1 2 3 
Сущность общественного жизнепонимания состоит в перенесении   смысла своей личной жизни в жизнь совокупности личностей: племени, семьи, рода,   государства. Перенесение это совершалось и совершается легко и естественно в   первых своих формах, в перенесении смысла жизни из своей личности в племя,   семью. Перенесение же в род или народ уже труднее и требует особенного   воспитания для этого; перенесение же сознания в государство уже составляет   предел такого перенесения.      

Любить себя естественно каждому, и каждый себя любит без   поощрения к этому, любить свое племя, поддерживающее и защищающее меня, любить   жену – радость и помощь жизни, своих детей – утеху и надежды жизни, и своих   родителей, давших жизнь и воспитание, – естественно; и любовь эта,   хотя далеко не столь сильная, как любовь к себе, встречается довольно часто.      

Любить для себя, для своей гордости свой род, свой народ   хотя уже не так естественно, все-таки встречается. Любовь своего   одноплеменного, одноязычного, одноверного народа еще возможна, хотя чувство это   далеко не такое сильное не только как любовь к себе, но и к семье или роду; но   любовь к государству, как Турция, Германия, Англия, Австрия, Россия, – уже   почти невозможная вещь и, несмотря на усиленное воспитание в этом направлении,   только предполагается и не существует в действительности. На этой совокупности   уже кончается возможность для человека переносить свое сознание и испытывать в   этой фикции какое-либо непосредственное чувство. Позитивисты же и все   проповедники научного братства, не принимая во внимание ослабление чувства по мере   расширения предмета, теоретически рассуждают далее в том же направлении.   «Если, – говорят они, – личности было выгодно перенести свое сознание   в племя, семью, а потом в народ, государство, то еще выгоднее будет перенести   свое сознание в совокупность всего человечества и всем жить для человечества   так же, как люди живут для семьи, для государства».      

Оно теоретически действительно так выходит. Перенося   сознание и любовь личности в семью, из семьи в род, народ, государство, было бы   вполне логично и людям для избавления себя от борьбы и бедствий, которые   происходят от разделения человечества на народы и государства, естественнее   всего перенести свою любовь на человечество. Казалось бы, это логичнее всего, и   теоретически проповедуют это, не замечая того, что любовь есть чувство, которое   можно иметь, но которое нельзя проповедовать, и что, кроме того, для любви   должен быть предмет, а человечество не есть предмет, а только фикция.      

Племя, семья, даже государство не выдуманы людьми, но   образовались сами собой, как рой пчел, муравьев, и действительно существуют.   Человек, любящий для своей животной личности семью, знает, кого он любит: Анну,   Марью, Ивана, Петра и т.д. Человек, любящий род и гордящийся им, знает, что он   любит всех гвельфов или всех гибеллинов любящий государство знает, что он любит   Францию по берег Рейна и Пиренеи, и главный город ее Париж, и ее историю и т.д.   Но что любит человек, любящий человечество? Есть государство, народ, есть   отвлеченное понятие: человек; но человечества, как реального понятия нет и не   может быть.      

Человечество? Где предел человечества? Где оно кончается или   начинается? Кончается ли человечество дикарем, идиотом, алкоголиком,   сумасшедшим включительно? Если мы проведем черту, отделяющую человечество, так   что исключим низших представителей человеческого рода, то где мы проведем   черту? Исключим ли мы негров, как их исключают американцы, и индийцев, как их   исключают некоторые англичане, и евреев, как их исключают некоторые? Если же мы   захватим всех людей без исключения, то почему же мы захватим одних только   людей, а не высших животных, из которых многие выше низших представителей   человеческого рода?      

Человечество мы не знаем, как внешний предмет, не знаем   пределов его. Человечество есть фикция, и его нельзя любить. Действительно,   очень выгодно бы было, если бы люди могли любить человечество, как они любят   семью; было бы очень выгодно, как про это толкуют коммунисты, заменить   соревновательное направление деятельности людской общинным или индивидуальное   -универсальным, чтобы каждый для всех и все для одного, да только нет для этого   никаких мотивов.      

Позитивисты, коммунисты и все проповедники научного братства   проповедуют расширять ту любовь, которую люди имеют в себе, и к своим семьям, и   к государству на все человечество, забывая то, что любовь, которую они   проповедуют, есть любовь личная, которая могла, разжижаясь, распространиться до   естественного отечества, которая совершенно исчезает, касаясь искусственного   государства, как Австрия, Англия, Турция, и которой мы даже не можем себе   представить, когда дело касается всего человечества, предмета вполне   мистического.      

«Человек любит себя (свою животную жизнь), любит семью,   любит даже отечество. Отчего же бы ему не полюбить и человечество? Так бы это   хорошо было. Кстати же это самое проповедует и христианство». Так думают   проповедники позитивного, коммунистического, социалистического братства.   Действительно, это бы было очень хорошо, Но никак этого не может быть, потому   что любовь, основанная на личном и общественном жизнепонимании, дальше любви к   государству идти не может.      

Ошибка рассуждения в том, что жизнепонимание общественное,   на котором основана любовь к семье и к отечеству, зиждется на любви к личности   и что эта любовь, переносясь от личности к семье, роду, народности,   государству, все слабеет и слабеет и в государстве доходит до своего последнего   предела, дальше которого она идти не может.      

Необходимость расширения области любви несомненна; но вместе   с тем эта самая необходимость расширения ее в действительности уничтожает   возможность любви и доказывает недостаточность любви личной, человеческой.      

И вот тут-то проповедники позитивистического,   коммунистического, социального братства на помощь этой оказавшейся   несостоятельною человеческой любви предлагают христианскую любовь, но только в   ее последствиях, но не в ее основах: они предлагают любовь к одному   человечеству без любви к Богу.      

Но любви такой не может быть. Для нее нет никакого мотива.   Христианская любовь вытекает только из христианского жизнепонимания, по   которому смысл жизни состоит в любви и служении Богу.      

Естественным ходом от любви к себе, потом к семье, к роду, к   народу, государству, общественное жизнепонимание привело людей к сознанию   необходимости любви к человечеству, не имеющему пределов и сливающемуся со всем   существующим, – к чему-то не вызывающему в человеке никакого чувства,   привело к противоречию, которое не может быть разрешено общественным   жизнепониманием.      

Только христианское учение во всем его значении, давая новый   смысл жизни, разрешает его. Христианство признает любовь и к себе, и к семье, и   к народу, и к человечеству, не только к человечеству, но ко всему живому, ко   всему существующему, признает необходимость бесконечного расширения области   любви; но предмет этой любви оно находит не вне себя, не в совокупности   личностей: в семье, роде, государстве, человечестве, во всем внешнем мире, но в   себе же, в своей личности, но личности божеской, сущность которой есть та самая   любовь, к потребности расширения которой приведена была личность животная,   спасаясь от сознания своей погибельности.      

Различие христианского учения от прежних – то, что прежнее   учение общественное говорило: живи противно твоей природе (подразумевая одну   животную природу), подчиняй ее внешнему закону семьи, общества, государства;   христианство говорит: живи сообразно твоей природе (подразумевая божественную   природу), не подчиняя ее ничему, – ни своей, ни чужой животной природе, и   ты достигнешь того самого, к чему ты стремишься, подчиняя внешним законам свою   внешнюю природу.      

Христианское учение возвращает человека к первоначальному   сознанию себя, но только не себя животного, а себя – Бога, искры Божьей, себя –   сына Божия, Бога такого же, как и Отец, но заключенного в животную оболочку. И   сознание себя этим сыном Божьим, главное свойство которого есть любовь,   удовлетворяет и всем тем требованиям расширения области любви, к которой был   приведен человек общественного жизнепонимания. Так, при все большем и большем   расширении области любви для спасения личности, любовь была необходимостью и   приурочивалась к известным предметам: к себе, семье, обществу, человечеству;   при христианском мировоззрении любовь есть не необходимость и не приурочивается   ни к чему, есть существенное свойство души человека. Человек любит не потому,   что ему выгодно любить того-то и тех-то, а потому, что любовь есть сущность его   души, потому что он не может не любить.      

Христианское учение есть указание человеку на то, что   сущность его души есть любовь, что благо его получается не оттого, что он будет   любить того-то и того-то, а оттого, что он будет любить начало всего – Бога,   которого он сознает в себе любовью, и потому будет любить всех и все.      

В этом состоит основное различие христианского учения от   учения позитивистов и всех теоретиков нехристианского учения от учения   позитивистов и всех теоретиков нехристианского всемирного братства.      

Таковы два главных недоразумения относительно христианского   учения, из которых вытекает большинство ложных суждений о нем. Одно – что   учение Христа поучает людей, как прежние учения, правилам, которым люди обязаны   следовать, и что правила эти неисполнимы; другое то, что все значение   христианства состоит в учении о выгодном сожитии человечества, как одной семьи,   для чего, не упоминая о любви к Богу, нужно только следовать правилу любви к   человечеству.      

Ложное мнение научных людей, что учение о сверхъестественном   составляет сущность христианского учения и что жизненное учение его   неприложимо, вместе с вытекающим из этого ложного мнения недоразумением и   составляет другую причину непонимания христианства людьми нашего времени.      

 V      

       

Причин непонимания учения Христа много. Причина и в том, что   люди полагают, что они поняли учение это, когда решили, как это делают   церковники, что оно сверхъестественным способом передано им; или, как это   делают люди научные, что они поняли его, когда изучили часть тех внешних   явлений, которыми оно выразилось. Причина непонимания – и в недоразумениях о   неисполнимости учения и о том, что оно должно быть заменено учением о любви к   человечеству, но главная причина, породившая все эти недоразумения, – та,   что учение Христа считается таким учением, которое можно принять или не   принять, не изменяя своей жизни.      

Люди, привыкшие к существующему порядку вещей, любящие его,   боящиеся изменить его, стараются понять учение как собрание откровений и   правил, которые можно принять, не изменяя своей жизни, тогда как учение Христа   не есть только учение о правилах, которым должен следовать человек, но   выяснение нового смысла жизни, определяющего всю, совсем иную, чем прежняя,   деятельность человечества в тот период, в который она вступает.      

Жизнь человеческая движется, проходит, как жизнь отдельного   человека, возрасты, и каждый возраст имеет соответствующее ему жизнепонимание,   и жизнепонимание это неизбежно усваивается людьми. Те люди, которые не   усваивают соответствующего возрасту жизнепонимания сознательно, приводятся к   этому бессознательно. То, что происходит с изменением взглядов на жизнь   отдельных людей, то же происходит и с изменением взглядов на жизнь народов и   всего человечества. Если человек семейный продолжает руководствоваться в своей   деятельности ребяческим жизнепониманием, то жизнь его сделается так трудна ему,   что он невольно будет искать иного жизнепонимания и охотно усвоит то, которое   свойственно его возрасту.      

То же происходит и теперь в нашем человечестве при переходе,   переживаемом нами, от языческого жизнепонимания к христианскому. Общественный   человек нашего времени приводится самою жизнью к необходимости отречься от   языческого понимания жизни, несвойственного теперешнему возрасту человечества,   и подчиниться требованиям христианского учения, истины которого, как бы они ни   были извращены и перетолкованы, все-таки известны ему и одни представляют   разрешение тех противоречий, в которых он путается.      

Если человеку общественного жизнепонимания кажутся странными   и даже опасными требования христианского учения, то точно столь же странными,   непонятными и опасными представлялись в давнишние времена дикарю требования   учения общественного, когда еще он не вполне понимал их и не мог предвидеть их   последствий.      

