1 2 3 4 

Прощай, не болей, Господь да сохранит и бла­гословит вас и вашего малыша.

12.2.44 

Из-за легкого гриппа я пролежал несколько дней в постели, но сейчас уже на ногах, что, вооб­ще говоря, неплохо, ибо примерно через неделю мне нужно будет привести все мои пять чувств в полную готовность. До этого времени я хотел бы как можно больше прочесть и написать—кто знает, когда это снова станет возможным...

У вас, наверное, уже весна? Здесь же только зи­ма начинается. В своем воображении я часто живу на природе — на лесных лужайках у Фридрихс- брунна или на склонах, откуда за Трезебургом ви­ден Брокен. Я лежу на спине в траве, смотрю в го­лубое небо, на облака, гонимые легким ветром, и слушаю звуки леса. Удивительно, насколько си­льно такого рода детские впечатления форми­руют всего человека, так что мне кажется почти невозможным и противным моему существу, что мы, скажем, могли бы владеть домом в высокого­рье или на море! Горы же средней высоты — это природа, которая связана со мной (Гарц, Тюринг- ский лес, Везерские горы) или меня сформирова­ла. Разумеется, есть еще и Гарц для мелких бур­жуа, и Везерские горы — идеал «перелетных птиц», точно так же как существует великосвет­ский Энгадин и Энгадин Ницше, романтические места по Рейну, прусская Прибалтика, кокетливая нищета и грусть рыбачьих хижин; так что, навер­ное, и мои «средние горы» можно назвать «бюр­герскими» (в смысле естественности, отсутствия экзальтированности, в смысле скромности, непри­тязательности, нейтральности, довольства кон­кретной реальностью и прежде всего скрытности). Соблазнительно было бы как-нибудь продолжить социологический анализ природы. Кстати ска­зать, Штифтер открыл мне различие между наив­ностью (Einfalt) и простотой (Einfachheit). Штиф­тер не наивен, но прост (как может быть «про­стым» «бюргерское» начало). «Наивность» (в том числе и в теологии) понятие скорее эстетическое (прав ли Винкельман, определяющий античное искусство как «благородную наивность»? Во всяком случае, не в отношении, например, Лао- коона; «тихое величие» я весьма ценю). «Просто­та» же — этическое понятие. «Простым» можно стать, «наивным» можно только быть. «Просто­ту» можно воспитать, привить — это ведь и есть одна из существеннейших задач воспитания и образования. Наивность — дар. В аналогичных отношениях стоят понятия «чистый» (rein) и «уме­ренный» (maBvoll). «Чистым» можно только быть, изначально или с определенного момента, т. е. начиная с крещения или с прощения в Евхари­стии; как и «простота», это понятие целостности; утраченная чистота (а вся наша чистота утрачена!) может быть опять дарована в вере. Но в своем развитии и в нашей жизни мы уже не можем быть «чистыми», но лишь «умеренными»; и это — реальная и необходимая цель воспитания и обра­зования.

Какое впечатление произвел на тебя итальян­ский ландшафт? Существует ли, вообще говоря, итальянская пейзажная живопись? Что-нибудь вроде Тома или Клода Лоррена, или Рейсдаля, или Тернера? Или же природа там настолько впи­талась в искусство, что ее саму по себе просто не видят? Сейчас я могу припомнить только хоро­шие городские виды, но ничего из пейзажей.

13.2.44 

Я часто наблюдаю здесь — на самом себе и на других — различие между разговорчивостью, же­ланием высказаться и потребностью исповеди.

Разговорчивость может быть иногда очарователь­ной у женщин, но у мужчин она кажется мне от­вратительной. Болтают, не разбирая, перед пер­вым встречным о своих делах, интересует ли это собеседника или нет, имеет ли он вообще какое-то к этому отношение или нет, просто потому, что необходимо выболтаться; если несколько часов сдерживать этот почти что физический позыв, то потом будешь только рад, что не дал ему воли. Мне иногда просто стыдно видеть, как люди уни­жают себя этим стремлением высказаться, как они беспрестанно говорят о своих делах тем, кто просто недостоин этого и кто их едва ли слушает; а самое удивительное при этом, что у них даже нет потребности говорить правду: главное для них — только поговорить о себе, будь это правда или выдумки. Совсем иное — потребность в настоя­щей беседе, то есть в духовном общении. Но лишь очень немногие из здешних обитателей в состоя­нии вести разговор, выходящий за пределы част­ных дел. И также чем-то иным является потреб­ность в исповеди. Я думаю, здесь она встречается нечасто по той причине, что ни с субъективной, ни с объективной точек зрения эта потребность не за­трагивает прежде всего «греха». В молитвах, ко­торые я тебе послал, ты обратишь внимание на то, что просьба об отпущении грехов не стоит в центре; действовать здесь в духе «методистов» было бы абсолютно неверно, как в отношении су­ти дела, так и с точки зрения пастырской работы. Надо будет как-нибудь поговорить об этом.

14.2.44 

...Похоже, что через 8 дней будет принято ка­кое-то решение по моему делу. Если окажется, что меня пошлют поближе к Мартину18
, во что я не верю, то и в этом случае не беспокойся. Я совер­шенно спокоен в отношении себя. Прошу вас, не волнуйтесь и вы.

21.2.44 

...О себе должен, к сожалению, сообщить, что я предположительно буду переведен отсюда лишь после Пасхи.

...Представляет ли собой чрезмерная благора­зумная рассудительность — над которой ты сто­лько раз потешался, качая головой (вспоминают­ся наши походы),— все-таки оборотную сторону буржуазного образа существования, то есть имен­но ту долю безверия, которая в спокойные време­на не видна, а в беспокойные выходит на поверх­ность, причем в облике «страха» (я имею в виду не «трусость», ибо здесь двойственная ситуация: «страх» может проявляться как в безрассудной храбрости, так и в трусости) перед естественным простым поступком и перед принятием необходи­мого решения. Я часто задумывался здесь о том, где пролегает граница между необходимой борь­бой против «судьбы» и столь же необходимой по­корностью перед ней. Дон Кихот есть символ гра­ничащего с безумием продолжения борьбы, да, безумием, как это произошло в случае Михаэля Кольхааса, который, отстаивая собственные пра­ва, стал преступником... В обоих случаях сопро­тивление в конечном счете утрачивает свой реаль­ный смысл и превращается в нечто фантастически абстрактное; Санчо Панса же есть представитель сытого и лукавого компромисса с реальностью. Думаю, что мы должны действительно браться за великие, настоящие дела и вместе с тем делать естественные и самые обыкновенные нужные вещи, мы должны столь же решительно противи­ться «предопределению» (я считаю важным, что это понятие среднего рода), как в данное время мы ему покоряемся. О «Промысле» (Fuhrung) мо­жно говорить лишь за пределами этого двой­ственного процесса, Бог уже не встречается нам как «Ты», а также скрыто в «Оно» («предопреде­лении»), и в моем вопросе речь, по сути дела, идет о том, как мы в этом «Оно» («предопределении») обретаем «Ты», или, другими словами, как из «предопределения» в действительности получает­ся «Промысел». Таким образом, границы между сопротивлением и покорностью в принципе не­льзя точно определить; но и то и другое должно иметь место, за то и за другое надо браться со всей решимостью. Такого гибкого, живого дела и требует от нас вера. Только так мы сможем переносить любую ситуацию и извлекать из нее пользу.

23.2.44 

Если у тебя будет возможность съездить на Страстную Пятницу в Рим, я бы тебе посоветовал принять участие в дневной службе Великого Чет­верга (примерно от 2 до 6) в соборе Св. Петра; это и есть богослужение Страстной Пятницы, так как римская церковь начинает праздники накануне около полудня; насколько я могу припомнить (но это не точно), в Среду также большая служба. В Великий Четверг совершается гашение 12 свечей в алтаре — как символ бегства учеников,— и в ко­лоссальном помещении остается гореть в центре лишь одна свеча — Христос; помимо этого — очищение алтаря; утром в Великую Субботу, при­мерно в 7 часов, совершается водосвятие (наско­лько помню, вместе с рукоположением молодых священников); до полудня поется великая пасхаль­ная аллилуйя, снова звучит орган, звенят литур­гические колокольчики, снимают покровы с за­крытых образов. Это и есть главное пасхальное торжество. Где-то в Риме я был свидетелем также грекоправославного пасхального богослужения, которое в то время (ведь минуло уже 20 лет!) про­извело на меня сильное впечатление. Надо ска­зать, что субботняя служба в Латеране (вначале в баптистерии) весьма знаменита; в тот раз я по­бывал и там. Если ты перед заходом солнца бу­дешь проходить по Пинчио у церкви Тринита дель Монте, посмотри, поют ли в это время мона­хини; я однажды слушал это пение и был потря­сен; думаю, что оно отмечено и в Бедекере.

В какой степени ты можешь столкнуться там внизу с боевыми действиями? Я думаю, что если иметь в виду в основном воздушные налеты, то так же, как и мы. Ужесточение войны в воздухе за последние примерно 10 дней заставляет задума­ться, особенно интенсивные дневные налеты. Не стремятся ли англичане сейчас сознательно бро­сить вызов к воздушной битве в качестве подго­товки к вторжению и для того, чтобы сильнее при­вязать нашу противовоздушную оборону к вну- тригерманским районам?

Чем дольше пребываем мы в отрыве от нашей настоящей профессиональной и личной жизнен­ной сферы, тем в большей степени мы ощущаем, что наша жизнь (в отличие от жизни наших роди­телей) носит фрагментарный характер. Особенно явственным это делается при чтении «Истории Академии» Гарнака, рисующего фигуры великих ученых мужей; это может нагнать тоску. Где еще можно найти сегодня «духовный продукт всей жизни»? Где собирательство, переработка и раз­витие, из которых он и вырастает? Где прекрасная бесцельность и вместе с тем колоссальная плано­мерность, присущие такой жизни? Мне кажется, что у людей техники и естественных наук, которые одни только еще могут свободно работать, от этого тоже уже ничего не осталось. Если с исхо­дом XVIII столетия ушел в прошлое тип «универ­сального ученого», а в XIX веке место экстенсив­ного образования заступило образование интен­сивное; если, наконец, из него на исходе прошлого столетия выработался тип «специалиста», то се­годня почти что каждый есть только «техник» — даже в искусстве (в музыке крупного формата, в живописи и поэзии разве что среднего!). Все же наше духовное существование остается при этом обрубком. Главное здесь, пожалуй, видит ли еще сам человек по фрагменту нашей жизни, в каком виде было заложено и задумано целое, из какого материала оно состоит. Есть, наконец, фрагмен­ты, место которым на помойке (они недостойны даже приличной «оболочки»), а также такие, кото­рые сохраняют значимость на века, поскольку их завершение может быть только божественной прерогативой, т. е. фрагменты, которые и дол­жны быть фрагментами (я имею в виду, напри­мер, «Искусство фуги» Баха). Если наша жизнь явит собой хотя бы только отдаленный блеск та­кого фрагмента, в котором пусть на короткий миг сольются различные, все сильнее переплетаю­щиеся темы и от начала до конца будет выдер­жан великий контрапункт, так что в конце концов за оборвавшимся звучанием останется только за­петь «Пред престолом Твоим предстаю»,— тогда мы не станем жаловаться на нашу дробную жизнь, а даже порадуемся ей. 45-я глава из Иеремии не отпускает меня. Помнишь субботний вечер в Финкенвальде, когда я ее толковал? Вот и здесь (необходимый) фрагмент жизни — «а душу твою дам тебе в добычу».

...Я очень обрадовался, узнав, что ты, помимо иных приятелей, подыскал и такого, с кем можно поговорить и на кого можно положиться. Но еще с большей радостью я был бы на его месте. Сбу­дется это или мы, возможно, уже сможем отпразд­новать Пасху здесь снова, как повелось в старые времена? Ты видишь, я еще не оставляю надежды. Не делай и ты этого!

1.3.44 

...Ну и день же это будет, обменяться опы­том и знаниями за целый долгий год; для меня, во всяком случае, ожидание этого дня связано с вели­чайшими надеждами на ближайшее время. С то­бой, вероятно, будет в свое время то же самое, и ты едва сможешь представить себе, что одна­жды все это сбудется; просто не верится, что стену препятствий, отделяющих человека от исполне­ния этих желаний, когда-нибудь можно будет про­бить— но то, «что откладывается, тем слаще...», и я должен заметить, что в этом новом месяце я живу большими надеждами, и думаю, что ты то­же. Я еще раз беру разбег, чтобы как можно ин­тенсивнее использовать оставшееся время. Возмо­жно, что и у тебя там будут впечатления, важные для твоей жизни. Каждодневная угроза жизни, угроза, которую в настоящий момент испыты­вают почти все, оказывает своеобразное влияние, обостряя восприятие момента, жадное использо­вание времени. Иногда я думаю, что живу так долго, как будто мне еще предстоит добиться ка­кой-то по-настоящему великой цели...

9.3.44 

Сегодня я... снова услышал о тебе, во всяком слу­чае, что дела твои идут сносно; хотя это и немно- г о, ибо мы хотели бы от жизни чего-то большего, чем просто «сносности», все-таки какое-то успо­коение приносит взгляд на нашу нынешнюю си­туацию как на status intermedius; знать бы только, как долго продлится эта «чистилищная ситуа­ция»! Лично мне дали возможность строить ка­кие-то планы на май! Не постыдные ли это прово­лочки? Зепп19
, со свойственной ему энергией и упрямым выражением лица отбарабанив свой срок, снова дома.

Я еще не ответил тебе по поводу твоей идеи: Микеланджело — Буркхардт — hilaritas. С одной стороны, мне это близко, во всяком случае, что касается тезисов Буркхардта... С другой же, hilari­tas нельзя понимать лишь как классическую ра­достную беззаботность (Рафаэль, Моцарт); ведь и Вальтеру фон дер Фогельвейде, Бамбергскому всаднику, Лютеру, Лессингу, Рубенсу, Гуго Воль­фу, Карлу Барту — вот лишь несколько имен на­удачу— всем им присуща доля hilaritas, которую я мог бы охарактеризовать как уверенность в соб­ственном деле, как смелость, вызов, брошенный миру и вульгарному мнению, как твердое созна­ние полезности своего труда для мира, пусть ему это и не нравится, как бодрую уверенность в себе. Согласен, что Микеланджело или тот же Рем­брандт, а позднее Кьеркегор и Ницше принадле­жат совсем к другой линии, чем названные первы­ми. В их трудах несколько меньше отстраненно­сти от себя самого, меньше юмора. И все-таки я бы отнес к некоторым из них понятие hilaritas в описанном смысле, как необходимый атрибут гения. Здесь кроется (возможно, сознательная) ограниченность Буркхардта.

В последнее время меня занимала связанная не с Возрождением, а выросшая из Средневековья, вероятно, из идеи императорской власти в борьбе против папства «мирская природа», «светскость» XIII столетия (Вальтер, Нибелунги, Парцифаль — удивительная веротерпимость по отношению к магометанам в лице Фейрефица, сводного брата Парцифаля! — Наумбургский и Магдебургский со­боры). Это совсем не «эмансипированная», а «хрис­тианская», хотя и антиклерикальная «светскость». Где же оборвалась эта «светскость», столь чуже­родная для Возрождения? Думаю еще кое-что отко­пать по этому поводу у Лессинга (в отличие от западного Просвещения), в несколько ином аспек­те у Гёте, а позднее у Штифтера и Мёрике (не говоря уже о Клаудиусе и Готхельфе), но никак не у Шиллера и идеалистов. Крайне важно соста­вить здесь хорошую генеалогию. Возникает еще один вопрос: какую роль отводить античности? Яв­ляется ли она для нас все еще подлинной пробле­мой и источником силы или нет? Новоевропейский (modern) подход к античности с точки зрения «по­лисного человека» мы уже как-никак преодолели. Ведь классицистический способ рассмотрения под эстетическим углом зрения имеет значение уже лишь для немногих, да и то слегка музейное. Основные гуманистические понятия—человечность, терпи­мость, мягкость, умеренность — уже можно встретить у Вольфрама фон Эшенбаха и в Бам- бергском всаднике; отлитые в прекраснейшую форму, тут они доступнее для нас и обязательнее, чем даже в античности. Итак, в какой мере «обра­зование» связано с античностью? Справедлива ли еще концепция истории, развиваемая в трудах историков от Ранке до Дельбрюка, согласно кото­рой история представляет собой некий конти­нуум, состоящий из «древнего мира», «Средневе­ковья» и «Нового времени»? Или, может быть, Шпенглер со своей идеей замкнутых культурных сфер по крайней мере столь же прав, пусть он и че­ресчур биологизирует исторические процессы? В принципе концепция исторического континуума опирается на Гегеля, который видит кульмина­цию всей истории в «Новом времени», т. е. в своей философской системе; она, следовательно, идеали­стична (несмотря на постулат Ранке, что любой исторический момент «непосредственно связан с Богом»; из этого постулата можно было бы прий­ти к поправке в общей концепции эволюционно­го континуума, но этого не произошло); Шпенгле- рова «морфология» биологична, и в этом ее огра­ниченность (как понимать «старение», «гибель» какой-либо культуры?). По отношению к поня­тию образования это означает, что нельзя идеали­стически приписывать античности роль абсолют­ного фундамента, как нельзя с «биолого- морфологических» позиций просто вычеркивать ее из нашей образовательной сферы. Пока в ней не открыты более далекие горизонты, будет непло­хо, если отношение к прошлому и особенно к ан­тичности будет определяться не исходя из универ­сального понятия истории, а всецело на основе со­держания и фактов... Что до меня, то я, к сожале­нию, всегда прохладно относился к Ренессансу и классицизму, они мне чужды, я действительно не в состоянии сделать их своим достоянием... Не является ли в наши дни знакомство с другими странами и внутреннее соприкосновение с ними гораздо более важным для нас элементом образо­вания, чем античность? Разумеется, в обоих слу­чаях имеется возможность обывательского под­хода, но, может быть, в наши задачи и входит пре­вращение встречи с другими народами и странами в подлинно пережитый момент образования, вы­ходящий за пределы политики, экономических во­просов и снобизма. Тем самым можно было бы использовать до сих пор невостребованный источник для нашего образования и вместе с тем подключиться к древней европейской традиции.

Только что через радиосеть снова поступило сообщение о приближении крупных авиационных соединений. Отсюда можно было хорошо наблю­дать оба последних дневных налета на Берлин. На безоблачном небе были видны армады самолетов, оставлявших за собой белый след; зенитный огонь был довольно интенсивен. Вчера тревога продол­жалась два с половиной часа, т. е. дольше, чем но­чью. Сегодня небо покрыто облаками... Вот завы­ла сирена, и я вынужден оставить письмо, продол­жу после.

Налет опять длился 2 часа, «бомбометание во всех районах города»,— как сказано по радио.

За месяцы пребывания здесь я был свидетелем того, насколько сильно люди еще верят в «сверхъ­естественные вещи». Самыми распространен­ными являются три идеи, частично проявляю­щиеся в суеверных обычаях: 1) «Подержи за меня большой палец» — слышишь здесь по сто раз в день; сочувственным мыслям, таким образом, приписывается некая сила; в тяжелые минуты че­ловек не хочет оставаться в одиночестве, пусть и незримо, но кто-то ему сочувствует. 2) «Не кар­кай», и «держись за дерево» — каждый вечер слы­шишь эти возгласы, когда кто-то хочет обсудить вопрос, «прилетят они сегодня или нет»; это во­споминание о Божием гневе на человеческое пре­возношение есть метафизическое, а не только мо­ральное основание для смирения. 3) «У каждого своя судьба», и как следствие — каждый должен оставаться там, куда поставлен. Интерпретируя с христианских позиций, можно было бы найти в этих трех моментах воспоминание о заступниче­стве и общине, о гневе и милосердии Бога, о боже­ственном промысле. К последнему можно отне­сти часто употребляемое здесь выражение: «Не знаешь, на что это сгодится?!» Что полностью отсутствует, на мой взгляд, так это всякие эсхато­логические реминисценции. Или у тебя другие на­блюдения?..

Уже второй раз я провожу здесь Страстную неделю. Во мне поднимается волна протеста, ког­да в письмах читаю фразы, где говорится о моих «страстях». Мне все это кажется профанацией. Не­льзя так трагедийно представлять себе эти вещи. Для меня более чем сомнительно, что я «стра­даю» сильнее, чем ты или большинство людей. Конечно, многое здесь отвратительно, но где это­го нет? По-видимому, в этом пункте мы кое-что преувеличиваем и видим все в слишком уж торже­ственных красках. Раньше я иногда поражался, что католики очень спокойно проходят через та­кие ситуации. Может быть, они сильнее? Может быть, из своей истории они лучше знают, что та­кое страдание и мученичество, и не придают осо­бого значения мелким неприятностям и помехам. Мне, например, кажется, что к «страданиям» без­условно относятся также и физические муки, те­лесная боль и т. д. Мы охотно подчеркиваем ду­шевные страдания; но ведь как раз их-то и снял с нас Христос; кстати, в Новом Завете или в ран­нехристианских мартирологах я ничего не нахожу по этому поводу. Ведь все-таки большая разница, «страждет ли Церковь» или же что-нибудь случи­лось с одним из ее служителей. Думаю, что здесь нужны некоторые коррективы; да, честно говоря, мне часто становится просто стыдно, что так мно­го говорится о наших собственных страданиях. Нет, страдания — это что-то другое, у них какое- то совсем иное измерение, чем то, что я до сих пор испытал.

Ну, на сегодня довольно! Когда мы сможем сно­ва побеседовать? Будь здоров, радуйся прекрас- лой Италии, распространяй hilaritas вокруг себя, й пусть она хранит тебя самого!..

