1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
       

ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

Воспоминания мои касаются Первого петербургского кадетского   корпуса, и именно одной его поры, когда я там жил, учился и сразу въявь видел   всех четырех праведников, о которых буду рассказывать. Но прежде позвольте мне   сказать о самом корпусе, как мне представляется его заключительная история.      

До воцарения императора Павла корпус был разделен на   возрасты, а каждый возраст — на камеры. В каждой камере было по двадцати   человек, и при них были гувернеры из иностранцев, так называемые   «аббаты», — французы и немцы. Бывали, кажется, и англичане. Каждому аббату   давали по пяти тысяч рублей в год жалованья, и они жили вместе с кадетами и   даже вместе и спали, дежуря по две недели. Под их надзором кадеты готовили   уроки, и какой национальности был дежурный аббат, на том языке должны были все   говорить. От этого знание иностранных языков между кадетами было очень   значительно, и этим, конечно, объясняется, почему Первый кадетский корпус дал   так много послов и высших офицеров, употреблявшихся для дипломатических посылок   и сношений.      

Император Павел Петрович как приехал в корпус в первый раз   по своем воцарении, сейчас же приказал: «Аббатов прогнать, а корпус разделить   на роты и назначить в каждую роту офицеров, как обыкновенно в ротах полковых».[2]      

С этого времени образование во всех своих частях пало, а   языкознание вовсе уничтожилось. Об этом в корпусе жили предания, не позабытые   до той сравнительно поздней поры, с которой начинаются мои личные воспоминания   о здешних людях и порядках.      

Я прошу верить, а лично слышащих меня — засвидетельствовать,   что моя память совершенно свежа и ум мой не находится в расстройстве, а также я   понимаю слегка и нынешнее время. Я не чужд направлений нашей литературы: я   читал и до сих пор читаю не только, что мне нравится, но часто и то, что не   нравится, и знаю, что люди, о которых буду говорить, не в фаворе обретаются.   Время то обыкновенно называют «глухое», что и справедливо, а людей, особенно   военных, любят представлять сплошь «скалозубами», что, может быть, нельзя   признать вполне верным. Были люди высокие, люди такого ума, сердца, честности и   характеров, что лучших, кажется, и искать незачем.      

Всем теперешним взрослым людям известно, как воспитывали у   нас юношество в последующее, менее глухое время; видим теперь на глазах у себя,   как сейчас воспитывают. Всякой вещи свое время под солнцем. Кому что нравится.   Может быть, хорошо и то и другое, а я коротенько расскажу, кто нас воспитывал и   как воспитывал, то есть какими чертами своего примера эти люди отразились в   наших душах и отпечатлелись на сердце, потому что — грешный человек — вне   этого, то есть без живого возвышающего чувства примера, никакого воспитания не   понимаю. Да, впрочем, теперь и большие ученые с этим согласны.      

Итак, вот мои воспитатели, которыми я на старости лет   задумал хвалиться. Иду по номерам.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

№ 1. Директор, генерал-майор Перский (из воспитанников   лучшего времени Первого же корпуса). Я определился в корпус в 1822 году вместе   с моим старшим братом. Оба мы были еще маленькие. Отец привез нас на своих   лошадях из Херсонской губернии, где у него было имение, жалованное «матушкою   Екатериною». Аракчеев хотел отобрать у него это имение под военное поселение,   но наш старик поднял такой шум и упротивность, что на него махнули рукою и   подаренное ему «матушкою» имение оставили в его владении.      

Представляя нас с братом генералу Перскому, который в одном   своем лице сосредоточивал должности директора и инспектора корпуса, отец был   растроган, так как он оставлял нас в столице, где у нас не было ни одной души   ни родных, ни знакомых. Он сказал об этом Перскому и просил у него «внимания и   покровительства».      

Перский выслушал отца терпеливо и спокойно, но не отвечал   ему ничего, вероятно потому, что разговор шел при нас, а прямо обратился к нам   и сказал:      

— Ведите себя хорошо и исполняйте то, что приказывает   вам начальство. Главное — вы знайте только самих себя и никогда не   пересказывайте начальству о каких-либо шалостях своих товарищей. В этом случае   вас никто уже не спасет от беды.      

На кадетском языке того времени для занимавшихся таким   недостойным делом, как пересказ чего-нибудь и вообще искательство перед   начальством, было особенное выражение «подъегозчик», и этого преступления   кадеты никогда не прощали. С виновным в этом обращались презрительно, грубо и   даже жестоко, и начальство этого не уничтожало. Такой самосуд, может быть, был   и хорош и худ, но он несомненно воспитывал в детях понятия чести, которыми   кадеты бывших времен недаром славились и не изменяли им на всех ступенях   служения до гроба.      

Михаил Степанович Перский был замечательная личность: он   имел в высшей степени представительную наружность и одевался щеголем. Не знаю,   было ли это щегольство у него в натуре или он считал обязанностию служить им   для нас примером опрятности и военной аккуратности. Он до такой степени был   постоянно занят нами и все, что ни делал, то делал для нас, что мы были в этом   уверены и тщательно старались подражать ему. Он всегда был одет самым   форменным, но самым изящным образом: всегда носил тогдашнюю треугольную шляпу   «по форме», держался прямо и молодцевато и имел важную, величавую походку, в   которой как бы выражалось настроение его души, проникнутой служебным долгом, но   не знавшей служебного страха.      

Он был с нами в корпусе безотлучно. Никто не помнил такого   случая, чтобы Перский оставил здание, и один раз, когда его увидали с   сопровождавшим его вестовым на тротуаре, — весь корпус пришел в движение,   и от одного кадета другому передавалось невероятное известие: «Михаил   Степанович прошел по улице!»      

Ему, впрочем, и некогда было разгуливать: будучи в одно и то   же время директором и инспектором, он по этой последней обязанности четыре раза   в день непременно обходил все классы. У нас было четыре перемены уроков, и   Перский непременно побывал на каждом уроке. Придет, посидит или постоит,   послушает и идет в другой класс. Решительно ни один урок без него не обходился.   Обход свой он делал в сопровождении вестового, такого же, как он, рослого   унтер-офицера, музыканта Ананьева. Ананьев всюду его сопровождал и открывал   перед ним двери.      

Перский исключительно занимался по научной части и отстранил   от себя фронтовую часть и наказания за дисциплину, которых терпеть не мог и не   переносил. От него мы видели только одно наказание: кадета ленивого или   нерадивого он, бывало, слегка коснется в лоб кончиком безымянного пальца, как   бы оттолкнет от себя, и скажет своим чистым, отчетливым голосом:      

— Ду-ур-рной кадет!..      

И это служило горьким и памятным уроком, от которого   заслуживший такое порицание часто не пил и не ел и всячески старался   исправиться и тем «утешить Михаила Степановича».      

Надо заметить, что Перский был холост, и у нас существовало   такое убеждение, что он и не женится тоже для нас. Говорили, что он боится,   обязавшись семейством, уменьшить свою о нас заботливость. И здесь же у места   будет сказать, что это, кажется, совершенно справедливо. По крайней мере   знавшие Михаила Степановича говорили, что на шуточные или нешуточные разговоры   с ним о женитьбе он отвечал:      

— Мне провидение вверило так много чужих детей, что   некогда думать о собственных, — и это в его правдивых устах, конечно, была   не фраза.      

       

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Жил он совершенно монахом. Более строгой аскетической жизни   в миру нельзя себе и представить. Не говоря о том, что сам Перский не ездил ни   в гости, ни в театры, ни в собрания, — он и у себя на дому никогда никого   не принимал. Объясняться с ним по делу всякому было очень легко и свободно, но   только в приемной комнате, а не в его квартире. Там никто посторонний не бывал,   да и по слухам, разошедшимся, вероятно, от Ананьева, квартира его была неудобна   для приемов: комнаты Перского представляли вид самой крайней простоты.      

Вся прислуга директора состояла из одного вышеупомянутого   вестового, музыканта Ананьева, который не отлучался от своего генерала. Он, как   сказано, сопровождал его при ежедневных обходах классов, дортуаров, столовых и   малолетнего отделения, где были дети от четырехлетнего возраста, за которыми   наблюдали уже не офицеры, а приставленные к тому дамы. Этот Ананьев и служил   Перскому, то есть тщательно и превосходно чистил его сапоги и платье, на   котором никогда не было пылинки, и ходил для него с судками за обедом, не   куда-нибудь в избранный ресторан, а на общую кадетскую кухню. Там кадетскими же   стряпунами готовился обед для бессемейных офицеров, которых в нашем монастыре,   как бы по примеру начальника, завелось много, и Перский кушал этот самый обед,   платя за него эконому такую же точно скромную плату, как и все другие.      

Понятно, что, находившись весь день по корпусу, особенно по   классам, где он был не для формы, а, имея хорошие сведения во всех науках,   внимательно вникал в преподавание, Перский приходил к себе усталый, съедал свой   офицерский обед, отличавшийся от общего кадетского обеда одним лишним блюдом,   но не отдыхал, а тотчас же садился просматривать все журнальные отметки всех   классов за день. Это давало ему средство знать всех учеников вверенного ему   обширного заведения и не допускать случайной оплошалости перейти в привычную   леность. Всякий, получивший сегодня неудовлетворительный балл, мучился   ожиданием, что завтра Перский непременно его подзовет, тронет своим античным,   белым пальцем в лоб и скажет:      

— Дурной кадет.      

И это было так страшно, что казалось страшнее сечения,   которое у нас практиковалось, но не за науки, а только за фронт и дисциплину,   от заведования коими Перский, как сказано, устранялся, вероятно потому, что   нельзя было, по тогдашнему обычаю, обходиться без телесных наказаний, а они   ему, несомненно, были противны.      

Секли ротные командиры, из которых большой охотник до этого   дела был командир первой роты Ореус.      

Вечер свой Перский проводил за инспекторскими работами,   составляя и проверяя расписания и соображая успехи учеников с непройденными   частями программы. Потом он много читал, находя в этом большую помощь в знании   языков. Он основательно знал языки французский, немецкий, английский и   постоянно упражнялся в них чтением. Затем он ложился немного попозже нас, для   того чтобы завтра опять встать немного нас пораньше.      

Так проводил изо дня в день много лет кряду этот достойный   человек, которого я рекомендую не исключить со счета при смете о трех русских   праведниках. Он и жил и умер честным человеком, без пятна и упрека; но этого   мало: это все еще идет под чертою простой, хотя, правда, весьма высокой честности,   которой достигают немногие, однако все это только честность. А у Перского была   и доблесть, которую мы, дети, считали своею, то есть нашею, кадетскою, потому   что Михайло Степанович Перский был воспитанник нашего кадетского корпуса и в   лице своем олицетворял для нас дух и предания кадетства.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

По некоторому стечению обстоятельств мы, ребятишки,   сделались причастны к одному событию декабристского бунта. Фас нашего корпуса,   как известно, выходил на Неву, прямо против нынешней Исаакиевской площади. Все   роты были размещены по линии, а резервная рота выходила на фас. Я был тогда   именно в этой резервной роте, и нам, из наших окон, было все видно.      

Кто знает графически это положение, тот его поймет, а кто не   знает, тому нечего рассказывать. Было так, как я говорю.      

Тогда с острова прямо к этой площади был мост, который так и   назывался Исаакиевским мостом. Из окон фаса нам видно было на Исаакиевской   площади огромное стечение народа и бунтовавшихся войск, которые состояли из   баталиона Московского полка и двух рот экипажа гвардии. Когда после шести часов   вечера открыли огонь из шести орудий, стоявших против Адмиралтейства и   направленных на Сенат, и в числе бунтовавших появились раненые, то из них   несколько человек бросились бежать по льду через Неву. Одни из них шли, а   другие ползли по льду, и, перебравшись на наш берег, человек шестнадцать вошли   в ворота корпуса, и тут который где привалились, — кто под стенкой, кто на   сходах к служительским помещениям.      

Помнится, будто все это были солдаты бунтовавшего баталиона   Московского полка.      

Кадеты, услыхав об этом или увидав раненых, без удержа, но и   без уговора, никого не слушая, бросились к ним, подняли их на руки и уложили   каждого как могли лучше. Им, собственно, хотелось уложить их на свои койки, но   не помню почему-то это так не сделалось, хотя другие говорят, что будто и так   было. Однако я об этом не спорю и этого не утверждаю. Может быть, что кадеты   разместили раненых по солдатским койкам в служительской казарме и тут принялись   около них фельдшерить и им прислуживать. Не видя в этом ничего   предосудительного и дурного, кадеты не скрывались с своим поступком, которого к   тому же и невозможно было скрыть. Сейчас же они дали знать об этом директору   Перскому, а сами меж тем уже сделали, как умели, раненым перевязку. А как бунтовщики   стояли целый день не евши, то кадеты распорядились также их накормить, для   чего, построившись к ужину, сделали так называемую «Передачу», то есть по всему   фронту передали шепотом слова: «Пирогов не есть, — раненым. Пирогов не   есть, — раненым…» Эта «передача»[3] была   прием обыкновенный, к которому мы всегда обращались, когда в корпусе были   кадеты, арестованные в карцере и оставленные «на хлеб и на воду».      

Делалось это таким образом: когда мы выстраивались всем   корпусом перед обедом или перед ужином, то от старших кадет-гренадеров, которые   всегда больше знали домашние тайны корпуса и имели авторитет на младших, «шло   приказание», передаваемое от одного соседа к другому шепотом и всегда в самой   короткой, лаконической форме. Например:      

— Есть арестанты — пироги не есть.      

Если по расписанию в этот день не было пирогов, то точно   такой же приказ отдавался насчет котлет, и несмотря на то, что утаить и вынесть   из-за стола котлеты было гораздо труднее, чем пироги, но мы умели это делать   очень легко и незаметно. Да впрочем, начальство, зная наш в этом случае   непреклонный ребячий дух и обычай, совсем к этому не придиралось. «Не едят,   уносят, — ну и пускай уносят». Худа в этом не полагали, да его, может   быть, и не было. Это маленькое правонарушение служило к созиданию великого   дела: оно воспитывало дух товарищества, дух взаимопомощи и сострадания, который   придает всякой среде теплоту и жизненность, с утратой коих люди перестают быть   людьми и становятся холодными эгоистами, неспособными ни к какому делу,   требующему самоотвержения и доблести.      

Так было и в этот для некоторых из нас очень   много-последственный день, когда мы уложили и перевязали своими платками   раненых бунтовщиков. Гренадеры дали передачу:      

— Пирогов не есть, — раненым.      

