1 2 3 4 5 6 7 8 
[3  октября.] Нынче, 3-го, ничего не делал; приехал Арслан-Хан.    

[6  октября.] 4, 5, 6. Пришла мысль о переводе*. Писал письма и  докладную записку. Провожал Валерьяна и Машу. […] Ужасно грустно! Постараюсь  завтра прогнать эту грусть деятельностью.    

7 [октября]. Утро, ходил к  Принцу, который опять наговорил мне неприятностей, которые часа на четыре  расстроили меня. За обедом читал «Profession de foi» и вспомнил единственное  средство быть счастливым. После обеда начал было писать «Девичью», но так  неаккуратно, что бросил – нужно пересматривать сначала. Был у Дроздовых, ездил  с ними верхом и провел вечер.    

13 [октября. Старогладковская].  Был на охоте, написал письма Маслову и Барашкину. Убил двух фазанов. Читал  нынче литературную характеристику гения*, и это сочинение разбудило во мне  уверенность в том, что я замечательный по способностям человек, и рвение к  труду. С нынешнего дня примусь. Утро писать «Отрочество» и «Беглец» после обеда  и вечером. Мысли о счастии.    

[14  октября.] Ничего не делал того, что предположил, а ленился, читал. Написал  четверть листа «Девичьей». Хочу принять за правило, начав одно дело, не  позволять себе заниматься ничем другим, а для того, чтобы не пропадали мысли,  которые будут приходить, записывать их аккуратно в книгу с следующим  подразделением: 1) Правила, 2) Познания, 3) Наблюдения. Нынче, например,  наблюдения: над пением, Япишкой; Познания: о миссиях в Осетии  Северной и Грузии, и Правила: не позволять себе ничем отвлекаться до  окончания начатого труда.    

15 [октября]. Утром писал  мало, читал Головнина с удовольствием. Обедал, играл в карты, чем потерял часа  три времени. Докончил «Девичью», ужинал, написал длинное письмо Николеньке и  несколько наблюдений, правил и сведений.    

16 [октября]. Встал рано,  читал Головкина, писал Университет Володи, который и кончил, обедал у  Алексеева, читал Головкина, писал. […] Играл в преферанс после ужина и слишком  торопливо написал наблюдения, сведения, мысли и правила.    

18  октября. Встал  поздно. Был Аиб, Аверьянов и Япишка. Написал пол-листа, после обеда написал еще  главу. Вечер весь играл в карты. Это скверная привычка. […]    

19  октября. Записал  Наблюдения, Сведения, Мысли и Правила. Ходил с Громаном в сады,  убил зайца. Обедал один с Громаном. […] Написал главу «Отрочества». Ужинал,  дописал нынешнего дня Сведения, Наблюдения, Мысли и Правила и  ложусь. Благодаря бога, я доволен собой, но странное я испытываю чувство  беспокойства, когда я бываю внешне и внутренне спокоен, как будто кто-то  говорит мне: вот ты хорош теперь, а никто кроме тебя этого не знает.    

20  октября. Арслан-Хан,  приехав во время обеда, остановился у меня и тем помешал мне заниматься вчера.  […] До обеда читал превосходный роман Самуэля Варрена. После обеда спал, а  проснувшись, переправил, и то плохо, одну главу до ужина. После ужина прочел  «Инвалида» и часа два по атласу занимался географией. Кажется, война будет.  Алексеев сказал мне, что пехотных юнкеров уже потребовали к экзамену. Говорят,  что у Шамиля 40 000 в сборе и он сбирается напасть на князя Воронцова.    

22  октября. Встал поздно,  до обеда писал немного, после обеда был у Громана, к которому приехал офицер  Самурского полка и рассказывал много занимательного о деле в Закаталах. Писал  потом, несмотря на присутствие мальчишек, и после ужина играл в карты.    

«Отрочество»  опротивело мне до последней степени. Завтра надеюсь кончить. Идея писать по  разным книгам свои мысли, наблюдения и правила весьма странная. Гораздо лучше  писать все в дневнике, который стараться вести регулярно и чисто, так чтобы он  составлял для меня литературный труд, а для других мог составить приятное  чтение. В конце каждого месяца, пересматривая его, я могу выбирать и разносить  из него все, что найдется замечательного, для легкости же на отдельном листе  буду составлять краткое оглавление каждого дня.    

23  октября. Проснулся  я нынче очень поздно и с тем недовольным расположением духа. […] Дурное  расположение духа и беспокойство помешали мне заниматься. Я прочел «Наденьку»,  повесть Жуковой*. Прежде мне довольно было знать, что автор повести – женщина,  чтобы не читать ее. Оттого что ничего не может быть смешнее взгляда женщины на  жизнь мужчины, которую они часто берутся описывать; напротив же, в сфере  женской автор-женщина имеет огромное преимущество перед нами. Наденька очень  хорошо обстановлена; но лицо ее самой слишком легко и неопределенно набросано;  видно, что автора не руководила одна мысль.    

Я берусь  за свою тетрадь «Отрочества» с каким-то безнадежным отвращением, как работник,  принужденный трудиться над вещью, которая, по его мнению, бесполезна и никуда  не годна. Работа идет неаккуратно, вяло и лениво.    

Докончив  последнюю главу, нужно будет пересмотреть все сначала и сделать отметки и  начерно окончательные перемены. Переменять придется много: характер. Я вял,  действие растянуто и слишком последовательно во времени, а непоследовательно в  мысли. Например, прием в середине действия описывать для ясности и выпуклости  рассказа прошедшие события, с моим разделением глав, совсем упущен. Во все  время обеда и после я не мог, да и не находил надобности – преодолеть  апатическую тоску, которая овладела мною.    

Докончив  «Наденьку», я снова сел за отвратительное «Отрочество», но Илияс помешал мне;  так что я, не желая прогнать его и терять время даром, пошел на охоту. Опять  поработал над «Отрочеством», кое-как дописал одну главу и пошел ужинать, а  после играл в карты.    

С охоты,  подходя к дому с северной стороны, я полюбовался видом серых гор из-за камышовых  крыш домов и черной, тесовой, увенчанной крестом крыши часовни.    

Два  рекрута разговаривали на площади, и один из них, в то время как хотел слегка  засмеяться шутке своего товарища, издал звук вроде кашля или перхоты, что часто  бывает с людьми, ведущими неправильный образ жизни.    

«Довольствоваться  настоящим!» Это  правило, прочитанное мною нынче, чрезвычайно поразило меня. Я живо припомнил  все случаи в моей жизни, в которой я не следовал ему, и очень удивительно  показалось, что я не следовал ему. Например, в ближайшем ко мне по времени  случае в моей службе я хотел быть юнкером-графом, богачом, с связями,  замечательным человеком, тогда как самое полезное и удобное для меня было бы  быть юнкером-солдатом. Как много интересного я тогда мог бы узнать в это время  и как много неприятного избежал.    

Но тогда  положение мое было ближе ко мне; поэтому-то я не так ясно видел его. Затронутые  страсти (гордость, тщеславие, лень) давали другой вид положению и подсказывали  уму другие размышления.    

Верь  рассудку только тогда, когда убедишься, что никакая страсть не говорит в тебе.    

В  бесстрастном состоянии рассудок руководит человеком, но когда страсти обладают  им, они руководят и его разумом, придавая только больше пагубной смелости в  дурных поступках.    

24  октября. Встал  раньше вчерашнего и сел писать последнюю главу. Мыслей набралось много; но  какое-то непреодолимое отвращение помешало мне окончить ее. Как во всей жизни,  так и в сочинении прошедшее обуславливает будущее – запущенное сочинение трудно  продолжать с увлечением и, следовательно, хорошо. Обдумывал перемены в  «Отрочестве», но не сделал никаких. Надо на легкую руку набросать заметки и  просто начать переписывать снова.    

До обеда  читал критику описания войны 1799 года России с Францией*, а после обеда без  всякой охоты пошел стрелять в цель с Громаном. Прекрасная погода соблазнила  меня, и я пошел на охоту, на которой убил зайца и пробегал за чакалой до  поздней ночи. После ужина играл в карты до 12 часов. Как легко делаются дурные  привычки! Я уж привык играть после ужина.    

Читая  сочинение, в особенности, чисто литературное, – главный интерес составляет  характер автора, выражающийся в сочинении. Но бывают и такие сочинения, в  которых автор аффектирует свой взгляд или несколько раз изменяет его. Самые  приятные суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд  и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается. Самые  же бесцветные те, в которых взгляд изменяется так часто, что совершенно  теряется. […]    

25  октября. С утра  пересмотрел «Отрочество» и решился переписывать его снова и насчет изменений,  перемещений и прибавлений, которые нужно в нем сделать. Часов в 10 пошел на  охоту и проходил до ночи. Читал новый, весьма плохой «Современник». Ужинал и  теперь ложусь спать. Нынче целый день был для меня моральным отдыхом,  необходимость которого так часто бессознательно сознаешь в себе.    

[…] Я  начинаю жалеть, что слишком поспешно послал «Записки маркера». По содержанию  едва ли я много бы нашел изменить или прибавить в них. Но форма не совсем  тщательно отделана.    

26  октября. Встал  не рано и с ломотой усталости во всех членах. С утра работал порядочно над  перепиской и приведением в порядок «Отрочества», но скоро позвали обедать, а  после обеда, почитав немного и посидев с Алексеевым, который приходил ко мне,  сделал очень мало.    

[…]  Описание борьбы добра со злом в человеке, покушающемся или только что сделавшем  дурной поступок, всегда казалось мне неестественным. Зло делается легко и  незаметно, и только гораздо после человек ужасается и удивляется тому, что он  сделал.    

Простой  народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что  как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное. Оно есть в нем,  но лучше бы говорить про него (как про мертвого) одно хорошее. Это достоинство  Тургенева и недостаток Григоровича и его «Рыбаков». Кого могут занять пороки  этого жалкого и достойного класса? В нем больше доброго, чем дурного; поэтому  естественнее и благороднее искать причины первого, чем второго.    

В  старину я думал, что, взяв себе за правило быть основательным и аккуратным в  своих занятиях, я могу следовать ему; потом часто повторяемые и никогда в  точности не исполняемые такие правила начали убеждать меня в том, что они  бесполезны; теперь же я убеждаюсь, что эти припадки, постоянно ослабевающие и  снова возобновляющиеся, составляют нормальное состояние периодической к самому  себе внимательности.    

Надо  привыкать всегда и во всем писать четко и ясно, а то часто бессознательно  неясность или неверность мысли скрадываешь от самого себя неестественными  оборотами, помарушками и размахами. […]    

28,  29, 30 октября, 31 октября и 1-е ноября. [Хасав-Юрт.] 28 и 29. Провел в том  сознательном тяжелом бездействии, которое происходит от постоянно занимающей  неприятной мысли. […] Ходил 29 целый день на охоте, болтал с Епишкой, играл в  карты и читал биографию Шиллера, написанную его свояченицей*. Чрезвычайно  заметен в ней поверхностный взгляд на великого человека сентиментальной женщины  и лица, слишком близкого поэту, поэтому находящегося под влиянием мелочных  домашних недостатков, утратившего должное уважение [к] поэту.    

31 [октября]. […] Я читал  «Капитанскую дочку», и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина  стара – не слогом, – но манерой изложения. Теперь справедливо – в новом  направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самых событий.  Повести Пушкина голы как-то. Вот мысли, которые приходили мне в эти четыре дня  и которые я успел отметить для памяти в маленькой книжке.    

Невозможно  следовать определениям разумной воли только вследствие ее выражения. Необходимо  употреблять хитрости против своих страстей. Добро приятно делать для каждого;  но страсти часто заставляют нас видеть его в превратном свете. А рассудок,  действуя непосредственно, бессилен против страсти, он должен стараться  действовать одной на другую. В этом заключается мудрость.    

[…]  Шиллер совершенно справедливо находил, что никакой гений не может развиться в  одиночестве, что внешние возбуждения – хорошая книга, разговор – подвигают  больше в размышлении, чем годы уединенного труда. Мысль должна рожаться в  обществе, а обработка и выражение ее происходит в уединении.    

[…] Одна  из главных причин ошибок нашего богатого класса состоит в том, что мы не скоро  привыкаем к мысли, что мы большие. Вся наша жизнь до 25 иногда и больше лет  противоречит этой мысли; совершенно наоборот того, что бывает в крестьянском  классе, где 15 лет малый женится и становится полным хозяином. Меня часто  поражала эта самостоятельность и уверенность крестьянского парня, который, будь  он умнейшим мальчиком, в нашем классе был бы нулем.    

Странно,  что все мы таим, что одной из главных пружин нашей жизни – деньги. Как будто  это стыдно. Возьмите романы, биографии, повести: везде стараются обойти  денежные вопросы, тогда как в них главный интерес (ежели не главный, то самый  постоянный) жизни и лучше всего выражается характер человека.    

Есть  разряд милых, благородных (хотя большей частью несчастных в жизни и неуважаемых),  которые как будто живут только для того, чтобы выжидать случая пожертвовать  собой для другого или для чести, и которые живут только с той поры, с которой  начинается это пожертвование.    

Часто  случалось мне удивляться и завидовать основательному и точному взгляду людей,  читавших мало.    

Всякое  оконченное начерно сочинение пересматривать, вымарывая все лишнее и не прибавляя  ничего. Это первый процесс.    

Читая  рассказ какой-то английской барыни, меня поразила непринужденность ее приемов,  которой у меня нет и для приобретения которой мне надо трудиться и замечать.    

[…]  Бывают лица, к числу которых принадлежит и мое и каким я хочу вырастить героя  «Романа русского помещика», которые чувствуют, что они должны казаться гордыми,  и чем более стараются выказать на своем лице выражение равнодушия, тем более  кажутся надменными.    

Часто в  сочинении меня останавливают рутинные, не совсем правильные, основательные и  поэтические способы выражения; но привычка встречать их часто заставляет писать  их. Эти-то необдуманные, обычные приемы в авторе [?], недостаток которых  чувствуешь, но прощаешь от частого употребления, для потомства будут служить  доказательством дурного вкуса. Мириться с этими приемами – значит идти за  веком, исправлять их – значит идти вперед его.    

2, 3  ноября. […]  Вчера завязался между мной и несколькими офицерами спор о ценности жалованных  титулов; причем Зуев высказал без всякой последовательности свою зависть к моему  титулу. В ту минуту мысль, что он считает меня тщеславным своим титулом,  кольнула мое самолюбие; теперь же я от души радуюсь, что он дал подметить в  себе эту слабость. Как опасно верить мыслям, являющимся в жару спора.    

Всегда  жить одному: дорогое правило, которое я постараюсь соблюдать.    

Почти  всякий раз при встрече с новым человеком я испытываю тяжелое чувство разочарования.  Воображаю себе его таким, каков я, и изучаю его, прикидывая на эту мерку. Раз  навсегда надо привыкнуть к мысли, что я исключение, что или я обогнал свой век,  или – одна из тех несообразных неуживчивых натур, которые никогда не бывают  довольны. Нужно взять другую мерку (ниже моей) и на нее мерять людей. Я реже  буду ошибаться.    

Долго я  обманывал себя, воображая, что у меня есть друзья, люди, которые понимают меня.  Вздор! Ни одного человека еще я не встречал, который бы морально был так хорош,  как я, который бы верил тому, что не помню в жизни случая, в котором бы я не  увлекся добром, не готов был пожертвовать для него всем.    

От этого  я не знаю общества, в котором бы мне было легко. Всегда я чувствую, что выражение  моих задушевных мыслей примут за ложь и что не могут сочувствовать интересам личным.    

