1 2 3 4 5 6 
– Вовсе нет. Анна Марковна с меня содрала раза в три  дороже, чем это стоило бы в студенческой столовой. Просто мне хотелось пожить  здесь поближе, потеснее, так сказать, войти интимно в этот мирок.    

– А-а! Я, кажется, начинаю понимать! – просиял  Ярченко. – Наш новый друг, – извините за маленькую  фамильярность, – по-видимому, собирает бытовой материал? И, может быть,  через несколько лет мы будем иметь удовольствие прочитать...    

– Трррагедию из публичного дома! – вставил Громко,  по-актерски, Борис Собашников.    

В то время, когда репортер отвечал Ярченку, Тамара тихо встала  со своего места, обошла стол и, нагнувшись над Собашниковым, сказала ему  шепотом на ухо:    

– Миленький, хорошенький, вы бы лучше этого господина  не трогали. Ей-богу, для вас же будет лучше.    

– Чтой-та? – высокомерно взглянул на нее студент,  поправляя двумя расставленными пальцами пенсне. – Он твой любовник? Кот?    

– Клянусь вам чем хотите, он ни разу в жизни ни с одной  из нас не оставался. Но, повторяю, вы его не задирайте.    

– Ну да! Ну конечно! – возразил Собашников,  презрительно кривляясь. – У него такая прекрасная защита, как весь  публичный дом. И, должно быть, все вышибалы с Ямской – его близкие друзья и  приятели.    

– Нет, не то, – возразила ласковым шепотом  Тамара. – А то, что он возьмет вас за воротник и выбросит в окно, как  щенка. Я такой воздушный полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно,  и опасно для здоровья.    

– Пошла вон, сволочь! – крикнул Собашников,  замахиваясь на нее локтем.    

– Иду, миленький, – кротко ответила Тамара и  отошла от него своей легкой походкой.    

Все на мгновение обернулись к студенту.    

– Не буянь, барбарис! – погрозил ему пальцем  Лихонин. – Ну, ну, говорите, – попросил он репортера, – все это  так интересно, что вы рассказываете.    

– Нет, я ничего не собираю, – продолжал спокойно и  серьезно репортер. – А материал здесь действительно огромный, прямо  подавляющий, страшный... И страшны вовсе не громкие фразы о торговле женским  мясом, о белых рабынях, о проституции, как о разъедающей язве больших городов,  и так далее и так далее... старая, всем надоевшая шарманка! Нет, ужасны  будничные, привычные мелочи, эти деловые, дневные, коммерческие расчеты, эта  тысячелетняя наука любовного обхождения, этот прозаический обиход, устоявшийся  веками. В этих незаметных пустяках совершенно растворяются такие чувства, как  обида, унижение, стыд. Остается сухая профессия, контракт, договор, почти что  честная торговлишка, ни хуже, ни лучше какой-нибудь бакалейной торговли.  Понимаете ли, господа, в этом-то весь и ужас, что нет никакого ужаса! Мещанские  будни – и только. Да еще привкус закрытого учебного заведения с его наивностью,  грубостью, сентиментальностью и подражательностью.    

– Это верно, – подтвердил Лихонин, а репортер  продолжал, глядя задумчиво в свою рюмку:    

– Читаем мы в публицистике, в передовых статьях разные  вопли суетливых душ. И женщины-врачи тоже стараются по этой части и стараются  довольно противно. «Ах, регламентация! Ах, аболиционизм! Ах, живой товар!  Крепостное положение! Хозяйки, эти жадные гетеры! Эти гнусные выродки  человечества, сосущие кровь проституток!.. „ Но ведь криком никого не испугаешь  и не проймешь. Знаете, есть поговорочка: визгу много, а шерсти мало. Страшнее  всяких страшных слов, в сто раз страшнее, какой-нибудь этакий маленький  прозаический штришок, который вас вдруг точно по лбу ошарашит. Возьмите хотя бы  здешнего швейцара Симеона. Уж, кажется, по-вашему, ниже некуда спуститься:  вышибала в публичном доме, зверь, почти наверно – убийца, обирает проституток,  делает им „черный глаз“, по здешнему выражению, то есть просто-напросто бьет. А  знаете ли, на чем мы с ним сошлись и подружились? На пышных подробностях  архиерейского служения, на каноне честного Андрея, пастыря Критского, на  творениях отца преблаженного Иоанна Дамаскина. Религиозен необычайно! Заведу  его, бывало, и он со слезами на глазах поет мне: «Приидите, последнее целование  дадимте, братие, усопшему...“ Из чина погребения мирских человек. Нет, вы  подумайте: ведь только в одной русской душе могут ужиться такие противоречия!    

– Да. Такой помолится-помолится, потом зарежет, а потом  умоет руки и поставит свечу перед образом, – сказал Рамзес.    

– Именно. Я ничего не знаю более жуткого, чем это  соединение вполне искренней набожности с природным тяготением к преступлению.  Признаться ли вам? Я, когда разговариваю один на один с Симеоном, – а  говорим мы с ним подолгу и неторопливо так, часами, – я испытываю минутами  настоящий страх. Суеверный страх! Точно вот я стою в сумерках на зыбкой  дощечке, наклонившись над каким-то темным зловонным колодцем, и едва-едва  различаю, как там, на дне, копошатся гады. А ведь он по-настоящему набожен и, я  уверен, пойдет когда-нибудь в монахи и будет великим постником и молитвенником,  и, черт его знает, каким уродливым образом переплетется в его душе настоящий  религиозный экстаз с богохульством, с кощунством, с какой-нибудь отвратительной  страстью, с садизмом или еще с чем-нибудь вроде этого?    

– Однако вы не щадите объекта ваших наблюдений,сказал  Ярченко и осторожно показал глазами на девиц.    

– Э, все равно. У нас с ним теперь прохладные  отношения.    

– Почему так? – спросил Володя Павлов, поймавший  конец разговора.    

– Да так... не стоит и рассказывать... – уклончиво  улыбнулся репортер. – Пустяк... Давайте-ка сюда вашу рюмку, господин  Ярченко.    

Но торопливая Нюра, у которой ничто не могло удержаться во  рту, вдруг выпалила скороговоркой:    

– Потому что Сергей Иваныч ему по морде дали... Из-за  Нинки. К Нинке пришел один старик... И остался на ночь... А у Нинки был красный  флаг... И старик все время ее мучил... А Нинка заплакала и убежала.    

– Брось, Нюра, скучно, – сказал, сморщившись,  Платонов.    

– Одепне! (отстань) – строго приказала на жаргоне домов  терпимости Тамара.    

Но разбежавшуюся Нюру невозможно было остановить.    

– А Нинка говорит: я, говорит, ни за что с ним не  останусь, хоть режьте меня на куски... всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну  старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А  Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал,  что Нинка кричит...    

– Зоя, зажми ей рот! – сказал Платонов.    

– Так сейчас вскочил и... ап!.. – И Нюрин поток  мгновенно прервался, заткнутый ладонью Зои.    

Все засмеялись, только Борис Собашников под шумок  пробормотал с презрительным видом:    

– Oh, chevalier sans peur et sans  reproche![3]    

Он уже был довольно сильно пьян, стоял, прислонившись к  стене, в вызывающей позе, с заложенными в карманы брюк руками, и нервно жевал  папиросу.    

– Это какая же Нинка? – спросил с любопытством  Рамзес. – Она здесь?    

– Нет, ее нету. Такая маленькая, курносая девчонка.  Наивная и очень сердитая. – Репортер вдруг внезапно и искренно  расхохотался. – Извините... это я так... своим мыслям, – объяснил он  сквозь смех. – Я сейчас очень живо вспомнил этого старика, как он в испуге  бежал по коридору, захватив верхнюю одежду и башмаки... Такой почтенный старец,  с наружностью апостола, я даже знаю, где он служит. Да и вы все его знаете. Но  всего курьезнее было, когда он, наконец, в зале почувствовал себя в  безопасности. Понимаете: сидит на стуле, надевает панталоны, никак не попадет  ногой, куда следует, и орет на весь дом: «Безобразие! Гнусный притон! Я вас  выведу на чистую воду!.. Завтра же в двадцать четыре часа!.. « Знаете ли, это  соединение жалкой беспомощности с грозными криками было так уморительно, что  даже мрачный Симеон рассмеялся... Ну вот, кстати о Симеоне... Я говорю, что  жизнь поражает, ставит в тупик своей диковинной путаницей и неразберихой. Можно  насказать тысячу громких слов о сутенерах, а вот именно такого Симеона ни за  что не придумаешь. Так разнообразна и пестра жизнь! Или еще возьмите здешнюю  хозяйку Анну Марковну. Эта кровопийца, гиена, мегера и так далее... –  самая нежная мать, какую только можно себе представить. У нее одна  дочь... – Берта, она теперь в пятом классе гимназии. Если бы вы видели,  сколько осторожного внимания, сколько нежной заботы затрачивает Анна Марковна,  чтобы дочь не узнала как-нибудь случайно о ее профессии. И всё– для Берточки,  всё – ради Берточки. И сама при ней не смеет даже разговаривать, боится за свой  лексикон бандерши и бывшей проститутки, глядит ей в глаза, держит себя рабски,  как старая прислуга, как глупая, преданная нянька, как старый, верный,  опаршивевший пудель. Ей уж давно пора уйти на покой, потому что и деньги есть,  и занятие ее здесь тяжелое и хлопотное, и годы ее уже почтенные. Так ведь нет:  надо еще лишнюю тысячу, а там и еще и еще – всё для Берточки. А у Берточки лошади,  у Берточки англичанка, Берточку каждый год возят за границу, у Берточки на  сорок тысяч брильянтов – черт их знает, чьи они, эти брильянты? И ведь я не  только уверен, но я твердо знаю, что для счастия этой самой Берточки, нет, даже  не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике  заусеница, – так вот, чтобы эта заусеница прошла, – вообразите на  секунду возможность такого положения вещей! – Анна Марковна, не сморгнув,  продаст на растление наших сестер и дочерей, заразит нас всех и наших сыновей  сифилисом. Что? Вы скажете – чудовище? А я скажу, что ею движет та же великая,  неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших  матерей, святыми женщинами.    

– Легче на поворотах! – заметил сквозь зубы Борис  Собашников.    

– Простите: я не сравнивал людей, а только обобщал  первоисточник чувства. Я мог бы привести для примера и самоотверженную любовь  матерей-животных. Но вижу, что затеял скучную материю. Лучше бросим.    

– Нет, вы договорите, – возразил Лихонин. – Я  чувствую, что у вас была цельная мысль.    

– И очень простая. Давеча профессор спросил меня, не  наблюдаю ли я здешней жизни с какими-нибудь писательскими целями. И я хотел  только сказать, что я умею видеть, но именно не умею наблюдать. Вот я привел  вам в пример Симеона и бандершу. Я не знаю сам, почему, но я чувствую, что в  них таится какая-то ужасная, непреоборимая действительность жизни, но ни  рассказывать ее, ни показать ее я не умею, – мне не дано этого. Здесь  нужно великое уменье взять какую-нибудь мелочишку, ничтожный, бросовый штришок,  и получится страшная правда, от которой читатель в испуге забудет закрыть рот.  Люди ищут ужасного в словах, в криках, в жестах. Ну вот, например, читаю я  описание какого-нибудь погрома, или избиения в тюрьме, или усмирения. Конечно, описываются  городовые, эти слуги произвола, эти опричники современности, шагающие по колено  в крови, или как там еще пишут в этих случаях? Конечно, возмутительно, и  больно, и противно, но все это – умом, а не сердцем. Но вот я иду утром по  Лебяжьей улице, вижу – собралась толпа, в середине девочка пяти лет, –  оказывается, отстала от матери и заблудилась, или, быть может, мать ее бросила.  А перед девочкой на корточках городовой. Расспрашивает, как ее зовут, да  откуда, да как зовут папу, да как зовут маму. Вспотел, бедный, от усилия, шапка  на затылке, огромное усатое лицо такое доброе, и жалкое, и беспомощное, а голос  ласковый-преласковый. Наконец, что вы думаете? Так как девчонка вся  переволновалась, и уже осипла от слез, и всех дичится – он, этот самый «имеющийся  постовой городовой», вытягивает вперед два своих черных, заскорузлых пальца,  указательный и мизинец, и начинает делать девочке козу! «Ро-о-гами забоду,  ногами затопу!..» И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через  полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь  человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление  которого для него совсем неизвестно, то – вы понимаете! мне стало невыразимо  жутко и тоскливо. Не умом, а сердцем. Такая чертовская путаница эта жизнь.  Выпьем, Лихонин, коньяку?    

– Хотите на ты? – предложил вдруг Лихонин.    

– Хорошо. Только без поцелуйчиков, правда? Будь здоров,  мой милый... Или вот еще пример. Читаю я, как один французский классик  описывает мысли и ощущения человека, приговоренного к смертной казни. Громко,  сильно, блестяще описывает, а я читаю и... ну, никакого впечатления: ни  волнения, ни возмущения – одна скука. Но вот на днях попадается мне короткая  хроникерская заметка о том, как где-то во Франции казнили убийцу. Прокурор,  который присутствовал при последнем туалете преступника, видит, что тот  надевает башмаки на босу ногу, и – болван! – напоминает: «А чулки-то?» А  тот посмотрел на него и говорит так раздумчиво: «Стоит ли?» Понимаете: эти две  коротеньких реплики меня как камнем по черепу! Сразу раскрылся передо мною весь  ужас и вся глупость насильственной смерти... Или вот еще о смерти. Умер один  мой приятель, пехотный капитан, – пьяница, бродяга и душевнейший человек в  мире. Мы его звали почему-то электрическим капитаном. Я был поблизости, и мне  пришлось одевать его для последнего парада. Я взял его мундир и стал надевать к  нему эполеты. Там, знаете, в ушко эполетных пуговиц продевается шнурок, а потом  два конца этого шнурка просовываются сквозь две дырочки под воротником и  изнутри, с подкладки, завязываются. И вот проделал я всю эту процедуру,  завязываю шнурок петелькой, и, знаете, все у меня никак не выходит петля: то  чересчур некрепко связана, то один конец слишком короток. Копошусь я над этой  ерундой, и вдруг мне в голову приходит самая удивительная простая мысль, что  гораздо проще и скорее завязать узлом – ведь все равно никто развязывать не  будет. И сразу я всем своим существом почувствовал смерть. До тех пор я видел  остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал  смерти, а подумал об узле – и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле  простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших  слов, дел и ощущений, о гибели всего видимого мира... И таких маленьких, но  поразительных мелочей я мог бы привести сотню... Хотя бы о том, что такое люди  испытывали на войне... Но я хочу свести свою мысль к одному. Все мы проходим  мимо этих характерных мелочей равнодушно, как слепые, точно не видя, что они  валяются у нас под ногами. А придет художник, и разглядит, и подберет. И вдруг  так умело повернет на солнце крошечный кусочек жизни, что все мы ахнем. «Ах,  боже мой! Да ведь это я сам – сам! лично видел. Только мне просто не пришло ь  голову обратить на это пристального внимания». Но наши русские художники слова  – самые совестливые и самые искренние во всем мире художники – почему-то до сих  пор обходили проституцию и публичный дом. Почему? Право, мне трудно ответить на  это. Может быть, по брезгливости, по малодушию, из-за боязни прослыть  порнографическим писателем, наконец просто из страха, что наша кумовская  критика отожествит художественную работу писателя с его личной жизнью и пойдет  копаться в его грязном белье. Или, может быть, у них не хватает ни времени, ни  самоотверженности, ни самообладания вникнуть с головой в эту жизнь и  подсмотреть ее близко-близко, без предубеждения, без громких фраз, без овечьей  жалости, во всей ее чудовищной простоте и будничной деловитости. Ах, какая бы  это получилась громадная, потрясающая и правдивая книга.    

– Пишут же! – нехотя заметил Рамзес.    

