1 2 3 4 
       
I. 4400 с + 550 m (которые подлежат капитализации); кроме того, в потребительном фонде капиталистов и рабочих 1650 (v + m), реализованные в товарах II с.
       
II. 1650 с (в том числе 50, как сказано выше, добавлены из II m) + 800 v + 750 m (потребительный фонд капиталистов).
      
      
Но если во II между (v) и (с) сохраняется прежняя пропорция, то на 50 с придется еще затратить 25 v; их можно взять из 750 m; таким образом, мы получим:
      
       
II. 1650 c + 825 v + 725 m.
      
      
В I капитализации подлежит 550 m; если сохраняется прежняя пропорция, то 440 из них составляют постоянный капитал и 110 переменный капитал. Эти 110 могут (!) быть заимствованы и из 725 II m, т. е. средства потребления стоимостью в 110 будут потреблены рабочими I, вместо капиталистов II; следовательно, последние будут вынуждены (!) капитализировать эти 110 m, которых они не могут потребить. Таким образом из 725 II m остается 615 II m. Но если II таким образом превращает эти 110 в дополнительный постоянный капитал, то ему понадобится еще 55 дополнительного переменного капитала; их он должен будет взять опять-таки из своей прибавочной стоимости; если вычесть их из 615 II m, то для потребления капиталистов II останется 560; совершив все эти действительные и потенциальные перемещения, мы получим такую капитальную стоимость:
      
       
I. (4400с + 440c) + (1100v + 110v) = 4840c + 1210v = 6050
       
II. (1600с + 50c + 110c) + (800v + 25v + 55v) = 1760c + 880v = 2640 } сумма 8690»
      
      
Мы привели эту пространную цитату, потому что она необыкновенно ясно показывает, как Маркс достигает накопления в I за счет подразделения II. Не менее сурово поступает он с капиталистами подразделения средств существования в последующие годы. В третьем году он заставляет их, согласно тому же правилу, накопить 264 m и потребить 616, — на этот раз больше, чем в оба истекших года. В четвертом году он заставляет их 290 m капитализировать и 678 потребить, в пятом году они накопляют 320 m и потребляют 745 m. Маркс при этом даже говорит следующее: «Для того, чтобы дело шло нормально, накопление во втором должно совершаться быстрее, чем в первом, так как часть I (v + m), которая должна быть обменена на товары II с, возрастает быстрее, чем II с, на которое она только и может быть обменена»[102]. Но приведенные цифры показывают, что во втором подразделении происходит не более быстрое, а, скорее, колеблющееся накопление, при этом правилом служит следующее. Маркс ведет накопление все дальше, заставляя подразделение I производить на более широком базисе; во втором подразделении накопление выступает как следствие и условие накопления в I: оно накопляет, во-первых, для того, чтобы поглотить избыточные средства производства, и, во-вторых, для того, чтобы доставить необходимый избыток средств потребления для дополнительных рабочих сил. Инициатива движения все время остается на стороне подразделения I, подразделение II является лишь пассивным придатком. Так, капиталисты II должны всякий раз накоплять и потреблять столько, сколько это необходимо для накопления в I. В то время как подразделение I всякий раз капитализирует половину прибавочной стоимости, а другую половину потребляет, — а это означает равномерное расширение производства и личного потребления класса капиталистов, — капитализация и потребление прибавочной стоимости классом капиталистов во втором подразделении протекает скачками:
      
       
в 1-м году капитализируется 150, потребляется 600
       
— 2-м — 240, — 560
       
— 3-м — 254, — 626[103][104]
       
— 4-м — 290, — 678
       
— 5-м — 320, — 745
      
      
В ходе этого накопления и потребления нельзя усмотреть никакой закономерности; и то и другое служит лишь потребностям накопления в I. Что абсолютные числовые значения в каждом уравнении схемы произвольны, понятно само собой, и это не умаляет их научной ценности. Что здесь важно, так это отношения величин, которые должны выражать точные пропорции. Но в данном случае получается, что отношения накопления подразделения I с их ясною закономерностью покупаются совершенно произвольной конструкцией отношений в подразделении II, и это обстоятельство подает повод для проверки внутренних связей анализа.
      
Но можно было бы подумать, что здесь выбран не особенно удачный пример. Сам Маркс не удовлетворяется приведенной схемой, и он сейчас же после первого дает второй пример для пояснения процесса накопления. В этом примере числовые значения уравнения выбраны следующим образом:
      
       
I. 5000 с + 1000 v + 1000 m = 7000
       
II. 1430 с + 285 v + 285 m = 2000 } сумма 9000
      
      
Отличие этого примера от приведенного раньше, как видно, заключается в том, что здесь состав капитала в обоих подразделениях один и тот же: отношение постоянного капитала к переменному равняется 5:1. Это предполагает уже значительное развитие капиталистического производства и соответственно с этим производительности общественного труда, значительное, имевшее уже раньше место расширение производства, и, наконец, развитие всех условий, которые производят в рабочем классе относительное перенаселение. Мы, следовательно, уже не делаем, как в первом примере, первоначального перехода от простого к расширенному воспроизводству, которое имеет по существу лишь абстрактно-теоретическое значение, а рассматриваем процесс накопления в его движении — уже на высокой ступени развития. Сами по себе эти допущения вполне позволительны, они ничего не изменяют в тех правилах, которыми мы должны руководиться при проведении отдельных оборотов спирали воспроизводства. Маркс здесь опять берет за исходную точку капитализирование половины прибавочной стоимости подразделения I.
      
«Предположим теперь, что класс капиталистов I половину прибавочной стоимости = 500 потребляет, а другую половину накопляет. Тогда (1000 v + 500 m) I = 1500 подлежал бы обмену на 1500 II с. Но так как II с составляет в этом случае только 1403, то 70 должны быть добавлены из прибавочной стоимости; вычитая их из 285 II m, получаем в остатке 215 II m. Следовательно, мы имеем:
      
       
I. 5000 с + 500 m (для капитализации) + 1500 (v + m) в потребительном фонде капиталистов и рабочих.
       
II. 1430 с + 70 m (для капитализации) + 285 v + 215 m.
      
      
Так как при этом 70 II m прямо присоединяется к II с, то для того, чтобы привести в движение этот дополнительный постоянный капитал, требуется переменный капитал в 70/5=14; эти 14 опять берутся из 215 II m; остается 201 II m, и мы имеем:
      
       
II. (1430 с + 70 с) + (285 v + 14 v) + 201 m.
      
      
После этих предварительных действий капитализирование может начаться. Оно происходит следующим образом:
      
В I подлежащие капитализированию 500 m распределяются на 5/6 = 417 с + 1/6 = 83 v. Эти 83 v заимствуют такую же сумму у II m, которое покупает элементы постоянного капитала, 83 v прибавляются таким образом к II с. Увеличение II с на 83 обусловливает увеличение II v на 1/5 от 83 = 17. После этого перемещения мы получаем:
      
       
I. (5000с + 417m) + (1000v + 83m)v = 5417c + 1083v = 6500
       
II. (1500c + 83m) + (299v + 17m)v = 1583c + 316v = 1899 } сумма 8399
      
      
Капитал в I возрос с 6000 до 6500, следовательно, на 1/12, во II — с 1715 до 1899, следовательно, без малого на 1/9.
      
Воспроизводство на такой основе дает в конце следующего года:
      
       
I. 5417 с + 1083 v + 1083 m = 7583
       
II. 1583 с + 316 v + 316 m = 2215 } сумма 9798
      
      
Если накопление протекает дальше в той же пропорции, то мы в конце второго года будем иметь:
      
       
I. 5869 с + 1173 v + 1173 m = 8215
       
II. 1715 с + 342 v + 342 m = 2399 } сумма 10 614
      
      
И в конце третьего года:
      
       
I. 6358 с + 1271 v + 1271 m = 8900
       
II. 1858 с + 371 v + 371 m = 2600 } сумма 11 500»
      
      
За три года весь общественный капитал увеличился с 6000 I + 1715 II = 7715 до 7629 I + 2229 II = 9858, а весь продукт с 9000 до 11 500.
      
В отличие от первого примера накопление здесь шло равномерно в обоих подразделениях: как в I, так и во II, начиная со второго года, половина прибавочной стоимости капитализировалась, а половина потреблялась. Может показаться, что произвольное в первом примере кроется лишь в неудачно выбранных числовых рядах. Мы должны однако проверить, представляет ли собой на этот раз гладкий ход накопления нечто большее, чем математические действия над удачно выбранными числами.
      
Как общее правило накопления, и в первом и во втором примере одинаково бросается в глаза следующее: для того, чтобы накопление вообще могло начаться, подразделение II должно всякий раз настолько увеличить свой постоянный капитал, насколько подразделение I увеличивает, во-первых, потребленную часть прибавочной стоимости и, во-вторых, переменный капитал. Иллюстрируя это на примере первого года, нужно сказать, что к постоянному капиталу в II должно быть прежде всего прибавлено 70. Почему? Потому, что этот капитал до сих пор представлял собою 1430. Но если капиталисты I половину своей прибавочной стоимости (1000) накопляют, а половину потребляют, то они нуждаются в средствах существования для себя и для своих рабочих всего на сумму в 1500. Эти средства существования они могут получить от подразделения II только в обмен на свой собственный продукт — на средства производства. Но так как подразделение II может покрыть свою собственную потребность в средствах производства только в сумме своего постоянного капитала (1430), то обмен может осуществиться только в том случае, если подразделение II приходит к решению увеличить свой постоянный капитал на 70, т. е. расширить собственное производство, а это может быть проведено не иначе как капитализацией соответствующей части прибавочной стоимости. Если прибавочная стоимость подразделения II равняется 285 m, то 70 из этой суммы должно быть прибавлено к постоянному капиталу. Первый шаг к расширению производства у II определяется здесь как условие и следствие расширения потребления капиталистов I. Пойдем дальше. Пока класс капиталистов I в состоянии только обратить половину своей прибавочной стоимости (500) на личное потребление. Чтобы он мог капитализировать вторую половину, он должен распределить ее стоимость, равную 500, по крайней мере соответственно прежнему составу капитала: он должен, стало быть, прибавить 417 к постоянному и 83 к переменному капиталу. Первая операция не сопряжена ни с какими затруднениями: капиталисты I располагают избытком в 500 собственного продукта — избытком, состоящим из средств производства и обладающим, следовательно, той натуральной формой, которая дает возможность применить его сразу в процессе производства; так в подразделении I образуется расширение постоянного капитала за счет соответствующего количества продуктов этого самого подразделения. Но для того, чтобы применить упомянутые 83, как переменный капитал, необходимо иметь такое же количество средств существования для вновь нанимаемых рабочих. Здесь вторично выступает наружу зависимость накопления в I от подразделения II. I должен заимствовать у II на 83 больше средств существования для своих рабочих, чем раньше. Но так как это опять-таки совершается только при помощи товарообмена, то указанная потребность подразделения I может быть удовлетворена только при том условии, что подразделение II со своей стороны изъявит готовность принять от I на 83 продуктов, т. е. средств производства. Но так как II может применить эти средства производства только в процессе производства, то для него создается возможность и в то же время необходимость снова расширить свой постоянный капитал и притом на 83; этим самым из прибавочной стоимости этого подразделения опять берется 83, которые идут на капитализирование вместо того, чтобы быть затраченными на личное потребление. Второй шаг при расширении производства II обусловлен расширением переменного капитала у I. Теперь в I все вещественные условия накопления налицо, и расширенное воспроизводство может начаться. Напротив того, в II пока что имело лишь место двукратное расширение постоянного капитала. Из этого факта вытекает, что если вновь приобретенные средства производства действительно будут использованы, то создается необходимость соответствующего увеличения количества рабочих сил. При сохранении прежнего состава капитала для нового постоянного капитала в 153 необходим новый переменный капитал в 31. Этим самым сказано, что снова должно быть капитализировано такое же количество прибавочной стоимости. Фонд личного потребления капиталистов II оказывается при этом остатком прибавочной стоимости (285 m) величиной в 101 — остатком, который получается после вычитания из прибавочной стоимости суммы, равной двукратному увеличению постоянного капитала (70 + 83) плюс соответствующее увеличение переменного капитала (31), т. е. 184. Если мы будем производить подобные же манипуляции, то мы во втором году накопления II получим распределение прибавочной стоимости на 185 для капитализации и на 158 для потребления капиталистов, в третьем году — 172 и 170.
      
Мы подробно шаг за шагом проследили ход накопления. Мы сделали это потому, что здесь ясно обнаруживается, что накопление в подразделении II целиком зависит от накопления в I, которое господствует над ним. Правда, эта зависимость уже не выражается больше в том, что распределение на части прибавочной стоимости II изменяется произвольно, как это имело место в первом примере марксовой схемы; но факт зависимости накопления II от накопления I остается, несмотря на то, что прибавочная стоимость обоих подразделений великолепно распадается теперь на две равные части, из которых одна предназначена для целей капитализации, другая — для личного потребления. Несмотря на то, что в цифровом отношении не существует никакого различия между капиталистами обоих подразделений, ясно однако, что весь процесс накопления активно направляется I, в то время как II принимает лишь пассивное участие. Эта зависимость находит свое выражение в следующем точном правиле: накопление может происходить только одновременно в обоих подразделениях и при том условии, что подразделение средств существования будет как раз настолько расширять свой постоянный капитал, насколько капиталисты подразделения средств производства расширяют свой переменный капитал и фонд своего личного потребления. Эта пропорция (прирост II с = приросту I v + прирост I m) является математической основой схемы накопления у Маркса, на каких бы числовых пропорциях мы ее ни демонстрировали.
      
Теперь мы должны проверить, соответствуют ли этому строгому правилу капиталистического накопления действительные отношения.
      
Вернемся сперва к простому воспроизводству. Марксова схема, как мы помним, гласила:
      
       
I. 4000 с + 1000 v + 1000 m = 6000 средств производства
       
II. 2000 с + 500 v + 500 m = 3000 средств потребления
       
Сумма 9000 совокупного производства
      
      
Здесь тоже были установлены определенные пропорции, на которых покоится простое воспроизводство. Они заключались в следующем:
      
1. Весь продукт подразделения I равняется (по стоимости) сумме обоих постоянных капиталов I и II.
      
2. Постоянный капитал подразделения II, как это явствует из п. 1-го, равняется сумме переменного капитала и прибавочной стоимости подразделения I.
      
3. Продукт подразделения II, как это вытекает из п. 1-го и п. 2-го, равняется сумме переменных капиталов и прибавочных стоимостей обоих подразделений.
      
Эти соотношения соответствуют условиям капиталистического товарного производства (сведенного разумеется к простому воспроизводству). Так, например, п. 2-й обусловлен товарным производством, т. е. тем обстоятельством, что предприниматели каждого подразделения могут получить продукт другого подразделения только в обмен на равные эквиваленты. Переменный капитал и прибавочная стоимость подразделения I, взятые вместе, выражают потребность этого подразделения в средствах существования. Эти последние должны быть заимствованы из продукта подразделения II, но они могут быть получены только в обмен на равное количество стоимости продукта I, т. е. средств производства. Так как этот эквивалент благодаря своей натуральной форме может быть применен в подразделении II только в процессе производства в качестве постоянного капитала, то этим самым дана величина постоянного капитала подразделения II. Если бы здесь имела место диспропорциональность, если бы, например, постоянный капитал II был больше (по стоимости), чем (v + m) I, то он не мог бы быть превращен целиком в средства производства, ибо подразделение I имело бы слишком малую потребность в средствах существования. Если бы постоянный капитал II был меньше, чем (v + m) I, то это подразделение не могло бы снова занять прежнее количество рабочих, или его капиталисты не могли бы потребить всю свою прибавочную стоимость. И в том и в другом случае условия простого воспроизводства были бы нарушены.
      
Но эти пропорции не являются однако простыми математическими упражнениями; они не обусловлены также исключительно товарной формой производства. Мы имеем простое средство, чтобы убедиться, что это действительно так. Представим себе на мгновение, что мы имеем дело не с капиталистическим, а с социалистическим способом производства, т. е. с планомерно регулируемым хозяйством, в котором на место обмена выступает общественное разделение труда. Пусть и в этом обществе имеется деление труда на производство средств производства и производство средств существования. Представим себе далее, что высота техники обусловливает то обстоятельство, что две трети общественного труда затрачиваются на производство средств производства, а одна треть — на производство средств существования. Положим, что при этих условиях для содержания всей работающей части общества требуется ежегодно 1500 трудовых единиц (дней, месяцев или лет) — 1000 для подразделения средств производства и 500 для подразделения средств существования. При этом в каждом году потребляются средства производства от прежнего рабочего периода, которые сами представляют 3000 трудовых единиц. Этого количества труда не хватает однако для общества, так как содержание всех неработающих (в материальном, производительном смысле) членов общества — детей, стариков, больных, должностных лиц, художников и ученых — требует значительного избытка труда.
      
Кроме того, всякое культурное общество нуждается в известном страховом фонде, чтобы застраховать себя от обычных несчастных случаев. Допустим, что содержание всех неработающих и страховой фонд требуют вместе столько же труда, сколько содержание работающих, и, следовательно, такого же количества средств производства. В этом случае мы соответственно раньше принятым числам получили бы следующую схему регулированного производства:
      
       
I. 4000 с + 1000 v + 1000 m = 6000 средств производства
       
II. 2000 с + 500 v + 500 m = 3000 средств потребления
      
      
В этой схеме (с) означает потребленные вещественные средства производства, выраженные в общественном рабочем времени, (v) — общественно-необходимое рабочее время для содержания работающих, a (m) — общественно-необходимое время для содержания неработающих и для страхового фонда.
      
Если мы проверим пропорции схемы, то мы получим следующее: товарного производства, следовательно, обмена тут нет, но имеется зато общественное разделение труда. Продукты I передаются в потребном количестве работающих во II, продукты II передаются работающим и неработающим (обоих подразделений), равно как и в страховой фонд, не потому, что здесь имеет место обмен эквивалентами, но потому, что общественная организация планомерно руководит всем процессом, и потому, что производство здесь не имеет никакой другой цели, кроме удовлетворения наличных потребностей.
      
Несмотря на это, числовые пропорции сохраняют свое значение. Продукт I должен равняться I с + II с; это означает попросту, что все средства производства, потребленные обществом в первом подразделении в его годовом трудовом процессе, должны быть ежегодно заменены новыми. Продукт II должен равняться сумме (v + m) I + (v + m) II; это означает, что общество каждый год производит столько средств существования, сколько нужно для удовлетворения всех работающих и неработающих членов его и для отчислений в страховой фонд. Пропорции схемы оказываются при планомерно регулируемом способе производства столь же естественными и необходимыми, как и при капиталистическом способе производства, основанном на товарном обмене и на анархии. Этим самым доказана объективная общественная значимость схемы, несмотря на то, что она как схема простого воспроизводства и в капиталистическом и в регулируемом обществе мыслима лишь теоретически и что она на практике может встретиться лишь в виде исключения.
      
Попробуем теперь проверить таким же путем схему расширенного воспроизводства.
      
Представим себе социалистическое общество и положим в основу нашей проверки схему второго примера Маркса. С точки зрения регулируемого общества мы должны подойти к делу, конечно, не с подразделения I, а с подразделения II. Положим, что общество растет быстро. При этом условии растет и потребность в средствах существования для работающих и для неработающих. Эта потребность растет так быстро, что — оставляя пока в стороне прогресс производительности труда — для производства средств существования требуется все возрастающая масса труда. Пусть потребная масса средств существования, выраженная в воплощенном в них общественном труде, возрастает из года в год, скажем, в отношении 2000-2215-2399–2600 и т. д. Чтобы произвести эту возрастающую массу средств существования, технически необходима возрастающая масса средств производства, которые, будучи измерены в общественном рабочем времени, возрастают из года в год в следующем отношении: 7000-7583-8215-8900 и т. д. Далее, для этого расширения производства, согласно сделанному допущению, необходима ежегодная затрата труда в 2570–2798–3030–3284 (числа эти соответствуют суммам (v + m) I + (v + m) II). Положим, наконец, что распределение затрачиваемого ежегодно труда производится таким образом, что половина его идет всякий раз на содержание самих работающих, четверть — на содержание неработающих, а последняя четверть — на расширение производства в следующем году. При этих условиях мы получаем для социалистического общества пропорции второй марксовой схемы расширенного воспроизводства. В действительности расширение производства во всяком обществе, в том числе и в регулируемом, возможно только тогда, во-первых, когда общество имеет в своем распоряжении возрастающее количество рабочей силы, во-вторых, когда непосредственное содержание общества за каждый рабочий период не требует всего рабочего времени, так что часть времени может быть посвящена заботам о будущем и его возрастающим требованиям, и, в-третьих, когда из года в год изготовляется возрастающая в достаточной мере масса средств производства, без которых не может быть осуществлено прогрессивное расширение производства.
      
Таким образом марксова схема расширенного воспроизводства с этих точек зрения — mutatis mutandis — сохраняет свою объективную значимость и для регулируемого общества.
      
Испытаем теперь пригодность схемы для капиталистического хозяйства. Здесь мы должны поставить вопрос: что является исходной точкой для накопления? С этой точки зрения мы должны проследить взаимную зависимость процессов накопления в обоих подразделениях. Несомненно, что подразделение II и в капиталистическом хозяйстве постольку зависит от I, поскольку его накопление связано с соответствующей массой свободных добавочных средств производства. Наоборот, накопление в подразделении I связано с соответствующей дополнительной массой средств существования для дополнительных рабочих сил. Отсюда однако не следует, что достаточно соблюсти оба условия, чтобы накопление в обоих подразделениях действительно могло начаться и протекать из года в год совершенно автоматически, как это кажется по марксовой схеме. Приведенные условия накопления являются только условиями, без которых накопление не может иметь места. Допустим, что у капиталистов I и II имеется желание накоплять. Но воли к накоплению и наличности его технических предпосылок недостаточно в товарно-капиталистическом хозяйстве. Для того, чтобы накопление действительно совершалось, т. е. чтобы производство расширялось, необходимо еще другое условие: расширение платежеспособного спроса на товары. Но откуда исходит этот постоянно возрастающий спрос, который лежит в основе прогрессирующего расширения производства в марксовой схеме?
      
Прежде всего ясно одно: он никак не может исходить от самих капиталистов I и II, т. е. от их личного потребления. На самом деле накопление состоит как раз в том, что капиталисты часть прибавочной стоимости — и притом часть, возрастающую по крайней мере абсолютно, — потребляют не лично, а применяют для создания благ, которыми пользуются другие. Личное потребление капиталистов растет, правда, вместе с накоплением, и это потребление может возрастать по своей стоимости, но часть, идущая на потребление капиталистов, все-таки составляет лишь часть прибавочной стоимости. Основой накопления является как раз то обстоятельство, что капиталисты не потребляют всей прибавочной стоимости. Для кого же производит эта другая, накопленная часть прибавочной стоимости? Согласно схеме Маркса, движение начинается с подразделения I, с производства средств производства. Кто же потребляет возросшее вследствие этого количество средств производства? Схема отвечает: потребляет подразделение II, чтобы иметь возможность производить больше средств существования. Но кто потребляет это возросшее количество средств существования? Схема отвечает: их потребляет подразделение I, потому что оно занимает теперь больше рабочих. Мы вращаемся, очевидно, в кругу. Производить больше средств потребления только для того, чтобы содержать больше рабочих, и производить добавочное количество средств производства только для того, чтобы этим самым дать занятие этому увеличенному числу рабочих, — да ведь это абсурд с капиталистической точки зрения! Конечно, для отдельного капиталиста рабочий, если он платежеспособен, такой же хороший потребитель, т. е. такой же хороший покупатель его товара, как и капиталист или еще кто-нибудь: в цене товара, который продается рабочему, отдельный капиталист точно так же реализует свою прибавочную стоимость, как и в цене товара, который он продает любому другому покупателю. Иначе обстоит дело с точки зрения класса капиталистов, взятого в целом. Класс капиталистов ассигнует рабочему классу лишь строго определенную часть всего общественного продукта — на сумму, равную переменному капиталу. Следовательно, если рабочие покупают средства существования, то они возмещают классу капиталистов только полученную от него заработную плату — ассигнованную им сумму, равную переменному капиталу. Вернуть больше они не могут ни на грош. Они скорее могут вернуть немного меньше; это имеет место тогда, когда они «сберегают» для того, чтобы стать самостоятельными, маленькими предпринимателями, что однако представляет собой исключение. Часть прибавочной стоимости потребляет в виде средств существования класс капиталистов, сохраняющий в своем кармане взаимно обмененные при этом деньги. Но кто забирает у них продукты, в которых воплощена другая, капитализированная часть прибавочной стоимости? Схема отвечает: отчасти сами капиталисты, производящие новые средства производства для расширения производства, отчасти новые рабочие, которые нужны, чтобы привести в движение эти новые средства производства. Но для того, чтобы дать работу новым рабочим и приводить в движение новые средства производства, прежде всего — с капиталистической точки зрения — должка быть налицо какая-нибудь цель для расширения производства, должен быть дополнительный спрос на продукты, подлежащие изготовлению.
      
Может быть, ответ на поставленный вопрос заключается в том, что естественный прирост населения создает этот возрастающий спрос? При наших гипотетических исследованиях расширенного воспроизводства в социалистическом обществе мы действительно исходили из прироста населения и его потребностей. Но тут потребности общества были как достаточным основанием, так и единственной целью производства. В капиталистическом обществе проблема имеет другой характер. О каком населении идет речь, когда мы говорим о его приросте? Мы знаем в схеме Маркса лишь два класса населения — капиталистов и рабочих. Прирост класса капиталистов и без того предполагается возросшей абсолютной величиной потребленной части прибавочной стоимости. Но всей прибавочной стоимости он во всяком случае потребить не может, так как мы в этом случае вернемся к простому воспроизводству. Остаются рабочие. Рабочий класс тоже увеличивается вследствие естественного прироста. Но этот прирост не является для капиталистического хозяйства исходной точкой возрастающих потребностей.
      
Производство средств существования удовлетворения I v и II v не представляет собой самоцели, как это имеет место в обществе, где работающие и удовлетворение их потребностей образуют основу хозяйственной системы. Определенное количество средств существования производится в подразделении II (мы предполагаем капиталистическое хозяйство) не потому, что необходимо прокормить рабочий класс I и II. Наоборот, определенное количество рабочих I и II может прокормиться именно потому, что их рабочая сила находит применение при данных условиях сбыта. Это означает, что не данное число рабочих и их потребности являются исходной точкой для капиталистического производства: эти величины сами представляют собой колеблющиеся «зависимые переменные» капиталистических перспектив на прибыль. Спрашивается таким образом, не означает ли естественный прирост рабочего населения в то же время и увеличение платежеспособного спроса по сравнению с размером переменного капитала? На этот вопрос приходится ответить отрицательно. В нашей схеме единственным источником денежных средств рабочего класса является переменный капитал. Следовательно, понятие переменный капитал наперед предполагает прирост рабочего класса. Стало быть, одно из двух: или заработная плата рассчитана так, чтобы она могла прокормить и молодое поколение рабочих, — тогда последнее не может быть вторично принято как основа для расширенного потребления; или же это не имеет места, тогда юные рабочие, молодое поколение, сами должны работать, чтобы получать заработную плату и средства существования, тогда это работающее молодое поколение уже включено в число занятых рабочих. Следовательно, естественный прирост населения не может нам объяснить процесса накопления в марксовой схеме.
      
Впрочем постойте! Общество и при господстве капитализма состоит не только из капиталистов и наемных рабочих. Кроме этих двух классов имеется еще большое количество населения: земельные собственники, служащие, представители либеральных профессий — врачи, присяжные поверенные, художники, ученые, есть еще церковь с ее служителями — духовенством, есть, наконец, государство с его чиновниками и войском. Все эти слои населения не могут быть категорически причислены ни к капиталистам, ни к наемным рабочим. Но общество должно их кормить и содержать. Они-то, надо думать, и образуют те не принадлежащие ни к рабочим, ни к капиталистам слои, спрос которых делает необходимым расширение производства. Но ближайшее рассмотрение показывает, что это только кажущийся выход. Земельные собственники, как потребители ренты, т. е. части капиталистической прибавочной стоимости, должны быть, очевидно, отнесены к классу капиталистов, их потребление уже включено в потребление класса капиталистов, потому что мы рассматриваем здесь прибавочную стоимость в ее неразделенной первоначальной форме. Представители либеральных профессий получают свои денежные средства, т. е. ассигнования на часть общественного продукта, большей частью прямо или косвенно из рук класса капиталистов, которые уделяют им крохи своей прибавочной стоимости. В этом смысле представители либеральных профессий как потребители прибавочной стоимости должны быть вместе с их потреблением причислены к классу капиталистов. То же самое относится к духовенству, только оно получает часть своих средств от рабочих, т. е. из заработной платы. Наконец, государство с его чиновничеством и войском содержится за счет налогов, которые ложатся или на прибавочную стоимость, или на заработную плату. Вообще мы знаем в рамках марксовой схемы только два источника общественного дохода: или заработную плату или прибавочную стоимость. Таким образом все указанные слои населения, не принадлежащие ни к рабочим, ни к капиталистам, являются лишь участниками в деле потребления обоих видов дохода. Ссылку на этих «третьих лиц» как на покупателей, разрешающих проблему спроса, сам Маркс отвергает как пустую уловку: «Все члены общества, не принимающие прямого участия в воспроизводстве, будет ли то участие трудом или участие без труда, могут получить свою долю годового товарного продукта, т. е. средства своего потребления, в первую очередь лишь из рук тех классов, которым в первую очередь достается продукт: из рук производительных рабочих, промышленных капиталистов и землевладельцев. В этом смысле их доходы материально происходят от заработной платы (производительных рабочих), прибыли и земельной ренты и потому являются доходами производными по отношению к этим первичным доходам. С другой стороны, эти производные в таком смысле доходы приобретаются их получателями посредством их общественной функции, как королей, попов, профессоров, проституток, солдат и т. д.; это дает им возможность видеть в своих функциях первичные источники их доходов»[105]. Ссылки на потребителей процента и земельной ренты, как на представителей самостоятельного спроса, Маркс также отвергает, говоря: «Но если та часть прибавочной стоимости товаров, которую промышленный капиталист должен отдать как земельную ренту и процент другим совладельцам прибавочной стоимости, в течение долгого времени не может быть реализирована посредством продажи самих товаров, то это означает конец и для уплаты ренты или процента, и потому ни землевладельцы, ни получатели процента не могут посредством расходования ренты и процента послужить как deus ex machina для того, чтобы по усмотрению превращать в деньги определенные части годичного воспроизводства. Также обстоит дело с расходованием всех так называемых непроизводительных рабочих — государственных чиновников, врачей, адвокатов и т. д. и вообще всех, которые в форме „большой публики“ оказывают экономистам ту „услугу“, что объясняют необъясненное ими»[106].
      
Так как этим путем в пределах капиталистического общества решительно невозможно найти покупателей товаров, в которых заключена накопленная часть прибавочной стоимости, то остается только одно — внешняя торговля. Против этого метода, заключающегося в том, что внешняя торговля рассматривается как удобное место сбыта продуктов, которых некуда девать в процессе воспроизводства, возникает однако много возражений. Ссылка на внешнюю торговлю оказывается лишь пустой отговоркой: затруднение, которое встречается при анализе, переносится из одной страны в другую, но не разрешается. Анализ процесса воспроизводства, вообще говоря, относится не к отдельной капиталистической стране, а к капиталистическому мировому рынку, для которого все страны являются отечеством (Inland). Маркс отчетливо отмечает это уже в первом томе «Капитала» при рассмотрении накопления: «Мы оставляем здесь в стороне внешнюю торговлю, при помощи которой нация может превратить предмет роскоши в средства производства и существования или наоборот. Для того, чтобы рассмотреть предмет нашего исследования в совершенно чистом виде, независимо от затемняющих дело побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство укрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства»[107].
      
Анализ представляет ту же самую трудность, если рассмотреть вопрос с другой стороны. В марксовой схеме накопления предполагается, что подлежащая капитализации часть общественной прибавочной стоимости рождается на свет сразу в своей натуральной форме, которая обусловливает и допускает ее применение в целях накопления: «Одним словом, прибавочная стоимость лишь потому может быть превращена в капитал, что прибавочный продукт, стоимостью которого она является, уже заключает в себе вещественные составные части нового капитала»[108]. В цифрах схемы мы имеем:
      
       
I. 5000 с + 1000 v + 1000 m = 7000 средств производства
       
II. 1430 с + 285 v + 285 m = 2000 средств потребления
      
      
Здесь прибавочная стоимость в сумме 570 m может быть капитализирована, потому что она состоит прямо из средств производства; но этой массе средств производства соответствует добавочное количество средств существования в сумме 114 m; итого, следовательно, вместе может быть капитализировано 684 m. Но принятое здесь простое перенесение соответствующих средств производства на постоянный капитал и средств существования на переменный капитал противоречит основам капиталистического товарного производства. Прибавочная стоимость, в какой бы натуральной форме она ни заключалась, не может быть прямо перенесена в места производства для накопления: она должна быть сперва реализована, т. е. обменена на деньги[109]. Прибавочная стоимость I в сумме 500 могла бы быть капитализирована, но для этой цели она сперва должна была быть реализована: она должна сбросить свою натуральную форму и принять свою чистую форму стоимости, прежде чем она прибавляется к производительному капиталу. Это относится к каждому отдельному капиталисту, но оказывается верным и для общественного собирательного капиталиста, так как реализация прибавочной стоимости в чистой форме стоимости является одним из основных условий капиталистического производства, и при рассмотрении общественного воспроизводства «не следует впадать в манеру, заимствованную Прудоном у буржуазной экономии, и смотреть на дело таким образом, как будто общество капиталистического способа производства, взятое en bloc как целое, утрачивает этот свой специфический историко-экономический характер. Напротив, в таком случае приходится иметь дело с коллективным собирательным капиталистом»[110]. Следовательно, прибавочная стоимость непременно должна пройти через денежную форму; она должна сбросить форму прибавочного продукта, прежде чем вновь принять ее в целях накопления. Но что представляют собой и кто такие покупатели прибавочного продукта I и II? Уже для того, чтобы реализовать прибавочную стоимость I и II согласно вышеизложенному, должен быть налицо сбыт вне I и II. Но при этом условии прибавочная стоимость была бы только превращена в деньги. Для того, чтобы эта реализованная прибавочная стоимость могла еще быть применена для расширения производства, для накопления, необходимы виды еще на больший спрос в будущем — на спрос, который опять-таки лежит вне I и II. Следовательно, этот сбыт прибавочного продукта должен возрастать ежегодно на накопляемую часть прибавочной стоимости. Или, наоборот, накопление лишь постольку может иметь место, поскольку растет сбыт вне I и II.
     
     
      
       
Глава восьмая. Попытка разрешить затруднение у Маркса
      
      
Мы находим, что полное игнорирование денежного обращения в схеме расширенного воспроизводства, представившей нам так ясно и просто процесс накопления, ведет к большим несуразностям. При анализе простого воспроизводства этот метод вполне себя оправдал. Там, где производилось исключительно только для потребления и где производство только на него рассчитывалось, деньги служили лишь мимолетным посредником для распределения общественного продукта между различными потребительными группами, с одной стороны, и массой, предназначенной для обновления производства — с другой. Здесь при накоплении денежная форма выполняет существенную функцию: она служит не только простым посредником при товарном обращении, но и формой проявления капитала и моментом в его обращении. Превращение прибавочной стоимости в денежную форму хотя и не является существенным моментом действительного воспроизводства, но оно представляет собой существенную экономическую предпосылку капиталистического накопления. Между производством и воспроизводством лежат здесь, следовательно, две метаморфозы прибавочного продукта: сбрасывание потребительной формы и затем принятие в целях накопления соответствующей натуральной формы. Суть дела не в том, чтобы смена отдельных периодов производства непременно совершалась по истечении года. Для нас безразлично, будут ли это месяцы, или метаморфозы отдельных частей прибавочной стоимости I и II в своем чередовании будут перекрещиваться во времени. Эти смены годичных периодов на самом деле означают не промежутки времени, а правильное чередование экономических превращений. Но это чередование должно совершаться независимо от того, требует ли оно больших или меньших промежутков времени, если накопление сохраняет капиталистический характер. Мы таким образом опять приходим к вопросу: кто реализует накопленную прибавочную стоимость? Маркс сам чувствует пробел в своей с внешней стороны безупречной схеме накопления и многократно и с разных сторон рассматривает проблему. Послушаем, что он говорит:
      
«В книге I было показано, как происходит накопление у отдельного капиталиста. Вследствие обращения в деньги товарного капитала превращается в деньги и прибавочный продукт, представляющий прибавочную стоимость. Эту прибавочную стоимость, превратившуюся таким образом в деньги, капиталист снова превращает в дополнительные натуральные элементы своего производительного капитала. При следующем кругообороте производства увеличенный капитал доставляет большее количество продукта. Но то, что происходит с индивидуальным капиталом, должно проявляться и во всем годовом воспроизводстве, совершенно подобно тому, что мы видели при рассмотрении простого воспроизводства, где при индивидуальном капитале последовательное осаждение потребленной основной составной части в виде денег, накопляемых как сокровище, находит себе выражение и в годовом общественном воспроизводстве»[111].
      
Далее Маркс исследует механизм накопления как раз с этой точки зрения, т. е. под углом зрения, что прибавочный продукт должен, прежде чем подвергнуться накоплению, пройти через денежную форму.
      
«Если, например, капиталист А в продолжение одного года или нескольких лет продает последовательно производимые им количества товарного продукта, то вместе с тем он последовательно превращает в деньги и ту часть товарного продукта, в которой заключается прибавочная стоимость, — прибавочный продукт, — следовательно, самую прибавочную стоимость, произведенную им в товарной форме, превращает в деньги, мало-помалу накопляет деньги, и таким образом составляется новый потенциальный денежный капитал; это — потенциальный капитал вследствие способности и предназначения этих денег претерпеть превращение в элементы производительного капитала. Фактически же он накопляет лишь простое сокровище, которое не представляет элемента действительного воспроизводства. При этом его деятельность состоит прежде всего только в последовательном извлечении из обращения обращающихся денег, причем, конечно, возможно, что обращающиеся деньги, которые он таким образом держит под замком, перед тем как попасть в обращение, сами были частью другого сокровища.
      
Деньги извлекаются из обращения и накапливаются в виде сокровища посредством продажи товара, за которой не следует купля. Если представить себе, что эта операция имеет характер всеобщности, то, невидимому, нельзя понять, откуда возьмутся покупатели, так как в этом процессе, — а его следует представлять себе всеобщим потому, что каждый индивидуальный капитал может находиться в стадии накопления, — все желают продавать для накопления сокровища, никто не хочет покупать.
      
Если представить себе, что процесс обращения между различными частями годового воспроизводства протекает как бы по прямой линии, — что неверно, так как за немногими исключениями он всегда составляется из взаимно противоположных движений, — то придется начать с производителя золота (или серебра), который покупает, не продавая, и предположить, что все другие продают ему. В таком случае весь годовой общественный прибавочный продукт (представляющий всю прибавочную стоимость) перешел бы к нему, а все другие капиталисты pro rata распределили бы между собою его прибавочный продукт, от природы существующий в виде денег, представляющий естественное воплощение в золоте его прибавочной стоимости, потому что часть продукта золотопромышленника, которая должна возместить его функционирующий капитал, уже связана и использована соответствующим образом. Произведенная в виде золота прибавочная стоимость золотопромышленника была бы в таком случае единственным фондом, из которого все остальные капиталисты получали бы материал для превращения в золото своего годового прибавочного продукта. Следовательно, по величине стоимости она должна была бы равняться всей общественной годовой прибавочной стоимости, которой предстоит временно закоконироваться в форму сокровища. При всей своей нелепости такие предположения ничего не дали бы нам, кроме того, что объяснили бы возможность всеобщего одновременного образования сокровища, причем самое воспроизводство за исключением воспроизводства у золотопромышленников не подвинулось бы ни на шаг далее.
      
Прежде чем разрешить это кажущееся затруднение, мы должны разграничить накопление и т. д.»[112].
      
Маркс здесь называет затруднение в реализации прибавочной стоимости кажущимся. Но все дальнейшее исследование вплоть до конца второго тома «Капитала» служит преодолению этого затруднения. Сперва Маркс пытается разрешить вопрос ссылкой на образование сокровищ, которое в капиталистическом производстве неизбежно вытекает из несовпадения моментов обращения различных постоянных капиталов. Так как из различных индивидуальных затрат одни произведены раньше, другие позже, а часть затрат возобновляется лишь по истечении более или менее продолжительных периодов, то мы видим, что в каждый данный момент некоторые отдельные, капиталисты уже возобновляют свои затраты, в то время как другие производят для этого лишь отчисления от продажи своих товаров, пока эти отчисления не составят суммы, достаточной для обновления основного капитала. Так образование сокровищ протекает на капиталистическом базисе параллельно с общественным процессом воспроизводства как проявление и условие своеобразного обращения основного капитала. «Например, А продает Б (который может представлять и нескольких покупателей) 600 (= 400 с + 100 v + 100 m). Он продал товар на 600, за 600 деньгами, из которых 100 представляют, прибавочную стоимость; эти 100 он извлекает из обращения, копит их, как деньги; но эти 100 деньгами представляют лишь денежную форму прибавочного продукта, который был носителем стоимости величиной в 100. (Чтобы рассмотреть проблему в чистом виде, Маркс допускает здесь, что вся прибавочная стоимость капитализируется; он, следовательно, совершенно не обращает внимания на часть прибавочной стоимости, затраченную на личное потребление капиталистов; как А', А'', А''', так и Б', Б'', Б''' принадлежат здесь к подразделению I.) Вообще образование сокровища — вовсе не производство, а, следовательно, прежде всего и не превращение производства. Деятельность капиталиста при этом состоит исключительно в том, что он извлекает из обращения, удерживает у себя и сохраняет неприкосновенными деньги, вырученные от продажи прибавочного продукта в 100. Эта операция происходит не только у А, она совершается во множестве пунктов на периферии обращения у других капиталистов: А', А'', А'''… Но А производит такое сосредоточение сокровищ лишь постольку, поскольку он по отношению к своему прибавочному продукту выступает только как продавец, не выступая затем в качестве покупателя. Таким образом, последовательное производство прибавочного продукта, представляющего его прибавочную стоимость, которая должна быть превращена в золото, является для него предпосылкой образования сокровища. В данном случае, где мы рассматриваем обращение только в пределах категории I, натуральная форма прибавочного продукта, как и всего продукта, часть которого составляет прибавочный продукт, является натуральной формой одного из элементов постоянного капитала I, т. е. принадлежит к такой категории, как средства производства средств производства. Что из этого получается, т. е. для какой функции они служат в руках покупателей В, В', В'' и т. д., это мы сейчас увидим. Но прежде всего мы должны запомнить следующее: хотя А на свою прибавочную стоимость извлекает деньги из обращения и копит их, как сокровище, он, с другой стороны, бросает в обращение товары, не извлекая за них других товаров, вследствие чего В, В', В'' и т. д. в свою очередь могут вносить в обращение деньги и взамен их извлекать из него только товар. В данном случае этот товар и по своей натуральной форме и по своему назначению входит как основной или оборотный элемент в постоянный капитал В, В' и т. д.»[113].
      
Весь описанный здесь процесс для нас не нов. Маркс уже разобрал его подробно при простом воспроизводстве, так как он необходим для объяснения того, как обновляется постоянный капитал общества при условиях капиталистического воспроизводства. Поэтому пока совсем не ясно, как этот процесс может нас избавить от того особого затруднения, на которое мы натолкнулись при анализе расширенного воспроизводства. Затруднение ведь заключалось в следующем. В целях накопления одна часть прибавочной стоимости не потребляется капиталистами, а прибавляется к капиталу для расширения производства. Спрашивается, где покупатели на этот самый прибавочный продукт, которого не могут потребить ни капиталисты, ни тем более рабочие, потребление которых целиком покрывается суммой соответствующего переменного капитала? Где спрос на накопленную прибавочную стоимость? Или, как формулирует этот вопрос Маркс, откуда берутся деньги, чтобы оплатить накопленную прибавочную стоимость? Если нам в ответ на это указывают на образование денежного сокровища как на результат того, что процессы обновления постоянных капиталов отдельных капиталистов совершаются скачками и не совпадают во времени, то взаимная связь этих явлений не становится очевидной. Если В, В', В'' и т. д. покупают средства производства у своих коллег А, А', А'' в целях обновления их фактически потребленного постоянного капитала, то мы в этом случае остаемся в рамках простого воспроизводства, и такая постановка вопроса не имеет ничего общего с нашим затруднением. Но если мы предположим, что покупка средств существования капиталистами В, В', В'' и т. д. служит для расширения их постоянного капитала в целях накопления, то с этим сразу связывается несколько вопросов. Прежде всего, откуда у В, В', В'' берутся деньги для того, чтобы купить у А, А', А'' дополнительный прибавочный продукт? Ведь они со своей стороны тоже могут оказаться при деньгах только благодаря продаже собственного прибавочного продукта. Прежде чем обзавестись новыми средствами производства для расширения своих предприятий, т. е. прежде чем выступить в качестве покупателей подлежащего накоплению прибавочного продукта, они должны освободиться от собственного прибавочного продукта, т. е. выступить в качестве продавцов. Но кому В, В', В'' продали свой прибавочный продукт? Мы видим, что затруднение перенесено с А, А', А'' на В, В', В'', но отнюдь не устранено.
      
В ходе анализа есть один момент, когда кажется, что затруднение разрешено. После некоторого отступления Маркс опять берется за нить исследования и продолжает ее следующим образом:
      
«В рассматриваемом здесь случае этот прибавочный продукт с самого начала составляет средства производства средств производства. Только в руках В, В', В'' и т. д. (I) этот прибавочный продукт функционирует как дополнительный постоянный капитал; но потенциально он является таковым раньше, чем продан, уже в руках А, А', А'' (I), которые накопляют сокровище. Пока мы рассматриваем только размер стоимости воспроизводства на стороне I, мы находимся еще в пределах простого воспроизводства, потому что никакой дополнительный капитал не приведен в движение для, того, чтобы создать этот потенциальный дополнительный постоянный капитал (прибавочный продукт), не приведено в движение и большее количество прибавочного труда, чем то, которое затрачивалось на основе простого воспроизводства. Различие пока заключается только в форме применяемого прибавочного труда, в конкретной природе его особенного полезного вида. Он был израсходован на средства производства для I с вместо II с, на средства производства средств производства, а не средства производства средств потребления. При простом воспроизводстве предполагалось, что вся прибавочная стоимость I расходуется как доход, следовательно, на товары II; следовательно, она состояла лишь из таких средств производства, которые должны были возместить постоянный капитал II с в его натуральной форме. Таким образом для того, чтобы произошел переход от простого к расширенному воспроизводству, производство подразделения I должно получить возможность создавать менее элементов постоянного капитала для II, но в той же мере более для I. Из этого следует, если смотреть на дело только с точки зрения величины стоимости, что при простом воспроизводстве создается материальный субстрат расширенного воспроизводства. Таковым является просто прибавочный труд класса рабочих I, израсходованный непосредственно на производство средств производства, на создание потенциального дополнительного капитала I. Следовательно, образование потенциального дополнительного денежного капитала со стороны А, А', А'' (I), — средством для чего служит последовательная продажа их прибавочного продукта, который образуется без всякой капиталистической затраты денег, — дает здесь просто денежную форму дополнительно произведенных средств производства I»[114].
      
Здесь кажется, что затруднение рассеялось, как дым. Накопление не требует никаких новых денежных источников: раньше капиталисты сами потребляли свою прибавочную стоимость, следовательно, они должны были иметь на руках соответствующий запас денег, потому что класс капиталистов, как мы знаем уже из анализа простого воспроизводства, сам должен бросить в обращение деньги, которые требуются для реализации его прибавочной стоимости; теперь класс капиталистов покупает за одну часть этого денежного запаса (запаса В, В', В'' и т. д.) вместо средств потребления на такую же стоимость новых, дополнительных средств производства, чтобы расширить свое производство. Вследствие этого в руках другой части капиталистов (именно у А, А', А'' и т. д.) собирается такая же сумма в деньгах. «Такое образование сокровища отнюдь не предполагает дополнительного богатства в виде благородных металлов, а только изменение функции обращавшихся до того времени денег. До этого они функционировали как средства обращения, теперь они функционируют как сокровища, как образующийся потенциально новый денежный капитал».
      
Таким образом мы вышли бы из затруднения. Однако не трудно определить, какое обстоятельство сделало столь легким для нас решение затруднения: Маркс рассматривает здесь накопление при его первом появлении in statu nascendi, когда оно только что начинает расти, как почка простого воспроизводства. С точки зрения величины стоимости производство здесь пока еще не расширилось, но его распорядок и распределение его вещественных элементов другие. При таких обстоятельствах неудивительно, что и денежные источники оказываются достаточными. Но и полученное нами решение годится только для одного момента, только для перехода от простого к расширенному воспроизводству, т. е. как раз для случая, который мыслим только теоретически, но с которым в действительности встречаться не приходится. Но если процесс накопления давно уже приобрел права гражданства и если он каждый период производства выбрасывает на рынок большую массу стоимости, чем в прежние периоды, тогда спрашивается, где покупатели для этих дополнительных стоимостей? Здесь найденное нами решение оставляет нас на произвол судьбы. Кроме того, оно само является лишь кажущимся решением. При ближайшем рассмотрении оказывается, что оно обращается против нас как раз в тот же самый момент, когда нам кажется, что оно выручает нас из беды. Если мы рассматриваем накопление как раз в тот самый момент, когда оно только что собирается родиться из недр простого воспроизводства, то первой его предпосылкой является уменьшение потребления класса капиталистов. В тот момент, когда мы находим возможность при помощи прежних средств обращения предпринять расширение производства, мы в соответствующей мере теряем прежних потребителей. Для кого же предпринимать расширение производства, т. е. кто купит у В, В', В'' (I) ту увеличенную массу продуктов, которую они произвели, вследствие того, что они, «отказывая себе в самом необходимом», накопили деньги, чтобы закупить у А, А', А'' (I) новые средства производства?
      
