1 2 3 4 
«Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь».    

– Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и  опять попались?    

– Да невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть  хочется… Три дня шёл, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и  сырую её съел, а там опять голод, и воды нет… Как идти?.. Так и упал, а они  отыскали меня и взяли и подщетинили.    

Некто из слушателей заметил по поводу этого подщетиниванья,  что ведь это, должно быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.    

– Попервоначалу даже очень нехорошо, – отвечал  Иван Северьяныч, – да и потом хоть я изловчился, а все много пройти  нельзя. Но только зато они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор  хорошо печалились.    

«Теперь, – говорят, – тебе, Иван, самому трудно  быть, тебе ни воды принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко.  Бери, – говорят, – брат, себе теперь Наташу, – мы тебе хорошую  Наташу дадим, какую хочешь выбирай».    

Я говорю:    

«Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте  какую попало». Ну, они меня сейчас без спора и женили.    

– Как! женили вас на татарке?    

– Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того  самого Савакирея жене, которого я пересёк, только она, эта татарка, вышла  совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и  нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то  подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую  мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати…  Сказали мне:    

«Возьми, Иван, ещё эту Наташу, эта будет утешнее».    

Я и взял.    

– И что же: эта точно была для вас утешнее? –  спросили слушатели Ивана Северьяныча.    

– Да, – отвечал он, – эта вышла поутешнее,  только порою, бывало, веселит, а порою тем докучает, что балуется.    

– Как же она баловалась?    

– А разно… Как ей, бывало, вздумается; на колени,  бывало, вскочит; либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет  куда попало, а сама смеётся. Станешь на неё грозиться, а она хохочет,  заливается, да, как русалка, бегать почнет, ну а мне её на карачках не догнать  – шлёпнешься, да и сам рассмеёшься.    

– А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?    

– Брил-с.    

– Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим жёнам?    

– Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань  нет.    

– Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?    

– Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана, У  Агашимолы, кой меня угонил от Отучева, мне ещё две дали.    

– Позвольте же, – запытал опять один из  слушателей, – как же вас могли угнать?    

– Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна  Емгурчеева и лет пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему  на радости все князья, и уланы, и ших-зады, и мало-зады, и бывал хан Джангар и  Бакшей Отучев.    

– Это которого Чепкун сёк?    

– Да-с, тот самый.    

– Как же это… Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?    

– За что же?    

– За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?    

– Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся:  кто кого по любовному уговору перебьёт, тот и получай, и больше ничего; а  только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал… «Эх, говорит, Иван, эх,  глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься сел, я,  говорит, было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать».    

«Никогда бы, – отвечаю ему, – ты этого не дождал».    

«Отчего?»    

«Оттого, что наши князья, – говорю, – слабодушные  и не мужественные, и сила их самая ничтожная».    

Он понял.    

«Я так, – говорит, – и видел, что из них, –  говорит, – настоящих охотников нет, а все только если что хотят получить,  так за деньги».    

«Это, мол, верно: они без денег ничего не могут». Ну а  Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили,  он очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов  скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с собою  сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял меня, да и гайда  в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.    

– И вы верхом ехали?    

– Верхом-с.    

– А как же ваши ноги?    

– А что же такое?    

– Да волос-то рубленый, который у вас в пятках был,  разве он вас не беспокоил?    

– Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого  волосом подщетинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный  человек ещё лучше обыкновенного сидит, потому что он, раскорякой ходючи, всегда  ноги колесом привыкает держать и коня, как обручем, ими обтянет так, что ни за  что его долой и не сбить.    

– Ну и что же с вами далее было в новой степи у  Агашимолы?    

– Опять и ещё жесточе погибал.    

– Но не погибли?    

– Нет-с, не погиб.    

– Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у  Агашимолы вытерпели.    

– Извольте.    

 Глава седьмая    

     

Как Агашимолова татарва пригонили со мной на становище, так  и гайда на другое, на новое место пошли и уже не выпустили меня.    

«Что, – говорят, – тебе там, Иван, с Емгурчеевыми  жить, – Емгурчей вор, ты с нами живи, мы тебя с охотой уважать будем и  хороших Наташ тебе дадим. Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе больше  дадим».    

Я отказался.    

«На что, – говорю, – мне их больше? мне больше не  надо».    

«Нет, – говорят, – ты не понимаешь, больше Наташ  лучше: они тебе больше Колек нарожают, все тебя тятькой кричать будут».    

«Ну, – говорю, – легко ли мне обязанность татарчат  воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы ещё дело, а то  что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да  ещё и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жён опять взял, а  больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но  ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.    

– Ну-с, и что же, любили вы этих ваших новых жён?    

– Как-с?    

– Этих новых жён своих вы любили?    

– Любить?.. Да, то есть вы про это? ничего, одна, что я  от Агашимолы принял, была до меня услужлива, так я её ничего… сожалел.    

– А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у вас в  жёнах была? она вам, верно, больше нравилась?    

– Ничего; я и её жалел.    

– И скучали, наверно, по ней, когда вас из одной орды в  другую украли?    

– Нет; скучать не скучал.    

– Но ведь у вас, верно, и там от тех от первых жён дети  были?    

– Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух Колек да  Наташку, да эта, маленькая, в пять лет шесть штук породила, потому что она двух  Колек в один раз парою принесла.    

– Позвольте, однако, спросить вас: почему вы их все так  называете «Кольками» да «Наташками»?    

– А это по-татарски. У них все если взрослый русский  человек – так Иван, а женщина – Наташа, а мальчиков они Кольками кличут, так и  моих жён, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и  Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется, только  поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я их за своих  детей не почитал.    

– Как же не почитали за своих? почему же это так?    

– Да что же их считать, когда они некрещёные-с и миром  не мазаны.    

– А чувства-то ваши родительские?    

– Что же такое-с?    

– Да неужто же вы этих детей нимало и не любили и не  ласкали их никогда?    

– Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало,  когда один сидишь, а который-нибудь подбежит, ну ничего, по головке его рукой  поведёшь, погладишь и скажешь ему: «Ступай к матери», но только это редко  доводилось, потому мне не до них было.    

– А отчего же не до них: дела, что ли, у вас очень  много было?    

– Нет-с; дела никакого, а тосковал: очень домой в  Россию хотелось.    

– Так вы и в десять лет не привыкли к степям?    

– Нет-с, домой хочется… тоска делалась. Особенно по  вечерам, или даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо,  вся татарва от зною попадает по шатрам и спит, а я подниму у своего шатра  полочку и гляжу на степи… в одну сторону и в другую – все одинаково… Знойный  вид, жестокий; простор – краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как  серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несёт: овцой пахнет, а солнце  обливает, жжёт, и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и  тут глубине тоски дна нет… Зришь сам не знаешь куда, и вдруг пред тобой отколь  ни возьмётся обозначается монастырь или храм, и вспомнишь крещёную землю и  заплачешь.    

Иван Северьяныч остановился, тяжело вздохнул от воспоминания  и продолжал:    