– Пишут, – в тон ему скучно повторил  Платонов. – Но все это или ложь, или театральные эффекты для детей  младшего возраста, или хитрая символика, понятная лишь для мудрецов будущего. А  самой жизни никто еще не трогал. Один большой писатель – человек с хрустально  чистой душой и замечательным изобразительным талантом – подошел однажды к этой  теме, и вот все, что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе, как в  чудесном зеркале. Но лгать и пугать людей он не решился. Он только поглядел на  жесткие, как у собаки, волосы швейцара и подумал: «А ведь и у него, наверно,  была мать». Скользнул своим умным, точным взглядом по лицам проституток и  запечатлел их. Но того, чего он не знал, он не посмел написать. Замечательно,  что этот же писатель, обаятельный своей честностью и правдивостью,  приглядывался не однажды и к мужику. Но он почувствовал, что и язык, и склад  мысли, и душа народа для него темны и непонятны... И он с удивительным тактом,  скромно обошел душу народа стороной, а весь запас своих прекрасных наблюдений  преломил сквозь глаза городских людей. Я нарочно об этом упомянул. У нас,  видите ли, пишут о сыщиках, об адвокатах, об акцизных надзирателях, о  педагогах, о прокурорах, о полиции, об офицерах, о сладострастных дамах, об  инженерах, о баритонах, – и пишут, ей-богу, совсем хорошо – умно, тонко и  талантливо. Но ведь все эти люди – сор, и жизнь их не жизнь, а какой-то  надуманный, призрачный, ненужный бред мировой культуры. Но вот есть две  странных действительности – древних, как само человечество: проститутка и  мужик. И мы о них ничего не знаем, кроме каких-то сусальных, пряничных,  ёрнических изображений в литературе. Я вас спрашиваю: что русская литература  выжала из всего кошмара проституции? Одну Сонечку Мармеладову. Что она дала о  мужике, кроме паскудных, фальшивых народнических пасторалей? Одно, всего лишь  одно, но зато, правда, величайшее в мире произведение, – потрясающую  трагедию, от правдивости которой захватывает дух и волосы становятся дыбом. Вы  знаете, о чем я говорю...    

– «Коготок увяз...» – тихо подсказал Лихонин.    

– Да, – ответил репортер и с благодарностью,  ласково поглядел на студента. – Ну, что касается Сонечки, то ведь это  абстрактный тип, – заметил уверенно Ярченко. – Так сказать,  психологическая схема...    

Платонов, который до сих пор говорил точно нехотя, с  развальцей, вдруг загорячился:    

– Сто раз слышал это суждение, сто раз! И вовсе это  неправда. Под грубой и похабной профессией, под матерными словами, под пьяным,  безобразным видом – и все-таки жива Сонечка Мармеладова! Судьба русской  проститутки – о, какой это трагический, жалкий, кровавый, смешной и глупый  путь! Здесь все совместилось: русский бог, русская широта и беспечность,  русское отчаяние в падении, русская некультурность, русская наивность, русское  терпение, русское бесстыдство. Ведь все они, которых вы берете в  спальни, – поглядите, поглядите на них хорошенько, – ведь все они –  дети, ведь им всем по одиннадцати лет. Судьба толкнула их на проституцию, и с  тех пор они живут в какой-то странной, феерической, игрушечной жизни, не  развиваясь, не обогащаясь опытом, наивные, доверчивые, капризные, не знающие,  что скажут и что сделают через полчаса – совсем как дети. Эту светлую и смешную  детскость я видел у самых опустившихся, самых старых девок, заезженных и  искалеченных, как извозчичьи клячи. И не умирает в них никогда эта бессильная  жалость, это бесполезное сочувствие к человеческому страданию... Например...    

Платонов обвел всех сидящих медленным взором и, вдруг  махнувши рукой, сказал усталым голосом:    

– А впрочем... к черту! Я сегодня наговорился лет на  десять... И все это ни к чему.    

– Но, в самом деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не  попробовать все это описать самому? – спросил Ярченко. – У вас так  живо сосредоточено внимание на этом вопросе.    

– Пробовал! – с невеселой усмешкой ответил  Платонов. – Но ничего не выходит. Начну писать и сейчас же заплутаюсь в  разных «что», «который», «был». Эпитеты выходят пошлыми. Слова простывают на  бумаге. Какая-то жвачка. Знаете ли, здесь однажды проездом был Терехов...  Тот... известный... Я пришел к нему и стал рассказывать ему многое-многое о  здешней жизни, чего я вам не говорю из боязни наскучить. Я просил его  воспользоваться моим материалом. Он выслушал меня с большим вниманием, и вот  что он сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу, что нет  почти ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который не совал бы мне  тем для романов и повестей или не учил бы меня, о чем надо писать. Тот  материал, что вы мне сейчас сообщили, прямо необъятен по своему смыслу и весу.  Но что я с ним поделаю? Чтобы написать такую колоссальную книгу, о какой вы  думаете, мало чужих слов, хотя бы и самых точных, мало даже наблюдений,  сделанных с записной книжечкой и карандашиком. Надо самому вжиться в эту жизнь,  не мудрствуя лукаво, без всяких задних писательских мыслей. Тогда выйдет  страшная книга». Слова его меня обескуражили и в то же время окрылили. С этих  пор я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет гениальный  и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой  жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов. И  все мы скажем: «Да ведь это всё мы сами видели и знали, но мы и предположить не  могли, что это так ужасно!» В этого грядущего художника я верю всем  сердцем. – Аминь! – сказал серьезно Лихонин. – Выпьем за него.    

– А, ей-богу, – вдруг отозвалась Манька  Маленькая. – Хотя бы кто-нибудь написал по правде, как живем мы здесь,  б... разнесчастные...    

В дверь постучали, и тотчас же вошла Женя в своем блестящем  оранжевом платье.    

 X    

     

Она непринужденно, с независимым видом первого персонажа в  доме поздоровалась со всеми мужчинами и села около Сергея Ивановича, позади его  стула. Она только что освободилась от того самого немца в форме благотворительного  общества, который рано вечером остановил свой выбор на Мане Беленькой, а потом  переменил ее, по рекомендации экономки, на Пашу. Но задорная и самоуверенная  красота Жени, должно быть, сильно уязвила его блудливое сердце, потому что,  прошлявшись часа три по каким-то пивным заведениям и ресторанам и набравшись  там мужества, он опять вернулся в дом Анны Марковны, дождался, пока от Жени не  ушел ее временный гость – Карл Карлович из оптического магазина, – и взял  ее в комнату.    

На безмолвный – глазами – вопрос Тамары Женя с от вращением  поморщилась, содрогнулась спиною и утверди тельно кивнула головой.    

– Ушел... Бррр!..    

Платонов с чрезвычайным вниманием приглядывало! к Жене. Ее  он отличал среди прочих девушек и почти уважал за крутой, неподатливый и дерзко-насмешливый  характер. И теперь, изредка оборачиваясь назад, он по ее горящим прекрасным  глазам, по ярко и неровно рдевшему на щеках нездоровому румянцу, по искусанным  запекшимся губам чувствовал, что в девушке тяжело колышется и душит ее большая,  давно назревшая злоба. И тогда же он подумал (и впоследствии часто вспоминал об  этом), что никогда он не видел Женю такой блестяще-красивой, как в эту ночь. Он  заметил также, что все бывшие в кабинете муж чины, за исключением Лихонина,  глядят на нее – иные откровенно, другие – украдкой и точно мельком, – с  любопытством и затаенным желанием. Красота этой женщины вместе с мыслью о ее  ежеминутной, совсем легкой доступности волновала их воображение.    

– С тобой что-то такое творится, Женя, – сказал  тихо Платонов.    

Она ласково, чуть-чуть провела пальцами по его руке.    

– Не обращай внимания. Так... наши бабские дела... Тебе  будет неинтересно.    

Но тотчас же, повернувшись к Тамаре, она страстно и быстро  заговорила что-то на условном жаргоне, представляющем дикую смесь из еврейского,  цыганского и румынского языков и из воровских и конокрадских словечек.    

– Не звони метличка, метлик фартовы, – прервала ее  Тамара и с улыбкой показала глазами на репортера.    

Платонов действительно понял. Женя с негодованием  рассказывала о том, что за сегодняшний вечер и ночь благодаря наплыву дешевой  публики несчастную Пашу брали в комнату больше десяти раз – и всё разные  мужчины. Только сейчас с ней сделался истерический припадок, закончившийся  обмороком. И вот, едва приведя Пашу в чувство и отпоив ее валерьяновыми каплями  на рюмке спирта, Эмма Эдуардовна опять послала ее в зал. Женя попробовала было  заступиться за подругу, но экономка обругала заступницу и пригрозила ей  наказанием.    

– О чем это она? – в недоумении спросил Ярченко,  высоко подымая брови.    

– Не беспокойтесь... ничего особенного... –  ответила Женя еще взволнованным голосом. – Так... наш маленький семейный  вздор... Сергей Иваныч, можно мне вашего вина?    

Она налила себе полстакана и выпила коньяк залпом, широко  раздувая тонкие ноздри.    

Платонов молча встал и пошел к двери.    

– Не стоит, Сергей Иваныч. Бросьте... – остановила  его Женя.    

– Да нет, отчего же? – возразил репортер. – Я  сделаю самую простую и невинную вещь, возьму Пашу сюда, а если придется – так и  уплачу за нее. Пусть полежит здесь на диване и хоть немного отдохнет... Нюра,  живо сбегай за подушкой!    

Едва закрылась дверь за его широкой, неуклюжей фигурой в  сером платье, как тотчас же Борис Собашников заговорил с презрительной  резкостью:    

– На кой черт, господа, мы затащили в свою компанию  этого фрукта с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает,  кто он такой, – может быть, даже шпик? Кто может ручаться? И всегда ты  так, Лихонин.    

– Ну какая тебе, Боря, опасность от шпика? –  добродушно возразил Лихонин.    

– Это не Лихонин, а я его познакомил со всеми, –  сказал Рамзес. – Я его знаю за вполне порядочного человеке и за хорошего  товарища.    

– Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить на чужой счет.  Разве вы сами не видите, что это самый обычный тип завсегдатая при публичном  доме, и всего вероятнее, что он просто здешний кот, которому платят проценты за  угощение, в которое он втравливает посетителей.    

– Оставь, Боря. Глупо, – укоризненно заметил  Ярченко.    

Но Боря не мог оставить. У него была несчастная  особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило  его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже  раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало  подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило  Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые  вставки в разговор.    

– И потом, каким он тоном позволяет себе говорить в  нашем обществе! – продолжал кипятиться Собашников. – Какой-то апломб,  снисходительность, профессорский тон... Паршивый трехкопеечный писака!  Бутербродник!    

Женя, которая все время пристально глядела на студента,  весело и злобно играя блестящими темными глазами, вдруг захлопала в ладоши.    

– Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так  его, хорошенько!.. В самом деле, что это за безобразие! Вот он придет  сюда, – я ему все это повторю.    

– Пож-жалуйста! С-сколько угодно! – по-актерски  процедил Собашников, делая вокруг рта высокомерно-брезгливые складки. – Я  сам повторю то же самое.    

– Вот это – молодчина, за это люблю! – воскликнула  радостно и зло Женя, ударив кулаком о стол. – Сразу видно сову по полету,  доброго молодца по соплям!    

Маня Беленькая и Тамара с удивлением посмотрели на Женю, но,  заметив лукавые огоньки, прыгавшие в ее глазах, и ее нервно подрагивавшие  ноздри, обе поняли и улыбнулись.    

Маня Беленькая, смеясь, укоризненно покачала головой. Такое  лицо всегда бывало у Жени, когда ее буйная душа чуяла, что приближается ею же  самой вызванный скандал.    

– Не ершись, Боренька, – сказал Лихонин. –  Здесь все равны.    

Пришла Нюра с подушкой и положила ее на диван.    

– Это еще зачем? – прикрикнул на нее  Собашников. – П'шла, сейчас же унеси вон. Здесь не ночлежка.    

– Ну, оставь ее, голубчик. Что тебе? – возразила  сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький, вот  я лучше с тобой посижу.    

Она обошла кругом стола, заставила Бориса сесть на стул и  сама взобралась к нему на колени. Обвив его шею рукой, она прижалась губами к  его рту так долго и так крепко, что у студента захватило дыхание. Совсем  вплотную около своих глаз он увидел глаза женщины – странно большие, темные,  блестящие, нечеткие и неподвижные. На какую-нибудь четверть секунды, на  мгновение ему показалось, что в этих неживых глазах запечатлелось выражение  острой, бешеной ненависти; и холод ужаса, какое-то смутное предчувствие  грозной, неизбежной беды пронеслось в мозгу студента. С трудом оторвав от себя  гибкие Женины руки и оттолкнув ее, он сказал, смеясь, покраснев и часто дыша:    

– Вот так темперамент. Ах, ты Мессалина Пафнутьевна!..  Тебя, кажется, Женькой звать? Хорошенькая, шельма.    

Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было  смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые  глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на  две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной  походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой – маленький. Она  послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая  слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.    

– Извините, господа, я разденусь, – сказал Лихонин  и, сняв с себя пиджак, набросил его на плечи проститутке. – Тамара, дай ей  шоколада и вина.    

Борис Собашников опять картинно стал в углу, в наклонном  положении, заложив нога за ногу и задрав кверху голову. Вдруг он сказал среди  общего молчания самым фатовским тоном, обращаясь прямо к Платонову:    

– Э... послушайте... как вас?.. Это, должно быть, и  есть ваша любовница? Э? – И он концом сапога показал по направлению  лежавшей Паши.    

– Что-о? – спросил протяжно Платонов, сдвигая  брови.    

– Или вы ее любовник – это все равно... Как эта  должность здесь у вас называется? Ну, вот те самые, которым женщины вышивают  рубашки и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..    

Платонов поглядел на него тяжелым, напряженным взглядом  сквозь прищуренные веки.    

– Слушайте, – сказал он тихо, хриплым голосом,  медленно и веско расставляя слова. – Это уже не в первый раз сегодня, что  вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый  вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей.  Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите  очки.    

– Что за чушь? – воскликнул Борис и поднял кверху  плечи и фыркнул носом. – Какие очки? Почему очки? – Но машинально,  двумя вытянутыми пальцами, он поправил дужку пенсне на переносице.    

– Потому что я вас ударю, и осколки могут попасть в  глаз, – равнодушно сказал репортер.    

Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не  рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя  с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к другому.    

– Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что не  обрадуешься! – грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. –  Только не стоит рук марать обо всякого... – он хотел прибавить новое  ругательство, но не решился, – со всяким... И вообще, товарищи, я здесь  оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать  с подобными субъектами.    

Он быстро и гордо пошел к дверям.    

Ему приходилось пройти почти вплотную около Платонова,  который краем глаза, по-звериному, следил за каждым его движением. На один  момент у студента мелькнуло было в уме желание неожиданно, сбоку, ударить  Платонова и отскочить. – товарищи, наверно, разняли бы их и не допустили  до драки. Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким,  бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук,  спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и  все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и  распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному  толчку. И Собашников вышел в коридор, громко захлопнув за собой дверь.    

– Баба с возу, кобыле легче, – насмешливо,  скороговоркой сказала вслед ему Женя. – Тамарочка, налей мне еще коньяку.    

Но встал с своего места длинный студент Петровский и счел  нужным вступиться за Собашникова.    

– Вы как хотите, господа, это дело вашего личного  взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так  далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему  товарищу нанесли обиду – я не могу здесь оставаться. Я ухожу.    

– Ах ты, боже мой! – И Лихонин досадливо и нервно  почесал себе висок. – Борис же все время вел себя в высокой степени пошло,  грубо и глупо. Что это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный  уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры,  чтобы прикрывать глупость каждого товарища.    

– Все равно, как хотите, но я ухожу из чувства  солидарности! – сказал важно Петровский и вышел.    

– Будь тебе земля пухом! – послала ему вдогонку  Женя.    

Но как извилисты и темны пути человеческой души! Оба они – и  Собашников и Петровский – поступили в своем негодовании довольно искренно, но  первый только наполовину, а второй всего лишь на четверть. У Собашникова,  несмотря на его опьянение и гнев, все-таки стучалась в голову заманчивая мысль,  что теперь ему удобнее и легче перед товарищами вызвать потихоньку Женю и  уединиться с нею. А Петровский, совершенно с тою же целью и имея в виду ту же  Женю, пошел вслед за Борисом, чтобы взять у него взаймы три рубля. В общей зале  они поладили между собою, а через десять минут в полуотворенную дверь кабинета  просунула свое косенькое, розовое, хитрое лицо экономка Зося.    

– Женечка, – позвала она, – иди, там тебе  белье принесли, посчитай. А тебя, Нюра, актер просит прийти к нему на  минуточку, выпить шампанского. Он с Генриеттой и с Маней Большой.    

Быстрая и нелепая ссора Платонова с Борисом долго служила  предметом разговора. Репортер всегда в подобных случаях чувствовал стыд,  неловкость, жалость и терзания совести. И, несмотря на то, что все оставшиеся  были на его стороне, он говорил со скукой в голосе:    

– Господа, ей-богу, я лучше уйду. К чему я буду  расстраивать ваш кружок? Оба мы были виноваты. Я уйду. О счете не беспокойтесь,  я уже все уплатил Симеону, когда ходил за Пашей.    

Лихонин вдруг взъерошил волосы и решительно встал.    

