1 2 3 4 
– Вот   те и раз! Вот за простоту-то мою и покор. Что ж, как живешь-можешь, Матвеевич?      

– Ничего,   твоими молитвами!      

– Ну,   брат, по моим молитвам давно бы вытянулся. Моя молитва-то: не успеешь лба путем   перекрестить, то туда зовут, то туда кличут; хоть пропади! Хозяюшка как?      

– Ничего;   что ей на старости делается!      

– Детки?   невестка молодая?      

– Да   ты говори, что хочешь сказать-то?      

Прокудин   и Костик зорко смотрели в глаза кузнецу.      

– Что   сказать-то?      

– Да   что знаешь о невестке?      

– Она   у меня.      

– Что   врешь?      

– Ей,   право.      

– Как   так?      

– Да   гак, меня вчера дома не было, ездил в город; а она прибегла к хозяйке вся   дроглая, перепросилась переночевать, да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы   не гоним. Такая-то слабая, – в чем жизнь держится, куда ее прогнать. А под   вечер я подумал: бог, мол, знает, как бы греха какого не было, да вот и   прибежал к вам:      

– На   лошади, что ль?      

– Да,   а то как же? не пешком, чай.      

Прокудин   разбудил спавшего племянника и послал его дать гостевой лошади сена и невейки,   а сам сел и стал разбирать бороду. Гость и Костик молчали.      

– Так   как же? – наконец спросил Костик, обращаясь к Прокудину.      

– Это   насчет чего?      

– Да   ведь мне некогда за ней ехать. Завтра в Орел с семям загадано ехать.      

– Ой!      

– Право.      

– Как   же тут потрафить!      

– Слетать   нешто ночью, теперь, чтоб утром ко двору быть, а ее нехай кто-нибудь довезет до   дому-то.      

– И   то правда.      

Так и   сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в   других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из   бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый   месяц, стоя высоко на небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской   котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил   кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.      

– Эх,   брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что! – начал было   Савелий; но Костик, услыхав такой приступ, прикинулся спящим, ничего не   ответил. Он лежал, то злясь на сестру, то сводя в уме своем счеты с Исаем   Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать друг на   друга.      

А   продрогшие лошадки бежали частой трусцой и скоро добежали до избы с резным   коньком и ставнями. В этой избе жил веселый и добродушный кузнец Савелий, у   которого всегда не ладились его делишки и которого все обманывали, кроме его   жены, бывшей его другом, нянькою, любовницей и ангелом-хранителем. Теперь в   этой избе была Настя. Она спала тревожным, тяжелым сном, обнявшись с женою   кузнеца Савелья. В избе кузнеца было очень тепло и опрятно: на столе лежали   ковриги, закрытые белым закатником, и пахло свежеиспеченным хлебом; а со двора   в стены постукивал мороз, и кузнечиха, просыпаясь, с беспокойством взглядывала   в окна, разрисованные ледяными кристалликами, сквозь пестрый узор которых в   избу светила луна своим бледным, дрожащим светом.      

Часу в   третьем ночи раздался стук в ворота, и вслед за тем кузнец ударил несколько раз   осторожно кнутовищем по оконной раме и назвал по имени ждавшую его с   беспокойством жену.      

 VII      

       

Настя не   слыхала, как кузнечиха встала с постели и отперла мужу сеничные двери, в   которые тот вошел и сам отпер ворота своего дворика. Она проснулась, когда в   избе уж горел огонь и приехавшие отряхивались и скребли с бород намерзшие   ледяные сосульки. Увидя между посетителями брата, Настя словно обмерла и,   обернувшись к стене, лежала, не обнаруживая никакого движения.      

Кузнец   оттирал свой тулуп, который смерзся колом; Вукол, прислонясь к печке, грел свои   руки; а Костик ходил взад и вперед по избе, постукивая на ходу нога об ногу.      

– Ты   б, Авдотья, нам картошечек сварила позавтракать, – обратился кузнец к   жене, которая уже разводила на загнетке огонь под таганчиком.      

– Я   и то вот хочу сварить, – отвечала кузнечиха.      

– А   водочки нет? – спросил кузнец.      

– И-и!   где ж ей быть? Откуда?      

– Ну   и не надо.      

– И   так обойдется, – подтвердила жена, ставя на таган чугунчик с водою.      

– Что   ж это ты, Ивановна, плохо хозяйствуешь? – спросил кузнечиху Костик.      

– Как   так плохо?      

– Да   вот муж прозяб, а у тебя согреть его нечем.      

– А!   это-то. Небось согреется.      

– Как   же водочки-то ты не припасла?      

– Да   откуда мне ее припасти? Припасать его дело. Что припасет, то и сберегу; а мне   где припасать. Одна в доме; ребят да скотину впору опекать.      

– Работника-то   аль отпустили?      

– Да   отпустили ж.      

– Что   так?      

– Да   так: капитала нет, и отпустили.      

– Плохо.      

– Жалостливый   какой! – сказал кузнец, подмигнув жене.      

– Да, –   ответила та с скрытой улыбкой.      

– Право.   Ты чего смеешься? Я, брат, по душе жалею, – проговорил нимало не   смешавшийся Костик.      

– Ужалел,   брат! Как бы не ты пристал осенью с ножом к горлу за деньги, так и мерин бы чалый   на дворе остался, и работник бы был. А то ведь как жид некрещеный тянул.      

– Чудак!   Коли нужно было.      

– Давал   на пять лет, а вытянул назад через полтора года. Такая-то твоя помочь не то что   вызволила нас, а в разор ввела.      

– Полно   жалобиться-то! – с некоторою досадою проговорила кузнечиха. – Живы   будем, и сыты будем. С голодом еще не сидели. Дай бог только здоровья твоим   рукам, а то наедимся, да и добрых людей еще накормим.      

– Эка   у тебя хозяйка-то, Савелий, разумная! – сказал Костик.      

Кузнец   ничего не ответил на это замечание и только поглядел на свою бабу, которая,   опершись рукою на ухват, стояла перед таганом и смотрела в чугун, кипевший   белым ключом.      

– Нужно,   брат, было, – сказал Костик, помолчав. – Тут жена заболела, а там   братишек в ученье свезли, а напоследки вот сестру замуж выдал.      

– Неш   ты тут что потратил?      

– А   ты думаешь?      

– Полно   брехать, чего не надо.      

– Вот   и брехать.      

– Известно.   Эх, совесть! Неш мы делов-то не знаем, что ли?      

– Ешьте-ка,   вот вам дела. Нечего урекаться-то. Его были деньги, его над ними воля. А ты вот   наживи свои, да тогда и орудуй ими как вздумаешь, – проговорила кузнечиха,   ставя на стол чугун с горячим картофелем, солонку и хлеб.      

– Экая   тетка Авдотья! гусли, а не баба! – воскликнул Костик, желавший переменить   разговор.      

– Баба,   брат, так баба. Дай бог хоть всякому такую, – отвечал кузнец, ударив шутя   жену ладонью пониже пояса.      

– Дури! –   крикнула кузнечиха на мужа. – Аль молоденький баловаться-то.      

– А   то неш стары мы с тобой! а?      

– Пятеро   батей зовут, да все молодиться будешь.      

– Вольно   ж тебе, тетка Авдотья, рожать-то! – заметил Костик.      

– Вольно! –   ответила баба, копаясь около спящих на лавке ребятишек, и улыбнулась. Мужики   тоже все засмеялись.      

– Нет,   братцы, я вот что задумал, – говорил, подмигнув Вуколу, кузнец, чистя   ногтем горячую картофелину. – Я вот стану к солдатке ходить.      

– Это   умно! – заметил Вукол.      

Кузнечиха   смотрела на мужа и ничего не говорила.      

– Право   слово, хочу так сделать.      

– Эх   ты, бахвал! Полно бахвалить-то, – сказала кузнечиха.      

– Чего   бахвалить? я правду говорю.      

– Много   у солдатки есть и без тебя, и помоложе и получше.      

– Это   ничего. Старая лошадка борозды не портит.      

– Солдатка-то   любит, чтоб ходили да носили.      

– И   мы понесем.      

– Что   понесешь-то? Ребят-то вот прокорми.      

– А   цур им, ребята!      

– Цур   им.      

– Ай   да Савелий! Молодец! – крикнул Костик. – А ты, видно, завистна на   мужа-то, тетка Авдотья?      

– Тьфу!   По мне, хоть он там к десяти солдаткам ходи, так в ту же пору. Еще покойней   будет.      

Мужики   опять засмеялись над Авдотьей, которая хорошо знала, что муж шутит, а все-таки   не стерпела и рассердилась.      

Поели   картофель, помолились богу и сказали спасибо хозяйке. Кузнец хотел обнять жену,   но она отвела его руки и сказала: «Ступай с солдаткой обниматься!»      