Вчера  перешел на квартиру. Ежели я буду принужден прожить здесь месяц, я уверен, что  употреблю его с пользой. Уже вчера вечером я почувствовал то расположение к  истинной пользе, под влиянием которого находился в Тифлисе, в Пятигорске. Нет  худа без добра. […]    

4  ноября. Вчера  провел весь день, ничего не делая. Болтал с посетителями и перечитывал какой-то  старый «Современник». […]    

Не  дорожить мнением, которого ты не уважаешь. Я хотел сказать: не дорожить мнением  людей, которых не уважаешь; но это было бы неправильно, потому что даже те  люди, которых ты презираешь, могут в некоторых случаях быть основательными  судьями. Ошибка, которой я хочу избегнуть, состоит только в том, чтобы не  стараться (как часто это случается с людьми тщеславными) выказывать себя таким,  каким бы не уважал другого. […]    

5  ноября. Зубы  разболелись у меня утром так, что я не мог заснуть и встал рано. Начал пересматривать  «Отрочество»; но, кроме вымарок, ничего не сделал.    

[…] Я совершенно  убежден, что я должен приобрести славу; даже от этого я тружусь так мало: я  убежден, что стоит мне только захотеть разработать материалы, которые я  чувствую в самом себе. […]    

7, 8,  9, 10, 11, 12, 13, 14, 15  [ноября. Старогладковская]. Оставил Акршевскому почти половину  «Отрочества» для переписки. Проиграл Соковнину 42 рубля и уехал из Хасав-Юрта,  оставшись должен около 10 р. Посетители не давали мне там минуты покоя, так что  совершенно сбили с толку.    

[…] Я  никогда не открывался в любви, но, вспоминая ту страшную гиль, которую я врал с  особами, мне нравившимися, с тонкой замысловатой улыбочкой, я краснею от одного  воспоминания. Разговоры, которые читаешь в наших великосветских романах pour  tout de bon[15],–  две капли воды похожи на них. Нужно убедиться в том, что праздность и  беспорядочная жизнь (то есть без порядка) не только вредна в житейском деле, но  может быть причиной самых ужасных пороков и поступков с моей стороны, как я  испытал это нынче. Я так слаб! Нужно бояться праздности и беспорядочности так  же, как я боюсь карт.    

В  разговорах с Епишкой меня поразили следующие вещи.    

Как  Минька – кривой – колдун бил зверей потных, которых черти ему с гор пригоняли;  как он, встретившись с чеченцами, превратил себя и Ивана Иваныча в два лоховых  куста, и как потом его посадили в передний угол, обсели кругом и стали  увещевать, как старики говорили ему: – Это скверно, Минька, брось это, и  т. д.    

Еще  восклицание в родительном падеже: «Какого горя!»    

И еще  два рассказа о том, как Епишка ездил из Аксая с кунаком гулять на свадьбу к  чеченцам, и как он трусил, несмотря на покровительство зятя, и как удивлялся  ему: «Хехехе, казакишь! казакишь!» И о том, как он убил ночью на охоте холопа  Ильина, как он побежал за своими товарищами и звал их присутствовать при том,  как он будет просить у него прощенья, как он умер дорогой на одре (брусья  арбы), на который его с трудом положили, как потом он, перевернув свое ружье  снастью от себя, подал его Василию Гавриловичу и упал ему в ноги, как потом,  придя домой, он застал у жены бал, и как только что он сказал про свое горе,  все бабы разбежались.    

[16  ноября.] 15. Встал рано, принялся писать; но, несмотря на обилие  мыслей и аккуратность писания, написал весьма мало.    

[…] Было  время, что сознание развилось во мне до такой степени, что заглушало рассудок,  так что я не мог ничего думать, кроме о том: о чем я думаю?    

Меня  часто поражало, как могут люди внутренно наслаждаться своими фразами без мыслей, –  одними словами. Может быть, что на известной степени развития ум точно так же  сочувствует словам, как на высшей степени – он сочувствует мыслям. Епишка  говорит, что, чтобы умно сказать, надо сперва постоять у веника, то есть  отвернуться в угол и подумать.    

17,  18 ноября. Вчера  встал рано; но писал мало. Две главы «Девичья» и «Отрочество», которые я так  долго не могу окончательно обработать, задерживали меня. Обедал, играл в шахматы  дурно и еще хвастался.    

[…] Взял  историю Карамзина и читал ее отрывками. Слог очень хорош. Предисловие вызвало  во мне пропасть хороших мыслей*. Нынче прибил Алешку. Хотя он и был виноват, я  недоволен собой за то, что разгорячился.    

[…]  Казаки говорят: эта ружье, и бедный употребляется в смысле  ласкательном, – соболезно-ласкательном. Екатерининского времени люди  называли служащих матушкиными детьми.    

Есть  собственные имена, названия вещей, животных и лиц, которые обрисовывают быт известного  круга лучше, чем описания. Например: бык – Алексеич, ящик – бабушкина шкатулка.    

Япишка  объяснил мне, наконец, мнимое увеличение Терека; он был уже и глубже; теперь  же, отклоняясь от гор, переменяя ложе и находя дно более упругое, он становится  шире.    

Хороша  тоже песня, которую он сказал мне:    

«Во  славном во городе во Киеве, У славного была у князя Владимира, Жила-была  девица, душа красная, Согрешила та девица богу тяжкий грех, Породила девица млада  юношу, Того была Александра Македонского. Со того стыда красна девица С  граду вон ушла; Она шла-прошла не стежкой, не дорожкой, А шла-прошла тропиною  звериною. Навстречу красной девице доброй молодец, Доброй молодец, Илья  Муромец. Как и стал он красну девицу крепко спрашивать, Чьего ты, красна  девица, роду-племени. Да я рода-то девица не простого. Красна девица богатырского».    

[…]  Случается, что вдруг чувствуешь, что на мне осталась по забывчивости удивленная  физиономия там, где уже нет более причины удивляться (В главу «Концерт»)*.    

Кто-то  рассказывал Епишке, что будто я отдал человека в солдаты за то, что он задушил  мою собаку. Такая ужасная клевета всегда поддерживает меня в благородных  мыслях, что делать добро есть единственное средство быть счастливым. Ежели  только смотреть с другой точки зрения на жизнь – с какой бы то ни было, –  такая одна клевета разрушает все счастье жизни.    

Некоторые  люди как будто сами себя обманывают, стараясь о своем образе жизни говорить в  прошедшем или в будущем, но не в настоящем.    

Ничто  столько не препятствует истинному счастью (состоящему в добродетельной жизни),  как привычка ждать чего-то от будущего. Между тем как для истинного счастья,  состоящего во внутреннем самодовольстве, будущее ничего не может дать, а все  дает прошедшее.    

Чем  моложе человек, тем меньше он верит в добро, несмотря на то, что он легковернее  на зло. […]    

19,  20, 21, 22 [ноября].  Я, кажется, обчелся числами, потому что решительно не могу припомнить, что я  делал эти четыре дня.    

[…] Один  из главных и более всего неприятных для меня моих пороков есть ложь. Побудительная  причина большей частью – хвастовство, желание выказать себя с выгодной точки. Поэтому,  чтобы не допускать себя до той степени развития тщеславия, в которой уж нет  времени одуматься и остановиться, даю себе правило: как только почувствуешь  щекотание самолюбия, предшествующее желанию рассказать что-нибудь о себе,  одумайся. Молчи и помни, что никакая выдумка не даст тебе в глазах других  больше веса, как истина, которая для всех имеет осязательный и убедительный  характер. Всякий раз, когда почувствуешь досаду и злобу, остерегайся всякого  отношения с людьми, особенно с зависящими от тебя. Избегать общества людей, любящих  пьянство, и не пить ни вина, ни водки. […]    

В  русском простом народе есть убеждение, что черный (брюнет) не может быть хорош  собой, и даже черный есть почти синоним дурной: «как цыган».    

Музыка –  есть искусство посредством троякого сочетания звуков – в пространстве, времени  и силе, воспроизводить в воображении различные состояния души.    

Большая  часть мужчин требуют от своих жен достоинств, которых сами они не стоят. […]    

В  простом народе существует убеждение, что присутствие зрителей при кончине мучительно  для умирающего, что душе тяжеле выходить из тела (то же и при родах).    

На мне  всегда невольно отражается тон человека, с которым я говорю: он говорит напыщенно,  и я тоже, он мямлит, и я тоже, он глуп, и я тоже, он говорит дурно  по-французски, и я тоже.    

С 23  октября по 1 декабря.  Несколько раз был на охоте, бил зайцев и фазанов. Почти ничего не читал и не  писал все эти дни. Ожидание перемены жизни беспокоит меня, а серая шинель до  того противна, что мне больно (морально) надевать ее, чего не было прежде.  Вчера заезжал Султанов. Получил третьего дня от Арслан-Хана письмо и шашку.  Данным правилам – именно, не пить – изменял каждый день.    

Несмотря  на то, что Япишка человек не старого века и что он бывал в прикосновении с образованием,  от уединенной ли его жизни, или от других причин трудно встретить человека  более старинного характера, особенно речь его.    

[…]  Часто скромность принимается за слабость и нерешительность; но когда опыт  докажет людям, что они ошиблись, то скромность придает новую прелесть, силу и  уважение характеру.    

(Шиллер)  Для некоторых людей огонь вдохновения превращается в рабочий светильник.  Литературный успех, удовлетворяющий самому себе, приобретается только  посредством всесторонней обработки предмета. Но и предмет должен быть высокий,  для того чтобы труд всегда был приятен.    

Чем  больше человек привыкает к приятному и изящному, тем более он себе готовит лишений  в жизни. Из всех этих привычек лишение привычки иметь отношения только с  изящными видами ума – самое тяжелое.    

Владимир  мог обратить свой народ в принятую им веру потому только, что он стоял на одной  степени образования с ним, хотя и выше его в общественном значении. Народ верил  ему. Ни один владетель образованного государства не в состоянии сделать того  же.    

Несколькими  словами в одном из своих рассказов Епишка превосходно выразил мнение казаков о  значении женщин. «Ты, жена, – холопка, – работай, – говорит  муж жене, – а я загулял ».    

Хорош  тоже подслушанный разговор о зиме: А. Нынче зима с моря идет. В. Да, крылом.    

Казак –  по-татарски значит бобыль. […]    

2  декабря. Встал  охотно, хотел приняться за «Отрочество», но без предыдущих тетрадей нашел  неудобным; на новое же ни на что еще не решился. Привел в порядок свои бумаги и  письма, обедал дома, читал «Отечественные записки». После обеда говорил и играл  в шахматы с несносным Олифером, читал и с таким же сильным насморком ложусь  спать.    

Правило  от лени – порядок в жизни, порядок в умственных и физических занятиях.    

Есть два  желания, исполнение которых может составить истинное счастие  человека, – быть полезным и иметь спокойную совесть.    

Тщеславие  происходит и усиливается от морального беспорядка в душе человека. Я прежде  только инстинктивно понимал, предчувствовал необходимость порядка во всем;  теперь только я понимаю ее.    

[…] Я  решился, окончив «Отрочество», писать теперь небольшие рассказы, настолько короткие,  чтобы я сразу мог обдумать их, и настолько высокого и полезного содержания,  чтобы они не могли наскучить и опротиветь мне. Кроме того, по вечерам буду  письменно составлять план большого романа и набрасывать некоторые сцены из  него. […]    

3  декабря. Встал  рано, но ничего не мог начать. Казачий рассказ и нравится и не нравится мне.    

[…] У  меня есть большой недостаток – неумение просто и легко рассказывать обстоятельства  романа, связывающие поэтические сцены.    

[…] Я  был в нерешительности насчет выбора из четырех мыслей рассказов. 1) «Дневник  кавказского офицера», 2) Казачья поэма, 3) Венгерка*, 4) «Пропащий человек»*.  Все четыре мысли хороши. Начну с самой, по-видимому, несложной, легкой и первой  по времени – «Дневник кавказского офицера».    

11,  12, 13, 14, 15, 16  [декабря]. Насморк и горловая боль не прекращаются. Два раза имел  неосновательность ходить на охоту (с Сулимовским). Третьего дня приехал  Алексеев. Начал вчера «Записки фейерверкера»*, но нынче ничего не писал, кончил  «Историю» Карамзина.    

[…]  Читал рассказ Писемского «Леший». Что за вычурный язык и неправдоподобная канва!    

[…]  Сулимовский с обыкновенной своей грубостью рассказал мне, как Пистолькорс  ругает меня за Розенкранца;* это сильно огорчило меня и охладило к литературным  занятиям, но объявление «Современника» на 1854 год снова возбудило меня к ним*.    

17  декабря. […]  Целый день читал «Историю»*.    

[…]  Устрялов свойствами русского народа называет: преданность к вере, храбрость,  убеждение в своем превосходстве перед другими народами, как будто это не общие  свойства всех народов? – и будто нет у русского народа отличительных  свойств?    

[…]  Каждый исторический факт необходимо объяснять человечески и избегать  рутинных исторических выражений.    

Эпиграф  к истории я бы написал: «Ничего не утаю». Мало того, чтобы прямо не лгать, надо  стараться не лгать отрицательно – умалчивая. […]    

19,  20 декабря. Вчера,  хотя и чувствовал себя лучше, не писал ничего.    

[…]  Одно, чем, как мне кажется, вознаградилось месячное бездействие, в котором я  нахожусь, это – тем, что план «Романа русского помещика» ясно обозначился. Прежде,  предугадывая богатство содержания и красоту мысли, я писал наудачу. Не знал,  что выбирать из толпы мыслей и картин, относящихся к этому предмету.    

[…]  Читая философское предисловие Карамзина к журналу «Утренний свет», который он  издавал в 1777 году* и в котором он говорит, что цель журналу состоит в  любомудрии, в развитии человеческого ума, воли и чувства, направляя их к  добродетели, я удивлялся тому, как могли мы до такой степени утратить понятие о  единственной цели литературы – нравственной, что заговорите теперь о  необходимости нравоучения в литературе, никто не поймет вас. А право, не худо  бы, как в баснях, при каждом литературном сочинении писать нравоучение – цель  его. В «Утреннем свете» помещались рассуждения о бессмертии души, о назначении  человека, «Федон», жизнь Сократа и т. д. Может быть, в этом была и  крайность, но теперь впали в худшую.    

Вот цель  благородная и для меня посильная – издавать журнал, целью которого было бы  единственно распространение полезных (морально) сочинений. В который принимались  бы сочинения только с условием, чтобы при них было нравоучение, печатание или  непечатание которого зависело бы от воли автора. Кроме того, что без  исключения из журнала этого была бы исключена полемика и насмешка над чем  бы то ни было, по самому направлению своему он не сталкивался бы с другими  журналами.    

[…]  Кто-то сказал, что знание живописи необходимо поэту. Читая нынче славную статью  о выставке*, я понял это.    

Чтоб  сочинение было увлекательно, мало того, чтобы одна мысль руководила им; нужно,  чтобы все оно было проникнуто и одним чувством. Чего у меня не было в  «Отрочестве».    

21  декабря. Здоровье  несколько лучше, но не могу еще успокоиться. Завтра поеду в Кизляр, ежели  только не пройдет совершенно. Получил письмо от Зуева и Акршевского, он не переписал  и не прислал мне «Отрочества». Это меня бесит. «Отрочество» из рук вон слабо –  мало единства и язык дурен. Ничего даже не читал. Приехал Султанов и променял  собак. […]    

22  декабря. Здоровье,  как кажется, лучше; но тоска неодолимая. Утром писал предисловие романа.  Вечером спал до ужина, потом писал письмо Николеньке и болтал с Епишкой. […]    

Два  выражения в Епишкине рассказе понравились мне. Баба воет: «Где горе не ходило и  на нас, бедных» –…и, уговаривая его уступить, другая говорит: «Уж пять-то  рублей тебя не родили!..»    

24  декабря. Встал  поздно и до позднего вечера провел день на охоте. Убил зайца и фазана. Здоровье  моральное и физическое еще не совсем хороши. […]    

Мне  пришла мысль пересмотреть все мои правила, привести их в порядок и приучать  себя к исполнению их. По нескольку месяцев каждого. До тех пор не задавать себе  нового, пока месяц ни разу не изменю тому, которое задал.    