Итак, мы видим, что кажущимся было здесь решение, а не затруднение, и Маркс сам тотчас же возвращается к вопросу о том, откуда у В, В', В'' берутся деньги, чтобы купить у А, А', А'' их прибавочный продукт.
      
«Поскольку продукты, производимые В, В', В'' и т. д. (I), сами снова входят in natura в тот же самый процесс, само собою понятно, что pro tanto часть их собственного прибавочного продукта прямо (без посредства обращения) переносится в их производительный капитал и входит в него как дополнительный элемент постоянного капитала. Но pro tanto они не содействуют и превращению в золото прибавочного продукта А, А' и т. д. (I). Оставляя это в стороне, откуда же берутся деньги? Мы знаем, что В, В', В'' и т. д. (I) образовали свое сокровище, как А, А' и т. д., путем продажи соответственных прибавочных продуктов и теперь достигли момента, когда их лишь потенциальный денежный капитал, накоплявшийся, как сокровище, должен действительно функционировать как дополнительный денежный капитал; но так мы ходим лишь вокруг да около. По-прежнему остается вопросом, откуда берутся деньги, которые ранее извлечены из обращения и накоплены капиталистами В (I)?»[115].
      
Ответ, который Маркс тотчас же дает, кажется поразительно простым. «Однако уже из исследования простого воспроизводства мы знаем, что в руках капиталистов I и II должно находиться известное количество денег для того, чтобы совершилось превращение их прибавочного продукта. Деньги, служившие только как доход для расходования на средства потребления, возвращались там обратно к капиталистам в той мере, как они авансировали их для обмена своих соответственных товаров; здесь опять появляются такие же деньги, но их функция изменилась. Капиталисты А и В (I) попеременно доставляют деньги для превращения прибавочного продукта в дополнительный потенциальный денежный капитал и попеременно снова пускают в обращение вновь образованный денежный капитал как покупательное средство»[116].
      
Здесь мы опять вернулись к простому воспроизводству. Совершенно правильно, что капиталисты А и капиталисты В всегда производят постепенное накопление денежного сокровища, чтобы время от времени обновить свой постоянный (основной) капитал и таким образом помочь взаимно друг другу в реализации своих продуктов. Но это накопляющееся денежное сокровище не падает с неба: оно представляет собою постоянное осаждение стоимости основного капитала, которая мало-по-малу переносится на продукт и при продаже продукт частями реализуется. Таким образом накопленного денежного сокровища всегда может хватить только на возобновление старого капитала, но оно никак не может выйти за эти пределы, чтобы служить для покупки дополнительного постоянного капитала. Этим мы все еще не вышли бы из рамок простого воспроизводства. Или, может быть, что в виде нового дополнительного денежного источника прибавляется часть средств обращения, которые до сих пор служили капиталистам для их личного потребления, а теперь капитализируются? Но это опять приводит нас к краткому и исключительному моменту, мыслимому лишь теоретически, к переходу от простого воспроизводства к расширенному. Дальше этого скачка накопление не подвигается ни на шаг: мы вращаемся фактически в кругу.
      
Следовательно, капиталистическое накопление сокровища не может нас вывести из затруднения. И это можно было предвидеть, так как самая постановка вопроса неправильная. В проблеме накопления речь идет не о том, откуда берутся деньги, а о том, откуда берется спрос на прибавочный продукт, который произошел из капитализированной прибавочной стоимости. Это не технический вопрос денежного обращения, а экономический вопрос воспроизводства всего общественного капитала. Ибо если мы даже оставим в стороне вопрос, которым только и занимался до сих пор Маркс, — вопрос о том, откуда у В, В' и т. д. (I) взялись деньги, чтобы купить у А, А' и т. д. (I) добавочные средства производства, то после совершившегося накопления возникает гораздо более важный вопрос: кому В, В' и т. д. (I) будут теперь продавать свой возросший прибавочный продукт? Маркс в конце концов заставляет их продавать друг другу их собственные продукты.
      
«Различные В, В', В'' и т. д. (I), у которых потенциальный новый денежный капитал начинает активные операции, могут покупать друг у друга и продавать друг другу свои продукты (части своего прибавочного продукта). При нормальном ходе дела деньги, авансированные на обращение прибавочного продукта, pro tanto возвращаются к различным В в такой же пропорции, в какой каждый из них авансировал эти деньги на обращение своих соответствующих товаров»[117].
      
«Pro tanto» это не решение вопроса, так как В, В', В'' и т. д. (I) не для того отказались от части прибавочной стоимости и расширили свое производство, чтобы потом продавать друг другу свой возросший продукт, т. е. средства производства. Да и это впрочем возможно лишь в очень ограниченных пределах. Согласно допущению Маркса, внутри I существует известное разделение труда, причем А, А', А'' и т. д. (I) производят средства производства средств производства, а В, В', В'' и т. д. производят, напротив того, средства производства средств потребления. Следовательно, если бы продукт А, А', А'' и т. д. мог бы остаться внутри подразделения I, то продукт В, В', В'' и т. д. благодаря своей натуральной форме наперед предназначен для подразделения II (производства средств существования). Следовательно, накопление у В, В' и т. д. ведет нас уже к обращению между I и II. Самый ход марксова анализа подтверждает этим, что если внутри подразделения I имеет место накопление, то в конце концов прямо или косвенно — в подразделении средств существования должен быть налицо увеличенный спрос на средства производства. Итак, покупателей прибавочного продукта подразделения I мы должны искать среди капиталистов II.
      
Вторая попытка Маркса разрешить проблему действительно сообразуется со спросом капиталистов II. Их спрос на дополнительные средства производства может иметь целью лишь увеличение их постоянного капитала II с. Но здесь вся трудность проблемы отчетливо бросается в глаза.
      
«Положим, что А (I) превращает в золото свой прибавочный продукт, продавая его В из подразделения II. Это может произойти лишь вследствие того, что А (I), продав В (II) средства производства, не покупает затем средств потребления, следовательно, лишь вследствие односторонней продажи с его стороны. Если II с из формы товарного капитала лишь таким способом превращается в натуральную форму производительного постоянного капитала, что не только I v, но по крайней мере и некоторая часть I m обменивается на некоторую часть II с, существующего в форме средств потребления; но если А превращает в золото свое I m только благодаря тому, что такого обмена не происходит, а, напротив, наш А извлекает из обращения деньги, вырученные от II посредством продажи своего I m, и не употребляет их на покупку средств потребления II с, то хотя на стороне А (I) происходит образование дополнительного потенциального денежного капитала, но на другой стороне оказывается закрепленной в форме товарного капитала равная по величине стоимости часть постоянного капитала В (II), которая не может превратиться в натуральную форму производительного постоянного капитала. Другими словами: часть товаров В (II) и притом prima facie та часть, без продажи которой В (I) не может превратить весь свой постоянный капитал снова в производительную форму, не находит себе сбыта; поэтому по отношению к ней происходит перепроизводство, которое по отношению опять-таки к ней затрудняет воспроизводство даже в прежнем масштабе»[118].
      
Попытки накопления со стороны подразделения I посредством продажи дополнительного прибавочного продукта подразделению II породили здесь совершенно неожиданный результат — дефицит на стороне капиталистов II, которые не могут начать даже простого воспроизводства. Подошедши к этому узловому пункту, Маркс углубляется в анализ, чтобы разрешить проблему.
      
«Рассмотрим теперь несколько ближе накопление в подразделении II. Первое затруднение относительно II с, т. е. его превращения из составной части товарного капитала в натуральную форму постоянного капитала II, касается простого воспроизводства. Возьмем прежнюю схему
      
       
(1000 v + 1000 m) I обмениваются на 2000 II с.
      
      
Если, например, половина прибавочного продукта I, следовательно 1000/2 m или 500 I m, снова включается как постоянный капитал в подразделение I, то эта часть прибавочного продукта, удержанная в I, не может возместить ни одной части II с. Вместо того чтобы превратиться в средство потребления…, эта часть должна послужить в роли добавочных средств производства в самом I. Она не может выполнять такую функцию одновременно в I и II, капиталист не может расходовать стоимость своего прибавочного продукта на средства потребления и в то же время производительно потреблять самый прибавочный продукт, т. е. присоединять его к своему производительному капиталу. Итак, вместо 2000 I (v + m) в обмен на 2000 II с поступают только 1500, именно 1000 v + 500 m I; следовательно, 500 II с не могут превратиться из своей товарной формы в производительный (постоянный) капитал II»[119].
      
Пока что мы лишь еще нагляднее убедились в наличности затруднения, но ни на шаг не подвинулись вперед в его разрешении. Впрочем здесь на анализе сказывается то, что Маркс для объяснения проблемы накопления все время берет за основу фикцию первоначального перехода от простого к расширенному воспроизводству, т. е. момент рождения накопления, вместо того чтобы рассматривать его в процессе движения. Эта самая фикция давала нам, пока мы рассматривали накопленное только в пределах подразделения I, по крайней мере на первый взгляд кажущееся решение: так как капиталисты I отказались от части своего прежнего личного потребления, то у них на руках внезапно оказалось новое денежное сокровище, которым они могут начать капитализацию. Но если мы теперь обращаемся к подразделению II, то та же самая фикция только увеличивает еще затруднение. Ибо здесь «самоограничение» со стороны капиталистов I проявляется в чувствительной потере потребителей, на спрос которых рассчитано производство. Капиталисты подразделения II, с которыми мы экспериментировали, желая узнать, не они ли являются столь долго разыскиваемыми покупателями дополнительного продукта накопления в подразделении I, могут нас тем меньше вывести из затруднения, что они сами находятся в стеснительном положении и пока еще не знают, куда деваться со своим собственным непроданным продуктом. Отсюда видно, к каким несуразностям ведет попытка произвести накопление у одних капиталистов за счет других.
      
Затем Маркс делает попытку обойти затруднение, но сам тотчас же отвергает ее как увертку. Попытка эта сводится к вопросу; нельзя ли рассматривать не поддающийся продаже излишек II, явившийся результатом накопления в I, как необходимый товарный запас общества для следующего года? Маркс на это возражает с обычной для него основательностью: «1) Такое образование запасов и необходимость его имеет значение для всех капиталистов как I, так и II. Рассматриваемые, как простые продавцы товаров, они отличаются друг от друга только тем, что продают товары различного рода. Запас товаров во II предполагает предварительный запас товаров в I. Не принимая в соображение этого запаса на одной стороне, мы должны поступить так же и с другой. Если же мы принимаем их во внимание на обеих сторонах, то проблема нисколько не изменяется.
      
2) Если на стороне II текущий год заканчивается с товарным запасом для следующего года, то начался он с товарным запасом, доставшимся для той же стороны от предыдущего года; следовательно, при анализе годового воспроизводства, сведенного к его абстрактному выражению, мы в обоих случаях должны вычеркнуть товарный запас. Если мы отнесем все производство к текущему году, следовательно, и ту часть, которую он передает следующему году как товарный запас, но, с другой стороны, вычтем из него товарный запас, полученный им от предыдущего года, то мы действительно получим в качестве предмета нашего анализа весь средний годовой продукт. 3) То простое обстоятельство, что при исследовании простого воспроизводства мы не наталкивались на затруднение, которое теперь приходится преодолевать, доказывает, что здесь мы имеем дело с совершенно особенным явлением, которое вызывается только иной группировкой (по отношению к воспроизводству) элементов I, измененной группировкой, без которой вообще невозможно никакое воспроизводство в расширенном размере»[120].
      
Но последнее замечание направлено против попыток, которые делал до сих пор сам Маркс, против попыток объяснить специфическое затруднение накопления моментами, которые принадлежат еще к простому воспроизводству, именно тем образованием сокровищ, которое связано с постоянным обновлением основного капитала и которое раньше — в пределах подразделения I — должно было объяснить нам накопление.
      
Маркс переходит затем к схематическому представлению расширенного воспроизводства, но тотчас же при анализе своей схемы наталкивается на то же самое затруднение, только в несколько иной форме. Он допускает, что капиталисты подразделения I накопляют 500 m, но что капиталисты подразделения II, со своей стороны, должны превратить в постоянный капитал 140 m, чтобы сделать возможным накопление первых, и спрашивает:
      
«Следовательно, II должен купить 140 I m на наличные деньги, причем эти деньги не возвратятся к нему посредством последующей продажи его товара I, и этот процесс повторяется постоянно при каждом новом повторении годового производства, поскольку оно является воспроизводством в расширенном масштабе. Где же во втором находится источник денег для этого?»[121].
      
В дальнейшем изложении Маркс производит всесторонние поиски этого источника. Он прежде всего подвергает более близкому рассмотрению затраты капиталистов II на переменный капитал. Последний имеется налицо, конечно, в денежной форме. Но его никак нельзя оторвать от его цели — покупки рабочей силы, чтобы предназначить его для покупки тех добавочных средств производства, о которых шла речь: «Такое постоянно повторяющееся удаление (переменного капитала) от исходного пункта, — из кармана капиталистов, и возвращение к нему нисколько не увеличивает количества денег, совершающих этот кругооборот. Следовательно, оно не является источником накопления денег». После этого Маркс принимает в соображение все мыслимые увертки и, как таковые, их отвергает: «Но постойте! Нельзя ли зашибить на этом некоторый барышик?» — восклицает он и исследует такую возможность: не пришли ли капиталисты путем понижения заработной платы их рабочих ниже нормального среднего уровня к экономии переменного капитала и, следовательно, к новому денежному источнику для целей накопления. Эту догадку он, конечно, моментально отбрасывает: «но не следует забывать, что действительно уплачиваемая нормальная заработная плата (которая ceteris paribus определяет величину переменного капитала) уплачивается вовсе не по доброте капиталистов, но потому, что при данных отношениях она должна быть уплачена. Таким образом, этот способ объяснения устраняется»[122]. Он обращается даже к роли скрытых методов «экономии» на переменном капитале к truck system, обманам и т. д. — с тем, чтобы в конце заметить: «это та же самая операция, как в случае I, только замаскированная и осуществляемая обходным путем, следовательно, она должна быть так же отвергнута, как и та»[123]. Таким образом, все попытки сделать переменный капитал новым денежным источником для накопления безрезультатны: «Итак, с 376 II v для упомянутой цели ничего нельзя сделать».
      
Маркс обращается затем к денежному запасу капиталистов II, который они держат у себя в кармане, чтобы пустить в обращение для удовлетворения их собственных потребностей, и задается вопросом, нельзя ли здесь сберечь некоторое количество денег в целях капитализации. Но эту попытку он называет еще «более сомнительной», чем прежнюю. «Здесь имеют дело друг с другом только капиталисты одного и того же класса, которые продают друг другу и покупают одни у других производимые ими средства потребления. Деньги, необходимые для такого обмена, функционируют при этом только как средства обращения и при нормальном ходе вещей должны возвращаться к участникам соответственно авансам последних на обращение затем постоянно снова и снова проделывать один и тот же путь». Затем следует еще одна попытка, принадлежащая к категории тех «уловок», которые Маркс, конечно, беспощадно отвергает, — попытка объяснить образование денежного капитала в руках одних капиталистов II путем обмана при взаимном обмене товарами других капиталистов того же самого подразделения. Он считает даже излишним для себя рассматривать эту попытку.
      
За этим следует еще одна, уже серьезная попытка:
      
«Или же часть II m, заключающаяся в необходимых средствах существования, прямо превращается в новый переменный капитал в пределах подразделения II»[124].
      
Как эта попытка может вывести нас из затруднения, т. е. привести в движение процесс накопления, — не совсем ясно. Ибо: 1) образование добавочного переменного капитала в подразделении II еще не может быть отправным пунктом для дальнейшего, так как мы ведь не справились еще с образованием дополнительного постоянного капитала II и были заняты как раз тем, чтобы доказать его возможность; 2) на этот раз в нашем исследовании речь шла об открытии денежного источника в II для покупки у I дополнительных средств производства, а не о том, чтобы пристроить избыточный продукт II в его собственном производстве; 3) если эта попытка должна означать, что соответствующие средства существования могут быть «прямо», т. е. без посредства денег, применены в производстве II опять в качестве переменного капитала, вследствие чего из переменного капитала освободилась бы соответствующая масса денег для целей накопления, то мы должны были бы эту попытку отвергнуть. При нормальных условиях капиталистическое производство исключает вознаграждение рабочих непосредственно в средствах существования; денежная форма переменного капитала, свободный договор между рабочим как продавцом товара и производителем средств потребления является одной из самых существенных основ капиталистического хозяйства. В другой связи Маркс сам подчеркивает следующее: «Мы знаем, что действительный переменный капитал, следовательно, и добавочный состоит из рабочей силы. С II имеют дело сами рабочие, а не капиталист I, которому пришлось бы в таком случае, как приходилось рабовладельцу, покупать у II необходимые средства существования про запас и беречь их для добавочной рабочей силы, которую предстоит применять в будущем»[125]. Сказанное оказывается верным для капиталистов II точно так же, как для капиталистов I. Этим исчерпывается у Маркса приведенная выше попытка.
      
В конце Маркс отсылает нас к последней части «Капитала», к 21-й главе II тома, которую Энгельс поместил в параграфе IV в виде «дополнительных примечаний». Здесь мы находим краткое объяснение.
      
«Первоначальным источником денег для II служат v + m золотопромышленников I, обмениваемые на часть II с; лишь поскольку золотопромышленник копит прибавочную стоимость или превращает ее в средства производства I, следовательно, расширяет свое производство, его v + m не входит в II; с другой стороны, поскольку накопление денег самим золотопромышленником в конце концов ведет к расширенному воспроизводству, часть прибавочной стоимости золотопромышленника, расходуемая им не как доход, а на его дополнительный переменный капитал, входит в II, способствует здесь новому образованию сокровищ или дает новое средство покупать у I без повторной непосредственной продажи ему»[126].
      
После того как ни одна из всех возможных попыток объяснения накопления нам не удалась, после того как нас отсылали от Понтия к Пилату, от А I к В I и от В I к В II, мы таким образом приходим в конце концов к тому самому золотопромышленнику, привлечение которого Маркс в самом начале своего анализа признал «нелепым». Этим и заканчивается анализ процесса воспроизводства и II том «Капитала», который так и не дает нам столь долго разыскиваемого решения проблемы.
     
     
      
       
Глава девятая. Трудности проблемы под углом зрения процесса обращения
      
      
Анализ Маркса пострадал между прочим оттого, что он пытался разрешить проблему, неправильно поставив ее в форме вопроса о «денежных источниках». На самом деле речь идет о фактическом спросе, о сбыте товаров, а не об источниках денег для их оплаты. Относительно денег как посредника обращения мы должны здесь при рассмотрении процесса воспроизводства, взятого в целом, принять, что капиталистическое общество всегда имеет в своем распоряжении такое количество денег, которое необходимо для его процесса обращения, или что оно умеет создавать для этой цели суррогаты. Что подлежит объяснению, так это те крупные общественные акты обмена, которые вызываются реальными экономическими потребностями. То обстоятельство, что капиталистическая прибавочная стоимость, прежде чем подвергнуться накоплению, должна безусловно пройти через денежную форму, не может быть оставлено без внимания. Однако мы отыскиваем экономический спрос на прибавочный продукт, не интересуясь при этом вопросом о происхождении денег. Ибо, как говорит в другом месте сам Маркс, «деньги на одной стороне вызывают при этом расширенное воспроизводство на другой стороне, потому что возможность его имеется уже без денег, которые сами по себе не составляют элементов действительного воспроизводства»[127].
      
Что вопрос о «денежных источниках» для накопления является совершенно бесплодной формулировкой проблемы воспроизводства, обнаруживается у самого Маркса в другой связи.
      
То же самое затруднение уже раз занимало его во II томе «Капитала», а именно при исследовании процесса обращения. Уже при рассмотрении простого воспроизводства он при обращении прибавочной стоимости ставит вопрос:
      
«Но товарный капитал, прежде чем он превратился в производительный капитал и прежде чем будет израсходована заключавшаяся в нем прибавочная стоимость, должен быть превращен в деньги. Откуда берутся деньги для этого? На первый взгляд этот вопрос кажется затруднительным, и ни Тук, ни кто-либо другой до сих пор не дали на него ответа»[128].
      
И Маркс решительно подходит к корню вопроса.
      
«Положим, что оборотный капитал в 500 фунтов стерлингов, авансированный в форме денежного капитала, каков бы ни был период его оборота, представляет весь оборотный капитал общества, т. е. класса капиталистов. Прибавочная стоимость пусть будет 100 фунтов стерлингов. Каким же образом весь класс капиталистов может постоянно извлекать из обращения 600 фунтов стерлингов, если он постоянно бросает в него только 500 фунтов стерлингов?»
      
Надо заметить, что мы имеем здесь дело с простым воспроизводством, где весь прибавочный продукт затрачивается классом капиталистов на личное потребление. Следовательно, вопрос заранее должен быть поставлен точнее: как капиталисты, пустившие в обращение 500 фунтов стерлингов деньгами на постоянный и переменный' капитал, могут получить свои средства потребления на сумму прибавочной стоимости, равной 100 фунтам стерлингов. Тут сразу выясняется, что те 500 фунтов стерлингов, которые постоянно служат для покупки средств производства и уплаты рабочим, не могут служить одновременно для покрытия личного потребления капиталистов. Откуда, стало быть, берутся те дополнительные деньги в 100 фунтов стерлингов, которые капиталисты употребляют для реализации их собственной прибавочной стоимости? Маркс сразу же отвергает все теоретические увертки, к которым можно было бы прибегнуть для ответа на поставленный вопрос.
      
«Не следует обходить это затруднение какими бы то ни было благовидными увертками.
      
Например, в таком роде: что касается постоянного оборотного капитала, то ясно, что не все расходуют его одновременно. В то время, когда капиталист А продает свой товар, следовательно, авансированный им капитал принимает денежную форму, у покупателя В его капитал, находящийся в денежной форме, принимает, напротив, форму средств его производства, как раз тех, которые производит А. Тем же самым актом, посредством которого А снова придает денежную форму произведенному им товарному капиталу, В снова придает производительную форму своему капиталу, превращает его из денежной формы в средства производства и в рабочую силу; одна и та же сумма денег функционирует в двустороннем процессе, как при всякой простой купле Т-Д (товар — деньги). С другой стороны, если А снова превращает деньги в средства производства, он покупает последние у С, а последний платит теми же деньгами В и т. д. Дело было бы объяснено таким способом. Но:
      
Все законы, установленные нами (книга I, гл. 3) относительно количества денег, обращающихся при товарном обращении, нисколько не изменяются вследствие капиталистического характера процесса производства.
      
Следовательно, если говорят, что оборотный капитал общества, авансируемый в денежной форме, составляет 500 фунтов стерлингов, то при этом уже принято в расчет, с одной стороны, эта сумма была авансирована одновременно, но что, с другой стороны, она приводит в движение более производительного капитала, чем 500 фунтов стерлингов, потому что она попеременно служит денежным фондом различных производительных капиталов. Следовательно, этот способ объяснения предполагает уже существующими те самые деньги, существование которых он должен объяснить.
      
Далее можно было бы сказать так: капиталист А производит такие предметы, которые капиталист В потребляет индивидуально, непроизводительно. Следовательно, деньги В превращают в деньги товарный капитал А, и таким образом одна и та же денежная сумма служит для превращения в деньги прибавочной стоимости В и оборотного постоянного капитала А. Но здесь еще прямее предполагается решенным тот самый вопрос, на который следует дать ответ. Именно, откуда же В берет эти деньги на покрытие своего дохода? Каким образом он сам превратил в деньги эту часть своего продукта — эту прибавочную стоимость? Затем можно было бы сказать, что часть оборотного переменного капитала, которую А постоянно авансирует на своих рабочих, постоянно же возвращается к нему из обращения, и только некоторая изменяющаяся доля ее постоянно остается у него самого для выдачи заработной платы. Однако между моментом расходования и моментом возвращения денег, израсходованных на заработную плату, проходит некоторое время, в течение которого эти деньги могут между прочим служить и для превращения в золото прибавочной стоимости. Но, во-первых, мы знаем, что чем продолжительнее это время, тем более должна быть масса денежного запаса, который капиталисту А приходится сохранять in petto. Во-вторых, рабочий расходует деньги, покупает на них товары и тем самым pro tanto превращает в деньги заключающуюся в этих товарах прибавочную стоимость. Следовательно, те же самые деньги, которые авансируются в форме переменного капитала, pro tanto служат также для превращения в деньги прибавочной стоимости. Не углубляясь в этот вопрос еще более, мы заметим здесь лишь следующее: потребление всего класса капиталистов и зависимых от них непроизводительных лиц идет параллельно и одновременно с потреблением рабочего класса; следовательно, одновременно с тем, как пускают в обращение свои деньги рабочие, должны пускать в обращение деньги и капиталисты, чтобы расходовать свою прибавочную стоимость как доход, следовательно, деньги для этого должны извлекаться из обращения. Таким образом только что приведенное объяснение лишь уменьшило бы количество необходимых денег, но не устранило бы необходимости в них.
      
Наконец, можно было бы сказать: однако в обращение всегда вносится большое количество денег при первом оборудовании основным капиталом, который тем, кто его бросил в обращение, снова извлекается из обращения лишь постепенно, частями, в течение ряда лет. Разве этой суммы недостаточно для того, чтобы превратить в деньги прибавочную стоимость? На это придется ответить, что сумма 500 фунтов стерлингов (которая заключает в себе и сокровище для необходимого резервного фонда), быть может, уже предполагает, что она употребляется как основной капитал, если не тем, кто бросил ее в обращение, то кем-либо другим. Кроме того, уже предполагается, что в сумме, расходуемой на приобретение продуктов, служащих основным капиталом, оплачена и заключающаяся в этих товарах прибавочная стоимость, и вопрос заключается лишь в том, откуда берутся эти деньги».
      
На этот последний пункт мы должны, между прочим, обратить особое внимание, ибо здесь Маркс отказывается привлечь образование сокровища для периодического обновления основного капитала в целях объяснения реализации прибавочной стоимости и даже при простом воспроизводстве. Дальше, где речь идет о гораздо более затруднительной реализации прибавочной стоимости при накоплении, он, как мы видели, в виде опыта многократно возвращается к тому самому объяснению, которое он отбросил как «благовидную отговорку».
      
Затем следует решение, которое кажется несколько неожиданным: «Общий ответ уже дан: если должна обращаться масса товаров на 1000 фунтов стерлингов х Х, то количество денег, необходимых для этого обращения, нисколько не изменяется от того, содержится ли в стоимости этой массы товаров прибавочная стоимость или нет, произведена ли эта масса товаров капиталистически или нет. Следовательно, самой проблемы не существует. При прочих данных условиях, скорости обращения денег и пр., для обращения товарной стоимости на 1000 фунтов стерлингов х Х требуется определенная сумма денег, которая совершенно не зависит от того обстоятельства, много или мало этой стоимости достается непосредственным производителям этих товаров. Поскольку здесь и существует проблема, она совпадает с общей проблемой: откуда берется сумма денег, необходимая для обращения товаров в известной стране»[129]. Ответ совершенно правилен. Ответом на вопрос, откуда берутся деньги для обращения прибавочной стоимости, служит ответ на общий вопрос: откуда берутся деньги для того, чтобы пустить в обращение известную массу товаров в стране? Деления массы стоимости этих товаров на постоянный капитал, переменный капитал и прибавочную стоимость даже и не существует с точки зрения денежного обращения как такового; с этой точки зрения оно не имеет никакого смысла. Следовательно, «проблемы не существует» только под углом зрения денежного обращения или простого товарного обращения. Но проблема все-таки существует с точки зрения общественного воспроизводства, взятого в целом, только ее не следует формулировать так неправильно, чтобы ответ вернул нас к простому товарному обращению, где проблемы этой не существует. Следовательно, вопрос не гласит так: откуда берутся деньги для реализации прибавочной стоимости? Он должен гласить: где потребители прибавочной стоимости? Что деньги должны находиться в руках этих потребителей и что они ими должны быть брошены в обращение, понятно само собой. Сам Маркс снова возвращается к проблеме, несмотря на то, что он только что объявил ее несуществующей.
      
«Но существуют вообще только два исходных пункта: капиталист или рабочий. Третьи лица всех разрядов или должны получать деньги от этих двух классов за какие-нибудь услуги, или, поскольку они получают деньги без всяких услуг со своей стороны, они являются совладельцами прибавочной стоимости в форме ренты, процента и т. д. То обстоятельство, что прибавочная стоимость не остается целиком в кармане промышленного капиталиста и что он должен поделиться ею с другими лицами, не имеет никакого отношения к рассматриваемому вопросу. Вопрос заключается в том, каким образом он превращает в деньги свою прибавочную стоимость, а не в том, как распределяются впоследствии вырученные за нее деньги. Следовательно, в нашем случае мы все еще должны видеть в капиталисте единственного владельца прибавочной стоимости. Что касается рабочего, то уже сказано, что он представляет только вторичный исходный пункт, тогда как капиталист — первоначальный исходный пункт тех денег, которые бросаются в обращение рабочим. Деньги, сначала авансированные как переменный капитал, совершают уже свое второе обращение, когда рабочий затрачивает их на оплату средств существования.
      
Итак, класс капиталистов остается единственным исходным пунктом денежного обращения. Если ему требуется для оплаты средств производства 400 фунтов стерлингов и для оплаты рабочей силы 100 фунтов стерлингов, то он бросает в обращение 500 фунтов стерлингов, но заключающаяся в продукте прибавочная стоимость при норме прибавочной стоимости 100% равна стоимости 100 фунтов стерлингов. Каким образом класс капиталистов может постоянно извлекать из обращения 600 фунтов стерлингов, если он постоянно бросает в него только 500 фунтов стерлингов? Из ничего ничего не будет. Весь класс капиталистов не может извлекать из обращения ничего такого, что не было бы раньше брошено в него».
      
Дальше Маркс отвергает еще одну уловку, которую можно было бы использовать для объяснения проблемы, именно привлечение скорости обращения денег, позволяющей меньшим количеством денег привести в обращение большую массу товаров. Эта уловка, естественно, ни к чему не ведет, так как скорость обращения денег уже была принята в расчет, когда мы предположили, что обращение товарной массы требует такого-то и такого-то количества фунтов стерлингов.
      
За этим следует, наконец, решение проблемы:
      
«Действительно, как бы это ни казалось парадоксальным на первый взгляд, класс капиталистов сам пускает в обращение те деньги, которые служат для реализации заключающейся в товарах прибавочной стоимости. Однако, nota bene, он бросает их в обращение не как авансированные деньги, следовательно, не как капитал. Он расходует их как покупательное средство для своего личного потребления. Следовательно, эти деньги не авансируются классом капиталистов, хотя он является исходным пунктом их обращения»[130].
      
Это ясное исчерпывающее решение лучше всего доказывает, что проблема не мнимая. Оно покоится не на том, что мы открыли «новый источник денег» для реализации прибавочной стоимости, а на том, что мы нашли потребителей этой прибавочной стоимости. Соответственно допущению Маркса мы здесь все еще находимся на почве простого воспроизводства. Это значит, что класс капиталистов затрачивает всю свою прибавочную стоимость на личное потребление. Так как капиталисты являются потребителями прибавочной стоимости, то тот факт, что они должны иметь в кармане деньги, чтобы присвоить себе натуральную форму прибавочной стоимости — предметы потребления, не только не парадоксален, но сам собою понятен. Обмен как акт обращения вытекает как нечто необходимое из того факта, что отдельные капиталисты не могут прямо потребить свою индивидуальную прибавочную стоимость или индивидуальный прибавочный продукт, как это делает рабовладелец. Напротив того, ее вещественная натуральная форма, как правило, исключает это потребление. Но совокупная прибавочная стоимость всех капиталистов, предполагая простое воспроизводство, заключена во всем общественном продукте и выражена в соответствующей массе средств потребления для класса капиталистов точно так же, как сумме всех переменных капиталов соответствует равная по стоимости масса средств существования для рабочего класса и как постоянному капиталу всех отдельных капиталистов соответствует равная ему по стоимости масса вещественных средств производства. Чтобы обменять индивидуальную, не годную для потребления прибавочную стоимость на соответствующее количество средств существования, необходим двусторонний акт товарного обращения: продажа собственного прибавочного продукта и покупка средств существования из общественного прибавочного продукта. Так как оба эти акта происходят исключительно только в пределах класса капиталистов между отдельными капиталистами, и деньги, играющие при этом роль посредника, переходят здесь из рук одного капиталиста в руки другого и остаются всегда в кармане класса капиталистов. Так как при простом воспроизводстве обмениваются всегда одни и те же массы стоимости, то для обращения прибавочной стоимости каждый год служит одна и та же масса денег, и лишь в крайнем случае при исключительной основательности можно было бы поставить вопрос: как эта денежная сумма, служащая посредником при осуществлении потребления самих капиталистов, появилась некогда у них в кармане? Но этот вопрос переходит в другой более общий вопрос: откуда вообще появился некогда в руках капиталистов денежный капитал — тот самый денежный капитал, от которого капиталисты, наряду с производительным расходованием, должны сохранять часть для целей личного потребления? Но поставленный так вопрос относится к главе о так называемом «первоначальном накоплении», т. е. об историческом генезисе капитала, и выходит за пределы анализа как процесса обращения, так и процесса воспроизводства.
      
Таким образом, вопрос ясен и недвусмысленен, поскольку мы находимся на почве простого воспроизводства. Здесь проблема реализации прибавочной стоимости разрешается самым предположением простого воспроизводства: она, собственно, уже антиципирована самым понятием последнего. Простое воспроизводство на том и покоится, что вся прибавочная стоимость потребляется классом капиталистов, а это значит, что она должна быть им куплена, т. е. что отдельные капиталисты должны покупать ее друг у друга.
      
«В этом случае мы предполагали, — говорит сам Маркс, — что денежная сумма, которую капиталист бросает в обращение на покрытие своего личного потребления впредь до первого возвращения, своего капитала, как раз равна произведенной им и превращаемой в деньги прибавочной стоимости. Очевидно, что по отношению к отдельному капиталисту такое предположение произвольно. Но оно должно быть правильным для всего класса капиталистов, раз мы предполагаем простое воспроизводство. Оно выражает только то, что уже заключается в этом последнем предположении: именно, что вся прибавочная стоимость потребляется непроизводительно, — но только она одна; следовательно, не потребляется ни малейшей доли первоначального капитала»[131].
      
Но простое воспроизводство на капиталистическом базисе является в теоретической экономике мнимой величиной, такой же полноправной и необходимой в научном отношении мнимой величиной, как квадратный корень из -1 в математике. Однако проблема реализации прибавочной стоимости этим самым отнюдь не разрешается для фактического положения вещей, т. е. для расширенного воспроизводства или накопления. И это Маркс сам вторично подтверждает, лишь только он приступает к продолжению своего анализа.
      
Откуда берутся деньги для реализации прибавочной стоимости, если предположить наличность накопления, т. е. не потребления, а капитализации части прибавочной стоимости? Первый ответ, который Маркс дает на этот вопрос, гласит:
      
«Прежде всего, что касается добавочного денежного капитала, который требуется для функционирования возрастающего производительного капитала, то он доставляется той частью реализованной прибавочной стоимости, которая бросается в обращение капиталистом как денежный капитал, а не как денежная форма дохода. Деньги уже находятся в руках капиталистов. Только их употребление иное».
      
Это объяснение, равно как и его недостаточность, уже известно нам из исследования процесса воспроизводства. Ответ опирается исключительно только на момент перехода от простого воспроизводства к накоплению: еще вчера капиталисты потребляли всю свою прибавочную стоимость и, следовательно, имели в кармане соответствующую сумму денег для ее обращения; сегодня они решают сберечь часть прибавочной стоимости и затратить ее продуктивно вместо того, чтобы прокутить. Им только нужно для этого, — предполагая, что производятся вещественные средства производства вместо предметов роскоши, — дать иное применение части своего личного денежного фонда. Но переход от простого производства к расширенному является такой же теоретической фикцией, как само простое воспроизводство капитала. И сам Маркс тотчас же продолжает:
      
«Но вследствие затраты добавочного производительного капитала бросается в обращение как продукт этого капитала добавочная масса товаров. Вместе с этой добавочной массой товаров выбрасывается в обращение часть добавочных денег, необходимых для ее реализации, именно выбрасывается постольку, поскольку стоимость этой массы товаров равна стоимости производительного капитала, потребленного при ее производстве. Эта добавочная масса денег прямо авансируется как добавочный денежный капитал, и потому она возвращается к капиталисту вследствие оборота его капитала. Здесь перед нами тот же самый вопрос, как и выше. Откуда берутся добавочные деньги для реализации дополнительной прибавочной стоимости, находящейся теперь в товарной форме?»
      
Но тут, где проблема опять ставится во всей своей остроте, мы получаем вместо решения следующий неожиданный ответ:
      
«Общий ответ опять тот же самый. Сумма цен обращающейся массы товаров увеличилась не потому, что цена прежней массы товаров повысилась, а потому, что масса обращающихся теперь товаров больше, чем масса товаров, обращавшихся ранее, причем эта разница не уравновешивается понижением цен. Добавочные деньги, необходимые для обращения этого большого количества товаров большей стоимости, должны быть добыты или усиленной экономией на обращающемся количестве денег, — достигается ли она посредством взаимного погашения платежей и т. п., или при помощи средств, ускоряющих обращение одного и того же денежного знака, или же они должны быть получены путем превращения денег из формы сокровища в форму обращающихся денег»[132].
      
Это решение сводится к следующему объяснению. Капиталистическое воспроизводство при условиях непрерывного и возрастающего накопления выбрасывает на рынок все увеличивающуюся массу товарных стоимостей. Чтобы привести в обращение эту товарную массу, — возрастающую в своей стоимости, необходима все увеличивающаяся масса денег. Эта возрастающая масса денег должна быть создана. Все это несомненно верно и очевидно, но проблема, о которой шла речь, этим самым не разрешена, она просто исчезла.
      
Если мы рассматриваем весь общественный продукт (капиталистического хозяйства) просто как товарную массу определенной стоимости, как Warenbrei («товарную кашу») и при условиях накопления видим только прирост этой недифференцированной «товарной каши» и массы ее стоимости, тогда нам придется констатировать, что для обращения этой массы стоимостей требуется соответствующее количество денег, что это количество денег должно расти, когда растет масса стоимости и если при этом ускорение обращения и его экономизирование не уравновешивают приращения стоимости. И на последний вопрос: откуда же в конце концов берутся все деньги? можно вместе с Марксом ответить: из золотых рудников. Это та же точка зрения, именно точка зрения простого товарного обращения. Но в таком случае не нужно вводить таких понятий, как постоянный и переменный капитал и прибавочная стоимость, которые относятся не к простому товарному обращению, а к обращению капитала и общественному воспроизводству; в таком случае не нужно ставить вопрос: откуда берутся деньги для реализации общественной прибавочной стоимости, и притом 1) при простом и 2) при расширенном воспроизводстве? Такие вопросы с точки зрения простого товарного и денежного обращения не имеют никакого смысла и никакого содержания. Но раз эти вопросы поставлены, раз исследование поставлено с точки зрения обращения капитала и общественного воспроизводства, то нечего искать ответа в пределах простого товарного обращения, чтобы, — так как проблемы здесь не существует и на нее нельзя дать ответа, — потом заявить: на проблему уже давно дан ответ — ее вообще не существует.
      
Следовательно, сама постановка вопроса у Маркса была все время неправильна. Нет никакой сколько-нибудь осязательной цели ставить вопрос, откуда берутся деньги для реализации прибавочной стоимости. Вопрос должен гласить: откуда берется спрос на прибавочную стоимость, где платежеспособная потребность в ней? Если бы вопрос с самого начала был поставлен так, то не нужно было бы столь длительного обходного пути, чтобы ясно показать, разрешим ли он или нет. Если предположить простое воспроизводство, то дело достаточно просто: вся прибавочная стоимость потребляется капиталистами, которые таким образом сами являются здесь покупателями и предъявляют спрос на общественную прибавочную стоимость во всем ее объеме; следовательно также они должны иметь в кармане мелочь, необходимую для обращения прибавочной стоимости. Но как раз из этого самого факта вытекает с очевидностью, что сам класс капиталистов при условии накопления, т. е. капитализации части прибавочной стоимости, никоим образом не может реализовать, т. е. купить всю свою прибавочную стоимость. Несомненно, что должно быть создано достаточное количество денег для реализации капиталистической прибавочной стоимости, — если она вообще должна быть реализована, — но эти деньги никак не могут происходить из кармана капиталистов. Если мы допускаем наличность накопления, то они, напротив того, вследствие этого перестают быть покупателями своей прибавочной стоимости, если бы даже, — говоря абстрактно, — они и имели для этого достаточное количество денег в кармане. Но кто же помимо них может предъявлять спрос на товары, в которых заключена капитализированная прибавочная стоимость?
      
«По нашему предположению — при всеобщем и исключительном господстве капиталистического производства, — кроме этого класса (класса капиталистов), вообще не существует никаких других классов, кроме рабочих. Все, что покупает рабочий класс, равно сумме его заработной платы, равной сумме переменного капитала, авансированного всем классом капиталистов».
      
Следовательно, рабочие еще меньше, чем класс капиталистов, в состоянии реализовать капитализированную прибавочную стоимость. Но кто-нибудь ведь должен ее купить, раз капиталисты опять должны иметь на руках авансированный накопленный капитал. И все-таки, кроме капиталистов и рабочих, других покупателей нельзя себе представить. «Каким же образом должен накоплять деньги класс капиталистов?»[133] Реализация прибавочной стоимости вне этих двух единственно существующих классов общества кажется столь же необходимой, как и невозможной. Накопление капитала очутилось в порочном кругу. Во II томе «Капитала» мы во всяком случае не находим решения проблемы.
      
Если спросить, почему в «Капитале» Маркса нельзя найти решения этой важной проблемы капиталистического накопления, то прежде всего придется принять во внимание, что II том «Капитала» представляет собою не законченное произведение, а оборванную на полуслове рукопись.
      
Уже внешняя форма последней главы этого тома показывает, что мы имеем дело скорее с набросками для работы самого мыслителя, чем с готовыми выводами, предназначенными для просвещения читателя. Это обстоятельство вполне подтверждает столь компетентный свидетель, как редактор II тома, Фридрих Энгельс. В своем предисловии ко второму тому он приводит следующие подробные сведения о состоянии оставленных Марксом предварительных работ и рукописей, которые должны были служить основой для этого тома:
      
«Простое перечисление оставленного Марксом рукописного материала для II книги показывает, с какой несравненной добросовестностью, с какой строгой самокритикой он старался разработать до полного совершенства свои великие экономические открытия, прежде чем опубликовать их; эта самокритика лишь редко оставляла возможность приспособлять изложение по содержанию и по форме к его кругозору, постоянно расширявшемуся вследствие нового изучения. Этот материал состоит из следующего:
      
Прежде всего имеется рукопись „Zur Kritik der Politischen Oekonomie“ в 23 тетрадях, составляющих 1472 страницы в четвертую долю листа, написанных с августа 1861 г. по июнь 1863 г. Она представляет продолжение первой тетради под таким же названием, появившейся в печати в Берлине 1859 г. Как ни драгоценна эта рукопись, пришлось мало воспользоваться ею для настоящего издания II книги.
      
Следующей по времени рукописью является рукопись книги III:
      
Из периода, следовавшего за появлением книги I, имеется для II тома собрание четырех рукописей in folio, перенумерованных самим Марксом с I по V. Из них рукопись I (150 страниц), относящаяся, как можно предполагать, к 1865 или 1867 г., представляет первую самостоятельную, но более или менее отрывочную обработку II книги в ее настоящем порядке изложения. Из этой рукописи также ничем не пришлось воспользоваться. Рукопись III отчасти состоит из собрания цитат и ссылок на записные тетради Маркса — все это относится по большей части к первому отделу II книги — отчасти она представляет обработку отдельных пунктов, именно критику положений А. Смита о постоянном и оборотном капитале и об источнике прибыли; далее изложение отношения нормы прибавочной стоимости к норме прибыли, относящееся к III книге. Ссылки дали мало нового, позднейшие редакции сделали излишним пользование ими как для II, так и для III книги; следовательно, их в большинстве случаев также пришлось отложить в сторону. Рукопись IV представляет вполне готовую для печати обработку первого отдела и первой главы второго отдела книги II, и там, где это требовалось, она была использована. Хотя оказалось, что она написана ранее, чем рукопись II, однако вследствие того, что она более законченна по форме, ею с успехом можно было воспользоваться для соответствующей части книги; оказалось достаточным сделать несколько добавлений из рукописи II. Эта последняя рукопись представляет собою единственную до некоторой степени законченную обработку книги II; она помечена 1870 г. В заметках для окончательной редакции, о которых сейчас будет упомянуто, прямо сказано: „В основу должна быть положена вторая переработка“.
      
После 1870 г. снова наступила пауза, обусловленная главным образом болезненным состоянием автора. По обыкновению Маркс заполнял это время изучением. Агрономия, американские и русские земельные отношения, денежный рынок и банки, наконец, естественные науки: геология и физиология, а в особенности самостоятельные математические работы составляют содержание многочисленных записных тетрадей Маркса, относящихся к этому времени. В начале 1877 г. он чувствовал себя настолько оправившимся, что снова мог приступить к своей специальной работе. Концом марта 1877 г. помечены ссылки и заметки из вышеупомянутых четырех рукописей, послужившие основой для той новой переработки второй книги, начало которой находится в рукописи V (56 страниц in folio). Она заключает первые четыре главы и еще мало обработана; существенные пункты обсуждаются в примечаниях под текстом; материал скорее собран, чем избран, но эта рукопись — последнее полное изложение этой важнейшей части первого отдела. Первую попытку сделать из нее рукопись, готовую к печати, представляет рукопись VI (относится ко времени после октября 1877 г. и до июля 1878 г.); в ней только 17 страниц в четвертую долю листа, содержащих большую часть первой главы; вторую и последнюю попытку представляет рукопись VII, составляющая только 7 страниц in folio и помеченная „2 июля 1878 г.“
      
В это время для Маркса, невидимому, стало ясно, что если в состоянии его здоровья не произойдет полной перемены, ему никогда не удастся окончить обработку II и III книги до такой степени, чтобы она удовлетворяла его самого. Действительно, рукописи V–VIII слишком часто носят след напряженной борьбы с угнетающей болезненностью. Труднейшая часть первого отдела была заново переработана в рукописи V; остальная часть первого и весь второй отдел (за исключением главы семнадцатой) не представляли сколько-нибудь значительных теоретических затруднений; напротив, третий отдел — воспроизводство и обращение общественного капитала, — как ему казалось, особенно требовал переработки. Именно, в рукописи II воспроизводство рассматривалось сначала безотносительно к денежному обращению, при посредстве которого оно совершается, а затем еще раз по отношению к денежному обращению. Это следовало устранить и вообще весь отдел переработать таким образом, чтобы он соответствовал расширившемуся кругозору автора. Так возникла рукопись VIII — тетрадь всего в 70 страниц in quarto; но сколько сумел Маркс поместить на этих страницах, показывает сравнение с отделом III в печатном виде по исключении из него мест, взятых из рукописи II.
      
И эта рукопись содержит только предварительное обсуждение предмета, причем прежде всего имелось в виду установить и развить приобретенные — новые по сравнению с рукописью II точки зрения, между тем как пункты, о которых нельзя было сказать ничего нового, были оставлены в стороне. Значительная часть главы XVII второго отдела, которая и вообще до некоторой степени относится к третьему отделу, была снова подвергнута переработке и расширена. Нередко прерывается логическая последовательность, в изложении — местами пробелы, оно, в особенности в конце, совершенно отрывочно. Но то, что хотел сказать Маркс, так или иначе здесь сказано.
      
Таков материал для II книги, из которого я, как сказал Маркс своей дочери Элеоноре незадолго перед своей смертью, должен был „кое-что“ сделать».
      
Надо удивляться тому «кое-что», которое Энгельс сумел сделать из оставшегося ему в таком виде материала. Но из приведенных им подробных данных для интересующего нас вопроса совершенно ясно вытекает, что из трех отделов, которые образуют второй том, для первых двух, посвященных кругообороту денежного и товарного капитала, а также издержкам обращения и обороту капитала, оставленная Марксом рукопись была лучше всего обработана для печати. Напротив того, третий отдел, рассматривающий воспроизводство всего капитала, представляет собою собрание отрывков, обработка которых казалась самому Марксу «крайне необходимой». Но из этого отдела последняя, двадцать первая глава, которая нас здесь больше всего интересует — глава о накоплении и расширенном воспроизводстве, — осталась в менее обработанном виде, чем вся книга. Она охватывает всего-на-всего 35 печатных страниц и обрывается на середине анализа.
      
Кроме этого внешнего обстоятельства, был между прочим и другой момент, имевший большое влияние. Исследование общественного процесса воспроизводства, как мы видели, начинается у Маркса со смитовского анализа, который между прочим потерпел крушение на неправильном положении, согласно которому цены всех товаров составляются из v + m. Полемика с этим догматом господствует над всем анализом процесса воспроизводства у Маркса. Доказательству того обстоятельства, что весь общественный продукт должен служить не только для потребления, равного сумме различных источников дохода; но и для обновления постоянного капитала, Маркс посвящает все свое внимание. Но так как самая чистая в теоретическом отношении форма дана для этого хода доказательства не при расширенном, а при простом воспроизводстве, то Маркс рассматривает воспроизводство по преимуществу с точки зрения, как раз исключающей накопление; он рассматривает его в предположении, что вся прибавочная стоимость потребляется классом капиталистов. Насколько сильно полемика против Смита овладела всем анализом Маркса, видно из того, что он на продолжении всей своей работы бесчисленное множество раз и с различных сторон возвращается к этой полемике. Так, ей посвящены уже в первом томе, в отделе седьмом, глава XXII, стр. 551–553; во втором томе — стр. 332–336, стр. 379, стр. 405–409, стр. 447–449. Во второй части третьего тома Маркс опять берется за проблему воспроизводства, взятого в целом, но он тотчас же опять переходит к заданной Смитом загадке и посвящает ей всю XLIX главу (стр. 361–381) и, собственно говоря, еще всю XL главу (стр. 381–406).
      