19.3.44 

Вести о тяжелых боях неподалеку от тебя не дают мне покоя, я постоянно думаю о тебе и связываю с тобой каждое слово в Библии, каж­дый стих из песен. Ты, должно быть, особенно то­скуешь в эти дни, полные опасностей, и каждое письмо только усиливает тоску. Но разве мужчи­на, в отличие от людей незрелых, не обладает тем свойством, что центр тяжести его жизни всегда находится там, где он как раз пребывает, и что жажда исполнения желаний не в состоянии от­влечь его от задачи: где бы ты ни был, быть всеце­ло тем, кто ты есть? Человек с формирующимся характером еще не вполне присутствует там, где он находится: это ему свойственно, иначе он был бы, пожалуй, просто тупицей; мужчина же всегда целостен и не бежит текущей ситуации. Его тоска, скрытая от других, всегда в какой-то степени преодолена; и чем в большей мере он преодолел ее, чтобы всецело оставаться в настоящем, тем за­гадочнее становится он для других, тем больше доверия он вызывает, особенно у молодых, кото­рые еще только идут по пути, который он прошел. Желания, за которые мы слишком цепляемся, лег­ко обедняют нас в том, чем мы должны и можем быть. И напротив, желания, которые мы постоян­но подавляем ради насущной задачи, обогащают нас. Отсутствие желаний есть нищета. В моем ны­нешнем окружении я встречаю почти только та­ких людей, которые цепляются за желания, в ре­зультате чего для других они — ничто. Они ничего не слышат и неспособны на любовь к ближнему. Я думаю, что и здесь надо жить, как будто нет ни­каких желаний и никакого будущего, и быть всеце­ло тем, кто ты есть. Странно бывает, как другие люди тогда держатся за нас, что-то поверяют нам, что-то выслушивают. Я пишу обо всем этом, потому что считаю, что в настоящий момент у тебя есть огромная задача, и потому что позднее ты будешь мысленно радоваться, что выполнил ее, насколько это было возможно. Когда знаешь, что кто-нибудь находится в опасности, то хочется думать о нем всецело как о том, кто он и есть. Бы­вают исполненные жизни, несмотря на множество неисполненных желаний,— вот что я хотел сказать. Прости, что я то и дело делюсь с тобой такими «размышлениями», но здесь я живу в основном размышляя, а ты меня правильно понимаешь. В остальном же я должен добавить к уже сказан­ному, что больше чем когда-либо верю в то, что мы идем навстречу исполнению наших желаний и ни в коем случае не должны поддаваться отчая­нию.

...Сейчас я снова неделями не заглядываю в Библию; до сих пор не знаю, как к этому относи­ться; при этом у меня нет чувства вины, и я знаю, что спустя некоторое время я опять с жадностью наброшусь на нее. Можно ли считать такой духов­ный процесс «естественным»? Я почти склоняюсь к этому. Знаешь, во времена нашей vita communis такое уже случалось; конечно, тут всегда есть опасность, что можно распуститься, но все-таки пугаться этого не стоит, а нужно спокойно поло­житься на то, что после нескольких колебаний магнитная стрелка снова застынет, указывая ну­жное направление. Ты согласен с этим?..

...На днях исполняется уже год с тех пор, как мы вместе жили и вместе работали... Любопытно, куда приведет нас будущее. Будет ли у нас когда- нибудь общий путь — например, что касается ра­боты, мне бы очень хотелось этого — или мы дол­жны будем довольствоваться прошлым?..

24.3.44 

...Ты, наверное, сейчас часто мучаешься про­блемой крещения твоего ребенка, поэтому-то, главным образом, и пишу тебе, ведь я догады­ваюсь, что тебя смущает известная «непоследова­тельность». Раньше мы иногда призывали к тому, чтобы ради самого таинства детей крестили как можно скорее, даже если отцы и не могут при этом присутствовать. Причины ясны. И все-таки я, как и ты, не могу не одобрить отсрочки до твое­го приезда. Почему? Я, как и прежде, считаю же­лательным и, например для общины, правиль­ным— особенно для приходского пастора,—если его чадо быстро примет крещение, в том случае, разумеется, если все делается с подлинной верой в действие таинства. И все-таки желание отца с молитвой принять участие в совершении таин­ства можно считать относительно справедливым;

должен признаться, что когда я над этим размы­шляю, мною в первую очередь движет мысль, что Бог любит и некрещеное дитя, которому пред­стоит крещение. В Новом Завете нет закона о кре­щении младенцев. Оно есть благодатный дар, по­лученный церковью, и принимать его можно лишь с крепкой верой, а потому оно является очень сильным свидетельством веры для общины; но про того, кто вынужден внутренне принуждать себя, не имея должной веры, нельзя сказать, что он действует в духе Писания. Крещение младен­цев утрачивает свои права, если осуществляется как демонстративный акт. Молитвы за ребенка и просьбы — поскорее даровать нам день, когда мы вместе сможем понести его к купели,— не остаются неуслышанными. Пока существует оправданная надежда, что этот день не за горами, я не могу поверить в то, что для Бога так важен срок. Поэтому, положившись на божественный благосклонный Промысел, можно спокойно пере­ждать некоторое время, чтобы потом с усиленной верой совершить то, что сейчас было бы воспри­нято как исполнение обременительного зако­на... Итак, я — без всяких угрызений совести — ка­кое-то время подождал бы; а там видно будет. Я думаю, принять участие в крещении и совер­шить его в крепкой вере куда важнее, чем чисто формальный обряд.

...Ты познакомишься теперь с тем уголком зе­мли, который я так люблю, и узнаешь его гораздо лучше, чем я. С какой радостью я сидел бы с то­бой рядом в машине, созерцая Чечилию Метелла 0Ли виллу Адриана. Пиета 20
 всегда с трудом дохо­дила до меня. Ты должен как-нибудь рассказать мне, почему она производит на тебя такое впечат­ление.

25.3.44 

Вчера ночью была опять суматоха. Зрелище го­рода, открывающееся с крыши, было потрясаю­щим. До сих пор я ничего не знаю о братьях и се­страх (родители, слава Богу, уехали вчера в П.), но на западе ничего серьезного не было. Мне ка­жется диким, что во время радиосообщений о нале­тах тебя непроизвольно подмывает пожелать дру­гим городам того, от чего самому жутко (как гово­рится, Флориан и все святые, сохраните домик мой, пусть сгорят другие): «может быть, они не полетят дальше Магдебурга, Штеттина и т.д.». Очень часто слышишь, как человек выдыхает та­кое пожелание. В эти моменты осознаешь во всей глубине natura corrupta и peccatum originate, а по­тому этот опыт, возможно, даже идет на пользу. Надо сказать, что активность авиации в послед­ние дни снова резко повысилась, и я задаю себе вопрос, не является ли это снова компенсацией за несостоявшееся вторжение.

Лишь в мае я смогу подумать о каких-либо планах на будущее; постепенно я начинаю сомне­ваться во всех таких прогнозах, мной овладевает безразличие к ним; кто знает, может быть, надо рассчитывать на июнь? Моя собственная будущ. ность в противоположность общей стала для меня делом второстепенным; а ведь то и другое весьма тесно взаимосвязаны. Так что я надеюсь, что мы снова сможем вместе обсудить наши пла­ны на будущее...

У меня все неплохо; постепенно становишься, так сказать, местной принадлежностью, а из-за этого иной раз испытываешь больше беспокой­ства, чем хотелось бы.

Ты, наверное, прав в том, что для юга мало свойственна пейзажная живопись (за исключе­нием южной Франции?). А Гоген? Или, может быть, то были не южане? Не знаю, как быть с Клодом Лорреном? И напротив, она характерна для Германии и Англии. У южан прекрасная при­рода, мы рвемся к ней и тоскуем по ней как по ка­кой-то редкости. Кстати, без всякой связи с этим, не напоминает ли формула Мёрике — «Но что прекрасно, исполненным блаженства кажется в се­бе самом» — о Буркхардте? Мы легко рассуждаем о примитивных альтернативах Ницше, будто это­му — «аполлоническому» — понятию красоты противопоставлено только лишь дионисийское или, как мы сегодня говорим, демоническое. Но это ведь совершенно не то. Возьми, например, Брейгеля или Веласкеса, или того же Г. Тома, Леопольда фон Калькройта или французских им­прессионистов. Это красота, не классическая, не демоническая, а просто земная красота, имеющая на то свое право; что до меня, то я должен призна­тьсЯ) что, пожалуй, только эта красота волнует мое сердце. Сюда относятся и недавно упомяну- Tbie магдебургские девы и скульптуры в Наум- бургском соборе. Не бьет ли «фаустическая» трак­товка готики мимо цели? Откуда тогда такая про­пасть между скульптурой и архитектурой?..

Ну, на сегодня довольно! А то у тебя времени не хватит на чтение. Я так радуюсь, вспоминая, что ты тогда выучил кантату «Воздай хвалу Го­споду». Всем было так хорошо!..

27.3.44 

Может быть, имеет смысл уже сегодня пере­дать тебе мои особые поздравления и пожелания к Пасхе? Не знаю, долго ли идут письма... Когда этими днями я то и дело перелистываю «Новую песнь», мне становится понятно, что наслажде­нием от пасхального пения я обязан в основном тебе. Вот уже год, как я не слышал песнопений. Но любопытно, что музыка, которую слышишь вну­тренним слухом и в которую сосредоточенно по­гружаешься, может показаться даже прекраснее, чем услышанная ухом; она приобретает как бы «новую плоть»! Есть только несколько вещиц, ко­торые я знаю настолько, что могу слышать их внутренним слухом; и вот как раз с пасхальными гимнами это получается особенно здорово. Музы­ка глухого Бетховена становится мне экзистен­циально понятнее, для меня это прежде всего от-

Кстати, в последнее время я иногда слушаю во­скресный концерт с 18 до 19 часов, правда, прием­ник— дрянь...
носится к части в форме темы с вариациями из 32-й сонаты (on. 111):


Пасха? Мы больше внимания обращаем на умирание, чем на смерть. Для нас важнее справи­ться с умиранием, чем победить смерть. Сократ преодолел умирание. Христос преодолел смерть как 'ёсгхатос; е^Орос; (1 Кор 15,26). Справиться с умиранием еще не значит справиться со смер­тью. Преодоление умирания лежит в пределах че­ловеческих возможностей, преодоление же смерти означает воскресение. Не от ars moriendi, а от Воскресения Христа может повеять в современном мире новым очистительным ветром. Вот ответ на это: бос; noi лоС сгтф Kivfjcrco tt)v yfjv. Если бы несколь­ко человек действительно верили в это и руковод­ствовались бы этим в своих земных делах, то мно­гое могло бы сложиться по-иному. Жить исходя из Воскресения — вот что такое Пасха. Не кажется ли тебе, что большинство людей и не ведают, ис­ходя из чего они, собственно, живут? Perturbatio animorum ширится вовсю. Это бессознательное ожидание спасительного и освобождающего сло­ва. Но, видимо, еще не настало время, чтобы оно могло быть услышано. Но время придет; и эта Пасха есть, пожалуй, одна из последних больших возможностей подготовить себя к нашей будущей

великой задаче. Желаю тебе, чтобы ты мог пора­доваться этому, несмотря на выпавшие на твою долю лишения. Прощай, я должен заканчивать письмо...

Вербное воскресенье, 2.4.44 

Если уж и Пасха пройдет, а мы так и не смо­жем попасть домой и повидаться, то надежду на это я все-таки откладываю не далее, чем на Трои­цу. Что ты думаешь на этот счет? У вас, наверное, сейчас роскошная весна...

Можешь себе представить, благодаря чистой случайности я вдруг опять занялся графологией и получаю от этого массу удовольствия; сейчас я штудирую Клагеса. Но почерками родственни­ков я не занимаюсь, здесь достаточно других ин­тересных материалов. Я все-таки убежден в наде­жности этого метода. Ты ведь помнишь, что, буду­чи совсем юным студентом, я настолько преуспел в этом, что мне самому стало неприятно, я и пре­кратил эти занятия,— тому уж 20 лет. Но теперь, когда я полагаю, что уже преодолел опасности психологии, меня тем не менее все это крайне ин­тересует и я с удовольствием поговорил бы с то­бой на эту тему. Если мне снова станет жуткова­то, я сразу же оставлю это. Могу представить, что ты тоже добился бы больших успехов; ведь здесь необходимы две вещи, из которых второй ты владеешь лучше, чем я: способность вчувство- вания и наблюдательность. Если тебе интересно, я кое-что напишу.

В толстенной (на 800 страниц) биографии Клопштока (Карл Киндт, 1941) я нашел впечат­ляющие выдержки из его драмы «Смерть Адама», в которой он изображает смерть первого челове­ка; уже хотя бы ода интересна, стиль мощный. Мне уже давно приходило в голову реаби­литировать Клопштока. Да, книжка меня захва­тила...

У меня есть очень подробная карта окрестно­стей Рима, и я часто рассматриваю ее, когда ду­маю о тебе; я могу представить, как ты уже при­вычно разъезжаешь по этим улицам, слышишь близкий шум войны и видишь с гор море...

11.4.44 

Я вообще-то хотел написать тебе в праздники; но из-за частых посещений у меня было меньше свободного времени, чем хотелось бы... Я ведь уже так привык к тишине одиночества, что спустя самое короткое время опять начинаю скучать по ней. Даже не могу себе представить, смог бы я проводить свои дни, как это было раньше и как ты вынужден жить теперь... Я, правда, тоскую по хорошей беседе, а пустая болтовня ужасно дей­ствует мне на нервы...

Как ты провел Пасху? Был ли в Риме? Как ты справился с тоской по дому? Я думаю, что в твоем положении это даже труднее, чем в моем, потому что дело ведь не в отвлечении и рассеянии. Ведь для того, чтобы разобраться в себе, необхо­дим весь набор последних истин, а для этого ну- ясно много времени наедине с самим собой. Я об­наружил, что первые теплые весенние дни что-то надорвали во мне; у тебя будет то же самое. Когда природа снова возвращается к себе, а подлинная жизнь и исторически сложившиеся общности, в которых мы живем, пребывают в состоянии не- разрядившегося напряжения, мы этот раскол вос­принимаем особенно остро; с другой стороны, это не что иное, как тоска, и, возможно, даже неплохо, что мы ощущаем ее с такой силой. Про себя, во всяком случае, должен сказать, что я многие, мно­гие годы прожил хотя и не без целей, задач и на­дежд, в которые можно было уйти с головой, но личной тоски я не знал, а из-за этого, возможно, прежде времени и состарился. В результате этого все стало чересчур «деловитым»; цели и задачи есть сегодня почти у всех людей, все приобрело неслыханно деловитый, вещный характер, но кто может позволить себе в наши дни сильное личное чувство, настоящую тоску, кто прилагает усилия, кто тратит свою энергию для того, чтобы выно­сить в себе тоску, переработать ее и воспользова­ться ее плодами? Пара сентиментальных шляге­ров с их наигранной наивностью и пустым прими­тивом— вот жалкие остатки и предел того, что человек еще соглашается взять на себя из области душевных переживаний; просто дрожь берет от этой внутренней опустошенности и нищеты. Мы же, напротив, будем радоваться, если на нас нава­лится что-нибудь потяжелее, а на причиняемую этим боль станем смотреть как на богатство. Вы­сокое напряжение вызывает сильные искры (или это с точки зрения физики не так? Тогда сам дай правильный образ!).

Я издавна питаю особую любовь к периоду между Пасхой и Вознесением. И здесь все связано с высокими напряжениями. Смогли бы люди переносить земные напряжения, если бы не ведали о напряжении между Небом и Землей? С тобой ли «Новая песнь»? Я хорошо помню, как мы с тобой открыли для себя песнопения на Вознесение, и среди них то, которое я до сегодняшнего дня люблю больше всего: «И этот день воспомним мы...» Кстати, в этом году исполняется десять лет с тех пор, как мы познакомились. Это солидный промежуток времени; а прошлый год был прожит едва ли с меньшей интенсивностью, чем все пре­дыдущие из нашей vita communis.

...У меня такое предчувствие, что мы оба — т. е. ты и я — возвратимся домой вместе. Мне бы­ло сказано, что пока я не должен настраиваться на изменение моего нынешнего статуса, и все это по­сле того, как каждые две недели меня кормили все новыми и новыми обещаниями. Я не могу считать это ни правильным, ни умным и составил на этот счет собственное мнение, о чем мне так бы хоте­лось побеседовать с тобой, но я вынужден счита­ться с действительностью и настроить себя на то, что я со своими взглядами успеха иметь не смогу. Вообще говоря, я надеюсь на Троицу!

Вчера я слышал, как кто-то сказал, что послед­ние годы для него потеряны напрасно. Я очень рад, что у меня еще никогда не было такого ощу­щения; я еще ни разу не жалел о своем решении ле­т0м 1939 года и, напротив, считаю, что моя жИЗнь — как ни странно это звучит — текла прямо, никуда не отклоняясь, во всяком случае, что ка­сается внешнего ее течения. Это было непрерыв­ное обогащение опытом, за что мне остается то­лько благодарить. Если бы мое теперешнее поло­жение оказалось завершением моей жизни, то у это­го был бы свой смысл, который мне, как кажет­ся, был бы понятен; с другой стороны, все это также могло бы быть основательной подготовкой для нового начала, которое было бы связано с мирным временем и новыми задачами... Ну, хва­тит на сегодня; мне еще нужно провести один гра­фологический анализ; я занимаюсь этим в те часы, когда не в состоянии работать по-настоящему. Письмо вышло несколько сумбурным, поскольку во время писания меня постоянно прерывали...

22.4.44 

...Хотя ты пишешь, что этот период многое значил для моей основной работы и что ты с не­терпением ждешь того часа, когда я смогу все рассказать тебе, ты не должен строить никаких иллюзий относительно меня. Я, конечно, обога­тил свои знания, но не могу сказать, что сильно изменился. Есть люди, которые меняются, и та­кие, которые едва ли могут перемениться. Думаю, что я никогда сильно не менялся, разве только по­сле первых поездок за границу и от первого созна­тельного впечатления, произведенного на меня личностью папы. Тогда произошел поворот от фраз к реальности. Я, кстати, считаю, что ты тоже не меняешься. Развитие — это нечто иное. Надо сказать, что в нашей жизни не было никаких пере­ломных моментов. Разумеется, мы самостоятель­но и осознанно порвали с какими-то вещами, но и это опять совсем другое. Переломным момен­том в пассивном смысле, наверное, не станет и тот период, который мы оба сейчас переживаем. Пре­жде я иногда мечтал о таком переломе. Сегодня же думаю об этом иначе. Неразрывная связь со своим прошлым — это ведь тоже великий дар. У Павла есть как 1 Тим 1, 13, так и 2 Тим 1, За. Я часто поражаюсь, насколько мало — в отличие от почти всех здешних — я копаюсь в своих про­шлых ошибках и пр., в том числе не донимаю себя мыслью, что если бы я то-то и то-то сделал по- другому, то многое сегодня сложилось бы иначе. Это меня совершенно не мучает. Мне все пред­ставляется единственно необходимым, прямоли­нейным, сужденным высшим Промыслом. А у тебя тоже так?

В последнее время меня много занимал во­прос, чем объясняется то, что обычно называют притуплением чувств после длительных тяжелых переживаний. Когда я вспоминаю о том, что было год назад, это бросается мне в глаза. Те же самые вещи я вижу в ином свете. Меня не вполне устраивает ответ, что это моя врожден­ная защитная реакция; более того, я полагаю, что здесь речь идет о более ясном, более тре­звом осознании ограниченности собственных за­дач и возможностей, в результате чего становится реальной подлинная любовь к ближнему. Пока фантазия подстегивается и пребывает в состоянии возбуждения, любовь к ближнему остается чем-то смутным и отвлеченным. Сегодня я в состоянии спокойнее смотреть на людей с их заботами и по­требностью в помощи и тем самым могу лучше служить им. Вместо притупления чувств я скорее говорил бы о прояснении; но, конечно, всегда стоит задача — превратить одно в другое. Однако я думаю, что в таких ситуациях не следует корить себя за то, что с течением времени ощущения уже не такие горячие и напряженные. Тем не менее ни­когда нельзя забывать об опасности упустить из виду целое, и даже в случае прояснения сильные ощущения должны сохраняться. Может ли этот опыт помочь и тебе в чем-либо?

В чем же причина того, что некоторые дни без всякой видимой причины переносятся с гораздо большим трудом, чем другие? Может, это боль роста? Или искушения? Когда же это проходит, то мир внезапно предстает в ином свете.

Недавно я слушал по радио сцену с ангелами из «Палестрины» и вспомнил Мюнхен. Эта сцена была единственной, которая мне особенно понра­вилась. Здесь есть ярый поклонник «Палестрины», который не может понять, что произведение мне ничего не говорит, и был в полном восторге, узнав, что сцену с ангелами я все-таки оценил.

После долгого бесплодного периода я чув­ствую, что с приближающейся весной у меня ро­дилась потребность в творчестве. В следующий раз расскажу тебе об этом. А пока будь здоров и бодр. Несмотря ни на что, я все-таки надеюсь на скорую радостную встречу.

30.4.44 

Вот прошел и еще один месяц — у тебя тоже время летит так бешено, как у меня? Я часто сам поражаюсь этому — но скоро ли настанет тот ме­сяц, когда мы сможем увидеться? Столь сильно во мне ощущение того, что каждый день приносит в мир великие события и может изменить всю на­шу частную жизнь, что я охотно писал бы тебе го­раздо чаще, хотя бы потому, что не знаешь, как долго продлится такая возможность, а прежде всего потому, что хочется делиться друг с другом как можно чаще и как можно дольше. Я, между прочим, глубоко убежден в том, что еще до того, как ты получишь это письмо, на всех фронтах произог /т \ лающие события. В эти недели на­до будет сохранять в душе особую твердость, и я желаю тебе этого. Нужно мысленно подготови­ться ко всему, чтобы уже ничто не смогло нас устрашить. Глядя вперед, я бы хотел процитиро­вать библейское 6еГ, и я ощущаю нечто вроде упо­минаемого в 1 Петр 1, 12 ангельского «любопыт­ства», как Бог станет теперь распутывать то, что кажется абсолютно неразрешимым. Думаю, что теперь настало время, когда Бог возьмется за де­ло, а мы, несмотря на всю нашу внешнюю и вну­треннюю причастность, сможем воспринять это лишь с величайшей потрясенностью и благогове­нием. Каким-то образом станет явной — для того, кто вообще способен видеть,— правдивость слов Пс 57,126 и 9, 20 сл.; а слова Иеремии (45, 5) нам придется повторять изо дня в день. Пережить это время в разлуке для тебя еще трудней, чем для меня; поэтому я буду усиленно думать о тебе и де­лаю это уже сейчас.