– Или еще того хуже было на солончаках над самым над  Каспием: солнце рдеет, печет, и солончак блестит, и море блестит… Одурение от  этого блеску даже хуже чем от ковыля делается, и не знаешь тогда, где себя, в  какой части света числить, то есть жив ты или умер и в безнадежном аду за грехи  мучишься. Там, где степь ковылистее, она все-таки радостней; там хоть по увалам  кое-где изредка шалфей сизеет или мелкий полынь и чабрец пестрит белизну, а тут  все одно блыщание… Там где-нибудь огонь палом по траве пойдет, – суета  поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кулики степные, и охота на них затеется.  Тудаков этих, или по-здешнему дрохвов, на конях заезжаем и длинными кнутьями  засекаем; а там, гляди, надо и самим конями от огня бежать… Все от этого  развлечение. А потом по старому палу опять клубника засядет; птица на нее  разная налетит, все больше мелочь этакая, и пойдет в воздухе чириканье… А потом  еще где-нибудь и кустик встретишь: таволожка, дикий персичек или чилизник… И  когда на восходе солнца туман росою садится, будто прохладой пахнет, и идут от  растения запахи… Оно, разумеется, и при всем этом скучно, но все еще перенесть  можно, но на солончаке не приведи господи никому долго побывать. Конь там одно  время бывает доволен: он соль лижет и с нее много пьет и жиреет, но человеку  там – погибель. Живности даже никакой нет, только и есть, как на смех, одна  малая птичка, красноустик, вроде нашей ласточки, самая непримечательная, а  только у губок этакая оторочка красная. Зачем она к этим морским берегам летит  – не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она упадет на  солончак, полежит на своей хлупи[35] и,  глядишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет,  и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так  как барана тебя в соль положат, и лежи до конца света солониною. А еще и этого  тошнее зимой на тюбеньке; снег малый, только чуть траву укроет и залубенит –  татары тогда все в юртах над огнем сидят, курят… И вот тут они со скуки тоже  часто между собою порются. Тогда выйдешь, и глянуть не на что: кони нахохрятся  и ходят свернувшись, худые такие, что только хвосты да гривы развеваются.  Насилу ноги волочат и копытом снежный наст разгребают и мерзлую травку гложут,  тем и питаются, – это и называется тюбенькуют… Несносно. Только и  рассеяния, что если замечают, что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не  может – снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то такого  сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят. Препоганое, однако,  мясо: сладкое, все равно вроде как коровье вымя, но жесткое; от нужды,  разумеется, ешь, а самого мутит. У меня, спасибо, одна жена умела еще коневьи  ребра коптить: возьмет как есть коневье ребро, с мясом с обеих сторон, да в  большую кишку всунет и над очагом выкоптит. Это еще ничего, сходнее есть можно,  потому что оно по крайнем мере запахом вроде ветчины отдает, но а на вкус все  равно тоже поганое. И тут-то этакую гадость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а  дома у нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут,  щи с зашеиной варят жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник,  добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним  дьяки, попадьи и дьячихи идут, и с семинаристами, и все навеселе, а сам отец  Илья много пить не может: в господском доме ему дворецкий рюмочку поднесет; в  конторе тоже управитель с нянькой вышлет попотчует, отец Илья и раскиснет и  ползет к нам на дворню, совсем чуть ножки волочит пьяненький: в первой с краю  избе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там уж более не может и все под ризой в  бутылочку сливает. Так это все у него семейственно, даже в рассуждении кушанья,  он если что посмачнее из съестного увидит, просит: «Дайте, говорит, мне в  газетную бумажку, я с собой заверну». Ему обыкновенно скажут: «Нету, мол,  батюшка, у нас газетной бумаги», – он не сердится, а возьмет так просто и  не завернувши своей попадейке передаст, и дальше столь же мирно пойдет. Ах,  судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на  душу, и станет вдруг загнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего  этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчанный и  умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку  за ставку, чтобы ни жены, ни дети и никто бы тебя из поганых не видал, и  начнешь молиться… и молишься… так молишься, что даже снег инда под коленами  протает и где слезы падали – утром травку увидишь.    

Рассказчик умолк и поник головою. Его никто не тревожил;  казалось, все были проникнуты уважением к святой скорби его последних  воспоминаний; но прошла минута, и Иван Северьяныч сам вздохнул, как рукой  махнул; снял с головы свой монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил:    

– А все прошло, слава богу!    

Мы дали ему немножко поотдохнуть и дерзнули на новые вопросы  о том, как он, наш очарованный богатырь, выправил свои попорченные волосяною  сечкою пятки и какими путями он убежал из татарской степи от своих Наташей и  Колек и попал в монастырь?    

Иван Северьяныч удовлетворил это любопытство с полною  откровенностью, изменять которой он, очевидно, был вовсе не способен.    

 Глава восьмая    

     

Дорожа последовательностью в развитии заинтересовавшей нас  истории Ивана Северьяновича, мы просили его прежде всего рассказать, какими  необыкновенными средствами он избавился от своей щетинки и ушёл из плена? Он  поведал об этом следующее сказание:    

– Я совершенно отчаялся когда-нибудь вернуться домой и  увидать своё отечество. Помышление об этом даже мне казалось невозможным, и  стала даже во мне самая тоска замирать. Живу, как статуй бесчувственный, и  больше ничего; а иногда думаю, что вот же, мол, у нас дома в церкви этот самый  отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «о  плавающих и путешествующих, страждущих и пленённых», а я, бывало, когда это  слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться? А вот  теперь и понимаю, зачем этак молятся, но не понимаю, отчего же мне от всех этих  молитв никакой пользы нет, и, по малости сказать, хоша не неверую, а смущаюсь,  и сам молиться не стал.    

«Что же, – думаю, – молить, когда ничего от того  не выходит».    

А между тем вдруг однажды слышу-послышу: татарва что-то  сумятятся.    

Я говорю:    

– Что такое?    

– Ничего, – говорят, – из вашей стороны два  муллы пришли, от белого царя охранный лист имеют и далеко идут свою веру  уставлять.    

Я бросился, говорю:    

– Где они?    

Мне показали на одну юрту, я и пошёл туда, куда показали.  Прихожу и вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей,  и все, поджав ноги, на кошмах сидят, а посреди их два человека незнакомые,  одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания; стоят оба посреди  этого сброда и слову божьему татар учат.    

Я их как увидал, взрадовался, что русских вижу. И сердце во  мне затрепетало, и упал я им в ноги и зарыдал.    

Они тоже этому моему поклону обрадовались и оба воскликнули:    

– А что? а что! видите! видите? как действует  благодать, вот она уже одного вашего коснулась, и он обращается от Магомета.    

А татары отвечают, что это, мол, ничего не действует: это  ваш Иван, он из ваших, из русских, только в плену у нас здесь проживает.    

Миссионеры очень этим недовольны сделались. Не верят, что я  русский, а я и встрял сам:    

– Нет, – я говорю, – я, точно, русский!  Отцы, – говорю, – духовные! смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь  уже одиннадцатый год в плену томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу.    

Они, однако, нимало на эти мои слова не уважили и  отвернулись и давай опять своё дело продолжать: все проповедуют.    

Я думаю: «Ну, что же на это роптать: они люди должностные,  и, может быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися», – и  оставил, а выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к  ним и уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь  претерпеваю, и прошу их:    

– Попугайте, – говорю, – их,  отцы-благодетели, нашим батюшкой белым царём: скажите им, что он не велит азиатам  своих подданных насильно в плену держать, или, ещё лучше, выкуп за меня им  дайте, а я вам служить пойду. Я, – говорю, – здесь живучи, ихнему  татарскому языку отлично научился и могу вам полезным человеком быть.    

А они отвечают:    

– Что, – говорят, – сыне: выкупу у нас нет, а  пугать, – говорят, – нам неверных не позволено, потому что и без того  люди лукавые и непреданные, и с ними из политики мы вежливость соблюдаем.    

– Так что же, – говорю, – стало быть, мне  из-за этой политики так тут целый век у них и пропадать?    

–А что же, – говорят, – все равно, сыне, где  пропадать, а ты молись: у бога много милости, может быть он тебя и избавит.    

– Я, мол, молился, да уже сил моих нет и упование  отложил.    

– А ты, – говорят, – не отчаявайся, потому  что это большой грех!    

– Да я, – говорю, – не отчаяваюсь, а только…  как же вы это так… мне это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего  пособить мне не хотите.    

– Нет, – отвечают, – ты, чадо, нас в это не  мешай, мы во Христе, а во Христе нет ни еллин, ни жид; наши земляки все  послушенствующие. Нам все равны, все равны.    

– Все? – говорю.    

– Да, – отвечают, – все, это наше научение от  апостола Павла. Мы куда приходим, не ссоримся… это нам не подобает. Ты раб и,  что делать, терпи, ибо и по апостолу Павлу, – говорят, – рабы должны  повиноваться[36]. А ты помни, что ты  христианин, и потому о тебе нам уже хлопотать нечего, твоей душе и без нас  врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут, если мы их не присоединим, так  мы за них должны хлопотать.    

И показывают мне книжку.    

– Вот ведь, – говорят, – видишь, сколько  здесь у нас человек в этом реестре записано, – это все мы столько людей к  нашей вере присоединили!    

Я с ними больше и говорить не стал и не вплёл их больше, как  окромя одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и говорит:    

– У нас на озере, тятька, человек лежит.    

Я пошёл посмотреть: вижу, на ногах с колен чулки содраны, а  с рук по локти перчатки сняты, татарва это искусно делают: обчертит да дёрнет,  так шкуру и снимет, – а голова этого человека в сторонке валяется, и на  лбу крест вырезан.    

«Эх, – думаю, – не хотел ты за меня, земляк,  похлопотать, и я тебя осуждал, а ты вот сподобился и венец страдания приял.  Прости меня теперь ради Христа!»    

И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем,  поклонился до земли, и закопал, и «Святый боже» над ним пропел, – а куда  другой его товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем же  кончил, что венец приял, потому что у нас после по орде у татарок очень много  образков пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.    

– А эти миссионеры даже и туда, в Рынь-пески, заходят?    

– Как же-с, они ходят, но только все без пользы без  всякой.    

– Отчего же?    

– Обращаться не знают как. Азията в веру приводить надо  со страхом, чтобы он трясся от перепуга, а они им бога смирного проповедывают.  Это попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без угрозы  ни за что не уважит и проповедников побьёт.    

– А главное, надо полагать, идучи к азиатам, денег и  драгоценностей не надо при себе иметь.    

– Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят, что  кто-нибудь пришёл да ничего при себе не принёс; подумают, что где-нибудь в  степи закопал, и пытать станут, и запытают.    

– Вот разбойники!    

– Да-с; так было при мне с одним жидовином: старый  жидовин невесть откуда пришёл и тоже о вере говорил. Человек хороший, и, видно,  к вере своей усердный, и весь в таких лохмотках, что вся плоть его видна, а  стал говорить про веру, так даже, кажется, никогда бы его не перестал слушать.  Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у  вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них  бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен  Леви, который был такой учёный, что грешные люди на него смотреть не могли; как  взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и  говорит: «Эй ты, учёный раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой учёный,  но только то нехорошо, что чрез тебя все мои жидки могут умирать. Не на то,  говорит, я их с Моисеем через степь перегнал и через море переправил. Пошёл-ну  ты за это вон из своего отечества и живи там, где бы тебя никто не мог видеть».  А раввин Леви как пошёл, то ударился до самого до того места, где был рай, и  зарыл себя там в песок по самую шею, и пребывал в песке тринадцать лет, а хотя  же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготовлял себе агнца, который был  печён огнём, с небеса нисходящим. И если комар или муха ему садилась на нос,  чтобы пить его кровь, то они тоже сейчас были пожираемы небесным огнём… Азиятам  это очень понравилось про учёного раввина, и они долго сего жидовина слушали, а  потом приступили к нему и стали его допрашивать: где он, идучи к ним, свои  деньги закопал? Жидовин, батюшки, как клялся, что денег у него нет, что его бог  без всего послал, с одной мудростью, ну, однако, они ему не поверили, а сгребли  уголья, где костёр горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру, положили на  неё и стали потряхивать. Говори им да говори: где деньги? А как видят, что он  весь почернел и голосу не подаёт:    

«Стой, – говорят, – давай мы его по горло в песок  закопаем: может быть, ему от этого проходит».    

И закопали, но, однако, жидовин так закопанный и помер, и  голова его долго потом из песку чернелась, но дети её стали пужаться, так  срубили её и в сухой колодец кинули.    

– Вот тебе и проповедуй им!    

– Да-с, очень трудно, но а деньги у этого жидовина  все-таки ведь были.    

– Были??    

– Были-с; его потом волки тревожить стали и шакалки и  всего по кусочкам из песку повытаскали и, наконец, добрались и до обуви. Тут  сапожонки растормошили, а из подмётки семь монет выкатились. Нашли их потом.    

– Ну, а как же вы-то от них вырвались?    

– Чудом спасён.    

– Кто же это чудо сделал, чтобы вас избавить?    

– Талафа.    

– Это кто же такой этот Талафа: тоже татарин?    

– Нет-с; он другой породы, индийской, и даже не простой  индеец, а ихний бог, на землю сходящий.    

Упрошенный слушателями, Иван Северьяныч Флягин рассказал  нижеследующее об этом новом акте своей житейской драмокомедии.    

 Глава девятая    

     

– После того как татары от наших мисанеров избавились,  опять прошёл без мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки  тюбеньковать на сторону поюжнее, к Каспию, и тут вдруг одного дня перед вечером  пригонили к нам два человека, ежели только можно их за человеков считать. Кто  их знает, какие они и откуда и какого рода и звания. Даже языка у них никакого  настоящего не было, ни русского, ни татарского, а говорили слово по-нашему,  слово по-татарски, а то промеж себя невесть по-каковски. Оба не старые, один  чёрный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но только халат  у него не пёстрый, а весь красный, и на башке острая персианская шапка, а  другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: все ящички какие-то при себе  имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто на него не смотрит, он с себя  халат долой снимет и остаётся в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и  курточка по-такому шиты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает.  И все он, бывало, в этих ящичках что-то вертит да перебирает, а что такое у  него там содержалось? – лихо его ведает. Говорили, будто из Хивы[37] пришли коней закупать и  хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а с кем – не сказывают, но только  все татарву против русских подущают. Слышу я, этот рыжий, – говорить он  много не умеет, а только выговорит вроде как по-русски «нат-шальник» и плюнет;  но денег с ними при себе не было, потому что они, азияты, это знают, что если с  деньгами в степь приехать, то оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а  манули они наших татар, чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и  там расчёт сделать. Татарва и туда и сюда мыслями рассеялись и не знают:  согласиться на это или нет? Думают, думают, словно золото копают, а, видно,  чего-то боятся.    

А те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.    

«Гоните, – говорят, – а то вам худо может быть: у  нас есть бог Талафа, и он с нами свой огонь прислал, Не дай бог, как  рассердится».    

Татары того бога не знают и сомневаются, что он им сделать  может в степи зимою с своим огнём, – ничего. Но этот чернобородый, который  из Хивы приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы сомневаетесь,  то Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы, говорит, если что  увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то он сожжёт. Разумеется, всем  это среди скуки степной, зимней, ужасть как интересно, и все мы хотя немножко  этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что такое от этого индийского бога  будет; чем он, каким чудом проявится?    

Позабрались мы с жёнами и с детьми под ставки рано и ждём…  Все темно и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый сон, я  слышу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь сон  мне показалось, будто с небеси искры посыпались.    

Схватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята  заплакали.    

Я говорю:    

«Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали».    

Те зацмоктали, и стало опять тихо, а в тёмной степи вдруг  опять вверх огонь зашипел… зашипело и опять лопнуло…    

«Ну, – думаю, – однако, видно, Талафа-то не  шутка!»    

А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой  манер, – как птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь  необыкновенно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все жёлтое сделается и  потом синее станет.    

По становищу, слышу, все как умерло. Не слыхать, этого,  разумеется, никому нельзя этакой пальбы, но все, значит, оробели и лежат под  тулупами. Только слышно, что земля враз вздрогнет, затрясётся и опять станет.  Это, можно разуметь, кони шарахаются и все в кучу теснятся, да слышно раз было,  как эти хивяки или индийцы куда-то пробегли, и сейчас опять по степи огонь как  пустится змеем… Кони как зынули на то, да и понеслись… Татарва и страх  позабыли, все повыскакали, башками трясут, вопят: «Алла! Алла!» – да в погоню,  а те, хивяки, пропали, и следа их нет, только один ящик свой покинули по себе  на память… Вот тут как все наши батыри угнали за табуном, а в стану одни бабы  да старики остались, я и догляделся до этого ящика: что там такое? Вижу, в нем  разные земли, и снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту трубку близко к  костру рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнём все глаза не выжгло, и  вверх полетела, а там… бббаххх, звёздами рассыпало… «Эге, – думаю  себе, – да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас в публичном  саду пускали», – да опять как из яругой трубки бабахну, а гляжу, татары,  кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто где упал, да  только ногами дрыгают… Я было попервоначалу и сам испугался, но потом как  увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришёл и, с тех  пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами, да и ну на них вслух  какие попало незнакомые слова произносить. Кричу как можно громче:    

«Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адью-мусью!»    

Да ещё трубку с вертуном выпустил… Ну, тут уже они, увидав,  как вертун с огнём ходит, все как умерли… Огонь погас, а они все лежат, и  только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а сам  только пальцем кивает, зовёт меня к себе. Я подошёл и говорю:    

«Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому: смерти или  живота?», потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.    

«Прости, – говорят, – Иван, не дай смерти, а дай  живота».    

А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и все  прощенья и живота просят.    

Я вижу, что хорошо моё дело заиграло: верно уже я за все  свои грехи оттерпелся, и прошу:    

«Мать пресвятая владычица, Николай Угодник, лебедики мои,  голубчики, помогите мне, благодетели!»    

А сам татар строго спрашиваю:    

«В чем и на какой конец я вас должен простить и животом  жаловать?»    

«Прости, – говорят, – что мы в твоего бога не  верили».    

«Ага, – думаю, – вон оно как я их пугнул», –  да говорю: «Ну уж нет, братцы, врёте, этого я вам за противность релегии ни за  что но прощу!» Да сам опять зубами скрип да ещё трубку распечатал.    

Эта вышла с ракитою… Страшный огонь и треск.    

Кричу я на татар:    

«Что же: ещё одна минута, и я вас всех погублю, если вы не  хотите в моего бога верить».    

«Не губи, – отвечают, – мы все под вашего бога  согласны подойти».    

Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.    

– Тут же, в это самое время и окрестили?    

– В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго  время препровождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам  водицей над прорубью, прочёл «во имя отца и сына», и крестики, которые от  мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера чтобы  они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.    

– И они молились?    

– Молились-с.    

– Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не  знали, или вы их выучили?    

– Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел,  что мне в это время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего  молились, по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса  Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.    

– Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан  убежали с своими искалеченными ногами и как вылечились?    