Наконец, в «Теориях прибавочной стоимости» мы опять находим подробную полемику против смитовского догмата в томе I, стр. 164–253[134] и во второй части II тома, стр. 92, 95, 126, 233–262. Сам Маркс многократно отмечает и подчеркивает, что он в проблеме восстановления постоянного капитала за счет всего общественного продукта видит самый трудный и самый важный вопрос воспроизводства[135]. Таким образом вторая проблема — проблема накопления, реализации прибавочной стоимости для капитализации — была оттеснена на задний план, и в конце концов Маркс едва начал ее исследование.
      
При огромном значении этой проблемы для капиталистического хозяйства неудивительно, что она все снова и снова занимает буржуазную экономию. Попытки разрешить жизненный вопрос капиталистического хозяйства, вопрос о практической возможности накопления капитала, то и дело выплывают на поверхности на всем протяжении истории политической экономии. К этим историческим попыткам разрешения вопроса как до, так и после Маркса мы сейчас и переходим.
     
    
    
     
      
Отдел второй. История проблемы
     
     
      
       
Первый спор. (Сисмонди-Мальтус и Сэй-Рикардо, Мак Куллох)
      
      
       
        
Глава десятая. Теория воспроизводства Сисмонди
       
       
Первые серьезные сомнения в том, что капиталистический порядок создан по образу и подобию божию, появились в буржуазной политической экономии под непосредственным впечатлением первых английских кризисов, имевших место в 1815 и 1818–1819 гг. Обстоятельства, которые привели к этим кризисам, были, собственно говоря, внешнего происхождения и имели случайный характер. К этим обстоятельствам относится отчасти континентальная блокада Наполеона, которая на некоторое время искусственно отрезала Англию от ее европейских рынков и в то же время способствовала в короткий срок значительному развитию некоторых отраслей промышленности континентальных государств; отчасти эти обстоятельства заключались в материальном истощении континента продолжительным периодом войны, что после прекращения континентальной блокады уменьшило ожидавшийся сбыт английских товаров. Но этих первых кризисов оказалось достаточно, чтобы современники ясно увидели оборотную сторону медали лучшей из всех общественных форм во всем ее ужасном виде. Переполненные рынки, магазины, полные товаров, которые не находили покупателей, бесчисленные банкротства, с одной стороны, и кричащая нужда рабочих масс, с другой стороны, — все это впервые бросилось в глаза теоретикам, которые на всякие лады прославляли гармонические красоты буржуазного laissez faire. Все современные торговые известия, периодические издания и рассказы путешественников сообщали об убытках английских купцов. В Италии, в Германии, в России и в Бразилии англичане сбывали свои товарные запасы с убытком в 1/4-1/3. В 1818 году на мысе Доброй Надежды жаловались, что все склады переполнены европейскими товарами, которые предлагаются по ценам более низким, чем в Европе, и все-таки остаются нераспроданными. Из Калькутты слышались подобные же жалобы. Целые корабли, нагруженные товарами, возвращались обратно из Новой Голландии в Англию. По словам современного путешественника, в Соединенных штатах «с одного края этой огромной и столь богатой страны до другого не было ни одного города, ни одного местечка, в котором количество предлагавшихся для продажи товаров не превышало бы в значительной мере средств покупателей. И это несмотря на то, что продавцы старались привлечь покупателя долгосрочным кредитом и бесчисленными способами облегчения уплаты — рассрочкой платежа и приемом товаров вместо уплаты деньгами».
       
Одновременно с этим раздался крик отчаяния английских рабочих. В «Edinburgh Review» от мая 1820 г. приведен адрес ноттингэмских чулочников, который содержит следующие слова: «При 14-16-часовом рабочем дне мы зарабатываем лишь от 4 до 7 шиллингов в неделю и за счет этого заработка мы должны содержать жен и детей. Мы ставим далее в известность, что, несмотря на то, что мы хлебом и водой или картошкой с солью должны были заменить более здоровую пищу, которую раньше всегда можно было видеть в избытке на столах англичан, — что мы, несмотря на это, после утомительной работы целого дня часто принуждены укладывать спать своих детей голодными, чтобы не слышать их криков о хлебе. Мы торжественно заявляем, что у нас в продолжение последних 18 месяцев почти никогда не было ощущения сытости»[136].
       
Почти в то же самое время выступили с суровыми обвинениями против капиталистического общества Оуэн в Англии и Сисмонди во Франции. Но в то время как Оуэн в качестве практического англичанина и гражданина первого промышленного государства сделался глашатаем широкой социальной реформы, швейцарский мелкий буржуа выступал с широковещательными обвинениями против несовершенства существующего общественного порядка и классической экономии. Но именно этим Сисмонди задал буржуазной экономии гораздо более сложные задачи, чем Оуэн, плодотворная практическая деятельность которого относилась непосредственно к пролетариату.
       
Что Англия и в особенности первый английский кризис дали Сисмонди толчок к его социальной критике, обитом он сам подробно говорит в предисловии ко 2-му изданию его «Nouveaux principes d'economie politique ou de la richesse dans ses rapports avec la population». (Первое издание вышло в 1819 г., второе через восемь лет.)
       
«В Англии исполнил я эту задачу. Англия произвела на свет самых знаменитых экономистов; их учения излагаются там теперь с удвоенным рвением. Всемирная конкуренция, или стремление производить как можно больше и по возможно более низкой цене издавна составляет систему Англии; на эту именно систему я и нападал как на опасную. Система эта, правда, способствовала колоссальным успехам английской промышленности, но она же за свое существование повергала рабочих в ужасную нищету. Именно ввиду этих потрясений я счел нужными пересмотреть мои рассуждения и сопоставить их с действительными фактами.
       
Изучение Англии укрепило меня в моих „новых началах“. Я видел, как в этой изумительной стране, которая таит в себе большой опыт, словно для поучения всего остального мира, производство увеличивалось, а удовлетворение потребностей сокращалось. Здесь и масса населения и мыслители забывают, кажется, что увеличение богатства не есть цель политической экономии, а только средство для доставления счастья всем. Я искал этого счастья во всех классах общества, но нигде не мог его найти. Высшая английская аристократия, действительно, достигла такой степени богатства и роскоши, которая превосходит все, что можно встретить у других наций. Между тем она сама далеко не пользуется достатком, приобретенным ею, повидимому, на счет других классов. Она лишена уверенности в прочности своего положения, и в каждой семье лишения чувствуются больше, чем изобилие… Среди этой аристократии, титулованной и нетитулованной, выдающееся место занимает купечество. Оно охватывает весь мир своими предприятиями, его агенты не боятся ни льдин обоих полюсов, ни зноя экватора, а каждый из шефов, собирающихся на бирже, может располагать миллионами. В то же время в магазинах Лондона и всех больших городов Англии выставлены товары, которые могли бы удовлетворить потребности вселенной. Но обеспечило ли богатство английскому коммерсанту то счастье, какое оно в состоянии доставить? Нет, ни в одной стране банкротства не так часты, нигде колоссальные состояния, которых хватило бы на то, чтобы покрыть государственный заем для поддержания империи или республики, не разрушались с такой быстротой. Все жалуются, что дела мало, что они трудны и мало прибыльны. Два ужасных кризиса с промежутком всего в несколько лет разорили часть банкиров и привели в отчаяние всех английских фабрикантов. В то же время другой кризис разорил фермеров и дал почувствовать свои последствия розничной торговле. С другой стороны, торговля, несмотря на свое широкое распространение, перестала привлекать людей, добивающихся карьеры: все места заняты и как в высших, так и в низших слоях общества большинство тщетно предлагает свой труд, не будучи в состоянии добиться заработка.
       
Послужило ли это национальное богатство, успехи которого бросаются в глаза всякому, на пользу бедного? Ничуть не бывало. Народ в Англии лишен довольства в настоящем и уверенности в будущем. В деревнях нет больше крестьян; их заставили уступить место поденщикам; в городах почти нет больше ремесленников, или независимых хозяев мелких мастерских, есть только фабричные рабочие. Промышленник (т. е. наемный рабочий. — Р. Л.), — если пользоваться словом, введенным в употребление этой системой, — не знает, что значит иметь прочное положение; он получает только заработную плату, а так как эта плата не может быть достаточной для него во все времена года, то он почти каждый год принужден просить милостыни в кассе для бедных.
       
Эта столь богатая нация нашла более выгодным продать все то золото и серебро, которым она владела, перейти на чеки и совершать весь свой обмен посредством бумажных денег. Таким образом она лишила себя наиболее драгоценного из преимуществ платежного средства, именно постоянства их цены; владельцы провинциальных банковых билетов подвергаются каждый день опасности быть разоренными частыми, можно сказать, эпидемическими банкротствами банкиров, а все государство со всеми его имущественными отношениями может подвергнуться огромным потрясениям в случае, если нападение врага или революция пошатнет кредит национального банка. Английская нация нашла более выгодным отказаться от хлебопашества, требующего много ручного труда, она изгнала поэтому половину хлебопашцев, которые населяли ее поля; то же самое она сделала с ремесленниками в городах; ткачи, уступившие место „power looms“ (паровым станкам), умирают теперь с голоду; она нашла более выгодным довести заработную плату рабочих до самого низкого уровня, при каком рабочие только в состоянии существовать, так что рабочие, будучи с этих пор не более, как пролетарии, уже не боятся попадать в еще большую нужду, когда они воспитывают все более и более многочисленные семьи; она нашла более выгодным кормить ирландцев картофелем и одевать их в лохмотья, и теперь каждый пароход ежедневно привозит ей легионы ирландцев, работающих дешевле англичан и вытесняющих последних из всех мастерских. Каковы, следовательно, результаты этого накопления несметных богатств? Имело ли оно иные последствия, кроме распространения забот, лишений и опасности полного разорения между всеми классами? Не пожертвовала ли Англия целью ради средств, забывая людей ради вещей?»[137]
       
Надо признать, что эта картина, представляющая собой отражение капиталистического общества, каким оно было почти сто лет тому назад, не оставляет желать ничего большего ни в ясности, ни в полноте. Сисмонди затрагивает все раны буржуазной экономии: разрушение мелкого ремесла, обезлюдение деревни, пролетаризацию средних слоев, обнищание рабочих, вытеснение рабочих машинами, безработицу, опасности кредитной системы, — социальные контрасты, ненадежность существования, кризисы и анархию. Его суровый и сильный скептицизм прозвучал резким диссонансом посреди сытого оптимизма вульгарно-экономических мечтателей-гармонистов, которые были представлены в Англии Мак Куллохом, а во Франции Сэем и овладели всей официальной наукой. Можно себе представить, какое глубокое и мучительное впечатление должны были производить, например, следующие мысли:
       
«Роскошь возможна только тогда, когда покупаешь ее за счет чужого труда; напряженнейшая работа без отдыха возможна только тогда, когда занимаешься не пустяками, а добыванием средств существования». (I, 60).
       
«Хотя изобретение машин, увеличивающих могущество человека, и является благодеянием для человечества, однако несправедливое распределение выгод, ими доставляемых, превращает их в бич для бедных». (I, XXI).
       
«Прибыль предпринимателя есть не что иное, как ограбление рабочего; он получает прибыль не оттого, что его предприятие приносит больше, чем на него затрачено, а оттого, что он не уплачивает всего, что оно стоит, — оттого, что он не дает рабочему достаточного вознаграждения за его труд. Предприятия такого рода являются общественным злом, которое доводит рабочих до крайней нужды, в то время как они обеспечивают предпринимателю лишь обычный доход с капитала». (I, 71).
       
«Из всех тех, которые делятся национальным доходом, одни каждый год приобретают новое право на этот доход благодаря новому труду; другие же приобрели прежде постоянное право благодаря первоначальному труду, который сделал ежегодный труд более производительным». (I, 86).
       
«Ничего не может помешать тому, чтобы каждое новое изобретение в области прикладной механики не уменьшало рабочего населения. Оно всегда подвержено этой опасности, и буржуазное общество не знает средства против этого». (II, 258).
       
«Нет сомнения, что наступит время, когда наши внуки будут смотреть на нас — на тех, которые не обеспечивали существование трудящихся классов, — как на варваров, не уступающих тем нациям, которые обращались с теми же классами, как с рабами, и на которых мы смотрим, как на варваров». (II, 337).
       
Сисмонди таким образом идет в своей критике до конца; он отклоняет всякие прикрасы и всякие уловки, которые пытаются оправдать указанные им темные стороны капиталистического обогащения, ссылаясь на то, что это лишь временные недуги переходного периода, и он заканчивает свое исследование следующим замечанием, направленным против Сэя: «Я уже семь лет говорю об этой болезни социального организма, и в продолжение семи лет она не переставала усиливаться. На это непрерывное страдание я не могу смотреть только как на неудобства, которые постоянно сопровождают переходные периоды, и я думаю, что, вернувшись к происхождению дохода, я показал, что зло, от которого мы страдаем, является необходимым следствием недостатков нашей организации, которые исчезнут во всяком случае не скоро»[138].
       
Источник всех зол Сисмонди видит в несоответствии между капиталистическим производством и обусловленным им распределением доходов, и здесь он затрагивает интересующую нас проблему накопления.
       
Лейтмотив его критики против классической экономии состоит в следующем: капиталистическое производство побуждается к безграничному расширению; при этом не обращается внимания на потребление, которое определено однако доходом. «В самом деле, — говорит он, — все современные экономисты признали, что общественное богатство, будучи не чем иным, как совокупностью частных богатств, возникает, увеличивается, распределяется и разрушается таким же точно образом, как и богатство каждого отдельного лица. Все отлично знали, что в богатстве отдельного лица главное внимание обращается на доход, что потребление или расход должен соответствовать доходу, иначе разрушится капитал. Но так как в общественном богатстве капитал одного становится доходом другого, то они затруднялись решить, что назвать капиталом, что доходом, и нашли поэтому наиболее простым совершенно исключить последний из своих расчетов. Пренебрегая определением такого существенного понятия, Сэй и Рикардо пришли к убеждению, что потребление есть сила неограниченная, или по крайней мере, что оно не имеет других границ, кроме производства, тогда как на самом деле оно ограничено доходом. Они объявили, что каждый продукт всегда найдет потребителей, и поощряли этим самым предпринимателей произвести то загромождение рынков, которое в настоящее время составляет бедствие всего цивилизованного мира, а между тем они должны были бы предупредить производителей, что они могут рассчитывать только на потребителей, имеющих доход»[139].
       
Итак, Сисмонди кладет в основу своей концепции учение о доходе. Что такое доход и капитал? Разграничению этих двух понятий он посвящает наибольшее внимание и называет его «самым абстрактным и самым трудным вопросом народного хозяйства». Глава четвертая II книги посвящена этому вопросу. Сисмонди, как водится, начинает свое исследование робинзонадой. Для «единичного человека» разграничение между капиталом и доходом было «еще неясным» и лишь в обществе оно стало «чрезвычайно важным». Но и для общества это разграничение становится весьма затруднительным благодаря уже известной нам басне буржуазной экономии — басне, согласно которой «то, что для одного является капиталом, становится для другого доходом», и наоборот. Сисмонди целиком перенимает эту путаницу, которую внес Смит и которую Сэй возвел в догмат и сделал законным основанием для оправдания тупоумия и поверхностности: «Мы постоянно смешиваем капитал с доходом, мы видим, что то, что составляет доход для одного, становится капиталом для другого, и один и тот же предмет, переходя из рук в руки, получает различные названия; между тем как стоимость его, которая отделяется от предмета уже потребленного, кажется отвлеченной величиной, которую один расходует, а другой получает в обмен, которая для одного погибает вместе с предметом, а для другого возобновляется и продолжает существовать столько же, сколько продолжается обмен». После этого многообещающего введения он углубляется в эту трудную проблему и заявляет, что всякое богатство есть продукт труда. Доход является частью богатства и должен, следовательно, происходить из того же источника. «Обычно» принято однако различать три вида дохода, которые называются рентой, прибылью и заработной платой и которые происходят от трех различных источников — «от земли, накопленного капитала и труда». Что касается первого положения, то оно, конечно, неправильно: под богатством в общественном смысле понимают сумму полезных предметов — потребительные стоимости, но эти последние являются продуктом не только труда, но и природы, которая доставляет для них материал и поддерживает своими силами человеческий труд. Напротив того, доход есть понятие, относящееся к области стоимости; он указывает размер той части богатства или всего общественного продукта, которая находится в распоряжении отдельного лица или отдельных лиц. Так как Сисмонди объявляет общественный доход частью общественного богатства, то можно было бы подумать, что он под доходом общества понимает его фактический ежегодный потребительный фонд. Остальная, непотребленная часть богатства составила бы тогда общественный капитал, и мы таким образом приблизились бы по крайней мере к смутным очертаниям искомого разграничения между капиталом и доходом на общественном базисе. Но Сисмонди тут же принимает и обычное разграничение между тремя видами дохода, из коих только один происходит из «накопленного капитала», в то время как в остальных видах дохода рядом с капиталом выступают еще «земля» и «труд». Понятие капитала при этом тотчас же исчезает, как в тумане. Но последуем дальше за Сисмонди. Он пытается объяснить возникновение трех видов дохода, которые обнаруживают антагонистический базис общества. В качестве исходной точки он совершенно правильно принимает известную высоту производительности труда: «Благодаря развитию промышленности и науки, подчинившей человеку все силы природы, каждый рабочий может ежедневно производить гораздо больше того, что ему нужно для потребления». Но подчеркнув столь верно производительность труда как необходимую предпосылку и историческую основу эксплоатации, он для действительного возникновения эксплоатации дает типичное объяснение в духе буржуазной экономии. «Но в то же время, как богатство производится его (рабочего) трудом, оно же сделало бы его мало способным к труду, если бы он сам стал им пользоваться. Таким образом богатство почти никогда не остается в руках того, кто собственным трудом принужден добывать себе средства существования». Сделав таким образом в полном согласии с рикардианцами и мальтузианцами эксплоатацию и классовые противоречия необходимым мотивом производства, он приходит к действительной основе эксплоатации — к отделению рабочей силы от средств производства:
       
«Рабочий в общем не в состоянии был сохранить собственности на землю. Между тем земля обладает производительной силой, которая при помощи труда направляется на пользу человека. Собственник земли, на которой совершается этот труд, удерживает часть продуктов труда в вознаграждение за выгоды, полученные благодаря содействию этой производительной силы». Это — рента. Далее он пишет:
       
«При нашем состоянии цивилизации рабочий не мог также сохранить собственности на известный запас съестных продуктов, необходимых для его пропитания, чтобы иметь возможность существовать во время исполнения предпринятого труда, вплоть до того момента, когда он найдет покупателя для продукта этого труда. Он не владеет и сырым материалом, часто привезенным издалека, который ему нужен для выполнения своей работы. Тем менее владеет он дорогими машинами, благодаря которым труд его облегчается и становится значительно производительнее. Богатый человек, владеющий съестными припасами, сырым материалом и машинами, избавлен от необходимости трудиться, потому что он является некоторым образом хозяином над трудом рабочего, которому он все это доставляет. В награду за доставленные рабочему выгоды он вычитывает из продуктов труда рабочего наиболее значительную часть». Это — прибыль на капитал. То, что остается от богатства после двукратного заимствования, сделанного землевладельцем и капиталистом, является заработной платой, доходом рабочего. И Сисмонди прибавляет: «Он потребляет его, не воспроизводя его». По отношению к заработной плате, как и по отношению к ренте, Сисмонди выдвигает здесь, как отличительный признак дохода — в отличие от капитала — то обстоятельство, что он не воспроизводится. Это верно однако только по отношению к ренте и к потребленной части прибыли на капитал; напротив того, часть общественного продукта, потребленная в качестве заработной платы, возобновляется: она возобновляется в рабочей силе наемного рабочего — для него самого в виде товара, который он может выносить постоянно на рынок, чтобы жить благодаря его продаже; для общества — в виде вещественной формы переменного капитала, который при годичном производстве, взятом в целом, должен постоянно вновь появляться, чтобы в воспроизводстве не было дефицита.
       
Мы узнали до сих пор два, факта: производительность труда делает возможной эксплоатацию трудящихся неработающими, а отделение рабочих от средств производства делает эксплоатацию рабочих объективной основой для распределения дохода. Но что такое доход и что такое капитал, мы все еще не знаем, и Сисмонди берется это выяснить. Подобно тем, которые умеют танцовать только от печки, Сисмонди должен всегда начинать со своего Робинзона. «В глазах пустынника всякое богатство составляло не что иное, как запас, накопленный для удовлетворения будущих потребностей. Тем не менее он в этом запасе различал уже одну часть, которую он сохранял для своего непосредственного или почти непосредственного потребления, и другую часть, которую он предназначал для того, чтобы при помощи ее получить новый продукт. Таким образом одна часть его хлеба должна была его прокормить, другая же часть, сохраненная для посева, должна была принести плоды в следующем году. Образование общества и введение обмена дали возможность почти до бесконечности увеличить эту производительную часть накопленного богатства, названную капиталом».
       
Это называется галиматьей. По аналогии с семенами Сисмонди отождествляет здесь средства производства с капиталом, что неправильно в двух отношениях. Во-первых, средства производства являются капиталом не сами по себе, но лишь при вполне определенных исторических условиях; во-вторых, понятие капитала не исчерпывается средствами производства. В капиталистическом обществе — предполагая в нем все те моменты, которые Сисмонди оставил без внимания, — средства производства являются лишь частью капитала, именно постоянным капиталом.
       
Что сбило здесь с толку Сисмонди, так это, очевидно, попытка поставить в связь понятие капитала с вещественными моментами общественного воспроизводства. Пока он выше имел в виду отдельного капиталиста, он рядом со средствами производства считал составной частью капитала и средства существования рабочего, что опять-таки неправильно с вещественной точки зрения воспроизводства отдельного капитала. Пока он делает попытку рассмотреть вещественные законы общественного воспроизводства и собирается провести правильное разграничение между средствами потребления и средствами производства, понятие капитала исчезает у него под руками.
       
Но Сисмонди сам чувствует, что при помощи одних только средств производства не может иметь места ни производство, ни эксплоатация; более того, у него правильное предчувствие, что центр тяжести отношений эксплоатации лежит именно в обмене с живой рабочей силой. И сводя капитал исключительно только к постоянному капиталу, он тут же, в следующий момент, сводит его целиком к переменному капиталу:
       
«Земледелец, отложив в сторону весь хлеб, нужный ему до следующей жатвы, понял, что оставшийся у него излишек хлеба ему выгодно употребить на прокормление других людей, которые обработали бы для него землю, доставили бы ему таким образом новый хлеб, которые пряли бы его лен и ткали бы его шерсть» и т. д. «Совершив эту операцию, земледелец обменял часть своего дохода на капитал (так сказано в скверном переводе г. Прагера; в действительности должно быть: превратил часть своего дохода в капитал); новый капитал в действительности всегда образуется именно таким образом[140]. Хлеб, собранный им сверх количества, необходимого ему для собственного пропитания и посева, чтобы сохранить обработку в прежнем размере, составлял богатство, которое он мог отдать, растратить, потребить, не становясь бедней; это был доход. Но раз он употребил его, чтобы кормить производительных рабочих, раз он обменял его на труд или на будущие продукты труда своих ремесленников, ткачей, рудокопов, то хлеб этот превратился в неизменно сохраняющуюся и все увеличивающуюся стоимость — в капитал».
       
Здесь перепутано много вздорного и верного. Для поддержания производства на прежней высоте, т. е. для простого воспроизводства, как будто нужен еще постоянный капитал, хотя он и сводится странным образом лишь к оборотному капиталу (семена); напротив того, воспроизводство основного капитала совершенно упускается из виду. Но для расширения воспроизводства, для накопления, и оборотный капитал, видимо, оказывается излишним: вся капитализированная часть прибавочной стоимости превращается в заработную плату для новых рабочих, которые работают, очевидно, голыми руками, без каких бы то ни было средств производства. Тот же взгляд Сисмонди формулирует еще отчетливее в другом месте. «Таким образом богатый приносит пользу бедняку, когда он сберегает часть своих доходов и присоединяет ее к капиталу, так как, разделяя готовое производство, он сохраняет все то, что он называет доходом, и уступает бедным все, что он называет капиталом, для того чтобы последний превратил это в свой доход» (I. с., I, 84). Но в то же самое время Сисмонди правильно вскрывает тайну производства прибыли и рождения капитала: прибавочная стоимость возникает из обмена капитала на труд, из переменного капитала; капитал возникает из накопления прибавочной стоимости.
       
При всем этом мы в разграничении понятий капитал и доход не особенно подвинулись вперед. Сисмонди делает теперь попытку представить различные элементы производства и дохода в соответствующих частях всего общественного продукта: «как и хлебопашец, предприниматель не употребляет всего своего производительного богатства на семена. Он употребляет часть его на постройки, машины и инструменты, делающие труд более легким и производительным; точно так же и земледелец употребляет часть своего богатства на работы, имеющие целью улучшить почву. Итак, мы видим, как различные виды богатства возникают и последовательно отделяются друг от друга. Часть богатства, накопленного обществом, употребляется каждым из его владельцев на то, чтобы она, постепенно потребляясь, сделала труд более производительным, а также и на то, чтобы возложить работу человека на слепые силы природы. Эта часть богатства называется основным капиталом. Сюда относятся расчистка, новые каналы для орошения, фабрики и разного рода машины. Вторая часть богатства предназначается для того, чтобы быстро потребляться и воспроизводиться в созданном продукте, чтобы беспрестанно менять форму, сохраняя одну и ту же стоимость. Эта часть, называемая оборотным капиталом, заключает в себе семена, сырой материал и заработную плату. Наконец, от этой второй части богатства выделяется еще третья, именно тот излишек стоимости, на который стоимость продукта превышает затраты на его производство. Этот излишек, называемый доходом с капитала, предназначается для потребления без воспроизводства».
       
Сделав с таким трудом попытку распределить весь общественный продукт на несоизмеримые категории основного капитала, оборотного капитала и прибавочной стоимости, Сисмонди в следующий же момент обнаруживает, что, когда он говорит об основном капитале, он имеет в виду, собственно говоря, постоянный капитал, и когда он говорит об оборотном капитале, то разумеет под этим переменный капитал. Ибо «все, что создается», предназначено для человеческого потребления, но основной капитал потребляется лишь «косвенно», а оборотный капитал, напротив, «служит фондом, который в форме заработной платы предназначен для содержания рабочего». Мы таким образом опять как-будто приблизились несколько к разделению всего продукта на постоянный капитал (средства производства), переменный капитал (средства существования рабочих) и прибавочную стоимость (средства существования для капиталистов), но все же объяснения, данные до сих пор Сисмонди по этому предмету, который он сам называет основным, не могут похвалиться особой ясностью, и мы в этой путанице во всяком случае не видим прогресса по отношению к «неотделанным глыбам мысли» («Gedankenblocke») Смита.
       
Сисмонди это сам чувствует и со скорбью о том, что «это движение богатства совершенно абстрактно и требует для его понимания чрезвычайно напряженного внимания», пытается выяснить проблему «в ее самой простой форме». Мы таким образом опять начинаем с печки, т. е. с Робинзона, только Робинзон выступает теперь в качестве pater familias и пионера колониальной политики.
       
«Одинокий фермер, изолированный в отдаленной колонии, вблизи пустыни, собрал в данном году, положим, сто мешков пшеницы. Поблизости нет рынка, куда он мог бы их отвезти. Между тем хлеб этот во всяком случае должен быть потреблен приблизительно в течение года, иначе он для земледельца не имел бы никакой ценности. Но земледелец вместе со своей семьей съедает всего тридцать мешков пшеницы, это составляет его расход, т. е. трату полученного дохода; пшеница эта ни для кого не будет воспроизводиться. Земледелец затем призовёт рабочих, заставит их выкорчевывать леса, осушать болота и превращать в пашню часть пустыни. Рабочие съедят еще тридцать мешков пшеницы, которые для них составят расход; они в состоянии произвести этот расход только благодаря своему доходу, т. е. благодаря труду. Для земледельца же это будет лишь обмен, потому что он таким образом превратит свои тридцать мешков пшеницы в основной капитал (здесь Сисмонди уже превращает переменный капитал в основной! Он хочет сказать: „за те тридцать мешков, которые рабочие получают в качестве заработной платы, они производят средства производства, которые фермер сумеет употребить для расширения своего основного капитала“). Но у него остается еще сорок мешков, которые он употребит на семена вместо того, чтобы, как в прошлом году, посеять только двадцать; он удвоит таким образом свой оборотный капитал. Итак, все сто мешков будут потреблены, но из них семьдесят не только будут воспроизведены, но принесут еще большую прибыль, одни при ближайшем, другие при всех последующих урожаях. Предполагаемая нами изолированность земледельца заставляет нас сильнее чувствовать пределы такого рода предприятия. Если он в этом году нашел возможность потребить из собранных им ста всего лишь шестьдесят мешков пшеницы, то кто же съест в будущем году двести мешков, произведенных благодаря увеличению посева? Нам ответят: его семья, которая размножается. Без сомнения! Но человеческие поколения не растут с такой быстротой, как средства продовольствия. Если бы земледелец был в состоянии ежегодно повторять предложенную нами операцию, количество собранного им хлеба удваивалось бы с каждым годом, между тем как семья его могла бы удвоиться разве только через двадцать пять лет».
       
Несмотря на наивность этого примера, он в конце концов приводит к следующему решающему вопросу: куда же сбывается капитализированная прибавочная стоимость? Накопление капитала может расширять общественное производство до бесконечности. Но как обстоит дело с потреблением общества? Это последнее определено доходами разных видов. Этот важный вопрос излагается Сисмонди в пятой главе II книги, — в главе под заглавием «Разделение национального дохода между различными классами граждан».
       
Здесь Сисмонди делает новую попытку представить весь общественный продукт в частях: «с этой точки зрения национальный доход состоит из двух частей: одна из них заключается в ежегодном производстве, — это польза, возникающая из богатства, — другая часть есть способность к труду, которая является результатом самой жизни. Под богатством мы разумеем на этот раз как земельную собственность, так и капитал; а пользой мы называем как чистый доход землевладельца, так и прибыль капиталиста». Таким образом, все средства производства в качестве «богатства» выделяются из «национального дохода», а последний распадается на прибавочную стоимость и на рабочую силу, или, вернее, его эквивалент — переменный капитал. Мы могли бы отметить это как разделение — хотя и не достаточно отчетливое — на постоянный капитал, переменный капитал и прибавочную стоимость, но тут же оказывается, что Сисмонди под «национальным доходом» понимает весь годовой общественный продукт: «Годовое производство, или результат всех работ, совершенных в течение года, состоит из двух частей: одну из этих частей составляет польза, происходящая от богатства, другую же часть составляет способность к труду (рабочая сила), предположенная нами равной той доле богатства, на которую она обменивается, или средствам содержания рабочих». Весь общественный продукт по стоимости разлагается здесь на две части: на переменный капитал и прибавочную стоимость; постоянный капитал исчезает, и мы приходим к смитовскому догмату, согласно которому цена всякого товара распадается на v + m (или составляется из v + m), или, другими словами, весь общественный продукт состоит лишь из средств потребления (для рабочих и капиталистов).
       
Тут Сисмонди подошел вплотную к вопросу о реализации всего общественного продукта. Так как, с одной стороны, сумма дохода общества состоит из заработной платы, прибыли на капитал и земельной ренты, т. е. представляет собой v + m, и так как, с другой стороны, весь продукт общества по стоимости также распадается на v + m, то «национальный доход и годовое производство взаимно уравновешиваются» и должны быть (по стоимости) равны друг другу: «все годичное производство потребляется ежегодно, но так как часть его потребляется рабочими, которые отдают взамен ее свой труд, то они превращают ее в (переменный) капитал и воспроизводят ее, другая же часть, потребляемая капиталистами, отдающими взамен ее свой доход, уничтожается». «Весь годовой доход предназначен для обмена на все годовое производство». Исходя из этого, Сисмонди в шестой главе II книги, — в главе под заглавием «Взаимное определение производства потреблением и расхода доходом» конструирует следующий точный закон воспроизводства: «Доход прошлого года должен покрыть производство текущего года». Как же при подобных предположениях может иметь место капиталистическое накопление? Если весь общественный продукт должен быть целиком потреблен рабочими и капиталистами, то мы очевидно не выходим за пределы простого воспроизводства, и проблема накопления становится неразрешимой. В действительности теория Сисмонди склоняется к тому, чтобы объявить накопление невозможным. Ибо, кому же покупать добавочный продукт в случае расширения воспроизводства, раз весь общественный спрос определен суммой заработной платы рабочих и личным потреблением Капиталистов? Сисмонди и формулирует объективную невозможность накопления в следующем предложении: «После всего этого приходится сказать, что никогда невозможно обменять весь продукт данного года (при расширенном воспроизводстве. — Р. Л.) на весь продукт прошлого года. Когда производство возрастает постепенно, то обмен каждого года должен вызывать лишь небольшую потерю, улучшая в то же самое время условия для будущего». Другими словами, накопление должно при реализации всего продукта создавать каждый год излишек, который невозможно сбыть. Но Сисмонди боится последнего вывода и тотчас же спасается «на золотой серединке», прибегая к мало понятной уловке: «если эта потеря мала и хорошо распределена, то каждый перенесет ее, не жалуясь на свой доход. В этом-то как раз и состоит хозяйственность народа, и ряд этих маленьких жертв увеличивает капитал и национальный доход». Напротив того, если накопление производится без оглядки, то излишек, которого нельзя сбыть, возрастает и становится общественным бедствием; мы имеем в этом случае кризис. Решение Сисмонди является таким образом мелкобуржуазной уверткой, которая сводится к сокращению накопления. Сисмонди постоянно возвращается к полемике с классической школой, которая защищала неограниченное развитие производительных сил и расширение производства. Вся его работа посвящена предостережениям против фатальных последствий неограниченного стремления к накоплению.
       
Своими рассуждениями Сисмонди доказал, что он неспособен понять процесс воспроизводства как целое. Не говоря уже о его неудачной попытке разграничить с общественной точки зрения капитал и доход, его теория воспроизводства страдает от той основной ошибки, которую он перенял у Ад. Смита, а именно, от представления, что весь годовой продукт целиком уходит на личное потребление, не оставляя никакой части своей стоимости на обновление постоянного капитала общества, или, иными словами, что накопление заключается только в превращении капитализированной прибавочной стоимости в дополнительный переменный капитал. Если однако позднейшие критики Сисмонди, как например русский марксист Ильин[141], указывая на эту основную ошибку в анализе стоимости всего продукта, думали, что от всей теории накопления Сисмонди как от неосновательной и «бессмысленной» можно отделаться улыбкой, выражающей превосходство критика, то они этим только доказали, что сами вовсе не заметили той проблемы, о которой собственно идет речь у Сисмонди. Что с фактом учета той части стоимости всего продукта, которая соответствует постоянному капиталу, проблема накопления далеко еще не разрешена, лучше всех доказал впоследствии анализ самого Маркса, который первый открыл указанную грубую ошибку Смита. Но еще ярче доказал это один факт в судьбах самой теории Сисмонди. Своей концепцией Сисмонди пришел к самому резкому столкновению с представителями и вульгаризаторами классической школы — с Рикардо, Сэем и Мак Куллохом. Обе стороны представляли здесь две противоположные точки зрения: Сисмонди — невозможность накопления, Рикардо, Сэй и Мак Куллох, напротив того, его безграничные возможности. Но по отношению к ошибке Смита обе стороны занимали одну и ту же позицию: как Смит, так и его противники, изучая воспроизводство, не обращали внимания на постоянный капитал, и никто столь претенциозным образом не превратил смитовскую путаницу в вопросе о разложении всего продукта на v + m в такой непоколебимый догмат, как это сделал именно Сэй.
       
Этого забавного обстоятельства должно быть, собственно, достаточно; чтобы доказать, что мы далеко еще не в состоянии разрешить проблему накопления капитала, если мы благодаря Марксу знаем, только то, что весь общественный продукт, помимо средств существования для потребления рабочих и капиталистов (v + m), содержит еще средства производства (с) для обновления потребленных и что накопление в соответствии с этим состоит в увеличении не только переменного, но и постоянного капитала. Мы увидим далее, к какой новой ошибке по отношению к накоплению приводило это настойчивое подчеркивание роли постоянного капитала в процессе воспроизводства. Здесь достаточно констатировать тот факт, что ошибка Смита по отношению к воспроизводству всего капитала представляет собой не слабую сторону специально в позиции Сисмонди, но, напротив, того, общую почву, на которой разыгрался первый спор о проблеме накопления. Отсюда вытекает, что буржуазная экономия отважилась взяться за запутанную проблему накопления, не покончив с элементарной проблемой простого воспроизводства; это бывает впрочем не только в этой отрасли знания; научное исследование идет причудливыми зигзагами и часто начинает как будто с верхних этажей здания, раньше чем закончен его фундамент. Это во всяком случае свидетельствует о том, какую трудную задачу задал Сисмонди буржуазной экономии своей критикой накопления, раз она, несмотря на все явно слабые стороны и неуклюжесть его дедукции, все-таки не оказалась в состоянии справиться с его критикой.
      
      
       
        
Глава одиннадцатая. Мак Куллох против Сисмонди
       
       
Исходившие от Сисмонди крики Кассандры против безрассудного расширения капиталистического господства в Европе вызвали против него резкую оппозицию с трех сторон: в Англии против него выступила школа Рикардо, во Франции — вульгаризатор Смита Ж. Б. Сэй и сенсимонисты.
       
В то время как в Англии идеи Оуэна, подчеркивающие темные стороны промышленной системы, в особенности кризисы, часто совпадали с идеями Сисмонди, школа другого великого утописта Сен-Симона, выдвигавшая охватывающую весь мир идею об экспансии крупной промышленности, безграничное развитие производительных сил человеческого труда, была сильно обеспокоена криками об опасности, которые исходили из уст Сисмонди. Но нас интересует здесь более плодотворный с теоретической точки зрения спор между Сисмонди и рикардианцами. От имени последних первым выступил Мак Куллох; в октябре 1819 г., т. е. тотчас же после появления «Nouveaux Principes», он напечатал в «Edinburgh Review» анонимную полемическую статью, направленную против Сисмонди и одобренную, как говорили, самим Рикардо[142]. На эту полемическую статью Сисмонди ответил в 1820 г. в «Annales de jurisprudence» Росси статьей под заглавием: «Исследование вопроса: растет ли в обществе одновременно со способностью производить и способность потреблять?»[143].
       
Сисмонди сам констатирует в своем ответе, что его прежняя полемика находилась под влиянием темных сторон торговых кризисов. «Та истина, которую мы оба ищем (когда Сисмонди писал свой ответ, он между прочим не знал, кто такой анонимный автор из „Edinburgh Review“), в настоящее время имеет огромное значение. Ее можно считать основной для политической экономии. Всеобщий упадок дает себя чувствовать в торговле, в мануфактурах и по крайней мере в нескольких странах даже в сельском хозяйстве. Страдания настолько длительны и ужасны, несчастье вторгается в такую массу семейств, что беспокойство и упадок духа охватывают всех, и основы хозяйственного порядка оказываются в опасности… Этому государственному упадку, вызвавшему столь огромные брожения, было дано два противоположных объяснения. Вы работали слишком много, говорят одни; вы работали слишком мало, говорят другие. Одни говорят: равновесие восстановится, и мир и благосостояние людей вернутся лишь тогда, когда вами будет потреблен весь избыток товаров, которые обременяют переполненный рынок, и когда вы в будущем будете сообразовывать свое производство со спросом покупателей; равновесие, говорят другие, установится лишь тогда, когда вы удвоите свои усилия, направленные к тому, чтобы накоплять и воспроизводить. Вы ошибаетесь, если вы думаете, что наши рынки переполнены, полна лишь половина наших магазинов. Наполним же и другую половину, тогда эти новые богатства будут обмениваться на другие и вольют новую жизнь в торговлю». Сисмонди выдвинул и формулировал здесь с исключительной ясностью самую сущность спора.
       
В самом деле, вся позиция Мак Куллоха держится и падает вместе с утверждением, что обмен является в действительности обменом товаров на товары, т. е. что всякий товар создает не только предложение, но и со своей стороны предъявляет спрос. В связи с этим спор принимает такую форму: Мак Куллох заявляет: «спрос и предложение являются выражениями, которые лишь коррелятивны и могут заменить друг друга. Предложение одного вида благ определяет спрос на другой вид благ. Так, спрос на данную массу сельскохозяйственных продуктов возникает тогда, когда в обмен за нее предлагается масса продуктов промышленности, производство которой стоило столько же, сколько и производство сельскохозяйственных продуктов; с другой стороны, действительный спрос на данную массу промышленных продуктов возникает тогда, когда в обмен на нее предлагается масса сельскохозяйственных продуктов, вызвавших такие же расходы»[144]. Уловка нашего рикардианца совершенно очевидна: он хочет оставить в стороне денежное обращение и представить дело так, как будто товары покупались и оплачивались прямо товарами.
       
Из условий высокоразвитого капиталистического производства он вдруг переносит нас во времена первобытной меновой торговли, которая еще в настоящее время преуспевает в центральной Африке. Отдаленное зерно истины этой мистификации состоит в том, что деньги при простом товарном обращении играют лишь роль посредника. Но именно вмешательство этого посредника, которое в процессе обращения Т-Д-Т (товар-деньги-товар) разделило во времени и в пространстве оба акта обмена — продажу и покупку — и сделало их друг от друга независимыми, — именно оно обусловливает тот факт, что за любой продажей отнюдь не следует сейчас же покупка, и, во-вторых, что покупка и продажа отнюдь не связаны с одними и теми же лицами и лишь в исключительно редких случаях имеют место между одними и теми же «personae dramatis». Но против этого как раз-то и грешит Мак Куллох: он делает противное здравому смыслу допущение, когда он противопоставляет друг другу промышленность и сельское хозяйство как покупателей и продавцов в одно и то же время. Общность категорий, которые к тому же изображены как вступающие в обмен в их целом, маскирует здесь фактическую раздробленность того общественного разделения труда, которое влечет за собой бесчисленное множество частных меновых актов, при которых совпадение покупок и продаж противостоящих друг другу товаров является редким исключением. Упрощенное понимание Мак Куллохом товарообмена вообще делает совершенно непонятным экономическое значение денег и их появление на исторической сцене, ибо оно прямо превращает товар в деньги и приписывает ему свойство непосредственно обмениваться на другие товары. Ответ Сисмонди несомненно довольно беспомощен. Чтобы доказать непригодность для капиталистического производства картины товарообмена, которую дает Мак Куллох, он ведет нас на лейпцигскую книжную ярмарку.
       
«На книжную ярмарку в Лейпциге съезжаются книготорговцы со всей Германии; каждый из них привозит с собой и выставляет для продажи четыре или пять произведений, из которых каждое напечатано изданием в 500 или 600 экземпляров. Каждый из книготорговцев обменивает свои книги на другие и привозит домой 2400 томов, т. е. столько же, сколько он доставил на ярмарку. Но он привез четыре разных произведения, а везет домой 200 разных произведений. Таковы коррелятивные и могущие заменить друг друга понятия спроса и производства ученика Рикардо: одно покупает другое, одно платит за другое, одно является следствием другого. Но, по нашему мнению и по мнению книготорговца и публики, спрос и потребление еще не начались. Плохая книга, если она и обменена в Лейпциге, тем не менее остается непроданной (это большая ошибка Сисмонди! — Р. Л.); она с одинаковым успехом будет заполнять полки книготорговца как в том случае, если в ней никто не нуждается, так и в том, если потребность в ней уже удовлетворена. Обмененные в Лейпциге книги лишь тогда будут проданы, когда книготорговцы найдут частных лиц, которые будут не только требовать эти книги, но и проявят готовность принести некоторую жертву, чтобы извлечь их из обращения. Лишь эти лица образуют действительный спрос». Несмотря на наивность этого примера он ясно показывает, что Сисмонди не поддается уловке своего противника и понимает, о чем в сущности идет дело[145].
       
Мак Куллох делает далее попытку обратить исследование от абстрактного товарообмена в сторону конкретных социальных отношений. «Допустим, например, что землевладелец авансировал ста рабочим пищу и одежду, за которые эти последние производят ему средства продовольствия в количестве, достаточном для 200 человек, и что фабрикант в то же самое время со своей стороны авансировал ста рабочим пищу и одежду, за которые они изготовили ему одежду для 200 человек. В этом случае у фермера, после вычета пищи и одежды для его собственных рабочих, останется пища еще для ста человек; в то же время у фабриканта после удовлетворения одеждой его собственных рабочих останется сто костюмов для рынка. В этом случае оба сорта товаров будут обменены друг на друга; избыточные средства продовольствия определяют спрос на одежду, а избыточная одежда определяет спрос на пищу».
       
Неизвестно, чему больше удивляться в этой гипотезе: бессмысленности конструкции, которая ставит на голову все действительные отношения, или той бесцеремонности, с которой все, что требовалось доказать, заранее берется в виде предпосылок, чтобы считать их затем «доказанными»? По сравнению с этим пример с лейпцигской книжной торговлей во всяком случае оказывается образцом глубокого и реалистического мышления. Чтобы доказать, что для всякого сорта товара в любое время может быть создан неограниченный спрос, Мак Куллох берет в качестве примера два продукта, которые относятся к самым необходимым и элементарным потребностям человека: пищу и одежду. Чтобы доказать, что товары могут обмениваться в любом количестве независимо от потребностей общества, он берет пример, в котором количества двух продуктов заранее в точности рассчитаны сообразно с потребностями и в котором следовательно с общественной точки зрения нет никакого избытка. Но, сравнивая личные потребности производителей с их собственным продуктом, он называет «избытком» общественно-необходимое количество последнего и блестяще доказывает, что любой «избыток» одного товара может быть обменен на соответствующий «избыток» другого товара. Чтобы доказать наконец, что обмен между различными товарами, изготовленными частными лицами, может быть произведен, несмотря на то, что их массы, издержки производства и важность производства должны быть конечно различны, — он берет в качестве примера две наперед равные массы товаров, на которые затрачены одни и те же издержки производства и которые в одинаковой мере являются предметами первой необходимости для общества. Для того, чтобы доказать, что в частнокапиталистическом хозяйстве, лишенном всякого плана, кризисы невозможны, он констатирует строго и планомерно регулируемое производство, в котором вообще нет никакого перепроизводства. Но соль остроумия хитрого Мака кроется в другом. Ведь в полемике речь идет о проблеме накопления. То, чем мучился Сисмонди и чем он докучал Рикардо и его эпигонам, заключалось в следующем вопросе: где найти покупателя для избытка товаров, раз часть прибавочной стоимости капитализируется, т. е. используется для расширения производства сверх дохода общества вместо того, чтобы итти на личное потребление капиталистов? Какова судьба капиталистической прибавочной стоимости и кто покупает товары, в которых она воплощена? Так спрашивал Сисмонди. И краса школы Рикардо, ее официальный представитель на кафедре Лондонского университета, авторитет для тогдашних английских министров из либеральной партии и для лондонского Сити, великолепный Мак Куллох ответил на это, сочинив пример, в котором вообще нет никакого производства прибавочной стоимости! Его «капиталисты» мучаются с сельским хозяйством и фабричным производством только во имя Христа: всего общественного продукта вместе с «избытком» хватает лишь для потребностей рабочих, для их заработной платы, а «фермер» и «фабрикант», голодные и голые, управляют производством и обменом.
       
Сисмонди отвечает на это с законным нетерпением: «В тот момент, когда мы исследуем, что делается с избытком производства над потреблением рабочих, нельзя упускать из виду этот избыток, который образует необходимую прибыль труда и необходимую долю работодателя».
       
Но вульгарный экономист в тысячу раз усугубляет свои нелепости, когда он заставляет читателя допустить, «что есть тысяча фермеров» и «тысяча фабрикантов», которые поступают так же гениально, как упомянутые отдельные фермеры и фабриканты. Вполне понятно, что обмен опять совершается как по маслу. Наконец он «в результате более удачного применения труда и введения машин» заставляет производительность труда увеличиться ровно в два раза; происходит это таким образом: «каждый из тысячи фермеров, который авансирует своим ста рабочим пищу и одежду, получает взамен средства продовольствия для двухсот лиц и кроме того сахар, табак и вино, равные по стоимости этой пище»; в то же самое время каждый фабрикант, благодаря аналогичной процедуре, получает наряду с прежней массой одежды для всех рабочих еще «ленты, кружева и батист, на производство которых затрачена такая же сумма и которые будут иметь таким образом меновую стоимость, равную упомянутым двумстам костюмам». Представив таким образом историческую перспективу в совершенно извращенном виде, предположив сначала, что капиталистическая частная собственность с наемным трудом существовала раньше, чем та высота производительности труда, которая вообще делает возможною эксплоатацию, он допускает далее, что этот прогресс производительности труда совершается во всех областях с совершенно одинаковым темпом, что прибавочный продукт во всех отраслях производства содержит одну и ту же стоимость, что он распределяется между одним и тем же числом людей; затем он заставляет различные прибавочные продукты обмениваться друг на друга. И взгляните: все к общему удовольствию опять обменивается гладко и без остатка. При этом Мак в числе многих других нелепостей учиняет еще одну: он заставляет своих «капиталистов», живших до сих пор от духа святого и ходивших в костюме Адама, питаться исключительно лишь сахаром, табаком и вином и украшать свои тела лишь лентами, кружевами и батистом.
       