– Да нет, черт побери, я пойду и приволоку его сюда.  Честное слово, они оба славные ребята – и Борис и Васька. Но еще молоды и на  свой собственный хвост лают. Я иду за ними и ручаюсь, что Борис извинится.    

Он ушел, но вернулся через пять минут.    

– Упокояются, – мрачно сказал он и безнадежно  махнул рукой. – Оба.    

 XI    

     

В это время в кабинет вошел Симеон с подносом, на котором  стояли два бокала с игристым золотым вином и лежала большая визитная карточка.    

– Позвольте успросить, кто здесь будет Гаврила Петрович  господин Ярченко? – сказал он, оглядывая сидевших.    

– Я! – отозвался Ярченко.    

– Пожалуйте-с. Господин актер прислали.    

Ярченко взял визитную карточку, украшенную сверх. громадной  маркизской короной, и прочитал вслух:    

     Евгений Полуэктович ЭГМОНТ-ЛАВРЕЦКИЙ.    Драматический артист столичных театров     

     

– Замечательно, – сказал Володя Павлов, – что  все русские Гаррики носят такие странные имена, вроде Хрисанфов, Фетисов,  Мамантов и Епимахов.    

– И кроме того, самые известные из них обязательно или  картавят, или пришепетывают, или заикаются, – прибавил репортер.    

– Да, но замечательнее всего то, что я совсем не имею  высокой чести знать этого артиста столичных театров. Впрочем, здесь на обороте  что-то еще написано. Судя по почерку, писано человеком сильно пьяным и слабо  грамотным.    

«Пю» – не пью, а пю, – пояснил Ярченко. – «Пю за  здоровье светила русской науки Гаврила Петровича Ярченко, которого случайно  увидел, проходя мимо по колидору. Желал бы чокнуться лично. Если не помните, то  вспомните Народный театр, Бедность не порок и скромного артиста, игравшего Африкана».    

– Да, это верно, – сказал Ярченко. – Мне  как-то навязали устроить этот благотворительный спектакль в Народном театре.  Смутно мелькает у меня в памяти и какое-то бритое гордое лицо, но... Как быть,  господа?    

Лихонин ответил добродушно:    

– А волоките его сюда. Может быть, он смешной?    

– А вы? – обратился приват-доцент к Платонову.    

– Мне все равно. Я его немножко знаю. Сначала будет  кричать: «Кельнер, шампанского!», потом расплачется о своей жене, которая –  ангел, потом скажет патриотическую речь и, наконец, поскандалит из-за счета, но  не особенно громко. Да ничего, он занятный.    

– Пусть идет, – сказал Володя Павлов из-за плеча  Кати, сидевшей, болтая ногами, у него на коленях.    

– А ты, Вельтман?    

– Что? – встрепенулся студент. Он сидел на диване  спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно уже с самым  дружеским, сочувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам на  затылке, а она уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной и  бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие  ресницы. – Что? В чем дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею  против. Пожалуйста...    

Ярченко послал через Симеона приглашение, и актер пришел и  сразу же начал обычную актерскую игру. В дверях он остановился, в своем длинном  сюртуке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим цилиндром, который он держал  левой рукой перед серединой груди, как актер, изображающий на театре пожилого  светского льва или директора банка. Приблизительно этих лиц он внутренне и  представлял себе.    

– Будет ли мне позволено, господа, вторгнуться в вашу  тесную компанию? – спросил он жирным, ласковым голосом, с полупоклоном,  сделанным несколько набок.    

Его попросили, и он стал знакомиться. Пожимая руки, он  оттопыривал вперед локоть и так высоко подымал его, что кисть оказывалась  гораздо ниже. Теперь это уже был не директор банка, а этакий лихой,  молодцеватый малый, спортсмен и кутила из золотой молодежи. Но его лицо с  взъерошенными дикими бровями и с обнаженными безволосыми веками-было  вульгарным, суровым и низменным лицом типичного алкоголика, развратника и мелко  жестокого человека. Вместе с ним пришли две его дамы: Генриетта – самая старшая  по годам девица в заведении Анны Марковны, опытная, все видевшая и ко всему  притерпевшаяся, как старая лошадь на приводе у молотилки, обладательница  густого баса, но еще красивая женщина – и Манька Большая, или Манька Крокодил.  Генриетта еще с прошлой ночи не расставалась с актером, бравшим ее из дома в  гостиницу.    

Усевшись рядом с Ярченко, он сейчас же заиграл новую роль –  он сделался чем-то вроде старого добряка-помещика, который сам был когда-то в  университете и теперь не может глядеть на студентов без тихого отеческого  умиления.    

– Поверьте, господа, что душой отдыхаешь среди молодежи  от всех этих житейских дрязг, – говорил он, придавая своему жесткому и  порочному лицу по-актерски преувеличенное и неправдоподобное выражение  растроганности.Эта вера в святой идеал, эти честные порывы!.. Что может быть  выше и чище нашего русского студенчества?.. Кельнер! Шампанскава-а! – заорал  он вдруг оглушительно и треснул кулаком по столу.    

Лихонин и Ярченко не захотели остаться у него в долгу.  Началась попойка. Бог знает каким образом в кабинете очутились вскоре  Мишка-певец и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими  голосами:    

     

Чу-у-у-уют пра-а-а-авду,    

Ты ж, заря-я-я-я, скоре-е-ее...    

     

Появился и проснувшийся Ванька-Встанька. Опустив умильно  набок голову и сделав на своем морщинистом, старом лице Дон-Кихота узенькие,  слезливые, сладкие глазки, он говорил убедительно-просящим тоном:    

– Господа студенты... угостили бы старичка... Ей-богу,  люблю образование... Дозвольте!    

Лихонин всем был рад, но Ярченко сначала – пока ему Не  бросилось в голову шампанское – только поднимал кверху свои коротенькие черные  брови с боязливым, удивленным и наивным видом. В кабинете вдруг сделалось  тесно, дымно, шумливо и душно. Симеон с грохотом запер снаружи болтами ставни.  Женщины, только что отделавшись от визита или в промежутке между танцами,  заходили в комнату, сидели у кого-нибудь на коленях, курили, пели вразброд,  пили вино, целовались, и опять уходили, и опять приходили. Приказчики от  Керешковского, обиженные тем, что девицы больше уделяли внимания кабинету, чем  залу, затеяли было скандал и пробовали вступить со студентами в задорное  объяснение, но Симеон в один миг укротил их двумя-тремя властными словами,  брошенными как будто бы мимоходом.    

Вернулась из своей комнаты Нюра и немного спустя вслед за  ней Петровский. Петровский с крайне серьезным видом заявил, что он все это  время ходил по улице, обдумывая происшедший инцидент, и, наконец, пришел к  заключению, что товарищ Борис был действительно неправ, но что есть и  смягчающее его вину обстоятельство – опьянение. Пришла потом и Женя, но одна:  Собашников заснул в ее комнате.    

У актера оказалась пропасть талантов. Он очень верно  подражал жужжанию мухи, которую пьяный ловит на оконном стекле, и звукам пилы;  смешно представлял, став лицом в угол, разговор нервной дамы по телефону,  подражал пению граммофонной пластинки и, наконец, чрезвычайно живо показал мальчишку-персиянина  с ученой обезьяной. Держась рукой за воображаемую цепочку и в то же время  оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая себе то  зад, то волосы на голове, он пел гнусавым, однотонным и печальным голосом,  коверкая слова:    

     

Малядой кизак на война пишол,    

Малядой баришня под забором валаится,    

Айна, айна, ай-на-на-на, ай-на  на-на-на.    

     

В заключение он взял на руки Маню Беленькую, завернул ее  бортами сюртука и, протянув руку и сделав плачущее лицо, закивал головой,  склоненной набок, как это делают черномазые грязные восточные мальчишки,  которые шляются по всей России в длинных старых солдатских шинелях, с  обнаженной, бронзового цвета грудью, держа за пазухой кашляющую, облезлую  обезьянку.    

– Ты кто такой? – строго спросила знавшая и  любившая эту шутку.    

– Сербиян, барина-а-а, – жалобно простонал в нос  актер. – Подари что-нибудь, барина-а-а.    

– А как твою обезьянку зовут?    

– Матрешка-а-а... Он, барина, голодни-и-ий... он кушай  хочи-и-ить.    

– А паспорт у тебя есть?    

– Ми сербия-а-ан. Дай что-нибудь, барина-а-а...    

Актер оказался совсем не лишним. Он произвел сразу много  шуму и поднял падавшее настроение. И поминутно он кричал зычным голосом:  «Кельнер! Шампанскава-а-al» – хотя привыкший к его манере Симеон очень мало  обращал внимания на эти крики.    

Началась настоящая русская громкая и непонятная бестолочь.  Розовый, белокурый, миловидный Толпыгин играл на пианино сегидилью из «Кармен»,  а Ванька-Встанька плясал под нее камаринского мужика. Подняв кверху узкие  плечи, весь искособочившись, растопырив пальцы опущенных вниз рук, он затейливо  перебирал на месте длинными, тонкими ногами, потом вдруг пронзительно ухал,  вскидывался и выкрикивал в такт своей дикой пляски:    

     

Ух! Пляши, Матвей,    

Не жалей лаптей!..    

     

– Эх, за одну выходку четвертной мало! – приговаривал  он, встряхивая длинными седеющими волосами.    

– Чу-у-уют пра-а-а-авду! – ревели два приятеля, с  трудом подымая отяжелевшие веки под мутными, закисшими глазами.    

Актер стал рассказывать похабные анекдоты, высыпая их как из  мешка, и женщины визжали от восторга, сгибались пополам от смеха и отваливались  на спинки кресел. Вельтман, долго шептавшийся с Пашей, незаметно, под шумок,  ускользнул из кабинета, а через несколько минут после него ушла и Паша,  улыбаясь своей тихой, безумной и стыдливой улыбкой.    

Да и все остальные студенты, кроме Лихонина, один за другим,  кто потихоньку, кто под каким-нибудь предлогом, исчезали из кабинета и подолгу  не возвращались. Володе Павлову захотелось поглядеть на танцы, у Толпыгина  разболелась голова, и он попросил Тамару провести его умыться, Петровский,  тайно перехватив у Лихонина три рубля, вышел в коридор и уже оттуда послал  экономку Зосю за Манькой Беленькой. Даже благоразумный и брезгливый Рамзес не  смог справиться с тем пряным чувством, какое в нем возбуждала сегодняшняя  странная яркая и болезненная красота Жени. У него оказалось на нынешнее утро  какое-то важное, неотложное дело, надо было поехать домой и хоть два часика  поспать. Но, простившись с товарищами, он, прежде чем выйти из кабинета, быстро  и многозначительно указал Жене глазами на дверь. Она поняла, медленно, едва  заметно, опустила ресницы в знак согласия, и когда опять их подняла, то  Платонова, который, почти не глядя, видел этот немой разговор, поразило то  выражение злобы и угрозы в ее глазах, с каким она проводила спину уходившего  Рамзеса. Выждав пять минут, она встала, сказала: «Извините, я сейчас», – и  вышла, раскачивая своей оранжевой короткой юбкой.    

– Что же? Теперь твоя очередь, Лихонин? – спросил  насмешливо репортер.    

– Нет, брат, ошибся! – сказал Лихонин и прищелкнул  языком. – И не то, что я по убеждению или из принципа... Нет! Я, как  анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше... Но, к счастию, я игрок и весь  свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит  гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали  наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том же.    

– Я – нет. Иногда, если сильно устану, я ночую здесь.  Беру у Исая Саввича ключ от его комнатки и сплю на диване. Но все девицы давно  уже привыкли к тому, что я существо третьего пола.    

– И неужели... никогда?..    

– Никогда.    

– Уж что верно, то верно! – воскликнула  Нюра. – Сергей Иваныч как святой отшельник.    

– Раньше, лет пять тому назад, я и это испытал, –  продолжал Платонов. – Но, знаете, уж очень это скучно и противно. Вроде  тех мух, которых сейчас представлял господин артист. Слепились на секунду на  подоконнике, а потом в каком-то дурацком удивлении почесали задними лапками  спину и разлетелись навеки. А разводить здесь любовь?.. Так для этого я герой  не их романа. Я некрасив, с женщинами робок, стеснителен и вежлив. А они здесь  жаждут диких страстей, кровавой ревности, слез, отравлений, побоев,  жертв, – словом, истеричного романтизма. Да оно и понятно. Женское сердце  всегда хочет любви, а о любви им говорят ежедневно разными кислыми, слюнявыми  словами. Невольно хочется в любви перцу. Хочется уже не слов страсти, а  трагически-страстных поступков. И поэтому их любовниками всегда будут воры,  убийцы, сутенеры и другая сволочь. А главное, – прибавил Платонов, –  это тотчас же испортило бы мне все дружеские отношения, которые так славно  наладились.    

– Будет шутить! – недоверчиво возразил Лихонин.Что  же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого  рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли... наблюдаешь жизнь...  Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы  изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?    

– Не то, что не балуюсь, а просто не умею, не могу.    

– Запишем. Теперь предположим другое – что ты являешься  сюда как проповедник лучшей, честной жизни, вроде этакого спасителя погибающих  душ. Знаешь, как на заре христианства иные святые отцы вместо того, чтобы  стоять на столпе тридцать лет или жить в лесной пещере, шли на торжища в дома  веселья, к блудницам и скоморохам. Но ведь ты не так?    

– Не так.    

– Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно  же вижу, что многое тебе самому противно, и тяжело, и больно. Например, эта  дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да и вообще постоянное  созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства. Ну, да раз ты  говоришь, – я тебе верю, что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще  непонятнее твой modus vivendi[4],  выражаясь штилем передовых статей.    

Репортер ответил не сразу.    

– Видишь ли, – заговорил он медленно, с  расстановками, точно в первый раз вслушиваясь в свои мысли и взвешивая  их. – Видишь ли, меня притягивает и интересует в этой жизни ее... как бы  это выразиться?.. ее страшная, обнаженная правда. Понимаешь ли, с нее как будто  бы сдернуты все условные покровы. Нет ни лжи, ни лицемерия, ни ханжества, нет  никаких сделок ни с общественным мнением, ни с навязчивым авторитетом предков,  ни с своей совестью. Никаких иллюзий, никаких прикрас! Вот она – я! Публичная  женщина, общественный сосуд, клоака для стока избытка городской похоти. Иди ко  мне любой, кто хочет, – ты не встретишь отказа, в этом моя служба. Но за  секунду этого сладострастия впопыхах – ты заплатишь деньгами, отвращением, болезнью  и позором. И все. Нет ни одной стороны человеческой жизни, где бы основная,  главная правда сияла с такой чудовищной, безобразной голой яркостью, без всякой  тени человеческого лганья и самообеления.    

– Ну, положим! Эти женщины врут, как зеленые лошади.  Поди-ка поговори с ней о ее первом падении. Такого наплетет.    

– А ты не спрашивай. Какое тебе дело? Но если они и  лгут, то лгут совсем как дети. А ведь ты сам знаешь, что дети – это самые  первые, самые милые вралишки и в то же время самый искренний на свете народ. И  замечательно, что и те и другие, то есть и проститутки и дети, лгут только нам  – мужчинам – и взрослым. Между собой они не лгут они лишь вдохновенно  импровизируют. Но нам они лгут потому, что мы сами этого от них требуем, потому  что мы лезем в их совсем чуждые нам души со своими глупыми приемами и  расспросами, потому, наконец, что они нас втайне считают большими дураками и  бестолковыми притворщиками. Да вот хочешь, я тебе сейчас пересчитаю по пальцам  все случаи, когда проститутка непременно лжет, и ты сам убедишься, что к лганью  ее побуждает мужчина.    

– Ну, ну, посмотрим.    

– Первое: она беспощадно красится, даже иногда и в  ущерб себе. Отчего? Оттого, что каждый прыщавый юнкер, которого так тяготит его  половая зрелость, что он весною глупеет, точно тетерев на току, и какой-нибудь  жалкий чинодрал из управы благочиния, муж беременной жены и отец девяти  младенцев, – ведь оба они приходят сюда вовсе не с благоразумной и простой  целью оставить здесь избыток страсти. Он, негодяй, пришел насладиться, ему –  этакому эстету) – видите ли, нужна красота. А все эти девицы, эти дочери  простого, незатейливого, великого русского народа как смотрят на эстетику? «Что  сладко-то вкусно, что красно – то красиво». И вот, на, изволь, получай себе  красоту из сурьмы, белил и румян.    

