1 2 
Англичанин улыбается.      

«Значит, ты, – говорит, – нам запечатленного   ангела подведешь?»      

«Отчего же, – отвечает, – я не из тех мастеров,   которые дела боятся, а меня самого дело боится; так подведу, что и не отличите   от настоящей».      

«Хорошо, – молвил Яков Яковлевич, – мы немедля же   станем стараться настоящую икону достать, а ты тем часом, чтоб уверить меня,   докажи мне свое искусство: напиши ты моей жене икону в древнерусском роде, и   такую, чтоб ей нравилась».      

«Какое же во имя?»      

«А уж этого я, – говорит, – не знаю; что знаешь,   то и напиши, это ей все равно, только чтобы нравилась».      

Севастьян подумал и вопрошает:      

«А о чем ваша супруга более богу молится?»      

«Не знаю, – говорит, – друг мой; не знаю о чем,   но, я думаю, вернее всего, о детях, чтоб из детей честные люди вышли».      

Севастьян опять подумал и отвечает:      

«Хорошо-с, я и под этот вкус потрафлю».      

«Как же ты потрафишь?»      

«Так изображу, что будет созерцательно и усугублению   молитвенного духа супруги вашей благоприятно».      

Англичанин велел ему дать все удобства у себя на вышке, но   только Севастьян не стал там работать, а сел у окошечка на чердачке над Луки   Кирилова горенкой и начал свою акцию.      

И что же он, государи мои, сделал, чего мы и вообразить не   могли. Как шло дело о детях, то мы думали, что он изобразит Романа-чудотворца,   коему молятся от неплодия, или избиение младенцев[68] в Иерусалиме, что всегда матерям, потерявшим   чад, бывает приятно, ибо там Рахиль с ними плачет о детях и не хочет утешиться;   но сей мудрый изограф, сообразив, что у англичанки дети есть и она льет молитву   не о даровании их, а об оправдании их нравственности, взял и совсем иное   написал, к целям ее еще более соответственное. Избрал он для сего старенькую самую   небольшую досточку пядницу[69],   то есть в одну ручную пядь величины, и начал на ней таланствовать. Прежде всего   он ее, разумеется, добре вылевкасил[70] крепким   казанским алебастром, так что стал этот левкас гладок и крепок, как слоновья   кость, а потом разбил на ней четыре ровные места и в каждом месте обозначил   особливую малую икону, да еще их стеснил тем, что промежду них на олифе золотом   каймы положил, и стал писать: в первом месте написал рождество Иоанна Предтечи[71], восемь фигур и   новорожденное дитя, и палаты; во втором – рождество пресвятыя Владычицы   богородицы, шесть фигур и новорожденное дитя, и палаты; в третьем – Спасово   пречистое рождество, и хлев, и ясли, и предстоящие Владычица и Иосиф, и   припадшие боготечные волхвы, и Соломия-баба[72],   и скот всяким подобием: волы, овцы, козы и осли, и сухолапль-птица, жидам   запрещенная, коя пишется в означение, что идет сие не от жидовства, а от   божества, все создавшего. А в четвертом отделении рождение Николая Угодника, и   опять тут и святой угодник в младенчестве, и палаты, и многие предстоящие. И   что тут был за смысл, чтобы видеть пред собою воспитателей столь добрых чад, и   что за художество, все фигурки ростом в булавочку, а вся их одушевленность   видна и движение. В богородичном рождестве, например, святая Анна, как по   греческому подлиннику назначено, на одре лежит, пред нею девицы тимпанницы   стоят, и одни держат дары, а иные солнечник, иные же свещи. Едина жена держит   святую Анну под плещи; Иоаким зрит в верхние палаты; баба святую богородицу   омывает в купели до пояса: посторонь девица льет из сосуда воду в купель.   Палаты все разведены по циркулю, верхняя призелень, а нижняя бокан[73], и в этой нижней палате   сидит Иоаким и Анна на престоле, и Анна держит пресвятую богородицу, а вокруг   между палат столбы каменные, запоны червленые, а ограда бела и вохряна…[74] Дивно, дивно все это   Севастьян изобразил, и в премельчайшем каждом личике все богозрительство   выразил, и надписал образ «Доброчадие», и принес англичанам. Те глянули, стали   разбирать, да и руки врозь: никогда, говорят, такой фантазии не ожидали и такой   тонкости мелкоскопического письма не слыхивали, даже в мелкоскоп смотрят, и то   никакой ошибки не находят, и дали они Севастьяну за икону двести рублей и   говорят:      

«Можешь ли ты еще мельче выразить?»      

Севастьян отвечает:      

«Могу».      

«Так скопируй мне, – говорит, – в перстень женин   портрет».      

Но Севастьян говорит:      

«Нет, вот уж этого я не могу».      

«А почему?»      

«А потому, – говорит, – что, во-первых, я этого   искусства не пробовал, а повторительно, я не могу для него своего художества унизить,   дабы отеческому осуждению не подпасть».      

«Что за вздор такой!»      

«Никак нет, – отвечает, – это не вздор, а у нас   есть отеческое постановление от благих времен, и в патриаршей грамоте   подтверждается: „аще убо кто на таковое святое дело, еже есть иконное   воображение, сподобится, то тому изрядного жительства изографу ничего, кроме   святых икон, не писать!“      

Яков Яковлевич говорит:      

«А если я тебе пятьсот рублей дам за это?»      

«Хоть и пятьсот тысяч обещайте, все равно при вас они   останутся».      

Англичанин просиял и шутя говорит жене:      

«Как это тебе нравится, что он твое лицо писать считает для   себя за унижение?»      

А сам ей по-аглицки прибавляет: «Ох, мол, гут карахтер». Но   только молвил в конце:      

«Смотрите же, братцы, теперь мы беремся все дело шабашить, а   у вас, я вижу, на все свои правила, так чтобы не было упущено или позабыто   чего-нибудь такого, что всему помешать может».      

Мы отвечаем, что ничего такого не предвидим.      

«Ну так смотрите, – говорит, – я начинаю», –   и он поехал ко владыке с просьбою, что хочет-де он поусердствовать, на   запечатленном ангеле ризу позолотить и венец украсить. Владыко на это ему ни то   ни се: ни отказывает, ни приказывает; а Яков Яковлевич не отстает и домогает; а   мы уже ждем, что порох огня.      

 13      

       

– При сем позвольте вам, господа, напомнить, что с тех   пор, как это дело началось, время прошло немало, и на дворе стояло Спасово   рождество. Но вы не числите тамошнее рождество наравне со здешним: там время   бывает с капризцем, и один раз справляет этот праздник по-зимнему, а в другой   раз невесть по какому: дождит, мокнет; один день слегка морозцем постянет, а на   другой опять растворит; реку то ледком засалит, то вспучит и несет крыги, как   будто в весеннюю половодь… Одним словом, самое непостоянное время, и как по   тамошнему месту зовется уже не погода, а просто халепа[75], так оно ей и пристало халепой быть.      

В тот год, к коему рассказ мой клонит, непостоянство это   было самое досадительное. Пока я вернулся с изографом, я не могу вам и   перечислить, какое число раз наши то на зимнем, то на летнем положении себя поставляли.   А время было, по работе глядя, самое горячее, потому что уже у нас все семь   быков были готовы и с одного берега на другой цепи переносились. Хозяевам,   разумеется, как можно скорее хотелось эти цепи соединить, чтобы на них к   половодью хоть какой-нибудь временный мостик подвесить для доставки материала,   но это не удалось: только цепи перетянули, жамкнул такой морозище, что мостить   нельзя. Так и осталось; цепи одни висят, а моста нет. Зато создал бог другой   мост: река стала, и наш англичанин поехал по льду за Днепр хлопотать о нашей   иконе, и оттуда возвращается и говорит мне с Лукою:      

«Завтра, – говорит, – ребята, ждите, я вам ваше   сокровище привезу».      

Господи, что только мы в эту пору почувствовали! Хотели было   сначала таинствовать и одному изографу сказать, но утерпеть ли сердцу человечу!   Вместо соблюдения тайности обегли мы всех своих, во все окна постучали и все   друг к другу шепчем, да не знать чего бегаем от избы к избе, благо ночь   светлая, превосходная, мороз по снегу самоцветным камнем сыпет, а в чистом небе   Еспер-звезда[76] горит.      

Проведя в такой радостной беготне ночь, день мы встретили в   том же восхищенном ожидании и с утра уже от своего изографа не отходим и не   знаем, куда за ним его сапоги понести, потому что пришел час, когда все зависит   от его художества. Что только он скажет подать или принести, мы во всякий след   вдесятером летим и так усердствуем, что один другого с ног валим. Даже дед   Марой до той поры бегал, что, зацепившись, каблук оторвал. Один только сам   изограф спокоен, потому что ему эти дела было уже не впервые делать, и потому   он несуетно себе все приготовлял: яйцо кваском развел, олифу осмотрел,   приготовил левкасный холстик, старенькие досточки, какие подхожие к величине   иконы, разложил, настроил острую пилку, как струну, в излучине из крепкого   обода и сидит под окошечком, да какие предвидит нужными вапы пальцами в долони   перетирает. А мы все вымылись в печи, понадевали чистые рубашки и стоим на   бережку, смотрим на град убежища, откуда должен к нам светоносный гость   пожаловать; а сердца так то затрепещут, то падают…      

Ах, какие были мгновения, и длились они с ранней зари даже   до вечера, и вдруг видим мы, что по льду от города англичаниновы сани несутся,   и прямо к нам… По всем трепет прошел, шапку все под ноги бросили и молимся:      

«Боже отец духовом и ангелом: пощади рабы твои!»      

И с этим моленьем упали ниц на снег и вперед жадно руки   простираем, и вдруг слышим над собою англичанинов голос:      

«Эй, вы! Староверы! Вот вам привез!» – и подает узелок в   белом платочке.      

Лука принял узелок и замер: чувствует, что это что-то малое   и легковесное! Раскрыл уголок платочка и видит: это одна басма[77] с нашего ангела сорвана, а самой иконы нет.      

Кинулись мы к англичанину и говорим ему с плачем:      

– «Обманули вашу милость, тут иконы нет, а одна басма   серебряная с нее прислана».      

Но англичанин уже не тот, что был к нам до сего времени:   верно, досадило ему это долгое дело, и он крикнул на нас:      

«Да что же вы все путаете! Вы же сами мне говорили, что надо   ризу выпросить, я ее и выпросил; а вы, верно, просто не знаете, что вам нужно!»      

Мы ему, видя, что он восклокотал, с осторожностью было   начали объяснять, что нам икона нужна, чтобы подделок сделать, но он не стал   нас более слушать, выгнал вон и одну милость показал, что велел изографа к нему   послать. Пошел к нему изограф Севастьян, а он точно таким же манером и на него   с клокотанием.      

«Твои, – говорит, – мужики сами не знают, чего   хотят: то просили ризу, говорили, что тебе только надо размеры да абрис снять,   а теперь ревут, что это им ни к чему не нужно; по я более вам ничего сделать не   могу, потому что архиерей образа не дает. Подделывай скорее образ, обложим его   ризой и отдадим, а старый мне секретарь выкрадет».      

Но Севастьян-изограф, как человек рассудительный, обаял его   мягкою речью и ответствует:      

«Нет, – говорит, – ваша милость; наши мужички свое   дело знают, и нам действительно подлинная икона вперед нужна. Это, –   говорит, – только в обиду нам выдумано, что мы будто по переводам точно по   трафаретам пишем. А у нас в подлиннике постановлен закон, но исполнение его   дано свободному художеству. По подлиннику, например, поведено писать святого   Зосиму или Герасима со львом, а не стеснена фантазия изографа, как при них того   льва изобразить? Святого Неофита указано с птицею-голубем писать; Конона   Градаря с цветком, Тимофея с ковчежцем[78],   Георгия и Савву Стратилата с копьями, Фотия с корнавкой[79], а Кондрата с облаками, ибо он облака   воспитывал, но всякий изограф волен это изобразить как ему фантазия его   художества позволит, и потому опять не могу я знать, как тот ангел писан,   которого надо подменить».      

Англичанин все это выслушал и выгнал Севастьяна, как и нас,   и нет от него никакого дальше решения, и сидим мы, милостивые государи, над   рекою, яко враны на нырище, и не знаем, вполне ли отчаиваться или еще чего   ожидать, но идти к англичанину уже не смеем, а к тому же и погода стала опять   единохарактерна нам: спустилась ужасная оттепель, и засеял дождь, небо среди   дня все яко дым коптильный, а ночи темнеющие, даже Еспер-звезда, которая в   декабре с тверди небесной не сходит, и та скрылась и ни разу не выглянет…   Тюрьма душевная, да и только! И таково наступило Спасово рождество, а в самый   сочельник[80] ударил гром, полил ливень,   и льет, и льет без уставу два дни и три дни: снег весь смыло и в реку снесло, а   на реке лед начал синеть да пучиться, и вдруг его в предпоследний день года   всперло и понесло… Мчит его сверху и швыряет крыга на крыгу по мутной волне, у   наших построек всю реку затерло: горой содит льдина на льдину, и прядают они и   сами звенят, прости господи, точно демоны… Как стоят постройки и этакое   несподиванное теснение терпят, даже удивительно. Страшные миллионы могло   разрушить, но нам не до того; потому что у нас изограф Севастьян, видя, что   дела ему никакого нет, вскромолился – складает пожитки и хочет в иные страны   идти, и никак его удержать не можем.      

Да не до того было и англичанину, потому что с ним за эту   непогодь что-то такое поделалось, что он мало с ума не сошел: все, говорят,   ходил да у всех спрашивал: «Куда деться? Куда деваться?» И потом вдруг   преодолел себя как-то, призывает Луку и говорит:      

«Знаешь что, мужик: пойдем вашего ангела красть?»      

Лука отвечает:      

«Согласен».      

По Луки замечанию было так, что англичанин точно будто   жаждал испытать опасных деяний и положил так, что поедет он завтра в монастырь   к епископу, возьмет с собою изографа под видом злотаря и попросит ему икону   ангела показать, дабы он мог с нее обстоятельный перевод снять будто для ризы;   а между тем как можно лучше в нее вглядится и дома напишет с нее подделок.   Затем, когда у настоящего злотаря риза будет готова, ее привезут к нам за реку,   а Яков Яковлевич поедет опять в монастырь и скажет, что хочет архиерейское   праздничное служение видеть, и войдет в алтарь, и станет в шинели в темном   алтаре у жертвенника, где наша икона на окне бережется, и скрадет ее под полу, и,   отдав человеку шинель, якобы от жары, велит ее вынесть. А на дворе за церковью   наш человек чтобы сейчас из той шинели икону взял и летел с нею сюда, на сей   бок, и здесь изограф должен в продолжение времени, пока идет всенощная, старую   икону со старой доски снять, а подделок вставить, ризой одеть и назад прислать,   таким манером, чтобы Яков Яковлевич мог ее опять на окно поставить, как будто   ничего не бывало.      

«Что же-с? Мы, – говорим, – на все согласны!»      

«Только смотрите же, – говорит, – помните, что я   стану на месте вора и хочу вам верить, что вы меня не выдадите».      

Лука Кирилов отвечает:      

«Мы, Яков Яковлевич, не того духа люди, чтоб обманывать   благодетелей. Я возьму икону и вам обе назад принесу, и настоящую и подделок».      

«Ну а если тебе что-нибудь помешает?»      

– «Что же такое мне может помешать?»      

«Ну, вдруг ты умрешь или утонешь».      

Лука думает: отчего бы, кажется, быть такому препятствию, а   впрочем, соображает, что действительно трафляется иногда и кладязь копающему   обретать сокровище, а идущему на торг встречать пса беснуема, и отвечает:      

«На такой случай я, сударь, при вас такого своего человека   оставлю, который, в случае моей неустойки, всю вину на себя примет и смерть   претерпит, а не выдаст вас».      

«А кто это такой человек, на которого ты так полагаешься?»      

«Ковач Марой», – отвечает Лука.      

«Это старик?»      

«Да, он не молод».      

«Но он, кажется, глуп?»      

«Нам, мол, его ум не надобен, но зато сей человек достойный   дух имеет».      

«Какой же, – говорит, – может быть дух у глупого   человека?»      

«Дух, сударь, – ответствует Лука, – бывает не по   разуму: дух иде же хощет дышит, и все равно что волос растет у одного долгий и   роскошный, а у другого скудный».      

Англичанин подумал и говорит:      

«Хорошо, хорошо: это все интересные ощущения. Ну, а как же   он меня выручит, если я попадусь?»      

«А вот как, – отвечает Лука, – вы будете в церкви   у окна стоять, а Марой станет под окном снаружи, и если я к концу службы с   иконами не явлюсь, то он стекло разобьет, и в окно полезет и всю вину на себя   примет».      

Это англичанину очень понравилось.      

«Любопытно, – говорит, – любопытно! А почему я   должен этому вашему глупому человеку с духом верить, что он сам не убежит?»      

«Ну уж это, мол, дело взаимоверия».      

«Взаимоверия, – повторяет. – Гм, гм, взаимоверия!   Я за глупого мужика в каторгу, или он за меня под кнут? Гм, гм! Если он сдержит   слово… под кнут… Это интересно».      

Послали за Мароем и объяснили ему, в чем дело, а он и   говорит:      

«Ну так что же?»      

«А ты не убежишь?» – говорит англичанин.      

А Марой отвечает:      

«Зачем?»      

«А чтобы тебя плетьми не били да в Сибирь не сослали».      

А Марой говорит:      

«Экося!» – да больше и разговаривать не стал.      

Англичанин так и радуется: весь ожил.      

«Прелесть, – говорит, – как интересно».      

 14      

       

– Сейчас же за этим переговором началась и акция.   Навеслили мы наутро большой хозяйский баркас и перевезли англичанина на   городской берег: он там сел с изографом Севастьяном в коляску и покатил в   монастырь, а через час с небольшим, смотрим, бежит наш изограф, и в руках у   него листок с переводом иконы.      

Спрашиваем:      

«Видел ли, родной наш, и можешь ли теперь подделок потрафить?»      

«Видел, – отвечает, – и потрафлю, только разве как   бы малость чем живее не сделал, но это не беда, когда икона сюда придет, я   тогда в одну минуту яркость цвета усмирю».      

«Батюшка, – молим его, – порадей!»      

«Ничего, – отвечает, – порадею!»      

И как мы его привезли, он сейчас сел за работу, и к сумеркам   у него на холстике поспел ангел, две капли воды как наш запечатленный, только   красками как будто немножко свежее.      

К вечеру и злотарь новый оклад прислал, потому он еще прежде   был по басме заказан.      

Наступал самый опасный час нашего воровства.      

Мы, разумеется, во всем изготовились и пред вечером   помолились и ждем должного мгновения, и только что на том берегу в монастыре в   первый колокол ко всенощной ударили, мы сели три человека в небольшую ладью: я,   дед Марой да дядя Лука. Дед Марой захватил с собою топор, долото, лом и   веревку, чтобы больше на вора походить, и поплыли прямо под монастырскую   ограду.      

А сумерки в эту пору, разумеется, ранние, и ночь, несмотря   на вселуние, стояла претемная, настоящая воровская.      

Переехавши, Марой и Лука оставили меня под бережком в лодке,   а сами покрались в монастырь. Я же весла в лодку забрал, а сам концом веревки   зацепился и нетерпеливо жду, чтобы чуть Лука ногой в лодку ступит, сейчас   плыть. Время мне ужасно долго казалось от томления: как все это выйдет и успеем   ли мы все свое воровство покрыть, пока вечерняя и всенощна пройдет? И кажется   мне, что уже времени и невесть сколь много ушло; а темень страшная, ветер рвет,   и вместо дождя мокрый снег повалил, и лодку ветром стадо поколыхивать, и я,   лукавый раб, все мало-помалу угреваясь в свитенке, начал дремать. Только вдруг   в лодку толк, и закачало. Я встрепенулся и вижу, в ней стоит дядя Лука и не   своим, передавленным голосом говорит:      

«Греби!»      

Я беру весла, да никак со страха в уключины не попаду.   Насилу справился и отвалил от берега да и спрашиваю:      

«Добыли, дядя, ангела?»      

«Со мной он, греби мощней!»      

«Расскажи же, – пытаю, – как вы его достали?»      

«Непорушно достали, как было сказано».      

«А успеем ли назад взворотить?»      

«Должны успеть: еще только великий прокимен вскричали.   Греби! Куда ты гребешь?»      

Я оглянулся: ах ты господи! и точно, я не туда гребу: все,   кажись, как надлежит, впоперек течения держу, а нашей слободы нет, – это   потому что снег и ветер такой, что страх, и в глаза лепит, и вокруг ревет и   качает, а сверху реки точно как льдом дышит.      

Ну, однако, милостью божиею мы доставились; соскочили оба с   лодки и бегом побежали. Изограф уже готов: действует хладнокровно, но твердо:   взял прежде икону в руки, и как народ пред нею упал и поклонился, то он   подпустил всех познаменоваться с запечатленным ликом, а сам смотрит и на нее и   на свою подделку и говорит:      

«Хороша! только надо ее маленько грязной с шафраном[81] усмирить!» А потом взял   икону с ребер в тиски и налячил свою пилку, что приправил в крутой обруч, и…   пошла эта пилка порхать. Мы все стоим и того и смотрим, что повредит!   Страсть-с! Можете себе вообразить, что ведь спиливал он ее этими своими   махинными ручищами с доски тониною не толще как листок самой тонкой писчей   бумаги… Долго ли тут до греха: то есть вот на волос покриви пила, так лик и   раздерет и насквозь выскочит! Но изограф Севастьян всю эту акцию совершал с   такой холодностью и искусством, что, глядя на него, с каждой минутой делалось   мирней на душе. И точно, спилил он изображение на тончайшем самом слое, потом в   одну минуту этот спилок из краев вырезал, а края опять на ту же доску наклеил,   а сам взял свою подделку скомкал, скомкал ее в кулаке и ну ее трепать об край   стола и терхать в долонях, как будто рвал и погубить ее хотел, и, наконец,   глянул сквозь холст на свет, а весь этот новенький списочек как сито сделался в   трещинках… Тут Севастьян сейчас взял его и вклеил на старую доску в средину   краев, а на долонь набрал какой знал темной красочной грязи, замесил ее   пальцами со старою олифою и шафраном вроде замазки и ну все это долонью в тот   потерханный списочек крепко-накрепко втирать… Живо он все это свершал, и вновь   писанная иконка стала совсем старая и как раз такая, как настоящая. Тут этот   подделок в минуту проолифили и другие наши люди стали окладом ее одевать, а   изограф вправил в приготовленную досточку настоящий выпилок и требует себе   скорее лОхмот старой поярковой шляпы.      

Это начиналась самая трудная акция распечатления.      

Подали изографу шляпу, а он ее сейчас перервал пополам на   колене и, покрыв ею запечатленную икону, кричит:      

«Давай каленый утюг!»      

В печи, по его приказу, лежал в жару раскален тяжелый   портняжий утюг.      

Михайлица зацепила его и подает на ухвате, а Севастьян   обернул ручку тряпкою, поплевал на утюг, да как дернет им по шляпному   обрывку!.. От разу с этого войлока злой смрад повалил, а изограф еще раз, да   еще им трет и враз отхватывает. Рука у него просто как молонья летает, и дым от   поярка уже столбом валит, а Севастьян знай печет: одной рукой поярочек помалу   поворачивает, а другою – утюгом действует, и все раз от разу неспешнее да   сильнее налегает, и вдруг отбросил и утюг и поярок и поднял к свету икону, а   печати как не бывало: крепкая строгановская олифа выдержала, и сургуч весь   свелся, только чуть как будто красноогненная роса осталась на лике, но зато   светлобожественный лик весь виден…      

Тут кто молится, кто плачет, кто руки изографу лезет   целовать, а Лука Кирилов своего дела не забывает и, минутою дорожа, подает   изографу его поддельную икону и говорит:      

«Ну, кончай же скорей!»      

А тот отвечает:      

«Моя акция кончена, я все сделал, за что брался».      

«А печать наложить».      

«Куда?»      

«А вот сюда этому новому ангелу на лик, как у того было».      

А Севастьян покачал головою и отвечает:      

«Ну нет, я не чиновник, чтоб этакое дело дерзнул сделать».      

«Так как же нам теперь быть?»      

«А уже я, – говорит, – этого не знаю. Надо было   вам на это чиновника или немца припасти, а упустили сих деятелей получить, так   теперь сами делайте».      

Лука говорит:      

«Что ты это! да мы ни за что не дерзнем!»      

А изограф отвечает:      

«И я не дерзну».      

И идет у нас в эти краткие минуты такая сумятица, как вдруг   влетает в избу Якова Яковлевича жена, вся бледная как смерть, и говорит:      

«Неужели вы еще не готовы?»      

Говорим: и готовы и не готовы: важнейшее сделали, но   ничтожного не можем.      

А она немует по-своему:      

«Что же вы ждете? Разве вы не слышите, что на дворе?»      

Мы прислушались и сами еще хуже ее побледнели: в своих   заботах мы на погоду внимания не обращали, а теперь слышим гул: лед идет!      

Выскочил я и вижу, он уже сплошной во всю реку прет, как   зверье какое бешеное, крыга на крыгу скачет, друг на дружку так – и прядают, и   шумят, и ломаются.      

Я, себя не помня, кинулся к лодкам, их ни одной нет: все   унесло… У меня во рту язык осметком стал, так что никак его не сомну, и ребро   за ребро опустилось, точно я в землю ухожу… Стою и не двигаюсь, и голоса не   даю.      

А пока мы тут во тьме мечемся, англичанка, оставшись там в   избе одна с Михайлицей и узнав, в чем задержка, схватила икону и… выскакивает с   нею через минуту на крыльцо с фонарем и кричит:      

«Нате, готово!»      

Мы глянули: у нового ангела на лике печать!      

Лука сейчас обе иконы за пазуху и кричит:      

«Лодку!»      

Я открываюсь, что нет лодок, унесло.      

А лед, я вам говорю, так табуном и валит, ломится об   ледорезы и трясет мост так, что индо слышно, как эти цепи, на что толсты, в   добрую половицу, а и то погромыхивают.      

Англичанка, как поняла это, всплеснула руками, да как   взвизгнет нечеловеческим голосом: «Джеме!» – и пала неживая.      

А мы стоим и одно чувствуем:      

«Где же наше слово? что теперь будет с англичанином? что   будет с дедом Мароем?»      

А в это время в монастыре на колокольне зазвонили третий   звон.      

Дядя Лука вдруг встрепенулся и воскликнул к англичанке:      

«Очнись, государыня, муж твой цел будет, а разве только   старого деда нашего Мароя ветхую кожу станет палач терзать и доброчестное лицо   его клеймом обесчестит, но быть тому только разве после моей смерти!» – и с   этим словом перекрестился, выступил и пошел.      

Я вскрикнул:      

«Дядя Лука, куда ты? Левонтий погиб, и ты погибнешь!» – да и   кинулся за ним, чтоб удержать, но он поднял из-под ног весло, которое я,   приехавши, наземь бросил, и, замахнувшись на меня, крикнул:      

«Прочь! или насмерть ушибу!»      

Господа, довольно я пред вами в своем рассказе открыто себя   малодушником признавал, как в то время, когда покойного отрока Левонтия на земле   бросил, а сам на древо вскочил, но ей-право, говорю вам, что я бы тут не   испугался весла и от дяди Луки бы не отступил, но… угодно вам – верьте, не   угодно – нет, а только в это мгновение не успел я имя Левонтия вспомнить, как   промежду им и мною во тьме обрисовался отрок Левонтий и рукой погрозил. Этого   страха я не выдержал и возринулся назад, а Лука стоит уже на конце цепи, и   вдруг, утвердившись на ней ногою, молвит сквозь бурю:      

«Заводи катавасию!»[82]      

Головщик[83] наш   Арефа тут же стоял и сразу его послушал и ударил: «Отверзу уста», – а   другие подхватили, и мы катавасию кричим, бури вою сопротивляясь, а Лука   смертного страха не боится и по мостовой цепи идет. В одну минуту он один   первый пролет перешел и на другой спущается… А далее? далее объяла его тьма, и   не видно: идет он или уже упад и крыгами проклятыми его в пучину забуровало, и   не знаем мы: молить ли о его спасении или рыдать за упокой его твердой и   любочестивой души?      

 15      

       

– Теперь что же-с происходило на том берегу?   Преосвященный владыко архиерей своим правилом в главной церкви всенощную   совершал, ничего не зная, что у него в это время в приделе крали; наш   англичанин Яков Яковлевич с его соизволения стоял в соседнем приделе в алтаре   и, скрав нашего ангела, выслал его, как намеревался, из церкви в шинели, и Лука   с ним помчался; а дед же Марой, свое слово наблюдая, остался под тем самым   окном на дворе и ждет последней минуты, чтобы, как Лука не возвратится, сейчас   англичанин отступит, а Марой разобьет окно и полезет в церковь с ломом и с   долотом, как настоящий злодей. Англичанин глаз с него не спускает и видит, что   дед Марой исправен стоит на своем послушании, и чуть заметит, что англичанин   лицом к окну прилегает, чтобы его видеть, он сейчас кивает, что здесь, мол, я –   ответный вор, здесь!      

И оба таким образом друг другу свое благородство являют и не   позволяют один другому себя во взаимоверии превозвысить, а к этим двум верам   третия, еще сильнейшая двизает, но только не знают они, что та, третья вера,   творит. Но вот как ударили в последний звон всенощной, англичанин и приотворил   тихонько оконную форточку, чтобы Марой лез, а сам уже готов отступать, но вдруг   видит, что дед Марой от него отворотился и не смотрит, а напряженно за реку   глядит и твердисловит:      

«Перенеси бог! перенеси бог, перенеси бог! – а потом   вдруг как вспрыгнет и сам словно пьяный пляшет, а сам кричит: – Перенес бог,   перенес бог!»      

Яков Яковлевич в величайшее отчаяние пришел, думает:      

«Ну, конец: глупый старик помешался, и я погиб», – ан   смотрит, Марой с Лукою уже обнимаются.      

Дед Марой шавчит:      

«Я тебя назирал, как ты с фонарями по цепи шел».      

А дядя Лука говорит:      

«Со мною не было фонарей».      

«Откуда же светение?»      

Лука отвечает:      

«Я не знаю, я не видал светения, я только бегом бежал и не   знаю, как перебег и не упал… точно меня кто под обе руки нес».      

Марой говорит:      

«Это ангелы, – я их видел, и зато я теперь не   преполовлю дня и умру сегодня».      

А Луке как некогда было много говорить, то деду он не   отвечает, а скорее англичанину в форточку обе иконы подает. Но тот взял и кажет   их назад.      

«Что же, – говорит, – печати нет?»      

Лука говорит:      

«Как нет?»      

«Да нет».      

Ну, тут Лука перекрестился и говорит:      

«Ну, кончено! Теперь некогда поправлять. Это чудо церковный   ангел совершил, и я знаю, к чему оно».      

И сразу бросился Лука в церковь, протеснился в алтарь, где   владыку разоблачали, и, пав ему в ноги, говорит:      

«Так и так, я святотатец и вот что сейчас совершил: велите   меня оковать и в тюрьму посадить».      

А владыка в меру чести своея все то выслушал и ответствует:      

«Это тебе должно быть внушительно теперь, где вера   действеннее: вы, – говорит, – плутовством с своего ангела печать   свели, а наш сам с себя ее снял и тебя сюда привел».      

Дядя говорит:      

«Вижу, владыко, и трепещу. Повели же отдать меня скорее на   казнь».      

А архиерей ответствует разрешительным словом:      

«Властию, мне данною от бога, прощаю и разрешаю тебя, чадо.   Приготовься заутро принять пречистое тело Христово».      

Ну, а дальше, господа, я думаю, нечего вам и рассказывать:   Лука Кирилов и дед Марой утром ворочаются и говорят:      

«Отцы и братие, мы видели славу ангела господствующей церкви   и все божественное о ней смотрение в добротолюбии ее иерарха и сами к оной   освященным елеем примазались и тела и крови Спаса сегодня за обеднею   приобщались».      

А я как давно, еще с гостинок у старца Памвы, имел влечение   воедино одушевиться со всею Русью, воскликнул за всех:      

«И мы за тобой, дядя Лука!» – да так все в одно стадо, под   одного пастыря, как ягнятки, и подобрались, и едва лишь тут только поняли, к   чему и куда всех нас наш запечатленный ангел вел, пролия сначала свои стопы и   потом распечатлевшись ради любви людей к людям, явленной в сию страшную ночь.      

 16      

       

Рассказчик кончил. Слушатели еще молчали, но, наконец, один   из них откашлянулся и заметил, что в истории этой все объяснимо, и сны   Михайлицы, и видение, которое ей примерещилось впросонье, и падение ангела,   которого забеглая кошка или собака на пол столкнула, и смерть Левонтия, который   болел еще ранее встречи с Памвою, объяснимы и все случайные совпадения слов   говорящего какими-то загадками Памвы.      

– Понятно и то, – добавил слушатель, – что   Лука по цепи перешел с веслом: каменщики известные мастера где угодно ходить и   лазить, а весло тот же балансир; понятно, пожалуй, и то, что Марой мог видеть   около Луки светение, которое принял за ангелов. От большой напряженности сильно   перезябшему человеку мало ли что могло зарябить в глазах? Я нашел бы понятным   даже и то, если бы, например, Марой, по своему предсказанию, не преполовя дня   умер…      

– Да он и умер-с, – отозвался Марк.      

– Прекрасно! И здесь ничего нет удивительного   восьмидесятилетнему старику умереть после таких волнений и простуды; но вот что   для меня действительно совершенно необъяснимо: как могла исчезнуть печать с   нового ангела, которого англичанка запечатала?      

– Ну, а это уже самое простое-с, – весело   отозвался Марк и рассказал, что они после этого вскоре же нашли эту печать   между образом и ризою.      

– Как же это могло случиться?      

– А так: англичанка тоже не дерзнула ангельский лик   портить, а сделала печать на бумажке и подвела ее под края оклада… Оно это было   очень умно и искусно ею устроено, но Лука как нес иконы, так они у него за   пазухой шевелились, и оттого печать и спала.      

– Ну, теперь, значит, и все дело просто и естественно.      

– Да, так и многие располагают, что все это случилось   самым обыкновенным манером, и даже не только образованные господа, которым об   этом известно, но и наша братия, в раздоре остающиеся, над нами смеются, что   будто нас англичанка на бумажке под церковь подсунула. Но мы против таковых   доводов не спорим: всяк как верит, так и да судит, а для нас все равно, какими   путями господь человека взыщет и из какого сосуда напоит, лишь бы взыскал и   жажду единодушия его с отечеством утолил. А вон мужички-вахлачки уже вылезают   из-под снегу. Отдохнули, видно, сердечные, и сейчас поедут. Авось они и меня   подвезут. Васильева ночка прошла. Утрудил я вас и много кое-где с собою   выводил. С Новым годом зато имею честь поздравить, и простите, Христа ради,   меня, невежу!      

       

1873