Но секрет заключается опять-таки в той ловкости, с которой он уклоняется от самой проблемы. Вопрос был поставлен так: какова судьба капитализированной прибавочной стоимости, т. е. той прибавочной стоимости, которая затрачивается не на личное потребление капиталистов, а на расширение производства? А Мак Куллох в своем ответе один раз совершенно оставляет в стороне производство прибавочной стоимости, а в другой раз затрачивает всю прибавочную стоимость на производство предметов роскоши. Но кто же является покупателем вновь производимых предметов роскоши? Согласно примеру Мак Куллоха очевидно капиталисты (его фермеры и фабриканты), так как кроме них в его примере есть еще только рабочие. А отсюда вытекает, что мы имеем дело с потреблением всей прибавочной стоимости для личных целей капиталистов или, другими словами, с простым воспроизводством. Таким образом Мак Куллох на вопрос о капитализации прибавочной стоимости отвечает либо тем, что он игнорирует всякую прибавочную стоимость, либо тем, что он в тот самый момент, когда возникает прибавочная стоимость, вместо накопления предполагает простое воспроизводство. Видимость того, что он говорил будто о расширенном воспроизводстве, он как и раньше, при рассмотрении так называемого «избытка», поддерживает опять-таки благодаря хитрости: он констатирует сперва невозможный случай капиталистического производства без прибавочной стоимости, чтобы затем внушить читателю, что появление прибавочного продукта и есть расширение производства.
       
Справиться с этими изгибами шотландского оборотня оказалось Сисмонди не по силам. Он, который до сих пор на каждом шагу прижимал своего Мака к стене и доказывал ему «очевидную нелепость» его утверждений, сам запутывается в самом важном пункте спора. Он разумеется должен был на вышеприведенную тираду ответить своему противнику совершенно спокойно: «Почтеннейший! Почет и уважение гибкости вашего ума, но ведь вы, как угорь, пытаетесь ускользнуть от самой сущности вопроса. Я все время спрашиваю: кто явится покупателем избыточного продукта, если капиталисты вместо того, чтобы промотать всю свою прибавочную стоимость, применят ее для целей накопления, т. е. для расширения производства? А вы отвечаете мне на это: они произведут это расширение производства, увеличив изготовление предметов роскоши, которые они разумеется сами и будут потреблять. Но ведь это — фокус. Ибо, поскольку капиталисты расходуют прибавочную стоимость на предметы роскоши, они потребляют ее, а не накопляют. Но речь идет именно о том, возможно ли накопление, а не о предметах роскоши, потребляемых капиталистами! Итак, дайте, если вы в состоянии это сделать, прямой ответ на вопрос, или же отправляйтесь туда, где растет ваш табак и добывается ваше вино, а по мне хоть, где раки зимуют!»
       
Вместо того, чтобы справиться таким путем с вульгарным экономистом, Сисмонди внезапно поддается этическим, патетическим и социальным порывам. Он восклицает: «Кто предъявит спрос, кто будет потреблять: городские и сельские господа, или же их рабочие? В его (Мака) новом допущении мы имеем избыток продуктов, прибыль с труда. Кому это достается»? И он сам отвечает следующей тирадой:
       
«Мы знаем — и этому достаточно учит нас история торговли, — что не рабочий извлекает пользу от умножения продуктов труда: его заработная плата не увеличивается. Сам Рикардо однажды сказал, что этого не должно быть, если мы не хотим, чтобы рост общественного богатства прекратился. Но суровый опыт напротив того учит нас, что заработная плата почти всегда уменьшается по отношению к росту общественного богатства. В чем же в таком случае состоит влияние прироста богатств на общественное благо? Наш автор принимает, что существует тысяча фермеров, которые наслаждаются, в то время как сто тысяч сельских рабочих трудятся, и тысяча фабрикантов, которые обогащаются, в то время как сто тысяч рабочих подчиняются их команде. Счастье, которое может получиться от увеличения легкомысленным наслаждением роскошью, выпадает таким образом на долю лишь одной сотой части нации. Но окажется ли эта сотая часть нации, призванная к тому, чтобы потребить весь избыток продукта рабочего класса, способной на это, если производство будет безостановочно расти благодаря прогрессу машин и капиталов?
       
По допущению нашего автора, фермер или фабриканты при всяком удвоении национального продукта должны увеличить свое потребление в сто раз; и если национальное богатство благодаря изобретению такого множества машин теперь в сто раз больше, чем в то время, когда оно покрывало лишь издержки производства, то каждый предприниматель должен потреблять теперь такое количество продуктов, которого хватило бы для содержания десяти тысяч рабочих». И здесь Сисмонди опять думает, что он подошел к проблеме происхождения кризисов: «Допустим, что богач на самом деле может потребить изготовленные десятью тысячами рабочих продукты, в том числе ленты, кружева и шелковые товары, на происхождение которых указал нам наш автор. Но отдельный человек не оказался бы в силах потребить в такой же пропорции продукты сельского хозяйства. Вина, сахара и пряностей, которые у Рикардо появляются в процессе обмена (Сисмонди, узнавши лишь впоследствии, кто такой был аноним из „Edinburg Reveiw“, вначале очевидно подозревал, что статья написана Рикардо), было бы слишком много для стола отдельного человека. Они окажутся непроданными или, иначе говоря, нельзя будет больше сохранить пропорцию между продуктами сельского хозяйства и фабрик, ту пропорцию, которая выступает в виде основы всей его системы».
       
Мы видим таким образом, что Сисмонди попадается на удочку Мак Куллоху: вместо того, чтобы отвергнуть ответ на вопрос о накоплении, ответ, который заключается в ссылке на производство предметов роскоши, он, не замечая того, что его противник перешел в другую область, сам следует за ним и находит здесь лишь два соображения против Мак Куллоха. Раз Сисмонди делает Мак Куллоху нравственный упрек в том, что он отдает прибавочную стоимость не трудящимся, а капиталистам, и сбивается таким образом на полемику против распределения при капиталистическом способе хозяйства. В другой раз он неожиданно возвращается с этой боковой тропы на путь, ведущий к первоначальной проблеме, которую он теперь ставит уже так: капиталисты, стало быть, потребляют всю прибавочную стоимость в предметах роскоши. Прекрасно! Но разве человек в состоянии столь быстро и столь безгранично расширять свое потребление, как прогресс производительности труда увеличивает прибавочный продукт? Сисмонди следовательно бросает здесь на произвол судьбы свою собственную проблему и вместо того, чтобы видеть трудность капиталистического накопления в отсутствии потребителя вне рядов рабочих и капиталистов, он находит теперь затруднение простого воспроизводства в физической ограниченности потребительной способности самих капиталистов. Так как потребительная способность капиталистов по отношению к предметам роскоши не может поспевать за производительностью труда, т. е. за ростом прибавочной стоимости, то результатом этого должны быть перепроизводство и кризисы.
       
Мы уже раз находили у Сисмонди в его «Nouveaux Principes» этот ход мыслей, и мы имеем здесь доказательство, что ему самому его проблема была не всегда достаточно ясна. И это неудивительно. Понять проблему накопления с полной ясностью можно, только справившись с проблемой простого воспроизводства. А насколько Сисмонди еще путался в проблеме простого воспроизводства, мы уже видели.
       
Несмотря на все это Сисмонди отнюдь не оказался слабейшим в этом первом бою, где он скрестил оружие с эпигонами классической школы. Напротив того, он в конце концов победил своего противника. Если Сисмонди неправильно судил об элементарнейших основах общественного производства и если он совсем в духе смитовского догмата пренебрегал постоянным капиталом, то он в этом стоял во всяком случае не ниже своего противника: для Мак Куллоха постоянного капитала тоже не существует, его фермеры и фабриканты «авансируют» лишь продовольствие и одежду для своих рабочих, и весь общественный продукт состоит лишь из продовольствия и одежды. Если и Сисмонди и Мак Куллох находятся в одинаковом положении по отношению к этой элементарной ошибке, то Сисмонди стоит бесконечно выше Мак Куллоха в понимании противоречий капиталистического способа производства. На скептицизм Сисмонди по отношению к возможности реализации прибавочной стоимости рикардианец в конце концов так и не дал ответа. Сисмонди превосходит своего противника и тогда, когда он сытому и довольному стороннику гармонии и апологету, для которого «нет никакого избытка производства над спросом, никакого сужения рынка и никаких страданий», бросает в лицо крики отчаяния ноттингемских пролетариев, когда он доказывает, что введение машин неизбежно создает «избыточное население», и в особенности, когда он выдвигает всеобщие тенденции капиталистического Мирового рынка с его противоречиями. Мак Куллох решительно оспаривает возможность всеобщего перепроизводства, а против всякого частичного перепроизводства у него есть в кармане испытанное средство.
       
«Можно, — говорит он, — возразить, что сокращение рынка и заминки, которые создает беспорядочная торговля, необъяснимы, если принять основное положение, по которому спрос постоянно растет по отношению к производству. Мы совершенно спокойно отвечаем: сужение рынка является результатом увеличения количества особого класса товаров, которым не противостоит соответствующее увеличение других товаров, кои могли бы быть на них обменены. В то время как тысяча фермеров и тысяча фабрикантов обмениваются своими продуктами и создают друг для друга рынок, тысяча новых капиталистов, которые присоединяются к обществу и из которых каждый дает работу в сельском хозяйстве ста рабочим, несомненно могут вызвать непосредственное сужение рынка для сельскохозяйственных продуктов, потому что тут не имело места одновременное расширение производства мануфактурных товаров, на которые они должны быть куплены. Но если половина этих новых капиталистов сделается фабрикантами, то они будут производить мануфактурные товары в количестве, достаточном для покупки валового продукта другой половины капиталистов. Равновесие опять восстановлено, и 1500 фермеров обмениваются своими продуктами с 1500 фабрикантами с той же легкостью, с какой тысяча фермеров и тысяча фабрикантов обменивались раньше своими продуктами». На эти фокусы, которые «совершенно спокойно» попадают пальцем в небо, Сисмонди отвечает указанием на действительные изменения и перевороты на мировом рынке, которые произошли перед его глазами.
       
«…Дикие страны культивированы, и политические перевороты, изменение системы финансов и мир сразу привлекли в гавани старых сельскохозяйственных стран суда, груз которых равнялся всей их жатве. Огромные провинции, которые Россия недавно цивилизовала на берегу Черного моря, Египет, который пережил смену правительства, Берберия, которой был воспрещен морской грабеж, вдруг опорожнили амбары Одессы, Александрии и Туниса, отправив их запасы в итальянские гавани; эти страны вызвали такой избыток хлеба, что деятельность фермеров вдоль всех морских берегов стала убыточной. Остальная Европа не гарантирована от подобного переворота, вызванного необыкновенным расширением площади новых земель, которые на берегах Миссисипи сразу были отведены под культурные растения и вывозят все свои продукты. Даже влияние Новой Гвинеи может в один прекрасный день оказаться гибельным для английской промышленности, если не по отношению к средствам потребления, перевозка которых слишком дорога, то по отношению к шерсти и другим сельскохозяйственным продуктам, перевозка которых менее затруднительна». Какой же совет дал Мак Куллох в связи с этим аграрным кризисом в Южной Европе? Половина новых сельских хозяев должна стать фабрикантами! На это Сисмонди отвечает: «всерьез такой совет можно дать только крымским татарам и египетским феллахам», и далее он прибавляет: «Еще не наступил момент, чтобы устраивать новые фабрики в заокеанских странах или в Новой Голландии». Мы видим, что Сисмонди совершенно ясно сознавал, что индустриализация заокеанских стран является лишь вопросом времени. Но Сисмонди прекрасно сознавал и то, что и расширение мирового рынка должно принести с собой не разрешение затруднения, а лишь воспроизводство этого затруднения в расширенном масштабе — еще более грандиозные кризисы. Он наперед указал на еще большее обострение конкуренции и анархию производства как на оборотную сторону конкуренции капитализма ищущего для себя выхода в экспансии. Он затрагивает даже основную причину кризисов, когда он в одном месте отчетливо формулирует тенденцию капиталистического производства выходить за всякие пределы рынка: «часто возвещали о том, — говорит он в конце своей реплики против Мак Куллоха, — что равновесие опять восстановится и работа опять начнется, но стоило лишь появиться спросу, как в результате этого всякий раз развивалось движение, которое выходило далеко за действительные потребности торговли, и за этим новым оживлением следовало еще более мучительное сужение рынка».
       
На такого рода глубокое проникновение анализа Сисмонди в действительные противоречия движения капитала вульгаризатор с лондонской кафедры с его болтовней о гармонии и с его кадрилью между тысячей фермеров, украшенных лентами, и тысячей фабрикантов, утопающих в вине, ничего не мог возразить.
      
      
       
        
Глава двенадцатая. Рикардо против Сисмонди
       
       
Для Рикардо вопрос очевидно не был исчерпан ответом Мак Куллоха на теоретические возражения Сисмонди. В отличие от дельца и шотландского шарлатана, как называет его Маркс, Рикардо искал истины и держал себя с подлинной скромностью великого мыслителя[146]. Что полемика Сисмонди против Рикардо и его «ученика» произвела глубокое впечатление на Рикардо, доказывает тот факт, что он изменил свою позицию в вопросе о влиянии машин. Именно здесь следует воздать должное Сисмонди: он первый показал классическому учению о гармонии обратную сторону медали. В книге IV своих «Nouveaux Principes», в главе седьмой «О разделении труда и о машинах», и в книге VII, в главе седьмой, носящей характерное заглавие: «Машины создают избыточное население», Сисмонди нападает на учение Рикардо, распространенное апологетами, которое заключается в том, что машины всегда создают такой же или даже больший спрос на рабочую силу, чем то количество живого труда, которое они вытеснили. Против этой так называемой теории компенсации Сисмонди выступил чрезвычайно резко. Его «Nouveaux Principes» появились в 1819 г., через два года после появления главного труда Рикардо. В третье издание своих «Principes», появившееся в 1821 г., т. е. уже после полемики между Мак Куллохом и Сисмонди, Рикардо вводит новую главу (XXXI), где он откровенно сознает свою ошибку и заявляет совсем в духе Сисмонди, что «мнение, разделяемое рабочим классом, что употребление машин часто наносит большой ущерб их интересам, не основано на предрассудке и заблуждении, а соответствует правильным принципам политической экономии»[147]. Так же как и Сисмонди, он при этом считает себя вынужденным избавить себя от подозрения, что он осуждает технический прогресс, и он спасает себя от этого, — правда, менее решительно, чем Сисмонди, — оговоркой, что зло, приносимое машинами, сказывается лишь постепенно: «Чтобы выяснить основное положение, я предположил, что усовершенствованные машины были внезапно изобретены и применены в широких размерах. В действительности же такие изобретения делаются постепенно и скорее действуют таким образом, что они изменяют употребление капитала, который сберегается и накопляется, а не отвлекают капитал от его постоянного употребления»[148].
       
Но и проблема кризисов и накопления не давала покоя Рикардо. В последний год своей жизни, в 1823 г., он остался на несколько дней в Женеве, чтобы лично вместе с Сисмонди обсудить этот вопрос. В результате этой беседы, в мае 1824 г., в «Revue Encyciopedique» появилась статья Сисмонди под заглавием: «Sur la balance des consommations avec la production»[149].
       
В этом решающем вопросе Рикардо в своих «Principes» целиком перенял у пошлого Сэя учение о гармонии в отношении между производством и потреблением. В главе XXI он говорит: «Сэй уже очень удовлетворительно показал, что нет такой суммы капитала, которая не могла бы найти себе употребления в стране, потому что спрос ограничивается только производством. Каждый человек производит для продажи или для потребления, и он продает только с целью купить какой-нибудь другой товар, который мог бы быть ему непосредственно полезен, или мог бы способствовать дальнейшему производству. Таким образом всякий производитель необходимо становится или потребителем собственных произведений, или покупателем и потребителем товаров какого-нибудь другого производителя»[150].
       
Против этого понимания Рикардо Сисмонди горячо полемизировал уже в своих «Nouveaux Principes»; его устные дебаты с Рикардо тоже вращались исключительно вокруг указанного вопроса. Оспаривать факт кризиса, который только что пронесся над Англией и другими странами, Рикардо не мог. Дело шло лишь об объяснении кризиса. Замечательна при этом та ясная и точная постановка проблемы, на которой сошлись Сисмонди и Рикардо в начале своего спора: они оба исключили вопрос о внешней торговле. Правда, Сисмонди понимал значение и необходимость внешней торговли для капиталистического производства и его потребность в расширении. В этом отношении он ни в чем не уступал рикардовской школе свободной торговли. Он даже значительно превосходил их благодаря диалектическому пониманию тенденции капитала к экспансии; он ясно заявил, что промышленность «вынуждается искать для сбыта своих товаров чужих рынков, где ей угрожают еще более грандиозные перевороты»[151]; он, как мы видели, предсказывал возникновение опасной для европейской промышленности конкуренции в заокеанских странах, а подобное предсказание, сделанное около 1820 г., было делом вполне достойным уважения; оно свидетельствовало о глубоком взгляде Сисмонди на мировые хозяйственные отношения капитала. И несмотря на все это Сисмонди был далек от мысли поставить проблему реализации прибавочной стоимости — проблему накопления — в зависимость от внешней торговли как единственного средства спасения, в чем старались его убедить позднейшие критики. Напротив того, уже в главе шестой книги II он совершенно отчетливо говорит: «Чтобы легче было следить за этими расчетами и чтобы упростить эти вопросы, мы до сих пор совершенно оставляли в стороне внешнюю торговлю и допускали, что нация ведет совершенно обособленное существование; само человечество является такой изолированной существующей нацией, и все, что верно по отношению к отдельной нации, не знающей внешней торговли, столь же верно и по отношению ко всему человеческому роду». Иными словами, Сисмонди ставит проблему при тех же предположениях, при которых впоследствии ставил ее Маркс: он рассматривает весь мировой рынок, как исключительно капиталистически производящее общество. На этих предположениях он сошелся и с Рикардо. «Мы оба, — говорит он, — исключили тот случай, когда нация продает иностранцам больше, чем она у них покупает, и когда она таким образом находит расширяющий внешний рынок для возрастающего производства внутри страны. Но интересующий нас вопрос заключается не в том, могут ли военные и политические успехи доставить какой-нибудь стране новых потребителей, а в том, создает ли страна их сама, увеличивая свое производство»[152]. Сисмонди совершенно ясно формулировал здесь проблему реализации прибавочной стоимости так, как она выступает перед нами в политической экономии во все позднейшие периоды. Рикардо утверждает, что производство само создает себе рынок; в этом он, как мы видели и как мы еще увидим, идет по стопам Сэя.
       
Тезис Рикардо, формулированный в полемике с Сисмонди, гласит так:
       
«Предположим, что сто землевладельцев производят 1000 мешков хлеба, а сто фабрикантов производят 1000 аршин шерстяной материи. Не будем принимать в расчет других полезных для человека продуктов, точно так же, как и всех посредников, и будем иметь в виду только этих производителей. Они обменивают свои 1000 аршин материи на 1000 мешков хлеба. Предположим, что благодаря постепенному прогрессу промышленности производительная сила труда возросла на одну десятую; тогда эти же самые люди обменивают 1100 аршин на 1100 мешков хлеба, и каждый из них лучше одевается и лучше питается. Новый прогресс приведет к тому, что 1200 аршин материи будут обмениваться на 1200 мешков хлеба и т. д. Увеличение продуктов лишь увеличивает наслаждения производителей»[153].
       
Приходится со стыдом констатировать, что дедукции великого Рикардо стоят здесь — если это вообще возможно — ниже дедукции «шотландского шарлатана» Мак Куллоха. Нас опять пригласили полюбоваться гармонической и грациозной кадрилью, которую танцуют «аршины» и «мешки». При этом как раз то, что нужно было доказать, т. е. их пропорциональность попросту предполагается заранее. Но мало того: все условия проблемы, о которых шла речь, просто оставлены в стороне. Проблема, предмет спора — запомним это раз, навсегда — состояла в следующем: кто является потребителем и покупателем избытка продуктов, который возникает, когда капиталисты производят товары в количестве, превышающем потребление их рабочих и их собственное потребление, т. е. когда они часть прибавочной стоимости капитализируют и применяют для расширения производства и увеличения капитала? Отвечая на это, Рикардо вообще ни одного слова не говорит об увеличении капитала. Единственное, что он рисует нам на различных этапах производства, это постепенное повышение производительности труда. Согласно его допущению одно и то же количество рабочей силы производит сперва 1000 мешков хлеба и 1000 аршин материи, потом 1100 мешков и 1100 аршин, далее 1200 мешков и 1200 аршин и т. д. Не говоря уже о скучной картине, представляющей нам совершенно равномерное движение количества хлеба и материи, — картине, подобной солдатской маршировке, не говоря уже о совпадении даже количеств предметов, которые должны быть обменены, надо указать, что во всем этом примере нет ни одного слова о расширении капитала. Мы здесь все время имеем перед собой не расширенное воспроизводство, а простое воспроизводство, при котором увеличивается масса потребительных стоимостей, а не стоимость всего общественного продукта. Так как для обмена играет роль не количество потребительных стоимостей, а лишь размер их стоимости, и так как этот последний остается в примере Рикардо неизменным, то он, собственно, ни на шаг не подвигается вперед, хотя и создает себе иллюзию, что он анализирует прогрессивное расширение производства. Наконец для Рикардо вообще не существует категорий воспроизводства, в которых здесь заключается вся суть. Мак Куллох заставляет вначале своих капиталистов производить без прибавочной стоимости и жить за счет духа святого, но он признает по крайней мере существование рабочих и указывает размер их потребления. Рикардо даже не говорит о рабочих, и различия между переданным капиталом и прибавочной стоимостью для него вообще не существует. Наряду с этим уже менее важно, что Рикардо, подобно своему ученику, совершенно упускает из виду постоянный капитал: он хочет решить проблему реализации прибавочной стоимости и расширения капитала, не предполагая заранее ничего, кроме наличности известного количества товаров, которые обмениваются друг на друга.
       
Не замечая перенесения спора в другую плоскость, Сисмонди честно берет на себя труд рассмотреть в условиях действительности фантазии своего знаменитого гостя и противника, ибо при его предположениях «приходится», как жалуется Сисмонди, игнорировать, «подобно немецким метафизикам, время и пространство», перенести эти фантазии на грешную землю и разобраться в их невидимых противоречиях. Он применяет гипотезу Рикардо к «обществу с его действительной организацией, с рабочими без собственности, заработная плата которых определяется конкуренцией и которых хозяин может уволить, коль скоро он в них больше не нуждается», ибо, как замечает очень метко и скромно Сисмонди, «наши возражения касаются именно этой, хозяйственной организации». И он вскрывает разнообразные трудности и конфликты, с которыми связан прогресс производительности труда при капиталистических условиях. Он доказывает, что предположенные Рикардо изменения в технике труда с общественной точки зрения должны привести к следующей альтернативе: либо часть рабочих, соответствующая росту производительности, будет уволена — мы получаем в этом случае на одной стороне избыток продуктов, а на другой — безработицу и нищету, т. е. верную картину современного общества; или избыточный продукт затрачивается на содержание рабочих в новой отрасли промышленности, в производстве предметов роскоши. И здесь Сисмонди проявляет несомненное превосходство над Рикардо. Он внезапно вспоминает о существовании постоянного капитала и тут решительно наступает на английского классика: «Чтобы создать новую мануфактуру, именно мануфактуру по производству предметов роскоши, нужен также новый капитал. Нужно построить машины, привезти сырой материал и оживить деятельность иностранной торговли, так как богатые люди редко довольствуются предметами роскоши, произведенными вблизи. Где найдем мы однако этот новый капитал, который быть может гораздо более значителен, нежели капитал, требуемый для сельского хозяйства?.. Наши рабочие по производству предметов роскоши еще далеко не в состоянии есть хлеб наших хлебопашцев и носить платье наших фабрикантов: их еще нет, они быть может еще не родились, их ремесла еще не существуют; материал, над которым они должны работать, не прибыл еще из Индии. Все те, которым они должны были доставить заработок, тщетно ждут его». Сисмонди тут учитывает постоянный капитал не только в производстве предметов роскоши, но и в сельском хозяйстве; возражая Рикардо, он говорит: «Необходимо игнорировать время, когда предполагаешь, что землевладелец, получивший благодаря изобретению в области механики или сельскохозяйственной промышленности возможность увеличить на одну треть производительные силы своих рабочих, найдет капитал, достаточный для расширения обработки, для увеличения на треть количества земледельческих орудий, скота, амбаров, а также оборотный капитал, необходимый ему, чтобы быть в состоянии выжидать реализации своего урожая».
       
Он отказывается здесь от басни классической школы, по которой весь аванс капитала при расширении последнего расходуется исключительно на заработную плату, т. е. на переменный капитал, и определенно отмежевывается от учения Рикардо, что однако не помешало ему три года спустя без просмотра пропустить во втором издании «Nouveaux Principes» все те ошибки, которые покоятся на этом учении. Против плоского учения о гармонии, исповедуемого Рикардо, Сисмонди выдвигает таким образом два важных пункта: во-первых, объективные трудности процесса расширенного воспроизводства, которые в капиталистической действительности протекают отнюдь не так гладко, как в нелепой гипотезе Рикардо, и, во-вторых, тот факт, что всякий технический прогресс в производительности общественного труда при капиталистических условиях всегда протекает за счет рабочего класса и покупается его страданиями. И еще в одном важном пункте Сисмонди показывает свое превосходство над Рикардо: в противоположность Рикардо с его ограниченностью, для которой кроме буржуазного хозяйства вообще не существует никаких других общественных форм, Сисмонди защищает широкие исторические горизонты диалектического понимания: «Наш взор, — говорит он, — настолько привык к современной общественной организации, к этой всеобщей конкуренции, устанавливающей враждебные отношения между классом богатых и трудящейся массой, что мы не можем себе представить другой формы существования, несмотря на то, что остатки таких форм окружают нас со всех сторон. Меня хотят довести ad absurdum, указывая мне на недостатки предшествующих систем. Что касается организации низших классов общества, то действительно две или три системы сменили друг друга. Но разве из — того, что, принося сначала некоторую пользу, они потом причинили человечеству ужасные страдания, можно делать заключение, что мы имеем теперь правильную систему, что мы не найдем основного порока в системе наемного труда, подобно тому, как мы открыли недостатки в системе рабства, феодализма и цеховой организации? Когда господствовали эти три системы, нельзя было себе представить, какую систему можно было бы поставить вместо них: улучшение общественного строя казалось тогда невозможным и безрассудным. Наступит несомненно пора, когда наши внуки будут считать нас варварами за то, что мы оставили трудящиеся классы без защиты, подобно тому, как они будут считать и как мы сами считаем варварами все нации, которые довели трудящиеся классы до состояния рабства». Свое глубокое понимание исторических связей Сисмонди доказал изречением, в котором он с едкостью эпиграммы проводит разницу между ролью пролетариата в современном и в римском обществе. Не меньше глубины проявляет Сисмонди, когда он в своей полемике против Рикардо анализирует экономические особенности рабской системы и феодального хозяйства и их относительное историческое значение и наконец, когда он устанавливает господствующую всеобщую тенденцию буржуазного хозяйства «совершенно отделить всякого рода собственность от всякого рода труда». Таким образом, и второе столкновение Сисмонди с классической школой закончилось, как и первое, не к славе его противника[154].
      
      
       
        
Глава тринадцатая. Сэй против Сисмонди
       
       
Статья Сисмонди против Рикардо, помещенная в майской книжке «Revue Encyclopedique» за 1824 г., вызвала наконец на сцену тогдашнего «prince de la science economique», Ж. Б. Сэя, слывшего представителем, наследником и популяризатором школы Смита на континенте. В июле того же года Сэй — уже после того, как он полемизировал с концепцией Сисмонди в своих письмах к Мальтусу, — вновь, выступил против него в «Revue Encyclopedique» в статье под заглавием: «О равновесии между потреблением и производством», на которую Сисмонди в свою очередь опубликовал краткое возражение. Таким образом последовательность полемических турниров была, собственно, обратна последовательности теоретических зависимостей. Ибо именно Сэй первый сообщил Рикардо и через последнего передал по наследству Мак Куллоху указанное учение о богом установленном равновесии между производством и потреблением. В действительности Сэй уже в 1803 г. высказал в XXII главе I книги своего «Traite d'economie politique»: «О рынках сбыта» следующее лапидарное положение: «…за продукты платят продуктами. Поэтому если нация имеет слишком много продуктов одного какого-нибудь рода, то средство избавиться от них состоит в том, чтобы произвести продукты другого рода»[155]. Мы имеем здесь наиболее знакомую формулировку той мистификации, которая была принята в качестве краеугольного камня учения о гармонии как школой Рикардо, так и вульгарной экономией[156]. Главный труд Сисмонди по существу говоря состоял в непрерывной полемике против этого положения. Теперь же, в «Revue Encyclopedique», Сэй на упреки отвечает упреками и делает следующий неожиданный оборот: «…Когда возражают, что всякое человеческое общество благодаря человеческому знанию и умению пользоваться силами природы может производить все предметы, способные удовлетворить его потребности и увеличить его наслаждения в большем количестве, чем это самое общество в состоянии потребить, то я спросил бы, чем же объясняется в таком случае, что мы не знаем ни одной нации, которая была бы вполне обеспечена, так как даже у тех наций, которые слывут цветущими, семь восьмых населения обходятся без массы продуктов, которые считаются необходимыми не только в богатых, но даже в семьях со скромным достатком. Я живу теперь в селе, расположенном в одном из богатейших кантонов Франции. И тем не менее там из двадцати домов имеется девятнадцать, при посещении которых я вижу лишь грубую пищу и ничего такого, что свидетельствовало бы о благосостоянии семьи, — ничего из тех вещей, которые англичане называют „комфортабельными“ и пр.»[157].
       
Приходится удивляться медному лбу превосходнейшего Сэя. Ведь это он утверждал, что в капиталистическом хозяйстве не может быть никаких затруднений, никакого избытка, никаких кризисов и никакой нужды, ибо товары покупают друг друга и нужно только все больше производить, чтобы все кончалось к общему удовольствию. В его руках это положение стало догматом вульгарно экономического учения о гармонии. Сисмонди выступил против этого с резким протестом и доказал несостоятельность этого взгляда: он указал на то, что можно сбыть не любое количество товаров и что доход общества (v + m) представляет собой крайнюю границу, до которой возможна реализация товарной массы. Но так как заработки рабочих сводятся к голому эксистенцминимуму и так как потребительная способность класса капиталистов также имеет свои естественные границы, то расширение производства приводит к задержкам в сбыте, к кризисам и к еще большим страданиям народных масс. Но вот появляется Сэй и возражает с виртуозно разыгранной наивностью: «если вы утверждаете, что вообще возможно производить слишком много продуктов, то почему в нашем обществе так много нуждающихся, неодетых и голодных? Объясни мне, граф Эриндур, это противоречие природы!» Сэй, главная уловка позиции которого состоит в том, что он игнорирует денежное обращение и оперирует непосредственным товарообменом, обвиняет теперь своего оппонента в том, что он говорит об избытке продуктов не по отношению к покупательным средствам общества, а по отношению к его действительным потребностям! Но Сисмонди как раз в этом кардинальном пункте своих дедукций во всяком случае не оставил никаких сомнений. Ведь он отчетливо говорит в главе шестой II книги своих «Nouveaux Principes» следующее: «Даже в том случае, когда в обществе находится большое количество людей, которые плохо питаются, плохо одеваются и имеют плохие жилища, это общество желает лишь того, что оно в состоянии купить, а оно может покупать лишь при помощи своего дохода».
       
Несколько дальше Сэй сам с этим соглашается, но он вместе с тем навязывает своему оппоненту новую мысль: «Нация, — говорит он, — испытывает недостаток не в потребителях, а в покупательных средствах. Сисмонди полагает, что эти средства увеличатся, если количество продуктов уменьшится, если цены на них будут поэтому более высоки, и их производство будет доставлять рабочим большую заработную плату»[158]. Сэй пытается здесь опошлить теорию Сисмонди, который выступил против самых основ капиталистической организации, против анархии производства и всего ее способа распределения, и свести эту теорию до степени своего собственного вульгарного метода мышления или, вернее, метода болтовни: он превращает его «Новые начала» в защиту «редкости» товаров и дорогих цен. И он в соответствии с этим поет хвалебный гимн успехам капиталистического накопления; он говорит, что если производство будет оживленнее, если количество рабочих сил будет многочисленнее, а размеры производства расширятся, то «нации вообще будут лучше снабжены всем необходимым». Сэй прославляет при этом преимущества стран, наиболее развитых в промышленном отношении, над средневековой нищетой. Напротив того, «максимы» Сисмонди, по мнению Сэя, в высшей степени опасны для буржуазного общества: «Зачем он требует рассмотрения законов, которые обязывали бы предпринимателя обеспечивать существование нанимаемого им рабочего? Подобного рода рассмотрение парализовало бы предпринимательский дух; одно только опасение, что государство может вмешаться в частные договоры, является бичом и составляет угрозу для благосостояния нации»[159]. Возражая против общей апологетической болтовни Сэя, Сисмонди еще раз возвращается к дебатам по существу: «Но, право, я никогда не отрицал, что Франция могла со времени Людовика XIV удвоить свое население и учетверить свое потребление, как он возражает мне; я лишь утверждал, что увеличение количества продуктов составляет благо, когда на них существует спрос, когда они покупаются и потребляются; но увеличение продуктов, наоборот, является злом, когда на них нет спроса и когда вся надежда производителя сводится к тому, чтобы лишить потребителя продуктов конкурирующего с ним предприятия. Я старался доказать, что естественный ход развития наций состоит в прогрессирующем возрастании их благоденствия, следовательно, в увеличении их спроса на новые продукты и в увеличении средств для покупки последних. Но последствия наших учреждений и нашего законодательства, которые лишили рабочий класс собственности и всякой защиты, были побудительной силой для неурегулированного труда, производившего такое количество продуктов, которое не соответствует ни спросу, ни покупательным силам, и еще более обострявшего вследствие этого нужду». И он заключает дебаты, приглашая сытых сторонников учения о гармонии подумать над явлениями, «имеющими место в среде наиболее богатых народов, где рядом с материальным богатством беспрестанно растет общественная нищета, где класс, который производит все, с каждым днем все более ставится в такое положение, когда удовлетворение его потребностей становится все менее возможным». Этим резким диссонансом противоречий капитализма заканчивается первая контроверза по поводу проблемы накопления капитала.
       
Если резюмировать ход и результаты первого спора об этой проблеме, то можно установить два положения:
       
1. Несмотря на всю путаницу в анализе Сисмонди здесь все же сказывается его превосходство над школой Рикардо и над мнимым главой школы Смита: Сисмонди рассматривает вещи с точки зрения воспроизводства; поскольку это возможно, он пытается уяснить понятия стоимости — капитала и дохода — и вещественные моменты — средства производства и средства потребления — в их взаимоотношениях во всем общественном процессе. В этом он стоит ближе всего к Ад. Смиту. Но он сознательно выдвигает противоречия всего процесса, которые у Смита выступают в качестве его субъективных теоретических противоречий как основной тон своего анализа, и формулирует проблему накопления капитала как узловой пункт и главное затруднение. Этот шаг Сисмонди означает несомненный прогресс по отношению к Смиту. Напротив того, Рикардо с его эпигонами, подобными Сэю, в продолжение всего спора вращаются исключительно в области понятий простого товарного обращения; для них существует лишь формула Т-Д-Т (товар-деньги-товар), причем они еще упрощают ее до степени непосредственного товарообмена и думают, что они при помощи этой тощей мудрости исчерпали все проблемы процесса воспроизводства и накопления. Это — шаг назад по отношению к Смиту, и Сисмонди решительно выигрывает по сравнению с этой ограниченностью. И как раз в качестве социального критика он обнаруживает здесь гораздо больше понимания категорий буржуазного хозяйства, чем присяжные апологеты последнего, подобно тому, как впоследствии Маркс в качестве социалиста обнаружил неизмеримо более отчетливое понимание differentia specifica капиталистического хозяйственного механизма во всех его деталях, чем вся буржуазная политическая экономия. И если Сисмонди (в главе седьмой книги VII), возражая Рикардо, восклицает: «Как! Богатство все, а человек ничто?» — то в этом находит свое выражение не только «этическая слабость» его мелкобуржуазного понимания по сравнению со строго классической объективностью Рикардо, но и обостренный благодаря социальному чувству взгляд критика на живые общественные связи хозяйства, следовательно, и на его противоречия и затруднения, — взгляд, которому противостоит неподвижность и ограниченность абстрактного понимания Рикардо и его школы. Полемика подчеркнула лишь, что Рикардо и эпигоны Смита в одинаковой мере не оказались в состоянии понять загадку накопления, заданную им Сисмонди, и тем более решить ее.
       
2. Но решение загадки уже потому было сделано невозможным, что вся дискуссия была сведена с главного пути и концентрирована вокруг проблемы о кризисах. Взрыв первого кризиса естественно господствовал над дискуссией, но он столь же естественно мешал обеим сторонам понять тот факт, что кризисы вообще представляют собой не проблему накопления, но лишь его специфическую внешнюю форму, лишь момент в циклической фигуре капиталистического воспроизводства. Следствием этого было то, что дебаты в конце концов должны были закончиться двойным qui pro quo: одна сторона при этом выводила прямо из кризисов невозможность накоплений, другая прямо из товарного обмена — невозможность кризисов. Дальнейший ход капиталистического развития должен был довести ad absurdum оба эти вывода.
       
Несмотря на это критика Сисмонди как первый теоретический клич против господства капитала сохраняет за собой большое историческое значение: она показывает разложение классической экономии, которая не смогла справиться с поставленными ею же проблемами.
       
Если Сисмонди испускает тревожный крик против последствий капиталистического господства, то он во всяком случае не был реакционером в том смысле, чтобы мечтать о докапиталистических отношениях, хотя бы он при случае и выставлял с удовольствием преимущества патриархальных форм производства в сельском хозяйстве и в ремесле над господством капитала. Он многократно и весьма энергично протестует против этого; так, в своей статье против Рикардо в «Revue Encyclopedique» он пишет: «Я уже слышу восклицания, что я выступаю в качестве противника усовершенствований в области сельского хозяйства, техники и всякого человеческого прогресса, что я несомненно предпочитаю варварство цивилизации, так как плуг есть машина, а заступ еще более старая машина, что согласно моей системе человеку следовало бы обрабатывать землю руками. Я ничего подобного не говорил, и я должен раз навсегда протестовать против всех тех выводов, которые приписывают моей системе и которых я сам никогда не делал. Я не был понят ни теми, которые на меня нападают, ни теми, которые меня защищают, и мне не раз приходилось краснеть как за моих союзников, так и за моих противников… Следует внимание обратить на следующее: я нападаю не на машины, не на изобретения, не на цивилизацию, а на современную организацию общества, которая, лишая рабочего всякой собственности, кроме рук, не дает ему ни малейшей гарантии против конкуренции, против бешеной торговли, которая всегда оканчивается ему во вред и жертвой которой он должен неизменно явиться». Исходной точкой критики Сисмонди, вне всякого сомнения, являются интересы пролетариата, и он с полным правом может формулировать свою основную тенденцию следующим образом: «Я желаю лишь искать средства, чтобы обеспечить плоды труда тем, кто трудится, и пользу от машины тем, кто приводит эту машину в движение». Правда, когда ему приходится ближе характеризовать общественную организацию, к которой он стремится, он уклоняется от этого и признается в недостатке своих сил: «но вопрос о том, что нам остается делать, бесконечно сложен, и мы не намерены теперь заняться его обсуждением. Мы желали бы убедить экономистов настолько же, как мы сами в этом убеждены, что их наука до настоящего времени идет по ложному пути; но мы не имеем достаточного доверия к себе, чтобы указать им истинный путь. Требуется слишком большое напряжение нашего ума, чтобы уяснить себе современную организацию общества; где же найти того выдающегося человека, который был бы в состоянии постичь еще не существующую общественную организацию, который мог бы постичь будущее, когда нам так трудно понять настоящее?» Это открытое признание в неспособности взглянуть через капитализм в будущее около 1820 г. отнюдь не должно было послужить к стыду Сисмонди, ибо это было время, когда господство крупного промышленного капитала только что перешагнуло через свой исторический порог и когда идея социализма была возможна лишь в ее утопическом виде. Но так как Сисмонди таким образом не мог ни выйти за пределы капитализма, ни вернуться назад, то для его критики остался лишь мелкобуржуазный средний путь. Скептицизм по отношению к возможности полного развития капитализма и тем самым производительных сил приводил Сисмонди к тому, что он призывал замедлять накопление и умерить бурное движение к расширению господства капитала. И в этом кроется реакционная сторона его критики[160].
      
      
       
        
Глава четырнадцатая. Мальтус
       
       
Одновременно с Сисмонди частичную войну против школы Рикардо вел Мальтус. Во втором издании своего труда и в своих полемических статьях Сисмонди многократно ссылается на Мальтуса как на лучшего свидетеля. Общность взглядов, высказанных им в его выступлениях, со взглядами Мальтуса он формулирует в «Revue Encyclopedique» в следующих словах:
       
«С другой стороны, Мальтус утверждал в Англии (против Рикардо и Сэя), подобно тому как и я пытался делать на континенте, что потребление не является неизбежным следствием производства, что потребности и желания людей, правда, не ограничены, но эти потребности и желания могут быть удовлетворены лишь постольку, поскольку они соединены со средствами обмена. Мы утверждали, что недостаточно создать эти средства обмена, чтобы они попадали в руки тех, которые имеют эти потребности и желания. Часто, наоборот, случается, что в то время, когда в обществе увеличиваются средства обмена, спрос на труд или заработная плата уменьшается; желания и потребности одной части населения не могут тогда быть удовлетворены, и потребление также уменьшается. Наконец мы утверждали, что действительным признаком благоденствия общества является не увеличение производства богатств, а увеличение спроса на труд или заработной платы, вознаграждающей этот труд. Рикардо и Сэй не отрицали, что увеличение спроса на труд оставляет признак благоденствия, но они утверждали, что это является неизбежным результатом увеличения производства.
       
Мальтус и я отрицали это. Мы утверждали, что увеличение спроса на труд и увеличение производства происходят вследствие совершенно независимых, а иногда даже противоположных причин. По нашему мнению рынок переполняется, если спрос на труд не предшествует производству: новое производство в этом случае является причиной разорения, а не благоденствия»[161].
       
Эти слова создают впечатление, что между Сисмонди и Мальтусом — по крайней мере в их оппозиции против Рикардо и его школы — существует полное согласие и что они являются собратьями по оружию. Маркс считает книгу Мальтуса «Principles of Political Economy», появившуюся в 1820 г., попросту плагиатом «Nouveaux Principes», которые вышли годом раньше. Однако в интересующем нас вопросе между обоими авторами встречается часто прямое противоречие.
       
Сисмонди критикует капиталистическое производство, он энергично нападает на него и является его обличителем. Мальтус — апологет капиталистического производства, правда, не в том смысле, чтобы подобно Мак Куллоху и Сэю отрицать его противоречия, а наоборот: он самым жестоким образом возводит эти противоречия в степень закона природы и признает их абсолютно священными. Руководящей точкой зрения Сисмонди являются интересы рабочих; цель, к которой он стремится — хотя и в общей и неопределенной форме, — заключается в решительной форме распределения в интересах пролетариев. Мальтус — идеолог интересов тех паразитических слоев капиталистической эксплоатации, которые кормятся за счет земельной ренты и казенного пирога; цель, которую он защищает, заключается в передаче возможно большей части прибавочной стоимости этим «непроизводительным потребителям». Общая точка зрения Сисмонди по преимуществу этическая и социально-реформистская: он исправляет классиков, подчеркивая в противовес им, что единственной целью накопления является потребление; он выступает защитником сокращения накопления. Мальтус, наоборот, резко заявляет, что накопление служит единственной целью производства; он защищает безграничное накопление, производимое капиталистами, — накопление, которое он хочет дополнить и обеспечить безграничным потреблением паразитов. Наконец исходной точкой критики Сисмонди был анализ процесса воспроизводства, отношение между капиталом и доходом в общественном масштабе. Мальтус в своей оппозиции против Рикардо исходит из абсурдной теории стоимости и выведенной из нее вульгарной теории прибавочной стоимости, теории, которая хочет объяснить капиталистическую прибыль надбавкой на стоимость товаров[162].
       
Мальтус выступает в шестой главе своей книги «Definitions in Politikal Economy», появившейся в 1827 г. и посвященной Джемсу Миллю, с подробной критикой положения об идентичности предложения и спроса. В своих «Elements of Politikal Economy» (стр. 233) Милль пишет: «Что необходимо понимать под нашими словами, когда мы говорим, что предложение и спрос приспособляются друг к другу (accomodated to one another)? Под этим мы понимаем, что блага, произведенные большим количеством труда, обмениваются на блага, произведенные таким же количеством труда. Если согласиться с этим допущением, тогда все остальное ясно. Так, если пара башмаков производится таким же количеством труда, как шляпа, то спрос будет совпадать с предложением до тех пор, пока шляпа обменивается на башмаки. Если случится, что башмаки упадут в стоимости по сравнению со шляпой, то это покажет, что на рынок доставлено больше башмаков, чем шляп. Башмаков в этом случае было бы больше, чем нужно. Почему? Потому что продукт определенного количества труда в башмаках уже не может быть обменен на другой продукт такого же количества труда. Но по той же причине количество шляп было бы недостаточно, потому что известная сумма труда, представленная в шляпах, была бы теперь обменена на большую сумму труда в башмаках».
       
Против этой нелепой тавтологии Мальтус выдвигает два соображения. Прежде всего он обращает внимание Милля на то, что его построения висят в воздухе. На самом деле пропорции, в которых обмениваются шляпы и башмаки, могут остаться совершенно неизменными, и тем не менее и башмаков и шляп может быть в количестве больше, чем спрос. И это проявится в том, что и башмаки и шляпы будут продаваться по ценам, которые стоят ниже издержек производства (плюс соответствующая прибыль). «Но можно ли, — спрашивает Мальтус, — сказать в этом случае, что предложение шляп соответствует спросу на шляпы, или что предложение башмаков соответствует спросу на башмаки, раз те и другие имеются в таком избытке, что они не могут быть обменены при тех условиях, которые обеспечивают их непрерывное предложение?»[163]
       
Итак, Мальтус выдвигает против Милля возможность всеобщего перепроизводства: «По сравнению с издержками производства все товары могут подыматься или падать (в предложении) одновременно»[164].
       
Во-вторых, он протестует против излюбленной манеры Милля, Рикардо и их эпигонов приспособлять свои тезисы к непосредственному обмену продуктами. «Плантатор хмеля, — говорит Мальтус, — доставляя на рынок, скажем, сто мешков хмеля, думает о предложении шляп и башмаков так же мало, как о солнечных пятнах. О чем же он в таком случае думает? И что он хочет получить в обмен за свой хмель? Господин Милль, кажется, того мнения, что сказать, что продавец хмеля хочет получить деньги, значило бы проявить величайшее невежество в политической экономии. И тем не менее я отнюдь не боюсь быть обличенным в величайшем невежестве и заявляю, что ему (плантатору) нужны именно деньги».
       
Ибо рента, которую он должен платить землевладельцу, заработная плата, которую он должен платить рабочим, и наконец покупка сырых материалов и орудий, которые нужны ему для продолжения посевов, могут быть покрыты только деньгами. На этом пункте Мальтус особенно настаивает: он считает прямо-таки «поразительным», что экономисты по призванию прибегают к самым рискованным и невероятным примерам охотнее, чем к допущению наличности денежного обмена[165].
       
Впрочем Мальтус удовлетворяется тем, что описывает как понижение цен ниже уровня издержек производства, вызванное слишком большим предложением, автоматически вызывает сокращение производства, и наоборот. «Но эта тенденция лечить перепроизводство и недопроизводство естественным ходом вещей не является доказательством того, что эти болезненные явления не существуют».
       
Итак, Мальтус, несмотря на свою особую точку зрения в вопросе о кризисах, идет по тому же самому пути, что и Рикардо, Милль, Сэй и Мак Куллох: для него также существует только товарообмен. Общественный процесс воспроизводства с его важными категориями, и связями, — процесс, захвативший целиком Сисмонди, здесь совершенно не рассматривается.
       
При таких значительных разногласиях в понимании основных положений общее между критикой Сисмонди и критикой Мальтуса заключается единственно в следующем:
       
1. Оба они, в противовес рикардианцам и Сэю, отвергают закон о предустановленном равновесии между потреблением и производством.
       
2. Оба они настаивают на возможности не только частичных, но и общих кризисов.
       
Но этим общее между ними ограничивается. Если Сисмонди ищет причину кризисов в низком уровне заработной платы и в ограниченной потребительной способности капиталистов, то Мальтус, напротив того, превращает низкие заработные платы в естественный закон народонаселения, а для ограниченного потребления капиталистов он находит компенсацию в виде потребления паразитов прибавочной стоимости, каковы земельная аристократия и духовенство, которые отличаются безграничной способностью к потреблению богатства и роскоши, ибо церковь обладает хорошим желудком.
       
И если оба, Мальтус и Сисмонди, для блага капиталистического накопления и для спасения его из затруднительного положения ищут категорию потребителей, которые покупают, не продавая, то Сисмонди ищет ее для того, чтобы сбыть избыток общественного продукта над потреблением рабочих и капиталистов, т. е. капитализированную часть прибавочной стоимости, а Мальтус — для того, чтобы вообще создавать прибыль. Но как лица, получающие ренту и живущие за счет государства, т. е. слои, которые сами должны получать покупательные средства главным образом из рук капиталистов, могут покупкой товаров с надбавкой на их цену способствовать присвоению капиталистами прибыли — это остается конечно тайною Мальтуса. При столь значительных разногласиях общее между Мальтусом и Сисмонди могло иметь лишь весьма поверхностный характер. И если Мальтус, по выражению Маркса, превращает «Nouveaux Principes» Сисмонди в мальтузианскую карикатуру, то Сисмонди, выдвигая лишь то, что у него есть общего с Мальтусом, и цитируя его как неоспоримого свидетеля, делает мальтусовскую критику против Рикардо слишком сисмондистской. С другой стороны, Сисмонди при случае поддается влиянию Мальтуса: это проявляется например тогда, когда он перенимает отчасти его теорию расточительности государства как необходимого содействия накоплению — теорию, которая находится в прямом противоречии с его собственным исходным положением.
       