Костик   закурил трубочку и велел Вуколу выводить за ворота лошадь. Когда Вукол вышел за   двери, Костик встал и, подойдя к кузнечихиной постели, одернул с Насти одеяло и   крикнул: «Вставай!»      

Настя   вскочила, села на кровати и опять потянула на себя одеяло, чтобы закрыть себя   хоть по пояс.      

– Вставай! –   повторил Костик.      

– Полно   тебе, – сказала кузнечиха. – Отойди от нее, дай ей одеться-то. Ведь   она не махонькая; не вставать же ей при мужиках в одной рубахе.      

Костик   отошел; Настя безропотно стала одеваться. Кузнечиха ей помогала и все шептала   ей на ухо: «Иди, лебедка! ничего уж не сделаешь. Иди, терпи: стерпится,   слюбится. От дождя-то не в воду же?»      

Вукол   вывел лошадь за ворота и стукнул кнутовищем в окно; Настя одела кузнечихину   свиту, подпоясалась и сошла на нижний пол; Костик встал и, сверкнув на сестру   своими глазами, сказал:      

– Ну-ка   иди, голубка!      

Настя   стояла.      

– Иди,   мол, – крикнул он и толкнул сестру в спину.      

Настя   стала прощаться с Авдотьей.      

– А   ты вот что, Борисыч! ты пожалей сестру, а не обижай. Обижать-то бабу много кого   найдется, а пожалеть некому.      

– Ладно, –   ответил Костик и опять толкнул Настю.      

– Да   ты что толкаешься-то! – сказала кузнечиха, переменив голос.      

– Хочу,   и толкаюсь.      

– Нет,   малый, ты там в своем доме волен делать что хочешь, а у нас в избе не обижай   бабу.      

– Ты   закажешь? – гневно спросил Костик.      

– А   еще как закажу-то! Нет тебе сестры, да и все тут! – воскликнула кузнечика   и пихнула Настю опять на верхний пол.      

– А,   такая-то ты! Разлучать мужа с женой вздумала!      

– Не   бреши, дядя, кобелем. Я злым делам и не рукодельница и не потатчица. Я сама   своего мужа послала, чтоб, как ни на есть, свести твою сестру с Гришкой, без   сраму, без греха; а не разлучница я.      

– Что   ж теперь делаешь?      

– А   то и делаю. Я думала, что ты ее возьмешь, как по-божьему, как брат; а ты и   здесь зачинаешь все шибком да рыском; поезжай же с богом: я сама ее приведу…      

– Савелий! –   крикнул Костик.      

– Что? –   отвечал кузнец.      

– Чего   ж ты молчишь?      

– А   что ж мне говорить?      

– Да   что ж вы, разбойничать, что ли? На вас, чай, ведь суд есть.      

– Ну,   брат, мы там по-судейскому не разумеем. Костик прыгнул на пол, схватил за руку   сестру и дернул ее к двери.      

– Э!   стой, дядя, не балуй! – сказала кузнечиха. – У меня ведь вон тридцать   соколов рядом, в одном дворе. Только крикну, так дадут другу любезному такое   мяло, что теплей летошнего. Не узнаешь, на какой бок переворачиваться.      

Костику   были знакомы кулаки гостомльских ямщиков. Он вспомнил прошлогоднюю ссору с ними   на ярмарке и выпустил из своей руки сестрину руку.      

– Нет,   уж пусти меня, Авдотьюшка, – проговорила Настя, затрясшаяся от угрозы   кузнечихи, – пусти, милая, поеду; все равно.      

– Я   тебя сама отвезу.      

– Нет,   пусти, пусти, – повторяла Настя, боявшаяся за строптивого брата, и сама   тянула его за рукав к двери.      

Кузнечиха   пожала плечами и сказала:      

– Ну,   коли на то твоя воля, я тебе не перечу.      

– Прощай,   прощай! – повторила Настя и вышла за Двери.      

– Благодарим   на угощении, и а ласке! – язвительно сказал Костик и вышел вслед за   сестрою.      

– Не   на чем, голубчик! – спокойно ответила Аздотья.      

Сани   заскрипели по снегу, а на дворе еще было темно.      

– Иззяб   ты? – спросила кузнечиха мужа.      

– Спать   хочется.      

– Ступай   на печь.      

– Надо   пойти вороты запереть.      

– Ложись,   я запру.      

Кузнец   полез на печку, а жена вышла на двор в одной рубахе и в красной шерстяной юбке.   Вернувшись со двора, она погасила каганец и, сказав: «Как холодно!», прыгнула к   мужу на печку.      

– Зазнобилась? –   спросил жену кузнец.      

– Холодно   смерть, – отвечала Авдотья.      

 VIII      

       

Костик   уехал с барином в Орел. Говорили, что они уехали на целую неделю, а может, и   больше. На хуторе все ходило веселее. Барин у них был не лихой человек, и над   ним даже не смеялись, потому что он был из духовных, знал народ и умел с ним   сделываться. Сначала он, по барыниному настоянию, хотел было произвести две   реформы в нравах своих подданных, то есть запретить ребятишкам звать мужиков и   баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носит юбки; но обе эти реформы   не принялись. На первую мужики отвечали, что это делается по простоте, что все   у нас друг друга зовут полуименами: Данилка дядя, тетка Аришка и т. п. Либо   полуименем, либо по одному отчеству, а полным крещеным именем редко кого   называют. А относительно девичьих нарядов сказали, что девки на Гостомле   «спокона века» ходили в одних вышитых рубашках и что это ничему не вредит; что   умная девка и в одной рубашке будет девкою, а зрячая, во что ее ни одень,   прогорит, духом.      

– Да   не то, ребятушки! а ведь нехорошо смотреть-то на большую девку, как идет в   одной рубашке, – говорил барин.      

– А   ты, Митрий Семеныч, не гляди, коли нехорошо тебе показывается, – отвечали   мужики.      

Так   барин отказался от своих реформ и не только сам привык звать мужиков либо   Васильичами да Ивановичами либо Данилками, но даже сам пристально смотрел вслед   девкам, когда они летом проходили мимо окон в белоснежных рубахах с красными   прошвами. Однако на хуторе очень любили, когда барин был в отъезде, и еще более   любили, если с ним в отъезде была и барыня. На хуторе тогда был праздник; все   ничего не делали: все ходили друг к другу в гости и совсем забывали свои ссоры   и ябеды.      

Были   сумерки; на дворе опять порошил беленький снежок. Петровна в черной свитке,   повязанная темненьким бумажным платочком, вышла с палочкою на двор и, перейдя   шероховатую мельничную плотину, зашкандыбала знакомой дорожкой, которая   желтоватой полосой вилась по белой равнине замерзшего пруда. За Петровной   бежала серая шавка Фиделька и тот рябый кобель, к которому Настя приравнивала   своего прежнего жениха, а теперешнего мужа.      

Настя   сидела, сложив на коленях руки, в избе Прокудиных. Она была теперь   одна-одинешенька: все семейные были на маслобойне, где заводили новый тяжелый   сокол[8] и где потому нужно было   много силы. Она была в своем обыкновенном, убитом состоянии и не заметила, как   в избе совсем стемнело и как кто-то вошел в двери и, закашлявшись, прислонился   к притолке. Она пришла в себя, когда знакомый старческий голос, прорываясь   через удушье, произнес:      

– Где   ты, Настя?      

Настя   вскрикнула: «Матушка моя родимая!» – бросилась к матери и зарыдала.      

– Так-то,   дочка моя родимая! Таково-то лестно матушке слышать все, что про тебя люди   носят да разнашивают.      

Настя   плакала на материнской иссохшей груди.      

– Что,   дитя мое? Что? Что будем делать-то? – спрашивала Петровна, поправляя   волосы, выбившиеся из-под Настиной повязки.      

– Ох!   не знаю, матушка, – отвечала Настя, отслонясь от материной груди и утирая   свои глаза.      

– Сядем-ка.   Смерть я устала… удушье совсем меня задушило, – говорила Петровна, совсем   задыхаясь.      

– Зачем   ты пришла-то? Измучилась небось.      

– К   тебе, – едва выговорила Петровна. – Слухи все такие, словно в бубны   бубнят… каково мне слушать-то! Ведь ты мне дочь. Нешто он, народ-то, разбирает?   Ведь он вот что говорит… просто слушать срам. «Хорошо, говорят, Петровна   сберегла дочку-то!» Я знаю, что это неправда, да ведь на чужой роток не   накинешь моток. Так-то, дочка моя, Настюшка! Так-то, мой сердечный друг! –   договаривала старуха сквозь слезы и совсем заплакала.      

– Матушка,   матушка! зачем же ты меня выдала замуж? Иль я тебя не почитала, не берегла   тебя, не смотрела за твоей старостью?      

– Дитя   ты мое милое! – пропищала старуха сквозь слезы и еще горче заплакала.      