– А потом я нашёл в тех фейверках едкую землю; такая,  что чуть её к телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я её и приложил и  притворился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лёжа, этой едкостью  пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть плоть  на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет назад  засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду в том не подаю,  а притворяюсь, что мне ещё хуже стало, и наказал я бабам и старикам, чтобы они  все как можно усердней за меня молились, потому что, мол, помираю. И положил я  на них вроде епитимьи пост, и три дня я им за юрты выходить не велел, а для  большей ещё острастки самый большой фейверк пустил и ушёл…    

– Но они вас не догнали?    

– Нет; да и где им было догонять: я их так запостил и  напугал, что они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а  после хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как  я из них щетину спустил, подсохли, такие лёгкие стали, что как разбежался, всю  степь перебежал.    

– И все пешком?    

– А то как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить  некого, а встретишь, так не обрадуешься, кого обретёшь. Мне на четвёртый день  чувашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: «Садись верхом».    

Я поопасался и не поехал.    

– Чего же вы его боялись?    

– Да так… он как-то мне неверен показался, а притом  нельзя было и разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно. А он,  бестолковый, кричит: «Садись, – кричит, – веселей, двое будем ехать».    

Я говорю:    

«А кто ты: может быть, у тебя бога нет?»    

«Как, – говорит, – нет: это у татарина бока нет,  он кобылу ест, а у меня есть бок».    

«Кто же, – говорю, – твой бог?»    

«А у меня, – говорит, – все бок: и солнце бок, и  месяц бок, и звезды бок… все бок. Как у меня нет бок?»    

«Все!.. гм… все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, –  говорю, – стало быть, тебе не бог?»    

«Нет, – говорит, – и он бок, и богородица бок, и Николач  бок…»    

«Какой, – говорю, – Николач?»    

«А что один на зиму, один на лето живёт».    

Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.    

«Всегда, – говорю, – его почитай, потому что он  русский», – и уже совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел,  а он, спасибо, разболтался и выказался.    

«Как же, – говорит, – я Николача почитаю: я ему на  зиму пущай хоть не кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне  хорошенько коровок берег, да! Да ещё на него одного не надеюсь, так Керемети[38] бычка жертвую».    

Я и рассердился.    

«Как же, – говорю, – ты смеешь на Николая  Чудотворца не и надеяться и ему, русскому, всего двугривенный, а своей  мордовской Керемети поганой целого бычка! Пошёл прочь, – говорю, – не  хочу я с тобою… я с тобою не поеду, если ты так Николая Чудотворца не  уважаешь».    

И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться,  смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди. Я лёг для опаски в траву  и высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять ещё в худший  плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю,  христиане. Подполоз ещё ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, – ну,  значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага  рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят:    

«Пей водку!»    

Я отвечаю:    

«Я, братцы мои, от неё, с татарвой живучи, совсем отвык».    

«Ну, ничего, – говорят, – здесь своя нацыя, опять  привыкнешь: пей!»    

Я налил себе стаканчик и думаю:    

«Ну-ка, господи благослови, за своё возвращение!» – и выпил,  а ватажники пристают, добрые ребята.    

«Пей ещё! – говорят, – ишь ты без неё как  зачичкался[39]».    

Я и ещё одну позволил и сделался очень откровенный: все им  рассказал: откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя,  рассказывал и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой  Руси. но только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто  слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:    

«А паспорт же у тебя есть?»    

Я говорю:    

«Нет, нема».    

«А если, – говорит, – нема, так тебе здесь будет  тюрьма».    

«Ну так я, – говорю, – я от вас не пойду; а у вас  небось тут можно жить и без паспорта?»    

А он отвечает:    

«Жить, – говорит, – у нас без паспорта можно, но  помирать нельзя».    

Я говорю:    

«Это отчего?»    

«А как же, – говорит, – тебя поп запишет, если ты  без паспорта?»    

«Так как же, мол, мне на такой случай быть?»    

«В воду, – говорит, – тебя тогда бросим на рыбное  пропитание».    

«Без попа?»    

«Без попа».    

Я, в лёгком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал  плакать и жалиться, а рыбак смеётся.    

«Я, – говорит, – над тобою шутил: помирай смело,  мы тебя в родную землю зароем».    

Но я уже очень огорчился и говорю:    

«Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто  шутить, так я и до другой весны не доживу».    

И чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и  пошёл прочь, и пришёл в Астрахань, заработал на подёнщине рубль и с того часу  столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином городе, и сижу уже я в  остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали. Привели меня в наш  город, высекли в полиции и в своё имение доставили. Графиня, которая меня за  кошкин хвост сечь приказывала, уже померла, а один граф остался, но тоже очень  состарился, и богомольный стал, и конскую охоту оставил. Доложили ему, что я  пришёл, он меня вспомнил и велел меня ещё раз дома высечь и чтобы я к батюшке,  к отцу Илье, на дух шёл. Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и я  прихожу к отцу Илье, а он стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне  причастия…    

Я говорю:    

«Как же так, батюшка, я было… столько лет не причащамшись…  ждал…»    

«Ну, мало ли, – говорит, – что; ты ждал, а зачем  ты, – говорит, – татарок при себе вместо жён держал… Ты знаешь  ли, – говорит, – что я ещё милостиво делаю, что тебя только от причастия  отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять,  так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, –  говорит, – этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону  не позволяется».    

«Ну что же, – думаю, – делать: останусь хоть так,  без причастия, дома поживу, отдохну после плена», – но граф этого не  захотели. Изволили сказать:    

«Я, – говорят, – не хочу вблизи себя отлучённого  от причастия терпеть».    

И приказали управителю ещё раз меня высечь с оглашением для  всеобщего примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня в  этот раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали паспорт.  Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько лет совершенно свободным  человеком, с законною бумагою, и пошёл. Намерениев у меня никаких  определительных не было, до на мою долю бог послал практику.    

– Какую же?    

– Да опять все по той же, по конской части. Я пошёл с  самого малого ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения  достиг и ещё бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.    

– Что же это такое, если можно спросить?    

– Одержимости большой подпал от разных духов и страстей  и ещё одной неподобной вещи.    

– Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?    

– Магнетизм-с.    

– Как? магнетизм?!    

– Да-с, магнетическое влияние от одной особы.    

– Как же вы чувствовали над собой её влияние?    

– Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу  исполнял.    

– Вот тут, значит, к вам и пришла ваша собственная  погибель, после которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание,  и пошли в монастырь?    

– Нет-с, это ещё после пришло, а до того со мною много  иных разных приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.    

– Вы можете рассказать и эти приключения?    

– Отчего же-с; с большим моим удовольствием.    

– Так, пожалуйста.    

 Глава десятая    

     

– Взявши я паспорт, пошёл без всякого о себе намерения,  и пришёл на ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его  обманывает; стал её силу пробовать, и своего конишку в просяной воз заложил, а  мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а мужикова  лошадь преет, потому что её яблочный дух обморачивает, так как коню этот дух  страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я вижу, ещё и обморок  бывает, и это сейчас понять можно, потому что у неё на лбу есть знак, как был  огонь ставлен, а цыган говорит: «Это бородавка». А мне мужика, разумеется,  жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя будет работать, так как она  кувырнет, да и все тут, а к тому же я цыганов тогда смерть ненавидел через то,  что от первых от них имел соблазн бродить, и впереди, вероятно, ещё иное  предчувствовал, как и оправдалось. Я эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а  как цыган стал со мною спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я в  доказательство моей справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлёп  на землю и закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям  выбрал, а они мне за это вина и угощенья и две гривны денег, и очень мы тут  погуляли. С того и пошло: и капитал расти и усердное пьянство, и месяца не  прошло, как я вижу, что это хорошо: обвешался весь бляхами и коновальскою  сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей руководствую и  собираю себе достаток и все магарычи пью; а между тем стал я для всех  барышников-цыганов все равно что божия гроза, и узнал стороною, что они  собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться, потому что их много, а я  один, и они меня ни разу не могли попасть одного и вдоволь отколотить, а при  мужиках не смели, потому что те за мою добродетель всегда стояли за меня. Тут  они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в  твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я, как вам  докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но  только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.    

– Отчего же это не послужит в пользу?    

– Не поймёт-с никто, потому что на это надо не иначе  как иметь дар природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал,  но все втуне осталось; но позвольте, об этом после.    

Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня  вижу, то один ремонтёр, князь, мне ста рублей давал:    

«Открой, – говорит, – братец, твой секрет насчёт  понимания. Мне это дорого стоит».    

А я отвечаю:    

«Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное  дарование».    

Ну, а он пристаёт:    

«Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты  не думал, что я хочу как-нибудь, – вот тебе сто рублей».    

Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и  говорю: извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться  и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет, за это  я не отвечаю.    

Он, однако, был и этим доволен, и говорит: «Ну уж это не  твоя беда, сколько я научусь, а ты только сказывай».    

«Первое самое дело, – говорю, – если кто насчёт  лошади хочет знать, что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее  расположение в осмотре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо  глядеть умно на голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить,  как офицеры делают. Тронет за зашеину, за чёлку, за храпок[40], за обрез и за грудной соколок[41] или ещё за что попало, а  все без толку. От этого барышники кавалерийских офицеров за эту латошливость  страсть любят. Барышник как этакую военную латоху увидал, сейчас начнёт перед  ним конём крутить, вертеть, во все стороны поворачивать, а которую часть не  хочет показать, той ни за что не покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих  бездна: конь вислоух – ему кожицы на вершок в затылке вырежут, стянут, и  зашьют, и замажут, и он оттого ушки подберёт, но ненадолго: кожа ослабнет, и  уши развиснут. Если уши велики, их обрезывают, – а чтобы ушки прямо стояли,  в них рожки суют. Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один  конь во лбу с звёздочкой, – барышники уже так и зрят, чтобы такую  звёздочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печёную  приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идёт, но только  всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шёрстка всегда против  настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка. Ещё больше барышники  обижают публику глазами: у иной лошади западники ввалившись над глазом, и  некрасиво, но барышник проколет кожицу булавкой, а потом приляжет губами и все  в это место дует, и надует так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво  станет. Это легко делать, потому что если лошади на глаз дышать, ей это приятно,  от тёплого дыхания, и она стоит не шелохнётся, но воздух выйдет, и у неё опять  ямы над глазами будут. Против этого одно средство: около кости щупать, не ходит  ли воздух. Но ещё того смешнее, как слепых лошадей продают. Это точно комедия  бывает. Офицерик, например, крадётся к глазу коня с соломинкой, чтобы испытать,  видит ли конь соломинку, а сам того не видит, что барышник в это время, когда  лошади надо головой мотнуть, кулаком её под брюхо или под бок толкает. А иной  хоть и тихо гладит, но у него в перчатке гвоздик, и он будто гладит, а сам  кольнёт». И я своему ремонтёру против того, что здесь сейчас упомянул,  вдесятеро более объяснил, но ничего ему это в пользу не послужило: назавтра,  гляжу, он накупил коней таких, что кляча клячи хуже, и ещё зовёт меня  посмотреть и говорит:    

«Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать».    

Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть  нечего:    

«У этой плечи мясисты, – будет землю ногами цеплять;  эта ложится – копыто под брюхо кладёт и много что чрез годок себе килу намнёт;  а эта когда овёс ест, передней ногою топает и колено об ясли бьёт», – и  так всю покупку раскритиковал, и все правильно на моё вышло.    

Князь на другой день и говорит:    

«Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше  служи ты сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить».    

Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и  наёмник, а больше как друг и помощник, и если бы не выходы меня одолели, так я  мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой  заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтёром знакомится, а верного человека  подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить,  потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в ремонтёре, а в том,  если который имеет при себе настоящего конэсера. Я же был, как докладывал вам,  природный конэсер и этот долг природы исполнял совестно: ни за что я того, кому  служу, обмануть не мог. И мой князь это чувствовал и высоко меня уважал, и мы  жили с ним во всем в полной откровенности. Он, бывало, если проиграется  где-нибудь ночью, сейчас утром как встанет, идёт в архалучке ко мне в конюшню и  говорит:    

«Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы  ваши дела?» – он все этак шутил, звал меня почти полупочтенный, но почитал, как  увидите, вполне.    

А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой идёт, и  отвечу, бывало:    

«Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а не знаю, как  ваше сиятельство, каковы ваши обстоятельства?»    

«Мои, – говорит, – так довольно гадки, что даже  хуже требовать не надо».    

«Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись  по-анамеднешнему?»    

«Вы, – отвечает, – изволили отгадать, мой  полупочтеннейший, продулся я-с, продулся».    

«А на сколько, – спрашиваю, – вашу милость  облегчило?»    

Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я покачаю  головою да говорю:    

«Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому».    

Он рассмеётся и говорит:    

«То и есть, что некому».    

«А вот ложитесь, мол, на мою кроватку, я вам чистенький  кулёчек в голову положу, а сам вас постегаю».    

Он, разумеется, и начнёт подъезжать, чтобы я ему на реванж  денег дал.    

«Нет, ты, – говорит, – лучше меня не пори, а  дай-ка мне из расходных денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю».    

«Ну уж это, – отвечаю, – покорно вас благодарю,  нет уже, играйте, да не отыгрывайтесь».    

«Как, благодаришь? – начнёт смехом, а там уже пойдёт  сердиться: – Ну, пожалуйста, – говорит, – не забывайся, прекрати надо  мною свою опеку и подай деньги».    

Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на  реванж?    

– Никогда, – отвечал он. – Я его, бывало,  либо обману: скажу, что все деньги на овёс раздал, либо просто со двора сбегу.    

– Ведь он на вас небось, за это сердился?    

– Сердился-с; сейчас, бывало, объявляет: «Кончено-с; вы  у меня, полупочтеннейший, более не служите».    

Я отвечаю:    

«Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт».    

«Хорошо-с, – говорит, – извольте собираться:  завтра получите ваш паспорт».    

Но только назавтра у нас уже никогда об этом никакого  разговору больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало,  приходит ко мне совсем в другом расположении и говорит:    

«Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели  характер и мне на реванж денег не дали».    

И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною что-нибудь  на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.    

– А с вами что же случалось?    

– Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.    

– А что это значит выходы?    

– Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его  всякий день пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если,  бывало, что меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас  сделаю выход на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь  отчего; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они тебе,  а соскучаешь по них и запьёшь. Особенно если отдалишь от себя такого коня,  который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и мечется, до того,  что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь выход.    

– Это значит – запьёте?    

– Да-с; выйду и запью.    

– И надолго?    

– М… н… н… это не равно-с, какой выход задастся: иногда  пьёшь, пока все пропьёшь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого  побьёшь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве выспишься,  и доволен, и отойдёт. В таковых случаях я уже наблюдал правило и, как, бывало,  чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и говорю:    

«Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня  деньги, а я пропаду».    

Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит,  бывало:    

«Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?»    

Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую: на  большой ли выход или на коротенький.    

И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждёт меня, пока  кончится выход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость  надоела, и вздумал я вдруг от неё избавиться; тут-то и сделал такой последний  выход, что даже теперь вспомнить страшно.    

 Глава одиннадцатая    

     

Мы, разумеется, подговорились, чтобы Иван Северьяныч  довершил свою любезность, досказав этот новый злополучный эпизод в своей жизни,  а он, по доброте своей, всеконечно от этого не отказался и поведал о своём  «последнем выходе» следующее:    

– У пас была куплена с завода кобылица Дидона, молодая,  золото-гнедая, для офицерского седла. Дивная была красавица: головка  хорошенькая, глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет,  так и дышит; гривка лёгкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в  поясу гибкая, и ножки в белых чулочках лёгкие, и она их мечет, как играет…  Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от наглядения на  этакого животного задуматься может. Мне же она так по вкусу пришла, что я даже  из конюшни от неё не выходил и все ласкал её от радости. Бывало, сам её вычищу  и оботру её всю как есть белым платочком, чтобы пылинки у неё в шёрстке нигде  не было, даже и поцелую её в самый лобик, в завиточек, откуда шерсточка её  золотая расходилась… В эту пору у нас разом шли две ярмарки: одна в Л., другая  в К., и мы с князем разделились: на одной я действую, а на другую он поехал. И  вдруг я получаю от него письмо, что пишет «прислать, говорит, ко мне сюда  таких-то и таких-то лошадей и Дидону». Мне неизвестно было, зачем он эту мою  красавицу потребовал, на которую мой охотницкий глаз радовался. Но думал я,  конечно, что кому-нибудь он её, голубушку, променял или продал, или, ещё того  вернее, проиграл в карты… И вот я отпустил с конюхами Дидону и ужасно  растосковался и возжелал выход сделать. А положение моё в эту пору было совсем  необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда было такое заведение, что  если нападёт на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю  ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме, и говорю: «Я  на столько-то или на столько-то дней пропаду». Ну, а тут как мне это устроить,  когда моего князя при мне нет? И вот я думаю себе: «Нет, однако, я больше не  стану пить, потому что князя моего нет и выхода мне в порядке сделать  невозможно, потому что денег отдать некому, а при мне сумма знатная, более как  до пяти тысяч». Решил я так, что этого нельзя, и твёрдо этого решения и  держусь, и усердия своего, чтобы сделать выход и хорошенько пропасть, не  попущаю, но ослабления к этому желанию все-таки не чувствую, а, напротив того,  больше и больше стремлюсь сделать выход. И, наконец, стал я исполняться одной  мысли: как бы мне так устроить, чтобы и своё усердие к выходу исполнить и  княжеские деньги соблюсти? И начал я их с этою целию прятать и все по самым  невероятным местам их прятал, где ни одному человеку на мысль не придёт деньги  положить… Думаю: «Что делать? видно, с собою не совладаешь, устрою, думаю,  понадёжнее деньги, чтобы они были сохранны, и тогда отбуду своё усердие, сделаю  выход». Но только напало на меня смущение: где я эти проклятые деньги спрячу?  Куда я их ни положу, чуть прочь от того места отойду, сейчас мне входит в  голову мысль, что их кто-то крадёт. Иду и опять поскорее возьму и опять  перепрятываю… Измучился просто я их прятавши, и по сеновалам, и по погребам, и  по застрехам, и по другим таким неподобным местам для хранения, а чуть отойду,  сейчас все кажется, что кто-нибудь видел, как я их хоронил, и непременно их  отыщет, и я опять вернусь, и опять их достану, и ношу их с собою, а сам опять  думаю: «Нет, уже баста, видно мне не судьба в этот раз своё усердие исполнить».  И вдруг мне пришла божественная мысль: ведь это, мол, меня бес томит этой  страстью, пойду же я его, мерзавца, от себя святыней отгоню! И пошёл я к ранней  обедне, помолился, вынул за себя часточку и, выходя из церкви, вижу, что на  стене Страшный суд нарисован и там в углу дьявола в геенне ангелы цепью бьют. Я  остановился, посмотрел и помолился поусерднее святым ангелам, а дьяволу взял  да, послюнивши, кулак в морду и сунул :    