В общем Мальтус не внес ничего своего в проблему воспроизводства и даже не понял ее: в споре с рикардианцами он, подобно последним в их споре с Сисмонди, вращается главным образом в понятиях простого товарного обращения. В споре между ним и школой Рикардо речь шла о непроизводительном потреблении паразитов прибавочной стоимости; это был спор о распределении прибавочной стоимости, а не об общественных основах капиталистического производства. Построения Мальтуса рушатся, коль скоро установлены его абсурдные ошибки в теории прибыли. Критика Сисмонди удерживает свои позиции, а его проблема остается нерешенной, хотя он и принимает теорию стоимости Рикардо со всеми выводами из нее.
      
     
     
      
       
Второй спор. Спор между Родбертусом и Кирхманом
      
      
       
        
Глава пятнадцатая. Кирхмановская теория воспроизводства
       
       
Поводом ко второй теоретической полемике о проблеме накопления также послужили актуальные события. Если Сисмонди побудили к его оппозиции против классической школы первый английский кризис и вызванные им страдания рабочего класса, то толчок к критике капиталистического производства был дан Родбертусу — почти 25 лет спустя после Сисмонди — выросшим за это время революционным рабочим движением.
       
Восстание ткачей шелковой промышленности в Лионе и чартистское движение с их критикой «чудеснейшей» из общественных форм подействовали на буржуазию гораздо более ошеломляюще, чем туманные призраки, вызванные на сцену первым кризисом. Самое раннее социально-экономическое произведение Родбертуса, относящееся по всей вероятности к концу 30-х годов, написанное для «Augsburger Allgemeine Zeitung», но не принятое этой газетой, носит характерное заглавие: «Требования трудящихся классов» и начинается следующими словами: «Чего хотят трудящиеся классы? Смогут ли прочие не дать им этого? Будет ли то, чего они хотят, могилой современной культуры? — Что история когда-нибудь будет ставить эти вопросы с необыкновенной настойчивостью, это давно знал всякий мыслящий человек, но благодаря собраниям чартистов и бирмингамским сценам это стало известно всем». Недалеко было то время, когда брожение революционных идей Франции 40-х годов нашло свое выражение в разных тайных обществах и социалистических школах — прудонистов, бланкистов, приверженцев Кабэ, Луи Блана и т. д., — и когда оно Февральской революцией, прокламированием «права на труд», июньскими днями и первым генеральным сражением между двумя мирами капиталистического общества вызвало взрыв таящихся в его недрах противоречий — взрыв, составляющий эпоху. Что касается другой видимой формы этих противоречий, именно кризисов, то ко времени второго спора материалы и наблюдения, относящиеся сюда, были несравненно богаче, чем в начале 20-х годов XIX столетия. Дебаты между Родбертусом и Кирхманом происходили под непосредственным впечатлением кризисов 1837, 1839, 1847 гг. и даже первого мирового кризиса 1857 г. (интересная работа Родбертуса «Die Handelskrisen und die Hypothekennot der Grundbesitzer» относится к 1858 г.). Внутренние противоречия капиталистического хозяйства дали таким образом на глазах у Родбертуса гораздо более резкую критику учений о гармонии английских классиков и их вульгаризаторов в Англии и на континенте, чем в те времена, когда возвысил свой голос Сисмонди. Что критика Родбертуса находилась впрочем под непосредственным влиянием Сисмонди, доказывает цитата из Сисмонди в самом раннем произведении Родбертуса. Таким образом Родбертус несомненно был знаком с современной ему французской литературой оппозиции против классической школы и пожалуй в меньшей мере с гораздо более богатой английской литературой, — в этом факте заключается, как известно, единственный и притом слабый аргумент легенды германского профессорского мира о так называемом «первенстве» Родбертуса перед Марксом в деле «обоснования социализма». Так, проф. Диль в своем очерке о Родбертусе, в «Handworterbuch der Staatswissenschaften» пишет: «Родбертуса, собственно, следует считать обоснователем научного социализма в Германии, потому что он еще до Маркса и Лассаля дал в своих сочинениях, относящихся к 1839 и 1842 гг., законченную социалистическую систему — критику смитианства, новый теоретический фундамент и проекты социальных реформ». И это со спокойной совестью пишется в 1901 г. (во 2-м издании) — после того и вопреки тому, что Энгельс, Каутский и Меринг написали в опровержение профессорской легенды. Впрочем тот факт, что монархически, националистически и по-прусски настроенный «социалист» Родбертус — этот коммунист для будущего, которое последует через 500 лет, и сторонник твердой нормы эксплоатации в 200% для настоящего — должен был в глазах германских ученых политико-экономов раз навсегда отвоевать пальму «первенства» у международного «разрушителя» Маркса, — этот факт вполне понятен, и никакие убедительные доказательства не в состоянии его поколебать. Но нас интересует здесь другая сторона родбертусовского анализа. Тот же самый Диль, продолжая свой панегирик, пишет: «Но Родбертус проложил новые пути не только для социализма: он двинул вперед всю экономическую науку; особенно обязана ему теоретическая экономия благодаря критике экономистов — классиков экономии, благодаря новой теории распределения общественного дохода, благодаря различию, проведенному им между логическими и историческими категориями капитала и т. д.» Этими великими деяниями Родбертуса, в особенности этим «и т. д.», мы здесь и займемся.
       
Поводом к полемике между Родбертусом и Кирхманом послужило основное сочинение первого: «Zur Erkenntniss unserer staatswirtschaftlichen Zustande»[166], вышедшее в 1842 г. Кирхман ответил. Родбертусу в «Demokratische Blatter» в двух статьях: «Ueber die Grundrente in sozialer Beziehung» и «Die Tauscligesellschaft»[167]. В ответ на эти статьи Родбертус выступил в 1850 и 1851 гг. со своими «Социальными письмами».
       
В этих работах дискуссия перешла в ту же теоретическую область, в которой на 30 лет раньше разыгралась полемика между. Мальтусом — Сисмонди и Сэй — Рикардо — Мак Куллохом. Родбертус уже в своем самом раннем произведении высказал ту мысль, что заработная плата в современном обществе при возрастающей производительности труда становится все меньшей и меньшей долей национального продукта, — мысль, которую он считал своею, но которую он с того времени, как он ее высказал, и вплоть до своей смерти, следовательно в продолжение трех десятилетий, сумел только постоянно повторять и вариировать. В этом падении доли заработной платы Родбертус усматривал общий корень всех зол современного хозяйства, в особенности пауперизма и кризисов, которые он обозначал вместе как «социальный вопрос современности».
       
Кирхман с этим объяснением не согласен. Он объясняет пауперизм влиянием возрастающей земельной ренты, а кризисы — недостатком в рынках сбыта. Относительно последнего он утверждает, что «большая часть социальных зол лежит не в недостаточном производстве, а в недостаточном сбыте продуктов, что чем больше страна в состоянии производить, чем больше у нее средств для удовлетворения всех потребностей, тем больше она подвержена опасности нищеты и лишений». Этим самым дано объяснение и рабочему вопросу, ибо «пользующееся сомнительной славой право на труд разрешается в конце концов в вопросе о рынках сбыта (Absatzweg)». «Итак, — заключает Кирхман, — социальный вопрос почти идентичен с вопросом о рынках сбыта. Даже зло конкуренции, которую там много поносили, исчезнет при наличности надежных рынков сбыта; останется только то, что в ней есть хорошего, — останется соревнование, благодаря которому будут поставляться хорошие и дешевые товары, но исчезнет борьба на жизнь и на смерть, — борьба, причина которой заключается лишь в недостаточных рынках сбыта»[168].
       
Различие между точкой зрения Родбертуса и Кирхмана резко бросается в глаза. Родбертус видит корень зла в неправильном распределении национального продукта, Кирхман — в ограниченности рынков для капиталистического производства. При всей путанице в рассуждениях Кирхмана, — в особенности в его идиллическом представлении о капиталистической конкуренции, которая сведется к похвальному соревнованию в производстве лучших и самых дешевых товаров, и в его разрешении «пользующегося сомнительной славой права на груд» вопроса о рынках, — он отчасти обнаруживает однако гораздо больше понимания больного вопроса капиталистического производства — ограниченности сбыта, чем Родбертус, который держится за вопрос о распределении. Итак, вопрос, который раньше был поставлен в порядок дня Сисмонди, на этот раз был поднят Кирхманом. При всем этом Кирхман отнюдь не согласен с освещением и разрешением проблемы, которую дает Сисмонди; он стоит скорее на стороне оппонентов Сисмонди. Он принимает не только рикардовскую теорию земельной ренты, не только смитовский догмат, «согласно которому цены товаров слагаются лишь из двух частей — из прибыли на капитал и из заработной платы» (Кирхман превращает прибавочную стоимость в «прибыль на капитал»), но и положение Сэя-Рикардо, по которому продукты покупаются только продуктами, а производство создает свой собственный сбыт, так что там, где кажется, что на одной стороне произведено слишком много, на самом деле на другой стороне произведено слишком мало. Итак, Кирхман следует по стопам классиков, но это во всяком случае «немецкое издание классиков» с разнообразными «но» и «если». Так, Кирхман прежде всего находит, что закон Сэя о естественном равновесии между производством и спросом «не исчерпывает еще действительности», и прибавляет: «В обращении скрыты еще другие законы, которые препятствуют чистому проявлению этих положений; благодаря одному только открытию этих законов можно объяснить современное переполнение рынков, а быть может найти и путь, чтобы избегнуть этого огромного зла. Мы полагаем, что причиной, порождающей противоречия между указанным не подлежащим сомнению законом Сэя и действительностью являются три факта в современной общественной системе». Эти факты заключаются, во-первых, в «слишком неразномерном распределении продуктов» — здесь Кирхман в значительной мере склоняется, как мы видим, к точке зрения Сисмонди, — во-вторых, в трудностях, которые природа уготовила для человеческого труда при добыче сырья, и наконец в несовершенстве торговли как посреднической операции между производством и потреблением. Не останавливаясь подробнее на двух последних «препятствиях», мешающих проявлению закона Сэя, рассмотрим аргументацию Кирхмана в связи с первым пунктом:
       
«Первый факт, — заявляет он, — короче говоря, состоит в том, „что заработная плата стоит слишком низко“ и что отсюда возникает застой в сбыте. Тому, кто знает, что цены товаров составляются лишь из двух частей — из прибыли на капитал и из заработной платы, — этот закон может показаться странным, если заработная плата низка, то низки и товарные цены, если первая высока, то высоки и вторые. (Мы видим, что Кирхман принимает смитовский догмат и притом еще в самом превратном его понимании: он говорит не о том, что цена распадается на заработную плату плюс прибавочная стоимость, а что она составляется как простая их сумма, — понимание, в котором Смит дальше всего ушел от своей трудовой теории стоимости.) Заработная плата и цена таким образом прямо пропорциональны и друг друга уравновешивают. Англия только для того и уничтожила пошлины на хлеб, на мясо и на другие средства потребления, чтобы понизить заработную плату и дать таким образом возможность фабрикантам вытеснять всех других конкурентов на мировых рынках еще более дешевыми товарами. Это верно однако лишь отчасти и не затрагивает отношения, в котором продукт распределяется между капиталом и рабочими. В этом неравномерном распределении между ними лежит первая и важнейшая причина, почему закон Сэя не имеет места в действительности и почему, несмотря на производство во всех отраслях, все рынки все-таки страдают от переполнения». Это свое утверждение Кирхман подробно иллюстрирует на примере. По образцу классической школы он переносит нас, разумеется, в воображаемое изолированное общество, которое для экономических экспериментов представляет хотя и неблагодарный, но зато и не сулящий никакого сопротивления объект.
       
Представьте себе местность, — внушает нам Кирхман, — которая охватывает 903 жителей: 3 предпринимателей с 300 рабочих у каждого. Местность эта удовлетворяет все потребности ее жителей собственным производством — тремя предприятиями, из которых одно доставляет одежду, другое — пищу, освещение, отопление и сырье, а третье — квартиру, мебель и орудия. В каждом из этих трех подразделений предприниматель доставляет «капитал вместе с сырьем». Вознаграждение рабочих в каждом из этих трех предприятий происходит так, что рабочие получают в качестве платы половину годичного продукта, а другую половину удерживает предприниматель «в качестве процента на свой капитал и предпринимательской прибыли». Массы продуктов, поставляемой каждым предприятием, как раз хватает для удовлетворения всех потребностей всех 903 жителей. Таким образом эта местность «обладает всеми условиями для всеобщего благоденствия» всех же жителей; в соответствии с этим все охотно и энергично работают, но через несколько дней радость и удовольствие обращаются во всеобщий вопль и скрежет зубовный: на кирхмановском острове счастливых внезапно происходит нечто такое, чего там можно было ожидать так же мало, как и крушения небосвода: «над кирхмановским островом разражается обыкновенный современный торгово-промышленный кризис: 900 работников имеют только самую необходимую одежду, пищу и жилища, а магазины трех предпринимателей полны платья и сырых материалов; построенные ими жилища пустуют, они жалуются на недостаток сбыта, а рабочие, напротив, жалуются на недостаточное удовлетворение своих потребностей». И откуда illae lacrimae? Быть может оттого, что одних продуктов имеется слишком много, а других слишком мало, как это думают Сэй и Рикардо? Нет, отвечает Кирхман: в данной «местности» всех предметов как раз столько и количественное соотношение между ними как раз таково, что их вполне хватило бы для удовлетворения всех потребностей общества. Итак, откуда же происходит «задержка», кризис? Она происходит единственно только от распределения. Но приведем собственно слова Кирхмана: «Причина, препятствующая осуществлению этого (гладкого течения обмена), лежит исключительно в распределении этих продуктов; распределение совершается неодинаково между всеми: предприниматели удерживают в свою пользу в качестве процента и прибыли половину всего продукта и только другую половину отдают рабочим. Ясно, что рабочий, производящий платье, может поэтому выменять на свой продукт только половину продукта, состоящего из пищи, жилищ и т. д.; ясно также, что предприниматели не могут освободиться от своей другой половины, так как ни у кого из рабочих нет больше продукта для обмена на эти вещи. Предприниматели не знают, что им делать со своим запасом; рабочие не знают, куда им деваться со своим голодом и наготой». И читатель, прибавим от себя — не знает, — куда деваться с построениями господина фон-Кирхмана. Его детский пример ставит перед нами вместо одной загадки другую.
       
Прежде всего совершенно непонятно, на каком основании и для какой цели придумано деление производства на три части. Если в аналогичных примерах Рикардо и Мак Куллоха фабрикантам обычно противопоставляются фермеры, то это только устарелое представление физиократов об общественном воспроизводстве, — представление, которое перенял Рикардо, несмотря на то, что оно после его теории стоимости, противоположной теории физиократов, потеряло всякий смысл, и несмотря на то, что уже Смит сделал существенные попытки для исследования действительных вещественных основ общественного процесса воспроизводства. Тем не менее мы видели, что проведенное физиократами разграничение между сельским хозяйством и промышленностью как основаниями воспроизводства по традиции сохранилось в теоретической политической экономии, пока Маркс не ввел свое разграничение, составившее эпоху: мы говорим о разграничении между двумя общественными подразделениями — производством средств производства и производством средств потребления. Напротив того, смысл трех подразделений Кирхмана вообще непостижим. Так как орудия свалены здесь в одну кучу с мебелью, сырье — с средствами питания, а одежда образует особое подразделение, то очевидно, что при этом разделении играли роль не вещественные точки зрения воспроизводства, а чистый произвол. Точно с таким же успехом можно было бы придумать одно подразделение для средств существования, одежды и построек, другое для аптечных товаров и третье для зубных щеток. Кирхману очевидно нужно было только дать понятие об общественном разделении труда и предложить для обмена несколько групп продуктов по возможности «равной величины». Даже самый обмен, вокруг которого вращаются все рассуждения Кирхмана, в его примере не играет никакой роли, потому что распределяется не стоимость, а масса продуктов, масса потребительных стоимостей как таковых. С другой стороны, в интересной «местности», созданной кирхмановской фантазией, происходит сперва распределение продуктов, а после этого, т. е. после произведенного распределения, должен иметь место всеобщий обмен, а между тем известно, что на нашей грешной земле при капиталистическом производстве обмен, напротив того, направляет и осуществляет распределение продуктов. В кирхмановском распределении происходят при этом самые удивительные вещи: цена продукта, а следовательно, и всего общественного продукта, состоит, «как известно», только из «заработной платы и процента на капитал», т. е. только из v + m, и весь продукт соответственно с этим распределяется без остатка между рабочими и предпринимателями; сам Кирхман к своему несчастью обнаружил при этом плохую память: он забыл, что ко всякому производству относится нечто такое, как орудия и сырье. Кирхман контрабандным путем проводит в своей «местности» под средствами питания — сырье и под мебелью — орудия; но в таком случае спрашивается: на чью долю выпадают при всеобщем распределении эти неудобоваримые вещи — на долю ли рабочих в качестве заработной платы, или же на долю капиталистов в качестве предпринимательской прибыли? И те и другие были бы очень благодарны. И при таких условиях еще должен иметь место гвоздь представления — обмен между рабочими и предпринимателями. Основной акт обмена в капиталистическом производстве — обмен между наемными рабочими и капиталистами — Кирхман из обмена между живым трудом и капиталом превращает в обмен продуктами. Не первый акт, не обмен между рабочей силой и переменным капиталом, а второй акт, реализация заработной платы, полученной из переменного капитала, делается центральным пунктом, а весь товарный обмен капиталистического общества, напротив того, сводится к этой реализации заработной платы! Но тут следует самое удивительное: при ближайшем рассмотрении оказывается, что этот обмен между рабочими и предпринимателями, поставленный в фокусе хозяйственной жизни, вообще не имеет места. Ибо после того как все рабочие получили натурой свою заработную плату и притом в виде половины их собственного продукта, может иметь место лишь обмен между самими рабочими; при этом должно происходить следующее: рабочие обмениваются между собой своими заработками, которые состоят у одних только из одежды, у других только из средств питания и у третьих только из мебели, и обмениваются таким образом, что каждый рабочий реализует свой заработок, причем одну треть в предметах продовольствия, другую в одежде и третью в мебели. С предпринимателями этот обмен не имеет больше ничего общего. Они со своей стороны сидят со своей прибавочной стоимостью, которая состоит из половины произведенной всем обществом одежды, средств продовольствия и мебели, и все вместе, — а их всего трое, — не знают, «куда деваться» с этим хламом. Уж против этого несчастья, созданного Кирхманом, не помогло бы даже самое щедрое распределение продукта. Напротив того, чем больше была бы доля общественного продукта, которая приходится рабочему, тем меньше дела они имели бы с предпринимателем при обмене: увеличился бы только размер взаимного обмена между рабочими. Правда, при этом уменьшилась бы соответствующим образом масса прибавочного продукта, обременяющая предпринимателя, но не потому, что легче стало обменять прибавочный продукт, а лишь потому, что сама прибавочная стоимость уменьшилась бы. Об обмене прибавочного продукта между рабочими и предпринимателями, как и раньше, не могло бы быть и речи.
       
Надо признаться, что количество собранных здесь на сравнительно незначительном пространстве вздорных утверждений и экономических абсурдов превосходит даже то, что можно простить прусскому прокурору — Кирхман, как известно, был прокурором и притом прокурором, который, к его чести будь сказано, дважды подвергался дисциплинарным взысканиям. Несмотря на это он от своих малообещающих предварительных положений прямо переходит к делу. Он признается, что невозможность реализации (Unverwendbarkeit) прибавочной стоимости дается здесь его собственной предпосылкой — конкретной потребительной формой прибавочного продукта. Он заставляет теперь предпринимателей, присвоивших себе в качестве прибавочной стоимости половину всего общественного труда, производить не «обыкновенные товары», предназначенные для рабочих, а предметы роскоши. Так как «предметы роскоши по своей сущности таковы, что они дают возможность потребителю потреблять больше капитала и рабочей силы, чем это возможно при обыкновенных товарах», то три предпринимателя совершенно самостоятельно устраивают дело так, что потребляют всю половину затраченного обществом труда в виде кружев, элегантных карет и т. п. Теперь не остается ничего такого, чего нельзя было бы продать; кризисы счастливым образом удалось устранить, перепроизводство раз навсегда сделано невозможным, капиталисты, равно как и рабочие, живут в надежных условиях. Чудодейственное средство Кирхмана, создавшее все эти благодеяния и восстановившее равновесие между производством и потреблением, носит название роскоши! Другими словами, совет, который этот добрый человек дает капиталистам, не знающим, куда деваться с своей прибавочной стоимостью, не поддающейся реализации, заключается в том, чтобы они сами потребили ее. Но ведь предметы роскоши в капиталистическом обществе являются открытием, данным давно известным, и тем не менее кризисы свирепствуют. — Почему же это так? «Ответ, — поучает нас Кирхман, — может быть только тот, что этот застой в сбыте происходит в действительном мире исключительно потому, что слишком мало роскоши, или, другими словами, потому, что капиталисты, т. е. те, которые имеют средства для потребления, потребляют еще слишком мало». Но это неуместное воздержание капиталистов происходит от дурной привычки, несправедливо поощряемой политической экономией, — от склонности к экономии в целях «производительного потребления». Иначе говоря, кризисы происходят от накопления — таков главный тезис Кирхмана. Он доказывает его на примере, трогательном по своей наивности. Предположим, — говорит он, — случай «наиболее превозносимый политической экономией», — случай, когда предприниматели рассуждают так: мы не хотим расточать до последнего гроша на пышность и роскошь, мы хотим снова употребить их производительно. Что это означает? Не что иное, как основание всякого рода новых производственных предприятий, посредством которых снова получаются продукты; продажа этих продуктов может дать проценты (Кирхман хочет сказать — прибыль. — Р. Л.) на всякий капитал, сбереженный от доходов, не растраченных тремя предпринимателями и вложенный ими в дело. Три предпринимателя решаются сообразно этому потреблять лично только продукт 100 рабочих, т. е. значительно ограничить свою роскошь, а рабочую силу остальных 350 рабочих вместе с капиталом, который употребляется ими, обратить на устройство новых производительных предприятий. Здесь возникает вопрос, на какие производственные предприятия следует употребить эти доходы? «Три предпринимателя имеют лишь один выбор: или снова заняться производством обыкновенных товаров или же взяться за предметы роскоши», так как, по мнению Кирхмана, постоянный капитал не воспроизводится, а весь общественный продукт состоит исключительно только из средств потребления. Но тут предприниматели приходят к уже известной нам дилемме: если они будут производить «обыкновенные товары», то возникнет кризис, так как рабочие не располагают средствами для покупки этих дополнительных средств существования — ведь им уже уделена половина всей стоимости продуктов; но если они будут производить предметы роскоши, то они сами должны будут их потребить. Tertium non datur. Внешняя торговля также не может ничего изменить в этой дилемме, так как влияние торговли заключается лишь в том, что «увеличивается разнообразие товаров внутреннего рынка» или повышается производительность. «Итак, или эти иностранные товары — обыкновенные товары, тогда капиталист не захочет их купить, а рабочий не в состоянии их купить, потому что он не располагает средствами, или это предметы роскоши, тогда рабочий еще менее в состоянии их купить, а капиталист также не станет их покупать благодаря своему стремлению к экономии».
       
Как ни примитивны доказательства Кирхмана, но в его основной мысли находит свое вполне ясное выражение центр тяжести теоретической экономии: в обществе, состоящем единственно только из рабочих и капиталистов, накопление оказывается невозможным явлением. Кирхман делает отсюда такого рода выводы: он открыто выступает против накопления, «сбережения» и «производительного потребления» прибавочной стоимости, страстно полемизирует против поддержки этих ошибок классической политической экономией и проповедует в качестве средства против кризисов роскошь, которая увеличивается вместе с повышением производительности труда. Итак мы видим, что если Кирхман в своих теоретических предпосылках был карикатурой на Сэя-Рикардо, то он в своих выводах является карикатурой на Сисмонди. Необходимо однако твердо помнить постановку вопроса, которую дает Кирхман, чтобы иметь возможность оценить антикритику Родбертуса и результаты спора.
      
      
       
        
Глава шестнадцатая. Родбертусовская критика классической школы
       
       
Родбертус роет глубже, чем Кирхман. Он ищет корень зла в самых основах общественной организации и объявляет ожесточенную войну господствующей фритрэдерской школе. Правда, он выступает не против системы беспрепятственного товарного обращения или свободы промыслов, которые он целиком принимает, а против манчестерства, против laissez faire во внутренних социальных отношениях хозяйства. В его время период бури и натиска классической экономии уже сменился господством беззастенчивой апологетики, которая нашла свое удачнейшее выражение в сказочном вульгаризаторе и идоле всех филистеров — в Фредерике Бастиа с его «гармониями», вскоре начали свирепствовать и разные Шульцы, эти жалкие и бледные немецкие копии французского пророка «гармонии». Против этих беззастенчивых коммивояжеров свободной торговли Родбертус и направил свою критику: «Пять шестых нации, — восклицает он в своем „Первом социальном письме“ к Кирхману (в 1850 г.), — до сих пор не только лишены большинства благодеяний цивилизации, благодаря незначительности своего дохода, но время от времени им приходится переживать самые страшные вторжения настоящей нищеты, под вечной угрозой которой они постоянно находятся. И тем не менее они являются творцами всего общественного богатства. Их труд начинается с восходом солнца и кончается с его заходом, он длится вплоть до ночи. И никакое усилие не в состоянии изменить этой участи. Не будучи в состоянии повысить свой доход, они теряют даже тот остаток времени, который мог бы служить их духовному развитию. Мы готовы принять, что прогресс цивилизации до сих пор нуждается как в пьедестале в столь многих страданиях. Но вот неожиданно открывается возможность изменить эту печальную необходимость, она открывается благодаря ряду изумительнейших изобретений, более чем в сто раз умножающих рабочую силу человека. Национальное богатство — национальное имущество в отношении к населению растет благодаря этому в возрастающей прогрессии. Я спрашиваю: может ли быть более естественный вывод, более справедливое требование, нежели то, что и создатели этого старого и нового богатства должны иметь какую-нибудь выгоду от этого роста? Их доход должен увеличиться, или должно сократиться время их труда, или все большее и большее число их членов должно переходить в ряды тех счастливцев, которые имеют преимущественное право срывать плоды труда! Но государственное хозяйство, или лучше народное хозяйство, оказалось в состоянии осуществить только нечто противоположное всему этому. В то время как национальное богатство растет, растет и обеднение тех классов. Приходится даже издавать специальные законы против удлинения рабочего времени, число людей, принадлежащих к рабочим классам, увеличивается в конце концов быстрее, нежели остальные классы. Но этого еще недостаточно! В сотни раз возросшая рабочая сила, которая не могла облегчить положение пяти шестых нации, периодически становится ужасом и для остальной шестой нации, а благодаря этому и для всего общества». «Итак, какие противоречия в особенности в хозяйственной области! И какие противоречия вообще в области общественной! Общественное богатство растет, а спутником этого роста является рост нищеты. Созидательные силы производительных средств растут, а результатом этого является их приостановка. Общественный строй требует, чтобы материальное положение рабочих классов было поставлено на одинаковую высоту с их политическим положением, а хозяйственный порядок отвечает на это еще более глубоким принижением. Общество нуждается в беспрепятственном развитии своего богатства, а нынешние руководители производства должны задерживать это развитие, чтобы не способствовать увеличению нищеты. Только в одном есть гармония! Извращенности такого порядка вещей соответствует извращенность господствующей части общества, извращенность, выражающаяся в том, что основания этого зла ищут там, где его нет. Тот эгоизм, который слишком часто облекается в костюм морали, усматривает причину пауперизма в пороках рабочих. На их мнимую притязательность и нехозяйственность взваливает он то, в чем повинны по отношению к рабочим могущественные факты. В тех случаях, когда нельзя уже не видеть их невиновности, создается теория „о необходимости бедности“. Без устали взывает он к рабочим: ora et labora, ставит им в обязанность воздержание и бережливость. В крайнем случае, к нужде рабочих присоединяются еще правонарушения принудительных сберегательных учреждений. Он не замечает, что слепая сила обращения превращает молитву о труде в проклятие вынужденной безработицы, что… бережливость есть невозможность или жестокость, наконец, что мораль всегда оставалась бесплодной в устах тех, о ком поэт сказал: „Тайком они пьют вино, а открыто проповедуют воду“»[169].
       
Если эти смелые слова сами по себе через тридцать лет после Сисмонди и Оуэна, через двадцать лет после жалоб английских социалистов из школы Рикардо, после чартистского движения, после июньской бойни, и last not least, после появления «Коммунистического манифеста» и не могли претендовать на новизну, то тем важнее было теперь дать научное обоснование этих обвинений. Родбертус дает здесь целую систему, которую можно свести к следующим кратким положениям.
       
Исторически достигнутая высота производительности труда вместе с «институтами положительного права», т. е. частной собственностью, вызвали благодаря законам «обращения, предоставленного самому себе» целый ряд извращенных и антиморальных явлений.
       
1. Вместо «нормальной», «конституированной стоимости», мы имеем меновую стоимость, а благодаря меновой стоимости мы вместо истинных, «соответствующих своей идее» бумажных («Papierstreifengeld») или «трудовых» денег, имеем современные металлические деньги. «Первая (истина) состоит в том, что все хозяйственные блага составляют продукт труда, или, выражаясь иначе, что один труд производителен. Это положение однако не значит, что стоимость продукта всегда равна затраченному труду, другими словами, что труд уже в настоящее время может представлять масштаб стоимости». Напротив, правда то, «что это не есть экономический факт, а только еще экономическая идея»[170].
       
«Если бы стоимость могла быть конституирована по количеству труда, затраченного на продукт, то возможно представить себе еще иной вид денег, которые состояли бы, так сказать, из листков, вырванных из упомянутой общей счетной книги, — из квитанций, написанных на самом дешевом материале — на бумаге. Квитанции эти всякий мог бы получить за произведенную им стоимость и, как свидетельство на такую же величину стоимости, он снова мог бы реализовать их в распределяемой части национального продукта… Если однако стоимость по каким-нибудь причинам не может быть или еще не может быть конституирована, то деньги должны таскать с собой ту стоимость, которую они должны ликвидировать. Они должны выступать в качестве равноценности, залога или гарантии. Это значит, что они сами должны состоять из ценного блага, из золота или серебра»[171]. Но лишь только мы имеем дело с капиталистическим товарным производством, как все становится на голову: «Конституирование стоимости должно прекратиться, так как последняя может быть теперь только меновою стоимостью»[172]. И «так как стоимость не может быть конституирована, то и деньги не могут быть только деньгами; они не могут вполне соответствовать своей идее»[173]. «Меновая стоимость продуктов при справедливом вознаграждении в обмене должна была бы равняться тому количеству труда, которого они стоили; в продуктах всегда должны были бы обмениваться равные количества труда». Но если даже предположить, что всякий человек производит потребительные стоимости, которые необходимы для Других, то «все еще должен был бы всегда предшествовать правильный расчет, уравнение и установление заключающихся в обмениваемых продуктах количеств труда, и должен бы существовать закон, которому подчинялись бы обменивающиеся лица, так как здесь идет дело о человеческом познании и человеческой воле»[174].
       
Родбертус, как известно, настойчиво подчеркивает свой приоритет перед Прудоном в открытии «конституированной стоимости», и это право ему охотно можно предоставить. Насколько призрачна была эта «идея», теоретически использованная и практически похороненная в Англии уже задолго до Родбертуса, и в какой степени эта самая «идея» была утопическим искажением теории стоимости Рикардо, исчерпывающим образом показали Маркс в своей «Нищете философии» и Энгельс в своем предисловии к этой работе. Мы поэтому считаем излишним останавливаться здесь на этой мелодии будущего, разыгранной на игрушечной трубе.
       
2. Из «менового общения» («Tauschverkehr») получилась «деградация» труда к роли товара, и заработная плата превратилась в «стоимость издержек»(«Kostenwert») вместо того, чтобы быть фиксированной долей участия в продукте. Совершая смелый исторический прыжок, Родбертус выводит свой закон заработной платы прямо из рабства; при этом он рассматривает специфический отпечаток, который капиталистическое товарное производство накладывает на эксплоатацию лишь как обманчивую ложь (tauschende Luge), и осуждает его с моральной точки зрения. «Пока самые производители составляли еще собственность непроизводителей, пока существовало рабство, величина этой доли (доли трудящихся) определялась односторонне частной выгодой „господ“. С тех пор как производители получили полную личную свободу, но большего ничего еще не достигли, обе стороны предварительно договариваются относительно заработной платы. Заработная плата, как выражаются теперь, является предметом „свободного договора“, т. е. конкуренции. Поэтому естественно, что труд подлежит тем же законам меновой стоимости, что и продукты, он сам обладает меновой стоимостью, размер заработной платы зависит от действия предложения и спроса». Ставя таким образом вещи на голову и выводя меновую стоимость рабочей силы из конкуренции, он тут же, конечно, выводит стоимость рабочей силы из ее меновой стоимости: «При господстве законов меновой стоимости труд, подобно продуктам, обладает своего рода „стоимостью издержек“, которая обнаруживает силу притяжения на его меновую стоимость, на размер заработной платы. Это тот размер заработной платы, который необходим „для поддерживания труда в надлежащем состоянии“, т. е. для того, чтобы обеспечить дальнейшее существование рабочей силы хотя бы в потомстве рабочих; этот размер заработной платы составляет так называемое „необходимое содержание“. Но это является для Родбертуса опять-таки не констатированием объективных экономических законов, а предметом нравственного негодования. Утверждение классической школы, что „труд обладает стоимостью, которая не больше получаемой им платы“, Родбертус называет „циничным“, он берется раскрыть „ряд ошибок, приведших к этому грубому безнравственному выводу“»[175]. «Когда труд, этот принцип всех благ, сделался рыночным товаром, создалось представление о „естественной цене“ или об издержках труда, о понятиях, которые применялись и к продукту этого самого труда; согласно этому представлению, которое столь же позорно, как и то, которое определяло заработную плату необходимыми средствами существования рабочего, или уподобляло ее ремонту машины, эта естественная цена и издержки труда составляют сумму благ, необходимую для того, чтобы постоянно снова доставлять на рынок труд»[176]. Этот товарный характер и соответствующее ему определение стоимости рабочей силы являются однако не чем иным, как злостным заблуждением школы фритрэдеров; и вместо того чтобы подобно английским ученикам Рикардо указывать на противоречие внутри капиталистического товарного производства, на противоречие между определением стоимости труда и определением стоимости трудом, Родбертус, как добрый пруссак, обличает капиталистическое товарное производство в противоречии с действующим государственным правом. «Какое нелепое и неописуемое противоречие, — восклицает он, — мы находим в представлениях тех экономистов, которые в правовой области хотят предоставить рабочим участие в решении судеб общества и в то же время в экономической сфере хотят их рассматривать лишь как товар!»
       
Спрашивается, почему рабочие терпят столь нелепую и кричащую несправедливость? — возражение, которое было направлено против теории стоимости Рикардо, например, Германом. На этот вопрос Родбертус отвечает следующим образом: «Что стали бы делать рабочие, если бы они после своего освобождения не подчинились указанному предписанию? Представьте себе их положение! Рабочие были освобождены голыми или в лохмотьях, не располагая ничем, кроме своей рабочей силы. С уничтожением рабства или крепостного права отпала и моральная или правовая обязанность господина кормить рабочих или заботиться об их нуждах. Но их потребности остались: они должны были жить. Каким образом они должны были использовать свою рабочую силу, чтобы обеспечить себе жизнь? Брать из имеющегося в обществе капитала и таким образом производить для себя средства существования? Но ведь капитал в обществе принадлежал уже не им, и исполнители „закона“ „этого не потерпели бы“. Итак, что же оставалось делать рабочим? „Лишь одна альтернатива: либо разрушить законы общества, либо подчиниться прежним хозяйственным условиям, измененным, правда, в правовом, отношении, — вернуться к своим прежним хозяевам, собственникам земли и капитала, и получить в качестве заработной платы то, что они раньше получали в виде пропитания“. К счастью для человечества и для прусского правового государства, рабочие оказались „настолько мудрыми“, что не „нарушили хода“ цивилизации и героически предпочли подчиниться подлым требованиям своих „прежних господ“. Если поверить новым теоретическим объяснениям того же Родбертуса, теорию которого, как известно, „ограбил“ Маркс, капиталистическая система наемного труда с ее законом заработной платы возникла, как система „близкая к рабству“, как результат злоупотребления капиталистами насилием, а также нуждой и кроткой покорностью пролетариев. По отношению к этой теории системы найма „приоритет“ Родбертуса, несомненно, неоспорим, ибо английские социалисты и другие социальные критики давали гораздо менее грубый и примитивный анализ этой системы. Оригинально при этом то, что Родбертус использовал весь пыл своего нравственного возмущения по поводу возникновения системы найма и ее экономических законов не для того, чтобы, сделав отсюда надлежащий вывод, потребовать уничтожения ужасающей несправедливости „нелепого и неописуемого противоречия“. Боже сохрани! Он неоднократно успокаивает своих собратьев, уверяя их, что его рев против эксплоатации совсем не так трагичен, что он не лев, а лишь столяр Шнок»[177]. Этическая теория закона наемной системы нужна только для того, чтобы сделать из него дальнейший вывод.
       
3. Из определения заработной платы «законом меновой стоимости» вытекает, что с прогрессом производительности труда участие рабочих в продукте становится все меньше. Мы подошли здесь к архимедовской точке родбертусовской «системы». «Падающая доля заработной платы» является его важнейшей «собственной» идеей, — идеей, которую он повторял, начиная со своего первого социального произведения (написанного, вероятно, в 1893 г.) вплоть до своей смерти, и на которую он «претендовал», как на свою собственность. Хотя эта «идея» была простым выводом из рикардовской теории стоимости, хотя ее implicite содержала уже теория фонда заработной платы, господствовавшая в буржуазной экономии со времен классиков до появления «Капитала» Маркса, тем не менее Родбертус думает, что он благодаря своему «открытию» стал своего рода Галилеем в политической экономии. Он привлекает свою «падающую долю заработной платы» для объяснения всех зол и противоречий капиталистического хозяйства. Из «падающей доли заработной платы» он выводит прежде всего пауперизм, который наряду с кризисами составляет для него «социальный вопрос». И не мешало бы посоветовать современным противникам Маркса обратить свое благосклонное внимание на то обстоятельство, что не Маркс, а гораздо ближе к ним стоящий Родбертус создал форменную теорию обнищания, притом в самой грубой форме; в отличие от Маркса он сделал ее не сопутствующим явлением, а центральным пунктом «социального вопроса». Это видно, например, из его рассуждений об абсолютном обнищании рабочего класса в «Первом социальном письме» к Кирхману. Затем «падающая доля заработной платы» привлекается для объяснения другого основного явления «социального вопроса» — кризисов. Здесь Родбертус подходит к проблеме равновесия между потреблением и производством и затрагивает весь комплекс связанных с этим спорных вопросов, — вопросов, которые уже дебатировались Сисмонди и школой Рикардо.
       
Знание кризисов основывалось у Родбертуса, разумеется, на гораздо более богатом фактическом материале, чем у Сисмонди. В своем «Первом социальном письме» он дает уже подробное описание четырех кризисов 1818–1819, 1825, 1837–1839 и 1847 гг. Благодаря более продолжительным наблюдениям Родбертус мог отчасти выработать себе более глубокий взгляд на сущность кризисов, чем это было возможно для его предшественников. Так, он уже в 1850 г. говорит о периодичности кризисов и об их повторении через все более короткие промежутки времени, но зато с все увеличивающейся остротой: «С каждым разом, по мере того как росло богатство, росла и разрушительная сила этих кризисов, умножались жертвы, которые они проглатывали. Хотя кризис 1818–1819 гг. и навел панику на торговлю и заставил задуматься науку, но он был незначителен по сравнению с кризисом 1825–1826 гг. Последний нанес такие рапы английскому капиталу, что знаменитейшие экономисты сомневались в возможности их полного исцеления. И все же кризис 1836–1837 гг. превзошел его. Кризисы 1839–1840 и 1846–1847 гг. причинили еще более сильные опустошения, нежели предыдущие кризисы». «Между тем опыт прошлого показывает, что кризисы возвращаются через все более короткие промежутки времени. От первого до третьего кризиса прошло 18 лет; от второго до четвертого — 14 лет; от третьего до пятого — 12 лет. Уже умножаются признаки нового близкого несчастья, хотя 1848 г., несомненно, отсрочил его взрыв»[178]. Далее Родбертус делает наблюдение, что регулярным предшественником кризисов бывал обычно исключительный подъем производства, огромный технический прогресс промышленности: «каждый из них (кризисов) наступал вслед за выдающимся периодом промышленного расцвета»[179]. Он на основании истории кризисов доказывает, что «они всегда наступают после значительного возрастания производительности»[180]. Родбертус оспаривает, вульгарный взгляд, который хочет превратить кризисы в расстройство денежного обращения и кредита, и критикует все ошибочное законодательство Пиля о банкнотах; подробно он обосновывает свой взгляд в статье «Торговые кризисы и ипотечная нужда землевладения», которая относится к 1858 г. В этой статье он между прочим говорит: «Поэтому ошибается тот, кто понимает торговые кризисы лишь как денежные, биржевые и кредитные кризисы. Таковыми они представляются лишь с внешней стороны при первом своем выступлении»[181]. Замечателен также острый взгляд Родбертуса на значение внешней торговли в связи с проблемой кризисов. Констатируя подобно Сисмонди необходимость экспансии для капиталистического производства, он в то же время констатирует однако тот факт, что благодаря этому должны лишь возрастать размеры периодических кризисов. «Внешняя торговля, — говорит он в „Освещении социального вопроса“ (часть 2-я, вып. I), — имеет такое же значение для торговых затруднений, как благотворительность для пауперизма, — в конце концов, они благодаря ей лишь увеличиваются»[182]. В цитированной статье «Торговые кризисы и ипотечная нужда землевладения» он говорит: «Чтобы уберечь себя от будущих вспышек „кризисов“, можно употреблять лишь обоюдоострое средство расширения внешней торговли. Это сильное стремление к подобного рода расширению рынка является большею частью не чем иным, как болезненным влечением, возникающим в страдающем организме. Так как на внутреннем рынке один фактор — производительность — вечно возрастает, а другой — покупательная сила — для большей части нации остается вечно неизменным, то торговля должна искать для него соответствующей неограниченной компенсации на внешних рынках. То, что удовлетворяет указанное влечение, отодвигает лишь новый взрыв несчастья. Каждый новый внешний рынок отодвигает поэтому социальный вопрос. В таком же духе действуют колонизации некультивированных стран. Европа воспитывает себе рынок там, где раньше никакого рынка не было, но это средство по существу благоприятствует однако злу. Когда новые рынки переполнены, вопрос возвращается лишь к своей старой исходной точке, к отношению ограниченного фактора покупательной силы и неограниченного фактора производительности, и момент взрыва кризиса лишь отодвигается для меньшего рынка с тем, чтобы дать ему возможность вновь выступить на большем рынке в еще более крупных размерах и в еще более ужасающих формах. Но так как поверхность земли ограничена и так как приобретение новых рынков должно поэтому когда-нибудь прекратиться, то и простому отодвиганию вопроса когда-нибудь должен наступить конец. Он поэтому должен быть когда-нибудь решен определенно»[183].
       
Анархию частнокапиталистического производства он также имел в виду как фактор, создающий кризисы, но лишь наряду с другими факторами, не как подлинную причину кризисов вообще, а как источник определенной разновидности кризисов. Так, он по поводу вспышки кризисов в кирхмановской «местности» говорит: «я не намерен утверждать, что этого рода застой в сбыте не мог бы иметь места также и в действительной жизни. Рынок в настоящее время велик, потребностей и различных отраслей производства много, производительность значительна, признаки спроса неясны и обманчивы, одни предприниматели не знают размера производства других, — поэтому легко может случиться, что они ошибутся относительно размера потребностей в известном товаре и переполнят им таким образом рынок». Родбертус категорически заявляет, что от этих кризисов можно избавиться только планомерной организацией хозяйства, только «коренным изменением» современных отношений собственности, объединением всех средств производства «в руках единой общественной власти». Но для успокоения умов он и тут тотчас же спешит прибавить, что он не берется сказать, возможен ли подобный порядок вещей, «но во всяком случае единственно он давал бы возможность воспрепятствовать этого рода застоям в сбыте». Итак, Родбертус подчеркивает, что он считает анархию современного способа производства ответственною лишь за известные частичные формы проявления кризисов.
       
Родбертус с пренебрежением отвергает закон Сэя-Рикардо о естественном равновесии между потреблением и производством, и, подобно Сисмонди, напирает на покупательную силу общества, которую он, опять-таки подобно Сисмонди, ставит в зависимость от распределения доходов. Несмотря на это, он отнюдь не принимает теории кризисов Сисмонди, особенно в ее выводах, и занимает по отношению к ней резкую оппозицию. Если Сисмонди, не учитывая ограниченности дохода, видел источник зла в безграничном расширении производства и в соответствии с этим проповедовал сокращение (Eindammung) производства, то Родбертус, наоборот, выступал защитником сильнейшего и неограниченного расширения производства, богатства и производительных сил. Он полагал, что общество нуждается в безграничном возрастании своего богатства: кто отвергает богатство общества, отвергает вместе с тем его могущество, его прогресс, его добродетель; кто препятствует росту богатства, тот препятствует прогрессу общества вообще. Всякий рост в обществе знания, силы и энергии связан с ростом его богатства[184]. Исходя из этой точки зрения, Родбертус был горячим защитником системы эмиссионных банков (Hotenbanken), которые он рассматривал как необходимую основу для быстрой и неограниченной экспансии учредительской деятельности. Доказательству этой мысли посвящена его статья об ипотечной нужде, относящаяся к 1858 г., и его работа о прусском денежном кризисе, которая появилась уже в 1845 г. Он выступает также с полемикой, направленной против предостережений в духе Сисмонди, причем он и здесь касается вопроса прежде всего с его этически утопической точки зрения: «Предприниматели, — декламирует он, — по существу представляют собой не что иное, как народнохозяйственных чиновников, которые исполняют лишь свой долг, когда они заставляют национальные средства производства, которые доверил им навсегда институт собственности, работать с напряжением всех сил. Ибо капитал, повторяю я, существует лишь для производства». Но далее по существу: «Или лучше, чтобы они (предприниматели), работая с самого начала меньшими силами, чем те, которыми они владеют в виде своих средств, сделали острые припадки страдания хроническими и чтобы они этим путем покупали меньшую степень остроты за счет непрерывности зла. Но если бы даже кто-нибудь оказался настолько безрассудным, чтобы дать им такой совет, они не оказались бы в состоянии последовать этому совету. По каким признакам упомянутые мировые производители определяли бы эти уже болезненные границы рынка? Все они, не зная друг о друге, производят в самых разнообразных концах мира для рынка, отдаленного от них на сотни верст, и производят с такими колоссальными силами, что производства одного месяца достаточно, чтобы перешагнуть через указанные границы. Разве мыслимо, чтобы столь раздробленное и тем не менее столь могущественное производство оказалось в состоянии добыть сведения о количестве потребных товаров? Где же хотя бы учреждения, — как например, находящиеся в курсе дел статистические бюро, — которые могли бы оказывать им помощь в этом деле? Но хуже всего то, что единственным фактором, ощущающим состояние рынка, является цена, ее поднятие и падение. Ибо она подобна не барометру, который предсказывает температуру рынка, а термометру, который ее лишь измеряет. Если цена падает, то производство уже перешагнуло границу, и несчастье уже налицо»[185]. Эта полемика, направленная, несомненно, против Сисмонди, показывает что между ним и Родбертусом была весьма существенная разница в понимании кризисов; поэтому, когда Энгельс в «Анти-Дюринге» говорит, что объяснение кризисов недопотреблением берет свое начало от Сисмонди и что Родбертус заимствовал его у последнего, то это, строго говоря, не точно. Общим у Родбертуса и Сисмонди является лишь оппозиция против классической школы и объяснение кризисов распределением дохода, но и здесь Родбертус идет своей собственной дорогой. Перепроизводство обусловливается не низким уровнем дохода рабочей массы или ограниченной потребительной способностью капиталистов, как у Сисмонди, а исключительно лишь тем фактом, что доход рабочих с прогрессом производительности составляет все меньшую и меньшую долю стоимости производства. Родбертус ясно доказывает своему противнику, что задержки в сбыте возникают не от незначительности доли трудящихся классов: «Представьте себе, — поучает он Кирхмана, — что эти доли так малы, что располагающие ими едва-едва живут на них; но устройте так, чтобы эти доли составляли фиксированную часть национального дохода, дайте затем производительности труда увеличиться, и вы будете иметь определенного размера сосуд, который в состоянии вмещать в себя все большую и большую стоимость; вы будете иметь также и все возрастающее благосостояние трудящихся классов… Наоборот, представьте себе, что доли трудящихся классов достигают какой вам угодно величины, но представьте себе, что они при возрастании производительности составляют все меньшую и меньшую долю национального продукта, то эти доли в этом случае, правда, все еще будут в состоянии обеспечивать трудящиеся классы от чрезмерной нужды, пока они не упадут до своей нынешней незначительной величины, — ибо они все еще будут содержать гораздо большее количество продуктов, чем теперь, — но как только они начнут падать они вызовут то возрастающее перед нашими торговыми кризисами неудовлетворение, которое наступает без вины со стороны капиталистов только потому, что они организовали свое производство, сообразуясь с данной величиной доли трудящихся классов»[186].
       