25,  26 декабря. Вчера  встал поздно, был с визитом у Алексеева, который тотчас же отдал его мне, и  целый день ничего не делал. Нынче все время, исключая того, в которое меня  отрывали разные гости, работал над приведением в порядок правил. После ужина  писал грустное письмо тетеньке Татьяне Александровне.    

Взял  себе четыре правила: по одному из каждого разряда. Сам еще не знаю, хороша ли,  или нет, эта метода.    

[28  декабря.] 27, 28 декабря. Вчера был на охоте, убил зайца и двух  фазанов. Алешка не уехал, чему я очень рад, потому что письмо к тетеньке было  несообразно с первым правилом – оно огорчило бы ее.    

Нынче  писал утром «Роман русского помещика», хотя и мало, но хорошо, после обеда прочел  «Инвалиды»*и начал было писать «Записки фейерверкера», но глупое требование  Алексеева послать Алешку в Старый Юрт и ужин развлекли меня. После ужина болтал  с Епишкой до петухов.    

29,  30, 31 декабря. 29-го  был на охоте целый день и ничего не убил. Вчера. Писал утром «Роман русского  помещика», вечером угорел и спал. Нынче писал утром «Роман русского помещика»,  вечером на охоте и в бане. После ужина написал письма Валерьяну и Татьяне Александровне.    

Встретил  Новый год за письмами и потом помолился. Алешка уехал. Получил письмо от  Валерьяна и Маши, которое изменило мои чувства к ней.    

Манера,  принятая мною с самого начала, писать маленькими главами, самая удобная.    

Каждая  глава должна выражать одну только мысль или одно только чувство.    

     Правила    

     

1853.  15 октября.    

1) Иметь  при себе всегда карандаш и тетрадку, в которой записывать все замечательные  сведения, наблюдения, мысли и правила, которые приходится приобретать во время  чтения, разговора или размышления, и вечером записывать их по отделам в особой  книге.    

2) Не  начинать не только нового сочинения, совершенно не окончив старого, но даже чтения,  не окончив начатого.    

16  октября. 3)  Позволять себе физический труд (охоту, гимнастику), с целью дать отдых уму,  только тогда, когда ум действительно много работал. А то апатию, леность ума,  которые уничтожить лучшее средство состоит в том, чтобы работать, часто  принимаешь за усталость. Усталость может быть только после труда; а трудом  можно назвать только то, что выразилось внешне.    

4) Перечитывая  и поправляя сочинение, не думать о том, что нужно прибавить (как бы хороши ни  были проходящие мысли), если только не видишь неясности или недосказанности главной  мысли, а думать о том, как бы выкинуть из него как можно больше, не нарушая  мысли сочинения (как бы ни были хороши эти лишние места).    

18  октября. 5) Из  ложного стыда или деликатности не переставать спрашивать о незнакомом предмете  до тех пор, пока ясно не увидишь, что человек, которого ты спрашиваешь, сам не  знает его, или до тех пор, пока ты не поймешь его с такой ясностью, что в  состоянии сам объяснить его другому.    

6) Не  позволять себе обдумывать предмета, за который по другим занятиям ты не можешь  приняться.    

7) Не  составляй себе мнения о человеке до тех пор, пока твой первый взгляд на него не  изменится.    

8) На  всякое свое сочинение, критикуя его, не забывать смотреть с точки зрения самого  ограниченного читателя, ищущего в книге только занимательности.    

9) Не  гадать ни об чем.    

10) Всегда  иметь вместе с другими работами одну такую, которая бы не допускала поправок и  тем приучала бы к обдуманному, аккуратному, сосредоточенному труду.    

22  октября. 11)  Когда приходят мысли о изменении образа жизни, то обдумывать, откровенно ли  внушает такую мысль рассудок, или по внушениям дурных наклонностей, –  лени, непостоянства.    

12) Записать  все замечательное, случившееся со мной и виденное на Кавказе, и продолжать  вести такого рода записки в дневнике, где бы я ни находился.    

     Мысли    

     

16  октября 1853. 1)  Испытываемое иногда непреодолимое желание заменить умственные занятия  физическим трудом не есть признак непостоянства или лености, но необходимая потребность  отдыха.    

2) На  охоте отдыхает ум и трудится тело; совершенно наоборот тому, что бывает в кабинетных  занятиях, и поэтому-то она так и приятна столько же увлечением, сколько и этим  совершенным отсутствием чувств и мыслей.    

3) Не  может быть, чтобы лекаря и колдуны не верили сами в свою силу. Они бессознательно  стараются заглушить здравый смысл надеждой на случай и стараются говорить и  действовать как можно необдуманнее, надеясь, что инстинкт откроет и покажет им  истину.    

4) Искусство  писать хорошо для человека чувствительного и умного состоит не в том, чтобы  знать, что писать, но в том, чтобы знать то, чего не нужно писать. Никакие  гениальные прибавления не могут улучшить сочинения так много, как могут  улучшить его вымарки.    

5) Японцы  справедливо думают, что сношения с иностранцами и долженствующие последовать от  них заимствования вредны для народа, не умеющего отличать блестящего от полезного.  Народу нужно пройти по трудной дороге открытия, чтобы уметь ценить его и  пользоваться им.    

[…] 7)  Пробный камень ясного понимания предмета состоит в том, чтобы быть в состоянии  передать его на простонародном языке необразованному человеку.    

8) Так  называемые порядочные люди, gens comme il faut, ставя себя весьма высоко в собственном  мнении, как скоро выходят из своей сферы и входят в сферу, в которой не ценятся  условные достоинства порядочности, падают гораздо ниже людей непорядочных,  которые, не гордясь ничем, стараются приобретать хорошее. Первые смотрят сверху  и бездействуют, поэтому падают; вторые смотрят снизу и трудятся, поэтому  влезают.    

9) Мнение,  которое мы получаем при первом взгляде на человека, обыкновенно изменяется  более или менее скоро, и до тех пор, пока не произошло этой перемены, всегда  будешь или слишком хорошо, или слишком дурно судить о человеке. Как о предмете,  до тех пор, пока не привел его в движение.    

10) Интерес  «Отрочества» должен состоять в постепенном развращении мальчика после  детства и потом в исправлении его перед юностью.    

11) Притом  внутренняя история его должна для разнообразия уступать место внешней истории  лиц его окружающих, так чтобы внимание читателя не постоянно было устремлено на  один предмет.    

     Наблюдения    

     

16  октября [1853 г.].    

2) Малое  расстояние между глаз (особенно с приподнятыми краями) есть один из малых  несомненных физиогномических признаков, это есть признак глупости.    

3) Зверчик,  рассказывая мне про одного своего больного, сказал с удивительной уверенностью,  что у этого человека болезнь ветряная – ветер поднялся, ну его и душить.    

17  октября. 18 октября.  4) Часто отталкивающая нас холодность в людях происходит от сосредоточенности  человека на одном занятии или от резкого различия сферы, в которой он живет, а  мы принимаем эту холодность за гордость или мизантропию.    

5) Народы  мало образованные известны большей частью другим народам под названием, не  имеющим ничего общего с настоящим именем, которым народ сам называет себя и  корень которого доискаться весьма трудно. […]    

6) Я  видел во сне девушку, в которую был влюблен, и при этом с такой верностью воображение  воспроизвело не ее, а меня, в том чудном состоянии души, когда человек бывает  искренно влюблен, что я проснулся влюбленным. Когда душа человека во сне – не  была развлеченной внешними предметами, и вступает в то состояние души, в  котором находилась прежде (что случается и наяву, когда нам кажется, что  какой-нибудь факт повторялся уже несколько раз), она воспроизводит все  предметы, в то время отражавшиеся в ней. Это одна из причин сновидений. […]    

7) В  склонности простого русского народа перевирать названия есть какое-то  основание. Никогда я не встречал, чтобы перевранное название было неблагозвучно  и кроме того не имело бы русского названия и еще отношения к месту или лицу,  которому оно принадлежит. Аргун – Варгунай, Невинномысская – Безвинка и так  далее.    

8) Один  из замечательнейших признаков гибкости русского языка заметен в изменении повторяемого  стиха в песнях, например, ни одной песни нет, особенно веселой, лихой, в  которой этот refrain не изменялся бы иногда 3, 4 манерами, например:    

     

По  горенке милый ходит,    

Тяжело  вздыхает (тяжко воздыхает, тяжко он вздыхает, плачет, воздыхает).    

     

И надо  заметить, что эти изменения невольно бессознательны, когда он поет с  увлечением.    

9) Часто  я замечал, как простой народ, в припадке учтивости, относит учтивые выражения к  себе, или к животному, а тому, кому бы они, казалось, назначены, говорит ты.    

[…]12)  Мне часто случается вдруг испытывать необъяснимое беспокойство, тоску тяжелую и  вместе приятную. Это признак рождения высокой мысли, – так сказать,  моральные потуги.    

12) У  писателей, описывающих известный класс народа, невольно к слогу прививается характер  выражения этого класса. Желание передать свою мысль выражается даже в образе  выражения. При изустном рассказе это еще более заметно. Епишка, рассказывая про  что-нибудь, из своего лица представляет неодушевленные предметы.    

[…]14)  Часто бессознательно обманываешь сам себя в важности приходящих мыслей. Стараешься  не уяснять их себе, для того чтобы, уяснив и тем более выразив их, не увидать  всю их пустоту.    

15) На  человека находит душевное затмение – т. е. такое положение, в котором он  теряет способность различать хорошее от дурного и забывает свои обдуманные  намерения. Такое положение бывает следствием или страсти, или, напротив,  апатии, и есть переходная ступень от добра к пороку.    

16) Отличное  морское выражение: Якорь забрал.    

     Правила и предположения    

     

Декабрь  1853 г. – январь 1854 г.    

[…]1) Не  обдумав поступок, будь нерешителен, обдумав, будь решителен.    

2) Каждому  делу предавайся вполне, стараясь сделать его наилучшим образом.    

3) Всегда  трудись.    

4) Не  лги.    

5) Не  тщеславься.    

6) Не  гадай.    

7) Не  мечтай.    

8) Чем  хуже положение, тем более усиливай деятельность.    

9) Блюди  порядок в физических и умственных занятиях.    

10) В  удовлетворении каждого чувства физического и морального будь воздержан.    

Основные  правила    

1) Целью  каждого поступка должно быть счастье ближнего.    

2) Довольствоваться  настоящим.    

3) Искать  случаев сделать добро.    

Правила  исправления    

[…] 3) В  тяжелом положении старайся чаще думать, что оно могло быть еще хуже.    

4) Бойся  праздности и беспорядка.    

5) Ничего  не ожидай от будущего.    

6) Бойся  лжи и тщеславия, которое производит ее.    

7) В  минуты сильных ощущений старайся принудить себя к бездействию.    

8) Блюди  порядок в физических и умственных занятиях.    

9) Чем  хуже положение, тем более усиливай деятельность.    

10) Бойся  тщеславия.    

11) Преодолевай  тоску трудом, а не развлечением.    

12) Верь  рассудку только тогда, когда убедишься, что никакая страсть не говорит в тебе.    

Правила  практические    

1) Запоминать  и записывать все полезные сведения и мысли.    

2) Не  начинать ни нового чтения, ни нового сочинения, не окончив старого. Исключая  «Роман русского помещика».    

3) Стараться  делать движение как можно регулярнее.    

4) Не  составляй себе мнения о человеке до тех пор, пока твой первый взгляд не  изменится.    

5) Поступки  людей объясняй не своими чувствами, а теми, которые ты в них предполагаешь.    

6) Не  гадай.    

7) Дурно  ли, хорошо – всегда работать.    

8) Вставать  рано – до солнца.    

9) По  субботам пересматривать все сделанное в продолжение недели.    

10) Писать  всегда и все четко и ясно.    

11) Быть  воздержанным в питье и пище.    

12) Не  давать и не занимать денег.    

13) Начатое,  даже дурное дело не оставлять, не окончив.    

14) С  утра определять занятия на день и стараться исполнять их.    

15) Не  верить мыслям, родившимся в споре.    

16) Жить  всегда одному.    

17) Не  повторять чужих мыслей.    

18) Не  брать карт в руки.    

19) Стараться  сделать приятной жизнь людей, связанных со мною.    

20) Избегать  б….. и пьяниц.    

21) Записывать  приход и расход.    

22) Верить  первому побуждению.    

23) Каждый  день перечитывать все правила.    

24) Каждый  месяц из дневника выписывать правила.    

Правила  литературные    

1) Цель  всякого сочинения должна быть польза – добродетель.    

2) Предмет  сочинения должен быть высокий.    

3) Избегать  рутинных приемов.    

4) Окончив  сочинение начерно, пересматривай его, исключая из него все лишнее, но не  прибавляя ничего. […]    

Предположения    

1) Издавать  нравственный журнал.    

2) Составить  религиозное руководство простому народу в проповедях.    

3) Написать  русскую историю с Михаила Романова до Александра Благословенного, объясняя  человечески все исторические события.    

4) Исправить  молитвы.    

5) Составить  для памяти выписку из русской истории.    

6) Написать  правила для жизни в деревне.    

7) Написать  общие правила для жизни.    

8) Время  изгнания употребить на усовершенствование характера.    

9) Написать  «Роман русского помещика».    

10) Писать  мелкие полезные рассказы. Вписывать в дневник только правила и замечания,  относящиеся до предположенных работ.    

Стараться  запоминать преступления правил и записывать их.    

Отдавать  приказания только тогда, когда спокоен.    

Не  следовать безусловно правилу, не испытав его.    

Избегать  противоречия вообще, тем более с людьми близкими.    

Как  только мысль с трудом вклеивается в рассказ, записывай ее в примечаниях и, не  останавливаясь на ней, иди дальше.    

Ежедневно  делай движение на воздухе.    

Блюди  порядок в одежде: он даст спокойствие в приемах.    

Избегай  осуждений и пересказов.    

Избегай  каждого движения и выражения, могущего оскорбить другого.    

Пиши 1)  начерно, не обдумывая места и правильности выражения мыслей; 2) раз переписывай,  исключая все лишнее и давая настоящее место каждой мысли, и 3) раз переписывай,  исправляя неправильности выражений.    

С  9-го по 17-е.    

1) Сочинение  кажется гораздо лучше, когда его читаешь, чем когда его пишешь.    

2) Начинать  готовить успех с низших ступеней – в судах с писарей.    

3) Не  позволять себе расходов, делаемых для тщеславия.    

4) Плотские  страсти находят удовлетворение в настоящем, душевные страсти – честолюбие,  корысть – в будущем, совесть – только в прошедшем.    

 1854    

     

2  генваря. [Старогладковская.]  Встал не рано, писал целое утро третью главу «Его прошедшее»*, кажется хорошо,  по крайней мере, писал с увлечением.    

[…]  Вписывать в дневник только мысли, сведения или примечания, относящиеся до предполагаемых  работ. Начиная каждую работу, пересматривать дневник и выписывать из него все к  ней относящееся на особую тетрадку. Правила выписывать из дневника каждый  месяц. Запоминать и записывать карандашом каждый день все преступления правил и  вписывать в дневник.    

3  генваря. Предположено  было писать утром «Роман русского помещика», что и исполнил, хотя мало.  Вечером – «Записки фейерверкера», что и исполнил, хотя принялся поздно, потому  что после обеда валялся и перечитывал письма Татьяны Александровны.    

[…]  После Бородина священники по одному убеждению долга сами принимали на себя  обязанность хоронить тела, лежавшие без погребения до отступления Наполеона и  распространявшие заразу. Такие и военные подвиги оставались не только без награды,  но и неизвестными, так как совершавшие их избегали говорить о них, боясь  наказания за противозаконные поступки, в которые они их вовлекали. Например,  священник, дравшийся с французами, не думал о награде, а только боялся  наказания.    