Сидят   обе рядком в темной избе и плачут. Только Настя не рыдала, как мать, а плакала   тихо, без звука, покойно плакала. Она словно прислушивалась к старческим   всхлипываниям матери и о чем-то размышляла.      

– Змея   одна своих детей пожирает, – проговорила Настя, как будто подумала вслух.      

– Что   ты говоришь? – спросила Петровна, не расслышавшая слов Насти.      

Настя   ничего не отвечала; но, помолчав немного, опять, как бы невольно, проронила:      

– Погубили   мою жизнь; продали мое тело, и душеньку мою продадут. Выпхнули на позор, на   муку, да меня ж упрекают, на меня ж плачутся.      

Петровна   продолжала плакать.      

– Матушка! –   крикнула Настасья, вскочив с лавки.      

– Что,   моя дочушка?      

– Не   рви ты моего сердца своими слезами! И так уж изорвали его и наругались над ним.   Говори сразу, чего ты хочешь?      

– Сядь,   Настюшка.      

Настя   села.      

– Теперь   ведь сделанного не воротишь.      

– Ну!      

– Не   развенчаешься.      

– Ну!      

– Надо   с мужем жить, как бог приказал. Настя, бледная, молчала.      

– Родная   ты моя!      

– Что?      

– Сними   ты с моей старой головы срам-покор; пожалей ты и самое себя!      

– Не   приставай! – тихо ответила Настя.      

– Пожалей   себя!      

– Пожалею,   пожалею, только не приставайте вы ко мне, ради матери божией.      

Заковыляла   опять Петровна своею дорожкою, а Настя, стоя на пороге, долго, долго смотрела   ей вслед, отерла слезу, вздохнула и воротилась в избу.      

Собрались   семейные, поужинали и пошли на ночлег по своим местам; и Настя пошла в свою   пуньку.      

       

       

«Господи   боже мой! чего только они радуются?» – думала Настя, придя на другой вечер в   гости к матери.      

А   Петровна и невестка Алена не знают, где ее и посадить и чем потчевать. Такие   веселые, что будто им кто сто рублей подарил или счастье им какое с неба   свалилось. Грустно это было Насте и смешно, но меньше смешно, чем грустно.      

Сама   Настя, однако, была покойнее, хотя собственно этот покой был покой человека,   которому нечего больше терять и который уже ничего не хочет пугаться. Только   она еще будто немножко побледнела в лице, и под глазами у нее провелись синие   кружки.      

Потчевали   Настю и капустой и медом, но она ничего не хотела есть, Спрашивали ее, отчего   мужа с собою не привела, но она ничего на это не отвечала, – «пора ко   двору», – собралась и ушла.      

И стала   таким манером Настя жить в свекровом доме, как и другие невестки, и стали ее   все уважать и заговорили с ней ласково. С мужем она никогда не говорила, ни при   людях, ни без людей. За это на нее иногда серчал свекор, но как она вообще и ни   с кем не была разговорчива, то и это на ней не взыскивали. «Молчаливая» да   «молчаливая она у нас»; так и оставили. Так прошла масленица, пришел великий   пост, Настя ходила говеть, исповедовалась и причащалась. Пришли «сороки»[9], на дворе стало крепко   теплеть. Зима отошла, и белый снег по ней подернулся траурным флером; дороги   совсем почернели; по пригоркам показались проталины, на которых качался   иссохший прошлогодний полынь, а в лощинах появились зажоры, в которых по самое   брюхо тонули крестьянские лошади; бабы городили под окнами из ракитовых   колышков козлы, натягивали на них суровые нитки и собирались расстилать   небеленые холсты; мужики пробовали раскидывать по конопляникам навоз, брошенный   осенью в кучах. Голодные грачи жадно хватали из навоза круглые коричневые комья   и, носясь с оглушительным криком над деревнею, оспаривали друг у друга скудную   добычу. Письмоводитель станового переносил из избы в избу мертвое тело,   явившееся наружу из-под осевшего снега, и собирал с мужиков контрибуцию за   освобождение их от вскрытия в их доме позеленевшего трупа. Словом, наступила   весна, со всем тем, чем она обыкновенно знаменует свое пришествие к нам на   Гостомле.      

Было   вербное воскресенье. День был светлый, теплый, солнечный. На дворе так хорошо,   что не входил бы под крышу. Небо бледно-голубое, подернуто разорванными белыми   облаками; воздух пропитан животворным теплом, и слышен крепкий запах   оттаивающей земли и навоза. Над прогалинами вверху заливаются голосистые   жаворонки, а на завалинах изб несметными стадами толкутся под обаянием весенних   побуждений сладострастные воробьи. Все хочет жить; все собирается жить; все   просит жизни. Чуется во всем пора любви, пора темных желаний, томительных, и   тоски безграничной для тех, кому не с кем делить ни горя, ни радостей.      

У   Прокудиных дома оставалась только одна Домна. Все ушли к церкви, на ярмарку;   даже ребятенок старших с собою забрали. А самые младшие со всей деревни   собрались на стог кострики и, барахтаясь там, играли в свои ребячьи игры. Настя   рано утром пошла навестить кузнечиху Авдотью, которая, поднимая хлебную дежу,   надорвалась и лежала нездоровою. Посидела Настя у кузнечихи с часок и пошла   домой. Так ей и хорошо было, как она шла полями, и мучительно; даже страшно   стало. Пошла она шибче, шибче, а кругом все тихо, только слышно, как трухлый   снег подтаивает и оседает. Дорога была тяжелая, потому что нога просовывалась и   вязла. Устала Настя и, войдя в избу, села на лавку против самой печки, у   которой стряпалась Домна.      

– Аль   уморилась? – спросила ее Домна.      

– Уморилась,   Домнушка.      

– Что   так? Недалече, чай?      

– Недалече,   да уморилась. Тяжко больно ходить-то стало.      

– Ты   гляди, бабочка, не тяжела ли сама-то стала? – спросила Домна, пристально   глядя на Настю.      

– И,   бог с тобой! Что только вздумаешь! – проговорила, покраснев, Настя.      

– Что   вздумаю! Это, девушка, неш долго?      

– Бог   с ними.      

– Дети-то?      

– Да.      

– Ну,   ведь там хочешь не хочешь, а уж на то ты баба теперь.      

– Помилуй   господи!      

– Аль   рожать боишься?      

– Что   рожать! Люди рожают, да живы. А хоть бы умереть, так в ту ж бы пору.      

– Так   что ж: с деткой-то лучше, веселей-ча. Настя молчала и смотрела в огонь печи.      

– Чего   ты не раздеваешься? Жарко в свите-то, да еще подпоясамшись.      

– Сичас, –   ответила Настя, а сама, не трогаясь с места, все продолжала смотреть в огонь.      

– Нет,   ты, касатка, этого не говори. Это грех перед богом даже. Дети – божье   благословение. Дети есть – значить божье благословение над тобой есть, –   рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. – Опять муж, –   продолжала она. – Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку,   так вдвое та любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий: ведь   уж какую нужду терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не   сложит. То любит бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.      

– Любит, –   тихо промолвила Настя.      

– Известно,   любит. Ну и она его жалеет; нечего сказать, добрая баба.      

– И   она любит, – опять проговорила Настя.      

– Ну   иной и не то чтобы уж очень друг с дружкой любилися, а как пойдут ребятки, так   тоже как сживутся: любо-два. Эх! не всем, бабочка, все любовь-то эта   приназначена.      

– С   чего же не всем?      

– Да   ишь вот не всем.      

– Это   все люди делают.      

– Известно,   люди, либо опять, так сказать, нужда тоже делает.      

– Нет,   все люди.      

Обе   невестки замолчали.      

– Вот   только что у тебя муж-то не такой, как у добрых людей, – продолжала Домна.      

Настя   покраснела, как будто ее поймали на каком-нибудь преступлении или отгадали ее   сокровенную мысль.      

– И   чудно как это, – продолжала Домна.      

– О-ох! –   болезненно произнесла Настя.      

– Что   тебе?      

– Ничего.      

– Чудно   это, я говорю, как если любишь мужа-то, да зайдешь в тяжесть и трепыхнется в   тебе ребенок. Боже ты мой, господи! Такою тут мертвой любовью-то схватит к   мужу: умерла б, кажется, за него; что не знать бы, кажется, что сделала. Право.      

А Настя   ни словечка не отвечает; брови сдвинула и все смотрела, смотрела в огонь, да   как крикнет не своим голосом:      

– Ой!   ой!      

– Что   ты? что ты, Настя? – бросилась к ней Домна.      

– Ой!   сосет, сосет меня!      

– Кто   сосет? где?      

– За   сердце, за сердце. Ой! ой!      

– Что   ты, бог с тобой! Испей водицы.      

– Нет,   сосет! сосет! Пусти, пусти меня. Ай! ай! отгони, отгони!      