Это раз. Второе то, что этот же распрекрасный кавалер, мало  того, что хочет красоты, – нет, ему подай еще подобие любви, чтобы в  женщине от его ласк зажегся бы этот самый «агонь безу-умнай са-та-ра-са-ти!», о  которой поется в идиотских романсах. А! Ты этого хочешь? Hal И женщина лжет ему  лицом, голосом, вздохами, стонами, телодвижениями. И он сам ведь в глубине души  знает про этот профессиональный обман, но – подите же! – все-таки  обольщается: «Ах, какой я красивый мужчина! Ах, как меня женщины любят! Ах, в  какое я их привожу исступление!.. « Знаете, бывает, что человеку с самой  отчаянной наглостью, самым неправдоподобным образом льстят в глаза, и он сам  это отлично видит и знает, но – черт возьми! – какое-то сладостное чувство  все-таки обмасливает душу. Так и здесь. Спрашивается: чей же почин во лжи?    

А вот вам, Лихонин, еще и третий пункт. Вы его сами  подсказали. Больше всего они лгут, когда их спрашивают: «Как дошла ты до жизни  такой?» Но какое же право ты имеешь ее об этом спрашивать, черт бы тебя побрал?!  Ведь она не лезет же в твою интимную жизнь? Она же не интересуется твоей первой  «святой» любовью или невинностью твоих сестер и твоей невесты. Aral Ты платишь  деньги? Чудесно! Бандерша, и вышибала, и полиция, и медицина, и городская  управа блюдут твои интересы. Прекрасно! Тебе гарантировано вежливое и  благопристойное поведение со стороны нанятой тобою для любви проститутки, и  личность твоя неприкосновенна... хотя бы даже в самом прямом смысле, в смысле  пощечины, которую ты, конечно, заслуживаешь своими бесцельными и, может быть,  даже мучительными расспросами. Но ты за свои деньги захотел еще и правды? Ну уж  этого тебе никогда не учесть и не проконтролировать. Тебе расскажут именно  такую шаблонную историк», какую ты – сам человек шаблона и пошляк легче всего  переваришь. Потому что сама по себе жизнь или чересчур обыденна и скучна для  тебя, или уж так чересчур неправдоподобна, как только умеет быть  неправдоподобной жизнь. И вот тебе вечная средняя история об офицере, о  приказчике, о ребенке и о престарелом отце, который там, в провинции,  оплакивает заблудшую дочь и умоляет ее вернуться домой. Но заметь, Лихонин,  все, что я говорю, к тебе не относится. В тебе, честное слово, я чувствую  искреннюю и большую душу... Давай выпьем за твое здоровье?    

Они выпили.    

– Говорить ли дальше? – продолжал нерешительно  Платонов. – Скучно?    

– Нет, нет, прошу тебя, говори.    

– Лгут они еще и лгут особенно невинно тем, кто перед  ними красуется на политических конях. Тут они со всем, с чем хочешь,  соглашаются. Я ей сегодня скажу: «Долой современный буржуазный строй! Уничтожим  бомбами и кинжалами капиталистов, помещиков и бюрократию!» Она горячо  согласится со мною. Но завтра лабазник Ноздрунов будет орать, что надо  перевешать всех социалистов, передрать всех студентов и разгромить всех жидов,  причащающихся христианской кровью. И она радостно согласится и с ним. Но если к  тому же еще вы воспламените ее воображение, влюбите ее в себя, то она за вами  пойдет всюду, куда хотите: на погром, на баррикаду, на воровство, на убийство.  Но и дети ведь так же податливы. А они, ей-богу, дети, милый мой Лихонин...    

В четырнадцать лет ее растлили, а в шестнадцать она стала  патентованной проституткой, с желтым билетом и с венерической болезнью. И вот  вся ее жизнь обведена и отгорожена от вселенной какой-то причудливой, слепой и  глухой стеною. Обрати внимание на ее обиходный словарь тридцать – сорок слов,  не более, – совсем как у ребенка или дикаря: есть, пить, спать, мужчина,  кровать, хозяйка, рубль, любовник, доктор, больница, белье, городовой – вот и  все. Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы так и остаются на детском  уровне до самой смерти, совершенно гак же, как у седой и наивной классной дамы,  с десяти лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной  ребенком в монастырь. Словом, представь себе дерево настоящей крупной породы,  но выращенное в стеклянном колпаке, в банке из-под варенья. И именно к этой  детской стороне их быта я и отношу их вынужденную ложь – такую невинную,  бесцельную и привычную... Но зато какая страшная, голая, ничем не убранная,  откровенная правда в этом деловом торге о цене ночи, в этих десяти мужчинах в  -вечер, в этих печатных правилах, изданных отцами города, об употреблении  раствора борной кислоты и о содержании себя в чистоте, в еженедельных  докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так же легко и  шутливо, так же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении  этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что все они, без исключения, возмещают  его лесбийским образом и даже ничуть этого не скрывают. Вот вся их нелепая  жизнь у меня как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой  несправедливостью, но нет в ней той лжи и того притворства перед людьми и перед  собою, которые опутывают все человечество сверху донизу. Подумай, милый  Лихонин, сколько нудного, длительного, противного обмана, сколько ненависти в  любом брачном сожительстве в девяносто девяти случаях из ста. Сколько слепой,  беспощадной жестокости – именно не животной, а человеческой, разумной,  дальновидной, расчетливой жестокости – в святом материнском чувстве, и смотри,  какими нежными цветами разубрано это чувство! А все эти ненужные, шутовские  профессии, выдуманные культурным человеком для охраны моего гнезда, моего куска  мяса, моей женщины, моего ребенка, эти разные надзиратели, контролеры,  инспекторы, судьи, прокуроры, тюремщики, адвокаты, начальники, чиновники,  генералы, солдаты и еще сотни и тысячи названий. Все они обслуживают  человеческую жадность, трусость, порочность, рабство, узаконенное  сладострастие, леность – нищенство! Да, вот оно, настоящее слово: человеческое  нищенство! А какие пышные слова! Алтарь отечества, христианское сострадание к  ближнему, прогресс, священный долг, священная собственность, святая любовь.  Тьфу! Ни одному красивому слову я теперь не верю, а тошно мне с этими  лгунишками, трусами и обжорами до бесконечности! Нищенки!.. Человек рожден для  великой радости, для беспрестанного творчества, в котором он – бог, для  широкой, свободной, ничем не стесненной любви ко всему; к дереву, к небу, к  человеку, к собаке, к милой, кроткой, прекрасной земле, ах, особенно к земле с  ее блаженным материнством, с ее утрами и ночами, с ее прекрасными ежедневными  чудесами. А человек так изолгался, испопрошайничался и унизился!.. Эх, Лихонин,  тоска!    

– Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, – сказал  задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль  тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. – Но одного не постигаю.  Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго,  вот это все, – Лихонин обвел стол круглым движением руки, – самое  подлое, что могло придумать человечество?    

– А я и сам не знаю, – сказал простодушно  Платонов. – Видишь ли, я – бродяга и страстно люблю жизнь. Я был токарем,  наборщиком, сеял и продавал табак, махорку-серебрянку, плавал кочегаром по  Азовскому морю, рыбачил на Черном – на Дубининских промыслах, грузил арбузы и  кирпич на Днепре, ездил с цирком, был актером, – всего и не упомню. И  никогда меня не гнала нужда. Нет, только безмерная жадность к жизни и  нестерпимое любопытство. Ей-богу, я хотел бы на несколько дней сделаться  лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испытать роды; я бы хотел  пожить внутренней жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого  встречаю. И вот я беспечно брожу по городам и весям, ничем не связанный, знаю и  люблю десятки ремесл и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить мой  парус... Так-то вот я и набрел на публичный дом, и чем больше в него  вглядываюсь, тем больше во мне растет тревога, непонимание и очень большая  злость. Но и этому скоро конец. Как перевалит дело на осень – опять ай-даа!  Поступлю на рельсопрокатный завод. У меня приятель есть один, он устроит...  Постой, постой, Лихонин... Послушай актера... Это акт третий.    

Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подражавший то  поросенку, которого сажают в мешок, то ссоре кошки с собакой, стал понемногу  раскисать и опускаться. На него уже находил очередной стих самообличения, в  припадке которого он несколько раз покушался поцеловать у Ярченко руку. Веки у  него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и по  голосу было слышно, что его нос и горло уже переполнялись слезами.    

– Служу в фарсе! – говорил он, бия себя в грудь  кулаком. – Кривляюсь в полосатых кальсонах на потеху сытой толпе! Угасил  свой светильник, зарыл в землю талант, как раб ленивый! А пре-ежде, –  заблеял он трагически, – преежде-е-e! Спросите в Новочеркасске, спросите в  Твери, в Устюжне, в Звенигородке, в Крыжополе. Каким я был Жадовым и Белугиным,  как я играл Макса, какой образ я создал из Вельтищева – это была моя коронная  ро-оль. Надин-Перекопский начинал со мной у Сумбекова! С Никифоровым-Павленко  служил. Кто сделал имя Легунову-Почайнину? Я! А тепе-ерь...    

Он всхлипнул носом и полез целовать приват-доцента.    

– Да! Презирайте меня, клеймите меня, честные люди.  Паясничаю, пьянствую... Продал и разлил священный елей! Сижу в вертепе с  продажным товаром. А моя жена... святая, чистая, голубка моя!.. О, если бы она  знала, если бы только она знала! Она трудится, у нее модный магазин, у нее  пальцы – эти ангельские пальцы – истыканы иголкой, а я! О, святая женщина! И я  – негодяй! – на кого я тебя меняю! О, ужас! – Актер схватил себя за  волосы. – Профессор, дайте я поцелую вашу ученую руку. Вы один меня  понимаете. Поедемте, я вас познакомлю с ней, вы увидите, какой это ангел!.. Она  ждет меня, она не спит ночей, она складывает ручки моим малюткам и вместе с  ними шепчет: «Господи, спаси и сохрани папу».    

– Врешь ты все, актер! – сказала вдруг пьяная  Манька Беленькая, глядя с ненавистью на Эгмонта-Лаврецкого. – Ничего она  не шепчет, а преспокойно спит с мужчиной на твоей кровати.    

– Молчи, б...! – завопил исступленно актер и,  схватив за горло бутылку, высоко поднял ее над головой. – Держите меня,  иначе я размозжу голову этой стерве. Не смей осквернять своим поганым языком...    

– У меня язык не поганый, я причастие принимаю, –  дерзко ответила женщина. – А ты, дурак, рога носишь. Ты сам шляешься по  проституткам, да еще хочешь, чтобы тебе жена не изменяла. И нашел же, болван,  место, где слюну вожжой распустить. Зачем ты детей-то приплел, папа ты  злосчастный! Ты на меня не ворочай глазами и зубами не скрипи. Не запугаешь!  Сам ты б...!    

Потребовалось много усилий и красноречия со стороны Ярченки,  чтобы успокоить актера и Маньку Беленькую, которая всегда после бенедиктина  лезла на скандал. Актер под конец обширно и некрасиво, по-старчески,  расплакался и рассморкался, ослабел, и Генриетта увела его к себе.    

Всеми уже овладело утомление. Студенты один за другим  возвращались из спален, и врозь от них с равнодушным видом приходили их  случайные любовницы. И правда, и те и другие были похожи на мух, самцов и  самок, только что разлетевшихся с оконного стекла. Они зевали, потягивались, и  с их бледных от бессонницы, нездорово лоснящихся лиц долго не сходило невольное  выражение тоски и брезгливости. И когда они, перед тем как разъехаться,  прощались друг с другом, то в их глазах мелькало какое-то враждебное чувство,  точно у соучастников одного и того же грязного и ненужного преступления.    

– Ты куда сейчас? – вполголоса спросил у репортера  Лихонин.    

– А, право, сам не знаю. Хотел было переночевать в  кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чудесное утро. Думаю  выкупаться, а потом сяду на пароход и поеду в Липский монастырь к одному  знакомому пьяному чернецу. А что?    

– Я тебя попрошу остаться немного и пересидеть  остальных. Мне нужно сказать тебе два очень важных слова.    

– Идет.    

Последний ушел Ярченко. Он ссылался на головную боль и  усталость. Но едва он вышел из дома, как репортер схватил за руку Лихонина и  быстро потащил его в стеклянные сени подъезда.    

– Смотри! – сказал он, указывая на улицу.    

И сквозь оранжевое стекло цветного окошка Лихонин увидел  приват-доцента, который звонил к Треппелю. Через минуту дверь открылась, и  Ярченко исчез за ней.    

– Как ты узнал? – спросил с удивлением Лихонин.    

– Пустяки. Я видел его лицо и видел, как его руки  гладили Веркино трико. Другие поменьше стеснялись. А этот стыдлив.    

– Ну, так пойдем, – сказал Лихонин. – Я тебя  недолго задержу.    

 XII    

     

Из девиц остались в кабинете только две: Женя, пришедшая в  ночной кофточке, и Люба, которая уже давно спала под разговор, свернувшись  калачиком в большом плюшевом кресле. Свежее веснушчатое лицо Любы приняло  кроткое, почти детское выражение, а губы как улыбнулись во сне, так и сохранили  легкий отпечаток светлой, тихой и нежной улыбки. Сине и едко было в кабинете от  густого табачного дыма, на свечах в канделябрах застыли оплывшие бородавчатые  струйки; залитый кофеем и вином, забросанный апельсинными корками стол казался  безобразным.    

Женя сидела с ногами на диване, обхватив колени руками. И  опять Платонова поразил мрачный огонь ее глубоких глаз, точно запавших под  темными бровями, грозно сдвинутыми сверху вниз, к переносью.    

– Я потушу свечи, – сказал Лихонин.    

Утренний полусвет, водянистый и сонный, наполнил комнату  сквозь щели ставен. Слабыми струйками курились потушенные фитили свечей.  Слоистыми голубыми пеленами колыхался табачный дым, но солнечный луч,  прорезавшийся сквозь сердцеобразную выемку в ставне, пронизал кабинет вкось веселым,  пыльным, золотым мечом и жидким горячим золотом расплескался на обоях стены.    

– Так-то лучше, – сказал Лихонин, садясь. –  Разговор будет короткий, но... черт его знает... как к нему приступить.    

Он рассеянно поглядел на Женю.    

– Так я уйду? – сказала она равнодушно.    

– Нет, ты посиди, – ответил за Лихонина  репортер. – Она не помешает, – обратился он к студенту и слегка  улыбнулся. – Ведь разговор будет о проституции? Не так ли?    

– Ну, да... вроде...    

– И отлично. Ты к ней прислушайся. Мнения у нее бывают  необыкновенно циничного свойства, но иногда чрезвычайной вескости.    

Лихонин крепко потер и помял ладонями свое лицо, потом  сцепил пальцы с пальцами и два раза нервно хрустнул ими. Видно было, что он  волновался и сам стеснялся того, что собирался сказать.    

– Ах, да не все ли равно! – вдруг воскликнул он  сердито. – Ты вот сегодня говорил об этих женщинах... Я слушал... Правда,  нового ты ничего мне не сказал. Но странно – я почему-то, точно в первый раз за  всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами... Я  спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред  больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она  когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне  ответит на это?    

Платонов смотрел на него пристально, слегка, по привычке,  щурясь. Его интересовало, какою главною мыслью так искренно мучится Лихонин.    

– Когда она прекратится – никто тебе не скажет. Может  быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов,  когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и  подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в одну  счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на  земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда...    

– А теперь? Теперь? – спрашивает Лихонин с  возраставшим волнением. – Глядеть сложа ручки? Моя хата с краю? Терпеть,  как неизбежное зло? Мириться, махнуть рукой? Благословить?    

– Зло это не неизбежное, а непреоборимое. Да не все ли  тебе равно? – спросил Платонов с холодным удивлением. – Ты же ведь  анархист?    

– Какой я к черту анархист. Ну да, я анархист, потому  что разум мой, когда я думаю о жизни, всегда логически приводит меня к  анархическому началу. И я сам думаю в теории: пускай люди людей бьют,  обманывают и стригут, как стада овец, – пускай! – насилие породит  рано или поздно злобу. Пусть насилуют ребенка, пусть топчут ногами творческую  мысль, пусть рабство, пусть проституция, пусть воруют, глумятся, проливают  кровь... Пусть! Чем хуже, тем лучше, тем ближе к концу. Есть великий закон,  думаю я, одинаковый как для неодушевленных предметов, так и для всей огромной,  многомиллионной и многолетней человеческой жизни: сила действия равна силе  противодействия. Чем хуже, тем лучше. Пусть накопляется в человечестве зло и  месть, пусть, – они растут и зреют, как чудовищный нарыв – нарыв – нарыв  во весь земной шар величиной. Ведь лопнет же он когда-нибудь! И пусть будет  ужас и нестерпимая боль. Пусть гной затопит весь мир. Но человечество или  захлебнется в нем и погибнет, или, переболев, возродится к новой, прекрасной  жизни.    