Не  назначать себе правила, не испытав его. […]    

4  генваря. Предположено  было утром писать «Роман русского помещика», вечером «Записки фейерверкера»,  пойти на охоту, ежели хороша погода, и спросить денег. Все утро писал «Роман  русского помещика», но так мало и неудовлетворительно, что продолжал с сумерек  до ужина, но только сделал вымарки. После же обеда читал «Инвалиды». Разговор с  Воейковым не дается мне*.[…]    

5  генваря. Утром писать  «Роман русского помещика». Не только утро, но и после обеда усердно бился над  четвертой главой и только при огне написал ее, хотя и не остался совершенно  доволен.    

[…]Часто  в сочинении задерживает желание вклеить хорошую или хорошо выраженную мысль;  поэтому, как только мысль с трудом вклеивается, вписывать ее в дневник, не  останавливаясь на желании поместить ее именно там-то. Мысль сама найдет себе  место. […]    

6  генваря. Утром «Роман  русского помещика». Выписывал утром из старой тетради пятую главу «Иван Чурис»,  но под предлогом холода ленился. Гулять до обеда. Только что вышел, позвали  обедать; после обеда гулял, пил кофе и играл с мальчишками. Писать «Записки  фейерверкера». Раскрыл тетрадь, но ничего не написал, а до ужина болтал с  Чекатовским о солдатиках. За ужином завязался метафизический разговор. После  ужина весело болтал с Епишкой.    

Бесстрастие,  то есть всегда одинаковый, хладнокровный взгляд, составляет мудрость стариков.    

Солдат  Жданов дает бедным рекрутам деньги и рубашки. Теперешний фейерверкер Рубин,  бывши рекрутом и получив от него помощь и наставления, сказал ему: когда же я  вам отдам, дяденька? – Что ж, коли не умру, отдашь, а умру, все равно  останется, отвечал он ему.    

Я  встретил безногого угрюмого солдата и спросил, отчего у него нет креста. Кресты  дают тому, кто лошадей хорошо чистит, сказал он, отворачиваясь. И кто кашу  сладко варит, подхватили, смеясь, мальчишки, шедшие за ним.    

Спевак,  строевой ефрейтор, получил от Рубина на сохранение 9 р. сер. Он пошел гулять  и вынул их с своими деньгами. Ночью у него украли их; и, несмотря на то, что  Рубин не упрекал его, он не переставая плакал, убивался от своего несчастия.  Рекрутик Захаров просил Рубина успокоить его, предлагая свой единственный  целковый. Взвод сделал складчину и выплатил долг*.[…]    

7  января. Предположил  утром быть на охоте. Встал довольно рано, но написал письмо, прежде чем  пойти на охоту. Пороша была дурная, поэтому не убил ничего и вернулся к обеду.  Громан приехал и едет в Тифлис. Он добрый и честный малый. После обеда  писать «Записки фейерверкера». После ухода офицеров заснул и спал до чаю.  Пришел Чекатовский и снова помешал мне. После ужина сидел у Жукевича и теперь,  ничего не сделав в целый день, ложусь.    

Русский –  или вообще простой – человек в минуту опасности любит показывать, что чувствует,  или действительно чувствует больше страха потерять порученные ему или  собственные вещи, чем жизнь.    

[…]  Епишка с Гичиком на вечерней заре отправлялись в буруны и ехали до петухов.  Чтобы узнать, где есть аулы и табуны, Епишка выл по-волчьи. Когда собаки  откликались, они подъезжали к аулу, ловили лошадей и гнали их к дому. Но часто  блудили – а до зари не вернуться домой, беда! – тогда Епишка слезал с коня  и пускал его вперед, сказав, что он убьет его, ежели он обманет. Конь выводил к  станицам. Тогда, привязав сначала коней в тернах, Гичик переправлял Епишку, и  этот последний гнал коней в горы, продавал за 1/10 цены, прятал бумажки в  заправы и возвращался. […]    

8  генваря. Утром «Роман  русского помещика». Писанье не шло как-то. Нужно следовать правилу исключать,  не прибавляя. Обедали рано. Гулять. Гулял после обеда.    

Вечером  писать «Записки  фейерверкера». Писал довольно много, но принялся поздно, от холоду. Часа два в  сумерках лежал на печке. Быть одному. Никто и не приходил. Страшный холод  второй день много мешает мне.    

Нужно  писать начерно, не обдумывая места и правильности выражения мыслей. Второй раз  переписывать, исключая все лишнее и давая настоящее место каждой мысли. Третий  раз переписывать, обрабатывая правильность выражения.    

Избегай  осуждения и пересказов.    

Солдаты  носят суконные нагрудники.    

Избегай  каждого движения или выражения, могущего оскорбить другого. […]    

9  генваря. Выписывать правила.  Исполнил только вечером, и то не в книгу, а в тетрадку. Вообще я не решился  насчет правил. Хотя знаю, что они полезны, не знаю, как воспользоваться ими.  Кажется, что я их разделю на испытанные и неиспытанные. Пересмотреть  написанное. Тоже исполнил, только поздно вечером и почти ничего не  переправил. Гулять. Гулял до обеда. Спросить у Алексеева о  представлении. Исполнил, когда он был у меня.    

Холод  страшный, и притом у меня насморк, что вместе побудило меня провести весь день  без мыслей и без дела. Писать «Записки фейерверкера», ежели успею. Не  успел вечером, хотя был в духе.    

Отступления:  1) Встал поздно. 2) Разгорячился, прибил Алешку. 3) Ленился. 4) Был беспорядочен.  5) Был грустен. […]    

[11  января.] 10 и 11 генваря. 10-го утром – «Роман русского помещика».  Встал очень поздно и от холода ничего не мог делать. Притом же Жукевич, Епишка  и ногайцы мешали мне. Гулять и переписать письмо Пелагее Ильинишне. Вышел  гулять, но от холода тотчас же вернулся. Письмо кое-как переписал. Вписать  мысли и правила. Не сделал. Вечером «Записки фейерверкера». От холода  после обеда ушел к Жукевичу и безалаберно провел весь вечер и ночь.    

1) Валялся.  2) Падал духом. 3) Злился – ударил кошку и 4) вообще забыл о правилах. 5) Гадал.  […]    

11 [января]. Утром пришел домой, но  Жукевич и разные посетители не позволили ничем заняться. После обеда пришли  Оголин, Жукевич, кунаки из Старого Юрта и до сумерек не давали мне покою. Во  время чая пришел Чекатовский. Я жаловался ему на свои несчастия и только ¼  страницы успел написать «Записок фейерверкера». Узнал, что Кноринг убит.    

1) Осуждал,  2) ленился, 3) не имел решительности и 4) вообще упал духом. 5) Гадал. […]    

12  генваря. Утром гулять и  «Роман русского помещика». Встал очень поздно. Пригрелся – почти угорел против  печки, а насморк увеличился. Притом же пришел Оголин, и я ничего не писал. Гулять.  Исполнил. После обеда. Мысли и правила. Придя домой, лег на кровать и  заснул. Проснувшись, открыл тетрадь и обдумал, но не написал основную мысль.  Вечером «Записки фейерверкера». Тоже раскрыл тетрадь, но вместо дела мечтал  о Турецкой войне и Калафате. За ужином узнал, что переведен в 12 бригаду*, и  решился заехать домой. […]    

13  генваря. Утром писать  «Отрочество». Утром встал поздно, ходил в канцелярию, к Жукевичу и Кирке.  Написал только письмо Сулимовскому. Вечером «Записки фейерверкера». Вечер  провел то с офицерами, то с юнкерами. Только немного переписал «Песни лебедя»*  и пересмотрел старое. Узнать о шубе. Исполнил. Спросить денег. Не  исполнил. После ужина написал дерзкое письмо редактору.    

1) Ленился,  2) был нерешителен, 3) солгал, что был знаком с Сухотиным. […]    

14  генваря. Утром и вечером писать  «Отрочество». Хотя встал не рано и не слишком усердно, но принялся за дело,  когда пришли офицеры, и я имел слабость не только не удалить их, но и выпить с  ними лишнее. […] До ужина написал листа два. Да после ужина – один. […]    

16  генваря. […]Меня  поразила нынче поэтической красотой зимняя погода. На небе поднявшийся туман,  сквозь который только белеется солнышко. На дороге начинающий оттаивать навоз,  и в воздухе влажная сырость. […]    

[17  января.] События. Смерть Кноринга и мой перевод. Занятия. Пересмотрел  «Отрочество». Четыре мысли к правилам и одна к рассказам. Главные отступления:  лень, нерешительность, беспорядочность и тоска. Расходов 12–10. Вообще  недоволен итогами всей недели.    

Пересмотрел.    

19  января [Щедринская]  (вторник). Докончить «Отрочество» и уехать. Исполнил. Встал рано и до  самого отъезда писал или хлопотал. Отслужил молебен – из тщеславия. Алексеев  очень мило простился со мной. Он и Жукевич прослезились. Доехал до Щедринской.  Перечел «Отрочество» и решил не смотреть его до приезда домой, а дорогой писать  кавказские «Записки фейерверкера».    

Вчера  очень поразило меня то, что правила, которые я с таким трудом составляю, все и  гораздо лучше, чем у меня, написаны в азбучке. Так что мне кажутся – не  правила, а записыванье их – пустяками. Франклиновский журнал – другое дело.  Выписывать главные пороки и стараться избегать их. И писать мысли. Стало быть,  в моем образе занятий только та перемена, что заменяется только тетрадка правил  тетрадкой Франклиновской.    

Нынче,  думая о том, что я полюбил людей, которых не уважал прежде, – товарищей, я  вспомнил, как мне странна казалась привязанность к ним Николеньки. И перемену  своего взгляда я объяснял тем, что в кавказской службе и во многих других  тесных кружках человек учится – не выбирать людей, а в дурных даже людях видеть  хорошее.    

Казачка  сказала мне, что, говорят, Турцию распустили.    

В  «Отрочестве» я решил сделать следующие поправки.    

1) Укоротить  главу «Поездка на долгих». 2) «Грозу» – упростить выражения и исключить  повторения. 3) «Машу» сделать приличней. 4) Соединить «Единицу» с «Дробью». 5)  «Ключик» – прибавить то, что найдено в портфеле. 6) «Мечты о матери» изменить.  7) Приискать заглавие «Перемелется, мука будет». 8) «Дубков и Нехлюдов» –  переменить начало и добавить описание нас самих и нашего положения во время  беседы*.[…]    

20 [января. Старый Юрт].  Встал рано. Приехал в Николаевскую и Старый Юрт. Известие о том, что мне не  вышло креста, очень огорчило меня; но странно – через час я успокоился. Сулимовский  достал мне оказию, и еду завтра, не останавливаясь. […]    

21  генваря. [Галюгаевская.]  […] Вот факт, который надо вспоминать почаще. Теккерей 30 лет собирался  написать свой первый роман, а Александр Дюма пишет по два в неделю.    

Никому  не нужно показывать, до напечатания, своих сочинений. Больше услышишь суждений  вредных, чем дельных советов. […]    

22,  23, 24, 25, 26, 27 января.  Был в дороге. 24-го в Белогородцевской, 100 верст от Черкасска, плутал целую  ночь. И мне пришла мысль написать рассказ «Метель»*.[…]    

Ничто  так не порадовало меня и не напомнило мне Россию дорогой, как обозная лошадь,  которая, сложив уши, несмотря на раскаты саней, галопом старалась обогнать мои  сани. […]    

28,  29, 30, 31 января. 1, 2 февраля.  [Ясная Поляна.] Ровно две недели был в дороге. Поразительного случилось  со мной только метель. Вел же я себя довольно хорошо. Ошибки мои были: 1)  Слабость с проезжающими. 2) Ложь. 3) Трусость. 4) Рассердился раза два.    

Николеньки  и Сережи нет, а мне столько хочется подумать, поделать и почувствовать, что  писать буду мало в дневник.    

2  февраля. Проснулся  поздно, поговорил с старостой и Осипом, нашел все в лучшем порядке, чем ожидал.  Обошел хозяйство. Нездоровится. Приехал Валерьян. […]    

[3  февраля.] 3 января *. Проснулся рано, горло болит, несмотря на что  поехал на мельницу и осмотрел место для конного двора. Болтал все больше о  хозяйстве, послал письмо Щелину. Говорят, я произведен*.[…]    

4  февраля. Встал  рано, после тяжелой, беспокойной и бессонной ночи. Написал письмо Готье,  съездил в церковь, отобедал, написал приказания и встретил тетеньку. Очень  нездоровится.    

[…]  Главный недостаток моего характера и особенность его состоит в том, что я  слишком долго был морально молод и только теперь, 25 лет, начинаю приобретать  тот самостоятельный взгляд на вещи – мужа, который другие приобретают гораздо  раньше 20 лет. […]    

6  февраля. Встал  рано, распорядился кое-чем, взял с собой деньги 600 р. в Совет и поехал в Тулу.  Видел Гелке и кончил с ним дело, хотя и не совсем хорошо, но удовлетворительно.    

[…] Происшествия  с 17 [января] по 6 [февраля]. Выехал 19-го в Старый Юрт,  узнал неудачу о кресте. Ехал дурно и плутал одну памятную ночь. 2-го февраля  приехал в Ясную, усталый и нездоровый, нашел дела в порядке, а себя отставшим,  исправившимся и устарелым. Братья уехали в Москву. Арсеньев умер, Черкасский и  Нератов зарезались. 6-го был в Туле, кончил дело с Гелке и узнал о своем  производстве.    

Занятия.  Докончил «Отрочество».  Решился уничтожить записывание и приведение в порядок правил. Придумал три  правила, необходимые для успеха в жизни. Сделал много распоряжений, написал  несколько писем, но вообще немного отстал от порядка и деятельности. […]    

8  февраля. [Покровское.]  В 12 часов мы выехали и в 9 приехали*. Я вел себя дорогой не совсем хорошо.  Маша и тетенька очень милы, и я не видал, как прошел день. […]    

10  февраля. Встал  часов в 9, пошел во флигель, там написал письмо Алексееву, был у баронессы и  хотя был неловок, но не стыдлив. После обеда написал завещание* и болтал. […]    

13  февраля. [Ясная  Поляна.] 11 кончил дело с завещанием и выехал в 10, приятно болтал дорогой  с Вергани, дома застал всех братьев и Перфильевых. Митенька огорчил, Сережа  порадовал меня. Получил письмо от Некрасова, он недоволен «Рассказом маркера»*.  Ничего не делал оба дня. Но провел их очень приятно, несмотря на горловую боль.  […]    

16,  17, 18 февраля. [Москва.]  Ничего не помню, исключая того, что приехал в Москву. Беспорядочен физически и  морально и сделал слишком много расходов. […]    

14  марта 1854 года. Букарест  *. Начинаю новую тетрадь дневника после почти месячного промежутка, во время  которого я так много переиспытал, перечувствовал, что мне не было времени  думать и еще меньше записывать. С Кавказа я приехал в Тулу, видел теток, сестру,  Валерьяна и узнал о своем производстве. Все три брата и Перфильевы приехали ко  мне и увезли меня в Москву. Из Москвы я проехал в Покровское, там простился с  тетушкой Пелагеей Ильиничной, Валерьяном, с Машей и Сережей. Эти два прощанья –  особенно последнее – были одни из счастливейших минут в моей жизни. Оттуда  поехал к Митеньке, который почти по моему совету бросил Москву, – и через  Полтаву, Кишинев и т. д. третьего дня приехал в Букарест. Я был  счастлив все это время!    

Служебное  положение мое здесь неопределенно, и я уже с неделю снова сомнительно болен.  Неужели снова начнется для меня пора испытаний?    

Впрочем,  я сам виноват, счастье избаловало меня: я опустился и во многом имею упрекнуть  себя со дня выезда моего из Курска и до сей минуты. Грустно убедиться, что я не  умел переносить счастия так же, как и не умел переносить несчастия. Нынче пойду  к командиру дивизии в корпусной штаб, сделаю кой-какие покупки, погуляю и приду  домой писать письма и обедать. После обеда займусь чем-нибудь и перед вечером  поеду в баню. Вечер просижу дома и займусь «Отрочеством».    

15  июня. Ровно три  месяца промежутка. Три месяца праздности и жизни, которой я не могу быть  доволен. Недели три я был у Шейдемана и жалею, что не остался. С офицерами бы я  ладил и с батарейным командиром умел бы устроиться. Зато дурное общество и  затаенная злоба от своего неблестящего положения хорошо бы подействовали на  меня. Я сердился бы, скучал, старался бы подняться морально над своим  положением и стал бы лучше – работал бы.    

Откомандирование  меня в штаб* пришло в то самое время, когда я поссорился с батарейным  командиром, и польстило моему тщеславию. Болезнь моя, во время которой я не мог  даже вернуться на старую колею занятий и честного труда с одной целью  добра, доказала мне, до какой степени я испортился. Чем выше я становлюсь в  общественном мнении, тем ниже я становлюсь в собственном. Я имел несколько раз  женщин, лгал, тщеславился и, что всего ужаснее, под огнем вел себя не так, как  надеялся от самого себя.    

[…]В  последний раз говорю себе:    

Ежели пройдет  три дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя.    

Помоги  мне, господи.    

До обеда  пишу письма: Сереже и теткам, Волконской, ежели успею. После обеда продолжаю  «Записки фейерверкера».    

23  июня. Во время  перехода от Силистрии к Маю я ездил в Букарест. Я играл и принужден был  занимать деньги. Положение, унизительное для каждого, и для меня в особенности.  Написал письма: тетеньке, Мите, Некрасову и Оське. Все еще не знаю, за что  приняться, и поэтому ничего не делаю. Кажется, что лучше всего работать за  «Романом русского помещика».    

24  июня. С утра сел  за работу; но ничего не сделал и рад был, когда мне пришел помешать Горчаков.  После обеда у генерала читал Беранже, ездил к доктору, который объявил мне, что  мне должно делать операцию и лечиться месяца полтора, и болтал до ночи с  Шубиным о нашем русском рабстве. Правда, что рабство есть зло, но зло  чрезвычайно милое.    

2  июля. Читал  Gilbert и Gilberte*. Здоровье все status quo[16].  «Записки фейерверкера» все более определяются, нынче, 3 июля, кажется, займусь.    

3-го  июля. Целый день  читал, работа никак не хочет идти. Вечером болтал с Прушинским, Олхиным и  Андроповым. Проиграл глупо Прушинскому porte-feuille Поленькин и, несмотря на  его отговорки, отдал ему.    

Невольно,  как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней  мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по  которой я не мог спокойно идти по этой дороге, – та, что я  усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя  и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей –  совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой  я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения.  То же, что было со мной в хозяйстве, в ученье, в литературе, в жизни. В  хозяйстве я хотел достигнуть совершенства и забывал, что прежде нужно было  исправить несовершенства, которых слишком много, хотел правильного разделения  полей, когда мне нечем было их удабривать и сеять.    

Нужно  взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая  же натура поведет меня к добру без книжки, которая столько времени была  моим кошмаром*. Я один из тех характеров, которые, желая, отыскивая и готовые  на все прекрасное, не способны именно поэтому к постоянно хорошему.    

4  июля. Главные  мои недостатки. 1) Неосновательность (под этим я разумею: нерешительность,  непостоянство и непоследовательность). 2) Неприятный тяжелый характер, раздражительность,  излишнее самолюбие, тщеславие. 3) Привычка к праздности. Буду стараться постоянно  наблюдать за этими тремя основными пороками и записывать всякий раз, что буду  впадать в них. […]    

5  июля. Читал во  время чаю, обеда и десерта, утро же все писал одно письмо тетеньке, которое пошлю,  несмотря на то, что французский слог его мне очень не нравится. Мне со дня на  день становится труднее объясняться и писать по-французски, надо же эту глупую  манеру писать и говорить на языке, который плохо знаешь! А сколько хлопот,  потерянного времени, неясности в мыслях и нечистоты в природном языке из-за  этой манеры, а необходимо!    

Вечером  написал с главу «Записок фейерверкера» с увлечением и порядочно. Олхин два раза  был у меня, чего мне совершенно не нужно записывать, потому что чудесные  выражения глупости, которые вырывались у него, я не запомню от того, что запишу  их. Поел фруктов, несмотря на понос, и поручил Олхину нанять фортепьяно, вот  две ошибки против основательности. Главный мой недостаток состоит в недостатке  терпимости к себе и другим. Это не правило, а мысль, которую почему не записать  сюда. Она напомнит через несколько времени то моральное состояние, в котором я  находился 5-го июля 1854 года.    

6  июля. Целый день  читал то Лермонтова, то Гете, то Alphonse Karr’a* и не мог приняться за дело.  […]    

7  июля. Скромности  у меня нет! вот мой большой недостаток.    

Что я  такое? Один из четырех сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего  возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не получивший ни  светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17-ти лет, без большого  состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек,  расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший  лучшие года своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от  долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям,  существовавшим между его отцом и командующим армией, перешедший в Дунайскую  армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья (потому что те  средства, которые у него есть, он должен употребить на уплату оставшихся  долгов), без покровителей, без уменья жить в свете, без знания службы, без  практических способностей; но – с огромным самолюбием! Да, вот мое общественное  положение. Посмотрим, что такое моя личность.    

Я дурен  собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен  для других, нескромен, нетерпим (intolérant) и стыдлив, как ребенок. Я почти  невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без  толку и то так мало. Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеславен и  пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так  ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. Я умен, но  ум мой еще никогда ни на чем не был основательно испытан. У меня нет ни ума  практического, ни ума светского, ни ума делового. Я честен, то есть я люблю  добро, сделал привычку любить его; и когда отклоняюсь от него, бываю недоволен  собой и возвращаюсь к нему с удовольствием; но есть вещи, которые я люблю  больше добра, – славу. Я так честолюбив и так мало чувство это было  удовлетворено, что часто, боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью  первую, ежели бы мне пришлось выбирать из них.    

Да, я  нескромен; оттого-то я горд в самом себе, а стыдлив и робок в свете.    

Утром  писал эту страницу и читал «Louis Philipp’a»*. После обеда уже очень поздно  начал писать «Записки фейерверкера» и до вечера написал довольно много,  несмотря на то, что у меня были Олхин и Андропов. После ухода Андропова я облокотился  на балкон и глядел на свой любимый фонарь, который так славно светит сквозь  дерево. Притом же после нескольких грозовых туч, которые проходили и мочили  нынче землю, осталась одна большая, закрывавшая всю южную часть неба, и  какая-то приятная легкость и влажность в воздухе.    

Хозяйская  хорошенькая дочка так же, как я, лежала в своем окне, облокотившись на локти.  По улице прошла шарманка, и когда звуки доброго старинного вальса, удаляясь все  больше и больше, стихли совершенно, девочка до глубины души вздохнула,  приподнялась и быстро отошла от окошка. Мне стало так грустно-хорошо, что я  невольно улыбнулся и долго еще смотрел на свой фонарь, свет которого заслоняли  иногда качаемые ветром ветви дерева, на дерево, на забор, на небо, и все это  мне казалось еще лучше, чем прежде. […]    

8  июля. Утром  читал и писал немного. Вечером побольше, но все не только без увлечения, но с  какою-то непреодолимой ленью. Решился не брать фортепьян и ответил Олхину, что  у меня денег нет, чем он, верно, обиделся, тем более, что я подписал просто  «весь ваш». Открыл я нынче еще поэтическую вещь в Лермонтове и Пушкине; в  первом «Умирающий гладиатор» (эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша)  и во втором Янко Марнавич, который убил нечаянно своего друга. Помолившись  усердно и долго в церкви, он пришел домой и лег на постель. Потом он спросил у  жены, не видит ли она чего-нибудь в окне, она отвечала, что нет. Он еще раз  спросил, тогда жена сказала, что видит за рекой огонек; когда он в третий раз  спросил, жена сказала, что видит – огонек стал побольше и приближается. Он  умер. Это восхитительно! А отчего? Подите объясняйте после этого поэтическое  чувство.    

9  июля. Утро и  целый день провел, то пиша «Записки фейерверкера», которые, между прочим,  кончил, но которыми так недоволен, что едва ли не придется переделать все  заново или вовсе бросить, но бросить не одни «Записки фейерверкера», но бросить  все литераторство; потому что ежели вещь, казавшаяся превосходною в  мысли, – выходит ничтожна на деле, то тот, который взялся за нее, не имеет  таланта. То читал Гете, Лермонтова и Пушкина. Первого я плохо понимаю, да и не  могу, как ни стараюсь, перестать видеть смешное (du ridicule) в немецком языке.  Во втором я нашел начало «Измаил-Бея» весьма хорошим. Может быть, это  показалось мне более потому, что я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но  сильной любовью. Действительно, хорош этот край дикий, в котором так странно и  поэтически соединяются две самые противоположные вещи – война и свобода. В  Пушкине же меня поразили «Цыгане», которых, странно, я не понимал до сих пор.    

Девизою  моего дневника должно быть «Non ad probandum, sed ad narrandum»[17].    

11  июля. Перечитывал  «Героя нашего времени», читал Гете и только перед вечером написал очень мало.  Почему? Лень, нерешительность и страсть смотреть свои усы и фистулы. За что и делаю  себе два упрека. Нынче Боборыкину, который был тут и едет к генералу, поручил  свой рапорт о переводе*. Еще упрек за то, что посмеялся над Олхиным при  Боборыкине.    

11  июля. Утром  Олхин пришел мне объявить, что он едет в Леово, и хотел поручить своих лошадей  и вещи, от чего я невольно отделался, сказав ему, что у меня нет денег. В самом  деле, я опять в самом затруднительном денежном положении: ни копейки, по  крайней мере, до половины августа, не предвидится ниоткуда, исключая фуражных,  и должен доктору. Не предвидится, я говорю, потому что нынче получил  «Современник» и убежден, что рукописи мои сидят где-нибудь в таможне*. Это дело  я разъясню, как выздоровлю. Вечером я имел случай испытать воображаемость  своего перерождения к веселой жизни. Хозяйская прехорошенькая замужняя дочь,  которая без памяти глупо кокетничала со мной, подействовала на меня – как я ни  принуждал себя – как и в старину, то есть я страдал ужасно от стыдливости.    

Нынче в  разговоре с доктором исчез глупый и несправедливый взгляд, который я имел на  валахов, – взгляд, общий всей армии и заимствованный мной от дураков, с  которыми я до сих пор водился. Судьба этого народа мила и печальна. Читал я  нынче и Гете и Лермонтова драму*, в которой нашел много нового, хорошего, и  «Холодный дом» Диккенса. Вот уже второй день, что я покушаюсь сочинять стихи.  Посмотрим, что из этого выйдет.    

Упрекнуть  должен себя нынче только за лень, хотя писал и обдумал вперед много хорошего,  но слишком мало и лениво.    

12  июля. С утра  чувствовал в голове тяжесть и не мог преодолеть себя, чтобы заниматься. Весь  день читал «Современник». […]    

14  июля. Утром,  кроме обыкновенного чтения Гете и подвертывавшихся книжонок, написал Жданова,  но насчет личности Веленчука все еще не решился*.[…]    

Может  быть, я не переработаю свой характер, а сделаю только одну и важную глупость из  желания переработать его. Есть ли нерешительность капитальный недостаток –  такой, от которого нужно исправляться? Не есть ли два рода характеров одинаково  достойные: одни решительные, другие обдуманные? Не принадлежу [ли] я к  последним? И желание мое исправиться не есть ли желание быть тем, чем я не  есмь, как говорит A. Karr? Мне кажется, что это правда. Есть недостатки более  положительные (абсолютные), как-то лень, ложь, раздражительность, эгоизм, которые  всегда недостатки.    

15  июля. Рано нынче  разбудил меня доктор, и, благодаря этому случаю, я написал в утро довольно  много – все переделывал старое – описание солдат. Вечером тоже пописал немного  и читал «Verschwörung von Fiesko»*. Я начинаю понимать драму вообще. Хотя в  этом я иду совершенно противоположным путем большинству, я доволен этим как  средством, дающим мне новое поэтическое наслаждение. […]    

[20  июля. Маро-Домняско.] 19, 20 июля. Вчера утро читал и сбирался к  отъезду. Вечером выехал самым безалаберным и нерешительным образом с Малышевым  в Мара-Домняска, где и пробыл нынешний день. За эти оба дня упрекаю себя 1) за  нерешительность при выезде, 2) за раздражительность вчера утром с Алешкой и 3)  немножко за лень вчера.    

21  июля. [Синешти.]  Рано утром меня разбудили и повезли в Синешти. Вообще недоволен я сегодняшним  днем. […] Вчера забыл записать удовольствие, которое мне доставил Шиллер своим  «Рудольфом Габсбургским»* и некоторыми мелкими философскими стихотворениями.  Прелестна простота, картинность и правдоподобная тихая поэзия в первом. Во  втором же поразила меня, записалась в душе, как говорит Бартоломей, мысль, что,  чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить на одну точку.  […]    

22  июля. Опять  переход, несмотря на который я бы был доволен сегодняшним днем, ежели бы не  глупое требование Крыжановского, чтобы я ехал в Леово. Я ходил к нему утром и  имел слабость и глупость не разбудить его; потом заснул, пообедал и написал  немного. Здоровье хорошо, и завтра являюсь к обоим начальникам и подаю оба  рапорта. Упрек за нерешительность с Крыжановским.    

23  июля. Нынче с  утра ходил объясняться и являться к начальству. Вышло, что Крыжановский сказал,  чтобы я ехал в батарею. Тишкевич насплетничал мне это, и я шел к Крыжановскому  с дрожащими губами. Но несмотря на всю злобу, я был слаб и позволил замаслить  это дело. Остальное время дня читал хорошенькую повесть Бернара и написал  письмо Валерьяну. Меньше, чем когда, я со дня своего выздоровления чувствую  себя способным к общежитию и равнодушно-веселому взгляду на жизнь. Подал другой  рапорт о переводе*.    

Упрекаю  себя за лень. В целый день ровно ничего не сделал.    

24  июля. [Курешти.]  Утром Новережский с подтянутой мордой принес мне назад мой рапорт с надписью  Крыжановского. Все эти мелкие неприятности так меня расстроили, что я решительно  целый день был сам не свой, ленив, апатичен, не в состоянии ни за что  приняться, с людьми молчалив, стыдлив до поту. Я это испытал у Боборыкина,  сначала с Зыбиным, Фриде и Балюзек, а вечером с Крыжановским и Столыпиным. Я  слишком честен для отношений с этими людьми.    

Странно,  что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и  возбуждающую в других зависть – наклонность выставлять все свои преимущества.  Чтобы внушить любовь к себе, напротив, нужно скрывать все то, чем выходишь из  общего разряда. Поздно я понял это. Не буду подавать рапорта, пока не буду в  состоянии завести лошадей, и употреблю все средства для этого. Пока не буду ни  с кем иметь других отношений, как по службе. Упрекаю себя за лень.    

29  июля. Исправление  мое идет прекрасно. Я чувствую, как отношения мои становятся приятны и легки с  людьми всякого рода, с тех пор как я решился быть скромным и убедился в том,  что казаться всегда величественным и непогрешным вовсе не есть необходимость. Я  очень весел. И дай бог, как мне кажется, чтобы веселье это происходило от  самого меня; от желаний всем быть приятным, скромности, необидчивости и  внимательности за вспышками. Тогда бы я всегда был весел и почти всегда  счастлив. […]    

30  июля. [Рымник.]  Сделал верхом переход до Рымника. […] Старик все не кланяется мне. Обе вещи эти  злят меня. С встречавшимися башибузуками вел себя хорошо. Объяснился с Крыжановским.  Он, не знаю зачем, советует мне прикомандироваться к казачьей батарее; совет, которому  я не последую. Желчно спорил вечером с Фриде и Боборыкиным, ругал  Сержпутовскому и ничего не сделал, вот три упрека, которые делаю себе за  нынешний день.    

31  июля. [Фокшаны.]  Еще переход до Фокшан, во время которого я ехал с Монго. Человек пустой, но с  твердыми, хотя и ложными убеждениями. […] Отношения мои с товарищами становятся  так приятны, что мне жалко бросить штаб. Здоровье кажется лучше.    

1  августа. Встал  поздно и все утро читал Шиллера, но без удовольствия и увлечения. После обеда,  хотя и был в расположении заниматься, от лени написал чрезвычайно мало. […]    

12  августа. Утро  начал хорошо, поработал, но вечер! Боже, неужели никогда я не исправлюсь.  Проиграл остальные деньги и проиграл то, чего заплатить не мог, – 3 тысячи  рублей. Завтра продаю лошадь. […]    

13  августа. Проснулся  не поздно и утро работал хорошо, но после обеда зато, исключая – прекрасной  комедии «Свои люди сочтемся»*, целый вечер шалопутничал. […]    

15  августа. Встал  рано и ездил в Одобешти. Прогулка эта как-то не удалась мне. Немного написал и  очень плохо, спал, ездил на скачку и вечер провел дома. Повторяю то, что было  уже мною написано: у меня три главные недостатка: 1) бесхарактерность, 2)  раздражительность и 3) лень, от которых я должен исправляться. Буду со  всевозможным вниманием следить за этими тремя пороками и записывать. Уже после,  ежели я исправлюсь от этих, примусь за исполнение двух правил довольства и  снискивания любви. Но и теперь буду стараться не упускать их из вида.    

17  августа. [Текуча.]  Переход от Фокшан до Текучи, во время которого я как-то съехался с генералом и  Столыпиным, проехал время приятно, ежели бы не завтрак, во время которого я был  нерешительно-стыдлив. В полдень выспался, прочел чудную комедию «Бедность не  порок»*, погулял и написал несколько страниц. […]    

20  августа. Окончил  «Рубку леса». Schwach[18].  Обедал у Столыпина, был слишком резок с Крыжановским. […]    

24  августа. [Васлуй.]  Дневка в Аслуе. Я испытал нынче два сильных, приятных и полезных впечатления.  1) Получил лестное об «Отрочестве» письмо от Некрасова, которое, как и всегда,  подняло мой дух и поощрило к продолжению занятий*, и 2) прочел З. Т. Как  странно, что только теперь я убеждаюсь в том, что чем выше стараешься  показывать себя людям, тем ниже становишься в их мнении.    

[…]Все  истины – парадоксы. Прямые выводы разума ошибочны, нелепые выводы опыта –  безошибочны. Я осудил нынче Столыпина, гордился письмом Некрасова и ленился. 3)  Важнее всего для меня исправление от бесхарактерности, раздражительности и  лени.    

6  сентября. [Скуляны.]  Важнее всего для меня в жизни исправление от лени, раздражительности и  бесхарактерности. Любовь ко всем и презрение к себе!    

11,  12, 13, 14, 15, 16 сентября.  [Кишинев.] Ездил в Летичев. Много нового и интересного. Болел зубами.  […] Высадка около Севастополя мучит меня*. Самонадеянность и изнеженность: вот  главные печальные черты нашей армии – общие всем армиям слишком больших и  сильных государств.    

[…]Получил  «Детство» и «Набег». В первом нашел много слабого. Временная – при теперешних  обстоятельствах – цель моей жизни – исправление характера, поправление дел и  делание как литературной, так и служебной карьеры.    

17  сентября. Вел  себя дурно. Ничего не делал, вечер бегал за девками, против предположения  выходил со двора. План составления общества сильно занимает меня*.[…]    

23,  24, 25, 26, 27, 28, 29, 30 сентября, 1, 2, 3, 4, 5 октября. План общества перешел в план  журнала* – для большей части 7-ых, но не для меня и для Фриде. По случаю  журнала я не еду, и журнал подвигается слабо; я мало работаю и веду себя дурно.  Завтра приезжают князья*. Пускай это будет для меня эпохой. Мне необходимо  написать статью в пробный листок. […]    

21  октября. Много  прожил я жизни в эти дни. Дела в Севастополе всё висят на волоске. Пробный  листок нынче будет готов, и я опять мечтаю ехать. Столыпин, Сержпутовский,  Шубин, Боборыкин едут и уехали. […]    

2  ноября 1854. Одесса  *. Со времени десанта англо-французских войск у нас было с ними три дела.  Первое, Алминское, 8 сентября, в котором атаковал неприятель и разбил нас;  второе дело Липранди 13 сентября, в котором атаковали мы и остались  победителями, и третье, ужасное дело Даненберга, в котором снова атаковали мы и  снова были разбиты. Дело предательское, возмутительное. 10 и 11 дивизия  атаковали левый фланг неприятеля, опрокинули его и заклепали 37 орудий. Тогда  неприятель выставил 6000 штуцеров, только 6000 против 30 [тысяч]. И мы отступили,  потеряв около 6000 храбрых. И мы должны были отступить, ибо при половине наших  войск по непроходимости дорог не было артиллерии и, бог знает почему, не было  стрелковых батальонов. Ужасное убийство. Оно ляжет на душе многих! Господи,  прости им. Известие об этом деле произвело впечатление. Я видел стариков,  которые плакали навзрыд, молодых, которые клялись убить Даненберга. Велика  моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и  разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к  отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в  ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не  забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать  участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит  навсегда в них характер самопожертвования и благородства.    

В числе  бесполезных жертв этого несчастного дела убиты Соймонов и Камстадиус. Про  первого говорят, что он был один из немногих честных и мыслящих генералов  русской армии; второго же я знал довольно близко; он был членом нашего общества  и будущим издателем журнала. Его смерть более всего побудила меня проситься в Севастополь.  Мне как будто стало совестно перед ним.    

Английские  пароходы продолжают блокировать Одессу. Море, к несчастию, тихо. Говорят, что  27 было дело опять без результатов и что 3 будет приступ. Я не успею приехать  раньше 5-го, но мне чудится, что я еще не опоздаю.    

[3  ноября.] 3 октября *. В Одессе рассказывали мне трогательный случай.  Адъютант дежурного генерала приехал в N-ский госпиталь, где лежат раненые 4-го  корпуса из Крыма. Главнокомандующий князь Горчаков, сказал он им, приказал  благодарить вас за храбрую вашу службу и узнать… Урра! – раздались слабые  и недружные голоса со всех коек. Славная, великая награда Горчакову за его  труды. Лучше портрета на шею.    

На  перевозе в Николаеве лоцман рассказывал мне, что 26-го было дело, на котором  отличился Хомутов, взял будто пропасть пленных и орудий, но что 26-го из 8000  наших воротились только 2 тысячи. В Николаеве[?] офицер подтвердил эти слухи.  Нахимов и Липранди, говорят, ранены. Неприятель получил подвоз войск и  располагается на зимовые квартиры. Бог знает, что правда. Еще рассказывал мне  лоцман анекдот про казака, который поймал арканом и вел аглицкого князька и вел  к Менчикову. Князек выпалил в казака из пистоля. Ей, не стреляй, сказал казак.  Князек еще раз выпалил и опять не попал. Ей, не балуй, сказал казак. Князек в  третий раз (всегда до трех раз) промахнулся. Казак начал его лупить плетью.  Когда князек пожаловался Менчикову, что казак его бил, казак сказал, что он его  учил стрелять, коли он начальник, да не умеет палить, что же его казаки вовсе  не будут знать. Менчиков рассмеялся. Вообще в народе больше слышно о англичанах,  чем о французах.    

[5  ноября.] 4, 5 октября. [В пути из Одессы в Севастополь.] В  Николаеве не мог ничего видеть. Слухи же не пишу, потому что оказались все  нелепы: после 24, исключая осадных работ, ничего предпринимаемо не было.    

От  Херсона до Олешко везли меня на лодке. Лоцман рассказывал про перевоз солдат:  как солдат в проливной дождь лег на мокрое дно лодки и заснул. Как офицер  прибил солдата за то, что он почесался, и как солдат на перевозе застрелился от  страху, что просрочил два дня, и как его бросили без похорон. Теперь лодочники  пугают друг друга, проезжая речкой мимо того места, где брошен солдат. «Какой  роты?» – кричат они.    

[…]Видел  французских и англицких пленных, но не успел разговориться с ними. Один вид и  походка этих людей почему-то внушили в меня грустное убеждение, что они гораздо  выше стоят нашего войска. Впрочем, для сравнения у меня были фурштаты*,  провожавшие их.    

Ямщик,  привезший меня сюда, рассказывал, что 24 мы бы совсем забрали англичан, коли бы  не измена. Грустно и смешно. «Онадысь, говорит, провезли шестериком железную  карету, должно, под Менчикова». Встретил и своих раненых, славный народ, жалеют  начальство и говорят, что они несколько раз ходили на приступ, но не могли  удержаться, потому что обходил левый фланок; они рады придраться к одному  непонятному, следовательно для них многозначительному, слову, чтобы им  объяснять неудачу. Им слишком бы грустно было верить в измену.    

11  ноября. [Севастополь.]  Я приехал 7-го, все слухи, мучившие меня дорогой, оказались враньем. Я  прикомандирован к 3 легкой* и живу в самом городе. Все укрепления наши видел  издали и некоторые вблизи. Взять Севастополь нет никакой возможности – в этом  убежден, кажется, и неприятель – по моему мнению, он прикрывает отступление.  Буря 2-го ноября выкинула до 30 судов – 1 корабль и 3 парохода.    

Общество  артиллерийских офицеров в этой бригаде, как и везде. Есть один, очень похожий  на Луизу Волконскую, – я знаю, что он скоро надоест мне; поэтому стараюсь  видеться с ним реже, чтобы продлить это впечатление. Из начальников порядочными  людьми оказываются здесь – Нахимов, Тотлебен, Истомин. Меншиков кажется мне  хорошим главнокомандующим, но несчастно начавшим свое военное поприще с  меньшими силами против втрое сильнейших и лучше вооруженных. Обе стороны были  войска необстрелянные; поэтому преимущество численное было в 10 раз  ощутительнее. Необстрелянные войска не могут отступать, они бегут.    

20  ноября.    

     

Когда  же, когда, наконец, перестану    

Без  цели и страсти свой век проводить,    

И  в сердце глубокую чувствовать рану,    

И  средства не знать, как ее заживить.    

Кто  сделал ту рану, лишь ведает бог,    

Но  мучат меня от рожденья,    

Грядущей  ничтожности горький залог,    

Томящая  грусть и сомненья.    

     

Симферополь.    

23  ноября. [Эски-Орда.]  16-го я выехал из Севастополя на позицию. В поездке этой я больше, чем прежде,  убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Все идет  навыворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы  чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниоткуда не ожидая помощи, с  генералами, как Горчаков, потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не  укрепляясь, стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет  Николай Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не  драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате,  пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение и войска и  государства.    

Я часа  два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд  своим положением и ценит себя; ибо чувствует себя действительной пружиной в  войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о  политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные  ученья о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость,  необразование, дурное содержание и пища убивают в нем последнюю искру гордости  и даже дают ему слишком высокое понятие о враге.    

В  Симферополе я проиграл последние деньги в карты, а теперь живу с батареей в  татарской деревне и испытывая только теперь неудобства жизни.    

26  ноября. Живу  совершенно беспечно, не принуждая и не останавливая себя ни в чем: хожу на  охоту, слушаю, наблюдаю, спорю. Одно скверно: я начинаю становиться, или желать  становиться, выше товарищей и не так уже нравлюсь. Вот почти верные известия из  Севастополя. 13 числа была вылазка в неприятельские траншеи, против 3, 4 и 5  бастионов. Екатеринбургский полк против 4-го бастиона занял траншеи врасплох,  выгнал и перебил неприятеля и отступил с потерею трех – ранеными. Офицер,  командовавший этой частью, был представляем в. к. Николаю Николаевичу. «Так вы  герой этого дела? – сказал ему князь, – расскажите, как было  дело». – «Когда я пошел с бастиона и стал подходить к траншее, солдаты  остановились и не хотели идти». – «Ну что вы говорите…» – сказал князь,  отходя от него. «Как вам не совестно», – заметил ему Философов. «Ступайте  прочь», – заключил Меншиков. Я уверен, что офицер не врал, и жалею, что он  не зубаст.    

Вылазка  с 3-го бастиона была неудачна. Офицер, увидав часовых, вернулся за приказаниями  к адмиралу и дал время приготовиться. О вылазке с 5 бастиона подробностей не  знаю. Вообще эти известия еще не совсем достоверны, хотя и более вероятны, чем  дикие слухи о взятии каких-то 30 орудий.    

Липранди  назначен командующим войск в Севастополе. Слава богу! Исключая успехов, которые  он имел в этой кампании, он любим и популярен не […], а распорядительностью и  умом. К добру или не к добру, но к сильной досаде, безденежье удерживает меня  дома; а то я бы был уже на южном берегу в Евпатории или вернулся бы в  Севастополь.    

7  декабря. 5 был в  Севастополе, со взводом людей – за орудиями. Много нового. И все новое  утешительное. Присутствие Сакена видно во всем. И не столько присутствие  Сакена, сколько присутствие нового главнокомандующего, не уставшего, не  передумавшего слишком много, не запутавшегося еще в предположениях и ожиданиях.  Сакен побуждает, сколько может, войска к вылазкам. (Я говорю – сколько может,  ибо побуждать действительно может только Меншиков, давая тотчас награды – чего  он не делает. Представления, выходящие через три месяца, действительно ничего  не значат для человека, всякую минуту ожидающего смерти. А уж человек так глупо  устроен, что, ожидая смерти, он ожидает и любит награду.) Сакен сделал  траншейки перед бастионами. Но бог знает, хороша ли эта мера, хотя она и  доказывает энергию. Говорят, одну такую траншейку из восьми человек сняли [?],  но главное, чтоб вынести днем из траншей этих раненых, надо другим рисковать  быть ранеными. Траншеи эти без связи с бастионами, отдалены от них больше, чем  от работ неприятеля. Сакен завел порядок для относу раненых и перевязочные пункты  на всех бастионах. Сакен заставил играть музыку.    

Чудо,  как хорош Севастополь. Мне третьего дня чрезвычайно грустно было. Я часа два  провел в палате раненых союзников. Большая часть выписана, – умерли и  выздоровели, остальные поправляются. Я их нашел человек пять, около железной  печки, французы, англичане и русские болтали, смеялись и играли в карты,  болтали каждый на своем языке, только сторожа приноравливались к иностранным  языкам, говоря на каком-то странном наречии – гай да, знаком. Англичан  кричит – у у ка а, русский кричит – ой, и т. д. Когда я вышел на  берег, солнце уже садилось за английскими батареями, кое-где подымались облачка  дыму и слышались выстрелы, море было тихо, мимо огромных масс кораблей неслись  ялики и шлюпки, на Графской играла музыка и долетали звуки труб какого-то  знакомого мотива, Голицын и еще какие-то господа, облокотись на перила, стояли  около набережной. Славно!    

Из  новостей о вылазках вот что справедливо. Вылазок было много, не столько кровопролитных,  сколько жестоких. Из них замечательны две. Одна, в конце прошлого месяца, в  которой взято три мортиры (и одна брошена между бастионом и их работами), пленный  французский офицер, раненный зубом [1 неразобр.], и много ружей; другая,  в которой лейтенант Титов выходил с двумя горными единорожками и ночью стрелял  вдоль их траншей. Говорят, в траншее был стон такой, что слышно было на 3-м и  5-м. Похоже на то, что скоро я отправлюсь. Не могу сказать, желаю я этого или  нет.    

 1855    

     

23  января 1855. [Позиция  на реке Бельбек.] Я прожил больше месяца в Эски-Орда под Симферополем.  Казалось скучно, а теперь с сожалением вспоминаю о той жизни. Впрочем, есть  отчего пожалеть о 14 бригаде, попав в 11-ую. Лучше 1-ой и хуже 2-ой я не видел  в артиллерии. Филимонов, в чьей я батарее, самое сальное создание, которое  можно себе представить. Одаховский, старший офицер, гнусный и подлый полячишка,  остальные офицеры под их влиянием и без направления. И я связан и даже завишу  от этих людей! Был в Севастополе, получил деньги, говорил с Тотлебеном, ходил  на 4-й бастион и играл в карты. Собой очень недоволен. Завтра следует пойти в  баню. Переписать проект о штуцерных батальонах и написать докладную записку*.    

28  января. Два дня  и две ночи играл в штосс. Результат понятный – проигрыш всего – яснополянского  дома. Кажется, нечего писать – я себе до того гадок, что желал бы забыть про  свое существование. Говорят, Персия объявила войну Турции, и мир должен  состояться.    

3, 4,  5 февраля. Был в  Севастополе. Показывал Кашинскому проект. Он как будто недоволен. Не удалось  быть у Краснокуцкого, который был у меня и не застал. Флот в сборе, что-то  предпринимают. В Евпатории дела – просился туда, но тщетно.    

6, 7,  8 февраля. Опять  играл в карты и проиграл еще 200 р. сер. Не могу дать себе слово перестать,  хочется отыграться, а вместе могу страшно запутаться. Отыграть желаю я все  2000. Невозможно, а проиграть еще 400 ничего не может быть легче; а тогда что?  Ужасно плохо. Не говоря уже о потере здоровья и времени. Предложу завтра  Одаховскому сыграться, и это будет последний раз. Переводил балладу Гейне* и  читал «Горе от ума». Завтра непременно писать и много.    

12  февраля. Опять  проиграл 75 р. Бог еще милует меня. что не было неприятностей; но что будет  дальше? Одна надежда на него! В Евпатории было дурное дело, отбитая атака,  которую называют рекогносцировкой. Время, время, молодость, мечты, мысли, все  пропадает, не оставляя следа. Не живу, а проживаю век. Проигрыш заставляет меня  немного опомниться.    

14  февраля. 5  февраля Хрулев подвел 120 легких орудий на 100 и 300 сажен и открыл огонь по  городу. Неприятель отвечал слабо. Батальон греков и Азовского пошел на штурм.  Его подпустили в упор и тогда только грянули по нем картечью и батальным огнем  из ружей. Потери, как говорят, от 5 до 8 сот человек.    

Отряд  отступил, и войска расположились по квартирам. В Севастополе с 11 на 12 февраля  полк зуавов атаковал новый редут и был отбит. Довольно этого, чтобы сказать  «дело было выгодно для нас». Нашу потерю определяют от 2 до 5 сот человек.  Мысль об отставке или военной академии все чаще и чаще приходит мне. Я писал  Столыпину, чтобы он выхлопотал меня в Кишинев. Оттуда уже устрою одно из этих  двух.    

[16  февраля.] 15, 16. Проиграл еще 80 р. сер. Начал писать «Характеры»*,  и кажется, что эта мысль очень хороша, и как мысль и как практика. Еще раз хочу  испытать счастия в карты.    

[19  февраля.] 17, 18, 19. Проиграл вчера еще 20 р. сер. и больше играть не  – буду.    

20  февраля. Не  совсем достойные вероятия люди рассказывали мне нынче много новостей. Редут,  против которого была отбита атака Селенгинским и Минским полком, построен по  назначению и воле государя. Меншиков будто уехал в Петербург, и место его  должен заступить Горчаков. Пруссия будто объявила войну Австрии. Послезавтра  еду в Севастополь и узнаю все подробно.    

Нынче  писал и завтра буду писать проект* с тем, чтобы показать его Сакену.    

1-е  марта. Анненков  назначен продовольствователем обеих армий. Горчаков на место Меншикова. Слава богу!  18 февраля скончался государь, и нынче мы принимали присягу новому императору.  Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться и мужаться, чтобы участвовать  в этих важных минутах в жизни России.    

2, 3,  4 марта. В эти  дни я два раза по нескольку часов писал свой проект о переформировании армии.  Подвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Вчера разговор  о божественном и вере навел меня    

на  великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить  жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию  человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии  практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле.  Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения,  сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту  следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать  сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая,  надеюсь, увлечет меня.    

6, 7,  8, 9.10,11 марта.  Я еще проиграл 200 р. Одаховскому, так что запутан до последней крайности.  Горчаков приехал со всем штабом, я был у него, был принят хорошо, но о переводе  в штаб, которого весьма желаю, ничего не знаю. Просить не буду, но буду  дожидать, что он сам это сделает, или письма тетки. Имел слабость позволить  Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею,  что не пошел с штурмовавшей колонной. Вообще поездка эта с 9 до 11 наполнена интересными  событиями. Вроновский один из милейших людей, которых я встречал когда-либо.  Военная карьера не моя, и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться  литературной, тем будет лучше.    

12  марта. Утром  написал около листа «Юности», потом играл в бабки и болтал с Броневским. У нас  составился план основать пансион*. Он вполне разделяет эту добрую мысль.    

13  марта. Писал  «Юность» и письмо Татьяне Александровне. План пансиона зреет. Мне так много не  удавалось, что для достижения этого я буду работать пристально, деятельно и  осмотрительно.    

14,  15, 18 марта. Вчера  писал «Юность», но нынче в целый день ничего не сделал. Отчасти оттого, что  вчера Лугинкн задержал меня и я поздно [вернулся], отчасти оттого, что был утро  на параде..    

17  марта. Написал  около листа «Юности» хорошо, но мог бы написать больше и лучше. И лег поздно.    

18  марта. Я перечел  страницы дневника, в которых я рассматриваю себя и ищу пути или методы к  усовершенствованию. С самого начала я принял методу самую логическую и научную,  но меньше всего возможную – разумом познать лучшие и полезнейшие добродетели и  достигать их. Потом я постиг, что добродетель есть только отрицание порока, ибо  человек добр, и я хотел исправиться от пороков. Но их было слишком  много, и исправление по духовным началам возможно бы было для духовного  существа, но человек имеет два существа, две воли. Тогда я понял, что нужна  постепенность в исправлении. Но и то невозможно. Нужно разумом подготавливать  положение, в котором возможно усовершенствование, в котором наиболее сходятся  воля плотская с волей духовной, нужны известные приемы для исправления. И на  один из этих приемов я напал случайно, я нашел мерило положений, в которых  легко или трудно добро. Человек вообще стремится к жизни духовной, и для  достижения целей духовных нужно такое положение, в котором удовлетворение  плотских стремлений не противоречит или совпадает с удовлетворением стремлений  духовных. Честолюбие, любовь к женщине, любовь к природе, к искусствам, к  поэзии.    

Итак,  вот мое новое правило, кроме тех, которые я давно поставил себе, – быть  деятельным, рассудительным и скромным. Быть деятельным всегда к цели духовной,  обдумывать все свои поступки на том основании, что те хороши, которые стремятся  к целям духовным. Быть скромным так, чтобы наслаждение довольства собой не  переходило в наслаждение возбуждать в других похвалы или удивления. Хотел я  тоже часто систематически работать для своего матерьяльного благосостояния, но  цель эта была слишком многообразна, и притом я делал ту ошибку, что хотел образовать  его независимо от обстоятельств. С своим же теперешним правилом буду работать  для улучшения своего благосостояния в той мере, в которой оно будет доставлять  мне средства к жизни духовпой, и буду работать так, чтобы только не  препятствовать обстоятельствам. Назначение мое, сколько мог я понять из  10-летнего опыта, не есть практическая деятельность; поэтому хозяйство более  всего несообразно с моим направлением. Нынче мне пришла мысль отдать свое  именье в аренду зятю. Я этим способом достигну трех целей, развяжусь с заботами  хозяйства и привычками молодости, ограничу себя и развяжусь с долгами. Написал  нынче около листа «Юности».    

20  марта. Два дня  не писал ничего ровно, исключая брюльона письма Валерьяну и двух писем  Некрасову. Одно – ответ на полученное от него нынче, в котором он просит меня  присылать ему статьи военные. Приходится писать мне одному. Напишу Севастополь  в различных фазах и идиллию офицерского быта*.    

21  марта. Ничего не  делал. Получил восхитительное письмо от Маши, в котором она описывает мне свое  знакомство с Тургеневым*. Милое, славное письмо, возвысившее меня в собственном  мнении и побуждающее к деятельности. Но нынче я целый день был морально и физически  болен. 24-го идем в Севастополь.    

27  марта. Первый  день пасхи. Третьего дня был в Севастополе, поездка эта как-то особенно приятно  удалась мне. У всех наших Южных* я видел искреннее удовольствие видеть меня –  даже до Башибузука и Крыжановского. Приятнее же всего было мне прочесть отзывы  журналов о «Записках маркера», отзывы самые лестные. Радостно и полезно тем,  что, поджигая к самолюбию, побуждает к деятельности. Последнего, к несчастью,  еще не вижу – дней пять я строчки не написал «Юности», хотя написал, начал  «Севастополь днем и ночью»*, и не принимался еще отвечать на милые письма два  Некрасова, одно Валерьяна, Маши, Николеньки, тетки. Предлагали мне чрез  Невережского место старшего адъютанта, и я, обдумав хорошенько, принял его – не  знаю, что выйдет. Правду говорит Тургенев, что нашему брату литераторам надо  одним чем-нибудь заниматься, а в этой должности я буду более в состоянии  заниматься литературой, чем в какой-либо. Подавлю тщеславие – желание чинов,  крестов, это самое глупое тщеславие, особенно для человека, уже открывшего свою  карьеру. Я нынче ничего не делал и поэтому, должно быть, в каком-то странном  холодно-злобном настроении духа. В Севастополь идем мы не 24, а 1-го апреля.    

28  марта. Утром  написал страницы четыре «Юности», но вечер, исключая нескольких слов  «Севастополя», ничего не делал, отчасти оттого, что много гостей было, отчасти  оттого, что нездоровится.    

29  марта. Написал  страниц восемь «Юности» и не дурно, но не написал писем. Завтра еду в  Севастополь квартирьером нашей батареи. Узнаю положительно, что значит  постоянный огонь, который слышен уж третий день оттуда, говорят о отбитом штурме  на 5-м бастионе, на Чоргуне и о сильном бомбардировании.    

[1  апреля. Севастополь.] 30, 31 марта и 1 апреля. Бомбардирование  и больше ничего. Вот уж 6-й день, а я в Севастополе 4-й. Насчет перехода моего  не удалось, потому что, говорят, я только подпоручик. Досадно. Пороху нет!    

2  апреля. Вчера  пришла батарея. Я живу в Севастополе. Потерь у нас уже до пяти тысяч, но  держимся мы не только хорошо, но так, что защита эта должна очевидно доказать  неприятелю [невозможность] когда бы то ни было взять Севастополь. Написал  вечером две страницы «Севастополя».    

3, 4,  5, 6, 7-е утром.  Все дни эти так занят был самыми событиями и отчасти службой, что ничего,  исключая одной нескладной странички «Юности», не успел написать еще. Бомбардирование  с 4-го числа стало легче, но все продолжается. Третьего дня ночевал на 4-м  бастионе*. Изредка стреляет какой-то пароход по городу. Вчера ядро упало около  мальчика и девочки, которые по улице играли в лошадки: они обнялись и упали  вместе. Девочка – дочь матроски. Каждый день ходит на квартиру под ядра и  бомбы. Насморк такой ужасный, что я ни за что приняться не могу.    

11  апреля. 4-ый бастион.  Очень, очень мало написал в эти дни «Юности» и «Севастополя»; насморк и  лихорадочное состояние были тому причиной. Кроме того, меня злит – особенно теперь,  когда я болен, – то, что никому в голову не придет, что из меня может  выйти что-нибудь, кроме chair à canon[19]  и самой бесполезной. Хочу еще влюбиться в сестру милосердия, которую видел на  перевязочном пункте.    

12  апреля. 4-й бастион.  Писал «Севастополь днем и ночью» и, кажется, недурно и надеюсь кончить его  завтра. Какой славный дух у матросов! Как много выше они наших солдат! Солдатики  мои тоже милы, и мне весело с ними. Вчера взорван еще горн 5-й, стрельба, как  кажется, увеличилась с нашей стороны и уменьшилась с ихней.    

13  апреля. Тот же  4-й бастион, который мне начинает очень нравиться, я пишу довольно много. Нынче  окончил «Севастополь днем и ночью» и немного написал «Юности». Постоянная  прелесть опасности, наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самым  образом войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более что  хотелось бы быть при штурме, ежели он будет.    

14  апреля. Тот же  4-й бастион, на котором мне превосходно. Вчера дописал главу «Юности» и очень  не дурно. Вообще работа «Юности» уже теперь будет завлекать меня самой прелестью  начатой и доведенной почти до половины работы. Хочу нынче написать главу  «Сенокос», начать отделывать «Севастополь» и начать рассказ солдата о том, как  его убило*.[…]    

21  апреля. Семь  дней, в которые я решительно ничего не сделал, исключая двух перебеленных  листов «Севастополя» и проекта адреса*. Третьего дня у нас отбиты ложменты  против 5 бастиона, отбиты со срамом. Дух упадает ежедневно, и мысль о  возможности взятия Севастополя начинает проявляться во многом.    

24  апреля. 4-й бастион.  Я получил из дома 300 р., отдал Мещерскому и Богаевичу, но остальные не отдаю,  потому что хочется поиграть. Получил письмо от тетки, которое передал, для  передачи князю, Ковалевскому. Эти две приятные вещи, я думаю, больше всего  оттолкнули меня от работы, так что я в каком-то ужасно холодном практическом  расположении и духа и в два дня на бастионе отделал только несколько листочков  «Севастополя».    

8  мая. Вчера  заступил на бастион. Ровно ничего не делал все время, но приятно, очень приятно  провел это время. Из письма Пелагеи Ильиничны ничего не вышло. Должно быть, к  лучшему. Послал «Севастополь» и получил вещи и «Записки фейерверкера» кончу на  днях.    

19  мая. [Позиция  на реке Бельбек.] 15 мая я назначен командовать горным взводом и выступил в  лагерь на Бельбек в 20 верстах от Севастополя. Хлопот много, хочу сам  продовольствовать и вижу, как легко красть, так легко, что нельзя не красть. У  меня насчет этого воровства планов много, но что выйдет, не знаю*. Природа –  восхитительна, но жарко. Все время ничего не делал.    

11  июня. Утром  занимался легко и с большим удовольствием, но начал поздно и не повторил  вечером. Кроме того, бесхарактерен был два раза в прижигании лаписом и в том,  что ел вишни. Итого три.    

Смешно,  15-ти лет начавши писать правила, около 30 все еще делать их, не поверив и не  последовав ни одному, а все почему-то верится и хочется. Правила должны быть  моральные и практические. Вот практическое, без которого не может быть счастья,  умеренность и приобретение. – Деньги.    

12,  13, 14, 15 [июня].  Два дня делал ученья, вчера был в Бахчисарае и получил письмо и статью от  Панаева*. Меня польстило, что ее читали государю*. Служба моя в России начинает  меня бесить так же, как и на Кавказе. […]    

16  июня. Целый день  работал, и несмотря на то, что здоровье хуже, я доволен своим днем и ни в чем  не имею упрекнуть себя. Ура. Окончил «Записки юнкера»*, не четко и нехорошо, но  послать можно.    

17  июня. Встал  поздно, здоровье нехорошо, работал все над «Записками юнкера». […]    

18  июня. Утром  кончил «Записки юнкера», написал письмо и послал. После обеда поленился читать Пена  *. Но делал ученье, вечером написал проспектус маленькой «10 мая»*.[…]    

19  июня. Утро занят  был бумагой Крыжановского о квитанции и хозяйством. Только читал. После обеда пописал  немного «10 мая», но очень мало. […]    

20  июня. Встал  поздно, читал, хозяйничал и написал немного «10 мая». После обеда же  ужасно, непростительно ленился, все читал Пендениса. Здоровье хуже. […]    

21  июня. Встал  поздно, читал, написал письмо Маше. После обеда ленился, но зато после чаю  написал много и с удовольствием. Здоровье лучше.    

22  июня. Каково! В  целый день ни в чем не могу упрекнуть себя. Писал много «10 мая» и написал  письмо Татьяне Александровне. […]    

23  июня. Целый день  писал. Окончил начерно и вечером лист набело переписал. Тщеславился ужасно  перед Столыпиным, 1. Не выдержал характера – не написал письма. 2. Впрочем, это  извиняется. Лучше пишется, когда скоро. На завтра. Пересмотреть всю  «Весеннюю ночь»* с точки зрения цензуры и сделать изменения и variantes.    

24  июня. Беру себе  за правило для писанья составлять программу, писать начерно и перебеливать, не  отделывая окончательно каждого периода. Сам судишь неверно, невыгодно, ежели часто  читаешь, прелесть интереса новизны, неожиданности исчезает, и часто вымарываешь  то, что хорошо и кажется дурным от частого повторения. Главное же, что с этой  методой есть увлечение в работе. Целый день работал и ни в чем не могу  упрекнуть себя. Ура!    

25  июня. […]  Завести две тетрадки 1) Правила и 2) На завтра; во второй вымарывать по мере  исполнения и просматривать первые числа. Или лучше 4 отдела дневника: 1)  Правила, 2) На завтра, 3) Мысли, 4) Факты. […]    

26  июня. Кончил  «Весеннюю ночь», уж не так хорошо кажется, как прежде. Упрекать себя не могу ни  в чем.    

27  июня. [Бахчисарай.]  Был в Бахчисарае, читал Ковалевскому «Весеннюю ночь», которой он остался очень  доволен. Еще польстило моему самолюбию и рассердило против Крыжановского то,  что я узнал от Ковалевского, что я давно приглашен участвовать в Брюссельском  журнале*.[…]    

[30  июня. Позиция на реке Бельбек.] 28 июня. Употребление дня. Утром  рано выехал из Бахчисарая, приехал к себе, поел, распорядился, написал немного  дневника и поехал в Севастополь. На Инкермане отдал деньги Ельчанинову, заехал  к штабным, которые более и более мне становятся противны, и наконец в  Севастополь. Первая встреча была бомба, которую разорвало между Николаевской и  Графской (на другой день около библиотеки – пули). Вторая – было известие о  смертельной ране Нахимова. Броневский, Мещерский, Калошин – все меня любят и милы.  На возвратном пути на другой день, 29 июня, которое утром провел частью  у офицеров батареи, частью у Мещерского, я на Инкермане. Нашел барона Ферзена и  был рад ужасно. Действительно, я, кажется, начинаю приобретать репутацию в Петербурге.  «Севастополь в декабре» государь приказал перевести по-французски.    

Факты. Есть люди, по своей храбрости  похожие на заводских жеребцов, которые ужасно страшны на выводке и коровы под  седлом. 2) Покойный Тертюковский был, говорят, чисто русский хорошенький  молодой офицерик. Стоя на батарее, похлопывая ногой и в ладони, кричал, бывало:  первое, второе, третье… 3) В Волынском редуте, перед приступом, одна бомба  падала за другой. Никто не приходил и не выходил, мертвых раскачивали за ноги и  за руки и бросали за бруствер. 4) Интересный весь рассказ Никифорова о беганье.  5) При контузии человеку кажется, что он летит кверху. […]    

30  июня. Приехал  домой, был в самом гадком расположении духа, написал два письма – Валерьяну и  Пелагее Ильиничне, читал, распоряжался. Должен сделать себе сильный упрек за  раздражительность. Завтра примусь за «Юность».    

5  июля. Начинаю  сильно лениться. Теперь только настало для меня время истинных искушений  тщеславия. Я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению.    

Факты: Солдаты, сидя верхом, ужасно  любят петь. Лень, лень, лень.    

6  июля. Надеюсь,  что нынче последний день праздности, в которой я провел всю неделю. Нынче целый  день читал какой-то нелепый роман Бальзака* и только теперь взял перо в руки. Мысли:  Писать дневник офицера в Севастополе – различные стороны, фазы и моменты  военной жизни. И печатать его в какой-нибудь газете. Я думаю остановиться на  этой мысли, хотя главное мое занятие должно быть «Юность» и «Молодость», но это  для денег, практики слога и разнообразия. Упреки: 1) Лень, 2)  раздражительность.    

8  июля. Здоровье  очень худо, и не могу работать. Ровно ничего не делал. Мне нужно собирать  деньги, 1) чтоб заплатить долги, 2) чтоб выкупить имение и иметь возможность  отпустить на волю крестьян. […]    

12  июля. Целый день  не писал ничего, читал Бальзака, занимался только ящиком новым. И решил, что  денег казенных у меня ничего не останется. Даже удивляюсь, как могла мне приходить  мысль взять даже совершенно лишние. Я очень рад, что выдумал ящики, которые будут  стоить целковых 100 с лишком. Вечером проиграл в ералаш 8 р. 1) Лень, 2) лень,  3) лень, раздражительность два раза, итого четыре. Завтра пишу «Юность» с утра.    

17  июля. Здоровье  хуже. Ничего не делал. Три правила: 1) быть, чем есть: а) по способностям  – литератором, b) по рождению – аристократом. 2) Никогда ни про кого не  говорить дурно, и 3) расчетливым в деньгах. […]    

19,  20 июля. Сегодня  получил письмо от Панаева, «Записками юнкера» довольны, напечатают в VIII  книжке*.[…]    

24,  25 июля. Вчера  начал писать «Юность»*, но ленился. Написал только ½ листа, нынче целый день  раскладывал пасьянс. 1) Правило. Каждый день написать из головы, по  крайней мере, лист и переделать столько же. До этого не ложиться спать. 2) Правило.  К каждому делу, необходимому, но к которому чувствуешь отвращение, приступать  как можно быстрее.    

Не знаю,  каким ходом мыслей или просто воспоминаньем вернулся я нынче, говоря с Хонзини  [?], к прежнему взгляду на жизнь, цель которой есть благо и идеалом  добродетель. Мне возвращение это было чрезвычайно приятно, и я ужаснулся, как  далек я от этого взгляда, как практичны и дурны были мои последние мысли и  правила. Они, однако, будут мне полезны. Для жизни добра нужна известная  степень успеха, которая достигается этими правилами. Да, на мне отразилось  военное общество и выпачкало меня. Завтра выпишу все правила. Конец месяца.  Нынче получил два письма из деревни и одно от Алексеева. Для «Юности»:  Гроза в доме, как затворяют окна. Лень, лень сильная.    

[2?  августа.] Сегодня, разговаривая с Столыпиным о рабстве в России, мне еще  ясней, чем прежде, пришла мысль, сделать мои четыре эпохи истории русского  помещика, и сам я буду этим героем в Хабаровке*. Главная мысль романа должна  быть невозможность жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством.  Все нищеты его должны быть выставлены и средства исправить указаны.    

8  августа. Был в  Бахчисарае, но не удалось ехать в Симферополь с большой компанией, которая  звала меня. Столыпины нагоняют на меня тоску. Написал письмо Панаеву, Сереже и  Валерьяну. Здоровье хорошо. Написал рапорты о лафете и экстренных суммах. Не  успел заняться «Юностью», завтра. Вечером мог бы сделать кой-что – лень.  […]    

25  августа. Сейчас  глядел на небо. Славная ночь. Боже, помилуй меня. Я дурен. Дай мне быть хорошим  и счастливым. Господи, помилуй. Звезды на небе. В Севастополе бомбардировка, в  лагере музыка. Добра никакого не сделал, напротив, обыграл Корсакова. Был в  Симферополе.    

2  сентября. Неделю  не писал дневник. Проиграл 1500 рублей чистыми. Севастополь отдан, я был там в  самое мое рожденье*. Нынче работал над составлением описанья хорошо*. Должен Розену  300 рублей и лгал ему.    

17  сентября. Вчера  получил известие, что «Ночь» изуродована и напечатана*. Я, кажется, сильно на  примете у синих *. За свои статьи. Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия  имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть, и  тоже писать из пустого в порожнее – без мысли и, главное, без цели. Несмотря на  первую минуту злобы, в которую я обещался не брать пера в руки, все-таки  единственное, главное и преобладающее над всеми другими наклонностями и  занятиями должна быть литература. Моя цель – литературная слава. Добро, которое  я могу сделать своими сочиненьями. Завтра еду в Королес и прошусь в отставку, а  утро пишу «Юность».    

21  сентября. Я  пропаду, ежели не исправлюсь. С теми данными характера, воспитанья, обстоятельств  и способностей для меня нет середины, или блестящая, или жалкая будущность. Все  силы моего характера на исправление. Главные пороки. 1) Бесхарактерность –  неисполнение предначертаний. Средство исправления 1) знать общую цель и 2)  обдумывать и записывать будущие деяния и исполнять их, хотя бы они были дурны.  Цель моя 1) добро ближнего и 2) образование себя в такой степени, чтобы я был  способен делать его. Вторая в настоящую минуту важнее первой, поэтому и помни  все сделанные предначертания, хотя бы они были противны первой общей цели.  Назначать вперед деяния, сначала как можно меньшие и легкие и, главное, не  противоречащие одни другим.    

Моя  главная цель в жизни есть добро ближнего, и цели условные – слава литературная,  основанная на пользе, добре ближнему. 1) Богатство, основанное на трудах,  полезных для ближнего, оборотах и игре, и направленное для добра. 2) Слава  служебная, основанная на пользе отечества. В дневнике буду разбирать, что я  сделал каждый день для достижения сих четырех целей и 2) сколько раз не  исполнил предназначенного.    

Завтра  для первой пишу письма теткам и брату Дмитрию, узнаю о пище, здоровье и помещении  людей, для второй составляю план статьи и пишу ее (или «Юность») и «Юность»,  для третьей делаю счеты и пишу старосте, для четвертой узнаю местность.    

23  сентября. Написал  письмо тетке Пелагее Ильиничне, советовал и обещал грекам помощь, которую  подам*. Для 2) составил план «Севастополя в августе», для 3) написал старосте,  для 4-й ездил на позицию. Не писал «Юности», не позаботился о людях и не делал  счетов. […]    

1-ое  октября. Все эти  три дня был в беспрестанных хлопотах и передвижениях; вчера даже выпустил две  картечные гранаты. Не умывался, не раздевался и вел себя безалаберно. Совершенно  забыл свои цели. Для 1) в это время ровно ничего не сделал; ни в чем себя не  принудил и не удержал, для 2) просил о наградах солдатам, для 3) ничего, для 4)  ничего не мог сделать, для 5) стрелял и хлопотал довольно много.    

Для 1) завтра  пишу «Юность» и «Севастополь в августе» во что бы то ни стало, для 2) пишу  брату Николеньке и Крыжановскому, для 3) пишу счеты и письмо Валерьяну, для 4)  пишу «Юность» и «Севастополь в августе», для 5) еду к Тетеревникову и прошу  что-нибудь сделать.    

10  октября. Нахожусь  в лениво-апатически-безысходном, недовольном положении уже давно. Выиграл еще  130 р. в карты. Купил лошадь и узду за 150. Какой вздор! моя карьера литература  – писать и писать! С завтра работаю всю жизнь или бросаю все, правила, религию,  приличия – все.    

21  ноября. Я в  Петербурге у Тургенева*. Проиграл перед отъездом 2800 и 600 р. перевел с грехом  пополам на своих должников. Взял в деревне 875 р. Мне нужнее всего держать себя  хорошо здесь. Для этого нужно главное 1) осторожно и смело обращаться с людьми,  могущими мне вредить, 2) обдуманно вести расходы и 3) работать. Завтра пишу  «Юность» и отрывок дневника.    

 1856    

     

9, 10  января 1856 года.  Я в Орле. Брат Дмитрий при смерти. Как дурные мысли, приходившие мне, бывало,  насчет него, уничтожились в прах. Маша* и Т. А.* ходят за ним. Валериан опять  не нравится мне. Мне ужасно тяжело. Я не могу ничего делать, но задумываю  драму.    

2-е  февраля. Я в  Петербурге. Брат Дмитрий умер, я нынче узнал это*. Хочу дни свои проводить с  завтра так, чтобы приятно было вспоминать о них. Завтра привожу в порядок  бумаги, пишу письма Пелагее Ильиничне и старосте и набело «Метель», обедаю в  шахматном клубе и все пишу еще «Метель» и вечером захожу к Тургеневу, утром час  гуляю. Прочел страницу дневника, очень дельную, в которой говорю, что не надо  смешивать совершенства с усовершенствованием и стремиться ко второму  отрицательно*. Мои главные недостатки, привычки к праздности, беспорядочность,  сладострастие и страсть к игре. Буду работать против них.    

[5  февраля.] 5) Благодаря богу веду себя хорошо второй день.    

[…] История  десятского. Староста продал хлеб помещика на семь тысяч и, отлучившись по  делам, велел десятскому их караулить. Десятский взял деньги и бежал в Одессу,  где разжился. Но чтобы бежать, он дал две тысячи помещику, который дал ему  фальшивую вольную. Через десять лет десятский стосковался по родине. Он взял с  собой тысяч десять из двухсот ассигнациями, которые нажил, и приехал в деревню.  Встретившись с дядей, он просил его проводить к братьям и не утерпел – открыл  ему себя, дав ему две тысячи и обещая братьям по стольку же. Дядя ввел его в  деревню, но, когда они въехали, он схватил его за шиворот и закричал: караул.  Десятского схватили и посадили в острог. Дядя ничего не согласился взять в  награду от помещика и возвратил ему две тысячи.    

Сцена  пьяного. Выходя  на Вознесенский проспект, я заметил толпу. Два господина в чуйках выводили  пьяного, маленького старичка без шапки, в нанковом сюртуке, и сажали на извозчика,  который, главное, требовал, чтобы его подрядили, и закрывал полость. Господа в  чуйках были в азарте. Сверху проспекта показался городовой в замшевых  перчатках; он шел, поправляя их ладонями. Старичок весь сморщился. Господа в  чуйках отошли от извозчика и повели старичка на тротуар. Городовой: Что?  буянит, и длинная история, которую городовой не слушает. Веди. Его повели.  Городовой, поправляя перчатки, пошел за ними, как будто гуляя по тротуару, но,  подойдя к старичку, он огромным кулаком ударил его в спину и снова стал  поправлять перчатки, раз, другой – и опять перчатки. Публика стала расходиться.  Вишь, публику собрали.    

История  любви Б. и К. Старый  ярыга и выросшая из сугроба Т. барышня встретились на железной дороге; в один  час, сидя рядом, они были на ты. Б. нашел, что он не хочет ничем жертвовать  понапрасну. Она писала, что требует величайших доказательств любви – 10 р.,  чтобы подкупить горничную и в 2 часа ночи прийти к нему. Слишком трогательно и  хорошо, чтобы описать.    

Никогда  не будировать, а  когда что-нибудь случится такое, что ведет к этому, то сейчас сказать, что это  заставит нас будировать.    

Уважение  к женщинам. Есть  три рода отношений к женщинам. Одних уважаешь почему-нибудь – иногда по  пустякам, за связи, к стыду – выше себя – несчастье. Иногда любишь, ценишь, но  третируешь ребенком – несчастье. Иногда уважаешь так, что больно несогласие в  мнениях и хочется спорить, – хорошо.