– Да   кого отогнать? – спросила перепуганная Домна.      

– Змей,   змей огненный, ай! ай! За сердце… за сердце меня взял… ох! – тихо   докончила Настя и покатилась на лавку.      

У нее   началась жестокая истерика. Она хохотала, плакала, смеялась, рвала на себе   волосы и, упав с лавки, каталась по полу.      

 IX      

       

Часто с   Настею стали повторяться с этого раза такие припадки. Толковали сначала, что   «это брюхом», что она беременна; позвали бабку, бабка сказала, что неправда, не   беременна Настя. Стали все в один голос говорить, что Настя испорчена, что в   ней бес сидит. Привезли из Аплечеева отставного солдата знахаря. Тот приехал,   расспросил обо всем домашних и в особенности Домну, посмотрел Насте в лицо; посмотрел   на воду и объявил, что Настя действительно испорчена.      

– И   испорчена она, судари вы мои, – сказал знахарь, – злою рукою и   большим знахарем, так что помочь этому делу мудрено: потому как напущен на нее   бес, называемый рабин-батька. Есть это что самый наизлющий бес, и выгнать его   больно мудрено.      

Прокудин,   к чести его сказать, заботился о невестке и усердно просил знахаря, обещая ему   дать что он ни потребует; а Петровна в ногах у него валялась.      

Поломался   знахарь, взял десять рублей на лекарства и сказал, что попробует.      

Стал он   над Настей что вечер шептать, да руками махать, да слова непонятные   выкрикивать; а ей стало все хуже да хуже. То в неделю раз, два бывали припадки,   а то стали случаться в сутки по два раза. На семью даже оторопь нашла, и стали   все Насти чуждаться.      

– Что   ж, как? – спрашивал Прокудин знахаря.      

– Упрям,   шельма! Все внутрь в утробу он прячется.      

– Не   можешь ли сказать, кто это на нее напустил? Пошли бы уж к нему поклониться,   пусть только назад вызовет.      

– Нельзя   этого никак.      

– Вызвать-то?      

– Нет,   сказать…      

– Отчего?      

– Неровен   час.      

– Да   ведь ты ж говорил, что их-то ты не боишься.      

– Да   я не боюсь, а…      

– Что   же?      

– Да   видишь, это огневой.      

– Ну   так что ж, что огневой.      

– Ну   и нельзя, значит, узнать, кто его посадил.      

– Отчего   же так?      

– Да   как же ты узнаешь! Теперь, если по воде пущен, – ну сейчас на воде видать   тому, что на этом знается. Опять есть ветряные, что по ветру напущены; ну   опять, кто его напустил, тоже есть средствие узнать. А огневого как ты узнаешь?   Огонь сгорел, и нет его. Узнавай по чему хочешь!      

– Да,   да, да! – протянул Исай Матвеич. – Вот она штука-то!      

– А,   то-то и есть!      

– Ну,   а кабы в те поры, как с ней это случилось, как еще печка топилась, можно бы   было узнать?      

– Гм!   Не то что когда печка топилась, а если б, к примеру, позвали меня, когда еще   хоть один уголек оставался, так и то сейчас бы все дело было перед нами.      

– Поди   ж ты!      

Насте   все делалось хуже. Все она тосковала, и, видя, что все ее стали бояться, сама   себя она начала бояться.      

– Что   вы меня все этими наговорами лечите? – говорила она свекру с   свекровьей. – Какой во мне бес? Я просто больна, сердце у меня ноет, сосет   меня что-то за сердце, а вы все меня пугаете с дедами да с бабками.      

– Это   он  все в ней хитрует, – говорил солдат. – Видно, ему жутко от   меня приходит.      

Солдату   верили не верили, а деньги платили.      

– Вот   что, – сказал солдат. – Мне ее здесь у вас неловко лечить, потому что   тут он  все имеет в печке свое обчество; а отвезите вы ее ко мне.      

Отвезли   Настю к солдату, и денег дали, и муки, и жмыхи, и масла. Пробыла Настя у своего   лекаря два дня, а на третий вечером пришла домой и ни за что не хотела к нему   возвращаться. Солдат тоже за ней не гнался, но довольствовался тем, что   получил, и, видя свою неустойку, рассказывал, что бес, сидящий в Насте,   распалил ее к «ему „страстью“. „Ну я, боже меня сохрани от этих глупостей! Я   свой закон содержу; она и ушла“. Настя могла бы рассказать дело и с иной   стороны, да поверили ли бы ей? Ей даже не верили, что в ней нет беса, хотя она   и богу молилась и людей жалела больше других, не находящих в себе беса. Она уж   и не пыталась ничего за себя говорить и жила – сохла без всякой жалобы. Что   говорить напрасно! У нас уж всем известно правило, и пословица говорится: „Пил   не пил, а коли говорят пьян, – так иди лучше спать ложись“. А припадки все   не прекращались. Стала Настя такая мудреная, что чуть на нее кто скажет громко,   или крикнет изнавести[10],   или невзначай чем стукнет, она так вся и задрожит. А если тут на нее глянуть   пристально или заговорить с ней о том, что близко ее сердцу, сейчас у нее припадок.   Пойдет ее корчить, ломать, и конца нет мукам.      

Дошло   это до отца Лариона, нашего приходского священника. Он, едучи с требой, завидел   Исая Матвеевича и сказал, что над его невесткой можно прочесть чин заклинания.      

Пошла   Настя с семейными к обедне. Пошли они рано, и прямо завели Настю к отцу   Лариону.      

– Пусть   батюшка над тобой почитает.      

– Что   почитает? – спросила с изумлением Настя?      

– Молитвы.      

– Какие   молитвы?      

– Он   уж знает.      

– На   что надо мной читать?      

– О   твоем здоровье.      

– Что   вы только затеваете?      

Вошел отец   Ларион, облачился, взял себе одну зажженную восковую свечу, а другую дал Насте   и, благословив зачало, стал читать по требнику заклинание на злого духа.      

В   комнате было открыто окно, и из этого окна был виден зеленый сад, где утреннее   солнышко, «освещая злыя и добрыя», играло по новым изумрудным листочкам   молодого вишенника и старых яблонь. У Насти защемило сердце, и она бросилась к   открытому окну. Она хотела только стать у окна, дыхнуть свежим воздухом,   посмотреть на вольный мир божий, а четыре сильные руки схватили ее сзади и   дернули назад, Настя, болезненно настроенная, испугалась, вскрикнула и отчаянно   рванулась. Но Прокудин и Вукол крепко держали ее за локти, и нельзя ей было   вырваться. Стала Настя биться у них в руках, побледнела как смерть и кричит:      

– Ай!   ай! не мучьте меня, пустите, пустите!      

– Держи,   Гришка! – сказал Прокудин.      

Григорий,   по отцовскому приказанию, схватил жену под плечи и не давал ей пятиться. Настя   вскрикнула еще громче и рванулась так, что трое насилу ее удержали, но тотчас   же стихла и опустилась на держащие ее руки. Священник накрыл больную   епитрахилью и окончил чтение заклинаний.      

Настя   долго оставалась без чувств, как мертвая.      

Через   час Настя очнулась, обедня уже кончилась, и ее повели домой. Она была очень   слаба, и глаза у нее были нехорошие, мутные. Настя шла грустно, но покойно, да   у самого поворота к дому стали у нее над ухом перешептываться бабы:   «испорченная, испорченная», она и стала метаться. Прокудин с другим стариком   соседом взяли ее опять за руки, пройдя несколько шагов. Настя не   сопротивлялась, но стала охать: «ох!» да «ох!» Все от нее сторонятся, смотрят   на нее, а она еще пуще, все охает и все раз от разу громче, да вдруг и хлоп с   ног долой, да и закричала на всю улицу: «А-ах! а-х! Извести меня хотят! А-ах!   Злодеи! Не дамся я вам, не дамся!»      

– Ишь,   как он в ней раскуражился-то! – говорил народ, когда Настю понесли на   руках и положили на зеленой могилке, где она и очнулась.      

Вернулись   все домой, а Насти не было. Два дня и три ночи она пропадала. Ездили за ней и к   кузнецу и к Петровне, но никто ее нигде не видал. На третий день чередников   мальчишка, пригнавши вечером овец, сказал: «А Настька-то Прокудинская в ярушках   над громовым ключом сидит». Поехали к громовому ключу и взяли Настю. Дома она   ни на одно слово не отвечала. Села на лавку и опять охать.      

– Ох!   куда деться! Куда деваться? Куда деться? Куда деваться?      

Повторяет   все это и из стороны в сторону качается, будто как за каждым вопросом хочет   куда-то метнуться. То в окно глянет, то на людей смотрит, – жалостно так   смотрит и все стонет: «Куда деваться? Куда деваться?»      

       

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

       

I      

       

Отличный   был домик в О-е у Силы Иваныча Крылушкина. Домик этот был деревянный, в два   этажа. С улицы он казался очень маленьким, всего в три окна, а в самом деле в   нем было много помещения; но он весь выходил одною стороною в двор, а двумя   остальными в старый густой сад. Домик этот стоял в глухом переулке, у Никитья,   за развалинами огромного старинного боярского дома, в остатках которого   помещалось духовное училище, называемое почему-то «Мацневским». Это было у   самого выезда, по новугорской дороге. Старик Крылушкин давно жил здесь. В   молодости он тут вел свою торговлю, а потом, схоронив на тридцатом году своей   жизни жену, которую, по людским рассказам, он сам замучил, Крылушкин прекратил   все торговые дела, запер дом и лет пять странничал. Он был в Палестине, в   Турции, в Соловках, потом жил с каким-то старцем в Грузии и, научившись от него   лечению, вернулся в свое запустелое жилище. Приведя домик в возможный порядок,   Крылушкин стал принимать больных и скоро сделался у нас очень известным   человеком. Он с бедных людей ничего не брал за леченье, да и вообще и с   состоятельных-то людей брал столько, чтоб прожить можно больному. Сам Крылушкин   жил доходом с своего большого плодовитого сада, который сдавал обыкновенно   рублей за двести или за триста в год. Этого было достаточно Крылушкину, до   крайности ограничившему свои потребности. Его умеренность и бескорыстие были   известны целому городу и целой губернии. О-ие кумушки говорили, что моли   Крылушкин или не моли, а ему не отмолить своего греха перед женою, которую он   до поры сжил со света своей душой ревнивою да рукой тяжелою; но народушка не   обращал внимания на эти толки. Говорили: «Бог знает, что у него там есть на   душе: чужая Душа – потемки; а он нам помогает и никем не требует; видим, что он   есть человек доброй души, христианской, и почитаем его».      

Под   старость, до которой Крылушкин дожил в этом же самом домике, леча больных,   пересушивая свои травы и читая духовные книги, его совсем забыли попрекать   женою, и был для всех он просто: «Сила Иваныч Крылушкин», без всякого прошлого.   Все ему кланялись, в лавках ему подавали стул, все верили, что он «святой   человек, божий».      

За   леченье Насти Сила Иваныч взял только по два целковых в месяц, по два пуда муки   да по мерке круп. Вылечить он ее не обещался, а сказал: «Пускай поживет у   меня, – посмотрим, что бог даст». В это время у него больных немного было:   две молодые хорошенькие подгородние бабочки с секундарным сифилисом, господская   девушка с социатиной в берцовой кости, ткач с сильнейшею грудною чахоткою,   старый солдат, у которого все открывалась рана, полученная на бородинских   маневрах, да Настя. В доме был простор, и Сила Иванович мог бы дать Насте   совсем отдельное помещение, но он не поместил ее внизу, с больными, а взял к   себе наверх. Наверху было всего четыре комнаты и кухня. Две из этих комнат   занимал сам Крылушкин, в третьей жила его кухарка Пелагея Дмитревна, а в   четвертой стояли сундуки, платье висело и разные домашние вещи. В этой комнате   поместил Крылушкин привезенную к нему Настю.      

– Вот   тебя тут, Настасьюшка, никто не будет беспокоить, – сказал   Крылушкин, – хочешь сиди, хочешь спи, хочешь работай или гуляй, – что   хочешь, то и делай. А скучно станет, вот с Митревной поболтай, ко мне приди,   вот тут же через Митревнину комнату. Не скучай! Чего скучать? Все божья власть,   бог дал горе, бог и обрадует. А меня ты не бойся; я такой же человек, как и ты.   Ничего я не знаю и ни с кем не знаюсь, а верую, что всякая болезнь от господа   посылается на человека и по господней воле проходит.      

Пелагея   Дмитревна была слуга, достойная своего хозяина. Это было кротчайшее и   незлобивейшее существо в мире; она стряпала, убиралась по дому, берегла   хозяйские крошки и всем, кому чем могла, служила. Ее все больные очень любили,   и она всех любила ровной любовью. Только к Насте она с первого же дня стала   обнаруживать исключительную нежность, которая не более как через неделю после   Настиного приезда обратилась у старухи в глубокую сердечную привязанность.      

Это было   в первой половине мая.      

Прошло две   недели с приезда Насти к Крылушкину. Он ей не давал никакого лекарства, только   молока велел пить как можно больше. Настя и пила молоко от крылушкинской   коровы, как воду, сплошь все дни, и среды, и пятницы. Грусть на Настю часто   находила, но припадков, как она приехала к Крылушкину, ни разу не было.      

Прошла   еще неделя.      

– Ты,   Настасьюшка, кажись, у меня иной раз скучаешь? – спросил Крылушкин.      

– Да   што, Сила Иваныч? – отвечала Настя, сконфузясь и улыбаясь давно сошедшей с   ее милого лица улыбкой.      

– Это   нехорошо, молодка!      

– Да   неш я себя хвалю за это! Да никак с собой не совладаешь.      

– Ты   б поработалась.      

– Что   поработать-то! Я с моей радостью великою.      

– Вон   Митревне помогала бы чем-нибудь.      

– Да   я ей бы помогала.      

– Да   что ж?      

– Не   пущает: все жалеет меня.      

– Митревна! –   крикнул Крылушкин. – Ты зачем не пущаешь Настю поработаться?      

– О-о!   да пускай она погуляет, – отвечала старуха с нежнейшим участием к своей   любимице.      

Крылушкин   засмеялся, поправил свои белые волосы и, смеясь же, сказал:      

– Что-то   ты у меня на старости-то лет не умна уж становишься? Да разве я Настю для своей   корысти приневоливаю работать?      

– О!   да я это знаю, да…      

– Да   что? Сказать-то и нечего, – поддразнил опять, смеясь, Крылушкин.      

– Да   пущай погуляет, – досказала старуха.      

– Не   слушай ее, Настя, господь сам заповедал нам работать и в поте лица есть хлеб   наш. У тебя руки, слава богу, здоровы, – что вздумаешь, то и работай.      

– Чулки   неш вязать?      

– На   что тебе чулки?      

– На   базар продать.      

– Пусто   им будь, этим чулкам! это ледящая работа. Тебе ведь денег не нужно?      

– Мне   на что же деньги?      

– Ну   то-то и есть; так и чулки не на что вязать, гнуться на одном месте.      

– Да   что ж делать-то? – спросила опять Настя и сама опять рассмеялась.      

Крылушкин,   улыбаясь, вышел в свою комнату и через минуту возвратился оттуда с парою своих   старых замшевых перчаток.      

– Вот   тебе рукавички, – сказал он шутливо, глядя в глаза Насте, – а Митриха   даст тебе серп, поди-ка в сад да обожни крапиву около моей малины.      

Настя   пошла в сад и сжала стрекучую крапиву, и так ей любо было работать. Солнышко   теплое парило. Настя устала, повесила кривой серп на яблоньку и выпрямила долго   согнутую спину. Краска здоровья и усталости проступила на ее бледных щечках, и   была она такою хорошенькою, что глядеть на нее хотелось.      

– Что,   Сила Иваныч, когда вы мне дадите лекарства-то? – спросила как-то Настя.      

– Тебе-то?      

– Да.      

– Погоди,   молодка, погоди.      

Так и   шло время. Свыклась Настя с Крылушкиным и Митревной и была у них вместо дочери   любимой. Все к ней все с смешком да с шуточкой. А когда и затоскует она, так не   мешают ей, не лезут, не распытывают, и она, перегрустивши, еще крепче их   любила. Казалось Насте, что в рай небесный она попала и что уж другого счастья   ей никакого не нужно.      

Тихо,   мирно жилось в этом доме, никогда здесь не было ни ссоры, ни споров, ни   перебранки. Любила Настя такую тихую жизнь и все думала: отчего это все люди не   умеют полюбить такой жизни? До такой меры она полюбила Силу Ивановича, что все   свое сердце ему открыла, все свои горести и радости ему повычитала. И еще так,   что забудет что-нибудь, то вспоминает, вспоминает – и все, все до капельной   капельки, до синь-пороха ему рассказала. С той поры ей совсем словно полегчало,   и с той поры они со стариком стали такие друзья, что и в свете других таких   друзей, кажется не было.      

А вышел   этот разговор таким манером.      

Не скажу   наверное, не то был июнь, не то июль месяц, но было это вскоре после того, как   семинаристов распускают домой на летние каникулы. Дни стояли жаркие, и только   ночами можно было дышать свободно. Сила Иваныч соснул после обеда и вечером   пошел прогуляться. Проходя мимо знакомой лавки, он купил себе лимончик да фунт   мыла, и опять пошел далее и незаметно дошел до Оки. Ока у нас была запружена   глупым образом. Как раз вверху при начале города устроен шлюз, – это   последний шлюз на Оке, и называется он «Хвастливым», а город стоит на сухих   берегах. Только узенькая полоска воды катится по широкому песчаному руслу. Ее и   переходят и переезжают вброд. В редких местах вода хватает выше колен, а то   больше совсем мелко. По милости этого устройства шлюзов выше города людям нет   водяного приволья. Купаться надо ходить либо на Хвастливую, либо на другую   речку, да та хоть и глубока, но смрадная такая и тинистая. Зажиточные люди   ездят на лошадях в купальни, а бедному народушку, из которого у нас состоит   почти весь город, уж и плохо. По этому случаю у нас в привычку вошло купаться   ночью. С вечера, как смеркнется, по мелкой Оке и забелеются человеческие спины.   Женщины особыми кучками, а мужчины особыми, – войдут в воду и сейчас садятся   и сидят или лежат. Ходить никак нельзя. Только ребятишки одни бегают, кричат и   брызжутся, не обращая ни на кого внимания. «Не искупаться ли?» – подумал   Крылушкин, дойдя до речки, да тут же снял свой синий сюртук, разобрался совсем   да искупался и седую голову мылом вымыл. Только холодно ему показалось, продрог   он, скоро вышел и стал одеваться.      

Тем   временем Пелагея Дмитревна ждала, ждала хозяина, да и уснула, а Настя одна   сидела под своим окошечком. Из ее окна был виден не только густой сад Силы   Иваныча, но и все огромное пространство, называемое садом, принадлежащим   Мацневскому училищу. Сад Мацневского училища был садом тогда, когда в   теперешних развалинах мацневского дома не жили филины и не распоряжалось   начальство о-ского духовного училища; а с переходом в руки духовного ведомства   тут все разрушалось, ветшало и носило на себе следы небрежности и страшного   неряшества. В огромном боярском саду оставалась только одна длинная аллея «из   старых лип, которая начиналась у ворот, обозначавшихся теперь только двумя каменными   столбами, а оканчивалась у старой облупленной каменной стены, отделявшей   училищный сад от сада Крылушкина. Остальное все давно высохло, вырублено и   сожжено училищным сторожем и смотрительским келейником. Местами, правда,   торчали еще несколько яблонь и две старые березы, но они существовали в таком   печальном виде, что грустно было смотреть на их обломанные сучья и   изуродованные пни. Даже трава не росла в этом саду, потому что земля на всем   его пространстве была вытоптана ученическими ногами, как молотильный ток, и не   пропускала сквозь себя никакого ростка, а в большие жары давала глубокие   трещины, закрывавшиеся опять при сильных дождях. Училищный сад представлял   совершенный контраст с густым, зеленым садом Крылушкина. В крылушкинском саду   лунный свет едва пробивался сквозь густые листья здоровых деревьев и тонул в   буйной траве и в плодовитых кустах малины, крыжовника и смородины. А училищный   сад был освещен луною как какое-нибудь плацпарадное место. В саду Крылушкина   ночью был какой-то покой жизни, чуткое ухо могло только подслушать, как   колеблемые теплым ветерком листки перешептывались с листками, а в густой траве   вели свой тихий говор ночные козявочки. В училищном саду все было светло, но   печально, как на кладбище. Хрупкие ветви старых деревьев не шевелились от   легкого ветерка, и внизу негде было гулять маленьким полуночникам, резвившимся   в изумрудной густой траве крылушкинского сада. Только холодные, серые жабки,   выйдя на вечерние rendez-vous, тяжело шлепали своими мягкими телами по твердо   утоптанной земле и целыми толпами скрывались в черной полосе тени, бросаемой   полуразрушенною каменною стеною. Настя смотрела то в тот, то в другой сад, и на   нее нашла ее обычная грусть. „Что ж, – думала она, – ну теперь мне   хорошо; живу я с добрыми людьми; да ведь не мои же это люди! Не прожить же мне   с ними век! С кем же мне жить? Семья!.. Муж!.. С кем же? с кем же?“ Настя   вздохнула и опять задумалась. Бог ее знает, что она вспомнила, о чем думала и   чего ей хотелось. Она, кажется, и сама не отдала бы себе во всем этом отчета.      

– Настасьюшка! –   сказал, войдя в комнату, Крылушкин.      

– Что   вы, Сила Иваныч?      

– Вздумал   я покупаться, да что-то мне нехорошо, издрог я.      

– О-о!   на что ж вы купались-то?      

– Спит   Митревна?      

– Спит.      

– Услужи-ка   ты мне, Настя.      

– Что   сделать?      

– Не   в службу, а в дружбу, раздуй, молодка, самоварчик. Польюсь я чайку.      

Настя   схватила с лежанки чистенький самоварчик, нащепала косарем лучинок, зажгла их   и, набросав в самовар, вынесла его на лестницу.      

Крылушкин,   напившись чайку до третьего пота, согрелся и почувствовал себя необыкновенно   хорошо. Он не звал ни Настю, ни Пелагею убирать самовар, не хотел их будить. А   самому ему спать не хотелось. Сила Иваныч отодвинул немножко чайный прибор,   раскрыл четьи-минеи и начал вслух читать жития святых. Сила Иваныч не был нисколько   ханжою и даже относился к религии весьма свободно, но очень любил заниматься   чтением книг духовно-исторического содержания и часто певал избранные церковные   песни и псалмы. В этом изливалась поэтически восторженная душа старика, много   лет живущего, не зная других радостей, кроме тех, которые ощущают люди, делая   посильное добро ближнему.      

С час   почитал Сила Иваныч, потом встал, застегнул пряжки тяжелой книги и, идя к своей   спальне, остановился перед окном, открыл его и долго, долго смотрел. Его окно   не выходило в сад, но из него было далеко видно новугорское поле, девичий   монастырь и пригородние ветряные мельницы. Крылушкин посмотрел на освещенное   поле, потом вздохнул и, машинально открыв свои ветхие клавикорды, тронул   старыми пальцами дребезжащие клавиши и сильным еще, но тоже немножко уже   дребезжащим голосом запел: «Чертог твой вижду, спасе мой! украшенный, и одежды   не имам, да вниду в онь». Потом спел: «Святый боже», тройственное «Господи,   помилуй» Бортнянского, «Милосердия двери отверзи нам».      

В   коридорчике что-то зашумело. Настя тихонько вошла и стала, прислонясь к стенке.   Старик взглянул на нее и опять продолжал петь. Он пропел: «В бездне греховней   валяяся, неисследную милосердия призываю бездну» и «Отрастем поработив души   моея достоинства».      

Луна   ясно освещала комнату, беловолосого старика в ситцевой розовой рубашке,   распевавшего вдохновенные песни, и стройную Настю в белой как снег рубашке и   тяжелой шерстяной юбке ярко-красного цвета. Старик окончил пение и замолчал, не   вставая из-за своего утлого инструмента.      

– Как   хорошо! – проговорила Настя и подошла к самым клавикордам.      

Крылушкин   ничего не отвечал Насте и, тронув клавиши, опять запел:      

       

О человек!      

Вспомни свой век,      

Взгляни ты на гробы,      

Они вечны домы.      

       

– Как   я люблю, как поют-то, – сказала Настя, когда Крылушкин кончил свою   песню. – Я и сама охотница была петь песни, да только мы глупы, неученые,   таких-то хороших песен, как вот эти, мы не знаем. Мы все свои поем, простые,   мужицкие песни.      

– Уж   на что же, молодка, лучше нашей простой песни! Ты ее не хай. Наша песня такая   сердечная, что и нигде ты другой такой не сыщешь.      

– И   то правда, – отвечала Настя. – Только вот и это-то так любо сердцу,   что вы-то поете.      

– Я,   дочка моя, старый человек. Моя одна нога здесь, а другая в домовину свесилась.   У меня мои песни, а у молодости свои. Ты вот, бог даст, вернешься здоровая, так   гляди, какую заведешь песню веселую да голосистую.      

– О,   уж где мне!      

– Погоди-ка,   еще я приеду, послушаю.      

– Нет,   уж я свои песни все спела.      

– И   мне не споешь?      

Настя   засмеялась и сказала:      

– Шутник   вы, Сила Иваныч.      

– Что   ж, споешь?      

– Спою,   спою, – отвечала Настя скороговоркой и, вздохнув, проговорила: – Вот кабы   вы лет семь назад приезжали, так я бы вам напела песен, а теперь где уж мне   петь! В те-то поры я одна была, птичка вольная. Худо ли, хорошо ли, а все одна.   И с радости поешь, бывало, и с горя тоже. Уйдешь, затянешь песню, да в ней все   свое горе и выплачешь.      

– А   у тебя много было горя, Настя?      

– Да;   а то разве без горя нешто проживешь, Сила Иваныч? Всего было на моем веку-то!..      

