему телу.    

А разве  может когда-нибудь изгладиться из памяти Александрова, как иногда, во время  бешено крутящегося вальса, Юлия, томно закрывши глаза, вся приникала вплотную к  нему, и он чувствовал через влажную рубашку живое, упругое прикосновение ее  крепкой девической груди и легкое щекотание ее маленького твердого соска... О,  волшебная власть воспоминаний! А теперь Юлия говорит, точно старая дева, точно  классная учительница: «Ах, будемте друзьями». В знойный день человек изнывает  от жары и жажды. Губы, рот и гортань у него засохли. А ему вдруг вместо воды  дают совет: положи камешек в рот, это обманывает жажду.    

Но  почему же это отчуждение и этот спокойный холод? Это благоразумие из прописи?  Может быть, он надоел ей? Может быть, она влюбилась в другого? Может быть, и в  самом деле Александров был для нее только дразнящей летней игрушкой, тем, что  теперь начинает называться странным чужим словом – флирт? И, вероятно, никогда  бы она не согласилась выйти замуж за пехотного офицера, у которого, кроме  жалованья – сорок три рубля в месяц, – нет больше решительно никаких  доходов. Правда, она прогнала от себя долговязого, быстроногого Покорни, но  мало ли еще в Москве богатых женихов, и вот, в ожидании одного из них, она  решила сразу прекратить полуневинную, полудетскую забаву.    

Но может  быть и то, что мать трех сестер Синельниковых, Анна Романовна, очень полная,  очень высокая и до сих пор еще очень красивая дама, узнала как-нибудь об этих  воровских поцелуйчиках и задала Юленьке хорошую нахлобучку? Недаром же она в  последние химкинские дни была как будто суха с Александровым: или это только  теперь ему кажется?    

Конечно,  всего скорее могла донести матери младшая дочка, четырнадцатилетняя лупоглазая  Любочка, большая егоза и ябедница, шантажистка и вымогательница. Зоркие ее  глаза видели сквозь стены, а с ней, как с «маленькой», мало стеснялись. Когда  старшие сестры не брали ее с собой на прогулку, когда ей необходимо было  выпросить у них ленточку, она, устав клянчить, всегда прибегала к самому  ядовитому приему: многозначительно кивала головой, загадочно чмокала языком и  говорила протяжно:    

– Хо-ро-шо  же. А я маме скажу.    

– Что  ты скажешь, дура? Никто тебе не поверит. Мы сами скажем, что ты с гимназистом  Чулковым целовалась в курятнике.    

– И  никто вам не поверит, потому что я маленькая, а мне все поверят, потому что  устами младенцев сама истина глаголет... Что, взяли?    

В конце  концов она добивалась своего: получала пятачок и ленту и, скучая, тащилась за  сестрами по пыльной дороге.    

Вот  эта-то стрекоза и могла наболтать о том, что было, и о том, чего не было. Но  какой стыд, какой позор для Александрова! Воспользоваться дружбой и  гостеприимством милой, хорошей семьи, уважаемой всей Москвой, и внести в нее  потаенный разврат... Нет, уж теперь к Синельниковым нельзя и глаз показать и  даже квартиру их на Гороховой надо обегать большим крюком, подобно неудачливому  вору.    

И как же  удивлен, потрясен и обрадован был юнкер Александров, когда в конце октября он  получил от самой Анны Романовны письмецо такого крошечного размера, который  заставил невольно вспомнить о ее рыхлом тучном теле.    

     

«Дорогой  Алексей Николаевич (не решаюсь назвать Алешей юнкера Александровского училища,  где, кстати, имел счастие учиться покойный муж). Что вы забыли ваших старых  друзей? Приходите в любую субботу, и лучше всего в ближнюю. Мы живем  по-прежнему на Гороховой. Девочки мои по вас соскучились. Можете привести с  собой двух, трех товарищей; чем больше, тем лучше. Потанцуете, попоете,  поиграете в разные игры... Ждем.    

Ваша  А. С.    

     

     

P.  S. К 7-ми – 7-ми с пол. час...»    

     

Не без  труда удалось Александрову получить согласие у двух товарищей: каждый юнкер  дорожил семейным субботним обедом и домашним вечером. Согласились только: его  отделенный начальник, второкурсник Андриевич, сын мирового судьи на Арбате, в  семье которого Александров бывал не раз, и новый друг его Венсан, полуфранцуз,  но по внешности и особенно по горбатому храброму носу – настоящий бордосец; он  прибыл в училище из третьего кадетского корпуса и стоял в четвертой роте  правофланговым. Ходил он в отпуск к мачехе, которую терпеть не мог.    

В  субботу юнкера сошлись на Покровке, у той церкви с короною на куполе, где  венчалась императрица Елизавета с Разумовским. Оттуда до Гороховой было рукой  подать.    

Александров  начал неловко чувствовать себя, чем-то вроде антрепренера или хлопотливого дальнего  родственника. Но потом эта мнительность стерлась, отошла сама собою. Была  какая-то особенная магнетическая прелесть и неизъяснимая атмосфера общей  влюбленности в этом маленьком деревянном уютном домике. И все женщины в нем  были красивы; даже часто менявшиеся и всегда веселые горничные.    

Подавали  на стол, к чаю, красное крымское вино, тартинки с маслом и сыром, сладкие сухари.  Играл на пианино все тот же маленький, рыжеватый, веселый Панков из  консерватории, давно сохнувший по младшей дочке Любе, а когда его не было, то  заводили механический музыкальный ящик «Монопан» и плясали под него. В то время  не было ни одного дома в Москве, где бы не танцевали при всяком удобном случае,  до полной усталости.    

Дом  Синельниковых стал часто посещаться юнкерами. Один приводил и представлял своего  приятеля, который в свою очередь тащил третьего. К барышням приходили  гимназические подруги и какие-то дальние московские кузины, все хорошенькие,  страстные танцорки, шумные, задорные пересмешницы, бойкие на язык, с блестящими  глазами, хохотушки. Эти субботние непринужденные вечера пользовались большим  успехом.    

Так,  часто в промежутках между танцами играли в petits jeux, в фанты, в свои соседи,  в почту, в жмурки, в «барыня прислала», в «здравствуйте, король» и в прочие.    

Величественная  Анна Романовна почти всегда присутствовала в зале, сидя в большом вольтеровском  кресле и грея ноги в густой шерсти умного и кроткого сенбернара Вольфа. Точно с  высоты трона, она следила за молодежью с благосклонной поощрительной улыбкой.  Ее старшая дочь Юлия была поразительно на нее похожа: и красивым лицом, и  большим ростом, и даже будущей склонностью к полноте. Конечно, Александров все  еще продолжал уверять себя в том, что он до сих пор влюблен безнадежно в  жестокую и что молодое сердце его разбито навсегда.    

Но ему  уже не удавалось порой обуздывать свою острую и смешливую наблюдательность.  Глядя иногда поочередно на свою богиню и на ее мать и сравнивая их, он думал  про себя: «А ведь очаровательная Юленька все толстеет и толстеет. К двадцати  годам ее уже разнесет, совсем как Анну Романовну. Воображаю, каково будет  положение ее мужа, если он захочет ласково обнять ее за талию и привлечь к себе  на грудь. А руки-то за спиной никак не могут сойтись. Положение!»    

Правда,  Александров тут же ловил себя с раскаянием на дурных и грубых мыслях. Но он уже  давно знал, какие злые, нелепые, уродливые, бесстыдные, позорные мысли и образы  теснятся порою в уме человека против его воли.    

Но от  прошлого он никак не мог отвязаться. Ведь любила же его Юленька... И вдруг в один  миг все рухнуло, все пошло прахом, бедный юнкер остался в одиночестве среди  просторной и пустой дороги, протягивая руку, как нищий, за подаянием.    

Временами  он все-таки дерзал привлечь к себе внимание Юленьки настоятельной услужливостью,  горячим пожатием руки в танцах, молящим влюбленным взглядом, но она с обидным  спокойствием точно не замечала его; равнодушно отходила от него прочь,  прерывала его робкие слова громким разговором с кем-нибудь совсем посторонним.    

Однажды,  когда играли в почту, он послал ей в Ялту краткую записочку:    

«Неужели  вы забыли, как я обнимал ваши ноги и целовал ваши колени там, далеко в прекрасной  березовой роще?» Она развернула бумажку, вскользь поглядела на нее и, разорвав  на множество самых маленьких кусочков, кинула, не глядя, в камин. Но со  следующей почтой он получил письмецо из города Ялты в свой город Кинешму.  Быстрым мелким четким почерком в нем были написаны две строки:    

«А вы  забыли ту березовую кашу, которой вас в детстве потчевали за глупость и дерзость?»    

Тут с  окончательной ясностью понял несчастный юнкер, что его скороспешному любовному  роману пришел печальный конец. Он даже не обиделся на прозрачный намек на  розги. Поймав случайный взгляд Юленьки, он издали серьезно и покорно склонил  голову в знак послушания. А когда гости стали расходиться, он в передней улучил  минутку, чтобы подойти к Юленьке и тихо сказать ей:    

– Вы  правы. Я сам вижу, что надоел вам своим приставанием. Это было бестактно. Лучше  уже маленькая дружба, чем большая, но лопнувшая любовь.    

– Ну  вот и умница, – сказала она и крепко пожала своей прекрасной большой,  всегда прохладной рукой руку Александрова. – И я вам буду настоящим верным  другом.    

В  следующую субботу он пришел к Синельниковым совсем выздоровевшим от первой  любви. Он думал: «А не влюбиться ли мне в Оленьку или в Любочку? Только в какую  из двух?»    

И в тот  же вечер этот господин Сердечкин начал строить куры поочередно обеим барышням,  еще не решивши, к чьим ногам положит он свое объемистое сердце. Но эти  маленькие девушки, почти девочки, уже умели с чисто женским инстинктом невинно  кокетничать и разбираться в любовной вязи. На все пылкие подходы юнкера они  отвечали:    

– Нет  уж, пожалуйста! Все эти ваши комплименты, и рыцарства, и ухаживанья, все это,  пожалуйста, обращайте к Юленьке, а не к нам. Слишком много чести!    

 Глава XI

  Свадьба    

     

Приходит  день, когда Александров и трое его училищных товарищей получают печатные  бристольские карточки с приглашением пожаловать на бракосочетание Юлии  Николаевны Синельниковой с господином Покорни, которое последует такого-то  числа и во столько-то часов в церкви Константиновского межевого института.  Свадьба как раз приходилась на отпускной день, на среду. Юнкера с удовольствием  поехали.    

Большая  Межевая церковь была почти полна. У Синельниковых, по их покойному мужу и отцу,  полковнику генерального штаба, занимавшему при генерал-губернаторе Владимире Долгоруком  очень важный пост, оказалось в Москве обширное и блестящее знакомство. Обряд венчания  происходил очень торжественно: с певчими из капеллы Сахарова, со знаменитым  протодиаконом Успенского собора Юстовым и с полным ослепительным освещением, с  нарядной публикой.    

Под  громкое радостное пение хора «Гряди, гряди, голубица от Ливана» Юлия, в белом  шелковом платье, с огромным шлейфом, который поддерживали два мальчика,  покрытая длинной сквозной фатою, не спеша, величественно прошла к амвону. Ее  сопровождал гул восхищения. Своим шафером она выбрала представительного,  высокого Венсана, и Александров сам не знал: обижаться ли ему на это  предпочтение, или, наоборот, благодарить невесту за ту деликатность, с которой  она избавила его от лишних мучений ревности. Только почему же Венсан еще  накануне не уведомил о чести, которой удостоился? Надо будет сказать ему, что  это – свинство.    

Громадный  протодиакон с необыкновенно пышными завитыми рыжими волосами трубил  нечеловечески густым, могучим и страшным голосом: «Жена же да убоится  му-у-ужа...» – и от этих потрясающих звуков дрожали и звенели хрустальные  призмочки люстр и чесалась переносица, точно перед чиханьем. Молодых водили в  венцах вокруг аналоя с пением «Исаия ликуй: се дева име во чреве»; давали им  испить вино из одной чаши, заставили поцеловаться и обменяться кольцами. Много  раз священник и протодиакон упомянули о чреве, рождении и обильном многоплодии.  Служба шла в быстром, оживленном, веселом темпе.    