«Неразумно жертвовать своим спокойствием или жизнью»,   говорит дикарь, «чтобы защищать что-то непонятное и неосязаемое, условное:   семью, род, отечество, и главное – опасно отдавать себя в распоряжение чуждой   власти». Но пришло время для дикаря, когда, с одной стороны, он хотя и смутно,   но понял значение общественной жизни, значение главного двигателя ее,   общественного одобрения или осуждения, – славы; с другой стороны,   когда страдания его личной жизни стали так велики, что он не мог уже продолжать   верить в истинность своего прежнего понимания жизни, и он принял учение   общественное, государственное и подчинился ему.      

Точно то же теперь совершается и с человеком общественным,   государственным. «Неразумно», говорит человек общественный, «жертвовать благом   своим, своей семьи, своего отечества для исполнение требований какого-то   высшего закона, требующего от меня отречения от самых естественных и добрых   чувств любви к себе, к своей семье, к родине, к отечеству и главное – опасно   отвергать обеспечение жизни, даваемое государственным устройством».      

Но приходит время, когда, с одной стороны, смутное сознание   в душе своей высшего закона любви к Богу и ближнему, с другой – страдания,   вытекающие из противоречий жизни, заставляют человека отречься от   жизнепонимания общественного и усвоить новое, предлагаемое ему, разрешающее все   противоречия и устраняющее страдания его жизни – жизнепонимание христианское. И   время это пришло теперь.      

Нам, пережившим тысячелетия назад уже переход от   жизнепонимания животного, личного к жизнепониманию общественному, кажется, что   тот переход был необходим и естественен, а этот – тот, который мы переживаем   теперь, эти последние 1800 лет – и произволен, и неестественен, и страшен. Но   это нам кажется только потому, что тот переход уже совершен и деятельность его   уже перешла в бессознательную; теперешний переход еще не окончен, и мы   сознательно должны совершить его.      

Жизнепонимание общественное входило в сознание людей веками,   тысячелетиями, проходило через разные нормы и теперь уже взошло для   человечества в область бессознательного, передаваемого наследственностью,   воспитанием и привычкой; и потому оно кажется нам естественным. Но 5000   лет тому назад оно казалось людям столь же неестественным и страшным, как им   теперь кажется учение христианское в его настоящем смысле.      

Нам кажется теперь, что требования христианского учения о   всеобщем братстве, без различия народностей, об отсутствии собственности, о   столь кажущемся странным непротивлении злу насилием суть требования   невозможного. Но точно такими же казались тысячелетия тому назад в более   древние времена требования не только государственные, но семейные, как,   например: требование того, чтобы родители кормили детей, молодые – старых,   чтобы супруги были верны друг другу. Еще более странными, даже безумными,   казались требования государственные: чтобы граждане подчинялись поставленной   власти, платили подати, шли на войну для зашиты отечества и т.д. Нам теперь   кажется, что все такие требования просты, понятны, естественны и не имеют в   себе ничего мистического и даже странного; но пять или три тысячи лет тому   назад эти требования казались требованиями невозможного.      

Жизнепонимание общественное потому и служило основанием   религий, что в то время, когда оно предъявлялось людям, оно казалось им вполне   непонятным, мистическим и сверхъестественным. Теперь, пережив уже этот фазис   жизни человечества, нам понятны разумные причины соединения людей в семьи,   общины, государства; но в древности требования такого соединения предъявлялись   во имя сверхъестественного и подтверждались им.      

Патриархальные религии обоготворяли семьи, роды, народы;   государственные религии обоготворяли царей и государства. Даже и теперь большая   часть малообразованных людей, как наши крестьяне, называющие царя земным Богом,   подчиняются законам общественным не по разумному сознанию их необходимости, не   потому, что они имеют понятие об идее государства, а по религиозному чувству.      

Точно так же и теперь христианское учение представляется   людям общественного или языческого миросозерцания в виде сверхъестественной   религии, тогда как в действительности в нем нет ничего ни таинственного, ни   мистического, ни сверхъестественного; а оно есть только учение о жизни,   соответствующее той степени материального развития, тому возрасту, в котором   находится человечество и которое поэтому неизбежно должно быть принято им.      

Придет время и приходит уже, когда христианские основы жизни   равенства, братства людей, общности имуществ, непротивления злу насилием –   сделаются столь же естественными и простыми, какими теперь нам кажутся основы   жизни семейной, общественной, государственной.      

Ни человек, ни человечество не могут в своем движении   возвращаться назад. Жизнепонимание общественное, семейное и государственное   пережито людьми, и надо идти вперед и усвоить следующее высшее жизнепонимание,   что и совершается теперь.      

Движение это совершается с двух сторон: и сознательно –   вследствие духовных причин и бессознательно – вследствие причин материальных.      

Как очень редко отдельный человек изменяет свою жизнь только   по указаниям разума, а большей частью, несмотря на новый смысл и новые цели,   указываемые разумом, продолжает жить прежнею жизнью и изменяет ее только тогда,   когда жизнь его становится совсем противоречащей его сознанию и вследствие того   мучительной, точно так же человечество, узнав через своих религиозных руководителей   новый смысл жизни, новые цели, к которым ему нужно стремиться, долго ещё и   после этого познания продолжает в большинстве людей жить прежней жизнью и   приводиться к принятию нового жизнепонимания только сознанием невозможности   продолжения прежней жизни.      

Несмотря на требования изменения жизни, сознанные,   высказанные религиозными руководителями и принятые разумнейшими людьми,   большинство людей, несмотря на религиозное отношение к этим руководителям, т.е.   веру в их учение, продолжает в усложнившейся жизни руководствоваться прежним   учением, подобно тому как поступал бы семейный человек, если бы, зная о том,   как следует жить в его возрасте, по привычке и по легкомыслию продолжал бы жить   ребяческою жизнью.      

Это-то и происходит в деле перехода человечества от одного   возраста к другому, которое мы переживаем теперь. Человечество выросло из   своего общественного, государственного возраста и вступило в новый. Оно знает   то учение, которое должно быть положено в основу жизни этого нового возраста,   но по инерции продолжает держаться прежних форм жизни. Из этого несоответствия   жизнепонимания с практикой жизни вытекает ряд противоречий и страданий,   отравляющих нашу жизнь и требующих ее изменения.      

Ведь стоит только сличить практику жизни с ее теорией, чтобы   ужаснуться перед тем вопиющим противоречием условий жизни и нашего сознания, в   котором мы живем.      

Вся жизнь наша есть сплошное противоречие всему тому, что мы   знаем и что считаем нужным и должным. Противоречие это – во всем: и в   экономической, и государственной, и международной жизни. Мы, как будто забыв   то, что знаем, и на время отложив то, во что мы верим (не можем не верить,   потому что это наши единственные основы жизни), делаем все навыворот тому, чего   требуют от нас наша совесть и наш здравый смысл.      

Мы руководимся в экономических, государственных и   международных отношениях теми основами, которые были годны людям три и пять   тысяч лет тому назад и которые прямо противоречат и теперешнему нашему   сознанию, и тем условиям жизни, в которых мы находимся теперь.      

Хорошо было человеку древности жить среди деления людей на   рабов и господ, когда он верил, что деление это от Бога и что не может быть   иначе. Но разве возможно подобное деление в наше время?      

Человек древнего мира мог считать себя вправе пользоваться   благами мира сего в ущерб другим людям, заставляя их страдать поколениями,   потому что он верил, что люди рождаются разной породы, черной и белой кости,   Яфетова и Хамова отродья. Величайшие мудрецы мира, учители человечества Платон,   Аристотель не только оправдывали существование рабов и доказывали законность   этого, но даже три века тому назад люди, писавшие о воображаемом обществе   будущего, утопии, не могли представить себе его без рабов.      

Люди древности и даже средних веков верили, точно верили,   что люди не равны, что настоящие люди только персы, только греки, только   римляне, только французы; но ведь нам нельзя уже верить в это. И те люди,   которые в наше время распинаются за аристократизм и за патриотизм, не верят, не   могут верить в то, что они говорят.      

Мы все знаем и не можем не знать, если бы даже мы никогда и   не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда сами не выражали   ее, мы, всосав это носящееся в христианском воздухе сознание, – все, всем   сердцем знаем и не можем не знать ту основную истину христианского учения, ту,   что мы все сыны одного отца, все, где бы мы ни жили и на каком бы языке ни   говорили, – все братья и подлежим только одному закону любви, общим отцом   нашим вложенному в наши сердца.      

Каков бы ни были образ мыслей и степень образования человека   нашего времени, будь он образованный либерал какого бы то ни было оттенка, будь   он философ какого бы то ни было толка, будь он научный человек, экономист какой   бы то ни было школы, будь он необразованный, даже религиозный человек какого бы   то ни было исповедания, – всякий человек нашего времени знает, что люди   все имеют одинаковые права на жизнь и блага мира, что одни люди не лучше и не   хуже других, что все люди равны. Всякий знает это несомненно твердо всем   существом своим и вместе с тем не только видит вокруг себя деление всех людей   на две касты: одну трудящуюся, угнетенную, нуждающуюся и страдающую, а другую –   праздную, угнетающую и роскошествующую и веселящуюся, – не только видит,   но волей-неволей с той или другой стороны принимает участие в этом отвергаемом его   сознанием разделении людей и не может не страдать от сознания такого   противоречия и участия в нем.      

Будет ли он господином или рабом, человек нашего времени не   может не испытывать постоянного мучительного противоречия сознания с   действительностью и вытекающих из него страданий.      

Рабочая масса, большое большинство людей, страдая от   постоянного, поглощающего всю их жизнь, бессмысленного, беспросветного труда и   лишений, страдает больше всего от сознания вопиющего противоречия того, что   есть, с тем, что должно бы быть по всему тому, что исповедуется ими самими и   теми, которые поставили их в это положение и удерживают в нем.      

Они знают, что они в рабстве и гибнут в нужде и мраке для   того, чтобы служить похотям меньшинства, держащего их в pa6стве. Они знают и   высказывают это. И это сознание не только увеличивает, но составляет сущность   их страдания.      

Древний раб знал, что он раб от природы, а наш рабочий,   чувствуя себя рабом, знает, что ему не надо быть рабом, и потому испытывает   мучения Тантала, вечно желая и не получая того, что не только могло, но должно   бы быть. Страдания для рабочих классов, происходящие от противоречия между тем,   что есть и что должно быть, удесятеряются вытекающими из этого сознания   завистью и ненавистью.      

Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была много   легче работы древнего раба, если бы он даже добился восьмичасового дня и платы   трех долларов за день, не перестанет страдать, потому что, работая вещи,   которыми он не будет пользоваться, работая не для себя по своей охоте, а по нужде,   для прихоти вообще роскошествующих и праздных людей и, в частности, для наживы   одного богача, владетеля фабрики или завода, он знает, что всё это происходит в   мире, в котором признается не только научное положение о том, что только работа   есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость,   незаконность, казнимая законами, но в мире, в котором исповедуется учение   Христа, по которому мы все братья и достоинство и заслуга человека только в   служении ближнему, а не в пользовании им.      