Итак «падающая доля заработной платы» — истинная причина кризисов, и единственным целебным средством против них является законодательная регламентация, в силу которой доля рабочих в национальном продукте представляется фиксированной и неизменной. Нужно хорошо вдуматься в эту странную мысль, чтобы оценить по достоинству ее экономическое содержание.
      
      
       
        
Глава семнадцатая. Родбертусовский анализ воспроизводства
       
       
Прежде всего, что значит, что уменьшение доли рабочих должно «немедленно» же вызвать перепроизводство и торговые кризисы? Эта концепция становится понятной, если предположить, что Родбертус представляет себе «национальный продукт» состоящим из доли рабочих и доли капиталистов, следовательно из v + m, причем одна часть обменивается на другую. В действительности Родбертус отчасти и высказывается почти в этом смысле, когда он в «Первом социальном письме» говорит: «Бедность рабочих классов никогда не допускает, чтобы их доход стал руслом для расширяющегося производства. Если бы избыток продуктов находился в руках рабочих, то он не только мог бы улучшить их положение, но вместе с тем повысил бы стоимость того, что остается у предпринимателей, и тем самым дал бы им возможность продолжать их производство в прежнем масштабе. Но находясь в руках предпринимателей, избыток этот настолько понижает стоимость всего продукта, что указанная возможность исчезает и в лучшем случае оставляет рабочих в прежней нужде»[187]. Сила, которая в руках рабочих повышает «стоимость находящегося у предпринимателей остатка», может означать здесь лишь спрос. Этим самым мы счастливым образом прибыли бы в ту великолепную кирхмановскую «местность», где рабочие и капиталисты обменивают заработную плату на прибавочную стоимость и где кризисы возникают потому, что переменный капитал мал, а прибавочная стоимость велика. Это странное представление рассмотрено уже выше. Но в других местах Родбертус преподносит нам уклоняющееся от изложенного понимание вопроса. В «Четвертом социальном письме» он толкует свою теорию таким образом, что постоянное изменение в отношении между спросом, образуемым долей рабочего класса, и спросом, образуемым долей класса капиталистов, должно вызывать хроническую диспропорциональность между производством и потреблением: «Но как это происходит? Не так ли, что хотя предприниматели и стараются держаться в границах этих долей, но самые эти доли постепенно, но с незаметной и непреодолимой силой постоянно уменьшались для большинства, для рабочих? Не так ли, что эти доли у указанных классов постоянно уменьшаются в той же мере, в какой увеличивается производительность. Поэтому не благодаря ли капиталистам, которые организуют и должны были организовать производство, чтобы сделать богатство всеобщим, не благодаря ли им размер производства постоянно превышает прежние доли, и не они ли таким образом вызывают постоянную неудовлетворенность потребностей, которая возрастает до степени застоя в сбыте»?[188]
       
Соответственно с этим мы должны объяснить себе кризисы следующим образом. Национальный продукт состоит из некоторого количества «обыкновенных товаров» (как выражается Кирхман) для рабочих и лучших товаров для капиталистов. Количество первых товаров определено суммой заработных плат, количество вторых — совокупной прибавочной стоимостью. Если капиталисты сообразовываются с этим в их производстве и если производительность при этом возрастает, то уже в следующее мгновение должно обнаружиться несоответствие, ибо сегодняшняя доля рабочих уже не больше, а меньше их вчерашней доли; если спрос на «обыкновенные товары» вчера составлял, скажем, шесть седьмых национального продукта, то он сегодня составляет лишь пять седьмых, и предприниматели, которые приготовились к производству шести седьмых в «обыкновенных товарах», к прискорбию своему вдруг должны будут констатировать, что они произвели этих товаров больше на одну седьмую. Но если они, наученные этим опытом, завтра направят свое производство так, чтобы лишь пять седьмых всей стоимости национального продукта производить в «обыкновенных товарах», то они тем самым впадут в новую ошибку, потому что послезавтра доля заработной платы в национальном продукте, наверное, будет равняться лишь четырем седьмым и т. д.
       
Эта оригинальная теория тотчас же возбуждает массу сомнений. Если наши торговые кризисы происходят единственно только оттого, что «доля заработной платы» рабочего класса, т. е. переменный капитал составляет все меньшую часть стоимости всего национального продукта, то ведь фатальный закон таит в самом себе и исцеление вызванного им зла, так как перепроизводство составляет ведь все меньшую часть совокупного продукта. Родбертус любит, правда, выражения: «подавляющее большинство» потребителей, «широкая народная масса» потребителей, доля которых, по его мнению, постоянно понижается, но при спросе дело зависит не от числа людей, предъявляющих его, а от стоимости, которую он представляет. И эта стоимость, по самому Родбертусу, образует все более незначительную часть совокупного продукта. Экономический базис кризисов становится тем самым все более узким, и остается только вопрос, каким образом кризисы вопреки тому, что устанавливает Родбертус, становятся, во-первых, всеобщими и, во-вторых, все более жестокими. Далее, если «доля заработной платы» образует одну часть национального продукта, то прибавочная стоимость образует, по Родбертусу, другую часть его. То, что теряется в покупательной силе рабочего класса, выигрывается в покупательной силе класса капиталистов; если (v) становится все меньше, то (m) становится зато все больше. По грубой схеме самого Родбертуса покупательная сила общества, взятая в целом, не может вследствие этого измениться. Ведь он сам говорит: «Я, конечно, знаю, что в конце концов та величина, на которую уменьшается доля работников, увеличивает собой доли получателей ренты (у Родбертуса „рента“ соответствует прибавочной стоимости), что таким образом в общем и целом покупательная сила остается неизменной. Но по отношению к доставленному на рынок продукту кризис всегда обнаруживается раньше, чем может дать себя почувствовать указанное увеличение». Следовательно, речь может итти не больше, как о том, что постоянно обнаруживается избыток «обыкновенных товаров» и в равной мере недостаток в лучших товарах для класса капиталистов. Родбертус неожиданно приходит здесь своеобразным путем к теории Сэя-Рикардо, которую он так горячо оспаривал: он приходит к тому, что перепроизводству на одной стороне постоянно соответствует недопроизводство на другой. И так как доли рабочего класса и капиталистов постоянно изменяются не в пользу первого, то наши торговые кризисы в целом все более принимали бы характер периодического недопроизводства вместо перепроизводства! Но оставим эту загадку. Из всего этого явствует, что Родбертус мыслит себе национальный продукт, состоящим по стоимости лишь из двух частей, из (v) и (m), что он, стало быть, в этом отношении разделяет понимание и традиции классической школы, против которой он с таким ожесточением боролся, и еще украшает его представлением, что вся прибавочная стоимость потребляется капиталистами. Он без всяких обиняков высказывает это во многих местах. Так в «Четвертом социальном письме» он пишет: «Соответственно с этим, чтобы прежде всего найти принцип ренты (прибавочной стоимости) вообще, т. е. принцип разделения продукта труда на заработную плату и ренту, нужно как раз отвлечься от тех причин, которые обусловливают разделение ренты вообще на поземельную ренту и ренту на капитал»[189]. И в «Третьем письме»: «Земельная рента, прибыль на капитал и заработная плата, повторяю я, составляют доход. Землевладельцы, капиталисты и рабочие хотят жить этим доходом, т. е. удовлетворять им свои непосредственные человеческие потребности. Блага, которые получаются в виде дохода, должны быть к тому пригодными»[190]. Фальсификация капиталистического хозяйства в смысле превращения его в производство, предназначенное для целей непосредственного потребления, нигде не нашла себе более резкой формулировки, и в этом Родбертусу, несомненно, принадлежит пальма «первенства» — не по отношению к Марксу, а по отношению ко всем вульгарным экономистам. Чтобы не оставить в читателе никаких сомнений об этой своей путанице, он несколько дальше в том же письме ставит капиталистическую прибавочную стоимость как экономическую категорию прямо в один ряд с доходом античного рабовладельца: «В первом случае (при рабстве) мы имеем самое простое натуральное хозяйство; та часть продукта труда, которая удерживается из дохода рабочих или рабов и составляет доход господина или владельца, достается нераздельно, как единая рента, единому владельцу земли, капитала, рабочих и продукта труда; здесь не различаются даже в понятиях ни земельная рента, ни прибыль на капиталы. Во втором случае мы имеем дело с самым сложным денежным хозяйством; та часть продукта труда, которая удерживается из дохода теперь свободных рабочих и достается собственнику земли и капитала, разделяется далее между владельцами сырого продукта и владельцами промышленного продукта; наконец единая рента прежней эпохи распадается на земельную ренту и прибыль на капитал»[191]. Наиболее резкую экономическую разницу между эксплоатацией при господстве рабства и современной капиталистической эксплоатацией Родбертус усматривает в делении прибавочной стоимости, «удержанной из дохода» рабочих, на земельную ренту и прибыль на капитал. Решающим моментом капиталистического способа производства является не специфическая форма распределения новой стоимости между трудом и капиталом, а совершенно безразличное для процесса производства распределение прибавочной стоимости между различными ее потребителями! В остальном капиталистическая прибавочная стоимость как целое остается тем же, чем была «единая рента» для рабовладельца, — частным фондом потребления эксплоататора!
       
Родбертус, конечно, противоречит себе и в других местах и вспоминает о постоянном капитале, равно как и о необходимости его возобновления в процессе воспроизводства. Вместо деления совокупного продукта на две части, на v + m, он принимает таким образом деление на три части, на c + v + m. В своем «Третьем письме» он пишет о формах воспроизводства в рабовладельческом хозяйстве следующее: «Так как господин требует, чтобы часть рабского труда была употребляема на поддержание в прежнем состоянии или на улучшение полей, стад и орудий в сельском хозяйстве и промышленности, то так называемое ныне „возмещение капитала“ будет происходить так, что часть национального продукта хозяйства будет употребляться совершенно непосредственно и без вмешательства обмена и даже меновой стоимости для поддержания имущества в прежнем состоянии»[192]. Переходя к капиталистическому воспроизводству, он пишет: «Таким образом, теперь часть стоимости продукта труда употребляется или зачитывается на поддержание имущества, или как „возмещение капитала“: часть стоимости продукта труда употребляется в виде денежной платы рабочим на поддержание их жизни, и наконец, часть стоимости остается в руках владельцев земли, капитала и продукта труда как их доход, или как рента»[193].
       
Мы имеем здесь отчетливое деление на три части — на постоянный капитал, переменный капитал и прибавочную стоимость. То же самое он еще раз отчетливо формулирует, как особенность своей «новой» теории в том же «Третьем письме»: «После того как согласно этой теории при достаточной производительности труда та часть стоимости продукта, которая остается в виде дохода после возмещения капитала, разделяется вследствие собственности на землю и капитал между рабочими и владельцами как заработная плата и рента» и т. д.[194]. Родбертус в анализе стоимости совокупного продукта, невидимому, сделал здесь решительный шаг вперед по отношению к классической школе; несколько дальше он даже прямо критикует догмат Смита, и остается только удивляться, как ученые почитатели Родбертуса господа Вагнеры, Дитцели, Дили и К° упустили случай не зафиксировать «приоритет» их любимца по отношению к Марксу в таком важном пункте экономической теории. В действительности с вопросами о приоритете здесь обстоит столь же неблагополучно, как в теории стоимости вообще. Даже там, где Родбертус приходит, повидимому, к верному взгляду, этот взгляд в следующее же мгновение оказывается сплошным недоразумением или по крайней мере ошибкой. Как мало пользы фактически принесло Родбертусу деление национального продукта на три части — деление, к которому он постоянно подходил ощупью, лучше всего доказывает как раз его критика смитовского догмата. Она гласит буквально следующее: «Вы знаете, что, по мнению всех экономистов, начиная с Адама Смита, стоимость продукта распадается на заработную плату, земельную ренту и прибыль на капитал, так что идея основать доход различных классов, в том числе и части ренты, на разделении продукта не представляет новизны. Однако экономисты тотчас же впадают в заблуждение. Все они, не исключая даже школы Рикардо, делают прежде всего ту ошибку, что принимают не весь продукт, не законченное благо, не весь национальный продукт за единое целое, в разделе которого принимают участие рабочие, землевладельцы и капиталисты, но представляют себе разделение сырого продукта как особый процесс, в котором участвуют три участника, и разделение промышленного продукта как особый процесс, в котором участвуют только два участника. Таким образом эти системы рассматривают и сырой и промышленный продукты как особые самостоятельные блага, составляющие доход. Затем они делают, за исключением впрочем Рикардо и Смита, вторую ошибку, принимая естественный факт, что труд без содействия материи, следовательно без земли, не может произвести ни одного блага, за экономический факт, и считая тот общественный факт, что при разделении труда необходим капитал в современном смысле слова, первичным явлением. Они выдумывают таким образом основное экономическое отношение, в котором при обособленном в обществе владении землей, капиталом и трудом доли этих различных владельцев образуются таким образом, что земельная рента проистекает из содействия земли, предоставляемой землевладельцем для производства, прибыль на капитал — из содействия капитала, употребляемого для этой цели капиталистом, и заработная плата наконец — при содействии труда. Школа Сэя, которая полнее всего развила эту ошибочную теорию, создала даже понятие производительных услуг земли, капитала и труда, соответствующих долям различных владельцев в продукте для того, чтобы объяснить это участие в продукте производительными услугами каждого. Наконец третья несообразность заключается в том, что заработная плата и части ренты выводятся из стоимости продукта, в то время как стоимость продукта выводится из заработной платы и частей ренты, т. е. одно взаимно обосновывается другим. У некоторых авторов эта несообразность выступает с такой очевидностью, что в двух главах, непосредственно следующих одна за другой, излагается сначала „влияние рент на цены продуктов“, а затем „влияние цен продуктов на ренту“»[195].
       
При всех этих превосходных критических замечаниях, из которых последнее особенно тонко и в известном смысле предвосхищает соответствующую критику во втором томе «Капитала» Маркса, Родбертус спокойно принимает главную ошибку классической школы и ее вульгарных последователей, именно полное игнорирование части стоимости совокупного продукта, которая необходима для возмещения постоянного капитала общества. Эта путаница способствовала его увлечению странной борьбой против «падающей доли заработной платы».
       
Стоимость совокупного общественного продукта при капиталистических формах производства распадается на три части, из коих одна соответствует стоимости постоянного капитала, другая — сумме заработной платы, т. е. переменному капиталу, а третья — совокупной прибавочной стоимости класса капиталистов. Часть стоимости, соответствующая переменному капиталу, становится в пределах этой суммы относительно все меньше и меньше. Это происходит по двум причинам. Во-первых, в пределах c + v + m изменяется отношение (с) к (v + m), т. е. отношение постоянного капитала к новой стоимости; это изменение происходит в таком направлении, что с становится относительно все больше, a (v + m) все меньше. Это — простое выражение возрастающей производительности человеческого труда, который в полной мере сохраняет свою силу для всех экономически прогрессирующих обществ независимо от их исторических форм и который означает лишь, что живой труд в состоянии перерабатывать все большее количество средств производства в предметы потребления во все более короткое время. Так как (v + m) по отношению к стоимости всего продукта убывает, то вместе с тем уменьшается и (v) как часть стоимости совокупного продукта. Выступать против этого, стремиться к прекращению этого падения — значит, другими словами, противиться прогрессу производительности труда в его всеобщих проявлениях. Во-вторых, внутри (v + m) также происходит изменение в таком направлении, что (v) становится относительно все меньше, а (m) относительно все больше, т. е., что из вновь созданной стоимости на заработные платы выпадает все меньшая часть и все большая присваивается как прибавочная стоимость. Это — специфически капиталистическое выражение прогрессирующей производительности труда, которое однако при капиталистических условиях производства сохраняет столь же абсолютное значение, как и приведенный первый закон. Помешать государственными средствами постоянному уменьшению (v) по отношению к (m) — значит помешать тому, чтобы прогрессирующая производительность труда, уменьшающая издержки производства всех товаров, распространялась и на основной товар, на рабочую силу; это значит изъять этот товар из экономических влияний технического прогресса. Более того, «падающая доля заработной платы» является лишь другим выражением возрастающей нормы прибавочной стоимости, которая (норма) представляет собой самое могущественное средство для того, чтобы удержать падение нормы прибыли, а потому и движущую силу капиталистического производства вообще и в особенности технического прогресса в пределах этого производства. Устранить падение «доли заработной платы» законодательным путем таким образом означает устранить мотив существования капиталистического хозяйства, подрезать его жизненный нерв. Но представим себе вопрос конкретно. Отдельный капиталист, как и капиталистическое общество в целом, вообще не знает стоимости продуктов как суммы общественно-необходимого труда; он даже не в состоянии понять его таким образом. Капиталист знает ее лишь в производной форме издержек производства, — в форме, поставленной конкуренцией на голову. В то время как стоимость продукта распадается на части с + v + m, издержки производства в сознании капиталиста, наоборот, слагаются из c + v + m. Да и эти слагаемые представляются ему в видоизмененной и производной форме, во-первых, как снашивание его оновного капитала, во-вторых, как его затраты на оборотный капитал, включая сюда и затраты на заработную плату рабочим, и, в-третьих, как «обычная», т. е. средняя норма прибыли на весь его капитал. Каким же образом капиталист, вынужденный, скажем, законом в родбертусовском смысле, сохранит «постоянную долю заработной платы» по отношению к стоимости всего продукта? Этот замысел настолько же остроумен, как если бы мы захотели зафиксировать законодательным путем, что цена сырья при производстве всех товаров должна всегда составлять ни больше, ни меньше одной трети всей цены товаров. Ясно, что главная идея Родбертуса, на которую он возлагал надежды, которой он гордился, как новым открытием Архимеда, и которой он собирался радикально лечить капиталистическое производство, является со всех точек зрения капиталистического способа производства чистейшим вздором, к которому только и можно было притти через ту путаницу в теории стоимости, которая у Родбертуса нашла свою кульминационную точку в следующем несравненном положении: «Продукт должен в настоящее время (в капиталистическом обществе) иметь меновую стоимость точно так же, как он в античном хозяйстве должен был иметь потребительную стоимость»[196]. В античном обществе хлеб и мясо приходилось съедать, чтобы этим поддерживать жизнь, теперь человек уже становится сытым, когда он знает цену мяса и хлеба! Но что яснее всего вытекает из родбертусовской idee fixe «фиксированной доли заработной платы», так это его полная неспособность понять капиталистическое накопление.
       
Уже из приведенных цитат можно было заключить, что он, воспринимая неправильное представление, согласно которому целью капиталистического производства является производство предметов потребления для удовлетворения «человеческих потребностей», имеет в виду исключительно только простое воспроизводство. Ведь он все время говорит только о «возмещении капитала» и о необходимости давать капиталистам возможность продолжать «их предприятия в прежнем масштабе». Но его главная идея направлена прямо против накопления капитала. Зафиксировать норму прибавочной стоимости, воспрепятствовать ее росту — значит парализовать накопление капитала. На деле для Сисмонди, как и для Кирхмана, вопрос о равновесии между производством и потреблением был вопросом накопления, т. е. расширенного капиталистического воспроизводства. Оба они выводили нарушения в равновесии воспроизводства из накопления, возможность которого они оба отрицали. Разница между ними лишь в том, что один в качестве средства против этого рекомендовал торможение роста производительных сил вообще, в то время как другой предлагал все возрастающее применение их в производстве предметов роскоши и потребление прибавочной стоимости без остатка. Родбертус и здесь идет своим собственным путем. В то время как Сисмонди и Кирхман с большим или меньшим успехом пытаются уяснить явление капиталистического накопления, Родбертус ведет борьбу с понятием.
       
«Политико-экономы со времен А. Смита друг за другом повторяли и выставляли как всеобщую и абсолютную истину, что капитал возникает лишь путем сбережения и накопления». Против этой «ошибки» Родбертус выступает во всеоружии и на 60 печатных страницах детально доказывает, что капитал возникает не благодаря сбережению, а благодаря труду, что «ошибка» политико-экономов относительно «сбережения» происходит оттого, что они придерживаются ошибочного понимания, будто производительность присуща капиталу, что эта ошибка наконец получается из другой ошибки, что капитал есть капитал.
       
Кирхман, со своей стороны, очень хорошо понял, что скрывается за капиталистическим «сбережением». Он прекрасно излагает это в следующих словах: «Накопление капиталов заключается, как известно, не в простом умножении запасов или в собирании металла и денег, которые затем складываются без пользы в подвалах собственника; наоборот, тот, кто хочет сберегать, употребляет сам или через других сбереженную сумму как капитал с производительной целью, чтобы получить от этого доходы. Эти доходы возможны только потому, что эти капиталы помещаются в новые предприятия, которые благодаря производимым продуктам оказываются в состоянии давать требуемые проценты. Один строит судно, другой — овин, третий возделывает при помощи капитала пустопорожнее поле, четвертый выписывает себе новую прядильную машину, пятый покупает больше кожи и нанимает больше подмастерьев для расширения своей сапожной мастерской и т. д. Только при таком применении сбереженный капитал может приносить проценты (т. е. прибыль), которые и составляют конечную цель всякого сбережения»[197]. To, что Кирхман рисует здесь в неуклюжей форме, но в общем правильно, является не чем иным, как процессом капитализации прибавочной стоимости, процессом капиталистического накопления, которое и составляет весь смысл «сбережения», защищаемого с правильным инстинктом классической экономией, «начиная с А. Смита». Поэтому Кирхман со своей точки зрения вполне последователен, когда он выступает против накопления и против «сбережения», так как кризисы согласно его пониманию — и пониманию Сисмонди — являются прямым результатом накопления. Родбертус и здесь «более основателен». К несчастью своему он усвоил из рикардовской теории стоимости тот взгляд, что труд является единственным источником стоимости, а следовательно, и капитала. И этой элементарной мудрости оказывается вполне достаточно, чтобы лишить его возможности видеть все сложные отношения производства и движения капитала. Так как капитал возникает благодаря труду, то накопление капитала, т. е. «сбережение», капитализация прибавочной стоимости, является простым шарлатанством.
       
Чтобы распутать этот запутанный клубок ошибок «политико-экономов, начиная с времен А. Смита», он, как это само собой разумеется, берется за «изолированного хозяина» и продолжительной вивисекцией несчастного червяка доказывает все, что ему нужно. Так, он уже здесь находит «капитал», разумеется, ту знаменитую «первую палку», при помощи которой политическая экономия «начиная с А. Смита», сбивает с древа познания плоды своей теории капитала.
       
Возникает ли палка из «сбережения»? — спрашивает Родбертус. И так как всякий нормальный человек понимает, что из «сбережений» никакой палки получиться не может, но что Робинзон должен себе изготовить палку из дерева, то этим самым доказано также, что «теория сбережений» совершенно неправильна. Далее, «изолированный хозяин» при помощи палки сбивает себе плод с дерева; этот плод составляет его «доход». «Если бы капитал был источником дохода то можно было бы доказать это отношение уже на этом первоначальном и наипростейшем примере. Но можно ли, не насилуя вещей и понятий, называть палку источником всего дохода или части его, — дохода, состоящего в данном случае из сбитого с дерева плода; можно ли сводить этот доход, в целом или отчасти, к палке, как его причине, „рассматривать его в целом или отчасти, как продукт палки?“» Конечно, нет. И так как плод является продуктом не палки, которой его сбивают, а дерева, на котором он вырос, то Родбертус этим самым уже доказал, что все политико-экономы, «начиная с А. Смита», делали грубую ошибку, когда они утверждали, что доход происходит от капитала. Выяснивши таким образом на «хозяйстве» Робинзона все основные понятия политической экономии, Родбертус переносит полученные этим путем определения сперва на воображаемое общество «без собственности на капитал и землю», т. е. с коммунистической собственностью, а затем на общество «с собственностью на капитал и землю», т. е. на современное общество, и, оказывается, что все законы хозяйства Робинзона в полной мере сохраняют свою силу и для этих обеих форм хозяйства. Здесь Родбертус предлагает теорию капитала и дохода, которая венчает его утопическую фантазию. Открыв, что у Робинзона «капитал» представляет собой попросту средства производства, он и в капиталистическом хозяйстве отождествляет капитал со средствами производства, и сводя таким образом мановением руки капитал к постоянному капиталу, он во имя справедливости и морали протестует против того, что средства существования рабочих, их заработная плата, также рассматриваются как капитал. Против понятия переменного капитала он ведет горячую борьбу, так как это понятие является причиной всех зол! «Политико-экономы, — упрашивает он, — все же могли бы здесь удостоить меня вниманием и беспристрастно решить, прав ли я, или они! Здесь — узел всех ошибок господствующей системы относительно капитала, здесь последнее основание и теоретической и практической несправедливости по отношению к рабочим классам»[198]. «Справедливость», видите ли, требует, чтобы «реальные блага, составляющие заработную плату» (reale Lohnguter) рабочих, причислялись не к капиталу, а к категории дохода. Правда, Родбертус хорошо знает, что для капиталиста «авансированная» им заработная плата является частью его капитала, подобно другой части, авансированной в виде неодушевленных средств производства. Но по Родбертусу это относится только к отдельному капиталу. Лишь только он обращается ко всему общественному продукту и ко всему производству, как он объявляет капиталистические категории производства призраком, злостной ложью и «несправедливостью». «Нечто совершенно отличное от капитала самого по себе, капитальных предметов (Kapital gеgеnstandе), капитала с точки зрения нации, представляет собой частный капитал, капитальное имущество (Kapital vermogеn), капитальная собственность (Kapital еigеntum), — то, что теперь вообще понимается под „капиталом“»[199]. Отдельные капиталисты производят капиталистически, а все общество производит точно так же, как Робинзон, т. е. как собирательный собственник — коммунистически: «Для этой общей и национальной точки зрения не имеет значения то обстоятельство, что теперь совокупный национальный продукт на всех различных ступенях производства в больших или меньших частях составляет собственность отдельных частных лиц, которых никоим образом нельзя причислить к действительным производителям; что последние производят весь этот национальный продукт постоянно лишь на службе у этих немногих собственников, никогда не являясь собственниками своего собственного продукта». Отсюда вытекают, конечно, известные особенности отношений и для общества в целом: во-первых, «обмен» как посредник и, во-вторых, неравномерное распределение продукта. «Но как мало все эти последствия мешают тому, чтобы движение национального производства и форма национального производства и форма национального продукта оставались в общем теми же (как при господстве коммунизма), — так же мало изменяют они с национальной точки зрения, в каком бы то ни было отношении установленную выше противоположность между капиталом и доходом». Сисмонди, подобно Смиту и немногим другим, трудился в поте лица своего, чтобы освободить понятие капитала и дохода от противоречий капиталистического производства; Родбертус поступает проще; он для общества в целом попросту упускает из виду все определенные формы (Formbestimmtheiten) капиталистического производства, называет «капиталом» средства производства и «доходом» средства потребления, — и баста! «Собственность на землю и капитал оказала существенное влияние лишь на участников обращения. Если же представлять себе нацию как единое целое, то это последнее влияние исчезает»[200]. Итак, лишь только Родбертус подходил к действительной проблеме, к совокупному капиталистическому продукту и его движению, как он обнаруживал типическое пренебрежение утописта к историческим особенностям производства, и к нему как нельзя лучше подходит замечание Маркса по адресу Прудона, что, когда он говорит об обществе в целом, то у него получается, что оно как будто перестает быть капиталистическим. С другой стороны, на примере Родбертуса можно еще раз видеть, как беспомощно блуждала вся политическая экономия до Маркса в своих попытках привести в соответствие вещественные точки зрения процесса труда с точками зрения стоимости капиталистического производства, формы движения отдельного капитала с формами движения всего общественного капитала. Эти попытки колеблются обыкновенно между двумя крайностями: между вульгарным пониманием a la Сэй и Мак Куллох, для которых существуют вообще только точки зрения отдельного капитала, и утопическим пониманием a la Прудон и Родбертус, для которых существуют лишь точки зрения процесса труда. Здесь только научаешься понимать, какой яркий свет был пролит на весь вопрос благодаря марксовской схеме простого воспроизводства, которая охватывает все эти точки зрения в их совпадении и противоречии и которая в двух рядах чисел изумительной простоты разрешает безнадежную путаницу бесчисленных томов.
       
Что капиталистическое присвоение при таком понимании капитала и дохода становится необъяснимым, понятно само собой. Родбертус недаром объявляет это присвоение попросту «грабежом» и клеймит его перед судом права собственности, по отношению к которому оно является постыдным нарушением. «Итак, когда эта личная свобода (свобода рабочих), которая юридически заключает в себе собственность на стоимость продукта труда, в силу принуждения, оказываемого собственностью на землю и капитал по отношению к рабочим, ведет на практике к отчуждению этого притязания собственности, то собственники как будто бы удерживаются от признания этой великой и всеобщей несправедливости инстинктивным страхом, что история может вывести из этого свои строгие и неумолимые силлогизмы»[201]. «Поэтому эта теория (теория Родбертуса) служит во всех своих частностях доказательством того, что те панегиристы современных отношений собственности, которые никак не могут удержаться от того, чтобы не обосновывать собственность на труде, попадают в полнейшее противоречие со своим собственным принципом. Она доказывает, что современные отношения собственности покоятся как раз на всеобщем нарушении этого принципа и что крупные индивидуальные имущества, накопляющиеся в современном обществе, с каждым вновь родившимся рабочим увеличивают издавна накопляющуюся в обществе награбленную добычу»[202]. А раз прибавочная стоимость объявлена «награбленной добычей», то возрастающая норма прибавочной стоимости выступает как «удивительная ошибка современной экономической организации»[203]. Прудон в своем первом памфлете развил по крайней мере парадоксальное, грубое, но революционно звучащее положение Бриссо: собственность это кража; Родбертус — что капитал есть кража собственности. Сравните с этим главу в «Капитале» Маркса о превращении законов собственности в законы капиталистического присвоения — главу, которая дает мастерской образец исторической диалектики, и вы еще раз сумеете констатировать «приоритет» Родбертуса. Во всяком случае Родбертус благодаря своим декламациям против капиталистического присвоения с точки зрения «права собственности» закрыл себе дорогу к пониманию процесса возникновения прибавочной стоимости из капитала точно так же, как он раньше благодаря своим декламациям против «сбережения» закрыл себе дорогу к пониманию процесса возникновения капитала из прибавочной стоимости. Таким образом Родбертусу недостают все предпосылки для понимания капиталистического накопления, и он ухитряется в этом остаться позади даже самого Кирхмана.
       
Итак, Родбертус хочет неограниченного расширения производства, но без всяких «сбережений», т. е. без капиталистического накопления! Он хочет неограниченного роста производительных сил, но в то же время фиксированной нормы прибавочной стоимости, устанавливаемой законодательным путем! Одним словом, он обнаруживает полное непонимание как истинных основ капиталистического производства, которое он хочет реформировать, так и важнейших выводов классической политической экономии, которые он критикует.
       
Не потому ли проф. Диль говорит, что Родбертус благодаря своей «новой теории дохода» и разграничению логической и исторической категорий капитала (пресловутый «капитал в себе» в противоположность отдельному капиталу) проложил в теоретической политической экономии новые пути? И не потому ли проф. Адольф Вагнер называет его «Рикардо экономического социализма», чтобы таким образом засвидетельствовать одним ударом свое собственное непонимание как Рикардо и Родбертуса, так и социализма? Лексис же даже находит, что Родбертус по силе абстрактного мышления стоит по крайней мере на одном уровне со «своим британским соперником», и «виртуозностью вскрытия глубочайшей связи явлений», «живостью фантазии» и прежде всего своей «этической точкой зрения по отношению к хозяйственной жизни» далеко превосходит его. Напротив того, то, что Родбертус действительно сделал в теоретической экономии помимо его критики земельной ренты Рикардо: его местами совершенно ясное разграничение между прибавочной стоимостью и прибылью; его рассмотрение прибавочной стоимости как целого и сознательное отграничение последнего от его частичных явлений; его местами превосходная критика смитовского догмата о составе стоимости товаров; его резкая формулировка периодичности кризисов и анализ их форм проявления — эти ценные попытки пойти дальше Смита-Рикардо в анализе, который должен был потерпеть крушение на путанице в основных понятиях, — все это для официальных поклонников Родбертуса большей частью китайская грамота. Франц Меринг уже указал на замечательный удел Родбертуса: за его воображаемые великие дела в области политической экономии его превознесли до небес; напротив того, за его истинные политические заслуги он теми же людьми рассматривался как «глупец». Но в нашем случае дело идет даже не о противоположности между его экономической и политической деятельностью: даже на поприще теоретической политической экономии его панегиристы воздвигли ему огромный памятник на том песчаном поле, где он копался с безнадежным рвением утописта, в то время как они дали зарасти сорной травой и предали забвению ту пару скромных грядок, на которых он оставил несколько плодотворных ростков[204].
       
В целом нельзя утверждать, что проблема накопления в прусско-померанском обсуждении подвинулась вперед со времени первой контроверзы. Если экономическое учение о гармонии тем временем спустилось с высот Рикардо до уровня Бастиа-Шульце, то и социальная критика, в соответствии с этим, завершила свое падение от Сисмонди до Родбертуса. И если критика Сисмонди в 1819 г. была историческим подвигом, то реформистские идеи Родбертуса уже в самом начале, а тем более в его позднейших повторениях, были жалким шагом назад.
       
В споре между Сисмонди и Сэем-Рикардо одна сторона доказывала невозможность накопления вследствие кризисов и предостерегала против развития производительных сил, другая сторона доказывала невозможность кризисов и защищала безграничное развитие накопления. Несмотря на ложность своих исходных точек, обе они были в своем роде последовательны. Кирхман и Родбертус — иначе и не могло быть — оба исходят из фактов кризисов. Но несмотря на то, что кризисы теперь, после исторического опыта полустолетия, как раз своей периодичностью отчетливо выказали себя лишь формой движения капиталистического воспроизводства, несмотря на это проблема расширенного воспроизводства всего капитала, проблема накопления, и здесь была целиком отождествлена с проблемой кризисов и поставлена на безнадежный путь искания средства против кризисов. Одна сторона видит такое средство в потреблении капиталистами всей прибавочной стоимости, т. е. в отказе от накопления, другая сторона — в законодательном фиксировании нормы прибавочной стоимости, т. е. тоже в отказе от накопления. Особенная причуда Родбертуса покоится при этом на том, что он без капиталистического накопления ожидает безграничного капиталистического роста производительных сил и богатства и отстаивает его. В то время, когда высокая ступень зрелости капиталистического производства должна была в ближайшем будущем сделать возможным его основной анализ, произведенный Марксом, последняя попытка буржуазной экономии справиться даже с проблемой воспроизводства выродилась в нелепую детскую утопию.
      
     
     
      
       
Третий спор. (Струве-Булгаков-Туган-Барановский против Воронцова-Николая-она)
      
      
       
        
Глава восемнадцатая. Проблема в новом издании
       
       
В совершенно иных исторических рамках, чем первые две, разыгралась третья контроверза по вопросу о капиталистическом накоплении. На этот раз действие происходило в период от начала 80-х до середины 90-х годов; ареной была Россия. Капиталистическое развитие в Западной Европе к тому времени уже достигло степени зрелости. Былая розовая концепция классиков Смита-Рикардо, относящаяся к эпохе, когда буржуазное общество переживало еще начальные стадии развития, давным давно сошла со сцены. Небеспристрастный оптимизм вульгарноманчестерского учения о гармонии также замолк под влиянием потрясающего впечатления мирового краха 70-х годов и могучих ударов грозной классовой борьбы, которая, начиная с 60-х годов, разгоралась во всех капиталистических странах. Даже от покрытых социал-реформаторскими заплатами гармоний, которые пользовались широкой известностью в Германии еще в начале 80-х годов, вскоре осталось лишь одно похмелье; 12-летний период испытания, период исключительного закона против социал-демократии, вызвал грозное отрезвление; он окончательно сорвал все покровы с «гармоний» и показал голую действительность капиталистических противоречий во всей их наготе. С тех пор оптимизм был еще возможен лишь в лагере восходящего рабочего класса и его теоретических вождей. Это был, конечно, не оптимизм по отношению к естественно или искусственно установленному внутреннему равновесию капиталистического хозяйства и его вечному бытию, а оптимизм в том смысле, что вызванное капиталистическим хозяйством могущественное развитие производительных сил как раз благодаря его внутренним противоречиям является прекрасной исторической почвой для прогрессивного развития общества по направлению к новым экономическим и социальным формам. Отрицательная, понижательная тенденция первого периода капитализма, которую некогда только и видел Сисмонди и которую еще Родбертус наблюдал в 40-х и 50-х годах, сменилась теперь повышательной тенденцией, полной надежд победоносной борьбой рабочего класса в его политическом и профессиональном движении.
       
Такова была историческая среда в Западной Европе. Иную картину представляла в то время Россия. Здесь семидесятые и восьмидесятые годы во всех отношениях являются переходным временем, периодом внутренних кризисов со всеми его муками. Крупная промышленность под эгидой высоких таможенных пошлин переживала лишь свои медовые месяцы. В начавшемся в это время форсированном поощрении капитализма абсолютистским правительством введение в 1877 г. золотых пошлин на западной границе явилось поворотным пунктом. «Первоначальное накопление» капитала прекрасно процветало в России при поощрении разнообразными государственными субсидиями, гарантиями, премиями и казенными заказами и пожинало такие прибыли, которые для Западной Европы в то время уже отошли в сказочное прошлое. Внутреннее положение России представляло при этом менее всего привлекательную и отрадную картину. В деревне упадок и разложение крестьянского хозяйства под гнетом фискального грабительства и под влиянием денежного хозяйства создали ужасное положение — периодические голодовки и периодические крестьянские волнения. С другой стороны, фабрично-заводский пролетариат городов не успел еще в социальном и духовном отношении консолидироваться в современный рабочий класс. В самом крупном, Московско-Владимирском центральном промышленном районе, который является важнейшей областью русской текстильной промышленности, пролетариат был еще большей частью тесно связан с сельским хозяйством и состоял наполовину из крестьянских элементов. Соответственно с этим примитивные формы эксплоатации вызвали примитивные проявления обороны. Лишь в начале 80-х годов стихийные волнения на фабриках Московского района, сопровождавшиеся разрушением машин, дали толчок к первым основам фабричного законодательства в стране царей.
       
Если хозяйственная сторона общественной жизни в России выявляла таким образом на каждом шагу вопиющие диссонансы переходного периода, то ей соответствовал и кризис в духовной жизни. Самобытный русский социализм в лице народничества, которое теоретически базировалось на особенностях аграрного строя России, стал политическим банкротом после того, как его крайнее революционное проявление — террористическая партия Народной Воли — потерпело фиаско. С другой стороны, первые работы Георгия Плеханова, которые должны были содействовать распространению в России марксистского метода мышления, относятся лишь к 1883 и 1885 гг. и в первое десятилетие имели, невидимому, еще слабое влияние. В продолжение 80-х, а отчасти и 90-х годов в умственной жизни русской интеллигенции — именно оппозиционно настроенной, социалистической интеллигенции — господствовало своеобразное смешение «самобытных» пережитков народничества и схваченных на лету элементов теории Маркса, — смешение, наиболее характерной чертой которого был скептицизм по отношению к возможности развития в России капитализма.
       
Вопрос о том, должна ли Россия по примеру Западной Европы пройти путь капиталистического развития, очень рано стал занимать русскую интеллигенцию. Она видела и в Западной Европе прежде всего темные стороны капитализма, его разлагающее влияние на традиционные патриархальные формы производства, на благосостояние и обеспеченность существования широких народных масс. С другой стороны, русское крестьянское общинное землевладение, знаменитая община, казалась возможной исходной точкой для более высокого социального развития России, которая, минуя стадию капитализма с его страданиями, должна более коротким и менее мучительным путем, чем западноевропейские страны, вступить в светлое царство социализма. Стоило ли пренебречь этим счастливым исключительным положением, этой единственной в своем роде исторической возможностью, и форсированным насаждением в России капитализма — при помощи государства — уничтожать крестьянские формы собственности и производства и широко открыть двери пролетаризации, нищете и необеспеченности существования трудящихся масс?
       
Эта основная проблема господствовала над умственной жизнью русской интеллигенции со времени крестьянской реформы и даже раньше — со времени Герцена и, в особенности, Чернышевского; она являлась центральным пунктом, вокруг которого сформировалось все своеобразное народническое мировоззрение. Это идейное направление, которое вылилось в различные разновидности и течения, — начиная с явно реакционных учений славянофильства и кончая революционной теорией террористической партии, — породило в России огромную литературу. Она, с одной стороны, дала богатый материал в монографиях о хозяйственных формах российской жизни, в особенности о «народном производстве» и его своеобразных формах, о сельском хозяйстве крестьянской общины, о кустарной промышленности, об артели, а также о духовной жизни крестьянства, о сектах и т. п. С другой стороны, появилась своеобразная беллетристическая литература — художественное отражение полных противоречий социальных отношений, в которых старое боролось с новым и на каждом шагу осаждало ум сложными проблемами. Наконец, из того же источника в 70-х и 80-х годах произошла оригинальная доморощенная философия истории — «субъективный метод в социологии», которая сделала «критическую мысль решающим фактором общественного развития», или, точнее, превратила деклассированную интеллигенцию в носителя исторического прогресса; эта философия истории нашла своих поборников в лице Петра Лаврова, Николая Михайловского, проф. Кареева и В. Воронцова.
       
Во всей этой обширной и широко разветвленной народнической литературе нас интересует здесь лишь одна сторона — полемика по вопросу о видах на капиталистическое развитие в России, и то лишь постольку, поскольку она опиралась на общий анализ общественных условий капиталистического способа производства. Ибо и этот анализ должен был сыграть большую роль в русской полемической литературе 80-х и 90-х годов.
       
Речь шла прежде всего о русском капитализме и его перспективах, но возникшие отсюда дебаты коснулись, естественно, общей проблемы развития капитализма, причем пример и опыты Запада сыграли самую выдающуюся роль в качестве материала для доказательств.
       
Для теоретического содержания начавшейся дискуссии имел решающее значение тот факт, что достоянием образованной России был не только марксовский анализ капиталистического производства в том виде, как он изложен в I томе «Капитала», но и вышедший уже в 1885 году II том, содержащий анализ воспроизводства капитала, взятого в целом. Это придало дискуссии существенно другую окраску. Проблема кризисов уже не замаскировывала больше, как в прежних случаях, истинную сущность исследования. Вопрос о воспроизводстве капитала в его целом, о его накоплении, в его чистой форме впервые был поставлен в центр спора. Анализ уже не терялся больше в беспомощных блужданиях вокруг понятий дохода и капитала, отдельного и совокупного капитала. Спорящие стороны стояли теперь на твердой почве марксовых схем общественного воспроизводства. И, наконец, на этот раз речь вообще идет уже не о споре между манчестерством и социал-реформизмом, а о споре между двумя разновидностями социализма: скептицизм по отношению к возможности капиталистического развития поддерживался в духе Сисмонди и отчасти Родбертуса мелкобуржуазной народнически-путаной разновидностью русского социализма, которая однако сама постоянно ссылается на Маркса; оптимизм поддерживался марксистской школой в России. Декорации таким образом целиком переменились.
       
Из двух главных представителей народнического направления один, Воронцов, известный в России главным образом по его литературному псевдониму В. В. (его инициалы), был оригиналом, который совершенно терялся в политической экономии и к которому как к теоретику вообще нельзя относиться серьезно; напротив того, другой, Николай-он (Даниэльсон) был человек широкого образования, основательный знаток марксизма и к тому же автор русского перевода I тома «Капитала» и личный друг Маркса и Энгельса, с которыми он состоял в оживленной переписке (изданной в 1908 г. на русском языке). Однако именно Воронцов оказывал в 80-х годах огромное влияние на общественное мнение русской интеллигенции, и именно против него должен был в первую голову вступить в борьбу русский марксизм. По интересующему нас вопросу об общих возможностях развития капитализма против обоих вышеназванных представителей скептицизма в 90-х годах выступил целый ряд оппонентов — новое поколение марксистов, вооруженных историческим опытом и знанием Западной Европы: рядом с Георгием Плехановым выступили проф. Каблуков, проф. Мануйлов, проф. Исаев, проф. Скворцов, Владимир Ильин, Петр Струве, Булгаков, проф. Туган-Барановский и др. В дальнейшем мы ограничимся главным образом тремя последними авторами, так как каждый из них дал более или менее законченную критику народнической теории и в интересующей нас здесь области. Этот в известной мере блестящий турнир, державший в 90-х годах в напряжении российскую социалистическую интеллигенцию и закончившийся бесспорным триумфом марксистской школы, открыл марксизму как историко-экономической теории официальный доступ в русскую науку. «Легальный» марксизм открыто укрепился в ту пору на кафедре, в журналах и в русской экономической литературе — со всеми теневыми сторонами этого положения. Десять лет спустя, когда возможности развития русского капитализма открыто показали всем свою оборотную оптимистическую сторону в виде революционного подъема пролетариата, из названной плеяды марксистских оптимистов ни один — за единственным лишь исключением — уже не находился в лагере пролетариата.
      
      
       
        
Глава девятнадцатая. Господин Воронцов и его «излишек»
       
       
Представителей народнического направления в России привело к проблеме капиталистического воспроизводства их убеждение в том, что капитализм не имеет в России никаких видов вследствие недостатка рынков. Воронцов изложил свою теорию в этом духе в ряде статей, напечатанных в «Отечественных записках» и других журналах и собранных в 1882 году в книгу под названием «Судьбы капитализма в России», затем в статье «Излишек снабжения рынка товарами», напечатанной в майской книжке названного журнала за 1883 год, в статье «Милитаризм и капитализм», появившейся в сентябрьской книжке «Русской мысли» за 1889 год, в книге «Наши направления», вышедшей в 1893 году, и, наконец, в 1895 году в книге под названием «Очерки теоретической экономии». Понять позицию Воронцова по вопросу о капиталистическом развитии в России не совсем легко. Он не стоит ни на стороне чисто славянофильской теории, которая, исходя из «особенностей» экономической структуры России и ее особого «народного духа», считала путь капитализма для России ложным и пагубным, ни на стороне марксистов, видевших в капиталистическом развитии неизбежный исторический этап, который и для русского общества может открыть единственный возможный путь к социальному прогрессу. Воронцов со своей стороны утверждал, что капитализм в России попросту невозможен, что он не имеет никаких корней и никакой будущности. Одинаково неправильно желать его или проклинать, ибо в России даже нет жизненных условий для его развития, так что все связанные с тяжелыми жертвами усилия, направленные к воспитанию капитализма в России при помощи государственной власти, являются напрасной тратой энергии. Но если присмотреться поближе, то оказывается, что Воронцов весьма существенно ограничивает высказанное им утверждение. Поскольку дело касается не накопления капиталистического богатства, а капиталистической пролетаризации мелких производителей, необеспеченности существования рабочих и периодических кризисов, Воронцов отнюдь не отрицает наличности этих явлений в России. Напротив того, в предисловии к своим «Судьбам капитализма в России» он ясно говорит: «Нужно здесь заметить, что, отрицая возможность господства в России капитализма как формы производства, я ничего не предрешаю относительно его будущего как формы и степени эксплоатации народных масс». Воронцов, следовательно, полагает, что в России капитализм не может лишь достигнуть той степени зрелости, что на Западе, но что процесса отделения непосредственных производителей от средств производства следует ожидать и в русских условиях. Воронцов идет даже дальше. Он вовсе не оспаривает возможности развития капиталистических форм производства в известных отраслях русской промышленности, он не оспаривает даже возможности капиталистического экспорта из России на внешние рынки. В своей статье об «Излишке снабжения рынка товарами» он говорит: «Капиталистическое производство очень быстро (по-русски, разумеется) развивается в некоторых отраслях промышленности»[205]. «Весьма вероятно, что Россия, как и другие страны, имеет некоторые естественные преимущества, благодаря которым она может явиться поставщиком на внешнем рынке известного рода товаров; очень может быть, что этим воспользуется капитал и захватит в свои руки соответствующие отрасли производства, т. е. „национальное разделение труда“ действительно поможет нашему капитализму укрепиться в некоторых отраслях производства; но ведь у нас речь идет не об этом; мы говорим не о случайном участии капитала в промышленной организации страны, а о вероятности построения всего производства России на капиталистическом принципе»[206].
       
В этой форме скептицизм господина Воронцова приобретает, очевидно, несколько иной вид, чем это можно было подумать вначале. Он сомневается в том, что капиталистический способ производства сумеет завоевать все производство России. Но такого фокуса он не совершил еще до настоящего времени ни в одной стране в мире, даже в Англии. Подобного рода скептицизм по отношению к будущему русского капитализма таким образом должен был распространиться на все страны. И теория Воронцова действительно сводится здесь к общим рассуждениям о характере и жизненных условиях капитализма; она опирается на общие теоретические взгляды, на процесс воспроизводства всего общественного капитала. Воронцов в следующей ясной форме формулирует особую связь капиталистического способа производства с вопросом о рынках: «Национальное разделение труда, распределение всех отраслей промышленности между участвующими во всемирной торговле странами не имеет ничего общего с капитализмом. Рынок, образующийся таким образом, запрос на продукты разных стран, вытекающий из подобного разделения труда между народами, по своим свойствам не имеет ничего общего с тем рынком, который необходим для капиталистического производства… Продукты же капиталистической промышленности поступают на рынок с другой целью: они не затрагивают вопроса, удовлетворены ли все потребности страны; им не нужно взамен себя непременно предоставить хозяину другой материальный продукт, служащий потреблению. Главная их цель — реализовать скрытую в них прибавочную стоимость. А что это за прибавочная стоимость, интересная для капиталиста сама по себе? С точки зрения, с какой мы рассматриваем вопрос, указанная прибавочная стоимость, это — избыток производства над потреблением внутри страны. Каждый рабочий производит больше, чем сам потребляет, и все эти излишки скопляются в немногих руках; владельцы этих излишков потребляют их сами, для чего обменивают их внутри страны и за границей на разнообразнейшие продукты необходимости и комфорта; но сколько бы они ни ели, ни пили и ни плясали — всей прибавочной стоимости им не извести; остается значительная часть, которую им нужно не обменять на другой продукт, а просто-напросто сбыть, превратить в деньги, иначе она все равно погибнет. Не имея кому сбыть внутри страны, ее нужно везти за границу — и вот причина, почему капитализирующиеся страны не могут обойтись без внешнего рынка»[3].
       