Лихонин жадно выпил чашку черного холодного кофе и продолжал  пылко:    

– Да. Так именно я и многие другие теоретизируем, сидя  в своих комнатах за чаем с булкой и с вареной колбасой, причем ценность каждой  отдельной человеческой жизни – это так себе, бесконечно малое число в  математической формуле. Но увижу я, что обижают ребенка, и красная кровь мне  хлынет в голову от бешенства. И когда я погляжу, погляжу на труд мужика или  рабочего, меня кидает в истерику от стыда за мои алгебраические выкладки. Есть  черт его побери! – есть что-то в человеке нелепое, совсем не логичное, но  что в сей раз сильнее человеческого разума. Вот и сегодня... Почему я сейчас  чувствую себя так, как будто бы я обокрал спящего, или обманул трехлетнего  ребенка, или ударил связанного? И почему мне сегодня кажется, что я сам виноват  в зле проституции, – виноват своим молчанием, своим равнодушием, своим  косвенным попустительством? Что мне делать, Платонов? – воскликнул студент  со скорбью в голосе.    

Платонов промолчал, щуря на него узенькие глаза. Но Женя  неожиданно сказала язвительным тоном:    

– А ты сделай так, как сделала одна англичанка...  Приезжала к нам тут одна рыжая старая халда. Должно быть, очень важная, потому  что с целой свитой приезжала... Всё какие-то чиновники... А до нее приезжал  пристава помощник с околоточным Кербешем. Помощник так прямо и предупредил:  «Если вы, стервы, растак-то и растак-то, хоть одно грубое словечко или что, так  от вашего заведения камня на камне не оставлю, а всех девок перепорю в участке  и в тюрьме сгною!» Ну и приехала эта грымза. Лоташила-лоташила что-то  по-иностранному, все рукой на небо показывала, а потом раздала нам всем по  пятачковому евангелию и уехала. Вот и вы бы так, миленький.    

Платонов громко рассмеялся. Но, увидев наивное и печальное  лицо Лихонина, который точно не понимал и даже не подозревал насмешки, он  сдержал смех и сказал серьезно:    

– Ничего не сделаешь, Лихонин. Пока будет собственность,  будет и нищета. Пока существует брак, не умрет и проституция. Знаешь ли ты, кто  всегда будет поддерживать и питать проституцию? Это так называемые порядочные  люди, благородные отцы семейств, безукоризненные мужья, любящие братья. Они  всегда найдут почтенный повод узаконить, нормировать и обандеролить платный  разврат, потому что они отлично знают, что иначе он хлынет в их спальни и  детские. Проституция для них – оттяжка чужого сладострастия от их личного,  законного алькова. Да и сам почтенный отец семейства не прочь втайне предаться  любовному дебошу. Надоест же, в самом деле, все одно и то же: жена, горничная и  дама на стороне. Человек в сущности животное много и даже чрезвычайно  многобрачное. И его петушиным любовным инстинктам всегда будет сладко развертываться  в этаком пышном рассаднике, вроде Треппеля или Анны Марковны. О, конечно,  уравновешенный супруг или счастливый отец шестерых взрослых дочерей всегда  будет орать об ужасе проституции. Он даже устроит при помощи лотереи и  любительского спектакля общество спасения падших женщин или приют во имя святой  Магдалины. Но существование проституции он благословит и поддержит.    

– Магдалинские приюты! – с тихим смехом, полным  давней, непереболевшей ненависти, повторила Женя.    

– Да, я знаю, что все эти фальшивые мероприятия чушь и  сплошное надругательство, – перебил Лихонин. – Но пусть я буду смешон  и глуп – и я не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на  завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит... ей-богу  горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а сам только причитает и хлопает себя по  ляжкам.    

– Ну да, – сказал сурово Платонов, – ты  возьмешь детскую спринцовку и пойдешь с нею тушить пожар?    

– Нет! – горячо воскликнул Лихонин. – Может  быть, – почем знать? Может быть, мне удастся спасти хоть одну живую  душу... Об этом я и хотел тебя попросить, Платонов, и ты должен помочь мне...  Только умоляю тебя, без насмешек, без расхолаживания...    

– Ты хочешь взять отсюда девушку? Спасти? –  внимательно глядя на него, спросил Платонов. Он теперь понял к чему клонился  весь этот разговор.    

– Да... я не знаю... я попробую, – неуверенно  ответит Лихонин.    

– Вернется назад, – сказал Платонов.    

– Вернется, – убежденно повторила Женя. Лихонин  подошел к ней, взял ее за руки и заговорит дрожащим шепотом:    

– Женечка... может быть, вы... А? Ведь не в любовницы  зову... как друга... Пустяки, полгода отдыха... а там какое-нибудь ремесло  изучим... будем читать...    

Женя с досадой выхватила из его рук свои.    

– Ну тебя в болото! – почти крикнула она. –  Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не  спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А как ты  заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину  коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела.  Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной...    

– Я как брат... Я без этого... – смущенно лепетал  Лихонин.    

– Знаю я этих братьев. До первой ночи... Брось и не  говори ты мне чепухи! Скучно слушать.    

– Подожди, Лихонин, – серьезно начал  репортер. – Ведь ты и на себя взвалишь непосильный груз. Я знавал  идеалистов-народников, которые принципиально женились на простых крестьянских  девках. Так они и думали: натура, чернозем, непочатые силы... А этот чернозем  через год обращался в толстенную бабищу, которая целый день лежит на постели и  жует пряники или унижет свои пальцы копеечными кольцами, растопырит их и  любуется. А то сидит на кухне, пьет с кучером сладкую наливку и разводит с ним  натуральный роман. Смотрите, здесь хуже будет!    

Все трое замолчали. Лихонин был бледен и утирал платком  мокрый лоб.    

– Нет, черт возьми! – крикнул он вдруг  упрямо. – Не верю я вам! Не хочу верить! Люба! – громко позвал он  заснувшую девушку. – Любочка!    

Девушка проснулась, провела ладонью по губам в одну сторону  и в другую, зевнула и смешно, по-детски, улыбнулась.    

– Я не спала, я все слышала, – сказала она. –  Только самую-самую чуточку задремала.    

– Люба, хочешь ты уйти отсюда со мною? – спросил  Лихонин и взял ее за руку. – Но совсем, навсегда уйти, чтобы больше уже  никогда не возвращаться ни в публичный дом, ни на улицу?    

Люба вопросительно, с недоумением поглядела на Женю, точно  безмолвно ища у нее объяснения этой шутки.    

– Будет вам, – сказала она лукаво. – Вы сами  еще учитесь. Куда же вам девицу брать на содержание.    

– Не на содержание, Люба... Просто хочу помочь тебе...  Ведь не сладко же тебе здесь, в публичном доме-то!    

– Понятно, не сахар! Если бы я была такая гордая, как  Женечка, или такая увлекательная, как Паша... а я ни за что здесь не  привыкну...    

– Ну и пойдем, пойдем со мной!.. – убеждал  Лихонин. – Ты ведь, наверно, знаешь какое-нибудь рукоделье, ну там шить  что-нибудь, вышивать, метить?    

– Ничего я не знаю! – застенчиво ответила Люба, и  засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной руки рот. – Что у  нас, по-деревенскому, требуется, то знаю, а больше ничего не знаю. Стряпать  немного умею... у попа жила – стряпала.    

– И чудесно! И превосходно! – обрадовался  Лихонин. – Я тебе пособлю, откроешь столовую... Понимаешь, дешевую  столовую... Я рекламу тебе сделаю... Студенты будут ходить! Великолепно!..    

– Будет смеяться-то! – немного обидчиво возразила  Люба и опять искоса вопросительно посмотрела на Женю.    

– Он не шутит, – ответила Женя странно дрогнувшим  голосом. – Он вправду, серьезно.    

– Вот тебе честное слово, что серьезно! Вот ей-богу! с  жаром подхватил студент и для чего-то даже перекрестился на пустой угол.    

– А в самом деле, – сказала Женя, – берите  Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни  сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни  нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда  тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?    

– А что же? Если они не смеются, а взаправду... А ты  что, Женечка, мне посоветуешь?..    

– Ах, дерево какое! – рассердилась Женя. –  Что же по-твоему, лучше: с проваленным носом на соломе сгнить? Под забором  издохнуть, как собаке? Или сделаться честной? Дура! Тебе бы ручку у него  поцеловать, а ты кобенишься.    

Наивная Люба и в самом деле потянулась губами к руке  Лихонина, и это движение всех рассмешило и чуть-чуть растрогало.    

– И прекрасно! И волшебно! – суетился обрадованный  Лихонин. – Иди и сейчас же заяви хозяйке, что ты уходишь отсюда навсегда.  И вещи забери самые необходимые. Теперь не то, что раньше, теперь девушка,  когда хочет, может уйти из публичного дома.    

– Нет, так нельзя, – остановила его Женя, –  что она уйти может – это так, это верно, но неприятностей и крику не оберешься.  Ты вот что, студент, сделай. Тебе десять рублей не жаль?    

– Конечно, конечно... Пожалуйста.    

– Пусть Люба скажет экономке, что ты ее берешь на  сегодня к себе на квартиру. Это уж такса – десять рублей. А потом, ну хоть  завтра, приезжай за ее билетом и за вещами. Ничего, мы это дело обладим кругло.  А потом ты должен пойти в полицию с ее билетом и заявить, что вот такая-то  Любка нанялась служить у тебя за горничную и что ты желаешь переменить ее бланк  на настоящий паспорт. Ну, Любка, живо! Бери деньги и марш. Да, смотри, с  экономкой-то будь половчее, а то она, сука, по глазам прочтет. Да и не  забудь, – крикнула она уже вдогонку Любе, – румяны-то с морды сотри.  А то извозчики будут пальцами показывать.    

Через полчаса Люба и Лихонин садились у подъезда на  извозчика. Женя и репортер стояли на тротуаре.    

– Глупость ты делаешь большую, Лихонин, – говорил  лениво Платонов, – но чту и уважаю в тебе славный порыв. Вот мысль – вот и  дело. Смелый ты и прекрасный парень.    

– Со вступлением! – смеялась Женя. –  Смотрите, на крестины-то не забудьте позвать.    

– Не дождетесь! – хохотал Лихонин, размахивая  фуражкой.    

Они уехали. Репортер поглядел на Женю и с удивлением увидал  в ее смягчившихся глазах слезы.    

– Дай бог, дай бог, – шептала она.    

– Что с тобою сегодня было, Женя? – спросил он  ласково. – Что? Тяжело тебе? Не помогу ли я тебе чем-нибудь?    

Она повернулась к нему спиной и нагнулась над резным перилом  крыльца.    

– Как тебе написать, если нужно будет? – спросила  она глухо.    

– Да просто. В редакцию «Отголосков». Такому-то. Мне  живо передадут.    

– Я... я... я... – начала было Женя, но вдруг  громко, страстно разрыдалась и закрыла руками лицо, – я напишу тебе...    

И, не отнимая рук от лица, вздрагивая плечами, она взбежала  на крыльцо и скрылась в доме, громко захлопнув да собою дверь.    

     

 Часть вторая    

     

I    

     

До сих пор еще, спустя десять лет, вспоминают бывшие  обитатели Ямков тот обильный несчастными, грязными, кровавыми событиями год,  который начался рядом пустяковых маленьких скандалов, а кончился тем, что  администрация в один прекрасный день взяла и разорила дотла старинное,  насиженное, ею же созданное гнездо узаконенной проституции, разметав его  остатки по больницам, тюрьмам и улицам большого города. До сих пор еще  немногие, оставшиеся в живых, прежние, вконец одряхлевшие хозяйки и жирные,  хриплые, как состарившиеся мопсы, бывшие экономки вспоминают об этой общей гибели  со скорбью, ужасом и глупым недоумением.    

Точно картофель из мешка, посыпались драки, грабежи,  болезни, убийства и самоубийства, и, казалось, никто в этом не был виновен.  Просто-напросто все злоключения сами собой стали учащаться, наворачиваться друг  на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек,  толкаемый ногами ребят, сам собою, от прилипающего к нему талого снега,  становится все больше, больше вырастает выше человеческого роста и, наконец,  одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз  огромной лавиной. Старые хозяйки и экономки, конечно, никогда не слыхали о  роке, но внутренне, душою, они чувствовали его таинственное присутствие в  неотвратимых бедах того ужасного года.    

И, правда, повсюду в жизни, где люди связаны общими  интересами, кровью, происхождением или выгодами профессии в тесные,  обособленные группы, – там непременно наблюдается этот таинственный закон  внезапного накопления, нагромождения событий, их эпидемичность, их странная  преемственность и связность, их непонятная длительность. Это бывает, как давно  заметила народная мудрость, в отдельных семьях, где болезнь или смерть вдруг  нападает на близких неотвратимым, загадочным чередом. «Беда одна не ходит».  «Пришла беда – отворяй ворота». Это замечается также в монастырях, банках,  департаментах, полках, учебных заведениях и других общественных учреждениях,  где, подолгу не изменяясь, чуть не десятками лет, жизнь течет ровно, подобно  болотистой речке, и вдруг, после какого-нибудь совсем не значительного случая,  начинаются переводы, перемещения, исключения из службы, проигрыши, болезни.  Члены общества, точно сговорившись, умирают, сходят с ума, проворовываются,  стреляются или вешаются, освобождается вакансия за вакансией, повышения следуют  за повышениями, вливаются новые элементы, и, смотришь, через два года нет на  месте никого из прежних людей, все новое, если только учреждение не распалось  окончательно, не расползлось вкось. И не та ли же самая удивительная судьба  постигает громадные общественные, мировые организации – города, государства,  народы, страны и, почем знать, может быть, даже целые планетные миры?    

Нечто, подобное этому непостижимому року, пронеслось и над  Ямской слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо  буйных Ямков осталась мирная, будничная окраина, в которой живут огородники,  кошатники, татары, свиноводы и мясники с ближних боен. По ходатайству этих  почтенных людей, даже самое название Ямской слободы, как позорящее обывателей  своим прошлым, переименовано в Голубевку, в честь купца Голубева, владельца  колониального и гастрономического магазина, ктитора местной церкви.    

Первые подземные толчки этой катастрофы начались в разгаре  лета, во время ежегодной летней ярмарки, которая в этом году была сказочно  блестяща. Ее необычайному успеху, многолюдству и огромности заключенных на ней  сделок способствовали многие обстоятельства: постройка в окрестностях трех  новых сахарных заводов и необыкновенно обильный урожай хлеба и в особенности  свекловицы; открытие работ по проведению электрического трамвая и канализации;  сооружение новой дороги на расстояние в семьсот пятьдесят верст; главное же –  строительная горячка, охватившая весь город, все банки и другие финансовые  учреждения и всех домовладельцев. Кирпичные заводы росли на окраине города, как  грибы. Открылась грандиозная сельскохозяйственная выставка. Возникли два новых  пароходства, и они вместе со старинными, прежними, неистово конкурировали друг  с другом, перевозя груз и богомольцев. В конкуренции они дошли до того, что  понизили цены за рейсы с семидесяти пяти копеек для третьего класса до пяти,  трех, двух и даже одной копейки. Наконец, изнемогая в непосильной борьбе, одно  из пароходных обществ предложило всем пассажирам третьего класса даровой  проезд. Тогда его конкурент тотчас же к даровому проезду присовокупил еще  полбулки белого хлеба. Но самым большим и значительным предприятием этого года  было оборудование обширного речного порта, привлекшее к себе сотни тысяч  рабочих и стоившее бог знает каких денег.    

Надо еще прибавить, что город в это время справлял  тысячелетнюю годовщину своей знаменитой лавры, наиболее чтимой и наиболее  богатой среди известных монастырей России. Со всех концов России, из Сибири, от  берегов Ледовитого океана, с крайнего юга, с побережья Черного и Каспийского морей,  собрались туда бесчисленные богомольцы на поклонение местным святыням, лаврским  угодникам, почивающим глубоко под землею, в известковых пещерах. Достаточно  того сказать, что монастырь давал приют и кое-какую пищу сорока тысячам человек  ежедневно, а те, которым не хватало места, лежали по ночам вповалку, как дрова,  на обширных дворах и улицах лавры.    