И все этот приказ исполнили по всей точности, как было   принято: пирогов никто не ел, и все они были отнесены раненым, которые вслед за   тем были куда-то убраны.      

День кончился по обыкновению, и мы уснули, нимало не   помышляя о том, какое мы сделали непозволительное и вредное для наших товарищей   дело.      

Мы могли быть тем спокойнее, что Перский, который всех более   отвечал за наши поступки, не сказал нам ни одного слова охуждения, а напротив,   простился с нами так, как будто мы не сделали ничего дурного. Он даже был   ласков и тем дал нам повод думать, как будто он одобрил наше ребячье   сострадание.      

Одним словом, мы считали себя ни в чем не виноватыми и не   ждали ни малейшей неприятности, а она была начеку и двигалась на нас как будто   нарочно затем, чтобы показать нам Михаила Степановича в таком величии души, ума   и характера, о которых мы не могли составить и понятия, но о которых, конечно,   ни один из нас не сумел забыть до гроба.      

       

ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Пятнадцатого декабря в корпус неожиданно приехал государь   Николай Павлович. Он был очень гневен.      

Перскому дали знать, и он тотчас же явился из своей квартиры   и, по обыкновению, отрапортовал его величеству о числе кадет и о состоянии   корпуса.      

Государь выслушал его в суровом молчании и изволил громко   сказать:      

— Здесь дух нехороший!      

— Военный, ваше величество, — отвечал полным и   спокойным голосом Перский.      

— Отсюда Рылеев и Бестужев! — по-прежнему с   неудовольствием сказал император.      

— Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев —   все главнокомандующие, и отсюда Толь, — с тем же неизменным спокойствием   возразил, глядя открыто в лицо государя, Перский.      

— Они бунтовщиков кормили! — сказал, показав на   нас рукою, государь.      

— Они так воспитаны, ваше величество: драться с   неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих.      

Негодование, выражавшееся на лице государя, не изменилось,   но он ничего более не сказал и уехал.      

Перский своими откровенными и благородными   верноподданническими ответами отклонил от нас беду, и мы продолжали жить и   учиться, как было до сих пор. Обращение с нами все шло мягкое, человечное, но   уже недолго: близился крутой и жесткий перелом, совершенно изменивший весь   характер этого прекрасно учрежденного заведения.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Ровно через год после декабрьского бунта, именно 14 декабря   1826 года, главным директором всех кадетских корпусов вместо генерал-адъютанта   Павла Васильевича Голенищева-Кутузова был назначен генерал-адъютант,   генерал-от-инфантерии Николай Иванович Демидов, человек чрезвычайно набожный и   совершенно безжалостный. Его и без того трепетали в войсках, где имя его   произносилось с ужасом, а для нас он получил особенное приказание «подтянуть».      

Демидов велел собрать совет и приехал в корпус. Совет   состоял из директора Перского, баталионного командира полковника Шмидта   (человека превосходной честности) и ротных командиров: Ореуса (секуна), Шмидта   2-го, Эллермана и Черкасова, который перед тем долгое время преподавал   фортификацию, так что пожалованный в графы Толь в 1822 году был его учеником.      

Демидов начал с того, что сказал:      

— Я желаю знать имена кадет, которые дурно себя ведут.   Прошу сделать им особый список.      

— У нас нет худых кадет, — отвечал Перский.      

— Однако же, конечно, непременно одни ведут себя лучше,   другие хуже.      

— Да, это так; но если отобрать тех, которые хуже, то в   числе остальных опять будут лучшие и худшие.      

— Должны быть внесены в список самые худшие, и они в   пример прочим будут посланы в полки унтер-офицерами.      

Перский никак этого не ожидал и, выразив непритворное   удивление, возразил со всегдашним своим самообладанием и спокойствием:      

— Как в унтер-офицеры! За что?      

— За дурное поведение.      

— Нам вверили их родители с четырехлетнего возраста,   как вам известно. Следовательно, если они дурны, то в этом мы виноваты, что они   дурно воспитаны. Что же мы скажем родителям? То, что мы довоспитали их детей до   того, что их пришлось сдать в полки нижними чинами. Не лучше ли предупредить   родителей, чтобы они взяли их, чем ссылать их без вины в унтер-офицеры?      

— Нам об этом не следует рассуждать, а должно только   исполнить.      

— А! в таком случае не для чего было собирать   совет, — отвечал Перский. — Вы бы изволили так сказать сначала, и что   приказано, то должно быть исполнено. Результат был тот, что на другой день,   когда мы сидели за учебными занятиями, классы обходил адъютант: Демидова   Багговут и, держа в руках список, вызывал по именам тех кадет, у которых были   наихудшие отметки за поведение.      

Вызванным Багговут приказал идти в фехтовальную залу,   которая была так расположена, что мы из классов могли видеть все там   происходившее. И мы видели, что солдаты внесли туда кучу серых шинелей и наших   товарищей одели в эти шинели. Затем их вывели на двор, рассадили там с   жандармами в заготовленные сани и отправили по полкам.      

Само собою разумеется, что паника была ужасная. Нам   объявили, что если еще найдутся между нами кадеты, которые будут вести себя   неудовлетворительно, то такие высылки станут повторяться. Для оценки поведения   была назначена отметка сто баллов и сказано, что если кто будет иметь менее   семидесяти пяти баллов, то такой будет немедленно отдан в унтер-офицеры.      

Само начальство было в немалом затруднении, как располагать   оценку поведения по этой новой, стобальной системе, и мы слыхали об этом   недоумении переговоры, которые окончились тем, что начальство стало нас щадить   и оберегать, милостиво относясь к нашим ребячьим грешкам, за которые над нами   была утверждена такая страшная кара. Мы же так скоро с этим освоились, что   чувство минутного панического страха вдруг заменилось у нас еще большею   отвагою: скорбя за исключенных товарищей, мы иначе не звали между собою   Демидова, как «варвар», и вместо того, чтобы робеть и трястись его образцового   жестокосердия, решились идти с ним в открытую борьбу, в которой хотя всем   пропасть, но показать ему «наше презрение к нему и ко всем опасностям».      

Случай представился к этому немедленно же, и очень трудно   сказать, до чего бы дошло дело, если бы опять не подоспели нам на помощь   находчивый ум и большой такт никогда не ходившего за словом в карман Перского.      

       

ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

Ровно через неделю после того, как от нас были отлучены и   сосланы в унтер-офицеры наши товарищи, нам было приказано идти в ту же   фехтовальную залу и построиться там в колонны. Мы исполнили приказание и ждали,   что будет, а на душе у всех жутко. Вспомнили, что стоим на тех самых половицах,   на которых стояли наши несчастные товарищи перед грудами приготовленных для них   солдатских шинелей, и так вот варом и закипит на душе… Как они, сердечные,   должно быть, были изумлены и поражены этою неожиданностью, и где-то и как они   стали приходить в себя и проч. и проч. Словом сказать: душевная мука, — и   стоим мы все, понурив головочки уныло, и вспоминаем Демидова «варвара», но ни   капли его не боимся. Пропадать, так всем заодно пропадать, — знаете,   ступень такая… освоились. И в это-то время вдруг отворяются двери, и является   сам Демидов вместе с Перским и говорит:      

— Здравствуйте, деточки!      

Все молчали. Ни уговора, ни моментальной «передачи» при его   появлении не было, а так просто, от чувства негодования ни у одного уста не   раскрылись отвечать. Демидов повторил:      

— Здравствуйте, деточки!      

Мы опять молчали. Дело переходило в сознательное упорство, и   момент принимал самый острый характер. Тогда Перский, видя, что из этого   произойдет большая неприятность, сказал Демидову громко, так что все мы   слышали:      

— Они не отвечают, потому что не привыкли к выражению   вашему «деточки». Если вы поздороваетесь с ними и скажете: «здравствуйте,   кадеты», они непременно вам ответят.      

Мы очень уважали Перского и поняли, что, говоря эти слова   так громко и так уверенно Демидову, он в то же время главным образом адресует   их нам, доверяя себя самого нашей совестливости и нашему рассудку. Опять, без   всякого уговора, все сразу поняли его едиными сердцами и поддержали его едиными   устами. Когда Демидов сказал: «Здравствуйте, кадеты!», мы единогласно ответили   известным возгласом: «Здравия желаем!»      

Но это не был конец истории.      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

После того как мы прокричали свое «здравия желаем», Демидов   спустил с себя строгость, которою начал было набираться, когда мы не отвечали   на его противную ласку, но сделал нечто, еще более для нас неприятное.      

— Вот, — сказал он голосом, который хотел сделать   ласковым и делал только приторным, — вот я хочу вам сейчас показать, как   мы вас любим.      

Он кивнул вестовому Ананьеву, который скорыми шагами вышел   за двери и тотчас же возвратился в сопровождении нескольких солдат, несших   большие корзины с дорогими кондитерскими конфектами в изукрашенных бумажках.      

Демидов остановил корзины и, обратясь к нам, сказал:      

— Вот тут целые пять пудов конфект (кажется, пять, а   может быть, было и более) — это все для вас, берите и кушайте.      

Мы не трогались.      

— Берите же, — это для вас.      

А мы тоже ни с места; но Перский, видя это, дал знак   солдатам, державшим демидовское угощение, и те стали носить корзины по рядам.      

Мы опять поняли, чего хочет наш директор, и не позволили   себе против него никакой неуместности, но демидовское угощение мы все-таки есть   не стали и нашли ему особое определение. В то самое мгновение, как первый   фланговый из наших старших гренадеров протянул руку к корзине и взял горсть   конфект, он успел шепнуть соседу:      

— Конфекты не есть — в яму.      

И в одну минуту «передача» эта пробежала по всему фронту с   быстротою и с незаметностью электрической искры, и ни одна конфекта не была   съедена. Как только начальство ушло и нас пустили порезвиться, мы все друг за   другом, веревочкою, пришли в известное место, держа в руках конфекты, и все   бросили их туда, куда было указано.      

Так и кончилось это демидовское угощение. Ни один малыш не   слукавил и не соблазнился конфектою: все бросили. Да иначе и нельзя было: дух   дружества и товарищества был удивительный, и самый маленький новичок проникался   им быстро и подчинялся ему с каким-то священным восторгом. Нас нельзя было   подкупить и заласкать никакими лакомствами: мы так были преданы начальству, но   не за ласки и подарки, а за его справедливость и честность, которые видели в таких   людях, как Михаил Степанович Перский — главный командир, или, лучше сказать,   игумен нашего кадетского монастыря, где он под стать себе умел подобрать таких   же и старцев.      

Впрочем, он ли их умел подбирать или они сами к нему под   стать подбирались, дабы жить в отрадном согласии, — этого я не знаю,   потому что мы малы были, чтобы вникать в такие вещи; но что знаю о сподвижниках   Михаила Степановича, то тоже расскажу.      

       

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

Второй номер за игуменом в монастырях принадлежит эконому.   Так было и у нас, в нашем монастыре. За Михаилом Степановичем Перским по   важности значения следовал воспетый Рылеевым эконом в чине бригадира — Андрей   Петрович Бобров.      

Я ставлю его вторым только по подчиненности и потому, что   нельзя всех поставить вместе в первых, но по достоинствам души, сердца и   характера этот Андрей Петрович был такой же высоко замечательный человек, как   сам Перский, и ни в чем не уступал ему, разве только в одной умственной   находчивости на ответы. Зато сердцем Бобров был еще теплее.      

Он, разумеется, был холост, как и надо по монастырскому   уставу, и детей любил чрезвычайно. Только не так любил, как иные любят, —   теоретически, в рассуждениях, что, мол, «это будущность России», или «наша   надежда», или же еще что-нибудь подобное, вымышленное и пустяковое, за чем   часто нет ничего, кроме эгоизма и бессердечия. А у нашего бригадира эта любовь   была простая и настоящая, которую не нужно было нам изъяснять и растолковывать.   Мы все знали, что он нас любит и о нас печется, и никто бы нас в этом не мог   разубедить.      

Бобров был низенького роста, толстый, ходил с косицею и по   опрятности составлял самый резкий контраст с Перским, а был похож в этом   отношении на дедушку Крылова. Сколько мы его знали, он всегда носил один и тот   же мундир, засаленный-презасаленный, и другого у него не было. Цвет воротника   этого мундира определить было невозможно, но Андрей Петрович нимало этим не   стеснялся. В этом самом мундире он был при деле и с нем же, когда случалось,   предстоял перед старшими военными лицами, великими князьями и самим государем.   Говорили, будто бы император Николай Павлович знал, куда Бобров девает свое   жалованье, и из уважения к нему не хотел замечать его неряшество.      

У Боброва была Анна с бриллиантами на шее, которую он носил   постоянно, а уж на какой ленте висела эта Анна, про то не спрашивайте. Лента   была так же нераспознаваема, как цвет его воротника на мундире.      

Он заведывал всей экономическою частью корпуса совершенно   самостоятельно. Беспрестанно занятый научною частью, директор Перский совсем не   вмешивался в хозяйство, да это было и не нужно при таком экономе, как бригадир   Бобров. К тому же оба они были друзья и верили друг другу безгранично.      

В ведении Боброва было как продовольствие, так и одежда всех   кадет и всей прислуги без исключения. Сумма расходов простиралась до шестисот   тысяч рублей ежегодно, а за сорок лет его экономского служения у него, значит,   обратилось до двадцати четырех миллионов, но к рукам ничего не прилипло.   Напротив, даже три тысячи рублей положенного ему жалованья он не получал, а   только в нем расписывался, и когда этот денежный человек на сороковом году   своего экономства умер, то у него не оказалось своих денег ни гроша, и его   хоронили на казенный счет.      

Я скажу в конце, куда он девал свое жалованье, на какую   проматывал его необходимую страстишку, о которой, как выше замечено, будто бы и   знал покойный император Николай Павлович.      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

По обычаю своему Бобров был такой же домосед, как и Перский.   Сорок кряду лет он буквально не выходил из корпуса, но зато постоянно ходил по   корпусу и все учреждал свое дело, все хлопотал, «чтобы мошенники были сыты,   теплы и чисты». Мошенники это были мы, — так он называл кадет, разумеется   употребляя это слово как ласку, как шутку. Мы это знали.      