Он знает всё это и не может не страдать мучительно от этого   вопиющего противоречия всего того, что должно бы быть, и того, что есть. «По   всем данным и по всему, что я знаю, что исповедуют все, – говорит себе   рабочий человек, – я бы должен быть свободен, равен всем другим людям,   любим, а я – раб, я унижен и ненавидим». И он сам ненавидит и ищет средств   спастись от своего положения, свергнуть с себя навалившегося на него врага и   самому сесть на него. Говорят: «Рабочие неправы тем, что они хотят сесть на   место капиталистов, бедные на место богатых». Это неправда: рабочие и бедные   были бы неправы, если бы они этого хотели в том мире, в котором признаются от   Бога установленные рабы и господа, богатые и бедные; но они хотят этого в том   мире, в котором исповедуется учение евангельское, первое положение которого   есть сыновность людей Богу и потому братство и равенство всех людей. И как ни   стараются люди, нельзя скрыть того, что одно из первых условий христианской   жизни есть любовь не на словах, а на деле.      

Еще в большем противоречии и страдании живет человек так   называемого образованного класса. Всякий такой человек если верит во   что-нибудь, то верит если и не в братство людей, то в гуманность, если не в   гуманность, то в справедливость, если не в справедливость, то в науку, и вместе   с тем знает, что вся его жизнь построена на условиях, прямо противоположных   всему этому, всем положениям и христианства, и гуманности, и справедливости, и   науки.      

Он знает, что все привычки, в которых он воспитан, лишение   которых было бы для него мучением, все они могут удовлетворяться только   мучительным, часто губительным трудом угнетенных рабочих, т. е. самым   очевидным, грубым нарушением тех принципов христианства, гуманности,   справедливости, даже научности (я разумею требования политической экономии),   которые он исповедует. Он исповедует принципы братства, гуманности,   справедливости, научности и не только живет так, что ему необходимо то   угнетение рабочих, которое он отрицает, но так, что вся жизнь его есть   пользование этим угнетением, и не только живет так, но и направляет свою   деятельность на поддержание этого порядка вещей, прямо противоположного всему   тому, во что он верит.      

Мы все братья, а между тем каждое утро брат или сестра   выносит мой горшок. Мы все братья, а мне утром необходима сигара, сахар,   зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои,   равные мне, братья и сестры, а я пользуюсь этими предметами и даже требую их.   Мы все братья, а я живу тем, что работаю в банке или в торговом доме и лавке   над тем, чтобы сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья, а   я живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать, судить и казнить вора   или проститутку, существование которых обусловлено всем складом моей жизни и   которых я сам знаю, что надо не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу   тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для   употребления их на роскошь праздных и богатых. Мы все братья, а я получаю   жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимохристианскую веру, в которую я   сам не верю, лишающую их возможности узнать истинную. Я получаю жалованье как   священник, епископ за то, что обманываю людей в самом важном для них деле. Мы   все братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные, литературные   труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, что   готовлюсь к убийству, учусь убивать или делаю оружие, порох, крепости.      

Вся жизнь наших высших классов есть сплошное противоречие,   тем более мучительное, чем чутче нравственное сознание человека.      

Человек с чуткой совестью не может не страдать, если он   живет этой жизнью. Одно средство для него избавиться от этого страдания – в   том, чтобы заглушить свою совесть, но, если и удается таким людям заглушить   совесть, они не могут заглушить страх.      

Нечуткие и заглушившие совесть люди высших угнетающих   классов если не страдают совестью, страдают страхом и ненавистью. И им нельзя   не страдать. Они знают про ту ненависть против них, которая живет и не может не   жить в рабочих классах, знают, что рабочие знают, что они обмануты и   изнасилованы, и начинают организовываться, чтобы скинуть с себя угнетение и   отплатить угнетателям. Высшие классы видят союзы, стачки, 1-е мая и чуют ту   беду, которая угрожает им, и страх этот отравляет им жизнь. Они чуют ту беду,   которая угрожает им, и страх, который они испытывают, переходит в чувство   самозащиты и в ненависть. Они знают, что если на минуту ослабнут в борьбе с   угнетаемыми ими рабами, то сами погибнут, потому что рабы озлоблены и   озлобление это растет с каждым днем угнетения. Угнетающие, если бы они и желали   этого, не могут перестать угнетать. Они знают, что сами погибнут, как скоро не   только перестанут, но ослабеют в угнетении. Они и делают это, несмотря на   мнимые заботы о благоденствии рабочего, о 8-часовом дне, о запрещении работ   малолетним и женщинам, о пенсиях и вознаграждениях. Всё это обман или забота о   том, чтобы раб был в силах работать; но раб остается рабом, и господин, не   могущий жить без раба, меньше чем когда-нибудь готов освободить его.      

Правящие классы по отношению рабочих находятся в положении   подмявшего под себя противника и держащего, не выпуская его, не столько потому,   что он не хочет выпустить его, сколько потому, что он знает, что стоит ему   выпустить на мгновение подмятого, чтобы самому быть сейчас же зарезанным, потому   что подмятый озлоблен и в руке его нож. И потому, будут ли они чутки или не   чутки, наши богатые классы не могут наслаждаться теми благами, которые они   похитили у бедных, как это делали древние, веровавшие в свое право. Вся жизнь и   все наслаждения их отравлены укорами совести или страхом.      

Таково противоречие экономическое. Еще поразительнее   противоречие государственное.      

Все люди прежде всего воспитываются в привычках повиновения   государственным законам. Вся жизнь людей нашего времени определена   государственным законом. Человек женится и разводится, воспитывает детей, даже   исповедует веру (во многих государствах) сообразно закону. Что же такое этот   закон, определяющий всю жизнь людей? Верят ли люди в этот закон? Считают ли его   истинным? Нисколько. В большинстве случаев люди нашего времени не верят в   справедливость этого закона, презирают его, а все-таки повинуются ему. Хорошо   было людям древности исполнять свои законы. Они верили, точно верили в то, что   закон их (он же большею частью был религиозный) был единственный истинный   закон, которому должны подчиняться все люди. Но мы? Ведь мы знаем и не можем не   знать, что закон нашего государства не только не есть один вечный закон, но что   это только один из многих законов разных государств, одинаково несовершенных, а   часто и явно ложных и несправедливых, со всех сторон обсуждавшихся в газетах.   Хорошо было еврею подчиняться своим законам, когда он не сомневался в том, что   их писал пальцем Бог; или римлянину, когда он думал, что их писала нимфа   Егерия; или даже когда верили, что цари, дающие законы, – помазанники   Божий; или хоть тому, что собрания законодательные имеют и желание и   возможность найти наилучшие законы. Но ведь мы знаем, как делаются законы, мы   все были за кулисами, мы все знаем, что законы суть произведения корысти,   обмана, борьбы партий, – что в них нет и не может быть истинной   справедливости. И потому люди нашего времени не могут верить тому, чтобы   повиновение законам гражданским или государственным удовлетворяло бы   требованиям разумности человеческой природы. Люди давно уже знают, что   неразумно повиноваться такому закону, в истинности которого может быть   сомнение, и потому не могут не страдать, повинуясь закону, разумность и   обязательность которого не признают.      

Не может человек не страдать, когда вся его жизнь вперед   определена законами, которым он должен повиноваться под угрозой наказания и –   разумности, справедливости которых он не только не верит, но несправедливость,   жестокость, неестественность которых он часто ясно сознает. Мы признаем   ненужность таможен и заграничных пошлин и должны платить их; признаем   бесполезными расходы на содержание двора и многих чинов управления; признаем   вредной проповедь церковную и должны участвовать в поддержании этих учреждений;   мы признаем жестокими и бессовестными наказания, накладываемые судами, и должны   участвовать в них; признаем неправильным и вредным распределение земельной   собственности и должны подчиняться ему; не признаем необходимости войск войн и   должны нести страшные тяжести для содержания войск и ведения войн и т. д.      

Но и это противоречие ничто в сравнении с противоречием,   которое в международных сношениях восстало теперь перед людьми под угрозой   погибели и человеческого разума и человеческой жизни требует разрешения. Это   противоречие христианского сознания и войны.      

Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью,   так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном конце мира,   тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые   чувства радости и гордости независимо от национальности; мы, любящие не только   мыслителей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом   Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих национальностей:   французов, немцев, американцев, англичан; мы, не только уважающие их качества,   но радующиеся, когда встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им, не могущие не   только считать подвигом войну с этими людьми, но не могущие без ужаса подумать   о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое разногласие, которое   должно бы было быть разрешено взаимным убийством, – мы все призваны к   участию в убийстве, которое неизбежно, не нынче, так завтра должно совершиться.      

Ведь, хорошо было еврею, греку, римлянину не только   отстаивать независимость своего народа убийством, но и убийством же подчинять   себе другие народы, когда он твердо верил тому, что его народ один настоящий,   хороший, добрый, любимый Богом народ, а все остальные – филистимляне, варвары.   Могли верить в это еще и люди средневековые, могли верить недавно еще в конце   прошлого и в самом начале нынешнего столетия. Но мы, сколько бы ни   раздразнивали нас, мы уже не можем верить в это, и противоречие это для людей   нашего времени так ужасно, что жить, не разрешив его, стало невозможно.      

«Мы живем во время, полное противоречий, – пишет в   своем ученом трактате профессор международного права граф Комаровский. – В   печати всех стран постоянно выдвигается всеобщее стремление к миру, к   необходимости его для всех народов. В том же смысле говорят представители правительств   и частные люди, и как официальные органы, в парламентских речах, в   дипломатических переговорах и даже во взаимных договорах. В то же время,   однако, возвышают правительства ежегодно военную силу страны, накладывают новые   подати, делают займы и оставляют будущим поколениям как завещание обязанность   нести ошибки теперешней неразумной политики. Какое кричащее противоречие между   словами и делом!»      

«Конечно, правительства указывают для оправдания этих мер на   исключительно оборонительный характер всех этих расходов и вооружений, но   все-таки остается непонятным для всякого незаинтересованного человека, откуда   можно ожидать нападения, когда все великие державы единодушно в своей политике   преследуют единственную цель обороны. В действительности же это имеет вид   такой, как будто каждая из держав ждет ежеминутно нападения на себя других, и   последствия этого следующие: всеобщее недоверие и сверхъестественное напряжение   правительств превзойти силу других держав. Подобное соревнование увеличивает   само по себе опасность войны: народы не могут переносить долго увеличенное   вооружение и рано или поздно предпочтут войну всем невыгодам настоящего   положения и постоянной угрозы. Так что ничтожнейший повод будет достаточен для   того, чтобы во всей Европе загорелся огонь всеобщей войны. Несправедливо   думать, что такой кризис может излечить нас от давящих политических и   экономических бедствий. Опыт войн, веденных в последние годы, учит нас, что   каждая война только обострила враждебность народов, увеличила тяжесть и   невыносимость давления милитаризма и сделала политико-экономическое положение   Европы только еще печальнее и запутаннее».      

«Современная Европа держит под ружьем активную армию в 9   миллионов людей, – пишет Энрико Ферри, – да еще 15 миллионов армии   запасной, расходуя на это 4 миллиарда франков в год. Вооружаясь всё более и   более, она парализует источники социального и индивидуального благосостояния и   легко может быть уподоблена человеку, который для того, чтобы запастись   оружием, приговаривает себя к анемии, утрачивая вместе с тем и самые силы свои   для пользования тем оружием, которое он запасает и под бременем которого он,   наконец, падает».      

То же говорит Чарльс Бут в речи своей, читанной в Лондоне в   ассоциации для реформы и кодификации закона народов 26 июля 1887 года. Указав   те же цифры 9 миллионов с чем-то действительной армии и 17 миллионов запасной и   огромные расходы правительств на содержание этих армий и вооружений, он   говорит:      

«Цифры эти представляют только малую часть действительной   стоимости, потому что, кроме этих известных расходов военного бюджета народов,   мы должны принять в соображение еще громадные потери общества вследствие   извлечения из него такого огромного количества самых сильных людей, потерянных   для промышленности и всякого труда, и еще те огромные проценты сумм, затраченных   на военные приготовления и ничего не приносящих. Неизбежным последствием этих   расходов на войну и приготовлений к войне есть постоянно увеличивающиеся   государственные долги. Большая часть государственных долгов Европы была сделана   для войны. Общая сумма их 4 миллиарда фунтов, или 40 миллиардов рублей, и долги   эти с каждым годом растут».      

Тот же Комаровский говорит в другом месте: «Мы живем в   тяжелом времени. Везде слышатся жалобы на застой торговли и промышленности и   вообще на плохое экономическое положение; указывают на тяжелые условия жизни   рабочих классов и на всеобщее обеднение масс. Но, несмотря на это,   правительства доходят в своем стремлении к поддержанию своей независимости до   крайних пределов неразумного. Везде выдумываются новые подати и налоги, и   финансовое угнетение народов не знает пределов. Если мы взглянем на бюджеты   европейских государств за последние сто лет, то нас прежде всего поразит   постоянно прогрессивный и быстрый рост их. Чем можем мы объяснить это   необыкновенное явление, рано или поздно угрожающее всем нам неизбежным   банкротством?      

«Происходит это неоспоримо от расходов, вызываемых   содержанием войска и поглощающих треть и даже половину бюджетов всех   европейских государств. Самое печальное при этом то, что этому возрастанию бюджетов   и обеднению масс не предвидится конца. Что такое социализм, как не протест   против этого крайне ненормального положения, в котором находится большая часть   населения нашей части света».      

«Мы разоряемся, – говорит Frederic Passy в записке,   читанной на последнем конгрессе (1890 г.) всеобщего мира в Лондоне, – мы   разоряемся для того, чтобы иметь возможность принимать участие в безумных   бойнях будущего, или для того, чтобы платить проценты долгов, оставленных нам   безумными и преступными бойнями прошедшего. Мы умираем с голода для того, чтобы   иметь возможность убивать».      

Далее, говоря о том, как смотрит на этот предмет Франция, он   говорит: «Мы верим в то, что 100 лет после обнародования прав человека и   гражданина пришло время признать права народов и отречься раз навсегда от всех   этих предприятий обмана и насилия, которые под названием завоеваний суть   истинные преступления против человечества и которые, что бы ни думали о них   честолюбие монархов и гордость народов, ослабляют и тех, которые торжествуют».      

«Удивляюсь на религиозное воспитание в нашей стране, –   говорит Sir Wilfrid Lawson на том же конгрессе. – Мальчик ходит в   воскресную школу, и его учат: милый мальчик, ты должен любить врагов. Если   товарищ ударит тебя, ты не должен отплачивать ему, а стараться любовью   исправить его. Хорошо. Мальчик ходит в воскресную школу до 14-15 лет, а потом   друзья его определяют его в военную службу. Что он будет делать в военной   службе? Ведь не любить врага, а напротив, если он только доберется до   него, – проткнуть его штыком. Таково всё религиозное обучение в этой   стране. Я не думаю, чтобы это был лучший способ исполнения предписаний религии.   Я думаю, что если мальчику хорошо любить врага, то также это хорошо и взрослому   человеку».      

Далее: «В Египте 28 000 000 вооруженных людей для разрешения   споров, вместо обсуждения, убиванием друг друга. Таков принятый христианскими   народами способ разрешения споров. Способ этот вместе с тем очень дорогой,   потому что по расчету, который я читал, народы Европы с 1872 года издержали   неимоверную сумму, 15 миллиардов рублей, на приготовление и разрешение споров   посредством убивания друг друга. Мне поэтому кажется, что при таком порядке   вещей одно из двух положений должно быть принято: либо то, что христианство не   удалось (is a failure), либо то, что те, которые взялись толковать его,   неудачно толковали его».      

«До тех пор, пока наши броненосцы не будут разоружены и   армия наша распущена, мы не имеем права называться христианской нацией», –   говорит Mr. I. Sowet Wilson.      

В беседе, возникшей «по случаю вопроса об обязательности   проповеди против войны христианских пастырей, Mr. G. D. Bartlett сказал, между   прочим: „Если я хоть сколько-нибудь понимаю писание, – сказал он, – я   утверждаю, что люди только играют с христианством, если они игнорируют, т. е.   умалчивают о вопросе войны. А между тем я прожил длинную жизнь и едва ли   полдюжину раз слышал от наших пастырей проповедь всеобщего мира. 20 лет тому   назад я в гостиной перед 40 человеками сказал, что война несовместима с   христианством; на меня посмотрели, как на шального фанатика. Мысль о том, что   можно жить без войны, была принята как непростительная слабость и безумие“.      

В том же духе высказался католический священник аббат   Дефурни. «Одно из первых предписаний вечного закона, написанного в совести всех   людей, – говорит аббат Дефурни, – есть запрещение отнятия жизни   своего ближнего, пролития крови (без достаточной причины, не будучи   принужденным к тому необходимостью); это одно из тех предписаний, которое   глубже всех других врезано в сердце человеческом… Но как скоро дело касается   войны, т. е. пролития крови человеческой потоками, так люди нынешнего времени   уже не заботятся о достаточной причине. Те, которые принимают участие в войнах,   и не думают уже спрашивать себя, имеют ли какое-либо оправдание эти бесчисленные   смертоубийства; справедливы ли они, или нет, – законны или незаконны,   невинны или преступны, нарушают ли они, или нет главный закон, запрещающий   убивать (без законной причины). Но совесть их молчит… Война перестала быть   делом, зависящим от нравственности. Для военных нет другой радости в трудах и   опасностях, которые они несут, как та, чтобы быть победителями, другого горя,   как то, чтобы быть побежденными. Не говорите мне о том, что они служат   отечеству. Уже давно великий гений ответил вам словами, вошедшими в пословицу:   „Откиньте справедливость, и что такое государство, как не большое сборище   разбойников? И сборище разбойников разве не маленькое государство? И шайки   разбойников имеют свои законы. И там сражаются для приобретения добычи и даже   для чести…“      

Цель этого учреждения (речь идет об учреждении   международного трибунала) та, чтобы европейские народы перестали быть народами   воров и армии – шайками разбойников, и должен прибавить – разбойников и воров.   Да, армии наши – толпы рабов, принадлежащих одному или двум правителям или   министрам, которые тиранически, без всякой ответственности, как мы это знаем,   распоряжаются ими…      

«Особенность раба в том, что он в руках своего хозяина есть   вещь, орудие, а не человек. Таковы солдаты, офицеры, генералы, идущие на убиение   и на убийство по произволу правителя или правителей. Рабство военное   существует, и это худшее из рабств, особенно теперь, когда оно посредством   обязательной службы надевает цепи на шеи всех свободных и сильных людей нации,   чтобы сделать из них орудия убийства, палачей, мясников человеческого мяса,   потому что только для этого их набирают и вышколивают…»      

«Правители, в числе двух, трех, сойдясь в кабинетах, тайно   сговариваются без протоколов, без гласности, и потому без ответственности, и   посылают людей на бойню».      

«Протесты против тяжелых для народа вооружений начались не с   нашего времени, – говорит сеньор Е. Г. Монэта. – Послушайте то, что   писал Монтескье в свое время: «Франция (теперь можно подставить: Европа)   погибнет от военных. В Европе распространилась новая болезнь. Она постигла   царей и принуждает их содержать невозможное количество войск. Болезнь эта   сыпная и потому заразительная, потому что как скоро одно государство   увеличивает свои войска, тотчас же все другие делают то же. Так что от этого   ничего не получается, кроме общей погибели.      

«Каждое правительство содержит столько войска, сколько оно   могло бы содержать, если бы его народу угрожало истребление, и люди называют   миром состояние напряжения всех противу всех. И потому Европа так разорена, что   если бы частные люди были в том положении, в котором находятся правительства   этой части света, то самым богатым из них было бы нечем жить. Мы бедны, имея   богатства и торговлю всего мира».      

«Это писано было почти 150 лет тому назад. Картина, кажется,   написана с настоящего. Изменилось одно – образ правления. Bo время Монтескье   говорили, что причина содержания больших войск была в неограниченной власти   королей, которые воевали в надежде увеличить победами свою частную   собственность и прославиться».      

«Тогда говорили: “Ах, если бы народы могли избирать тех,   которые имели бы право отказывать правительствам в солдатах и деньгах, пришел   бы конец и военной политике”. Теперь почти во всей Европе представительные   правления, и, несмотря на то, военные расходы и приготовления к войне   увеличились в страшной пропорции».      

«Видно, безумие властителей перешло в руководящие классы.   Теперь уже не воюют из-за того, что один король не исполнил учтивости   относительно любовницы другого, как это было при Людовике XIV; но,   преувеличивая почтенные и естественные чувства национального достоинства и   патриотизма и возбуждая общественное мнение одного народа против другого,   доходят, наконец, до того, что становится достаточным того, чтобы было   сказано, – хотя бы известие и было неверно, – что посланник вашего   государства не был принят главой другого государства, для того чтобы   разразилась самая ужасная и гибельная война из всех тех, которые когда-либо   были. Европа содержит теперь под ружьем больше солдат, чем во время великих   наполеоновских войн. Все граждане, за малыми исключениями, принуждены на нашем   континенте провести несколько лет в казармах. Строятся крепости, арсеналы и   корабли, производят беспрестанно оружия, которые в самое короткое время   заменяются другими, потому что наука, которая должна бы была быть направлена   всегда на благо человечества, содействует, к сожалению, делу разрушения,   придумывает новые и новые средства убивать большие количества людей в наиболее   короткое время.      

«И для того, чтобы содержать столько солдат и делать такие   огромные приготовления к убийству, расходуются ежегодно сотни миллионов, т. е.   такие суммы, которые были бы достаточны для воспитания народа и совершения   самых огромных работ для общественной пользы и которые дали бы возможность   миролюбиво разрешить социальный вопрос».      

«Европа находится поэтому в этом отношении, несмотря на все   наши научные победы, в таком же положении, в котором она находилась в самые   худшие времена зверских Средних веков. Все жалуются на это положение, которое   не есть война, но и не есть мир, и все желали бы выйти из него. Главы   правительств утверждают, что они все хотят мира, и между ними происходит   соревнование о том, кто из них сделает самые торжественные миролюбивые   заявления. Но в тот же день, или на другой, они представляют в законодательном   собрании предложение об увеличении вооружений и говорят, что принимают такие   предосторожности именно для того, чтобы обеспечить мир».      

«Но это не тот мир, который мы любим. И народы не обмануты   этим. Истинный мир имеет в основе взаимное доверие, тогда как эти огромные   вооружения показывают явное и крайнее недоверие, если не скрытую враждебность   между государствами. Что бы мы сказали о человеке, который, желая заявить свои   дружественные чувства соседу, пригласил бы его разбирать предлежащие вопросы с   заряженным револьвером в руке?»      

«Вот это-то вопиющее противоречие между миролюбивыми   заявлениями и военной политикой правительств есть то, что, во что бы то ни   стало, желают прекратить все добрые граждане».      

Удивляются на то, что в Европе совершается ежегодно 60 000   самоубийств, только известных, записанных, и то за исключением России и Турции;   но надо удивляться не тому, что самоубийств совершается так много, а тому, что   их так мало. Всякий человек нашего времени, если вникнуть в противоречие его   сознания и его жизни, находится в самом отчаянном положении. Не говоря о всех   других противоречиях жизни и сознания, которые наполняют жизнь человека нашего   времени, достаточно одного этого последнего военного положения, в котором   находится Европа, и его христианского исповедания для того, чтобы человеку   прийти в отчаяние, усомниться в разумности человеческой природы и прекратить   жизнь в этом безумном и зверском мире. Противоречие это – военное, заключающее   в себе квинтэссенцию всех других противоречий, – так ужасно, что жить,   участвуя в нем, можно только, если не думаешь о нем, можешь забыть его.      

Как! Мы все христиане, не только исповедуем любовь друг к   другу, но действительно живем одной общей жизнью, одними ударами бьется пульс   нашей жизни, мы помогаем друг другу, учимся друг у друга, все больше и больше,   ко взаимной радости, любовно сближаемся друг с другом! В этом сближении – смысл   всей жизни, и завтра какой-нибудь ошалелый глава правительства скажет   какую-нибудь глупость, другой ответит такой же, и я пойду, сам подвергаясь   убийству, убивать людей, не только мне ничего не сделавших, но которых я люблю.   И это не отдаленная случайность, а это то самое, к чему мы все готовимся, и   есть не только вероятное, но неизбежное событие.      

Дотаточно ясно сознать это для того, чтобы сойти с ума или   застрелиться. И это самое и случается, и даже особенно часто между военными.   Стоит только на минуту опомниться, чтобы прийти к необходимости такого конца.   Только этим и объясняется то страшное напряжение, с которым люди нашего времени   стремятся к одурманению себя вином, табаком, опиумом, картами, чтением газет,   путешествиями, всякими зрелищами и увеселениями. Все эти дела производятся как   серьезные, важные дела. Они действительно важные дела. Если бы не было внешних   средств отуманивания, половина людей немедленно перестрелялась бы, потому что   жить противоречиво своему разуму есть самое непереносимое состояние. А в этом   состоянии находятся все люди нашего времени. Все люди нашего времени живут в   постоянном вопиющем противоречии сознания и жизни. Противоречия эти выражаются   и в экономических и государственных отношениях, но резче всего это противоречие   в сознании людьми христианского закона братства людей и необходимости, в   которую ставит всех людей общая воинская повинность, каждому быть готовым к   вражде, к убийству, – каждому быть в одно и то же время христианином и   гладиатором.      

 VI      

       

Разрешение противоречий жизни и сознания возможно двумя   путями: изменением жизни или сознания. И в выборе из двух, казалось бы, не   может быть сомнения.      

Человек может перестать делать то, что он считает дурным, но   не может перестать считать дурным дурное.      

Точно так же и всё человечество может перестать делать то,   что оно считает дурным, но не может не только изменить, но и задержать хоть на   время всё уясняющего и распространяющегося сознания того, что дурно и чего   поэтому не должно быть. Казалось бы, что выбор между изменением жизни и   сознания должен бы быть ясен и не подлежать сомнению.      

И потому, казалось бы, неизбежно христианскому человечеству   нашего времени отречься от осуждаемых им языческих форм жизни и на признаваемых   им христианских основах построить свою жизнь.      

Но так бы это было, если бы не было закона инерции, столь же   неизменного в жизни людей и народов, сколько в неодушевленных телах,   выражающегося для людей психологическим законом, так верно выраженным в   Евангелии словами: «И не шли к свету, потому что дела их были злы». Закон этот   состоит в том, что большинство людей мыслят не для того, чтобы познать истину,   а для того, чтобы уверить себя, что они находятся в истине, чтобы уверить себя   в том, что та жизнь, которую они ведут и которая им приятна и привычна, и есть   та самая, которая сходится с истиной.      

Рабство было противно всем тем нравственным началам, которые   проповедовали Платон и Аристотель, а между тем ни тот, ни другой не видели   этого, потому что отрицание рабства разрушало всю ту жизнь, которой они жили.   То же происходит и в нашем мире.      

Разделение людей на две касты, так же как и государственное   и военное насилие, противны всем тем нравственным началам, которыми живет наш   мир, и вместе с тем передовые, образованные люди нашего времени как будто не   видят этого.      

Большинство, если не все образованные люди нашего времени   бессознательно стараются удержать прежнее общественное жизнепонимание,   оправдывающее их положение, и скрыть от себя и людей несостоятельность его и,   главное, необходимость усвоения того христианского жизнепонимания, которое   разрушает весь строи существующей жизни. Они стремятся поддержать порядки,   основанные на общественном жизнепонимании, но сами не верят в него, потому что   оно отжито и в него нельзя уже верить.      

Вся литература – и философская, и политическая, и изящная –   нашего времени поразительна в этом отношении. Какое богатство мыслей, форм,   красок, какая эрудиция, изящество, обилие мыслей и какое не только отсутствие   серьезного содержания, но какой-то страх перед всякой определенностью мысли и   выражения ее! Обходы, иносказания, шутки, общие, самые широкие соображения и   ничего простого, ясного, идущего к делу, т. е. к вопросу жизни.      

Но мало того, что пишутся и говорятся грациозные ненужности,   пишутся и говорятся прямо гадости, дикости, пишутся и говорятся самым   утонченным образом рассуждения, возвращающие людей к первобытной дикости, к   основам жизни не только языческой, но даже животной, уже 5000 лет тому назад   пережитой нами.      

Оно и не может быть иначе. Чураясь жизнепонимания   христианского, нарушающего для одних только привычный, для других привычный и   выгодный порядок, люди не могут не возвращаться назад к языческому   жизнепониманию и к учениям, основанным на нем. В наше время проповедуется не   только патриотизм и аристократизм так, как он проповедовался 2000 лет тому   назад, но самый грубый эпикуреизм, животность, с тою только разницею, что тогда   проповедующие его люди верили в то, что проповедовали, теперь же сами   проповедующие не верят в то, что говорят, и не могут верить, потому что то, что   они проповедуют, уже не имеет смысла. Нельзя оставаться на месте, когда почва   движется. Если не идешь вперед, то идешь назад. И странно и страшно сказать –   образованные люди нашего времени, передовые люди своими утонченными   рассуждениями в сущности влекут общество назад, к состоянию даже не языческому,   а к состоянию первобытной дикости.      

Ни на чем так не видно это направление деятельности   передовых людей нашего времени, как на отношении их к тому явлению, в котором в   наше время в концентрированной форме выразилась вся несостоятельность   общественного жизнепонимания, – к войне, к всеобщему вооружению и общей   воинской повинности.      

Неопределенность, если не недобросовестность отношения к   этому явлению образованных людей нашего времени поразительна. Отношение к этому   в нашем образованном обществе трояко: одни рассматривают это явление как нечто   случайное, возникшее от особенного политического положения Европы, и считают   его поправимым без изменения всего внутреннего строя жизни народов, внешними   дипломатическими международными мерами. Другие смотрят на это явление как на   нечто ужасное, жестокое, но как на неизбежное и роковое, как болезнь или   смерть. Третьи спокойно и хладнокровно считают войну явлением необходимым,   благодетельным и потому желательным.      

Смотрят люди на предмет различно, но как те, так и другие и   третьи рассуждают о войне как о событии, совершенно не зависящем от воли людей,   участвующих в ней, и потому даже и не допускают того естественного вопроса,   представляющегося каждому простому человеку: «Что, мне-то нужно ли принимать в   ней участие? По мнению всех этих людей, вопросов этого рода даже не существует,   и всякий, как бы он ни смотрел на войну сам лично, должен рабски подчиняться в   этом отношении требованиям власти.      

Отношение первых, тех, которые спасение от войн видят в   дипломатических международных мерах, прекрасно выражается результатом   последнего конгресса мира в Лондоне и статьей и письмами о войне выдающихся   писателей.      

Вот результаты конгресса: собрав с разных концов света от   ученых лично или письменно их мнения, конгресс, начав молебствием в соборе и   кончив обедом со спичами, в продолжение 5 дней выслушал много речей и пришел к   следующим решениям.      

Во-1-х, конгресс выразил свое мнение о том, что прямым   следствием братства между людьми должно неминуемо быть 6paтство между народами,   признающее тождественность интересов каждого народа в отдельности.      

Во-2-х, конгресс признал, что христианство имеет влияние на   нравственный и политический прогресс человечества, и потому напомнил   проповедникам Евангелия и другим лицам, занимающимся духовным воспитанием, о   необходимости распространения правил мира и сердечного расположения между   людьми. Для этой цели конгресс определил 3-е воскресенье каждого декабря. В   этот день должно быть особое провозглашение принципов мира.      

В-3-х, конгресс выразил желание, чтобы все учителя истории   обращали внимание юношества на страшное зло, которое война всегда причиняла   человечеству, и на то обстоятельство, что в большинстве случаев войны возникали   вследствие весьма незначительных причин.      

В-4-х, конгресс осудил обучение в училищах в виде физических   упражнений – военным приемам и предложил заменить военные роты, ныне   существующие, спасательными ротами. Конгресс далее выразил желание внушить   экзаменационным комиссиям, имеющим обязанность формулировать вопросы ученикам,   необходимость направлять умы учеников к принципам мира.      

В-5-х, конгресс выразил убеждение, что учение о правах   человека требует, чтобы народы дикие и слабые, их собственность и их свобода   находили защиту от несправедливости и злоупотреблений и чтобы эти народы были   ограждаемы от пороков, столь распространенных между народами, так называемыми   цивилизованными. По мнению конгресса, народы должны были бы для этой цели   действовать заодно. Конгресс выразил свое сердечное сочувствие заключениям   антирабской конференции, заседавшей недавно в Брюсселе и имеющей задачей   улучшение быта африканских дикарей.      

В-6-х, конгресс выразил убеждение, что, так как воинственные   предрассудки и предания, которые еще так глубоко коренятся в некоторых народах,   так же как и все те воинственные речи, которые произносятся в законодательных   собраниях некоторыми вожаками общественного мнения и которыми наполнены органы   печати, нередко являются косвенными причинами войны, то желательно бы было   печатать точные сведения об отношениях народов. Для этой цели конгресс   предложил основать международную газету, могущую ответить вышеизложенным   требованиям.      

В-7-х, конгресс предложил комитету советовать своим членам   при всех удобных случаях отстаивать проекты объединения весов, мер, монет,   почтовых, телеграфных тарифов и т. д., могущие способствовать действительному   торговому, промышленному и научному единению народов.      

В-8-х, ввиду безграничного нравственного и общественного   влияния женщин конгресс убеждает их оказать свою поддержку всему тому, что   может способствовать миру, ибо иначе на их ответственности должно лежать в   большей мере всякое продолжение настоящего военного положения.      

В-9-х, конгресс выразил надежду о том, что ассоциация   финансовой реформы и другие подобные общества в Европе и Америке соединятся для   обсуждения мер установления справедливых торговых отношений между государствами   путем уничтожения пошлин. Конгресс выразил мысль о том, что все цивилизованные   народы желают мира и с нетерпением ожидают прекращения всеобщего вооружения.   Эти вооружения, будучи производимы якобы для защиты, в свою очередь   представляют из себя зло, так как поддерживают недоверие и в то же время   являются причиной той всеобщей экономической неурядицы, которая не позволяет   приступить, при благоприятных условиях, к тем вопросам о труде и нужде, которые   должны были бы быть первые на очереди.      