В этой цитате, которую мы привели буквально, со всеми особенностями стиля Воронцова, читатели имеют образчик, который может им дать представление об остроумном русском теоретике, при чтении которого испытываешь большое удовольствие.
       
Те же самые взгляды Воронцов впоследствии изложил в своей книге «Очерки теоретической экономии», вышедшей в 1895 г. Послушаем, что он здесь говорит. Воронцов полемизирует здесь против Сэя-Рикардо, а также против Д. С. Милля, оспаривавших возможность всеобщего перепроизводства. Он открывает при этом то, чего никто до него не знал: он обнаружил источник всех ошибок классической школы в вопросе о кризисах.
       
Этот источник заключается, по его мнению, в ошибочной теории издержек производства, которую разделяла буржуазная экономия. Сточки зрения издержек производства (в которые В. не включает прибыль, чего тоже никто до него не делал), прибыль и кризисы во всяком случае немыслимы и необъяснимы. Но наш оригинальный мыслитель хочет, чтобы мы насладились его собственными словами: «По учению буржуазной политической экономии стоимость продукта определяется трудом, затраченным на его производство. Но дав такое определение ценности, она тотчас забывает о нем и в последующем объяснении явлений обмена держится другой теории, в которой труд заменен издержками производства. Итак, два продукта обмениваются один на другой в таких количествах, чтобы на обеих сторонах были одинаковые издержки производства. При подобном взгляде на обмен излишку товаров в стране действительно нет места. Какой-либо продукт годового труда рабочего с этой точки зрения является представителем известного количества материала, из которого он сделан, орудий труда, изношенных при его производстве, и продуктов, составляющих содержание трудящегося в продолжение периода работы. Являясь на рынок, он (надо полагать „продукт“! — Р. Л.) имеет целью изменить свою потребительную форму, превратиться опять в материал, продукты, нужные для рабочего, и ценность, пойдущую на ремонт орудий, а после такого раздробления его на составные части начнется опять процесс их соединения, процесс производства, в продолжение которого все перечисленные ценности будут потреблены, но зато получится новый продукт, служащий связью прошедшего потребления с будущим». Из этой весьма своебразной попытки представить общественное воспроизводство как непрерывный процессе точки зрения теории издержек производства совершенно неожиданно выводится следующее заключение: «Таким образом, рассматривая всю массу продуктов страны в совокупности, мы не найдем здесь товара излишнего, ненужного по размерам потребления общества; излишек снабжения с точки зрения теории ценности буржуазной политической экономии поэтому невозможен». Исключив путем в высшей степени безответственного насилия над «буржуазной теорией ценности» прибыль на капитал из издержек производства, он тут же делает из этого великое открытие: «Но произведенный анализ открывает еще одну черту недавно господствовавшего в науке учения о ценности; оказывается, что на почве этого учения нет места и прибыли». За сим следует поразительное по своей краткости и простоте доказательство: «Действительно, если мой продукт, издержки производства которого выражаются 5 рублями, обменяется на чужой, такой же стоимости, то полученного будет достаточно лишь для оплаты моих издержек, за воздержание же (буквально так! — Р. Л.) мне не останется ничего». И тут Воронцов берет быка за рога.
       
«Так, мы видим, что на почве строго логического развития идей буржуазной экономии судьба излишка снабжения товарами и судьба прибыли оказывается одинаковой. Это уже дает нам основание заключить, что оба феномена находятся во взаимной зависимости, что возможность одного из них обусловливается существованием другого. И действительно, пока нет прибыли — нет и излишка снабжения… Другое дело, если в стране образуется прибыль. Она не находится в органической связи с производством, она есть феномен, связанный с последним не технико-естественными условиями, а внешней, социальной его формой. Производство… для своего продолжения нуждается лишь в материале, орудиях труда, средствах содержания рабочих, и потому само потребляет лишь соответствующую часть продуктов; излишек же их, образующий прибыль, не находя себе помещения в постоянном элементе промышленной жизни — в производстве продуктов, должен искать других потребителей, не связанны; органически с производством, потребителей до известной степени случайных. Он (излишек) должен найти таких потребителей, но может и не найти их в требуемом количестве, и в таком случае мы будем иметь избыток снабжения рынка товарами»[207]. В высшей степени довольный этим «простым» объяснением, в котором он делает прибавочный продукт изобретением капитала, а капиталистов «случайными» потребителями, «органически» не связанными с капиталистическим производством, Воронцов, на основании марксовой «последовательной» теории ценности, которой он по его заявлению «держится», в дальнейшем выводит кризисы прямо из прибавочной стоимости.
       
«Если то, что в виде заработной платы входит в издержки производства, потребляется трудящейся частью населения, то прибавочная стоимость, за исключением доли, назначенной для требующегося рынком расширения производства, должна быть уничтожена (буквально так! — Р. Л.). Если они в силах сделать это и делают это, то излишек снабжения товарами не имеет места, если же нет, — является перепроизводство продуктов, промышленные кризисы, вытеснение рабочих с фабрик и следующий за ним ряд бедствий». Но кто в последнем счете виноват в этих бедствиях, так это, по мнению господина Воронцова, «ограниченность или недостаточная эластичность человеческого организма, не успевающего расширять свои потребительские способности с тою быстротой, с какой растет прибавочная стоимость». Вторично Воронцов формулирует ту же самую гениальную мысль, говоря, что ахиллесова пята капиталистической организации промышленности заключается в неспособности предпринимателей потребить весь получаемый ими доход.
       
«Использовав» теорию стоимости Рикардо в ее «последовательном» марксовом понимании, Воронцов приходит таким образом к теории кризисов Сисмонди, которую он к тому еще в чрезвычайно грубой и упрощенной форме приписывает себе. Но, излагая концепцию Сисмонди, он, конечно, думает, что принимает концепцию Родбертуса. «Индуктивный метод исследования привел к той самой теории кризисов и пауперизма, которая установлена Родбертусом дедуктивно»[208], — торжествующе заявляет он. Что Воронцов понимает под «индуктивным методом исследования», который он противопоставляет «дедуктивному», правда, не совсем ясно, но возможно, — так как у г-на Воронцова все возможно, — что он понимает под этим теорию Маркса. Но и Родбертус не вышел «неисправленным» из рук оригинального русского мыслителя. В родбертусовской теории Воронцов делает лишь ту поправку, что он исключает из нее то, что у Родбертуса было центральным пунктом всей системы, именно фиксирование доли заработной платы в стоимости совокупного продукта. По мнению г-на Воронцова, и эти мероприятия против кризисов были бы лишь паллиативом, ибо «непосредственной причиной названных явлений (перепроизводства, безработицы и т. д.) служит не тот факт, что доля рабочих классов в национальном доходе слишком мала, а то обстоятельство, что класс предпринимателей не в силах потребить массу продуктов, ежегодно поступающих в его распоряжение»[209]. Но, отклонив только что родбертусовскую реформу распределения дохода, Воронцов с своей «строго логической последовательностью» приходит к следующему прогнозу о грядущих судьбах капитализма:
       
«Итак, если промышленной организации Западной Европы суждено еще процветать и развиваться, то это — под условием отыскания способов уничтожения той части национального дохода (буквально так! — Р. Л.), какая превышает потребительскую способность класса предпринимателей и тем не менее направляется в его руки. Наипростейшим решением этого вопроса было бы соответствующее изменение в распределении национального дохода между участниками производства. Капиталистический режим был бы обеспечен надолго, если бы из каждого приращения национального дохода предприниматели оставляли себе лишь столько, сколько это необходимо для удовлетворения всех их прихотей и капризов, предоставляя остальное рабочему классу, т. е. на потребление массы населения»[210]. Таким образом рагу из Рикардо, Маркса, Сисмонди и Родбертуса кончается открытием, что капиталистическое производство было бы радикально излечено от перепроизводства и могло бы вечно «цвести и развиваться», если бы капиталисты отказались от капитализации прибавочной стоимости и соответствующую часть последней дарили бы рабочим. А между тем капиталисты раньше, чем оказаться настолько умными, чтобы принять добрый совет г-на Воронцова, находят другой способ ежегодного «уничтожения» части своей прибавочной стоимости. К этим испытанным средствам относится между прочим современный милитаризм, притом, — так как г-н Воронцов с убийственной уверенностью умеет все ставить на голову, — постольку, поскольку издержки милитаризма покрываются не из средств трудящихся народных масс, а из дохода класса капиталистов. Но в первую голову средством для спасения капитализма является внешняя торговля. А это-то и есть «ахиллесова пята» российского капитализма. Как сидящий последним за столом мирового рынка, он при конкуренции более старых капиталистических стран Запада остается не причем, и русский капитализм вместе с видами на иностранные рынки лишается таким образом важнейшего условия своей жизнеспособности. Россия остается «страной крестьян» и «народного производства».
       
«Если все это верно, — заключает В. В. свою статью об „излишке снабжения рынка товарами“, — то этим очерчиваются и границы господства капитализма в России: земледельческий промысел должен быть изъят из-под его руководства; но и в сфере обрабатывающей промышленности развитие его должно действовать чересчур разрушительно на кустарные промыслы, представляющиеся по нашим климатическим условиям необходимыми для благосостояния значительной части населения. Если читатель заметит, что капитализм на такие компромиссы не пойдет, то тем хуже для него, — скажем мы в свою очередь». Так г-н Воронцов к концу умывает руки и слагает со своей персоны всякую ответственность за дальнейшие судьбы хозяйственного развития России.
      
      
       
        
Глава двадцатая. Николай-он
       
       
С другой экономической подготовкой и с другими знаниями подходит к вопросу второй теоретик народнической критики — Николай-он. Один из основательнейших знатоков русских народнохозяйственных отношений, он уже в 1880 году привлек к себе внимание своей статьей о капитализировании сельскохозяйственного дохода (в журнале «Слово»). Тринадцать лет спустя он под влиянием большого русского голода 1891 года издал книгу под названием «Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства», в которой он продолжает свое первое исследование и на основании широко набросанной и обоснованной богатым фактическим и цифровым материалом картины развития капитализма в России пытается доказать, что это развитие стало для русского народа источником всякого зла, а также голода. В основу своих взглядов на судьбы капитализма в России Николай-он кладет определенную теорию условий развития капиталистического производства вообще, и именно эта теория представляет для нас интерес.
       
Для капиталистического хозяйства рынок имеет решающее значение. Каждая капиталистическая нация поэтому старается обеспечить себя по возможности большим рынком. Она при этом хватается прежде всего за свой собственный внутренний рынок. Но на определенной высоте развития капиталистическая нация уже не может больше довольствоваться внутренним рынком, и вот почему. Весь новый годовой продукт общественного труда можно разделить на две части: на часть, которую рабочие получают в виде заработной платы, и на часть, которую присваивают себе капиталисты. Первая часть может извлечь из обращения лишь такое количество средств существования, которое по стоимости соответствует сумме выплаченных в стране заработных плат. Но капиталистическое хозяйство имеет явно выраженную тенденцию все больше уменьшать эту часть. Методами, которыми оно при этом пользуется, является удлинение рабочего дня, повышение интенсивности труда, повышение его производительности посредством технических усовершенствований, которые дают возможность на место мужской рабочей силы поставить женскую и детскую и отчасти совершенно вытеснить труд взрослых рабочих. Если даже заработная плата прочих занятых рабочих растет, то это повышение все же не может никогда сравниться со сбережениями капиталиста, которые обусловлены указанными изменениями. Из всего этого следует, что роль рабочего класса как покупателя на внутреннем рынке все более уменьшается. Рядом с этим идет еще другой процесс: капиталистическое производство шаг за шагом завоевывает те промыслы, которые являлись для сельскохозяйственного населения побочным занятием; оно таким образом лишает крестьянство одного источника существования за другим. Благодаря этому все более уменьшается и покупательная сила сельского населения по отношению к продуктам, промышленности, так что внутренний рынок и с этой стороны все более суживается. Но если мы обратимся к доле класса капиталистов, то и она не в состоянии реализовать весь вновь произведенный продукт, конечно, по причинам противоположного характера. Как бы широки ни были потребности этого класса, но он личным потреблением, не может потребить весь годовой прибавочный продукт, во-первых, потому, что часть его должна применяться на расширение предприятия и на технические усовершенствования, которые навязываются конкуренцией каждому отдельному капиталисту как условие существования: во-вторых, потому, что с ростом капиталистического производства растет и та отрасль, которая занимается производством средств производства, — горное дело, машиностроение и т. д.; продукт этой отрасли благодаря своей потребительной форме заранее исключает личное потребление и предназначен функционировать как капитал; в-третьих, наконец, потому, что большая производительность труда и сбережение капитала, которое может быть достигнуто при массовом производстве дешевых товаров, все больше направляют общественное производство на производство именно таких продуктов массового потребления, которые не могут быть потреблены кучкой капиталистов.
       
Хотя прибавочная стоимость одного капиталиста может быть реализована в прибавочном продукте другого капиталиста, и наоборот, но это относится все-таки лишь к продуктам определенной отрасли, именно к отрасли, производящей средства потребления. Но главный мотив капиталистического производства состоит не в удовлетворении личных потребностей. Это проявляется в том, что производство средств существования в целом все больше сокращалось по сравнению с производством средств производства. «Таким образом как продукт каждой фабрики далеко превосходит потребность в нем всего работающего фабричного населения и владельца фабрики, точно так же продукт капиталистической нации далеко превосходит потребность в нем всего занятого рабочего населения и превосходит именно потому, что нация эта капиталистическая, разделение общественных сил которой направлено не на удовлетворение действительных потребностей населения, а на удовлетворение потребления платящего. Поэтому как отдельный фабрикант, как капиталист не может просуществовать и дня, если его рынок ограничится только пределами потребностей его рабочих и его собственных, точно так же не может удовлетвориться одним своим собственным внутренним рынком и развившаяся капиталистическая нация».
       
Таким образом капиталистическое развитие имеет тенденцию на известной ступени чинить самому себе препятствия. Эти препятствия в последнем счете происходят оттого, что прогрессирующая производительность труда при условии отделения непосредственных производителей от средств производства идет на пользу не всему обществу, а лишь отдельным предпринимателям, причем благодаря этому процессу «освобождается» масса рабочих сил и рабочего времени, которые становятся излишними и не только пропадают для общества, но и становятся для него обузой. Действительные потребности народных масс лишь постольку могут быть лучше удовлетворены, поскольку получает преобладание «народный» способ производства, основанный на соединении производителей со средствами производства. Но капитализм имеет тенденцию завоевывать как раз эти сферы производства и таким образом уничтожать главный фактор своего собственного расцвета. Ведь были же, например, периодические голодовки в Индии, наступавшие каждые десять-одиннадцать лет, одной из причин периодичности промышленных кризисов в Англии. К этому противоречию рано или поздно приходит всякая нация, вступившая на путь капиталистического развития, ибо оно кроется в самом этом способе производства. Но чем позже нация вступает на путь капитализма, тем острее дает себя чувствовать это противоречие, ибо она после насыщения внутреннего рынка не может найти себе места на иностранном рынке по той причине, что он уже завоеван более старыми конкурирующими странами.
       
Из всего этого следует, что пределы капитализма даны возрастающей нищетой, обусловливающей его собственное развитие, что они даны возрастающим числом избыточных рабочих, не обладающих ровно никакой покупательной силой. Увеличивающейся производительности труда, которая необыкновенно быстро удовлетворяет всякую платежеспособную потребность общества, соответствует увеличивающаяся неспособность растущей народной массы удовлетворять свои самые насущные потребности; излишку не поддающихся сбыту товаров соответствует нужда широких масс в самом необходимом.
       
Таковы общие взгляды Николая-она[211]. Мы видим, что Николай-он знаком с Марксом и что оба первых тома «Капитала» ему весьма пригодились. И все-таки вся его аргументация совершенно сисмондистская: капитализм ведет сам к сужению внутреннего рынка вследствие обнищания масс; всякое зло современного общества происходит от разрушения «народного» производства, т. е. мелких предприятий, таковы его лейтмотивы. Восхваление всеспасающего мелкого производства как основной тон всей критики Николая-она находит у него даже более отчетливое и ясное выражение, чем у Сисмонди[212]. В конечном итоге реализация совокупного капиталистического продукта в пределах данного общества невозможна, она может быть достигнута только благодаря внешним рынкам. Несмотря на различие теоретических исходных точек, Николай-он приходит здесь к тому же выводу, что и Воронцов, — к выводу, мораль которого в применении к России состоит в экономическом обосновании скептицизма в отношении к капитализму. В России капиталистическое развитие, заранее отрезанное от внешних рынков, вызвало только теневые стороны, только обнищание народных масс, а потому поощрение капитализма в России было роковой «ошибкой».
       
Подойдя к этому, Николай-он, подобно ветхозаветному пророку, мечет громы и молнии: «Вместо того, чтобы твердо держаться наших вековых традиций; вместо того, чтобы развивать принцип тесной связи средств производства с непосредственным производителем, унаследованный нами; вместо того, чтобы воспользоваться приобретениями западноевропейской науки и приложить их для развития формы промышленности, основанной на владении крестьянством орудиями производства; вместо того, чтобы увеличивать производительность его труда сосредоточением средств производства в его руках; вместо того, чтобы воспользоваться не формою производства, а самою его организациею, какою она является в Западной Европе, с его сильно развитым сотрудничеством, разделением и сочетанием труда, машинами и пр. и пр.; вместо того, чтобы развить тот принцип, который лежит в основе крестьянского землевладения, и приложить его в области крестьянского землепользования; вместо того, чтобы для достижения этого открыть крестьянству широкий доступ к овладению научным знанием и его приложением; вместо всего этого мы стали на путь совершенно противоположный. Мы не только не воспрепятствовали развитию капиталистических форм производства, несмотря на то, что они основаны на экспроприации крестьянства, но, напротив того, всеми силами постарались содействовать коренной ломке всей нашей хозяйственной жизни, ломке, приведшей к голоду 1891 года». Зло распространилось уже далеко, но поправить дело еще не поздно, напротив того, в виду угрожающей пролетаризации и гибели, коренная реформа экономической политики является для России такой же настоятельной необходимостью, как в свое время реформы Александра II после Крымской войны. Но социальная реформа, предлагаемая Николаем-оном, совершенно утопична и еще резче, чем у Сисмонди, обнаруживается мелкобуржуазная и реакционная сторона его концепции: ведь русский народник писал 70 лет спустя после Сисмонди. По мнению Николая-она, единственным якорем спасения России от капиталистического наводнения является деревенская община, покоящаяся на общем владении землёй. Общине следует привить, — каким образом, это осталось, конечно, секретом Николая-она, — достижения современной крупной промышленности и современной научной техники, дабы она могла послужить основой «обобществленной», высшей формы производства. У России нет другого выбора, кроме следующей альтернативы: либо оставить путь капиталистического развития, либо смерть[213].
       
Итак, Николай-он после уничтожающей критики капитализма приходит к тому же всеисцеляющему средству народничества, которое уже в 50-х годах — и тогда, конечно, с гораздо большим правом — прославлялось, как «специфически русский» залог высшего социального развития, но реакционный характер которого как нежизнеспособного пережитка первобытных учреждений был выяснен уже Энгельсом в 1875 г. в «Volksstaat'e», в статье о «литературе эмигрантов». «Развитие России в направлении к буржуазному общественному строю, — писал тогда Энгельс, — постепенно уничтожило бы и здесь общинное землевладение без всякого вмешательства русского правительства с его „штыками и кнутом“ (как воображали себе революционные народники. — Р. Л.). Под бременем налогов и ростовщичества общинное землевладение уже не является благодетельным для крестьян, оно становится для них оковами. Крестьяне часто бегут из общины, бросая свою землю, одни или с семьей, чтобы вести бродячую жизнь в поисках работы. Ясно, что для русской общины давно уже миновала эпоха ее расцвета и что она по всем признакам идет к разложению». Этим самым Энгельс уже за 18 лет до появления главного труда Николая-она правильно решил вопрос об общине. И если Николай-он решился после этого еще раз вторично вызвать тот же самый призрак общины, то это было тем большим историческим анахронизмом, что спустя приблизительно десять лет последовало уже официальное погребение общины государственной властью. Абсолютистское правительство, которое в продолжение полувека пыталось искусственно поддерживать крестьянскую общину в фискальных целях, увидело себя вынужденным отказаться от этого сизифова труда. На аграрном вопросе как на наиболее могущественном факторе русской революции всем стало очевидно, насколько иллюзия народников стерлась перед лицом действительного экономического хода вещей, и, наоборот, насколько ярко капиталистическое развитие в России, которое они оплакивали и проклинали как мертворожденное, обнаружило свою жизнеспособность и свою плодотворную работу под громом и молнией. Этот поворот вещей должен был в совершенно изменившейся исторической среде еще раз и в последний раз установить, что социальная критика капитализма, которая теоретически исходит из сомнений в возможности его развития, с фатальной логичностью сводится к реакционной утопии. Так было во Франции в 1819 г., в Германии в 1848 г. и в России в 1893 г.[214]
      
      
       
        
Глава двадцать первая. «Третьи лица» и три великих державы Струве
       
       
Обратимся теперь к критике изложенных выше взглядов в том виде, как она была дана русскими марксистами.
       
Петр фон-Струве, который в 1894 г. дал в «Sozialpolitische Zentralblatt» (3-й год, № 1) в статье под заглавием «Zur Beurteilung der kapitalistischen Entwicklung Russlands» обстоятельную оценку книги Николая-она, опубликовал в 1894 г. на русском языке книгу под названием «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», где он подвергает всесторонней критике народнические теории. В занимающем нас здесь вопросе Струве однако и по отношению к Воронцову и по отношению к Николаю-ону ограничивается главным образом доказательством того, что капитализм не суживает своего внутреннего рынка, а, наоборот, расширяет его. Ошибка Николая-она, которую он перенял у Сисмонди, действительно очевидна. Оба они характеризовали только одну сторону процесса капиталистического разрушения исконных форм производства и мелких предприятий. Они видели только возникающее отсюда понижение благосостояния и обнищание широких слоев населения. Они упустили из виду смысл другой экономической стороны этого процесса — устранение в деревне натурального хозяйства и появление на его месте хозяйства товарного. Но это значит, что капитализм, вовлекая в свою сферу прежде независимых и замкнутых производителей, на каждом шагу превращает в покупателей своих товаров новые слои, которые, раньше не были ими.
       
Следовательно, ход капиталистического развития как раз противоположен тому, как его рисовали по шаблону Сисмонди народники: капитализм не уничтожает своего внутреннего рынка, а, наоборот, создает его для себя прежде всего распространением денежного хозяйства.
       
Что касается специально теории Воронцова о невозможности реализации прибавочной стоимости на внутреннем рынке, то Струве опровергает его следующим образом. Основное положение теории Воронцова состоит в том, что развитое капиталистическое общество состоит исключительно из предпринимателей и рабочих. Николай-он тоже, оперирует все время с этим представлением. С этой точки зрения реализацию всего капиталистического продукта, действительно, нельзя понять.
       
Теория Воронцова, по мнению Струве, верна постольку, «поскольку она констатирует тот факт, что прибавочная стоимость не может быть реализована в потреблении ни капиталистов, ни рабочих, а предполагает потребление третьих лиц»[215]. Но тут, по мнению нашего автора, надо установить, что такие «третьи лица» имеются во всяком капиталистическом обществе. Представление Воронцова и Николая-она — не больше, чем фикция, которая «не может ни на волос подвинуть нас вперед в деле выяснения какого-либо исторического процесса»[216]. Нет капиталистического общества, — как бы высоко ни было его развитие, — которое состояло бы исключительно из предпринимателей и рабочих. «Даже в Англии, в Уэльсе, из 1000 человек, способных к труду, приходится: 545 на промышленность, 172 на торговлю, 140 на сельское хозяйство, 81 на неопределенный и меняющийся наемный труд и 62 на государственную службу, либеральные профессии и т. д.». Следовательно, даже в Англии имеется масса «третьих лиц». Они-то и помогают своим потреблением реализовать прибавочную стоимость, поскольку она не потребляется предпринимателями. Достаточно ли потребление «третьих лиц» для реализации всей прибавочной стоимости?
       
Этот вопрос Струве оставляет открытым, но «противоположное во всяком случае „должно быть доказано“»[217]. Для России, как страны с огромным населением, говорит Струве, это несомненно не доказано. Россия находится в счастливом положении, — она может обойтись без внешних рынков, в этом смысле (здесь Струве делает заимствование из идейной сокровищницы профессоров Вагнера, Шефле и Шмоллера) Россия так же облагодетельствована судьбой, как и Североамериканские соединенные штаты. «Если пример Северной Америки что-нибудь доказывает, то только одно, а именно, что при известных условиях капиталистическая промышленность может получить очень широкое развитие, опираясь почти исключительно на внутренний рынок»[218]. Это положение иллюстрируется на примере ничтожного индустриального экспорта Соединенных штатов в 1882 году. Как общий тезис Струве выставляет следующее положение: «Чем обширнее территория и многочисленнее население данной страны, тем менее нуждается последняя для своего капиталистического развития во внешних рынках». Исходя из этой точки зрения, он — в противоположность народникам — предсказывает капитализму в России еще более блестящую будущность, чем в других странах. «Прогрессивное развитие земледелия на почве менового хозяйства создаст рынок, опираясь на который будет развиваться русский промышленный капитализм. Рынок этот по мере экономического и общекультурного развития страны и связанного с ним вытеснения натурального хозяйства может неопределенно расти. В этом отношении капитализм в России находится в более благоприятных условиях, чем в других странах»[219]. И Струве рисует детальную и красочную картину открытия новых рынков сбыта в России: в Сибири — благодаря Сибирской железной дороге, в центральной и в передней Азии, в Персии и в Балканских странах. Струве совершенно не заметил, что он в полете своего пророчества о «неопределенно растущем» внутреннем рынке перешел на вполне определенные внешние рынки. Немного лет спустя он и в политическом отношении перешел в лагерь полного надежд русского капитализма, либеральную программу империалистической экспансии которого он обосновал теоретически, еще будучи «марксистом».
       
В аргументации Струве на самом деле говорит большой оптимизм по отношению к способности капиталистического производства к неограниченному развитию. Напротив того, насчет экономического обоснования этого оптимизма дело обстоит довольно слабо. Главной опорой накопления прибавочной стоимости являются у Струве «третьи лица». Что он под этим понимает, он с достаточной ясностью не высказал; его ссылки на английскую профессиональную статистику показывают однако, что он понимал под «третьими лицами» разных частных и государственных служащих, либеральные профессии или, короче, ту знаменитую «grand public», на которую указывали с неопределенным жестом вульгарные экономисты, не имея о ней точного представления. Об этой «grand public» Маркс сказал, что она оказывает экономисту «услугу» при объяснении тех вещей, которых он иначе объяснить не может.
       
Ясно, что если говорят о потреблении капиталистов и рабочих в категорическом смысле, то при этом понимают не предпринимателей как отдельных людей, а класс капиталистов как целое, вместе со всей его свитой служащих, государственных чиновников, представителей либеральных профессий и т. д. Все эти «третьи лица», которые имеются, конечно, во всяком капиталистическом обществе, с экономической точки зрения являются большей частью соучастниками в деле потребления прибавочной стоимости, поскольку они не пользуются долей из заработной платы рабочих. Эти слои могут извлечь свои покупательные средства или из заработной платы пролетариата, или из прибавочной стоимости, и они делают, поскольку это возможно, и то и другое, но в общем и целом их нужно рассматривать как участников потребления прибавочной стоимости. Их потребление, стало быть, включено уже в потребление класса капиталистов, и если Струве через заднюю дверь выводит их на сцену и представляет их капиталисту как «третьих лиц», которые могут вывести его из затруднения и пособить ему в деле реализации прибавочной стоимости, то тертый барышных дел мастер с первого взгляда узнает в этой «большей публике» стаю своих паразитов, которые вытягивают из его кармана деньги, чтобы потом купить на эти деньги его товары. С «третьими лицами» Струве таким образом ничего не выходит.
       
Так же несостоятельна его теория внешнего сбыта и его значения для капиталистического производства. Струве следует здесь целиком за народниками в их механическом представлении, согласно которому капиталистическая страна, по схеме профессорского учебника, сперва производит по возможности более основательный сбор плодов с внутреннего рынка, чтобы затем, когда он будет целиком или почти исчерпан, искать внешних рынков. Следуя по стопам Вагнера, Шефле и Шмоллера, Струве приходит к тому нелепому представлению, что страна с «огромной» территорией и достаточно большим населением может образовать в своем капиталистическом производстве «самодовлеющее целое» и обходиться неопределенное время только внутренним рынком[220].
       
В действительности капиталистическое производство уже с самого начала является мировым производством: уже в своей детской фазе оно, вопреки педантическому рецепту немецкой университетской мудрости, начинает производить на мировой рынок. Отдельные отрасли производства, прокладывавшие в Англии новые пути, каковы текстильная, железоделательная и каменноугольная промышленность, искали рынков во всех странах и во всех частях света, когда внутри страны шел еще процесс разрушения крестьянской собственности и когда гибель ремесла и старого домашнего производства далеко еще не завершилась. Следовало бы, например, и химической промышленности и электротехнике в Германии дать мудрый совет работать не для пяти частей света, — как это действительно имеет место с момента возникновения этих отраслей, — а ограничиться сперва внутренним германским рынком, который в столь многих других отраслях не исчерпан еще туземной индустрией, ибо он снабжается массой продуктов заграничного производства. Или можно было бы объяснить германской машиностроительной промышленности, что ей следовало бы пока не бросаться на внешние рынки, так как статистика германского импорта ведь черным по белому показывает, что значительная часть потребности Германии в продуктах этой отрасли покрывается заграничными поставщиками. С точки зрения этой схемы «внешней торговли» совершенно нельзя постигнуть связи мирового рынка с многообразными ответвлениями и нюансами разделения труда. Промышленное развитие Соединенных штатов, которые в настоящее время являются опаснейшим конкурентом Англии на мировом рынке и даже в самой Англии и которые в электротехнической промышленности побивают германскую конкуренцию на мировом рынке и даже в самой Германии, окончательно изобличило ложность выводов Струве, сданных впрочем в архив уже в то время, когда они были опубликованы.
       
Струве принимает также грубую концепцию русских народников, согласно которой международные связи капиталистического мирового хозяйства с его исторической тенденцией к созданию единого живого организма с общественным разделением труда, опирающимся на все многообразие природных богатств и условий производства земного шара, сводятся главным образом к обыкновенным заботам купца о «рынке». Основная роль неограниченного обеспечения капиталистической промышленности средствами питания, сырыми и вспомогательными материалами и рабочей силой, которое точно так же рассчитано на мировой рынок, как и сбыт готовых товаров, совершенно упускается из виду или искусственно суживается при той фикции трех самодовлеющих мировых держав — Англии с колониями, России и Соединенных штатов, — которую Струве перенимает от Вагнера и Шмоллера. История одной только английской хлопчатобумажной промышленности, которая заключает в себе сокращенную историю капитализма в целом и которая в продолжение всего XIX столетия имела своей ареной все пять частей света, на каждом шагу является издевательством над этим наивным профессорским представлением, единственный реальный смысл которого состоит в том, что оно дает бескорыстное теоретическое оправдание системы таможенных пошлин.
      
      
       
        
Глава двадцать вторая. Булгаков и его дополнение к анализу Маркса
       
       
Второй критик народнического скептицизма С. Булгаков решительно отвергает роль «третьих лиц» Струве как якоря спасения капиталистического накопления. Он только недоумевает по поводу этой теории. «Большей частью экономистов (до Маркса), — говорит он, — вопрос решался в том смысле, что необходимы какие-либо „третьи лица“, чтобы в качестве deus ex machina разрубить гордиев узел — потребить прибавочную стоимость. Такими лицами являются то роскошествующие землевладельцы (у Мальтуса), то роскошествующие капиталисты, то войско и т. п. Без таких экстраординарных средств прибавочная стоимость не может найти себе сбыта: она залеживается на рынках, вызывает перепроизводство и кризисы»[221]. «Таким образом, г. Струве предполагает, что капиталистическое производство в своем развитии может „опираться“ на потребление каких-то фантастических третьи лиц. Но где же источник покупательной силы этой grand public, имеющей своим специальным назначением потребление прибавочной стоимости?»[222] Со своей стороны Булгаков прямо сводит всю проблему к анализу всего общественного продукта и его воспроизводства, как он дан Марксом во втором томе «Капитала». Он прекрасно понимает, что для решения вопроса о накоплении нужно сперва начать с простого воспроизводства и выяснить себе его механизм, что здесь важно отдать себе отчет, с одной стороны, о потреблении прибавочной стоимости и заработной платы тех отраслей производства, которые производят продукты, не предназначенные для потребления, и с другой стороны, об обращении той части всего общественного продукта, которая представляет собою потребленный постоянный капитал. Это, по выражению Булгакова, совсем новая задача, которая даже не сознавалась экономистами и была поставлена только Марксом. «Для разрешения этой задачи Маркс разделил все капиталистически производимые товары на две обширные и существенно противоположные категории: средств производства и предметов потребления. В одном этом делении больше теоретического смысла, чем во всех предшествовавших словопрениях относительно теории рынков»[223].
       
Итак, Булгаков — явный и восторженный приверженец марксовой теории. Задачу своего этюда он формулирует как теоретическую проверку учения, что капитализм не может существовать без внешних рынков. «Для этого автор воспользовался очень ценным, но почему-то не утилизированным в науке анализом общественного воспроизводства, который дает К. Маркс во втором отделе II тома „Капитала“. Хотя этот анализ не может считаться законченным, но. думается, даже в теперешнем необработанном виде он дает достаточное основание для иного решения вопроса о рынках, чем то, представителями которого являются гг. Николай-он, В. Воронцов и др. и которое они считают свойственным К. Марксу»[224]. Решение, которое вывел Булгаков из самого Маркса, он формулирует следующим образом: «Капитализм может существовать при известных условиях исключительно внутренним рынком; нет внутренней необходимости, свойственной капиталистической форме производства, — необходимости, в силу которой внешний рынок может поглотить избытки капиталистического производства. Таков вывод, к которому пришел автор на основании изучения упомянутого анализа общественного воспроизводства».
       
Теперь мы крайне заинтересованы, в чем заключается ход булгаковского доказательства приведенного тезиса.
       
Прежде всего оно окажется неожиданно простым. Булгаков правильно передает известную нам марксову схему простого воспроизводства с комментариями, которые делают честь его уму. Затем он приводит тоже знакомую марксову схему расширенного воспроизводства, и этим искомое доказательство дано. «На основании сказанного не представляет трудности определить, в чем будет состоять накопление. I (подразделение средств производства) должен изготовить прибавочные средства производства для расширения производства у себя и у II, а II будет доставлять добавочное количество предметов потребления, нужное для увеличения переменного капитала I и II. Если откинуть денежное посредство, то расширение производства сведется к обмену добавочного количества продуктов I, нужного для II, на добавочное количество продуктов II, нужное для I». Итак, Булгаков следует в точности изложению Маркса и совершенно не замечает, что его тезис до сих пор все еще остается на бумаге. Он думает, что он при помощи этих математических формул разрешил вопрос о накоплении. Что можно себе представить пропорции, которые он списывает у Маркса, — в этом нет никакого сомнения. Столь же несомненно то, что если расширение производства имело место, то оно может быть выражено в этих формулах. Но Булгаков упускает из виду главный вопрос: для кого же происходит расширение производства, механизм которого он исследует? Раз накопление может быть представлено на бумаге в математических пропорциях, то оно, стало быть, уже совершилось. Объявив вопрос решенным, он однако тотчас же при попытке ввести в анализ денежное обращение наталкивается на вопрос: откуда у I и у II берутся деньги для покупки добавочных продуктов? Мы видели, как больное место в анализе Маркса — подлинный вопрос о потребителях для расширенного производства — постоянно выступает вновь в форме неправильно поставленного вопроса о добавочных денежных источниках. Булгаков здесь рабски следует марксову методу исследования и перенимает ту же самую неправильную постановку вопроса, не замечая заключающегося в ней перехода на другую проблему. Он, правда, устанавливает, что «Маркс сам не дает ответа на этот вопрос в тех черновых рукописях, по которым составлен II том „Капитала“». Тем интереснее должен быть ответ, который русский ученик Маркса пытается дать от себя.
       
«Наиболее соответствующим всему его (Маркса) учению нам представляется, — говорит Булгаков, — следующее решение. Новый переменный капитал в денежной форме, который II доставляет для I и для себя самого, имеет товарный эквивалент в прибавочной стоимости II. Мы видели уже при рассмотрении неизменного воспроизводства, что капиталисты должны сами пускать в обращение деньги для реализации своей прибавочной стоимости, и эти деньги в конце концов возвращаются обратно в карман капиталиста, их затратившего. Количество денег, нужных для обращения прибавочной стоимости, определяется по общему закону товарного обращения ценностью представляющих ее товаров, разделенной на среднее число оборотов денег. Этот же закон имеет силу и здесь. Капиталисты II должны иметь известную сумму денег для обращения своей прибавочной стоимости, должны иметь, следовательно, известный денежный запас. Запас этот должен быть достаточен, чтобы его хватило для обращения как той части прибавочной стоимости, которая составляет фонд потребления, так и той части, которая должна быть накоплена в виде капитала». Далее Булгаков развивает ту точку зрения, что для вопроса о том, сколько необходимо в стране денег для обращения определенного количества товаров, совершенно безразлично, представляет ли часть этих товаров прибавочную стоимость, или нет.
       
«Общая же задача, откуда вообще берутся в стране деньги, разрешается в том смысле, что деньги эти доставляются золотопромышленником». Если для расширения производства в стране требуется больше денег, то производство золота соответствующим образом расширяется[225]. Итак, мы в конце концов удачно пришли к тому самому золотопромышленнику, который уже у Маркса играл роль deus ex machina. Нужно признать, что Булгаков не оправдал тех надежд, которые возлагались на его новое решение проблемы. «Его» решение вопроса ни на шаг не подвинулось вперед по сравнению с анализом, выполненным Марксом. Оно сводится к следующим трем чрезвычайно простым положениям: 1) Вопрос: сколько нужно денег, чтобы реализовать капитализированную прибавочную стоимость? Ответ: столько, сколько нужно согласно общему закону товарного обращения. 2) Вопрос: откуда у капиталистов берутся деньги для реализации капитализированной прибавочной стоимости? Ответ: они должны их иметь. 3) Вопрос: откуда деньги вообще берутся в стране? Ответ: от золотопромышленника. Метод объяснения, который по своей исключительной простоте скорее подозрителен, чем соблазнителен.
       
Остается еще однако опровергнуть теорию о золотопромышленнике в качестве deus ex machina капиталистического накопления. Сам Булгаков прекрасно опроверг ее. 80-ю страницами дальше он в совершенно иной связи — именно в связи с теорией фонда заработной платы, с которой он без видимых оснований пускается в пространную полемику, — приходит опять к золотопромышленнику. Он развивает здесь неожиданно следующую решительную точку зрения.
       
«Мы уже знаем, что в ряду производителей имеется золотопромышленник, который, с одной стороны, умножает абсолютное количество денег, обращающихся в данном обществе, даже при неизменном воспроизводстве, а с другой стороны, покупая средства производства и предметы потребления, он сам не продает никакого товара, уплачивая за свои покупки прямо непосредственным меновым эквивалентом, составляющим продукт его собственного производства. Итак, не может ли оказать золотопромышленник услугу, покупая у II всю накопляемую им прибавочную стоимость и уплачивая ему за нее золотом, которое II потом и употребит на покупку средств производства у I и на добавочный переменный капитал при расширении производства, т. е. на покупку добавочной рабочей силы. Истинным внешним рынком таким образом является золотопромышленник.
       
„Но это — совершенно абсурдное предположение. Признать его — значит поставить расширение производства в зависимость от расширения производства золота (Браво!). Это предполагает в свою очередь такой рост золотого производства, который совершенно не соответствует действительности. Ведь, если золотопромышленник через посредство своих рабочих будет обязательно покупать у II всю долю расширения его производства, это значит, что его переменный капитал будет расти не по дням, а по часам. Но соответственно должен расти и постоянный капитал и прибавочная стоимость, следовательно все золотое производство должно принять прямо чудовищные размеры (браво!). Вместо того, чтобы проверять статистически это нелепое предположение (что впрочем едва ли возможно), достаточно указать на один факт, который сам по себе даже достаточно уничтожает это предположение. Факт этот — развитие кредита, сопровождающее развитие капиталистического хозяйства (браво!). Кредит стремится уменьшить (конечно, относительно, а не абсолютно) количество образующихся денег и является необходимым коррелятом развития менового хозяйства, которое иначе нашло бы скоро свои пределы в недостатке металлических денег. Я не считаю нужным доказывать здесь цифрами, как ограничена теперь роль металлических денег в меновых сделках. Таким образом сделанная гипотеза стоит в прямом и очевидном противоречии с фактами и потому должна быть отвергнута“[226].
       
Брависсимо! Очень хорошо! Но этим Булгаков сам „отверг“ свое единственное прежнее решение вопроса, как и через кого реализуется капитализированная прибавочная стоимость. Впрочем он в этом самоопровержении изложил только несколько подробнее то, что сказал уже одним словом Маркс, когда он назвал „нелепой“ гипотезу о золотопромышленнике, поглощающем всю общественную прибавочную стоимость.
       
Подлинное решение у Булгакова, как и вообще у русских марксистов, которые обстоятельно занимались этим вопросом, лежит совсем в другом месте. Как он, так и Туган-Барановский и Ильин напирают главным образом на то, что противная сторона — скептики в вопросе о возможности накопления — делает главную ошибку в анализе стоимости всего продукта. Скептики — особенно Воронцов — принимали, что весь общественный продукт состоит из средств потребления, и исходили из того неправильного представления, что потребление вообще является целью капиталистического производства. Здесь, — заявляют марксисты, — находится источник всех недоразумений, и из этого источника вытекают воображаемые затруднения реализации прибавочной стоимости, над которыми скептики ломали себе голову. Благодаря этому ошибочному представлению, эта школа создала себе несуществующие трудности: так как нормальные условия капиталистического производства предполагают, что потребительный фонд капиталистов составляет только часть, и притом небольшую, прибавочной стоимости, большая же часть ее отчисляется на расширение производства, то, очевидно, тех трудностей, которые представлялись этой школе (народникам), на самом деле не существует». Кажется поразительным, с какой самоуверенностью Булгаков упускает здесь из виду проблему и даже не догадывается, что как раз при предположении расширенного воспроизводства становится повелительным вопросом: для кого? — тот самый вопрос, который при предположении личного потребления всей прибавочной стоимости является второстепенным.
       
Все эти «воображаемые трудности» исчезают, как дым, благодаря двум открытиям Маркса, которые его русские ученики постоянно преподносят своим противникам. Открытия эти следующие: во-первых, стоимость общественного продукта состоит не из v + m, а из c + v + m и, во-вторых, с прогрессом капиталистического производства часть (с) в этой формуле становится все больше по сравнению с (v), и капитализированная часть прибавочной стоимости растет в то же самое время по сравнению с потребленной. Исходя из этого, Булгаков излагает целую теорию об отношении производства к потреблению в капиталистическом обществе. Она играет у русских экономистов и в особенности у Булгакова столь важную роль, что необходимо с нею in extenso познакомиться.
       
«Потребление, удовлетворение общественных потребностей, — говорит Булгаков, — составляет лишь побочный момент обращения капитала. Размеры производства определяются размерами капитала, а не объемом общественных потребностей. Развитие производства не только не сопровождается ростом потребления, но находится в антагонизме с последним. Капиталистическое производство не знает иного потребления, кроме платящего, а платящими потребителями могут быть те, которые получают заработную плату или прибавочную стоимость, и их покупательная сила точно соответствует размерам этих получений. Но мы видели, что основные законы развития капиталистического производства стремятся сократить относительную долю переменного капитала и потребительного фонда капиталистов (хотя она и возрастет абсолютно). Поэтому можно сказать, что развитие производства сокращает потребление[227]. Таким образом условия производства и потребления находятся в антагонизме между собою. Расширение воспроизводства не совершается и не может совершаться за счет прибыли потребления. Между тем это расширение есть внутренний, имманентный закон капиталистического производства, принимающий для каждого отдельного капиталиста суровую форму конкуренции. Выход из этого противоречия заключается в том, что рынком для добавочного количества продуктов является само расширяющееся производство. „Внутреннее противоречие разрешается расширением внешнего поля производства“ (Капитал, т. III, стр. 189.) (Булгаков цитирует здесь положение Маркса в совершенно превратном смысле, но к этому придется еще вернуться в дальнейшем). Как это возможно, было только что показано (Булгаков имеет в виду анализ схемы расширенного воспроизводства. При этом, очевидно, большая часть этого расширения приходится на I подразделение, на производство постоянного капитала, и лишь меньшая (относительно) часть приходится на II подразделение, которое имеет непосредственное значение для потребления. В одном этом движении соотношений I и II подразделений достаточно ясно выражается та роль, которую играет в капиталистическом производстве потребление, и красноречиво указывается, каков главный рынок сбыта капиталистических товаров»[228]…«И в этих узких рамках (заинтересованности в прибыли и кризисов), этим тернистым путем капиталистическое производство способно к безграничному расширенно, несмотря или даже вопреки сокращению потребления. В русской литературе не раз указывалось на невозможность значительного роста капиталистического производства без внешних рынков вследствие сокращения потребления. При этом совершенно неправильно оценивалась роль потребления при капиталистическом производстве, упускалось из виду, что и цель капиталистического производства не потребление, что оно существует не ростом потребления, а расширением внешнего поля производства, которое и является рынком для капиталистически производимых продуктов. Разрешением неразрешимого вопроса, — найти средства увеличить потребление, которое организация капиталистической формы производства стремится сократить, мучился целый ряд исследователей школы Мальтуса, неспособных удовлетвориться поверхностным гармонизмом школы Рикардо и Сэя. Лишь Маркс дал анализ действительной связи, он показал, что рост потребления роковым образом отстает и не может не отставать от роста производства, каких бы „третьих лиц“ ни изобретали. Поэтому потребление, размеры потребления никоим образом не могут служить непосредственной границей расширения производства. Капиталистическое производство платится за отклонения от этой истинной цели производства кризисами, но оно от потребления не зависит. Расширение производства имеет своей границей, как это указано выше, размеры капитала и зависит только от этих последних»[229].
       
Теория Булгакова и Туган-Барановского подсовывается здесь прямо Марксу: русским марксистам казалось, что эта теория следует непосредственно марксову учению и что она органически в него входит. Еще отчетливее формулирует ее Булгаков в другом месте как прямое объяснение марксовой схемы расширенного производства. После того как в стране появляется капиталистический способ производства, его внутреннее движение начинает развиваться по следующей схеме: «Производство постоянного капитала составляет I подразделение общественного воспроизводства, которое предъявляет уже самостоятельный спрос на предметы личного потребления, в размере переменного капитала этого I подразделения и потребительного фонда капиталистов I. II в свою очередь предъявляет спрос на продукты I. Таким образом уже в начале капиталистического производства создается замкнутый круг, в котором капиталистическое производство не зависит ни от какого внешнего рынка, а само себе довлеет и в котором оно способно к автоматическому, так сказать, возрастанию путем накопления»[230]. В другом месте он настолько увлекается, что дает своей теории следующую неуклюжую формулировку: «Единственным рынком для капиталистического производства является само это производство»[231].
       
Все дерзновение этой теории, ставшей в руках русских марксистов главным орудием, которым они в вопросе о рынках побили своих противников — народнических скептиков, только тогда может быть правильно оценено, если вспомнить, в каком поразительном противоречии с повседневной практикой и всем известным явлением капиталистической действительности находится эта теория. Мало того, надо еще больше удивляться этой теории, провозглашенной с таким триумфом чистейшей марксистской истиной, если подумать о том, что она базируется на простом капиталистическом qui pro quo. Но к этому вопросу мы перейдем дальше при разборе Туган-Барановского.
       