Это было какое-то сказочное лето. Население города  увеличилось чуть ли не втрое всяким пришлым народом. Каменщики, плотники,  маляры, инженеры, техники, иностранцы, земледельцы, маклеры, темные дельцы,  речные моряки, праздные бездельники, туристы, воры, шулеры – все они  переполнили город, и ни в одной, самой грязной, сомнительной гостинице не было  свободного номера. За квартиры платились бешеные цены. Биржа играла широко, как  никогда ни до, ни после этого лета. Деньги миллионами так и текли ручьями из  одних рук в другие, а из этих в третьи. Создавались в один час колоссальные  богатства, но зато многие прежние фирмы лопались, и вчерашние богачи обращались  в нищих. Самые простые рабочие купались и грелись в этом золотом потоке.  Портовые грузчики, ломовики, дрогали, катали, подносчики кирпичей и землекопы  до сих пор еще помнят, какие суточные деньги они зарабатывали в это сумасшедшее  лето. Любой босяк при разгрузке барж с арбузами получал не менее четырех-пяти  рублей в сутки. И вся эта шумная чужая шайка, одурманенная легкими деньгами,  опьяненная чувственной красотой старинного, прелестного города, очарованная  сладостной теплотой южных ночей, напоенных вкрадчивым ароматом белой  акации, – эти сотни тысяч ненасытных, разгульных зверей во образе мужчин  всей своей массовой волей кричали: «Женщину!»    

В один месяц возникло в городе несколько десятков новых  увеселительных заведений – шикарных Тиволи, Шато-де-Флеров, Олимпий, Альказаров  и так далее, с хором и с опереткой, много ресторанов и портерных, с летними  садиками, и простых кабачков – вблизи строящегося порта. На каждом перекрестке  открывались ежедневно «фиалочные заведения» – маленькие дощатые балаганчики, в  каждом из которых под видом продажи кваса торговали собою, тут же рядом за  перегородкой из шелевок, по две, по три старых девки, и многим матерям и отцам  тяжело и памятно это лето по унизительным болезням их сыновей, гимназистов и  кадетов. Для приезжих, случайных гостей потребовалась прислуга, и тысячи  крестьянских девушек потянулись из окрестных деревень в город. Неизбежно, что  спрос на проституцию стал необыкновенно высоким. И вот, из Варшавы, Лодзи,  Одессы, Москвы и даже из Петербурга, даже из-за границы наехало бесчисленное  множество иностранок, кокоток русского изделия, самых обыкновенных рядовых  проституток и шикарных француженок и венок. Властно сказалось развращающее  влияние сотен миллионов шальных денег. Этот водопад золота как будто  захлестнул, завертел и потопил в себе весь город. Число краж и убийств возросло  с поражающей быстротой. Полиция, собранная в усиленных размерах, терялась и  сбивалась с ног. Но впоследствии, обкормившись обильными взятками, она стала  походить на сытого удава, поневоле сонного и ленивого. Людей убивали ни за что  ни про что, так себе. Случалось, просто подходили среди бела дня где-нибудь на  малолюдной улице к человеку и спрашивали: «Как твоя фамилия?» –  «Федоров». – «Ага. Федоров? Так получай!» – и распарывали ему живот ножом.  Так в городе и прозвали этих шалунов «подкалывателями», и были между ними  имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два брата  (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо,  Добровольский, Шпачек и многие другие.    

И днем и ночью на главных улицах ошалевшего города стояла,  двигалась и орала толпа, точно на пожаре. Почти невозможно было описать, что  делалось тогда на Ямках. Несмотря на то, что хозяйки увеличили более чем вдвое  состав своих пациенток и втрое увеличили цены, их бедные, обезумевшие девушки  не успевали удовлетворять требованиям пьяной шальной публики, швырявшей  деньгами, как щепками. Случалось, что в переполненном народом зале, где было  тесно, как на базаре, каждую девушку дожидалось по семи, восьми, иногда по  десяти человек. Было поистине какое-то сумасшедшее, пьяное, припадочное время!    

С него-то и начались все злоключения Ямков, приведшие их к  гибели. А вместе с Ямками погиб и знакомый нам дом толстой старой бледноглазой  Анны Марковны.    

 II    

     

Пассажирский поезд весело бежал с юга на север, пересекая  золотые хлебные поля и прекрасные дубовые рощи, с грохотом проносясь по  железным мостам над светлыми речками, оставляя после себя крутящиеся клубы  дыма.    

В купе второго класса, даже при открытом окне, стояла страшная  духота и было жарко. Запах серного дыма першил в горле. Качка и жара совсем  утомили пассажиров, кроме одного, веселого, энергичного, подвижного еврея,  прекрасно одетого, услужливого, общительного и разговорчивого. Он ехал с  молодой женщиной, и сразу было видно, особенно по ней, что они молодожены: так  часто ее лицо вспыхивало неожиданной краской при каждой, самой маленькой  нежности мужа. А когда она подымала свои ресницы, чтобы взглянуть на него, то  глаза ее сияли, как звезды, и становились влажными. И лицо ее было так  прекрасно, как бывают только прекрасны лица у молодых влюбленных еврейских  девушек, – все нежно-розовое, с розовыми губами, прелестно-невинно  очерченными, и с глазами такими черными, что на них нельзя было различить  зрачка от райка.    

Не стесняясь присутствия трех посторонних людей, он  поминутно расточал ласки, и, надо сказать, довольно грубые, своей спутнице. С  бесцеремонностью обладателя, с тем особенным эгоизмом влюбленного, который как  будто бы говорит всему миру: «Посмотрите, как мы счастливы,-ведь это и вас  делает счастливыми, не правда ли?»-он то гладил ее по ноге, которая упруго и  рельефно выделялась под платьем, то щипал ее за щеку, то щекотал ей шею своими  жесткими, черными, завитыми кверху усами... Но хотя он и сверкал от восторга,  однако что-то хищное, опасливое, беспокойное мелькало в его часто моргавших  глазах, в подергивании верхней губы и в жестком рисунке его бритого,  выдвинувшегося вперед квадратного подбородка, с едва заметным угибом посредине.    

Против этой влюбленной парочки помещались трое пассажиров:  отставной генерал, сухонький, опрятный старичок, нафиксатуаренный, с  начесанными наперед височками; толстый помещик, снявший свой крахмальный  воротник и все-таки задыхавшийся от жары и поминутно вытиравший мокрое лицо  мокрым платком, и молодой пехотный офицер. Бесконечная разговорчивость Семена  Яковлевича (молодой человек уже успел уведомить соседей, что его зовут Семен  Яковлевич Горизонт) немного утомляла и раздражала пассажиров, точно жужжание  мухи, которая в знойный летний день ритмически бьется об оконное стекло  закрытой душной комнаты. Но он все-таки умел подымать настроение: показывал  фокусы, рассказывал еврейские анекдоты, полные тонкого, своеобразного юмора.  Когда его жена уходила на платформу освежиться, он рассказывал такие вещи, от  которых генерал расплывался в блаженную улыбку, помещик ржал, колыхая  черноземным животом, а подпоручик, только год выпущенный из училища, безусый  мальчик, едва сдерживая смех и любопытство, отворачивался в сторону, чтобы  соседи, не видели, что он краснеет.    

Жена ухаживала за Горизонтом с трогательным, наивным  вниманием: вытирала ему лицо платком, обмахивала его веером, поминутно  поправляла ему галстук. И лицо его в эти минуты становилось смешно-надменным и  глупо-самодовольным.    

– А позвольте узнать, – спросил, вежливо  покашливая, сухонький генерал. – Позвольте узнать, почтеннейший, чем вы  изволите заниматься?    

– Ах, боже мой! – с милой откровенностью возразил  Семен Яковлевич. – Ну, чем может заниматься в наше время бедный еврей? Я  себе немножко коммивояжер и комиссионер. В настоящее время я далек от дела. Вы,  хе! хе! хе! сами понимаете, господа. Медовый месяц, – не красней,  Сарочка, – это ведь не по три раза в год повторяется. Но потом мне  придется очень много ездить и работать. Вот мы приедем с Сарочкой в город,  нанесем визиты ее родственникам, и потом опять в путь. На первый вояж я думаю  взять с собой жену. Знаете, вроде свадебного путешествия. Я представитель  Сидриса и двух английских фирм. Не угодно ли поглядеть: вот со мной  образчики...    

Он очень быстро достал из маленького красивого, желтой кожи,  чемодана несколько длинных картонных складных книжечек и с ловкостью портного  стал разворачивать их, держа за один конец, отчего створки их быстро падали  вниз с легким треском.    

– Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем не  уступают заграничным. Обратите внимание. Вот, например, русское, а вот  английское трико или вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и вы убедитесь,  что русские образцы почти не уступают заграничным. А ведь это говорит о прогрессе,  о росте культуры. Так что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими  варварами.    

Итак, мы нанесем наши семейные визиты, посмотрим ярмарку,  побываем себе немножко в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а потом на Волгу,  вниз до Царицына, на Черное море, по всем курортам и опять к себе на родину, в  Одессу.    

– Прекрасное путешествие, – сказал скромно  подпоручик.    

– Что и говорить, прекрасное, – согласился Семен  Яковлевич, – но нет розы без шипов. Дело коммивояжера чрезвычайно трудное  и требует многих знаний, и не так знаний дела, как знаний, как бы это  сказать... человеческой души. Другой человек и не хочет дать заказа, а ты его  должен уговорить, как слона, и до тех пор уговариваешь, покамест он не  почувствует ясности и справедливости твоих слов. Потоку что я берусь только  исключительно за дела совершенно чистые, в которых нет никаких сомнений.  Фальшивого или дурного дела я не возьму, хотя бы мне за это предлагали  миллионы. Спросите где угодно, в любом магазине, который торгует сукнами или  подтяжками Глуар, – я тоже представитель этой фирмы, – или пуговицами  Гелиос, – вы спросите только, кто такой Семен Яковлевич Горизонт, – и  вам каждый ответит: «Семен Яковлевич, – это не человек, а золото, это  человек бескорыстный, человек брильянтовой честности». – И Горизонт уже  разворачивал длинные коробки с патентованными подтяжками и показывал блестящие  картонные листики, усеянные правильными рядами разноцветных пуговиц.    

– Бывают большие неприятности, когда место избито,  когда до тебя являлось много вояжеров. Тут ничего не сделаешь: даже тебя совсем  не слушают, только махают себе руками. Но это только для других. Я – Горизонт!  Я сумею его уговорить, как верблюда от господина Фальцфейна из Новой Аскании.  Но еще неприятнее бывает, когда сойдутся в одном городе два конкурента по  одному и тому же делу. Да и еще хуже бывает, когда какой-нибудь шмаровоз и сам  не сможет ничего и тебе же дело портит. Тут на всякие хитрости пускаешься:  напоишь его пьяным или пустишь куда-нибудь по ложному следу. Нелегкое ремесло!  Кроме того, у меня еще есть одно представительство – это вставные глаза и зубы.  Но дело невыгодное. Я хочу его бросить. Да и всю эту работу подумываю оставить.  Я понимаю, хорошо порхать, как мотылек, человеку молодому, в цвете сил, но раз  имеешь жену, а может быть и целую семью... – Он игриво похлопал по ноге  женщину, отчего та сделалась пунцовой и необыкновенно похорошела. – Ведь  нас, евреев, господь одарил за все наши несчастья плодородием... то хочется  иметь какое-нибудь собственное дело, хочется, понимаете, усесться на месте,  чтобы была и своя хата, и своя мебель, и своя спальня, и кухня. Не так ли, ваше  превосходительство?    

– Да... да... э-э... Да, конечно, конечно, –  снисходительно отозвался генерал.    

– И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что  значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не  захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть  кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы  таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.    

– Прекрасная рыба: щука по-жидовски! – сказал  задыхающийся помещик.    

– Мы откроем себе фирму «Горизонт и сын». Не правда ли,  Сарочка, «и сын»? И вы, надеюсь, господа, удостоите меня своими почтенными  заказами? Как увидите вывеску «Горизонт и сын», то прямо и вспомните, что вы  однажды ехали в вагоне вместе с молодым человеком, который адски оглупел от  любви и от счастья.    

– Об-бязательно! – сказал помещик.    

И Семен Яковлевич сейчас же обратился к нему:    

– Но я тоже занимаюсь и комиссионерством. Продать  имение, купить имение, устроить вторую закладную – вы не найдете лучшего  специалиста, чем я, и притом самого дешевого. Могу вам служить, если  понадобится, – и он протянул с поклоном помещику свою визитную карточку, а  кстати уже вручил по карточке и двум его соседям.    

Помещик полез в боковой карман и тоже вытащил карточку.    

– «Иосиф Иванович Венгженовский», – прочитал вслух  Семен Яковлевич. – Очень, очень приятно! Так вот, если я вам  понадоблюсь...    

– Отчего же? Может быть... – сказал раздумчиво  помещик. – Да что: может быть, в самом деле, нас свел благоприятный  случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи. Так, пожалуй,  вы того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть,  и сладим что-нибудь.    

– О! Я уже почти уверен, дражайший Иосиф  Иванович, – воскликнул радостный Горизонт и слегка кончиками пальцев  потрепал осторожно по коленке Венгженовского.Уж будьте покойны: если Горизонт  за что-нибудь взялся, то вы будете благодарить, как родного отца, ни более ни  менее!    

Через полчаса Семен Яковлевич и безусый подпоручик стояли на  площадке вагона и курили.    

– Вы часто, господин поручик, бываете в К.? –  спросил Горизонт.    

– Представьте себе, только в первый раз. Наш полк стоит  в Чернобобе. Сам я родом из Москвы.    

– Да, ай, ай! Как это вы так далеко забрались?.    

– Да так уж пришлось. Не было другой вакансии при  выпуске.    

– Да ведь Чернобоб же – это дыра! Самый паскудный  городишко во всей Подолии.    

– Правда, но уж так пришлось.    

– Значит, теперь молодой господин офицер едет в К.,  чтобы немножко себе развлечься?    

– Да. Я думаю там остановиться денька на два, на три.  Еду я, собственно, в Москву. Получил двухмесячный отпуск, но интересно было бы  по дороге поглядеть город. Говорят, очень красивый;.    

– Ох! Ч!то вы мне будете говорить? Замечательный город!  Ну, совсем европейский город. Если бы вы знали, какие улицы,, электричество,  трамваи, театры! А если бы вы знали, какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики  оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой человек, сходите в  Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное.  Какие женщины, ка-ак-кие женщины!    

Поручик покраснел, отвел глаза и спросил дрогнувшим голосом:    

– Да, мне приходилось слышать. Неужели так красивы?    

– Ой! Накажи меня бог! Поверьте мне, там вовсе нет  красивых женщин.    

– То есть как это?    

– А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое  счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам  завидую, молодой человек, что вы свободный и одинокий. В свое время я таки  показал бы там себя! И замечательнее всего, что необыкновенно страстные  женщины. Ну прямо как огонь! И знаете, что еще? – спросил он вдруг  многозначительным шепотом.    

– Что?! – испуганно спросил подпоручик.    

– Замечательно то, что нигде – ни в Париже, ни в  Лондоне, – поверьте, это мне рассказывали люди, которые видели весь белый  свет, – никогда нигде таких утонченных способов любви, как в этом городе,  вы не встретите. Это что-нибудь особенное, как говорят наши еврейчики. Такие  выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума  можно сойти!    

– Да неужели? – тихо проговорил подпоручик, у  которого захлестнуло дыхание.    

– Да накажи меня бог! А впрочем, позвольте, молодой  человек! Вы сами понимаете. Я был холостой, и, конечно, понимаете, всякий  человек грешен... Теперь уж, конечно, не то. Записался в инвалиды. Но от  прежних дней у меня осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас  покажу ее. Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.    

Горизонт боязливо оглянулся налево и направо и извлек из  кармана узенькую длинную сафьяновую коробочку, вроде тех, в которых обыкновенно  хранятся игральные карты, и протянул ее подпоручику.    

– Вот, поглядите. Только прошу осторожнее.    

Подпоручик принялся перебирать одну за другой карточки  простой фотографии и цветной, на которых во всевозможных видах изображалась в  самых скотских образах, в самых неправдоподобных положениях та внешняя сторона  любви, которая иногда делает человека неизмеримо ниже и подлее павиана.  Горизонт заглядывал ему через плечо, подталкивал локтем и шептал:    

– Скажите, разве это не шик? Это же настоящий парижский  и венский шик!    

Подпоручик пересмотрел всю коллекцию от начала до конца.  Когда он возвращал ящичек обратно, то рука у него дрожала, виски и лоб были влажны,  глаза помутнели и по щекам разлился мраморно-пестрый румянец.    

– А знаете что? – вдруг воскликнул весело  Горизонт. – Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в  старину, сжег свои корабли... сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая,  чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму  только половину того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести,  господин офицер?    

– Что же... Я то есть... Почему же?.. Пожалуй...    

– И прекрасно! По случаю такого приятного знакомства я  возьму по пятьдесят копеек за штуку. Что, дорого? Ну, нехай, бог с вами! Вижу,  вы человек дорожный, не хочу вас грабить: так и быть по тридцать. Что? Тоже не  дешево?! Ну, по рукам. Двадцать пять копеек штука! Ой! Какой вы несговорчивый!  По двадцать! Потом сами меня будете благодарить! И потом знаете что? Я когда  приезжаю в К., то всегда останавливаюсь в гостинице «Эрмитаж». Вы меня там  очень просто можете застать или рано утречком, или часов около восьми вечера. У  меня есть масса знакомых прехорошеньких дамочек. Так я вас познакомлю. И  понимаете, не за деньги. О нет. Просто им приятно и весело провести время с  молодым, здоровым, красивым мужчиной, вроде вас. Денег не надо никаких  абсолютно. Да что там! Они сами охотно заплатят за вино, за бутылку  шампанского. Так помните же; «Эрмитаж», Горизонт. А если не это, то все равно  помните!.. Может быть, я вам буду полезен. А карточки – это такой товар, такой  товар, что он никогда у вас не залежится. Любители дают по три рубля за  экземпляр. Ну, это, конечно, люди богатые, старички. И потом, вы знаете, –  Горизонт нагнулся к самому уху офицера, прищурил один глаз и произнес лукавым  шепотом, – знаете, многие дамы обожают эти карточки. Ведь вы человек  молодой, красивый: сколько у вас еще будет романов!    

Получив деньги и тщательно пересчитав их, Горизонт еще имел  нахальство протянуть и пожать руку подпоручику, который не смел на него поднять  глаз, и, оставив его на площадке, как ни в чем не бывало, вернулся в коридор  вагона.    

Это был необыкновенно общительный человек. По дороге к  своему купе он остановился около маленькой прелестной трехлетней девочки, с  которой давно уже издали заигрывал и строил ей всевозможные смешные гримасы. Он  опустился перед ней на корточки, стал ей делать козу и сюсюкающим голосом  расспрашивал:    

– А сто, куда зе балисня едет? Ой, ой, ой! Такая  больсая! Едет одна, без мамы? Сама себе купила билет и еде! одна? Ай! Какая  нехолосая девочка. А где же у девочки мама?    

В это время из купе показалась высокая, красивая,  самоуверенная женщина и сказала спокойно:    

– Отстаньте от ребенка. Что за гадость привязываться к  чужим детям!    

Горизонт вскочил на ноги и засуетился:    

– Мадам! Я не мог удержаться... Такой чудный, такой  роскошный и шикарный ребенок! Настоящий купидон! Поймите, мадам, я сам отец, у  меня у самого дети... Я не мог удержаться от восторга!..    

Но дама повернулась к нему спиной, взяла девочку за руку и  пошла с ней в купе, оставив Горизонта расшаркиваться и бормотать комплименты и  извинения.    

     

Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий  класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли не целым поездом. В  одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого  сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то  специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь  о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них позволила себе робко  произнести:    

– Так это правда? То, что вы говорили о месте?.. Вы  понимаете, у меня как-то сердце тревожится!    

– Ах! Что вы, Маргарита Ивановна! Уж раз я сказал, то  это верно, как в государственном банке. Послушайте, Лазер, – обратился он  к бородатому, – сейчас будет станция. Купите барышням разных бутербродов,  каких они пожелают. Поезд стоит двадцать пять минут    

– Я бы хотела бульону, – несмело произнесла  маленькая блондинка, с волосами, как спелая рожь, и с глазами как васильки.    

– Милая Бэла, все, что вам угодно! На станции я пойду и  распоряжусь, чтобы вам принесли бульону с мясом и даже с пирожками. Вы не  беспокойтесь. Лазер, я все это сам еде лаю.    

В другом вагоне у него был целый рассадник женщин, человек  двенадцать или пятнадцать, под предводительством старой толстой женщины с  огромными, устрашающими, черными бровями. Она говорила басом, а ее жирные  подбородки, груди и животы колыхались под широким капотом в такт тряске вагона,  точно яблочное желе. Ни старуха, ни молодые женщины не оставляли ни малейшего  сомнения относительно своей профессии.    

Женщины валялись на скамейках, курили, играли в кар ты, в  шестьдесят шесть, пили пиво. Часто их задирала мужская публика вагона, и они  отругивались бесцеремонным языком, сиповатыми голосами. Молодежь угощала их  папиросами и вином.    

Горизонт был здесь совсем неузнаваем: он был  величественно-небрежен и свысока-шутлив. Зато в каждом слове, с которым к нему  обращались его клиентки, слышалось подобострастное заискивание. Он же, осмотрев  их всех – эту странную смесь румынок, евреек, полек и русских – и удостоверясь,  что все в порядке, распоряжался насчет бутербродов и величественно удалялся. В  эти минуты он очень был похож на гуртовщика, который везет убойный скот по  железной дороге и на станции заходит поглядеть на него и задать корму. После  этого он возвращался в свое купе а опять начинал миндальничать с женой, и  еврейские анекдоты, точно горох, сыпались из его рта.    

При больших остановках он выходил в буфет для того только,  чтобы распорядиться о своих клиентках. Сам же он говорил соседям:    

– Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное.  Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих  станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь  три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть,  ты, Сарочка, – обращался он к жене, – может быть, сойдешь на станцию  скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?    

Сарочка, счастливая его вниманием, краснела, сияла ему  благодарными глазами и отказывалась.    

– Ты очень добрый, Сеня, но только мне не хочется. Я  сыта.    

Тогда Горизонт доставал из дорожной корзинки курицу, вареное  мясо, огурцы и бутылку палестинского вина, не торопясь, с аппетитом закусывал,  угощал жену, которая ела очень жеманно, оттопырив мизинчики своих прекрасных  белых рук, затем тщательно заворачивал остатки в бумагу и не торопясь аккуратно  укладывал их в корзинку.    

Вдали, далеко впереди паровоза, уже начали поблескивать  золотыми огнями купола колоколен. Мимо купе прошел кондуктор и сделал Горизонту  какой-то неуловимый знак. Тот сейчас же вышел вслед за кондуктором на площадку.    

– Сейчас контроль пройдет, – сказал  кондуктор, – так уж вы будьте любезны постоять здесь с супругой на  площадке третьего класса.    

– Ну, ну, ну! – согласился Горизонт.    

– А теперь пожалуйте денежки, по уговору.    

– Сколько же тебе?    

– Да как уговорились: половину приплаты, два рубля  восемьдесят копеек.    

– Что?! – вскипел вдруг Горизонт. – Два рубля  восемьдесят копеек?! Что я сумасшедший тебе дался? На тебе рубль, и то  благодари бога!    

– Простите, господин! Это даже совсем несообразно: ведь  уговаривались мы с вами?    

– Уговаривались, уговаривались!.. На тебе еще полтинник  и больше никаких. Что это за нахальство! А я еще заявлю контролеру, что  безбилетных возишь. Ты, брат, не думай! Не на такого напал!    

Глаза у кондуктора вдруг расширились, налились кровью.    

– У! Жидова! – зарычал он. – Взять бы тебя, подлеца,  да под поезд!    

Но Горизонт тотчас же петухом налетел на него:    

– Что?! Под поезд?! А ты знаешь, что за такие слова  бывает?! Угроза действием! Вот я сейчас пойду и крикну «караул!» и поверну  сигнальную ручку, – и он с таким решительным видом схватился за рукоятку  двери, что кондуктор только махнул рукой и плюнул.    

– Подавись ты моими деньгами, жид пархатый!    

Горизонт вызвал из купе свою жену:    

– Сарочка! Пойдем посмотрим на платформу: там виднее.  Ну, так красиво, – просто, как на картине!    

Сара покорно пошла за ним, поддерживая неловкой рукой новое,  должно быть, впервые надетое платье, изгибаясь и точно боясь прикоснуться к  двери или к стене.    

Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли  золотые купола и кресты. Высоко на горе белые стройные церкви, казалось,  плавали в этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса и кустарники сбежали  сверху и надвинулись над самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое  подножье в синей реке, весь, точно зелеными жилками и бородавками, был  изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний город точно сам  шел навстречу поезду.    

Когда поезд остановился. Горизонт приказал носильщикам  отнести вещи в первый класс и велел жене идти за ним следом. А сам задержался в  выходных дверях, чтобы пропустить обе свои партии. Старухе, наблюдавшей за  дюжиной женщин, он коротко бросил на ходу:    

– Так помните, мадам Берман! Гостиница «Америка»,  Иванюковская, двадцать два!    

А чернобородому мужчине он сказал:    

– Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и  сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я  приеду поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то вы  знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не  будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там  буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!    

 III    

     

Все рассказы Горизонта о его коммивояжерстве были просто  наглым и бойким лганьем. Все эти образчики портновских материалов, подтяжки  Глуар и пуговицы Гелиос, искусственные зубы и вставные глаза служили только  щитом, прикрывавшим его настоящую деятельность, а именно торговлю женским  телом. Правда, когда-то лет десять тому назад, он разъезжал по России  представителем сомнительных вин от какой-то неизвестной фирмы, и эта деятельность  сообщила его языку ту развязную непринужденность, которой вообще отличаются  коммивояжеры. Эта же прежняя деятельность натолкнула его на настоящую  профессию. Как-то, едучи в Ростов-на-Дону, он сумел влюбить в себя молоденькую  швейку. Эта девушка еще не успела попасть в официальные списки полиции, но на  любовь и на свое тело глядела без всяких возвышенных предрассудков. Горизонт,  тогда еще совсем зеленый юноша, влюбчивый и легкомысленный, потащил швейку за  собою в свои скитания, полные приключений и неожиданностей. Спустя полгода она  страшно надоела ему. Она, точно тяжелая обуза, точно мельничный жернов, повисла  на шее у этого человека энергии, движения и натиска. К тому же вечные сцены  ревности, недоверие, постоянный контроль и слезы... неизбежные последствия  долговременной совместной жизни... Тогда он стал исподволь поколачивать свою  подругу. В первый раз она изумилась, а со второго раза притихла, стала  покорной. Известно, что «женщины любви» никогда не знают середины в любовных  отношениях. Они или истеричные лгуньи, обманщицы, притворщицы, с  холодно-развращенным умом и извилистой темной душой, или же безгранично  самоотверженные, слепо преданные, глупые, наивные животные, которые не знают  меры ни в уступках, ни в потере личного достоинства. Швейка принадлежала ко  второй категории, и скоро Горизонту удалось без большого труда, убедить ее  выходить на улицу торговать собой. И с того же вечера, когда любовница  подчинилась ему и принесла домой первые заработанные пять рублей, Горизонт  почувствовал к ней безграничное отвращение. Замечательно, что, сколько Горизонт  после этого ни встречал женщин,-а прошло их через его руки несколько  сотен, – это чувство отвращения и мужского презрения к ним никогда не  покидало его. Он всячески издевался над бедной женщиной и истязал ее  нравственно, выискивая самые больные места. Она только молчала, вздыхала,  плакала и, становясь перед ним на колени, целовала его руки. И эта бессловесная  покорность еще более раздражала Горизонта. Он гнал ее от себя. Она не уходила.  Он выталкивал ее на улицу, а она через час или два возвращалась назад, дрожащая  от холода, в измокшей шляпе, в загнутых полях которой, как в желобах,  плескалась дождевая вода. Наконец какой-то темный приятель подал Семену  Яковлевичу жесткий и коварный совет, положивший след на всю остальную его  жизнедеятельность, – продать любовницу в публичный    

По правде сказать, пускаясь в это предприятие, Горизонт в  душе почти не верил в его успех. Но, против ожидания, дело скроилось как нельзя  лучше. Хозяйка заведения (это было в Харькове) с охотой пошла навстречу его  предложению. Она давно и хорошо знала Семена Яковлевича, который забавно играл  на рояле, прекрасно танцевал и смешил своими выходками весь зал, а главное,  умел с необыкновенной беззастенчивой ловкостью «выставить из монет» любую  кутящую компанию. Оставалось только уговорить подругу жизни, и это оказалось  самым трудным. Она ни за что не хотела отлипнуть от своего возлюбленного,  грозила самоубийством, клялась, что выжжет ему глаза серной кислотой, обещала  поехать и пожаловаться полицеймейстеру, – а она действительно знала за  Семеном Яковлевичем несколько грязных делишек, пахнувших уголовщиной. Тогда  Горизонт переменил тактику. Он сделался вдруг нежным, внимательным другом,  неутомимым любовником. Потом внезапно он впал в черную меланхолию. На  беспокойные расспросы женщины он только отмалчивался, проговорился сначала как  будто случайно, намекнул вскользь на какую-то жизненную ошибку, а потом  принялся врать отчаянно и вдохновенно. Он говорил о том, что за ним следит  полиция, что ему не миновать тюрьмы, а может быть, даже каторги и виселицы, что  ему нужно скрыться на несколько месяцев за границу. А главное, на что он  особенно сильно упирал, было какое-то громадное фантастическое дело, в котором  ему предстояло заработать несколько сот тысяч рублей. Швейка поверила и  затревожилась той бескорыстной, женской, почти святой тревогой, в которой у  каждой женщины так много чего-то материнского. Теперь очень нетрудно было  убедить ее в том, что ехать с ней вместе Горизонту представляет большую  опасность для него и что лучше ей остаться здесь и переждать время, пока дела у  любовника не сложатся благоприятно. После этого уговорить ее скрыться, как в  самом надежном убежище, в публичном доме, где она могла жить в полной  безопасности от полиции и сыщиков, было пустым делом. Однажды утром Горизонт  велел одеться ей получше, завить волосы, попудриться, положить немного румян на  щеки и повез ее в притон, к своей знакомой. Девушка там произвела благоприятное  впечатление, и в тот же день ее паспорт был сменен в полиции на так называемый  желтый билет. Расставшись с нею после долгих объятий и слез, Горизонт зашел в  комнату хозяйки и получил плату – пятьдесят рублей (хотя он запрашивал двести).  Но он и не особенно сокрушался о малой цене; главное было то, что он нашел,  наконец, сам себя, свое призвание и положил краеугольный камень своему будущему  благополучию.    

Конечно, проданная им женщина так и оставалась навсегда в  цепких руках публичного дома. Горизонт настолько основательно забыл ее, что уже  через год не мог даже вспомнить ее лица. Но почем знать... может быть, сам  перед собою притворялся?    

Теперь он был одним из самых главных спекулянтов женским  телом на всем юге России он имел дела с Константинополем и с Аргентиной, он  переправлял целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских  перевозил в Харьков, а харьковских – в Одессу. Он же рассовывал по разным  второстепенным губернским городам и по уездным, которые побогаче, товар,  забракованный или слишком примелькавшийся в больших городах. У него завязалась  громаднейшая клиентура, ч в числе своих потребителей Горизонт мог бы насчитать  нимало людей с выдающимся общественным положением: вице-губернаторы,  жандармские полковники, видные адвокаты, известные доктора, богатые помещики,  кутящие купцы Весь темный мир: хозяек публичных домов, кокоток-одиночек,  своден, содержательниц домов свиданий, сутенеров, выходных актрис и хористок –  был ему знаком, как астроному звездное небо. Его изумительная память, которая  позволяла ему благоразумно избегать записных книжек, держала в уме тысячи имен,  фамилий, прозвищ, адресов, характеристик. Он в совершенстве знал вкусы всех  своих высокопоставленных потребителей: одни из них любили необыкновенно  причудливый разврат, другие платили бешеные деньги за невинных девушек, третьим  надо было выискивать малолетних. Ему приходилось удовлетворять и садические и  мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем  противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать, что за последнее он  брался только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза  два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он  не только не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах, но с каждым  годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее. С годами к его  наглой стремительности присоединилась огромная житейская деловая мудрость.    

Раз пятнадцать за это время он успел жениться и всегда  изловчался брать порядочное приданое. Завладев деньгами жены, он в один  прекрасный день вдруг исчезал бесследно, а если бывала возможность, то выгодно  продавал жену в тайный дом разврата или в шикарное публичное заведение.  Случалось, что его разыскивали через полицию родители обманутой жертвы. Но в то  время, когда повсюду наводили справки о нем, как о Шперлинге, он уже разъезжал  из города в город под фамилией Розенблюма. Во время своей деятельности, вопреки  своей завидной памяти, он переменил столько фамилий, что не только позабыл, в  каком году он был Натанаэльзоном, а в каком Бакаляром, но даже его собственная  фамилия ему начинала казаться одним из псевдонимов.    

Замечательно, что он не находил в своей профессии ничего  преступного или предосудительного. Он относился к ней так же, как если бы  торговал селедками, известкой, мукой, говядиной или лесом. По-своему он был  набожен. Если позволяло время, с усердием посещал по пятницам синагогу. Судный  день, пасха и кущи неизменно и благоговейно справлялись им всюду, куда бы ни  забрасывала его судьба. В Одессе у него оставались старушка мать и горбатая  сестра, и он неуклонно высылал им то большие, то маленькие суммы денег, не  регулярно, но довольно часто, почти из всех городов: от Курска до Одессы и от  Варшавы до Самары. У него уже скопились порядочные денежные сбережения в  Лионском Кредите, и он постепенно увеличивал их, никогда не затрогивая  процентов. Но жадности или скупости почти совсем был чужд. Его скорее влекли к  себе в деле острота, риск и профессиональное самолюбие. К женщинам он был  совершенно равнодушен, хотя понимал их и умел ценить, и был в этом отношении  похож на хорошего повара, который при тонком понимании дела страдает  хроническим отсутствием аппетита. Чтобы уговорить, прельстить женщину,  заставить ее сделать все, что он хочет, ему не требовалось никаких усилий: они  сами шли на его зов и становились в его руках беспрекословными, послушными и  податливыми. В его обращении с ними выработался какой-то твердый,  непоколебимый, самоуверенный апломб, которому они так же подчинялись, как  инстинктивно подчиняется строптивая лошадь голосу, взгляду и поглаживанию  опытного наездника.    

Он пил очень умеренно, а без компании совсем не пил К еде  был совершенно равнодушен. Но, конечно, как у всяко го человека, у него была  своя маленькая слабость: он страшно любил одеваться и тратил на свой туалет  немалые деньги. Модные воротнички всевозможных фасонов, галстуки. брильянтовые  запонки, брелоки, щегольское нижнее белы и шикарная обувь – составляли его  главнейшие увлечения.    

     

С вокзала он прямо поехал в «Эрмитаж». Гостиничные  носильщики, в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль.  Вслед за ними вошел и он под руку с своей женой, оба нарядные,  представительные, а он-таки прямо великолепный, в своем широком, в виде  колокола, английском пальто, в новой широкополой панаме, держа небрежно в руке  тросточку с серебряным набалдашником в виде голой женщины.    

– Не полагается без права жительства, – сказал,  глядя на него сверху вниз, огромный, толстый швейцар, храня на лице сонное и  неподвижно-холодное выражение.    

– Ах, Захар! Опять «не полагается»! – весело  воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. – Что такое «не  полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне  всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и  сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только  поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете  довольны!    

Он осторожным, ловким, привычным движением всунул золотой в  руку швейцара, который уже держал ее за спиной приготовленной и сложенной в  виде лодочки.    

Первое, что сделал Горизонт, водворившись в большом,  просторном номере с альковом, это выставил в коридор за двери номера шесть пар  великолепных ботинок, сказав прибежавшему на звонок коридорному:    

– Немедленно все вычистить! Чтобы блестело, как зеркало!  Тебя Тимофей, кажется? Так ты меня должен знать: за мной труд никогда не  пропадет. Чтобы блестело, как зеркало.    

 IV    

     

Горизонт жил в гостинице «Эрмитаж» не более трех суток, и за  это время он успел повидаться с тремястами людей. Приезд его как будто оживил  большой веселый портовый город. К нему приходили содержательницы контор для  найма прислуги, номерные хозяйки и старые, опытные, поседелые в торговле  женщинами, сводни. Не так из-за корысти, как из-за профессиональной гордости,  Горизонт старался во что бы то ни стало выторговать как можно больше процентов,  купить женщину как можно дешевле. Конечно, у него не было расчета в том, чтобы  получить десятью пятнадцатью рублями больше, но одна мысль о том, что конкурент  Ямпольский получит при продаже более, чем он, приводила его в бешенство.    

После приезда, на другой день, он отправился к фотографу  Мезеру, захватив с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся с ней в разных  позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю.  Снимков было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.    

Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые  водятся только на юге России, не то полька, не то малороссиянка, уже достаточно  старая и богатая для того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (а  вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова  встретились, как старые знакомые. Кажется, у них не было ни страха, ни стыда,  ни совести, когда они разговаривали друг с другом.    

– Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь  особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная, другая  маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова на все, третья –  загадочная женщина, которая только улыбается и ничего не говорит, но много  обещает и – красавица!    

Мадам Барсукова глядела на него и недоверчиво покачивала  головой.    

– Господин Горизонт! Что вы мне голову дурачите? Вы  хотите то же самое со мной сделать, что в прошлый раз?    

– Дай бог мне так жить, как я хочу вас обманывать! Но  главное не в этом. Я вам еще предлагаю совершенно интеллигентную женщину.  Делайте с ней, что хотите. Вероятно, у вас найдется любитель. Барсукова тонко  улыбнулась и спросила:    

– Опять жена?    

– Нет. Но дворянка.    

– Значит, опять неприятности с полицией?    

– Ах! Боже мой! Я с вас не беру больших денег: за всех  четырех какая-нибудь паршивая тысяча рублей.    

– Ну, будем говорить откровенно: пятьсот. Не хочу  покупать кота в мешке.    

– Кажется, мадам Барсукова, мы с вами не в первый раз  имеем дело. Обманывать я вас не буду и сейчас же ее привезу сюда. Только прошу  вас не забыть, что вы моя тетка, и в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я  не пробуду здесь, в городе, более чем три дня.    

Мадам Барсукова, со всеми своими грудями, животами и  подбородками, весело заколыхалась.    

– Не будем торговаться из-за мелочей. Тем более что ни  вы меня, ни я вас не обманываем. Теперь большой спрос на женщин. Что вы сказали  бы, господин Горизонт, если бы я предложила вам красного вина?    

– Благодарю вас, мадам Барсукова, с удовольствием.    

– Поговорим-те как старые друзья. Скажите, сколько вы  зарабатываете в год?    

– Ах, мадам, как сказать? Тысяч двенадцать, двадцать  приблизительно. Но, подумайте, какие громадные расходы постоянно в поездках.    

– Вы откладываете немножко?    

– Ну, это пустяки: какие-нибудь две-три тысячи в год.    

– Я думала, десять, двадцать...    

Горизонт насторожился. Он чувствовал, что его начинают  ощупывать, и спросил вкрадчиво:    

– А почему это вас интересует?    

Анна Михайловна нажала кнопку электрического звонка и  приказала нарядной горничной дать кофе с топлеными сливками и бутылку  шамбертена. Она знала вкусы Горизонта. Потом она спросила.    

– Вы знаете господина Шепшеровича?    

Горизонт так и вскрикнул:    

– Боже мой! Кто же не знает Шепшеровича! Это – бог, это  – гений!    

И, оживившись, забыв, что его тянут в ловушку, он  восторженно заговорил:    

– Представьте себе, что в прошлом году сделал  Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира.  Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, –  тридцать тысяч! Вы думаете на этом Шепшерович успокоился? На эти деньги, чтобы  оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их  в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам, это не  человек, а орел. Вот кто умеет делать дела!    

Барсукова ласково положила ему руку на колено. Она ждала  этого момента и сказала дружелюбно:    

– Так вот я вам и предлагаю, господин... впрочем, я не  знаю, как вас теперь зовут...    

– Скажем, Горизонт...    

– Вот я вам и предлагаю, господин Горизонт, – не  найдется ли у вас невинных девушек? Теперь на них громадный спрос. Я с вами  играю в открытую. За деньгами мы не постоим. Теперь это в моде. Заметьте,  Горизонт, вам возвратят ваших клиенток совершенно в том же виде, в каком они  были. Это, вы понимаете, – маленький разврат, в котором я никак не могу  разобраться...    

Горизонт потупился, потер голову и сказал:    

– Видите ли, у меня есть жена... Вы почти угадали.    

– Так. Но почему же почти?    

– Мне стыдно сознаться, что она, как бы сказать... она  мне невеста...    

Барсукова весело расхохоталась.    

– Вы знаете, Горизонт, я никак не могла ожидать, что вы  такой мерзавец! Давайте вашу жену, все равно. Да неужели вы в самом деле  удержались?    

– Тысячу? – спросил Горизонт серьезно.    

– Ах! Что за пустяки: скажем, тысячу. Но скажите,  удастся ли мне с ней справиться?    

– Пустяки! – сказал самоуверенно Горизонт. –  Предположим, опять вы – моя тетка, и я оставляю у вас жену. Представьте себе,  мадам Барсукова, что эта женщина в меня влюблена, как кошка. И если вы скажете  ей, что для моего благополучия она должна сделать то-то и то-то,-то никаких  разговоров!    

Кажется, им больше не о чем было разговаривать. Мадам  Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя,  отчество и фамилию. Вексель, конечно, был фантастический, но есть связь,  спайка, каторжная совесть. В таких делах не обманывают. Иначе грозит смерть.  Все равно: в остроге, на улице или в публичном доме.    

Затем тотчас же, точно привидение из люка, появился ее  сердечный друг, молодой полячок, с высоко закрученными усами, хозяин  кафешантана. Выпили вина, поговорили о ярмарке, о выставке, немножко  пожаловались на плохие дела. Затем Горизонт телефонировал к себе в гостиницу,  вызвал жену. Познакомил ее с теткой и с двоюродным братом тетки и сказал, что  таинственные политические дела вызывают его из города. Нежно обнял Сару,  прослезился и уехал.    

 V    

     

С приездом Горизонта (впрочем, бог знает, как его звали:  Гоголевич, Гидалевич, Окунев, Розмитальский), словом, с приездом этого человека  все переменилось на Ямской улице. Пошли громадные перетасовки. От Треппеля  переводили девушек к Анне Марковне, от Анны Марковны в рублевое заведение и из  рублевого – в полтинничное. Повышений не было: только понижения. На каждом  перемещении Горизонт зарабатывал от пяти до ста рублей. Поистине, у него была  энергия, равная приблизительно водопаду Иматре! Сидя днем у Анны Марковны, он  говорил, щурясь от дыма папиросы и раскачивая ногу на ноге:    

– Спрашивается... для чего вам эта самая Сонька? Ей не  место в порядочном заведении. Ежели мы ее сплавим, то вы себе заработаете сто  рублей, я себе двадцать пять. Скажите мне откровенно, она ведь не в спросе?    

– Ах, господин Шацкий! Вы всегда сумеете уговорить! Но  представьте себе, что я ее жалею. Такая деликатная девушка...    

Горизонт на минутку задумался. Он искал подходящей цитаты и  вдруг выпалил:    

– Падающего толкни! И я уверен, мадам Шайбес, что на  нее нет никакого спроса.    

Исай Саввич, маленький, болезненный, мнительный старичок, но  в нужные минуты очень решительный, поддержал Горизонта:    

– И очень просто. На нее действительно нет никакого  спроса. Представь себе, Анечка, что ее барахло стоит пятьдесят рублей, двадцать  пять рублей получит господин Шацкий, пятьдесят рублей нам с тобой останется. И  слава богу, мы с ней развязались! По крайней мере она не будет компрометировать  нашего заведения.    

Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение, была  переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как хотел, издевался  над девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила.  Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести  весу, выскочила на двор за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо  нее экономке:    

– Экономочка! Послушайте: тридцать шестой человек!.. Не  забудьте.    

К счастью, Соньку беспокоили немного: даже и в этом  учреждении она была слишком некрасива. Никто не обращал внимания на ее  прелестные глаза, и брали ее только в,тех случаях, когда под рукой не было  никакой другой. Фармацевт разыскал ее и приходил каждый вечер к ней. Но  трусость ли, или специальная еврейская щепетильность, или, может быть, даже  физическая брезгливость не позволяла ему взять и увести эту девушку из дома. Он  просиживал около нее целые ночи и по-прежнему терпеливо ждал, когда она  возвратится от случайного гостя, делал ей сцены ревности и все-таки любил и,  торча днем в своей аптеке за прилавком и закатывая какие-нибудь вонючие пилюли,  неустанно думал о ней и тосковал.    

     

VI    

     

Сейчас же при входе в загородный кафешантан сияла  разноцветными огнями искусственная клумба, с электрическими лампочками вместо  цветов, и от нее шла в глубь сада такая же огненная аллея из широких  полукруглых арок, сужавшихся к концу. Дальше была широкая, усыпанная желтым  песком площадка: налево – открытая сцена, театр и тир, прямо – эстрада для  военных музыкантов (в виде раковины) и балаганчики с цветами и пивом, направо  длинная терраса ресторана. Площадку ярко, бледно и мертвенно освещали  электрические шары со своих высоких мачт. Об их матовые стекла, обтянутые  проволочными сетками, бились тучи ночных бабочек, тени которых – смутные и  большие – реяли внизу, на земле. Взад и вперед ходили попарно уже усталою,  волочащеюся походкой голодные женщины, слишком легко, нарядно и вычурно одетые,  сохраняя на лицах выражение беспечного веселья или надменной, обиженной  неприступности.    

В ресторане были заняты все столы, – и над ними плыл  сплошной стук ножей о тарелки и пестрый, скачущий волнами говор. Пахло сытным и  едким кухонным чадом. Посредине ресторана, на эстраде, играли румыны в красных  фраках, все смуглые, белозубые, с лицами усатых, напомаженных и прилизанных  обезьян. Дирижер оркестра, наклоняясь вперед и манерно раскачиваясь, играл на  скрипке и делал публике непристойно-сладкие глаза, – глаза  мужчины-проститутки. И все вместе – это обилие назойливых электрических огней,  преувеличенно яркие туалеты дам, запахи модных пряных духов, эта звенящая  музыка, с произвольными замедлениями темпа, со сладострастными замираниями в  переходах, с взвинчиванием в бурных местах, – все шло одно к одному,  образуя общую картину безумной и глупой роскоши, обстановку подделки веселого  непристойного кутежа.    

Наверху, кругом всей залы, шли открытые хоры, на которые,  как на балкончики, выходили двери отдельных кабинетов. В одном из таких  кабинетов сидело четверо – две дамы и двое мужчин: известная всей России  артистка певица Ровинская, большая красивая женщина с длинными зелеными  египетскими глазами и длинным, красным, чувственным ртом, на котором углы губ  хищно опускались книзу; баронесса Тефтинг, маленькая, изящная, бледная,ее  повсюду видели вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов и Володя  Чаплинский, богатый светский молодой человек, композитор-дилетант, автор  нескольких маленьких романсов и многих злободневных острот, ходивших по городу.    

Стены в кабинете были красные с золотым узором. На столе,  между зажженными канделябрами, торчали из мельхиоровой вазы, отпотевшей от  холода, два белых осмоленных горлышка бутылок, и свет жидким, дрожащим золотом  играл в плоских бокалах с вином. Снаружи у дверей дежурил, прислонясь к стене,  лакей, а толстый, рослый, важный метрдотель, у которого на всегда оттопыренном  мизинце правой руки сверкал огромный брильянт, часто останавливался у этих  дверей и внимательно прислушивался одним ухом к тому, что делалось в кабинете.    

Баронесса со скучающим бледным лицом лениво глядела сквозь  лорнет вниз, на гудящую, жующую, копошащуюся толпу. Среди красных, белых,  голубых и палевых женских платьев однообразные фигуры мужчин походили на  больших коренастых черных жуков. Ровинская небрежно, но в то же время и  пристально глядела вниз на эстраду и на зрителей, и лицо ее выражало усталость,  скуку, а может быть, и то пресыщение всеми зрелищами, какие так свойственны  знаменитостям. Ее прекрасные, длинные, худые пальцы левой руки лежали на  малиновом бархате ложи. Редкостной красоты изумруды так небрежно держались на них,  что, казалось, вот-вот свалятся, и вдруг она рассмеялась.    

– Посмотрите, – сказала она, – какая смешная  фигура, или, вернее сказать, какая смешная профессия. Вот, вот на этого,  который играет на «семиствольной цевнице».    

Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле,  картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый  человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного  семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных.  вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между  губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то  вправо.    

– Удивительное занятие, – сказала  Ровинская. – А ну-ка вы, Чаплинский, попробуйте так помотать головой.    

Володя Чаплинский, тайно и безнадежно влюбленный в артистку,  сейчас же послушно и усердно постарался это сделать, но через полминуты  отказался.    

– Это невозможно, – сказал он, – тут нужна  или долгая тренировка, или, может быть, наследственные способности. Голова кружится.    

Баронесса в это время отрывала лепестки у своей розы и  бросала их в бокал, потом, с трудом подавив зевоту, она сказала, чуть-чуть  поморщившись:    

– Но, боже мой, как скучно развлекаются у вас в К.!  Посмотрите: ни смеха, ни пения, ни танцев. Точно какое-то стадо, которое  пригнали, чтобы нарочно веселиться!    

Рязанов лениво взял свой бокал, отхлебнул немного и ответил  равнодушно своим очаровательным голосом:    

– Ну, а у вас, в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь  надо сознаться: веселье, молодость и смех навсегда исчезли из человеческой  жизни, да и вряд ли когда-нибудь вернутся. Мне кажется, что нужно относиться к  людям терпеливее. Почем знать, может быть для всех, сидящих тут, внизу,  сегодняшний вечер – отдых, праздник?