Как   пошла тут Настя рассказывать свою жизнь, так всю ее по ниточке перебрала; все   рассказала Силе Иванычу до самого того дня, как привезли ее к нему в дом.   Старик слушал с большим вниманием и участием.      

– Что   ж, ты любила, что ль, того Григорья-то садовника? – спросил Крылушкин,   когда Настя окончила свой рассказ.      

– Н…н…нет, –   отвечала, подумав, Настя. – Так только, он был такой ласковый до меня да   угодливый.      

– Ну,   а он тебя любил?      

– Бог   его знает.      

– Может,   ты другого кого любила? – спросил опять, помолчав, старик.      

– Нет, –   отвечала Настя.      

– Может,   теперь любишь? Настя отрицательно качнула головой и сказала:      

– Нет!   Мне только все грустно.      

– Чего   же тебе грустно?      

– Да   так грустно, словно чего-то у меня нет, словно что-то у меня отняли. Грустно,   да и только. Вылечите вы меня от этой грусти.      

Старик   посмотрел на Настю, встал, погладил ее по голове и пошел спать на свою железную   кровать, а Настя пошла в свою комнату.      

Долго не   спала Настя. Все ей было грустно, и старик два раза поднимался на локоть и   взглядывал на свои огромные серебряные часы, висевшие над его изголовьем на   коричневом бисерном шнурочке с белыми незабудочками. Пришла ему на память и   старость, и молодость, и люди добрые, и обычаи строгие, и если бы кто-нибудь   заглянул в эту пору в душу Силы Иваныча, то не оказал бы, глядя на него, что   все      

       

Стары люди нерассудливы,      

Будто сами молоды не бувывали.      

       

 II      

       

Возвратился   Вукол из О-ла после успеньева дня и привез домой слухи о Насте. Сказывал, что   она совсем здорова и работает, что Крылушкин денег за нее больше не взял и провизии   не принял, потому, говорит, что она не даром мой хлеб ест, а помогает во всем   по двору.      

– Коли   ж за ней приезжать-то велел? – спросил сурово Прокудин.      

– Ничего   не оказал. Говорит, нехай поживет.      

– Нехай   поживет до прядева.      

И   действительно, к прядеву Настя вернулась домой. На Михайлу-архангела приехала   подвода просить Настю и ее братьев, Петрушу и Егорушку, как можно скорее ко   двору, что Петровна умирает и желает проститься. Ни о чем Настя не рассуждала и   в минуту собралась. О расставанье ее с Крылушкиным и Митр ев но и не буду   рассказывать. Довольно того, что у всех глаза были красные. Егорушку тоже   хозяин сейчас отпустил, только велел через пять дней непременно быть назад, как   будто старуха на срок умирала; а Петрушу ждали, ждали – не приходит. Подъехали   к их дому, на большой улице, совсем уж на подводе, а его хозяин не пускает.      

– Что   ж так? – говорит Настя. – То пускал, а то не пускает вдруг.      

– Спешил   я, сестрица, – отвечает Петруша, – гладил штаны да подпалил, так вот   в наказание, черт этакой, говорит: «Не пущу».      

– Дай   я попрошу.      

– Не   проси, сестрица, изобьет.      

– Ну,   как же?      

Настя   пошла просить за брата. Ждала, ждала, вышел хозяин в одних панталонах и в   туфлях и объявил, что «Петька чиновничьи штаны прожег».      

– Накажите   его после, – говорила Настя, – а теперь наша мать помирает. Пустите   его принять родительское благословение.      

– Что? –   крикнул портной. – Он штаны испортил, и он не поедет. Марш! – крикнул   он на плачущего Петрушку, указывая ему на дверь мастерской, и, прежде чем   мальчик успел прогоркнуть в эту дверь, хозяин дал ему горячий подзатыльник и   ушел в свои комнаты.      

Настю   очень огорчила эта сцена. Это был первый ее шаг из дома Крылушкина, где она   мирно и спокойно прожила около семи месяцев. Всю дорогу она была встревожена   тем, что не привезет умирающей матери любимого ее сына, Петрушу.      

Мавра   Петровна умерла на другой день по приезде Насти, благословляя Силу Иваныча за   дочернино выздоровление.      

Осмотревшись   после материных похорон, Настя нашла во всем окружающем ее после семимесячного   отсутствия много перемен, касавшихся весьма близко ее собственного положения.   Муж ее на самую осеннюю казанскую ушел с артелью на Украину плотничать. Костик   поссорился с Прокудиным. С самой весны они на след друг друга не находили, и   говорили, что Прокудин даже ночами не спал, боясь, чтобы Костик ему не пустил   красного петуха под застреху, но Костик унес свою неотомщенную злобу в Киев и   там ездил биржевым извозчиком от хозяина. Настину пуньку отдали Домне, к   которой муж вернулся, а Насте сгородили новую, просторную пуньку на задворке,   где корм складывали, потому что на дворе уж тесно было.      

Обрядила   Настя свою новую пуньку и стала в ней жить. На второй же день ей рассказала   Домна, как Григорий ушел на Украину и за что Костик рассердился с Прокудиным.   Григорий пошел потому, что рядчик много заподрядил работы и набирал в артель   зря, кого попало, лишь бы топор в руках держал. Гришка стал проситься, отец его   и отпустил: «пусть, мол, поучится», и денег за него взял двадцать пять рублей;   рядчик спросил только: «Ты плотник?» Григорий отвечал, что нет. «А стучать   горазд?» – «Стучать ничего, могим!» – отвечал Григорий. «Ну плотник не плотник,   абы стучать охотник», – порешил рядчик и повел Григорья с артелью за   тридцать серебра до Петрова дня.      

А Костик   поссорился с Прокудиным, как стали барыши делить о вешнем Николе. Первое дело,   что Прокудин больше как на половину заделил Костика, а кроме того, еще из его   доли вывернул двести ассигнациями Насте на справу да сто пятьдесят на свадьбу,   «так как ты сам, говорит, это обещал». Костик было туда-сюда, «никогда я,   говорит, ничего не обещал». Ну да там толкуй больной с подлекарем. Деньги-то у   Прокудина были в руках, он что хотел, то и делал. Костик еще боялся, что   капитала не вернет, и как вырвал его, так три дня пил с радости, а через месяц   отпросился у барина на оброк и ушел в Киев.      

Настя   все это выслушала совершенно равнодушно и1 безучастно.      

Зиму   целую Настя работала так, что семья ею нахвалиться не могла. Характером она   была опять такая жег тихая, кроткая, молчаливая, но теперь она была всегда покойна   и никакой тревоги из-за нее не было. На посиделки она ходила всего только три   раза. Ребята к ней льнули, как мухи « меду, но она на это и глазом не смотрела   и крепко спала на своей постельке в холодной пунька на задворке. Варька было   пришла раз ночью к ней в пуньку с двумя ребятами, и водки и закусок с собой   принесли, да Настя наотрез сказала, что не пустит их и чтоб этого в другой раз   не было.      

– Что   ты, дура! неш кто увидит. Вишь, тут на задворке любо, что хочем, то и   скомандуем, – говорила Варвара.      

– Мало   ли чего не увидят, да я не хочу этим заниматься, – отвечала Настя.      

– Что   ты, благая! Люди от каких мужьев, да и то гуляют; а от твоего-то и бог простит   другую любовь принять.      

– Ну,   добро! Неш такая-то любовь бывает!      

– А   то ж какая?      

– Иди,   Варвара.      

– Отопрись,   глупая!      

– Нет,   не будет этого. Иди куда хочешь с своими ребятами, только не ходите ко мне, не   кладите на меня славы понапрасно. Не ходите, а то в избе спать стану.      

Выругала   Варвара Настю и ушла, и долго на нее сердилась: все боялась, что Настя семейным   своим расскажет. Настя же никому и вида не подала, а только стала ворота   задворка запирать ночью на задвижку изнутри.      

Не одна   Варвара делала Насте этакие претексты, даже и невестка Домна, с своего доброго   сердца, говорила ей: «И-и! да гуляй, Настя. Ведь другие ж гуляют. Чего тебе-то   порожнем ходить? Неш ты хуже других; аль тебе молодость не надо будет   вспомянуть?» Но Настя все оставалась Настею. Все ей было грустно, «и все она не   знала, что поделать с своею тоскою. А о „гулянье“ у нее и думки не было.      

Опять   начал таять снег, и мужики, глядя, как толкутся воробьи, опять говорили, что   весна идет. То же самое находили прачки, мывшие белье на учеников О-ского   благородного мужского пансиона, и старушка Вольф, исправлявшая должность   надзирательницы в старшем классе пансиона благородных девиц. Впрочем, ее   замечания не имели прочных оснований, на которых создавались два первые вывода.   Старушка Вольф предчувствовала весну, потому что у детей  (от   шестнадцати до девятнадцатилетнего возраста) перед утром пылали щеки и ротики   раскрывались, как у молодых галчаняток, а сквозь открытые зубки бежала   тоненькая, девственная слюнка. Говорили, что это «дети кашки просят». Ну да бог   с ними, все эти приметы; их не перечтешь. Довольно того, что для определения   приближающейся весны есть везде свои приметы и что весна действительно идет за   появлением известных примет.      