На неправильном понимании отношения потребления к производству Булгаков строит далее совершенно превратную теорию внешней торговли. С точки зрения изложенного выше понимания воспроизводства для внешней торговли на самом деле нет места. Если капитализм в любой стране с самого начала своего развития образует тот знаменитый «замкнутый круг», в котором он вращается подобно кошке вокруг своего собственного хвоста и «сам себе довлеет», в котором он для себя создает неограниченный сбыт и сам же создает препятствия для своего расширения, то и каждая капиталистическая страна представляет собой в экономическом отношении замкнутое «самодовлеющее» целое. Только в одном случае была бы тогда понятна внешняя торговля: она была бы понятна как средство для покрытия естественного недостатка данной страны в определенных продуктах почвы и климата путем ввоза их из-за границы, — только как необходимый ввоз сырых материалов и средств питания. Ставя тезис народников прямо на голову, Булгаков в действительности создает теорию международной торговли капиталистических государств, в которой ввоз продуктов сельского хозяйства представляет собой основной активный элемент, а промышленный вывоз — лишь вызванное нужной покрытие этого ввоза. Международный товарный обмен оказывается здесь обоснованным не сущностью способа производства, а естественными условиями разных стран, — теория, которая заимствована во всяком случае не у Маркса, а у немецких «гелертеров» буржуазной политической экономии. Как Струве перенимает у Вагнера и Шеффле их схему трех мировых держав, так перенимает Булгаков[232] у блаженной памяти Листа разделение государств на категории соответственно «Agrikulturstand'y» и «Agrikulturmanufakturstand'y», которые он с течением времени модифицирует в «Manufacturstand» и в «Agrikulturmanufacturstand». Первая категория самой природой обречена на недостаток в собственных сырых материалах и средствах питания и потому принуждена прибегать к внешней торговле; вторая категория от природы обеспечена всем, и ей нет никакого дела до внешней торговли. Типом первой категории является Англия, типом второй — Соединенные штаты. Для Англии прекращение внешней торговли обозначало бы экономическую агонию и смерть, для Соединенных штатов — только преходящий кризис, после которого им обеспечено полное выздоровление: «Производство может здесь безгранично расширяться на основе внутреннего рынка». Эта теория, представляющая до наших дней достопочтенное наследие немецкой политический экономии, очевидно, не имеет никакого понятия о связях капиталистического мирового хозяйства и сводит современный мировой обмен к основам, которые относятся приблизительно ко времени финикиян. Учит же например даже проф. Бюхер следующему: «Было бы ошибочно на основании добытых в эпоху либерализма облегчений международного обмена заключать, что народному хозяйству наступает конец и что оно уступает место периоду мирового хозяйства… Нет сомнения, что мы в настоящее время видим в Европе ряд государств, которые не обладают национальной самостоятельностью в обеспечении себя товарами, поскольку они принуждены получать из-за границы значительные массы средств питания и потребления, в то время как их промышленная деятельность вырастает далеко за пределы национальных потребностей и постоянно дает избытки, которые должны находить себе применение в чужих районах потребления. Но тот факт, что наряду с промышленными странами имеются страны, производящие сырье, и что все эти страны находятся во взаимной зависимости друг от друга, — факт „международного разделения труда“, — не следует однако рассматривать как признак того, что человечество собирается подняться на новую ступень развития, которая под именем мирового хозяйства должна противопоставляться… прежним ступеням. Ибо, с одной стороны, ни одна ступень хозяйства не обеспечивала полной самостоятельности в деле удовлетворения потребностей на продолжительное время, так как каждая… оставляла известные пробелы, которые так или иначе должны были быть заполнены; с другой стороны, так называемое мировое хозяйство по крайней мере еще теперь не выдвинуло таких явлений, которые в существенных признаках отличались бы от народного хозяйства, и подлежит сильному сомнению, что подобные явления в недалеком будущем наступят»[233]. У Булгакова из этой концепции вытекает во всяком случае неожиданный вывод: его теория о способности капитализма к неограниченному развитию ограничивается только определенными странами с благоприятными природными условиями. В Англии капитализм должен в недалеком будущем погибнуть вследствие исчерпания мирового рынка; в Соединенных штатах, в Индии и в России ему предстоит безграничное развитие, благодаря его «самодовлеющему характеру».
       
Но помимо этих очевидных несуразностей булгаковская аргументация приносит снова коренную ошибку по отношению к внешней торговле. Главный аргумент Булгакова против скептиков, начиная от Сисмонди и кончая Николай-оном, которые думали, что для реализации капиталистической прибавочной стоимости необходимо прибегать к помощи внешних рынков, заключается в том, что эти теоретики, как известно, рассматривали всякую внешнюю торговлю как «бездонную пропасть», в которой бесследно исчезает избыток капиталистического производства, не находящий себе сбыта внутри страны. В противовес этому Булгаков с триумфом подчеркивает, что внешний рынок ни в коем случае не является «пропастью», и тем более еще «бездонной», что он представляет собою обоюдоострый меч и что вывоз всегда сопряжен с ввозом, который более или менее уравновешивается вывозом. Следовательно то, что ввозится через одну границу, вывозится через другую только в измененной потребительной форме. «Для ввезенных товаров, которые должны составить эквивалент вывезенных предметов потребления, нужно опять найти место в пределах данного рынка; этого места нет, следовательно апелляция к внешнему рынку влечет лишь новые затруднения»[234]. В другом месте он говорит, что исход, найденный русскими народниками для реализации прибавочной стоимости в виде внешних рынков, «гораздо менее удачен, чем исход, найденный Мальтусом, Кирхманом и самим г-ном В. В. (Воронцовым), как автором статьи о милитаризме и капитализме»[235]. Несмотря на свое восторженное изложение марксовых схем воспроизводства, Булгаков обнаруживает здесь полное непонимание того, в чем собственно заключается проблема, вокруг которой скептики, начиная с Сисмонди и кончая Николай-оном, ходили ощупью: он отвергает внешнюю торговлю как мнимый выход из затруднения, ибо «при внешней торговле вывезенная прибавочная стоимость вновь возвращается в страну, хотя бы в измененной потребительной форме». Итак Булгаков в согласии с грубым представлением Кирхмана и Воронцова, полагает, что речь идет о том, чтобы уничтожить известное количество прибавочной стоимости, стереть ее с лица земли; он не догадывается, что речь идет о реализации, о товарной метаморфозе, следовательно как раз об «измененной форме» прибавочной стоимости.
       
Так Булгаков приходит в конце концов в тот самый Рим, в который пришел Струве, хотя, правда, другим путем: он возвещает о самодовлеющем характере капиталистического накопления, которое само поглощает свои продукты как Хронос своих детей и которое благодаря самому себе становится все могущественнее. Отсюда оставался всего лишь один шаг к возврату к буржуазной экономии. Этот шаг был удачно сделан Туган-Барановским.
      
      
       
        
Глава двадцать третья. Диспропорциональность г-на Туган-Барановского
       
       
Мы рассматриваем этого теоретика в конце, несмотря на то, что он формулировал свою концепцию на русском языке уже в 1894 году, до Струве и до Булгакова; мы делаем это отчасти потому, что он лишь позже в зрелой форме развил свою теорию на немецком языке в «Studien zur Theorie und Geschichte der Handelskrisen in England» (1901) и в «Theoretische Grundlagen des Marxismus» (1905), отчасти потому, что он из общих предпосылок названных марксистских критиков сделал наиболее крайние выводы.
       
Туган точно так же, как и Булгаков, исходит из марксова анализа общественного воспроизводства. И он тоже только в этом анализе нашел ключ для того, чтобы разобраться в совершенно запутанном и сложном комплексе проблем. Но в то время как Булгаков в качестве ярого приверженца учения Маркса занимается только тем, что правильно излагает это последнее и приписывает свои выводы своему учителю, Туган-Барановский, наоборот, поучает Маркса, который не сумел-де использовать своего собственного блестящего исследования процесса воспроизводства. Важнейший общий вывод, к которому Туган пришел на основании положений Маркса и который он сделал краеугольным камнем всей своей теории, заключается в том, что капиталистическое накопление — в противоположность взгляду скептиков — не только возможно при капиталистических формах дохода и потребления, но что оно вообще не зависит от дохода и потребления. Не потребление, а само производство является для него лучшим местом сбыта. Производство идентично сбыту потому, что при безграничном расширении производства, взятого само по себе, и сбыт, способность поглощения продуктов производства, тоже не имеет границ. «Приведенные схемы, — говорит он, — должны были с очевидностью доказать мысль, которая сама по себе очень проста, но легко вызывает возражения при недостаточном понимании процесса воспроизводства общественного капитала, а именно, что капиталистическое производство само для себя создает рынок. Если только можно расширить общественное производство, если хватает для этого производительных сил, то при пропорциональном распределении общественного производства можно соответственно расширить и спрос, ибо при этом условии каждый вновь произведенный товар есть вновь появившаяся покупательная сила для приобретения других товаров. Из сравнения простого воспроизводства общественного капитала с его воспроизводством в расширяющихся размерах можно сделать тот в высшей степени важный вывод, что в капиталистическом хозяйстве спрос на товары в известном смысле независим от размеров общественного потребления: размеры общественного потребления могут сокращаться, а общественный спрос на товары может в то же самое время расти, как бы это ни казалось абсурдным с точки зрения „здравого смысла“»[236]. И то же самое дальше: «В результате нашего абстрактного анализа процесса воспроизводства общественного капитала вытекает тот вывод, что при пропорциональном распределении общественного производства не может быть никакого избыточного общественного продукта»[237]. Исходя из этого, Туган подвергает ревизии марксову теорию кризисов, которая покоится якобы на «недопотреблении» Сисмонди: «Распространенное мнение, которое в известной степени разделялось и Марксом, — что нищета рабочих, образующих подавляющее большинство населения, делает невозможным, вследствие недостаточного спроса, реализацию продуктов все расширяющегося капиталистического производства, — должно быть признано неправильным. Мы видели, что капиталистическое производство само для себя создает рынок, потребление является лишь одним из моментов капиталистического производства. Если бы общественное производство было организовано планомерно, если бы руководители производства имели полные сведения о спросе и власть для того, чтобы переводить труд и капитал из одной отрасли производства в другую, предложение товаров никогда не могло бы превзойти спроса на них как бы ни было низко общественное потребление»[238]. Единственная причина, которая периодически вызывает переполнение рынка, по мнению Тугана, состоит в недостатке пропорциональности при расширении производства. Ход капиталистического накопления при этом предположении характеризуется Туганом следующим образом: «Что производили бы рабочие при пропорциональном распределении производства? Очевидно, свои собственные средства существования и средства производства. Но для чего они будут служить? Для расширения производства во втором году. Для производства каких продуктов? Опять-таки средств производства и средств существования для рабочих — и так ad infinitum»[239]. Эта игра в вопросы и ответы приведена, надо заметить, не в шутку, а совершенно серьезно. Таким образом для капиталистического накопления возникают бесконечные перспективы: «Если… расширение производства практически безгранично, то мы должны считать безграничным расширение рынка, ибо при пропорциональном распределении общественного производства для расширения рынка нет никаких других границ, кроме производительных сил, которые находятся в распоряжении общества»[240].
       
Так как само производство создает для себя сбыт, то и внешней торговле капиталистических государств отводится своеобразная механическая роль, с которой мы познакомились уже у Булгакова. Например для Англии внешний рынок безусловно необходим. «Не доказывает ли это, что капиталистическое производство создает избыточный продукт, для которого на внутреннем рынке нет места? Зачем вообще нужен Англии внешний рынок? Ответ никакой трудности не представляет потому, что значительная часть покупательной силы Англии затрачивается на приобретение заграничных товаров. Ввоз иностранных товаров для внутреннего рынка Англии делает абсолютно необходимым вывоз английских товаров на внешние рынки. Так как Англия без заграничного импорта обойтись не может, то и экспорт для этой страны является условием существования, иначе у нее не было бы чем уплатить за ее импорт»[241]. «Итак, сельскохозяйственный ввоз характеризуется и здесь как стимулирующий и решающий фактор: мы находим здесь также две категории стран — сельскохозяйственного и индустриального типа», которым природой предписан взаимный обмен совсем по схеме немецких профессоров.
       
Каков же у Туган-Барановского ход доказательства его смелого решения проблемы накопления — решения, на основании которого он освещает проблему кризисов и еще целый ряд других проблем. Трудно поверить, но тем важнее установить, что ход доказательства Тугана состоит единственно только в марксовой схеме расширенного воспроизводства. Ni plus, ni moins. Правда, Туган во многих местах говорит несколько хвастливо о своем «абстрактном анализе процесса воспроизводства общественного капитала», о «железной логике» своего анализа, но весь его анализ сводится однако к копированию марксовых схем расширенного воспроизводства только с иначе выбранными цифрами. Во всем исследовании Тугана мы не найдем и следа другого доказательства. Действительно, по схеме Маркса накопление, производство, реализация, обмен и воспроизводство совершаются гладко, как по писанному. Это «накопление» действительно можно продолжать «ad infinitum», по крайней мере пока хватает бумаги и чернил. И эти свои невинные упражнения с арифметическими уравнениями на бумаге Туган-Барановский со всей серьезностью выдает за доказательство того, что в действительности происходит то же самое: «Приведенные схемы должны были с очевидностью доказать»… В другом месте он оспаривает Гобсона, который убежден в невозможности накопления, следующим образом: «…Схема № 2 воспроизводства общественного капитала в расширенных размерах соответствует рассмотренному Гобсоном случаю накопления капитала. Но видим ли мы, чтобы в этой схеме возникал избыточный продукт? Ни в коем случае»[242]. Итак, раз в схеме не возникает избыточного продукта, то Гобсон побежден, и делу конец.
       
Нет сомнения, Туган-Барановский прекрасно знает, что в суровой действительности дело протекает не так гладко. Существуют постоянные колебания при обмене и периодические кризисы. Но кризисы только потому и появляются, что при расширении производства не обращается внимания на пропорциональность, т. е. потому, что оно не удерживается наперед в пропорциях «схемы № 2». Если бы поступали согласно схеме, то мы не имели бы никаких кризисов, и в капиталистическом производстве все шло бы как на бумаге. Но Тугану придется согласиться, что там, где мы рассматриваем процесс воспроизводства в целом как процесс непрерывный, кризисы можно прекрасно оставить без внимания. «Пропорциональность» может нарушаться каждый миг, и тем не менее она как средний вывод из конъюнктур постоянно вновь восстанавливается непрерывными уклонениями в сторону, ежедневными колебаниями цен и периодическими кризисами. Что она в действительности так или иначе соблюдается, доказывает то обстоятельство, что капиталистическое хозяйство продолжает существовать и развиваться, — иначе мы пережили бы безмерный хаос и вообще разрушение. В среднем, в конечном итоге, пропорциональность Тугана таким образом соблюдается, а отсюда нужно заключить, что действительность сообразуется со «схемой № 2». А так как эту схему можно продолжать ad infinitum, то накопление капитала может прогрессировать бесконечно.
       
Поразителен при всем этом не результат, к которому приходит Туган-Барановский, не допущение, что схема соответствует действительному ходу вещей, — мы видели, что и Булгаков разделял этот взгляд, — а то обстоятельство, что Туган даже не считает нужным поставить вопрос о том, правильна ли схема; вместо того, чтобы доказать эту схему, он поступает наоборот, рассматривая самую схему, т. е. арифметическое упражнение на бумаге как доказательство, что действительное положение вещей обстоит так, как это представлено в схеме. Булгаков упорно и честно пытался проектировать марксову схему на действительные, конкретные отношения капиталистического хозяйства и капиталистического обмена и старался преодолеть те трудности, которые при этом возникали, но он этого конечно не сделал и застрял в конце концов на анализе Маркса, который сам с полной ясностью сознавал, что его анализ не закончен. Тугану не нужно никаких доказательств, и он не ломает себе головы так как арифметические пропорции, к его удовольствию, поддаются решению и могут быть по желанию продолжены, то это для него как раз доказательство того, что и капиталистическое накопление — под условием знаменитой «пропорциональности», которая однако входит через переднюю или заднюю дверь, чего не станет отрицать и сам Туган, — может продолжать свой беспрепятственный и бесконечный рост.
       
У Тугана есть, правда, одно косвенное доказательство, что схема с ее странными результатами соответствует действительности и представляет ее верное отражение. Это — тот факт, что в капиталистическом обществе человеческое потребление в полном согласии со схемой ставится позади производства, что первое является средством, а второе — самоцелью и что человеческий труд приравнивается к «труду» машины: «Технический прогресс находит свое выражение в том, что значение средств труда — машин — все более возрастает по сравнению с живым трудом, с самим рабочим. Средства производства играют возрастающую роль в процессе производства и на товарном рынке. Рабочий отступает на задний план по сравнению с машиной и одновременно с этим отступает на задний план спрос, возникающий из потребления рабочих, по сравнению со спросом, возникающим из производительного потребления средств производства. Весь строй капиталистического хозяйства принимает характер механизма, существующего как будто бы для самого себя, — механизма, в котором потребление человека выступает в виде простого момента процесса воспроизводства и обращения капитала»[243]. Это открытие Туган рассматривает как основной закон капиталистического способа хозяйства; оно подтверждается совершенно очевидным фактом: с прогрессом капиталистического развития подразделение средств производства растет все быстрее по сравнению с производством средств потребления и притом за счет этого последнего. Этот закон, как известно, был установлен именно Марксом. На этом законе покоится его схематическое представление воспроизводства, хотя он ради простоты в дальнейшем развитии своей схемы и не выразил численно тех изменений, которые вызываются этим законом. Стало быть здесь, в автоматическом росте подразделения средств производства, Туган нашел для своей теории единственное объективное и точное доказательство того, что в капиталистическом обществе человеческое потребление становится все менее важным, а производство все больше превращается в самоцель. Из этой мысли он делает краеугольный камень всего своего теоретического здания[244]. «Во всех промышленных странах, — говорит он, — перед нами выступает то. же самое явление, всюду развитие народного хозяйства следует тому же самому основному закону. Горная промышленность, создающая средства производства для современной индустрии, выдвигается все более на передний план. Следовательно в относительном уменьшении экспорта тех британских фабрикатов, которые входят в непосредственное потребление, находит свое выражение основной закон капиталистического развития: чем больше прогрессирует техника, тем больше отступают средства потребления по сравнению со средствами производства. Человеческое потребление играет все меньшую роль по сравнению с производительным потреблением средств производства»[245]. Хотя Туган и этот «основной закон» — как и все прочие свои «фундаментальные» мысли, поскольку они представляют нечто осязаемое и точное, — в заключенном и готовом виде заимствовал у Маркса, но он опять не доволен этим и спешит поучать Маркса мудрости, которой он, Туган, у него же научился. Маркс, подобно слепой курице, нашел жемчужину, но не знает, что с нею делать. Лишь Туган-Барановский сумел использовать это «фундаментальное» открытие для науки; в его руке найденный закон сразу освещает весь ход капиталистического хозяйства: в этом законе роста подразделения средств производства за счет подразделения средств потребления находит свое ясное, точное количественное выражение то обстоятельство, что Маркс ошибался, когда он полагал, будто только человек, а не машина создает прибавочную стоимость, будто человеческое потребление представляет собою границу для капиталистического производства, откуда сегодня должны возникать периодические кризисы, а завтра разыграться крушение и полный ужасов конец капиталистического хозяйства. Словом в «основном» законе роста средств производства за счет средств потребления отражается капиталистическое общество как целое, с его специфическим характером; это осталось непонятным Марксу и было удачно расшифровано лишь Туган-Барановским.
       
Мы видели уже раньше, какую решающую роль играл упомянутый «основной закон» капитализма в споре между русскими марксистами и скептиками. Мнение Булгакова мы знаем. В том же духе высказывается в своей полемике с народниками другой марксист, упомянутый уже В. Ильин:
       
«Известно, что закон развития капитала состоит в том, что постоянный капитал возрастает быстрее переменного, т. е. все большая и большая часть вновь образуемых капиталов обращается к тому отделу общественного хозяйства, который изготовляет средства производства. Следовательно, этот отдел необходимо растет быстрее того отдела, который изготовляет предметы потребления, т. е. происходит именно то, что объявлял „невозможным“, „опасным“ и т. д. Сисмонди. Следовательно продукты личного потребления в общей массе капиталистического производства занимают все меньшее и меньшее место. И это вполне соответствует исторической „миссии“ капитализма и его специфической социальной структуре: первая состоит именно в развитии производительных сил общества (производство для производства); вторая исключает утилизацию их массой населения»[246].
       
Туган-Барановский и здесь, конечно, идет дальше других. В своей любви к парадоксам он даже позволяет себе шутить, давая математическое доказательство того, что накопление капитала и расширение производства возможны даже при абсолютном сокращении потребления. К. Каутский накрывает его здесь на одном с научной точки зрения не совсем благовидном маневре, именно на том, что он выражает свою смелую дедукцию исключительно только для специфического момента — для перехода от простого к расширенному воспроизводству, т. е. для момента, который мыслим теоретически лишь в виде исключения, но на практике вообще не встречается[247].
       
Что касается тугановского «основного закона», то Каутский объявляет его простой иллюзией, которая получается оттого, что он рассматривает лишь форму производства в старых странах капиталистической крупной промышленности. «Верно, — говорит Каутский, — что число промышленных заведений, в которых приготовляются продукты непосредственного личного потребления, вместе с подвигающимся все вперед разделением труда падает по сравнению с теми промышленными заведениями, которые доставляют тот или иной инструмент, машины, сырой материал, средства перевозки и т. д. В то время как в первобытном крестьянском хозяйстве добытый лен обрабатывается собственными орудиями и приготовляется в окончательной форме, годной для человеческого употребления, теперь — в приготовлении рубахи принимают участие быть может сотни предприятий; одни приготовляют хлопок-сырец, бумагу, другие заняты производством рельсов, локомотивов, вагонов, которые привозят его в гавань, и т. д. При международном разделении труда происходит то, что отдельные страны — преимущественно старые промышленные страны — могут лишь медленно расширять производство продуктов личного потребления, тогда как производство средств производства у них делает еще быстрые успехи и имеет для пульсации их экономической жизни куда большее значение, чем производство средств потребления. Тот, кто рассматривает предмет с точки зрения такой нации, легко придет к тому убеждению, что производство средств производства может продолжительное время расти быстрее, чем производство средств потребления, что оно не связано со вторым».
       
К последнему вопросу подошел видимо ближе Л. Будин, который в своей блестящей критике того же самого Туган-Барановского дает следующую формулировку:
       
«Прибавочный продукт, производимый в капиталистических странах, за некоторыми исключениями, которые будут упомянуты ниже, тормозит ход производства не потому, что производство удачнее распределено в различных сферах или что производство хлопчатобумажных товаров превратилось в производство машин, а потому, что капиталистические страны — благодаря тому факту, что некоторые страны развились в капиталистическом отношении раньше других и что даже теперь остались не развившиеся капиталистически страны — действительно располагают целым миром, находящимся за их пределами — миром, куда они могут выбросить продукты, которые не могут быть потреблены у них самих, независимо от того, являются ли эти продукты хлопчатобумажными или железными товарами. Этим отнюдь не сказано, что переход от хлопчатобумажных товаров к железным как к руководящему продукту главных капиталистических стран является фактом, не имеющим значения. Напротив того, он имеет огромнейшее значение, но оно состоит не в том, в чем видит его Туган-Барановский. Этот факт показывает начало конца капитализма. Пока капиталистические страны вывозили товары для потребления, до тех пор в этих странах были еще надежды для капитализма. Тогда не было еще речи о том, как велика в некапиталистическом мире способность поглощать капиталистически производимые товары и насколько времени этой поглотительной способности хватит. Рост производства машин для экспорта главных капиталистических стран — рост, происходящий за счет потребительных благ, показывает, что области, стоявшие ранее в стороне от капитализма и потому служившие местом сбыта его прибавочного продукта, вовлекаются теперь в поток капитализма: он показывает, что они сами производят свои потребительные блага, потому что в них развивается свой собственный капитализм. Теперь, пока они находятся еще на первоначальной стадии своего капиталистического развития, они еще нуждаются в капиталистически произведённых машинах, но очень скоро они не будут в них нуждаться. Они будут производить собственные железные изделия точно так же, как они теперь производят хлопчатобумажные и другие товары, предназначенные для потребления. Тогда они не только перестанут быть местом сбыта прибавочного продукта подлинно капиталистических стран, напротив того: они сами будут производить прибавочный продукт, который они лишь с трудом будут в состоянии сбывать». («Die Neue Zeit», XXV. Jahrg. I. Mathematische Formeln gegen Karl Marx, стр. 604). Будин открывает здесь очень важные виды на огромные осложнения в развитии международного капитализма. В дальнейшем он в той же связи приходит логически к вопросу об империализме. Но, подводя все милитаристическое производство и систему международного экспорта капиталов в некапиталистические страны под понятие «расточительности», он в конце концов направляет острие своего анализа в неправильную сторону. Впрочем нужно установить, что Будин точно так же, как и Каутский, считает закон, по которому рост подразделения средств производства идет быстрее роста подразделения средств существования, заблуждением Туган-Барановского.
       
Последнее, т. е. взгляд, что производство средств потребления не зависит от потребления, является конечно вульгарно-экономическим миражем Туган-Барановского. Но так обстоит дело с тем фактом, при помощи которого он обосновывает этот ложный вывод, т. е. с тем, что рост подразделения средств производства идет быстрее, чем рост подразделения средств потребления. Этот факт совершенно бесспорен и притом не только по отношению к старым промышленным странам, но и по отношению ко всем странам, где технический прогресс овладевает производством. На этом факте покоится основной закон Маркса о тенденции нормы прибыли к понижению. Но, несмотря на это или как раз поэтому, Булгаков, Ильин и Туган-Барановский сильно ошибаются, когда они воображают, что они в этом законе раскрыли специфический характер капиталистического хозяйства, для которого производство является самоцелью, а человеческое потребление лишь побочным обстоятельством.
       
Рост постоянного капитала за счет переменного является лишь капиталистическим выражением общих влияний возрастающей производительности труда. Формула с > v, будучи переведена с капиталистического языка на язык общественного процесса труда, означает не более, как следующее: чем выше производительность человеческого труда, тем короче то время, в течение которого данное количество средств производства превращается в готовый продукт[248]. Это — всеобщий закон человеческого труда, он имеет силу и при всех докапиталистических формах производства и будет иметь силу в будущем при социалистическом общественном строе. Выраженный в вещественной потребительной форме совокупного общественного продукта, этот закон должен проявляться во все более возрастающем применении общественного рабочего времени на производство средств производства по сравнению с производством средств потребления. В социалистически организованном и планомерно руководимом общественном хозяйстве этот процесс должен был бы продвигаться вперед еще быстрее, чем в современном капиталистическом обществе. Во-первых, применение рациональной научной техники на широкой основе будет возможно в сельском хозяйстве только тогда, когда будут устранены рамки частной собственности на землю. Следствием этого будет могучий переворот в огромной отрасли производства. В конечном результате он приведет к колоссальному вытеснению живого труда трудом машинным и поставит на очередь технические задания самого крупного калибра — задания, для которых в настоящее время нет надлежащих условий. Во-вторых, применение машин в процессе производства вообще будет поставлено на новый экономический базис. В настоящее время машина конкурирует не с живым трудом, а лишь с оплаченной частью живого труда. Нижний предел применения машины в капиталистическом производстве дан издержками на вытесненную ею рабочую силу. Это значит, что капиталист думает о машине лишь тогда, когда издержки на ее производство — при равной производительной способности — меньше заработной платы вытесненных ею рабочих. С точки зрения общественного процесса труда, — а единственно с ним только и может считаться социалистическое общество, — машина должна конкурировать не с трудом, необходимым для содержания рабочих, а с трудом, затраченным ими. Это значит, что для общества, в котором руководящую роль играет не точка зрения барыша, а сбережение человеческого труда, применение машины считалось бы экономически выгодным уже тогда, если ее производство стоит меньше труда, чем количество сберегаемого ею живого труда. Мы не говорим уже о том, что машина во многих случаях может быть применена там, где этого требует здоровье и тому подобные соображения в интересах рабочих, хотя бы ее применением и не достигалась та минимальная граница экономии, о которой говорилось выше. Во всяком случае дистанция между экономической применимостью машины в капиталистическом и в социалистическом обществе равна по меньшей мере разнице между живым трудом и его оплаченной частью, т. е. она может быть измерена всей капиталистической прибавочной стоимостью. Отсюда следует, что с устранением интересов барыша и с введением общественной организации труда граница для применения машин сразу отодвигается на всю величину капиталистической прибавочной стоимости, ее победоносному шествию открывается огромное, необозримое поле. В этом случае стало бы ясно до очевидности, что капиталистический способ производства, вызывающий якобы крайнее развитие техники, на самом деле создает в виде лежащих в его основе интересов прибыли высокие социальные перегородки для развития техники и что уничтожение этих перегородок продвинет вперед технический прогресс с такой силой, что технические чудеса капитализма покажутся детской игрушкой по сравнению с ним.
       
Если перевести это на состав общественного продукта, то приходится сказать, что этот технический переворот может лишь означать, что производство средств производства в социалистическом обществе, принимая за единицу измерения рабочее время, будет расти по сравнению с производством средств потребления несравненно быстрее, чем в настоящее время. Таким образом соотношение между обоими подразделениями общественного производства — соотношение, относительно которого русские марксисты воображали, что они открыли в нем специфическое выражение греха капитализма, пренебрежение потребностями человеческого потребления, — оказывается, напротив того, точным выражением прогрессирующего завоевания природы человеческим трудом — выражением, которое ярче всего скажется тогда, когда человеческие потребности будут единственной руководящей точкой зрения в производстве. Этим самым единственное объективное доказательство «основного закона» Туган-Барановского рушится, как «основное» qui pro quo; вся его конструкция, из которой он выводит «новую теорию кризисов» вместе с теорией «диспропорциональности», сводится к своей бумажной основе — к рабски списанной у Маркса схеме расширенного воспроизводства.
      
      
       
        
Глава двадцать четвертая. Исход русского «легального» марксизм
       
       
Тот факт, что «легальные» марксисты и в особенности Туган-Барановский в борьбе со скептиками капиталистического накопления использовали для науки анализ общественного процесса воспроизводства и его схематическое представление во II томе «Капитала» несомненно является их заслугой. Но так как Туган-Барановский принял это схематическое представление не за формулировку проблемы, а за самое ее решение, он пришел к выводам, которые ставят на голову самые основы учения Маркса.
       
Концепция Тугана, согласно которой капиталистическое производство может само для себя создать безграничный сбыт и независимо от потребления ведет его прямым путем к теории Сэя-Рикардо о естественном равновесии между производством и потреблением, между спросом и предложением. Разница только в том, что Сэй и Рикардо вращались исключительно лишь в рамках простого товарного обращения, в то время как Туган попросту переносит то же самое представление на обращение капитала. Его теория кризисов от «диспропорциональности» является по существу не более, чем парафразом старого пошлого вздора Сэя: если какой-нибудь товар произведен в слишком большом количестве, то это лишь доказывает, что какого-нибудь другого товара произведено слишком мало; Туган только преподносит тот же самый вздор на языке марксова анализа процесса воспроизводства. И если он в противоположность Сэю заявляет о возможности всеобщего перепроизводства, ссылаясь при этом на денежное обращение, которым Сэй совершенно пренебрегал, то операции Тугана с марксовой схемой в действительности базируются на том же самом пренебрежении к денежному обращению, которое так обычно у Сэя и Рикардо в проблеме кризисов: стоит только начать переложение «схемы № 2» на денежное обращение, как она тотчас же обнаруживает массу колючек и препятствий. За эти колючки зацепился Булгаков, пытаясь довести до конца прерванный Марксом анализ. То, что Туган-Барановский скромно окрестил своей «попыткой синтеза марксовой теории с классической политической экономией», представляет собой объединение заимствованной у Маркса формы мышления с идейным содержанием Сэя-Рикардо.
       
Так оптимистическая теория, защищавшая против мелкобуржуазного скептицизма возможность капиталистического производства и его способность к развитию, спустя почти столетие — и через учение Маркса — пришла в лице его легальных адептов опять к своей исходной точке — к Сэю и Рикардо. Так три «марксиста» очутились в среде буржуазных гармонистов доброго старого времени, когда буржуазная политическая экономия находилась накануне грехопадения и изгнания из рая невинности. Круг замкнулся.
       
«Легальные» русские марксисты несомненно одержали победу над своими противниками — народниками; но они одержали слишком большую победу. Все трое — Струве, Булгаков и Туган-Барановский — в пылу борьбы доказали больше, чем требовалось доказать. Речь шла о том, способен ли капитализм к развитию вообще и в России в частности, а названные марксисты настолько основательно доказывали эту возможность, что дали даже теоретическое доказательство возможности вечного существования капитализма. Ясно, что если допустить безграничное накопление капитала, то доказана и безграничная жизнеспособность капитала. Накопление является специфическим капиталистическим методом расширения производства, развития производительности труда, роста производительных сил и экономического прогресса. Если капиталистический способ производства в состоянии гарантировать безграничное возрастание производительных сил и экономический прогресс, то он непреодолим. Выбивается важнейшая объективная опора научной социалистической теории, прекращается политическая борьба социализма, и идейное содержание пролетарской классовой борьбы перестает быть рефлексом экономического прогресса, социализм перестает быть исторической необходимостью. Ход доказательства, начавшись с возможности капитализма, закончился невозможностью социализма.
       
Разобранные три русских марксиста прекрасно сознавали ту перемену позиции, которую они произвели во время своей борьбы с народниками. Во имя торжества культурной миссии капитализма Струве конечно не печалился о потере дорогого ему сокровища[249]. Булгаков кое-как пытался заплатать образовавшуюся в социалистической теории брешь другим куском той же самой теории: он ожидал, что капиталистическое хозяйство, несмотря на его имманентное равновесие между производством и сбытом, все-таки погибнет, и погибнет благодаря падению нормы прибыли. Но это несколько туманное утешение уничтожается Булгаковым в заключении, где он, забывая о последнем спасательном круге, брошенном им социализму, внезапно начинает поучать Туган-Барановского, что относительное падение нормы прибыли для больших капиталов уравновешивается абсолютным ростом капитала[250].
       
Наконец Туган-Барановский — самый последовательный из них- с грубоватой радостью доброго молодца выбивает из-под социалистической теории все объективные экономические опоры и в своем воображении перестраивает мир на «более красивый» лад на фундаменте «этики». «Личность протестует против хозяйственного порядка, который обращает цель (человека) в средство, а средство (производство) в цель»[251].
       
Насколько тонкими нитками были сшиты новые обоснования социализма, показали все три названных марксиста на собственном примере: не успевши дать ему нового обоснования, они повернулись к нему спиной. В то время как массы в России, жертвуя жизнью, боролись за идеалы нового общественного порядка, который со временем должен поставить цель (человека) над средством (производством), «личность» спряталась в кустах и нашла в Канте философское и этическое успокоение. Легальные русские марксисты кончили практически там, куда их привела их теоретическая позиция, — в лагере буржуазной гармонии.
      
     
    
    
     
      
Отдел третий. Исторические условия накопления
     
     
      
       
Глава двадцать пятая. Противоречия схемы расширенного воспроизводства
      
      
В первом отделе мы установили, что марксова схема накопления не дает никакого ответа на вопрос, для кого собственно происходит расширенное воспроизводство. Если взять схему буквально так, как она развита в конце второго тома, то кажется, что капиталистическое производство исключительно только само реализует всю свою прибавочную стоимость и потребляет капитализированную прибавочную стоимость для своих собственных потребностей. Маркс подтверждает это своим анализом схемы, в котором он неоднократно делает попытку осуществить обращение этой схемы только денежными средствами, т. е. спросом капиталистов и рабочих, — попытку, которая приводит его в конце концов к тому, что он вводит в воспроизводство золотопромышленника в качестве deus ex machina. Сюда относится и одно в высшей степени важное место из I тома «Капитала», которое следует толковать в том же самом смысле: «Прежде всего годичное производство должно доставить все те предметы (потребительные стоимости), на счет которых могут быть возмещены вещественные составные части капитала, потребленные в течение года. За исключением этой части остается чистый или прибавочный продукт, в котором заключается прибавочная стоимость. Но из чего состоит этот прибавочный продукт? Быть может из предметов, предназначенных для удовлетворения потребностей и прихотей капиталистов, — предметов, входящих таким образом в их потребительный фонд? Если бы это было так, то прибавочная стоимость была бы прокучена до последнего гроша, и мы имели бы перед собой простое воспроизводство. Для того чтобы накоплять, необходимо часть прибавочного продукта превращать в капитал. Но, не совершая чуда, можно превращать в капитал лишь такие предметы, которые могут быть применены в процессе труда, т. е. средства производства, и далее, такие предметы, которые способны поддерживать жизнь рабочего, т. е. средства существования. Следовательно часть годичного прибавочного труда должна быть потреблена на изготовление средств производства и существования, добавочных к тому количеству их, которое необходимо для возмещения авансированного капитала. Одним словом, прибавочная стоимость лишь потому может быть превращена в капитал, что прибавочный продукт, стоимостью которого она является, уже заключает в себе вещественные элементы нового капитала».
      
Здесь устанавливаются следующие условия для накопления:
      
1. Прибавочная стоимость, подлежащая капитализации, сразу рождается на свет в натуральной форме капитала (как добавочные средства производства и добавочные средства существования для рабочих).
      
2. Расширение капиталистического производства совершается исключительно только при помощи собственных (капиталистически произведенных) средств производства и средств существования.
      
3. Размер расширения производства (накопления) всякий раз дан наперед размером подлежащей капитализации прибавочной стоимости. Он не может быть больше, потому что он связан с количеством средств производства и средств потребления, представляющих прибавочный продукт, но он не может быть и меньше, так как иначе часть прибавочного продукта в его натуральной форме не нашла бы применения. Пусть такие отклонения вверх и вниз вызывают периодические колебания и кризисы, от которых мы должны здесь отвлечься, но в среднем итоге подлежащий капитализации прибавочный продукт и фактическое накопление должны друг друга покрывать.
      
4. Так как капиталистическое производство само поглощает весь свой прибавочный продукт, то для накопления капитала нельзя найти границ.
      
Этим условиям соответствует и марксова схема расширенного воспроизводства. Накопление совершается здесь без того, чтобы хоть в малейшей мере видно было, для кого, для каких новых потребителей происходит в конце концов все возрастающее расширение производства. Схема предполагает следующий ход вещей. Каменноугольная промышленность расширяется, чтобы расширить железоделательную промышленность. Эта последняя расширяется, чтобы расширить машиностроительную промышленность. Машиностроительная промышленность расширяется, чтобы расширить производство средств потребления. Это последнее в свою очередь расширяется для того, чтобы содержать возрастающую армию рабочих углепромышленности, железоделательного и машиностроительного производства, равно как и своих собственных рабочих. И так «ad infinitum» в порочном кругу — по теории Тугана-Барановского. Что марксова схема, будучи рассмотрена сама по себе, действительно допускает подобное толкование, доказывает хотя бы то обстоятельство, что Маркс после своих собственных неоднократных и ясных утверждений вообще берется изобразить процесс накопления всего капитала в обществе, которое состоит только из капиталистов и рабочих. Места, которые основываются на этом, имеются во всех томах «Капитала».
      
В I томе, как раз в главе о «превращении прибавочной стоимости в капитал», говорится: «Для того чтобы рассмотреть предмет нашего исследования в совершенно чистом виде, независимо от затемняющих дело побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство укрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства» (стр. 543, примечание 21а).
      
Во II томе это предложение встречается неоднократно. Так в главе XVII, посвященной обращению прибавочной стоимости, мы читаем:
      
«Но существует вообще только два исходных пункта — капиталист и рабочий. Третьи лица всех разрядов или должны получать деньги от этих двух классов за какие-нибудь услуги или, поскольку они получают деньги без всяких услуг с своей стороны, они являются совладельцами прибавочной стоимости в форме ренты, процента и пр. Итак класс капиталистов остается единственным исходным пунктом денежного обращения» (стр. 303–304).
      
Далее в той же главе специально о денежном обращении при условии накопления сказано:
      
«…Затруднение возникает тогда, когда мы предполагаем накопление денежного капитала не как частный случай, а как общее явление для класса капиталистов. По нашему предположению — при всеобщем и исключительном господстве капиталистического производства — кроме этого класса вообще не существует никаких других классов, кроме класса рабочих» (стр. 318–331).
      
То же самое встречается еще раз в главе XX:
      
«Ведь здесь имеется только два класса: рабочий класс, у которого только и есть, что его рабочая сила, и класс капиталистов, которому принадлежит монопольная собственность на средства производства, к числу каковых относятся и деньги» (стр. 392).
      
B III томе при характеристике процесса капиталистического производства, взятого в целом, Маркс совершенно отчетливо говорит:
      
«Представим себе, что все общество состоит только из капиталистов и наемных рабочих. Оставим в стороне далее колебания цен, которые препятствуют значительным частям всего капитала возмещаться согласно своим средним соотношениям и неизбежно должны вызывать время от времени всеобщий застой при той универсальной зависимости между различными частями процесса производства, какая развивается в особенности благодаря кредиту. Оставим в стороне также фиктивные предприятия и спекулятивные операции, поощряемые кредитной системой. Тогда кризис мог бы быть объяснен только диспропорциональностью производства в различных отраслях и несоответствием между потреблением самих капиталистов и их накоплением. Но при данном положении вещей возмещение капиталов, вложенных в производство, зависит главным образом от размеров потребительной способности непроизводительных классов, тогда как потребительная способность рабочих ограничена частью законами заработной платы, частью тем, что рабочие лишь до тех пор находят себе занятие, пока они могут быть употреблены в дело с выгодой для класса капиталистов» (часть II, стр. 21). Эта последняя цитата относится к вопросу о кризисах, которые не подлежат нашему рассмотрению; но она недвусмысленно показывает, что Маркс, «в согласии с действительным положением вещей» ставит движение всего капитала в зависимость только от трех категорий потребителей: от капиталистов, рабочих и «непроизводительных классов», т. е. слоев, примыкающих к классу капиталистов («король, поп, профессор, проститутка, солдат»), — слоев, с которыми он во II томе «Капитала» с полным правом разделывается как с представителями производной покупательной силы и следовательно участниками в деле потребления прибавочной стоимости или заработной платы.
      
Наконец в «Theorien uber den Mehrwert», т. II, ч. 2, стр. 263, в главе «Накопление капитала и кризисы» Маркс формулирует предположения, при которых он рассматривает накопление следующим образом:
      
«Мы должны здесь только рассмотреть те формы, которые проходит капитал в своем многообразном дальнейшем развитии. Не развиты следовательно те реальные соотношения, в пределах которых происходит действительный процесс производства. Все время предполагалось, что товар продается по своей стоимости. Конкуренция капиталов не рассмотрена, не рассмотрены и кредитное дело и действительное строение общества, которое отнюдь не состоит только из класса рабочих и промышленных капиталистов и где потребители таким образом не совпадают с производителями; первая категория (категория потребителей, доходы которых отчасти являются не первичными, а вторичными — производными от прибыли и заработной платы) здесь значительно шире второй категории производителей, а потому способ расходования ее дохода и размер последнего вызывают в экономике и особенно в процессе обращения и воспроизводства капитала очень большие модификации». Следовательно и здесь, где Маркс говорит уже о «действительном строении общества», он обращает внимание единственно только на соучастников в потреблении прибавочной стоимости и заработной платы, следовательно только на слои, примыкающие к основным капиталистическим категориям производства.
      
Итак не подлежит никакому сомнению, что Маркс хотел изобразить процесс накопления в обществе, состоящем исключительно из капиталистов и рабочих, при всеобщем исключительном господстве капиталистического способа производства. Но при этих условиях его схема не допускает никакого иного толкования, кроме производства ради производства.
      
Вспомним второй пример марксовской схемы расширенного воспроизводства:
      
Первый год
      
       
I. 5000 с + 1000 v + 1000 m = 7000 средств производства
       
II. 1430 с + 285 v + 285 m = 2000 средств потребления
       
9000
      
      
Второй год
      
       
I. 5417 с + 1083 v + 1083 m = 7583 средств производства
       
II. 1583 с + 316 v + 316 m = 2215 средств потребления
       
9798
      
      
Третий год
      
       
I. 5869 с + 1173 v + 1173 m = 8215 средств производства
       
II. 1715 с + 342 v + 342 m = 2399 средств потребления
       
10 614
      
      
Четвертый год
      
       
I. 6358 с + 1271 v + 1271 m = 8900 средств производства
       
II. 1858 с + 371 v + 371 m = 2600 средств потребления
       
11 500
      
      
Накопление протекает здесь непрерывно из года в год по мере того как половина добытой прибавочной стоимости, потребляется капиталистами, а другая половина капитализируется. При капитализации для добавочного капитала, как и для первоначального капитала, сохраняется тот же самый технический базис, т. е. тот же самый органический состав или разделение на постоянный и переменный капитал, и та же самая норма эксплоатации (равная всегда 100%). Капитализированная часть прибавочной стоимости, соответственно с предложением Маркса в I томе «Капитала», появляется на свет сразу в виде дополнительных средств производства и средств существования для рабочих. И то и другое служит для все большего расширения производства в подразделениях I и II. Для кого происходит это прогрессирующее расширение производства, — это на основании предпосылок марксовой схемы определить невозможно. Правда, одновременно с производством расширяется и потребление общества: повышается потребление капиталистов (в первом году оно в итоге представляло собой стоимость в 500 + 142, во-втором 542 + 158, в третьем, 586 + 171, в четвертом 635 + 185), повышается и потребление рабочих; точный показатель последнего — переменный капитал, выраженный в единицах стоимости, растет в обоих подразделениях из года в год. И тем не менее, если оставить в стороне все прочее, возрастающее потребление класса капиталистов во всяком случае не может быть рассматриваемо как цель накопления; наоборот, поскольку потребление имеет место и растет, накопления не происходит, личное потребление капиталистов подходит под точку зрения простого воспроизводства. Спрашивается, для кого же капиталисты производят, когда и поскольку они не потребляют, а проявляют «подвиги воздержания», т. е. накопляют? Еще меньше может быть целью накопления капитала содержание все возрастающей армии рабочих. Потребление рабочих с капиталистической точки зрения является следствием накопления и ни в коем случае не его целью и предпосылкой; в противном случае основы капиталистического производства были бы поставлены на голову. Во всяком случае рабочие могут потребить только часть продукта, соответствующую их переменному капиталу, и ни на йоту больше. Итак, кто реализирует постоянно возрастающую прибавочную стоимость? Схема отвечает: сами капиталисты, и только они. Что же они делают со своей возрастающей прибавочной стоимостью? Схема отвечает: они употребляют ее для все возрастающего расширения своего производства. Эти капиталисты являются стало быть фанатиками расширения производства ради расширения производства. Они строят новые машины, чтобы ими опять-таки строить новые машины. То, к чему мы таким образом приходим, является не накоплением капитала, а расширяющимся производством средств производства без всякой цели, и только смелости и любви Туган-Барановского к парадоксам свойственно принимать эту неустанно вращающуюся в пустом пространстве карусель за верное теоретическое отражение капиталистической деятельности и за действительный вывод из марксова учения[252].
      
Помимо оборвавшегося в самом начале наброска анализа расширенного воспроизводства, который мы находим во втором томе «Капитала», Маркс дал весьма детальное и ясное изложение своего общего понимания характеристического хода капиталистического накопления на протяжении всего своего труда, особенно в третьем томе. И стоит только вдуматься в это понимание, чтобы без труда убедиться в недостаточности схемы, данной в конце второго тома.
      
Если проверить схему расширенного воспроизводства именно с точки зрения теории Маркса, то неизбежно приходишь к заключению, что она во многих отношениях находится в противоречии с этой теорией.
      
Прежде всего схема совершенно не учитывает прогрессирующей производительности труда. Несмотря на накопление, она из года в год предполагает один и тот же состав капитала, т. е. одну и ту же техническую основу процесса производства. В целях упрощения анализа такой прием сам по себе вполне допустим. Абстрагирование от изменений техники, которые идут параллельно накоплению капитала и неразрывно с ним связаны, должно однако быть принято во внимание и учтено по крайней мере потом при исследовании конкретных условий реализации всего общественного продукта и воспроизводств. Но если принять во внимание прогресс производительности труда, то вещественная масса общественного продукта — средства производства и средства потребления — растет много быстрее, чем масса его стоимости, как она дается схемой. Но другой стороной этого прироста массы потребительных стоимостей является и изменение в отношениях стоимости. Согласно строгому ходу марксова доказательства, образующего краеугольный камень его теории, прогрессирующее развитие производительности труда проявляется в том, что состав капитала, равно как и норма прибавочной стоимости не могут при возрастающем накоплении капитала оставаться постоянными, как это предполагается в марксовой схеме. Напротив того, с процессом накопления (с) (постоянный капитал) должен расти в обоих подразделениях не только абсолютно, но и относительно — по отношению к (v + m), т. е. ко всей созданной вновь стоимости (общественное выражение производительности труда); одновременно с этим должен расти постоянный капитал по отношению к переменному; отношение прибавочной стоимости к переменному капиталу или нормы прибавочной стоимости тоже должно возрастать (капиталистическое выражение производительности труда). То обстоятельство, что эти изменения происходят не буквально в каждом году, для дела не существенно. Оно играет такую же роль, как обозначения «первый, второй третий и т. д. год» в марксовой схеме, которые вообще не рассчитаны обязательно на календарный год, а могут означать любые промежутки времени. Наконец изменения в составе капитала, равно как и в норме прибавочной стоимости, могут быть предположены в каком-угодно году — в первом, третьем, пятом, седьмом и т. д. или во втором, шестом, девятом и т. д. Важно только, чтобы они вообще были приняты во внимание и притом как явление периодическое. Но если дополнить соответственно с этим схему, то окажется, что даже при этом методе накопления ежегодно будет возникать возрастающий дефицит в средствах производства и возрастающий избыток в средствах потребления. Конечно Туган-Барановский, преодолевающий на бумаге все трудности, конструирует схему просто с другими пропорциями, причем он из года в год уменьшает переменный капитал на 25%. Так как бумага переносит терпеливо и это арифметическое упражнение, то это служит основанием для Тугана, чтобы «доказывать» с триумфом, что накопление течет как по маслу даже при абсолютном сокращении потребления. Но в конце концов и самому Тугану приходится согласиться с тем, что допущение факта абсолютного уменьшения переменного капитала находится в резком противоречии с действительностью. На самом деле переменный капитал во всех капиталистических странах растет абсолютно, он уменьшается только относительно и по сравнению с еще более быстрым ростом постоянного капитала. Но если мы соответственно с действительным ходом вещей допустим, что из года в год происходит лишь более быстрый рост постоянного капитала и более медленный рост переменного капитала, и что мы имеем возрастающую норму прибавочной стоимости, то обнаружится несоответствие между вещественным составом общественного продукта и составом стоимости капитала. Примем в марксовой схеме для прироста капитала не неизменное отношение постоянного капитала к переменному 5:1, а прогрессивно увеличивающийся состав, например: для второго года 6:1, для третьего года 7:1, для четвертого 8:1. Допустим далее, что мы соответственно с более высокой производительностью труда имеем непрерывно возрастающую норму прибавочной стоимости, — положим, что мы вместо постоянной нормы прибавочной стоимости в 100%, несмотря на относительно уменьшающийся переменный капитал, берем всякий раз прибавочную стоимость, которая принималась для соответствующих лет в марксовой схеме. Наконец будем исходить из того, что капитализации подвергается каждый раз половина присвоенной прибавочной стоимости (исключая подразделения II, которое согласно допущению Маркса в первом году капитализирует больше половины, именно 184 из 285 m). Тогда мы получим следующий результат: