1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Боишься,  как бы не забыть про визит в кухмистерскую? — с ядовитой усмешкой спросил  Трент.    

— Ты  не угадал, Фред, — ответил неуязвимый Ричард, деловито продолжая  писать. — Я заношу в эту книжечку названия улиц, на которых мне нельзя  показываться до закрытия лавок. Сегодняшний обед исключает для меня Лонг-Эйкр.  На прошлой неделе я купил пару башмаков на Грэйт-Квин-стрит, —  следовательно, там прохода тоже нет. На Стрэнд я могу теперь выйти только одним  переулком, но предстоящая покупка пары перчаток преградит мне и этот путь.  Скоро совсем некуда будет податься, и если уважаемая тетушка не пришлет мне  денег в течение этого месяца, я буду вынужден делать крюк мили в три за черту  города только для того, чтобы перейти с тротуара на тротуар.    

— А  она не подведет тебя? — спросил Трент.    

— Надеюсь,  что нет, — ответил мистер Свивеллер. — Но чтобы разжалобить ее,  раньше требовалось в среднем около шести покаянных писем, а теперь мы дошли уже  до восьми, и никакого толку. Завтра утром сочиню еще одно. Надо будет насажать  на него как можно больше клякс и для пущей убедительности опрыскать водой из  перечницы. «Мысли мои путаются, и я сам не знаю, что пишу…» — клякса. «Если бы  вы видели меня сейчас! Видели, как горько оплакиваю я свою беспутную жизнь…»  перечница. «Рука моя дрожит при одной только мысли…» — тут еще клякса. Если и  это не подействует, тогда мне крышка!    

Закончив  свои записи, мистер Свивеллер сунул карандаш в книжечку, захлопнул ее, и выражение  лица у него стало крайне серьезное и сосредоточенное. Трент вспомнил, что ему  надо сходить куда-то по делу, и Ричард Свивеллер вскоре остался наедине с  искрометным вином, а также со своими мыслями, имевшими самое близкое  касательство к мисс Софи Уэклс.    

— Все-таки  это очень неожиданно, — говорил себе Дик, с глубокомысленным видом  покачивая головой и, по обыкновению, пересыпая свою речь стихами, точно это  была проза, затараторившая скороговоркой. — Когда сердце истерзано злою  тоской[20]  — лишь увижу мисс Уэклс, снимет все как рукой. Прелестная девица! Она как роза,  роза красная цветет в моем саду[21],  что совершенно бесспорно. Кроме того, она как песенка, с которой в путь иду.  Н-да! Неожиданно! Правда, бить отбой сразу, ради этой сестренки Фреда, нет  никакой необходимости, но заходить слишком далеко тоже не годится. Нет! Если уж  бить отбой, так нечего откладывать в долгий ящик. Во-первых, как бы не пришлось  отвечать за нарушение матримониальных обещаний; во-вторых, Софи может подыскать  себе другого жениха; в-третьих… нет, в-третьих отставить, но все-таки  осторожность никогда не мешает. Эта невысказанная до конца мысль касалась  возможности, в которой Ричард Свивеллер не хотел признаться даже самому себе:  возможности подпасть под чары мисс Уэклс, в какую-нибудь неосторожную минуту  навсегда связать с ней свою судьбу и тем самым погубить заманчивый план,  который так пришелся ему по душе. Поэтому он решил безотлагательно поссориться  с мисс Уэклс и, перебрав в уме различные предлоги для ссоры, остановился на  беспричинной ревности. Стакан то и дело ходил у него из правой руки в левую и  обратно, что должно было помочь ему как можно тоньше сыграть задуманную роль.  Обсудив, наконец, этот важный вопрос, он навел на себя лоск, весьма незначительный,  и отправился к обиталищу очаровательного предмета своих мечтаний.    

Обиталище  это находилось в Челси[22],  так как мисс Софи Уэклс проживала там со своей вдовой матушкой и двумя сестрами  и совместно с ними содержала скромную школу для юных особ столь же скромных  размеров, о чем близлежащие кварталы оповещались при помощи овальной дощечки  над окном первого этажа, разукрашенной затейливыми росчерками и гласившей:  «Семинария для девиц», что и подтверждалось каждое утро между половиной  десятого и десятью то одной, то другой девицей самого нежного возраста,  стоявшей на цыпочках на железном скребке у порога и тщетно пытавшейся  дотянуться букварем до дверного молотка. Педагогические обязанности  распределялись в этом учебном заведении следующим образом: грамматика,  сочинения, география и гимнастические упражнения с гирями — мисс Мелисса Уэклс;  письмо, арифметика, танцы, музыка и искусство очаровывать — мисс Софи Уэклс;  вышивание, мережка, строчка и метка белья — мисс Джейн Уэклс; телесные  наказания, наложение поста и прочие пытки и ужасы — миссис УЭКЛС. Мисс Мелисса  Уэклс была старшая дочка, мисс Софи средняя, а мисс Джейн младшая. Мисс  Мелисса, вероятно, встретила и проводила на своем веку весен тридцать пять, не  меньше, и уже клонилась к осени; мисс Софи была свеженькая веселая толстушка  двадцати лет, а мисс Джейн только-только пошел семнадцатый год. Миссис Уэклс,  даме достойнейшей, но несколько ядовитой, перевалило за шестьдесят.    

Вот к  этой-то «Семинарии для девиц» и поспешил Ричард Свивеллер, исполненный  намерений, пагубных для душевного покоя прелестной Софи; а она, в платье  девственной белизны, с одной лишь красной розой у корсажа, встретила его в  самый разгар изысканных — чтобы не сказать пышных — приготовлений к открытию  бала; о том, что торжественная минута близка, свидетельствовало все: и  расставленные в зале маленькие цветочные горшочки, обычно стоявшие снаружи на  подоконнике, если не считать ветреных дней, когда их сносило во двор; и шеренга  школьниц, коим было дозволено украсить своим присутствием бал; и кудряшки мисс  Джейн Уэклс, проходившей весь вчерашний день с волосами, туго закрученными в  папильотки из желтой афиши; и, наконец, величественная осанка самой матроны и  ее старшей дочери, — причем последнее показалось мистеру Свивеллеру  несколько необычным, но особого впечатления на него не произвело.    

Говоря  откровенно (ведь о вкусах не спорят, и поэтому даже самый странный вкус не  должен вызывать подозрений в предвзятости или злостном умысле), говоря  откровенно, и миссис Уэклс и ее старшая дочка не очень-то поощряли притязания  мистера Свивеллера, отзывались о нем пренебрежительно, как о «ветрогоне», и,  когда его имя произносилось в их присутствии, со зловещим вздохом покачивали  головой. Отношение мистера Свивеллера к мисс Софи носило тот неопределенный, затяжной  характер, в котором обычно не чувствуется твердых намерений; и с течением  времени эта девица сама стала считать весьма желательным, чтобы вопрос  разрешился в ту или иную сторону. Вот почему она, наконец, согласилась  выставить против Ричарда Свивеллера одного своего обожателя — огородника, судя  по всем признакам ожидавшего только малейшего поощрения с ее стороны, чтобы  предложить ей руку и сердце; и вот почему она так добивалась присутствия  Ричарда Свивеллера на балу (с этой целью и задуманном) и сама отнесла ему  письмо, о котором мы уже слышали. «Если у него есть какие-то виды на будущее  или возможность прилично содержать жену, говорила миссис Уэклс своей старшей  дочери, — когда же и сказать об этом, как не сегодня?» «Если я ему  действительно нравлюсь, — думала мисс Софи, — сегодня он со мной  объяснится».    

Но  поскольку мистер Свивеллер понятия не имел обо всех этих разговорах, мечтах и  приготовлениях, ему было от них ни тепло, ни холодно. Он обдумывал, как бы  получше разыграть роль ревнивца, и хотел только одного: чтобы на сей раз мисс  Софи оказалась менее обольстительной или превратилась бы в свою сестру, что  было бы примерно одно и то же. Однако его размышлениям помешал приход гостей, в  том числе и огородника, по фамилии Чеггс. Мистер Чеггс явился не один, а  предусмотрительно привел с собой сестру, и мисс Чеггс сразу устремилась к мисс  Софи, взяла ее за обе руки, расцеловала в обе щеки и громким шепотом спросила,  не слишком ли рано они пожаловали.    

— Нет,  что вы! — ответила мисс Софи.    

— Милочка  моя! — таким же шепотом продолжала мисс Чеггс. — Как меня донимали,  как мучили! Просто счастье, что мы не торчим здесь с четырех часов, Элик  прямо-таки рвался к вам! Хотите верьте, хотите нет, но он оделся еще до обеда и  с тех пор глаз не сводил с часовой стрелки, покоя мне не давал! Это все вы  виноваты, негодница!    

Тут мисс  Софи покраснела, мистер Чеггс (робевший в женском обществе) тоже покраснел, но  матушка мисс Софи и ее сестры пришли мистеру Чеггсу на выручку и стали осыпать  его комплиментами и любезностями, предоставив Ричарда Свивеллера самому себе. А  ему только это и требовалось. Вот повод, причина и веское основание  притвориться разгневанным! Но, заручившись поводом, причиной и основанием,  которые он собирался выискивать, не рассчитывая, что они появятся сами, Ричард  Свивеллер разгневался не на шутку и подумал: «Какого дьявола нужно этому  наглецу Чеггсу!» Впрочем, первая кадриль с мисс Софи (плебейскими контрадансами  здесь гнушались) была за мистером Свивеллером, и таким образом он утер нос  своему сопернику; тот с грустным видом уселся в угол и стал созерцать оттуда  прелестный стан мисс Софи, мелькающий в сложных фигурах танца. Но мистер  Свивеллер не удовольствовался этим преимуществом. Решив показать семье Уэклс,  каким сокровищем они пренебрегают, и, вероятно, все еще находясь под действием  недавних возлияний, он творил такие чудеса, откалывал такие коленца, выделывал  такие выкрутасы, что присутствующие были потрясены его ловкостью, а один  длинный-предлинный джентльмен, танцевавший в паре с маленькой-премаленькой  школьницей, остановился как вкопанный посреди зала, вне себя от изумления и  восторга. Миссис Уэклс и та перестала шпынять трех совсем юных девиц, которые  проявляли явную склонность повеселиться на балу, и невольно подумала, что таким  танцором в семье можно было бы гордиться.    

Но мисс  Чеггс, союзник деятельный и надежный, не ограничивалась в эту критическую  минуту одними насмешливыми улыбочками, принижающими таланты мистера Свивеллера  и, пользуясь малейшей возможностью, нашептывала мисс Софи на ухо о том, как она  сочувствует, как она болеет за мисс Софи душой, что такое чучело одолевает ее  своими ухаживаниями, как она боится за обуянного гневом Элика — не налетел бы  он, чего доброго, на него с кулаками, и умоляла мисс Софи удостовериться, что  глаза вышеупомянутого Элика горят любовью и яростью — чувствами, которые,  кстати сказать, переполнив ему глаза, бросились ниже и придали его носу  багровый оттенок.    

— Вы  обязательно должны пригласить мисс Чеггс, — сказала мисс Софи Дику  Свивеллеру, после того как сама протанцевала две кадрили с мистером Чеггсом, на  глазах у всех поощряя его ухаживания. — Она такая славная, а брат у нее  просто очаровательный!    

— Вот  как! — буркнул Дик. — Очаровательный и очарованный… судя по тем  взглядам, которые он на вас бросает.    

Тут мисс  Джейн (подученная заранее) сунулась к ним со своими кудряшками и шепотом сообщила  сестре, что мистер Чеггс ревнует.    

— Ревнует?  Каков наглец! — воскликнул Ричард Свивеллер.    

— Наглец,  мистер Свивеллер? — сказала мисс Джейн, тряхнув головкой. — А что,  если он услышит? Как бы вам не пришлось пожалеть об этом!    

— Джейн,  прошу тебя… — остановила ее мисс Софи.    

— Вздор! —  ответила мисс Джейн. — Почему, собственно, мистер Чеггс не может  ревновать? Вот еще новости! Он имеет на это такое же право, как и всякий  другой, а скоро, может быть, таких прав у него будет еще больше. Тебе это лучше  знать, Софи.    

Мисс  Джейн действовала по сговору с сестрой, в основе которого лежали самые добрые побуждения  и желание во что бы то ни стало заставить мистера Свивеллера объясниться.  Однако все их труды пошли прахом, ибо мисс Джейн, девица не по годам дерзкая и  острая на язык, так увлеклась своей ролью, что мистер Свивеллер отошел от них в  глубоком негодовании, уступив возлюбленную мистеру Чеггсу, но метнув в его  сторону вызывающий взгляд, на что тот ответил взглядом возмущенным.    

— Вы  изволили что-то сказать, сэр? — вопросил мистер Чеггс, проследовав за ним  в угол. — Будьте добры улыбнуться, сэр, чтобы нас ни в чем не заподозрили.  Вы изволили что-то сказать, сэр?    

Мистер  Свивеллер с надменной усмешкой уставился на правый башмак мистера Чеггса, потом  перевел взгляд на его щиколотку, потом на коленку, постепенно поднялся вверх по  бедру до жилета, пересчитал на нем пуговицы, достиг подбородка, откуда пошел  самой серединкой носа, встретился, наконец, глазами с мистером Чеггсом и вдруг  отрезал; — Нет, сэр!    

— Гм! —  хмыкнул мистер Чеггс, оглядываясь через плечо. — Будьте любезны улыбнуться  еще раз, сэр. Может быть, вы хотели что-то сказать, сэр?    

— Нет,  сэр, не хотел.    

— Может  быть, вам нечего сказать мне в данную минуту, сэр? — с яростью проговорил  мистер Чеггс.    

Ричард  Свивеллер оторвался от созерцания глаз мистера Чеггса и, путешествуя по самой  серединке его носа, потом вниз по жилету, вниз по правой ноге, снова добрался  до правого башмака и внимательно осмотрел его. Когда осмотр был закончен, он  перекочевал, на левую сторону, поднялся вверх по левой ноге, потом снова по  жилету и, уставившись мистеру Чеггсу в глаза, ответил: — Нечего, сэр.    

— Ах,  вот как, сэр! — воскликнул мистер Чеггс. — Рад это слышать. Полагаю,  сэр, вы знаете, где меня найти на тот случай, если вам вдруг понадобится  переговорить со мной, сэр?    

— Если  понадобится, справлюсь, сэр, это не затруднительно.    

— Вопрос  исчерпан, сэр?    

— Вполне,  сэр!    

На этом  их потрясающий диалог закончился, и оба они насупили брови. Мистер Чеггс поспешил  пригласить мисс Софи на следующий танец, а мистер Свивеллер с мрачным видом  удалился в угол.    

Неподалеку  от этого угла, глядя на танцующих, восседали миссис Уэклс и мисс Уэклс, и мисс  Чеггс подлетала к ним каждую свободную минуту (когда танцевали одни кавалеры) и  отпускала такие замечания, от которых у Ричарда Свивеллера на сердце кошки  скребли. Тут же по соседству, на жестких стульях, торчали прямые, как  палки, — две ученицы. Они подобострастно заглядывали в глаза миссис и мисс  Уэклс и, поймав, наконец, улыбку на устах этих дам, тоже улыбнулись, чтобы  снискать их расположение. Однако в ответ на такую учтивость старушенция смерила  обеих девочек уничтожающим взглядом и пригрозила, что, если они еще хоть раз  будут уличены в подобной вольности, их сейчас же под конвоем отправят по домам.  Одна из этих молодых девиц — натура пугливая и хлипкая — пустила слезу, после  чего их обеих выпроводили с такой стремительностью, что сердца остальных  школьниц наполнились ужасом.    

— Какие  у меня новости! — защебетала мисс Чеггс, снова подбегая к миссис и мисс  Уэклс. — У Элика сейчас был такой разговор с Софи! Уверяю вас, это уже  совершенно серьезно и бесповоротно!    

— А  о чем же он говорил, душенька? — заинтересовалась миссис Уэклс.    

— Да  о разных разностях, — ответила мисс Чеггс. И так решительно!    

Ричард  Свивеллер почел за благо не слушать дальнейшего и, воспользовавшись перерывом в  танцах, а также появлением мистера Чеггса, подскочившего к миссис Уэклс со  своими любезностями, позаботился принять самый беззаботный вид и фланирующей  походкой направился к двери, миновав по пути мисс Джейн Уэклс, которая, во всем  великолепии своих кудряшек, кокетничала (исключительно ради практики, за  неимением более достойного предмета) с дряхлым джентльменом, их квартирантом и  нахлебником. Мисс Софи сидела у двери, взволнованная и смущенная комплиментами  мистера Чеггса; и, решив попрощаться с ней, Ричард Свивеллер на минуту  задержался около ее стула.    

— Корабль  мой меня поджидает, матросы готовят ладью, но прежде чем с глаз ваших скрыться,  за Софи любезную пью![23]  — сказал он вполголоса, мрачно глядя на мисс Уэклс.    

— Вы  уходите? — с деланным безразличием спросила она, а сама замерла от ужаса  при виде того, к чему привели все ее ухищрения.    

— Ухожу  ли я? — с горечью проговорил Дик. — Да, ухожу. А что?    

— Ничего.  Только что — рано, — ответила мисс Софи. — Впрочем, вы сами себе  хозяин.    

— Я  сердцу своему хозяином не стал, — сказал Дик, — когда впервые вас я  увидал. Мисс Уэклс, я свято верил вам, в блаженстве утопая, но, прелесть ангела  с коварством сочетая, вы предали меня шутя, как бы играя.    

Мисс  Софи закусила губку и притворилась, будто ее очень интересует мистер Чеггс,  который жадно пил лимонад в другом конце зала.    

— Я  пришел сюда, — продолжал Дик, видимо позабыв об истинной цели своего  прихода, — с бурно вздымающейся грудью, с замирающим сердцем и в  соответствующем всему этому настроении. А ухожу, исполненный страстей, о  которых можно только догадываться, ибо описать их нет сил, — ухожу,  подавленный мыслью, что на мои лучшие чувства сегодня надели намордник.    

— Я  не понимаю, о чем вы говорите, — сказала мисс Софи, потупив глазки. —  Мне очень грустно, если…    

— Вам  грустно, сударыня! — воскликнул Дик. — Грустно, когда вы владеете  таким сокровищем, таким Чеггсом! Впрочем, разрешите пожелать вам всех благ и  добавить напоследок, что специально для меня подрастает в тиши одна юная особа,  которая наделена не только личными достоинствами, но и огромным состоянием и  которая просила моей руки через посредство своего ближайшего родственника, в  чем я не отказал ей, питая расположение к некоторым членам ее семьи. Надеюсь,  вам приятно будет узнать, что это юное существо исключительно ради меня  расцветает в прелестную женщину и для меня же бережет свое сердце. По-моему,  сообщить об этом не лишнее. А теперь мне осталось только извиниться, что я так  долго злоупотреблял вашим вниманием… Прощайте!    

«Во всей  этой истории можно радоваться только одному, — говорил себе Ричард  Свивеллер, вернувшись домой и в раздумье стоя над свечкой с гасильником в  руке. — А именно: теперь я всей душой отдамся делу, которое затеял Фред, и  он останется доволен моим рвением. Так я ему и доложу завтра, а сейчас,  поскольку время позднее, надо призвать Морфея и малость соснуть».    

Морфей  не заставил себя долго упрашивать. Не прошло и нескольких минут, как Ричард Свивеллер  крепко уснул и видел во сне, будто он женился на Нелли Трент, вступил во  владение всеми ее капиталами и, достигнув могущества, прежде всего превратил в  пустырь огород мистера Чеггса, а на его месте построил кирпичный завод.    

 Глава IX    

     

Доверившись  миссис Квилп, Нелли лишь в слабой степени описала свою тревогу и горе, лишь  намеками дала понять, — какая туча нависла над их домом, бросая темные  тени на его очаг. Трудно рассказывать постороннему человеку о том, как одинока  и безрадостна твоя жизнь. Но не только это сдерживало сердечные излияния Нелл:  постоянный страх, как бы не выдать, не погубить нежно любимого деда, не  позволил ей даже вскользь упомянуть о главной причине своих тревог и мучений.    

Не  однообразные дни, которые ничто не скрашивало: ни развлечения, ни дружба; не  унылые, холодные вечера и одинокие длинные ночи; не отсутствие бесхитростных удовольствий,  столь милых сердцу ребенка; не сознание собственной беспомощности и легкая  уязвимость души единственное, чем дарило ее детство, — не это исторгало  жгучие слезы из глаз Нелл. Она чувствовала, что старика гнетет какое-то тайное  горе, замечала его растущую растерянность и слабость, по временам дрожала за  его рассудок, ловила в его словах и взглядах признаки надвигающегося безумия,  видела, как день ото дня ее опасения подтверждаются, знала, что они с дедом  одни на свете, что в беде им никто не поможет, никто их не спасет, — вот  причины волнения и тоски, которые могли бы лечь камнем и на грудь взрослого  человека, умеющего подбодрить и отвлечь себя от тяжелых раздумий. Каково же  было нести такую ношу ребенку, когда он не знал избавления от нее и видел вокруг  только то, что непрестанно питало его мысли тревогой.    

А старик  не замечал никаких перемен в Нелли. Если мираж, застилавший ему глаза, рассеивался  на мгновение, он видел перед собой все ту же улыбку своей маленькой внучки,  слышал все тот же проникновенный голос и веселый смех, чувствовал ее ласку и  любовь, которые так глубоко запали ему в душу, словно были неразлучны с ним с  первого дня жизни. И он довольствовался тем, что читал книгу ее сердца не  дальше первой страницы, не подозревая, какая повесть раскрывается за ней, и  думая: ну что ж, по крайней мере ребенок счастлив!    

Да, она  была счастлива когда-то. Она бегала, напевая, по сумрачному, дому, легко  скользила среди его покрытых пылью сокровищ, подчеркивая их древность своей  юностью, их суровое, угрюмое безмолвие — своим беззаботным весельем. А теперь в  доме стоял холод и мрак; и когда она выходила из своей каморки, в надежде хоть  как-то скоротать долгие часы ожидания в одной из этих комнат, все ее тело  сковывала такая же неподвижность, какую хранили их безжизненные обитатели, и ей  было боязно будить здесь эхо, охрипшее от долгого молчания.    

Погруженная  в свои мысли, девочка часто засиживалась допоздна у окна, выходившего на улицу.  Кому лучше знать муки неизвестности, как не тем, кто ждет — тревожится и ждет?  В эти часы печальные видения роем толпились вокруг нее.    

Она  сидела у окна в сумерках, следя за прохожими или за соседями в окнах напротив,  и думала: «Неужели в тех домах так же пустынно, как и в нашем? Почему эти люди  выглянут на минутку и снова спрячутся? Может быть, им веселее, когда я сижу  здесь?» На одной из крыш по ту сторону улицы неровной линией торчали трубы, и  если она подолгу смотрела на них, ей начинали чудиться там страшные лица,  которые хмурились, глядя на нее, и все старались заглянуть к ней в комнату. И  девочка радовалась, когда наступающая темнота скрывала их, — радовалась и  вместе с тем печалилась, потому что фонарщик зажигал фонари, — значит,  ночь была близка, а ночью в доме становилось еще тоскливее. Она озиралась по  сторонам, убеждалась, что в комнате все недвижимо, все стоит на своих местах,  и, снова выглянув на улицу, видела иной раз человека, который в сопровождении  двух-трех молчаливых спутников нес на спине гроб в какой-нибудь дом, где лежал  покойник. Она вздрагивала, перед ней снова вставало изменившееся лицо деда, и  это наводило на новые размышления, рождало новые страхи. Что, если он умрет —  заболеет внезапно и больше не вернется домой живым; или придет ночью, поцелует,  благословит ее, как всегда, она ляжет спать, заснет, пожалуй, будет видеть  сладкие сны, улыбаться им, а он наложит на себя руки, и его кровь медленной,  медленной струйкой подберется к двери ее спальни. Такие мысли были невыносимы,  и, ища спасения от них, она снова обращала взгляд на улицу, которая с каждой  минутой становилась все темнее, тише и безлюднее. Лавки закрывались одна за  другой, соседи шли спать, и в окнах верхних этажей там и сям вспыхивали  огоньки. Но вот и они гасли или уступали место мерцающей свече, которая будет  гореть до утра. Лишь невдалеке из одной лавки все еще падали на мостовую  красноватые блики… в ней было, наверно, так светло, уютно! Но вот и она  закрывалась, свет потухал, улица умолкала, мрачнела, и тишину ее нарушали  только шаги случайных прохожих или громкий стук в дверь у соседей, когда  кто-нибудь из них, против обыкновения, поздно приходил домой и старался  разбудить крепко спящих домочадцев.    

В  поздний ночной час (так уж повелось за последнее время) девочка закрывала окно  и бесшумно спускалась по лестнице, замирая от страха при мысли: а вдруг эти  чудища в лавке, не раз тревожившие ее сны, выступят из мрака, озаренные изнутри  призрачным светом! Неяркая лампа и сама комната, где все было так знакомо ей,  гнали прочь эти страхи. Не сдерживая рыданий, она горячо молилась за старика,  просила в своих молитвах, чтобы покой снова снизошел на его душу и к ним снова  вернулось прежнее безмятежное счастье, потом опускала голову на подушку и в  слезах засыпала, но до рассвета еще не раз вскакивала, напуганная почудившимися  ей сквозь сон голосами, и прислушивалась, не звонят ли.    

На  третий день после встречи Нелли с миссис Квилп старик, с утра жаловавшийся на  слабость и недомоганье, сказал, что никуда не пойдет вечером и останется дома.  Девочка выслушала деда с загоревшимися глазами, но радость ее померкла, как  только она присмотрелась к его болезненно осунувшемуся лицу.    

— Два  дня! — сказал он. — Прошло ровно два дня, а ответа все нет! Что он  говорил, Нелли?    

— Дедушка,  я передала тебе все слово в слово.    

— Да,  правда, — чуть слышно пробормотал он. — Но расскажи еще раз, Нелл. Я  не надеюсь на свою память. Как он сказал? «Зайду через день, другой», и больше  ничего? Так было и в записке.    

— Больше  ничего, — ответила Нелли. — Хочешь, дедушка, я завтра схожу к нему? С  самого утра? Я успею вернуться до завтрака.    

Старик  покачал головой и с тяжким вздохом привлек ее к себе. — Это не поможет,  дитя мое, ничему не поможет. Но если он отступится от меня, Нелл, отступится  теперь, когда с его помощью я мог бы вознаградить себя за потерянное время,  деньги и те душевные пытки, после которых во мне не осталось ничего прежнего,  тогда я погибну… и, что еще страшнее, погублю тебя, ради кого рисковал всем.  Если нас ждет нищета…    

— Ну  и что же! — бесстрашно воскликнула Нелли. — Зато мы будем счастливы!    

— Нищета  и счастье? — сказал старик. — Какой ты еще ребенок! — Дедушка,  милый! — продолжала Нелли, и щеки у нее вспыхнули, голос задрожал,  душевный жар сказывался в каждом движении, — Это не ребячество, нет! Но  даже если так, знай: я молю бога, чтобы он позволил нам просить милостыню, работать  на дорогах или в поле, перебиваться с хлеба на воду! Все лучше, чем жить так,  как мы живем!    

— Нелли! —  воскликнул старик.    

— Да,  да! Все лучше, чем жить так, как мы живем! — еще горячее повторила  девочка. — Если у тебя есть горе, поделись им со мной. Если ты болен, я  буду твоей сиделкой, буду ухаживать за тобой, — ведь ты теряешь силы с  каждым днем! Если ты лишился всего, будем бедствовать вместе, но только  позволь, позволь мне быть возле тебя. Видеть, как ты изменился, и не знать  причины! Мое сердце не выдержит этого, и я умру! Дедушка, милый! Уйдем отсюда,  уйдем завтра же, оставим этот печальный дом и будем жить подаянием.    

Старик  закрыл лицо руками и уронил голову на подушку.    

— Просить  милостыню не страшно, — говорила девочка, обнимая его. — Я знаю, твердо  знаю, что нам не придется голодать. Мы будем бродить по лесам и полям, где нам  захочется, спать под открытым небом. Перестанем думать о деньгах, обо всем, что  навевает на тебя грустные мысли. Будем отдыхать по ночам, а днем идти навстречу  ветру и солнцу и вместе благодарить бога! Нога наша не ступит больше в мрачные  комнаты и печальные дома! Когда ты устанешь, мы облюбуем какое-нибудь местечко,  самое лучшее из всех, и я оставлю тебя там, а сама пойду просить милостыню для  нас обоих.    

Ее голос  перешел в рыдания, головка склонилась к плечу деда… и плакала она не одна.    

Слова  эти не предназначались для посторонних ушей, и посторонним глазам не следовало  бы заглядывать сюда. Но посторонние глаза и посторонние уши жадно вбирали все,  что здесь делалось и говорилось, и обладателем их был не кто иной, как мистер  Дэниел Квилп, который прошмыгнул в комнату незамеченным в ту минуту, когда  девочка подошла к деду, и, движимый несомненно присущей ему деликатностью, не  стал вмешиваться в их разговор, а остановился поодаль, по привычке  осклабившись. Однако стоять было несколько утомительно для джентльмена, только  что совершившего длинную прогулку, и карлик, который везде чувствовал себя как  дома, углядел поблизости стул, вспрыгнул на него с необычайной ловкостью,  уселся на спинку, ноги поставил на сиденье и теперь мог смотреть и слушать с  удобством, в то же время утоляя свою страсть ко всяческим нелепым проделкам и  кривлянью. Он небрежно положил ногу на ногу, подпер подбородок ладонью, склонил  голову к плечу и скорчил довольную гримасу. И в этой-то позе старик, случайно  посмотрев в ту сторону, и увидел его, к своему безграничному удивлению.    

Девочка  ахнула, пораженная столь приятным зрелищем. В первую минуту они с дедом не  нашли, что сказать от неожиданности, и, не веря своим глазам, с опаской  смотрели на карлика. Нисколько не обескураженный таким приемом, Дэниел Квилп не  двинулся с места и лишь снисходительно кивнул им. Наконец старик обратился к  нему и спросил, как он попал сюда.    

— Вошел  в дверь, — ответил Квилп, ткнув пальцем через плечо. — Я не так мал,  чтобы проникать сквозь замочные скважины, о чем весьма сожалею. Мне надо  поговорить с вами, любезнейший, по секрету и наедине, без свидетелей. До  свидания, маленькая Нелли!    

Нелл  посмотрела на старика, он отпустил ее кивком головы и поцеловал в щеку.    

— Ах! —  сказал карлик, причмокнув губами. — Какой сладкий поцелуй! И в самый  румянец! Ах, какой поцелуй!    

Нелл не  стала медлить после столь лестного замечания. Квилп проводил девочку  восхищенным взглядом и, когда она затворила за собой дверь, рассыпался в  комплиментах по ее адресу.    

— Какой  она у вас бутончик! И какая свеженькая! А уж скромница-то! — говорил он,  играя глазами и покачивая своей короткой ногой. — Ну что за бутончик,  симпомпончик, голубые глазки!    

Старик  ответил ему принужденной улыбкой, явно стараясь подавить вдруг охватившее его  острое, мучительное нетерпение. Оно не укрылось от глаз Квилпа, который с  восторгом издевался над всеми, над кем только мог.    

— Она  у вас такая маленькая, — не спеша говорил он, притворяясь, будто ни о чем  другом и думать не может. — Такая стройненькая, личико беленькое, а  голубые жилки так и просвечивают сквозь кожу, ножки крохотные… А уж как  обходительна, как мила!.. Госпожи! Чего вы волнуетесь, любезнейший? Да что это  с вами? Вот уж не думал, — продолжал карлик, сползая со спинки стула на  сиденье и проявляя при этом величайшую осторожность, не имевшую ничего общего с  тем проворством, с каким он вспрыгнул на него, никем не замеченный, вот уж не  гадал, что стариковская кровь такая быстрая да кипучая. С чего бы это? Ведь ей  надо бы струиться по жилам медленно, еле-еле. Уж не больны ли вы, любезнейший?    

— Я  сам того боюсь, — простонал старик, сжимая голову обеими руками. —  Вот здесь жжет, как огнем, а потом вдруг такое начнется, о чем и говорить страшно.    

Карлик  выслушал это молча, в упор глядя на своего собеседника, а тот беспокойно  прошелся взад и вперед по комнате, снова вернулся к кушетке, свесил голову на  грудь, просидел так несколько минут и вдруг воскликнул: — Говорите же! Говорите  сразу! Принесли вы деньги или нет?    

— Нет! —  отрезал Квилп.    

— Значит, —  прошептал старик, в отчаянии стиснув руки и подняв глаза к потолку, —  значит, мы с внучкой погибли!    

— Слушайте,  любезнейший! — сказал Квилп и, строго насупив брови, похлопал ладонью по  столу, чтобы привлечь к себе блуждающий взгляд старика. — Будем говорить  напрямик. Я человек порядочный, не вам чета. Вы небось своих карт не открывали,  держали их ко мне рубашкой. Я знаю вашу тайну.    

Старик  посмотрел на него и задрожал всем телом.    

— Не  ожидали? — усмехнулся Квилп. — Ну что ж, оно и понятно. Итак, я вашу  тайну открыл. Теперь я знаю, что все деньги, все ссуды и займы, которые вы от  меня получали, все пошло на… сказать куда?    

— Говорите!  Говорите, если вам так уж хочется!    

— На  игорный стол! — сказал Квилп. — На игорный стол, к которому вас  тянуло каждую ночь. Вот он, ваш вернейший способ разбогатеть, — правильно?  Вот тайный кладезь наживы, куда я, с вашей помощью, чуть было не ухнул все свои  деньги, если бы и вправду был таким простачком, за какого вы меня принимали!  Вот она, ваша неиссякаемая золотая жила, ваш эльдорадо!    

— Да,  да! — крикнул старик, и глаза у него засверкали. — Так было. Так  есть. И так будет, пока я жив!    

— Подумать  только! — сказал Квилп, смерив его презрительным взглядом. — Кто меня  провел? Жалкий картежник!    

— Я  не картежник! — гневно крикнул старик. — Призываю небо в свидетели,  что я никогда не играл ради собственной выгоды или ради самой игры! Ставя  деньги на карту, я шептал имя моей сиротки, молил у неба удачи… и так и не  дождался ее. Кому оно слало эту удачу? Кто они были, мои партнеры? Грабители,  пьяницы, распутники! Люди, которые проматывали золото на дурные дела и сеяли  вокруг себя лишь зло и порок. Мои выигрыши оплачивались бы из их карманов, мои  выигрыши, все до последнего фартинга, пошли бы безгрешному ребенку, скрасили бы  его жизнь, принесли бы ему счастье. Если бы выигрывал я, разврата, горя и  нищеты стало бы меньше на свете! Кто не загорелся бы надеждой на моем месте?  Скажите, кто не лелеял бы ее так, как я?    

— Когда  же вы поддались этому безумству? — спросил Квилп уже не таким насмешливым  тоном, ибо отчаяние и горе старика поразили даже его.    

— Когда  поддался? — повторил тот, проводя рукой по лбу. — Да… когда же это  было? Ах! Когда же, как не в те дни, когда я впервые понял, что денег скоплено  мало, а времени на это ушло бог знает сколько, что жизнь моя подходит к концу и  после моей смерти Нелл будет брошена на произвол суровой судьбы — и с чем? С  какими-то жалкими грошами, которые не уберегут ее от несчастий, всегда  подстерегающих бедняков. Вот тогда я впервые и напал на эту мысль.    

— После  того как вы попросили меня отправить вашего милейшего внука за море? —  спросил Квилп.    

— Да,  вскоре после этого, — ответил старик. — Я думал долгие месяцы, и эти  думы не давали мне покоя даже во сне. Потом начал играть… Игра не доставляла  мне никакой радости, — впрочем, я и не искал ее. Что мне дали карты, кроме  горя, тревожных дней и бессонных ночей, кроме потери здоровья и душевного  покоя?    

— Значит,  вы проиграли сначала все свои сбережения, а потом явились ко мне? Я-то думал,  что вы нашли путь к богатству, поверил вам! А вы катились к нищете! Ай-ай-ай!  Но ведь ваши долговые записки у меня в руках, а кроме того, и закладная на… на  лавку и имущество. — Квилп встал со стула и огляделся по сторонам, проверяя,  все ли здесь на месте. — Но неужели вам ни разу не повезло?    

— Ни  разу! — простонал старик. — Все проиграно!    

— А  я думал, — с издевательской усмешкой продолжал карлик, — что если  играть упорно, так в конце концов будешь в выигрыше или по крайней мере не  продуешься в пух и прах.    

— Это  истина! — вне себя от волнения воскликнул старик, сразу воспрянув  духом. — Незыблемая истина! Я сразу же это почувствовал, я знаю, что так  бывает, и сейчас верю в это всей душой! Квилп, три ночи подряд мне снится один  и тот же сон: будто я выиграл, и выигрыш каждый раз один и тот же. А раньше  таких снов не было, как я ни призывал их к себе! Не оставляйте меня, когда счастье  так близко! Вы единственное мое прибежище! Помогите мне, не губите этой  последней надежды!    

Карлик  пожал плечами и покачал головой.    

— Квилп!  Добрый, благородный Квилп! Вот посмотрите! — Старик дрожащей рукой вынул  из кармана какие-то бумажки и схватил карлика за плечо. — Вы только  взгляните! Эти цифры — плод сложнейших расчетов и долгого, нелегкого опыта. Я  должен выиграть, Квилп. Только помогите мне, дайте хоть немного денег, фунтов  сорок, не больше!    

— Последний  раз вы заняли семьдесят, — сказал карлик. — И спустили все за одну  ночь.    

— Да,  да! В ту ночь мне особенно не везло, и тогда время еще не приспело! Квилп,  подумайте, — говорил старик, и бумажки дрожали у него в руках, точно на  ветру, — подумайте о сиротке! Будь я один, я с радостью принял бы смерть;  может, даже поторопил бы судьбу, которая так неровно распределяет свои дары,  приходит к гордецам и счастливцам и сторонится убогих, тех, кто в отчаянии  призывает ее. Но я пекусь о своей сиротке. Помогите мне ради Нелли, умоляю вас!  Только ради Нелли — мне самому ничего не нужно!    

— К  сожалению, у меня дела в Сити, — сказал Квилп, с невозмутимым видом вынимая  часы из кармана, — а то я посидел бы у вас еще с полчасика, пока вы не  успокоитесь, с удовольствием посидел бы.    

— Квилп,  добрый Квилп! — задыхаясь, прошептал старик, удерживая карлика за полы  сюртука. — Мы с вами столько раз говорили о ее несчастной матери. Может  быть, с тех пор я и стал бояться, что Нелли тоже ждут лишения. Подумайте об  этом и не будьте жестоки! Вы же только наживетесь на мне! Дайте денег, не  лишайте меня последней надежды!    

— Нет,  право не могу, — с необычной для него вежливостью ответил Квилп. — Но  подумайте, как это поучительно: оказывается, даже самый проницательный человек  и тот может попасть впросак! Знаете, вы меня так провели своим скромным образом  жизни. Никого у вас в доме нет, только Нелли…    

— Я  же старался скопить побольше денег! Старался умилостивить судьбу и добиться от  нее щедрой награды! — Да, теперь-то все понятно, — сказал  Квилп. — Но я вот о чем говорю: вас считали богачом, и вы так меня провели  своей скаредностью и уверениями, будто ваши прибыли втрое и вчетверо окупят проценты  по ссудам, что я дал бы вам под расписку любую сумму, если бы не узнал  ненароком вашу тайну.    

— Кто  же выдал ее? — в отчаянии воскликнул старик. — Ведь я был так  осторожен! Кто он, этот человек, назовите его!    

Хитрый  карлик сообразил, что, указав на девочку, он ничего от этого не выиграет, так  как тогда ему придется открыть и свою уловку, и вместо ответа спросил: — А вы  сами на кого думаете?    

— Наверно,  Кит, больше некому! Он выследил меня, а вы его подкупили — да?    

— Как  вы догадались? Да, это был Кит. Бедный Кит! — соболезнующим тоном сказал  карлик. Он дружески кивнул старику на прощанье, а выйдя на улицу, остановился и  оскалил зубы в ликующей улыбке.    

— Бедный  Кит! — пробормотал Квилп. — Кажется, Этот самый Кит и сказал, что  таких страшных карликов и за деньги не увидишь? Ха-ха-ха! Бедный Кит!    

И с  этими словами он зашагал прочь, не переставая посмеиваться.    

 Глава Х    

     

Приход и  уход Дэниела Квилпа не остался незамеченным. Наискось от лавки старика в тени  подворотни, ведущей к одному из многих переулков, которые расходились от  большой проезжей улицы, стоял некто, занявший эту позицию еще в сумерках и,  по-видимому, обладающий неистощимым терпением и привычкой к долгим часам  ожидания. Прислонившись к стене и почти не двигаясь часами, он покорно ждал  чего-то и собирался ждать долго, сколько бы ни понадобилось.    

Этот  терпеливый наблюдатель не привлекал к себе внимания прохожих и столь же мало  интересовался ими сам. Его глаза были прикованы к одной точке — к окну, около  которого девочка сидела вечерами. Если он и отводил взгляд в сторону, то лишь  на секунду, чтобы посмотреть на часы в ближней лавке, а потом с удвоенной  сосредоточенностью обращал его к тому же окну.    

Мы  сказали, что этот некто, притаившийся в своем укромном уголке, не проявлял ни  малейших признаков усталости, и так оно и было на самом деле, хотя он дежурил  здесь уже не первый час. Но по мере того как шло время, этот некто начинал  недоумевать и беспокоиться и поглядывал на часы все чаще и чаще, а на окно все  грустнее и грустнее. Наконец ревнивые ставни скрыли от него циферблат, на  колокольне пробило одиннадцать, потом четверть двенадцатого, и только тогда он  убедился, что дальше ждать бесполезно.    

О том,  сколь огорчителен оказался такой вывод и сколь неохотно подчинился ему этот неизвестный  нам человек, можно было судить по его нерешительности, по тому, как, покидая  свой укромный уголок, он то и дело оглядывался через плечо и быстро возвращался  назад, лишь только изменчивая игра света или негромкий стук — чистейший плод  воображения — наводили его на мысль, что кто-то осторожно приподнимает створку  все того же окна. Но вот, окончательно отказавшись от дальнейшего ожидания,  незнакомец с места в карьер бросился бежать, точно гоня себя прочь отсюда, и  даже ни разу не оглянулся на бегу, из страха, как бы не повернуть обратно.    

Этот  таинственный человек без всякой передышки промчался во весь опор по лабиринту  узких улочек и переулков и, наконец, завернул в маленький квадратный двор,  мощенный булыжником. Здесь он сразу сбавил ходу, подошел к небольшому домику, в  окне которого горел свет, поднял щеколду на двери и распахнул ее.    

— О  господи! — Таким возгласом его встретила женщина, бывшая в комнате. —  Кто там? Ты, Кит?    

— Да,  мама, это я.    

— Что  же ты какой усталый, сынок?    

— Хозяин  никуда сегодня не пошел, — сказал Кит, а она даже не выглянула в  окошко. — И с этими словами он, грустный, расстроенный, сел к очагу.    

Комната,  в которой сидел приунывший Кит, была обставлена очень просто, даже бедно, и  если бы не чистота и порядок, всегда в какой-то степени способствующие уюту,  она показалась бы совсем убогой. Стрелки голландских часов близились к  полуночи, но, несмотря на позднее время, мать Кита все еще стояла, бедняжка, у  стола и гладила белье. В колыбели у очага спал младенец, а мальчуган лет трех,  в чепчике на самой макушке и в куцей ночной рубашонке, таращил большие круглые  глаза поверх края бельевой корзины, куда его пересадили из кровати, и, судя по  его бодрому виду, спать не собирался, что сулило в самом недалеком будущем  весьма заманчивые перспективы для его ближайших родственников и знакомых.  Чудная это была семейка: мать, Кит и двое ребятишек — все, от мала до велика,  на одно лицо.    

Кит  собирался пребывать в дурном расположении духа (увы! это случается даже с  лучшими из нас), но, посмотрев на крепко спящего малыша и переведя с него  взгляд сначала на среднего братца в бельевой корзине, потом на мать, которая  без единой жалобы трудилась с раннего утра, счел за благо подобреть и  развеселиться. Он качнул ногой колыбель, скорчил рожу бунтарю в бельевой  корзине, приведя его в неописуемый восторг, после чего окончательно убедился,  что молчать и хмуриться не стоит.    

— Эх,  мама! — сказал Кит, вынув из кармана складной нож и набрасываясь на  большой ломоть хлеба с мясом, который мать приготовила ему с раннего  вечера. — Сокровище ты у нас, вот что! Таких на белом свете раз, два, и  обчелся!    

— А  я надеюсь, что и получше меня есть, — сказала миссис Набблс, — по  крайней мере должны быть. Так нас проповедник учит в нашей молельне.    

— А  что он понимает! — фыркнул Кит. — Пусть сначала овдовеет, да  поработает с твое за гроши, да попробует при этом носа не вешать, — вот  тогда мы его спросим, каково это, и каждому его слову поверим.    

— Да-а…  — уклончиво протянула миссис Набблс. — Вон твое пиво, Кит, я его к решетке  поставила.    

— Вижу, —  сказал он, беря кружку. — За ваше здоровье, матушка, и за здоровье  проповедника, если вам так угодно! Ладно уж! Я против него злобы не таю.    

— Так  ты говоришь, твой хозяин никуда сегодня не пошел? — спросила миссис  Набблс.    

— Да,  к несчастью, никуда не пошел, — сказал Кит.    

— А  по-моему, к счастью, — возразила его мать. — Значит, мисс Нелли не  придется быть одной всю ночь.    

— Правильно! —  спохватился Кит. — У меня это из головы вон. Я говорю «к несчастью», потому  что дежурил там с восьми часов, а ее так и не увидал.    

— А  вот любопытно, что сказала бы мисс Нелли, — воскликнула миссис Набблс,  отставляя утюг в сторону и поворачиваясь лицом к сыну, — что бы она  сказала, если б узнала вдруг, что каждую ночь, когда она, бедняжка, сидит  одна-одинешенька у окна, ты сторожишь на улице, как бы с ней чего не случилось;  и ведь на ногах еле стоишь от усталости, а не сойдешь с места, пока не удостоверишься,  что все спокойно и она пошла спать.    

— Ну,  вот еще! — буркнул Кит, и на его неказистой физиономии появилось нечто  вроде румянца. — Никогда она этого не узнает и, следовательно, никогда  ничего не скажет.    

Минуты  две миссис Набблс молча гладила белье, потом подошла к огню за горячим утюгом,  смахнула с него пыль тряпкой, провела им по доске и украдкой посмотрела на  Кита. Она бесстрашно поднесла утюг чуть ли не к самой щеке, чтобы испробовать,  горячий ли, оглянулась с улыбкой и вдруг заявила: — Кит! А я знаю, что сказали  бы люди, если бы…    

— Ерунда! —  перебил ее Кит, предчувствовавший, к чему она клонит.    

— Нет,  правда, сынок! Люди сказали бы, что ты в нее влюбился! Так прямо и сказали бы!    

В ответ  на это Кит смущенно пробормотал: «Да ну тебя!» — и судорожно задвигал руками и  ногами, сопровождая эти жесты не менее судорожной мимикой. Но так как средства  эти не принесли ему желанного облегчения, он набил рот хлебом с мясом, быстро  глотнул пива и тем самым вызвал у себя приступ удушья, что временно увело  разговор от щекотливой темы.    

— Нет,  в самом деле, Кит! — снова начала его мать. — Я, конечно,  пошутила, — хорошо, что ты так делаешь и никому в этом не признаешься. Но  когда-нибудь она, даст бог, все узнает и будет очень тронута и благодарна тебе.  Какая жестокость держать ребенка взаперти! Ничего удивительного, что старый  джентльмен скрывает от тебя свои ночные отлучки.    

— Господь  с тобой! Ему и в голову не приходит, что это жестоко! — воскликнул  Кит. — Разве он стал бы так делать? Да ни за какие сокровища в мире! Нет,  нет! Уж я-то его знаю!    

— Тогда  зачем же он так поступает и зачем таится от тебя? — спросила миссис  Набблс.    

— Вот  этого мне никак не понять, — ответил ее сын. — Ведь если бы он не  таился, я ничего бы и не узнал. А когда он стал меня выпроваживать раньше  времени, я сразу решил: дай, думаю, разведаю, в чем тут дело. Слушай!.. Что  это?    

— Да  кто-то по двору ходит.    

— Нет,  сюда бегут… и как быстро! — сказал Кит, вставая и прислушиваясь. —  Неужто он все-таки ушел из дому? Мама, может, у них пожар?    

Вызвав в  своем воображении эту страшную картину, мальчик так и замер на месте. Шаги приближались,  чья-то рука стремительно распахнула дверь, и девочка, запыхавшаяся, бледная,  одетая кое-как, вбежала в комнату.    

— Мисс  Нелли! Что случилось? — в один голос вскрикнули мать и сын.    

— Я  на минутку, — сказала она. — Дедушка заболел… Я вошла — вижу, он  лежит на полу…    

— Доктора! —  Кит схватился за шляпу. — Я за ним мигом сбегаю, я…    

— Нет,  не надо! Доктора уже позвали… я не за тобой… ты… ты больше никогда к нам не приходи!    

— Что? —  крикнул Кит.    

— Тебе  нельзя к нам! Не спрашивай почему, я ничего не знаю. Прошу тебя, не спрашивай!  Прошу тебя, не огорчайся, не сердись на меня! Я тут ни при чем!    

Кит  уставился на нее, несколько раз подряд открыл и закрыл рот, но не мог  выговорить ни слова.    

— Он  кричит, бранит тебя. Я не знаю, в чем ты провинился, но чувствую, что на дурной  поступок ты не способен.    

— Я  провинился! — взревел Кит.    

— Он  говорит, будто ты виноват во всех его несчастьях, — со слезами на глазах  продолжала девочка. — Требует тебя, а доктор сказал, чтобы ты и на глаза к  нему не показывался, иначе он умрет. Не приходи к нам больше. Я за этим и  прибежала, хотела тебя предупредить. Уж лучше ты от меня это услышишь, чем от  кого-нибудь другого. Кит! Что же ты наделал! Ты, кому я так верила, кого  считала чуть ли не единственным нашим другом!    

Несчастный  мальчик смотрел и смотрел на свою маленькую хозяйку, глаза у него открывались  все шире и шире, но он не мог ни сдвинуться с места, ни заговорить.    

— Вот  его жалованье за неделю, — сказала девочка, обращаясь к матери Кита и  кладя деньги на стол. — Тут… тут немного больше… потому что он всегда был  такой добрый, такой заботливый. Я знаю, он скоро пожалеет о своем поступке, но  пусть не принимает это слишком близко к сердцу, пусть найдет себе других  хозяев… Мне очень грустно так расставаться с ним, но теперь уж ничего не  поделаешь. Прощайте!    

Обливаясь  слезами, дрожа всем своим худеньким телом от недавнего потрясения, от щемящей  боли, которую вызвала у нее и болезнь деда и весть, которую ей пришлось  принести в этот дом, девочка подбежала к двери и исчезла так же быстро, как и  появилась.    

Бедная  миссис Набблс, не имевшая раньше оснований сомневаться в честности и  правдивости сына, была поражена тем, что он не сказал ни слова в свою защиту.  Уж не попал ли он в компанию сорванцов, жуликов, грабителей? А эти ежевечерние  отлучки из дому, для которых у него всегда было одно и то же странное объяснение?  Может быть, это только для отвода глаз? Охваченная такими страшными мыслями,  она не решалась расспрашивать сына и, сидя на стуле, раскачивалась взад и  вперед, ломала руки и горько плакала. Но Кит даже не пытался утешить мать — ему  было не до того. Младенец в колыбели проснулся и захныкал; мальчуган в бельевой  корзине, упав навзничь, перевернул ее на себя и исчез под ней; мать плакала все  громче и раскачивалась все быстрее, — а Кит, ничего этого не замечавший,  продолжал сидеть в полном оцепенении.    

 Глава XI    

     

Тишине и  безлюдью больше не суждено было безраздельно царить под кровлей, осенявшей головку  Нелли. У старика началась жестокая горячка, на следующее утро он впал в забытье  и с того самого дня долгие недели боролся с недугом, грозившим ему смертью.  Недостатка в уходе за ним теперь не было, но его окружали чужие люди — алчные  сиделки, которые, отдежурив положенный срок у постели больного, пили, ели и  веселились всей своей беспардонной компанией, ибо страдания и смерть были для  них делом привычным.    

Но,  несмотря на шум и сутолоку в доме, девочка никогда еще не чувствовала себя  такой одинокой, как в эти дни. Одинокой во всем — в своей любви к тому, кто  таял, снедаемый горячкой, одинокой в своем непритворном горе и бескорыстном  участии. День за днем, ночь за ночью просиживала она у изголовья  бесчувственного страдальца, предупреждая малейшее его желание, прислушиваясь к  тому, как он даже в бреду повторяет ее имя и не перестает думать и тревожиться  только о ней.    

Дом уже  не принадлежал им. У них осталась только одна комната, где лежал больной, да и  тy мистер Квилп соблаговолил предоставить прежним хозяевам лишь на время. Когда  старик заболел, карлик чуть ли не на другой день вступил во владение лавкой и  всем, что в ней было, основываясь на законных правах, в которых мало кто  разбирался и которые никому не приходило в голову оспаривать. Утвердив свои  позиции с помощью одного крючкотвора, он даже переехал сюда вместе с ним — на  страх всем супостатам — и решил устроиться с удобствами в новом жилье, хотя  понятия об удобствах у него были весьма своеобразные.    

Итак,  мистер Квилп обосновался в задней комнате, предварительно заколотив наглухо  окно лавки и тем самым положив конец дальнейшей торговле. Он отобрал из  старинной мебели самое красивое и покойное кресло (для собственных нужд) и  самый уродливый и неудобный стул (для подручного, о котором тоже следовало  позаботиться), велел перетащить их к себе и воссел на свой трон. Комната эта  была далеко от спальни старика, но мистер Квилп, боясь заразиться горячкой,  счел необходимым произвести здесь оздоровительное окуривание и не только сам  дымил трубкой без малейшего перерыва, но заставил курить и своего ученого  друга. Не удовлетворясь этим, он послал на пристань за уже знакомым нам  акробатом, прибывшим немедленно, посадил его в дверях, снабдил большой трубкой,  специально привезенной из дому, и ни под каким видом не разрешал ему вынимать  ее изо рта дольше чем на минуту. 3акончив устройство на новом месте, Дэниел  Квилп с довольным смешком огляделся по сторонам и сказал, что вот это и  называется у него удобствами.    

Ученый  джентльмен с благозвучной фамилией Брасс охотно присоединился бы к мнению мистера  Квилпа, но этому мешали два обстоятельства: первое — несмотря на все свои  ухищрения, он никак не мог устроиться на стуле сидение у которого было жесткое,  ребристое, скользкое и покатое; второе — табачный дым всегда был ему противен и  вызывал у него всяческие внутренние пертурбации. Находясь, однако, в полной  зависимости от мистера Квилпа и имея все основания угождать своему патрону, он  выдавил из себя улыбку и одобрительно закивал головой.    

Мистер  Брасс, стряпчий с весьма сомнительной репутацией, проживал на улице Бевис-Маркс  в городе Лондоне. Это был сухопарый дылда с круглым, похожим на шишку, носом, с  нависшим лбом, бегающими глазками и огненно-рыжими волосами. Костюм его состоял  из долгополого черного сюртука и черных штанов по щиколотку из-под которых  виднелись сизо-голубые бумажные чулки и ботинки с ушками. Держался этот  джентльмен подобострастно, но говорил весьма грубым голосом, а его приторные  улыбочки вызывали такое чувство омерзения, что всякий, кто сталкивался с ним,  предпочел бы, чтобы он злобно хмурился.    

Квилп  посмотрел на своего ученого советчика, заметил, что он щурит глаза от дыма,  разгоняет его рукой и чуть ли не корчится от каждой затяжки, и, придя в  неописуемый восторг, радостно потер ладони.    

— Кури,  собака! — скомандовал карлик, оглядываясь на мальчишку. — Набей  трубку заново и всю ее выкури, не то я раскалю чубук на огне и прижгу тебе  язык.    

К  счастью, у мальчишки имелся достаточный опыт в такого рода делах и ему ничего  не стоило бы втянуть в себя содержимое небольшой печи для обжига извести, если  бы его удостоили такого угощения. Поэтому он пробормотал наспех какую-то  дерзость по адресу хозяина и сделал, как было приказано.    

— Вам  приятно, Брасс? Какой аромат, какие фимиамы! Вы, наверно, чувствуете себя по  меньшей мере турецким султаном! — сказал Квилп.    

Мистер  Брасс подумал, что если у турецкого султана самочувствие бывает не лучше, то  завидовать ему особенно нечего, однако не стал отрицать приятности своих  ощущений и охотно приравнял себя к этому властелину.    

— Курение  — лучший способ уберечься от заразы, — сказал Квилп, — от заразы и от  всех других бедствий, которые грозят нам на нашем жизненном пути. Пока не  переберемся отсюда, так и будем дымить. Кури, собака, не то трубку проглотить  заставлю!    

— А  мы надолго здесь, мистер Квилп? — спросил законник, выслушав это мягкое  предостережение, относившееся к мальчишке.    

— Да  полагаю, пока старик не помрет, — ответил карлик.    

— Хи-хи-хи! —  закатился мистер Брасс. — Прелестно! Прелестно!    

— Курите  без передышки! — заорал Квилп. — Курить и разговаривать можно сразу.  Не теряйте времени.    

— Хи-хи-хи! —  слабеньким голосом пискнул Брасс, снова беря в рот окаянную трубку. — А  если ему полегчает, мистер Квилп?    

— Если  полегчает, тогда ни одной лишней минуты ждать не будем, — ответил карлик.    

— Как  это благородно с вашей стороны, сэр! — воскликнул Брасс. — Другие на  вашем месте все бы распродали или вывезли при первой же возможности, поскольку  закон на их стороне!.. Да, да! У других сердце гранит, кремень, сэр! Другие,  сэр, на вашем месте…    

— Другие  на моем месте не стали бы слушать такого попугая, — пресек его карлик.    

— Хи-хи-хи! —  залился Брасс. — Вы шутник, сэр, шутник!    

Но тут  страж у двери прервал их беседу и пробормотал, не вынимая трубки изо рта: — Девчонка  идет.    

— Кто  идет, собака? — спросил Квилп.    

— Девчонка, —  ответил страж. — Оглохли, что ли?    

— О-о! —  Карлик со смаком втянул воздух сквозь зубы, словно прихлебывая горячий  суп. — Подожди, дружок, я с тобой разделаюсь! Такие тебя ждут оплеухи и  затрещины, что ты у меня диву дашься! А! Нелли! Ну, как твой дедушка себя  чувствует, цыпочка ты моя бриллиантовая?    

— Ему  очень плохо, — со слезами ответила она.    

— До  чего же ты хорошенькая, Нелл! — воскликнул Квилп.    

— Очаровательна,  сэр, очаровательна! — подхватил Брасс. — Просто красотка!    

— А  зачем Нелл сюда пришла? Посидеть у Квилпа на коленях? — спросил карлик,  видимо полагая, что его умильный тон успокоит девочку. — Или она,  бедненькая, хочет лечь в постельку у себя в комнатке? А, Нелли?    

— Как  он ласков с детьми! — пробормотал Брасс, доверительно обращаясь к  потолку. — Заслушаешься! Честное слово, заслушаешься!    

— Нет,  я только на минутку, — испуганно ответила Нелли. — Мне надо кое-что  взять тут, и больше… больше я сюда никогда не приду.    

— А  комнатка в самом деле не дурна! — сказал карлик, заглядывая через ее  плечо. — Настоящее гнездышко! Так ты твердо решила, что не будешь жить  здесь? Ты твердо решила не возвращаться сюда, Нелли?    

— Да, —  ответила девочка и, взяв платье и еще кое какие вещи, быстро вышла из своей комнаты. —  Я больше сюда не вернусь, никогда не вернусь!    

— Пугливая, —  сказал карлик, глядя ей вслед. — Слишком уж пугливая, — а жаль! Кроватка-то  как раз мне по росту. Пожалуй, это будет моя спаленка!    

Идея  эта, подобно всем идеям, исходившим из того же источника, заслужила одобрение  мистера Брасса. Тогда карлик сразу же вошел в комнату Нелл, повалился на  кровать с трубкой в зубах, задрыгал ногами и вскоре окружил себя клубами дыма.  Мистер Брасс приветствовал это зрелище рукоплесканиями, и мистер Квилп, вполне  оценив мягкость и удобство Неллиной кровати, заявил, что ночью будет спать на  ней, а днем пользоваться ею как оттоманкой. Сказано — сделано! И карлик так и  остался лежать, пока не выкурил трубки. Законник же, у которого к этому времени  от дурноты начали путаться мысли (таково было действие табака на его нервную  систему), воспользовался случаем и улизнул на свежий воздух, где ему вскоре  настолько полегчало, что он вернулся обратно в довольно приличном виде.  Впрочем, злокозненный карлик опять заставил его докуриться до прежнего  состояния, после чего несчастный замертво рухнул на первую попавшуюся кушетку и  проспал на ней до утра.    

Таковы  были начальные шаги нового владельца лавки древностей. Но в дальнейшем мистеру  Квилпу не хватало времени на всяческие проделки и выдумки — его одолевали  заботы: составление с помощью мистера Брасса подробнейшей описи имущества  старика, а также другие дела, которые, к счастью, требовали его присутствия в  Сити по нескольку часов в день. Однако бросать лавку па ночь ему не позволяла  жадность и подозрительность, разыгрывавшиеся тем сильнее, чем дольше затягивалась  болезнь старика, исхода которой — в ту или иную сторону — он ждал, не только не  скрывая своего нетерпения, но без всяких церемоний заявляя об этом вслух.    

Нелли  старалась избегать разговоров с карликом и пряталась, едва заслышав его голос,  но и улыбочки стряпчего вызывали в ней не меньшее отвращение, чем гримасы  Квилпа. Живя в постоянном страхе, как бы не столкнуться с кем-нибудь из них на  лестнице или в коридоре, она почти не отходила от деда, и только поздно  вечером, когда в доме наступала тишина, пробиралась в пустые комнаты подышать  воздухом.    

Однажды  ночью девочка, печальная, сидела на своем обычном месте у окна (старику было хуже  в тот день), как вдруг ей послышалось, будто ее зовут. Она выглянула на улицу и  увидела того, кто нарушил ее тяжкое раздумье. Это был Кит.    

— Мисс  Нелл! — негромко повторил мальчик.    

— Да? —  откликнулась она, не зная, позволительно ли ей общаться с этим преступником, но  повинуясь чувству неизменной привязанности к нему. — Ты что?    

— Я  давно хочу поговорить с вами, — ответил мальчик, — да эти люди в  лавке не пускают меня, гонят прочь. Неужели вы верите… да нет, быть того не  может!.. Неужели вы верите, что я заслужил такое, мисс?    

— Как  же мне не верить? — сказала Нелли. — Ведь дедушка почему-то  рассердился на тебя.    

— Я  сам не знаю почему, — сказал Кит. — Только не заслужил я этого ни от  него, ни от вас. Честное слово, не заслужил! А теперь меня вдобавок ко всему  гонят от двери, когда я только хочу справиться о своем старом хозяине!    

— Я  этого не знала! — воскликнула девочка. — Они мне ничего не говорили.  Разве я позволила бы им так поступать!    

— Спасибо,  мисс, мне сразу полегчало от ваших слов. Я ведь не поверил, что это вы велели меня  гнать, и так и сказал им.    

— И  хорошо сделал! — с живостью подхватила она.    

— Мисс  Нелл, — совсем тихо проговорил Кит, подойдя под самое окно. — В лавке  новые хозяева. Теперь у вас все будет по-другому.    

— Да,  да…    

— И  у вас и у него, когда он поправится. — И Кит показал на комнату больного.    

— Если  поправится, — сквозь слезы прошептала Нелли.    

— Что  вы, что вы! Обязательно поправится! — сказал Кит. — Я ни минутки в  этом не сомневаюсь. Не печальтесь, мисс Нелл! Не печальтесь, умоляю вас, не  печальтесь!    

Как ни  бесхитростны и как ни скупы были эти слова утешения и сочувствия, но они  тронули девочку, и она заплакала еще горше.    

— Теперь  дело обязательно пойдет на поправку, — взволнованно продолжал Кит. —  Только вы сами-то крепитесь, а то, не дай бог, расхвораетесь, и ему станет  хуже. А когда он совсем выздоровеет, поговорите с ним, мисс Нелл!.. Замолвите  за меня словечко!    

— Мне  даже твое имя запретили произносить при нем, — сказала девочка. — Я  ни за что не посмею этого сделать. Да и зачем тебе мое заступничество, Кит? Мы  теперь совсем бедные. У нас на хлеб и то не будет хватать.    

— Я  не прощусь назад! — воскликнул мальчик, — Не для того мне нужно ваше  доброе слово! Разве я затем вас поджидаю здесь который день, чтобы говорить о  жалованье да о харчах! В такое-то время, когда у вас у самой большое горе!    

Девочка  взглянула на него ласково и с благодарностью, но промолчала, боясь прервать  его.    

— Нет,  я о другом, — нерешительно продолжал Кит. — Совсем о другом. Да вот  только боюсь, не сумею я все сказать как следует… Где мне! Но если бы вы  убедили его, что я служил ему верой и правдой, старался изо всех сил и что  ничего дурного у меня и в мыслях не было, может быть, он…    

Тут Кит  замолчал надолго, и, подождав с минуту, девочка напомнила ему, что время  позднее, ей пора закрывать окно, и если говорить, пусть говорит скорее.    

— …может  быть, он не сочтет такой уж дерзостью с моей стороны, если… если я вот что предложу! —  набравшись храбрости, продолжал Кит. — Вам в этом доме больше не жить! У  нас с матерью домишко бедный, но все лучше, чем оставаться здесь, с чужими  людьми. Вот и перебирайтесь к нам и живите, пока не подыщете себе чего-нибудь  другого.    

Девочка  молчала, а Кит, обрадованный тем, что самое трудное позади, окончательно  осмелел и пустился расписывать все преимущества своего плана.    

— Вам,  может, кажется, что у нас тесно и неудобно? Это, конечно, верно, но зато  чистота какая! Вы, может, боитесь шума, и такого тихого двора, как наш, во всем  городе не сыщешь. И ребятишки тоже не помешают. Маленького мы почти не слышим,  а который постарше славный мальчуган; да уж я сам за ними послежу! От них  никакого беспокойства не будет, ручаюсь! Попробуйте уговорить его, мисс Нелл!  Ну, попробуйте! Верх у нас очень уютный. Оттуда, между трубами, и часы на  колокольне видно, и по ним иногда даже время можно проверять. Мать говорит —  это как раз для мисс Нелл комнатка, и так оно и есть. Мать будет прислуживать  вам обоим, а я — если куда сбегать понадобится. Мы не из-за денег, упаси боже!  Даже не думайте об этом! Мисс Нелл, вы попробуете с ним поговорить? Ну, скажите  «да»! Убедите хозяина перебраться к нам; только сначала узнайте у него, в чем я  провинился. Обещаете, мисс Нелл?    

Но не  успела девочка ответить на эту горячую мольбу, как входная дверь внизу отворилась,  и мистер Брасс, высунув на улицу голову в ночном колпаке, сердито крикнул: «Кто  там?» Кит немедленно исчез, а Нелл осторожно закрыла окно и отошла в глубь  комнаты.    

После  второго или третьего окрика мистера Брасса из той же двери показалась другая голова,  тоже в ночном колпаке. Мистер Квилп внимательно осмотрел улицу и все окна  напротив. Однако ему никого не удалось обнаружить, и он вернулся в дом вместе  со своим ученым другом, злобно ворча (девочка все слышала), что это чьи-то  происки, что здесь орудует какая-то шайка, что воры днем и ночью рыщут около  дома и обчистят, ограбят его до нитки, что он немедленно распродаст все вещи —  хватит проволочек! — и вернется под свой мирный кров. Отведя душу этими  угрозами, карлик снова завалился на детскую кровать, а Нелл крадучись поднялась  по лестнице к себе.    

Как и  следовало ожидать, короткий, оборванный на полуслове разговор с Китом  взволновал ее и снился ей в ту ночь, а потом долго, долго вспоминался. Живя  среди черствых кредиторов да корыстных сиделок и не встречая никакого  сочувствия, никакого участия к себе даже со стороны женщин, которые были теперь  в доме, она всем своим нежным детским сердцем откликнулась на призыв доброй и  благородной души, обитающей в столь неприглядном храме. Возблагодарим же небо  за то, что храмы таких добрых душ не сложены руками человека и что лучшим их  украшением служат убогие лохмотья, а не пурпур и виссон!    

 Глава XII    

     

Наконец  кризис миновал, и старик начал выздоравливать. Медленно, постепенно к нему возвращалась  и память, но разум его ослабел. Его ничто не раздражало, ничто не беспокоило.  Он мог часами сидеть в задумчивости, отнюдь не тягостной, и легко отвлекался от  нее, увидев зайчика на стене или потолке; не жаловался на длинные дни и  томительные ночи и, судя по всему, не испытывал ни тревог, ни скуки, утеряв  всякое представление о времени. Маленькая рука Нелл подолгу лежала в его руке,  и он то перебирал ее пальцы, то вдруг гладил по голове или целовал в лоб, а  заметив слезы у нее на глазах, озирался по сторонам, недоумевая, что же могло  огорчить внучку, и тут же забывал об этом.    

Нелл  часто вывозила его на прогулки по городу; старик сидел в кэбе, обложенный  подушками, девочка рядом с ним; и как всегда — они были рука об руку. На первых  порах уличная сутолока и шум утомляли его, но он воспринимал все это  равнодушно, ничем не интересуясь, ничему не радуясь, не удивляясь. Когда внучка  показывала ему что-нибудь и спрашивала: «Помнишь ли ты это?», он отвечал: «Да,  да! Как же! Конечно, помню», — а потом вдруг вытягивал шею и долго смотрел  вслед какому-нибудь прохожему, но на вопрос, что его так заинтересовало, обычно  не отвечал ни слова.    

Как-то  днем, когда они сидели у себя в комнате старик в кресле, Нелл на табуретке  возле него, — за дверью послышался мужской голос: просили разрешения войти; —  Войдите, — совершенно спокойно ответил старик. — Это Квилп. Теперь  Квилп здесь хозяин. Пусть войдет. И Квилп вошел.    

— Очень  рад, любезнейший, видеть вас снова в добром здоровье, — начал карлик,  усаживаясь напротив него. — Ну, как вы себя чувствуете, хорошо?    

— Да, —  чуть слышно ответил старик. — Да.    

— Мне  не хочется вас торопить, любезнейший. — Карлик повысил голос, опасаясь,  что его не расслышат. — Но чем скорее вы устроитесь где-нибудь, тем лучше.    

— Правильно, —  сказал старик. — Это для всех лучше — и для вас и для нас.    

— Дело  в том, — продолжал Квилп после небольшой паузы, — что, когда отсюда  все вывезут, какое же вам здесь будет житье, в пустом доме?    

— Да,  это верно, — согласился старик. — А Нелл! Ей-то, бедняжке, каково бы  пришлось!    

— Вот  именно! — во весь голос рявкнул карлик и закивал головой. —  Совершенно справедливое замечание. Так вы об этом подумаете, любезнейший?    

— Да,  непременно, — ответил старик. — Мы здесь не останемся.    

— Я  сам так предполагал, — сказал карлик. — Имущество ваше продано. Выручил  я за него гораздо меньше, чем рассчитывал, но все же достаточно, вполне  достаточно. Сегодня у нас вторник. Так когда же будем вывозить? Торопиться  некуда… может, сегодня днем?    

— Лучше  в пятницу утром.    

— Прекрасно, —  сказал карлик. — Так и порешим, но только с одним условием, любезнейший, —  больше не откладывать ни под каким видом.    

— Хорошо.  В пятницу. Я запомню.    

Мистера  Квилпа озадачил этот странный, как будто совершенно безучастный тон, но  поскольку старик, кивнув, повторил еще раз: «Я запомню. В пятницу утром», у  него не было никаких оснований задерживаться здесь, и он простился, не скупясь  на сердечные излияния и комплименты по поводу прекрасного вида своего  любезнейшего друга, после чего отправился вниз — сообщить мистеру Брассу о  только что состоявшихся переговорах.    

И этот  день и весь следующий старик провел как во сне. Он бродил по дому, заглядывал  то в одну, то в другую комнату, словно прощаясь с ними, но ни единым словом не  касался ни своего утреннего разговора с карликом, ни того, что теперь им надо  подыскивать себе какое-то новое пристанище. Смутная мысль все же маячила где-то  в глубине его сознания: внучка несчастна, о ней надо позаботиться. И он нет-нет  да прижимал ее к груди и утешал, говоря, что они всегда будут неразлучны. Но  отдать себе ясный отчет в том, каково их положение, он, видимо, не мог и  проявлял все ту же безучастность и апатию, которые оставил в нем недуг,  поразивший не только его тело, но и разум.    

Мы  говорим про таких людей, что они впали в детство, но это все равно, что сравнивать  смерть со сном. Какое неуместное уподобление! Кто видел в тусклых глазах  слабоумных стариков светлый, жизнерадостный блеск, веселье, не знающее удержу,  искренность, не боящуюся холодной острастки, неувядающую надежду, мимолетную  улыбку счастья? Кто находил в застывших безобразных чертах смерти безмятежную  красоту сна, который вознаграждает нас за прожитый день и сулит мечты и любовь  дню грядущему? Сличите смерть со сном — и кто из вас сочтет их близнецами?  Посмотрите на ребенка и слабоумного старика и постыдитесь порочить самую  светлую пору нашей жизни сравнением с тем, в чем нет ни малейшей прелести, ни  малейшей гармонии.    

Наступил  четверг; с утра старик был все такой же вялый, но вечером, когда они с Нелли  молча сидели у себя, в нем произошла какая-то перемена.    

В  маленьком дворике, куда выходило их окошко, росло дерево — довольно зеленое и  ветвистое для такого унылого места, — и листья его, трепеща на ветру,  отбрасывали зыбкую тень на белые стены комнаты. Старик смотрел на ее кружевной  узор до самого захода солнца. Наступил вечер, на небо медленно выплыла луна, а  он все сидел и сидел у окошка.    

Ему,  протомившемуся столько дней в постели, приятно было видеть и эти зеленые листья  и этот спокойный свет — правда, льющийся из-за крыш и дымовых труб. Они наводили  на мысли о тихом местечке где-нибудь далеко-далеко отсюда, на мысли об отдыхе и  покое.    

Девочка  чувствовала, что в душе старика что-то происходит, и боялась нарушить молчание.  Но вот слезы полились у него из глаз — слезы, при виде которых ей сразу полегчало, —  и он взмолился: — Прости меня!    

— Простить?  Зa что? — воскликнула Нелл, не давая ему упасть перед собой на  колени. — Дедушка, за что я должна тебя простить?    

— 3а  все что было, за все, что ты выстрадала, Нелл! За все, что я сделал, когда мною  владел этот дурной сон!    

— Не  надо! — сказала она. — Прошу тебя, не надо! Давай лучше поговорим о  чем-нибудь другом.    

— Да,  лучше о другом… О том, о чем мы говорили давным-давно… несколько месяцев назад…  месяцев, или недель, или дней?.. Когда это было, Нелл?    

— Я  не понимаю тебя, дедушка.    

— Сегодня  мне все вспомнилось, и я сидел тут с тобой и думал. Да благословит тебя за это  господь, Нелл!    

— Дедушка,  милый, за что?    

— За  твои слова в тот день, когда на нас обрушилась нищета, Нелл. Только давай  говорить тихо! Тес! Если Эти люди там, внизу, услышат нас, они скажут, что я  лишился разума, и тебя отнимут у меня, Нелл! Мы больше не останемся здесь, ни  одного дня. Мы уйдем далеко-далеко!    

— Да,  уйдем отсюда! — твердо сказала девочка. — Оставим этот дом и никогда  больше не вернемся сюда, никогда больше не вспомним о нем. Лучше исходить  босиком весь мир, чем жить здесь!    

— Да,  да! — воскликнул старик. — Мы будем странствовать по полям и лесам,  по берегам рек — там, где незримо обитает господь, и положимся во всем на его  волю! Лучше ночевать под открытым небом, — вон оно посмотри, какое  чистое! — чем задыхаться в душных комнатах, в плену забот и тяжелых  сновидений. Мы с тобой еще узнаем радость и счастье, Нелл, и забудем прошлое,  словно его и не было.    

— Мы  еще узнаем счастье! — повторила девочка. — Но только не здесь!    

— Да,  только не здесь… только не здесь, это верно! — согласился старик. —  Давай уйдем завтра утром, пораньше, так чтобы никто нас не увидел, никто не  услышал… уйдем и никому не скажем куда, не оставим никаких следов. Бедняжка  моя, Нелл! Какая ты бледная! Сколько слез пролили твои глаза, сколько ты  провела бессонных ночей — и все из-за меня! Да, да! Из-за меня! Но подожди! Мы  уйдем отсюда, и ты снова оживешь, снова повеселеешь. Завтра утром, родная, чуть  свет, мы покинем эти печальные места и будем свободны и счастливы, как птицы.    

И старик  сомкнул руки над ее головой и проговорил срывающимся голосом, что отныне они  всегда будут вместе и не разлучатся до тех пор, пока смерть не у несет одного  из них.    

Сердце  девочки загорелось надеждой и верой. Мысли о холоде, голоде, жажде и страданиях  не тревожили ее.    

Она  видела впереди только тихие радости, конец тягостному одиночеству, избавление  от бессердечных людей, омрачавших своим присутствием и без того тяжелую для нее  пору, надеялась на то, что к старику снова вернется здоровье и душевный покой и  жизнь их снова будет полна безмятежного счастья. Солнце, ручейки, луга, летние  дни — вот что рисовалось ее воображению, и ни одного темного пятна не было на  этой радужной картине!    

Старик уснул  крепким сном, а она занялась приготовлениями к побегу: уложила в корзинку  одежду для себя и для деда, взяв на дорогу что похуже — как им, бездомным  странникам, и подобало теперь. Не забыла и палку — подспорье для старческих  ног. Но это было не все, — оставалось еще в последний раз обойти дом.    

Как  непохоже оказалось это прощание на то, которое она ждала и так часто рисовала  себе мысленно! Да и можно ли было думать, что эта минута принесет ей чувство  торжества! Разве воспоминание о прошлых днях пусть печальных и одиноких — не  переполнило теперь до краев ее сердце, укоряя его в черствости! Она села к  окну, где провела столько вечеров, гораздо более мрачных, чем  сегодняшний, — и все былые надежды, все мимолетные радости, посещавшие ее  здесь, ожили сами собой, мгновенно стерев и былую тоску и былую печаль.    

А  маленькая каморка, где она так часто молилась по ночам, призывая в своих  молитвах то счастье, которое, кажется, забрезжило сейчас! Ее маленькая каморка,  где она так мирно спала и видела такие светлые сны! Как тяжело, что туда нельзя  даже зайти, нельзя окинуть ее признательным взглядом и поплакать на прощанье.  Там остались кое-какие вещи — жалкие безделушки, но ей так хотелось бы взять их  с собой! Увы! Теперь это невозможно!    

И тут  она вспомнила свою птичку и залилась горькими слезами; но вдруг, сама не зная  почему, решила, что ее бедная любимица обязательно попадет к Киту, а он  сбережет ее ради своей бывшей хозяйки и, может, будет думать, что она нарочно  оставила ему такой подарок в знак благодарности. Эта мысль успокоила, утешила  ее, и она пошла спать, не чувствуя прежней тяжести на сердце.    

Ей  снилось, как они с дедом бродят по прекрасным, залитым солнцем полям, но все  эти сновидения пронизывала смутная тоска по чему-то недостижимому, и она  проснулась среди ночи когда звезды еще поблескивали в небе. Наконец занялось  утро, звезды потускнели и угасли одна за другой. Убедившись, что день близок,  девочка поднялась и оделась в дорогу.    

Она  решила не беспокоить старика раньше времени и разбудила его в последнюю минуту,  но он собрался быстро — так ему хотелось поскорее уйти из этого дома.    

Рука об  руку они осторожно спускались по лестнице, замирая от страха, когда ступеньки  скрипели у них под ногами, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь. Но  вдруг старик хватился забытой котомки, куда была сложена его легкая поклажа, за  ней пришлось вернуться, и эти две-три минуты задержки показались им  нескончаемыми.    

Наконец  они ступили в коридор в нижнем этаже, где уже слышалось страшное, как львиный  рык, храпенье мистера Квилпа и его ученого друга. Ржавые засовы заскрежетали,  несмотря на все предосторожности, но когда Нелл отодвинула их, дверь оказалась  запертой и, что всего хуже, ключа в замке не было. И тут она вспомнила, как  одна из сиделок говорила ей, что Квилп сам запирает на ночь и переднюю и заднюю  дверь, а ключи кладет на стол в спальне.    

Немало  волнений и страха пришлось испытать девочке, когда она, скинув туфли и тенью проскользнув  через комнату, загроможденную антикварными вещами, среди которых самым чудовищным  экземпляром был спящий на тюфяке мистер Брасс, вошла в свою маленькую спальню.    

Увидев  мистера Квилпа, она в ужасе замерла на пороге. Карлик спал, так низко  свесившись с кровати, что казалось, будто он стоит на голове. Зубы у него были  оскалены — то ли по свойственной ему милой привычке, то ли от неестественного  положения, — в горле что-то клокотало и булькало, из-под приоткрытых век  виднелись белки (вернее, мутные желтки) глаз, заведенных под самый лоб. Но у  Нелли не было времени справляться о его самочувствии, и, окинув комнату беглым  взглядом, она схватила со стола ключ, миновала распростертого на полу мистера  Брасса и благополучно вернулась к деду.    

Они  бесшумно отперли дверь, вышли на улицу и остановились.    

— Куда? —  спросила девочка.    

Старик  бросил нерешительный, беспомощный взгляд сначала на нее, потом по сторонам,  потом снова на нее и покачал головой. Было ясно, что наступила минута, когда  его вожатым и его советчицей должна стать она. И, сразу почувствовав это,  девочка не испугалась, не усомнилась в себе, а протянула ему руку и бережно  повела прочь от дома.    

Было  раннее июньское утро. Синева неба не омрачалась ни единым облачком, и оно сияло  ослепительным светом. Прохожие на улицах встречались редко, дома и лавки были  еще закрыты, и благотворный утренний ветерок веял над спящим городом словно  дыхание ангелов.    

Старик и  девочка шли сквозь эту блаженную тишину, полные радости и надежд. Одни, снова  одни! Все вокруг — такое чистое, свежее — только по контрасту напоминало им  гнетущее однообразие жизни, оставшейся позади. Колокольни и шпили, такие темные  и хмурые в другое время дня, сейчас искрились и светились на солнце; невзрачные  улицы и закоулки ликовали в его лучах, а небосвод, таявший в немыслимой высоте,  слал свою безмятежную улыбку всему, что расстилалось под ним.    

Все  дальше и дальше, стремясь скорее выбраться из погруженного в дремоту города,  уходили двое бедных странников — уходили, сами не зная, куда лежит их путь.    

 Глава XIII    

     

Дэниел  Квилп с Тауэр-Хилла и Самсон Брасс с улицы Бевис-Маркс в Лондоне (джентльмен,  поверенный ее величества при Суде Королевской Скамьи и Суде Общих Тяжб в  Вестминстере, он же адвокат при Канцлер ском суде[24]) как ни в чем не бывало  мирно почивали каждый на своем месте до тех пор, пока стук во входную дверь  (вначале скромный и осторожный, но постепенно превратившийся в настоящую  канонаду, залпы которой следовали один за другим почти без всякого перерыва) не  заставил Квилпа принять горизонтальное положение и устремить в потолок  бессмысленный, сонный взор, ясно свидетельствовавший о том, что вышеупомянутый  Дэниел Квилп услышал грохот и даже несколько удивился ему, но не счел это  обстоятельство достойным своего внимания. Однако грохот не только не пощадил  его дремоты, но даже усилился и стал еще назойливее, будто задавшись целью во  что бы то ни стало помешать ему снова погрузиться в сон, поскольку он кое-как  открыл глаза. И тогда мысль о том, что это стучат в дверь, медленно забрезжила  в сознании Дэниела Квилпа, и он мало-помалу вспомнил, что сегодня пятница и что  миссис Квилп было приказано явиться к супругу с самого утра.    

Мистера  Брасса несколько раз скрючило весьма странным образом, лицо у него  перекосилось, веки сморщились, точно от вкушения неспелого крыжовника, после  чего он тоже проснулся и, увидев, что мистер Квилп уже успел облачиться в свой  каждодневный наряд, поспешил сделать то же самое, причем напялил сначала  башмаки, а потом чулки, сунул ноги в рукава вместо брюк и совершил еще  кое-какие промахи подобного же рода, как это часто случается с теми, кто бывает  вынужден одеваться второпях и не может сразу очухаться после неожиданного  пробуждения.    

Увидев,  что карлик усиленно шарит под столом, проклиная на чем свет стоит и самого себя  и весь род людской, а заодно и всю неодушевленную природу, Брасс решился,  наконец, спросить: — Что случилось?    

— Ключ, —  сказал карлик, бросив на него злобный взгляд. — Ключ пропал, вот что  случилось! Вы не знаете, где он?    

— Откуда  же мне это знать, сэр? — огрызнулся мистер Брасс.    

— Откуда  вам знать? — язвительным тоном повторил Квилп. — А еще стряпчим  называетесь! У-у, болван!    

Не  собираясь разъяснять карлику, бывшему явно не в духе, что, если кто-то другой  потерял ключ, это никак не может способствовать умалению его (Брасса) познаний  в области юридических наук, мистер Брасс скромно спросил: а не оставлен ли ключ  с вечера в его родной стихии — то есть в замке? Несмотря на твердое убеждение в  противном, основанное на личных воспоминаниях, мистер Квилп был вынужден  признать, что это вполне возможно, и, ворча, пошел к двери, где и обнаружил  пропавшую вещь.    

Но только  он дотронулся до ключа и, к немалому своему удивлению, увидел отодвинутые засовы,  как стук возобновился с новой, поистине возмутительной силой, а дневной свет,  проникавший в замочную скважину, исчез, загороженный снаружи человеческим  глазом. Карлик окончательно вышел из себя и решил выскочить на улицу, чтобы  сорвать злобу на миссис Квилп и достойным образом вознаградить ее за такое  усердие. Осторожно, без малейшего шума, повернув ручку двери, он рывком  распахнул ее и, головой вперед, растопырив руки и ноги, лязгая зубами от  ярости, ринулся на того, кто стоял с молотком, занесенным для очередной серии  ударов.    

Однако  ни отступления, ни мольбы о пощаде не последовало. Мистер Квилп очутился в объятиях  человека, принятого им за жену, и тот угостил его для начала двумя  оглушительными тумаками по голове и двумя столь же крепкими — в грудь, а когда  удары посыпались уже без счета, карлику стало ясно, что он находится в искусных  и опытных руках. Нисколько не обескураженный такой неожиданностью, мистер Квилп  самозабвенно рвал зубами, лупил кулаками своего противника, и тому удалось  взять верх минуты через две, не раньше. Тогда, и только тогда, Дэниел Квилп,  всклокоченный и разгоряченный борьбой, увидел, что сам он валяется посреди  улицы, а мистер Ричард Свивеллер исполняет вокруг него нечто вроде танца,  справляясь время от времени: «Не угодно ли еще?» — У нас этого товару хоть  отбавляй, — приговаривал мистер Свивеллер, то наскакивая на карлика, то  отступая, но держа кулаки наготове. — Богатый выбора, на все вкусы! Иногородние  заказы выполняются по первому требованию. Мы служить всегда готовы, —  просим не стесняться, сэр!    

— Я  обознался, — проговорил Квилп, потирая плечо. — Почему вы не сказали,  кто вы такой?    

— Вы  бы лучше сами сказали, кто вы такой, — отрезал Дик, — вместо того  чтобы вылетать из дому этаким буйнопомешанным!    

— А  кто… кто стучал? — спросил карлик и, охнув, приподнялся с земли. —  Вы, что ли?    

— Я  стучал, — ответил Дик. — Собственно говоря, начала вот эта леди, но у  нее получалось так деликатно, что я решил прийти ей на помощь. — И он  показал на миссис Квилп, которая, дрожа всем телом, стояла в нескольких шагах  от них.    

— Мм! —  замычал карлик, метнув злобный взгляд на жену. — Так я и думал, что это  все она. А вы, сэр, тоже хороши! Снимаете дверь с петель, будто вам неизвестно,  что в доме больные!    

— Черт  вас побери! — крикнул Дик. — А я решил, что в доме все мертвые,  потому и ломился!    

— Вы,  надо полагать, пришли по делу? — спросил Квилп. — Что вам угодно?    

— Мне  угодно знать, как здоровье старичка, — ответил мистер Свивеллер, — и  побеседовать с Нелли. Я друг семьи, сэр… во всяком случае, друг одного из  членов этой семьи, что, собственно, одно и то же.    

— Тогда  войдите, — сказал карлик. — Прошу вас, сэр, прошу. Пожалуйте и вы,  миссис Квилп… а я за вами, сударыня.    

Миссис  Квилп колебалась, но мистер Квилп настаивал. Однако дело тут было не в  соблюдении приличий и не в каких-нибудь галантностях — отнюдь нет! Она,  бедняжка, прекрасно знала, почему супруг хочет проследовать в дом именно в  таком порядке: чтобы иметь возможность щипать ее за руки, с которых и без того  не сходили синие и лиловые отпечатки его пальцев. Мистер Свивеллер, ничего  такого не подозревавший, был немало удивлен, когда услышал у себя за спиной  приглушенный крик и, оглянувшись, увидел, что миссис Квилп одним прыжком  догнала его. Впрочем, он не высказал вслух своего удивления и скоро забыл об  этом происшествии.    

— А  теперь, миссис Квилп, — распорядился карлик, как только они вошли в  лавку, — будьте любезны подняться наверх и сказать Нелли, что к ней  пришли.    

— Вы,  я вижу, расположились здесь совсем как дома, — заметил Дик, не  догадывавшийся, что мистер Квилп пребывает в лавке на положении хозяина.    

— А  это и есть мой дом, молодой человек, — ответил карлик.    

Дик  замолчал, озадаченный его словами, а еще больше — присутствием здесь мистера  Брасса, но его размышления прервала миссис Квилп, которая быстро сбежала по  лестнице и сказала, что наверху никого нет.    

— Что  вы чепуху городите! Вот дуреха! — крикнул карлик.    

— Уверяю  вас, Квилп, — дрожащим голосом залепетала его жена. — Я заглянула во  все комнаты, там нет ни души.    

— Ага-а, —  многозначительно протянул мистер Брасс и даже хлопнул в ладоши, — это объясняет  таинственное исчезновение ключа!    

Квилп  хмуро посмотрел на него, потом бросил такой же хмурый взгляд на жену, потом на  Ричарда Свивеллера и, не получив ни от кого из них ответа на свой молчаливый  вопрос, сломя голову бросился вверх по лестнице, а спустя несколько минут так  же сломя голову сбежал вниз и подтвердил только что полученное сообщение.    

— Странно! —  сказал он, косясь на Свивеллера. — Очень странно! Уйти и даже не предупредить  меня испытанного, близкого друга!.. Да он мне напишет или попросит, чтобы Нелли  написала. Ну, разумеется! Нелли так меня любит! Очаровательная Нелл!    

Мистер  Свивеллер стоял, разинув рот от изумления. Продолжая поглядывать на него  искоса, Квилп обратился к мистеру Брассу и заметил как бы между прочим, что это  не должно помешать вывозу вещей.    

— Ведь  они сегодня и хотели уйти, — добавил он, только почему-то собрались  тайком, ни свет ни заря. Впрочем, на то были свои причины, были!    

— Куда  же их понесло? — сказал недоумевающий Дик.    

Квилп  покачал головой и поджал губы, давая этим понять, что он прекрасно все знает,  но вынужден хранить молчание.    

— А  почему вы вдруг вывозите вещи? — спросил Дик, глядя на беспорядок  вокруг. — Это что значит?    

— Это  значит, что я их купил, сэр, — отрезал Квилп. — Ну что — съели?    

— Неужели  этот старый хитрец загреб все свои денежки и удалился под мирный кров в тени  лесов, где в отдаленье плещет море? — растерянно проговорил Дик.    

— И  держит в тайне свое местопребывание, чтобы охранить себя от слишком частых  визитов любящего внука и его преданных друзей! — добавил карлик, крепко  потирая руки. — Я ни на что не намекаю, но вы, кажется, именно это имеете  в виду? А?    

Ричард  Свивеллер был совершенно ошеломлен неожиданным оборотом событий, грозившим  полным крахом тому замыслу, в котором ему отводилась столь видная роль, и всем  его надеждам на будущее. Узнав о болезни старика только накануне вечером от  Фредерика Трента, он пришел справиться о его здоровье и выразить Нелл свое  соболезнование, а заодно и преподнести ей первую порцию тех обольщений, которые  должны были в конце концов воспламенить ее сердце. И вот, поди ж ты! теперь,  когда он приготовил в уме самые изысканные и тонкие комплименты и предвкушал,  как страшное возмездие будет медленно подкрадываться к Софи Уэклс, теперь Нелли  и старик со всеми его богатствами исчезли, растаяли, скрылись неизвестно куда,  словно проведав о составленном против них заговоре и решив, пока еще не поздно,  уничтожить его в самом зародыше.    

Что  касается Дэниела Квилпа, то в глубине души он был крайне озадачен и встревожен  этим бегством. От его проницательного взгляда не скрылось, что беглецы  захватили с собой самое необходимое из одежды, а зная, в каком состоянии  находится старик, он не мог себе представить, как ему удалось заручиться  согласием девочки на такой шаг. Не следует думать, будто мистер Квилп терзался  бескорыстным страхом за их судьбу (это было бы по отношению к нему явной  несправедливостью). Нет! Его мучило опасение: вдруг у старика были припрятаны  где-то деньги, а он, Квилп, ничего не знал об этом? И мысль, что деньги эти  могли ускользнуть из его когтей, наполнила сердце мистера Квилпа чувством  горькой обиды и досады на самого себя.    

Что ж тут  удивительного, если он испытывал некоторое облегчение, глядя на Ричарда Свивеллера,  который тоже был огорчен и разочарован бегством старика, вероятно имея на то  какие-то особые причины! Совершенно ясно, решил карлик, что этот молодчик  подослан своим приятелем, с тем чтобы лестью или угрозами выманить у старика,  которого они считают богачом, хоть несколько шиллингов. И мистер Квилп с  величайшим удовольствием принялся распалять воображение Дика рассказами о  сокровищах, накопленных хитрым стариком, особенно подчеркивая ловкость, с  которой тот скрылся от назойливых вымогателей.    

— Ну,  что ж, — сказал Ричард Свивеллер, тупо глядя прямо перед собой. —  Пожалуй, мне нет никакого резона здесь оставаться.    

— Ни  малейшего, — подтвердил карлик.    

— Вы,  может, передадите им, что я заходил? Мистер Квилп склонил голову и пообещал выполнить  это поручение при первой же возможности.    

— И  скажите еще, — добавил Дик, — скажите им, сэр, что я прилетел сюда  как вестник мира, что я намеревался заступом дружбы выкорчевать корни раздора и  обоюдного озлобления и взрастить на их месте побеги всеобщего благоденствия. Я  полагаю, вы не откажетесь выполнить мою просьбу, сэр?    

— Разумеется,  выполню, — сказал Квилп.    

— Передайте  им так же мой адрес, сэр, — продолжал Дик, вынимая из кармана маленькую потрепанную  карточку. — Он здесь указан, а дома меня можно застать каждое утро. Два  громких удара молотком — и служанка сразу же отопрет дверь. Мои близкие друзья,  сэр, имеют обыкновение чихать при входе, давая ей понять, что они — друзья и  стремятся меня увидеть не из каких-либо меркантильных соображений. Виноват,  сэр! Позвольте, я взгляну на эту карточку еще раз.    

— Пожалуйста! —  воскликнул Квилп.    

— Произошла  небольшая и легко объяснимая ошибка, сэр, — сказал Дик, заменяя карточку  другой. — Я вручил вам членский билет вакхического общества Аполлонов  Ведьведерских, доступного только для избранных, — Пожизненным Великим  Мастером которого ваш покорный слуга имеет честь состоять. Теперь все в  порядке, сэр. Разрешите откланяться.    

Квилп  пожелал ему всего хорошего. Пожизненный Великий Мастер общества Аполлонов  Вельведерских приподнял шляпу в знак почтения к миссис Квилп, потом небрежно  надвинул ее набекрень и эффектно удалился со сцены.    

Тем  временем к лавке подъехали фургоны для перевозки вещей, и могучие мужи в  суконных шапках уже выносили на голове комоды и тому подобные мелочи, а также  совершали другие геркулесовы подвиги, от чего у них сильно менялся цвет лица.  Не довольствуясь ролью наблюдателя, мистер Квилп принимал живейшее участие во  всей этой суматохе и трудился с поразительным рвением — бегал взад и вперед, ко  всем придирался, как сатана, задавал миссис Квилп совершенно непосильные и  невыполнимые задачи, без всякой натуги поднимал страшные тяжести, при каждом  удобном случае лягал мальчишку с пристани и как бы невзначай пребольно задевал  своими ношами мистера Брасса, который, стоя на крыльце, делал то, что было по  его части, а именно — отвечал на расспросы любопытных соседей. Присутствие и  личный пример карлика поддавали такого жару его подручным, что через час-другой  из дома все как вымело, если не считать рваных циновок, пивных кружек да  клочьев соломы.    

Постелив  одну такую циновку в гостиной и усевшись на ней эдаким африканским царьком,  карлик угощался хлебом, сыром и пивом и вдруг (он будто и не глядел в ту  сторону) увидал в дверях лавки какого-то мальчика. Не сомневаясь в личности  этого любопытного, хотя опознать его можно было только по носу, ибо ничего  другого не было видно, Квилп окликнул Кита по имени, после чего тот вошел в  комнату и спросил, что мистеру Квилпу угодно.    

— Поди,  поди сюда, любезный, — сказал карлик. — Ну-с, значит, твои хозяева  ушли?    

— Куда? —  спросил Кит, озираясь по сторонам.    

— А  ты будто не знаешь? — огрызнулся Квилп. — Говори, куда они ушли?    

— Я  не знаю, — ответил Кит.    

— Ну,  хватит! — крикнул Квилп. — Они ушли тайком, чуть свет, а тебе будто  ничего не известно?    

— Ничего  не известно, — сказал мальчик в явном недоумении.    

— Так-таки  и не известно? А кто шнырял тут вечером, точно воришка? А? Будто тебе ничего  тогда не сказали?    

— Ничего  не сказали, — ответил мальчик.    

— Так-таки  и не сказали! А о чем же с тобой беседовали?    

Кит, не  видевший теперь никакой необходимости хранить в тайне свой разговор с Нелли, признался,  зачем приходил и о чем просил ее.    

— Ага…  — пробормотал карлик после некоторого раздумья. — Ну, тогда они еще придут  к вам.    

— По-вашему,  придут? — обрадовался Кит.    

— Должны  прийти, — сказал карлик. — И ты сейчас же дай мне знать об этом —  слышишь? Сейчас же дай знать, а уж я тебя как-нибудь отблагодарю. Я им хочу  добро сделать, а как им сделаешь добро, когда ведать не ведаешь, где они.  Понял?    

Кит мог  бы ответить на это много такого, что пришлось бы не по вкусу его сварливому собеседнику,  но в эту минуту мальчишка с пристани, рыскавший по комнате в надежде на  какую-нибудь поживу, вдруг крикнул: — Эх, да тут птица! Что с ней делать?    

— Свернуть  шею, — сказал Квилп.    

— Нет,  не надо! — воскликнул Кит, выступив вперед. — Отдайте ее лучше мне!    

— Ишь  чего захотел! — заорал мальчишка. — Не трогай, тебе говорят, не  трогай! Я сейчас ей шею сверну. Он сам так велел. Пусти клетку! — Подать  птицу мне! Мне! — взревел Квилп, — Деритесь, собаки, — кто  победит, тому и достанется. Не то я сам с ней расправлюсь!    

Мальчики  не заставили просить себя дважды и ринулись в бой, а Квилп, держа в одной руке  клетку, в другой — нож, в азарте то и дело всаживал его в половицы, кричал,  улюлюкал и еще пуще распалял драчунов. Силы у них были более или менее равные,  и они не на шутку лупили друг друга, клубком катаясь по полу. Но вот Кит  угостил своего противника метким ударом в грудь, высвободился из его объятий, в  одну секунду вскочил на ноги, выхватил клетку у Квилпа из рук и скрылся со  своей добычей.    

Домой он  добежал бегом, без единой передышки; и там его окровавленная физиономия привела  всех в ужас и даже исторгла отчаянные вопли из уст среднего братца.    

— Господи  помилуй! Кит! Что случилось? Что с тобой? — воскликнула миссис Набблс.    

— Ничего,  мама! — ответил ее сын, утирая лицо полотенцем, висевшим за дверью. —  Не пугайся, это все пустяки. Я дрался за птицу, и она досталась мне. Джейкоб,  перестань! Ну что за рева, в жизни таких не видел!    

— Дрался  за птицу? — переспросила миссис Набблс.    

— Ну  да! За птицу! — ответил Кит. — Вот за эту самую. Это птичка мисс  Нелл, мама, а они хотели свернуть ей шею. Да где им! Ха-ха-ха! Разве я позволю!  Не на таковского напали, мама! Ха-ха-ха!    

Кит  отнял полотенце от своей разбитой, вспухшей физиономии и расхохотался так  весело, что, глядя на него, захохотал Джейкоб, за ним захохотала и мать, а  малыш успокоение заворковал и задрыгал ножками; и голоса их слились воедино,  ибо все они вместе с Китом радовались его победе и, кроме того, очень любили  друг друга. Когда взрывы хохота прекратились, Кит похвастался птицей перед  обоими братьями, точно эта бедная коноплянка была невесть каким ценным и  редкостным приобретением, потом оглядел стены в поисках гвоздя, соорудил помост  из стола и стула и с торжеством вырвал обнаруженный гвоздь руками.    

— Ну-с,  так! — сказал он. — Повесим ее на окно, ей там будет веселее на  свету, а если запрокинет голову, то и небо увидит. А уж какая певунья, просто  заслушаешься!    

Помост  перенесли на другое место. Кит снова забрался на него, вооружившись кочергой  вместо молотка, вбил гвоздь и повесил клетку на окно к неописуемому восторгу  всей семьи. Примерив ее и так и эдак, попятившись назад, чтобы полюбоваться ею  издали, и угодив ненароком в камин, Кит, наконец, убедился, что его старания  увенчались полным успехом.    

— А  теперь, мама, — сказал он, — прежде чем устраиваться на отдых, пойду  посмотрю — может, кому надо лошадь посторожить. Получу денег, куплю конопляного  семени и тебе принесу чего-нибудь повкуснее.    

 Глава XIV    

     

Киту не  стоило большого труда убедить себя, что лавка древностей ему по пути (поскольку  выбор этого пути только от него и зависел) и что взглянуть на нее еще раз — его  прямая, хоть и неприятная обязанность, от которой никуда не денешься. Впрочем,  люди и более образованные и более обеспеченные, чем Кристофер Набблс, частенько  потворствуют своим желаниям (иной раз весьма сомнительным) и, придавая им  видимость тяжкого долга, гордятся собственной готовностью идти на жертвы.    

На этот  раз осторожность была излишней, и Кит мог не бояться, что его заставят дать  реванш мальчишке Дэниела Квилпа. В доме не было ни души, и он казался таким  грязным, запущенным, точно стоял нежилым долгие месяцы. На входной двери висел  ржавый замок, в полуоткрытых верхних окнах уныло колыхались на ветру выцветшие  занавески и шторы, а неровные прорези в ставнях нижнего этажа зияли черной  пустотой. В том самом окне, на которое Кит так часто смотрел раньше, в утренней  суматохе и спешке выбили стекло, и эта комната казалась особенно мрачной и  голой. Крыльцом завладели уличные мальчишки: кто ударял молотком дверь и,  замирая от сладкого ужаса, прислушивался к гулким раскатам, раздававшимся в  пустом доме; кто заглядывал в замочную скважину, не то в шутку, не то всерьез  подкарауливая «привидение», легенду о котором уже успели родить вечерние  сумерки и тайна, окружавшая прежних обитателей лавки древностей. Стоя посреди  шумной улицы, она являла картину полного мрака и запустения, и Кит, помнивший,  какой веселый огонь горел в ее очаге зимними вечерами и какой веселый смех  звенел под ее крышей, грустно побрел прочь.    

Здесь  уместно заметить, ибо этого требует от нас справедливость, что Кит отнюдь не  страдал излишней сентиментальностью; да он, бедняга, может, никогда и не слышал  такого слова. Это был славный, добрый мальчик, не отличавшийся ни  благовоспитанностью, ни изысканностью манер. И следовательно, вместо того чтобы  нести свое горе домой, набрасываться на мать и колотить ребятишек (ибо  утонченные натуры частенько отравляют жизнь окружающим, когда бывают не в  духе), он поставил перед собой цель более низменную, а именно — решил  потрудиться на пользу семье.    

Боже  мой! Сколько джентльменов разъезжало верхом по улицам, и как мало было среди  них таких, кому требовалось посторожить лошадь! Глядя на этих гарцующих  всадников, опытный биржевик или член парламентской комиссии высчитал бы с  точностью до одного пенни, какие суммы зарабатываются в Лондоне, в течение года  охраной лошадей. Мы не сомневаемся, что сумма эта оказалась бы огромной, если  бы только одной двадцатой части всех джентльменов, не сопровождаемых грумами,  случалось во время прогулок слезать с седла. Но в том-то и дело, что случается  это редко, а такие непредвиденные обстоятельства часто сводят на нет самые  безупречные расчеты.    

Кит  бродил по улицам, то ускоряя, то замедляя шаг, то останавливаясь, когда  какой-нибудь всадник натягивал поводья и оглядывался по сторонам, то пускался  бежать во все лопатки, завидев в конце переулка еще одного наездника, ленивой  рысцой трусившего по теневой стороне с явным намерением задержаться если не у  этой двери, так у следующей. Но все они, один за другим, проезжали мимо, и у  Кита ничего не наклевывалось. «А интересно, — думал мальчик, — если б  кто-нибудь из этих джентльменов узнал, что у нас в буфете ни крошки, неужели  они не остановились бы нарочно, будто по делу, только чтобы дать мне  заработать?» Устав от ходьбы, а больше всего от стольких разочарований, Кит  присел отдохнуть на первое попавшееся крыльцо, как вдруг из-за угла с грохотом  выкатил маленький четырехколесный фаэтон об одной маленькой косматой  лошадке-пони (по-видимому, очень норовистой), которой правил маленький  толстенький старичок с безмятежно-спокойным выражением лица. Рядом с маленьким  старичком сидела маленькая старушка, такая же спокойная и пухленькая. Пони  выбирал аллюр исключительно по собственному усмотрению и вообще делал все, что  ему вздумается. Если старичок дергал вожжами, стараясь усовестить его, пони в  ответ на это дергал головой. Судя по всему, самое большее, на что он  соглашался, — это возить своих хозяев по тем улицам, по которым им уж  очень хотелось проехать, но в уплату за такое снисхождение требовал полной  свободы действий, грозя в противном случае вовсе не сдвинуться с места.    

Когда  этот маленький экипаж поравнялся с Китом, он грустно посмотрел на него, и  старичок перехватил его взгляд. Кит поднял руку к шляпе; старичок сразу же дал  понять своему коньку, что им не мешало бы остановиться, и тот (охотнее всего  выполнявший свой долг именно в этой его части) милостиво согласился уважить  просьбу хозяина.    

— Прошу  прощения, сэр, — сказал Кит. — Мне очень совестно, что вы из-за меня  задержались. Я думал, может, за вашей лошадкой нужно присмотреть.    

— Мы  остановимся на следующей улице, — ответил старичок. — Если ты не  прочь пробежаться — пожалуйста, я дам тебе заработать.    

Кит  поблагодарил его и с радостью принял это предложение. Тут пони повернул под  острым углом, решив осмотреть фонарь на другой стороне улицы, потом ринулся по  диагонали к другому фонарю у противоположного тротуара. Убедившись, что оба они  совершенно одинаковые и по форме и по материалу, он остановился на полном ходу  и погрузился в размышления.    

— Ну,  как, сударь, вы намерены продолжать путь? — серьезным тоном спросил его  старичок. — Или хотите, чтобы мы опоздали по вашей милости?    

Пони  хранил полную неподвижность.    

— Ах,  Вьюнок, ну что ты за неслух! — сказала старушка. — Стыдись! Краснеть  за тебя приходится!    

Пони,  очевидно, внял голосу хозяйки, взывавшей к его лучшим чувствам, так как он  сразу же взял с места и не останавливался до тех пор, пока не подъехал к двери,  на которой была прибита дощечка с надписью: «Нотариус Уизерден». Старичок вылез  из фаэтона, помог сойти старушке и вынул из-под сиденья букет, напоминавший  размером и формой большую жаровню, только без ручки. Старушка с величественным  видом понесла букет в дом, а старичок, у которого одна нога была короче другой,  отправился следом за ней.    

Судя по  голосам, они вошли в ту комнату, что смотрела окнами на улицу и, видимо,  служила нотариусу приемной. Так как день стоял теплый и на улице было тихо,  окна в приемной держали открытыми настежь, и сквозь спущенные жалюзи было  слышно все, что там говорилось и делалось.    

Сначала  произошел обмен рукопожатиями, сопровождавшийся усердным шарканьем ног, затем,  вероятно, последовало преподношение букета, так как чей-то громкий голос,  который принадлежал, должно быть, нотариусу мистеру Уизердену, воскликнул  несколько раз подряд: «Какая роскошь! Какое благоухание!», и чей-то нос,  несомненно принадлежащий тому же джентльмену, шумно и с явным наслаждением  втянул в себя воздух.    

— Я  привезла букет, чтобы отметить это торжественное событие, сэр, — пояснила  старушка.    

— Поистине  событие, сударыня! И поистине торжественное! — подтвердил мистер Уизерден. —  Событие, которое делает мне честь, великую честь! У меня в ученье было много  молодых джентльменов, сударыня, очень много. Некоторые из них, сударыня, теперь  купаются в золоте, забыв о своем старом патроне и учителе; другие до сих пор  навещают меня. И знаете, что они говорят? «Мистер Уизерден, приятнейшие часы  нашей жизни протекли вот в этой конторе, сэр, — вот на этой самой  табуретке!» Многие из них пользовались моим расположением, сударыня, но ни на  кого не возлагал я таких надежд, как на вашего единственного сына!    

— Ах,  боже мой! — воскликнула старушка. — Нам так приятно это слышать!    

— Я,  как честный человек, говорю от всей души, сударыня, — продолжал мистер  Уизерден. — А по словам одного поэта, венец творенья — честный человек[25]. И поэт  совершенно прав! Мы знаем и величественные Альпы и крохотную птичку  колибри, — но что они рядом с таким совершенным созданием, как честный  человек честный мужчина… и честная женщина — да, и честная женщина!    

— Все  отзывы мистера Уизердена обо мне, — послышался чей-то тихий, тоненький  голос, — я могу вернуть ему с процентами.    

— И  какое совпадение, поистине счастливое совпадение! — снова заговорил  нотариус. — Ведь как раз сегодня ему исполнилось двадцать восемь лет! Мне  это особенно приятно! И я полагаю, мистер Гарленд, что нам с вами, уважаемый  сэр, есть с чем поздравить друг друга.    

Старичок  полностью согласился с мистером Уизерденом. В приемной, видимо, последовал новый  обмен рукопожатиями, и когда он был закончен, старичок сказал, что хотя ему и  не пристало говорить об этом, но ни один сын не приносил своим родителям  большего утешения, чем Авель Гарленд.    

— Я  и его матушка, сэр, ждали долгие годы, так как средства не позволяли нам  сочетаться браком; и господь уже на склоне наших лет благословил нас  единственным ребенком, который никогда не отказывал родителям в сыновней  почтительности и любви. О, мы считаем себя большими счастливцами, сэр!    

— В  чем не может быть никаких сомнений, — прочувственным голосом подхватил  нотариус. — Всякий раз, как мне приходится созерцать такое счастье, я не  перестаю оплакивать свою холостяцкую долю. Было время, сэр, когда одна молодая  девица, отпрыск весьма почтенной фирмы, торгующей предметами мужского туалета…  но я, кажется, расчувствовался. Чакстер, принесите бумаги мистера Авеля.    

— Видите  ли, мистер Уизерден, — сказала старушка. — Авель воспитывался совсем  по-другому, чем большинство юношей. Он всегда дорожил нашим обществом и всегда  проводил время с нами. Авель не отлучался из дому ни на один день за всю свою жизнь.  Ведь правда, голубчик?    

— Правда,  душенька, — подтвердил старичок. — Если только не считать его поездки  на побережье, в Маргет[26],  со школьным учителем мистером Томкинли. Они уехали в субботу и вернулись в  понедельник, — но вы помните, душенька, сколько здоровья ему это стоило?    

— Потому  что не привык к таким отлучкам, — сказала старушка. — Он там совсем  истосковался без нас ни поговорить, ни душу отвести не с кем.    

— Совершенно  верно, матушка, — снова послышался тот же тихий, тоненький голос. —  Мне было так не по себе, так одиноко! Подумать только — ведь нас с вами  разделяло море! Никогда не забуду, как я страдал, поняв, что между нами лежит  море!    

— Что  вполне понятно, — заметил нотариус. — Такие чувства делают честь  натуре мистера Авеля, и вашей натуре, сударыня, и натуре его отца, и вообще  человеческой натуре. И то же самое благородство души проявляется во всем его  поведении, столь сдержанном и скромном. А сейчас, как вы изволите увидеть, я  поставлю под этим документом свою подпись, которую засвидетельствует мистер  Чакстер, затем прижму пальцем вот эту голубую облатку с зазубренными краями и  произнесу внятным голосом — не пугайтесь, сударыня, так уж полагается, —  что документ сей обладает законной силой. Мистер Авель распишется под другой  облаткой, произнесет те же кабалистические слова, и на том дело и кончится.  Ха-ха-ха! Видите, как все просто!    

Наступила  короткая пауза, во время которой мистер Авель, вероятно, проделывал то, что от  него требовалось, после чего снова произошел обмен рукопожатиями, послышалось  шарканье ног, потом звон бокалов, — и все заговорили разом. Минут через  пятнадцать в дверях появился мистер Чакстер (с пером за ухом и с пылающей от  винных паров физиономией), который сначала изволил пошутить, назвав Кита  «пройдошливым юнцом», а затем сообщил ему, что гости сейчас выйдут.    

И они  действительно не замедлили выйти. Мистер Уизерден — круглолицый, цветущего вида  живчик с весьма галантными манерами — вел старушку, а за ними, под руку,  следовали отец с сыном. Мистер Авель, до странности старообразный молодой  человек, выглядел почти одних лет с отцом и был удивительно похож на него и  лицом и фигурой, хотя вместо отцовского бьющего через край благодушия в нем  чувствовалась какая-то робость и сдержанность. Во всем же остальном — в  опрятности костюма и даже в хромоте — они были точной копией друг друга.    

Усадив  старушку в фаэтон, мистер Авель помог ей оправить накидку и положить поудобнее  корзиночку, служившую неотъемлемой частью ее туалета, потом сел на заднее  сиденье, вероятно, специально для него приспособленное, и улыбнулся всем по  очереди, начиная с матушки и кончая пони. Тут поднялась страшная возня: пони  никак не хотел закинуть голову и взять в рот мундштук, — но, наконец, даже  с этим было покончено; старичок забрался на свое место и, переложив вожжи в  левую руку, сунул правую в карман — за шестипенсовиком для Кита.    

Но такой  монеты не нашлось ни у него самого, ни у старушки, ни у мистера Авеля, ни у нотариуса,  ни у мистера Чакстера. Старичку казалось, что шиллинга будет много, но  разменять монету было негде, и он отдал ее Киту.    

— Вот,  получай. В понедельник я приеду сюда в это же время, и чтобы ты был на месте,  дружок. Придется тебе отработать шесть пенсов, — сказал он с улыбкой.    

— Благодарю  вас, сэр, — ответил Кит. — Я обязательно приду.    

Он говорил  совершенно серьезно, но все весело рассмеялись над ним, а мистер Чакстер — тот  просто зашелся от хохота, восхищенный столь остроумной шуткой. Пони бодрой  рысью тронул с места, почувствовав, что теперь можно и домой, или же решив про  себя никуда больше не возить хозяев (что, собственно, было одно и то же), и  Кит, не успев объясниться толком, пошел своей дорогой. Он потратил свои  сокровища до последнего пенни, зная, чего не хватает у них в хозяйстве, не  забыл купить и корма для драгоценной птицы и помчался домой в таком упоении от  своей удачи, что ему уже начинало казаться, будто Нелл с дедом пришли к ним и  сейчас ждут его возвращения.    

 Глава XV    

     

В то  первое утро после ухода из дому, пока они шли безмолвными городскими улицами, девочка  то и дело вздрагивала от смешанного чувства надежды и страха, когда в  какой-нибудь фигуре, едва различимой в ясной дали, ее воображение улавливало  сходство с верным Китом. Но хотя она с радостью протянула бы ему руку и  поблагодарила бы его за сказанные напоследок слова, все же ей становилось  легче, как только выяснялось, что приближающийся прохожий не Кит, а совсем незнакомый  человек. И не только потому, что ее пугала мысль о встрече дедушки с  Китом, — нет, ей было бы сейчас тяжело всякое прощание, а особенно  прощание с тем, кто так верно и преданно служил им. Довольно и того, что позади  оставались безгласные вещи и предметы, не ведающие ни ее любви, ни ее горя.  Прощание с единственным другом на пороге этого безрассудного путешествия  разбило бы ей сердце.    

Почему  нам всегда легче примириться с расставанием мысленно, чем на деле? И почему, решившись  на него с должным мужеством, мы боимся сказать слово «прости» вслух? Как часто  накануне многолетней разлуки или долгого путешествия люди, нежно привязанные  друг к другу, обмениваются обычным взглядом, обычным рукопожатием, словно еще  надеясь на завтрашнее свидание, тогда как каждый из них прекрасно знает, что  это всего лишь жалкая уловка, чтобы уберечься от боли, которую влекут за собой  слова прощания, и что предполагаемой встрече не бывать. По-видимому,  неизвестность страшнее действительности? Ведь никто из нас не сторонится умирающих  друзей, и сознание, что нам не удалось по-настоящему проститься с тем, кого в  последний раз мы оставили, полные любви и нежности, способно иногда отравить  нам остаток наших дней.    

Город  радовался утреннему свету; места, казавшиеся ночью такими подозрительными и  страшными, теперь будто улыбались, а ослепительные солнечные лучи, танцующие на  оконных стеклах и пробирающиеся сквозь шторы и занавески к глазам спящих,  заливали золотом даже сновидения и гнали прочь ночные тени. Птицы в душных  комнатах, наглухо укрытые от света, почувствовали наступление утра и беспокойно  заметались в своих маленьких темницах; востроглазые мыши попрятались в норки и  робко сбились там в кучку; холеная кошка, забыв об охоте, сидела и щурилась на  золотые полоски, протянувшиеся сквозь замочную скважину и дверную щель, и ей не  терпелось шмыгнуть на волю и погреться на солнце. Более благородные звери,  запертые в клетках, стояли не двигаясь и не сводили глаз, в которых еще жило  отражение дикой лесной чащи, с солнечных бликов, играющих в маленьком оконце  под самой крышей, и с трепещущей за ним листвы, а потом принимались беспокойно  ходить взад и вперед по доскам, истоптанным их плененными ногами, и снова замирали  в неподвижности, глядя за решетку. Узники в тюремных казематах расправляли  онемевшие от холода руки и ноги и проклинали камень, который не прогреть даже  ясному солнцу. Цветы, спавшие ночью, открывали свои кроткие глаза и обращали их  навстречу дню. Свет — разум творения был повсюду, и животворная сила его  сообщалась всему.    

Двое  странников молча продолжали свой путь, то пожимая друг другу руку, то  обмениваясь улыбкой или бодрым взглядом. Несмотря на приветливо льющийся свет,  что-то торжественное чувствовалось в длинных безлюдных улицах, лишенных своего  обычного выражения и характера, словно это были тела, погруженные в мертвый  сон, стирающий всякое различие между ними. В этот ранний час кругом стояла  такая тишина, что двое-трое бледных прохожих, попавшихся им навстречу, были так  же неуместны здесь, как и непотушенные кое-где под слеповатые фонари,  казавшиеся беспомощными и жалкими по сравнению с великолепием солнца.    

Они еще  не успели проникнуть в самый лабиринт людского жилья, который отделял их от городских  окраин, как облик улиц начал мало-помалу меняться, покоряясь шуму и суете.  Первыми нарушили чары подводы и грохочущие дилижансы; сначала они появлялись  поодиночке, потом все чаще и чаще, экипажей все прибывало, и, наконец, улицы  заполнились ими. На первых порах каждое открытое окно лавки привлекало к себе  внимание путников, но скоро стали редкостью закрытые; потом из труб медленно  повалил дым, поднялись оконные рамы, впуская свежий воздух в комнаты,  распахнулись двери, и служанки, лениво поглядывающие куда угодно, только не на  свои метлы, начали вздымать тучи бурой пыли прямо в глаза шарахающимся в  сторону прохожим или с грустным видом слушали рассказы молочников о сельских  ярмарках и о том, что через час-другой с извозчичьих дворов выедут фургоны с  парусиновыми навесами и прочими удобствами да еще с любезными кавалерами в  придачу.    

Миновав  эту часть города, дед и внучка вступили в более оживленные кварталы — святилище  коммерции и бойкой торговли, куда стекалось множество людей и где деловая жизнь  была уже в разгаре. Старик бросал по сторонам испуганные, растерянные взгляды,  ибо этих-то мест ему и хотелось избежать. Прижав палец к губам, он повел  девочку извилистыми переулками и узкими дворами и, когда эти места остались  далеко позади, все еще оглядывался и бормотал, что погибель и разорение,  таящиеся здесь за каждым углом, увяжутся за ними, учуяв их следы, а поэтому  отсюда надо бежать как можно скорее.    

Но вот и  эта часть города пройдена, и они вошли в беспорядочно раскинувшееся предместье,  где убогие, поделенные на маленькие квартиры домишки и заклеенные бумагой,  заткнутые тряпками окна говорили о том, что здесь ютится армия бедноты. Здесь  лавки торговали теми товарами, какие покупают только неимущие; продавцы и  покупатели одинаково погибали в тисках нужды. Обитатели многих улиц, бедняки из  благородных, загнанные в каморки, все еще пытались бороться за свое утлое  существование на этом зыбком островке с помощью тех скудных крох, что остались  им после кораблекрушения. Но сборщики податей и заимодавцы бывали и тут частыми  гостями, и нищета, еще кое-как боровшаяся, вряд ли менее бросалась в глаза  своим убожеством, чем та, которая давно сдалась и вышла из игры.    

Эта была  длинная, очень длинная дорога, но вид ее оставался неизменным, ибо тот скромный  люд, что плетется следом за роскошью, разбивает свои шатры на много миль вокруг  ее стана. Сырые, в пятнах плесени дома — многие с наклейками о сдаче внаем,  многие еще в лесах, многие недостроенные, но уже разрушающиеся; каморки и углы,  которые нищие жильцы снимают у таких же нищих хозяев, так что трудно сказать,  кто из них больше заслуживает сожаления; на каждой улице копошащиеся в пыли  полуголодные оборвыши-дети; сердитые матери в стоптанных туфлях, гоняющиеся за  ними с громкой бранью; худо одетые, хмурые отцы, спешащие на работу, которая  дает им «хлеб их насущный», а больше, пожалуй, ничего; мелкие лавочники,  прачки, гладильщицы, сапожники, портные, расположившиеся со своим ремеслом в  жилых комнатах, кухнях, чуланах, на чердаках и сплошь и рядом ютящиеся скопом  под одной крышей; кирпичные заводы, между ними грядки с овощами, огороженные  клепками от старых бочек или украденными где-нибудь поблизости, на пожарище, обгорелыми  досками с вздувшимися от огня пузырями краски; целые насыпи из устричных  раковин, перепревшего сорняка, бурьяна и крапивы; маленькие диссидентские  часовни, вещающие, не испытывая недостатка в наглядных примерах, о горести  земного существования, и много новеньких церквей, слишком пышных для того,  чтобы указывать путь на небеса.    

Наконец  и эти улицы мало-помалу кончились, сошли на нет; их сменили небольшие огороды,  незнакомые с побелкой лачуги из старого теса или обломков рассохшихся барж,  зеленых, как растущие по соседству тугие капустные кочны, и усыпанных по швам  лишаями плесени и накрепко присосавшимися улитками. Вслед за этим показались  бойкие коттеджи — парами, при них садики с выведенными по линейке клумбами,  жестким буксовым бордюром и узкими дорожками, по которым, очевидно, не ступала  человеческая нога. Потом появилась харчевня с чайными столиками на воздухе и  лужайкой для игры в шары. Харчевня была свежевыкрашена в зеленую и белую краску  и взирала свысока на своего дряхлого соседа — постоялый двор с колодой у  коновязи; за харчевней — луга, а затем коттеджи побольше и посолиднее, стоявшие  поодиночке, каждый сам по себе, с газонами, а некоторые даже со сторожкой  привратника. Потом шлагбаум; за ним снова луга, на них копны сена и кое-где  деревья, потом холм… и путник, остановившись на его вершине и взглянув сначала  на окутанный дымом древний собор св. Павла[27]  с крестом, играющим в лучах солнца (если день был ясный), а потом вниз, на  Вавилон, породивший этот собор, мог проследить границы воинственного царства  извести и кирпича — вплоть до отдаленных его форпостов, один из которых  вырвался к самому подножью холма, — и, окинув все это взглядом, сказать:  «Теперь мои счеты с Лондоном покончены».    

Неподалеку  от такого места старик и его маленький вожатый (если, не зная, куда лежит их  путь, девочка могла служить ему вожатым) сели отдохнуть на веселой лужайке.  Перед уходом из дому Нелли уложила в корзинку несколько кусков хлеба и мяса, и  теперь они приступили к своему скромному завтраку.    

Свежесть  утра, пение птиц, колеблемая ветром трава, темно-зеленые кроны деревьев,  полевые цветы и множество тончайших запахов и звуков, плывущих в воздухе, какую  великую радость приносит все это большинству из нас, а особенно тем, кто всегда  окружен шумной толпой или же, напротив, живет одиноко и чувствует себя в  большом городе словно в бадье, затонувшей на дне колодца! И как глубоко  проникло все это в сердце наших странников, как утешило их! Девочка еще ранним  утром прочла свои безыскусственные молитвы, может быть впервые в жизни так  вникая в их смысл, но сейчас они опять сами собой полились из ее уст. Старик  молча снял шляпу. Где ему было помнить слова! Он мог только похвалить их и  сказать «аминь».    

Дома на  полке у них стояла потрепанная книжка с диковинными картинками — «Путь паломника»[28], над которой  девочка часто засиживалась по вечерам, размышляя, правда ли все то, что в ней  написано, и где находятся эти далекие страны с такими причудливыми названиями.  Задумавшись о покинутом доме, она вдруг вспомнила одну главу из этой книги.    

— Дедушка,  милый, — сказала она, — здесь гораздо лучше и красивей, чем в том  месте, которое нарисовано в книжке, и все-таки мне кажется, что мы с тобой,  точно Христиан[29],  сложили на траву все наши заботы и горести и никогда больше не поднимем их.    

— Да…  и никогда больше не вернемся туда… никогда не вернемся! — подхватил  старик, махнув рукой по направлению к городу. — Теперь мы с тобой  свободны, Нелл. Больше нас туда не заманят.    

— Ты  не устал? — спросила девочка. — Ты не заболеешь после такой долгой  дороги?    

— Мы  ушли оттуда — значит, я больше никогда не заболею, — последовал  ответ. — Нам надо уйти дальше, как можно дальше. Еще рано останавливаться,  рано отдыхать. Пойдем!    

На лугу  был небольшой чистый пруд, где девочка вымыла руки, лицо и ноги, прежде чем пускаться  в дальнейший путь. Ей хотелось, чтобы дед тоже освежился; она усадила его на  траву и, черпая воду пригоршнями, умыла ему лицо и утерла его своим платьем.    

— Я  сам теперь ничего не могу, — пробормотал старик. — Не знаю, как это  получилось… Раньше все делал сам, но то время прошло. Не оставляй меня, Нелл!  Скажи, что не оставишь! Моя любовь к тебе не угасла, верь мне! Если я и тебя  потеряю, радость моя, мне останется только одно — умереть!    

Он  уронил голову ей на плечо и жалобно застонал. Случись это раньше — каких-нибудь  несколько дней назад, — девочка не удержалась бы от слез и заплакала бы  вместе с ним. Но сейчас она принялась мягко и нежно утешать деда, улыбкой  разогнала его страх перед будто бы грозящей им разлукой и обратила его слова в  шутку. Старик скоро успокоился и, напевая что-то вполголоса, заснул, словно  маленький ребенок.    

Он  проснулся бодрый, и они двинулись дальше. Дорога шла полями и прекрасными  пастбищами, над которыми жаворонок напевал свою веселую песенку, замерев  высоко-высоко в прозрачно-голубом поднебесье. Ветер прилетал полный ароматов,  собранных по пути, и пчелы, подхваченные этой благовонной волной, вились  вокруг, сонным жужжаньем выражая свое удовольствие.    

В этих  местах, среди открытых полей, жилье встречалось редко, иной раз на расстоянии нескольких  миль одно от другого. Время от времени попадались теснившиеся кучками скромные домики;  кое-где в открытых дверях был поставлен стул или положена низкая перекладина,  чтобы дети не выбегали на дорогу; другие стояли запертые, так как хозяева всей  семьей работали в поле. Такие домики часто служили началом маленькой деревушки,  и вскоре вслед за ними показывалась мастерская колесника или кузница, потом  богатая ферма, во дворе которой дремали коровы, а лошади смотрели через низкую  каменную стену на дорогу и, чуть завидя своих сородичей в упряжке, галопом уносились  прочь, словно гордясь дарованной им свободой. Были здесь и свиньи, которые взрывали  землю в поисках лакомств и недовольно похрюкивали, слоняясь с места на место и  натыкаясь друг на друга. Голуби, распушив перья, осторожно семенили вдоль края  крыши и горделиво выступали по карнизам; гуси и утки, мнившие себя куда более  грациозными по сравнению с голубями, вперевалку расхаживали по берегу пруда или  бойко скользили по его поверхности. Ферма оставалась позади, показывалась  маленькая гостиница, за ней такая же скромная пивная и деревенская лавочка,  потом дома стряпчего и пастора, чьи грозные имена повергали пивную в дрожь;  потом из рощицы скромно выглядывала церковь, еще несколько маленьких домиков, а  за ними арестный дом, загон для скота, а нередко и глубокий пересохший колодец  у придорожной насыпи. Потом и справа и слева начинались обнесенные живой  изгородью поля и между ними вновь вилась широкая дорога.    

Странники  шли весь день, а ночь провели в маленьком коттедже, где сдавались койки. Утро застало  их уже на ногах, и хотя первое время идти им было трудно, все же они вскоре  побороли усталость и быстро продолжали свой путь. Они часто останавливались, но  не надолго, и снова шли дальше, несмотря на то, что с утра им удалось только  раз подкрепиться едой. Было уже около пяти часов пополудни, когда они  поравнялись с группой крестьянских домиков, и девочка стала грустно заглядывать  в каждый по очереди, не зная, где можно попроситься отдохнуть и купить немного  молока.    

Сделать  выбор оказалось нелегко, потому что она робела, боясь получить отказ. В одном  доме плакал ребенок, в другом раскричалась на кого-то хозяйка. Тут слишком  убого, там слишком людно. Наконец она остановилась у дома, где вся семья  собралась за столом, — остановилась главным образом потому, что увидела  старика, сидевшего в мягком кресле ближе всех к очагу, и подумала, что он,  верно, тоже дед и сжалится над ее спутником.    

Кроме  старика, за столом сидели хозяин с женой и трое ребятишек, загорелых и румяных,  как яблочки. Просьбу Нелл сейчас же уважили. Старший мальчик побежал за  молоком, второй притащил к дверям две табуретки, а самый младший вцепился  матери в юбку и уставился на незнакомцев, держа загорелую ручонку козырьком у  глаз.    

— Да  хранит вас бог, добрый человек! — дрожащим, тоненьким голосом проговорил  старик. — И далеко вынуть держите?    

— Да,  сэр, далеко, — ответила Нелли, так как дед молча взглянул на нее.    

— Из  Лондона? — спросил старик.    

Девочка  ответила утвердительно.    

А! Он  тоже часто бывал в Лондоне — ездил туда с подводами. Последний раз года  тридцать два назад, — говорят, с тех пор там все изменилось. Что ж, очень  возможно! Его самого тоже не узнать. Тридцать два года немалый срок, а  восемьдесят четыре — немалый возраст, хотя он знавал людей, которые доживали до  ста, и здоровье у них было не такое крепкое, как у него, — куда там, и  сравнивать нельзя!    

— Садитесь,  добрый человек, вот сюда, в кресло, — сказал старик, изо всех своих слабых  сил постучав палкой по каменному полу. — Возьмите понюшку из моей  табакерки. Я сам редко этим балуюсь, очень уж дорог табак, но иной раз вот как  подкрепишься! Ведь вы по сравнению со мной совсем юноша. У меня сын был бы  такой, доживи он до ваших лет, да завербовали его в солдаты, и вернулся он  домой без ноги. Бедный мой сынок все просил, чтобы его схоронили у солнечных  часов, на которые он лазал еще мальчишкой. Вот и сбылось его желание, можете  сами посмотреть могилу. Мы следим за ней, подстригаем траву.    

Старик  покачал головой и, обратив к дочери слезящиеся глаза, сказал, что больше он не  обмолвится об этом ни словом и, стало быть, нечего ей тревожиться. Он никого не  хочет огорчать, а если кто-нибудь огорчился, пусть не взыщет, вот и все.    

Принесли  молоко, девочка взяла свою корзинку, выбрала что повкуснее для деда, и они  сытно поужинали. Убранство комнаты было, разумеется, очень скромное несколько  простых стульев и стол, угольный буфет с фаянсовой и глиняной посудой, пестро  расписанный поднос, на котором была изображена дама в ярко-красном платье,  прогуливающаяся под ярко-голубым зонтиком, по стенам и над камином обычные  цветные литографии в рамках на темы из священного писания, старенький пузатый  комод, часы с восьмидневным заводом да несколько ярко начищенных кастрюль и  чайник. Но все это содержалось в порядке и чистоте; и, оглядевшись по сторонам,  девочка почувствовала здесь довольство и уют — то, от чего она давно отвыкла.    

— А  далеко отсюда до какого-нибудь города или деревни? — спросила она хозяина.    

— Все  пять миль будет, милочка, — последовал ответ. — Да ведь вы не пойдете  на ночь глядя?    

— Нет,  пойдем, пойдем, Нелл, — заторопился ее дед, сопровождая свои слова  знаками. — Будем в пути хоть до полуночи. Чем дальше уйдем, дорогая, тем  лучше.    

— Тут  неподалеку есть теплый сарай, — сказал хозяин, — а то можно  переночевать в гостинице «Борона и плуг». Не в обиду вам будь сказано, но,  по-моему, вы оба устали. Куда вам смешить?..    

— Нет,  мы спешим, — волнуясь, прервал его старик. — Пойдем, Нелл! Прошу  тебя, пойдем!    

— Нам  правда нужно идти, — сказала девочка, подчиняясь желанию деда. —  Большое вам спасибо, но мы остановимся где-нибудь дальше. Дедушка, я готова.    

Однако  хозяйка заметила по походке маленькой странницы, что у нее стерта нога, и,  будучи женщиной, а к тому же и матерью, она до тех пор не отпустила девочку,  пока не промыла ей больное место и не смазала его каким-то простым домашним  снадобьем. Все это было сделано так заботливо и с такой нежностью — пусть  заскорузлой и огрубевшей рукой, — что переполненное благодарностью сердце  Нелл не позволило ей сказать ничего другого, кроме трепетного «да благословит  вас бог». Она оглянулась лишь тогда, когда домик остался позади, и,  оглянувшись, увидела, что вся семья, не исключая и дряхлого старика, стоит  посреди дороги, глядя им вслед. Приветливо кивая друг другу и махая рукой  (причем с одной стороны это прощанье вряд ли обошлось без слез), они расстались.    

Шагая с  трудом и гораздо медленнее, чем раньше, дед и внучка прошли около мили, но вот  позади послышался стук колес, и они увидели быстро нагонявшую их повозку.  Поравнявшись с ними, возница придержал лошадь и внимательно посмотрел на Нелли.    

— Это  не вы останавливались отдохнуть вон в том доме? — спросил он.    

— Да,  сэр, — ответила девочка.    

— Так  вот, меня просили подвезти вас, — сказал возница. — Нам по дороге.  Дайте руку, хозяин, взбирайтесь сюда.    

Это было  большим облегчением для измученных, еле передвигавших ноги путников. Тряская  повозка показалась им роскошным экипажем, а самая езда восхитительной. Нелли не  успела устроиться на соломе в задке, как тут же заснула — впервые за весь день.    

Она  открыла глаза, когда повозка остановилась у поворота на проселочную дорогу. Не  поленившись спрыгнуть, возница помог ей слезть и сказал, что город вон в той  стороне, где деревья, и что к нему надо идти тропинкой, которая ведет через  кладбище. Туда они и пошли усталым, медленным шагом.    

 Глава XVI    

     

Когда  они подошли к кладбищенской калитке, откуда начиналась тропинка, солнце уже садилось  и, подобно дождю, который кропит праведных и неправедных[30], бросало свои теплые  блики даже на место успокоения мертвых, обещая им, что утром оно засияет снова.  Церковь была старая, замшелая, сплошь увитая по стенам и у паперти плющом.  Сторонясь памятников, плюш взбирался на могильные холмики, где спал скромный  бедный люд, и сплетал ему венки — первые, полученные им венки, которые увянут  не так скоро и, может статься, будут гораздо долговечнее тех, что глубоко высечены  на камне или мраморе и прославляют добродетели, почему-то стыдливо  замалчиваемые в течение многих лет и открывшиеся только душеприказчикам и  убитым горем наследникам усопших.    

Лошадь  священника глухо постукивала копытами среди могил и щипала траву во славу покойных  прихожан, а также в подтверждение текста о бренности плоти, легшего в основу  последней воскресной проповеди. Тощий осел, который, не будучи приобщен к  церковному причту, все же был не прочь и сам дать собственное толкование этому  тексту, стоял один в загоне и, навострив уши, не сводил голодных глаз со своей  причисленной к духовному званию товарки.    

Старик и  девочка свернули с усыпанной гравием дорожки и пошли между могилами, где их  усталым ногам было легче ступать по мягкой земле. Зайдя за церковь, они  услышали неподалеку голоса, а вскоре увидели и тех, кому эти голоса  принадлежали.    

Два  человека, удобно расположившиеся на траве, так были поглощены своим делом, что  не сразу заметили подошедших. Люди эти видимо, принадлежали к братству бродячих  комедиантов — к той их разновидности, которая показывает проделки Панча, ибо  сей герой с крючковатым носом, и подбородком, и сияющей физиономией, скрестив  ноги, восседал на памятнике позади них. Невозмутимость нрава этого персонажа,  может быть, никогда еще не проявлялась с большей очевидностью, потому что  привычная улыбка не сходила с его уст, хотя сидел он в крайне неудобной позе,  поникнув всем своим бесформенным, хлипким телом и свесив длинный колпак на  несуразно тонкие ноги, с риском каждую минуту потерять равновесие и упасть вниз  головой.    

Остальные  действующие лица лежали кто на траве у ног своих хозяев, кто вповалку в продолговатом  плоском ящике. Супруга и единственное чадо Панча, лошадка на палочке, лекарь,  иностранный джентльмен, который по незнанию языка объясняется во время  спектаклей только при помощи слова «шалабала», повторяемого троекратно,  сосед-радикал, не желающий считаться с тем, что жестяный колокольчик — это все  равно что орган, палач и дьявол — все были здесь. Их хозяева, видимо, пришли  сюда, чтобы произвести необходимую починку реквизита, так как один из них связывал  ниткой развалившуюся виселицу, а другой, вооружившись молотком и гвоздиками,  прилаживал новый черный парик на оплешивевшую от побоев голову соседа-радикала.    

Когда  старик и его маленькая спутница подошли к ним, они бросили работу и с  любопытством уставились на незнакомцев. Первый, по всей вероятности  кукольник, — маленький человечек с веселой физиономией, лукавыми глазками  и красным носом, — судя по всему, перенял кое-какие черты характера у  своего героя. Второй — он, должно быть, собирал деньги с публики — производил  впечатление человека недоверчивого и очень себе на уме, что, может статься,  тоже объяснялось родом его занятий.    

Маленький  кукольник первый приветствовал подошедших кивком головы и, поймав взгляд  старика, устремленный на кукол, высказал предположение, что ему, наверно,  никогда еще не приходилось видеть Панча вне сцены. (Кстати сказать, Панч  показывал в эту минуту кончиком колпака на велеречивую эпитафию и потешался над  ней от всей души.) — А почему вы пришли с починкой именно сюда? — спросил  старик, опускаясь рядом на траву и с нескрываемым восхищением глядя на кукол.    

— Да  понимаете ли, — ответил маленький человечек, — у нас сегодня  представление в здешнем трактире, и не годится, чтобы наши актеры  ремонтировались у всех на виду.    

— Не  годится? — воскликнул старик, знаками приглашая Нелл слушать. — А  почему не годится? Почему?    

— Потому  что тогда не останется никакой иллюзии, а без иллюзии смотреть будет неинтересно, —  последовал ответ. — Вот, скажем, если бы лорд-канцлер принимал вас  запросто, без парика, — питали бы вы к нему почтение? Разумеется, нет!    

— Правильно! —  Старик боязливо дотронулся до одной из кукол и, засмеявшись дребезжащим  смешком, тотчас же отдернул руку. — значит, сегодня вечером у вас будет  представление? Да?    

— Таковы  наши намерения, почтеннейший, — подтвердил маленький балагур. — И,  если я не ошибаюсь, Томми Кодлин в эту самую минуту подсчитывает, во сколько  нам обойдется встреча с вами. Ничего, Томми, не унывай, убыток будет небольшой!    

И  кукольник подмигнул, ясно давая понять, какого он мнения о финансах обоих  путников.    

Мистер  Кодлин — личность угрюмая и ворчливая рывком снял Панча с надгробного памятника  и, швырнув его в ящик, ответил: — Одним фартингом больше, одним меньше — мне  все равно, но меру-то надо знать! Постоял бы с мое перед занавесом да посмотрел  на публику, тогда научился бы разбираться в людях.    

— Эх,  Томми, сгубило тебя твое новое ремесло! — возразил ему товарищ. —  Играл ты привидения в настоящем театре на ярмарках — и во все верил, кроме  привидений. А теперь кругом изверился. Переменился человек, просто не узнать!    

— Ну  и пусть! — сказал мистер Кодлин философически-разочарованным тоном. —  Зато я набрался ума-разума, хоть подчас и сам об этом жалею.    

Он  перешвырял всех кукол в ящике с таким видом, точно они не вызывали у него  никаких других чувств, кроме презрения, и, вынув одну, показал ее своему  приятелю.    

— Вот,  полюбуйся! Джуди опять вся в лохмотьях. Иголки с ниткой у тебя, конечно, не  найдется?    

Кукольник  покачал головой и сокрушенно почесал в затылке, посмотрев на примадонну, представшую  перед ним в столь неприглядном виде. Девочка поняла всю затруднительность их  положения и робко сказала: — У меня в корзинке есть иголка и нитки, сэр. Дайте  я починю. Мне это легче сделать, чем вам.    

Мистер  Кодлин и тот не нашел что возразить против предложения, которое пришлось так  кстати. Опустившись на колени перед ящиком, Нелли сразу же принялась за работу  и справилась со своей задачей на славу.    

Пока она  возилась с куклой, маленький балагур с интересом присматривайся к ней, и  интерес этот ничуть не уменьшался, когда его взгляд падал на ее беспомощного  спутника. Как только Нелли кончила починку, он поблагодарил ее и спросил, куда  они идут.    

— Сегодня  мы, пожалуй… дальше не пойдем, — ответила девочка, глядя на деда.    

— Если  вы ищете, где переночевать, — сказал кукольник, — советую вам  остановиться в той же гостинице, где и мы. Видите низенький белый дом? Там  дешево берут.    

Несмотря  на усталость, старик готов был всю ночь просидеть здесь со своими новыми знакомцами,  но такой совет пришелся ему по душе. Они поднялись и все вместе вышли с  кладбища; старик, как очарованный, держался поближе к ящику с куклами,  висевшему у маленького балагура на лямке через плечо, Нелли вела деда за руку,  а мистер Кодлин медленно плелся сзади и по привычке, выработавшейся у него во  время городских гастролей, бросал взгляды то на колокольню, то на верхушки  деревьев, точно выискивая окна гостиных и детских, под которыми стоило бы поставить  раек.    

Содержатели  гостиницы — тучный старик и его жена — не отказались пустить новых постояльцев  я, сразу же почувствовав расположение к Нелли, стали наперебой восхищаться ее  миловидностью. Кроме двоих кукольников, в кухне никого не было, и девочка  благословила случай, приведший их в такое хорошее место. Хозяйка удивилась,  узнав, что они пришли пешком из Лондона, и стала допытываться о цели их  путешествия, по Нелли не стоило большого труда отделаться от этих расспросов,  так как старушка сразу почувствовала, насколько они неприятны ей, и заговорила  о другом.    

— Джентльмены  просили подать им ужин через час, — сказала она, подводя Нелли к  стойке, — и я советую вам поесть вместе с ними. А пока тебе надо немного  подкрепиться, ведь, наверно, умаялась за день. Да не беспокойся ты о своем  старичке! Выпей вот это сама, а потом и его угостим.    

Но так  как девочку никакими силами нельзя было заставить уйти от деда или полакомиться  чем-нибудь, не отдав ему первому большей доли угощения, старушке пришлось  угостить сначала его. Они подкрепились и вместе со всеми обитателями гостиницы  поспешили в пустую конюшню, где стоял раек и где при свете нескольких свечей,  налепленных на подвешенный к потолку обруч, должно было состояться  представление.    

И вот  наш мизантроп, мистер Томас Кодлин, надудевшись на губной гармонике до полной потери  сил, стал по правую сторону от пестрого занавеса, скрывающего кукольника,  засунул руки в карманы и приготовился отвечать на вопросы и замечания Панча,  прикидываясь, что его связывают с этой личностью теснейшие приятельские  отношения, что нет границ его вере в своего закадычного друга, который  наслаждается жизнью в этой храмине и в любое время и при любых обстоятельствах  сохраняет столь пленительную веселость и бойкость ума. Мистер Кодлин исполнял  свою роль с видом человека, приготовившегося ко всему самому худшему и  полностью положившегося на волю судьбы, что не мешало ему после каждой своей,  хотя бы и мимоходом брошенной реплики медленно обводить глазами публику и с  особенным вниманием присматриваться к хозяину и хозяйке, проверяя, какое  впечатление производит спектакль на них, ибо это могло иметь немаловажные последствия  в смысле ужина.    

Но  мистер Кодлин беспокоился напрасно: публика горячо аплодировала актерам, а  щедрость, с какой поступали добровольные взносы, еще больше свидетельствовала о  всеобщем восторге. Чаще и громче всех смеялся старик. Голоса Нелл совсем не  было слышно, — она, бедняжка, склонилась к деду на плечо и так крепко  уснула, что все его попытки разбудить ее и убедить повеселиться вместе с ним ни  к чему не привели.    

Ужин был  очень вкусный; но она и есть не могла от усталости, и все-таки продолжала  сидеть рядом со стариком, дожидаясь, когда его можно будет увести спать и  поцеловать на ночь. А он, не чувствуя ни ее забот, ни ее тревоги, с блуждающей  улыбкой восторженно ловил каждое слово своих новых друзей и согласился уйти  наверх лишь тогда, когда те, громко зевая, отправились спать.    

Деду и  внучке отвели на ночь чердак, перегороженный пополам, но они и этому были рады.  Старик долго не мог уснуть и попросил Нелл посидеть рядом с ним, как она  сиживала раньше. Девочка сейчас же откликнулась на его зов и не отходила от  него до тех пор, пока он не забылся сном.    

В ее  уголке чердака было крохотное слуховое оконце, и она подошла к нему, дивясь  царившей вокруг тишине. Старая церковь, могилы, освещенные луной,  перешептывающиеся между собой деревья — все это навевало на нее множество  мыслей. А потом она закрыла окно и, сев на кровать, задумалась о том, что ждет  их впереди.    

Денег у  нее осталось немного — совсем немного. Скоро они кончатся, и им придется  просить милостыню. Есть, правда, один золотой, и может настать время, когда его  ценность возрастет для них во сто крат. Золотой этот лучше припрятать, оставить  про черный день, когда надеяться уже будет не на что.    

И она  зашила золотую монету в платье, успокоившись, легла в постель и уснула глубоким  сном.    

 Глава XVII    

     

Ясный  день, занявшийся в маленьком оконце, смело заявил о своем родстве с такими же  ясными глазами Нелли и разбудил се. Девочка в испуге приподняла голову с  подушки, недоумевая, каким образом она очутилась в этой незнакомой комнате  после того, как заснула, казалось бы, только вчера вечером, у себя дома. Но не  про шло и минуты, как ей вспомнилось все, и она вскочила с кровати, полная надежды  и веры в будущее.    

Час был  ранний, старик еще спал, и Нелли вышла и долго гуляла по кладбищу, стряхивая на  ходу росинки с высокой травы и то и дело сворачивая в сторону, в густые  заросли, чтобы не ступать по могилам. Она испытывала странное удовольствие,  бродя по этой обители мертвых, читая эпитафии на могильных плитах, под которыми  покоились добрые люди (а здесь было похоронено много добрых людей), и со все  возрастающим интересом переходила от одной могилы к другой.    

На  кладбище было очень тихо, как и подобает такому месту. Тишину его нарушало  только карканье грачей, свивших себе гнезда на высоких старых деревьях и  перекликавшихся друг с другом в вышине. Сначала каркнула одна глянцевито-черная  птица, описывавшая круги над своим нескладным жильем, которое покачивалось из  стороны в сторону на ветру, — каркнула сдержанно, видимо невзначай, как бы  разговаривая сама с собой. Ей ответила другая, и тогда первая каркнула громче;  потом в разговор вступила третья, за ней четвертая; и первая, возмущенная тем, что  ей осмелились перечить, продолжала настаивать на своем, с каждым разом все  упорнее и упорнее. Птицы, молчавшие до сих пор, подали голос с нижних, верхних,  средних веток, справа и слева и с самых верхушек деревьев. Другие подоспели к  ним с обомшелых церковных башенок, с карнизов старой колокольни и  присоединились к общему гомону, который то разгорался, то затихал, то  поднимался с новой силой, то опять шел на убыль, но не прекращался ни на  минуту. И эта оглушительная перепалка сопровождалась полетами взад и вперед,  непрестанной переменой мест, перепархиванием с ветки на ветку, точно птицы  издевались и над былой неугомонностью тех, кто недвижно покоился теперь под дерном  и мхом, и над бесцельной борьбой, на которую человек кладет все свои силы.    

То и  дело поднимая глаза на деревья, откуда шли эти Звуки, и чувствуя, что они  сообщают такой покой кладбищу, какого не могла бы придать ему самая глубокая  тишина, девочка медленно переходила от могилы к могиле, заботливой рукой  оправляла плети ежевики, не дававшие зеленым холмикам осыпаться, и заглядывала  сквозь оконную решетку в церковь, где на пюпитрах лежали почти истлевшие  молитвенники, а с деревянных перил, обнажая доски, свисало сукно, когда-то  зеленое, теперь же покрытое пятнами плесени. Она видела скамьи, такие же высохшие  и пергаментно-желтые от времени, как те убогие старики и старухи, которые  сиживали на них из года в год, видела покоробленную купель, в которой младенцы  получали имя при крещении, бедный алтарь, у которого они преклоняли колена,  став взрослыми людьми, простые, покрашенные черной краской носилки, которые  принимали на себя их тяжесть, когда прохладная, тихая старая церковь в  последний раз оказывала им гостеприимство. Все здесь было изношенное, все  незаметно, медленно увядало. Даже веревка, спускавшаяся в придел с колокольни,  была вся обтрепанная и седая от старости.    

Нелл  смотрела на скромный надгробный камень с надписью, говорившей о том, что здесь  покоится молодой человек двадцати трех лет, умерший пятьдесят пять лет назад,  как вдруг позади послышались чьи-то нетвердые шаги, и, оглянувшись, она увидела  сгорбленную, дряхлую старуху; та подошла к ней и попросила прочесть ей вслух  эпитафию. Когда Нелл кончила читать, старуха поблагодарила ее и сказала, что  она давным-давно заучила эти слова наизусть, но разобрать их теперь сама не  может.    

— Вы  его мать? — спросила девочка.    

— Я  была его женой, дитя мое. Как! Это — жена двадцатитрехлетнего человека? Да,  правда! Ведь с тех пор прошло пятьдесят пять лет!    

— Тебе  странно это слышать, — сказала старуха, покачивая головой. — Ну, что  ж, не ты первая, постарше тебя люди удивлялись. Да, я была его женой. Смерть  меняет нас не больше, чем жизнь, дитя мое.    

— А  вы часто приходите сюда? — спросила девочка.    

— Летом  часто, — ответила старуха. — Приду, посижу… Раньше все ходила  погоревать, поплакать около могилы, но это было давным-давно, господи, твоя  воля! Маргаритки отсюда ношу домой, когда они распускаются, — продолжала  она после недолгого молчания. За последние пятьдесят пять лет я ни одни цветы  так не любила. Да… годы прошли немалые, состарили они меня.    

И,  обрадовавшись новому слушателю, хоть и ребенку, старуха пустилась рассказывать,  как она со слезами и стенаниями вымаливала себе смерть, когда муж у нее умер, и  как надеялась, придя сюда впервые молодой женщиной, полной безграничной любви и  безграничного горя, что сердце ее на самом деле разорвется от тоски. Те дни  давно миновали, и хотя печаль никогда не оставляла ее, все же с годами  мучительная боль утихла, и посещение кладбища стало для нее долгом — но долгом  приятным. Теперь, спустя пятьдесят пять лет, она говорила о покойном, словно он  — юноша во цвете лет, приходился ей сыном или внуком, и превозносила его  мужественность и красоту, сетуя на свою дряхлость и немощность. И в то же время  она говорила о нем как о муже, ушедшем от нее будто только вчера, говорила о их  грядущей встрече в ином мире и, отрешаясь от своего настоящего, вспоминая себя  совсем юной, вновь переживала счастье той миловидной молоденькой женщины,  которая, казалось, умерла вместе с ним.    

Нелли  оставила ее собирать цветы, росшие на могиле, и в задумчивости пошла назад в  гостиницу.    

Старик  уже встал и оделся к ее приходу. Мистер Кодлин, по-прежнему обреченный иметь  дело с прозаической стороной жизни, укладывал в свой узелок с бельем огарки,  оставшиеся после вчерашнего представления, а его товарищ выслушивал комплименты  от своих почитателей, толпившихся у конюшни, ибо те, не умея провести должную  грань между ним и несравненным Панчем, отводили ему первое место после этого  веселого разбойника и любили его ничуть не меньше. Приняв дань всеобщего  поклонения, он явился в гостиницу, и они сели за завтрак все вместе.    

— Куда  же вы сегодня пойдете? — спросил маленький кукольник, обращаясь к Нелли.