Всякий день он вставал в пять часов утра и являлся к нам в   шесть часов, когда мы пили сбитень; после этого мы шли в классы, а он по   хозяйству. Затем обед и всякую другую пищу мы получали непременно при нем. Он   любил «кормить» и кормил нас прекрасно и очень сытно. Наш нынешний государь в   отрочестве своем не раз кушивал с нами за общим кадетским столом и, вероятно,   еще изволит помнить нашего «старого Бобра».[4] Порций,   как это водится во всех заведениях, у нас при Боброве не было — все ели сколько   кто хотел. Одевал он нас всегда хорошо; белье заставлял переменять три раза в неделю.   Был очень жалостлив и даже баловник, что отчасти было, вероятно, известно   Перскому и другим, но не всё: водились и такие вещи, которые Андрей Петрович по   добросердечию своему не мог не сделать, но знал, что они незаконны, и он,   бригадир, скрывался с ними, как школьник. Это больше всего касалось кадет,   подвергнутых наказанию. Тут он весь вне себя был, сдерживался, но внутренне   ужасно болел, кипятился, как самоварчик, и, наконец, не выдерживал, чтобы   чем-нибудь не «утешить мошенника». Всякого наказанного он как-нибудь подзовет,   насупится, будто какой-то выговор хочет сказать, но вместо того погладит,   что-нибудь даст и отпихнет:      

— Пошел, мошенник, вперед себя не доводи!      

Особенная же забота у него шла о кадетах-арестантах, которых   сажали на хлеб на воду, в такие устроенные при Демидове особенные карцеры, куда   товарищи не могли доставить арестантам подаяние. Андрей Петрович всегда знал по   счету пустых столовых приборов, сколько арестованных, но кадеты не опускали   случая с своей стороны еще ему особенно об этом напомнить. Бывало, проходя мимо   его из столовой, под ритмический топот шагов, как бы безотносительно   произносят:      

— Пять арестантов, пять арестантов, пять арестантов.      

А он или стоит только, выпуча свои глазки, как будто ничего   не слышит, или, если нет вблизи офицеров, дразнится, то есть отвечает нам тем   же тоном:      

— Мне что за дело, мне что за дело, мне что за дело.      

Но когда посаженных на хлеб на воду выводили из арестантских   на ночлег в роту, Андрей Петрович подстерегал эту процессию, отнимал их у провожатых,   забирал к себе в кухню и тут их кормил, а по коридорам во все это время   расставлял солдат, чтобы никто не подошел.      

Сам им, бывало, кашу маслит и торопится тарелки подставлять,   а сам твердит:      

— Скорее, мошенник, скорее глотай!      

Все при этом часто плакали — и арестанты, и он, их кормилец,   и сторожевые солдаты, участвовавшие в проделках своего доброго бригадира.      

Кадеты его любили до той надоедливости, что ему буквально   нельзя было показаться в такое время, когда мы были свободны. Если, бывало,   случится ему по неосторожности попасть в это время на плац, то сейчас же   раздавался крик:      

— Андрей Петрович на плацу!      

Больше ничего не нужно было, и все знали, что делать: все   бросались к нему, ловили его, брали на руки и на руках несли, куда ему было   нужно.      

Это ему было тяжело, потому что он был толстенький   кубик, — ворочается, бывало, у нас на руках, кричит:      

— Мошенники! вы меня уроните, убьете… Это мне   нездорово, — но это не помогало.      

Теперь скажу о страстишке, по милости которой Андрею   Петровичу никогда почти не приходилось получать своего жалованья, а только   расписываться.      

       

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

У нас очень много было людей бедных, и когда нас выпускали,   то выпускали на бедное же офицерское жалованье. А мы ведь были младенцы, о   доходных местах и должностях, о чем нынче грудные младенцы знают, у нас и   мыслей не было. Расставались не с тем, что я так-то устроюсь или разживусь, а   говорили:      

— Следите за газетами: если только наш полк будет в   деле, — на приступе первым я.      

Все так собирались, а многие и исполнили. Идеалисты были   ужасные. Андрей Петрович сожалел о бедняках и безродных и хотел, чтобы и из них   каждый имел что-нибудь приличное, в чем оно ему представлялось. Он давал всем   бедным приданое — серебряные ложки и белье. Каждый выпущенный прапорщик получал   от него по три перемены белья, две столовые серебряные ложки, по четыре чайных,   восемьдесят четвертой пробы. Белье давалось для себя, а серебро — для   «общежития».      

— Когда товарищ зайдет, чтобы было у тебя чем дать щей   хлебнуть, а к чаю могут зайти двое и трое, — так вот, чтобы было чем…      

Так это и соразмерялось — накормить хоть одного, а чайком   напоить до четырех собратов. Все до мелочей и вдаль, на всю жизнь, внушалось о   товариществе, и диво ли, что оно было?      

Ужасно трогательный был человек, и сам растрогивался сильно   и глубоко. Поэтически мог вдохновлять, и Рылеев, как я сказал, написал ему оду,   которая начиналась словами;      

О ты, почтенный эконом Бобров!      

Вообще любили его поистине, можно сказать, до   чрезвычайности, и любовь эта в нас не ослабевала ни с летами, ни с переменою   положения. Пока он жил, все наши, когда случалось быть в Петербурге, непременно   приезжали в корпус «явиться Андрею Петровичу» — «старому Бобру». И тут   происходили иногда сцены, которых словами просто даже передать нельзя. Увидит,   бывало, человека незнакомого с знаками заслуг, а иногда и в большом чине, и   встретит официально вопросом: «Что вам угодно?» А потом, как тот назовет себя,   он сейчас сделает шаг назад и одной рукой начнет лоб почесывать, чтобы лучше   вспоминать, а другою отстраняет гостя.      

— Позвольте, позвольте, — говорит, —   позвольте!      

И если тот не спешил вполне открыться, то он ворчал:      

— У нас был… мошенник… не из наших ли?..      

— Ваш, ваш, Андрей Петрович! — отвечал гость или   же, порываясь к хозяину, показывал ему его «благословение» — серебряную   ложечку.      

Но тут вся сцена становилась какою-то дрожащею. Бобров топал   ногами, кричал: «Прочь, прочь, мошенник!» и с этим сам быстро прятался в угол   дивана за стол, закрывал оба глаза своими пухленькими кулачками или синим   бумажным платком и не плакал, а рыдал, рыдал звонко, визгливо и неудержимо, как   нервическая женщина, так что вся его внутренность и полная мясистая грудь его   дрожала и лицо наливалось кровью.      

Удержать его было невозможно, а так как это не раз бывало с   ним при таких крайне волновавших его встречах, то денщик его это знал и сейчас   ставил перед ним на подносике стакан воды. Более никто ничего не предпринимал.   Истерика восторга кончалась, старик сам выпивал воду и, вставая, говорил   ослабевшим голосом:      

— Ну… теперь поцелуй, мошенник!      

И они целовались долго-долго, причем многие, конечно, без   всякого унижения или ласкательства целовали у него руки, а он уже только с   блаженством повторял:      

— Вспомнил, мошенник, старика, вспомнил. — И   сейчас же усаживал гостя и сам принимался доставать из шкафа какой-то   графинчик, а денщика посылал на кухню за кушаньем.      

Отказаться от этого никто не мог. Иной, бывало,   отпрашивается:      

— Андрей Петрович! я, — говорит, — зван и   обещался к такому-то, или к такому-то, какому-нибудь важному лицу.      

Ни за что не отпустит.      

— Знать ничего не хочу, — говорит, — важные   лица тебя не знали, когда я тебя на кухне кормил. Пришел сюда, так ты   мой, — и должен из старого корыта почавкать. Без того не выпущу.      

И не выпустит.      

Рацей он никогда не читал, а только жил перед нами и остался   жить после того, как его в конце сорокового года службы за недостаточностию на   казенный счет похоронили.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

Теперь третий постоянный инок нашего монастыря — наш   корпусный доктор Зеленский. Он тоже был холост, тоже был домосед. Этот даже   превзошел двух первых тем, что жил в лазарете, в последней комнате. Ни   фельдшер, ни прислуга — никто никогда не могли себя предостеречь от внезапного   его появления у больных: он был тут как днем, так и ночью. Числа визитаций у   него не полагалось, а он всегда был при больных. В день несколько раз обойдет,   а кроме того еще навернется иногда невзначай и ночью. Если же случался   труднобольной кадет, так Зеленский и вовсе его не оставлял — тут и отдыхал   возле больного на соседней койке.      

Этот доктор по опрятности был противоположность Перскому и   родной брат эконому Боброву. Он ходил в сюртуке, редко вычищенном, часто очень   изношенном и всегда расстегнутом, и цвет воротника у него был такой же, как у   Андрея Петровича, то есть нераспознаваемый.      

Он был телом и душою наш человек, как и два первые. Из   корпуса он не выходил. Это, может быть, покажется невероятным, но это так.   Никакими деньгами нельзя было его заставить выехать с визитом на сторону. Был   один пример, что он изменил своему правилу, когда приехал в Петербург великий   князь Константин Павлович из Варшавы. Его высочество посетил одну статс-даму,   которую застал в страшном горе: у нее был очень болен маленький сын, которому   не могли помочь тогдашние лучшие доктора столицы. Она посылала за Зеленским,   который славился отличным знатоком детских болезней, в коих имел, разумеется,   огромный навык, но он дал свой обыкновенный ответ:      

— У меня на руках тысяча триста детей, за жизнь и   здоровье которых я отвечаю и на стороны разбрасываться не могу.      

Огорченная его отказом статс-дама сказала об этом великому   князю, и Константин Павлович, будучи шефом Первого кадетского корпуса, изволил   приказать Зеленскому поехать в дом этой дамы и вылечить ее ребенка.      

Доктор повиновался — поехал и скоро вылечил больное дитя, но   платы за свой труд не взял. Одобряет ли кто или не одобряет этот его поступок,   но я говорю, как происходило.      

       

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

       

Зеленский был доктор отличный и, сколько я могу теперь   понимать, вероятно, относился к новой медицинской школе: он был гигиенист и к   лекарствам прибегал только в самых редких случаях; но тогда насчет медикаментов   и других нужных врачебных пособий был требователен и чрезвычайно настойчив. Что   он назначил и потребовал, — это уже чтоб было, да, впрочем, и   сопротивления-то некому было оказывать. О пище уж и говорить нечего:   разумеется, какую порцию ни потребуй, Бобров не откажет. Он и здоровых   «мошенников» любил кормить досыта, а про больных уже и говорить нечего. Но я   помню раз такой случай, что доктор Зеленский для какого-то больного потребовал   вина и назначил его на рецепте словами: «такой-то номер по прейскуранту   Английского магазина».      

Солдат понес требование эконому, и через несколько минут   идет сам Андрей Петрович.      

— Батенька, — говорит, — вы знаете ли,   сколько этот номер вина за бутылку стоит? Он ведь стоит восемнадцать рублей.      

А Зеленский ему отвечал:      

— Я и знать, — говорит, — этого не хочу: это   вино для ребенка нужно.      

— Ну а если нужно, так и толковать не о чем, —   отвечал Бобров и сейчас же вынул деньги и послал в Английский магазин за   указанным вином.      

Привожу это, между прочим, в пример тому, как они все были   между собою согласны в том, что нужно для нашей выгоды, и приписываю это именно   той их крепкой друг в друге уверенности, что ни у кого из них нет более   драгоценной цели, как наше благо.      

Имея на руках в числе тысячи трехсот человек двести   пятьдесят малолетних от четырех до восьми лет, Зеленский тщательнейше наблюдал,   чтобы не допускать повальных и заразительных болезней, и заболевавших   скарлатиною сейчас же отделял и лечил в темных комнатах, куда не допускал капли   света. Над этой системой позже смеялись, но он считал ее делом серьезным и   всегда ее держался, и оттого ли или не оттого, но результат был чудесный. Не   было случая, чтобы у нас не выздоровел мальчик, заболевший скарлатиною.   Зеленский на этот счет немножко бравировал. У него была поговорка:      

— Если ребенок умрет от горячки, доктора надо повесить   за шею, а если от скарлатины — то за ноги.      

Мелких чиновных лиц у нас в корпусе было очень мало.   Например, вся канцелярия такого громадного учреждения состояла из одного   бухгалтера Паутова — человека, имевшего феноменальную память, да трех писарей.   Только и всего, и всегда все, что нужно, было сделано, но при больнице   Зеленский держал большой комплект фельдшеров, и ему в этом не отказывали. К   каждому серьезному больному приставлялся отдельный фельдшер, который так возле   него и сидел — поправлял его, одевал, если раскидывается, и подавал лекарство.   Отойти он, разумеется, не смел и подумать, потому что Зеленский был тут же, за   дверью, и каждую минуту мог выйти; а тогда, по старине, много не говоря, сейчас   же короткая расправа: зуботычина — и опять сиди на месте.      

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ      

       

Веруя и постоянно говоря, что «главное дело не в лечении, а   в недопущении, в предупреждении болезней». Зеленский был чрезвычайно строг к   прислуге, и зуботычины у него летели за малейшее неисполнение его гигиенических   приказаний, к которым, как известно, наши русские люди относятся как к какой-то   неосновательной прихоти. Зная это, Зеленский держался с ними морали крыловской   басни «Кот и повар». Не исполнено или неточно исполнено его приказание — не   станет рассуждать, а сейчас же щелк по зубам, и пошел мимо.      

Мне немножко жаль сказывать об этой привычке скорого на руку   доктора Зеленского, чтобы скорые на осуждение современные люди не сказали: «вот   какой драчун или Держиморда», но чтобы воспоминания были верны и полны, из   песни слова не выкинешь. Скажу только, что он не был Держиморда, а был даже   добряк и наисправедливейший и великодушнейший человек, но был, разумеется,   человек своего времени, а время его было такое, что зуботычина за великое не   считалась. Тогда была другая мерка: от человека требовали, чтобы «никого не   сделать несчастным», и этого держались все хорошие люди, а в том числе и доктор   Зеленский.      

В видах недопущения болезней, прежде чем кадет вводили в   классы, Зеленский проходил все классные комнаты, где в каждой был термометр. Он   требовал, чтобы в классах было не меньше 13° и не больше 15°. Истопники и   сторожа должны были находиться тут же, и если температура не выдержана — сейчас   врачебная зубочистка. Когда мы садились за классные занятия, он точно так же   обходил роты, и там опять происходило то же самое.      

Пищу нашу он знал хорошо, потому что сам другой пищи не ел;   он всегда обедал или с больными в лазарете, или с здоровыми, но не за особым, а   за общим кадетским столом, и притом не позволял ставить себе избранного   прибора, а садился где попало и ел то самое, чем питались мы.      

Осматривал он нас каждую баню в предбаннике, но, кроме того,   производил еще внезапные ревизии: вдруг остановит кадета и прикажет раздеться   донага; осмотрит все тело, все белье, даже ногти на ногах оглядит — выстрижены   ли.      

Редкое преполезное внимание!      

Но теперь, оканчивая и с ним, я скажу, чтó у этого   третьего известного мне истинного друга детей составляло его удовольствие.      

       

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ      

       

Удовольствие доктора Зеленского заключалось в том, что,   когда назначенные из кадет к выпуску в офицеры ожидали высочайшего приказа о   производстве, он выбирал из них пять-шесть человек, которых знал, отличал за способности   и любил. Он записывал их больными и помещал в лазарете, рядом с своей комнатой,   давал им читать книги хороших авторов и вел с ними долгие беседы о самых   разнообразных предметах.      

Это, конечно, составляло некоторое злоупотребление, по если   вникнуть в дело, то как это злоупотребление покажется простительно!      

Надо только вспомнить, что было наделано с корпусами с тех   пор, как они попали в руки Демидова, который, как выше было сказано, получил   приказание их «подтянуть» и, кажется, слишком переусердствовал в исполнении.   Думаю так потому, что графы Строганов и Уваров, действуя в то же время, ничего   того не наделали, что наделал Демидов с корпусами. Под словом «подтянуть»   Демидов понял — остановить образование. Теперь уже, разумеется, не было   никакого места прежней задаче, чтобы корпус мог выпускать таких образованных   людей, из коих при прежних порядках без нужды выбирали лиц, способных ко всякой   служебной карьере, не исключая и дипломатической. Наоборот, все дело шло о том,   чтобы сузить наш умственный кругозор и всячески понизить значение науки. В   корпусе существовала богатая библиотека и музеум. Библиотеку приказали   запереть, в музеум не водить и наблюдать, чтобы никто не смел приносить с собою   никакой книги из отпуска. Если же откроется, что, несмотря на запрещение,   кто-нибудь принес из отпуска книгу, хотя бы и самую невинную, или, еще хуже,   сам написал что-либо, то за это велено было подвергать строгому телесному   наказанию розгами. Причем в определении меры этого наказания была установлена   оригинальная постепенность: если кадет изобличался в прозаическом авторстве   (конечно, смирного содержания), то ему давали двадцать пять ударов, а если он   согрешил стихом, то вдвое. Это было за то, что Рылеев, который писал стихи,   вышел из нашего корпуса. Книжечка всеобщей истории, не знаю кем составленная,   была у нас едва ли не в двадцать страничек, и на обертке ее было обозначено:   «Для воинов и для жителей». Прежде она была надписана: «Для воинов и для   граждан» — так надписал ее искусный составитель, — но это было кем-то   признано за неудобное, и вместо «для граждан» было поставлено «для жителей».   Даже географические глобусы велено было вынести, чтобы не наводили на   какие-нибудь мысли, а стену, на которой в старину были сделаны крупные надписи   важных исторических дат, — закрасить… Было принято правилом, которое потом   и выражено в инструкции, что «никакие учебные заведения в Европе не могут для   заведений наших служить образцом» — они «уединоображиваются».[5]      

       

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ      

       

Можно представить: как мы при таком учении выходили учены… А   впереди стояла целая жизнь. Добрый и просвещенный человек, каким, несомненно,   был наш доктор Зеленский, не мог не чувствовать, как это ужасно, и не мог не   позаботиться если не пополнить ужасающий пробел в наших сведениях (потому что   это было невозможно), то по крайней мере хоть возбудить в нас какую-нибудь   любознательность, дать хоть какое-нибудь направление нашим мыслям.      

Правда, что это не составляет предмета заботливости врача   казенного заведения, но он же был человек, он любил нас, он желал нам счастия и   добра, а какое же счастие при круглом невежестве? Мы годились к чему-нибудь в   корпусе, но выходили в жизнь в полном смысле ребятами, правда, с задатками   чести и хороших правил, но совершенно ничего не понимая. Первый случай, первый   хитрец при новой обстановке мог нас сбивать и вести по пути недоброму, которого   мы не сумели бы ни понять, ни оценить. Как к этому быть равнодушным!      

И вот Зеленский забирал нас к себе в лазарет и подшпиговывал   нас то чтением, то беседами.      

Известно ли об этом было Перскому, я не знаю, но может быть,   что и было известно, только он не любил знать о том, о чем не считал нужным   знать. Тогда было строго, но формалистики меньше.      

Читали мы у Зеленского, опять повторяю, книги самые   позволительные, а из бесед я помню только одну, и то потому, что она имела   анекдотическое основание и через то особенно прочно засела в голову. Но,   говорят, человек ни в чем так легко не намечается, как в своем любимом   анекдоте, а потому я его здесь и приведу.      

Зеленский говорил, что в жизнь надо внесть с собою как можно   более добрых чувств, способных порождать добрые настроения, из которых в свою   очередь непременно должно вытечь доброе же поведение. А потому будут   целесообразнее и все поступки, в каждом столкновении и при всех случайностях.   Всего предвидеть и распределить, где как поступить, невозможно, а надо все с   добрым настроением и рассмотрением и без упрямства: приложить одно, а если не   действует и раздражает, обратиться благоразумно к другому. Он все это из   медицины брал и к ней приравнивал и говорил, что у него, в молодой поре, был   упрямый главный доктор.      

Подходит, говорит, к больному и спрашивает:      

— Что у него?      

— Так и так, — отвечает Зеленский, — весь   аппарат бездействует, что-то вроде miserere.[6]      

— Oleum ricini[7] давали?      

— Давали.      

И еще там что-то спросил: давали?      

— Давали.      

— A oleum crotoni?[8]      

— Давали.      

— Сколько?      

— Две капли.      

— Дать двадцать!      

Зеленский только было рот раскрыл, чтобы возразить, а тот   остановил:      

— Дать двадцать!      

— Слушаю-с.      

На другой день спрашивает:      

— А что больной с miserere: дали ему двадцать капель?      

— Дали.      

— Ну, и что он?      

— Умер.      

— Однако проняло?      

— Да, проняло.      

— То-то и есть.      

И, довольный, что по его сделано, старший доктор начинал   преспокойно бумаги подписывать. А что больной умер, до этого дела нет: лишь бы   проняло.      

Поскольку к чему этот медицинский анекдот мог быть приложим,   он нам нравился и казался понятен, а уж насколько он кого-нибудь из нас   воздерживал от вредного упрямства в выборе сильных, но вредно действующих   средств, этого не знаю.      

Зеленский служил в корпусе тридцать лет и оставил после себя   всего богатства пятьдесят рублей.      

Таковы были эти три коренные старца нашего кадетского скита;   но надо помянуть еще четвертого, пришлого В наш монастырь с своим уставом, но   также попавшего нашему духу под стать и оставившего по себе превосходную   память.      

 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ      

       

Тогда был такой обычай, что для преподавания религиозных   предметов кадетам высших классов в корпус присылался архимандрит из   назначавшихся к архиерейству. Разумеется, это большею частию были люди очень   умные и хорошие, но особенно дорог и памятен нам остался последний, который был   у нас на этом назначении, и с ним оно кончилось. Решительно не могу вспомнить   его имени, потому что мы звали их просто «отец архимандрит», а справиться о его   имени теперь трудно. Пусть этот будет так, без имени. Он был сердового   возраста, небольшого роста, сухощав и брюнет, энергический, живой, с звучным   голосом и весьма приятными манерами, любил цветы и занимался для удовольствия   астрономией. Из окна его комнаты, выходившей в сад, торчала медная труба   телескопа, в который он вечерами наблюдал звездное небо. Он был очень уважаем   Перским и всем офицерством, а кадетами был любим удивительно. Мне теперь   думается, да и прежде в жизни, когда приходилось слышать легкомысленный отзыв о   религии, что она будто скучна и бесполезна, — я всегда думал: «вздор   мелете, милашки: это вы говорите только оттого, что на мастера не попали,   который бы вас заинтересовал и раскрыл вам эту поэзию вечной правды и   неумирающей жизни». А сам сейчас думаю о том последнем архимандрите нашего   корпуса, который навеки меня облагодетельствовал, образовав мое религиозное   чувство. Да и для многих он был таким благодетелем. Он учил в классе и   проповедовал в церкви, но мы никогда не могли его вволю наслушаться, и он это видел:   всякий день, когда нас выпускали в сад, он тоже приходил туда, чтобы с нами   разговаривать. Все игры и смехи тотчас прекращались, и он ходил, окруженный   целою толпою кадет, которые так теснились вокруг него со всех сторон, что ему   очень трудно было подвигаться. Каждое слово его ловили. Право, мне это   напоминает что-то древнее апостольское. Мы перед ним все были открыты;   выбалтывали ему все наши горести, преимущественно заключавшиеся в докучных   преследованиях Демидова и особенно в том, что он не позволял нам ничего читать.      

Архимандрит нас выслушивал терпеливо и утешал, что для   чтения впереди будет еще много времени в жизни, но так же, как Зеленский, он   всегда внушал нам, что наше корпусное образование очень недостаточно и что мы   должны это помнить и, по выходе, стараться приобретать познания. О Демидове он   от себя ничего не говорил, но мы по едва заметному движению его губ замечали,   что он его презирает. Это потом скоро и высказалось в одном оригинальном и   очень памятном событии.      

       

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ      

       

Я выше сказал, что Демидов был большой ханжа, он постоянно   крестился, ставил свечи и прикладывался ко всем иконам, но в религии был суевер   и невежда. Он считал за преступление рассуждать о религии, может быть потому,   что не мог рассуждать о ней. Нам он ужасно надоедал, кстати и некстати   приставая: «молитесь, деточки, молитесь, вы ангелы, ваши молитвы бог слышит».   Точно ему сообщено, чьи молитвы доходят до бога и чьи не доходят. А потом этих   же «ангелов» растягивали и драли, как сидоровых коз. Сам же себя он, как   большинство ханжей, считал полным, совершенным христианином и ревнителем веры.   Архимандрит же был христианин в другом роде, и притом, как я сказал, он был   умен и образован. Проповеди его были не подготовленные, очень простые, теплые,   всегда направленные к подъему наших чувств в христианском духе, и он произносил   их прекрасным звучным голосом, который долетал во все углы церкви. Уроки же,   или лекции его отличались необыкновенною простотою и тем, что мы могли его обо   всем спрашивать и прямо, ничего не боясь, высказывать ему все наши сомнения и   беседовать. Эти уроки были наш бенефис — наш праздник. Как образец, приведу   одну лекцию, которую очень хорошо помню.      

«Подумаем, — так говорил архимандрит, — не лучше   ли было бы, если бы для устранения всякого недоумения и сомнения, которые   длятся так много лет, Иисус Христос пришел не скромно в образе человеческом, а   сошел бы с неба в торжественном величии, как божество, окруженное сонмом   светлых, служебных духов. Тогда, конечно, никакого сомнения не было бы, что это   действительно божество, в чем теперь очень многие сомневаются. Как вы об этом   думаете?»      

Кадеты, разумеется, молчали. Что тут кто-нибудь из нас мог   бы сказать, да мы бы на такого говоруна и рассердились, чтобы не лез не в свое   дело. Мы ждали его разъяснения, и ждали страстно, жадно и затаив дыхание. А он   прошелся перед нами и, остановясь, продолжал так:      

«Когда я, сытый, что по моему лицу видно, и одетый в шелк,   говорю в церкви проповедь и объясняю, что нужно терпеливо сносить холод и   голод, то я в это время читаю на лицах слушателей: „Хорошо тебе, монах,   рассуждать, когда ты в шелку да сыт. А посмотрели бы мы, как бы ты заговорил о   терпении, если бы тебе от голода живот к спине подвело, а от стужи все тело   посинело“. И я думаю, что, если бы Господь наш пришел в славе, то и Ему   отвечали бы что-нибудь в этом роде. Сказали бы, пожалуй: „Там Тебе на небе   отлично, пришел к нам на время и учишь. Нет, вот если бы Ты промеж нас родился   да от колыбели до гроба претерпел, что нам терпеть здесь приходится, тогда бы   другое дело“. И это очень важно и основательно, и для этого он и сошел босой и   пробрел по земле без приюта».      

Демидов, я говорю, ничего не понимал, но чувствовал, что это   человек не в его духе, чувствовал, что это заправский, настоящий христианин, а   такие ханжам хуже и противнее самого крайнего севера. Но поделать он с ним   ничего не мог, потому что не смел открыто порицать доброе боговедание и   рассуждение архимандрита, пока этот не дал на себя иного оружия. Архимандрит   вышел из терпения и опять не за себя, а за нас, потому что Демидов с своим   пустосвятством разрушал его работу, портив наше религиозное настроение и   доводив нас до шалостей, в которых обнаруживалась обыкновенная   противоположность ханжества, легкомысленное отношение к священным предметам.      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ      

       

Демидов был чрезвычайно суеверен: у него были счастливые и   несчастные дни; он боялся трех свечей, креста, встречи с духовными и имел   многие другие глупые предрассудки. Мы со свойственною детям наблюдательностию   очень скоро подметили эти странности главного директора и обратили их в свою   пользу. Мы отлично знали, что Демидов ни за что не приедет ни в понедельник, ни   в пятницу, ни в другой тяжелый день или тринадцатого числа; но главнее всего   нас выручали кресты… Один раз, заметив, что Демидов, где ни завидит крест,   сейчас крестится и обходит, мы начали ему всюду подготовлять эти сюрпризы; в те   дни, когда можно было ожидать, что он приедет в корпус, у нас уже были   приготовлены кресты из палочек, из цветных шерстинок или даже из соломинок. Они   делались разной величины и разного фасона, но особенно хорошо действовали   кресты вроде надмогильных — с покрышечками. Их особенно боялся Демидов,   вероятно имевший какую-нибудь скрытую надежду на бессмертие. Кресты эти мы   разбрасывали на полу, а всего больше помещали их под карнизы лестничных   ступеней. Как, бывало, начальство за этим ни смотрит, чтобы этого не было, а   уже мы ухитримся — крестик подбросим. Бывало, все идут, и никто не заметит, а   Демидов непременно увидит и сейчас же отпрыгнет, закрестится, закрестится и вернется   назад. Ни за что решительно он не мог наступить на ступеньку, на которой был   брошен крестик. То же самое было, если крестик оказывался на полу посреди   проходной комнаты, чрез которую лежал его путь. Он сейчас отскочит, закрестится   и уйдет, и нам в этот раз полегчает, но потом начнется дознание и окончится или   карцером для многих, или даже наказанием на теле для некоторых.      

Архимандрита это возмущало, и хотя он нам ничего не говорил   на Демидова, но один раз, когда подобная шалость окончилась обширной разделкой   на теле многих, он побледнел и сказал:      

— Я запрещаю вам это делать, и кто меня хоть немножко   любит, тот послушается.      

И мы дали слово не метать больше крестиков, и не метали, а   рядом с тем, в следующее же воскресенье, архимандрит по окончании обедни сказал   в присутствии Демидова проповедь «о предрассудках и пустосвятстве», где только   не называл Демидова по имени, а перечислял все его ханжеские глупости и даже   упомянул о крестиках.      

Демидов стоял полотна белее, весь трясся и вышел, не подойдя   к кресту, но архимандрит на это не обратил никакого внимания. Надо было, чтобы   у них сочинился особенный духовно-военный турнир, в котором я не знаю, кому   приписать победу.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ      

       

Через неделю, в воскресенье, следовавшее за знаменитою   проповедью «о предрассудках», Демидов не сманкировал, а приехал в церковь, но,   опоздав, вошел в половине обедни, Он до конца отстоял службу и проповедь,   которая на этот раз касалась вещей обыкновенных и ничего острого в себе для   него не заключала; но тут он выкинул удивительную штуку, на которую архимандрит   ответил еще более удивительною.      

Когда архимандрит, возгласив «благословение господне на   вас», закрыл царские двери, Демидов вдруг тут же с церкви гласно с нами   поздоровался.      

Мы, разумеется, как привыкли отвечать, громко отвечали ему:      

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! —   и хотели уже поворачиваться и выходить, как вдруг завеса, гремя колечками по   рубчатой проволоке, неожиданно распахнулась, и в открытых царских дверях   появился еще не успевший разоблачиться архимандрит.      

— Дети я вам говорю, — воскликнул он скоро, но   спокойно, — в храме божьем уместны только одни возгласы — возгласы в честь   и славу живого бога и никакие другие. Здесь я имею право и долг запрещать и   приказывать, и я вам запрещаю делать возгласы начальству. Аминь.      

Он повернулся и закрыл двери. Демидов поскакал жаловаться, и   архимандрит от нас выехал, а с тем вместе было сделано распоряжение, чтобы   архимандритов впредь в корпуса вовсе не назначали. Это был последний.      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ      

       

Я кончил, больше мне сказать об этих людях нечего, да,   кажется, ничего и не нужно. Их время прошло, нынче действуют другие люди, и ко   всему другие требования, особенно к воспитанию, которое уже не   «уединоображивается». Может быть, те, про которых я рассказал, теперь были бы   недостаточно учены или, как говорят, «не педагогичны» и не могли бы быть   допущены к делу воспитания, но позабыть их не следует. То время, когда все   жалось и тряслось, мы, целые тысячи русских детей, как рыбки резвились в воде,   по которой маслом плыла их защищавшая нас от всех бурь елейность. Такие люди,   стоя в стороне от главного исторического движения, как правильно думал   незабвенный Сергей Михайлович Соловьев, сильнее других делают историю. И если   их «педагогичность» даже не выдержит критики, то все-таки их память почтенна, и   души их во благих водворятся.      

       

ПРИБАВЛЕНИЕ К РАССКАЗУ   О КАДЕТСКОМ МОНАСТЫРЕ      

       

В долголетнюю бытность покойного Андрея Петровича экономом   1-го кадетского корпуса там состоял старшим поваром некий Кулаков.      

Повар этот умер скоропостижно на своем поварском посту — у   плиты, и смерть его была очень заметным событием в корпусе. Кулаков честный   человек — не вор, и потому честный эконом Бобров уважал Кулакова при жизни и   скорбел о его трагической кончине. После того как Кулаков умер, «стоя у плиты»,   на смену ему долго не было мужа с такою же нравственною доблестию. Со смертью   Кулакова, при всей строгости досмотра со стороны бригадира Боброва, «просел   кисель» и «тертый картофель потерял свою густоту». Особенно повредился картофель,   составлявший важный элемент при кадетском столе. После Кулакова картофель не   полз меланхолически, сходя с ложки на тарелки кадет, но лился и «лопотал».   Бобров видел это и огорчался — даже, случалось, дрался с поварами, но никак не   мог добиться секрета стирать картофель так, чтобы он был «как масло». Секрет   этот, быть может, навсегда утрачен вместе с Кулаковым, и потому понятно, что   Кулакова в корпусе сильно вспоминали, и вспоминали добром. Находившийся тогда в   числе кадет Кондратий Федорович Рылеев († 14-го июля 1826 года), видя скорбь   Боброва и ценя утрату Кулакова для всего заведения, написал по этому случаю   комическую поэму в двух песнях, под заглавием «Кулакиада». Поэма, исчислив   заслуги и доблести Кулакова, описывает его смерть у плиты и его погребение, а   затем она оканчивалась следующим воззванием к Андрею Петровичу Боброву:      

       

Я знаю то, что не достоин      

Вещать о всех делах твоих:      

Я не поэт, я просто воин, —      

В моих устах нескладен стих,      

Но ты, о мудрый, знаменитый      

Царь кухни, мрачных погребов,      

Топленым жиром весь облитый.      

Единственный герой Бобров!      

Не осердися на поэта,      

Тебя который воспевал,      

И знай — у каждого кадета      

Ты тем навек бессмертен стал.      

Прочтя стихи сии, потомки,      

Бобров, воспомнут о тебе1,      

Твои дела воспомнут громки      

И вспомнят, может быть, о мне.[9]      

       

Таков и есть Бобров на его единственном карандашевом   портрете, «царь кухни, мрачных погребов», «топленым жиром весь облитый,   единственный герой Бобров».      

И еще один анекдот.      

Бобров ежедневно являлся к директору корпуса Михаилу   Степановичу Перскому рапортовать «о благополучии». Рапорты эти, разумеется,   чисто формальные, писались всегда на листе обыкновенной бумаги и затем   складывались вчетверо и клались Боброву за кокарду треуголки. Бригадир брал   шляпу и шел к Перскому, но так как в корпусе всем было до Боброва дело, то он   по дороге часто останавливался для каких-нибудь распоряжений, а имея слабость   горячиться и пылить, Бобров часто бросал свою шляпу или забывал ее, а потом   снова ее брал и шел далее.      

Зная такую привычку Боброва, кадеты подшутили над своим   «дедушкой» шутку: они переписали «Кулакиаду» на такой самый лист бумаги, на   каком у Андрея Петровича писались рапорты по начальству, и, сложив лист тем же   форматом, как складывал Бобров свои рапорты, кадеты всунули рылеевское   стихотворение в треуголку Боброва, а рапорт о «благополучии» вынули и спрятали.      

Бобров не заметил подмена и явился к Перскому, который   Андрея Петровича очень уважал, но все-таки был ему начальник и держал свой тон.      

Михаил Степанович развернул лист и, увидав стихотворение   вместо рапорта, рассмеялся и спросил:      

— Что это, Андрей Петрович, — с каких пор вы   сделались поэтом?      

Бобров не мог понять, в чем дело, но только видел, что   что-то неладно.      

— Как, что изволите… какой поэт? — спросил он   вместо ответа у Перского.      

— Да как же: кто пишет стихи, ведь тех называют   поэтами. Ну, так и вы поэт, если стали сочинять стихи.      

Андрей Петрович совсем сбился с толку.      

— Что такое… стихи…      

Но он взглянул в бумагу, которую подал в сложенном виде, и   увидал в ней действительно какие-то беззаконно неровные строчки.      

— Что же это такое?!      

— Не знаю, — отвечал Перский и стал вслух читать   Андрею Петровичу его рапорт.      

Бобров чрезвычайно сконфузился и взволновался до слез, так   что Перский, окончив чтение, должен был его успокаивать.      

После этого был найден автор стихотворения — это был кадет   Рылеев, на которого добрейший Бобров тут же сгоряча излил все свое негодование,   поскольку он был способен к гневу. А Бобров при всем своем бесконечном незлобии   был вспыльчив, и «попасть в стихи» ему показалось за ужасную обиду. Он не   столько сердился на Рылеева, как вопиял:      

— Нет, за что! Я только желаю знать — за что ты меня,   разбойник, осрамил!      

Рылеев был тронут непредвидимою им горестью всеми любимого   старика и просил у Боброва прощения с глубоким раскаянием. Андрей Петрович   плакал и всхлипывал, вздрагивая всем своим тучным телом. Он был слезлив, или,   по-кадетски говоря, был «плакса» и «слезомойка». Чуть бы что ни случилось в   немножко торжественном или в немножко печальном роде, бригадир сейчас же готов   был расплакаться.      

Корпусные солдаты говорили о нем, что у него «глаза на   мокром месте вставлены».      

Но как ни была ужасна вся история с «Кулакиадою», Бобров,   конечно, все-таки помирился с совершившимся фактом и простил его, но сказал при   том Рылееву назидательную речь, что литература вещь дрянная и что занятия ею   никого не приводят к счастию.      

Собственно же для Рылеева, говорят, будто старик высказал   это в такой форме, что она имела соотношение с последнею судьбою покойного   поэта, которого добрый Бобров ласкал и особенно любил, как умного и бойкого   кадета.      

«Последний архимандрит», который не ладил с генералом   Муравьевым и однажды заставил его замолчать, был архимандрит Ириней,   впоследствии епископ, архиерействовавший в Сибири и перессорившийся там с   гражданскими властями, а потом скончавшийся в помрачении рассудка.      

       

Впервые опубликовано — «Исторический вестник», 1880.       

       

 РУССКИЙ ДЕМОКРАТ В   ПОЛЬШЕ      

       

Это — маленькая историйка, но я думаю, что ее тоже, пожалуй,   можно примкнуть к рассказам «о трех праведниках». Так говорил мне почтенный   старец, со слов которого я записал рассказ об иноках кадетского монастыря, а   теперь в виде post-scriptum записываю еще одно последнее сказание.      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

Я поступил на службу прямо по выходе из корпуса в канцелярию   главнокомандующего действующею армиею генерал-фельдмаршала князя Паскевича. Это   было в тридцать втором году, в январе месяце — значит, вскоре после покорения   Варшавы, которая взята в августе тридцать первого года. Директором этой   канцелярии был действительный статский советник Иван Фомич Самбурский, про   которого и пойдет моя речь. Его позабыли, и история о нем умалчивает, а он был   человек замечательный и, по моему мнению, даже исторический.      

Самбурский был малоросс и имел репутацию человека   необыкновенного ума и способностей, а также отличался честностью и   непреклонностью убеждений. Тогда еще на службе такими людьми иногда дорожили, и   если не всегда, то хоть изредка о них вспоминали и думали, что без них   нехорошо, что они нужны. Притом же Иван Фомич был невообразимо деловит:   буквально не было занятия, к которому он был бы неспособен и, взявшись за   которое, оказался бы не на своем месте. О честности же, разумеется, и говорить   нечего — на одних комиссионерах и интендантах миллион мог нажить, а он ничего   не наживал и для всех воров был неодолим. Всякую хитрость провидит и округлит.   Это было известно, и потому при назначении Ивана Фомича в директора канцелярии   при Дибиче ему было положено двойное жалованье.      

Обязанности директора канцелярии были очень большие и   чрезвычайно разносторонние. По взятии Варшавы, тут сосредоточивалась и военная,   и гражданская переписка по всему Царству Польскому; он должен был восстановить   русское правление вместо революционного; привести в известность статьи доходов   и образовать правильный приход и обращение финансов. Вообще требовалось   организовать дело, которое после военного разгрома представляло обыкновенный в   таких случаях хаос.      

Это труд огромный и почтенный, но неблагодарный. Он требует   человека свыше обыкновенных способностей и поглощает его всего; а между тем   деятельность его не видна и остается почти незамечаемою, так сказать, черною   работою, вроде уборки чего-то в тылу.      

Нынче, может быть, это еще лучше, потому что теперь о тыле   располагают совсем иначе, но тогда вся слава и честь почиталась быть на виду —   впереди, в опасности. В тылу тогда, бывало, остаются не иначе, как плачучи. Ну,   а уже что при таком взгляде могла значить канцелярская крыса, — это понять   не трудно. Штатские, впрочем, тогда и повсеместно мало где и за людей были   почитаемы. Такое время было, и за это нечего сердиться. У всякого времени свои   странности, а одна из тогдашних странностей была — пренебрежение ко всем   невоенным занятиям. Исключение делали для одного графа Сперанского, но и то   ставили это себе за неприятную необходимость. Удивительно вспомнить, как люди,   бывало, с особенною серьезностью внушали, что «Россия государство не торговое и   не земледельческое, а военное и призвание его быть грозою света»… Хомяков   сказал: «мы долго верили среди восточной лени и грязной суеты» и проч., —   и действительно, верили. Так часто тогда повторялось это мудрое изречение, что,   бывало, наслушаешься и начнешь верить. Крым это поисправил, а то меры не было   вздорам. Рассказывали, например, какие-то полудикие анекдоты, как пришли два   офицера в трактир и, видя двух штатских, говорят лакею: «Подай нам двух   титулярных советников!» Тот недоумевает, а они ему объясняют вслух, что   титулярные советники — это рябчики. В ответ на это один из штатских говорит: «а   нам, братец, дай двух поручиков под хреном». Лакей опять недоумевает, а штатский   изъясняет ему гласно, что поручики — это поросята. Этот глупый анекдот выражал   настроение.      

Я сам помню, как раз вечерком, на том месте Казанской   площади, у садика, где теперь часто стоит тележка чухонца с выборгскими   кренделями, иду я домой, а передо мною идут два офицера и говорят:      

— Видишь штафирку?      

Другой отвечает: вижу.      

И указывают друг другу на чиновничка, который покупает   крендельки и завязывает их в платочек. Верно, человек бедный был, потому что   шляпенка на нем рыженькая, и сам он тощий, заморенненький, а на нем шинелька   суконная, ветхая, подол подтрепан и разрез сзади, — как это делалось.      

Один офицер говорит: давай, разорвем его.      

Другой отвечает: давай.      

И тут же, на моих глазах, взяли его за край шинельного   разреза, потянули в разные стороны и располосовали пополам до самого воротника.   Только пыль из старого суконца посыпалась, и крендельки он свои, бедняк,   разронял. А все это совершенно ни за что, да и без злобы, а так, можно сказать,   по глупой манере носились сами с собою в каком-то священном восторге и как   зыкливые телята брыкались. Я же вам об этом упоминаю для того, чтобы показать,   какой был дух времени и какое царствовало неблагоприятное для гражданской   деятельности настроение — особенно в кругу тесного соприкосновения с людьми   военными.      

       

ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

Самбурский, с его правильным умом, конечно, отлично понимал   свое время и потому, идучи в директоры канцелярии, знал как устроиться. Он   позаботился не только о деньгах, которых у него не было и на которые он,   естественно, имел право, принимая на себя труд большой и чрезвычайно   ответственный, но он выговорил себе и такое положение, чтобы ему не быть   пешкою. Он не хотел быть слепым исполнителем чьих-либо случайных фантазий, а   желал иметь необходимую для пользы службы свободу выбора людей и плана   действий, равно как и средств к их исполнению. С князем Иваном Федоровичем это   было еще необходимее, чем с Дибичем, который был очень толковый администратор.   С Паскевичем было труднее, ввиду очень многих свойств его характера и манеры   распоряжаться: иные из его распоряжений, бывало, не только неудобно исполнить,   но даже иногда нельзя и понять.      

Я не знаю, как понимал Паскевич в точности огромные   способности Самбурского, на мой взгляд, представляющиеся необычайными; но знаю,   что он в душе ценил его превосходную честность. Мне известно также, что он был   прельщен одним анекдотом, который относился к юношеским годам Ивана Фомича и   заключался в следующем.      

Самбурский был бедный человек и нуждался в работе. Работать   он мог, разумеется, только пером, к чему имел счастливый дар прекрасного   изложения мыслей спокойно плавно и вразумительно. Когда хотел тронуть или   обличить и доказать справедливость, — был неподражаем. С этой стороны он   сделался известен по поводу прошения, написанного им для одной бедной мелкопоместной   дворянки, тяжко оскорбленной богатым соседом. Прошение это, поданное императору   Александру Павловичу в четверг на Страстной неделе, растрогало его величество   до слез, и государь спросил: «Кто писал?» Вдова назвала Самбурского. И это   обратило на него внимание многих. Что же касается самого предмета просьбы, то   император велел переследовать неправильно решенное дело, и вдова после многих   лет обид и страдания была восстановлена в своем праве. Самбурский писал   мастерски, может быть, отчасти потому, что он превосходно чувствовал,   вдохновенно проникал справедливость и любил постоять за нее без страха.      

Все это у него шло свободно, вольно, натурально, с какою-то   поэтическою отвагою типичного хохла. Глядя на него, бывало, не раз вспоминаешь   чье-то верное замечание о малороссах, что между ними очень редко встречается   середина в нравственности. Нигде натуры не бывают цельнее и даже отчасти   прямолинейнее, как в Малороссии. Там, если честный человек, так ничем его не   своротишь, и негодяи, если задаются, так тоже бывают ничем не исправимые.   Самбурский, разумеется, был из хохлов первого сорта.      

Но я отбиваюсь от анекдота, который располагал к Самбурскому   Паскевича, и едва ли не был, быть может, главным поводом, почему фельдмаршал   уважал его.      

Был какой-то ученый, какой-то трудной специальности,   говорили, будто астроном. Ему надо было написать ученое сочинение на какую-то   степень по этому предмету, который он хорошо знал, но был совершенно бездарен.   Сидел, сидел этот ученый, мучился и пришел в отчаяние, а Самбурский был к ним вхож   и в доме дружен. Видит он это горе, день, два, месяц, давал советы, обещал   помощь и, наконец, рассердясь, говорит:      

— Да расскажи ты мне все, что тебе надо написать. Тот   отвечает:      

— Это нельзя, — это целый предмет.      

— Ну, и рассказывай целый предмет.      

Принудил рассказать, выслушал, а через неделю приносит   написанную диссертацию.      

Может быть, тут что-нибудь раздуто и преувеличено, — я   не знаю, но дословно такой анекдот ходил о Самбурском, и многие передавали его   даже едва ли не так, что Иван Фомич не знал астрономии, но всю ее проник одною   силою своего острого ума.      

Вообще по всему можно было видеть, что фельдмаршал считал   своего директора за человека необыкновенного, которого надо было уважать; но   тем не менее это не помешало им разойтись довольно смешно и, так сказать,   анекдотически. Поводом к этому послужило их несогласие в оригинальном вопросе о   самоварах, которым Иван Фомич Самбурский надумал дать государственную роль в   истории.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

По благородной простоте характера Ивана Фомича, у нас   канцелярия была будто его семья. Она вся была небольшая, кажется, человек из   десяти, но как в ней составлялись бумаги самого секретного содержания, то в ней   люди были собраны с большою осторожностию и по самым надежным рекомендациям. Но   раз как человек был принят, Иван Фомич терпеть не мог показывать, что он его   остерегается или имеет к нему неполное доверие. Эта дрянная, хотя весьма   распространенная, манера душ мелких и подозрительных была чужда его   благородному и дальновидному уму. Самбурский знал, что единодушие ничем так не   достигается, как любовию, и имел благоразумие дорожить сердечными чувствами   своих младших сотрудников. Молодых людей он старался знать со стороны их   способностей и в минуты своего небольшого отдыха всегда с ними беседовал, о чем   приходило ему в голову. Этим способом он всегда знал настроение наших мыслей и   силу сообразительности. Бывало, поговорит, поговорит, да смотришь и даст   работу, из назначения которой видишь, что он тебя уже совсем и смерил. Такого   начальника, разумеется, мудрено не любить и не ценить, и мы все были к нему   очень привязаны.      

Правая рука его у нас был начальник отделения Лахтин, очень   образованный человек, с которым Самбурский любил посоветоваться. Но и советы   совещал он не по официальному, а по-семейному, т. е. не наедине, «при   закрытых дверях», в насмешку над которыми тайны, за ними сказанные, очень   быстро разносятся, а Самбурский говорил прямо при нас, молодых людях, как бы   приучая тем нас к скромности на всяк час, без особых предупреждений.      

Однажды, когда мы таким образом все были в сборе за своим   делом, Самбурский поднял голову от бумаг, назвал Лахтина по имени и отечеству и   спросил его: очень ли он занят, — что он хотел бы с ним поговорить.      

Лахтин отвечал, что у него в эту минуту особенных занятий   нет и он готов к его услугам.      

Самбурский и говорит:      

— Давно я думал об одном предмете, а нынче бессонною   ночью, ворочая его со стороны на сторону, кажется, додумался до чего-то   похожего на дело. Не знаю, каков будет об этом ваш суд, но мнение ваше знать   очень желаю.      

Лахтин отвечал, что он слушает со вниманием. Мы же   оставались, как всегда бывало, при своих местах.      

Несмотря на милую доброту Ивана Фомича, все мы держали себя   с ним крайне почтительно.      

       

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

— Каждое царствование, — начал Самбурский. —   мы ведем здесь побоища с поляками, но самое огромное побоище было теперь; оно   стоило денег двести миллионов, а человеческих жертв шестьдесят тысяч. Это меня   приводит в ужас. Сколько вдов, сирот и стариков, которых кормить некому после   такой победы? За это надо ответ дать богу, а между тем мы от своей роли здесь   отказаться не можем, пока не устроим своих единоверных в Литве и в юго-западном   крае. Польша — бог с ней; но своих мы никак не можем оставить на произвол   судьбы.      

Самбурский, ошибался он или нет, был того мнения, что Польша   нам не нужна и составляет для нас вопрос только, пока не упрочены как надо   юго-западный край и Литва. Поэтому он и проектировал все свои меры для этой   окраины и был уверен, что если те меры выполнить, т. е. если Литва, Волынь   и Подолия сделаются совершенно русскими, то о Польше и говорить не стоит и   беречь ее при себе не для чего. Тогда она лезть к нам под бок не может чрез   сплошное единоверное нам население с русским дворянством и беспокоить нас не   будет. А что касается собственного ее значения для России, то Самбурский сводил   его к нулю и говорил:      

— Надо желать, чтобы она сделалась самостоятельною,   надо ее сделать таковою и бросить. Тогда ее сейчас же сожрут немцы и запаху ее   не останется.      

Он даже думал, что Польша нам вред и болезнь.      

— Наполеон, говорит, ошибался, называя Кавказ нашим   вечным чирьем, — настоящий вечный чирий наш — Польша, и мы ее будем   таскать, пока не загородимся полосою западного края, а саму Польшу бросим.   Иначе она нам нагадит, напустит внутреннего разлада (что, кажется, и сбывается).   Но я возвращаюсь к прерванному разговору Самбурского с Лахтиным.      

— Непременно, — сказал Самбурский, — надо на   будущее время сделать невозможными такие кровопролития; а если вести дела так,   как они ведутся, то нет никаких оснований предполагать, что это когда-нибудь   кончится. Усмирим мятеж, подсечем старые корни, а молодые побеги опять   отрыгнут, и через несколько лет снова готова такая же история.      

Лахтин качнул в знак согласия головою и сказал:      

— Это иначе и быть не может.      

— Да; это очень естественно, — согласился   Самбурский: — если прилагать к нашим расправам с Польшей один узкий масштаб   военных занятий западного края, то это не может быть иначе. Пушки и ружья, по   моему мнению, не имеют того влияния, какое нужно, чтобы раз навсегда отучить   поляков от неуместных претензий на Литву и на юго-западный край, населенный   народом, который поляков не любит. Нужно еще особое орудие.      

— Какое же?      

— А вот отгадайте.      

— Не могу, — отвечал Лахтин.      

Самбурский улыбнулся и сказал:      

— Это оружие — самовар.      

— Что-о такое?!      

— Самовар-с, самовар, Николай Андреевич, — простой   русский самовар.      

Тут уж и мы, «молодшие люди», слыша, что наши набольшие   договорились до таких странностей, перестали работать и подняли головы с   недоумением, чем это разъяснится: серьезным делом или шуткою.      

— Приходило ли вам когда-нибудь на мысль положение   престарелого офицера? — продолжал Самбурский.      

— Очень много раз приходило, — отвечал Лахтин.      

— Вот видите! Значит, у кого есть некоторый жар в   сердце и любовь к человечеству, то ко всякому такому человеку этот вопрос   бьется. Это недаром: в чье-нибудь сердце он хочет достучаться. Теперь   посмотрите дальше, сколько у нас в армии из офицеров людей женатых, особенно   вверх от капитанского чина… Это уже настоящие страстотерпцы: служат они, и на   службе им нет никакой радости, а под старость и угла нет, где приклонить   голову. Хорошо, который куда-нибудь городничим попадет, да будет морковью или   потрохами на базаре взятки брать или у арестантов из трехкопеечного содержания   половину воровать станет. Но ведь очень немного таких счастливцев, которым   такая карьера выпадет, а то жаль смотреть, чем занимаются…      

Лахтин отозвался:      

— Это правда!      

— Да как же не правда! — продолжал   Самбурский. — Пока молод да легкомыслен, он и в восторге: его занимает,   что и шпоры звенят, и эполеты блестят, а как с летами в разум начнет приходить,   так, ведь, — сделайте вашу милость… мишура-то слетит и очень горько   станет.      

— Ропщут, — молвил Лахтин.      

— Да; ропщут, но очень мало ропщут, — отвечал,   продолжая материю, Самбурский: — удивительные люди, — праведники. Иной бы,   поди, какого шума наделал и целый бы век все визжал, а наш с сердцов за чаркой   зелена вина где-нибудь выругается, а потом завьет горе веревочкой, да так всю   жизнь с обрывком и ходит. Только не дергай его за этот узелок, потому что у него   тут больное место завязано. Все, все простить ему надо, и даже свечку   поставить. Служил как следует, сколько раз его могли убить и изувечить, а   другой, может быть, и изувечен, а между тем, война кончится, состав войск   введется на мирное положение, и тысячи этих отставных слуг отечества идут в   заштат. Разумеется, это в порядке вещей, да смотреть-то на них жалко в этом   положении. Хорошо, который куда-нибудь на частную должность примкнет к откупу,   или к какой конторе… Разумеется, не особенно высокоблагородно, но, по крайней   мере, спрятан от когтей нужды и питается; а то на выдумки идут: янтарьки   продают, просьбы по постоялым дворам пишут, в трактирах фокусы   показывают, — всего и не перечтешь.      

— И не дай бог, — вставил Лахтин.      

— Именно, не дай бог, а между тем в таком печальном   исходе совсем нет никакой необходимости. Если об этом хорошенько подумать, то   есть даже средство не только оказать оторванным от мирных занятий военным людям   справедливость, но выставить прямо отечество благодарным к своим слугам, —   и в то же время за один прием достигнуть высшего государственного плана —   пресечь возможность повторения беспокойной аристократической крамолы. Вот в чем   дело: вам, как и мне, известно количество казенных и конфискованных магнатских   земель на Литве и в юго-западном крае. Казне они не принесут дохода, — все   съест администрация. По-моему, выгоднее будет отдать их в частные руки. Я   сообразил и расчел, что из них можно накрошить двадцать пять тысяч небольших   помещичьих имений, из которых каждое может приносить от пяти до шести тысяч   годового дохода.      

— Я думаю, вы не ошиблись, — сказал Лахтин.      

— Расчет мною сделан верно. Необходимо только, чтобы   все эти земли явились в трудолюбивых руках, и именно в руках воинов,   поработавших для водворения здесь русского владычества. Офицеры в правах и в   истории малосведущи, но они хорошо знают, чего им стоило усмирить разыгравшийся   здесь мятеж, и потому оценят все настоящим образом, без фантазии. Притом же это   будет им справедливым вознаграждением, за которое они будут благодарны правительству   и усугубят свою преданность. А чтобы и казна своего не теряла — даром ничего   давать не нужно, даровое всегда слабо ценится. А надо благоразумно перевести   эти земли из непроизводительного казенного управления в частные руки, и для   этого есть средства. Стоит только образовать банк или другое какое кредитное учреждение   с специальною целью помочь приобретению этих земель русскими воинами на   льготных для выплаты условиях, и цель эта будет вполне достигнута. А когда на   двадцати пяти тысячах мест станут двадцать пять тысяч русских помещичьих   домиков, да в них перед окнами на балкончиках задымятся двадцать пять тысяч   самоваров и поедет сосед к соседу с семейством на тройках, заложенных   по-русски, с валдайским колокольчиком под дутою, да с бубенцами, а на козлах   отставной денщик в тверском шлыке с павлиньими перьями заведет: «Не одну во   поле дороженьку», так это будет уже не Литва и не Велико-Польша, а Россия.   Единоверное нам крестьянское население как заслышит пыхтенье наших веселых   тульских толстопузиков и расстилающийся от них дым отечества, — сразу   поймет, кто здесь настоящие хозяева, да и поляки увидят, что это не шутка и не   «збуйство да здрайство», как они называют наши нынешние военные нашествия и   стоянки, а это тихое, хозяйственное заселение на всегдашние времена, и дело с   восстаниями будет покончено.      

Лахтин вскричал:      

— Это великолепно!      

— Вы одобряете?      

— Великолепно. Иван Фомич, великолепно!      

А мы, — хотя нас не спрашивали, — под влиянием   пропекшего нас горячего чувства, все встали, поклонились Ивану Фомичу и без   уговора сказали ему:      

— Бог в помощь! Бог в помощь!      

Он откланялся нам жестом руки и сказал:      

— От души благодарю, господа, — ваше сочувствие   мне дорого и дай бог, чтобы наше — как вижу — общее желание исполнилось ко   благу нашей родины. А чтобы не оставаться долго на этот счет в томительной   нерешимости, — я сейчас отправлюсь к фельдмаршалу и сейчас же представлю   ему мою мысль.      

Он встал, перекрестился, сказал: «Господи благослови!» — и   вышел.      

Мы, провожая его глазами, желали ему удачи. И хотя все это   происходило в канцелярии, где торжественных минут сердечного восхищения по   штатам не полагается, но тут оно было. Мы чувствовали, как сердца наши в нас   горели, при мысли, что целые двадцать пять тысяч семейств наших военных   трудников разведут себе по домам и на полянках свои самовары и станут   попаривать своим чайком свои косточки, под своею же кровлею, которую дало им за   их кровную службу отечество.      

Конечно, может быть, теперь за это кто-нибудь и осудит, но   надо было быть ближе к тому времени, которого это касается, и видеть воочию   мужественных людей, судьбу которых по отставке просто и трогательно нам   вспомянул Иван Фомич. Тогда станет понятно то чувство, какое мы испытывали, и   оно было действительно патриотическое чувство, хотя и родилось в канцелярии.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Вечером мы в своих кружках думали и гадали: каковы могут   быть последствия смелого и, как нам казалось, гениального по своей простоте   предложения Ивана Фомича? Нам казалось невозможным, чтобы фельдмаршал не внял   его представлениям и не позволил изыскать средства к их осуществлению.      

Один только, — был у нас другой начальник отделения,   Ивашин, с русской фамилиею, но хохол, он был грубоват и выражался не   изысканно, — так он не то что сомневался, но не отрицал возможности   сомнения, и тем нас огорчал. Он, лениво цедя слова сквозь зубы, сказал:      

— Перестаньте угадывать и ждите утра: не угадаете;   может случиться и то, чего не может быть. Совершенно невозможно на свете только   одно, — козырного туза покрыть, этого уже никакой чудотворец не сделает.      

Добрейший Яков Фомич (так звали Ивашина) был и умник, и   делец, и характера самого достойного, но любил, к своему наследственному   гадяческому или кролевецкому остроумию, подпустить благоприобретенного   волтерианства. Особенно он лих был насчет чудес, которые имел слабость считать   личною для себя обидою, и всегда имел при себе наготове этого козырного туза,   которого, по его словам, «никакой чудотворец не покроет».      

Но ночь прошла в мирном сне, или, кому спать не   хотелось, — в других каких-либо занятиях, а наутро приходит в канцелярию   Лахтин и говорит:      

— Свидание Ивана Фомича с фельдмаршалом было как нельзя   больше благоприятно. Больше ничего вам сказать не могу, но Иван Фомич сам все   расскажет.      

Самбурский как пришел, подписал заготовленные к этому дню   бумаги и потом говорит:      

— Поздравляю всех вас, господа, с радостною работою.   Фельдмаршал, выслушав мои соображения, о которых здесь вчера было говорено,   изволил выразить этому делу свое сочувствие и желает, чтобы были составлены   самые точные и полные сведения с возможно подробным кадастровым описанием, по   которому можно было бы судить о достоинстве и стоимости имений. Это работа   сложная и трудная, потому что мало данных, но тем более чести ее исполнить, и я   надеюсь, что тут мы себя покажем достойными его доверия и исполним все как   только возможно и с большою радостию.      

Действительно, работали с радостию. Откуда только что   возможно было выбрать — все собрали. А сам Иван Фомич в это время изготовил   свой проект, который, как все им писанное, был изложен мастерски и пошел в ход.   Прежде чем готовы были наши кадастры и сметы, потребные уже к заключительному   дележу и рассадке двадцати пяти тысяч наших воинов, которые должны были   поставить свои самовары и напустить здесь приятного отечественного дымку, князь   был введен Самбурским во все его соображения.      

Все остальное делалось скоро, мы спешили изготовить дело к   поездке фельдмаршала в Петербург, и изготовили так благовременно, что он мог до   отъезда изучить и детали дела. Это было необходимо для обстоятельного   объяснения на каждый могущий возникнуть в Петербурге вопрос. Самбурский был   очень доволен, что князь вникает в дело внимательно и даже делает себе отметки   о землях.      

Последнее было тем радостнее, что Иван Фомич, имевший на   руках кучу дел, не мог оставить Варшавы и не сопровождал фельдмаршала. Стало   быть, очень важно было, чтобы он все знал и мог все совершить, не требуя   каких-нибудь частных разъяснений.      

Самбурский не ошибся: фельдмаршал, действительно, вполне   овладел предметом и сочинил собственный план, как этим делом распорядиться.      

       

ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Паскевич уехал, а мы в это время в своей канцелярии все   возились с эмеритурою и вообще уравнением русских чиновников в выгодах службы с   чиновниками из поляков, которые имели многие преимущества. У нас это дело   поднимал и горячо, но безуспешно разработывал Ивашин, а мы все ему помогали,   только без пользы. Это отсрочилось до новых историй, когда нас там уже не было.   При нас, как ни горячился Ивашин, русские чиновники военного министерства все   получали за выслугу 35 лет 150–200 р. пенсии, а чиновники Царства Польского из   поляков по той же должности получали за выслугу 25 лет по 6.000 злотых   эмеритального пенсиона. Ивашин представил это Паскевичу, и тот нашел это   неправильным и позволил открыть переписку с разными ведомствами. Всем нам   хотелось упорядочить это так, — чтобы русским не обидно было против   поляков, но не вышло по-нашему. Сведения о штатах доставлялись плохо, и это нам   причиняло много хлопот, за которыми мы и не заметили, как прошло время отъезда   светлейшего и он снова вернулся в Варшаву.      

Перед возвращением князя ни снов никто не видал, ни мыши из   нор не выходили, ни невидимая нежить тяжелою ступнею по полу не расхаживала и   не трещала половицами, словом, ничто никого не выживало, а между тем для всех   нас был готов удар, самый неожиданный и очень вредный для дела, но отчасти и не   лишенный комизма, или, лучше сказать, горькой иронии.      

Самбурский виделся с фельдмаршалом по его возвращении не из   первых, и притом не с глазу на глаз, а на официальном выходе.      

Иван Фомич не был самолюбив в дурном смысле этого слова, да   и укола в этом его самолюбию не было, но было другое, чего он имел причины не   желать и опасаться. Было заметно, что светлейшему как будто неловко или, по   крайней мере, неприятно что-то сообщить своему директору, которого умом и соображениями   он сам гордился, а честность его уважал.      

Но, конечно, игры нельзя было тянуть долго: при первом же   докладе, будет или не будет речь о том, что фельдмаршалу неприятно, —   Самбурский с его прозорливостью прочтет князя; да и самому князю, который никого   не боялся — нескладно же так институтски конфузиться лица ему подчиненного,   каким был Самбурский.      

Паскевич, конечно, все это знал и не мог поступить иначе,   как поступил.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Самбурский возвратился с доклада князю не скоро, но сошел в   канцелярию спешными шагами, был красен и расстроен.      

Он роздал начальникам отделения Ивашину и Лахтину   принесенные с собою бумаги и послабив пальцем галстук сказал:      

— Господа! я с вами прощаюсь.      

Услыхав это, мы все вскочили с мест и, забыв всякую   дисциплину, бросились к нему и осыпали его вопросами: что, как и для чего?      

— Я подаю в отставку.      

Все опять заговорили:      

— Для чего, Иван Фомич, для чего?      

Он отвечал, представление мое решено иначе, — князь   имеет майорат, который должен приносить 200.000 злотых, несколько других лиц   получили меньшие участки с доходами тысяч до 60 и т. д. Вместо многих   маленьких русских оседлых помещиков будет только очень немного крупных, и   притом таких, которые никогда в своих деревнях не сидят, — самоваров на   стол не ставят и за чаем по-русски не говорят. Такого оборота я не ожидал и не   мог предвидеть, по эта игра не стоит свеч. Если бы я знал, что это случится, то   я задушил бы в себе эту мысль, которую столько времени носил и в значении   которой для России и для Польши не сомневаюсь. Но теперь она совершенно   испорчена и, чтобы ее поправить, надо ожидать нового восстания и новых   конфискаций… Без этого и не обойдется, но одно соображение об этом меня   угнетает. Я этого снести не могу.      

Мы заговорили:      

— Ну что, Иван Фомич, — все может измениться: фельдмаршал   вас уважает и любит…      

— Да; благодарю его, — перебил Самбурский: — он   меня не забыл, — мне тоже предложено выбрать себе майорат, но я этим не   воспользуюсь, — я от него отказался. Передо мною была открыта возможность   полнейшей оценки всех земель и угодий вовсе не за тем, чтобы я мог выбрать себе   лучшее. Служить каждому правительству нужно честно, а тем более правлению   монархическому, где государь один правит, и потому кому он верит, тому грех и   стыд не хранить и не беречь его доверие, а думать о себе. От этого падает   уважение ко всему правительству. В разговоре со мною было употреблено слово   «демократ». Оно шло, очевидно, по моему адресу… Что же, — я принимаю и не   обижаюсь; демократ не демагог. Быть демократом, между прочим, значит желать счастия   возможно большему числу людей. Я этого желаю, и, по-моему, в этом нет ничего   дурного. Аристократия желает противоположного; господства своего меньшинства.   «Нельзя без аристократии». Есть такой взгляд, но только я его не разделяю.   Аристократии есть место в Англии, и там я ее понимаю, хотя и там считаю   несправедливою и недолговечною; — роль аристократизма в польской истории вижу   только губительную, а в русской истории никакого места аристократизму вовсе не   нахожу, ибо строй нашей монархии демократический. В другие начала я не верю и   служить им не могу. У меня есть хлеб, — пенсион, который я выслужил, а у   жены моей в Петербурге, на Воскресенской набережной, есть домик, в котором мы и   можем дожить нашу старость. Прощайте: служите честно, а меня не уговаривайте   остаться. — При этом он горько улыбнулся и, обратясь с шутливою ирониею к   Ивашину, добавил:      

— Ваше взяло, Яков Фомич, — козырного туза,   действительно, ничем не покроешь, а мои самоварчики заглохли и с тем роль моя   кончена.      

Так оно и было для него кончено. Он выехал из Варшавы, имея   те же ограниченные достатки, с какими приехал. Поляки, считавшие Самбурского   человеком справедливым и весьма его уважавшие, были, однако, чрезвычайно рады   его падению. Его план о двадцати пяти тысячах самоваров сделался им известен через   закрытые двери Петербурга или Варшавы и напугал их хуже самых больших пушек.   Они ужаснулись этого плана, вредоносность которого для всех их затей была так   очевидна по его необыкновенной простоте и органической прочности. Отдача   казенных и конфискованных земель большими майоратами, в сравнении со страшным   планом о самоварах, казалась легкою и сравнительно совсем неопасною для   польского патриотизма, — что и оправдалось.      

Самбурский выехал скоро; с фельдмаршалом они прощались в   палатке, которая стояла у Паскевича в комнате. Разлука, вероятно, была теплая,   потому что Самбурский, выйдя, казался растроганным. На виду пред всеми они еще   поцеловались, а когда Иван Фомич возвратился домой, прислуга, убиравшая его   плащ, нашла в его кармане и подала Самбурскому пакетик, в котором оказалась   записочка на польском языке. Это было нечто вроде диплома, выданного   «действительному русскому демократу Самбурскому» на звание «государственного   самовара» (samowara panstwa).      

Над этой польской шуткой, которую немудрено было устроить в   многолюдной лакейской, конечно, только и оставалось посмеяться.      

       

ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

Вместо Самбурского директором канцелярии был назначен Я—ч,   человек совсем другого сорта и других правил. Он на первых же порах столкнулся   с Ивашиным, который все еще продолжал хлопотать об эмеритуре для русских   чиновников. Повздорив с начальником отделения, новый директор сказал ему:      

— Я не могу с вами служить.      

— И мне тоже это очень неприятно, — отвечал   Ивашин: — просите себе перемещения или выходите в отставку.      

Того это ужасно обидело, и он пожаловался Паскевичу.      

— Ты ничего не понимаешь, и должен ценить людей,   которых тебе оставил Самбурский, — отвечал фельдмаршал. А докучное дело об   уравнении служебных выгод, приносившее много хлопот по сношениям, приказал   «бросить».      

Всему этому надо было долежаться до позднейшего времени и до   других русских деятелей, которым удалось сделать в этих вопросах более того,   что мог сделать Самбурский. Чести их это, разумеется, нимало не уменьшает, но   для исторической верности и справедливой оценки событий, может быть, не лишнее   знать, что идеи князя Владимира Александровича Черкасского гораздо прежде его   трудов в Польше имели первого дальнозоркого, деятельного и притом   самоотверженного и бескорыстнейшего представителя в лице Ивана Фомича Самбурского.   Таких людей достойно знать и в известных случаях жизни подражать им, если есть   сила вместить благородный патриотический дух, который согревал их сердце,   окрылял слово и руководил поступками.      

       

Впервые опубликовано — сборник «Три праведника и один Шерамур»,   СПб., 1880.       

       

 НЕСМЕРТЕЛЬНЫЙ ГОЛОВАН      

(Из рассказов о трех   праведниках)      

       

Совершенная любовь изгоняет страх.      

Иоанн.      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

Он сам почти миф, а история его — легенда. Чтобы   повествовать о нем — надо быть французом, потому что одним людям этой нации   удается объяснять другим то, чего они сами не понимают. Я говорю все это с тою   целию, чтобы вперед испросить себе у моего читателя снисхождения ко   всестороннему несовершенству моего рассказа о лице, воспроизведение которого   стоило бы трудов гораздо лучшего мастера, чем я. Но Голован может быть скоро   совсем позабыт, а это была бы утрата. Голован стоит внимания, и хотя я его знаю   не настолько, чтобы мог начертать полное его изображение, однако я подберу и   представлю некоторые черты этого не высокого ранга смертного человека, который   сумел прослыть «несмертельным».      

Прозвище «несмертельного», данное Головану, не выражало   собою насмешки и отнюдь не было пустым, бессмысленным звуком — его прозвали   несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован — человек особенный;   человек, который не боится смерти. Как могло сложиться о нем такое мнение среди   людей, ходящих под богом и всегда помнящих о своей смертности? Была ли на это   достаточная причина, развившаяся в последовательной условности, или же такую кличку   ему дала простота, которая сродни глупости?      

Мне казалось, что последнее было вероятнее, но как судили о   том другие — этого я не знаю, потому что в детстве моем об этом не думал, а   когда я подрос и мог понимать вещи — «несмертельного» Голована уже не было на   свете. Он умер, и притом не самым опрятным образом: он погиб во время так   называемого в г. Орле «большого пожара», утонув в кипящей ямине, куда упал,   спасая чью-то жизнь или чье-то добро. Однако «часть его большая, от тлена   убежав, продолжала жить в благодарной памяти», и я хочу попробовать занести на   бумагу то, что я о нем знал и слышал, дабы таким образом еще продлилась на   свете его достойная внимания память.      

       

ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

Несмертельный Голован был простой человек. Лицо его, с   чрезвычайно крупными чертами, врезалось в моей памяти с ранних дней и осталось   в ней навсегда. Я его встретил в таком возрасте, когда, говорят, будто бы дети   еще не могут получать прочных впечатлений и износить из них воспоминаний на всю   жизнь, но, однако, со мною случилось иначе. Случай этот отмечен моею бабушкою   следующим образом:      

«Вчера (26 мая 1835 г.) приехала из Горохова к Машеньке   (моей матери), Семена Дмитрича (отца моего) не застала дома, по командировке   его в Елец на следствие о страшном убийстве. Во всем доме были одни мы, женщины   и девичья прислуга. Кучер уехал с ним (отцом моим), только дворник Кондрат   оставался, а на ночь сторож в переднюю ночевать приходил из правления   (губернское правление, где отец был советником). Сегодняшнего же числа Машенька   в двенадцатом часу пошла в сад посмотреть цветы и кануфер полить и взяла с   собой Николушку (меня) на руках у Анны (поныне живой старушки). А когда они шли   назад к завтраку, то едва Анна начала отпирать калитку, как на них сорвалась   цепная Рябка, прямо с цепью, и прямо кинулась на грудцы Анне, но в ту самую   минуту, как Рябка, опершись лапами, бросился на грудь Анне, Голован схватил его   за шиворот, стиснул и бросил в погребное творило. Там его и пристрелили из   ружья, а дитя спаслось».      

Дитя это был я, и как бы точны ни были доказательства, что   полуторагодовой ребенок не может помнить, что с ним происходило, я, однако,   помню это происшествие.      

Я, конечно, не помню, откуда взялась взбешенная Рябка и куда   ее дел Голован, после того как она захрипела, барахтаясь лапами и извиваясь всем   телом в его высоко поднятой железной руке; но я помню момент… только момент.   Это было как при блеске молоньи среди темной ночи, когда почему-то вдруг видишь   чрезвычайное множество предметов зараз: занавес кровати, ширму, окно,   вздрогнувшую на жердочке канарейку и стакан с серебряной ложечкой, на ручке   которой пятнышками осела магнезия. Таково, вероятно, свойство страха, имеющего   большие очи. В одном таком моменте я как сейчас вижу перед собою огромную   собачью морду в мелких пестринах — сухая шерсть, совершенно красные глаза и   разинутая пасть, полная мутной пены в синеватом, точно напомаженном зеве…   оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним   вывернулась, разрез потянулся к ушам, а снизу судорожно задвигалась, как голый   человеческий локоть, выпятившаяся горловина. Надо всем этим стояла огромная   человеческая фигура с огромною головою, и она взяла и понесла бешеного пса. Во   все это время лицо человека улыбалось.      

Описанная фигура был Голован. Я боюсь, что совсем не сумею   нарисовать его портрета именно потому, что очень хорошо и ясно его вижу.      

В нем было, как в Петре Великом, пятнадцать вершков;   сложение имел широкое, сухое и мускулистое; он был смугл, круглолиц, с голубыми   глазами, очень крупным носом и толстыми губами. Волосы на голове и   подстриженной бороде Голована были очень густые, цвета соли с перцем. Голова   была всегда коротко острижена, борода и усы тоже стриженые. Спокойная и   счастливая улыбка не оставляла лица Голована ни на минуту: она светилась в   каждой черте, но преимущественно играла на устах и в глазах, умных и добрых, но   как будто немножко насмешливых. Другого выражения у Голована как будто не было,   по крайней мере я иного не помню. К дополнению этого неискусного портрета   Голована надо упомянуть об одной странности или особенности, которая   заключалась в его походке. Голован ходил очень скоро, всегда как будто куда-то   поспешая, но не ровно, а с подскоком. Он не хромал, а, по местному выражению,   «шкандыбал», то есть на одну, на правую ногу наступал твердою поступью, а с левой   подпрыгивал. Казалось, что эта нога у него не гнулась, а пружинила где-то в   мускуле или в суставе. Так ходят люди на искусственной ноге, но у Голована она   была не искусственная; хотя, впрочем, эта особенность тоже и не зависела от   природы, а ее устроил себе он сам, и в этом была тайна, которую нельзя   объяснить сразу.      

Одевался Голован мужиком — всегда, летом и зимою, в пеклые   жары и в сорокаградусные морозы, он носил длинный, нагольный овчинный тулуп,   весь промасленный и почерневший. Я никогда не видал его в другой одежде, и отец   мой, помню, частенько шутил над этим тулупом, называя его «вековечным».      

По тулупу Голован подпоясывался «чекменным» ремешком с белым   сбруйным набором, который во многих местах пожелтел, а в других — совсем   осыпался и оставил наружу дратву да дырки. Но тулуп содержался в опрятности от   всяких мелких жильцов — это я знал лучше других, потому что я часто сиживал у   Голована за пазухой, слушая его речи, и всегда чувствовал себя здесь очень   покойно.      

Широкий ворот тулупа никогда не застегивался, а, напротив,   был широко открыт до самого пояса. Здесь было «недро», представлявшее очень   просторное помещение для бутылок со сливками, которые Голован поставлял на   кухню Орловского дворянского собрания. Это был его промысел с тех самых пор,   как он «вышел на волю» и получил на разживу «ермоловскую корову».      

Могучую грудь «несмертельного» покрывала одна холщовая   рубашка малороссийского покроя, то есть с прямым воротом, всегда чистая как   кипень и непременно с длинною цветною завязкою. Эта завязка была иногда лента,   иногда просто кусок шерстяной материи или даже ситца, но она сообщала   наружности Голована нечто свежее и джентльменское, что ему очень шло, потому   что он в самом деле был джентльмен.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

Мы были с Голованом соседи. Наш дом в Орле был на Третьей   Дворянской улице и стоял третий по счету от берегового обрыва над рекою   Орликом. Место здесь довольно красиво. Тогда, до пожаров, это был край   настоящего города. Вправо за Орлик шли мелкие хибары слободы, которая примыкала   к коренной части, оканчивавшейся церковью Василия Великого. Сбоку был очень   крутой и неудобный спуск по обрыву, а сзади, за садами, — глубокий овраг и   за ним степной выгон, на котором торчал какой-то магазин. Тут по утрам шла   солдатская муштра и палочный бой — самые ранние картины, которые я видел   наблюдал чаще всего прочего. На этом же выгоне, или, лучше сказать, на узкой   полосе, отделявшей наши сады заборами от оврага, паслись шесть или семь коров   Голована и ему же принадлежавший красный бык «ермоловской» породы. Быка Голован   содержал для своего маленького, но прекрасного стада, а также разводил его в   поводу «на подержанье» по домам, где имели в том хозяйственную надобность. Ему   это приносило доход.      

Средства Голована к жизни заключались в его удоистых коровах   и их здоровом супруге. Голован, как я выше сказал, поставлял на дворянский клуб   сливки и молоко, которые славились своими высокими достоинствами, зависевшими,   конечно, от хорошей породы его скота и от доброго за ним ухода. Масло,   поставляемое Голованом, было свежо, желто, как желток, и ароматно, а сливки «не   текли», то есть если оборачивали бутылку вниз горлышком, то сливки из нее не   лились струей, а падали как густая, тяжелая масса. Продуктов низшего   достоинства Голован не ставил, и потому он не имел себе соперников, а дворяне   тогда не только умели есть хорошо, но и имели чем расплачиваться. Кроме того,   Голован поставлял также в клуб отменно крупные яйца от особенно крупных   голландских кур, которых водил во множестве, и, наконец, «приготовлял телят»,   отпаивая их мастерски и всегда ко времени, например к наибольшему съезду дворян   или к другим особенным случаям в дворянском круге.      

В этих видах, обусловливающих средства Голована к жизни, ему   было очень удобно держаться дворянских улиц, где он продовольствовал интересных   особ, которых орловцы некогда узнавали в Паншине, в Лаврецком и в других героях   и героинях «Дворянского гнезда».      

Голован жил, впрочем, не в самой улице, а «на отлете».   Постройка, которая называлась «Головановым домом», стояла не в порядке домов, а   на небольшой террасе обрыва под левым рядом улицы. Площадь этой террасы была   сажен в шесть в длину и столько же в ширину. Это была глыба земли, которая   когда-то поехала вниз, но на дороге остановилась, окрепла и, не представляя ни   для кого твердой опоры, едва ли составляла чью-нибудь собственность. Тогда это   было еще возможно.      

Голованову постройку в собственном смысле нельзя было   назвать ни двором, ни домом. Это был большой, низкий сарай, занимавший все   пространство отпавшей глыбы. Может быть, бесформенное здание это было здесь   возведено гораздо ранее, чем глыбе вздумалось спуститься, и тогда оно   составляло часть ближайшего двора, владелец которого за ним не погнался и   уступил его Головану за такую дешевую цену, какую богатырь мог ему предложить.   Помнится мне даже, как будто говорили, что сарай этот был подарен Головану за   какую-то услугу, оказывать которые он был большой охотник и мастер.      

Сарай был переделен надвое: одна половина, обмазанная глиной   и выбеленная, с тремя окнами на Орлик, была жилым помещением Голована и находившихся   при нем пяти женщин, а в другой были наделаны стойла для коров и быка. На   низком чердаке жили голландские куры и черный «шпанский» петух, который жил   очень долго и считался «колдовской птицей». В нем Голован растил петуший   камень, который пригоден на множество случаев: на то, чтобы счастье приносить,   отнятое государство из неприятельских рук возвращать и старых людей на молодых   переделывать. Этот камень зреет семь лет и созревает только тогда, когда петух   петь перестанет.      

Сарай был так велик, что оба отделения — жилое и скотское —   были очень просторны, но, несмотря на всю о них заботливость, плохо держали   тепло. Впрочем, тепло нужно было только для женщин, а сам Голован был   нечувствителен к атмосферным переменам и лето и зиму спал на ивняковой плетенке   в стойле, возле любимца своего — красного тирольского быка «Васьки». Холод его   не брал, и это составляло одну из особенностей этого мифического лица, через   которые он получил свою баснословную репутацию.      

Из пяти женщин, живших с Голованом, три были его сестры,   одна мать, а пятая называлась Павла, или, иногда, Павлагеюшка. Но чаще ее   называли «Голованов грех». Так я привык слышать с детства, когда еще даже и не   понимал значения этого намека. Для меня эта Павла была просто очень ласковою   женщиною, и я как сейчас помню ее высокий рост, бледное лицо с ярко-алыми   пятнами на щеках и удивительной черноты и правильности бровями.      

Такие черные брови правильными полукругами можно видеть   только на картинах, изображающих персиянку, покоящуюся на коленях престарелого   турка. Наши девушки, впрочем, знали и очень рано сообщили мне секрет этих   бровей: дело заключалось в том, что Голован был зелейник и, любя Павлу, чтобы   ее никто не узнал, — он ей, сонной, помазал брови медвежьим салом. После   этого в бровях Павлы, разумеется, не было уже ничего удивительного, а она к   Головану привязалась не своею силою.      

Наши девушки все это знали.      

Сама Павла была чрезвычайно кроткая женщина и «все молчала».   Она была столь молчалива, что я никогда не слыхал от нее более одного, и то   самого необходимого слова: «здравствуй», «садись», «прощай». Но в каждом этом   коротком слове слышалась бездна привета, доброжелательства и ласки. То же самое   выражал звук ее тихого голоса, взгляд серых глаз и каждое движение. Помню тоже,   что у нее были удивительно красивые руки, что составляет большую редкость в   рабочем классе, а она была такая работница, что отличалась деятельностью даже в   трудолюбивой семье Голована.      

У них у всех было очень много дела: сам «несмертельный»   кипел в работе с утра до поздней ночи. Он был и пастух, и поставщик, и сыровар.   С зарею он выгонял свое стадо за наши заборы на росу и все переводил своих   статных коров с обрывца на обрывец, выбирая для них, где потучнее травка. В то   время, когда у нас в доме вставали, Голован являлся уже с пустыми бутылками,   которые забирал в клубе вместо новых, которые снес туда сегодня;   собственноручно врубал в лед нашего ледника кувшины нового удоя и говорил о   чем-нибудь с моим отцом, а когда я, отучившись грамоте, шел гулять в сад, он   уже опять сидел под нашим заборчиком и руководил своими коровками. Здесь была в   заборе маленькая калиточка, через которую я мог выходить к Головану и   разговаривать с ним. Он так хорошо умел рассказывать сто четыре священные   истории, что я их знал от него, никогда не уча их по книге. Сюда же приходили к   нему, бывало, какие-то простые люди — всегда за советами. Иной, бывало, как   придет, так и начинает:      

— Искал тебя, Голованыч, посоветуй со мной.      

— Что такое?      

— А вот то-то и то-то: в хозяйстве что-нибудь   расстроилось или семейные нелады.