Мне казалось, что было бы хорошо для нас обоих, если бы мы смогли быть в этот период вместе, поддерживая друг друга. Но, пожалуй, да­же «лучше», что это не так, что каждый должен пробиваться в одиночку. Мне очень тяжело, что я сейчас ни в чем не могу тебе помочь, за исключе­нием того, что я действительно каждое утро и каждый вечер при чтении Библии, да часто еще и на дню думаю о тебе. Обо мне ты можешь не беспокоиться; у меня на удивление все в порядке, ты был бы поражен, если бы навестил меня. Здеш­ние обитатели говорят мне то и дело — а это мне, как видишь, очень льстит,— что я «излучаю такое спокойствие» и что я «всегда такой веселый»; так что мои собственные, временами противополо­жные этому наблюдения над собой, по-видимому, беспочвенны (во что я, надо сказать, совершенно не верю!). Тебя удивили или, возможно, обеспо­коили бы разве что мои теологические идеи и вы­воды из них, и вот здесь мне тебя по-настоящему недостает; ведь я просто не представляю, с кем бы я еще мог поговорить об этом, чтобы кое-что про­яснить. Что меня постоянно занимает, так это во­прос, чем для нас сегодня является христианство и кем — Христос? Время, когда людям все можно было высказать словами (будь то теологические рассуждения или благочестивые речи), давно ми­новало; то же относится ко временам интереса ко внутреннему миру человека и к совести, а это зна­чит, и ко времени религии вообще. Мы прибли­жаемся к абсолютно безрелигиозному периоду; люди уже могут просто быть нерелигиозными. Те же, кто честно называет себя «религиозными», не практикуют религии никоим образом; возможно, под «религиозностью» они понимают нечто иное. Наши общие христианские возвещение и теоло­гия, насчитывающие 1900 лет, опираются на «априорную религиозность» людей. «Христиан­ство» всегда было одной из форм (вероятно, истинной формой) «религии». Если же в один пре­красный день окажется, что этой «априорности» вообще не существует, что это была временная, исторически обусловленная форма самовыраже­ния человека, если, таким образом, люди в самом деле станут радикально безрелигиозными — а я думаю, что в большей или меньшей степени это уже имеет место (по какой, например, причине эта война, в отличие от всех предыдущих, не вызы­вает «религиозной» реакции?),— что это будет значить для «христианства»? У всего нашего те­перешнего «христианства» будет выбита почва из- под ног, и нам останется довольствоваться в «ре­лигии» лишь несколькими «последними рыцаря­ми» или кучкой интеллектуальных лжецов. Мо­жно ли считать их немногими избранниками? Должны ли мы со всем пылом, раздражением или возмущением бросаться именно на эту сомните­льную группку людей, чтобы сбыть им наш то­вар? Должны ли мы накидываться на кучку не­счастных в минуту их слабости и, так сказать, «ре­лигиозно» насиловать их? Если же мы не хотим этого, если мы в конце концов даже западную форму христианства могли бы расценить лишь как предварительную стадию всеобщей безрели- гиозности, то какая ситуация создается тогда для нас, для церкви? Как может Христос стать Госпо­дом и для нерелигиозных людей? Существуют ли безрелигиозные христиане? Если религия пред­ставляет собой лишь внешнюю оболочку хри­стианства (да и эта оболочка в разные времена выглядела совершенно по-разному), что же такое тогда безрелигиозное христианство? Барт, един­ственный, кто начал размышлять в этом направ­лении, все-таки не реализовал и не продумал эти идеи, но пришел к позитивистскому пониманию откровения, причем это понимание в основном не вышло за пределы реставрации прежнего подхо­да. Для безрелигиозного рабочего или вообще для человека здесь ничего не решено. Вопросы же, которые ждут ответа, таковы: что означают цер­ковь, община, проповедь, литургия, христианская жизнь в безрелигиозном мире? Как мы можем гово­рить о Боге — без религии, т. е. без обусловленных временем предпосылок метафизики, душевной жизни человека и т. д., и т. п.? Как можем мы гово­рить (или, может быть, об этом даже нельзя «го­ворить» как прежде) «мирским» языком о «Боге», как можем мы быть «мирскими и безрелигиозны­ми» христианами, как мы можем быть эк-клесией, вы-званными, не считая себя избранниками в ре­лигиозном плане, а относя себя всецело к миру? Тогда Христос уже больше не предмет религии, а нечто иное, действительно Господь мира. Но что это означает? Что в атмосфере безрелигиозно- сти означают культ и молитва? Приобретает ли здесь эзотеризм или различение (ты ведь знаешь о нем у меня) предпоследнего и последнего новую значимость?

На сегодня я должен заканчивать, т. к. письмо сейчас уйдет. Через два дня я напишу тебе по это­му поводу больше. Надеюсь, ты примерно пони­маешь, что я имею в виду; думаю, тебе не скучно. Прощай пока! Нелегко писать все время, не слы­ша отклика; ты должен простить меня, если пись­ма получаются чересчур монологичными!

Я могу еще кое-что приписать.

Проблема, с которой имел дело Павел,— является ли лбриоцт) условием для оправдания,— сегодня, на мой взгляд, соответствует пробле­ме— является ли религия условием спасения. И свобода от ябриоцг) подразумевает также сво­боду от религии. Я часто спрашиваю себя, почему «христианский инстинкт» часто влечет меня боль­ше к нерелигиозным людям, чем к религиозным, и не потому, что я преследую миссионерские цели, а просто «как брата». Если я в кругу религиозных людей часто стесняюсь произносить имя Бога — ибо оно, как. мне кажется, звучит здесь несколько фальшиво, и я сам кажусь себе не вполне честным (хуже всего, если кто-нибудь начинает употре­блять религиозную терминологию, тут уж я со­всем немею, и мне становится как-то неуютно й душно),— то перед людьми нерелигиозными я могу от случая к случаю вполне спокойно и есте­ственно произносить Божие имя. Религиозные люди говорят о Боге, когда человеческое позна­ние (иногда просто по причине лености мысли) дошло до предела или когда человеческие силы пасуют; причем это всегда deus ex machina — они призывают его либо для мнимого разрешения не­разрешимых проблем, либо как силу перед лицом человеческого бессилия, т.е. всегда эксплуатируя человеческие слабости или пребывая на пределе человеческих сил; это длится до тех пор, пока че­ловек своими усилиями не раздвинет границы чуть подальше, и тогда Бог — как deus ex machi­na— станет излишним. Разговоры о человеческих пределах стали вызывать у меня сомнения (яв­ляются ли подлинной границей сама смерть се­годня, когда люди ее почти не боятся, и грех, ко­торый люди едва ли уже понимают?), мне всегда кажется, что мы боязливо пытаемся оставить этим пространство для Бога; я же хочу говорить о Боге не на пределах человеческого, а в средото­чии его, не в слабостях, а в силе, короче, не перед лицом смерти и вины, а в жизни, перед лицом че­ловеческой доброты. Думаю, что на пределах луч­ше молчать и оставлять неразрешимое неразре­шимым. Вера в воскресение не есть «разрешение» проблемы смерти. «Запредельность» Бога — это не запредельность нашей способности познания! Гносеологическая трансцендентность не имеет ни­какого отношения к трансцендентности Бога. Бог трансцендентен посреди нашей жизни. Церковь стоит не там, где кончаются человеческие возмо­жности, не на околице, но посреди села. Вот это соответствует Ветхому Завету, а мы еще слишком мало читаем Новый Завет в этом смысле, с точки зрения Ветхого Завета. Как выглядит это безрели­гиозное христианство, какой облик оно примет,— об этом я много теперь размышляю и скоро напи­шу тебе побольше. Может быть, здесь, между Во­стоком и Западом, именно нам предстоит решить важную задачу. Ну, а теперь я на самом деле дол­жен заканчивать. Как было бы прекрасно услы­шать словечко от тебя по поводу всего. Для меня это действительно значит очень много, больше, чем ты можешь предположить.

Кстати, прочитай при случае Притч 22, 11.12. Вот крепкий засов против любой попытки благо­честиво замаскированного бегства.

5.5.44 

Хотя я и надеюсь, что мое письмо было тебе уже переслано в место прохождения отпуска (ко­торый, в конце концов, должен же начаться)... и в результате устарело, но сейчас все так ненаде­жно, и длительный опыт показывает, что скорее всего так будет продолжаться и далее, без каких- либо изменений в ближайшее время; так что мне все-таки хочется написать... У меня как с субъек­тивной, так и с объективной точек зрения все, на­до сказать, благополучно, но вопрос о времени продолжает оставаться открытым. Однако все хо­рошие вещи происходят внезапно, и вот этого я жду и сильно надеюсь...

Еще несколько слов по поводу «безрелигио- зности». Ты, видимо, помнишь статью Бультман- На о «демифологизации» Нового Завета? Сегод­ня я бы сказал об этом, что он зашел не «сли­шком далеко», как считает большинство, но недо­статочно далеко. Проблематичны не только «ми­фологические» понятия вроде «чуда», «вознесе­ния» и т. д. (которые, однако, принципиально не­отделимы от понятий «Бог», «вера» и пр.!), но вообще все «религиозные» понятия. Нельзя разде­лять «Бога» и «чудо» (на чем настаивает Бульт- манн), но нужно суметь возвещать и интерпрети­ровать и то и другое «не-религиозно». Бультман- новский подход в конечном счете либерален (т. е. он сужает Евангелие), тогда как я стремлюсь мы­слить теологически. Но что же понимать под «ре­лигиозной интерпретацией»?

Это означает, на мой взгляд, рассуждать, с од­ной стороны, метафизически, а с другой — индивидуалистически. Ни то, ни другое не затра­гивает ни библейской вести, ни современного че­ловека. Разве все мы практически не утратили ин­дивидуалистического интереса к личному спасе­нию души? Разве не создается у нас впечатление, что есть вещи более важные, чем этот вопрос (на­верное, не «чем это дело», а все-таки «чем этот во- прос»\1)! Я знаю, что это звучит довольно страш­но. Но разве в принципе это не соответствует Би­блии? Ставится ли в Ветхом Завете вообще вопрос о спасении души? Не образуют ли средоточие все­

го праведность Божия и Царство Божие на земле? И разве суть Рим 3, 24 сл. заключается в индиви­дуалистическом учении о спасении, а не в том, что один Бог праведен? Ведь речь-то идет не о поту­стороннем, а об этом мире, в том виде, как он со­здается, сохраняется, объемлется законами, при­миряется и обновляется. То, что сверх этого мира, стремится в Евангелии стать чем-то для этого ми­ра; и я понимаю это не в антропоцентрическом смысле либеральной, мистической, пиетистской, этической теологии, но в библейском смысле, явленном в миротворении и боговоплощении, в крестной смерти и воскресении Иисуса Христа.
и

Барт был первым теологом, начавшим крити­ку религии (и в этом его великая заслуга), но на место религии он поставил позитивизм открове­ния, допускающий две возможности: «клюй, птич­ка, или подыхай»; будь то рождение от Девы, Троица или что-либо еще, все является равнозна­чимой и равнонеобходимой частью целого, кото­рое должно заглатываться целиком или вообще отвергаться. Это не в духе Библии. Существуют ступени познания и ступени значимости; то есть необходимо восстановить институт посвященных, с помощью которого тайны христианской веры защищаются от профанации. Позитивистское уче­ние об откровении чересчур упрощает дело, уста­навливая в конечном итоге закон веры и расчле­няя то, что для нас есть единый дар (через вочело­вечение Христа!). На месте религии оказывается теперь церковь — это само по себе отвечает духу Библии, но мир в известной степени оказывается

206

 

самодостаточным и предоставленным самому се­бе, и в этом ошибка.

В последнее время я размышляю о том, как следует «мирским образом» (в ветхозаветном смысле и в смысле Ин 1, 14) переинтерпретиро­вать понятия «покаяние», «вера», «оправдание», «второе рождение», «освящение». Я потом напи­шу тебе об этом.

Прости меня, что я до сих пор писал гебе готи­ческой скорописью, как я обычно делаю, когда пи­шу для себя; кроме того, возможно, что все напи­санное предназначалось более для собственного уяснения, чем для поучения. Я не собираюсь бес­покоить тебя различными проблемами, ведь у тебя наверняка нет времени разбираться в них, и они тебя только мучают; но я не могу иначе, не могу не делиться с тобой своими мыслями, хотя бы потому, что мне самому в результате этого они становятся яснее. Если же для тебя сейчас не­подходящий момент, скажи.

Завтра — Cantate, и я, думая о тебе, буду пере­бирать многие приятные воспоминания...

Прощай! Наберись, как и мы, терпения и будь здоров!

6.5.44 

...Об «эгоизме» христиан («самоотверженная любовь к себе») и т. п.— вскорости. Я думаю, что мы здесь придерживаемся одного мнения. Избы­ток альтруизма действует угнетающе и предъяв­ляет слишком высокие требования! «Эгоизм» мо­жет быть более самоотверженным и непритязате­льным!

С ant ate

Только что прослушал прекрасный утренний концерт — Регер, Гуго Дистлер, это было хорошее начало для воскресенья. Странное ощущение во­зникает, правда, когда посреди музыки вдруг слы­шишь: «К городу такому-то приближаются авиа­ционные соединения противника». Связь того и другого не очень ясна.

Ночью я размышлял о функциях тещи (свекро­ви)... Мне ясно, что она не несет воспитательных функций — да и откуда у нее право на это? Ее при­вилегия— получить взрослого сына (дочь) и при­нять это как обогащение для семьи, но не крити­ковать. Она может радоваться, глядя на своих де­тей, может помочь им делом и советом, если в них нуждаются, но тем не менее она совершенно от­странена от ответственности и воспитательной за­дачи в браке; это действительно привилегия. Я считаю, если теща (свекровь) видит, что ее сына (дочь) действительно любят... она должна только радоваться, а все остальное отодвинуть на задний план и, уж конечно, в первую очередь оставить всякие попытки изменить чей-нибудь характер!

Мало людей, которые умеют по достоинству оценить замкнутость...

Вот завыла сирена, потом еще раз... Да, снова было довольно жарко...

Если человек замкнут, то здесь очень важно, цщо он замкнул в себе, но важно и то, чтобы был к тому же и такой человек, перед которым можно было бы полностью раскрыться... Я думаю, что слишком много говорят о ревности тещ (свекро­вей); напротив, существует два вида любви — любовь матери и любовь жены, здесь-то и коре­нятся многие недоразумения. Надо, кстати, ска­зать, что зятю гораздо легче сохранять мир с те­щей, чем невестке уживаться со свекровью. И тем не менее в Библии есть уникальный пример такого рода отношений—Ноеминь и Руфь...

За последние дни я снова несколько раз был в городе 21
 с весьма обнадеживающим результа­том. Но поскольку вопрос о времени остается не­решенным, я, честно говоря, утратил интерес к моему делу; часто я полностью забываю о нем на протяжении целой недели.

Довольно! Господь да сохранит тебя и нас всех.

9.5.44 

Надежда на скорый отпуск — это и для меня большая и радостная новость. Если в самом деле так случится, что вы через несколько дней... смо­жете крестить вашего ребенка, то мне бы хоте­лось, чтобы мысль о моем отсутствии никоим образом не омрачила вашей радости и особенно... не тяготила бы тебя. Я постараюсь что-нибудь написать вам ко дню крестин; вы ведь знаете, что я всеми своими мыслями буду с вами. Мне по- настоящему больно, что случилось невероятное, и я в этот день не смогу отпраздновать это собы­тие вместе с вами, но я уже вполне смирился. Ду­маю, что ничего бессмысленного со мной не про­изойдет и что для всех нас все это хорошо, даже ес­ли идет вразрез с нашими желаниями. В моем те­перешнем положении я вижу некую задачу и толь­ко надеюсь, что ее выполню. С точки зрения боль­шой цели все лишения и неисполнившиеся же­лания ничтожны. Что может быть недостойнее и извращеннее, если бы кто-нибудь именно в та­кой редкий и значительный миг радости, пережи­ваемый вами, попытался представить мою ны­нешнюю участь как несчастье. Это было бы про­тивно моему естеству и отняло бы уверенность, с какой я смотрю на свое положение. Как бы мы ни были благодарны за все личные радости, мы не имеем права ни на минуту упускать из виду те ве­ликие вещи, ради которых мы живем; от них дол­жен падать на ваши радости скорее особый свет, чем тень. Для меня было бы почти невыносимо думать, что мои теперешние переживания могут хоть в малейшей степени омрачить несколько не­дель вашей радости, за которые пришлось немало побороться. Только это было бы настоящей бе­дой, все прочее — нет. Что до меня, то мне дей­ствительно хотелось бы помочь вам в том, чтобы вы насладились этими весенними днями ... во всем их блеске и сиянии. Умоляю вас, только не думай­те, что вы что-то теряете из-за моего отсутствия. Напротив! А главное, не считайте, что я с усилием выдавливаю из себя эти слова ради вас, вовсе нет, 0яи выражают мою сердечную просьбу к вам, исполнение которой сделало бы меня по- настоящему веселым и счастливым. Если так слу­чится, что мы увидимся в эти дни, то это будет просто великолепно; но пожалуйста, не утруждай­те себя из-за меня ненужными заботами и беспо­койством (я еще очень хорошо помню день 23 де­кабря), и еще, не теряйте, прошу вас, лишнего дня только для того, чтобы передать что-либо для меня. Знаю, что вы делаете это с радостью, но это меня тяготило бы. Хотя если ваш отец смог бы вам выхлопотать свидание со мной тем же пу­тем, что и в декабре, то я был бы ему очень при­знателен.

Знаю, что по утрам при чтении библейских де­визов вы будете вспоминать обо мне, а я о вас, и меня очень радует, что вы теперь снова утром и вечером сможете вместе читать отрывок из Би­блии. Это очень важно для вас и в эти дни и на бу­дущее. Только не отравляйте предстоящие дни мыслями об их краткости и о неизбежной разлуке, не стройте слишком насыщенных планов, пусть лучше вас навещают, чем вы будете повсюду разъезжать, и наслаждайтесь в абсолютном покое каждым часом дня, как великим даром. Я лично считаю, что ближайшие недели принесут с собой такие значительные и неожиданные события, что в начале вашего отпуска никто просто еще не бу­дет знать, что случится в конце. Как бы эти собы­тия ни затрагивали наши судьбы, я вам все-таки желаю, чтобы вы из-за них не лишились покоя в дни вашей встречи. Как хорошо, что вы именно сейчас будете вместе и сможете сообща принять все решения.

Как бы я хотел крестить вашего мальчика. Но это несущественно. Прежде всего я пожелаю вам, чтобы вы в день крестин знали, что жизнь вашего ребенка и ваша собственная находятся в наде­жных руках, и уверенно смотрели в будущее. Вы сами будете выбирать крещальный текст? Если вы еще не подобрали его, то как вы отнесетесь к 2 Тим 2,1 или Притч 23,26 или 4,18 (последний я нашел только недавно, он мне очень нравится)?

Ну что ж, я не собираюсь как раз в начале ва­шей встречи загружать вас чтением такого длин­ного письма. Я, собственно, хотел передать вам свой привет и сказать, что радуюсь вместе с ва­ми! Как можно больше играйте хорошую музыку!

16.5.44 

Как я только что узнал, ты сообщил, что при­бываешь сегодня утром. Ты не представляешь се­бе, как я рад и какое облегчение испытываю от то­го, что ты сейчас уже, наверное, приехал. Здесь да­же я мог бы сказать о «провидении» и «исполне­нии молитвы», ты, наверное, тоже Слово ко крещению еще в работе. Как ты смотришь на Пс 89,14? Об Ис 8,12 я уже думал. Он только кажется мне слишком общим.

18.5.44 

Я хотел написать вам что-нибудь ко крести­нам... Посылаю письмо, чтобы показать, как си­льно я думаю о вас... Желаю вам, чтобы вы всегда с особой радостью вспоминали этот день и чтобы он помог вам наполнить вашу краткую встречу (надеюсь, что вскоре вы сможете постоянно быть вместе!) важным содержанием, которое оправдает себя и во время разлуки. Воспоминания бывают мучительные и укрепляющие. Этот день будет принадлежать к укрепляющим... Прошу вас, не огорчайтесь, думая обо мне. Для Мартина скоро стукнет седьмой год! Это все-таки совсем другое дело. Только что узнал о блестящей перспективе (сам я не верю в нее) — завтра увидеть тебя здесь. Так что сегодняшний день проведу в подготовке к завтрашней встрече. Кому только удалось доби­ться этого? Я ему искренне признателен!

19.5.44 

Не могу вам описать, как обрадовал меня ваш визит, а сама смелая затея — заявиться вдвоем — просто великолепна... Меня очень взволновали рассказы о твоих переживаниях за последнее время. Сегодня слишком спешу, чтобы углубля­ться в это. Желаю тебе прежде всего найти здесь внешний и внутренний покой, необходимый после таких беспокойных недель. Мне ужасно жаль, что вы здесь попали в воздушную тревогу, я вздохнул облегченно и был очень благодарен, когда узнал о вашем звонке (через коменданта). Вопрос о «смысле», надо сказать, часто бывает обремени­тельным; но не считаешь ли ты крайне важным уже то, чтобы по крайней мере знать, почему все это необходимо и почему нужно это переносить, хотя вопрос «для чего» весьма проблематичен; для меня здесь это стало яснее.