«На-ка, мол, тебе кукиш, на него что хочешь, то и купишь», –  а сам после этого вдруг совершенно успокоился и, распорядившись дома чем  надобно, пошёл в трактир чай пить… А там, в трактире, вижу, стоит между гостей  какой-то проходимец. Самый препустейший-пустой человек. Я его и прежде, этого  человека, видал и почитал его не больше как за какого-нибудь шарлатана или  паяца, потому что он все, бывало, по ярмаркам таскается и у господ  по-французски пособия себе просит. Из благородных он будто бы был и в военной  службе служил, но все своё промотал и в карты проиграл и ходит по миру… Тут  его, в этом трактире, куда я пришёл, услужающие молодцы выгоняют вон, а он не  соглашается уходить и стоит да говорит:    

– Вы ещё знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе не  ровня, у меня свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов, как  вы, на конюшне для одной своей прихоти сёк, а что я всего лишился, так на это  была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня никто тронуть  не смеет.    

Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил, и в  каретах ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон прогонял, и один  раз к губернаторше голый приехал, «а ныне, – говорит, – я за свои  своеволия проклят и вся моя натура окаменела, и я её должен постоянно  размачивать, а потому подай мне водки! – я за неё денег платить не имею,  но зато со стеклом съем».    

Один гость и велел ему подать, чтобы посмотреть, как он  будет стекло есть. Он сейчас водку на лоб хватил, и, как обещал, так честно и  начал стеклянную рюмку зубами хрустать и перед всеми её и съел, и все этому с  восторгом дивились и хохотали. А мне его стало жалко, что благородный он  человек, а вот за своё усердие к вину даже утробою жертвует. Думаю: надо ему  дать хоть кишки от этого стекла прополоснуть, и велел ему на свой счёт другую  рюмку подать, но стекла есть не понуждал. Сказал: не надо, не ешь. Он это  восчувствовал и руку мне подаёт.    

– Верно, – говорит, – ты происхождения из  господских людей?    

– Да, – говорю, – из господских.    

– Сейчас, – говорит, – и видно, что ты не то,  что эти свиньи. Гран-мерси[42], –  говорит, – тебе за это.    

Я говорю:    

– Ничего, иди с богом.    

– Нет, – отвечает, – я очень рад с тобою  поговорить. Подвинься-ка, я возле тебя сяду.    

– Ну, мол, пожалуй, садись.    

Он возле меня и сел и начал сказывать, какой он именитой  фамилии и важного воспитания, и опять говорит:    

– Что это… ты чай пьёшь?    

– Да, мол, чай. Хочешь, и ты со мною пей.    

– Спасибо, – отвечает, – только я чаю пить не  могу.    

– Отчего?    

– А оттого, – говорит, – что у меня голова не  чайная, а у меня голова отчаянная: вели мне лучше ещё рюмку вина подать!.. –  И этак он и раз, и два, и три у меня вина выпросил и стал уже очень мне этим  докучать. А ещё больше противно мне стало, что он очень мало правды сказывает,  а все-то куражится и невесть что о себе соплетет, а то вдруг беднится, плачет,  и все о суёте.    

– Подумай, – говорит, – ты, какой я человек?  Я – говорит, – самим богом в один год с императором создан и ему ровесник.    

– Ну так что же, мол, такое?    

– А то, что какое же моё, несмотря на все это,  положение? Несмотря на все это, я, – говорит, – нисколько не взыскан  и вышел ничтожество, и, как ты сейчас видел, я ото всех презираем. – И с  этими словами опять водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин  подать, а сам завёл мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы  насмехаются, и в конце говорит; – Они, – говорит, –  необразованные люди, думают, что это легко такую обязанность несть, чтобы вечно  пить и рюмкою закусывать? Это очень трудное, братец, призвание, и для многих  даже совсем невозможное, но я свою натуру приучил, потому что вижу, что своё  надо отбыть, и несу.    

– Зачем же, – рассуждаю, – этой привычке так  уже очень усердствовать? Ты её брось.    

– Бросить? – отвечает. – А-га, нет, братец,  мне этого бросить невозможно.    

– Почему же, – говорю, – нельзя?    

– А нельзя, – отвечает, – по двум причинам:  во-первых, потому, что я, не напившись вина, никак в кровать не попаду, а все  буду ходить; а во-вторых, самое главное, что мне этого мои христианские чувства  не позволяют.    

– Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадёшь,  это понятно, потому что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не  позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу.    

– Да, вот ты, – отвечает, – не хочешь этому  верить… Так и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку  пьянствовать брошу, а кто-нибудь её поднимет да возьмёт: рад ли он этому будет  или нет?    

– Спаси, мол, господи! Нет, я думаю, не обрадуется.    

– А-га! – говорит. – Вот то-то и есть, а если  уже это так надо, чтобы я страдал, так вы уважайте же меня по крайней мере за  это, и вели мне ещё графин водки подать!    

Я постучал ещё графинчик, и сижу, и слушаю, потому что мне  это стало казаться занятно, а он продолжает таковые слова:    

– Оно, – говорит, – это так и надлежит, чтобы  это мучение на мне кончилось, чем ещё другому достанется, потому что я, –  говорит, – хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я  ещё самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей  мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за  себя богатую взял и со света её сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват,  ещё на бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня и наказал: дал мне  другой характер, что нет во мне ни малейшей гордости, хоть в глаза наплюй, по  щекам отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть.    

– И что же, – спрашиваю, – теперь ты уже на  этот характер не ропщешь?    

– Не ропщу, – отвечает, – потому что оно хотя  хуже, но зато лучше.    

– Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это:  хуже, но лучше?    

– А так, – отвечает, – что теперь я только  одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня все  отвращаются. Я, – говорит, – теперь все равно что Иов на гноище[43], и в этом, –  говорит, – все моё счастье и спасение, – и сам опять водку допил, и  ещё графин спрашивает, и молвит:    

– А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не  пренебрегай, потому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и  страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если какую  скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно её не бросай, чтобы другой  человек не поднял её и не мучился; а ищи такого человека, который бы  добровольно с тебя эту слабость взял.    

– Ну, где же, – говорю, – возможно такого  человека найти? Никто на это не согласится.    

– Отчего так? – отвечает, – да тебе даже  нечего далеко ходить: такой человек перед тобою, я сам и есть такой человек.    

Я говорю:    

– Ты шутишь?    

Но он вдруг вскакивает и говорит:    

– Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай.    

– Ну как, – говорю, – я могу это испытывать?    

– А очень просто: ты желаешь знать, каково моё  дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, – я сейчас  пьян… Так или нет: пьян я?    

Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый и весь  осоловевши и на ногах покачивается, и говорю:    

– Да разумеется, что ты пьян.    

А он отвечает:    

– Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в  уме «Отче наш».    

Я отвернулся и действительно, только «Отче наш», глядя на  образ, в уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:    

– А ну-ка погляди теперь на меня? пьян я теперь или  нет?    

Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него  ничего не было, и стоит, улыбается.    