Александров  стоял за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки на груди  по-наполеоновски. Он сам себе рисовался пожилым, много пережившим человеком,  перенесшим тяжелую трагедию великой любви и ужасной измены. Опустив голову и  нахмурив брови, он думал о себе в третьем лице: «Печать невыразимых страданий  лежала на бледном челе несчастного юнкера с разбитым сердцем»...    

Когда  венчание окончилось и приглашенные потянулись поздравить молодых, несчастный  юнкер столкнулся с Оленькой и спросил ее:    

– А  что, Ольга Николаевна, хотели бы вы быть на месте Юленьки?    

Она  заиграла лукавыми, темными глазами.    

– Ну  уж, благодарю вас. Покорни вовсе не герой моего романа.    

– Ах,  я не то хотел сказать, – поправился Александров. – Но венчание было  так великолепно, что любая барышня позавидовала бы Юленьке.    

– Только  не я, – и она гордо вздернула кверху розовый короткий носик. – В  шестнадцать лет порядочные девушки не думают о замужестве. Да и, кроме того, я,  если хотите знать, принципиальная противница брака. Зачем стеснять свою  свободу? Я предпочитаю пойти на высшие женские курсы и сделаться ученой  женщиной.    

Но ее  влажные коричневые глаза, с томно-синеватыми веками, улыбались так задорно, а  губы сжались в такой очаровательный красный морщинистый бутон, что Александров,  наклонившись к ее уху, сказал шепотом:    

– И  все это – неправда. И никогда вы не пойдете коптиться на курсах. Вы созданы  богом для кокетства и для любви, на погибель всем нам, вашим поклонникам.    

Пользуясь  теснотою, он отыскал ее мизинец и крепко пожал его двумя пальцами. Она, блеснув  на него глазами, убрала свою руку и шепнула ему: кш! – как на курицу.    

Александров  поздравил новобрачных, стоявших в левом приделе. Рука Юленьки была холодна и  тяжела, а глаза казались усталыми.    

Но она  крепко пожала его руку и слегка, точно жалобно, улыбнулась.    

Покорни  весь сиял; сиял от напомаженного пробора до лакированных ботинок; сиял новым  фраком, ослепительно белым широким пластроном, золотом запонок, цепочек и  колец, шелковым блеском нового шапокляка. Но на взгляд Александрова он, со  своею долговязостью, худобой и неуклюжестью, был еще непригляднее, чем раньше,  летом, в простом дачном пиджачке. Он крепко ухватил руку юнкера и начал ее  качать, как насос.    

– Спасибо,  мерси, благодарю! – говорил он, захлебываясь от счастья. – Будем  снова добрыми старыми приятелями. Наш дом будет всегда открыт для вас.    

А Анна  Романовна, разрядившаяся ради свадьбы, как царица Савская, и похорошевшая, казавшаяся  теперь старшей сестрой Юленьки, пригласила любезно:    

– Прямо  из церкви зайдите к нам, закусить чем бог послал и выпить за новобрачных. И товарищей  позовите. Мы звать всех не в состоянии: очень уж тесное у нас помещение; но для  вас, милых моих александровцев, всегда есть место. Да и потанцуете немножко.  Ну, как вы находите мою Юленьку? Право, ведь недурна?    

Александров  вздохнул шумно и уныло.    

– Вы  спрашиваете – не дурна ли? А я хотел бы узнать, кто и где видел подобную совершенную  красоту?    

– О,  какой рыцарский комплимент! Мсье Александров, вы опасный молодой мужчина... Но,  к сожалению, из одних комплиментов в наше время шубу не сошьешь. Я, признаюсь,  очень рада тому, что моя Юленька вышла замуж за достойного человека и сделала  прекрасную партию, которая вполне обеспечивает ее будущее. Но, однако, идите к  вашим товарищам. Видите, они вас ждут.    

Александров  покрутил головою:    

– А  ведь про шубу-то она, наверное, на мой счет прошлась?    

Квартиру  Синельниковых нельзя было узнать – такой она показалась большой, вместительной,  нарядной после каких-то неведомых хозяйственных перемен и перестановок. Анна Романовна,  несомненно, обладала хорошим глазомером. У нее казалось многолюдно, но тесноты  и давки не было.    

В зале  стояли покоем столы с отличными холодными закусками. Стульев почти не было.  Закусывали стоя, а la four-chette. Два наемных лакея разносили на серебряных  подносах высокие тонкогорлые бокалы с шампанским. Александров пил это вино  всего только во второй раз в своей жизни. Оно было вкусное, сладкое, шипело во  рту и приятно щекотало горло. После третьего бокала у него повеселело в голове,  потеплело в груди, и глаза стали все видеть, точно сквозь легкую струящуюся  завесу. С трудом разобрал он на высокой толстостенной бутылочке золотые литеры:  «Veuve Clicquot»[2].    

Потом  лакеи с необыкновенной быстротой и ловкостью разняли столовый «покой» и унесли  куда-то столы. В зале стало совсем просторно. На окна спустились  темно-малиновые занавесы. Зажглись лампы в стеклянных матовых колпаках. Наемный  тапер, вдохновенно-взлохмаченный брюнет, заиграл вальс.    

Александров  выпил еще один бокал шампанского и вдруг почувствовал, что больше нельзя.  «Генуг, ассе, баста, довольно», – сказал он ласково засмеявшемуся лакею.    

Нет, он  вовсе не был пьян, но весь был как бы наполнен, напоен удивительно легким воздухом.  Движения его в танцах были точны, мягки и беззвучны (вообще он несколько потерял  способность слуха и оттого говорил громче обыкновенного). Но им, незаметно для  самого себя, овладело очарование той атмосферы всеобщей легкой влюбленности,  которая всегда широко разливается на свадебных праздниках. Здесь есть такое  чувство, что вот, на время, приоткрылась запечатанная дверь; запрещенное стало  на глазах участников не только дозволенным, но и благословенным. Суровая тайна  стала открытой, веселой, прелестной радостью. Нежный гашиш сладко одурманивал  молодые души.    

Александров  не отходил от Оленьки, упрямо и ревниво ловя минуты, когда она освобождалась от  очередного танцора. Он без ума был влюблен в нее и сам удивлялся, почему не замечал  раньше, как глубоко и велико это чувство.    

– Оленька, –  сказал он. – Мне надо поговорить с вами по очень, по чрезвычайно нужному  делу. Пойдемте вон в ту маленькую гостиную. На одну минутку.    

– А  разве нельзя сказать здесь? И что это за уединение вдвоем?    

– Да  ведь мы все равно будем у всех на глазах. Пожалуйста, Олечка!    

– Во-первых,  я вам вовсе не Олечка, а Ольга Николаевна. Ну, пойдемте, если уж вам так  хочется. Только, наверно, это пустяки какие-нибудь, – сказала она, садясь  на маленький диванчик и обмахиваясь веером. – Ну, какое же у вас ко мне  дело?    

– Оленька, –  сказал Александров дрожащим голосом, – может быть, вы помните те четыре  слова, которые я сказал вам на балу в нашем училище.    

– Какие  четыре слова? Я что-то не помню.    

– Позвольте  напомнить... Мы тогда танцевали вальс, и я сказал: «Я люблю вас, Оля».    

– Какая  дерзость!    

– А  помните, что вы мне ответили?    

– Тоже  не помню. Вероятно, я вам ответила, что вы нехороший, испорченный мальчишка.    

– Нет,  не то. Вы мне ответили: «Ах, если бы я могла вам верить».    

– Да,  конечно, вам верить нельзя. Вы влюбляетесь каждый день. Вы ветрены и легкомысленны,  как мотылек... И это-то и есть все то важное, что вы мне хотели передать?    

– Нет,  далеко не все. Я опять повторяю эти четыре заветные слова. А в доказательство  того, что я вовсе не порхающий папильон[3],  я скажу вам такую вещь, о которой не знают ни моя мать, ни мои сестры и никто  из моих товарищей, словом, никто, никто во всем свете.    

Ольга  зажмурилась и затрясла своими темными блестящими кудряшками.    

– А  это не будет страшно?    

– Ничуть, –  серьезно ответил Александров. – Но уговор, Ольга Николаевна: раз я лишь одной  вам открываю величайшую тайну, то покорно прошу вас, вы уж, пожалуйста, никому  об этом не болтайте.    

– Никому,  никому! Но она, надеюсь, приличная, ваша тайна?    

– Абсолютно.  Я скажу даже, что она возвышенная...    

– Ах,  говорите, говорите скорей. Я вся трясусь от любопытства и нетерпения.    

Ее  правый глаз был освещен сбоку и сверху, и в нем, между зрачком и райком, горел  и точно переливался светло-золотой живой блик. Александров засмотрелся на эту  прелестную игру глаза и замолчал.    

– Ну,  что же? Я жду, – ласково сказала Ольга.    

Александров  очнулся.    

– Ну,  вот... на днях, очень скоро... через неделю, через две... может быть, через  месяц... появится на свет... будет напечатана в одном журнале... появится на  свет моя сюита... мой рассказ. Я не знаю, как назвать... Прошу вас, Оля, пожелайте  мне успеха. От этого рассказа, или, как сказать?.. эскиза, так многое зависит в  будущем.    

– Ах,  от души, от всей души желаю вам удачи... – пылко отозвалась Ольга и  погладила его руку. – Но только что же это такое? Сделаетесь вы известным  автором и загордитесь. Будете вы уже не нашим милым, славным, добрым Алешей или  просто юнкером Александровым, а станете называться «господин писатель», а мы  станем глядеть на вас снизу вверх, раскрыв рты.    

– Ах,  Оля, Оля, не смейтесь и не шутите над этим. Да. Скажу вам откровенно, что я ищу  славы, знаменитости... Но не для себя, а для нас обоих: и для вас и для меня. Я  говорю серьезно. И, чтобы доказать вам всю мою любовь и все уважение, я  посвящаю этот первый мой труд вам, вам, Оля!    

Она  широко открыла глаза.    

– Как?  И это посвящение будет напечатано?    

– Да.  Непременно. Так и будет напечатано в самом начале: «Посвящается Ольге Николаевне  Синельниковой», внизу мое имя и фамилия...    

Ольга  всплеснула руками.    

– Неужели  в самом деле так и будет? Ах, как это удивительно! Но только нет. Не надо полной  фамилии. Нас ведь вся Москва знает. Бог знает, что наплетут, Москва ведь такая  сплетница. Вы уж лучше как-нибудь под инициалами. Чтобы знали об этом только  двое: вы и я. Хорошо?    

– Хорошо.  Я повинуюсь. А когда я стану большим, настоящим писателем, Оленька, когда я  буду получать большие гонорары, тогда...    

Она  быстро встала.    

– Тогда  и поговорим. А теперь пойдемте в зал. На нас уже смотрят.    

– Дайте  хоть ручку поцеловать!    

– Потом.  Идите первым. Я только поправлю волосы.    

Была  пора юнкерам идти в училище. Гости тоже разъезжались. Ольга и Люба провожали их  до передней, которая была освещена слабо. Когда Александров успел надеть и  одернуть шинель, он услыхал у самого уха тихий шепот: «До свидания, господин  писатель», – и горящие сухие губы быстро коснулись его щеки, точно  клюнули.    

Домой  юнкера нарочно пошли пешком, чтобы выветрить из себя пары шампанского. Путь был  не близкий: Земляной вал, Покровка, Маросейка, Ильинка, Красная площадь,  Спасские ворота, Кремль, Башня Кутафья, Знаменка... Юнкера успели прийти в  себя, и каждый, держа руку под козырек, браво прорапортовал дежурному офицеру,  поручику Рославлеву, по-училищному – Володьке: «Ваше благородие, является из  отпуска юнкер четвертой роты такой-то».    

Володька  прищурил глаза, повел огромным носом и спросил коротко:    

– Клико  деми-сек?[4]    

– Так  точно, ваше благородие. На свадьбе были в семье полковника Синельникова.    

– Ага!  Ступайте.    

Этот  Володька и сам был большущим кутилой.    