20.5.44 

...Ведь опасность всякой сильной любви со­стоит в том, что в ней, я бы сказал, утрачивается многоголосие жизни. Я вот что имею в виду: Бог и Его вечность требует любви от всего сердца, но не так, чтобы от этого страдала или слабла зем­ная любовь, а в некотором смысле подобно cantus firmus, по отношению к которому все остальные голоса жизни звучат в контрапункте; одна из этих контрапунктических тем (сохраняющих свою пол­ную самостоятельность, но тем не менее связан­ных с cantus firmus) и есть земная любовь; ведь да­же в Библию включена Песнь Песней, и нельзя представить себе более жаркой, более чувствен­ной, более страстной любви, чем та, о которой там говорится (ср. 7, 6); в самом деле хорошо, что эта книга есть в Библии, в пику всем тем, кто спе­цифику христианства видит в обуздании страстей (где, скажи, вообще можно встретить это обузда­ние в Ветхом Завете?). Где ясно, отчетливо звучит cantus firmus, там и может развиваться контра­пункт с такой силой, какая только возможна. Они «нераздельны и все-таки неслиянны»,— выражаясь слогом халкидонцев,— как в Христе его божественная и его человеческая природы. Может быть, полифония в музыке потому так близка и важна нам, что она является музыкаль­ным подобием этого христологического факта, а отсюда и нашей vita Christiana? Только вчера, по­сле свидания с вами я напал на эту мысль. Пони­маешь, что я имею в виду? Я бы попросил тебя, пусть cantus firmus звучит со всей явственностью, только тогда возникает полнокровное, цельное звучание, а контрапункт не остается внакладе, он не может разладиться, раствориться, он, несмо­тря ни на что, остается самим собой, цельным, са­моценным. Если человек оказывается в гуще этой полифонии, только тогда жизнь становится цель­ной; и вместе с тем он знает, что пока звучит can­tus firmus, ничего гибельного произойти не может. Вероятно, многое в эти дни, когда вы вместе, а возможно, и в предстоящие дни разлуки будет легче перенести. Прошу тебя не бойся разлуки и не относись с ненавистью к ней и к сопряженным с ней опасностям, если уж она должна наступить, но положись на cantus firmus.

Не знаю, правильно ли я сказал все это сейчас, такое говорят ведь довольно редко...

21.5.44 

Только что написал дату на письме, чтобы в мыслях пережить с вами вместе часы подготов­ки ко крещению и само крещение. В этот момент завыла сирена. И теперь я сижу в лазарете и на­деюсь, что вы хотя бы сегодня обойдетесь без воз­душного налета. Ну и времена! Ну и крестины! Ну и воспоминания для грядущих лет! Главное лишь в том, чтобы все эти впечатления были как бы от­ведены в нужные каналы души; тогда они прояс­няют человека, делают его упрямее, и это хорошо. В день таких крестин нельзя давать воли рассла­бляющим настроениям. Если Бог посреди опасно­стей воздушного налета дает прозвучать в креще­нии евангельскому призыву к Его Царству, то ста­новится удивительно ясно, что это за Царство и чего оно требует. Царство, которое сильнее опасностей и войн, Царство властной силы, Цар­ство, которое для одних означает вечный ужас и Суд, для других — вечную радость и справедли­вость, не Царство сердца, но Царство над землей и всем миром, не бренное, но вечное, Царство, са­мо пробивающее себе дорогу и призывающее лю­дей, готовящих ему путь, Царство, за которое стоит положить жизнь.

Только что опять начали стрелять, но кажется, сегодня будет не так тяжко. С каким удоволь­ствием я бы послушал через несколько часов твою проповедь... Сегодня утром, в 8 часов, я услы­шал— как замечательное начало дня — хо­ральную прелюдию на тему: «Все, что Бог тво­рит, есть благо»; я слушал ее, думая о вас... Давно не слышал органа, его звучание было для меня прибежищем, где можно укрыться...

Тебе ведь придется произнести сегодня застоль­ную речь и ты будешь думать обо мне. Очень хотелось бы узнать, что ты будешь говорить. Та- кйе слова редко говорятся друг другу, а потому время от времени испытываешь потребность в них. Понимаешь ли ты это? Может быть, это чувство обостряется здесь, когда отрезан от лю­дей; раньше все понималось само собой. Но еще и сейчас это так — несмотря ни на что!

Образ многоголосия не оставляет меня. Когда я сегодня несколько болезненно ощутил невозмо­жность быть с вами, я стал думать, что и боль и радость также относятся к полифонии всей жи­зни и могут сосуществовать независимо друг от друга-

Отбой тревоги. Я рад за вас.

На моем письменном столе стоят два велико­лепных букета сирени, которые мне принес один трогательный человек. Я вытащил фотоснимки, которые ты мне принес, и разглядываю младенца крещаемого... Он мне очень нравится, и если бы он мог получить кое-что из моих хороших телес­ных качеств, то я предложил бы ему, пожалуй, толь­ко мою нерасположенность к зубным и голов­ным болям, мои мышцы на ногах и мою чувстви­тельность к вкусовым ощущениям (хотя это, воз­можно, палка о двух концах). Остальное пусть он позаимствует у кого-нибудь другого... Впрочем, вместе с моим именем он получил то лучшее, чем я обладаю. Я всегда был доволен своим именем, а мальчиком даже гордился им. Но можете мне поверить, что я буду для него хорошим крестным и постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы ему помочь. Лучшего крестного ему не найти!..

Если ты, размышляя о войне, видишь только смерть, то ты, очевидно, недооцениваешь много­образия путей господних. Смертный час сужден человеку и найдет его везде, где бы он ни был. А мы должны быть готовы к этому. Но «Он знает тысячи способов избавить от смерти, Он питает и дает пищу в голодные времена». Не будем забы­вать об этом.

Снова тревога...

Письмо Нибуру 22
 я еще напишу для тебя на всякий случай. А кроме того, надо договориться заранее о месте встречи: думаю, что позднее мы всегда сможем поддерживать связь через Н. и дядю Джорджа.

МЫСЛИ ПО ПОВОДУ КРЕЩЕНИЯ Д. В. Р. 

Май 1944 

С тебя начинается новое поколение в нашей се­мье. Ты, как старший, будешь идти впереди ново­го поколения; ты будешь владеть несравненным даром — возможностью солидную часть своей жизни прожить с третьим и четвертым поколения­ми, которые предшествуют тебе. Твой прадеду­шка сможет тебе еще рассказать о личных встре­чах с людьми, рожденными в XVIII веке, а т^.1 ког­да-нибудь, уже далеко за 2000 годом будешь для своих потомков живым мостом устного предания более чем за 250 лет — но все это sub conditione Ja- cobea, т.е. «если угодно будет Богу и живы бу­дем». Так что твое рождение предоставляет нам особый повод задуматься о течении времени и сделать попытку заглянуть в будущее.

Те три имени, которые ты носишь, напоми­нают о трех домах, с которыми неразрывно связа­на твоя жизнь в настоящем, и так должно остава­ться и впредь. Дом твоего дедушки по отцовской линии был домом сельского пастора. Простота и здоровье, сосредоточенная и разносторонняя духовная жизнь, радость по поводу незамыслова­тых жизненных благ, естественная и непринужден­ная общность жизни с народом и его трудом, спо­собность самому справляться с практической сто­роной жизни и скромность, основанная на вну­тренней удовлетворенности,— таковы непреходя­щие земные ценности, которые украшали дом се­льского пастора и которые ты встретишь в твоем отце. В любых ситуациях они послужат тебе про­чным фундаментом для совместной жизни с лю­дьми, для подлинного труда и для внутреннего счастья.

В родительском доме твоей мамы жили бюр­герские традиции городской культуры, сформиро­вавшие в ее носителях гордое сознание призвания к высокой ответственности за все, к напряженно­му духовному труду и лидерству, а также вошед­шее в плоть и кровь чувство долга — быть храни­телем великого исторического и духовного насле­дия. Эти традиции привьют тебе еще до того, как ты осознаешь это, тот образ мышления и поведе­ния, который ты не сможешь утратить, не изме­нив ему.

Тебя, как решили твои родители, назвали по имени двоюродного деда, пастора и доброго при­ятеля твоего отца; сейчас он делит судьбу многих других честных немцев и евангелических хри­стиан, а потому мог лишь заочно присутствовать на свадьбе твоих родителей, переживать твое ро­ждение и крестины, но, несмотря на это, он с уве­ренностью и радостными надеждами смотрит в твое будущее. Он прилагает все силы, чтобы всюду сохранять верность духу (как он его пони­мает), живущему в доме твоих родителей, деду­шки и бабушки. Как доброе предзнаменование для тебя он рассматривает тот факт, что твои ро­дители познакомились в этом доме, и желает тебе в свое время сознательно и благодарно вобрать в себя силу, заключенную в традициях этого дома.

Прежде чем ты станешь большим, старый па­сторский дом, как и городской дом, станут до­стоянием прошлого. Но прежний дух после перио­да его забвения и его действительной слабости, после периода отстраненности и внутренней пере­стройки, укрепления и выздоровления, даст жизнь новым формам. Корни, глубоко уходящие в почву прошлого, делают жизнь труднее, но зато и бога­че, полнокровнее. В человеческой жизни заложены такие фундаментальные истины, к которым она рано или поздно непременно возвращается. Поэтому мы не имеем права спешить, нам необ­ходимо умение ждать. «Бог воззовет прошедшее» (Еккл 3,15),— как говорит об этом Библия.

В надвигающиеся годы перемен будет вели­чайшим даром знать, что ты имеешь прибежище в добром родительском доме. Он станет крепкой стеной, охраняющей от внешних и внутренних опасностей. Пройдут времена, когда дети из са­момнения расставались с родителями. Дети будут ощущать потребность вернуться под родитель­ский кров, там будут они искать приюта, совета, тишины и ясности. На твое счастье, родители твои по собственному опыту знают, что такое родите­льский дом в бурные времена. Посреди всеобщего духовного обнищания ты найдешь в отчем доме сокровищницу духовных ценностей, источник ду­ховных импульсов; музыка, которую любят и по­нимают твои родители, поможет тебе в минуты смятения обрести ясность и чистоту души и чувств и сохранить основной тон радости посре­ди печали и забот; твои родители научат тебя с ранних лет собственными руками справляться с практическими проблемами и не гнушаться ни­какого умения; в твоем родном доме ты не встре­тишь громкоголосого и многословного благоче­стия, но родители научат тебя молитве, а глав­ное— страху Божию и исполнению воли Иисуса Христа. «Сын мой! храни заповедь отца твоего и не отвергай наставления матери твоей; навяжи их навсегда на сердце твое, обвяжи ими шею твою. Когда ты пойдешь, они будут руководить тебя; когда ляжешь спать, будут охранять тебя; когда пробудишься, будут беседовать с тобою» (Притч 6,20—22). «Ныне пришло спасение дому сему» (Лк 19,9).

Я бы пожелал тебе, чтобы ты рос за городом; но край этот будет уже не таким, каким он был в то время, когда там рос твой отец. Города- гиганты, от которых люди ждали всей пол­ноты жизни и наслаждений и в которые они стекались как на праздник, притянули к себе смерть и погибель со всеми мыслимыми ужасами, и женщины с детьми покинули их, спасаясь бег­ством, как от чумы. Похоже, что время сверхгоро­дов на нашем континенте кончилось. Если верить Библии, основателем городов-гигантов был Каин. Может так случиться, что в будущем сохра­нится несколько мировых метрополий, но, во всяком случае, их блеск, каким бы соблазнитель­ным он ни был, будет таить в себе что-то жуткое для европейца. Великий исход из городов озна­чает, с другой стороны, полное преображение се­льской местности. Тишина и уединенность сель­ской жизни уже сильно пострадали из-за рддио, автомобиля и, телефона, а также из-за рационали­зации почти всех сфер жизни. Если же теперь мил­лионы людей, уже не способных отойти от темпа и привычек городской жизни, перебираются за го­род, если целые промышленные отрасли были переброшены в сельские районы, то превращение сельского края в городской будет прогрессиро­вать, в результате чего коренным образом изме­нится структура сельской жизни. Той деревни, ко­торую можно было увидеть еще лет 30 тому на­зад, уже нет, как нет уже идиллических островов в южных морях. Найти их, как бы ни велика была тоска людей по спокойствию и одиночеству, будет нелегко. И все-таки полезно в наши дни иметь под ногами клочок земли, дающий силы для нового непритязательного труда и отдыха. «Великое при­обретение— быть благочестивым и довольным. ...Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим 6, 6.8). «Нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом, дабы пресы­тившись я не отрекся от Тебя и не сказал: «кто Го­сподь?» и чтоб обеднев не стал красть и упо­треблять имя Бога моего всуе» (Притч 30,8.9). «Беги­те из среды Вавилона и спасайте каждый душу свою, чтобы не погибнуть от беззакония его, ...оставьте его, и пойдем каждый в свою землю» (Иер 51, 6.9).

Мы выросли, опираясь на опыт наших родите­лей и предков, который учил, что человек может и должен сам планировать, строить, формировать свою жизнь, что существует жизненная цель, ко­торую человек должен положить себе и к которой должен стремиться, не жалея данных ему на это сил. Но наш опыт учит, что мы не в состоянии строить планов даже на ближайший день, что по­строенное за день легко может быть разрушено за ночь, а жизнь наша, в отличие от жизни наших ро­дителей, стала аморфной или же фрагментарной. Но, несмотря на это, я могу сказать, что не хотел бы жить ни в какое другое время, пусть текущее и растаптывает наше внешнее счастье. Яснее, чем в какие-либо другие времена, мы познаем, что мир — в гневных и милостивых руках Божиих. У Иеремии сказано: «Так говорит Господь: вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искоре­ню,— всю эту землю. А ты просишь себе велико­го: не проси; ибо вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, говорит Господь, а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех местах, куда ни пой­дешь» (Иер 45, 4—5). Если мы из катастрофы, по­глотившей жизненные блага, сможем вынести не­вредимыми наши живые души, то мы должны быть этим довольны. Если сам Творец разрушает свое произведение, имеем ли мы право сетовать на разрушение плодов нашего труда? Наше поко­ление не призвано еще раз «возжаждать великих дел», его задача — спасти наши души из хаоса, со­хранить их и увидеть в них то единственное, что мы выносим из горящего дома. «Храни свое серд­це пуще всего, ибо из него исходит жизнь» (Притч 4, 23). Нам предстоит не столько строить нашу жизнь, сколько переносить ее, нам предстоит не планировать, а надеяться, не шагать вперед, а тер­пеливо выжидать. Но мы стремимся сохранить душу вам, молодому, только явившемуся на свет поколению, а уже силами этой души вы должны будете планировать, строить, организовывать ва­шу новую, лучшую жизнь.

Мы слишком долго жили, полагаясь на возмо­жность настолько обеспечивать любое дело взве­шиванием всех вариантов, что потом оно осу­ществляется уже само собой. Позднее мы узнали, что у истоков дела лежит не мысль, а готовность взять на себя ответственность. Мысли и поступки вступят для вас в новые отношения. Вы станете обдумывать лишь то, за что вы сможете взять от­ветственность, совершая поступок. У нас мышле­ние было во многих отношениях роскошью, кото­рой пользовались сторонние наблюдатели, у вас оно будет поставлено целиком на службу делу. «Не те войдут в Царство Небесное, кто взывает ко Мне: Господи, Господи!, а те, кто выполняют во­лю Отца Моего Небесного»,— говорил Иисус (Мф 7,21).

Боль была по преимуществу чуждым элемен­том в нашей жизни. Как можно меньше боли,— вот какого правила мы бессознательно придер­живались в нашей жизни. Тонко разграниченное восприятие, интенсивное переживание собствен­ной и чужой боли — это и сила и слабость нашего жизненного уклада. Вашему поколению суждено с самого начала быть тверже и ближе к жизни бла­годаря необходимости выносить лишения и боль и пройти тяжелые испытания вашего терпения! «Благо человеку, когда он несет иго в юности своей» (Плач Иер 3,27).

Мы думали, что с помощью разума и права сможем утвердиться в жизни, а там, где и то и другое подводили нас, мы ощущали наши воз­можности исчерпанными. Мы постоянно переоце­нивали значение разума и справедливости в ходе истории. Вы же, растущие во время мировой вой­ны, которой не хотят 90 процентов всех людей и для которой все-таки жертвуют имением и жи­знью, с детства узнаете, что мир определяют си­лы, против которых разум бессилен. А потому вы более трезво и с большим успехом поспорите с этими силами. В нашей жизни «враг» по суще­ству не был какой-то реальностью. Вы знаете, что у вас есть враги и друзья, и знаете, что означает в жизни и враг и друг. Вы с детства усваиваете чу­ждые нам формы борьбы против врага, а также абсолютное доверие к другу. «Не определено ли человеку на земле пребывать в брани?» (Иов 7, 1) «Благословен Господь, твердыня моя, научаю­щий руки мои битве и персты мои — брани, ми­лость моя и ограждение мое, прибежище мое и Из­бавитель мой, щит мой,— и я на Него уповаю» (Пс 143, 1.2). «От верного друга больше любви и поддержки, чем от брата» (Притч 18, 24).

Идем ли мы навстречу эпохе колоссальных ор­ганизаций и коллективов, или же исполнится меч­та великого множества людей о малых, обозри­мых, личных связях? Но может быть, то и дру­гое не исключает друг друга? Не логично ли, что именно всемирные организации с их крупной сет­кой структур предоставляют больше простран­ства для личной жизни? Аналогично дело обстоит с вопросом, движемся ли мы к периоду отбора лучших, т. е. к укладу, основанному на аристокра­тическом принципе, или же к эпохе единообразия всех условий внешней и внутренней жизни челове­ка? Сможет ли чувство качества, пронизывающее сегодня все социальные слои (несмотря на силь­ную тенденцию к унификации всех материальных и духовных условий жизни среди людей), ото­брать таких людей, наделенных чувством спра­ведливости, энергичных и смелых, которым будет доверено право и на сильную власть. Мы сможем спокойно, с сознанием исторической справедливо­сти, отречься от наших привилегий. Пусть про­изойдут такие события, создадутся такие обстоя­тельства, которые не будут укладываться в рамки наших желаний и прав. Тогда наша жизненная си­ла проявится не в ожесточенной и бесплодной гор­дыне, а в сознательном приятии божественного Суда и в искреннем и самоотверженном участии во всем, в том числе и в страданиях наших согра­ждан. «Народ же, который подклонит выю свою под ярмо царя Вавилонского и станет служить ему, Я оставлю на земле своей, говорит Господь, и он будет возделывать ее и жить на ней» (Иер 27, 11). «Заботьтесь о благосостоянии города, в кото­рый я переселил вас, и молитесь за него Господу» (Иер 29, 7). «Пойди, народ мой, войди в покои твои и запри за собой двери твои, укройся на мгновение, доколе не пройдет гнев» (Ис 26, 20). «Ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благо­воление Его; вечером водворяется плач, а на утро радость» (Пс 29, 6).

Сегодня в крещении ты станешь христиани­ном. Над тобой произнесут все великие древние слова христианского возвещения; на тебе будет исполнено повеление Иисуса Христа крестить на­роды, а ты ничего из этого не поймешь. Но мы са­ми снова отброшены к начаткам понимания. Что означает искупление и спасение, второе рождение и Святой Дух, любовь к врагам, крест и воскресе­ние, жизнь во Христе и следование Христу — все это настолько тяжело, настолько далеко от нас, что мы едва осмеливаемся говорить об этом. В дошедших до нас словах и обряде мы угады­ваем нечто абсолютно новое, все преображающее, но постичь его и выразить не в силах. В этом наша собственная вина. Наша церковь, боровшаяся в эти годы только за свое самосохранение (как будто она и есть самоцель), не в состоянии быть носительницей исцеляющего и спасительного сло- pa для людей и мира. А потому прежние слова утратили свою силу и умолкли, и наше христиан­ское бытие сегодня проявляется лишь в двух ве­щах: в молитве и в делах праведности среди людей. Все мышление, все слова и все организационные принципы в христианской жизни должны заново родиться из этой молитвы, из этих дел. К тому времени, когда ты вырастешь, облик церкви силь­но изменится. Переплавка еще не закончилась, и всякая новая попытка организационно усилить руководство приводит лишь к отсрочке его обра­щения и очищения. Не наше дело предсказывать день,— а такой день настанет,— когда люди снова будут призваны проповедать слово Бога так, что под его воздействием изменится и обновится мир. То будет новый язык, возможно вообще нерели­гиозный, но он будет обладать освобождающей и спасительной силой, как язык Иисуса, так что люди ужаснутся ему, но будут покорены его мо­щью; то будет язык новой праведности и новой истины, язык, который возвестит примирение Бо­га с человеком и близость Его Царства. «И они изумятся и затрепещут от всех благодеяний и ми­ра, которые Я дам им» (Иер 33, 9). До тех пор де­ло христиан будет тихим и незаметным; но найду­тся такие люди, которые будут молиться, творить праведные дела и ожидать времени Бога. Пусть среди них будешь и ты, и пусть когда-нибудь бу­дет о тебе сказано: «Стезя праведника — как све­тило лучезарное, которое светит все ярче и ярче до полного дня» (Притч 4, 18).

24.5.44 

...О крестных родителях: в старых книгах крестный играет в жизни ребенка особую роль во многих отношениях. Подрастающие дети часто испытывают потребность в понимании, друже­ском отношении, в совете со стороны других взро­слых помимо родителей. Крестные родители — это как раз те люди, к которым отец и мать отсылают ребенка в таких случаях. У крестного право доброго совета, тогда как родители приказы­вают...

...Вам нужны такие дни, воспоминание о кото­рых будет означать не боль о чем-то утраченном, а поддержку чем-то прочным. Я попытался на­бросать для вас несколько слов к лозунгам на те­кущий день, частично это делалось во время воз­душных тревог, оттого они сыроваты и не проду­маны так, как хотелось бы...