Я говорю:    

– Что же это значит: какой это секрет?    

А он отвечает:    

– Это, – говорит, – не секрет, а это  называется магнетизм[44].    

– Не понимаю, мол, что это такое?    

– Такая воля, – говорит, – особенная в  человеке помещается, и её нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она  дарована. Я, – говорит, – это тебе показал для того, чтобы ты  понимал, что я, если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить,  но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я,  поправившись, чтобы про бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я  готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.    

– Так сведи, – говорю, – сделай милость, с  меня!    

– А ты, – говорит, – разве пьёшь?    

– Пью, – говорю, – и временем даже очень  усердно пью.    

– Ну так не робей же, – говорит, – это все  дело моих рук, и я тебя за твоё угощение отблагодарю: все с тебя сниму.    

– Ах, сделай милость, прошу, сними!    

– Изволь, – говорит, – любезный, изволь: я  тебе это за твоё угощение сделаю; сниму и на себя возьму, – и с этим  крикнул опять вина и две рюмки.    

Я говорю:    

– На что тебе две рюмки?    

– Одна, – говорит, – для меня, другая – для  тебя?    

– Я, мол, пить не стану.    

А он вдруг как бы осерчал и говорит:    

– Тссс! силянс[45]!  молчать! Ты теперь кто? – больной.    

– Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.    

– А я, – говорит, – лекарь, и ты должен мои  приказания исполнять и принимать лекарство, – и с этим налил и мне и себе  по рюмке и начал над моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент,  руками махать. Помахал, помахал и приказывает:    

– Пей!    

Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне  винца попробовать очень хотелось и он приказывает: «Дай, – думаю, –  ни для чего иного, а для любопытства выпью!» – и выпил.    

– Хороша ли, – спрашивает, – вкусна ли или  горька?    

– Не знаю, мол, как тебе сказать.    

– А это значит, – говорит, – что ты мало  принял, – и налил вторую рюмку и давай опять над нею руками мотать.  Помотает-помотает и отряхнёт, и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить  и вопрошает: «Эта какова?»    

Я пошутил, говорю:    

– Эта что-то тяжела показалась.    

Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять  командует: «Пей!» Я выпил и говорю:    

– Эта легче, – и затем уже сам в графин стучу, и  его потчую, и себе наливаю, да и пошёл пить. Он мне в этом не препятствует, но  только ни одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я  возьмусь рукой, он сейчас её из моих рук выймет и говорит:    

– Шу, силянс… атанде[46], –  и прежде над нею руками помашет, а потом и говорит:    

– Теперь готово, можешь принимать, как сказано.    

И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до  самого вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не для  баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую,  что они все, как должно, на своём месте целы лежат, и продолжаю.    

Барин мне тут, пивши со мною, про все рассказывал, как он в  свою жизнь кутил и гулял, и особенно про любовь, и впоследи всего стал ссориться,  что я любви не понимаю.    

Я говорю:    

– Что же с тем делать, когда я к этим пустякам не  привлечён? Будет с тебя того, что ты все понимаешь и зато вон какой лонтрыгой[47] ходишь.    

А он говорит:    

– Шу, силянс! любовь – наша святыня!    

– Пустяки, мол.    

– Мужик, – говорит, – ты и подлец, если ты  смеешь над священным сердца чувством смеяться и его пустяками называть.    

– Да, пустяки, мол, оно и есть.    

– Да ты понимаешь ли, – говорит, – что такое  «краса природы совершенство»?    

– Да, – говорю, – я в лошади красоту понимаю.    

А он как вскочит и хотел меня в ухо ударить.    

– Разве лошадь, – говорит, – краса природы  совершенство?    

Но как время было довольно поздно, то ничего этого он мне  доказать не мог, а буфетчик видит, что мы оба пьяны, моргнул на нас молодцам, а  те подскочили человек шесть и сами просят… «пожалуйте вон», а сами подхватили  нас обоих под ручки и за порог выставили и дверь за нами наглухо на ночь  заперли.    

Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже  много-много лет прошло, но я и по сне время не могу себе понять, что тут  произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только таких  искушений и происшествий, какие я тогда перенёс, мне кажется, даже ни в одном  житии в Четминеях[48] нет.    

 Глава двенадцатая    

     

Первым делом, как я за дверь вылетел, сейчас же руку за  пазуху и удостоверился, здесь ли мой бумажник? Оказалось, что он при мне.  «Теперь, – думаю, – вся забота, как бы их благополучно домой  донести». А ночь была самая тёмная, какую только можете себе вообразить. В  лете, знаете, у нас около Курска бывают такие тёмные ночи, но претеплейшие и  премягкие: по небу звезды как лампады навешаны, а понизу темнота такая густая,  что словно в ней кто-то тебя шарит и трогает… А на ярмарке всякого дурного  народа бездна бывает, и достаточно случаев, что иных грабят и убивают. Я же  хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых, что если  десять или более человек на меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не  сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил, что когда я, не раз  вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел,  что у меня с собою денег тучная сила. И потому вдруг мне, знаете, впало в  голову: нет ли с его стороны ко вреду моему какого-нибудь предательства? Где он  взаправду? вместе нас вон выставили, а куда же он так спешно делся?    

Стою я и потихоньку оглядываюсь и, имени его не зная,  потихоньку зову так:    

– Слышишь, ты? – говорю, – магнетизёр, где  ты?    

А он вдруг, словно бес какой, прямо у меня перед глазами  вырастает и говорит:    

– Я вот он.    

А мне показалось, что будто это не тот голос, да и впотьмах  даже и рожа не его представляется.    

– Подойди-ка, – говорю, – ещё поближе. –  И как он подошёл, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу  узнать, кто он такой? как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю  память отшибло. Слышу только что он что-то по-французски лопочет:  «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.    

– Что ты такое, – говорю, – лопочешь?    

А он опять по-французски:    

– Ди-ка-ти-ли-ка-типе.    

– Да перестань, – говорю, – дура, отвечай мне  по-русски, кто ты такой, потому что я тебя позабыл.    

Отвечает:    

– Ди-ка-ти-ли-ка-типе: я магнетизёр.    

– Тьфу, мол, ты, пострел этакой! – и на минутку  будто вспомню, что это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два  носа!.. Два носа, да и только! А раздумаюсь об этом – позабуду, кто он такой…    

«Ах ты, будь ты проклят, – думаю, – и откуда ты,  шельма, на меня навязался?» – и опять его спрашиваю:    

– Кто ты такой?    

Он опять говорит:    

– Магнетизёр.    

– Провались же, – говорю, – ты от меня: может  быть, ты черт?    

– Не совсем, – говорит, – так, а около того.    

Я его в лоб и стукнул, а он обиделся и говорит:    

– За что же ты меня ударил? я тебе добродетельствую и  от усердного пьянства тебя освобождаю, а ты меня бьёшь?    

А я, хоть что хочешь, опять его не помню и говорю:    

– Да кто же ты, мол, такой?    

Он говорит:    

– Я твой довечный друг.    

– Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг, так ты, может  быть, мне повредить можешь?    

– Нет, – говорит, – я тебе такое пти-ком-пе  представлю, что ты себя иным человеком ощутишь.    

– Ну, перестань, – говорю, – пожалуйста,  врать.    

– Истинно, – говорит, – истинно: такое  пти-ком-пе…    

– Да не болтай ты, – говорю, – черт, со мною  по-французски: я не понимаю, что то за пти-ком-пе!    

– Я, – отвечает, – тебе в жизни новое понятие  дам.    

– Ну, вот это, мол, так, но только какое же такое ты  можешь мне дать новое понятие?    

– А такое, – говорит, – что ты постигнешь  красу природы совершенство.    

– Отчего же я, мол, вдруг так её и постигну?    

– А вот пойдём, – говорит, – сейчас увидишь.    

– Хорошо, мол, пойдём.    

И пошли. Идём оба, шатаемся, но все идём, а я не знаю куда,  и только вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю:    

– Стой! говори мне, кто ты? иначе я не пойду.    

Он скажет, и я на минутку как будто вспомню, и спрашиваю:    

– Отчего же это я позабываю, кто ты такой?    

А он отвечает:    

– Это, – говорит, – и есть действие от моего  магнетизма; но только ты этого не пугайся, это сейчас пройдёт, только вот дай я  в тебя сразу побольше магнетизму пущу.    

И вдруг повернул меня к себе спиною и ну у меня в затылке, в  волосах пальцами перебирать… Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть в  голову.    

Я говорю:    

– Послушай ты… кто ты такой! что ты там роешься?    

– Погоди, – отвечает, – стой: я в тебя свою  силу магнетизм перепущаю.    

– Хорошо, – говорю, – что ты силу  перепущаешь, а может, ты меня обокрасть хочешь?    

Он отпирается.    

– Ну так постой, мол, я деньги попробую.    

Попробовал – деньги целы.    

– Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, – а кто  он такой – опять позабыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а  занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь  влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как  стекла.    

«Вот, – думаю, – штуку он со мной сделал! – а  где же теперь, – спрашиваю, – моё зрение?»    

– А твоего, – говорит, – теперь уже нет.    

– Что, мол, это за вздор, что нет?    

– Так, – отвечает, – своим зрением ты теперь  только то увидишь, чего нету.    

– Вот, мол, ещё притча! Ну-ка, давай-ка я понатужусь.    

Вылупился, знаете, во всю мочь, и вижу, будто на меня из-за  всех углов тёмных разные мерзкие рожи на ножках смотрят, и дорогу мне  перебегают, и на перекрёстках стоят, ждут и говорят: «Убьём его и возьмём  сокровище». А передо мною опять мой вихрястенький баринок, и рожа у него вся  светом светится, а сзади себя слышу страшный шум и содом, голоса и бряцанье, и  гик, и визг, и весёлый хохот. Осматриваюсь и понимаю, что стою, прислонясь  спиною к какому-то дому, а в нем окна открыты и в серединке светло, и оттуда те  разные голоса, и шум, и гитара ноет, а передо мною опять мой баринок, и все мне  спереди по лицу ладонями машет, а потом по груди руками ведёт, против сердца  останавливается, напирает, и за персты рук схватит, встряхнёт полегонечку, и  опять машет, и так трудится, что даже, вижу, он сделался весь в поту,    

Но только тут, как мне стал из окон дома свет светить и я  почувствовал, что в сознание своё прихожу, то я его перестал опасаться и  говорю:    

– Ну, послушай ты, кто ты такой ни есть: черт, или  дьявол, или мелкий бес, а только, сделай милость, или разбуди меня, или  рассыпься.    

А он мне на это отвечает:    

– Погоди, – говорит, – ещё не время: ещё  опасно, ты ещё не можешь перенести.    

Я говорю:    

– Чего, мол, такого я не могу перенести?    

– А того, – говорит, – что в воздушных сферах  теперь происходит.    

– Что же я, мол, ничего особенного не слышу?    

А он настаивает, что будто бы я не так слушаю, и говорит мне  божественным языком:    

– Ты, – говорит, – чтобы слышать, подражай  примерне гуслеигрателю, како сей подклоняет низу главу и, слух прилагая к  пению, подвизает бряцало рукою.    

«Нет, – думаю, – да что же это такое? Это даже  совсем на пьяного человека речи не похоже, как он стал разговаривать!»    

А он на меня глядит и тихо по мне руками водит, а сам  продолжает в том же намерении уговаривать.    

– Так, – говорит, – купно струнам, художне  соударяемым единым со другими, гусли песнь издают и гуслеигратель веселится,  сладости ради медовныя.    

То есть просто, вам я говорю, точно я не слова слышу, а вода  живая мимо слуха струит, и я думаю: «Вот тебе и пьяничка! Гляди-ка, как он ещё  хорошо может от божества говорить!» А мой баринок этим временем перестал  егозиться и такую речь молвит:    

– Ну, теперь довольно с тебя; теперь проснись, –  говорит, – и подкрепись!    

И с этим принагнулся, и все что-то у себя в штампах в  кармашке долго искал, и, наконец, что-то оттуда достаёт. Гляжу, это вот  такохонький махонький-махонький кусочек сахарцу, и весь в сору, видно оттого,  что там долго валялся. Обобрал он с него коготками этот сор, пообдул и говорит:    

– Раскрой рот.    

Я говорю:    

«Зачем?» – а сам рот раззявил. А он воткнул мне тот сахарок  в губы и говорит:    

– Соси, – говорит, – смелее, это магнитный  сахар-ментор: он тебя подкрепит.    

Я уразумел, что хоть это и по-французски он говорил, но  насчёт магнетизма, и больше его не спрашиваю, а занимаюсь, сахар сосу, а кто  мне его дал, того уже не вижу.    

Отошёл ли он куда впотьмах в эту минуту или так куда  провалился, лихо его ведает, но только я остался один и совсем сделался в своём  понятии и думаю: чего же мне его ждать? мне теперь надо домой идти. Но опять  дело: не знаю – на какой я такой улице нахожусь и что это за дом, у которого я  стою? И думаю: да уже дом ли это? может быть, это все мне только кажется, а все  это наваждение… Теперь ночь, – все спят, а зачем тут свет?.. Ну, а лучше,  мол, попробовать… зайду посмотрю, что здесь такое: если тут настоящие люди, так  я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это только обольщение глаз, а  не живые люди… так что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» – и  все рассыпется.    

 Глава тринадцатая    

     

Вхожу я с такою отважною решимостью на крылечко,  перекрестился и зачурался, ничего: дом стоит, не шатается, и вижу: двери  отворены, и впереди большие длинные сени, а в глубине их на стенке фонарь со  свечою светит. Осмотрелся я и вижу налево ещё две двери, обе циновкой обиты, и  над ними опять этакие подсвечники с зеркальными звёздочками. Я и думаю: что же  это такое за дом: трактир как будто не трактир, а видно, что гостиное место, а  какое – не разберу. Но только вдруг вслушиваюсь, и слышу, что из-за этой  циновочной двери льётся песня… томная-претомная, сердечнейшая, и поёт её голос,  точно колокол малиновый, так за душу и щипет, так и берет в полон. Я и слушаю и  никуда далее не иду, а в это время дальняя дверка вдруг растворяется, и я вижу,  вышел из неё высокий цыган в шёлковых штанах, а казакин бархатный, и кого-то  перед собою скоро выпроводил в особую дверь под дальним фонарём, которую я  спервоначала и не заметил. Я, признаться, хоть не хорошо рассмотрел, кого это  он спровадил, но показалось мне, что это он вывел моего магнетизёра и говорит  ему вслед:    

– Ладно, ладно, не обижайся, любезный, на этом  полтиннике, а завтра приходи: если нам от него польза будет, так мы тебе за его  приведение к нам ещё прибавим.    

И с этим дверь на защёлку защёлкнул и бегит ко мне будто  ненароком, отворяет передо мною дверь, что под зеркальцем, и говорит:    

– Милости просим, господин купец, пожалуйте наших песен  послушать! Голоса есть хорошие.    

И с этим дверь перед мною тихо навстежь распахнул… Так,  милостивые государи, меня и обдало не знаю чем, но только будто столь мне  сродным, что я вдруг весь там очутился, комната этакая обширная, но низкая, и  потолок повихнут, пузом вниз лезет, все темно, закоптело, и дым от табаку такой  густой, что люстра наверху висит, так только чуть её знать, что она светится. А  внизу в этом дымище люди… очень много, страсть как много людей, и перед ними  этим голосом, который я слышал, молодая цыганка поёт. Притом, как я взошёл, она  только последнюю штучку тонко-претонко, нежно дотянула и спустила на нет, и  голосок у неё замер… Замер её голосок, и с ним в одно мановение точно все  умерло… Зато через минуту все как вскочат, словно бешеные, и ладошами плещут и  кричат. А я только удивляюсь: откуда это здесь так много народу и как будто ещё  все его больше и больше из дыму выступает? «Ух, – думаю, – да не дичь  ли это какая-нибудь вместо людей?» Но только вижу я разных знакомых господ  ремонтёров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков узнаю, которые  до коней охотники, и промежду всей этой публики цыганка ходит этакая… даже нельзя  её описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и вся  станом гнётся, а из чёрных глаз так и жжёт огнём. Любопытная фигура! А в руках  она держит большой поднос, на котором по краям стоят много стаканов с  шампанским вином, а посредине куча денег страшная. Только одного серебра нет, а  то и золотом и ассигнации, и синие синицы, и серые утицы, и красные  косачи, – только одних белых лебедей нет[49].  Кому она подаст стакан, тот сейчас вино выпьет и на поднос, сколько чувствует  усердия, денег мечет, золото или ассигнации; а она его тогда в уста поцелует и  поклонится. И обошла она первый ряд и второй – гости вроде как полукругом  сидели – и потом проходит и самый последний ряд, за которым я сзади за стулом  на ногах стоял, и было уже назад повернула, не хотела мне подносить, но старый  цыган, что сзади её шёл, вдруг как крикнет:    

– Грушка! – и глазами на меня кажет. Она взмахнула  на него ресничищами… ей-богу, вот этакие ресницы, длинные-предлинные, чёрные, и  точно они сами по себе живые и, как птицы какие, шевелятся, а в глазах я  заметил у неё, как старик на неё повелел, то во всей в ней точно гневом дунуло.  Рассердилась, значит, что велят ей меня потчевать, но, однако, свою должность  исполняет: заходит ко мне за задний ряд, кланяется и говорит: