1 2 
– У них отберут дело, – заметил Фербер. – Мы сами решили начать поиски, нам позвонили, когда он не приехал на встречу в Париж. Поскольку он жил здесь постоянно, я попросил их проверить, не случилось ли чего; и они его нашли.
– Раз они нашли труп, то могут попросить, чтобы и дело отдали им.
– Вряд ли.
– С чего ты взял?
– Ты наверняка согласишься со мной, когда увидишь… состояние жертвы. – Фербер замолчал, вздрогнул, его снова затошнило, но ему уже нечем было рвать, разве что остатками желчи.
Жаслен взглянул на широко распахнутые двери дома. Неподалеку роилось облако мух, с жужжанием круживших на одном месте, словно в ожидании своей очереди. С точки зрения мухи, труп человека – это мясо, просто-напросто кусок мяса; из дома снова потянуло зловонием, и вынести его было невозможно. Раз уж ему суждено выдержать кровавое зрелище, придется – Жаслен прекрасно это понимал – встать ненадолго на точку зрения мухи, достичь потрясающей беспристрастности мухи – Musca domestica. Всего за свою жизнь самка Musca Domestica откладывает от 500 до 1000 белых яиц, длиной около 1,2 мм. Через день из яиц вылупляются личинки (червячки); они живут и питаются в разлагающихся органических веществах (как то: в трупах, бытовых отбросах, испражнениях). Личинки комнатных мух, червеобразные, без ног, имеют длину от 3 до 9 мм и отличаются характерным белесым цветом, со стороны ротового отверстия они заостренные, сзади усеченной формы. После трех линек личинка отползает в сухое прохладное место и превращается в куколку, образуя красноватый пупарий.
Взрослые насекомые живут от двух недель до месяца в среде обитания, но могут прожить дольше в лабораторных условиях. Из кокона выходит взрослая особь. Маленькие мухи – это не молодые мухи, а взрослые особи, которым не хватило пищи на личиночной стадии.
Приблизительно через 36 часов после выхода из куколки они уже способны к размножению. Самец комнатной мухи забирается самке на спину и вводит сперму. Обычно самки копулируют один раз, но хранят сперматозоиды в семяприемнике, чтобы использовать их на несколько яйцекладок. Для самцов характерно территориальное поведение – защищая свою территорию от самцов-соперников, они стараются оплодотворить каждую самку, появившуюся на их участке.
– Кроме того, пострадавший – человек известный… – добавил Фербер.
– Кто?
– Мишель Уэльбек.
Поскольку шеф никак не отреагировал на это имя, он добавил:
– Писатель. Вернее, был писателем. Весьма популярным.
Ну что ж, популярный писатель служит теперь пищей для полчищ червей, подумал Жаслен, мужественно пытаясь сохранить свой mind control.
– Мне туда зайти? – спросил он у своего подчиненного. – Зайти посмотреть?
Фербер долго колебался, прежде чем ответить. Следователь, ведущий дело, обязан лично осмотреть место преступления, Жаслен неизменно подчеркивал это на своих лекциях в Национальной школе полиции в Сен-Сир-о-Мон-д’Ор. Преступление, особенно если оно совершено не спонтанно и не с целью наживы, – вещь очень интимная, убийца, несомненно, выражает своим актом нечто личное, какое-то свое отношение к жертве. На месте преступления почти всегда можно обнаружить что-то неповторимое, индивидуальное, так сказать, роспись преступника; это прежде всего касается, добавлял он, особо жестоких и ритуальных убийств, и в таких случаях есть все основания направить следствие на поиски психопата.
– На твоем месте я подождал бы экспертов, – сказал наконец Фербер. – У них будут стерильные маски, ты хотя бы от вони не задохнешься.
Жаслен задумался; такой компромисс заслуживал внимания.
– Когда они приедут?
– Часа через два.
Бригадир Бегодо все еще раскачивался, выйдя уже на крейсерскую скорость, и в таком состоянии опасности не представлял, его следовало бы уложить на больничную койку, а то и дома, напичкав сильными транквилизаторами, и все тут. Его подчиненные, по-прежнему стоя возле него на коленях, начали вдруг трясти головами, вяло болтаясь из стороны в сторону по примеру шефа. Сельские жандармы, беззлобно подумал Жаслен. Полномочны вынести постановление о превышении скорости или мелком мошенничестве с банковской картой.
– С твоего позволения, – сказал он Ферберу, – я
пока что обойду деревню. Посмотрю, как тут обстановочка.
– Давай, давай… Ты тут начальник. – Фербер устало улыбнулся. – Я все беру на себя и приму гостей в твое отсутствие.
Он снова уселся в траву и, пару раз шмыгнув носом, вытащил из кармана пиджака книжку, «Аурелию» Жерара де Нерваля, – успел рассмотреть Жаслен. Он повернулся и пошел в сторону деревни, практически деревеньки, небольшой кучки домов, дремлющих под сенью леса.



2

Комиссары полиции образуют руководящее звено, определяющее основные направления деятельности Национальной полиции как наиболее высоко квалифицированного контингента межведомственного назначения, находящегося в подчинении министра внутренних дел. В их обязанности входит разработка и доведение до личного состава должностных инструкций и уставов, регламентирующих повседневное несение службы. Они отвечают за повышение дисциплины и боеспособности вверенных им частей и подразделений. Принимают участие в подготовке, реализации и совершенствовании мероприятий, направленных на профилактику правонарушений и развитие правоохранительной деятельности. В рамках действующего законодательства претворяют в жизнь постановления судебных инстанций. Обеспечиваются, форменной одеждой установленного образца.
В начале карьеры получают зарплату примерно 2898 евро.
Жаслен медленно шел по дороге, ведущей от деревни к роще неестественного густо-зеленого цвета, в которой, разумеется, полно змей и мух, а то и, чего доброго, скорпионов и слепней, частых гостей департамента Ионна, добиравшихся порой аж до Луаре, если верить «Курьеру жандармерии», с которым он ознакомился перед отъездом, – на этом замечательном сайте выкладывается лишь тщательно проверенная информация. Короче, в сельской местности – внешность обманчива – можно ожидать всего, чего угодно, и, как правило, ничего хорошего, печально заключил комиссар. Сама деревня произвела на него весьма прискорбное впечатление: идеально чистые, белые фахверковые дома, безжалостно отреставрированная церковь, доски объявлений, извещающие о якобы развлекательных мероприятиях, – все наводило на мысль о декорации, бутафорских фасадах, выстроенных для съемок очередного телесериала. Он, кстати, не встретил по пути ни единого жителя. В таком месте, само собой, никто ничего не видел и не слышал, так что опрос свидетелей был заранее обречен на неудачу.
Тем не менее он повернул назад, скорее от нечего делать. Если я встречу хоть одного человека, вдруг по-детски загадал он, мне удастся раскрыть преступление. На мгновение он поверил в удачу, завидев ресторанчик «У Люси» – его двери, выходившие на главную улицу, были открыты. Жаслен поспешил туда, но когда он собрался перейти улицу, чья-то рука (женская рука, может, самой Люси?) высунулась наружу и с силой захлопнула дверь. Он услышал, как запирают замок на два оборота. Будучи облеченным необходимой полицейской властью, он мог бы заставить ее открыть заведение и потребовать свидетельских показаний; но такие меры показались ему преждевременными. В любом случае кто-нибудь из группы Фербера этим займется. Фербер сам отлично умел снимать свидетельские показания: глядя на него, никто не мог заподозрить в нем полицейского, и даже увидев его удостоверение, свидетели тут же об этом забывали (он производил скорее впечатление психолога или ассистента кафедры этнологии) и все ему доверчиво выкладывали с прямо-таки обескураживающим рвением.
Сразу за «Люси» Жаслен свернул на улицу Мартина Хайдеггера, ведущую в еще не исследованную им часть деревни. Он шел, размышляя о произволе мэров, которые так обращаются с названиями улиц вверенного им населенного пункта. На углу тупика Лейбница он остановился перед уродской картиной, намалеванной яркими акриловыми красками на белом жестяном щите, – на ней был изображен человек с утиной головой и несоразмерным детородным членом; его грудь и ноги покрывала густая бурая шерсть. Информационный стенд сообщил ему, что он стоит перед «Музеретиком» – собранием произведений спонтанного искусства и живописных работ душевнобольных из психиатрической клиники Монтаржи. Его восхищение местной мэрией только возросло, когда, выйдя на площадь Парменида, он увидел новехонькую автостоянку – парковочная разметка была явно начерчена на земле не больше недели назад – с электронной системой оплаты, принимающей европейские и японские кредитные карты. Пока что там стояла всего одна машина, «мазерати-гран-турисмо» цвета морской волны; Жаслен на всякий случай записал номер. В рамках розыскных мероприятий, неустанно повторял он своим ученикам в Сен-Сир-о-Мон-д’Ор, очень важно все записывать, и для наглядности вынимал из кармана собственный блокнотик Rhodia стандартного формата 105 на 148 миллиметров. Нельзя пропустить ни дня следствия без строчки, настаивал он, даже если ваша запись покажется вам лишенной какого бы то ни было смысла. Дальнейшее дознание, во многом подтверждает эту бесполезность, но суть не в том, а суть в том, что надо занимать активную жизненную позицию, поддерживая минимальную мозговую деятельность, ибо совершенно бездеятельный полицейский быстро падает духом, в результате чего у него притупляется реакция на появление по-настоящему важных фактов.
Любопытно, что Жаслен, сам того не подозревая, почти слово в слово повторил рекомендации Уэльбека по поводу профессии писателя, в тот единственный раз, когда он согласился вести мастерскую creative writing* в университете Лувен-ла-Нев в апреле 2011 года.
* Писательского мастерства (англ.).
На юге деревня заканчивалась кольцевой развязкой имени Иммануила Канта – это чисто урбанистическое творение, весьма строгое в эстетическом плане, представляло собой просто круглую площадку, покрытую щебенкой безупречно серого цвета, ведущую в никуда и не предполагающую никакого выезда на автостраду, кроме того, поблизости не было видно ни единого строения. Чуть поодаль неторопливо текла река. Солнце вонзало жаркие лучи в окрестные луга. Лишь осины, росшие по берегам, отбрасывали спасительную тень. Пройдя вниз по течению метров двести, Жаслен наткнулся на неожиданное препятствие: широкая бетонная плита наклонно перегораживала русло так, что от реки отделялся узкий боковой рукав, точнее – тоненький ручеек, который несколькими метрами ниже образовывал продолговатый пруд.
Он опустился в густую траву на берегу. Ему, разумеется, было невдомек, что этот уголок вселенной, где он случайно присел, утомившись и страдая от болей в пояснице и затрудненного пищеварения, старость не радость, был именно тем местом, где ребенком играл Уэльбек, как правило, в гордом одиночестве. В его понимании Уэльбек был всего-навсего очередным делом, и, судя по всему, делом довольно муторным. Когда происходит убийство известных людей, общество с особым нетерпением ожидает раскрытия преступления и по прошествии нескольких дней принимается возводить поклеп на полицию и высмеивать ее неэффективность. Хуже этого только следствие по делу об убийстве ребенка или, не приведи Господь, убийстве младенца, младенцы – это вообще завал, считается, что убийцу младенца надо схватить немедленно, еще до того, как он свернет за угол, и тут уж в глазах общественности двое суток – абсолютно неприемлемый срок. Жаслен взглянул на часы: что-то он загулялся, ему на мгновение даже стало неловко, что он бросил Фербера одного. Пруд мутного, нездорового цвета был затянут ряской.



3

Когда он вернулся на место преступления, на улице стало прохладнее; у него даже создалось впечатление, что и рой мух поредел. Фербер, положив под голову свернутую куртку вместо подушки, лежал на траве и увлеченно читал «Аурелию», словно его пригласили на пикник. «Этого парня не прошибешь…» – подумал Жаслен, наверное, в двадцатый раз с тех пор, как они познакомились.
– Жандармы уехали? – удивился он.
– Их увезли люди из службы психологической помощи госпиталя Монтаржи.
– Все настолько серьезно?
– Я тоже удивился. В последние годы работа жандарма стала тяжелее, у них теперь не меньше самоубийств, чем у нас; впрочем, надо признать, что и организация психологической помощи шагнула далеко вперед.
– Ты откуда знаешь? Из статистики по самоубийствам?
– Ты никогда не заглядываешь в «Вестник сил правопорядка»?
– Нет. – Он тяжело опустился в траву рядом с коллегой. – Я вообще мало читаю.
Тени начали вытягиваться между липами. К Жаслену вернулась надежда, он почти забыл о физическом присутствии трупа всего в нескольких метрах, но тут у изгороди резко затормозил «пежо-партнер» экспертов-криминалистов. Из него с потрясающей синхронностью движений мгновенно вышли двое мужчин в нелепых белых комбинезонах – ни дать ни взять ликвидаторы в зоне радиоактивного заражения.
Жаслен терпеть не мог выездных специалистов из Службы криминалистической экспертизы за их парные выступления в специально оборудованных тачках, напичканных неведомыми дорогостоящими аппаратами, а также за нескрываемое презрение к иерархии в уголовке. Правда, они вовсе не старались понравиться, напротив, из кожи вон лезли, чтобы как можно больше отличаться от обычных полицейских, на каждом шагу демонстрируя оскорбительную спесь экспертов, столкнувшихся с профаном, еще бы, надо же им как-то оправдывать раздувающиеся из года в год бюджеты. Конечно, их методы невероятно усовершенствовались, теперь они умеют снимать отпечатки пальцев и получать образцы ДНК в самых немыслимых условиях, еще пару лет назад об этом и мечтать не стоило, только они-то тут при чем? Им самим ведь не под силу изобрести или хотя бы улучшить аппаратуру, благодаря которой они добиваются таких результатов, а пользоваться ею может любой дурак, получивший соответствующее техническое образование, лучше уж обучить всем этим премудростям оперативников из уголовки, Жаслен, по крайней мере, придерживался именно такого мнения, постоянно, но пока безуспешно отстаивая его в годовых отчетах начальству. По правде говоря, он и не надеялся, что его услышат, распределение функций в полиции было давно установлено, и он упорствовал скорее для очистки совести.
Фербер, как всегда элегантный и приветливый, встал, чтобы ввести прибывших в курс дела. Те нарочито скупо кивали ему, изображая нетерпение и профессионализм. Фербер вдруг указал им на Жаслена, видимо представляя его как следователя, ведущего дело. Те, молча напялив маски, ничего на это не ответили, даже шага не сделали в его сторону. Жаслен никогда особо не заморачивался с иерархией, не требовал обращения по уставу и знаков почтения, полагавшихся ему по статусу, в этом его нельзя было упрекнуть, но выпендрежная парочка начинала нешуточно действовать ему на нервы. Подчеркнуто тяжелой поступью старого павиана и альфа-самца он, шумно дыша, направился к ним в надежде, что они хотя бы поздороваются, и, не дождавшись, объявил тоном, не терпящим возражений: – Я пойду с вами.
Один из них аж подскочил: ну ясно, они привыкли сами обделывать свои делишки, надолго занимали место происшествия, никому не давая приблизиться к полицейскому ограждению и делая дурацкие записи на мобильных терминалах сбора данных. А что, собственно, они могли ему возразить? Да ничего, ровным счетом. Один из них протянул ему маску. Надев ее, Жаслен внезапно осознал реальность преступления, проникаясь им все больше по мере приближения к дому. Он отстал от них на несколько шагов и со смутным удовлетворением отметил, что оба зомби в ужасе замерли, едва переступив порог. Он нагнал их и непринужденно прошел вперед, испытав все же некоторую неуверенность в дверях гостиной. «Я – живое воплощение закона», – подумал он. Свет начинал меркнуть. Хирургические маски пришлись, как ни странно, очень кстати, запах почти не проникал сквозь них. Жаслен скорее почувствовал, чем услышал, как эксперты позади, набравшись смелости, двинулись вслед за ним к гостиной, но практически сразу застыли как вкопанные. «Я – живое воплощение закона, несовершенного морального закона», – повторял он про себя, словно мантру, пока наконец не решился прямо взглянуть на то, что уже мельком уловил краем глаза.
Полицейский делает выводы на основе тела, так его учили. Набив руку на всевозможных заметках, он описывает положение тела, раны, обнаруженные на теле, и степень поврежденности тела; но в данном случае тела как такового не наблюдалось. Обернувшись, Жаслен увидел, что эксперты-криминалисты начали топтаться на месте и раскачиваться взад-вперед, в точности как жандармы из Монтаржи. Голова жертвы в целости и сохранности – ее явно отсекли одним махом – лежала на кресле перед камином; по темно-зеленому бархату растеклась лужица крови. На диване, прямо напротив, валялась голова крупной черной собаки, тоже, судя по всему, отрубленная. Все остальное представляло собой последствия бойни, немыслимой мясорубки, по полу были разбросаны клочья искромсанных тел. Однако ни на лице человека, ни на морде собаки не застыло выражение ужаса, скорее в их глазах читались недоумение и гнев. Дорожка шириной в полметра, расчищенная среди кусков человечьего и собачьего мяса, вела к камину, заваленному костями, на которых еще болтались остатки плоти. Жаслен осторожно вступил на нее, сказав себе, что эту тропку наверняка проторил убийца, и обернулся. Стоя спиной к камину, он обвел взглядом гостиную площадью, вероятно, шестьдесят квадратных метров. Вся поверхность ковролина была покрыта завитками кровоподтеков, образующими тут и там затейливые узоры. Сами клочки плоти, красного цвета, переходившего местами в черный, казалось, были раскиданы не как придется, а выложены сложносочиненным орнаментом – трудновато будет собрать этот пазл, подумал Жаслен. Увы, явных следов убийца не оставил, орудуя весьма методично: разрезав тела на лоскуты, он сначала распределил их по углам комнаты, потом начал постепенно продвигаться к центру, не занимая при этом ведущую к выходу дорожку. Надо попытаться при помощи фотографий воссоздать общий рисунок. Жаслен взглянул на сотрудников криминалистической экспертизы, – один из них все так же, не сходя с места, раскачивался из стороны в сторону, как безумный, другой же, пытаясь совладать с собой, вынул из футляра фотоаппарат с цифровым задником, но пока что просто размахивал им, не в силах, судя по всему, нажать на спуск. Жаслен включил мобильник.
– Кристиан? Это Жан-Пьер. Хочу попросить тебя об услуге.
– Слушаю.
– Будь добр, забери отсюда парней из экспертизы, во-первых, они совсем вышли из строя, и потом, тут нужны особые фотки. Они обычно ограничиваются крупными планами, а мне пригодились бы общие виды разных участков комнаты и, если удастся, комнаты целиком. Все равно сейчас до них не достучаться, пусть для начала слегка придут в себя.
– Ладно, сделаем… Кстати, наша бригада скоро приедет. Они звонили от съезда на Монтаржи, будут тут минут через десять.
Жаслен в задумчивости нажал на отбой: этот мальчишка не уставал удивлять его. Его бригада явится в полном составе всего через несколько часов после происшествия, и возможно, даже на личных автомобилях; неприметная внешность и уязвимость Фербера были явно обманчивыми, он железной рукой управлял своей командой и, пожалуй, являлся лучшим руководителем оперативной группы, которого Жаслен когда бы то ни было имел под своим началом. Через две минуты он его увидел, Фербер бесшумно появился в гостиной и, легонько похлопав по плечу горе-экспертов, галантно увлек их к выходу. Жаслен подошел уже к концу своей карьеры, ему осталось служить год с чем-то, возможно, удастся растянуть этот срок до двух-трех лет, ну максимум до четырех. В глубине души он знал – тем более что во время их бесед, дважды в месяц, дивизионный комиссар порой даже высказывал это вслух, – что теперь от него ждали не столько раскрытия преступлений, сколько указания преемников, которые будут их раскрывать, придя ему на смену.
Фербер вышел, уводя экспертов; Жаслен остался один. Уже почти совсем стемнело, но ему не хотелось зажигать свет, он чувствовал, сам не зная, как это объяснить, что преступление было совершено среди бела дня. Тишина стояла нереальная. Откуда же у него взялось ощущение, что в этом деле было нечто, имеющее к нему прямое отношение, касающееся лично его? Жаслен снова посмотрел на сложный орнамент, выведенный на полу гостиной фрагментами плоти. Он испытывал даже не отвращение, а скорее какую-то всеобъемлющую жалость ко всему свету и к человечеству, которое может порождать в лоне своем таких монстров. Вообще-то он удивился, что может вынести это зрелище, вогнавшее в дрожь видавших виды спецов из Службы криминалистической экспертизы. Год назад, понимая, что ему становится порой не по себе на месте преступления, он отправился в буддистский центр в Венсене, спросить, нельзя ли заняться у них асубхой, медитацией на трупах. Дежурный лама сначала попытался разубедить его: эта медитация, уверял он, слишком трудна и не подходит для западной ментальности. Но стоило Жаслену сообщить, кем он работает, как тот замолк, попросив время на размышление. Через несколько дней он сказал Жаслену по телефону, что в его конкретной ситуации асубха, пожалуй, целесообразна. В Европе этой медитацией не занимаются, считая, что она противоречит местным санитарным нормативам; но лама готов был дать ему адрес монастыря на Шри-Ланке, где иногда принимают европейцев. Жаслен посвятил этому занятию две недели своего отпуска, найдя в конце концов (это оказалось сложнее всего) авиакомпанию, которая согласилась взять на борт собаку. Каждое утро жена отправлялась на пляж, а он шел туда, где складывали свежие трупы, не принимая никаких мер против хищных животных и насекомых. Таким образом ему удалось, максимально напрягая свои ментальные возможности, последовать заповедям Будды, изложенным в его проповеди о сосредоточении: сосредоточенно созерцать посиневший труп, сосредоточенно созерцать гноящийся труп, сосредоточенно созерцать изуродованный труп, сосредоточенно созерцать труп, изъеденный червями. На каждом этапе следовало повторять по сорок восемь раз: «Это мой удел, удел всего человечества, мне его не избежать».
Теперь Жаслен понял, что асубха увенчалась оглушительным успехом, настолько, что он готов был порекомендовать ее каждому полицейскому. При этом он вовсе не заделался буддистом, и хотя инстинктивное чувство отвращения при виде трупа значительно уменьшилось, он продолжал испытывать ненависть к убийце, ненависть и страх, ему не терпелось уничтожить преступника, смести его с лица земли. Выйдя наружу и окунувшись в лучи заходящего солнца, освещавшего равнину, он обрадовался, что эта ненависть, незаменимая для успешной работы полицейского, никуда не делась. Рациональная мотивация, а именно поиск истины, как правило, не спасала, хотя в данном случае она была чрезвычайно сильной. Он ощущал присутствие сложнейшего, чудовищного, но рационального сознания, – вероятно, это дело рук шизофреника. Придется, вернувшись в Париж, просмотреть картотеку serial killers и, возможно, послать запрос в зарубежные базы данных, – насколько он помнил, похожего дела на территории Франции никогда не отмечалось.
Снаружи он увидел Фербера, раздававшего указания своим людям; задумавшись, он не услышал, как подъехали машины. Высокого типа в костюме и при галстуке он не знал, видимо, это был помощник прокурора из Монтаржи. Он подождал, пока Фербер закончит распределять задания, и повторил, что ему необходимы снимки места преступления, самые общие планы.
– Я возвращаюсь в Париж, – объявил он затем. – Поедешь со мной, Кристиан?
– Да, тут уже все пойдет своим ходом. Соберемся завтра утром?
– Только не очень рано. Давай часов в двенадцать. Он знал, что допоздна засидится за работой, до самого рассвета, никуда не деться.



4

Когда они выехали на А10, уже стемнело. Фербер выставил круиз-контроль на 130 и спросил, не против ли комиссар, если он включит музыку; Жаслен ответил, что нет, не против. Возможно, нет другой такой музыки, как последние минуты этой камерной вещи Листа, которая так хорошо бы выразила тихое похоронное чувство старика, чьи друзья давно умерли, жизнь подошла к концу, и он сам принадлежит уже скорее к прошлому, угадывая в свою очередь приближение смерти, хотя видит в ней сестру, подругу, надежду на возвращение в родной дом. В середине «Молитвы ангелам-хранителям» он вдруг снова вспомнил юность и студенческие годы.
По иронии судьбы Жаслен прервал после первого курса свое медицинское обучение как раз потому, что не выносил препарирования трупов, его воротило от одного их вида. Право сразу увлекло его, и, по примеру почти всех своих соучеников, он собирался стать адвокатом, но после развода родителей быстро передумал. Они развелись, когда ему, их единственному ребенку, исполнилось двадцать три года. Когда расходится молодая пара с детьми, которых оба так или иначе любят, встает вопрос о совместной опеке, что смягчает агрессивность конфликта; если же расстаются люди на склоне лет и общие интересы касаются исключительно финансов и имущества, ярость схватки не знает границ. Он понял тогда, что такое адвокат, и смог оценить по достоинству смесь надувательства и нерадивости, к которой сводится поведение профессионального адвоката и особенно адвоката, специализирующегося на разводах. Сама процедура заняла более двух лет, двух лет беспрестанной борьбы, в результате чего его родители так рьяно возненавидели друг друга, что больше никогда не только не увиделись, но даже не созвонились до самой смерти, и все это ради того, чтобы получить тошнотворно банальное свидетельство о расторжении брака, которое мог написать любой дурак за пятнадцать минут после прочтения «Развода для чайников». Еще спасибо, не раз думал он, что супруги на стадии развода не убивают свою половину собственными руками или наняв профессионального киллера. Боязнь жандарма, понял он в итоге, – вот на самом деле истинная основа человеческого общества, и поэтому он, вполне естественно, записался на внешний конкурс на замещение должности комиссара полиции. Он был принят в числе первых и, будучи парижанином, прошел годичную стажировку в комиссариате XIII округа. Скучать ему не приходилось. Все дела, которые он вел в дальнейшем, не превосходили по сложности и непостижимости разборки в среде китайской мафии*, с которыми он столкнулся в самом начале своей карьеры.
* В XIII округе находится один из двух китайских кварталов Парижа.
Многие студенты Школы полиции в Сен-Сир-о-Мон-д’Ор мечтали попасть в уголовный розыск, иногда с самого детства, некоторые ради этого и пошли в полицию, но конкуренция была жесткая, поэтому Жаслен страшно удивился, что его просьба о переводе на набережную Орфевр была удовлетворена по прошествии всего пяти лет верной службы в районных комиссариатах. Незадолго до этого он начал совместную жизнь с женщиной, которая, когда они познакомились, занималась экономикой и собиралась преподавать – недавно она получила место ассистента кафедры в университете Пари-Дофин; как бы то ни было, он не собирался ни жениться, ни паксоваться*, развод родителей оставил в его душе неизгладимый след. – Тебя завезти? – тихо спросил Фербер.
* От аббревиатуры ПАКС (PACS) – «Пакт гражданской солидарности» – принятый во Франции в 1999 г. закон о возможности заключить договор между двумя совершеннолетними людьми для ведения совместной жизни без вступления в брак.
Они доехали уже до Порт-д’Орлеан. Жаслен вдруг понял, что за все время пути они не обменялись ни единым словом; уйдя в свои мысли, он даже не заметил, как они останавливались у платежных терминалов на дороге. Впрочем, еще рано пока говорить о деле; с ним надо было ночь переспать, утро вечера мудренее, шок от увиденного немного смягчится. При этом он не обольщался: учитывая зверский характер преступления и тот факт, что убитый оказался известным человеком, давить на них начнут очень быстро, знай уворачивайся. Пресса еще не прознала о случившемся, но это затишье продлится всего одну ночь; сегодня же вечером придется позвонить дивизионному комиссару на мобильник. А тот, будьте уверены, тут же наберет префекта.
Жаслен жил на улице Жоффруа Сент-Илера, почти на углу Поливо, в двух шагах от Ботанического сада. Ночью, во время поздних прогулок, до них доносился иногда трубный рев слонов и впечатляющий рык хищников – львов, пантер, пум? По голосу узнать было сложно. Слаженный вой волков, повергавший Мишу, их болонку, в непреодолимый атавистический ужас, был особенно явственно слышен в полнолуние. Детей у них не было. Поскольку они вели, как говорится, «регулярную половую жизнь» и Элен «не принимала никаких мер предосторожности», они собрались спустя несколько лет после того, как съехались, обратиться к врачу. Довольно унизительные, но зато быстро проведенные обследования показали, что у него олигоспермия. Название заболевания в его случае звучало более чем эвфемистически: его семенная жидкость, весьма умеренного количества, надо сказать, отличалась не просто аномально низкой концентрацией сперматозоидов, в ней не было сперматозоидов вообще. Причины олигоспермии могут быть самыми разнообразными: варикоцеле, расширение вен семенного канатика, атрофия яичек, гормональный дефицит, хроническое воспаление простаты, грипп и так далее. Зато она, по идее, никак не влияет на мужскую потенцию. У некоторых мужчин, производящих очень мало или совсем не производящих сперматозоидов, стоит как у жеребцов, а у других, без пяти минут импотентов, столь обильные и фертильные эякуляты, что они играючи могут удвоить население Западной Европы; сочетание двух этих качеств – необходимое и достаточное условие для соответствия образу мужского идеала, разрекламированного порнофильмами. Жаслен не мог похвастаться столь безупречной комбинацией: ему еще удавалось, в свои пятьдесят с хвостиком, утешить супругу крепкой и долгой эрекцией, но оросить ее фонтаном спермы, если бы ей вдруг приспичило, он был уж точно не в состоянии; его эякуляция если и имела место, то легко умещалась в чайной ложечке.
Олигоспермия, основная причина мужского бесплодия, в общем, не поддается лечению. Им оставалось два варианта: позаимствовать сперматозоиды у донора или усыновить ребенка. Вернувшись несколько раз к этому вопросу, они решили ничего не предпринимать. Элен, по правде говоря, не так уж и хотела детей и в итоге сама предложила ему завести собаку. Жалуясь на декадентство и падение рождаемости у французов (уже имевшее место в тридцатых годах), писатель-фашист Дрие ла Рошель передразнивает декадентскую чету своего времени приблизительно в таком духе: «И потом, Кики, нашей собачки, нам вполне хватает для развлечения…» Элен в итоге призналась мужу, что придерживается именно такой точки зрения: с собакой так же забавно, как с ребенком, и даже гораздо забавнее, чем с ребенком, и если она и собиралась раньше иметь детей, то только из конформизма, ну еще в какой-то степени чтобы порадовать маму, но в сущности детей не любит, в сущности она никогда особо их не любила, да и он детей не любил, если вдуматься, не любил за их неистребимый природный эгоизм, тупое неуважение к закону и врожденную безнравственность, вынуждающую прибегать к изнурительному и почти всегда безуспешному воспитанию. Нет, детей, по крайней мере человеческих, он определенно не любил.
Он услышал какое-то поскрипывание справа и осознал внезапно, что они стоят у его дома, и, судя по всему, уже давно. Освещенная фонарями улица Полива была безлюдна.
– Извини, Кристиан, – смущенно проговорил он, – я… задумался.
– Нестрашно.
Еще совсем рано, девять часов, удивился он, поднимаясь по лестнице, возможно, Элен дождалась его с ужином. Она любила готовить, и случалось, воскресным утром он ходил с ней вместе за покупками на рынок Муфтар, неизменно поддаваясь очарованию этого чисто парижского уголка с маленьким сквериком у церкви Сен-Медар с петушком на колокольне, как у деревенской церквушки.
И точно, когда он добрался до четвертого этажа, его встретил завлекательный аромат кролика в горчичном соусе и радостный лай Мишу, узнавшего его шаги. Он повернул ключ в замке; старая супружеская пара, подумал он, традиционная пара, непривычная модель для их поколения в десятых годах этого века, говорят, правда, она снова становится идеалом молодежи, хоть и недостижимым. Он сознавал, что живет на уникальном островке чистого блаженства и покоя, сознавал, что они свили себе уютное гнездышко, по-детски дружелюбное, надежно защищенное от шума внешнего мира, а также от варварства и насилия, с которыми он ежедневно сталкивался на работе. Они были счастливы вместе; они были все еще счастливы вместе и, видимо, еще будут счастливы, пока смерть не разлучит их.
Он взял на руки Мишу, который прыгал и тявкал от радости, и поднял его к самому лицу; маленькое тельце замерло в полном экстазе. Болонки известны с древних времен (статуэтки болонок были обнаружены в гробнице фараона Рамзеса и), но своим появлением при дворе Франциска I болонка обязана герцогу Феррарскому; его подарок, с нагрузкой в виде двух миниатюр Корреджо, пришелся очень по душе французскому суверену, который заявил, что собачка «милее сотни девственниц», и оказал герцогу военную помощь, решившую исход завоевания Мантуанского герцогства. В дальнейшем болонка стала любимицей нескольких королей Франции, в том числе Генриха II, а потом ее свергли мопсы и пудели. В отличие от других собак, таких как шелти и тибетский терьер, слишком поздно получивших титул друга человека и имевших за плечами тяжкое прошлое работяг, у болонок, судя по всему, никогда не было иного смысла в жизни, кроме как приносить людям счастье и радость. Болонки и по сей день исправно выполняют свою миссию, они терпеливы с детьми, ласковы со стариками, и так из поколения в поколение. Они ужасно страдают от одиночества, и, покупая болонку, это надо обязательно принимать во внимание: даже при непродолжительном отсутствии хозяев песик решит, что его бросили, и весь его мир, структура и суть его мира рухнут в одночасье, его замучают приступы жестокой депрессии, он начнет отказываться от еды, одним словом, крайне нежелательно оставлять его одного, даже на несколько часов. С этим наконец смирился парижский университет, и Элен позволили брать с собой Мишу на лекции, точнее говоря, это вошло у нее в привычку, хотя формального разрешения она так и не получила. Мишу тихонько сидел в своей сумке, иногда деликатно ерзая, чтобы попроситься наружу. Тогда Элен вынимала его, к неизменной радости студентов. Мишу прохаживался по столу, бросая порой взгляды на хозяйку и отзываясь зевотой или легким тявканьем на ту или иную цитату из Шумпетера и Кейнса, и возвращался обратно в сумку с эластичными стенками. Зато авиакомпании, организации по сути своей фашистские, наотрез отказывались проявлять подобную толерантность, так что им пришлось с сожалением отказаться от дальних странствий. Каждое лето, в августе, они отправлялись путешествовать на машине по Франции и сопредельным странам, не дальше. Поскольку пространство внутри автомобиля традиционно приравнивается законодательством к домовладению, оно стало для хозяев домашних животных, да и для курильщиков, одним из последних прибежищ свободы, последних зон временной автономии, дарованных людям в начале третьего тысячелетия.
Мишу был не первой их болонкой – Мишеля, его предшественника и отца, они купили вскоре после того, как врачи сообщили Жаслену, что его бесплодие, возможно, неизлечимо. Они были очень счастливы вместе, так счастливы, что чуть не сошли с ума, когда у Мишеля, в возрасте восьми лет, обнаружили дирофиляриоз. Дирофиляриоз – паразитарное заболевание, вызываемое круглыми червями нематодами, которые локализуются в правом желудочке сердца и легочных артериях. Среди симптомов отмечены повышенная утомляемость, кашель и сердечная недостаточность, приводящая иногда к потере сознания. Лечение сопряжено с известным риском: порой в сердце собаки сосуществуют десятки паразитов, некоторые из них достигают тридцати сантиметров. В течение нескольких дней они всерьез опасались за него. Собака – это что-то вроде вечного ребенка, только более послушного и ласкового, который перестает развиваться по достижении сознательного возраста, но главное, такого ребенка родители наверняка переживут: отважиться на любовь к собаке – это значит полюбить существо, зная, что вы его неминуемо лишитесь, но, как ни странно, до того, как Мишель заболел, они об этом не задумывались. Когда он выздоровел, они решили заняться его потомством. Собаководы отнеслись к их идее весьма сдержанно: хозяева слишком поздно хватились, собака состарилась, и, возможно, качество ее сперматозоидов ухудшилось. В конце концов один из собаководов, в районе Фонтенбло, согласился им помочь, и от союза Мишеля с юной сучкой по имени Лиззи Леди де Ортебиз родились два щенка, девочка и мальчик. Будучи владельцами, так сказать, племенного кобеля, они имели право первыми выбрать щенка. Они взяли мальчика и назвали его Мишу. У него не было явных изъянов, и, к их удивлению, отец очень ласково принял его, не выразив никакой особой ревности.
Через несколько недель они отметили тем не менее, что яички Мишу все еще не опустились, и это было уже ненормально. Они обратились к одному ветеринару, потом к другому: оба сошлись на том, что виной всему пожилой возраст производителя. Второй врач рискнул предложить хирургическое вмешательство, но потом спохватился, объяснив, что это опасно и почти невыполнимо. Для них это известие было страшным ударом, пострашнее даже, чем бесплодие самого Жаслена. У бедного песика никогда не будет потомства, более того, он не познает сексуального влечения и удовлетворения. Он станет неполноценным псом, не способным подарить жизнь, глухим к зову природы и не имеющим продолжения в истории.
Мало-помалу они смирились с этой мыслью, отдавая при этом себе отчет, что Мишу отнюдь не страдает от вынужденного отсутствия половой жизни. Впрочем, среди собак ведь нет гедонистов и распутников, любой вид эротических изысков им чужд, и удовлетворение, которое они испытывают в момент коитуса, не более чем краткое и механическое утоление инстинкта продолжения рода. Стремление к доминированию у болонки и без того незначительно, а уж Мишу, свободный от необходимости передачи генома, стал еще покорнее и ласковее, веселее и невиннее, чем его отец. Он превратился в их талисман, безобидный и безгрешный, а его жизнь в свою очередь зависела от жизни обожаемых хозяев, источника его постоянной чистой радости. Тогда Жаслену было около пятидесяти. Глядя порой, как это миниатюрное существо забавляется с плюшевыми игрушками на ковре в гостиной, он незаметно для себя погружался в мрачные раздумья. Впитав идеи, модные среди людей его поколения, он до сих пор полагал, что сексуальность – позитивная сила, первопричина человеческих связей, повышающих взаимопонимание бесхитростным путем обоюдного удовольствия. Теперь он все чаще и чаще рассматривал ее как борьбу, жестокую схватку за доминирование с целью устранения соперника, сведенную к приумножению спорадических соитий, лишенных всякого иного смысла, кроме обеспечения максимального распространения генов. Он видел в ней корень всех конфликтов, массовых убийств и страданий. Сексуальность теперь представлялась ему непосредственным и очевидным проявлением зла. Служба в полиции лишь укрепила его в этом мнении: мотивом всех преступлений были если не деньги, то секс, третьего не дано, словно человечеству не хватило воображения изобрести что-то новенькое, хотя бы в области криминала. Дело, доставшееся им сейчас, показалось ему на первый взгляд оригинальным, впервые за последние три года, по меньшей мере. Тошнотворное однообразие побудительных причин, толкающих человека на правонарушение, было невыносимо. Как и многие его коллеги, Жаслен редко читал детективы; но в прошлом году ему попалась одна книга, даже не роман, а просто воспоминания бывшего частного сыщика, описавшего свои будни и работу в Бангкоке в форме трех десятков коротких новелл. Почти в каждом случае его клиентами оказывались приезжие с Запада, потерявшие голову из-за юной тайки и желавшие знать, была ли она, как уверяла, верна им в их отсутствие. И почти в каждом случае у тайки обнаруживался целый набор любовников, с которыми она с легким сердцем проматывала их деньги, а частенько и ребенок, оставшийся от прошлых связей. В каком-то смысле это было весьма посредственное сочинение, уж как минимум никудышный детектив: фантазия у автора отсутствовала полностью, он не пытался даже разнообразить мотивы преступлений и интриги; с другой стороны, именно эта изнуряющая монотонность придавала тексту уникальный аромат подлинности и реализма.
– Жан-Пьер! – Голос Элен донесся до него как сквозь пелену, и, встрепенувшись, он вдруг увидел, что жена стоит в метре от него с распущенными волосами и в домашнем платье. Он по-прежнему сжимал Мишу в руках, подняв его до середины груди, трудно сказать, сколько он так просидел; песик смотрел на него с изумлением, но бесстрашно. – Ты в порядке? У тебя странный вид.
– На меня тут свалилось одно диковинное дело. Элен замолчала, ожидая продолжения. За двадцать пять лет их совместной жизни муж почти никогда не делился с ней своими служебными заботами. Сталкиваясь ежедневно с ужасами, зашкаливающими за обычный порог восприятия, подавляющее большинство полицейских, возвращаясь домой, предпочитают молчать о них. Возможность проветрить голову или хотя бы попытаться проветрить голову, дав себе передышку на несколько часов, – лучшая индивидуальная профилактика. Некоторые сразу начинают выпивать, заканчивая ужин в состоянии полного алкогольного отупения, и потом способны разве что дотащиться до койки. Остальные, в основном молодежь, не отказывают себе в постельных утехах, и обезображенные трупы со следами пыток в конце концов исчезают из их сознания в пылу объятий. Но и те и другие очень редко что-то рассказывают, вот и Жаслен, спустив с колен Мишу, направился к столу и, сев на свое место, стал ждать, когда жена принесет тертый сельдерей под соусом ремулад – он обожал тертый сельдерей под соусом ремулад.



5

На следующий день он отправился на работу пешком, свернув на улицу Фоссе-Сен-Бернар и неторопливо пройдясь по набережным. Долго простоял у моста Архиепископства: отсюда, по его мнению, открывался самый красивый вид на Нотр-Дам. Стояло погожее октябрьское утро, воздух был прозрачен и свеж. Он задержался еще на несколько мгновений у сквера Иоанна XXIII, разглядывая гуляющих, как правило, парами, туристов и гомосексуалистов, которые целовались или прохаживались рука об руку.
Фербер, прибыв в офис почти одновременно с комиссаром, поравнялся с ним на лестнице возле пропускного пункта на четвертом этаже. Никогда на набережной Орфевр не установят лифт, обреченно подумал Жаслен; он заметил, что Фербер нарочно замедляет шаг, пытаясь не слишком обгонять его на последнем участке подъема.
В рабочей комнате к ним раньше всех присоединился Лартиг. Он очень плохо выглядел, смуглое гладкое лицо южанина было напряженным и озабоченным, хотя в принципе он не мог пожаловаться на отсутствие оптимизма; Фербер возложил на него сбор свидетельских показаний. – Полный облом, – сразу же объявил он. – Дырка от бублика. Никто ничего не слышал и не видел. В деревне даже не засекли чужой машины за последние несколько недель…
Через пару минут вошел Мессие и, поздоровавшись со всеми, скинул с правого плеча рюкзак прямо на стол. Ему было всего двадцать три; он поступил в бригаду полгода назад и стал младшим в команде. Ферберу он нравился, поэтому он закрывал глаза на некоторую небрежность в одежде – Мессие не вылезал из спортивных штанов, трикотажного свитера и холщовой куртки, что, правда, плохо вязалось с его угловатым строгим лицом, которое крайне редко освещала улыбка; и если Фербер иногда и советовал ему пересмотреть концепцию своего гардероба, то чисто по-дружески. Мессие отправился к автомату за колой-лайт и только потом доложил о результатах своего расследования. Он как-то осунулся, создавалось впечатление, что он провел бессонную ночь.
– С мобильником никаких проблем, – заявил он, – там даже пин-кода нет. Но и интереса он особого не представляет. Разговоры с издательницей и еще с двумя типами – один привозил ему мазут, другой собирался ставить стеклопакеты… сплошь деловые и профессиональные контакты. Такое впечатление, что у мужика не было личной жизни.
В каком-то смысле удивление Мессие было неуместным: распечатка его собственных телефонных разговоров дала бы сходные результаты. Правда, в его в планы не входило пасть жертвой убийцы; почему-то принято считать, что нечто в биографии жертвы мотивирует и объясняет убийство; что в ней происходит или произошло, пусть в самом отдаленном ее закоулке, что-то интересное.
– А вот компьютер – другое дело, – продолжал он. – Во-первых, в нем два последовательных пароля, довольно заковыристых, со строчными буквами и навороченными знаками препинания… Кроме того, все файлы зашифрованы недетским таким протоколом SSL Double Layer*, длиной 128 бит. Короче, я запутался, и отослал все в BEFTI**. Он что, шизик был, наш клиент?
* SSL (от англ. Secure Sockets Layer, протокол защищенных сокетов) – криптографический протокол, обеспечивающий безопасную передачу данных.
** BEFTI – Бригада расследования компьютерного мошенничества.
– Он был писатель, – заметил Фербер. – Хотел, видимо, защитить свои тексты от пиратов.
– Ага, как же! – Мессие этот довод явно не убедил. – Судя по уровню защиты, он скорее обменивался педофильскими видео.
– Одно другому не мешает, – здраво рассудил Жаслен.
От этого немудреного замечания, сделанного без всякой задней мысли, присутствующие окончательно приуныли, осознав внезапно всю прискорбную запутанность этого дела. Что и говорить, они остались у разбитого корыта: ни мотива, ни свидетеля, ни малейшего следа. Судя по всему, эта история станет очередным висяком без единой зацепки, который если и дождется разгадки через много лет, то только по чистой случайности, – например, рецидивист, арестованный за другое преступление, неожиданно признается по ходу допроса еще в одном убийстве.
Появление Орели вывело их из оцепенения. Это была красивая девушка с кудрявыми волосами и веснушчатым лицом. Жаслен считал, что она слишком безалаберна, необязательна и на нее нельзя положиться на все сто, если работа требует особой точности исполнения; зато она оказалась девушкой активной, в неизменно веселом расположении духа, что высоко ценилось в мужском коллективе. Орели получила из Криминалистической экспертизы первые заключения. Прежде всего она протянула Жаслену объемистую папку: «Вот фотки, которые ты просил». Там было штук пятьдесят оттисков на глянцевой бумаге формата А4. Каждый из них соответствовал определенному участку пола в гостиной, где произошло убийство, площадью чуть более квадратного метра. Фотографии, предельно отчетливые, хорошо экспонированные, без тени, снятые практически по вертикали, лишь слегка наползали друг на друга и очень точно воспроизводили всю поверхность пола. Орели принесла также предварительные экспертные заключения об орудии усекновения голов как человека, так и собаки, произведенного, по всеобщему мнению, с невероятной тщательностью и аккуратностью: кровь почти не брызнула в стороны, хотя диван, по идее, должен был пропитаться ею полностью. Убийца использовал лазерный скальпель, довольно затейливый инструмент вроде маслорезки, где роль струны играет аргоновый лазер, который разрезает плоть, прижигая раны по мере поступления. Такое оборудование стоимостью несколько десятков тысяч евро можно обнаружить исключительно в хирургических отделениях больниц, где его используют для ампутации конечностей. Да и при расчленении тела, судя по безупречной четкости разрезов, преступник прибег к профессиональному хирургическому инструментарию.
Одобрительный шепот заполнил помещение.
– То есть мы ищем убийцу в медицинской среде? – уточнил Лартиг.
– Ну допустим, – сказал Фербер. – Так или иначе, надо проверить больницы, вдруг где-то недосчитались такого аппарата; убийца мог, конечно, позаимствовать лазер на несколько дней.
– Какие больницы? – спросила Орели.
– Для начала все больницы Франции. Ну и клиники, само собой. Кроме того, надо опросить производителей, не зарегистрировали ли они за последние годы подозрительные продажи в частные руки. Полагаю, производителей такого рода медтехники не так уж много?
– Один-единственный. Единственный во всем мире. Это датское предприятие.
Появился Мишель Хури, и его быстро ввели в курс дела. Ливанец по происхождению, фривольный толстячок, он был ровесником Фербера, но внешне полной его противоположностью; правда, им обоим было свойственно редкое для полицейских качество – они внушали доверие и, следовательно, без особых усилий добивались самых интимных признаний. В это утро Хури занимался оповещением и допросом близких покойного.
– Ну что касается близких, если их можно так назвать… – начал он, – писатель был явно очень одиноким человеком. Дважды разведен, один ребенок, с которым он совсем не виделся. Собственно, последние десять лет он не общался ни с кем из родственников. В любовных связях не замечен. Надеюсь, мы что-то поймем, проверив распечатку его телефонных разговоров, но пока что я обнаружил всего два имени: Тереза Кремизи, его издательница, и Фредерик Бегбедер, коллега-писатель. И вот еще что: я утром звонил Бегбедеру, он был ужасно подавлен, и, как мне показалось, вполне искренне, но уверял, что последние два года они не виделись. Как ни удивительно, они оба утверждают, что у покойного была куча врагов. Я должен с ними увидеться сегодня во второй половине дня, может, выясню что-нибудь еще.
– Куча врагов… – задумчиво вмешался Жаслен. – Странно, обычно у жертв не бывает никаких врагов, наоборот, создается впечатление, что их все обожали… Надо будет пойти на похороны. Я догадываюсь, что теперь это не очень принято, но там можно узнать много полезного. На похороны иногда являются не только друзья, но и враги, словно им это доставляет удовольствие.
– Кстати, – заметил Фербер, – нам известно, от чего он умер? Что конкретно послужило причиной смерти?
– Нет, – ответила Орели, – надо подождать… пока они вскроют куски тела.
– Ну не расчленяли же его живьем?
– Нет, что вы. Это долгий процесс, за час не управиться. – Она вздрогнула и поежилась.
После чего они расстались и каждый занялся своим делом. Фербер и Жаслен остались в офисе одни. Совещание закончилось лучше, чем началось: теперь у всех была своя задача; на след они пока не напали, но обозначилось хотя бы направление поисков.
– В прессу пока ничего не просочилось, – сказал Фербер. – Никто не в курсе.
– Надо же, – отозвался Жаслен, глядя на баржу, медленно плывущую по Сене. – Я лично был уверен, что это произойдет сразу.



6

Зто произошло на следующий день. «Зверски убит писатель Мишель Уэльбек» – под таким заголовком «Ле Паризьен», не вдаваясь в детали, посвятила происшествию полколонки. Другие газеты отдали под эту новость приблизительно столько же места, но информации в них содержалось не больше, как правило, они пересказывали своими словами коммюнике прокурора Республики из Монтаржи. Никто, судя по всему, не послал корреспондента на место событий. Позже появились высказывания по этому поводу разных знаменитостей, в том числе министра культуры: все как один уверяли, что «убиты горем» или, как минимум, «глубоко опечалены», и отдавали дань памяти «художнику огромного таланта, чье имя навсегда останется в наших сердцах», – короче, все происходило по традиционной схеме кончины известного человека, с приличествующим делу согласным причмокиванием и привычной ахинеей, и толку от всего этого было крайне мало.
Встречи с Терезой Кремизи и Фредериком Бегбедером скорее разочаровали Мишеля Хури. Однако, по его мнению, подлинность их скорби не вызывала сомнения. Жаслен вечно поражался, с какой невозмутимостью Хури делился подобными умозаключениями о том, что он лично склонен был отнести к такой чрезвычайно сложной и изменчивой области, как человеческая психология. «Она по-настоящему его любила», – заверял он либо изрекал что-то типа «подлинность их скорби не вызывает сомнения» с таким видом, будто речь шла о проверенных и общедоступных фактах; самое странное, что в ходе расследования его выводы чаще всего подтверждались. «Я разбираюсь в людях», – как-то заявил ему Хури, но в его исполнении это прозвучало как «я разбираюсь в кошках» или «я разбираюсь в компьютерах».
В общем, свидетели ничего полезного не сообщили. У Уэльбека была куча врагов, повторили они, хотя он не заслуживал такого агрессивного и жестокого к себе отношения; когда Хури попросил уточнить список врагов, Тереза Кремизи, раздраженно поведя плечами, предложила послать ему пресс-релиз. На вопрос, мог ли кто-то из врагов его убить, оба ответили резко отрицательно. Медленно, с расстановкой выговаривая каждое слово, будто обращаясь к умственно отсталому, Тереза Кремизи растолковала ему, что речь идет о литературных врагах, которые выплескивают свою ненависть на интернет-сайтах или в журнальных и газетных статьях, в худшем случае – на страницах книг, но никто из них никогда бы не пошел на физическое устранение писателя. Не столько даже из соображений морали, добавила она с явной горечью, сколько потому, что кишка тонка. Нет, заключила она, виновного (ему показалось, что у нее едва не вырвалось «к сожалению») следует искать не в литературной среде.
Бегбедер сказал приблизительно то же самое. «Я полностью полагаюсь на полицию моей страны…» – провозгласил он для начала и шумно расхохотался, будто очень удачно пошутил, но Хури на него не обиделся, писатель явно был на нервах, растерян и совершенно выбит из колеи внезапной смертью собрата по перу. Потом он заметил, что врагами Уэльбека были все козлы города Парижа. По настоянию Хури он перечислил журналистов сайта nouvelobs.com, подчеркнув, что если они сейчас и радуются, что тот перешел в мир иной, никто из них, на его взгляд, никогда не решился бы рисковать собственной шкурой. «Можете себе вообразить, чтобы Дидье Жакоб* поехал, например, на красный свет? Он на это не отважится даже на велосипеде», – заключил с видимым отвращением автор «Французского романа».
* Дидье Жакоб – журналист, литературный критик «Нувель обсерватер».
Итак, подвел итоги Жаслен, убирая оба протокола в желтую бумажную папку, заурядная профессиональная среда с заурядной завистью и мелкими дрязгами. Он засунул папку на дно архивного короба, озаглавленного «Показания», понимая, что тем самым ставит точку в графе литературная среда своего расследования и что ему вряд ли еще представится возможность пообщаться с литературной средой. Он также с болью сознавал, что следствие и не думает продвигаться. Ему наконец принесли рапорт Службы криминалистической экспертизы: и человек и пес были убиты из Sigsauer М-45, и тому и другому хватило одной пули, выпущенной в область сердца, в упор, при наличии глушителя. Но сначала их огрели тупым продолговатым предметом, вроде бейсбольной биты. Тщательно просчитанное убийство, совершенное без избыточной жестокости. Расчленение и кромсанье тела имели место постфактум. По предварительной оценке – они провели все-таки следственный эксперимент – эта процедура длилась больше семи часов. Смерть наступила за три дня до обнаружения тела; следовательно, убийство произошло в субботу, наверное – в середине дня.
Распечатка телефонных разговоров жертвы за год, согласно закону хранящаяся у оператора, ничего не дала. В этот период времени Уэльбек почти никому не звонил; на все про все девяносто три звонка; и ни один из них, судя по всему, не носил личного характера.



7

Похороны назначили на следующий понедельник. На этот счет писатель оставил самые точные распоряжения, заверив их у нотариуса и приложив сумму, необходимую на их исполнение. Он просил, чтобы его не кремировали, а предали тело земле по классическому образцу. «Мне хочется, чтобы черви очистили мой скелет, – уточнял он, позволив себе личное замечание на более чем официальном бланке. – У нас с моим скелетом всегда были прекрасные отношения, и я счастлив, что он сможет наконец освободиться от уз плоти». Он желал быть похороненным только на монпарнасском кладбище и заблаговременно приобрел там место на тридцать лет, ничем не примечательное, оказавшееся по чистой случайности вблизи от могилы Эмманюэля Бова*.
* Эмманюэль Бов (настоящая фамилия – Бобовников; 1898-1945) – французский писатель.
Жаслен и Фербер отлично смотрелись на похоронах. От природы бледнолицему тощему Ферберу, носившему, как правило, одежду темных тонов, ничего не стоило изобразить подобающие в данных обстоятельствах скорбь и чинность; что касается Жаслена, то его измученный и смиренный вид человека, знающего жизнь и не строящего иллюзий по ее поводу, тоже пришелся весьма кстати. Они, впрочем, уже присутствовали вместе на многих похоронах, иногда жертв преступления, но в основном коллег. Некоторые из них кончали с собой, другие погибали при исполнении, и тогда церемония была чрезвычайно зрелищной: обычно их представляли к награде, которую с важным видом прицепляли к гробу в присутствии официального лица высокого ранга, чаще всего министра, и погибшим воздавались государственные почести.
Они встретились в десять утра в комиссариате VI округа; в приемных залах мэрии* по такому случаю распахнули окна, отсюда открывался замечательный вид на площадь Сен-Сюльпис. Оказывается, автор «Элементарных частиц», всю жизнь щеголявший своим непримиримым атеизмом, потихоньку крестился в церкви Куртене за полгода до смерти. Эта новость, встреченная всеобщим удивлением, вывела церковные власти из затруднительного положения: по вполне очевидным соображениям медиатического характера, им не хочется оставаться в стороне от похорон знаменитостей, но ввиду победного наступления атеизма, устойчивой тенденции к снижению показателя крестин – в том числе просто для порядка, – а также их собственной пресловутой консервативности, к их глубокому сожалению, все чаще и чаще именно так и происходит.
* В этом округе Парижа мэрия и комиссариат находятся в одном здании.
Кардинал и архиепископ Парижский, введенный в курс дела по электронной почте, с радостью дал свое согласие на мессу, которая должна была состояться в 11 часов. Он лично принял участие в составлении проповеди, особенно подчеркнув в ней утверждение писателем общечеловеческих ценностей, и лишь вскользь упомянул, выйдя на коду, о его тайном крещении в церкви Куртене. Все вместе, с причастием и прочими каноническими ритуалами, займет максимум час; так что ближе к полудню Уэльбека проводят в последний путь.
По этому поводу, как сообщил ему Фербер, писатель тоже оставил точные распоряжения, вплоть до того, что нарисовал свое надгробие: обыкновенную черную базальтовую плиту, лежащую на земле; он настаивал на том, что ее ни при каких условиях нельзя приподнимать даже на несколько сантиметров. На плите была написана его фамилия, без дат и каких-либо иных указаний, и выбита лента Мебиуса. Уэльбек заказал плиту при жизни у парижского мраморщика и лично следил за ее изготовлением.
– Ну ясно,- заметил Жаслен, – он себя, любимого, за говно не держал…
– И правильно, – мягко ответил Фербер. – Знаешь, он ведь был совсем неплохим писателем…
Жаслену тут же стало стыдно за свое замечание, не имевшее под собой никаких оснований. Уэльбек просил для себя ничуть не больше, а то и меньше, чем имел обыкновение требовать любой именитый горожанин XIX века или дворянчик прошлых столетий. Вообще-то, если задуматься, он и сам не был поклонником современных упрощенных традиций, следуя которым люди завещали кремировать себя, а пепел развеять на лоне природы, словно для того, чтобы подчеркнуть возврат к ее истокам и воссоединение со стихией. Даже тело своего песика, умершего пять лет назад, Жаслен предал земле (положив рядом с ним в момент погребения его любимую игрушку) и воздвиг ему скромный памятник в саду родительского дома в Бретани, где в прошлом году умер и его отец, дом же он решил не продавать в надежде, что, выйдя на пенсию, они с Элен там поселятся. Человек не является составной частью природы, он поднялся выше природы, и собака с тех пор, как ее одомашнили, тоже стала выше ее – вот что думал он в глубине души. И чем серьезнее он размышлял над этим, тем более безбожным – пусть даже в Бога он не верил, – тем более в каком-то смысле антропологически безбожным представлялся ему обычай развеивать человеческий прах над лугами, реками и морями либо, по примеру этого фигляра Алена Гийо-Петре*, который, по мнению современников, якобы омолодил телевизионный прогноз погоды, аж в глазу циклона. Человеческое существо – это сознание, уникальное, индивидуальное и незаменимое, и по этой причине оно заслуживает памятника, стелы, на худой конец – поминальной надписи, ну хоть чего-нибудь, что увековечило бы факт его существования, – вот что считал он в глубине души.
* Ален Гийо-Петре (1950-1999) – французский журналист, ведущий прогноз погоды на телевидении, охотник за циклонами и ураганами.
– Идут, – тихо сказал Фербер, выведя его из задумчивости. И правда, хотя было всего пол-одиннадцатого, человек тридцать уже собрались у входа в церковь. Кто такие, интересно? Неизвестные, возможно – читатели Уэльбека. Бывает, что убийца, особенно если преступление совершено из мести, появляется на похоронах своей жертвы. В сложившейся ситуации Жаслен в это не очень верил, но все-таки вызвал двух фотографов из криминалистической экспертизы, которые, вооружившись фотоаппаратами и телеобъективами, устроились в квартире на улице Фруадево, откуда открывался замечательный вид на монпарнасское кладбище.
Через десять минут он увидел идущих пешком Терезу Кремизи и Фредерика Бегбедера. Они заметили друг друга, расцеловались. Вид у обоих, отметил он, вполне соответствует ситуации. Издательнице с восточной внешностью отлично подошла бы роль плакальщицы, их еще совсем недавно нанимали на похороны в странах средиземноморского бассейна; а Бегбедера, казалось, обуревали самые мрачные мысли. Дело в том, что автору «Французского романа» шел тогда всего пятьдесят второй год, и он, может быть, впервые присутствовал на похоронах человека своего поколения; должно быть, говорил себе, что лиха беда начало и что телефонные беседы с друзьями нередко начинаются теперь не с привычного «Что ты делаешь вечером?», а скорее с «Угадай, кто сегодня умер»…
Жаслен и Фербер вышли из мэрии и незаметно смешались с толпой. Собралось уже человек пятьдесят. Без пяти одиннадцать перед церковью притормозил катафалк – обычный черный фургончик муниципальной ритуальной службы. В тот момент, когда ее работники вынимали гроб, ропот ужаса и потрясения пробежал по толпе. Эксперты-криминалисты, взяв на себя леденящую душу задачу по сбору разбросанных на месте преступления ошметков плоти, сложили их в пластиковые мешки, герметично запечатали и отправили в Париж вместе с уцелевшей головой. К концу исследований от всего этого осталась компактная кучка плоти, гораздо меньшего объема, чем рядовой труп, так что сотрудники ритуальной службы сочли целесообразным использовать детский гробик длиной метр двадцать. В принципе, такой рациональный подход заслуживал всяческих похвал, но зрелище гробика, вынесенного на паперть, произвело на собравшихся жуткое впечатление. Жаслен услышал, как Фербер подавляет болезненную икоту; даже у него, при всей его зачерствелости, сжалось сердце; тут и там слышались всхлипы.
Во время самой службы он, как всегда, затосковал. Жаслен окончательно утратил связь с католической верой в возрасте десяти лет и, несмотря на то что ему пришлось бывать на многочисленных похоронах, так никогда к ней и не вернулся. Он просто-напросто ничего в этом не понимал и сейчас не мог вникнуть даже в проповедь; священник поминал Иерусалим, что показалось ему некоторым отступлением от темы, но скорее всего, подумал он, в этом есть какой-то символический смысл. Впрочем, он поймал себя на мысли, что сам ритуал представляется ему вполне уместным, а обещание жизни за гробом можно, само собой, только приветствовать. Присутствие Церкви на похоронах гораздо закономернее, чем на рождениях или свадьбах. Тут она в своей стихии, ей есть что сказать о смерти, а вот о любви – это еще вопрос.
Обычно на похоронах родные и близкие стоят у гроба, принимая соболезнования; но тут родных не наблюдалось. Когда проповедь закончилась, служащие похоронного бюро схватили гробик – Жаслен снова содрогнулся от ужаса – и засунули его обратно в фургон. К его величайшему изумлению, человек пятьдесят ожидали выноса гроба, стоя снаружи, – возможно, читатели Уэльбека, страдающие аллергией на религиозные обряды.
Никаких чрезвычайных мер предусмотрено не было, улицы не перекрывались, движение транспорта не ограничивали, так что катафалк отправился прямиком на кладбище Монпарнас, и человек сто последовали за ним по тротуару вдоль Люксембургского сада, по улицам Гюинмер, Вавен и Бреа и, пройдя по бульвару Распай, срезали по улице Гюйгенса. Жаслен и Фербер присоединились к ним. Тут были люди всех возрастов и слоев общества, как правило, в одиночестве, иногда вдвоем; на первый взгляд их ничто не объединяло, никаких общих черт Жаслен у них не отметил, и у него вдруг возникла уверенность, что они зря теряют время, это просто читатели Уэльбека, и все тут, вряд ли кто-нибудь из них причастен к убийству. Ну ладно, решил он, хотя бы прогулялись; в Париже по-прежнему стояла хорошая погода, небо было глубокого синего цвета, как зимой.
Могильщики, явно получив инструкции от священника, дожидались их, не засыпая могилу. Стоя перед ней, Жаслен снова восхитился обрядом погребения до такой степени, что тут же принял твердое и окончательное решение потребовать, чтобы его тело тоже предали земле, завтра же надо позвонить нотариусу и недвусмысленно указать это в завещании. На гроб упали первые комья земли. Одиноко стоявшая женщина лет тридцати бросила на него белую розу, – какие все-таки женщины молодцы, они думают о вещах, которые не придут в голову ни одному мужику. Во время кремации слышно, как работает механизм и страшно гудят газовые горелки, а тут стояла мертвая тишина, которую нарушал лишь умиротворяющий шорох комьев земли, разбивающихся о деревянную крышку гроба и рассыпающихся по ней. В центре кладбища почти не мешал уличный шум. По мере того как могила заполнялась землей, шорох становился все глуше, тише; потом сверху положили надгробную плиту.



8

На следующее утро он получил фотографии. Люди из криминалистической экспертизы, хоть и раздражали Жаслена своим самодовольством, поработали на славу, он не мог этого не признать. Отпечатки получились четкие, яркие, с прекрасной проработкой деталей, и лица тех, кто дал себе труд прийти на похороны писателя, были прекрасно видны, несмотря на то, что снимали с большого расстояния. К отпечаткам была приложена флешка с оригиналами. Он тут же переслал ее в BEFTI по внутренней почте, приложив записку с просьбой пробить снимки по электронной базе данных; теперь у них была специальная программа распознавания лиц, позволяющая производить эту операцию за считанные минуты. Он не очень надеялся на удачу, но попытка не пытка.
В конце дня, когда он уже собирался уходить домой, ему прислали результаты; как он и ожидал, они ничего не дали. Сотрудники Бригады расследования компьютерного мошенничества составили протокол выемки информации с жесткого диска в компьютере Уэльбека, защитные коды которого им наконец удалось взломать. Жаслен забрал его с собой, чтобы спокойно изучить дома.
Его встретил лай Мишу, прыгавшего во все стороны по крайней мере минут пятнадцать, и аппетитный запах трески по-галисийски: Элен пыталась не повторяться, плавно переходя от бургундской кухни к эльзасской, от Прованса – к Юго-западу; она отлично умела готовить итальянские блюда, равно как турецкие и марокканские, а недавно записалась на краткие курсы дальневосточной кухни, организованные мэрией V округа. Он поцеловал ее; на ней было красивое шелковое платье. – Подожди, минут через десять все будет готово… – Она выглядела расслабленной, счастливой, как и всякий раз, когда ей не надо было днем идти в университет, – только что начались ноябрьские каникулы. С годами интерес Элен к экономике начал угасать. Бесконечные теории, тщившиеся объяснить экономические феномены и предугадать их развитие, все чаще казались ей случайными и бессодержательными, и все чаще она склонялась к мысли, что все это чистое шарлатанство; даже удивительно, думала она порой, что существует Нобелевская премия по экономике, как будто эта область знаний может претендовать на такую же серьезную методологию, что и химия с физикой. Ее страсть к преподаванию тоже иссякла. Молодежь как таковая привлекала ее уже меньше, чем прежде, студенты отличались поразительно низким интеллектуальным уровнем, иногда она недоуменно спрашивала себя, с чего это им вдруг взбрело в голову пойти учиться. В глубине души Элен знала правильный ответ на этот вопрос: они просто хотели зарабатывать деньги, как можно больше денег; не считая кратковременных увлечений гуманитарной деятельностью, лишь это их и занимало. Короче, ее профессиональная жизнь сводилась к преподаванию противоречивой нелепицы сборищу придурков и карьеристов, хотя она и пыталась избегать столь определенных формулировок. Она решила выйти на пенсию раньше срока, как только муж уйдет из уголовки, – он же совсем иначе относился к своей работе, по-прежнему любил ее, а возмездие за зло и преступление казалось ему столь же неотложным и важным делом, как и в самом начале его карьеры, двадцать восемь лет тому назад.
Он включил телевизор, пора было смотреть новости. Мишу запрыгнул на диван рядом с ним. После сообщения о теракте, совершенном палестинскими смертниками в Хевроне и повлекшем за собой рекордное число жертв, ведущий перешел к рассказу о кризисе, вот уже несколько дней сотрясавшем мировые биржи, который, если верить специалистам, грозил оказаться опаснее обвала 2008 года; в общем, все как всегда. Он готов был уже переключиться на другой канал, но тут Элен, оставив готовку, присела на подлокотник. Он отложил пульт; в конце концов, это сфера ее интересов, может, ей хочется послушать.
После краткого обзора основных биржевых площадок на экране появился эксперт. Элен внимала ему, загадочно усмехаясь. Жаслен смотрел на ее груди в разрезе платья – ну конечно силиконовые: она лет десять назад поставила себе импланты, и вполне успешно, хирург превзошел самого себя. Жаслен вообще был поборником силиконовых грудей, видя в них доказательство наличия у женщины доброй эротической воли, важнейшего в мире эротического параметра, который способен отдалить на десять, если не на двадцать лет прекращение сексуальных отношений между супругами. Кроме того, это источник разных приятных неожиданностей: в бассейне клуб-отеля, во время их единственного отпуска в Доминиканской Республике (Мишель, их первая болонка, с трудом простил им эту поездку, и они поклялись, что такого больше не повторится, разве что они откопают клуб-отель, разрешающий присутствие собак, но, увы, такого не нашлось), одним словом, во время отпуска он с восхищением смотрел, как победно, презрев все законы тяготения, торчали вверх груди его жены, лежащей на воде.
Силиконовый бюст смешон, если лицо женщины похоже на печеное яблоко, а тело увяло, став жирным или дряблым; но к Элен все это не имело ни малейшего отношения. Ее тело осталось худым, попка – упругой, почти не опавшей; вьющиеся каштановые волосы изящно струились по округлым плечам. В целом она была красивой женщиной, в целом ему повезло, очень даже повезло.
В долгосрочной перспективе, кто бы спорил, все без исключения силиконовые груди становятся нелепыми; но в долгосрочной перспективе думаешь уже не об этом, а о раке шейки матки, аневризме аорты и тому подобных вещах. Еще думаешь о передаче имущества, разделе недвижимости между заранее назначенными наследниками, в общем, есть о чем поволноваться, кроме силиконовых грудей, но пока они еще не дошли до жизни такой, пока еще нет, – они, пожалуй, займутся любовью сегодня вечером (лучше завтра утром, он вообще-то предпочитал по утрам, у него потом весь день было хорошее настроение), что и говорить, у них впереди было еще несколько прекрасных лет.
Экономические новости закончились, теперь ведущий аннонсировал сентиментальную комедию, которая выйдет завтра на экраны страны.
– Слышал, что нес этот эксперт? – спросила Элен. – Видел его прогнозы? – Да нет, ничего он не слышал и не видел, ему с лихвой хватило зрелища ее грудей, но он предпочел не перебивать ее. – Через неделю окажется, что все его прогнозы гроша ломаного не стоят. Тогда они пригласят другого эксперта, тот сделает свой прогноз, с таким же уверенным видом… – Она огорченно, чуть ли не рассерженно, покачала головой. – Почему, собственно, дисциплина, которая не в состоянии даже составить прогноз, поддающийся проверке, называется наукой}
Жаслен не читал Поппера и ничего толкового ответить ей не мог; поэтому он ограничился тем, что положил ей руку на бедро. Она улыбнулась:
– Сейчас все будет готово, – и вернулась к плите, но за ужином снова затронула эту тему.
Преступление, призналась она мужу, представляется ей глубоко человеческим поступком, связанным, конечно, с самыми темными закоулками личности, но все же человеческим. Искусство, возьмем иной пример, связано со всеми зонами: темными, светлыми и промежуточными. А вот экономика ни с чем не связана, разве что со всем самым предсказуемым и автоматическим в человеке. Это не просто не наука, но даже и не искусство, в общем, это практически пустое место.
Он был не согласен, о чем и сказал ей. Давно общаясь с преступниками, он мог утверждать, что они были самыми предсказуемыми и одноклеточными особями на свете. В большинстве своем они убивали ради денег, и только ради денег; поэтому, кстати, их так просто поймать. Зато никто никогда, наверное, не работал исключительно ради зарплаты. Почти у всех находились иные мотивации: интерес к своему делу, надежда, что сможешь им увлечься, приятные отношения с коллегами… Точно так же мало кто вел себя рационально, делая покупки. В конечном счете, именно эта глубинная неопределенность, характерная для мотиваций производителей, равно как и потребителей, лежит в основе случайных и в итоге ошибочных экономических теорий. Тогда как поиск преступника можно считать наукой или, если уж на то пошло, рациональной дисциплиной. Элен не нашла, что ему возразить. Наличие иррациональных хозяйствующих субъектов всегда было темной стороной, тайной прорехой всякой экономической теории. Даже если Элен остыла к своей работе, теория экономики пока еще обеспечивала ее вклад в семейный бюджет и определяла ее положение в университете: не бог весть что, на самом деле. Жан-Пьер прав: она тоже ведет себя далеко не как рациональный хозяйствующий субъект. Она растянулась на диване и посмотрела на свою собачку, лежавшую животом вверх в экстатическом состоянии в дальнем левом углу ковра, устилавшего гостиную.
Позже вечером Жаслен взялся за обзорный отчет BEFTI о компьютере жертвы. Он начинался с того, что Уэльбек вопреки своим заявлениям в многочисленных интервью, продолжал писать, и писал постоянно. А вот то, что он писал, оказалось весьма странным: это напоминало скорее поэзию или политические воззвания, и Жаслен мало что понял в отрывках, приведенных в отчете. Надо будет отослать это его издательнице, подумал он.
Помимо этого компьютер не содержал ничего, заслуживающего внимания. Уэльбек пользовался офисным приложением «Контакты» на своем макинтоше. Содержание его адресной книги было воспроизведено полностью, и тут было от чего сойти с ума: в ней было всего-навсего двадцать три фамилии, двенадцать из которых принадлежали мастерам, врачам и прочим поставщикам услуг. Он также пользовался приложением «Календарь», но и тут дело обстояло не лучше: все записи были типа «мусорные мешки» или «привезут мазут». Жаслену редко попадались люди, живущие такой занудной жизнью. Даже его браузер не содержал ничего любопытного. Покойный не посещал ни педофильские, ни порнографические сайты; самые дерзкие его запросы касались сайтов женского белья и эротических нарядов, вроде Belle et Sexy и Liberette.com. В общем, несчастный папик просто глазел на девиц в обтягивающих мини-юбках или прозрачных топиках, не более того, и Жаслену вдруг стало стыдно, что он прочел эту страницу. Да уж, распутать это преступление будет трудновато. В лапы преступника человека влекут его пороки, пороки или деньги. Деньги у Уэльбека водились, хотя меньше, чем можно было ожидать, но, судя по всему, у него ничего не украли, при обыске дома нашли даже чековую книжку, кредитную карту и бумажник с несколькими сотнями евро. Он заснул в тот момент, когда пытался перечитать политические выкладки, словно надеялся найти в них какой-то смысл или объяснение происшедшему.



9

На следующий день они начали разрабатывать одиннадцать фамилий из личного списка в адресной книжке. Поскольку Терезу Кремизи и Фредерика Бегбедера уже допросили, осталось девять человек, и все – женщины.
Операторы хранят эсэмэски всего год, что же касается мейлов, то тут никакого ограничения нет, особенно если пользователь решает держать их не только на личном компьютере, но и на сервере почты, что и сделал Уэльбек; таким образом, даже при смене компьютера письма никуда не денутся. На сервере me.com писатель располагал персональным дисковым пространством объемом 40 гигабайт; если бы его корреспонденция всегда оставалась столь же интенсивной, ему бы понадобилось семь тысяч лет, чтобы его заполнить.
Существует некоторая правовая неопределенность в вопросе о статусе электронных сообщений и о том, могут ли они быть приравнены к частной переписке или нет. Жаслен без промедления усадил всю свою команду за чтение мейлов Уэльбека, так как в ближайшее время можно было ожидать выдачи следственного поручения и неизбежного назначения судебного следователя, и если прокуроры и их помощники отличались, как правило, сговорчивостью, судебный следователь мог оказаться страшным занудой, даже в деле об убийстве.
Работая почти по двадцать часов в сутки – незадолго до смерти электронная переписка Уэльбека стала и правда незначительной, зато раньше была весьма обильной в определенные периоды, сразу после выхода книги, например, он получал в среднем по тридцать мейлов в день, – сотрудники Жаслена уже к ближайшему четвергу идентифицировали девятерых женщин. Географический разброс этой компании впечатлял: среди них оказалась испанка, русская, китаянка, чешка, – всех по одной, а также две немки и все-таки три француженки. Жаслен вспомнил, что вышеупомянутого автора переводили во всем мире.
– В этом есть своя прелесть, – заметил он Лартигу, который заканчивал составление списка. Он сказал это скорее для очистки совести, словно ожидаемую всеми шутку; на самом же деле ему никак не удавалось позавидовать писателю. Все дамы были его бывшие любовницы, характер переписки не оставлял на этот счет никаких сомнений – иногда совсем бывшие, тридцатилетней давности.
Связаться с ними не составило труда: они по-прежнему обменивались с Уэльбеком ни к чему не обязывающими трогательными мейлами, поверяя друг другу мелкие и крупные неприятности, а бывало, делились и радостями.
Все три француженки немедленно согласились приехать на набережную Орфевр, хотя одна из них жила в Перпиньяне, вторая в Бордо, а третья в Орлеане. Что касается иностранок, то они тоже не отказывались, но попросили дать им время организоваться.
Жаслен и Фербер принимали их каждый в своем углу, чтобы сравнить потом впечатления; и впечатления эти оказались на удивление схожими. Все женщины до сих пор питали к Уэльбеку очень нежные чувства. «Мы часто переписывались по электронной почте», – говорили они, но Жаслен не признавался, что читал их мейлы. Они не питали надежд на новую встречу, но он догадывался, что в случае чего были бы не против. Ужас какой, усмехнулся он, просто ужас: женщины не забывают бывших любовников, это очевидно. У Элен тоже водились бывшие любовники, да, хоть она и познакомилась с ним в молодости, у нее уже тогда были бывшие любовники; а что произошло бы, если бы они вдруг снова попались ей на глаза? У всякого дознания есть отрицательные стороны, так, иногда начинаешь против воли задаваться болезненными личными вопросами. Но к поискам преступника это не имело никакого отношения. Да, женщины знали Уэльбека, и знали близко, но Жаслен не сомневался, что большего от них не добьется, и был к этому готов, женщины, надо сказать, весьма сдержанны в подобных вопросах, воспоминание о любви бесконечно им дорого, даже если они разлюбили, – ведь, как ни крути, прошли годы, а то и десятилетия с тех пор, как они видели его в последний раз, так что сама мысль о том, что они могли задумать его убийство или, на худой конец, иметь сведения о человеке, который мог задумать его убийство, была бредовой.
Какой-нибудь муж или ревнивый любовник, по прошествии стольких лет? Размечтался! Даже зная, что у жены есть бывшие любовники, и, на свое несчастье, ревнуя к ним, все равно понимаешь, что убивать их нет резона, более того, их смерть может лишь разбередить старые раны. Надо, пожалуй, пустить по этому следу одного из сотрудников, но без напряга и без отрыва от производства. В успех своего предприятия он, само собой, не верил, но понимал, что людям свойственно ошибаться. И все-таки, когда Фербер спросил его: «Переходим к иностранкам? Это, конечно, дорого встанет, придется кого-нибудь туда послать, но у нас есть средства, речь идет об убийстве, как-никак», он уверенно ответил, что нет, не имеет смысла. В ту минуту он сидел у себя в кабинете и, наверное, уже в сотый раз за последние две недели вытаскивал наугад снимки пола в гостиной Уэльбека, всматриваясь в разветвленные, переплетающиеся красно-черные кровоподтеки или в фотографии людей, присутствовавших на похоронах писателя, – безупречно выполненные крупные планы печальных лиц.
– У тебя озабоченный вид, Жан-Пьер, – заметил Фербер.
– Да, я чувствую, что мы в тупике, и не знаю, что делать. Садись, Кристиан.
Фербер взглянул на своего шефа – тот продолжал машинально перебирать фотографии, не вглядываясь в детали и тасуя их, словно колоду карт.
– Что ты, собственно, хочешь обнаружить на этих снимках?
– Не знаю. Я чую, что тут что-то есть, но не могу сказать, что именно.
– Попробуем спросить у Лоррена.
– Он разве не на пенсии?
– Ну в принципе да, но я не понимаю, на каком он свете; он заходит сюда на несколько часов в неделю. Впрочем, на его место пока никого не назначили.
Гийом Лоррен, простой полицейский бригадир, обладал весьма странным свойством – поистине фотографической зрительной памятью: ему достаточно было хоть раз взглянуть на чью-то фотографию, пусть даже в газете, чтобы узнать человека десять, а то и двадцать лет спустя. До появления программы Visio, позволяющей осуществлять мгновенную проверку заданной фотографии на соответствие файлу, содержащемуся в базе данных правонарушителей, все обращались к нему; разумеется, его редкий дар проявлялся в опознании и правонарушителей, и буквально всех, кого он при тех или иных обстоятельствах видел на снимке.
В пятницу они явились к нему в кабинет. Этот приземистый человек с седыми волосами, уравновешенный и степенный, казалось, просидел в своем кабинете всю жизнь, что было недалеко от истины: как только его таланты стали общественным достоянием, Лоррена срочно перевели в Уголовный розыск, освободив от всех прочих обязанностей.
Жаслен объяснил, чего они от него хотят. Он тут же засел за работу, изучая по очереди фотографии, сделанные в день похорон. В какие-то снимки он всматривался долго и внимательно, почти минуту, другие мгновенно откладывал в сторону и переходил к следующему. Степень его сосредоточенности была поразительной; интересно, как функционировал его мозг? Странное было зрелище.
Минут через двадцать он схватил какой-то снимок и принялся раскачиваться взад-вперед на стуле.
– Видел я его… где-то я видел этого типа… – произнес он почти неслышно.
Жаслен нервно вздрогнул, но удержался и не стал прерывать его. Лоррен раскачивался, как ему показалось, целую вечность, беспрестанно повторяя шепотом: «Видел я его… видел я его…», будто некую сугубо личную мантру. Внезапно он замер, протянув Жаслену снимок очень бледного мужчины лет сорока, с тонкими чертами лица и длинными темными волосами.
– Кто это? – спросил Жаслен.
– Джед Мартен. В этом я уверен. А вот где я видел его фотографию, на сто процентов не поручусь, но мне кажется, в «Ле Паризьен», в статье о каком-то вернисаже. Он, мне кажется, так или иначе связан с искусством.



10

Сообщение о смерти Уэльбека застало Джеда в тот момент, когда изо дня в день он ожидал печального известия об отце. Изменяя своим привычкам, он позвонил ему в конце сентября и попросил заехать. Отец теперь жил в Везине, в резиденции с медицинским обслуживанием, располагавшейся в богатой усадьбе времен Наполеона III, гораздо более шикарной и дорогостоящей, чем предыдущая, одним словом – в элегантной хай-тековой богадельне. Просторные квартиры состояли из спальни и гостиной, каждому полагались большой LCD-телевизор с кабельными и спутниковыми каналами, DVD-проигрыватель
и высокоскоростное интернет-подключение. В парке было озерцо с утками, на аккуратных аллеях резвились лани. Пансионеры даже могли по желанию ухаживать за выделенным им участком сада, выращивать овощи и цветы, но с такими заявками обращались немногие. Джеду пришлось повоевать с отцом, чтобы он согласился на переезд, он не раз настаивал на этом, убеждая его, что хватит жмотничать, ведь теперь он богат. Само собой, заведение принимало в свои стены только тех, кто в пору своей активной жизни принадлежал к высшим слоям французской буржуазии – «снобам и выпендрежникам», как обозвал их отец, который втайне все еще гордился своим крестьянским происхождением.
Сначала Джед не понял, зачем отец вызвал его. После недолгой прогулки по парку – он передвигался уже с трудом – они устроились в комнате с деревянными панелями и кожаными креслами, с потугой на английский клуб, и заказали кофе. Им подали его в кофейнике из серебристого металла, со сливками и тарелочкой разных сладостей. В зале было пусто, лишь одинокий старичок сидел, мелко тряся головой, над чашкой горячего шоколада, и казалось, вот-вот уснет. У него были длинные вьющиеся седые волосы, и в светлом костюме, с шелковым платком на шее, он напоминал певца не первой молодости, например артиста оперетты, чей звездный час имел место на фестивале в Ламалу-ле-Бэн, – то есть его скорее можно было представить себе под крылом «Колеса фортуны»*, чем в подобном заведении, равного которому во Франции не найти, даже на Лазурном берегу, – что-то столь же шикарное попадается разве что в Швейцарии или в Монако.
* «Колесо фортуны» – фонд помощи неимущим актерам во Франции.
Отец Джеда молча посмотрел на старого сердцееда и после паузы сказал сыну:
– Везет некоторым… У него редчайшее орфанное заболевание, демелемейоз, что-то в этом роде. Это совсем не больно. Он постоянно утомлен и все время засыпает, иногда прямо за столом; на прогулке, пройдя несколько десятков метров, садится на скамейку и вырубается. С каждым днем он спит все больше и больше и в один прекрасный день возьмет и не проснется. Некоторым везет до самой смерти…
Он повернулся к сыну и посмотрел ему прямо в глаза:
– Я подумал, что лучше тебя предупредить, но не знал, как это объяснить по телефону. Я обратился в одну швейцарскую организацию. Я решился на эвтаназию.
Джед не сразу отреагировал, и отец успел привести ряд доводов, которые, если не вдаваться в детали, сводились к тому, что ему надоело жить.
– Тебе тут плохо? – спросил наконец сын дрожащим голосом.
Нет, ему тут очень хорошо, лучше не бывает, но Джед должен понять, черт возьми, что ему уже нигде не может быть хорошо, что ему не может быть хорошо по определению (разнервничавшись, отец заговорил громко и вспыльчиво, но престарелый певец все равно уже забылся сном, и в комнате было тихо). Если он будет жить, ему придется менять искусственный анус, короче, он сыт по горло этими играми. И потом, у него боли, он не в состоянии их терпеть, сколько же можно мучиться.
– Тебе не дают морфий? – удивился Джед.
Да нет, дают ему морфий, бери не хочу, для них главное, чтобы пациенты вели себя смирно, только что это за жизнь под морфием?
По правде говоря, Джед считал, что вот это как раз и есть жизнь, завидная, без забот, без обязанностей, желаний и опасений, прекрасная растительная жизнь, когда можно радоваться нежной ласке солнца и легкого ветерка. При этом он подозревал, что отец вряд ли согласится с его точкой зрения. В прошлом он был человеком активным, главой фирмы, а у таких людей часто возникают проблемы с наркотиками, подумал он.
– А тебе-то, собственно, какое дело? – накинулся на него отец (тут Джед понял, что уже некоторое время пропускает мимо ушей его старческие сетования). Он замешкался, помедлил и ответил, что, наоборот, в каком-то смысле он склонен все-таки считать, что где-то как-то ему есть до этого дело.
– И вообще, быть сыном самоубийцы – то еще удовольствие, – добавил он. Отец выдержал удар, как-то весь съежился, но ответил агрессивно:
– При чем тут это!
– Если оба родителя кончают с собой, – Джед не обратил внимания на его выпад, – ребенок попадает в неловкое, шаткое положение, его жизненным связям, образно говоря, не хватает прочности.
Он вещал долго и непринужденно, сам удивляясь позже, как ему это удалось, поскольку, по сути дела, он сам питал к жизни весьма зыбкую любовь и считался обычно замкнутым и грустным человеком. Но он тут же сообразил, что единственный способ повлиять на отца – воззвать к его чувству долга, отец всегда был человеком долга, в сущности, только долг и работу он ценил в этой жизни. «Уничтожать в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять, в меру своих возможностей, в этом мире нравственность»*, – машинально повторял про себя Джед, не очень понимая смысл этой фразы, но любуясь элегантностью и плавностью ее звучания, и продолжал излагать отцу традиционные доводы: регресс цивилизации, выразившийся в массовом обращении к эвтаназии, лицемерие и, по сути, глубинная злонамеренность самых знаменитых ее поборников, моральное превосходство паллиативного лечения и т. д.
* В русском издании И. Канта эта фраза звучит иначе: «Уничтожать в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять в этом мире нравственность в самом ее существовании». (Метафизика нравов. – Кант И. Соч. в 6-ти томах. Т.4, Ч. 2. – M.: Мысль, 1965. С.360. Перевод с немецкого С. Шейнман-Топштейн и Ц. Арзаканьяна.)
Когда часов в пять он уехал из резиденции, солнце уже садилось и его последние лучи озаряли все вокруг восхитительным золотистым светом. В сверкающей инеем траве прыгали воробьи. Облака переливались всеми оттенками пурпурного и алого цвета и, принимая странные рваные формы, уплывали в сторону заката. В такой вечер грех было отрицать определенную красоту мира. Восприимчив ли отец к таким вещам? Он никогда не проявлял ни малейшего интереса к природе, но в старости – кто знает… Он сам, когда приехал к Уэльбеку, отметил, что начинает ценить сельскую местность, к которой до сих пор был совершенно равнодушен. Джед неловко сжал плечо отца и расцеловал его в шершавые щеки, и тут на мгновение ему показалось, что он выиграл эту партию, но в тот же вечер его охватило сомнение, которое лишь усилилось в последующие дни. Звонить отцу не имело смысла, тем более снова навещать его, он только разозлится. Джед вообразил его замершим в нерешительности на гребне горного хребта – куда качнуться? Ему предстояло сделать последний жизненно важный выбор, и Джед опасался, что и на этот раз, как и раньше, когда у него возникали проблемы на стройке, отец предпочтет резать по живому.
С течением времени его беспокойство возрастало; теперь он в любую минуту ждал звонка от директрисы заведения: «Сегодня в девять часов утра ваш отец отбыл в Цюрих. Он оставил вам письмо». Поэтому, когда женский голос сообщил ему по телефону о смерти Уэльбека, он сразу даже не понял, о чем речь, не сомневаясь, что произошла ошибка. (Мэрилин не представилась, и он не узнал ее. Она могла пересказать ему лишь то, о чем писали газеты, но все же подумала, что надо бы ему позвонить, полагая – совершенно справедливо, – что газет он не читает.) И, уже повесив трубку, он еще какое-то время надеялся, что произошла ошибка, ведь ему казалось, что их отношения с Уэльбеком только начинаются, он не расстался с идеей, что они еще встретятся, и не раз, пожалуй, даже станут друзьями, в той степени, в которой это слово вообще применимо к таким людям, как они. Правда, они не виделись с тех пор, как он в начале января привез ему портрет, а сейчас уже подходил к концу ноябрь. Правда и то, что он сам так и не позвонил ему, не попытался договориться о встрече, но все же Уэльбек был на двадцать лет его старше, а для Джеда единственной привилегией возраста, единственной и безрадостной привилегией, было заслуженное право рассчитывать, что от вас наконец отстанут; во время их предыдущих встреч он пришел к выводу, что писатель и на самом деле мечтает, чтобы от него отстали, однако Джед не терял надежды, что он ему все-таки позвонит, потому что он чувствовал, что ему еще есть что сказать Уэльбеку и есть что услышать в ответ. В любом случае он почти не работал в этом году: снова достал фотоаппарат, не убрав, правда, кисти и холсты, короче, метался и не знал, куда себя деть. Он даже не переехал, а уж чего, казалось бы, проще.
В день похорон он умаялся и мало что понял из проповеди. Речь шла о страдании, но также о надежде и воскресении, в общем, звучала она весьма запутанно. На кладбище Монпарнас с прямоугольной сеткой ровных аллей, усыпанных толстым слоем гравия, ситуация, напротив, представлялась ему предельно ясной: их отношениям с Уэльбеком пришел конец ввиду обстоятельств непреодолимой силы. Джед не знал никого из собравшихся, но у него создалось ощущение, что они разделяют его чувства. Вспомнив сейчас эти мгновения, он вдруг отчетливо понял, что отец ни за что не откажется от задуманного, что рано или поздно раздастся звонок директрисы, и тогда все разом закончится, без заключений и объяснений, последнее слово так никогда и не будет произнесено, и останутся лишь сожаление и усталость.
Но все же его ждало еще одно испытание – несколько дней спустя ему позвонил некий Фербер. У него был мягкий приятный голос, который никак не вязался с образом полицейского. Фербер предупредил, что на набережной Орфевр Джеда примет не он сам, а его шеф, комиссар Жаслен.



11

Комиссар Жаслен «на совещании» – так сказали ему, когда он пришел. Джед сидел в небольшом зале ожидания с зелеными пластиковыми стульями, листая старый номер «Сил правопорядка», пока наконец не догадался взглянуть в окно: из него открывался панорамный вид на Новый мост, набережную Конти и чуть дальше – на мост Искусств. Сена будто застыла в зимнем свете, а ее воды приобрели матовый серый оттенок. Купол Французской Академии поистине великолепен, признал Джед против воли. Конечно, округлую форму здания ничем нельзя оправдать; с рациональной точки зрения это просто потеря места. Возможно, модернизм был ошибкой, подумал Джед впервые в жизни. Чисто риторический вопрос, впрочем: модернизм закончился в Западной Европе уже много лет назад.
В эту минуту появился Жаслен, выведя его из раздумий. Комиссар был раздражен и явно не в духе. Все потому, что утром его ждало еще одно разочарование: проверка образа действий преступника по базе данных серийных убийц ничего не дала. Нигде – ни в Европе, ни в Штатах, ни в Японии – никогда не слышали о преступнике, разрезавшем своих жертв на лоскуты, которые он затем раскладывал по комнате, – не было такого прецедента. «В кои-то веки Франция вырвалась вперед…» – заметил Лартиг, пытаясь разрядить обстановку.
– Извините, – сказал Жаслен, – мой кабинет пока что занят. Могу я предложить вам кофе? Он не так уж плох, нам только что досталась новая машина.
Он вернулся через две минуты с двумя маленькими стаканчиками кофе, который и впрямь оказался отменным.
– Добросовестная работа полиции немыслима, – заверил он Джеда, – без нормальной кофеварки. – Потом попросил рассказать об отношениях с жертвой. Джед изложил историю вопроса: проект выставки, текст для каталога, написанный им портрет Уэльбека… Он видел, что его собеседник смурнеет на глазах, буквально оседая на стуле.
– Понятно… В общем, вы были не так уж близки, – подытожил комиссар.
– Да, – согласился Джед, хотя у него сложилось впечатление, что у писателя в принципе не водилось так называемых близких людей, в конце жизни уж точно.
– Знаю, знаю. – У Жаслена был совсем упавший голос. – Не понимаю, на что я надеялся… Боюсь, что зря вас побеспокоил. Ладно, давайте все же пройдем ко мне в кабинет, запротоколируем ваши показания.
Поверхность его рабочего стола почти полностью была завалена фотографиями с места преступления, которые он, уже, наверное, в пятидесятый раз безуспешно изучал всю первую половину дня. Джед, любопытствуя, подошел и взял один снимок, чтобы рассмотреть получше. Жаслен едва сдержал удивление.
– Извините, – смутился Джед. – Полагаю, я не должен это видеть.
– Да, по идее, снимки подпадают под тайну следствия. Но давайте, не стесняйтесь: может, что-то вспомните.
Джед рассмотрел несколько увеличенных фотографий, которые, по мнению Жаслена, ничем друг от друга не отличались: кровоподтеки, разодранная плоть, бесформенная головоломка.
– Странно, – произнес Джед, помолчав. – Похоже на Поллока, реши он вдруг написать почти монохромную картину, с ним это случалось, но редко.
– Кто такой Поллок? Простите мое невежество.
– Джексон Поллок – американский художник послевоенных лет. Абстрактный экспрессионист, можно сказать – лидер этого направления. На него существенное влияние оказал шаманизм. Умер в пятьдесят шестом.
Жаслен с внезапным интересом внимательно посмотрел на него.
– А что это за фотографии? – спросил Джед. – В смысле, что, собственно, на них изображено?
Реакция Джеда изумила Жаслена своей остротой. Он еле успел подставить ему кресло, в которое тот рухнул, дрожа и сотрясаясь в спазмах.
– Сидите, не двигайтесь… вам надо что-нибудь выпить. – Жаслен бросился в кабинет группы Фербера, откуда тут же вернулся с бутылкой лагавюлена и стаканом. Добросовестная работа полиции немыслима без заначки высококлассного спиртного, свято верил он, но на сей раз удержался от комментариев. Выпив залпом полный стакан виски, Джед перестал дрожать. Жаслен терпеливо ждал, еле сдерживая возбуждение.
– Да, это чудовищно, – проговорил он наконец. – Это одно из самых леденящих душу преступлений в нашей практике. Вы думаете, что… – продолжал он осторожно, – вы полагаете, что на убийцу мог оказать влияние Джексон Поллок?
Джед помолчал, недоверчиво покачивая головой, и сказал:
– Не знаю… Правда, похоже на его работы. Многие художники конца двадцатого века превращали свое тело в объект искусства, и некоторые поборники body art объявляли себя последователями Поллока. Но тело другого человека… Лишь венские акционисты в шестидесятых годах перешли границу, но их деятельность была ограничена во времени, и это движение уже давно ни на кого не влияет.
– Я понимаю, что вам это может показаться нелепым… – не отставал Жаслен, – но войдите в наше положение… Я не должен был бы говорить вам об этом, но следствие зашло в тупик, мы обнаружили труп два месяца назад и все никак не сдвинемся с мертвой точки.
– Где это произошло?
– У него дома, в Луаре.
– Ах да, странно, что я не узнал ковролин в гостиной.
– Вы были у него? В Луаре? – На этот раз Жаслен не сумел скрыть своего возбуждения. Джед был первым человеком из всех, кого они допросили, побывавшим дома у Уэльбека. Даже издательница никогда к нему туда не ездила, они встречались только в Париже.
– Да, один раз, – спокойно ответил Джед. – Отвозил ему картину.
Жаслен вышел из кабинета, позвал Фербера. В коридоре он кратко ввел его в курс дела.
– Занятно, – задумчиво протянул Фербер. – Даже очень. Занятнее всего того, что мы до сих пор слышали, мне кажется.
– И что дальше? – спросил Жаслен.
Они провели импровизированное совещание прямо в кабинете: тут были Орели, Лартиг, Мишель Хури. Мессие задерживался, розыскные мероприятия, судя по всему, увлекли его – какой-то студент-невротик типа отаку* уверял, что нашел в интернете упоминание образа действий их убийцы (мы начинаем терять интерес к делу, печально подумал Жаслен, и готовимся к возможности поражения…). Самые разнообразные предположения сыпались со всех сторон, и длилось это бесконечно – никто из них ничего не знал о художественной среде, – но вдруг Фербера осенило:
* Отаку – человек, фанатично увлеченный чем-либо.
– Я думаю, нам надо поехать с ним в Луаре. На место преступления. Может, он увидит то, что от нас ускользнуло.
Жаслен взглянул на часы: полтретьего, обеденное время давно прошло, а главное, свидетель уже почти три часа торчит один в его кабинете.
Когда он вошел, Джед рассеянно посмотрел на него. Он, судя по всему, совсем не скучал. Устроившись за столом комиссара, он внимательно изучал фотографии.
– Знаете, – заметил он- это довольно убогое подражание Поллоку. Формы и подтеки на месте, но расположены они как попало, без какой бы то ни было силы и жизненной энергии.
Жаслен замешкался, он не хотел действовать нахрапом.
– Это мой стол, – произнес он, не придумав ничего лучше.
– Ох, извините. – Джед вскочил, уступая ему место, но вид у него был не слишком смущенный.
Жаслен изложил свою просьбу.
– Никаких проблем! – тут же откликнулся Джед. Они договорились поехать в Луаре на следующий день на машине Жаслена. Условившись о встрече, они поняли, что живут в нескольких сотнях метров друг от друга.
Забавный тип, подумал Жаслен, когда Джед ушел, и, как часто бывало раньше, поразился, сколько же разных людей сосуществуют в сердце одного города, без всякой на то причины, без всяких общих интересов и забот, следуя по бесконечным непересекающимся маршрутам и лишь иногда объединяясь в сексе (все реже и реже) или (все чаще и чаще) в преступлении. Но впервые эта мысль, которая так занимала его, когда он начинал работать в полиции пробуждая желание рыть глубже и набираться знаний, чтобы дойти до самой сути человеческих отношений, не вызвала в нем ничего, кроме тупой усталости.



12

Хоть Джед и не знал ничего о жизни Жаслена, он не удивился, увидев его за рулем «мерседеса» А-класса. «Мерседес» А-класса – идеальная машина для пожилой бездетной пары, живущей в городской или пригородной зоне и не отказывающей себе порой в удовольствии сбежать в очередной шарм-отель; он может также подойти молодоженам с консервативным темпераментом, в таком случае это, скорее всего, их первый «мерседес». Младшие модели автомобилей, увенчанных трехлучевой звездой, особенно в базовых комплектациях, – это слегка из другой оперы; а вот седаны класса С и седаны класса Е более парадигматичны. В сущности, «мерседес» – это машина для тех, кто не так уж сильно интересуется автомобилями, а комфорт и безопасность предпочитает удовольствию от вождения и, понятное дело, располагает значительным бюджетом. На протяжении вот уже пятидесяти лет, несмотря на впечатляющий коммерческий напор «тойоты» и боевитость «ауди», представители состоятельного класса во всем мире сохраняют верность «мерседесу».
На южном направлении машин было мало, они ехали молча. Надо бы сломать лед, решил Жаслен по истечении получаса, свидетель должен чувствовать себя непринужденно, он часто повторял это на своих лекциях в Сен-Сир-о-Мон-д’Ор. Джед, глубоко задумавшись, сидел с отсутствующим видом, а может, просто клевал носом. Он заинтриговал Жаслена, более того, поразил. Честно говоря, на протяжении всей своей службы в полиции он сталкивался в лице преступника исключительно с примитивными и дурными субъектами, не способными ни на какую свежую мысль, да и вообще на какую-либо мысль, этих дегенератов и скотов следовало бы – в их собственных интересах, равно как и в интересах всех прочих и любого человеческого сообщества, – пристрелить в момент поимки, так, по крайней мере, все чаще и чаще думал он. Впрочем, не его это было дело, а судей. Его же работа заключалась в том, чтобы выследить дичь и принести ее к ногам судей и, бери выше, всего французского народа (раз уж они вершат суд, как принято считать, именем народа). В процессе охоты дичь, положенная к ногам охотника, как правило, уже мертва, погибла во время погони, поскольку разрыв пули, выпущенной в надлежащее место, сводит на нет ее жизненные функции; иногда работу довершают собачьи клыки. В рамках же полицейского расследования виновный, положенный к ногам судьи, скорее жив, чем мертв, благодаря чему Франция остается на хорошем счету в ежегодных докладах Amnesty International о соблюдении прав человека. Судья, выражающий волю народа Франции, от имени которого он отправляет правосудие и перед волей которого склоняется при рассмотрении тяжких преступлений, находящихся в юрисдикции суда присяжных, – а как раз такими делами и доводилось в основном заниматься Жаслену, – должен, следовательно, выносить решение о его участи.
Различные международные соглашения запрещают (даже если французский народ высказывается в большинстве своем «за») предать его смерти.
Проехав через платежный терминал у Сент-Арну-ан-Ивлин, он предложил Джеду остановиться и выпить кофе. Магазинчик при бензоколонке произвел на Жаслена двойственное впечатление. С одной стороны, все тут явно указывало на то, что они недалеко от Парижа: выбор журналов и национальных газет был чрезвычайно широк – он неминуемо сократится по мере их продвижения в глубинку, – а среди сувениров для автомобилистов преобладали Эйфелева башня и собор Сакре-Кер во всевозможных видах и формах. С другой стороны, пригородом это место можно было назвать с большой натяжкой: проехав через шлагбаум пункта оплаты, они покинули последнюю зону действия оранжевой карточки*, что означало конец пригородов и начало регионов; кстати, региональные продукты были тут как тут (мед из провинции Гатине, паштеты из кролика). В общем, данная автозаправка отказалась выбирать свой лагерь, и Жаслену это было не по душе. Тем не менее он взял к кофе шоколадный кекс брауни, и они сели за один из сотни свободных столиков.
* Оранжевая карточка – до недавнего времени проездной билет, действующий в Париже и пригородах.
Без вступления было не обойтись; Жаслен несколько раз кашлянул.
– Знаете… – решился он наконец, – я очень благодарен вам за то, что вы согласились со мной поехать. Вы вовсе не обязаны это делать.
– По-моему, полиции надо помогать, – серьезно ответил Джед.
– Ну вот… – Жаслен улыбнулся, но ему не удалось вызвать у собеседника ответную улыбку. – Я, разумеется, счастлив это слышать, но наши сограждане редко придерживаются такой точки зрения…
– Я верю в зло, – продолжал Джед тем же тоном. – Я верю в виновность и в возмездие.
Жаслен застыл с открытым ртом, он совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот.
– Вы верите в превентивный эффект уголовного наказания? – спросил он поощрительным тоном.
Пожилая официантка, вытиравшая пол между столиками, приближалась к ним, бросая в их сторону нехорошие взгляды. Она выглядела не просто уставшей и отчаявшейся, но явно была настроена враждебно к миру в целом и ворочала тряпкой в ведре с таким видом, будто в ее глазах мир сводился именно к этой, не вызывающей доверия поверхности, усыпанной разного рода нечистотами.
– Понятия не имею, – ответил Джед после паузы. – По правде говоря, я никогда не задавался этим вопросом. Наказание кажется мне справедливым, потому что оно разумно и необходимо, то есть я считаю разумным наказывать преступника, чтобы восстановить равновесие, поскольку зло необходимо покарать. А что? Вы в это не верите? – добавил он уже более запальчиво, заметив, что собеседник молчит. – А ведь это ваша работа…
Жаслен собрался с духом, чтобы ответить отрицательно, – нет, это работа судьи при содействии коллегии присяжных. Этот тип был бы безжалостным присяжным, подумал он.
– Не забывайте о разделении властей, – возразил он, – это один из основных принципов нашей Конституции.
Джед быстро кивнул, показывая, что понял, но считает это частностью. Жаслен собрался было пуститься в дискуссию о смертной казни, без всяких на то причин, а так, поболтать, но потом отказался от своей затеи; нет, ему решительно не удавалось разобраться в этом человеке. И снова воцарилось молчание.
– Я поехал с вами, – заговорил Джед, – еще и по иным, более личным соображениям. Я хочу, чтобы убийца Уэльбека был найден и понес наказание. Для меня это очень важно.
– Но вы же не были так уж близки…
Джед что-то буркнул с горечью, и Жаслен понял, что, сам того не желая, задел его за живое. В нескольких метрах от них с тарелкой жареной картошки продефилировал полный мужчина в скучном сером костюме. У него был вид дошедшего до ручки торгового агента. Прежде чем сесть, он приложил руку к груди и так постоял несколько секунд, видимо боясь, что его вот-вот сразит сердечный приступ.
– Мир ничтожен, – сказал наконец Джед. – И тот, кто совершил это убийство, усугубил ничтожность мира.



13

Приехав в Супп (так называлась деревня, где писатель прожил свои последние часы), они оба одновременно подумали, что здесь все осталось по-прежнему. А чему тут, собственно, меняться: деревня, словно застыв в удобном положении бесспорной туристической достопримечательности, могла бы столетиями пребывать в этом качестве, приобретая разве что некоторые элементы современных бытовых удобств в виде интернет-терминалов и оборудованных автостоянок, – если, конечно, некая разумная сущность будет все это поддерживать, защищая от враждебной стихии и губительной ненасытности растений.
Деревня была по-прежнему пустынна, безмятежно и, можно сказать, структурно пустынна. Точно так выглядел бы мир, подумал Джед, после взрыва межгалактической нейтронной бомбы. Пришельцы, высадившись на тихих отреставрированных улочках поселка, любовались бы его немудрящей красотой. Если бы оным пришельцам оказалось не чуждо эстетическое чувство, пусть самое примитивное, они быстро сообразили бы, что за всем этим следует ухаживать, и приступили бы к необходимым работам; это допущение успокаивало и звучало вполне правдоподобно.
Жаслен аккуратно припарковал свой «мерседес» перед длинным домом. Джед вышел и, поежившись от холода, вспомнил свое первое посещение и пса, который радостно скакал вокруг него, но, вообразив отрубленную голову пса и отрубленную голову его хозяина, тут же осознал всю чудовищность преступления и мимолетно пожалел, что приехал, но взял себя в руки, потому что хотел быть полезным, всю свою жизнь он хотел быть полезным, и, с тех пор как он разбогател, это желание только усилилось. И вот сейчас ему подвернулась возможность быть полезным, ну да, он мог помочь поймать и устранить убийцу, он мог, кроме всего прочего, помочь мрачному и отчаявшемуся пожилому полицейскому, который с обеспокоенным видом стоял рядом с ним, пока он сам, замерев в зимнем свете, пытался совладать с дыханием.
Отлично они тут все отдраили, не мог не признать Жаслен, входя в гостиную, и представил себе, как его коллеги собирают, по одному, фрагменты тела, разбросанные по месту преступления. На ковролине не осталось даже следов крови, лишь в нескольких местах белели протертые пятна. А так дом тоже совсем не изменился, он сразу заметил, что вся мебель стоит на своих местах. Жаслен сел на диван, стараясь не смотреть на Джеда. Свидетеля надо оставить в покое, не тормозить его спонтанные реакции, не сдерживать его эмоции и интуитивные догадки, если таковые возникнут, и быть полностью в его распоряжении, чтобы и он, в свою очередь, смог ответить тем же.
И точно, Джед направился в одну из комнат, судя по всему, намереваясь обойти весь дом. Жаслен пожалел, что не взял с собой Фербера: тот был чутким человеком, чутким полицейским, он бы уж сообразил, как подступиться к художнику, тогда как он сам – всего-навсего обычный служака не первой молодости, страстно любящий свою стареющую жену и песика-импотента.
Джед продолжал бродить из комнаты в комнату, неизменно возвращаясь в гостиную и уходя с головой в изучение книг на полках, подбор которых удивил и впечатлил его даже больше, чем в первый раз. Потом он остановился перед Жасленом, тот почему-то вздрогнул и тут же вскочил.
При этом в позе Джеда не было ровным счетом ничего тревожного; он стоял сцепив руки за спиной, как школьник, вызванный к доске.
– Исчезла моя картина, – сказал он наконец.
– Ваша картина? Какая картина? – лихорадочно спросил Жаслен, отдавая себе отчет, что ему следовало бы знать какая, ему следовало бы по идее это знать, нет, он явно уже мышей не ловит. Его трясло, как в ознобе, возможно, у него начинался грипп или еще что похлеще.
– Я написал его портрет. И подарил ему. Его нет. Жаслен не сразу осознал эту информацию, шарики и ролики в его мозгу крутились на малых оборотах, ему становилось все хуже и хуже, он смертельно устал, это дело выпило из него все соки, и ему понадобилось невероятное количество времени, чтобы задать самый важный и единственно верный вопрос:
– Он дорого стоил?
– Да, немало, – ответил Джед.
– Сколько?
Джед задумался, прежде чем ответить:
– В настоящий момент цены на меня растут, хотя и не очень быстро. Полагаю, девятьсот тысяч евро.
– Что? Что вы сказали? – Жаслен почти кричал.
– Девятьсот тысяч евро.
Жаслен рухнул обратно на диван и застыл в полной прострации, время от времени бормоча что-то неразборчивое.
– Я вам помог? – нерешительно спросил Джед.
– Дело раскрыто. – В его голосе слышалось страшное уныние и печаль. – Убивают и за пятьдесят, и за десять тысяч евро, иногда за тысячу. А уж за девятьсот…
Вскоре они отправились назад в Париж. Жаслен попросил Джеда сесть за руль, он неважно себя чувствовал. Они припарковались в той же зоне отдыха, что и по пути сюда. Без каких-либо явных причин бело-красная лента огораживала несколько столиков – возможно, давешний тучный торговый агент все же пал жертвой сердечного приступа. Джед снова взял кофе; Жаслен хотел выпить, но алкоголь тут не продавали. В итоге он отрыл бутылку красного в магазине на заправке, в отделе региональных продуктов; но вот штопора у них не оказалось. Тогда он пошел в туалет, заперся в кабинке, одним ударом отбил горлышко бутылки о край унитаза и вернулся в кафетерий с разбитой бутылкой в руке; вино забрызгало рубашку. Все это заняло немало времени, Джед уже встал и мечтательно изучал прилавок с салатами; наконец он остановился на смеси чеддера с индейкой и купил спрайт. Жаслен пока что налил себе стакан вина и залпом осушил его; слегка взбодрившись, он уже медленнее допивал второй.
– Глядя на вас, я проголодался, – сообщил он. Купив врап из тонкой лепешки по-провансальски, он налил себе третий стакан. В эту минуту из автобуса высыпали гурьбой испанские подростки и, громко болтая, ввалились в кафе; девочки были перевозбуждены и почему-то беспрестанно визжали, видно, гормоны разыгрались. Судя по всему, это была школьная экскурсия и они, естественно, посетили Лувр, Бобур и тому подобное. Жаслен вздрогнул при мысли, что он тоже мог бы быть в настоящее время отцом такого вот подростка.
– Вы сказали, что дело раскрыто, – заметил Джед. – Но вы же не нашли убийцу.
Тогда Жаслен объяснил ему, что кража произведений искусства весьма специфическая область, которой занимается специальное учреждение, Управление по борьбе с незаконным оборотом предметов искусства и культурных ценностей. Само собой, дело у них не заберут, прежде всего, речь идет все-таки об убийстве, но теперь именно Управление сможет совершить прорыв в расследовании. Мало кто знает, где находятся произведения из частных коллекций, и уж совсем немногие могут позволить себе приобрести картину за миллион евро; во всем мире таких людей найдется тысяч десять, не более.
– Полагаю, вы сможете точно описать картину.
– Разумеется; у меня полно ее фотографий.
Его картину немедленно внесут в TREIMA, компьютеризованную систему учета похищенных культурных ценностей, – любая сделка, превышающая пятьдесят тысяч евро, обязательно пробивается по ее базе данных; санкции в случае несоблюдения этого правила весьма суровы, подчеркнул он, таким образом, перепродажа указанных произведений искусства становится все проблематичнее. Конечно, замаскировать кражу под ритуальное убийство – гениальная идея, и не вмешайся Джед, они так бы и не сдвинулись с места. Но теперь дело примет совсем иной оборот. Рано или поздно портрет появится на рынке, и им не составит никакого труда распутать этот клубок.
– И все же вид у вас не очень довольный, – улыбнулся Джед.
– Вы правы, – признал Жаслен, приканчивая бутылку. – Поначалу в этой истории, хоть и чудовищной, все-таки угадывалась некая оригинальность. Можно было вообразить, что мы имеем дело с убийством из ревности, с приступом религиозного безумия, ну и так далее. И слишком обидно натолкнуться в итоге на самый банальный, самый распространенный мотив преступлений: деньги.
В будущем году он отметит тридцать лет службы в полиции. Сколько раз за это время сталкивался он с преступлениями, не имеющими отношения к деньгам? Их можно пересчитать по пальцам одной руки. Оно и лучше, наверное, ибо такая статистика доказывает, что абсолютное зло в человеке – редкость. Но сегодня вечером, сам не зная почему, он был удручен этим обстоятельством.



14

Водонагреватель в итоге пережил Уэльбека, подумал Джед, когда, вернувшись домой, он взглянул на агрегат, который встретил его угрюмым похрапыванием, словно строптивый зверь.
Он пережил и отца, заключил он несколько дней спустя. На дворе уже 17 декабря, через неделю Рождество, а новостей от старика нет как нет. Джед решился позвонить директрисе дома престарелых. Она сообщила, что отец отбыл в Цюрих на прошлой неделе, не указав даты возвращения. В ее голосе не звучало никакого особого беспокойства, и Джед внезапно понял, что в Цюрихе не только эвтаназировали стариков, там еще проживали состоятельные, очень состоятельные, самые состоятельные люди в мире. У многих ее пансионеров были, наверное, родственники и знакомые в Цюрихе, так что в поездке в Цюрих одного из них она не могла усмотреть ничего из ряда вон выходящего. Он обескураженно повесил трубку и заказал билет на завтрашний рейс Swiss Airlines.
Ожидая посадки в огромном и зловещем, каком-то даже похоронном зале вылета аэропорта Руасси-2, он вдруг спросил себя, зачем, собственно, летит в Цюрих. Отец, видимо, уже несколько дней как мертв, и его пепел скорее всего плывет по Цюрихскому озеру. Он прочел в интернете, что тамошняя ассоциация экологов подала жалобу на «Дигнитас»* (так называется центр эвтаназии). И вовсе не по поводу их деятельности, напротив, означенные экологи приветствовали существование «Дигнитас», более того, выражали чувство глубокой солидарности с их миссией; просто, по мнению экологов, количество пепла и человеческих костей, которые они сбрасывали в воды озера, превысило допустимую норму, способствуя, как это ни прискорбно, чрезмерному распространению бразильского карпа, недавно завезенного в Европу, в ущерб арктическому гольцу да и всем прочим местным рыбам.
* От лат. dignitas, достоинство.
Джед, конечно, мог остановиться в одном из элитных отелей на берегу озера, вроде Widder или Baur au Lac, но понял, что сейчас ему трудно будет вынести непомерную роскошь. Поэтому он выбрал просторную и функциональную гостиницу возле аэропорта, находящуюся на территории городка Глаттбруг. Она, впрочем, тоже оказалась довольно дорогой, и на первый взгляд вполне комфортабельной; интересно, в Швейцарии вообще существуют дешевые отели? И некомфортабельные?
Он появился там около десяти вчера, мороз крепчал, но комната ему досталась уютная и симпатичная, несмотря на мрачный фасад заведения; он посвятил некоторое время изучению меню room service, пока не понял, что не голоден; более того, ему просто не лез кусок в горло. Он решил было посмотреть порнофильм, но заснул прежде, чем ему удалось разобраться в системе pay per view*.
* Плата за просмотр (англ.).
Когда Джед проснулся на следующее утро, все окрестности отеля были затянуты белесой дымкой. Вылеты отменены, сообщил ему дежурный администратор, аэропорт парализован. Он отправился на завтрак, но его хватило разве что на кофе и половинку молочной булочки. Потом он проштудировал план города – путь был неблизким, центр эвтаназии тоже находился в пригороде Цюриха, но совсем в другом,- потом плюнул и взял такси. Шофер отлично знал Ифангштрассе; Джед забыл записать номер дома, но тот успокоил его, сказав, что улица короткая. Она рядом со станцией Шверценбах, добавил он, и идет параллельно железнодорожным путям. Джед смутился, предположив, что таксист счел его кандидатом в самоубийцы. Однако этот плотный мужчина лет пятидесяти, говоривший по-английски с чудовищным швейцарским акцентом, то и дело бросал на него в зеркало заднего вида игривые заговорщические взгляды, плохо вязавшиеся с идеей достойной смерти. Их смысл он понял, когда они остановились в начале Ифангштрассе перед огромным зданием в неовавилонском стиле, – судя по протертому красному коврику, китчевым эротическим фрескам и пальмам в кадках у входа, его привезли в бордель. Джед с облечением вздохнул при мысли, что он все-таки больше похож пока еще на клиента борделя, чем центра эвтаназии; он расплатился, оставив щедрые чаевые, и, подождав, пока таксист развернется, пошел вперед по улице. Ассоциация «Дигнитас» хвастливо гарантировала, в период пиковых нагрузок, обслуживание по сотне клиентов в день. И еще неизвестно, мог ли бордель Babylon FKK Relax-Oase похвастаться такой же пропускной способностью, хотя открывался раньше, закрывался позже (в «Дигнитас» же можно было попасть только в рабочие часы и до девяти вечера по средам, когда он переходил на особый режим,) и вложил немалые средства в богатое – весьма сомнительного вкуса, но богатое – оформление. Офис «Дигнитас», напротив, – Джед понял это, подойдя к их зданию, в пятидесяти метрах дальше по улице, – располагался в восхитительно заурядном белом бетонном сооружении с милыми сердцу Ле Корбюзье стоечно-балочными конструкциями, свободным фасадом и полным отсутствием архитектурных излишеств, что делало его похожим, по сути, на тысячи белых бетонных зданий, из которых состоят «полуспальные» пригороды во всех уголках земного шара. С одной лишь разницей – качество бетона было совсем иным, будьте уверены, швейцарский бетон даст сто очков вперед польскому, индонезийскому и мадагаскарскому. Ни единой шероховатости, ни единой трещинки – фасад был девственно чист, хотя прошло уже лет двадцать с тех пор, как его возвели. Отец наверняка не преминул отметить это даже накануне смерти.
В тот момент, когда он собирался позвонить, двое мужчин в холщовых брюках и куртках вынесли из дверей гроб светлого дерева, правда, низкопробный, может быть даже из ДСП, и засунули его в пикап «пежо-партнер», припаркованный у входа. Не обращая на Джеда никакого внимания, они тут же вернулись обратно и ровно через минуту вышли со следующим гробом, точно таким же, как первый, и тоже засунули его в микроавтобус. Чтобы легче было работать, они заблокировали дверцы. Итак, его предположение подтвердилось: Babylon FKK Relax-Oase было далеко до активной жизнедеятельности «Дигнитас». Рыночная стоимость страданий и смерти превысила цену наслаждений и секса, заключил Джед, благодаря чему, возможно, Дэмиену Херсту удалось несколько лет назад отбить у Джеффа Кунса мировое первенство на арт-рынке. Да, он запорол картину, посвященную этому событию, он просто не смог ее закончить, но она все еще имела право на существование, кому-нибудь другому удалось бы ее написать – для этого, конечно, понадобился бы художник получше. Зато ни одно полотно, на его взгляд, не передало бы достаточно верно различие между хозяйственным динамизмом двух предприятий, расположенных в нескольких десятках метров друг от друга, на одном тротуаре ничем не примечательной, унылой улицы, идущей вдоль железнодорожных путей в восточном предместье Цюриха.
Тем временем в пикап запихнули третий гроб. Не дожидаясь четвертого, Джед вошел внутрь и поднялся по ступенькам на площадку, куда выходили три двери. Он толкнул правую, с табличкой Wartesaal, и попал в зал ожидания с кремовыми стенами и тусклой мебелью из пластика, который, надо сказать, чем-то напоминал комнату, в которой он сидел на набережной Орфевр, разве что отсюда не открывался панорамный вид на мост Искусств, в окнах маячил безымянный спальный пригород. Из репродукторов, закрепленных под потолком, лилась фоновая музыка, печальная, разумеется, но достойная – к ней очень подошел бы этот эпитет, – вероятно, что-то из сочинений Барбера.
Сидевшие тут пять человек являлись скорее всего кандидатами в самоубийцы, но сказать о них что-то еще было сложно. Их возраст не поддавался определению, он дал бы им всем от пятидесяти до семидесяти лет, не такие уж они были дряхлые, так что отец по прибытии, надо думать, оказался старшим в группе. Один из них, мужчина с белоснежными усами и пунцовым лицом, выглядел как типичный англичанин; остальных трудно было позиционировать даже с точки зрения национальности. Изможденный человек с внешностью южанина, смугло-желтой кожей и ужасно впалыми щеками – он единственный тут, кстати, производил впечатление тяжело больного – увлеченно читал (он на мгновение поднял голову, когда Джед вошел, потом снова погрузился в чтение) испаноязычное издание «Приключений Спиру»; он явно прибыл из какой-то латиноамериканской страны.
Джед нерешительно потоптался на месте и обратился к женщине лет шестидесяти, по виду обычной альгойской домохозяйке, обладавшей, судя по всему, недюжинным талантом в деле вязания на спицах. Она объяснила ему, что тут, а как же иначе, есть рецепция, выйдете из зала – сразу налево.
Выйдя из зала, Джед толкнул левую дверь, несмотря на отсутствие таблички. Вполне декоративная, но не более того, девица за стойкой (в Babylon FKK Relax-Oase уж точно найдутся экземпляры получше, подумал он) усердно решала сканворд. Джед изложил свою просьбу, которая, судя по всему, шокировала ее: после кончины родственники не приходят, объяснила она. Иногда до, никогда после. Sometimes before… Never after… – талдычила она сквозь зубы. Эта идиотка начинала не на шутку бесить его, и он повысил тон, повторив, что раньше приехать не мог, но сейчас ему совершенно необходимо увидеть представителя дирекции, поскольку он имеет право посмотреть досье своего отца. Слово право, кажется, возымело действие, и она с явной неохотой сняла телефонную трубку. Через несколько минут в комнате появилась женщина лет сорока в светлом костюме. Она заглянула в досье: так оно и есть, его отец поступил к ним утром 10 декабря. Операция прошла «совершенно нормально», – добавила она.
Отец, наверное, приехал 9-го вечером, подумал Джед. Где он провел свою последнюю ночь? Раскошелился ли на роскошный Baur au lac} Хорошо бы, но вряд ли. Зато Джед не сомневался, что, уходя, он оплатил счет и долгов после себя не оставил.
Он стал настаивать, умолять даже. Он был в командировке, когда это случилось, приврал он, ну совсем никак не мог приехать, и теперь хотел, бы узнать поподробнее о последних минутах отца. Женщина, явно раздражившись, в конце концов сдалась и предложила ему проследовать за ней. Проведя его по длинному темному коридору, заставленному металлическими шкафами для картотек, она свернула в свой кабинет, удобный и светлый, выходивший окнами на нечто вроде сквера.
– Вот досье вашего отца, – сказала она, протягивая ему тонюсенькую папочку. Слово досье применительно к ней было, мягко говоря, преувеличением: в папке оказался один-единственный лист, исписанный с двух сторон на швейцарском диалекте немецкого.
– Я тут ничего не понимаю… мне надо отдать текст на перевод.
– Да что именно вы хотите узнать? – Ее спокойствие таяло с каждой минутой. – Я же вам говорю, все в порядке!
– Я полагаю, его обследовали врачи?
– Естественно.
Судя по тому, что Джед успел прочесть в репортажах, медицинское обследование сводилось к измерению давления и нескольким чисто условным вопросам, напоминавшим мотивационное интервью, с той только разницей, что тут все проходили его успешно и окончательное решение принималось меньше чем за десять минут.
– Мы действуем в полном соответствии со швейцарским законом, – заявила она, на сей раз ледяным тоном.
– Что стало с телом?
– Ну что ж, как и подавляющее большинство наших клиентов, ваш отец выбрал опцию «кремация». Мы во всем следовали его пожеланиям; затем прах был развеян на природе.
Вот оно, подумал Джед; теперь его отец служил кормом бразильским карпам в Ziiricbsee*.
* Цюрихское озеро (нем.).
Она забрала у него папку, полагая, видимо, что разговор окончен, и встала, чтобы убрать ее в шкаф. Джед тоже встал, подошел к ней и со всего маха влепил ей пощечину. Она приглушенно заскулила, но план сопротивления выработать не успела. Он мгновенно нанес ей свирепый апперкот в подбородок и тут же перешел к серии быстрых ударов по рукам. Она зашаталась, пытаясь прийти в себя, но он, отступив на шаг, изо всей силы заехал ей ногой в солнечное сплетение. На сей раз она все же рухнула, здорово ударившись о металлический угол стола; что-то громко хрустнуло. Наверное, пришлось по позвоночнику, догадался Джед. Он склонился к ней: она была оглушена и дышала с трудом, но дышала.
Он быстро зашагал к выходу, опасаясь, как бы кто-нибудь не поднял тревогу, но девица в приемной едва подняла глаза от своего сканворда; надо сказать, их борьба проходила в абсолютной тишине. Станция была всего в двухстах метрах. Когда он вошел туда, на одном из перронов остановился поезд. Джед вскочил в него, не взяв билета, но контролер так и не появился, и он спокойно доехал до Центрального вокзала Цюриха.
Добравшись до отеля, он понял, что драка пошла ему на пользу. Впервые в жизни он прибег к физическому насилию и от этого страшно проголодался. Он с аппетитом поужинал, заказав раклет с вяленой говядиной и «горной ветчиной» и замечательное красное вино из кантона Вале.
На следующее утро в Цюрихе установилась хорошая погода, и земля покрылась тонким слоем снега. Джед отправился в аэропорт, полагая, что его арестуют на паспортном контроле, но все прошло нормально. И в последующие дни тоже ничего не случилось. Он удивился, что они решили не предъявлять иск; возможно, им не хотелось никоим образом заострять внимание общественности на своей деятельности. Не исключено, что в обвинениях, выложенных в интернете, относительно личного обогащения членов ассоциации, была доля истины. За эвтаназию брали в среднем пять тысяч, тогда как летальная доза пентобарбитала стоила всего двадцать евро, да и кремация по низшему разряду, скорее всего, не сильно дороже. Учитывая, что Швейцария удерживается в позиции квазимонополиста на этом бурно развивающемся рынке, у них в самом деле бабок хоть жопой ешь.
Его возбуждение быстро улеглось, уступив место внезапно накатившей глубокой печали, и он понял, что это уже навсегда. Через три дня он впервые провел рождественский вечер в одиночестве. И новогоднюю ночь. И все последующие дни он тоже был один.



Эпилог

Через несколько месяцев Жаслен вышел на пенсию. То есть ему и полагалось уйти в это время, но до сих пор он собирался просить продления, на год или два по меньшей мере. Однако дело Уэльбека так потрясло комиссара, что его привычная вера в себя и свои профессиональные качества рассыпалась в прах. Никто ни в чем его не упрекал, напротив, его in extremis* возвели в ранг дивизионного комиссара; на новом посту он, конечно, мало что успеет, зато пенсия слегка увеличится. На отвальную, можно сказать отвальную «с размахом», пригласили всю Бригаду уголовного розыска, а префект полиции обещал даже произнести речь. Короче, его провожали с почестями, давая понять, что он был, в общем и целом, хорошим полицейским. Действительно, он тоже считал, что был достойным почестей полицейским, упорным полицейским во всяком случае, а упорство, между прочим, возможно, единственное качество человека, которое ценится не только в профессии полицейского, но и во многих других профессиях, во всех тех, по крайней мере, которые имеют отношению к понятию истины.
* В последний момент (лат.).
За пару дней до того, как он физически покинул офис, Жаслен пригласил Фербера на обед в маленький ресторанчик на площади Дофин. Был понедельник, 30 апреля, многие уехали на длинный уикенд, и Париж затих, а в ресторане сидели одни туристы, всего несколько пар. Весна была в самом разгаре, почки распустились, в солнечных лучах плясали пылинки и частички пыльцы. Они сели за столик на террасе и заказали по пастису на аперитив.
– Знаешь, – сказал он в тот момент, когда официант ставил перед ними стаканы, – это дело я провалил, от начала до конца. Если бы он не заметил отсутствия своей картины, мы бы так и не вышли из тупика.
– Не будь так строг к себе. Все же идея свозить его туда возникла у тебя.
– Нет, Кристиан, – мягко ответил Жаслен. – Ты забыл, идея принадлежала тебе. Я слишком стар, – продолжал он после паузы. – Я просто слишком стар для этой работы. Мозги с годами начинают буксовать, как и все остальное; даже быстрее, чем все остальное, мне кажется. Изначально человек не был запрограммирован, чтобы жить восемьдесят или сто лет; ну максимум тридцать пять – сорок, как в доисторические времена. Некоторые органы еще держатся на плаву – и даже молодцом, – а остальные потихоньку идут насмарку, кто медленно, кто быстро.
– И что ты собираешься делать? – спросил Фербер, пытаясь сменить тему. – Останешься в Париже?
– Нет, переберусь в Бретань. В дом, где жили родители до переезда в Париж.
Вообще-то там для начала требовался основательный ремонт. Удивительно, подумал Жаслен, что эти люди, принадлежавшие его прошлому, недавнему прошлому и даже совсем недавнему прошлому – его собственные родители, – прожили практически всю жизнь в условиях, которые сегодня кажутся неприемлемыми: без ванной, душа и хоть сколько-нибудь приличной системы отопления. Элен все равно должна была доработать ученый год, так что до конца лета они переселиться не смогут. Мастерить он не любит, признался он Ферберу, а вот садовые работы – это да, он с радостью предвкушал, как они будут возделывать огород.
– И потом, – улыбнулся он, – я собираюсь читать детективы. Пока я работал, у меня до них руки не доходили, постараюсь начать теперь. Но американцев я читать не хочу, а такое впечатление, что, кроме них, никого нет. Ты никакого француза не можешь мне посоветовать?
– Жонке, – не задумываясь, ответил Фербер. – Тьерри Жонке. Во Франции он, мне кажется, лучше всех.
Жаслен записал фамилию в блокнот, как раз когда официант принес ему жареного морского языка. Кормили тут вкусно, говорили они мало, но ему приятно было посидеть с Фербером напоследок, и он был благодарен ему за то, что тот не произносил банальностей вроде того, что они обязательно увидятся и будут на связи. Он уедет жить в провинцию, а Фербер останется в Париже, станет хорошим полицейским, очень хорошим полицейским, и наверняка получит звание капитана до конца года, чуть позже – майора, а там, глядишь, и комиссара; но скорее всего они больше никогда не встретятся.
Они засиделись в ресторане, все туристы уже ушли. Жаслен доел десерт – шарлотку с засахаренными каштанами. Солнечный луч пробрался между платанами и осветил площадь, какая красота.
– Кристиан, – нерешительно сказал Жаслен и, к своему изумлению, заметил, что голос у него слегка дрожит, – обещай мне одну вещь: не забрасывай дело Уэльбека. Я знаю, что теперь это уже не очень-то от нас зависит, но я бы просил тебя периодически дергать парней из Управления по искусству и сообщить мне, когда они до чего-то докопаются.
Фербер кивнул, обещая.



***

Шли месяцы, по обычным каналам никаких следов картины не обнаружилось, и вскоре стало очевидно, что убийца был не профессиональным вором, а коллекционером, который действовал в собственных интересах, не собираясь расставаться с краденым. Это был худший вариант, но Фербер продолжал опрашивать больницы, расширив ареал поисков до частных клиник, хотя не все из них снизошли до ответа; использование специального хирургического оборудования осталось их единственной серьезной зацепкой.
Дело раскрыли только три года спустя, и то случайно. Патрулируя на автостраде А8 между Ниццей и Марселем, группа жандармов попыталась перехватить «порше-911 каррера», мчавшийся со скоростью 2ю км в час. Водитель обратился в бегство, и его задержали уже на подъезде к Фрежюсу. Выяснилось, что машина краденая, водитель пьян, а кроме того, полиции хорошо известна личность преступника. Патрика Ле Браузека* не раз осуждали за банальные и сравнительно мелкие правонарушения – сутенерство, нанесение увечий, но молва настойчиво приписывала ему загадочное пристрастие к незаконной торговле насекомыми. На свете существует более миллиона видов насекомых, и каждый год ученые открывают все новые и новые, особенно в экваториальных регионах. Некоторые состоятельные любители готовы заплатить значительные суммы, и даже очень значительные, за хороший редкий экземпляр – в виде чучела или, что еще лучше, живьем. Отлов и тем более экспорт этих тварей подчиняется строгим правилам, которые Ле Браузеку удавалось до сих пор обходить – его ни разу не поймали с поличным, а регулярные поездки в Новую Гвинею, Гайану или на Суматру он оправдывал любовью к джунглям и дикой природе. Он и на самом деле был по натуре искателем приключений, причем довольно отчаянным: в одиночку, без проводника, забирался в самые опасные на планете джунгли и пропадал там иногда неделями, не имея при себе ничего, кроме какой-никакой провизии, боевого ножа и таблеток для очистки воды.
* Патрик Ле Браузек (род. 1950) – действующий французский политик, член компартии Франции.
На этот раз у него в багажнике обнаружили чемоданчик, обитый мягкой кожей с многочисленными отверстиями для воздуха; дырочки были еле заметны, и на первый взгляд он мог сойти за атташе-кейс руководителя среднего звена. Внутри же, разделенные перегородками из плексигласа, копошилось штук пятьдесят насекомых, среди которых жандармы тут же опознали сколопендру, паука-птицееда и гигантскую уховертку; остальных определили через несколько дней, в Музее естественной истории Ниццы. Они направили список специалисту, единственному, надо сказать, во Франции специалисту по такого рода преступлениям, который наскоро прикинул: по рыночным ценам все вместе тянуло на сотню тысяч евро.
Ле Браузек быстро во всем признался. Он поругался с одним из своих клиентов – каннским хирургом – из-за оплаты предыдущей поставки, но согласился приехать к нему с дополнительными экземплярами. Разговор не получился, он ударил хирурга, и тот упал навзничь на мраморный столик. Ле Браузек был уверен, что он скончался. «Это несчастный случай, – защищался он, – я совершенно не собирался его убивать». Он запаниковал и, вместо того чтобы вызвать такси, как он сделал на пути в Канны, угнал машину своей жертвы. Таким образом, карьера правонарушителя закончилась так же, как и протекала, – преступно и по-идиотски.
Сотрудники Регионального управления уголовной полиции Ниццы отправились на виллу Адольфа Петиссо*, практикующего хирурга. Он жил на авеню Калифорнии, на возвышенностях Канн, и ему принадлежало восемьдесят процентов акций собственной клиники, специализирующейся на реконструктивной и пластической хирургии для мужчин. Он жил один. Это был определенно человек небедный, газон и бассейн поддерживались в отличном состоянии, а в доме они насчитали с десяток комнат.
Осмотр первого и второго этажей ничего не дал. Все указывало на ничем не примечательный, классический образ жизни гедониста, не слишком рафинированного представителя крупной буржуазии, лежавшего теперь с разбитым черепом в луже крови на ковре в гостиной. Ле Браузек наверняка сказал правду: будничный деловой разговор неожиданно принял скверный оборот, так что в предумышленном убийстве обвинить его нельзя. Но лет десять ему все-таки дадут, не меньше.
* По-французски фамилия Петиссо звучит как «придурковатый» (от фр. petit sot).
А вот в подвале их ждал сюрприз. Этих бывалых стражей порядка пронять было трудно, Ницца и ее окрестности издавна славятся высокой преступностью, ставшей еще агрессивнее с появлением русской мафии, но ни майор Бардеш, возглавлявший группу, ни его люди никогда ничего подобного не видели.
Все четыре стены помещения площадью двадцать метров на десять были почти полностью заставлены застекленными этажерками двухметровой высоты. На полках, на равном расстоянии друг от друга, освещенные галогенными слотами, выстроились в ряд чудовищные люди-химеры. Половые органы были пересажены им прямо на торс, крошечные ручки эмбриона служили продолжением носа, образуя нечто вроде хобота. Прочие композиции представляли собой месиво из сросшихся, переплетенных, сшитых вместе человеческих конечностей, опутавших искаженные гримасами лица. Все это хранилось неведомым им способом, но существа получились до ужаса реалистичными: искромсанные лица, как правило лишенные глаз, застыли в леденящих душу страдальческих оскалах, в местах ампутаций засохла кровь. Петиссо оказался законченным извращенцем, дававшим выход своим извращениям весьма неординарным способом, наверняка у него были сообщники, то есть имела место незаконная торговля трупами и, возможно, эмбрионами тоже, расследование будет долгим, подумал Бардеш в ту минуту, когда один из его помощников, молодой бригадир, недавно зачисленный в команду, потерял сознание и теперь в нескольких метрах от него оседал на пол с замедленной грацией, словно срезанный цветок.
Он также подумал мимоходом, что вот отличная новость для Ле Браузека, – хороший адвокат не преминет воспользоваться ситуацией, живописуя монструозность жертвы, что, несомненно, повлияет на решение присяжных.
Центр подвальной комнаты занимал огромный стол с подсветкой, по меньшей мере пять метров на десять. В его внутреннем пространстве, разделенном на ячейки прозрачными перегородками, шебуршились сотни насекомых, сгруппированные по видам. Кто-то из полицейских, нечаянно запустив механизм управления на краю стола, привел в движение одну из перегородок: десяток пауков-птицеедов, быстро перебирая мохнатыми лапками, ринулись в соседний отсек и, не мешкая, принялись разрывать на части тамошних обитателей – толстых красноватых сороконожек. Так вот чем занимался по вечерам доктор Петиссо, вместо того чтобы, по примеру своих собратьев, предаваться безобидным оргиям с проститутками славянского происхождения. Он просто-напросто возомнил себя Богом и обращался со своей популяцией насекомых так же, как Бог с людской популяцией.
На этом все бы и закончилось, не вмешайся Ле Герн, недавно откомандированный в Ниццу молодой бригадир из Бретани, которого Бардеш счастлив был принять под свое крыло. Прежде чем вступить в ряды полиции, Ле Герн проучился два года в Школе изящных искусств в Ренне, благодаря чему узнал в незаметном рисунке углем на стене, втиснутом в один из редких проемов между этажерками, эскиз Фрэнсиса Бэкона. Присмотревшись, они обнаружили по одному произведению искусства во всех четырех углах подвала. Кроме эскиза Бэкона тут были два пластината фон Хагенса, сами по себе достаточно отвратительные. И наконец, живописное полотно, в котором Ле Герн вроде бы узнал последнюю на тот день картину Джеда Мартена «Мишель Уэльбек, писатель».
Вернувшись в комиссариат, Бреш немедленно пробил их находки по картотеке TREIMA. Ле Герн оказался прав на все сто. Пластинаты хирург приобрел, судя по всему, вполне легально, а вот эскиз Бэкона был украден лет десять назад из музея Чикаго. Самих похитителей арестовали несколько лет спустя, но они наотрез отказались сдавать покупателей, что было большой редкостью в этой среде. Рисунок среднего формата достался Петиссо в то время, когда цены на Бэкона слегка упали, и он, видимо, заплатил за него половину рыночной стоимости – обычная практика; для человека его уровня доходов это была трата значительная, но, в общем, подъемная. Зато Бардеш пришел в ужас, узнав, как взлетели сейчас цены на Джеда Мартена; даже за полцены хирург никогда бы не смог позволить себе такую покупку.
Он позвонил в Управление по борьбе с незаконным оборотом предметов искусства, где все страшно засуетились: речь шла об их самом крупном деле за последние пять лет. Цены на Мартена росли с головокружительной быстротой, и все ожидали, что картина вот-вот всплывет на рынке, но не тут-то было; они, надо сказать, пребывали в некотором недоумении.
Еще одно очко в пользу Ле Браузека, признал Бардеш: он отбыл с чемоданчиком насекомых на сто тысяч евро и «порше», наверняка не дороже, не прихватив картину стоимостью в двенадцать миллионов. Все указывало на панику, спонтанность, случайное преступление, и хорошему адвокату не составит труда обратить это в пользу обвиняемого, даже если наш искатель приключений скорее всего понятия не имел о сокровище, находившемся у него под рукой.
Через четверть часа директор управления позвонил Бардешу лично и, горячо поздравив его, дал рабочий и мобильный телефоны майора Фербера из уголовного розыска, ведущего следствие по этому делу.
Он тут же набрал своего коллегу. Было уже девять вечера, но Бардеш застал его на месте, он как раз собирался уходить. Фербер тоже вздохнул с явным облегчением, услышав новость, а то он уже склонялся к мысли, что они никогда ничего не узнают, а нераскрытое дело саднит как старая рана, полушутя добавил майор, и все время напоминает о себе, ну, Бардеш-то понимает, о чем речь.
Да, Бардеш понимал; обещав завтра же послать ему краткий отчет, он повесил трубку.
На следующий день перед обеденным перерывом Фербер получил по мейлу описание обнаруженных в Ницце предметов искусства. Клиника доктора Петиссо, отметил он мимоходом, была в числе тех, кто отозвался на их запрос; признав, что у них есть лазерный скальпель, они заверили, что аппарат находится на своем месте. Фербер даже нашел их ответ: его подписал лично Петиссо. Мог бы, попенял себе Фербер, удивиться тогда, что клиника, специализирующаяся на реконструктивной и пластической хирургии, имеет оборудование, предназначенное для ампутаций; правда, в названии клиники ничто не указывало на ее специализацию; кроме того, они получили сотни ответов. Нет, заключил он, им совершенно не в чем себя упрекнуть. Прежде чем позвонить Жаслену в Бретань, он на несколько секунд задержался взглядом на физиономиях убийц. У Ле Браузека был вид очередной бессовестной скотины, хотя и не особо жестокой. С такого рода заурядными преступниками он сталкивался ежедневно. А вот Петиссо поразил его: в объектив, демонстрируя уверенность в себе и полное отсутствие комплексов, улыбался довольно красивый мужчина с великолепным и, видимо, постоянным загаром. Одним словом, он вполне соответствовал образу каннского пластического хирурга, проживающего на авеню Калифорнии. Бардеш был прав: такого рода субъекты время от времени попадались в сети, но не уголовного розыска, а полиции нравов. Человечество производит иногда странное впечатление, думал он, набирая номер, но, как правило, странное и мерзкое, а не странное и прекрасное. И тем не менее он был умиротворен и безмятежен и знал, что и Жаслен, узнав новости, почувствует то же самое и сможет наконец по-настоящему пожить в свое удовольствие на пенсии. Пусть косвенным и нестандартным путем, но виновный понес наказание; равновесие восстановлено. Рана может теперь зарубцеваться.
Уэльбек оставил в завещании как нельзя более точные распоряжения: в случае, если он умрет раньше Джеда Мартена, картину следовало вернуть автору. Фербер сразу дозвонился до Джеда: он был дома; нет, он его не побеспокоил. Ну разве что совсем немного, поскольку он смотрел сборник «Утиных историй» по Disney Channel, но зачем вдаваться в подробности.
Портрет, замешанный уже в двух убийствах, прибыл к Джеду без всяких особых предосторожностей, в обыкновенном полицейском фургоне. Он поставил его на мольберт посреди комнаты и вернулся к своим занятиям, которые в тот момент были самыми что ни на есть прозаическими: он чистил насадочные линзы и убирал в комнате. Мозг у него функционировал в замедленном режиме, и лишь через несколько дней он осознал, что картина давит на него, в ее присутствии ему становилось ужасно не по себе. Дело не только в том, что от нее словно веяло кровью, как веет кровью от некоторых знаменитых драгоценностей и вообще от предметов, вокруг которых в прошлом кипели страсти; нет, его тревожил прежде всего экспрессивный, пронизывающий взгляд Уэльбека, который теперь, когда его нет в живых, – а Джед сам видел, как посреди кладбища Монпарнас комья земли один за другим разбивались о крышку его гроба, – казался противоестественным и неуместным. Правда, портрет как таковой, глаза б на него не смотрели, явно удался, ощущение жизненной силы, исходившей от писателя, было поразительным, чего уж тут скромничать. Что же касается его стоимости в двенадцать миллионов евро, то Джед всегда отказывался давать комментарии по этому поводу, но как-то раз сорвался – в беседе с особо приставучим журналистом: «Не надо искать смысл там, где его нет», перефразировав тем самым, не вполне отдавая себе в этом отчет, заключительные слова «Трактата» Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать»*.
Он позвонил Францу в тот же вечер – рассказать о случившемся и сообщить о своем решении выставить «Мишеля Уэльбека, писателя» на продажу.
* Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / Перевод с немецкого Добронравова И. и Лахути Д.; Общ. ред. и предисл. Асмуса В. Ф. – M.: Наука, 1958 (2009).
Войдя в кафе «У Клода» на улице Шато-де-Рантье, он почувствовал с бесспорной очевидностью, что переступает порог этого заведения в последний раз; он также понял, что это их последняя встреча. Франц сидел сгорбившись за их привычным столиком перед бокалом красного вина. Он постарел, словно придавленный грузом тяжких забот. Конечно, он заработал много денег, но, видимо, говорил себе, что, подожди он пару лет, заработал бы в десять раз больше; наверное, он уже разместил свой капитал, а это вечный источник головной боли. Кроме того, судя по всему, он с трудом переносил новый статус богача, как и большинство выходцев из бедных слоев: богатство делает счастливым только тех, кто всегда жил в относительном достатке и был готов к этому с детства; когда же оно сваливается на человека, которому пришлось нелегко в начале пути, то в первую очередь он испытывает – ему иногда удается подавить на время это чувство, пока в конце концов оно не возвращается с новой силой, чтобы накрыть его уже с головой, – просто-напросто страх. Джед же, родившись в состоятельной семье, очень быстро добился успеха и с легким сердцем смирился с тем, что у него на текущем счету очутилось четырнадцать миллионов евро. Его даже не особенно доставал банкир. После нынешнего финансового кризиса, который оказался еще хлеще, чем в 2008 году, и привел к разорению Credit Suisse и Royal Bank of Scotland, не говоря уже о ряде других менее крупных учреждений, банкиры сидели тихо, и это еще слабо сказано. Само собой, у них неизменно был наготове привычный набор для запудривания мозгов, вколоченный им за годы учебы; но стоило им втолковать, что никакие вклады его не интересуют, как они, покорно вздохнув, отступались, безропотно убирали на место предусмотрительно заготовленную тоненькую папочку и чуть ли прощения не просили; лишь жалкие остатки профессиональной гордости не позволяли им предложить ему открыть сберегательный счет под 0,45% годовых. Вообще, наступил довольно странный с идеологической точки зрения период: с одной стороны, все без исключения жители Западной Европы, похоже, считали, что капитализм на последнем издыхании, самом последнем, и буквально дышит на ладан, с другой – ультралевым партиям не удавалось соблазнить никого, кроме своей всегдашней клиентуры, всяких там злобных мазохистов. Словно пелена пепла обволокла умы.
Они посвятили несколько минут обсуждению ситуации на арт-рынке, если вдуматься, довольно параноидальной. Многие эксперты полагали, что период лихорадочной активности сменится затишьем и рынок будет медленно и плавно расти в нормальном ритме; некоторые даже предсказывали, что вложения в искусство станут этакой тихой гаванью для инвесторов; они ошиблись. «Тихим гаваням пришел конец» – так недавно Financial Times озаглавила редакционную статью; сделки в области искусства стали еще более нервными, сумбурными и лихорадочными, котировки росли и падали в мгновенье ока, и ArtPrice приходилось составлять новый рейтинг каждую неделю. Они выпили еще по бокалу и еще. – Я могу найти покупателя, – наконец выдавил из себя Франц. – Не сразу, ясное дело. При твоем уровне цен не всякий готов…
Джед, собственно, никуда не спешил. Разговор увял и вскоре вовсе иссяк. Они огорченно смотрели друг на друга. «Мы столько вместе пережили…» – хотел было сказать Джед, сделав последний рывок, но голос его угас до того, как он дотянул до конца фразы. Когда он встал, собираясь уйти, Франц сказал:
– Ты заметил… Я не спросил тебя, чем ты сейчас занят.
– Я заметил.
Если честно, то он, мягко говоря, бил баклуши. И так устал от безделья, что несколько недель назад начал разговаривать с нагревателем. Но ужас состоял в том – он осознал это позавчера, – что теперь он ждал, что нагреватель ему ответит. И как в воду глядел, аппарат издавал все более и более разнообразные звуки: постанывал, храпел, резко пощелкивал и шипел, варьируя тональность и уровень громкости; казалось, он вот-вот заговорит человеческим голосом. В сущности, он был самым старым его товарищем.



***

Полгода спустя Джед решил переехать в старый бабушкин дом в Крезе. При этом он мучительно сознавал, что в точности повторяет путь Уэльбека, который тот прошел несколько лет назад. Для собственного спокойствия он неустанно твердил себе, что между ними нет ничего общего. Во-первых, Уэльбек перебрался в Луаре из Ирландии, то есть настоящий переломный момент произошел у него гораздо раньше, когда, покинув Париж, средоточие его писательской деятельности и дружеских отношений – так, во всяком случае, можно предположить, – поселился в Ирландии. Разрыв, на который отважился сейчас Джед, покидая социальный центр своей художественной деятельности, был того же порядка. По правде говоря, он уже его осуществил. В первые месяцы после того, как он проснулся знаменитым, Джед соглашался на участие в бьеннале, ходил на вернисажи и раздавал направо и налево бесчисленные интервью – один раз даже прочел лекцию, но она не оставила следа в его памяти. Потом он сбавил обороты, перестал отвечать на приглашения и электронные письма и за каких-нибудь два года погрузился в гнетущее депрессивное одиночество, впрочем, по его мнению, необходимое и очень насыщенное, сродни буддийскому небытию, «насыщенному бесчисленными возможностями». Но пока что это небытие порождало одно только небытие, поэтому Джед и сменил место жительства в надежде вновь обрести тот странный импульс, который подвиг его в прошлом на то, чтобы добавить новые, так называемые художественные, объекты в ряд несчетных природных объектов и артефактов, уже присутствующих в мире. В отличие от Уэльбека, он не отправлялся на поиски утраченного гипотетического детства. Ведь его детство прошло не в Крезе, он лишь иногда приезжал туда на летние каникулы, от которых у него не осталось никаких внятных воспоминаний, разве что ощущение смутного первобытного счастья.
Прежде чем уехать из Парижа, ему надо было выполнить последнюю тяжкую миссию, но он откладывал ее сколько мог. Некоторое время назад он заключил договор на продажу дома в Ренси с неким Аленом Семуном, собиравшимся разместить в нем офис своей фирмы. Он разбогател благодаря вебсайту, где скачивали приветствия и картинки для мобильных телефонов. Не бог весть что, если вдуматься, затея проще пареной репы, но за пару лет он вышел на первое место в мире. Семун заключил эксклюзивные контракты со многими выдающимися людьми, и теперь за вполне скромную сумму на его сайте можно было персонализировать свой мобильник, скачав фотку и голос Пэрис Хилтон, Деборы Ченнел, Дмитрия Медведева, Пафф Пафф Дэдди и так далее. Он решил перевести сюда головной офис – библиотека, сказал он, «просто суперская» – и построить в парке современные производственные мастерские. На его взгляд, в Ренси таилась «энергия безумия», которую он рассчитывал использовать в мирных целях; ну что ж, пусть так. Джед подозревал, что он слегка наигрывает, проявляя повышенный интерес к проблемным пригородам, хотя он бы наигрывал, покупая даже упаковку воды «вольвик». Как бы то ни было, заговаривать зубы он умел, и ему удалось наскрести максимум доступных субсидий, региональных и государственных; более того, он едва не обдурил Джеда с ценой на дом, но тот вовремя спохватился, и Семун предложил разумную сумму. Джед, естественно, в этих деньгах не нуждался, но считал, что оскорбит память отца, если отдаст по дешевке дом, где тот когда-то пытался жить, где он пытался, в течение нескольких лет, жить семейной жизнью.
Дул сильный восточный ветер, когда он съехал с автострады к Ренси. Он не был тут уже десять лет. Ворота слегка поскрипывали, но открылись без труда. Под свинцово-серым небом качались ветви тополей и осин. В зарослях травы, крапивы и чертополоха еще угадывались следы аллеи. Он с некоторым ужасом осознал, что тут прошли первые годы, если не первые месяцы его жизни, и вдруг створки времени словно захлопнулись над ним с глухим стуком; я еще молод, подумал он, я не дожил еще и до середины своего заката.
Белые ставни-жалюзи были закрыты, следов взлома на них не наблюдалось, и ключ легко повернулся в замке бронированной входной двери, даже странно. По соседним микрорайонам, надо полагать, пронесся слух, что красть в этом доме нечего, можно не рыпаться. Все верно, ничего тут не было, ничего годного на продажу. Никакой сравнительно новой электронной аппаратуры; массивная нестильная мебель. Немногочисленные украшения матери отец увез с собой – сначала в Булонь, потом в Везине. Шкатулку отдали Джеду вскоре после его смерти; он тут же засунул ее на верхнюю полку шкафа, прекрасно понимая, что следовало бы отдать ее в ломбард, а то рано или поздно он на нее наткнется и ему станет грустно, потому что если у отца жизнь была далеко не веселой, то что уж говорить о матери?
Он сразу узнал обстановку и расположение комнат. В данной функциональной единице жилого фонда, где можно было разместиться аж вдесятером, даже в лучшие времена жили всего три человека, потом два, потом один и, наконец, – никого. Джед на несколько секунд задумался об отоплении. Ни разу, ни в детстве, ни в отрочестве, он не слышал, чтобы заходила речь о проблеме с водонагревателем; да и когда он уже юношей приезжал ненадолго к отцу, разговоров о нем тоже не было. Вероятно, отцу удалось приобрести какой-то исключительный водонагреватель, водонагреватель кроткий и добродетельный, «чьи прекрасные ноги на медных пятах нерушимы, словно колонны храма иерусалимского», или как там священная книга рисует жену мудрую.
Утопая в одном из этих глубоких, наверняка кожаных, диванов, защищенный окнами с орнаментальным стеклом от полуденной летней жары, он читал о приключениях Спиру и Фантазио и стихи Альфреда де Мюссе. Тут Джед понял, что надо спешить, и направился в кабинет отца.
Папки с рисунками обнаружились сразу, в первом же шкафу, который он открыл. Их было штук тридцать, формата 50 сантиметров на 8о, обклеенных унылой бумагой с черно-зелеными разводами, как все папки для рисунков прошлого века. Они были завязаны потертыми черными ленточками, которые, казалось, вот-вот порвутся, и до отказа набиты сотнями листков формата А2 – явно плод многолетней работы. Он взял под мышку четыре папки, спустился и открыл багажник своей «ауди».
Поднимаясь в третий раз за рисунками, он заметил высокого негра, который, говоря по мобильнику, смотрел на него с противоположной стороны улицы. Этому амбалу с бритым черепом, ростом за метр девяносто и весом килограмм сто, судя по детскому лицу, было лет шестнадцать, а то и меньше. Джед решил, что Ален Семун защищает таким образом свои инвестиции, и собрался уже идти объясняться, но потом отказался от этой мысли, надеясь, что по описанию чернокожего юноши его собеседник с легкостью опознает незнакомца. Видимо, так оно и случилось, потому что юноша не стал его беспокоить, а мирно наблюдал за его передвижениями.
Джед послонялся еще немного по второму этажу, не испытав, однако, никаких особых эмоций, даже не вспомнив ничего определенного, хотя понимал, что больше никогда не вернется в этот дом, который все равно станет теперь совсем другим, потому что придурок покупатель скорее всего сломает перегородки и выкрасит все в белый цвет, но и это не помогло, никакие образы так и не возникли у него в сознании, он бродил будто в забытьи, во власти какой-то бесконечной, вязкой тоски. Выйдя, он тщательно запер ворота. Чернокожий парень ушел. Внезапно ветер стих, ветки тополей застыли, и воцарилась полнейшая тишина. Он развернулся и, вырулив на улицу Эгалите, без проблем нашел выезд на автостраду.
Джед не привык к вертикальным проекциям, сечениям и планам, при помощи которых архитекторы уточняют назначение каждого элемента будущего здания; поэтому первое художественное изображение, обнаруженное им на дне первой папки, повергло его в состояние шока. Нет, то, что он увидел, ничем не напоминало жилое здание, скорее нечто вроде сложного переплетения нейронов, где обитаемые ячейки соединялись длинными, изогнутыми, звездообразно разветвляющимися коридорами – с кровлей либо под открытым небом. Ячейки самых разнообразных размеров, но почти всегда круглой или овальной формы, изумили Джеда; он думал, что отцу милее были прямые линии. Его также потрясло полное отсутствие окон; зато крыши тут были прозрачные. То есть, вернувшись домой, жители теряли всякий визуальный контакт с внешним миром – не считая неба.
Во второй папке были собраны детальные чертежи интерьера. Прежде всего, удивляло практически полное отсутствие мебели, вместо нее автор предлагал использовать углубления и возвышения, образованные разноуровневым полом. Ложем служили прямоугольные впадины сорокасантиметровой глубины, то есть в кровать спускались, а не забирались. Точно так же ванные имели вид просторных круглых водоемов, чей бортик приходился вровень с полом. Джед не понимал, из каких материалов отец собирался все это строить; возможно, из полимеров, решил он, наверняка из полистирола, который, подвергаясь горячей штамповке, может принимать любую форму.
Часов в девять вечера Джед разогрел себе в микроволновке лазанью. Он ел медленно, запивая обычным недорогим красным вином. Он думал о том, действительно ли отец верил, что на его проекты можно найти финансирование и худо-бедно их реализовать. Поначалу, конечно, верил, и эта простая мысль уже сама по себе была душераздирающей: теперь, оглядываясь назад, Джед понимал, что шансов у отца не было никаких. Но он, судя по всему, так ни разу и не дошел до стадии макета.
Джед прикончил бутылку и снова углубился в изучение чертежей, понимая, что это занятие будет все более гнетущим. Видимо, по мере того как на архитектора Жан-Пьера Мартена обрушивались все новые и новые неудачи, он погружался в воображаемый мир, бросая вызов закону тяготения, бесконечно умножал этажи и разветвления коридоров и изобретал, уже совершенно не заботясь ни об их осуществимости, ни о бюджете, несбыточные хрустальные крепости.
К семи утра Джед взялся за содержимое последней папки. Над площадью Альп неуверенно занимался рассвет; день обещал быть хмурым, облачным, наверное, до самого вечера. Строения, изображенные отцом на последних рисунках, были уж совсем не предназначены для жизни, во всяком случае – людей. Винтовые лестницы, взмывая на головокружительную высоту, вели куда-то в поднебесье, к изящным полупрозрачным подвесным мостикам, соединявшим между собой ослепительно белые копьевидные здания, напоминающие своими очертаниями перистые облака. В сущности, с грустью признался себе Джед, захлопывая папку, отец так никогда и не расстался с мыслью строить ласточкины гнезда.



***

Джед не обольщался по поводу приема, который ожидал его в бабушкиной деревне. Он уже убедился, путешествуя с Ольгой по французской глубинке, много лет тому назад, что, за исключением некоторых очень продвинутых туристических мест вроде Прованса и Дордони, деревенские жители, как правило, негостеприимны, агрессивны и глупы. Чтобы избежать бессмысленных стычек и прочих неприятностей во время поездки, лучше было идти по проторенной дорожке во всех смыслах слова. Подспудная враждебность к случайным приезжим превращалась в откровенную ненависть, когда кто-то из них приобретал тут дом. На вопрос, когда чужака наконец примут за своего в сельской Франции, ответ был очевиден: никогда. В этом, впрочем, не было ни расизма, ни ксенофобии. Для них парижанин был иностранцем, приблизительно таким же, как немец с севера Германии или сенегалец, а иностранцев они решительно не любили.
Франц оставил ему краткое сообщение: «Мишель Уэльбек, писатель» продан индийскому оператору мобильной связи. Таким образом, на его счету появилось еще шесть миллионов евро. Разумеется, богатство чужаков, плативших за покупку домов суммы, которые им самим никогда бы не собрать, являлось одним из основных мотивов неприязни туземцев. Что касается Джеда, тот факт, что он художник, только усугублял ситуацию: в глазах земледельца из Креза его состояние было нажито сомнительным, если не преступным путем. С другой стороны, он же не купил свой дом, а получил его по наследству, и тут еще остались люди, помнившие его, ведь когда-то, несколько лет подряд, Джед приезжал к бабушке на летние каникулы. Он уже тогда дичился и был необщительным ребенком; да и сейчас, по приезде, ничего не сделал, чтобы завоевать расположение соседей, скорее наоборот.
Бабушкин дом выходил задним фасадом на великолепный сад, почти в целый гектар. Бабушка с дедом в свое время полностью преобразовали его в огород, потом потихоньку, по мере того как силы овдовевшей бабушки слабели и она сначала смиренно, а потом уже нетерпеливо принялась ждать смерти, возделанные участки сократились, а овощные грядки, отданные на откуп сорнякам, пришли в запустение. Их владения, ничем не огороженные в глубине, переходили прямо в лес Грандмон, Джед помнил, что как-то раз у них в саду укрылась от охотников олениха. Через несколько недель после приезда он выяснил, что соседний участок в пятьдесят гектаров, почти полностью поросший лесом, выставлен на продажу; он без колебаний купил его.
По деревне быстро поползли слухи, что какой-то парижанин, больной на всю голову, скупает земли, не торгуясь, и к концу года Джед оказался владельцем холмистой, а местами овражистой территории площадью семьсот гектаров. Его земли заросли буками, каштанами и дубами; посередине участка находился пруд, метров пятьдесят в диаметре. Переждав морозы, он возвел ограждение из проволочной сетки по всему периметру, пустив поверх него электрические провода под напряжением от низковольтного генератора. На летальный исход этих ампер не хватило бы, но всякий, кто решился бы перелезть через ограду, точно отдернул бы руки – такие же изгороди под напряжением использовали, чтобы отбить у коров желание покидать свой луг. Джед, между прочим, ни в чем не преступил закон, что он и не преминул заметить жандармам, которые дважды навестили его, обеспокоившись возникшими переменами в облике кантона. Мэр, в свою очередь почтивший его своим визитом, предупредил, что, лишая права прохода охотников, которые из поколения в поколение гонялись по этим лесам за оленями и кабанами, он вызовет сильнейшую враждебность местного населения. Внимательно выслушав его, Джед согласился, что в каком-то смысле такое решение, конечно, достойно сожаления, но повторил, что действует в рамках закона. Вскоре после этого разговора он обратился в компанию, специализирующуюся на гражданском строительстве, попросив их проложить дорогу, которая, пересекая его владения из конца в конец, вела бы к автоматическим воротам, выходившим прямо на департаментальное шоссе D50. Отсюда ему оставалось проехать всего три километра до автострады А20. Джед привык ездить за покупками в «Каррефур» Лиможа, считая, что шансы встретить там кого-нибудь из соседей по деревне невелики. Обычно он отправлялся туда утром во вторник, прямо к открытию, заметив, что в эти часы народу меньше всего. Иногда он оказывался в гипермаркете в полном одиночестве – чистое счастье в максимальном приближении.
Строительное предприятие также соорудило вокруг дома ровную утрамбованную площадку из серой щебенки шириной в десять метров. Внутри дома Джед не изменил ничего.
Все это обустройство стоило ему немногим более восьми миллионов евро. Проведя нехитрые вычисления, Джед заключил, что ему по-прежнему есть что безбедно просуществовать до конца дней своих, даже если он вдруг окажется долгожителем. Его основными тратами, затмевающими все остальные, станут налоги на состояние. Подоходного можно не опасаться. Доходов у него никаких не было, и он совершенно не собирался создавать произведения искусства, предназначенные на продажу.
Шли, как говорится, годы.



***

Однажды утром, случайно включив радио, – чего он не делал, по самым скромным подсчетам, последние три года, -- Джед узнал о смерти Фредерика Бегбедера, последовавшей в возрасте семидесяти одного года. Он угас в своей резиденции на баскском побережье, окруженный, сообщил ведущий, любовью родных и близких. В это нетрудно было поверить. Действительно, если ему не изменяла память, в Бегбедере чувствовалось нечто, предполагавшее любовь да и вообще наличие «родных и близких»; Уэльбеку и ему самому несвойственно было такое, что ли, панибратское отношение к жизни.
Вот таким косвенным образом, в каком-то смысле путем сопоставления фактов, Джед вдруг понял, что ему исполнилось шестьдесят. Удивительно, он даже не думал, что так постарел. Только общаясь с другими людьми, при их, так сказать, посредничестве мы осознаем собственное старение; в одиночестве мы склонны скорее видеть себя в образе бессмертных. Конечно, волосы его поседели, а лицо было испещрено морщинами, но все это произошло как-то незаметно, ничто впрямую не стравливало его с призраками юности. Такая несообразность потрясла Джеда: он сделал за свою жизнь тысячи снимков, и при этом у него не оказалось ни единой своей фотографии. Ему ни разу не пришло в голову написать автопортрет, никогда он не видел в себе самом хоть сколько-нибудь достойный внимания художественный объект.
Прошло лет десять уж точно с тех пор, как в последний раз открывались южные ворота его владений, ведущие в деревню; тем не менее они поддались без труда, и Джед в очередной раз похвалил себя за то, что обратился в лионское предприятие, рекомендованное бывшим коллегой отца.
Он весьма смутно представлял себе Шателюс-ле-Маршекс, в его воспоминаниях это была убогая деревенька, типичная для сельской Франции, не более того. Но поселок, стоило ему пройти несколько шагов, буквально ошеломил его. Во-первых, он сильно разросся, теперь тут стало в два, если не в три раза больше домов. И дома, все как на подбор, нарядные и утопающие в цветах, были построены с маниакальным соблюдением традиций местного жилстроя. Главная улица пестрела витринами с региональными продуктами и кустарными изделиями, кроме того, на ста метрах он насчитал три кафе с дешевым доступом в интернет. Можно подумать, он гулял по Пхи-Пхи-Дону или Сен-Поль-де-Вансу, а не по неприметной деревушке в департаменте Крез.
Слегка оглоушенный, Джед остановился на главной площади и сразу узнал кафе напротив церкви. Скорее он узнал местоположение кафе. Внутри светильники в стиле ар-нуво, столики темного дерева с ножками из кованого железа и кожаные банкетки, судя по всему, были призваны воссоздать атмосферу парижского кафе бель эпок. При этом каждый столик тут оборудовали ноутбуком с 21-дюймовым экраном и розетками европейских и американских стандартов, а в приложенном буклете объяснялась процедура подключения к сети Creuse-Sat – выяснилось, что местный генеральный совет профинансировал запуск геостационарного спутника с целью оптимизации интернет-соединения в подведомственном департаменте, – это Джед тоже почерпнул из буклета. Он заказал розовое вино «Менету-Салон» и задумчиво попивал его, размышляя о произошедших переменах. В эти утренние часы в кафе было мало народу. Семья китайцев заканчивала лимузенский breakfast стоимостью 23 евро на человека, констатировал Джед, заглянув в меню. Поблизости от него коренастый бородач с «конским хвостом» на голове рассеянно просматривал свои мейлы; он бросил заинтригованный взгляд на Джеда, нахмурился, не решаясь обратиться к нему, потом снова с головой ушел в компьютер. Джед допил вино и, выйдя, несколько минут неподвижно просидел за рулем своего гибридного кроссовера «ауди» – за последние двадцать лет он три раза менял машины, но остался верен этой марке, подарившей ему когда-то первые радости вождения.
В последующие недели он поэтапно, малыми заходами, исследовал, не выезжая за пределы Лимузена – если не считать короткой вылазки в Дордонь и еще более стремительного броска на холмы Родеза, – страну Францию, которая, бесспорно, была его страной. Франция очень изменилась. Он постоянно рылся в интернете, несколько раз пообщался с владельцами отелей, рестораторами и прочими работниками сферы обслуживания (с хозяином бензоколонки в Периге и девушкой по вызову из Лиможа) и убедился, что его первое впечатление, возникшее, когда он ошарашенно брел по деревне Шателюс-ле-Маршекс, было абсолютно верным: да, страна изменилась, принципиально изменилась. Традиционное население сельской местности практически исчезло. На его место прибыли городские жители, обуреваемые жаждой предпринимательства и, порой, экологическими помыслами, вполне умеренными, правда, и годными на продажу. Они принялись заселять хинтерланд страны, и после множества проб и ошибок новая попытка, подкрепленная на сей раз точным знанием законов рынка и трезвым их приятием, более чем удалась.
Первый вопрос, который задал себе Джед – проявив типичный для художника эгоцентризм, – касался актуальности его серии основных профессий спустя двадцать лет после зарождения замысла. Как посмотреть. Например, «Майя Дюбуа, диспетчер удаленной техподдержки» уже не имела права на существование: теперь колл-центры были полностью переведены в другие страны, как правило в Индонезию и Бразилию. А вот «Эме, эскорт-герл» совсем не утратила своей злободневности. Проституция как раз цвела и пахла в экономическом плане, благодаря неискоренимости вымечтанного образа парижанки, особенно в Латинской Америке и в России, а также неугомонности иммигрантов из Западной Африки. Франция впервые с начала прошлого века снова стала излюбленным направлением секс-туристов. Возникли и новые профессии, или, вернее, прежние ремесла были подогнаны под дух времени, такие, например, как художественная ковка и декоративное литье; снова вошли в моду плавучие сады и огороды*. В деревне Жабрей-ле-Борд, в пяти километрах от той, где жил Джед, снова открылась кузница, ибо департамент Крез, славившийся ухоженными тропками, лесами и полянами, прекрасно подходил для верховых прогулок.
* Имеются в виду разбитые на месте осушенных болот сады и овощные фермы (hortillonnages).
Да и вообще в плане экономики Франция была в шоколаде. Сделав ставку на сельское хозяйство и туризм, страна продемонстрировала завидную стойкость в период разнообразных кризисов, почти беспрерывно следовавших друг за другом последние двадцать лет. Их мощность с годами возрастала, кроме того, они отличались потешной внезапностью – потешной, во всяком случае, с точки зрения Бога-шутника, который явно хохотал до слез, наблюдая за финансовыми судорогами, бросавшими из огня да в полымя таких гигантов, как Индонезия, Россия и Бразилия, а вместе с ними и сотни миллионов человек. Продавать тут было нечего, кроме уютных отелей, духов и паштетов – иначе говоря, искусства жить по-французски, поэтому Франция легко устояла в период разброда и шатаний. Просто год от года менялась национальность клиентов, только и всего.
Зачастив в Шателюс-ле-Маршекс, Джед каждый день ближе к полудню отправлялся на прогулку по улицам деревни. Выпив аперитив в «Спорт-баре» на площади (сохранившем, как ни странно, старое название), он возвращался обедать домой. Он довольно быстро заметил, что большинство новых поселенцев, судя по всему, знали его – или, по крайней мере, слышали о нем – и смотрели на него без всякой враждебности. Проще говоря, нынешние сельские жители были совсем не похожи на своих предшественников. А все потому, что не злой рок заставил их взяться за кустарное плетение корзин, реконструкцию старой фермы под гостиницу или сыроварение, – нет, это был взвешенный, рационально просчитанный предпринимательский проект.
Эти люди, образованные, терпимые и любезные, легко уживались с иностранцами, обосновавшимися в регионе, что, собственно, было в их интересах, потому что те составляли подавляющую часть их клиентуры. Никуда не денешься, они перекупили огромное количество домов, которые стали не по карману бывшим владельцам из Северной Европы. Конечно, китайская община варилась в собственном соку, но все же в меньшей степени, чем в свое время англичане, они хотя бы никого не заставляли говорить на своем языке. Китайцы с чрезмерной почтительностью, если не с благоговением, относились к местным обычаям, – поначалу новички плохо в них разбирались, но тем не менее давали себе труд их воспроизводить путем адаптивного миметизма; таким образом, в деревню постепенно стали возвращаться местные блюда, танцы и даже наряды. Ну а лучшими клиентами считались, разумеется, русские. Они никогда не торговались, не важно, шла ли речь о заказе аперитива или об аренде внедорожника, и тратили деньги щедро, с размахом, храня верность экономике по типу потлача*, играючи пережившей всевозможные государственные режимы.
* Потлач – обряд североамериканских индейцев, заключающийся в безрассудно щедром раздаривании или бессмысленном уничтожении имущества племени с целью демонстрации партнеру или сопернику собственного богатства и могущества.
Новое поколение было консервативнее и выказывало больше уважения к деньгам и установленной социальной иерархии, чем все предшествующие. И, что еще удивительнее, на этот раз показатели рождаемости во Франции определенно выросли, даже если не брать в расчет иммигрантов, число которых и так стремилось к нулю с тех пор, как исчезли последние рабочие места на производстве и были приняты, в начале двадцатых годов этого века, драконовские меры по сокращению социальной помощи населению. Африканские мигранты отправлялись теперь в новые индустриальные страны, хотя путь туда был далеко не безопасным. Пересекая Индийский океан и . Китайское море, их корабли подвергались частым нападениям пиратов, которые отбирали у несчастных пассажиров последние сбережения, если просто не выкидывали за борт.
Как-то утром, когда Джед маленькими глоточками смаковал шабли, к нему обратился давешний коренастый бородач с хвостом – один из первых повстречавшихся ему жителей деревни. Не зная в точности, чем Джед занимается, он угадал в нем художника. Бородач признался, что сам «балуется» живописью, и предложил показать ему свои работы.
Этот бывший механик с автозаправки в Курбевуа взял кредит, чтобы поселиться в деревне и открыть пункт проката квадроциклов, – Джеду тут же вспомнился хорват с улицы Стефена Пишона и его водные скутеры. Он обожал «харли дэвидсон», и Джеду пришлось вынести пятнадцатиминутное описание красавца, стоявшего у него в гараже на почетном месте, а также историю его ежегодного тюнинга. Что же касается квадроциклов, то его собеседник считал, что это «круто» и на них можно «классно прокатиться». Да и содержать их, рассудительно заметил он, не так хлопотно, как лошадь; словом, дела шли хорошо, грех жаловаться.
На его картинах, явно навеянных heroic fantasy, бородатый воин с забранными в хвост волосами седлал умопомрачительного боевого механического коня, являвшего собой, видимо, реинкарнацию «харли дэвидсона» в стиле space opera. Он сражался то с липкими зомби, то с полчищами роботов-бойцов. Остальные полотна, изображавшие скорее отдых воина, являлись плодом типично мужских эротических фантазий на тему ненасытных блядей с жадными губами, выступавших, как правило, в тандеме. Сплошной автофикшн* и воображаемые автопортреты; слабая техника живописи не позволяла ему достичь нужного уровня гиперреализма и гладкописи, непременных спутников heroic fantasy. Короче, Джеду редко приходилось видеть подобное уродство. Целый час, пока хозяин неутомимо вынимал из ящиков картины одну за другой, он терялся в поисках удобоваримого комментария и в итоге пробормотал, что его творчество обладает «бесспорной визионерской мощью». И тут же добавил, что потерял всякую связь с миром искусства. Что, впрочем, было чистой правдой.
* Автофикшн (от фр. autofiction, буквально: самовыдумывание) – автобиографическое произведение, где автор изображает себя и события своей жизни, не следуя реальным фактам, а прибегая к свободному вымыслу.



***

Мы бы так никогда и не узнали, как работал Джед Мартен последние тридцать лет, если бы не интервью, которое он дал за несколько месяцев до своей кончины молодой корреспондентке «Арт-пресс». Хотя в журнале этот материал занял больше сорока страниц, речь в нем – за редким исключением – идет только о технических приемах, выработанных художником для изготовления странных видеограмм, которые хранятся сегодня в филадельфийском Музее современного искусства, и, ни в чем не пересекаясь с его творчеством прошлых лет, да и вообще, видимо, не имея аналогов в мире, до сих пор, вот уже три десятка лет, вызывают у посетителей страх и дурноту.
О смысле творчества, занимавшего его все последние годы жизни, Мартен говорить отказывается.
«Я хочу оставить свидетельство о мире… Просто свидетельство о мире…» – повторяет он на протяжении почти целой страницы молодой журналистке, которая, в ужасе от сознания возложенной на нее миссии, никак не может остановить старческое недержание речи, но так оно, может, и лучше, ибо болтовня Джеда Мартена, свободного в своей старческой непосредственности, сводится в основном к выбору диафрагмы, глубины резкости и совместимости разного софта… Потрясающее интервью, только юную журналистку «не видно за клиентом», как ехидно заметила газета «Монд», кусавшая себе локти от досады, что пропустила такой эксклюзив, благодаря которому, между прочим, девушку вскоре назначили заместителем главного редактора ее журнала – в тот самый день, когда пришло известие о смерти Джеда Мартена.
В съемочном оборудовании Джеда, хотя его описание и занимает несколько страниц, не было ничего сверхъестественного: штатив Manfrotto, полупрофессиональная видеокамера Panasonic, которую он выбрал за необыкновенную светочувствительность матрицы, позволяющей снимать почти в полной темноте, и жесткий диск на два терабайта, подключавшийся к USB-порту видеокамеры…
Каждое утро в течение десяти лет (не считая вторников, когда он ездил за покупками) Джед загружал свое снаряжение в багажник «ауди» и рулил по, своей собственной частной дороге, пересекавшей из конца в конец его владения. Съезжать с нее было бы рисковым предприятием – за высокими травами, смешанными с колючим кустарником, сразу начинался густой лес с непроходимым подлеском. Следы тропинок, когда-то протоптанных в лесу, давно затерялись. Берега пруда, где низкая травка с трудом выживала на пористой почве, оставались единственным участком, куда могла еще ступить нога человека.
В его распоряжении был широкий ассортимент объективов, но он предпочитал Schneider Apo-Sinar, предоставлявший счастливую возможность получать максимальное фокусное расстояние в 1200 миллиметров, открывая диафрагму до 1,9, чего вполне хватало для кадра 24?36. Выбор темы «не подчиняется никакой заранее предрешенной стратегии», – несколько раз заверяет он журналистку; он «всего-навсего следует сиюминутному импульсу». Джед почти всегда пользовался самыми длиннофокусными объективами, сосредотачиваясь то на ветке бука, качавшейся вдалеке на ветру, то на пучке травы, на верхушке куста крапивы или на участке влажной рыхлой земли между двумя лужами. Поставив кадр, он подключал блок питания видеокамеры к прикуривателю у себя в машине, включал зажигание и шел домой пешком, двигатель же часами работал вхолостую, иногда весь остаток дня и последующую ночь, – объем жесткого диска позволял осуществлять беспрерывную съемку в течение недели.
Ответы, основанные на понятии «сиюминутного импульса», редко удовлетворяют печатные издания общеинформативного характера, и на этот раз тоже молодая журналистка пытается выспросить что-то еще; и все же, словно предвкушает она, съемка, произведенная в определенный день, неминуемо влияет на съемку последующих; таким образом мало-помалу вырисовывается и прорабатывается замысел. Ничего подобного, упорствует Мартен: утром, садясь за руль, он понятия не имел, что конкретно будет снимать; день на день не приходится. Это смутное время, уточняет он, длилось около десяти лет.
Обработка полученной картинки походила на монтаж, но монтаж особенный, в результате которого от трехчасовой съемки у него оставалось всего несколько фотограмм; но, в принципе, это был именно монтаж, благодаря чему получалась своеобразная, движущаяся с хищной грацией, растительная материя, мирная и безжалостная одновременно, – в западном искусстве это, пожалуй, самая удачная попытка представить мир в его растительной ипостаси.
Джед Мартин «забыл» – во всяком случае, он так утверждает, – что именно его побудило, после десятилетия, посвященного съемке растений, вернуться к изображению промышленных изделий: сначала мобильного телефона, потом клавиатуры компьютера, настольной лампы и так далее, – фотографируя на первых порах самые разные предметы, он понемногу сосредоточился исключительно на тех, что содержали электронные компоненты. Более всего впечатляют материнские платы отслуживших компьютеров, снятые без всякого указания на масштаб и похожие на странные футуристические цитадели. Он снимал все это у себя в подвале, на фоне нейтрального серого задника, который полностью выводился при монтировке кадров в видеозапись. Чтобы подхлестнуть процесс разложения, он поливал их раствором серной кислоты, которую закупал в бутылях, – обычно этот раствор, уточняет он, используют для выпалывания сорной травы. Затем он приступал, опять же, к монтажу, выбирая в отснятом материале отдельные фотограммы, далеко отстоящие по времени друг от друга; в результате получался эффект, не имевший ничего общего с обыкновенной ускоренной съемкой: процесс разложения, утрачивая свою постепенность, происходил стремительно, внезапными рывками.
Через пятнадцать лет такой съемки и монтажа у Мартена скопилось около трех тысяч довольно странных эпизодов, средней продолжительностью три минуты; но собственно творчество началось только потом, когда он приступил к поискам программы многократной экспозиции. Этот метод, использовавшийся на заре немого кино, уже практически не применяется в профессиональном кинематографе, равно как и в любительском видео, даже теми, кто работает в художественном поле; это считается старомодным спецэффектом, отжившим свой век декларированной нереалистичности. Потратив на поиски не один день, он все-таки нашел freeware* двойной экспозиции. Он связался с автором софта, живущим в Иллинойсе, и спросил, не согласится ли он, за деньги, само собой, разработать для него более полную версию своей программы. Они обговорили условия, и несколько месяцев спустя Джед Мартен получил в свое эксклюзивное пользование совершенно невероятный инструмент, не имеющий аналогов на рынке. Основанный на достаточно элементарных принципах, вроде эффекта слоев в фотошопе, он позволял накладывать до девяноста шести каналов видеозаписи, устанавливая для каждого в отдельности уровни яркости, насыщенности и контраста, а также последовательно передвигать их ближе к первому плану или погружать в глубину картинки. Собственно, благодаря этой программе он и добился долгих гипнотических планов, на которых разнообразные предметы словно погружаются в пучину, медленно увязая в бесконечно накатывающих пластах растительности. Иногда кажется, что они отчаянно барахтаются, стараясь выплыть на поверхность, но потом их все-таки уносит волна травы и листьев, и они снова окунаются в вегетативную магму, теряя оболочку и являя нашему взору микропроцессоры, блоки питания и материнские платы.
* Бесплатный софт.
Здоровье Джеда так ухудшилось, что он уже не мог взять в рот ничего, кроме молочных продуктов и сладкого. Он подозревал, что его, как и отца, погубит рак пищеварительного тракта. Обследования, проведенные в госпитале Лиможа, подтвердили его предположения, но он отказался от лечения, включавшего в себя облучение и прочие тяжкие процедуры, ограничившись поддерживающими препаратами, которые смягчали возраставшую к вечеру боль, и массивными дозами снотворного. Он составил завещание в пользу различных ассоциаций защиты животных.
Приблизительно в то же время он начал снимать на видео фотографии людей, которых знал когда-то, от Женевьевы до Ольги, включая Франца, Мишеля Уэльбека, отца и всех, в сущности, чьи изображения оказались у него под рукой. Он закреплял их на непромокаемом холсте нейтрального серого цвета, натянутом на металлическую раму, и снимал, выставив прямо перед домом, отдав их на сей раз на растерзание естественному разложению. Подвергаясь поочередно действию дождя и солнечного света, снимки вспучивались, подгнивали тут и там, потом расслаивались на отдельные фрагменты и за несколько недель исчезали без следа. И что еще любопытнее, он приобрел игрушечные фигурки, весьма схематично изображающие человеческие существа, и подверг их тому же испытанию. Человечки оказались более стойкими, и, чтобы ускорить процесс их вымирания, ему пришлось снова прибегнуть к помощи серной кислоты. Теперь Джед не ел ничего, кроме жидкой пищи, а по вечерам к нему приходила медсестра делать уколы морфия. Утром ему становилось лучше, так что он был в состоянии работать до последнего дня, часа по два-три.
Вот так Джед Мартен распрощался с жизнью, даже не успев окончательно к ней приспособиться. Теперь к нему возвращались образы из прошлого, и, как ни странно, хотя в его эротическом опыте не имелось ничего из ряда вон выходящего, чаще всего это были образы женщин: Женевьева, милая Женевьева, и несчастная Ольга преследовали его во сне. Он вспомнил и Марту Тайфер, пробудившую в нем желание на балконе в Пор-Гримо в то мгновение, когда, расстегнув лифчик от Lejaby, она обнажила грудь. Тогда ей было пятнадцать лет, а ему тринадцать. В тот же вечер он онанировал в туалете ведомственной квартиры отца, выделенной ему для наблюдения за строительными работами, и удивился, что этот процесс доставил ему такое удовольствие. В его памяти возникали и другие нежные грудки, проворные язычки и узкие вагины. Ладно, не так уж плохо он прожил свою жизнь.
Лет тридцать тому назад (в этом пассаже его интервью «Арт-пресс» он единственный раз отвлекается от чисто технических объяснений) Джед совершил поездку в Рурскую область, где была организована широкомасштабная ретроспектива его творчества. От Дуйсбурга до Дортмунда, а также в Бохуме и Гельзенкирхене значительную часть заброшенных металлургических заводов переоборудовали в театры, выставочные и концертные залы, кроме того, местные власти, воссоздавая условия жизни рабочих начала XX века, попытались организовать индустриальный туризм. Действительно, этот регион с его доменными печами, пришедшими в запустение железнодорожными путями, на которых безнадежно ржавели товарные вагоны, и рядами вылизанных стандартных строений, оживленных тут и там садовыми участками, очень был похож на музей первой индустриальной эры в Европе. Тогда Джеда потрясли угрожающие лесные заросли, со всех сторон окружившие заводы всего-то за какую-нибудь сотню лет их бездействия. Отремонтировали только те из них, которые можно было приспособить к новому культурному предназначению, остальные понемногу превращались в развалины. Эти промышленные гиганты, некогда символы производственной мощи Германии, теперь ветшали и рушились, а травы, захватив бывшие цеха, пробирались уже между руинами, постепенно оплетая их непроходимыми джунглями.
Таким образом, творчество Джеда Мартена в последние годы жизни проще всего рассматривать как ностальгические раздумья о закате индустриальной эпохи в Европе и – в более широком смысле – о тленном и преходящем характере любого творения рук человеческих. Этой интерпретации, впрочем, недостаточно, чтобы описать тягостные ощущения, охватывающие нас при виде этих умилительных человечков типа плеймобилевских, затерявшихся на просторах бескрайней и абстрактной футуристической территории, которая сама тоже крошится и расслаивается, будто растворяясь в необъятном, уходящем в бесконечность растительном пространстве. Нельзя не испытать и чувства горечи, наблюдая, как изображения людей, сопровождавших Джеда Мартена в его земной жизни, разлагаются под воздействием непогоды, гниют и, наконец, распадаются, представая в последних эпизодах неким символом тотальной гибели рода человеческого. Вот они тонут, вдруг начинают бешено барахтаться, но через мгновенье задыхаются под постоянно прибывающими ботаническими пластами. Потом все стихает, только травы колышутся на ветру. Полное и окончательное торжество растительного мира.



Слова благодарности

Обычно мне некого благодарить, потому что я редко занимаюсь подбором материалов для работы, даже очень редко по сравнению, скажем, с американскими авторами. Но в данном случае я был поражен и заинтригован полицией, и мне показалось, что пора изменить своим правилам.
Я с удовольствием благодарю Терезу Кремизи, которая очень помогла мне, а также начальника канцелярии Анри Моро и майора полиции Пьера Дьепуа, любезно принявших меня на набережной Орфевр и сообщивших множество ценных подробностей о своей трудной работе.
Само собой разумеется, я свободно обращаюсь с фактами и за высказанные здесь мнения несут ответственность только персонажи, которые их высказывают; короче говоря, речь идет о сугубо художественном произведении.
Я также благодарю Википедию (http://fr.wikipedia.org) и ее авторов, чьи статьи, в частности о комнатной мухе, городе Бове и Фредерике Ниу, служили мне порой источником вдохновения.