 Глава XII

  Господин писатель    

     

Это была  очень давнишняя мечта Александрова – сделаться поэтом или романистом. Еще в  пансионе Разумовской школы он не без труда написал одно замечательное  стихотворение:    

     

Скорее, о птички, летите    

Вы в теплые страны от нас,    

Когда ж вы опять прилетите,    

То будет весна уж у нас.    

     

В лугах запестреют цветочки,    

И солнышко их осветит,    

Деревья распустят листочки,    

И будет прелестнейший вид.    

     

Ему было  тогда семь лет... Успех этих стихов льстил его самолюбию. Когда у матери случались  гости, она всегда уговаривала сына: «Алеша, Алеша, прочитай нам „Скорее, о  птички“. И по окончании декламации гости со вздохом говорили: „Замечательно!  удивительно! А ведь, кто знает, может быть, из него будущий Пушкин выйдет“.    

Но,  перейдя в корпус, Александров стал стыдиться этих стишков. Русская поэзия  показала ему иные, совершенные образцы. Он не только перестал читать вслух  своих несчастных птичек, но упросил и мать никогда не упоминать о них.    

В пятом  классе его потянуло на прозу. Причиною этому был, конечно, неотразимый Фенимор  Купер.    

К тому  же кадета Александрова соблазняла та легкость, с которой он писал всегда на полные  двенадцать баллов классные сочинения, нередко читавшиеся вслух, для примера  прочим ученикам.    

Пять  учебных тетрадок, по обе стороны страниц, прилежным печатным почерком были  мелко исписаны романом Александрова «Черная Пантера» (из быта  североамериканских дикарей племени Ваякса и о войне с бледнолицыми).    

Там  описывались удивительнейшие подвиги великого вождя по имени Черная Пантера и  его героическая смерть. Бледнолицые дьяволы, теснимые краснокожими, перешли на  небольшой необитаемый остров среди озера Мичиган. Они были со всех сторон  обложены индейцами, но взять их не удавалось. Их карабины были в исправности, а  громадный запас пороха и пуль грозил тем, что осада продлится на очень большое  время, вплоть до прихода главной армии. Питаться же они могли свободно: рыбой  из озера и пролетавшей многочисленной птицей.    

Но лишь  один вождь, страшный Черная Пантера знал секрет этого острова. Он весь был  насыпан искусственно и держался на стволе тысячелетнего могучего баобаба. И вот  отважный воин, никого не посвящая в свой замысел, каждую ночь подплывает  осторожно к острову, ныряет под воду и рыбьей пилою подпиливает баобабовый  устой. Наутро он незаметно возвращается в лагерь. Перед последнею ночью он дает  приказ своему племени:    

– Завтра  утром, когда тень от острова коснется мыса Чиу-Киу, садитесь в пироги и спешно  плывите на бледнолицых. Грозный бог войны, великий Коокама, сам предаст белых  дьяволов в ваши руки. Меня же не дожидайтесь. Я приду в разгар битвы.    

И ушел.    

Утром  воины беспрекословно исполнили приказание вождя. И когда они, несмотря на адский  ружейный огонь, подплыли почти к самому острову, то из воды послышался страшный  треск, весь остров покосился набок и стал тонуть. Напрасно европейцы молили о  пощаде. Все они погибли под ударами томагавков или нашли смерть в озере. К  вечеру же вода выбросила труп Черной Пантеры. У него под водою не хватило  дыхания, и он, перепилив корень, утонул. И с тех пор старые жрецы поют в  назидание юношам, и так далее и так далее.    

Были в  романе и другие лица. Старый трапер, гроза индейцев, и гордая дочь его Эрминия,  в которую был безумно влюблен вождь Черная Пантера, а также старый жрец племени  Ваякса и его дочь Зумелла, покорно и самоотверженно влюбленная в Черную  Пантеру.    

Роман  писался любовно, но тяжело и долго. Куда легче давались Александрову его милые  акварельные картинки и ловкие карикатуры карандашом на товарищей, учителей и  воспитателей. Но на этот путь судьба толкнет его гораздо позднее...    

Во что  бы то ни стало следовало этот роман напечатать. В нем было, на типографский  счет, листа два, не менее. Но куда сунуться со своим детищем – Александров об  этом не имел никакого представления. Помог ему престарелый монах, который  продавал свечки и образки около часовни Сергия Преподобного, что была у Ильинских  ворот. Мать давным-давно подарила Александрову копилку со старой малоинтересной  коллекцией монет, которую когда-то начал собирать ее покойный муж. Александров  всегда нуждался в свободном пятачке. Мало ли что можно на него купить: два  пирожка с вареньем, кусок халвы, стакан малинового кваса, десять слив, целое  яблоко, словом, без конца...    

И вот,  по какому-то наитию, однажды и обратился Александров к этому тихонькому, закапанному  воском монашку с предложением купить кое-какие монетки. В коллекции не было ни  мелких золотых, ни крупных серебряных денег. Однако монашек, порывшись в медной  мелочи, взял три-четыре штуки, заплатил двугривенный и велел зайти когда-нибудь  в другой раз. С того времени они и подружились.    

Сам  Александров не помнил, почему он отважился обратиться к монашку за советом:    

– Кому  бы мне отдать вот это мое сочинение, чтобы напечатали?    

– А  очень просто, – сказал монах. – Выйдете из ворот на Ильинку, и тут же  налево книжный ларек Изымяшева. К нему и обратитесь.    

У  ларька, прислонясь к нему спиной, грыз подсолнушки тощий развязный мальчуган.    

– Что  прикажете, купец? Сонники? письмовники? гадательные книжки? романы самые животрепещущие?  Францыль, Венециан? Гуак, или Непреоборимая ревность? Турецкий генерал  Марцимирис? Прекрасная магометанка, умирающая на могиле своего мужа?    

– Мне  не то, – робко прервал его Александров. – Мне бы узнать, кому отдать  мой собственный роман, чтобы его напечатали.    

Мальчик  быстро ковырнул пальцем в носу.    

– А  вот, с-час, с-час. Я хозяина покличу. Родион Тихоныч! а Родион Тихоныч!  Пожалуйте в лавочку. Тут пришли.    

Вошел  большой рыжий купец, весь еще дымящийся от сбитня, который он пил на улице.    

– Чаво? –  спросил он грубо.    

Лицо у  него было враждебное.    

Александров  сказал:    

– Вот  тут у меня небольшой написан роман из жизни...    

– Покажь. –  Он взял тетрадки и взвесил их на руке, потом перелистал несколько страниц и  ответил: – Товар не по нас. Под Фенимора-с. Купера-с. Полтора рубля хотите-с?    

– Я  не знаю, – робко пробормотал Александров.    

– Боле  не могу. – Он почесал спину о балясину. – Настоящая цена-с.    

– Ну,  хорошо, – согласился кадет. – Пусть полтора.    

– Так-с.  Оставьте-с. Приходите через недельку. Посмотреть необходимо. Извольте получить  ваши рупь с полтиной.    

Александров  пришел через неделю, потом через другую, третью, десятую. Сначала ему отказывали  в ответе под разными предлогами, а потом враждебно сказали:    

– Какая  такая рукопись. Ничего мы о ней не слыхали и романа вашего никакого не читали.  Напрасно людей беспокоите, которые занятые.    

Так и  погиб навеки замечательный роман «Черная Пантера» в пыльных печатных складах  купца Изымяшева на Ильинке.    

Застенчивый  Александров с той поры, идя в отпуск, избегал проходить Ильинской улицей, чтобы  не встретиться случайно глазами с глазами книжного купца и не сгореть от стыда.  Он предпочитал вдвое более длинный путь: через Мясницкую, Кузнецкий мост и  Тверскую.    

Но было  в душе его непоколебимое татарское упрямство. Неудача с прозой горько оскорбила  его, вместо прозы он занялся поэзией. В седьмом классе корпуса, по  воскресеньям, давалась на руки кадетам хрестоматия Гербеля – книга  необыкновенно больших размеров и редкой толщины. Она не была руководящей  книгой, а предлагалась просто для легкого и занятного чтения в свободное от  зубрежки время. В ней было все, что угодно, и всего понемножку: отрывки из  русских классиков, переводы из Шекспира, Гете, Шиллера, Байрона, Гейне и даже  шутки, пародии и эпиграммы семидесятых годов.    

Большинство  этого обильного и мусорно собранного материала прошло мимо наивной души  Александрова, но Генрих Гейне, с его нежной, страстной, благоуханной лирикой, с  его живым юмором, с этой сверкающей слезкой в щите, – Гейне пленил,  очаровал, заворожил впечатлительное жадное сердце шестнадцатилетнего юноши.    

В  немецком учебнике Керковиуса, по которому учились кадеты, было собрано достаточное  количество образцов немецкой литературы, и между ними находилось десятка с два  коротеньких стихотворений Гейне.    

Александров,  довольно легко начинавший осваиваться с трудностями немецкого языка, с  увлечением стал переводить их на русский язык. Он тогда еще не знал, что для  перевода с иностранного языка мало знать, хотя бы и отлично, этот язык, а надо  еще уметь проникать в глубокое, живое, разнообразное значение каждого слова и в  таинственную власть соединения тех или других слов.    

Но он  уже сам начинал чувствовать, что переводы его лишены легкой игривой свободной  резвости подлинника, что стихи у него выходят дубовыми, грузными, тяжело  произносимыми и что напряженный смысл их далеко не исчерпывает благоуханного и  волнующего смысла гейневского стиха.    

Охотнее  всего делал Александров свои переводы в те скучные дни, когда, по распоряжению  начальства, он сидел под арестом в карцере, запертый на ключ. Тишина, безделье  и скука как нельзя лучше поощряли к этому занятию. А когда его отпускали на  свободу, то, урвав первый свободный часочек, он поспешно бежал к старому  верному другу Сашаке Гурьеву, к своему всегдашнему, терпеливому и  снисходительному слухачу.    

Обое  выбирали уютный, укромный уголочек, вдали от обычной возни и суматохи, и там  Александров с восторгом, с дрожащими руками, нараспев читал вслух последние  произведения своей музы.    

– Очень  хорошо, Алехан, по совести могу сказать, что прекрасно, – говорил Гурьев,  восторженно тряся головою. – Ты с каждым днем совершенствуешься. Пиши,  брат, пиши, это твое настоящее и великое призвание.    

Похвалы  Сашаки Гурьева были чрезвычайно лестны и сладки, но Александров давно уже начал  догадываться, что полагаться на них и ненадежно, и глупо, и опасно. Гурьев  парень превосходный, но что он, по совести говоря, понимает в высоком и  необычайно трудном искусстве поэзии?    

И тогда  он решился на суровый, героический, последний опыт. «Я переведу, – сказал  он сам себе, – одно из значительных стихотворений Гейне, не заглядывая в  хрестоматию Гербеля, а потом сличу оба перевода. Тогда я узнаю, следует ли мне  писать стихи, или не следует». Он выискал в Керковиусе известное гейневское  стихотворение, вернее, маленькую поэму – «Лорелея», трудился он над ее  переводом усердно и добросовестно, по множеству раз прибегая к толстому немецко-русскому  словарю, чтобы найти побольше синонимов. С ритмом он легко справился, взяв за  образец лермонтовское «По синим волнам океана», но в самом начале тщательной  работы он уже стал предчувствовать, что Гейне ему не дается и, вероятно, не  дастся. Уже первая строфа казалась ему деревянной (хотя в этом ему не хотелось  окончательно сознаться перед самим собой):    

     

Не знаю, что сталось со мною,    

Сегодня мой дух так смущен,    

И нет мне ни сна, ни покою    

От песни минувших времен.    

     

– Почему,  например, «покою», когда следует сказать «покоя». Требование рифмы? А где же  требование законов русского языка?    

После  многих черновиков, переделок и перемарок Александров остановился на последней,  окончательной форме. «Правда: это еще не совершенство, но сделать лучше и  вернее я больше не в силах».    

Только  тогда он раскрыл Гербеля и нашел в нем «Лорелею». Воистину ослепительно прекрасным,  совершенным, несравнимым, или, точнее, сравнимым только с текстом самого Гейне,  показался ему перевод Михайлова.    

«Да, –  подумал он, – так я ни за что не переведу. А если и переведу, то только  после многих, многих лет изучения всех тонкостей немецкого языка и кристального  вдумывания в слова великого автора. Куда мне!..»    

Но он  хотел до конца исчерпать всю горечь своей неудачи. Как-то, после урока  немецкого языка, он догнал уходившего из класса учителя Мея, сытого, доброго  обрусевшего немца, и сунул ему в руки отлично переписанную «Лорелею».    

– Здесь  немного, всего тридцать две строки. Будьте добры, перечитайте мой перевод и скажите  без всякой церемонии ваше мнение.    

Мей  охотно принял рукопись и сказал, что на днях даст ответ. Через несколько дней,  опять выходя из класса, Мей сделал Александрову едва заметный сигнал следовать  за собой и, идя с ним рядом до учительской комнаты, торопливо сказал:    

– За  ваш прекрасный и любовный труд я при первом случае поставлю вам двенадцать!  Должен вам признаться, что хотя я владею одинаково безукоризненно обоими  языками, но так перевести «Лорелею», как вы, я бы все-таки не сумел бы. Тут  надо иметь в сердце кровь поэта. У вас в переводе есть несколько слабых и  неверно понятых мест, я все их осторожненько подчеркнул карандашиком, пометки  мои легко можно снять резинкой. Ну, желаю вам счастья и удачи, молодой поэт.  Стихи ваши очень хороши.    

Усталым,  сиплым голосом поблагодарил Александров учителя. На сердце его лежал камень.    

«Нет, уж  что тут, – мысленно махнул он на себя рукою. – Верно сказано: „не  суйся со свинячьим рылом в калашный ряд“.    

– Кончено  на веки вечные мое писательство! баста!    

Александров  перестал сочинять (что, впрочем, очень благотворно отозвалось на его последних  в корпусе выпускных экзаменах), но мысли его и фантазии еще долго не могли оторваться  от воображаемого писательского волшебного мира, где все было блеск, торжество и  победная радость. Не то чтобы его привлекали громадные гонорары и бешеное  упоение всемирной славой, это было чем-то несущественным, призрачным и менее  всего волновало. Но манило одно слово – «писатель», или еще выразительнее –  «господин писатель».    

Это не  знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или певец, это не  удивительный богач-миллионер, нет – это бледный и худой человек с благородным  лицом, который, сидя у себя ночью в скромном кабинете, создает каких хочет  людей и какие вздумает приключения, и все это остается жить на веки гораздо прочнее,  крепче и ярче, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и живет  годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, радости и поучению бесчисленных  человеческих поколений.    

Вот оно,  госпожа Бичерстоу с «Хижиной дяди Тома», Дюма с «Тремя мушкетерами», Жюль Верн  с «Капитаном Немо» и с «Детьми капитана Гранта», Тургенев с Базаровым, Рудиным,  Пигасовым... и – да всех и не перечислишь.    

У всех у  них какое-то могучее подобие с господом богом: из хаоса – из бумаги и чернил –  родят они целые миры и, создавши, говорят: это добро зело.    

«Истинные  господа на земле эти таинственные писатели. Если бы повидать хоть одного из них  когда-нибудь. Может быть, он подведет меня поближе к тайне своего творчества, и  я пойму его...»    

Мечтая  таким образом, Александров и предполагать не смел, что покорный случай готовит  ему вскорости личное знакомство с настоящим и даже известным Господином  Писателем.    

 Глава XIII

  Слава    

     

На  вакации, перед поступлением в Александровское училище, Алексей Александров, живший  все лето в Химках, поехал погостить на неделю к старшей своей сестре Соне,  поселившейся для деревенского отдыха в подмосковном большом селе Краскове, в  котором сладкогласные мужики зимою промышляли воровством, а в теплые месяцы  сдавали москвичам свои избы, порою о двух и даже о трех этажах. Сонин дом  Александров знал еще с прошлого года и потому, спрыгнув на ходу с вагонной  площадки, быстро и уверенно дошел до него. Но у окна он с некоторым изумлением  остановился. Соня играла на пианино, и он сразу узнал столь любимую им вторую  рапсодию Листа. В этом не было, конечно, ничего необыкновенного; поразил Александрова  незнакомый и, по правде сказать, диковинный Сонин гость. Он был длинен, худ и с  таким несчетным количеством веснушек на лице, что издали гость казался  крашенным в темно-желтую краску или страдающим желтухою. Одет он был  фантастически: в долгую, до земли, и преувеличенно-широкую размахайку цвета  летучей мыши. Высоко и буйно задирая вверх клокастую голову, он носился взад и  вперед по комнате. Левая рука его держала угол размахайки и заставляла ее  развеваться в воздухе, как театральный плащ Демона. А в правой руке у  незнакомца был столовый нож, которым он неистово дирижировал в такт Сониной  музыке.    

Эта  картина была так странна и сверхъестественна, что Александров точно припаялся к  оконному стеклу и не мог сдвинуться с места. А тут Соня добралась до этого  дьявольского цыганского престо-престиссимо, от которого ноги молодых людей  начинают сами собой плясать, ноги стариков выделывают поневоле, хоть и с  трудом, хоть и совсем не похоже, лихие па старинных огненных танцев и кости  мертвецов шевелятся в могилах. С желтолицым человеком произошла точно  мгновенная судорога. Он швырнул на пол свой мышастый разлетай, издал дикий  вопль и вдруг с такой неожиданной силой и ловкостью запустил ножом в стену, что  острие вонзилось в нее и закачалось.    

Послышался  испуганный крик Сони. Александров почувствовал, что теперь ему как мужчине  необходимо принять участие в этом странном происшествии. Он затряс ручку  дверного звонка. Соня отворила дверь, и испуг ее прошел. Она уже смеялась.    

– Здравствуй,  здравствуй, милый Алешенька, – говорила она, целуясь с братом. – Иди  скорее к нам в столовую. Я тебя познакомлю с очень интересным человеком.  Позвольте вам представить, Диодор Иванович, моего брата. Он только что окончил  кадетский корпус и через месяц станет юнкером Александровского военного  училища. А это, Алеша, наш знаменитый русский поэт Диодор Иванович Миртов. Его  прелестные стихи часто появляются во всех прогрессивных журналах и газетах.  Такое наслаждение читать их!    

Желтолицый  поэт картавил, хотя и не без приятности.    

– Мигтов, –  говорил он, пожимая руку Алеши, – Диодог Мигтов. Очень гад, весьма гад.  Чгезвычайно люблю общество военных людей, а в особенности молодых.    

Соня  вспомнила недавнюю трагикомическую сцену.    

– Ах,  как Диодор Иванович меня сейчас напугал, – сказала она добродушно и  весело.    

Александров  осторожно промолчал о том, что он видел сквозь окно. Немного конфузясь, Миртов  стал выдергивать из шелевки крепко завязший в ней нож и бурчал, точно извиняясь:    

– Чегтовская  эта музыка венгеская. Электгизигует негвного человека. Слышу эту втогую  гапсодию Листа, и во мне закипает кговь моих дгевних пгедков, каких-нибудь  скифов или казагов. Уж вы меня пгостите, догогая Софья Николаевна. Стихийная у  меня натуга и дугацкая.    

Александров  внимательно рассматривал лицо знаменитого поэта, похожее на кукушечье яйцо и  тесной раскраской и формой. Поэт понравился юноше: из него, сквозь давно  наигранную позу, лучилась какая-то добрая простота. А театральный жест со  столовым ножом Александров нашел восхитительным: так могут делать только люди с  яркими страстями, не боящиеся того, что о них скажут и подумают обыкновенные  людишки.    

В ту  пору дерзость, оригинальность и экспансивность были его героической утехой. Недаром  он тогда проходил через волшебное обаяние Дюма-отца. Зато стихов Миртова,  которых он с неизменной любезностью прочитал много, Александров совсем не понял  и добросовестно отнес это к своей малой поэтической восприимчивости.    

Соня,  всегда немножко бестактная, не упустила случая сделать неловкость. В то время когда  Миртов, передыхая между двумя стихотворениями, пил пиво, Соня вдруг сказала:    

– А  вы знаете, Диодор Иванович, наш Алеша ведь тоже немножко поэт, премиленькие  стишки пишет. Я хоть и сестра, но с удовольствием их читаю. Попросите-ка его  что-нибудь продекламировать вслух.    

Александров  от стыда и от злости на сестру стал сразу мучительно пунцовым, думая про себя:  «О бог мой! До какой степени эти женщины умеют быть бестактными».    

Миртов  каким-то придавленным голосом, с искривленною улыбкой сказал:    

– А  что же, молодой воин. Прочитайте, прочитайте. Мы, старики, всем сердцем  радуемся каждому юному пришельцу. Почитайте, пожалуйста.    

Александров  чутким ухом услышал и понял, что никакие стихи, кроме собственных, Миртова  совсем не интересуют, а тем более детские, наивные, жалкие и неумелые. Он изо  всех сил набросился на сестру:    

– Как  тебе не совестно, Соня? И какие же это стихи. Ни смысла, ни музыки.  Обыкновенные вирши бездельника-мальчишки: розы – грозы, ушел – пришел, время – бремя,  любовь – кровь, камень – пламень. А дальше и нет ничего. Вы уж, пожалуйста,  Диодор Иванович, не слушайтесь ее, она в стихах понимает, как свинья в  апельсинах. Да и я – тоже. Нет, прочитайте нам еще что-нибудь ваше.    

Таким  образом и подружились пятидесятилетний, уже заметно тронутый сединою, известный  поэт Миртов с беззаботным мальчуганом Александровым.    

Миртов  был соседом Сони, тоже снимал дачку в Краскове. Всю неделю, пока Александров  гостил у сестры, они почти не расставались. Ходили вместе в лесок за грибами,  земляникой и брусникой и два раза в день купались в холодной и быстрой речонке.    

У  Миртова был огромный трехлетний пес сенбернарской чистой породы, по кличке  Друг. Собака была у писателя, как говорится, не в руках: слишком тяжел, стар и  неуклюж был матерый писатель, чтобы целый день заниматься собакой: мыть ее,  чесать, купать, вовремя кормить, развлекать и дрессировать и следить за ее  здоровьем. Зато Друг охотно пошел к Александрову, как веселый сверстник и  компаньон по проказам. Началась их приязнь так: Друг по какому-то давнишнему  капризу ни за что не хотел лазить в речную воду, а теми обливаниями на суше,  какими его угощал хозяин, он всегда оставался недоволен – фыркал, рычал,  вырывался из рук, убегал домой и даже при всей своей ангельской кротости иногда  угрожал укусом.    

Александров  справился с ним одним разом. Уж не такая большая тяжесть для семнадцатилетнего  юноши три пуда. Он взял Друга обеими руками под живот, поднял и вместе с Другом  вошел в воду по грудь. Сенбернар точно этого только и дожидался. Почувствовав и  уверившись, что жидкая вода отлично держит его косматое тело, он очень быстро  освоился с плаванием и полюбил его.    

Вскоре  он и Алексей стали задавать в речке настоящие морские бои и правильные гонки. С  этого почина собака доверчиво и с удовольствием влегла в тренировку. Увлеченный  этим милым занятием и охотной понятливостью ученика, Александров вместо недели  пробыл в Краскове две с половиной.    

Миртов  благодарно полюбил эти купанья и прогулки втроем. Он был очень одинокий человек.  В доме у него никого не было, кроме собаки и старой-престарой кухарки, которая  ничего не слышала, не понимала и не умела, кроме как бегать за пивом.    

Иногда  он говорил Александрову: «Знаете что, Алеша? – поэзия есть вещь нелегкая.  Тут нужен воистину божий дар и вдохновение свыше. Миллионы было поэтов, и даже  очень известных, а по проверке временем осталось их на всем белом свете не  более двух десятков, конечно не считая меня. А вы попробуйте-ка когда-нибудь  сочинить прозу. У вас глаз меткий, ноздри как у песика, наблюдательность  большая, и, кроме того, самое простое и самое ценное достоинство: вы любите  жизнь. Напишите когда-нибудь свеженький рассказ и принесите мне на Плющиху, где  я всегда зимую. Я вам первую ступеньку с удовольствием подставлю, а там – что  богу будет угодно. После маленького рассказика, с воробьиный нос, напишите  повестушку, а там глядь – и романище о восьми частях, как пишет современный  король и бог русской изящной литературы Лев Толстой. Да, кстати, рекомендую вам  этого всемогущего льва читать пореже, а то потеряете и собственную  индивидуальность и вкус к своей работе. Это только в древние библейские времена  смертный Иаков осмелился бороться с богом и отделался сравнительно дешево –  сломанной ногой. Теперь чудес не бывает.    

А когда  пришел Александрову срок уезжать из Краскова, то Миртов с сенбернаром проводили  его на полустанок, и вслед уходящему поезду Миртов кричал, размахивая платком:    

– Смотгите  не забывайте меня и Дгуга, пгиезжайте. Адгес – Плющиха, дом Ггязнова. Я живу  ввегху на голубятне. Ближе к богу.    

В  Москве, уже ставши юнкером, Александров нередко встречался с Диодором Ивановичем:  то раза три у него на квартире, то у сестры Сони в гостинице Фальц-Фейна, то на  улицах, где чаще всего встречаются москвичи. И всегда на прощанье не забывал  Миртов дружески сказать:    

– А  что же гассказец-то? Жду, жду. Не медлите, догогой Алеша. Вгемя течет. Течет.    

Вот  именно об этом желтолицем и так мило сумбурном поэте думал Александров, когда  так торжественно обещал Оленьке Синельниковой, на свадьбе ее сестры, написать  замечательное сочинение, которое будет напечатано и печатно посвящено ей, новой  царице его исстрадавшейся души.    

Обещание  было принято и, как мистической печатью, было припечатано быстрым, сухим и  горячим поцелуем. Теперь оставалось только написать рассказ, а там уж Миртов  непременно сунет его в журнал какой-нибудь.    

И с  этого времени, даже, можно сказать, со следующего дня, Александров яростно  предался самому тяжелому, самому взыскательному из творчеств: творчеству слова.  Конечно, напрасным оказался мудрый совет Диодора Ивановича: писать о том, что  ты лично видел, слышал, осязал, обонял, чувствовал и наблюдал, нанизывая эти  впечатления на любую, хотя бы скудную нить происшествия. Нет, он отрицал  тонкие, изысканные подробности, которые придавали бы рассказу естественность  движения. Он не умел придать своим персонажам различные оттенки в голосах,  привычках, склонностях и недостатках. Черное у него было густо-черным, как  самая черная ночь. Белое – бело, как крылья архангела или как цветок лилии,  красное – красно, как огонь. Оттенков или переливов он знать не хотел и нужды в  них не чувствовал. Ревность для него была, по давнишнему Шекспиру, «чудовищем с  зелеными глазами», любовь – упоительной и пламенной, верность – так непременно  до гробовой доски.    

На  таких-то пружинах и подпорках он и соорудил свою сюиту (он не знал значения  этого иностранного слова), сюиту «Последний дебют». В ней говорилось о тех  вещах и чувствах, которых восемнадцатилетний юноша никогда не видел и не знал:  театральный мир и трагическая любовь к самоубийствам. Скелет рассказа был  такой:    

Утром, в  дневной полутьме, на сцене большого провинциального театра идет репетиция.  Анемподистов, антрепренер, он же директор и режиссер, предлагает второй актрисе  – Струниной пройти роль Вари.    

– Но  ведь это моя коронная роль, – с ужасом восклицает первая актриса  Торова-Монская, любовница Анемподистова.    

– Ах,  не волнуйтесь, дорогуля, – говорит директор, – труппа у нас совсем  небольшая. Надо иногда, во внезапных случаях, заменять один другого.    

– Ты  ее любишь? Ты ее любишь? – горячо шепчет ему на ухо актриса  Торова-Монская.    

– Оставь,  милая. Ты знаешь, что во всем мире я люблю тебя одну.    

Дальше  действие рассказа переносится за кулисы, в уборную. Решено, что Варю будет играть  Струнина. Публика любит новые впечатления. Торова-Монская может отдохнуть немножко.    

Но  Монская сказала гордо:    

– Я  здесь, и я останусь. Струнина может играть завтра или когда ей будет угодно. Но  я играю нынче в последний раз. Слышите ли вы, хам анемподийский! Сегодня я  играю в самый последний раз.    

И с  этими словами вышла на сцену.    

О боже,  как приняла ее публика, увидев ее бледное, страдальческое лицо и огромные серые  глаза! С каждым актом игра ее производила все более грандиозное впечатление на  публику, переполнявшую театр. И вот подошла последняя сцена, сцена, в которой  Варя отравляется.    

Артистка  подошла к рампе и потрясающим голосом сказала:    

– Если  любовь – то великое счастье. Если обман – то смерть. – И с этими словами  поднесла к губам пузырек и вдруг упала в страшных конвульсиях.    

«Доктора!  доктора! О, какой ужас! – закричала публика. – Скорее доктора!» Но  доктор уже был не нужен. Великая актриса умерла...    

С  блаженным чувством оконченного большого труда сделал юнкер красивую подпись: Алехан  Андров. И украсил ее замысловатым росчерком.    

Сто раз  перечитал Александров свое произведение и по крайней мере десять раз переписал  его самым лучшим своим почерком. Нет сомнений – сюита была очень хороша. Она  трогала, умиляла и восхищала автора. Но было в его восторгах какое-то  непонятное и невидимое пятно, какая-то постыдная неловкость очень давнего  происхождения, какая-то неуловимая болячка, которую Александров не мог  определить.    

Тем не  менее в одно из ближайших воскресений он пошел на Плющиху и с колотящимся  сердцем взобрался на голубятню, на чердачный этаж старого деревянного  московского дома. Надевши на нос большие очки, скрепленные на сломанной  пережабинке куском сургуча, Миртов охотно и внимательно прочитал произведение  своего молодого приятеля. Читал он вслух и, по старой привычке, немного  нараспев, что придавало сюите важный, глубокий и красиво-печальный характер.    

Юнкер и  громадный сенбернар слушали его чтение с нескрываемым умилением. Друг даже  вздыхал.    

Наконец  Диодор Иванович кончил, положил очки и рукопись на письменный стол и с затуманенными  глазами сказал:    

– Пгекгасно,  мой догогой. Я вам говогю: пгекгасно. Зоилы найдут, может быть, какие-нибудь  недосмотгы, поггешности или еще что-нибудь, но на то они и зоилы. А ведь красивую  девушку осьмнадцати лет не могут испортить ни родинка, ни рябинка, ни царапинка.  Анисья Харитоновна, – закричал он, – принесите-ка нам бутылку пива,  вспрыснуть новорожденного! Ну, мой добрый и славный друг, поздравляю вас с  посвящением в рыцари пера. Пишите много, хорошо и на пользу, на радость  человечеству!    

Они  чокнулись пивом и расцеловались.    

Немного  погодя и уже собираясь уходить, Александров спросил: можно ли ему будет  написать впереди сюиты маленький эпиграф. Не сочтут ли это за ломание?    

– О,  совсем нет, эпиграф прелестная вещь. Что же вы хотите написать?    

– Да  всего две строчки из Гейне.    

– Хороший  поэт, чудесный. Какие же?    

Александров  прочитал дрожащим от волнения голосом: «Я, раненный насмерть, играл, гладиатора  бой представляя».    

– Пгекгасно,  великолепно, веская цитата, – одобрил Миртов.    

Тут  юнкер, осмелев, решился спросить и насчет посвящения.    

– А  что же?.. Катайте. Ей? Конечно, ей?    

Юноша  покраснел от головы до пяток.    

– Да,  одной моей хорошей знакомой, в память уважения, дружбы и... Но следующий мой  рассказ непременно будет посвящен вам, дорогой Диодор Иванович, вам, мой добрый  и высокоталантливый учитель!    

Миртов  засмеялся, показав беззубый рот, потом обнял юнкера и повел его к двери. –  Не забывайте меня. Заходите всегда, когда свободны. А я на этих днях постараюсь  устроить вашу рукопись в «Московский ручей», в «Вечерние досуги», в «Русский  цветник» (хотя он чуточку слишком консервативен) или еще в какое-нибудь  издание. А о результате я вас уведомлю открыткой. Ну, прощайте. Вперед без  страха и сомненья!    

Но страх  и сомнения терзали бедного Александрова немилосердно. Время растягивалось  подобно резине. Дни ожидания тянулись, как месяцы, недели – как годы. Никому он  не сказал о своей первой дерзновенной литературной попытке, даже вернейшему  другу Венсану; бродил как безумный по залам и коридорам, ужасаясь длительности  времени.    

И вот,  наконец, открытое письмо от Диодора Ивановича. Пришло оно во вторник: «Взяли  „Вечерние досуги“. В это воскресение, самое большее – в следующее, появится в  газетных киосках. Увы, я заболел инфлюэнцей, не встаю с постели. Отыщите сами.  Ваш Д. Миртов».    

В первое  воскресение Александров обегал десятка два киосков, спрашивая последние номера  «Вечерних досугов», надеясь на чудо и не доверяя собственным глазам. К его  огорчению, все «Досуги» были одинаковы, и ни в одном из них не было его  замечательной сюиты «Последний дебют».    

В  следующее воскресение он не имел возможности предпринять снова свои  лихорадочные поиски, потому что в наказание за единицу по фортификации был  лишен этим проклятым Дроздом отпуска.    

Что  делать? Пришлось открыть свою непроницаемую тайну милому товарищу Венсану, и  тот с обычной любезной готовностью взялся найти и купить очередной номер  «Досугов».    

Весь  день терзался Александров нестерпимой мукой праздного ожидания. Около восьми  часов вечера стали приходить из отпуска юнкера, подымаясь снизу по широкой  лестнице. Перекинувшись телом через мраморные перила, Александров еще издали  узнал Венсана и затрепетал от холодной дрожи восторга, когда прочитал в его  широкой сияющей улыбке знамение победы.    

Держать  в руках свое первое признанное сочинение, вышедшее на прекрасной глянцевитой  бумаге, видеть свои слова напечатанными черным, вечным, несмываемым шрифтом,  ощущать могучий запах типографской краски... что может сравниться с этим  удивительным впечатлением, кроме (конечно, в слабой степени) тех неописуемых  блаженных чувств, которые испытывает после страшных болей впервые родившая  молодая мать, когда со слабою прелестною улыбкой показывает мужу их  младенца-первенца.    

Во  всяком случае, наплыв радости был так бурен, что Александров не мог стоять на  ногах. Его тело требовало движения. Он стал перепрыгивать без разбега через  одну за другой кровати, стоявшие ровным, стройным рядом, туда и обратно и еще  один раз. Только тогда он уселся на своей койке и принялся за чтение с бьющимся  сердцем. Он прочитал сюиту два раза, сначала с летучей беглостью, потом более  внимательно – и так и так произведение было восхитительно. Он дал его прочитать  Венсану, а сам глядел через его плечо, поминутно отнимая у него листки, чтобы  прочитать вслух наиболее сильные места. Потом завладел «Вечерними досугами»  весь первый курс четвертой роты, потом пришли сверстники-фараоны других рот,  потом заинтересовались и господа обер-офицеры всех рот.    

Слава  юнкера, ставшего писателем, молниями бежала по всем залам, коридорам, помещениям  и закоулкам училища. Спрос на номер «Вечерних досугов» был колоссальный.    

К  Александрову шла со своим шумом настоящая слава, которая отозвалась усталостью  и головной болью.    

Ночь он  провел тяжело и нудно. Сначала долго не мог заснуть, потом ежеминутно просыпался.  На тусклом зимнем рассвете встал очень рано с тяжестью во всем теле и с  неприятным вкусом во рту.    

 Глава XIV

  Позор    

     

Рота  умылась, вычистилась, оделась и выстроилась в коридоре, чтобы идти строем на  утренний чай.    

К  перекличке, как и всегда, явился Дрозд и стал на левом фланге. Перекличка сошла  благополучно. Юнкера оказались налицо. Никаких событий в течение ночи не  произошло. Дрозд перешел на середину роты.    

– Юнкер  Александров, – вызвал он спокойным голосом.    

– Я, –  отозвался звучно Александров и ловко сделал два шага вперед.    

– До  моего сведения дошло, что вы не только написали, но также и отдали в журнальную  печать какое-то там сочинение и читали его вчера вечером некоторым юнкерам  нашего училища. Правда ли это?    

– Так  точно, господин капитан.    

– Потрудитесь  сейчас же принести мне это произведение вашего искусства.    

Александров  побежал к своему уборному шкафчику. Дорогой он думал сердито:    

«Как же  мог Дрозд узнать о моей сюите?.. Откуда? Ни один юнкер – все равно будь он фараон  или обер-офицер, портупей или даже фельдфебель – никогда не позволит себе  донести начальству о личной, частной жизни юнкера, если только его дело не  грозило уроном чести и достоинства училища. Эко какое запутанное положение»...    

В голову  не могла ему прийти простая мысль о том, что самому Дрозду, или одному из  других офицеров училища, или каким-нибудь внеучилищным их знакомым мог  попасться под руку воскресный экземпляр «Вечерних досугов».    

– Пожалуйста,  господин капитан, – сказал Александров, подавая листки.    

Дрозд  сухо приказал:    

– Сейчас  же отправляйтесь в карцер на трое суток с исполнением служебных обязанностей. А  журналишко ваш я разорву на мелкие части и брошу в нужник... – И крикнул:  – Фельдфебель, ведите роту.    

И вот  Александров в одиночном карцере. На лекции и на специальные военные занятия его  выпускает на час, на два сторож, прикомандированный к училищу ефрейтор  Перновского гренадерского полка. Он же приносит узнику завтрак, обед и чай с  булкой.    

У  юнкеров было много своих домашних неписаных старинных обычаев, так сказать, «адатов».  По одному из них юнкеру, находящемуся под арестом и выпускаемому в роту для  служебных занятий, советовалось не говорить со свободными товарищами и вообще  не вступать с ними ни в какие неделовые отношения, дабы не дать ротному  командиру и курсовым офицерам возможности заподозрить, что юнкера могут делать  что-нибудь тайком, исподтишка, прячась. Ведь травили же они свое начальство,  совсем в открытую, ядовитыми и даже часто нецензурными прозвищами. А в этом  законе собственного изделия была, несомненно, тень некоторого рыцарства.    

Однако  Александров все-таки не удержался от нарушения юнкерского обычая. За уроком  гимнастики, работая на параллельных брусьях, он успел шепнуть Венсану:    

– Голубчик  Венсан, достаньте мне какую-нибудь книжку из ротной библиотеки и передайте  через сторожа... Ужасная тоска.    

– Постараюсь, –  сказал Венсан и быстро отошел прочь.    

И  правда: бедный Александров изнывал от скуки, безделья и унижения. Вчера еще  триумфатор, гордость училища, молодой, блестяще начинающий писатель – он нынче  только наказанный, жалкий фараон, уныло снующий взад и вперед на пространстве в  шесть квадратных аршин. Иногда, ложась на деревянные нары и глядя в высокий  потолок, Александров пробовал восстановить в памяти слово за словом весь текст  своей прекрасной сюиты «Последний дебют». И вдруг ему приходило в голову  ядовитое сомнение: «А в сущности ведь, пожалуй, такое заглавие: „Последний  дебют“, может показаться неточным и даже нелепым. Дебют – ведь это начало, как  и в шахматах, это – первое, пробное выступление артистки, а у меня актриса Торова-Монская  (фу, и фамилия-то какая-то надуманная и неестественная), у меня она, по  рассказу, имеет и большой опыт и известное имя. Первый дебют – это и понятно и  приемлемо и для читателей. Название же „Последний дебют“ вызывает невольное  недоумение. Можно подумать, что моя все-таки уже не очень молодая героиня  только и знала в своей актерской жизни, что дебютировала и дебютировала и  всегда неудачно, пока не додебютировалась до самоубийства...» И вот опять стало  в подсознание Александрова прокрадываться то темное пятно, та неведомая болячка,  та давно знакомая досадная неловкость, которые он испытывал порою, перечитывая  в двадцатый раз свою рукопись. И чем более он теперь вчитывался мысленно, по  памяти, в «Последний дебют», тем более он находил в нем корявых тусклых мест,  натяжек, ученического напряжения, невыразительных фраз, тяжелых оборотов.    

«Нет,  это мне только так кажется, – пробовал он себя утешить и оправдаться перед  собою. – Уж очень много было в последние дни томления, ожидания и  неприятностей, и я скис. Но ведь в редакциях не пропускают вещей  неудовлетворительных и плохо написанных. Вот принесет Венсан какую-нибудь чужую  книжку, и я отдохну, забуду сюиту, отвлекусь, и опять все снова будет хорошо, и  ясно, и мило... Перемена вкусов...»    

В шесть  часов вечера в свободное послеобеденное время сторож, перновский ефрейтор,  постучался в решетчатую дверь карцера.    

– Вам,  господин юнкер, книжку какуюсь принесли. Извольте преполучить.    

Эта  книга, сильно потрепанная, была вовсе незнакома Александрову.    

«Казаки.  Повесть. Сочинение графа Толстого», – прочитал он на обложке.    

«Должно  быть, не очень уж интересно, что-то из истории... но для кутузки и такое  кушанье подойдет».    

– Скажи  господину юнкеру, что очень благодарю.    

Начал он  читать эту повесть в шесть с небольшим вечера, читал всю ночь, не отрываясь, а  кончил уже тогда, когда утренний ленивый белый свет проник сквозь решетчатую  дверь карцера.    

– Что  же это такое, – шептал он, изнеможенный, потрясенный и очарованный, ероша  и крутя отчаянно волосы на голове. – Господи, что же это за великое чудо?  Ну я понимаю: талант, гений, вдохновение свыше... это Шекспир, Гете, Байрон,  Гомер, Пушкин, Сервантес, Данте, небожители, витавшие в облаках, питавшиеся  амброзиею и нектаром, говорившие с богами, и так далее и тому подобное... То  есть я не понимаю, но с благоговением признаю и преклоняюсь. Но, господи боже  мой, как же это так. Простой, обыкновенный человек, даже еще и с титулом графа,  человек, у которого две руки, две ноги, два глаза, два уха и один нос, человек,  который, как и все мы, ест, пьет, дышит, сморкается и спит... и вдруг он самыми  простыми словами, без малейшего труда и напряжения, без всяких следов выдумки  взял и спокойно рассказал о том, что видел, и у него выросла несравненная,  недосягаемая, прелестная и совершенно простая повесть.    

И  Александров, подобно Оленину, увидевшему впервые на станции горы, начал с блаженным  ненасытным голосом в душе перечислять:    

«Ну  Оленин – это барин, это интеллигент, что о нем говорить. А дядя Ерошка! А  Лукашка! А Марьянка! А станичный сотник, изъяснявшийся так манерно. А  застреленный абрек! А его брат, приехавший в челноке выкупать труп. А Ванюшка,  молодой лакеишка с его глупыми французскими словечками. А ночные бабочки,  вьющиеся вокруг фонаря. „Дурочка, куда ты летишь. Ведь я тебя жалею...“    

И тут  вдруг оборвался молитвенный восторг Александрова: «А я-то, я. Как я мог осмелиться  взяться за перо, ничего в жизни не зная, не видя, не слыша и не умея. Чего  стоит эта распроклятая из пальца высосанная сюита. Разве в ней есть хоть  малюсенькая черточка жизненной правды. И вся она по бедности, бледности и  неумелости похожа... похожа... похожа...»    

В этот  момент его память внезапно как бы осветилась, и сразу ясной стала бередившая  его недавно тревога, причиняемая какой-то необъяснимой болячкой, нудным и  неловким пятном.    

«Да, –  сказал он с горьким мужеством, – твой „Последний дебют“, о несчастный,  похож не на что иное, как на те глупые стихи, которые ты написал в семилетнем  возрасте:    

     

Скорее, о птички, летите    

Вы в теплые страны от нас,    

Когда ж вы опять прилетите,    

То будет уж лето у нас.    

     

В лугах запестреют цветочки,    

И солнышко их осветит,    

Деревья распустят листочки,    

И будет прелестнейший вид.    

     

И,  ударив изо всех сил ладонью по дубовому столу, он сказал громко:    

– К  черту! Конец баловству!    

Дрозд  продержал Александрова вместо трех суток только двое. На третий день утром он  пришел в карцер и сам выпустил арестованного.    

– Вы  знаете, юнкер Александров, – спросил он, – за что вы были арестованы?    

– Так  точно, господин капитан. За то, что я написал самое глупое и пошлое сочинение,  которое когда-либо появлялось на свет божий.    

– Ну  нет, – возразил Дрозд мягко, – унижение паче гордости. Очень может  быть, что ваш труд имеет свои несомненные достоинства. Но вина ваша заключается  в том, что вы небрежно изучали военные уставы и особенно устав внутренней  службы. Там ясно сказано: «Если кто из военнослужащих напишет какую-либо  рукопись и захочет отдать ее для напечатания, то должен об этом сообщить и  рукопись представить своему непосредственному начальнику». Вы, например, –  вашему фельдфебелю. Он сообщает о вашем намерении и вручает вашу рукопись мне.  Я – командиру батальона, последний – начальнику училища. Таким образом, его  превосходительство является вашим последним судьей и разрешителем. В случае  разрешения для печати оригинал ваш идет в обратном порядке вниз, вплоть до  фельдфебеля, который и сообщает вам о разрешении или воспрещении. Понятно?    

– Так  точно, господин капитан.    

– Ну,  теперь идите в роту и, кстати, возьмите с собою ваш журнальчик. Нельзя сказать,  чтобы очень уж плохо было написано. Мне моя тетушка первая указала на этот  номер «Досугов», который случайно купила. Псевдоним ваш оказался чрезвычайно  прозрачным, а кроме того, третьего дня вечером я проходил по роте и отлично  слышал галдеж о вашем литературном успехе. А теперь, юнкер, – он  скомандовал, как на учении: – На место. Бегом ма-а-арш.    

Александров  больше уже не перечитывал своего так быстро облинявшего творения и не упивался  запахом типографии. Верный обещанию, он в тот же день послал Оленьке по почте  номер «Вечерних досугов», не предчувствуя нового грядущего огорчения.    

Было  очень редким примером рассеянности и невнимания то обстоятельство, что, перечитавши  бесконечно много раз свой «Последний дебют», он совсем небрежно отнесся к  посвящению, пробегая его вскользь. А между тем в посвящение вкралась роковая  ошибка.    

     

Посвящается  Ю. Н. Син...никовой.    

     

Но  сильна, о могучая, вечная власть первой любви! О, незабываемая сладость милого  имени! Рука бывшей, но еще не умершей любви двигала пером юноши, и он в  инициалах, точно лунатик, бессознательно поставил вместо буквы «О» букву «Ю».  Так и было оттиснуто в типографии.    

Через  два дня Александров получил зловещий, ядовитый ответ:    

     

«Я  получила журнал с Вашим сочинением. Говоря по правде, Вы свободно могли бы не  утруждать себя этой присылкой. Судя по начальной букве „Ю“, посвящение сделано  не мне, а какой-то другой особе, которой имя начинается на букву „Ю“.    

Так  же странной мне показалась и подпись под произведением. Очевидно, господин  Алехан Андров – знатный сын востока – и есть автор этого замечательного создания,  прочитать которое у меня не было ни свободного времени и ни малейшего желания.    

По  некоторым причинам я вряд ли смогу когда-нибудь увидеться с Вами, и потому  прощайте.    

О.  Синельникова«.    

     

Через  недели две-три, в тот час, когда юнкера уже вернулись от обеда и были временно  свободны от занятий, дежурный обер-офицер четвертой роты закричал во весь  голос:    

– Юнкер  Александров. В приемную, на свидание.    

Александров  побежал к нему:    

– Не  знаете ли кто?    

– Не  знаю. Какой-то шпак.    

Шпаками  назывались в училище все без исключения штатские люди, отношение к которым с  незапамятных времен было презрительное и пренебрежительное. Была в ходу у  юнкеров одна старинная песенка, в которую входил такой куплет:    

     

Терпеть я штатских не могу    

И называю их шпаками,    

И даже бабушка моя    

Их бьет по морде башмаками.    

     

Зато военных я люблю,    

Они такие, право, хваты,    

Что даже бабушка моя    

Пошла охотно бы в солдаты.    

     

Александров  быстро, хотя и без большого удовольствия, сбежал вниз. Там его дожидался не  просто шпак, а шпак, если так можно выразиться, в квадрате и даже в кубе, и  потому ужасно компрометантный. Был он, как всегда, в своей широченной  разлетайке и с таким же рябым, как кукушечье яйцо, лицом, словом, это был  знаменитый поэт Диодор Иванович Миртов, который в свою очередь чувствовал  большое замешательство, попавши в насквозь военную сферу.    

– Я  только на минутку, Алеша. Пришел поздравить вас с рождением первенца и передать  вам гонорар, десять рублей. И уж вы меня простите, сейчас же бегу домой. Сижу я  здесь, и все мне кажется: а вдруг вы все сейчас начнете стрелять. Адье, Алеша,  и не забывайте мой дом на голубятне.    

И он так  быстро исчез, точно провалился сквозь театральный люк.    

Свежая  совесть подсказала было юнкеру бежать, вернуть поэта назад и отдать ему деньги,  взятые за ничего не стоящую сюиту, но разыграть такую неуклюжую сцену в  присутствии дежурного офицера (ведь Миртов, несомненно, будет противоречить)  показалось ему зазорным и постыдным.    

Десять  рублей – это была огромная, сказочная сумма. Таких больших денег Александров  никогда еще не держал в своих руках, и он с ними распорядился чрезвычайно  быстро: за шесть рублей он купил маме шевровые ботинки, о которых она,  отказывавшая себе во всем, частенько мечтала как о невозможном чуде. Он взял  для нее самый маленький дамский размер, и то потом старушке пришлось самой  сходить в магазин переменить купленные ботинки на недомерок. Ноги ее были  чрезвычайно малы.    

На два  рубля Александров и Венсан два раза угощались савостьяновскими пирожными, посылая  за ними служащего. На остальные же два они в воскресенье пошли в Тетерсал и  около часа ездили верхом, что считалось утонченнейшим наслаждением.    

     

 Часть II    

     

Глава XV

  Господин обер-офицер    

     

Правильно  и мудро сказал когда-то знаменитый писатель Диодор Иванович Миртов (с которым  Александров после своего литературного провала перестал видеться из-за горького  и мучительного стыда):    

– Время  течет, течет. Ничто его не остановит и ничто не повернет обратно. Аминь.    

Середина  и конец 1888 года были фатальны для мечтательного юноши, глубоко принимавшего к  сердцу все радости и неудачи. Черных дней выпадало на его долю гораздо больше,  чем светлых: тоскливое, нудное пребывание в скучном положении молодого,  начинающего фараона, суровая, утомительная строевая муштровка, грубые окрики,  сажание под арест, назначение на лишние дневальства – все это делало военную  службу тяжелой и непривлекательной. А тут еще постоянные нелады с точной  наукой, которая называется военной фортификацией. Преподает ее полковник  инженерных войск Колосов, человек лютой строгости, холодный и безжалостный. Он  знаменит во всей Москве как строитель солидного памятника русским воинам, живот  свой положившим в русско-турецкую войну 1877–78 годов. Но эта слава не мешает  ему губить и топить беспомощных юнкеров, как слепых щенят. Его система  преподавания была проста, кратка и требовательна до ужаса. Войдя в аудиторию и  не здороваясь, он непременно должен был найти уже готовыми все приспособления  для лекции: вычищенную до блеска классную доску, чистую, слегка влажную губку и  несколько мелков, тщательно отточенных в виде лопаточек и обернутых в белые  ровные бумажки. Он ничему не учил. Он брал мелок, подходил с ним к доске и  странным, повелительным, беглым голосом произносил:    

– Амбразура,  или полевой окоп, или люнет, барбет, траверс и так далее. – Затем он  начинал молча и быстро чертить на доске профиль и фас укрепления в проекции на  плоскость, приписывая с боков необычайно тонкие, четкие цифры, обозначавшие  футы и дюймы. Когда же чертеж бывал закончен, полковник отходил от него так, чтобы  его работа была видна всей аудитории, и воистину работа эта отличалась такой  прямизной, чистотой и красотой, какие доступны только при употреблении хороших  чертежных приборов.    

Лекция  оканчивалась тем, что Колосов, вооружившись длинным тонким карандашом, показывал  все отдельные части чертежа и называл их размеры: скат три фута четыре дюйма.  Подъем четыре фута. Берма, заложение, эскарп, контрэскарп и так далее. Юнкера  обязаны были карандашами в особых тетрадках перечерчивать изумительные чертежи  Колосова. Он редко проверял их. Но случалось, внезапно пройдя вдоль ряда парт,  он останавливался, показывал пальцем на чью-нибудь тетрадку и своим голосом без  тембра спрашивал:    

– Паук?  Корзинка с земляникой? Хамелеон? – И, сделав малую паузу: – Единица!    

Он был  очень самостоятелен и почти никогда не дожидался звонка на перемену. Просто  доставал надушенный платок из тонкого полотна, отряхивал свою грудь и руки от  еле заметных пылинок мела, встряхивал платком и, не сказав ни слова, уходил,  когда ему хотелось.    

Александров  никак не мог удовлетворить этого строгого, бесчувственного, всегда молчаливого  идола. Чертить он умел отлично, и линия у него выходила щеголевато ровной, но  основных начал фортификации он не мог преодолеть. Его воображению никак не  удавалось видеть предметы, построенные из земли и камня, в проекции на  плоскость, то есть не имеющими ни материи, ни веса. Если бы ему показали люнет,  барбет или амбразуру, сделанными из глины или папье-маше, он, наверное, понял  бы мгновенно ошибку своего геометрического неведения. Но об этом, увы, никто не  хотел позаботиться. Почти в каждую репетицию Колосов молча ставил ему неудовлетворительные  баллы, а Дрозд лишал его отпуска, этой отрады, услады и моральной поддержки.    

Но еще  больше терзали бедного фараона Александрова личные, интимные горести и разочарования:  позорная измена Юлии Синельниковой, холодная и насмешливая отставка, полученная  от Ольги Синельниковой, и, наконец, этот ужасный разгром литературной великой  карьеры, разгром, признанный им самим с горьким отчаянием...    

И  Александров загрустил...    

Но время  течет, течет и в своем бесконечном течении потихоньку сглаживает все острые  углы, подтачивает скалы, рассасывает мели, изменяет пейзажи и фарватеры.    

Теперь  Александров – фараон только по прозвищу. Гимнастика и фехтование развернули его  грудь вширь. Вся трудность воинских упражнений и военного строя отошла  бесследно. Ружье не тяжелит, шаг выработался большой и крепкий, а главное,  появилось в душе гордое и ответственное сознание: я – юнкер славного  Александровского училища, и трепещите все, все недруги. Даже с неодолимой  фортификацией начались очень милые отношения. Однажды вечером, подготовляясь к  завтрашней репетиции по проклятой фортификации, Александров громко и злобно  чертыхнулся:    

– Нет,  когда же я, черт побери, освоюсь с этой фортификационной путаницей, да будут  прокляты и полковник Колосов и его учитель Цезарь Кюи.    

Сосед  его по койке, скромный, тихий, благовоспитанный Прибиль, отличный пианист, сказал  сочувственно:    

– Послушайте-ка,  друг Александров, не сердитесь на то, что я ввязываюсь не в свое дело. Я уже  давно замечаю, что у вас постоянные недоразумения и огорчения с фортификацией.  Мне кажется, что я могу вам немножко помочь, если вы, конечно, позволите. Все  дело в сущем пустяке, который можно в одну минуту удалить. Вот, например, мой  портсигар (Прибиль вынул из кармана простенький, изящный портсигар из  карельской березы). Предположим, что он вам очень понравился и вам хочется  заказать мастеру совершенно точно такой же по качеству и по размерам. Что вы  для этого делаете? Вы приходите к мастеру и говорите: «Любезный мастер,  сделайте мне хороший портсигар из карельской березы, шести дюймов в длину,  четырех в ширину и двух в толщину». Не так ли? Для того чтобы заказ лучше  удержался в его памяти, вы можете взять листик бумаги, карандаш и разграфленную  линейку и начертить все размеры, надписав: длина, ширина, толщина. Ведь не  придет же вам в голову написать этот портсигар для мастера на полотне масляными  красками или пастелью, хотя вы и отличный художник? Вы смотрите на фортификационные  чертежи как на стереометрию, а они только планиметрия. Я видел, как вы тщетно  корпели и возились над амбразурами. Очевидно, у вас из памяти не выходили  старинные громадные амбразуры времен д'Артаньяна и Вобановских укреплений. А  теперешняя амбразура – это просто мелкая канавка, которую вы сами выкопали,  чтобы не видно было вашего ружья. Положительно, вы делаете слишком много чести  фортификации, и это вам идет во вред.    

Он  замолчал. Александров некоторое время сидел с полуоткрытым ртом. Наконец, со стуком  закрыв его, он сказал:    

– Прибиль,  сделайте мне милость, назовите меня идиотом.    

– Что  вы, что вы, Александров. Бог с вами.    

– Нет  уж, пожалуйста, назовите.    

И так  они пререкались до тех пор, пока стоявший рядом Жданов не произнес:    

– Хотя  и не верю своим собственным словам, но вы идиот, мистер Александров.    

– Спасибо,  Жданов. Ведь это просто невероятно, в каком я до сих пор был нелепом заблуждении.  Теперь мне сразу точно катаракт с обоих глаз сняли. Все заново увидел благодаря  волшебнику Прибилю (имя же его будет для меня всегда священно и чтимо).    

На  другой же день, во время очередной репетиции, Александров дал своим сокурсникам  небольшое представление.    

– Александров! –  вызвал его своим бесцветным голосом полковник, у которого и глаза и перо,  казалось, уже готовились поставить привычную единицу, – потрудитесь  начертить двойной траверс и указать все его размеры.    

Александров  подошел к доске (и все сразу узнали походку Колосова), вынул из кармана  тщательно очищенный по колосовской манере мелок, завернутый аккуратно в чистую  белую бумагу, и (все даже вздрогнули) совершенно колосовским, стеклянным  голосом громко объявил:    

– Двойной  траверс.    

Он  чертил замечательно скоро и уверенно. Линии у него выходили тоньше, чем у Колосова,  и менее выпуклы, но так же красивы. Окончив чертеж и подписав все цифры,  Александров со спокойной отчетливостью назвал все линии и все размеры, не  произнеся ни одного лишнего слова, не сделав ни одного ненужного движения,  спрятал мелок в карман и по-строевому вытянулся, глядя в холодные глаза  полковника.    

Колосов  помолчал. Впервые юнкера увидели на его каменном лице что-то похожее на  удивление.    

– Почему  же раньше, – спросил он, – почему раньше ваши чертежи были похожи на  какие-то пейзажи и вы постоянно путались в названиях и цифрах? Что такое с вами  сделалось?    

– Я  просто решил следовать до мельчайших подробностей вашим урокам, господин полковник.    

– А  может быть, вам надоели постоянные единицы?    

– Отчасти,  господин полковник.    

– Гмм.  Теперь вы меня поставили в очень неудобное положение. Поставить вам двенадцать  я не могу, ибо это знак абсолютного совершенства, какого в мире не существует.  Одиннадцать – это самый высший балл, на который знаю фортификацию только я.  Поэтому не обижайтесь, что на этот раз я поставлю вам только десять. Можете  сесть.    

Это была  большая победа, окрылившая Александрова. После нее он сделался лучшим фортификатором  во всем училище и всегда говорил, что фортификация – простейшая из военных  наук.    

Текло  время. Любовные раны зажили, огорчения рассеялись, самолюбие успокоилось, бывшие  любовные восторги оказались наивной детской игрой, и вскоре Александровым овладела  настоящая большая любовь, память о которой осталась надолго, на всю его  жизнь...    

Выветрилось  понемножку и позорное сознание о злой неудаче в литературе. Верный инстинкт  подсказал Александрову доброе противоядие: он опять вернулся к рисованию и  живописи. Во все отпускные дни (а их теперь стало гораздо больше после победы  над Колосовым) он ходил в Третьяковскую галерею, Строгановскую школу, в Училище  живописи и ваяния или брал уроки у Петра Ивановича Шмелькова[5]. Множество картонов и  блокнотов истратил он, делая портретные изображения карандашом, углем и  акварелью со своих товарищей, начальников и учителей. Эта работа спорилась  послушно и приятно. Новый клин окончательно вышиб клин старый.    

Между  прочим, подходило понемногу время первого для фараонов лагерного сбора. Кончились  экзамены. Старший курс перестал учиться верховой езде в училищном манеже.  Господа обер-офицеры стали мягче и доступнее в обращении с фараонами. Потом курсовые  офицеры начали подготовлять младшие курсы к настоящей боевой стрельбе полными  боевыми патронами. В правом крыле училищного плаца находился свой собственный  тир для стрельбы, узкий, но довольно длинный, шагов в сорок, наглухо  огороженный от Пречистенского бульвара.    

Туда  каждый день с утра до вечера водили молодых юнкеров поочередно, по четыре, на  стрельбу, следили за тем, чтобы юнкер при выстреле не зажмуривался, не  вздрагивал при отдаче, глядел бы точно на мушку сквозь прорезь прицела и  нажимал бы спуск не рывком, но плавным движением.    

В другом  конце тира ставились картонные мишени с концентрическими черными окружностями,  попадать надо было в центральный сплошной кружок. Благодаря малости помещения выстрелы  были страшно оглушительны, от этого юнкера подолгу ходили со звоном в голове и  ушах и едва слышали лекции и даже командные слова.    

Но еще  труднее с непривычки была чересчур сильная отдача ложа в плечо при выстреле.  Она была так быстра и тяжела, что, ударяясь в тринадцатифунтовую берданку, чуть  не валит начинающего стрелка с ног. Оттого-то у всех фараонов теперь правое  плечо и правая ключица в синяках и по ночам ноют.    

Но и  домашнее обучение стрельбе окончено. «Умей чистить и протирать винтовку, чтобы  она и снаружи и снутри у тебя блестела, как зеркало». Наступает утро, когда  весь батальон, со знаменем, строгим строем, в белых каламянковых рубахах, под  восхитительную музыку своего оркестра, покидает плац училища и через всю Москву  молодецки марширует на Ходынское поле в старые-престарые лагери.    

Воспоминание  о них остается слабым и незначительным для Александрова. Каждый день стрельба и  стрельба, каждый день глазомерные и компасные съемки, каждый день батальонные  учения и рассыпной строй. Идут постоянные дожди, когда юнкера сидят по баракам  и в тысячный раз перезубривают уставы и «словесность».    

Но самое  главное то, что унижает фараонов до нуля, – это громадная роль и  всеподавляющее значение, которые теперь легли на господ обер-офицеров.    

На днях  выборы вакансий, производство, подпоручичьи эполеты, высокое звание настоящего  обер-офицера. Фараоны где-то вдали, внизу, в безвестности и забвении. И они  чрезвычайно были обрадованы, когда дня за три до производства старшего курса в  первый офицерский чин их распустили в отпуск до конца августа.    

Александров  провел остаток лета вместе с мамой у своего шурина, мужа сестры Зины, в его  чернореченском лесничестве, находящемся под Коломной. Там он много охотился,  ловил рыбу и шлялся по лесам за ягодами и грибами.    

Осталось  одно неприятное и стыдное воспоминание о жене лесника Егора, Марье, красивой,  здоровой бабенке, которая ему вскоре опротивела до смерти.    

Вернулся  он в училище настоящим обер-офицером, выросший чуть ли не на голову, с хриплыми  басовыми нотами в голосе, загорелый, отрастивший настоящие усы в один миллиметр  длиною.    

О, как  ему знакомы, близки и жалки были беспомощные неуклюжести новичков, их растерянность,  их неумение найти тон. Он никогда не забывал своих первых жутких впечатлений в  училище, когда был, точно чудом, перенесен из игрушечной жизни в суровую и строгую  настоящую жизнь.    

Он был  хорошим обер-офицером, всегда готовым на помощь и на защиту фараону. Но старых  адатов он не касался. Он чувствовал, что в них есть и надобность и скрепляющая  сила.    

Он был  пламенным поклонником темпа.    

– Темп, –  говорил он фараонам, – есть великое шестое чувство. Темп придает  уверенность движениям, ловкость телу и ясность мысли. Весь мир построен на  темпе. Поэтому, о! фараоны, ходите в темп, делайте приемы в темп, а главное,  танцуйте в темп и умейте пользоваться темпом при фехтовании и в гимнастических  упражнениях.    

Он и сам  не подозревал того, что очень любившие его фараоны между собою называли его  «обер-офицер Темп».    

Ротный  командир Дрозд, не стесняясь, говорил иногда, что он очень жалеет, почему Александров  не дотянул на экзаменах до общего среднего балла, который дал бы ему  возможность стать портупей-юнкером, командиром взвода.    

Но, увы!  Полковник Колосов не мог простить ему воистину волшебного просияния в фортификации  и к круглым десяткам упрямо присоединял прошлые единицы, тройки и пятерки, поставленные  еще на репетициях, чем и понизил значительно шансы Александрова. Увы! Этот  слишком земной человек не веровал в чудеса и не ценил их. Но это не огорчало  Александрова. Он наслаждался спокойной военной жизнью, ладностью во всех своих делах,  доверием к нему начальства, прекрасной пищей, успехами у барышень и всеми  радостями сильного мускулистого молодого тела.    

 Глава XVI

  Дрозд    

     

В  четвертой роте числится сто юнкеров, но на рождественские каникулы три четверти  из них разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в  Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто в старые  деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений,  охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вернутся в  него лишь десятого января, осипшие от дороги, загоревшие крепким зимним  загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих  яблоков, малороссийского сала, чурчхелы, бадриджанов и прочей снеди.    

А вот  коренным москвичам – туго. Изволь являться трижды в неделю в училище, да еще  ровно к семи часам утра, и только для того, чтобы на приветствие Дрозда  (командира четвертой роты, капитана Фофанова) проорать: «Здравия желаю, ваше  высокоблагородие». А зачем? Мы, здешние, также никуда не убежим, как и  иногородние.    

Приблизительно  так бурчит про себя господин обер-офицер Александров, идя торопливыми большими  шагами по Поварской к Арбату. Вчера была елка и танцевали у Андриевичей. Домой  он вернулся только к пяти часам утра, а подняли его насилу-насилу в семь без  двадцати. Ах, как бы не опоздать! Вдруг залепит Дрозд трое суток без отпуска.  Вот тебе и Рождество...    

Глаза у  Александрова еще не совсем проснулись после краткого сна, в них чувствуется  резь и усталость. Но запах снега так вкусен, мороз так весел, быстрое движение  так упорно гонит горячую кровь по всему телу... Через две минуты Александров  спрашивает самого себя с удивлением: «Где же моя усталость, недовольство и  кислота?» Их нет, исчезли. Тело не имеет больше веса. Эта невесомость – одно из  блаженнейших ощущений на свете, но оно негативно, оно так же незаметно и так же  не вызывает благодарности судьбе, как тридцать два зуба, емкие легкие, железный  желудок; поймет его Александров только тогда, когда утеряет его навсегда; так,  лет через двадцать.    

Снег  тонко скрипит под его лакированными сапожками. Снег скрипит под ногами у всех  пешеходов. Он визжит под полозьями саней, оставляющих за собою в нем блестящие,  скользкие полосы, а на заворотах он крепко хрустит, смятый полозьями. Изо всех  труб высоко над домами стоят, неподвижно устремясь в зеленое небо и там слегка  курчавясь, белые прямые столбы дыма. Вот налево Савостьянов, булочная, а  наискосок Арбатской площади – белое длинное здание Александровского училища на  Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви. Слава богу,  минута в минуту. Не опоздал.    

Портупей-юнкер  Золотов – круглый сирота; ему некуда ехать на праздники, он заменяет  фельдфебеля четвертой роты. Он выстраивает двадцать шесть явившихся юнкеров в учебной  галерее в одну шеренгу и делает им перекличку. Все в порядке. И тотчас же он  командует: «Смирно. Глаза налево». Появляется с левого фланга Дрозд и  здоровается с юнкерами.    

Мальчишеские  прозвища удивительно метки. Капитан Фофанов вислоплеч и длиннонос. Его  худощавое лицо смугло и румяно. Черные волосы на голове разделены косым четким  пробором; легкой красиво-неуклюжей перевалочкой и боковым наклоном головы, при  внимательном и быстром взгляде, он действительно напоминает птицу, и именно  черного дрозда. Он очень требователен и суров в делах службы и строевого  учения. «Без отпуска», карцер, дежурства и дневальства вне очереди так и  сыпятся из него в несчастливые для юнкеров дни. И все это с величайшей  вежливостью: «Юнкер Александров, будьте любезны отправиться на двое суток под  арест, с исполнением служебных обязанностей». Но вне условий, требующих крутой  дисциплины, он фамильярный друг, защитник и всегдашняя выручка. Эти его милые  черты хорошо знакомы всем проказливым юнкерам четвертой роты и особенно Александрову,  самому неистовому баловнику. Но зато Дрозд ненавидит малейший оттенок лжи и  требует от провинившегося юнкера мгновенного и точного признания.    

Однажды  юнкер Александров был оставлен без отпуска за единицу по фортификации. Скитаясь  без дела по опустевшим залам и коридорам, он совсем ошалел от скуки и злости и,  сам не зная зачем, раскалил в камине уборной докрасна кочергу и тщательно выжег  на красной фанере огромными буквами слово «Дрозд».    

В  понедельник утром, после утренней переклички, еще не распуская роты, выдержав  паузу, капитан спросил, по обыкновению протягивая перед некоторыми словами  длинный ять (он был чуть-чуть заикой):    

– Э-какой  это болван э-начертил в нужнике э-какую-то похабщину?    

Александров  в ту же секунду громко крикнул из строя:    

– Я,  господин капитан!    

Командир  совсем по-птичьи окинул юнкера боковым взглядом и произнес с презрительным  равнодушием:    

– Э-так  я и знал. – И скомандовал роте: – Разойдитесь!    

Вечером,  перед чаем, когда все зубрили, сидя на своих койках, уроки к завтрему, юнкер Александров  увидел Дрозда, проходившего по галерее, и подбежал к нему. Юнкер весь день томился,  подавленный великодушием начальника.    

– Господин  капитан, позвольте мне попросить у вас прощения.    

– Э-дурачок, –  протянул Дрозд. – Э-пустяки. Ступай заниматься, э-чертежник ты этакий!    

И слегка  толкнул его ладонью в спину. Но в голосе Дрозда и его прикосновении юнкер почувствовал  теплоту.    

Так  воспитывал Дрозд своих девятнадцатилетних птенцов в проворном повиновении, в  безусловной правдивости, на широкой развязке взаимного доверия.    

Дрозд,  заложив руки за спину, медленно, неуклонно идет вдоль фронта, зорко оглядывая  каждое лицо, каждую пуговицу, каждый пояс, каждый сапог. Рядом с Александровым  стоит крепко сбитый широкоплечий чернявый Жданов. Он нехорошо бледен, и белки  его глаз слюняво желтоваты.    

– Э-нездоров? –  спрашивает Дрозд.    

– Никак  нет, господин капитан. Здоров.    

Дрозд  поводит туда-сюда острым подозрительным носом.    

– Э-какую  гадость вчера пил? – спрашивает он брезгливо.    

Юнкер  жмется, но тотчас отвечает:    

– В  гостях давали ананасный ликер, господин капитан.    

– Ффу,  какая мерзость! – морщится Дрозд. – Э-это не ликер, а дерьмо. И зачем  тебе пробовать э-ликеры. Ну, выпей стакан красного вина, и э-довольно с тебя. А  лучше и э-совсем не пей. Пьют от скуки паршивые неудачники, а перед тобою  э-целый мир впереди. Будь весел и пьян э-без вина.    

Подходит  к концу докучный осмотр. У юнкеров чешутся руки и горят пятки от нетерпения.  Праздничных дней так мало, и бегут они с такой дьявольской быстротой, убегают и  никогда не вернутся назад!    

Но Дрозд  выходит на середину фронта, достает из отворота рукава какую-то бумажку и не  спеша ее разворачивает. «Да поскорее ты, Дроздище!» – мысленно понукает его  Александров.