С огромным интересом читаю сейчас книжку Вайцзеккера о «физической картине мира» и на­деюсь почерпнуть из нее многое и для своей рабо­ты. Если бы только был возможен духовный об­мен...

25.5.44 

Я надеюсь, что, несмотря на воздушные трево­ги, вы на Троицу смогли сполна насладиться по­коем и красотой этих по-летнему теплых дней. Постепенно учишься создавать внутри себя ди­станцию по отношению к жизненным угрозам; правда, выражение «создавать дистанцию» содер­жит вообще-то слишком негативный оттенок, оно звучит чересчур формально, искусственно, стоиче­ски, правильнее было бы, наверное, сказать: на эти каждодневные опасности смотришь, как на со­ставную часть всей жизни. Я то и дело наблюдаю здесь, что лишь очень немногие в состоянии со­вмещать в себе одновременно разнородные вещи; во время налета они — воплощенный страх; когда представляется возможность вкусно поесть, они — сама алчность; если какое-нибудь их жела­ние не нашло удовлетворения, они только в отчая­нии; если же что-то им удается, они уже более ни­чего не видят. Они проходят мимо полноты жи­зни, мимо целостности своего собственного суще­ствования; вся объективная и субъективная налич­ность разваливается для них на куски. В противо­положность этому христианство помещает нас в одно и то же время в целый ряд различных изме­рений; мы, если можно так выразиться, вмещаем в себя Бога и весь мир. Мы плачем с плачущими и в то же время ликуем с ликующими; мы трепе­щем (тут меня как раз снова прервала воздушная тревога, а теперь я сижу на улице и греюсь на сол­нце) за нашу жизнь, но вместе с тем мы должны одновременно обдумывать такие вещи, которые для нас куда важнее нашей жизни. Как только нас, например, во время воздушного налета уводит в сторону, противоположную заботам о собствен­ной безопасности,— скажем, выпадает задача рас­пространять вокруг себя спокойствие,— ситуация всецело изменяется; нельзя сказать, что жизнь втискивается тут в одно-единственное измерение, напротив, она остается многомерной и полифо- ничной. Насколько освобождающе действует воз­можность мыслить и в мыслях сохранять много­мерность. Я взял здесь почти что за правило в тех случаях, когда народ дрожит от страха перед на­летом, говорить только о том, что такая воздуш­ная атака для малых городов была бы не в пример опаснее. Нужно вырывать людей из однолинейно­го мышления как бы для «подготовки» или «со­здания почвы» для веры, хотя в действительное! и только сама вера делает возможной жизнь в мно­гомерном пространстве и так позволяет нам, несмотря на авианалеты, отпраздновать и эту Троицу.

Поначалу я был чуть ли не озадачен, а может ^ лть, даже расстроен, не получив в этот раз на 1'роицу ни одного письма. Тогда я сказал себе, что это, пожалуй, добрый знак того, что обо мне не беспокоятся; но ведь в человеке живет какое-то не­истребимое чувство, так что ему как бы даже хо­чется, чтобы другие — хоть капельку — поволно­вались из-за него.

Книга Вайцзеккера о «физической картине ми­ра» меня захватила. Мне еще раз стало абсолют­но ясно, что мы не имеем права использовать Бо­га как аварийный выход для нашего несовершен­ного познания; если в таком случае (что вытекает с объективной необходимостью) границы позна­ния постоянно раздвигаются, то вместе с ними так же постоянно оттесняется и Бог, который, так сказать, пребывает все время в отступлении. На­ша задача — найти Бога в том, что мы познаем, а не в том, что мы не познаем; Бог хочет быть по­стигнутым нами не в нерешенных вопросах, а в решенных. Это справедливо для взаимоотно­шения Бога и научного познания. Но это так­же относится и к общечеловеческим проблемам смерти, страдания и вины. В наши дни со­здалась ситуация, когда и для таких вопросов имеются человеческие ответы, которые могут со­вершенно не учитывать Бога. Люди фактически справляются с этими вопросами без привлечения Бога (и так было во все времена), и просто не со­ответствует истине мнение, что только христиан­ство имело для этого решение. Что касается поня­тия «решение», то напротив, христианские ответы столь же неубедительны (или столь же убедитель­ны), как и остальные решения. Бог и здесь не является аварийным выходом из затруднитель­ных положений; Бог должен познаваться не на пределах наших возможностей, а в гуще жизни; Бог хочет, чтобы Его познавали в жизни, а не то­лько в смерти; в здоровье и силе, а не только в страдании; в делах, а не только в грехе. Основа­ние для этого заключено в откровении Бога в Ии­сусе Христе. Он — средоточие жизни и пришел к нам совсем не для того, чтобы отвечать на нере­шенные вопросы. Если исходить из средоточия жизни, то некоторые вопросы, как и ответы на них, просто отпадают (я имею в виду приговор о друзьях Иова!). В Христе не содержится никаких «христианских проблем». Но довольно об этом; меня как раз прервали.

30.5.44, вечером 

Я сижу у себя наверху, в доме тишина, на ули­це еще поют какие-то птицы, а издалека даже до­носится кукование кукушки. Эти долгие теплые вечера, которые я уже второй год провожу здесь, чем-то вредны для меня. Тянет на волю, и не будь я столь «благоразумным», можно было бы наде­лать глупостей. Может быть, становишься черес­чур «благоразумным»? Когда в течение долгого времени абсолютно сознательно давишь в себе всякое желание, то возникают дурные послед­ствия двух видов: либо внутри все выгорает, либо все накапливается, так что в один прекрасный день происходит чудовищной силы взрыв; мож­но представить еще один результат — всецело забываешь о себе; но я сам прекрасно знаю, что со мной не тот случай. Пожалуй, ты скажешь, что не­льзя давить в себе желания, и ты, видимо, прав... И вот я нахожу прибежище в мышлении, писании писем... и запрещаю себе (для самозащиты) сами желания. Как это ни парадоксально звучит, было бы гораздо самоотверженней, если бы я не боялся своих желаний, а дал бы им волю,— но это очень трудно.

Сегодня по радио случайно услышал в санча­сти песнь Сольвейг. Она меня по-настоящему взволновала. Ждать, храня верность, всю свою жизнь,— это триумф над враждебностью про­странства (т. е. над разлукой) и времени (т. е. над бренностью). Ты не согласен, что только такая верность делает счастливым, а неверность — несчастным?

Ну, а теперь я иду ложиться,— ночью, верно, опять не удастся поспать. Прощай!

2.6.44 

...Про «Песнь Песней» я пишу тебе в Италию. Мне в самом деле хотелось бы читать ее, как песнь о земной любви. Это, по-видимому, и есть наилучшее «христолш ическое» истолкование. О 5-й главе Послания к Ефесянам надо будет сно­ва подумать. Относительно Бультманна ты, на­деюсь, уже что-нибудь получишь, если письмо не пропадет.

5.6.44 

Я кажусь себе глупым юнцом, скрывая от тебя, что меня здесь иногда тянет к поэтическим опы­там. До сих пор я скрывал это... ото всех... Посы­лаю тебе сегодня стихотворение на пробу23
, во- первых, потому что глупо иметь какую-нибудь тайну от тебя, во-вторых, чтобы у тебя в поездке оказалось для чтения что-нибудь неожиданное, и в-третьих, потому что тема стихотворения тебе близка в настоящий момент, и в нем высказано кое-что из того, что тебе тоже, вероятно, прихо­дит в голову. Для меня этот расчет с прошлым, попытка удержать его и обрести вновь, а глав­ное— страх утратить его,— почти ежедневное му­зыкальное сопровождение, на фоне которого про­ходит моя здешняя жизнь и которое временами (особенно после коротких свиданий, за которыми обязательно следует долгая разлука) превращает­ся в тему с вариациями. Прощание, переживание прошлого (будь то час вчерашнего дня или про­шедшие годы — и то и другое мгновенно сливают­ся) есть постоянно возвращающаяся задача, ведь ты сам написал как-то: прощанию учишься на ред­кость плохо! В стихотворении, которое я тебе по­сылаю, главное заключено в последних строках. Мне кажется, что они оказались чересчур кратки­ми, а ты как считаешь? Как ни странно, но они са­ми собой получились рифмованными. Я написал все стихотворение за несколько часов и не отделы­вал его... При случае я буду впредь подавлять в се­бе такие желания и с большей пользой употре­блять свое время. Собственно говоря, я хотел по­ставить это в зависимость от твоего мнения. Если хочешь, я пришлю тебе еще кое-что на испытание.

6 июня 44 

(iвысадка союзников в Нормандии) 

Только для того, чтобы пережить сегодняш­ний день хоть как-то вместе с тобой и всеми вами, я и пишу впопыхах это письмо. Для меня это не было неожиданностью, и все-таки факты есть не­что абсолютно иное по сравнению с ожиданиями. Лозунг и учительный текст призывают нас всех к средоточию Евангелия: «спасение»— вот слово, вокруг которого все вертится. С верой встретим мы последующие недели и с уверенностью дви­немся навстречу будущему; без колебаний вру­чаем мы Богу твой путь и судьбы всех нас. Харц Kai eipf|VT|.

8.6.44 

...В остальном я надеюсь, что ты сможешь уехать не с таким тяжелым сердцем, как ты понача­лу опасался. Мы все откладывали нашу встречу с Рождества на Пасху, а потом на Троицу, и праздники так и проходили. Но следующий праздник уж наверняка будет наш, я в этом не со­мневаюсь...

В отношении идей, занимавших меня в послед­нее время, ты ставишь так много важных вопро­сов, что я был бы рад, если бы сумел самостояте­льно на них ответить. Все ведь находится лишь у истоков, и мной при ответах на возникающие вопросы, как всегда, скорее руководит инстинкт, а не уже возникшая ясность. Попытаюсь как-то обрисовать тебе свою концепцию на историче­ском материале.

Начавшееся примерно в XIII веке (не соби­раюсь спорить о времени) движение в сторону че­ловеческой автономии (я подразумеваю под этим открытие законов, по которым мир живет и осо­знает себя в науке, в общественной и политиче­ской жизни, в искусстве, этике, религии) достигло в наше время известной завершенности. Человек во всех важных вопросах научился обходиться соб­ственными силами без привлечения «рабочей ги­потезы о существовании Бога». В вопросах науки, искусства и этики это стало самоочевидным, о чем едва ли кто отважится еще спорить; но вот уже около 100 лет это все в большей степени становит­ся справедливым и для религиозных проблем; оказывается, что все идет своим путем и без «Бо­га», причем ничуть не хуже, чем прежде. Как в области науки, так и в общечеловеческой сфере «Бог» все больше вытесняется из жизни, Он те­ряет почву под собой.

Католические и протестантские историографы сходятся во мнении, что в этом развитии следует видеть великое отпадение от Бога, от Христа, и чем энергичней они привлекают Бога и Христа, противодействуя такому ходу событий, тем в бо­льшей степени само это развитие понимает себя как антихристианское. Мир, осознавший себя и законы своей жизни, настолько уверен в себе, что нам становится не по себе; неправильное раз­витие и неудачи не в состоянии поколебать мир в его представлениях о необходимости пути, по которому он развивается; неудачи и поражения с мужской твердостью принимаются как неизбе­жное зло, и даже такая катастрофа, как эта война, не составляет исключения. Теперь же против этой уверенности в себе выступила в самых различных формах христианская апологетика. Делаются по­пытки доказать ставшему совершеннолетним миру, что он не может жить без опекуна — «Бога». Хотя по всем мирским проблемам и была подпи­сана капитуляция, тем не менее остаются так на­зываемые «последние вопросы» — смерть, вина,— на которые может дать ответ только «Бог» и ради которых необходимы Бог, церковь и священники. Наше существование в известной степени обеспе­чивается этими так называемыми последними че­ловеческими вопросами. Но как быть, если в один прекрасный день они уже перестанут быть «по­следними» или же на них будут получены ответы «без привлечения Бога»? Тут, правда, на помощь приходят секуляризованные преемники христиан­ской теологии — экзистенциальная философия и психотерапия — и доказывают уверенному, до­вольному и счастливому человеку, что в действи­тельности он несчастен и пребывает в отчаянии и просто не желает замечать этого; что он находит­ся в бедственном положении, о котором не по­дозревает и из которого его могли бы вывести то­лько они. Всюду, где налицо здоровье, сила, уве­ренность, простота, они чуют сладкий плод, кото­рый подтачивают или откладывают в него свои тлетворные яйца. Главное для них — повергнуть человека в отчаяние, и тогда победа за ними. Это—секуляризованный методизм. Кого пора­жает он? Кучку интеллектуалов, выродков, во­образивших себя пупом земли, а потому с насла­ждением предающихся самокопанию. Простой человек, повседневная жизнь которого протекает в труде и семейных хлопотах (ну и конечно, раз­влечениях), остается в стороне от этого. У него нет ни времени, ни охоты заниматься своим экзи­стенциальным отчаянием и анализировать свое, пусть и неказистое, счастье в аспекте «нужды», «заботы» и «несчастья».

Нападки христианской апологетики на совер­шеннолетие мира я считаю, во-первых, бессмы­сленными, во-вторых, нечестными, в-третьих, не­христианскими. Бессмысленными — потому что они напоминают мне попытку отбросить ставше­го мужчиной человека на стадию переходного возраста, т.е. навязать ему зависимость от тех вещей, от которых он фактически уже не зависит, ввергнуть его в гущу проблем, которые на деле уже перестали быть для него проблемами. Нечест­ными — потому что здесь стремятся использовать человеческие слабости ради чуждых, принудите­льно навязанных ему целей. Нехристианскими — потому что Христа подменяют определенной сту­пенью религиозности человека, т. е. человеческим законом. Позднее я остановлюсь на этом под­робнее.

Для начала еще несколько слов об историче­ской ситуации. Вопрос формулируется так: Хри­стос и мир, достигший совершеннолетия. Сла­бость либеральной теологии состояла в том, что она предоставила миру право указывать Христу ме­сто в нем; в споре церкви и мира она пошла на по­любовное соглашение (на относительно мягких условиях), диктуемое миром. Сила же ее в том, что она не пыталась обратить историю вспять, а при­няла бой (Трёльч!), пусть и закончившийся пора­жением.

За поражением последовала капитуляция и по­пытка начать все сначала, опираясь на осмысле­ние собственных корней в Библии и Реформации. Хайм предпринял попытку в духе пиетистов и ме­тодистов убедить отдельного человека в том, что он стоит перед выбором: «либо отчаяние, либо Иисус». Он пленял «сердца». Альтхаус (продол­жая неопозитивистскую линию с сильной конфес­сиональной ориентацией) попробовал выкроить для мира кусочек пространства в рамках люте­ранского вероучения (служения) и лютеранского культа, а в остальном предоставил мир самому себе. Тиллих старался истолковать развитие са­мого мира (против его воли) в религиозном клю­че, придать ему форму с помощью религии. Не­льзя отказать Тиллиху в храбрости, но мир сбро­сил его с седла и в одиночестве помчался дальше. Тиллих также льстил себя надеждой, что пони­мает мир лучше, чем тот себя; но мир почувство­вал, что его понимают превратно, и отверг такое наглое обращение с собой. (Мир хотя и должен быть лучше понят, чем он сам себя понимает, но вовсе не «религиозно», как этого бы хотели рели­гиозные социалисты!) Барт первым обнаружил порок всех этих попыток (которые помимо своей воли не выходили из фарватера либеральной теологии) в том, что они исходят из стремле­ния урвать для религии место в мире или про­тив мира.

Он ополчился против религии, призвав на по­мощь Бога Иисуса Христа, «дух против плоти». В этом величайшая его заслуга (Барт, «Послание к Римлянам», 2 издание), несмотря на всю неокан­тианскую шелуху! Написанная им позднее «Цер­ковная догматика» дала церкви возможность прин­ципиально осуществить это различение по всей линии. Его слабость не в этике, как часто можно услышать,— его этические построения, если они встречаются, столь же значительны, как и догма­тические; но в нерелигиозной интерпретации тео­логических понятий он не дал никакой конкретной ориентации, ни в догматике, ни в этике. В этом его ограниченность, и потому его теология от­кровения приобретает позитивистский харак­тер, становится «позитивизмом откровения», как я в свое время выразился.

Исповедующая церковь ныне вообще предала забвению подход Барта и угодила из позитивизма в консервативную реставрацию. Ее заслуга в том, что она сохраняет верность великим принципам христианской теологии, но и тут кажется, что ее силы постепенно тают. Разумеется, в этих принци­пах содержатся элементы подлинного пророче­ского дара (сюда относятся как притязание на истину, так и милосердие, о которых ты гово­ришь) и подлинного культа, что и объясняет внима­ние к слову Исповедующей церкви, его одобрение или отвержение. Но пророчество и культ пребы­вают в зачаточном состоянии, остаются в сторо­не, поскольку им не хватает истолкования.

Те же (как, например, П..Шютц, илиоксфордцы, или бернойхенцы), кому здесь не хватает «движе­ния» и «жизни», есть опасные реакционеры и кон­серваторы, поскольку они вообще отбрасывают подход теологии откровения и ведут поиск «рели­гиозного» обновления. Они еще абсолютно не по­няли проблемы, и все их разговоры не затраги­вают сути дела. У них нет будущего (у оксфордцев ситуация была бы чуть получше, имей они опору в Писании).

Бультманн, кажется, каким-то образом нащу­пал границы Барта, но он неверно истолковывает их в духе либеральной теологии и скатывается поэтому к типично либеральной методической ре­дукции («мифологические» элементы христиан­ства снимаются, и христианство сводится к его «сущности»). Я придерживаюсь мнения, что весь содержательный материал, включая «мифологи­ческие» понятия, должен быть сохранен,— Новый Завет не есть мифологическая оболочка некой всеобщей истины! а эта мифология (Воскресение и т. д.) и есть сама суть! Однако эти понятия дол­жны быть интерпретированы каким-то способом, не предполагающим религии в качестве условия веры (ср. «перитоме» у Павла!). Только тогда, на мой взгляд, будет преодолена либеральная тео­логия (которой, пусть и негативно, руководствует­ся Барт), причем вопрос ее действительно прини­мается и на него дается ответ (в отличие от Испо­ведующей церкви с ее позитивизмом откровения).

Совершеннолетие мира уже не дает повода для полемики и апологетики; просто мир в самом де­ле можно понять лучше, чем он сам себя пони­мает, причем именно на основе Евангелия и Хри­ста.

Теперь отвечу на твой вопрос, где остается «пространство» церкви, не исчезает ли оно полно­стью, и другой вопрос — не был ли сам Иисус привязан к человеческой «нужде», и тогда «мето­дизм», только что раскритикованный, оказывает­ся прав.

9 июня. Я заканчиваю здесь и продолжу пись­мо завтра...

21.6.44 

...Сейчас ты где-то ищешь свою часть, и я на­деюсь, что, когда ты в нее прибудешь, тебя уже будут ждать письма; разумеется, в том случае, если номер полевой почты еще не изменился. Вообще говоря, я сегодня собираюсь ограничи­ться только приветом. У меня недостает смелости продолжить свои теологические рассуждения или послать еще стихотворения, ведь я не знаю, най­дет ли тебя полевая почта. Как только я это узнаю, ты получишь продолжение. За твою оцен­ку и критику стихотворения я тебе очень благода­рен. Я довольно растерянно стою перед этими моими новорожденными и не знаю, какие крите­рии к ним приложить.

...Сегодня утром мы пережили самый страш­ный из всех налетов. В моей комнате несколько часов было так темно от дыма, окутавшего город, что я только что свет не зажег. Дома все в порядке, я уже узнал...

Вторично провожу здесь прекрасные и долгие летние дни, и на душе иногда бывает довольно тяжело, но ведь не мы выбираем места, куда попа­даем. И вот приходится то и дело продираться сквозь ничтожные мысли, вызывающие досаду, пока не пробьешься к высоким мыслям, дающим поддержку.

Я читаю сейчас просто великолепную книгу классического филолога В. Ф. Отто (из Кенигс­берга) «Боги Греции», книгу о «мире, вера которо­го вышла из богатства и глубины жизни, а не из ее забот и тоски», как он пишет в конце. Понимаешь ли ты, что эта формулировка и соответствующая манера изложения настолько меня очаровывают, что у меня — horribile dictu! — изображенные та­ким образом боги вызывают меньше протеста, чем иные формы христианской религии? что я почти уверен, что этих богов можно использо­вать на службе Христу? Для моих теперешних тео­логических рассуждений эта книга очень ценна.

Счастье и горе

Счастье и горе, 

мгновенно и мощно постигающие нас, в самом начале 

(как жар и холод при внезапном прикосновении) близки до неразличимости. 

Как метеоры, 

заброшенные из далей Вселенной, 

прочерчивают они свой путь, сверкающие и грозные, 

над нашими головами. 

Постигнутые ими стоят потрясенно 

пред руинами 

их будничного тусклого бытия. 

Величественно, изысканно, разрушающе, покоряюще вторгаются счастье и горе, желанные и нежданные, торжественно 

в жилища потрясенных людей, украшают и облекают постигнутых 

серьезностью и святостью. 

Счастье полно трепета, горе — сладости. 

Нераздельными, мнится, из вечности приходят одно и другое. Величье и ужас на них. 

Люди, кто издалека, кто из соседних мест, сбегаются и, уставившись, глазеют,— 

зависть пополам с боязнью,— на невиданное, где Неземное, 

благословляя кряду и истребляя, 

выводит себя в запутанном — не распутать — 

земном действе. 

Что есть счастье, что горе? 

Лишь время разводит их. Когда непостижимо волнующее, внезапное событие 

обращается в изнуряющую мучительную вечность, когда лишь медленно скользящие часы открывают нам подлинный горя лик, тогда большинство отворачивается с оскоминой, набитой однообразием состарившегося горя, с разочарованием и скукой. 

Это и есть час верности, 

час матери и возлюбленной, 

час друга и брата. 

Верность просветляет всякое горе 

и окутывает его тихо 

мягким, 

неземным сиянием. 

27.6.44 

Хотя я вовсе не знаю, получишь ли ты письмо и когда, я пишу тебе по прежнему номеру полевой почты. Но с продолжением теологической темы лучше повременить, пока не получу от тебя изве­стия. Это относится и к стихам, которые — в особенности последнее, довольно длинное стихот­ворение о впечатлениях, полученных здесь 24
,— скорее подходят для какой-нибудь встречи вече­ром, чем для долгого путешествия в конверте...

В настоящее время я пишу истолкование пер­вых трех заповедей. Особенно трудно дается мне первая. Обычное объяснение «кумира» как «мам- моны, похоти и тщеславия» представляется мне совсем не библейским. Это морализация. Идолам поклоняются, причем служение идолам предпола­гает, что человек вообще чему-то еще поклоняет­ся. Мы же вовсе ничему не поклоняемся, даже идолам. В этом-то и заключается наш подлинный нигилизм.

Еще несколько мыслей по поводу Ветхого За­вета. В отличие от других восточных религий вера

Ветхого Завета не является религией спасения. Не здесь ли корень фундаментального заблуждения, в результате которого Христос отделяется от Вет­хого Завета и истолковывается с точки зрения ми­фа о спасении? На возражение, что и в Ветхом За­вете спасение (из египетского, а позднее — из ва­вилонского плена, см. Второисайя) имеет решаю­щее значение, можно ответить, что здесь речь идет об историческом спасении, т. е. по эту сторо­ну границы смерти, тогда как мифы о спасении везде сводятся к преодолению этой границы. Из­раиль спасен из египетского плена, чтобы он как Божий народ мог жить на земле перед Богом. Ми­фы о спасении ищут вечности после смерти, вне связей с историей. «Шеол», ад — не порождения метафизики, а образы, за которыми стоит земное «былое», изображаемое хотя и как существующее, но дотягивающееся до настоящего лишь призрач­но, как тень.

Тогда говорят: суть дела в том, что в хри­стианстве возвещается надежда на воскресение и что таким путем, дескать, возникла настоящая религия спасения. Центр тяжести тут переносится по ту сторону границы смерти. И вот именно здесь вижу я ошибку и опасность. Спасение теперь означает избавление от забот, нужды, страхов и тоски, от греха и смерти в лучшем мире. Но раз­ве в этом заключается сущность христианского возвещения и провозвестия Павла? Я с этим не со­гласен. Христианская надежда на спасение тем и отличается от мифологической, что она совер­шенно по-новому и по сравнению с Ветхим Заве­том в более заостренной форме отсылает челове­ка к его жизни на земле.

У христианина, в отличие от верующих в ми­фы о спасении, нет последней лазейки в вечность для избавления от земных дел и трудностей, но, как Христос («Боже Мой, почему Ты Меня оста­вил?»), он должен сполна испить чашу земной жи­зни, и только в том случае, если он так поступает, Распятый и Воскресший стоит рядом с ним, а он со Христом распинается и воскресает. Мир этот не может быть снят до срока. В этом общее у Но­вого и Ветхого Заветов. Мифы о спасении ро­ждаются из человеческого пограничного опыта. Христос же настигает человека в средоточии его жизни.

Ты видишь, что меня обуревают все те же мы­сли. Теперь каждой в отдельности нужно дать обоснование из Нового Завета. Но это несколько позже.

Я прочитал в газете о тропической жаре в Ита­лии, бедняга! Вспоминаю август 1936 года. Псалм 120,6!

30.6.44 

Сегодня был здесь жаркий летний день, но я мог наслаждаться солнцем лишь со смешанным чувством, зная, какие мучения оно может причи­нить сейчас тебе. Думаю, что ты сидишь где- нибудь весь в пыли, покрытый потом, усталый, не имея, наверное, возможности помыться и осве­жить себя. Могу себе представить, что ты иногда начинаешь ненавидеть солнце. Но знаешь, я тем не менее хотел бы как-нибудь по-настоящему ощутить его во всей мощи, когда оно жжет кожу и постепенно раскаляет все тело, так что человек снова вспоминает о своей плотской природе; мне бы хотелось ощутить усталость от него, а не от книг, я бы хотел, чтобы оно пробудило во мне мое биологическое бытие,— не животное начало, уни­жающее человеческую природу, но то, что освобо­ждает из спертой и неподлинной атмосферы ис­ключительно духовного существования и делает человека чище и счастливее. Я хотел бы однажды не просто видеть солнце и в меру наслаждаться им, но познать его телесно. Романтическое пре­клонение перед солнцем, опьяняющееся лишь вос­ходами и заходами, вовсе не знает солнца как мощной силы, как реальности, для него солнце, если на то пошло, всего лишь образ. Эти роман­тики никогда не поймут, почему солнцу поклоня­лись как Богу, с этим связано восприятие не толь­ко света и цвета, но и зноя. Жаркие страны от Средиземноморья и до Индии, до Центральной Америки и были подлинно творческими в духов­ном плане странами. Страны с прохладным кли­матом жили за счет духовной продуктивности первых, а их оригинальные достижения, как, на­пример, техника, служат в принципе не духу, но материальным потребностям жизни. Может быть, по этой' самой причине нас так и тянет в жаркие края? Но могут ли такие мысли хотя бы отчасти примирить человека с мучениями от жа­ры? Однако вполне вероятно, что тебе сейчас все это безразлично, и ты просто-напросто мечтаешь вырваться из этого пекла и припасть к кружке бер­линского светлого пива. Хорошо помню, как я в июне 1923 года мечтал выбраться из Италии и смог свободно вздохнуть только в Шварцвальде на пешей прогулке в дождливый день. А ведь тог­да мне не надо было воевать, и можно было про­сто наслаждаться жизнью. Вспоминаю еще, как ты в августе 1936 года с ужасом отверг саму идею проехать дальше, до Неаполя. Как ты переносишь это хотя бы просто в физическом отношении? Раньше без «эспрессо» невозможно было обойтись, и К. тогда, к моей досаде (проистекающей от мо­лодости), просадил на кофе кучу денег. Но это еще не все, на самые ничтожные расстояния брали извозчика и то и дело ели мороженое.

Только что получил радостное известие, что ты написал письмо и что номер полевой почты не изменился, из чего я заключаю, что ты разыскал свою старую часть. Ты не можешь себе предста­вить, как успокоила — во всяком случае, относи­тельно— меня эта новость...

Пару часов назад здесь объявился дядя Пауль 25
, чтобы лично проверить условия, в которых я содержусь. Смешно до невозможности было ви­деть, как все забегали, захлопотали, стремясь перещеголять друг друга (за некоторыми славны­ми исключениями) в подхалимстве. Это отврати­тельно, но для некоторых — уж такими они уро­дились — просто необходимо.

А теперь попытаюсь продолжить недавно пре­рванную теологическую тему. Я исходил из того, что Бог все дальше и дальше вытесняется из став­шего совершеннолетним мира, из сфер нашего по­знания и нашей жизни, и со времен Канта сохра­няет позиции только по ту сторону эмпириче­ского мира.

Теология, с одной стороны, в апологетическом усердии противилась такому развитию и (тщетно) пыталась атаковать дарвинизм и т. п. С другой стороны, она смирилась с таким ходом вещей, оставив для Бога роль deus ex machina в сфере так называемых последних вещей, т. е. Бог становится ответом на жизненные вопросы, решением жи­зненных проблем и конфликтов. Вот и получает­ся, что там, где человек не сталкивается с такими вещами или же избегает углубляться в них и да­вать простор для сострадания, там он фактически закрыт для Бога; или же ему необходимо без всяких жизненных проблем доказать, что в дей­ствительности он глубоко погряз в этих вопросах, нуждах, конфликтах, не ведая об этом или не отда­вая себе в этом отчета. Если это удается (а экзи­стенциальная философия и психотерапия разрабо­тали в этой области самые утонченные методы), тогда человек становится открытым для Бога, и методизм может торжествовать победу. Если же ничего не выходит и человека не удается довести до того, что он начинает смотреть на свое счастье, как на погибель, на здоровье — как на болезнь, на свою жизненную силу — как на отчаяние, то это значит, что теология со своей латынью тут бес­сильна. Одно из двух: либо здесь попался зако­ренелый грешник особо злокачественной породы, либо «пресыщенный буржуа», ведь до спасения нет дела ни одному, ни другому.

Это как раз та позиция, против которой я вы­ступаю. Когда Иисус даровал спасение грешни­кам, то это были настоящие грешники, но он ведь не делал из каждого человека сначала грешника. Иисус призывал их оставить грех, а не погрязать в нем. Разумеется, встреча с Иисусом означала пересмотр всех оценок в отношении людей. Так было в случае обращения Павла. Но тут встреча с Иисусом предшествовала познанию греха. Со­гласен, что Иисус брался за типов, стоящих на краю человеческого общества, заботился о про­ститутках, сборщиках налогов, но все-таки не только о них, ибо его забота касалась вообще лю­дей. Не было случая, чтобы Иисус ставил под со­мнение здоровье, силу, счастье человека или рас­сматривал его как гнилой плод; для чего же то­гда он исцелял больных, давал силу слабым? Иисус для себя и для Царства Бога претендует на всю человеческую жизнь во всех ее проявле­ниях.

Сейчас, как нарочно, я вынужден остано­виться! Дай я хоть быстренько еще раз сфор­мулирую важную для меня тему: Иисус Хри­стос претендует на мир, ставший совершенно­летним.

Сегодня я уже не смогу продолжить письмо, иначе оно проваляется еще неделю, а этого мне не хотелось бы. Итак, продолжение следует!

Дядя Пауль был тут, приказал немедленно вы­звать меня к нему вниз и пробыл... больше 5 ча­сов! При этом он велел откупорить 4 бутылки шампанского — уникальный случай в анналах этого дома — и был крайне великодушен и мил, чего я от него не ожидал. Он явно стремился под­черкнуть, в каких отношениях он со мной находит­ся и чего он ждет от пугливого и педантичного М. Подобная независимость, немыслимая, навер­ное, в гражданской службе, мне импонирует. Кстати, вот прелестная история, которую он мне рассказал: в битве у Сент-Привата раненый пра­порщик громко кричит: «Я ранен, да здравствует король!» Ему отвечает также раненый генерал фон Лёвенфельд: «Спокойно, прапорщик, здесь умирают молча!» — Я сгораю от любопытства: какое впечатление произвел здесь этот визит, разу­меется, в глазах персонала.

А теперь прощай, извини за прерванное пись­мо. Но думаю, что тебе приятнее получить такое, чем вовсе никакого. Надеюсь, что ранней осенью мы снова будем вместе.

1.7.44 

В этот день 7 лет назад мы были у Мартина!26

8.7.44 

...Недавно я написал тебе еще одно письмо, где весьма глубокомысленно философствовал о жаре. В последние дни я испытываю ее практически, на собственной шкуре. Я сижу как в духовке, на мне лишь рубашка, вроде той, что я привез тебе как-то из Швеции, и тренировочные штаны... Но я не мо­гу себе позволить страдать от нее по той простой причине, что представляю, какие муки терпишь от жары ты, и каким фривольным могло показаться тебе мое последнее письмо! Вот почему я хочу по­пытаться выжать из моих перегретых мозгов па­рочку идей и написать тебе. Кто знает, может, по­надобится не так уж много писем, и мы свидимся раньше, чем предполагаем. Недавно я наткнулся на любопытную и прекрасную реплику у Еврипи- да, когда при встрече после долгой разлуки гово­рится: «И можем Богом встречу мы назвать».

Вот еще несколько мыслей к нашей теме. Для того, чтобы изложить библейскую сторону дела, требуется больше концентрации и ясности мысли, чем я сегодня располагаю. Подожди пару дней, когда снова станет прохладней! Я не забыл, что обещался написать тебе кое-что о нерелигиозной интерпретации библейских понятий. Но сегодня еще одно предварительное замечание.

Вытеснение Бога из мира, из публичной сферы человеческого существования вызвало стремление сохранить Его по крайней мере в сфере «личного», «приватного», в сфере «внутреннего мира». Ну, а поскольку у всякого человека где-то обязатель­но имеется сфера «интимного», то считается, что он наиболее уязвим именно с этой стороны. Ла­кейские тайны, грубо говоря, т. е. область частных дел (от молитвы до половой жизни), становятся объектом охоты со стороны современных душе- попечителей. И в этом они ничуть не лучше самых мерзких бульварных газетчиков (хотя цели у них совсем иные) — ты помнишь «Истину» или «Ко­локол», выставлявших напоказ интимную жизнь знаменитостей; здесь шантаж социальный, финан­совый, политический, там — религиозный. Про­сти меня, но по-другому я не мог выразиться.

С социологической точки зрения речь здесь идет о революции снизу, о бунте посредственно­сти. Здесь происходит то же самое, что и при появ­лении чего-то высокого: чернь может успокоить­ся, лишь представив знаменитость «в ванне» или в другой щекотливой ситуации. Это ведь про­сто способ подлого самоудовлетворения — убеждаться, что у каждого человека свои слабо­сти и недостатки. Когда я имел дело с отбросами общества — «outcasts», «париями»,— мне всегда бросалось в глаза, что для них любая оценка дру­гих людей исходит из недоверия. Любой, даже аб­солютно самоотверженный поступок человека с хорошей репутацией с самого начала становится подозрительным. Надо сказать, однако, что эти «парии» встречаются во всех социальных слоях. Они и в цветниках вынюхивают только навоз, ко­торым удобряют почву. Чем удаленней от всех со­циальных структур живет человек, тем легче фор­мируется у него такая позиция.

«Отщепенство» встречается также и среди клира, мы называем это «поповством» — выслеживание грехов человечества, чтобы подло­вить его. Как будто по-настоящему познакоми­ться с каким-нибудь великолепным домом можно, только отыскав паутину в подвале; как будто оце­нить по достоинству стоящую пьесу можно, толь­ко подсмотрев, как ведут себя артисты за кулиса­ми. В том же направлении развивается мода в ли­тературе, где за последние 50 лет изображение ге­роев романа считается правдивым только тогда, когда они показываются в постели; то же относит­ся к фильмам, непременной принадлежностью которых считаются сцены с раздеванием. Сокро­венное, чистое, целомудренное с самого начала объявляется фальшивым, неестественным, пороч­ным, что только выдает собственную порочность хулителей. Недоверие и подозрительность как до­минанты поведения есть не что иное, как бунт по­средственности.

С теологической точки зрения здесь допускает­ся двойная ошибка: во-первых, считается, что к че­ловеку только в том случае можно подходить как к грешнику, если выслежены его слабости или подлые делишки; во-вторых, полагают, будто сущность человека заключена в самых укромных, интимнейших тайниках его души, это и называют «глубиной души»; и вот в этих-то человеческих тайниках и должен владычествовать Бог!

По поводу первой ошибки нужно сказать, что человек хотя и грешен, но из-за этого он вовсе не обязательно должен быть подл. Возьмем баналь­ный пример: оттого ли Гёте или Наполеон греш­ники, что они не всегда хранили супружескую вер­ность? Речь идет о подлинных грехах, а не грехах по человеческой слабости. Нет никакой нужды в выслеживании. В Библии этого не встретишь. Истинные грехи: у гения — превозношение (hy- bris); у крестьянина — нарушение традиционного уклада (разве декалог — крестьянская этика?); у горожанина — боязнь ответственности. Так ли это?

Относительно второй ошибки: Библия не знает нашего различения на внешнее и внутрен­нее. Да и для чего ей это? Речь там всегда идет об ауфрюлос; тё^еюс;, целостном человеке, даже в тех местах, где декалог переводится в сферу «глубин души» (как, например, в Нагорной проповеди). То, что добрые «намерения» могут замещать са­мо добро, совсем не характерно для Библии. Так называемые «тайники души» были открыты толь­ко в эпоху Возрождения (вероятно, Петраркой). «Сердце» в библейском понимании — это не «глуби­ны души», а весь человек, такой, каким он стоит перед Богом. Но дело все в том, что человек живет, исходя как из «внешнего», так и из «внутреннего», а потому попытка понять его на основе «тайников души» только вводит в заблуждение.

Я веду все к тому, что Бога не следует прота­скивать контрабандой в укромный уголок души, а нужно просто признать совершеннолетие мира и человека; что нельзя «охаивать» человека за его мирскую сущность, а сопоставлять его с Богом нужно лишь в том, в чем он действительно силен; что следует отказаться от всех поповских уловок и не усматривать предтеч Бога в психотерапевтах или философах-экзистенциалистах. Для Слова Божия назойливость всех этих людей чересчур не­благородна, чтобы оно могло сочетаться с ними. Оно не сочетается с бунтом недоверия, бунтом ни­зов. Оно правит.

Вот так, а теперь самое время было бы погово­рить о мирской интерпретации библейских поня­тий. Но стоит такая жара!

Если ты сам хочешь послать выдержки из моих писем, то, разумеется, вправе это сделать. Я, со своей стороны, не стал бы этого делать, потому что только в письмах к тебе отваживаюсь гово­рить о еще не выясненном для меня, надеясь обре­сти ясность. Но все в твоей воле.

Нам вскоре придется много вспоминать о на­шей совместной поездке летом 1940 года, о моих последних проповедях! 27

9 июля. Кончаю! Думаю, что мы вскоре уви­димся!

16.7.44. 

Вчера я услышал, что ты опять перебрался на новое место. Надеюсь скоро узнать, как ты устроился. Во всяком случае, историческое окру­жение очаровательное 28
. Еще десять лет назад мы едва бы поняли, что символические знаки — епископский посох и кольцо, усвоенные как импе­ратором, так и папой, могут привести к мировым конфликтам. Не были ли они в действительности адиафорами? То, что они ими не были, нам сужде­но было узнать снова на своем опыте! Понимать ли покаянный путь Генриха IV как искренний или дипломатический поступок, все равно, образ Ген­риха в 1077 году незабываем, он не изгладится в сознании европейских народов. Этот образ дей­ствует сильнее, чем Вормсский конкордат 1122 го­да, который формально решил дело в том же смы­сле. Нас учили в школе, что все эти великие схват­ки были несчастьем для Европы. В действитель­ности же в них истоки духовной свободы, сделав­шие Европу великой.

О себе мне почти и нечего сказать. Недавно слышал по радио, уже не в первый раз, сцены из опер Карла Орфа («Кармина Бурана» и др.); их свежесть, ясность и радостное настроение при­шлись мне очень по душе. У него есть и оркестро­вые обработки Монтеверди. Знаешь ли ты об этом? Затем передали Кончерто гроссо Генделя; слушая медленную часть (типа лярго), я в кото­рый раз был поражен его способностью утешения, непосредственного и всеобъемлющего, на которое мы бы не отважились. Я считаю, что Гендель го­раздо больше думал о слушателе и о воздействии музыки на него, чем Бах. Поэтому-то он иногда бывает несколько параден. Гендель своей музы­кой хочет добиться чего-то, Бах же нет. Согласен?

С большим интересом читаю «Записки из Мертвого дома» 29
 и нахожусь под впечатлением от того сострадания — абсолютно без всякой при­меси морали,— с которым вольные относятся к обитателям острога. Может быть, отсутствие морали, ведущее начало от религиозности, явля­ется существенной чертой этого народа и объяс­няет современные события? В остальном я пишу, сочиняю стихи, пока хватает сил. Я, кажется, уже рассказывал тебе, что вечерами я теперь часто, как раньше с тобой, сажусь за работу30
. Разу­меется, это очень важно для меня и приятно. Но я уже исчерпал все, что мог бы сообщить тебе о своей жизни... Очень рад, что К., по-видимому, в хорошем настроении. Он был долгое время в та­ком подавленном состоянии 31
. Думаю, все, что его так гнетет, скоро снова наладится; желаю ему и всей семье этого...

Если у тебя в ближайшее время возникнет про­блема составления проповеди, то я для начала взял бы такие тексты, как Пс 61,2; 118,94а; 41,6; Иер 31,3; Ис 41,10; 43,1; Мф 28,206 и ограничился бы некоторыми важными и простыми мыслями. Необходимо какое-то время прожить в общине, чтобы понять, «какой облик принял в ней Хри­стос» (Гал 4,19), и это особенно относится к такой общине, какая у тебя будет...

Вот еще несколько заметок к нашей теме. Я очень постепенно подбираюсь к выработке не­религиозной интерпретации библейских понятий. И тут я скорее вижу задачу, чем возможности решения.

В историческом плане: к автономии мира ве­дет единое магистральное направление развития. В теологии на самодостаточность разума для ре­лигиозного познания впервые указывает Герберт Чербери. В морали: Монтень, Бодэн, поставив­шие на место заповедей житейские нормы. В по­литике: Макиавелли, отделивший политику от всеобщей морали и обосновавший учение о госу­дарственной мудрости. Позднее, совсем по- другому в смысле содержания, но с той же ориен­тацией на автономию человеческого общества, Г Гроций выдвигает естественное право в каче­стве международного, которое сохраняет свою за­конность, «etsi deus поп daretur» — «даже если Бо­га и не было бы». И, наконец, философский итог: с одной стороны, деизм Декарта — мир как меха­низм, функционирующий без вмешательства Бо­га, самостоятельно; с другой — пантеизм Спино­зы: Бог есть природа. Кант в принципе деист, фихте и Гегель — пантеисты. Везде цель мышле­ния сводится к автономии человека и мира.

(В естествознании все начинается, очевидно, с Николая Кузанского и Джордано Бруно, с их «еретического» учения о бесконечности мира. Ан­тичный космос конечен, как и средневековый тварный мир. Бесконечный мир — как бы его ни мыслили — покоится в себе самом, «etsi deus поп daretur». Современная физика, однако, подвергает сомнению бесконечность мира, не впадая при этом в прежние представления о конечности.)

Бог как моральная, политическая, естествен­нонаучная рабочая гипотеза упразднен, преодо­лен; точно так же как и в смысле философской и религиозной гипотезы (Фейербах!). Интеллек­туальная честность требует отказа от этой рабо­чей гипотезы или исключения ее в максимально широких пределах. Набожного ученого- естественника, медика и т. п. нужно отнести к дву­полым существам.

«Но где же Бог еще сохраняет свои доме­ны?» — вопрошают пугливые натуры и, не находя ответа, проклинают все развитие, поставившее их в такую ситуацию. Я уже писал тебе о разных за­пасных выходах из помещения, ставшего сли­шком тесным. Стоит добавить еще сальто- мортале назад, в Средневековье. Но принцип Средневековья — гетерономия в форме клерика­лизма. А потому возврат к этому может быть только актом отчаяния, который возможен лишь за счет интеллектуальной честности. Это та самая мечта, о которой поется в песенке: «О, знать бы мне возвратный путь, далекий путь в край дет­ства». Пути этого нет — во всяком случае, через своевольное отречение от внутренней честности; он возможен только в смысле Мф 18,3, т.е. че­рез покаяние, что значит — через предельную честность.

И мы не можем быть честными, не сознавая, что мы должны жить в мире, «etsi deus поп dare- tur». А как раз это мы познаем — перед Богом! Сам Бог принуждает нас к такому выводу. Так на­ше совершеннолетие ведет нас к подлинному по­знанию нашей ситуации перед Богом. Бог дает нам понять, что мы должны жить, справляясь с жизнью без Бога. Бог, который с нами, есть Бог, который хочет, чтобы мы жили без рабочей гипо­тезы о Боге, есть Бог, перед которым мы постоян­но пребываем. Перед Богом и с Богом мы живем без Бога. Бог дозволяет вытеснить себя из мира на крест, Бог бессилен и слаб в мире, но именно в этом и только через это Он с нами и помогает нам. Из Мф 8, 17 совершенно явно следует, что Христос помогает не благодаря своему всесилию, но благодаря своей слабости, своим страданиям!

В этом кроется коренное отличие от всех рели­гий. Религиозность указывает человеку в его бе­дах на могущество Бога в мире, Бог — deus ex machina. Библия же указывает человеку на бесси­лие, на страдание Бога; помочь может лишь стра­ждущий Бог. В этой связи можно сказать, что опи­санное развитие к совершеннолетию мира, кото­рое помогло разделаться с ложным представле­нием о Боге, расчищает для взора библейского Бога, своим бессилием завоевывающего власть и пространство в мире. Здесь, пожалуй, нужно пу­скать в ход «мирскую интерпретацию».

Кто я?

Кто я? Мне часто говорят, что я выхожу из своей камеры — покоен, радостен, тверд,— как из замка выходит властитель.

Кто я? Мне часто говорят,

что я беседую со стерегущими меня

свободно, дружески, ясно,

будто мой долг—повелевать.

Кто я? Мне также говорят, что несчастливые дни я встречаю равнодушно и с гордой усмешкой, как тот, кто к победам привык.

В самом ли деле таков я, как обо мне толкуют другие?

Или же я лишь то, что сам о себе я знаю?

Беспокойный, снедаем тоской, хворый, будто птица в неволе,

жадно хватая воздух, словно сдавлено горло,

тоскуя по краскам, цветам, посвисту птиц,

сгорая от жажды по доброму слову, по близости человеческой,

содрогаясь от гнева перед произволом, ничтожной обидой,

лишаясь покоя в ожиданье великих свершений,

в бессилье тревожась о друзьях в беспредельный дали,

опустошенный, без сил для молитвы, для мысли, для дела,

в изнуренье готовый со всем распрощаться?

Кто я? Тот или этот? Что же, сегодня я этот, а завтра я тот? Или то и другое я кряду? Пред людьми — лицемер, пред собою самим — малодушный нытик, достойный

презренья?

Или остаток во мне подобен разбитому войску, в беспорядке бегущему от уже добытой победы?

Кто я? Не насмешка ли это, в одиночестве мучиться, себя

вопрошая?

Кто бы я ни был, Ты знаешь меня, ведь Твой я, о Боже!

18.7.44 

Наверное, какие-то письма погибли во время воздушных налетов на Мюнхен? Получил ли ты письмо с двумя стихотворениями? 32
 Я отослал его вечером, в нем был кое-какой подготовительный материал на теологическую тему. В стихотворе­нии «Христиане и язычники» есть одна знакомая тебе мысль, ты ее узнаешь. «Христиане с Богом в Его страдании», это отличает христиан от языч­ников. «Неужели вы не можете пободрствовать час со Мной?» — спрашивает Иисус в Гефсиман- ском саду. Это отречение от всего того, что рели­гиозный человек ожидает от Бога. Человек призы­вается к соучастию в страданиях Бога в обезбо- женном мире.

Он, таким образом, действительно должен жить в безбожном мире и не имеет права пыта­ться посредством религии как-то прикрыть обез- боженность мира, просветлить ее; он должен жить «по-мирскому», именно так он соучаствует в стра­даниях Бога; он имеет право жить «по- мирскому», иными словами, он избавлен от ло­жных религиозных связей и помех. Быть христиа­нином не значит быть религиозным на тот или иной манер, строить из себя по какой-либо мето­дике грешника, кающегося или святого; быть хри­стианином значит быть человеком; Христос тво­рит в нас не какой-то тип человека, но просто че­ловека. Христианином человек становится не в ре­лигиозном обряде, а участвуя в страданиях Бога в мирской жизни.

В этом и заключается «метанойя»,— не думать прежде всего о собственных бедах, проблемах, грехах, страхе, но дать увлечь себя на путь Иисуса Христа, в мессианское событие, чтобы исполни­лось пророчество Исайи (гл. 53)! Отсюда «веруйте в Евангелие, в Благую Весть» или же (у Иоанна) указание на «Агнца Божия, понесшего грехи ми­ра» (Ин 1,29). (Между прочим, А. Иеремиас не­давно заявил, что «Агнца» можно переводить с арамейского и как «раба». Здорово, если учесть Ис 53!)

Это вовлечение в мессианские страдания Бога в Иисусе Христе осуществляется в Новом Завете различными путями: призванием учеников к сле­дованию за Иисусом; застольным общением с грешниками; «обращением» в узком значении слова (Закхей); деянием великой грешницы (Лк 7), что совершается без всякого исповедания грехов; исцелением больных (см. Мф 8,17); принятием де­тей. И пастухи и мудрецы с Востока стоят у яслей не как «обращенные грешники», а просто потому, что они — такими, какие они есть — были привле­чены яслями (звезда). Сотник из Капернаума, не совершающий никакого исповедания грехов, вы­ставляется как образец веры (ср. Иаир). Богатого юношу Иисус «любит». Евнух (Деян 8), Корнилий (Деян 10) — все что угодно, но только не существа над пропастью. Нафанаил — «израильтянин, в ко­тором нет лукавства» (Ин 1,47); и, наконец, Иосиф из Аримафеи, женщины у гробницы. Общее у них одно — участие в страданиях Бога во Христе. Это их «вера».

Никакой религиозной методики, «религио­зный акт» есть только часть; «вера» же есть нечто целостное, жизненный акт. Иисус призывает не к новой религии, а к жизни. Но на что похожа эта жизнь? Эта жизнь соучастия в бессилии Бога в ми­ре? Об этом напишу в следующий раз, будем на­деяться.

Добавлю только: если хотят говорить о Боге не как «религиозные люди», то нужно говорить о Нем так, чтобы тем самым обезбоженность ми­ра не прикрывалась, а напротив, вскрывалась, и чтобы благодаря этому мир внезапно предстал в неожиданном освещении. Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, ближе к Богу.

Прости меня, все это сказано ужасно тяжело­весно и плохо, я это чувствую... Почти каждую ночь мы просыпаемся в 2.30 пополуночи. Время это плохое, и в чем-то сказывается на умственном труде.

Христиане и язычники

1

Люди к Богу приходят, когда они в беде, молят о помощи, просят счастья и хлеба, избавления от болезней, вины и смерти. И так поступают все, все — христиане и язычники.

2

Люди к Богу приходят, когда Он в беде, находят Его в нищете, позоре, без крова и хлеба, видят Его подвластным греху, бессилию и смерти. Христиане с Богом в Его страданиях.

3

Бог приходит ко всем людям, когда они в беде, насыщает плоть и душу своим хлебом, умирает на Кресте за христиан и язычников, и прощает тех и других.

21.7.4433
 

Сегодня хочу послать тебе лишь краткий при­вет. Я знаю, ты так часто и много думаешь о нас, что любая весточка тебя порадует, хотя бы и при­шлось на время прервать теологические разгово­ры; ты будешь просто знать, что мы живы. Теоло­гия постоянно занимает меня, но бывают часы, когда довольствуешься жизнью, не думая о ней, и веруешь, не рассуждая. И тогда обыкновенное чтение библейских лозунгов на текущий день при­носит радость, как это, например, было вчера и се­годня 34
; а потом еще вспомнишь прекрасные пес­ни Пауля Герхардта, и — счастлив тем, что имеешь.

За последние годы я все больше научаюсь ви­деть и понимать глубокую посюсторонность хри­стианства. Не homo religiosus, а человек, просто человек — вот что такое христианин, как Иисус был человеком в отличие, скажем, от Иоанна Предтечи. Разумею не пошлую посюсторонность людей, «знающих жизнь» и умеющих в ней устраиваться, но глубокую посюсторонность, ко­торая крепко стоит на ногах и, хотя и знает о смерти и воскресении, никогда не отрывается от земной действительности. Таким посюсторонним человеком был, как мне кажется, Лютер.

Помню, тринадцать лет назад в А. у меня был разговор с одним молодым священником- французом. Речь зашла о самом простом — чего бы мы хотели, каждый из нас, добиться в своей жизни. Он сказал: мне хотелось бы стать святым. (Очень возможно, что он им и стал.) Тогда меня это крайне поразило. Тем не менее я ему возразил, сказав, что я, мол, хотел бы научиться веровать,— или что-то в этом роде. Прошло немало времени, прежде чем я сообразил, какая это глубокая раз­ница. Я думал, что смогу научиться вере, если сам постараюсь вести жизнь, близкую к святости. 0тогом этого пути и была, собственно, моя книж­ка «Следование за Христом». Теперь-то я отчет­ливо вижу, сколько в ней было опасного, хотя мое отношение к ней не изменилось.

Позже я понял — и продолжаю постигать по сей день,— что только в полной посюсторонности жизни и можно научиться веровать. Когда нако­нец раз и навсегда откажешься от претензий сде­латься «чем-то» — будь то претензия стать святым или грешником, обратившимся на путь истинный, или церковным деятелем, праведником или нечестивцем, больным или здоровым,— а ведь это я и называю посюсторонностью — жить в гуще задач, вопросов, успехов, неудач, жить, копя опыт и поминутно убеждаясь в своей беспо­мощности,— вот тогда-то и очутишься всецело в руке Божией, тогда ощутишь по-настоящему не только свою боль, но боль и страдание Бога в ми­ре, тогда вместе с Христом будешь бодрствовать в Гефсимании, и я думаю, что это и есть вера, это и есть «метанойя». Тогда только и станешь чело­веком, христианином. Вспомни у Иеремии 45-ю главу. Можно ли обольщаться успехами или схо­дить с ума от неудач, если здесь, на земле, стра­даешь одним страданием с Богом!

Что я имею в виду, тебе понятно, хотя я выра­жаюсь кратко. Я благодарен за то, что мне дано было это уразуметь, и я знаю — я смог понять это лишь потому, что ступил на путь, по которому иду ныне. Оттого я спокоен и с благодарностью думаю о прошлом и нынешнем. Может быть, тебя удивит такой исповедальный тон. Но если тянет высказаться — то кому же, как не тебе!.. Пусть Бог ведет нас рядом сквозь эти времена; но главное, да приведет Он нас к себе.

Твой привет меня особенно порадовал. Рад, что у вас там не так жарко. От меня ты должен по­лучить еще много приветов. Не ехали ли мы с то­бой в 36 году почти тем же маршрутом? Прощай, будь здоров и не давай остыть надежде, что скоро мы все встретимся.

ЭТАПЫ ПУТИ К СВОБОДЕ 

Дисциплина

Пустившись в путь на поиски свободы, научись сперва дисциплине чувств и души, чтобы страсти и твоя плоть не бросали тебя то в одну, то в другую сторону. Пусть целомудренными будут твой дух и твое тело, всецело

покорные тебе самому и послушные на пути к цели, поставленной перед ними. Только через дисциплину можно постичь тайну свободы.

Дело 

Не все, что угодно, но лишь правое дело творить, лишь на него

отваживаться,

не витать в возможностях, но смело браться за реальное, свобода не в полете мыслей, но лишь в деле. Выйди из пугливых колебаний в бурю событий, ведомый лишь заповедью Божией и верой твоею, и свобода, ликуя, примет твой дух.

Страдания

Чудесное превращение. Сильные, деятельные руки твои скованы. Без сил, в одиночестве зришь ты конец твоего дела. Но вот ты вздыхаешь с облегчением и передаешь

правое дело

спокойно, утешенно в более крепкую руку и успокаиваешься. Лишь на мгновение прикоснулся ты, блаженно, к свободе, а вслед за тем отдаешь ее ты Богу, чтобы он завершил ее

со славою.

Смерть

Приди же, верховный праздник на пути к вечной свободе, смерть, разрушь тягостные цепи и стены нашего бренного тела и нашей ослепленной души, чтобы наконец мы увидели то, что здесь нам не дано было

видеть.

Свобода, тебя искали мы долго в дисциплине, в деле и в

страдании.

Умирая, познаем мы теперь в Божием лике тебя саму.

Д[орогой] Э[берхард]! Я написал эти строки сегодня вечером за несколько часов. Они доволь­но сыроваты; но может быть, они все-таки пора­дуют тебя хоть немного и пусть они будут для тебя чем-то вроде настоящего подарка ко дню ро­ждения! От всего сердца поздравляю.

Твой Д.

Сегодня утром увидел, что стихи нужно еще раз полностью переработать. И все-таки пусть они придут к тебе в первозданном виде. Я ведь не поэт!

25.7.44 

Я пишу тебе теперь с радостью столько раз, сколько возможно, потому что я надеюсь также, что ты всегда рад что-нибудь получить. Обо мне лично не могу сказать ничего интересного... В по­следние ночи нашему району снова досталось. Под вой бомб я все время думаю: какие это пу­стяки по сравнению с тем, что переживаешь ты у себя. Меня часто приводит в ярость жалкое по­ведение некоторых людей здесь в таких ситуа­циях; они совершенно не задумываются о том, ка­ково другим. Здесь же всегда нужно только пере­терпеть несколько минут опасности...

Я дочитал «Записки из Мертвого дома». Там, конечно, сказано очень много умного и доброго. У меня не выходит из головы его утверждение (ко­торое у него, без сомнения, не пустая фраза), что ни один человек не может жить без надежды и что люди, по-настоящему утратившие все надежды, часто дичают и озлобляются.

Здесь остается открытым вопрос, можно ли между надеждой и иллюзией поставить знак ра­венства. Разумеется, нельзя недооценивать значе­ния иллюзии для жизни; но для христиан, навер­ное, речь может идти лишь о том, чтобы надежда была обоснованной. И если уж иллюзия обладает такой силой в жизни людей, что поддерживает ее, то насколько велика должна быть сила, которой обладает абсолютно обоснованная надежда для жизни, и насколько непобедима такая жизнь. «Христос, наша надежда» — в этой формуле Пав­ла сила нашей жизни. Меня сейчас поведут на про­гулку. Несмотря на это, я заканчиваю письмо, чтобы оно было отправлено еще сегодня. Про­щай! Я каждый день с благодарностью и верно­стью думаю о тебе!

27.7.44 

То, что у тебя сейчас столько хлопот, со­здает также и внутреннюю разрядку; мне, во всяком случае, так бы казалось.

Твоя формулировка нашей теологической те­мы проста и ясна. Вопрос о том, как может суще­ствовать «естественное» благочестие, является вместе с тем и вопросом о «неосознанном хри­стианстве», который занимает меня все больше и больше. Лютеранские догматики различают fi­des directa и fides reflexa. Они связывают это с так называемой детской верой, при крещении. У меня возникает вопрос, не затронута ли здесь весьма широкомасштабная проблема. Но об этом, воз­можно, когда-нибудь в другой раз.

28.7.44 

Ты считаешь, что в Библии о здоровье, сча­стье, силе и т. п. говорится довольно редко. Я еще раз обдумал это серьезно. Во всяком случае, для Ветхого Завета это не так. Промежуточным тео­логическим понятием в Ветхом Завете между Бо­гом и счастьем и т.д. человека является, на мой взгляд, понятие благословения. Разумеется, в Вет­хом Завете, как, например, у патриархов, речь идет не о счастье, а о Божием благословении, включающем в себя все земные блага. Это благо­словение означает, что Бог претендует на всю зем­ную жизнь, а потому оно содержит все обетования. Считать, что ветхозаветное благословение прео­долено в Новом Завете, означало бы разделять распространенное спиритуализованное восприя­тие Нового Завета. Но случайно ли то, что, указы­вая на возможность злоупотребления Евхари­стией («Чаша благословения...» 1 Кор 10,16! 1 Кор 11,30), Павел говорит о болезни и смерти, что Ии­сус исцеляет людей, что ученики Иисуса ни в чем не испытывают недостатка? Нужно ли противопо­ставлять ветхозаветному благословению — крест? Так поступал Кьеркегор. В результате крест или страдания превращаются в некий принцип, а вот отсюда-то и проистекает нездоровый методизм, лишающий страдание характера конкретной ре­ализации божественного Промысла. Надо ска­зать, что и в Ветхом Завете праведники, удостоен­ные благословения, много страдают (Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф), но нигде (в том числе и в Новом Завете) в связи с этим не выводится взаи­моисключающей оппозиции: счастье — страдание или благословение — крест. Различие между Вет­хим и Новым Заветами в этом отношении заклю­чается, по-видимому, лишь в том, что в Ветхом Завете благословение включает в себя также и крест, а в Новом Завете крест включает в себя также и благословение.

Еще кое-что по совершенно иному поводу: не только дело, но и страдание есть путь к свободе. В страдании кроется освобождение, ибо человек получает право передать дело своей жизни в Бо- жии руки. В этом смысле смерть венчает человече­скую свободу. Является человеческое дело пред­метом веры или нет, зависит от того, понимает ли человек страдание как продолжение своего дела, как завершение свободы или нет. Мне кажется это очень важным и очень убедительным.

У меня все хорошо. О семье также ничего но­вого не могу сообщить. Ханс 35
 совсем слег — у не­го застойный дифтерит. Но, кажется, есть наде­жда на быстрое выздоровление. Прощай, не теряй бодрости, а мы тоже постараемся; радуйся, как и мы, в предвкушении радостной встречи! «Новая песнь»,— № 370, 3—4.

НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ ПО РАЗЛИЧНЫМ ПОВОДАМ 

Джордано Бруно: «Вид друга может нагнать совершенно особый страх, ибо ни один враг не может нести в себе столько ужасающего, как он»,— ты что-нибудь понимаешь? Я старался изо всех сил, но так ничего и не понял. Может быть, под «ужасающим» подразумевается опасность предательства (Иуда), таящаяся во всякой тесной близости людей?

Спиноза: Страсти побеждаются не разумом, но лишь более сильными страстями.

Сущность и преимущество сильных личностей в том, что они могут ставить великие коренные вопросы и ясно формулировать свою позицию по отношению к ним. Слабые же всегда вынуждены выбирать между альтернативами, предложенны­ми не ими.

Уж так мы созданы, что совершенство навевает на нас скуку; всегда ли так было, не знаю. Но я иначе не могу объяснить, почему Рафаэль, как и Дантов «Рай», оставляют меня равнодушным. Ни вечные снега, ни вечно голубые небеса меня также не вдохновляют. Я искал «совершенства» в человеческом, живом, земном, т. е. не в аполло- ническом, но и не в дионисийском или фаустиче- ском началах. Во всех смыслах я за средний, уме­ренный климат.

Потусторонность — это не бесконечная даль, но то, что ближе всего. Крайняя серьезность всег­да содержит крупицу юмора.

Сущность целомудрия — не в отказе от чув­ственного наслаждения, но в целостной ориента­ции жизни на одну цель. Если она отсутствует, то целомудрие неизбежно становится смехотвор­ным. Целомудрие — предпосылка ясных и проду­манных мыслей.

Смерть — величайший праздник на пути к сво­боде.

Ради Бога, извини меня за эти претенциозные сентенции! Это все обрывки несостоявшихся раз­говоров, а потому ты должен их знать. Если чело­век, подобно мне, вынужден существовать лишь в сфере мысли, то ему приходит в голову архиглу­пейшая идея — письменно запечатлевать свои слу­чайные мысли!

3.8.44 

Скоро ли вы снова переберетесь на новое ме­сто? и куда? Я хотел бы знать, прочитал ли ты мое стихотворение. Очень длинное стихотворение (рифмованное) «Ночные голоса в Тегеле» ты про­читаешь как-нибудь позднее. К письму я прила­гаю набросок одной работы. Не знаю, сможешь ли ты почерпнуть отсюда что-нибудь; но думаю, тебе будет ясно, что я имею в виду. Надеюсь, что мне достанет покоя и сил написать ее. Церковь должна выйти из состояния застоя. Нам необхо­димо снова вдохнуть свежего воздуха духовной схватки с миром. Мы не должны бояться произно­сить даже спорные вещи, но только в том случае, если при этом затрагиваются жизненно важные проблемы. Я ощущаю себя «современным» тео­логом, который тем не менее еще хранит в себе наследие «либеральной» теологии, и чувствую свой долг поднимать такие проблемы. Среди бо­лее молодого поколения найдется немного теоло­гов, сочетающих в себе и то и другое. Как мне бы­ла бы необходима твоя помощь. Но даже если мы лишены возможности поговорить и уточнить не­ясные моменты, у нас остается еще молитва, а ведь только с ней можно начать и осуществить всякую подобную работу.

Я прочитал о «тропической жаре» в Италии. Тебе очень тяжело?.. В семье ничего нового. Я всегда рад, когда могу так написать. Прощай!

НАБРОСОК КНИГИ 

Мне бы хотелось написать работу (не более 100 страниц) в 3 главах:

Существующее положение в христианстве.

Что же такое христианская вера?

Выводы.

В 1 главе нужно будет осветить следующее:

а) Факт совершеннолетия человека (в духе ска­занного прежде); защита человеческой жизни от «случайностей», «ударов судьбы»; если исклю­чить их невозможно, то можно хотя бы снизить опасность. «Институт страхования» (который хотя и живет за счет случайностей, тем не менее стремится сделать их не такими болезненными) как европейское явление; цель — выйти из зависи­мости от природы. Прежде природа преодолева­лась работой души, у нас же — всевозможными техническими средствами. Нам непосредственно дана уже не природа, а организация. Эта защита от угроз со стороны природы порождает новую угрозу жизни, теперь уже со стороны самой орга­низации.

Нехватка душевных сил! Вопрос в том, что за­щищает нас от угрозы со стороны организацион­ных структур? Человек снова предоставлен само­му себе. Он со всем справился, но только не с са­мим собой. От всего он может застраховаться, но только не от людей. В конце концов все сводится к человеку.

б) Безрелигиозность человека, ставшего со­вершеннолетним. «Бог» как рабочая гипотеза, как лазейка для выхода из затруднительных положе­ний, стал ненужным (в духе сказанного прежде).

в) Евангелическая церковь: пиетизм — последняя попытка сохранить евангелическое христианство как религию; лютеранская ортодок­сия, попытка сохранить церковь как институт спа­сения; Исповедующая церковь: теология открове­ния; 5о<; jxoi тюб сттф против мира; вокруг нее «объ­ективный» интерес к христианству; искусство, нау­ка в поисках своих истоков. Общие проблемы в Исповедующей церкви: выступление в защиту «дела» церкви и т. д. при недостатке личной веры в Христа. «Иисус» исчезает из поля зрения. Со­циологический аспект: отсутствие влияния на ши­рокие массы; дело крупной и мелкой буржуазии. Сильная обремененность тяжелыми унаследован­ными идеями. Главное: церковь защищает себя. Никакого риска за других.

г) Мораль народа. Показать на примере сек­суальной морали.

Глава 2 

а) Обмирщенность и Бог.

б) Кто есть Бог? Не в первую очередь универ­сальная вера в Бога, во всемогущество Бога и т. п. Это не подлинный опыт богопознания, а кусочек продолженного мира. Встреча с Иисусом Хри­стом. Опыт того, что здесь задано обращение все­го человеческого существования в том, что Иисус «существует только для других». То, что Иисус «существует только для других», есть трансцен­дентный опыт! Только из свободы от себя самого, из «существования для других» вплоть до смерти вырастает всемогущество, всеведение, всеприсут- ствие. Вера есть причастность к этому бытию Ии­суса. (Вочеловечение, крест, воскресение.) Наше отношение к Богу не есть «религиозное» отноше­ние к высшему, могущественному, всеблагому су­ществу— это не настоящая трансцендентность;

наше отношение к Богу есть новая жизнь в «суще­ствовании для других», в причастности к бытию Иисуса. Не бесконечные, невыполнимые задачи, но ближний, причем всякий раз тот, кто рядом,— это и есть трансцендентность. Бог в обличье чело­века! Не в обличье животного, как в восточных ре­лигиях,— нечто чудовищное, хаотическое, дале­кое, нагоняющее ужас; но и не в облике абстракт­ных понятий Абсолютного, метафизического, бес­конечного и т. д.; но и не греческий богочеловече- ский персонаж «человека в себе», нет, а «человек для других»! — вот почему Распятый. Человек, живущий из трансцендентности.

в) Исходящая отсюда интерпретация библей­ских понятий (сотворение мира, грехопадение, примирение, покаяние, вера, vita nova, последние вещи).

г) Культ (об этом подробнее позже, особо о культе и «религии»!).

д) Во что мы действительно веруем? Т. е. к че­му привязаны в нашей жизни? Проблема Apostoli- kum? Во что я должен верить? — это ложный во­прос, устарелые вопросы межконфессиональных полемик; лютерано-реформатские (частью и като­лические) противоречия уже не являются подлин­ными. Разумеется, их можно в любое время тор­жественно вытаскивать на свет, но толку от них уже никакого. Доказать это нельзя, нужно просто решиться исходить из этого. Доказать можно лишь то, что христианская библейская вера жива не благодаря этим противоречиям и от них не за­висит. Барт и Исповедующая церковь способ­ствуют тому, что люди укрываются за бастионом «церковной веры», и никто честно не задает во­проса и не выясняет, во что же, собственно, чело­век верит. Поэтому и в Исповедующей церкви ат­мосферу не назовешь свободной. Ответ, что дело, дескать, не во мне, а в церкви, есть попросту по­повская отговорка, она так извне и воспринима­ется. Такое же положение и с указанием диалекти­ческой теологии на то, что я не распоряжаюсь своей волей, а потому не могу просто так сказать, во что я верую. Все эти мысли, как ни справедли­вы они были бы на своем месте, не освобождают нас от необходимости быть честными по отноше­нию к нам самим. Мы не можем просто ото­ждествлять себя с церковью, как это делают ка­толики. (Кстати, видимо, здесь кроется причина распространенного убеждения в неискренности католиков.) Итак, во что же мы действительно ве­руем? Ответы в подпунктах б), в), г).

Глава 3. Выводы.

Церковь только тогда является церковью, ког­да это церковь для других. Чтобы положить нача­ло, она должна всю свою собственность раздать нуждающимся. Пасторы должны существовать исключительно за счет добровольных приноше­ний общины или же иметь какую-нибудь мирскую профессию. Церкрвь должна участвовать в вы­полнении мирских задач общественной жизни, не господствуя, но помогая, служа. Она должна ска­зать людям всех профессий, что такое жизнь со Христом, что означает — «жить для других». Пре- ясде всего наша церковь должна ополчиться про­тив пороков превозношения, поклонения силе, за­висти и иллюзионизма как корней всякого зла. Она должна выступить за умеренность, подлин­ность, доверие, верность, постоянство, терпение, дисциплину, смирение, неприхотливость, скром­ность. Она не имеет права недооценивать значе­ния человеческого «образца» (ведущего начало от человеческой природы Иисуса и столь важного для Павла!); не благодаря понятиям, но благо­даря «образцу» ее слово обретает значимость и силу. (Об «образце» в Новом Завете я напишу еще отдельно! Эта идея у нас практически утраче­на!) Далее, пересмотр проблемы «вероисповеда­ния» (Apostolikum); пересмотр теологии межкон­фессиональных споров; пересмотр системы подго­товки к церковному служению и самого служения.

Все это изложено в очень сыром виде и черес­чур общо. Но мне важно попытаться высказать просто и ясно некоторые вещи, которых мы охот­но избегаем. Удастся ли эта попытка — другой вопрос, в особенности без обсуждения. Я на­деюсь послужить этой работой делу церкви и ее будущему.

10.8.44 

То, что воспоминания уже не «питают» тебя, я понять могу. Но сила воспоминаний всегда ис­ходит из силы благодарности. Именно в такие времена нужно постараться сосредоточиться в молитве на благодарности. Главное, нельзя да­вать власти над собой минутным впечатлениям нужно сохранять в сознании значительные мысли и все ими поверять. Это доступно лишь горстке людей, потому-то людей так трудно переносить. Ведь не злоба, а слабость людская сильнее всего искажает и унижает человеческое достоинство. Выносить это можно лишь исходя из очень глубо­кого сострадания. Впрочем, все в руках Бога.

Я работаю сейчас над тремя главами, о кото­рых писал тебе. Все именно так, как ты говоришь: «познание» есть самая увлекательная вещь на све­те, поэтому сейчас я весь поглощен работой.

14.8.44 

Едва ли есть чувство, дающее больше радо­сти, чем ощущение, что можешь приносить ка­кую-то пользу людям. При этом главное вовсе не в количестве, а в интенсивности. Ведь в конце кон­цов именно человеческие отношения и есть самое главное в жизни; тут уж ни современный «человек, нацеленный на преуспеяние», ничего не изменит, ни полубоги, ни безумцы, которые ничего и не знают о человеческих отношениях. Сам Бог дает нам возможность служить Ему в сфере человече­ского. Все остальное приближается к «hybris». Разумеется, чересчур рассудочная забота о чело­веческих отношениях, о значении людей друг для друга (что я почувствовал, кстати, недавно в пись­мах Габриелы фон Бюлов-Гумбольдт) может привести к нереалистичному культу человеческо­го. В противоположность этому я говорю здесь о том простом факте, что в жизни люди важнее для нас всего остального. Это, конечно, не озна­чает, что можно пренебречь миром вещей и мате­риальных достижений. Но что для меня самая прекрасная книга, или картина, или дом, или по­местье по сравнению с моей женой, моими роди­телями, моим другом? Так, однако, может гово­рить лишь тот, кто нашел людей в своей жизни. Для многих наших современников человек ведь воспринимается лишь как часть мира вещей. Это проистекает оттого, что им просто недоступно переживание человеческого. Мы должны быть счастливы, что в нашей жизни были щедро наде­лены этим переживанием...

Я часто наблюдал, что все сводится к тому, ка­кие требования человек предъявляет к себе само­му. Многие губят себя тем, что довольствуются посредственным и так, может быть, быстрее до­стигают чего-нибудь; им ведь нужно преодолеть меньше препятствий. Я воспринял как сильней­ший воспитательный фактор в нашей семье, что мы должны были преодолевать столько препят­ствий (в отношении объективности, ясности, есте­ственности, такта, простоты и т. д.) перед тем, как сформулировать собственные высказывания. Я думаю, что ты на первых порах тоже это у нас почувствовал. Порой требуется довольно много времени, чтобы взять такой барьер, причем иног­да, наверное, приходит в голову мысль, что успеха можно было бы достичь гораздо легче, меньшими усилиями, просто обойдя эти препятствия...

Не все наши желания, но все свои обетования

Бог исполняет, это значит, что Он остается Госпо­дом земли. Он хранит свою Церковь, Он дарует нам постоянно новую веру, возлагает на нас бремя, которое мы способны вынести, и ведет нас лучшим и кратчайшим путем к себе. Он делает это, за что мы должны воссылать Ему хвалу.

21.8.44 

Я еще раз прочитал лозунги (Числа 11, 23; 2 Кор 1, 20) и немного помедитировал над ними. Видимо, главное здесь — «в Нем». Все, что мы по праву можем ожидать от Бога, вымаливать у Не­го, все можно найти у Иисуса Христа. К тому, что должен был бы и мог бы содеять Бог, каким мы Его себе представляем, Бог Иисуса Христа не имеет никакого отношения. Нам следует постоян­но и надолго со спокойствием погружаться в жизнь, слова, дела, страдания и смерть Иисуса для того, чтобы понять, что Бог обещает и что Он исполняет. Нет сомнения, что нам дано жить всег­да вблизи Бога и в Его присутствии и что жизнь эта для нас означает абсолютно новую жизнь; что для нас уже нет более ничего невозможного, ибо для Бога все возможно; что без воли Божией нас не в силах затронуть ни одна земная власть и что опасность и нужда лишь приближают нас к Богу; несомненно, что мы ни на что не должны претен­довать, но все-таки можем молить обо всем; не­сомненно, что мы во всем этом пребываем в общ­ности, которая нас поддерживает. На все это Бог в Иисусе произнес «Да» и «Аминь». Эти «Да» и «Аминь» есть та твердая почва, на которой мы стоим. В эти бурные времена мы то и дело упу­скаем из виду, почему, собственно, стоит жить. Мы думаем, раз тот или иной человек живет, то значит, есть смысл и для нашей жизни. Но в дей­ствительности же дело обстоит так: если уж земля сподобилась того, что по ней ходил человек Иисус Христос, если жил такой человек, как Иисус, то тогда и только тогда для нас, людей, имеет смысл жить. Если бы не жил Иисус, то жизнь наша была бы бессмысленна, несмотря на всех остальных людей, которых мы знаем, почитаем и любим. Возможно, что мы иногда упускаем из виду ва­жность и назначение нашего призвания. Но нельзя ли выразить их в простейшей форме? Ведь неби­блейское понятие «смысл» есть лишь перевод то­го, что Библия называет «обетованием».

Чувствую, как бессильны эти слова подейство­вать так, как они хотели бы подействовать, я имею в виду: наперекор одиночеству вдохнуть в тебя твердость, радостное чувство и уверен­ность. Этот день рождения, проведенный в одиноче­стве, взаправду не будет для тебя потерянным, если он побудит тебя еще раз проверить те осно­вания, на которых ты собираешься строить свою дальнейшую жизнь. Мне часто очень помогало воспоминание вечерами о всех тех, о ком я знал твердо, что они молятся за меня — от детей до взрослых. Думаю, что многим из того, что мне удалось в жизни, я обязан молитвам знакомых и незнакомых людей.

Еще вот что: в Новом Завете часто говорит­ся — «будьте сильными» (1 Кор 16, 13; Еф 6, 10; 2 Тим 2, 1; 1 Ин 2, 14). Не представляют ли люд­ские слабости (глупость, несамостоятельность, за­бывчивость, трусость, тщеславие, нетвердость перед лицом подкупа и соблазна и т. д.) большую опасность, чем злоба? Христос делает людей не только «добрыми», но и сильными. Грехи по сла­бости— это настоящие человеческие грехи, грехи сознательные, преднамеренные — от дьявола (и, видимо, тоже «сильные»!). Надо будет еще пораз­мыслить над этим.

Прощай, будь здоров и не теряй уверенности...

23.8.44 

...Прошу тебя, не беспокойся обо мне; но не за­бывай молиться за меня, хотя ты, конечно, не за­бываешь этого! Я настолько уверен в Промысле, в том, что пребываю в руках Божиих, что надеюсь всегда сохранять эту уверенность. Ты не должен сомневаться в том, что я с радостью и благодар­ностью иду путем, который мне указан. Моя про­шлая жизнь преизбыточествовала свидетельства­ми Божией доброты, вину перекрывает всепро­щающая любовь Распятого. Больше всего благо­дарности я ощущаю к тем людям, которых я по­встречал, и мне бы хотелось только, чтобы они не печалились обо мне, а всегда были бы уверены в доброте и всепрощении Бога и благодарили за это. Прости уж, что я об этом пишу. Пусть у тебя из-за этого не возникнет ни мрачных мыслей, ни тени беспокойства; хотелось бы, чтобы ты в са­мом деле сохранял только хорошее настроение. Мне просто уже давно хотелось высказать это, но я не знал, на кого бы возложить это бремя, чтобы он действительно мог слушать только с радо­стью...

Получил ли ты еще очень сырое, но в своем со­держании волнующее меня стихотворение «Сво­бода»? Я работаю теперь над главой «Суще­ствующее положение в христианстве». К сожале­нию, я чувствую, что моя продуктивность попа­дает в зависимость от курения; на мое счастье, меня хорошо снабжают из самых разных источни­ков, так что дело движется. Иногда мой текст пу­гает меня, особенно в первой, критической части. Поэтому я уже рад, когда могу написать и нечто позитивное. Но все очень нуждается в обсужде­нии и на бумаге часто выглядит слишком топор­но. Ну, что поделать, о печатании сейчас ведь все равно нет речи. А позднее надо непременно про­пустить все через «фильтр»! С рукописью много возни, так как, на мой взгляд, она очень неразбор­чиво написана (я ведь, как это ни смешно, при сочинении могу писать только готической ско­рописью, а кроме того — поправки!). Посмот­рим, может быть, я перепишу все снова...

Желаю тебе от всего сердца и впредь сохра­нять спокойствие, как внешнее, так и внутреннее. Храни тебя Бог, и да хранит Он нас всех. Пусть по­шлет Он нам скорую и радостную встречу. С бла­годарностью и верностью в каждодневной молит­ве вспоминающий тебя

твой Д.

Друг

Не из тяжелой почвы, где кровь и род и клятва мощны и святы, где земля сама,

противясь безумию и дерзости,

хранит, защищает

освященные древностью порядки

и мстит за их нарушение,—

не из тяжелой земной почвы,

но из свободной склонности

и свободной потребности духа,

не нуждающегося ни в клятве, ни в законе,

даруется другу друг.

Рядом с кормилицей — нивой пшеничной,

которую люди благоговейно возделывают и лелеют,

которой они приносят в жертву

пот лица своего и, если то нужно,

кровь своей плоти,

рядом с нивой хлеба насущного

люди дают расцвести

и прекрасному васильку.

Никто не сажал его, не поливал,

беззащитно растет на свободе он

и в бесконечной уверенности,

что жизнь

под просторным небом

ему даруют.

Рядом с необходимым,

соделанным из тяжкого земного праха,

рядом с браком, трудом и мечом,

хочет и вольный цветок

жить

и расти солнцу навстречу.

Не зрелый плод только, но и цветы прекрасны. Служит ли плоду цветок, или только цветку плод, кто знает?

Но нам дано и то и другое.

Драгоценный, редчайший цветок —

из свободы играющего,

дерзкого и доверчивого

духа в счастливый час возникший —

для друга есть друг.

Поначалу делят они забавы на далеких вылазках духа в чудные дальние царства, будто златом блестящие в дымке под лучами рассветного солнца, куда в горячий полдень легкие тучки тянутся по синему небу и куда беспокойною ночью при свете лампы

как будто сокрытые потаенные сокровища

ищущего влекут.

Если ж тогда прикоснется дух

великими, радостными, дерзкими мыслями

к сердцу и челу человека,

и он ясным взглядом свободно

глянет миру в лицо,

и если тогда из духа родится дело,—

на котором зиждется все,—

если из дела

вырастет труд жизни,

сильный, здоровый,

дающий содержание и смысл

жизни мужчины,

тянет тогда

одинокого труженика

к родственному, понимающему духу.

Как прозрачные свежие воды,

в которых очищает себя дух от грязи дневной,

в которых остужает себя он от жгучего зноя,

закаляет себя в усталости миг,—

как крепость, куда после опасностей и волнений

возвращается дух,

где находит прибежище он, поддержку и силы, для друга есть друг.

И дух стремится к доверию,

доверять безгранично.

Мерзостен червь для него,

питающийся в тени добра

завистью, подозрением, любопытством,

шипом змеиным

отравленных языков,

которые ненавидят, страшась, и порочат

тайну мысли свободной,

тайну сердца открытого,

и зреет у духа потребность

сбросить с себя все личины

и открыться всецело

родственному духу,

вступить с ним в союз свободы и верности.

Без зависти хочет одобрять он,

хочет признавать,

благодарить родственного духа,

хочет радоваться с ним

и черпать в нем силы.

Но и строгим меркам, суровому упреку покоряется он охотно.

Не приказов, не насильственных чуждых законов и

учений,

а совета серьезного, доброго,

свободу дарящего, ищет зрелый человек в верности друга.

Вдали иль вблизи, в счастье иль в горе познает один в другом верного помощника, чтобы достичь свободы и человечности.

Когда выли сирены в полночь, тихо и долго тебя вспоминал я, думал, каково сейчас тебе, думал о прошлом, желал возвращения домой тебе в новом году.

После молчания долгого слышу я в половине второго сигналы, что опасность уже миновала. И в этом увидел я добрый знак, что все опасности тихо минуют тебя.

ВЕСТОЧКИ ИЗ ТЮРЬМЫ НА ПРИНЦ-АЛЬБРЕХТШТРАССЕ

28.12.44 

Дорогая мама!

Я только что, к моей огромной радости, полу­чил разрешение написать тебе письмо ко дню ро­ждения. Нужно спешить, поскольку письмо тот­час должно уйти. У меня, честно говоря, только одно желание: в эти мрачные для тебя дни доста­вить тебе хоть немножко радости. Милая мама, знай: я думаю о тебе и папе постоянно и благода­рю Бога, что вы есть, что вы живете для меня и для всей семьи. Знаю, что вся твоя жизнь была отдана нам и что собственной жизни у тебя и не было. Поэтому так получилось, что все пережи­ваемое мной может быть пережито только вместе с вами... Спасибо тебе за всю твою любовь, кото­рая наполняла мою камеру в прошлом году и облегчала каждый день моей жизни.

Я думаю, что эти трудные годы еще теснее свяжут нас друг с другом. Желаю тебе и папе и всем нам, чтобы Новый год хоть иногда прино­сил бы нам светлый миг и чтобы мы наконец смо­гли вместе порадоваться. Да сохранит вас Го­сподь здоровыми! Шлет тебе, дорогая, милая ма­ма, поздравления от всего сердца и вспоминает о тебе в день твоего рождения

ваш благодарный Дитрих 

Добрые силы 

Окруженный в тишине верными, добрыми силами, хранимый и утешенный ими, хочу я эти дни прожить с вами и с вами войти в Новый год.

Еще помучает наши сердца старый год, еще давит на нас бремя трудных дней, о, Господа, дай нашим вспугнутым душам спасение, к которому Ты нас готовил.

И если Ты протянешь нам тяжелую чашу горечи и страданий, налитую до краев, мы примем ее благодарно и без колебаний из Твоей доброй, любимой руки.

Но если Ты захочешь, чтобы мы снова порадовались миру этому и блеску его солнца, то вспомним мы все прошедшее, и вся жизнь наша будет принадлежать Тебе.

Пусть тихо и тепло сияют нынче свечи, посланные Тобой в наш мрак, сведи нас снова вместе, коль это суждено. Мы знаем, что свет Твой горит в ночи.

Когда окутает нас глубокая тишина,

дай услыхать нам песнопенье,

идущее из мира, невидимо простертого вокруг нас,

всех чад Твоих высокую хвалу.

Укрытые чудесно добрыми силами, спокойно ожидаем мы грядущего. И вечером и утром с нами Бог и уж конечно в каждый новый день.