Итак,   была весна.      

У   Прокудиных опять боялись, чтобы на Настю не нашла ее хвороба в то самое время,   как в прошлом году, но не было ничего и похожего на прошлогоднее. Прошла святая   неделя, началась пашня. Настя была здоровехонька, стригла с бабами овец, мяла   пеньку, садила огород и, намаявшись день на воздухе, крепко засыпала покойным,   глубоким сном. За всю весну только два раза она чувствовала себя взволнованной   и встревоженной. Как раз за тою стеною задворка, к которому была пригорожена   Настина пунька, пролегала дорожка, отделявшая задворок от мелкого, но очень   густого орехового кустарника. По этой дорожке летом ездили с верхних   гостомльоких хуторов в нижние и по ней же водили на Ивановский луг в ночное   лошадей. Вверху по Гостомле, или, как у нас говорят, «в головах», пастбища   тесные, и их берегут на время заказа лугов, а пока луга не заказаны и опять   когда их скосят, из «голов» всегда водят коней на пастбище на самый нижний и   самый большой луг, Ивановский. Проводили мужики лошадей, таким образом, мимо   самой Настиной пуньки, и все ей было слышно, и как мужики, едучи верхами,   разговаривают, и как кони топают своими некованными копытами, и как жеребятки   ржут звонкими голосами, догоняя своих матерей. Настя очень любила ночную пору и   жадно прислушивалась и к говору проезжавших за ее пунькой ребят, и к конскому   топоту, и к жеребячьему тоненькому ржанью. Но всего внимательнее она   прислушивалась к песням, которые зачастую певали мужики, едучи в ночное. Настя   знала толк в песнях и отличала один голос, который часто пел, проезжая мимо ее   задворка. Певец обыкновенно проезжал с своими лошадьми позже всех других и   всегда один.      

Это   Настя могла определить по тому, что звонкая песня не заглушалась ничьим   говором, ни многочисленным конским топотом. Видно было, что певец ездит один и   ведет не более как трех лошадей.      

Отличный   был голос у этого певца, и чудесные он знал песни. Некоторые из них Настя сама   знала, а других никогда не слыхивала. Но и те песни, которые знала она,   казались ей словно новыми. Так внятно и толково выпевал певец слова песни, так   глубоко он передавал своим пением ее задушевный смысл.      

Первый   раз как услыхала Настя этого песельника, он пел, едучи:      

       

Мне не спится, не лежится,      

И сон меня не берет;      

Пошел бы я до любезной,      

Да не знаю, где живет.      

       

Настя   давно знала эту песню, но как-то тут, с этого голоса, она ей стала в голове, и   долго Настя думала, что ведь вот не спится человеку и другому человеку в другом   месте тоже не спится и не лежится. Пойти б тому одному человеку до другого, да…   не знает он, где живет этот другой человек, что ждет к себе другого человека.      

 III      

       

Все   стояла весна, все были дни погожие и ночи теплые, роскошные, без луны, с одними   звездочками на синем небе. Привыкла Настя к своему песельнику. Всякую ночь, как   протопочет мимо ее задворка большой табун, ода и ждет и слушает, не спится ей.   А вдали уж слышится звавши, полный голос. Сначала слов не слыхать, и Настя   только по мотиву отличает песню, а там и слова заслышатся. Поет песельник песни   и веселые, разудалые, поет и грустные, надрывающие душу. То хвалится в своей   песне алой лентой и так радостно поет:      

       

То-то лента! то-то лента!      

То-то алая моя!      

Ала! ала! ала!      

Мне голубушка дала.      

       

Словно в   самом деле голубушка только что выплела из косы алую ленту да дала ему: «Носи,   мол, дружок, люби меня, да мною радуйся».      

А в   другой раз издали Настя слышит, как поет он:      

       

Уж ты ль, молодость,      

Моя молодость!      

Красота ль моя      

Молодецкая!      

Ты куда прошла,      

Миловалася?      

Не видал тебя,      

Моя молодость,      

За лютой змеей      

Подколодною,      

За своей женой,      

За негодною.      

       

И поет   он эту песню как будто не оттого, что ему петь хочется, а оттого, что в самом   деле лютая змея подколодная заела его и красу и молодость, и нет ему силы на   нее не плакаться.      

Никак   Настя не могла разобрать: не то этому человеку уж очень тяжело на свете, не то   весело, и поет он грустные песни с того только, что петь ловок и любит песни.      

Была   Настя все та же Евина дочка. Хотелось ей посмотреть песельника. Вышла такая   светлая, лунная ночь; Настя лежала на постели, заслышала знакомую голосистую   песню, оперлась на локоть и смотрит в щелку, которых много в плетневой стене,   потому что суволока[11],   которою обставляют пуньки на зиму, была отставлена. Смотрит Настя, а топот и   песня все ближе, и вдруг перед самыми ее глазами показался статный русый   парень, в белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником.   Выехал он против Настиной пуньки и, как нарочно, остановился, обернулся на   лошади полуоборотом назад, свистнул и стал звать отставшего жеребенка. «Кось!   кось! кось! Беги, дурашка!» – звал парень жеребеночка, оборотясь лицом к   Настиной стене. А Настя все смотрела на него в, когда он тронулся с своими   лошадьми далее, подумала: «Хороший какой да румяный! Где ему горе знать?»      

– Кто   это у нас так хорошо песни играет?[12] –   говорила как-то Настя Домне.      

– Где   играет? – спросила Домна.      

– Да   вот все в ночное ездючи.      

– Кто   ж его знает! Неш мало их играет? все играют.      

– Нет,   этот уж ловче всех, голосистый такой.      

– Ловче   всех, так должно, что Степку Лябихова ты слышала. Он первый песельник по всей   Гостомле считается.      

Ну,   Степана и Степана; больше о нем и разговоров не было.      

Доминали   бабы последнюю пеньку на задворках, и Настя с ними мяла. Где молодые бабы   соберутся одни, тут уж и смехи, и шутки, и жированье. Никого не пропустят, не   зацепивши да не подсмеявшись.      

Показалась   телега на гнедой лошади. Мужик шел возле переднего колеса. Видно было, что воз   тяжелый.      

– Эй,   ты! – крикнула Домна на мужика.      

– Чего? –   отозвался парень.      

Настя   глянула на парня и узнала в нем Степана Лябихова.      

– Откуда   едешь? – крикнула другая баба.      

– Не   видишь, что ли! Муку везу.      

– С   мельницы?      

– Ну   а то ж откуда муку возят? А еще баба называешься, да не знаешь откуда муку   возят, – отвечал Степан, не останавливая лошади.      

– Слушай-ка! –   крикнула ему опять Домна;      

– Ну,   чего там?      

– Глянь-ка   сюда.      

– Да   чего?      

– Да   глянь, небось.      

– Ну! –   сказал, остановись, Степан.      

– Поди,   мол, сюда.      

Степан   забросил веревочные вожжи на телегу и, не спеша подойдя к бабам, опять спросил:      

– Чего   вы, сороки белохвостые?      

– Давно   тебя, сокол ясный, не видали, – отвечала молодая солдатка Наталья.      

– Соскучились,   значит, по мне.      

– Иссохли,   малый, – смеясь, проговорила та же солдатка.      

– И   ты иссохла?      

– Да   как же: ночь не ем, день не сплю, за тобой убиваюсь.      

– Ах   ты, моя краля милая! – принимая шутку, отвечал Степан и хотел обнять   Наталью. А та, трепля горсть обмятой пеньки о стойку, обернулась и трепнула ею   по голове Степана. Шляпа с «его слетела, волосы разбрылялиеь, и в них застряли   клочки белой кострики. Бабы засмеялись, и Настя с ними не удержалась и   засмеялась.      

– Э,   нет, постой, баба, это не так! – весело проговорил Степан. – Это не   мадель. А у нас за это с вашим братом вот как справляются! – Степан   охватил солдатку, бросил ее на мягкую кучу свежеобитой костры и, заведя ей руки   за спину, поцеловал ее раз двадцать сразу в губы.      

– Пусти!.,   мм-м, пусти, черт! – крикнула солдатка, отрывая свои губы от впившихся в   них губ Степана. Но она не вырвалась, пока сам Степан, нацеловавшись досыта,   пустил ее и, вставая с колен, сказал:      

– Вот   важно! Натешил душеньку.      

– Экой   мерин! – вскликнула, отряхиваясь, раскрасневшаяся солдатка и ударила   Степана кулаком в спину.