В-10-х, конгресс признал всеобщее разоружение лучшим   ручательством мира и первым шагом к разрешению, ко всеобщему удовольствию, тех   вопросов, которые в настоящее время разъединяют государства, и выразил желание,   чтобы в скором будущем составился съезд представителей всех государств Европы   для обсуждения мер, могущих вести ко всеобщему постепенному разоружению.      

В-11-х, имея в виду то, что нерешительность какого-нибудь   одного государства могла бы затормозить созвание вышеупомянутого съезда,   конгресс выразил мнение, что то государство, которое первое решится распустить   значительную долю своей армии, окажет наиважнейшую услугу Европе и   человечеству, так как этим самым заставит другие государства – под давлением   общественного мнения – последовать его примеру. Своим же поступком оно, без   сомнения, не только не ослабит, а лишь усилит естественные условия защиты своей   страны.      

В-12-х, имея в виду то, что вопрос о разоружении, так же как   и о мире вообще, зависит в значительной мере от общественного мнения, конгресс   предложил обществам мира, так же как и всем приверженцам мира, заняться   деятельной пропагандой его, особенно во время парламентских выборов, чтобы   убедить избирателей подавать голоса за кандидатов, в программу действия которых   войдут установление мира, разоружение и третейский суд.      

В-13-х, конгресс поздравил друзей мира с решением, приинятым   международной американской конференцией (Вашингтон, апрель), которым признается   желательным обязательный третейский суд во всех спорах и других несогласиях,   каково бы ни было их происхождение, исключая тех спорных пунктов, которые могли   бы грозить независимости одной из заинтересованных стран.      

В-14-Х, конгресс обращает на это решение внимание всех   европейских и американских государственных людей, в надежде, что в скором   будущем подобные договоры будут подписаны остальными нациями ввиду избежания   впредь всех столкновений и в то же время для примера другим государствам.      

В-15-х, конгресс выразил свое удовольствие и по поводу   принятия испанским сенатом (16 июля) законопроекта, разрешающего правительству   ходатайствовать об утверждении договоров, составленных с помощью третейского   суда для разрешения всех спорных вопросов, исключая тех, которые касаются   независимости или внутреннего управления государств.      

Конгресс выразил также свое удовольствие по поводу принятия   решений подобного же содержания норвежским стортингом и итальянским парламентом   в текущем месяце.      

В-16-х, конгресс постановил официально обратиться к главным   политическим, религиозным, торговым обществам, рабочим союзам с просьбой, чтобы   эти общества ходатайствовали перед своими правительствами о принятии   необходимых мер для учреждения особой комиссии, в обязанности которой входило   бы решение международных несогласий ввиду предупреждения войн.      

В-17-х, ввиду того, что: 1) цель, преследуемая всеми   обществами мира, состоит в установлении юридического порядка между народами;   что 2) нейтрализация путем международных договоров составляет шаг к такому   юридическому положению и к уменьшению числа стран, в которых будет возможна   война, – конгресс предложил расширить правила о нейтрализации и выразил   желание, чтобы все договоры о нейтрализации, уже существующие в настоящее   время, оставались и вперед в силе или, в случае нужды, были дополнены в том   смысле, чтобы нейтралитет был распространен на всё государство или чтобы были   уничтожены крепости, представляющие для всякого нейтралитета скорее опасность,   чем ручательство.      

Чтобы были составлены новые договоры (согласные желанию   народов) для установления нейтралитета остальных государств.      

В-18-х, секция комитета предложила: 1) чтобы следующие   съезды конгресса мира были назначены либо перед самым заседанием ежегодной   международной конференции, либо тотчас же после него и в том же городе; 2)   чтобы вопрос о международной эмблеме мира был отложен на неопределенное время.      

Чтобы были приняты следующие решения: 1) Выразить   удовлетворение по поводу официального предложения со стороны пресвитерианской   церкви в Соединенных Штатах верховным представителям каждого религиозного   общества христианского исповедания соединиться для общего обсуждения мер, могущих   вести к замене войны международным третейским судом.      

2) Выразить от лица конгресса глубокое почтение памяти   Аврелия Саффи, великого итальянского юриста, члена комитета международного мира   и свободы.      

3) Чтобы отчеты этого конгресса, подписанные президентом,   были по возможности переданы главам всех цивилизованных государств   авторитетными депутациями.      

4) Чтобы организационный комитет был уполномочен сделать   нужные поправки в бумагах и решениях, здесь принятых.      

5) Чтобы были приняты следующие решения: а) выразить   признательность президентам всех отдельных заседаний конгресса; b) выразить   признательность председателю, секретарям и членам бюро конгресса; с) выразить   признательность членам различных секций комитета; d) выразить канонику   Скотт-Голланд, доктору Ревен Томасу и I. Моргану Гиббону благодарность за их   речи перед открытием конгресса и просьбу доставить копии этих речей для печати,   а также главам собора св. Павла, Сити Темпля и конгрегационной церкви Стамфорд   Гиля за пользование этими зданиями для общественных целей; е) составить   благодарственный адрес ее величеству за разрешение посетить Виндзорский замок,   f) и также выразить признательность лорд-мэру, его супруге, мистеру Пасмор   Эдвардсу и другим друзьям, оказавшим гостеприимство членам конгреcca.      

В-19-х, конгресс выразил свою глубокую благодарность   всевышнему за замечательное согласие, господствовавшее на собраниях конгресса,   на которых столько мужчин и женщин самых разнообразных народностей и   вероисповеданий собиралось для тесной совместной работы, и успешное окончание   трудов конгресса.      

Конгресс выразил твердую и непоколебимую веру в   окончательное торжество мира и тех принципов, которые отстаивались на этих   собраниях.      

Основная мысль конгресса та, что необходимо, во-1-х,   распространять всеми средствами между всеми людьми убеждения о том, что война   очень невыгодна для людей и что мир есть большое благо, и, во-2-х, действовать   на правительства, внушая им преимущества перед войнами международного судилища   и поэтому выгоды и необходимости разоружения. Для достижения первой цели   конгресс обращается к учителям истории, к женщинам и к духовенству с советом   проповедовать людям каждое 3-е воскресенье декабря зло войны и благо мира; для   достижения второй – конгресс обращается к правительствам, предлагая им разоружение   и замену войны арбитрацией.      

Проповедовать людям зло войны и благо мира! Но ведь зло   войны и благо мира до такой степени известны людям, что, с тех пор как мы знаем   людей, самым лучшим пожеланием было приветствие «мир вам», так что же его   проповедовать?      

Не только христиане, но все язычники тысячи лет тому назад   знали зло войны и благо мира. Так что совет проповедникам Евангелия   проповедовать о зле войны и благе мира в 3-е воскресенье декабря совершенно   излишен.      

Христианин не может не проповедовать этого всегда, во все   дни своей жизни. Если же христиане и проповедники христианства этого не делают,   то на это должны быть причины. И покуда не будут устранены эти причины, никакие   советы не будут действительны. Еще менее могут быть действительны советы правительствам,   чтобы они распустили войска и заменили их международными судилищами.   Правительства тоже очень хорошо знают всю трудность и тяжесть собирания и   содержания войск, и если, несмотря на то, с страшными усилиями и напряжением   собирают и держат войска, то, очевидно, не могут поступать иначе и совет   конгресса никак не может изменить этого. Но ученые никак не хотят видеть этого   и всё надеются найти такую комбинацию, при которой (сами) правительства,   производящие войны, ограничили бы сами себя.      

       

«Возможно ли избавиться от   войны? – пишет ученый человек. – Все согласны, что если она   разразится в Европе, то последствия ее будут подобны великим нашествиям   варваров. Дело при предстоящей войне будет идти уже о существовании целых   народностей, и потому она будет кровавая, отчаянная, жестокая».      

       

       

«Это-то соображение вместе с теми   страшными орудиями истребления, которыми располагает новейшая наука,   задерживает момент объявления войны и удерживает настоящий временный порядок   вещей, который мог бы продолжаться на неопределенное время, если бы не те   страшные расходы, которые давят европейские народы и угрожают довести народы до   бедствий, не меньших тех, которые произведет война».      

       

       

«Пораженные этой мыслью, люди разных   стран искали средства остановить или по крайней мере смягчить последствия   страшной бойни, которая угрожает им».      

       

       

«Таковы вопросы, поставленные на   очередь предполагающимся в скором времени конгрессом в Риме и изданием брошюр о   разоружении».      

       

       

«К несчастью, несомненно то, что при   теперешнем устройстве большинства европейских государств, удаленных друг от   друга и руководимых различными интересами, совершенное прекращение войны есть   мечта, которой было бы опасно утешаться. Однако некоторые принятые всеми более   разумные законы и постановления при этих дуэлях между народами могли бы   значительно уменьшить ужасы войны».      

       

       

«Одинаково утопично рассчитывать на   разоружение, которое почти невозможно, вследствие соображений народного   характера, понятного нашим читателям. (Вероятно, это значит, что Франции нельзя   разоружаться до реванша.) Общественное мнение не готово для принятия проектов   разоружения, и, кроме того, отношения международные не таковы, чтобы можно было   принять их».      

       

       

«Разоружение, потребованное одним   народом от другого, равнялось бы объявлению войны».      

       

       

«Однако все-таки можно допустить, что   обмен взглядов между заинтересованными народами поможет в известной степени   международному соглашению и сделает возможным значительное уменьшение военных   расходов, давящих теперь европейские народы в ущерб разрешению социальных   вопросов, необходимость которого чувствуется каждым государством отдельно под   угрозой вызвать внутреннюю войну усилиями предотвратить внешнюю».      

       

       

«Можно по крайней мере предположить   уменьшение огромных расходов, которые нужны при теперешнем военном устройстве,   имеющем целью возможность в 24 часа захватить владения противника и дать   решительное сражение через неделю после объявления войны!»      

       

Надобно сделать так, чтобы государства не могли нападать   друг на другие и в 24 часа захватить чужие владения.      

Практическую мысль эту выразил Maxime du Camp, и к этому   сводится и заключение статьи.      

Предложения М. du Camp следующие:      

«1) Дипломатический конгресс должен собираться ежегодно».   «2) Всякая война      

не может быть объявлена ранее двух месяцев после события,   которое ее вызовет. (Затруднение тут будет в том, чтобы определять, какой   именно incident вызовет войну, так как при всяком объявлении войны таких   incidents очень много и надо решить, от какого считать два месяца.)»      

«3) Война не может быть объявлена прежде, чем она не будет   подвергнута голосованию народов, готовящихся к ней».      

«4) Военные действия не могут начаться ранее месяца после   объявления войны».      

«Не может быть начата война… должны… и т. д.». Да кто же   сделает то, чтобы не могла быть начата война? Кто сделает то, чтобы должны были   люди делать то-то и то-то? Кто заставит державу дожидаться назначения срока?   Все другие. Но все другие суть точно такие же державы, которых надо умерять и   поставлять в границы и заставить. Кто же будет заставлять? и как? Общественное   мнение. Да если есть общественное мнение, которое может заставить державу   дожидаться назначенного срока, то то же общественное мнение может заставить   державу и вовсе не начинать войны.      

Но, отвечают на это, возможно такое уравновешение сил, ponderation   des forces, при котором державы будут сами себя воздерживать. Да ведь это   требование и теперь требуется. Это самое был священный союз, это самое – лига   мира и т. п.      

Но если все согласятся, отвечают на это. Но если все   согласятся, то и войны не будет, и незачем и верховные судилища, и третейский   суд, и арбитрация.      

«Третейский суд, арбитрация заменит войны. Вопросы будут   решаться третейским судом, алабамский вопрос решен третейским судом, о   Каролинских островах предложено решить третейским судом папе. Швейцария, и   Бельгия, и Дания, и Голландия – все подали заявление, что они предпочитают   решения третейского суда войне». Кажется, и Монако заявило то же желание.   Досадно только одно, что Германия, Россия, Австрия, Франция до сих пор не   заявляют того же».      

Удивительно, чем могут себя обманывать люди, когда им нужно   обмануть себя.      

Правительства согласятся решать свои несогласия третейским   судом и потому распустят войска. Недоразумения России и Польши, Англии и   Ирландии, Австрии и Чехии, Турции и славян, недоразумения между Францией и   Германией разрешатся добровольным согласием.      

Ведь это всё равно, как если бы предложить купцам и банкирам   ничего не продавать дороже цены покупки, а заниматься pacпределением богатств   без барышей и уничтожить вследствие этого ставшие ненужными деньги.      

Но ведь торговля и банковое дело и состоят только в том,   чтобы продавать дороже, чем покупать, и потому предложение о том, чтобы не   продавать дороже покупной цены и уничтожить деньги, равняется предложению   уничтожиться. То же самое и с правительствами. Предложение правительствам не   употреблять насилия, а по справедливости решать недоразумения, есть предложение   уничтожиться как правительство; а на это-то никакое правительство не может   согласиться.      

Ученые люди собираются в общества (таких обществ много,   более 100), собираются на конгрессы (такие были недавно в Париже и Лондоне,   теперь будет в Риме), читают речи, обедают, говорят спичи, издают журналы,   посвященные этой цели, и во всех доказывается, что напряжение народов,   принужденных содержать миллионы войск, дошло до крайних пределов и что это   вооружение противоречит всем целям, свойствам, желаниям всех народов, но что   если много исписать бумаги и наговорить слов, то можно согласовать всех людей и   сделать, чтобы у них не было противоположных интересов, и тогда войны не будет.      

Когда я был маленький, меня уверили, что для того, чтобы   поймать птицу, надо посыпать ей соли на хвост. Я вышел с солью к птицам, но   тотчас же убедился, что если бы я мог посыпать соли на хвост, то мог бы и   поймать, и понял, что надо мной смеялись.      

То же надо понять и людям, читающим статьи и книги о   третейском суде и разоружении.      

Если можно посыпать соли на хвост птице, то значит, что она   не летает, ее и ловить нечего. Если же у птицы есть крылья и она не хочет быть   пойманной, она не даст себе сыпать соли на хвост, потому что свойство птицы   летать. Точно так же свойство правительства состоит не в том, чтобы   подчиняться, а подчинять себе. И правительство только на столько правительство,   на сколько оно может не подчиняться, а подчинять, и потому оно всегда стремится   к этому и никогда добровольно не может отказаться от власти, а власть дает ему   войско, и потому никогда не откажется от войска и употребления его для войны.      

Ошибка зиждется на том, что ученые юристы, обманывая себя и   других, утверждают в своих книгах, что правительство не есть то, что оно   есть, – собрание одних людей, насилующих других, а что правительства, как   это выходит в науке, суть представители совокупности граждан. Ученые так долго   уверяли других в этом, что и сами поверили в это, и им часто серьезно кажется,   что справедливость может быть обязательна для правительств. Но история   показывает, что от Кесаря и до Наполеона, того и другого, и Бисмарка   правительство есть по существу своему всегда сила, нарушающая справедливость,   как оно и не может быть иначе. Справедливость не может быть обязательной для   человека или людей, которые держат под рукой обманутых и дрессированных для   насилия людей – солдат и посредством их управляют другими. И потому не могут   правительства согласиться уменьшить количество этих повинующихся им   дрессированных людей, которые и составляют всю их силу и значение.      

Таково отношение одних ученых к тому противоречию, которое   тяготит наш мир, и таковы их средства разрешения его. Скажите этим людям, что   вопрос только в личном отношении каждого человека к поставленному перед каждым   теперь нравственному религиозному вопросу законности или незаконности участия в   общей воинской повинности, и эти ученые только пожмут плечами и даже не   удостоят вас ответа или внимания. Разрешение вопроса для них в том, чтобы   читать речи, писать книги, избирать президентов, вицепрезидентов, секретарей и   заседать и говорить то в том городе, то в другом. От этих разговоров и писаний,   по их мнению, случится то, что правительства перестанут набирать солдат, на   которых зиждется вся их сила, а послушаются их речей и отпустят своих солдат,   останутся беззащитными не только перед своими соседями, но и перед своими   подданными; как разбойники, связавшие безоружных людей, чтобы ограбить их,   услыхав речи о той боли, которую веревка причиняет связанным, тотчас же   развяжут их.      

Но есть люди, которые верят в это, занимаются конгрессами   мира, читают речи, пишут книжки, и правительства, разумеется, выражают этому   сочувствие, делают вид, что поддерживают это, так же, как они делают вид, что   они поддерживают общества трезвости, тогда как большею частью живут пьянством   народа; так же, как делают вид, что поддерживают образование, тогда как сила их   держится только на невежестве; так же, как делают вид, что поддерживают свободу   конституции, тогда как их сила держится только на отсутствии свободы; делают   вид, что заботятся об улучшении быта рабочих, тогда как на подавленности   рабочего основано их существование; делают вид, что поддерживают христианство,   тогда как христианство разрушает всякое правительство.      

Для того, чтобы можно было это делать, уже давно   выработались такие заботы о трезвости, которые не могут нарушить пьянства;   такие заботы об образовании, которые не только не мешают невежеству, но только   усиливают его; такие заботы о свободе и конституции, которые не мешают   деспотизму; такие заботы о рабочих, которые не освобождают их от рабства; такое   христианство, которое не разрушает, а поддерживает правительства.      

Теперь прибавилась еще забота о мире. Правительства прямо   цари, которые разъезжают теперь с министрами, решая по одной своей воле вопросы   о том: в нынешнем или будущем году начать убийство миллионов; цари эти очень   хорошо знают, что разговоры о мире не помешают им, когда им вздумается, послать   миллионы на бойню. Цари даже с удовольствием слушают эти разговоры, поощряют их   и участвуют в них.      

Всё это не только не вредно, но полезно правительствам,   отводя глаза людей от самого главного, самого существенного вопроса: идти или   не идти отбывать воинскую повинность каждому отдельному человеку, призываемому   в солдаты?      

«Мир скоро вот устроится, благодаря союзам, конгрессам, по   книжкам и брошюрам, а пока идите, надевайте мундир и будьте готовы угнетать и   мучить самих себя для нашей выгоды», – говорят правительства. И ученые,   составители конгрессов и статей вполне согласны на это.      

Это одно отношение – самое выгодное для правительств и   потому поощряемое всеми умными правительствами.      

Другое отношение – это отношение трагическое, людей,   утверждающих, что противоречие стремления и любви к миру людей и необходимости   войны ужасно, но что такова судьба человека. Люди эти большею частью чуткие,   даровитые люди, видят и понимают весь ужас и всю неразумность и жестокость   войны, но по какому-то странному повороту мысли не видят и не ищут никакого   выхода из этого положения, а, как бы расчесывая свою рану, любуются   отчаянностью положения человечества.      

Вот замечательный образец такого отношения к войне   замечательного французского писателя (Мопассана). Глядя с своей яхты на ученье   и стрельбу французских солдат, ему приходят следующие мысли:      

       

«Война! Стоит подумать об этом слове, и   на меня находит какое-то чувство ужаса и одурения, как если бы мне говорили про   колдовство, инквизицию, как будто мне говорят про дело далекое, поконченное,   отвратительное, уродливое, противоестественное».      

       

       

«Когда говорят нам про людоедов, мы с   гордостью улыбаемся, чувствуя свое превосходство над этими дикарями. Но кто   дикари? Кто настоящие дикари? Те ли, которые убивают для того, чтобы съесть   побежденных, или те, которые убивают, чтобы убивать, только чтобы убивать?»      

       

       

«Вот на поляне егеря по команде бегают   и стреляют; все они предназначены на смерть, как стадо баранов, которых мясник   гонит по пороге. Упадут они где-нибудь на поляне с рассеченной головой или с   пробитой пулей грудью. И всё это молодые люди, которые могли бы работать,   производить, быть полезными».      

       

       

«Их отцы старые, бедные их матери,   которые в продолжение 20 лет любили, обожали их, как умеют обожать только   матери, узнают через шесть месяцев или через год, может быть, что сына,   большого сына, воспитанного с таким трудом, с такими расходами, с такой   любовью, что сына этого, разорванного ядром, растоптанного конницей, проехавшей   через него, бросили в яму, как дохлую собаку. И она спросит: зачем убили   дорогого мальчика – ее надежду, гордость, жизнь? Никто не знает. Да, зачем?»      

       

       

«Война! Драться! Резаться! Убивать   людей! Да, в наше время, с нашим просвещением, с нашей наукой, с нашей   философией, существует учреждение особых училищ, в которых учат убивать,   убивать издалека, с совершенством, убивать много людей сразу, убивать   несчастных, жалких людей, ни в чем не виноватых людей, поддерживающих семьи, и   убивать их без всякого суда». «И самое удивительное – это то, что народ не   поднимается против правительств, – всё равно, в монархии или республике.   Самое удивительное то, что всё общество не взбунтуется при одном слове „война“.      

       

       

«Да, видно, мы всегда будем жить   старыми, ужасными обычаями, преступными суевериями, кровожадными понятиями   наших предков. Видно, как мы были зверями, так и останемся зверями,   руководимыми только инстинктом».      

       

       

«Едва ли кто-нибудь, кроме Виктора   Гюго, мог бы безнаказанно кликнуть клич освобождения и истины».      

       

       

«Силу уже начинают называть насилием и   судить ее, – сказал он. – Война призывается на суд. Просвещение по   жалобе рода человеческого ведет судебное дело и представляет обвинительный акт   против всех завоевателей и полководцев».      

       

       

«Люди начинают понимать то, что   увеличение преступления не может быть его уменьшением; что если убийство есть   преступление, то убийство многих не может быть смягчающим обстоятельством; что   если стыдно красть, то захват никак не может быть предметом прославления».      

       

       

«Провозгласим же эту несомненную   истину, обесчестим войну». «Напрасный гнев, – продолжает Мопассан, –   негодование поэта. Война уважаема, почитаема теперь более, чем когда-либо.   Искусный артист по этой части, гениальный убийца, г-н фон Мольтке отвечал   однажды депутатам общества мира следующими страшными словами: “Война свята и   божественного установления, война есть один из священных законов мира, она   поддерживает в людях все великие и благородные чувства: честь, бескорыстие,   добродетель, храбрость. Только вследствие войны люди не впадают в самый грубый   материализм”».      

       

       

«Собираться стадами в 400 тысяч   человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая,   ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в   нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города,   сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями   человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля   размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног,   с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть   где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети   умирают с голоду – это называется не впадать в самый грубый материализм».      

       

       

«Военные люди – главное бедствие мира.   Мы боремся с природой, с невежеством, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить наше   жалкое существование. Ученые посвящают труду всю жизнь для того, чтобы найти   средства помочь, облегчить судьбу своих братьев. И, упорно трудясь и делая   открытие за открытием, они обогащают ум человеческий, расширяют науку, каждый   день дают новые знания, каждый день увеличивая благосостояние, достаток, силу   народа».      

       

       

«И вот наступает война. В шесть месяцев   генералы разрушают всё то, что творилось в продолжение 20 лет усилия, терпения,   гениальности. И это всё называется не впадать в самый грубый материализм».      

       

       

«Мы ее видели, войну. Мы видели, как   люди сделались опять зверями, как они, как шальные, убивали из удовольствия, из   страха, для молодечества, для похвальбы. Мы видели, как, освободившись от   понятий закона и права, они расстреливали невинных, застигнутых на дороге и   показавшихся подозрительными только потому, что они испугались. Мы видели, как   убивали привязанных у дверей хозяев собак, только чтобы попробовать новый   револьвер. Мы видели, как расстреливали лежавших в поле коров без всякой   надобности, только чтобы пострелять для потехи. И это называется не впадать в   самый безобразный материализм».      

       

       

«Вступить в страну, зарезать человека,   который защищает свой дом, потому что он одет в блузу и у него нет на голове   военной фуражки; сжигать дома бедняков, которым есть нечего, разбивать, красть   мебель, выпивать вино из чужих погребов, насиловать женщин на улицах, сжигать   пороху на миллионы франков и оставить после себя разорение, болезни, – это   называется не впадать в самый грубый материализм».      

       

       

«Что же, наконец, они сделали, военные   люди, какие их подвиги? Ничего. Что они выдумали? Пушки и ружья. Вот и все».      

       

       

«Что оставила нам Греция? Книги,   мраморы. Оттого ли она велика, что побеждала, или оттого, что произвела? Не   нападения персов помешали грекам впасть в самый грубый материализм. Не   нападения же варваров на Рим спасли и возродили его! Что, Наполеон I продолжал   разве великое умственное движение, начатое философами конца прошлого века?»      

       

       

«Нет, уж если правительства берут на   себя право посылать на смерть народы, то и нет ничего удивительного, что и   народы 6epут на себя иногда право посылать на смерть и свои правительства».      

       

       

«Они защищаются, и они правы. Никто не   имеет права управлять другими. Управлять другими можно только для блага того,   кем управляешь. И тот, кто управляет, обязан избегать войны; так же как и   капитан корабля – избегать крушения».      

       

       

«Когда капитан виноват в крушении   своего корабля, его судят и приговаривают, если он окажется виноватым в небрежности   и даже в неспособности».      

       

       

«Отчего же бы не судить и правительство   после каждой объявленной войны? Если бы только народ понял это, если бы они   судили власти, ведущие их к убийству, если бы они отказывались идти на смерть   без надобности, если бы они употребляли данное им оружие против тех, которые им   дали его, – если бы это случилось когда-либо, война бы умерла».      

       

       

«Но это никогда не случится». Автор   видит весь ужас войны; видит, что причина ее в том, что правительства,   обманывая людей, заставляют их идти убивать и умирать без всякой для них нужды;   видит и то, что люди, которые составляют войска, могли бы обратить оружие   против правительства и потребовать у них отчета. Но автор думает, что этого   никогда не случится и что поэтому выхода из этого положения нет. Он думает, что   дело войны ужасно, но что оно неизбежно, что требования правительств того,   чтобы люди шли в солдаты, так же неизбежно, как смерть, и что так как   правительства всегда будут требовать этого, то всегда и будут войны.      

       

Так пишет даровитый, искренний, одаренный тем проникновением   в сущность предмета, которое составляет сущность поэтического дара, писатель.   Он выставляет перед нами всю жестокость противоречия сознания людей и   деятельности и, не разрешая его, признает как бы то, что это противоречие   должно быть и что в нем поэтический трагизм жизни.      

Другой, не менее даровитый, писатель (Е. Rod) еще ярче   описывает жестокость и безумие настоящего положения и точно так же для того,   чтобы признать трагизм его, не предлагая и не провидя из этого положения   выхода.      

       

«И для чего что-либо делать и   затевать? – говорит он. – И разве можно любить людей в теперешние   смутные времена, когда завтрашний день одна угроза? Всё, что мы начали, все   наши зреющие мысли, все наши предполагаемые дела, всё то хотя малое добро,   которое мы можем сделать, – разве всё это не будет снесено готовящейся   бурей?»      

       

       

«Земля дрожит повсюду под ногами, и   собирающаяся туча не минует нас».      

       

       

«Да, если бы страшна была одна   революция, которая нас пугает. Так как я не могу придумать общества, более   отвратительно устроенного, чем наше, то я не боюсь того нового устройства,   которое заменит наше. Если бы мне стало хуже от перемены, я бы утешался тем,   что сегодняшние палачи были жертвами вчера. Я бы переносил худшее, ожидая   лучшего. Но не эта отдаленная опасность пугает меня, – я вижу другую,   более близкую, более жестокую, потому что ей нет никакого оправдания, потому   что из нее не может выйти никакого добра. Каждый день люди взвешивают   случайности войны на завтра. И каждый день эти случайности становятся   неизбежнее».      

       

       

«Мысль отказывается верить возможности   катастрофы, которая представляется на конце века как последствие всего   прогресса нашей эры, а надо привыкать верить».      

       

       

«В продолжение 20 лет все силы знания   истощаются на изобретение орудий истребления, и скоро несколько пушечных   выстрелов будет достаточно для того, чтобы уничтожить целое войско. Вооружаются   не как прежде несколько тысяч бедняков, кровь которых покупали за деньги, но   теперь вооружены поголовно целые народы, собирающиеся резать горло друг другу».      

       

       

«У людей этих сначала крадут их время   (забирая их в солдаты) для того, чтобы потом вернее украсть их жизнь. Чтобы   приготовить их к резне, разжигают их ненависть, уверяя их, что они ненавидимы.   И кроткие, добрые люди попадаются на эту удочку, и вот-вот бросятся с   жестокостью диких зверей друг на друга толпы мирных граждан, повинуясь нелепому   приказанию. И всё Бог знает из-за какого-нибудь смешного столкновения на   границе или из-за торговых колониальных расчетов».      

       

       

«И пойдут они, как бараны на бойню, не   зная, куда они идут, зная, что они бросают своих жен, что дети их будут   голодать, и пойдут они с робостью, но опьяненные звучными словами, которые им   будут трубить в уши. И пойдут они беспрекословно, покорные и смиренные, не зная   и не понимая того, что они сила, что власть была бы, в их руках, если бы они   только захотели, если бы только могли и умели сговориться и установить здравый   смысл и братство, вместо диких плутень дипломатов».      

       

       

«И пойдут они до такой степени   обманутые, что будут верить, что резня, убийство людей есть обязанность, и   будут просить Бога, чтобы он благословил их кровожадные желания. И пойдут,   топча поля, которые сами они засевали, сжигая города, которые они сами строили,   пойдут с криками восторга, с радостью, с праздничной музыкой. А сыновья будут   воздвигать памятники тем, которые лучше всех других убивали их отцов».      

       

       

«Судьба целого поколения зависит от   того часа, в который какой-нибудь мрачный политик даст тот знак, по которому   они бросятся друг на друга».      

       

       

«Все мы знаем, что лучшие из нас будут   подкошены и что дела наши будут разрушены в зародыше».      

       

       

«Мы знаем это, содрогаемся от злости и   ничего не можем. Мы пойманы в сеть разных присутственных мест и бумаг с   заголовками, разорвать которую слишком трудно».      

       

       

«Мы во власти тех законов, которые мы   сами понаделали, чтобы защитить себя, и которые угнетают нас».      

       

       

«Мы перестали быть людьми и сделались   вещами – собственностью вымышленного чего-то, что мы называем государством,   которое порабощает каждого во имя воли всех, тогда как все, взятые отдельно,   хотят как раз противное тому, что их заставляют делать…»      

       

       

«И хорошо, если бы дело шло только об   одном поколении. Но дело гораздо важнее. Все эти крикуны на жалованье, все   честолюбцы, пользующиеся дурными страстями толпы, все нищие духом, обманутые   звучностью слов, так разожгли народные ненависти, что дело завтрашней войны   решит судьбу целого народа. Побежденный должен будет исчезнуть, и образуется   новая Европа на основах столь грубых, кровожадных и опозоренных такими преступлениями,   что она и не может не быть еще хуже, еще злее, еще диче и насильственнее».      

       

       

«Так и чувствуешь, что над каждым висит   ужасная безнадежность. Мы мечемся в тупом переулке с направленными на нас   ружьями со всех сторон. Мы работаем, как матросы на корабле, который тонет.   Наше удовольствие – это удовольствие приговоренного к смерти, которому дают   выбрать для себя любое кушанье за четверть часа до казни. Ужас притупляет нам   мысль, и высшее ее проявление в том, чтобы рассчитать, соображая неясные речи министров,   слова, сказанные царем, выворачивая изречения дипломатов, которыми наполняют   газеты, рассчитать, когда это именно – нынешний или на будущий год нас будут   резать».      

       

       

«Едва ли можно найти в истории время, в   которое жизнь была бы менее обеспечена и более полна тягостного ужаса».      

       

Указано на то, что сила в руках тех, которые сами губят   себя, в руках отдельных людей, составляющих массы; указано на то, что источник   зла в государстве. Казалось бы, ясно то, что противоречие сознания и жизни   дошло до того предела, дальше которого идти нельзя и после которого должно   наступить разрешение его.      

Но автор думает не так. Он видит в этом трагизм жизни   человеческой и, показав весь ужас положения, заключает тем, что в этом ужасе и   должна происходить жизнь человеческая.      

Таково второе отношение к войне людей, признающих в ней   нечто роковое и трагичное.      

Третье отношение есть отношение людей, потерявших совесть, и   потому и здравый смысл и человеческое чувство.      

К таким людям принадлежит Мольтке, суждение которого   выписано Мопассаном, и большинство военных, воспитанных в этом жестоком   суеверии, живущих им и потому часто наивно убежденных, что война есть не только   неизбежное, но и необходимое, даже полезное дело. Так судят вместе с тем и   невоенные, так, называемые ученые, образованные, утонченные люди.      

Вот что пишет… знаменитый академик Дусэ на вопрос редактора   о его взгляде на войну:      

       

«Милостивый государь!» «Когда вы   спрашиваете у самого миролюбивого из академиков, сторонник ли он войны, его   ответ уже заранее готов: к несчастью, м. г., вы и сами считаете мечтой   миролюбивые мысли, вдохновляющие в настоящее время наших великодушных   соотечественников.      

       

       

«С тех пор, как я живу на свете, мне   часто приходится слышать от многих частных людей возмущение против этой   ужасающей привычки международного убиения. Все признают и оплакивают это зло;   но как ему помочь? Очень часто пытались уничтожить дуэли: это казалось так   легко! Так нет же! Все усилия, сделанные для достижения этой цели, ни к чему не   послужили и никогда ни к чему не послужат».      

       

       

«Сколько бы ни говорилось против войны   и против дуэли на всех конгрессах мира, надо всеми арбитрациями, всеми   договорами, всеми законодательствами вечно будет стоять честь человека, которая   вечно требовала дуэли, и выгоды народов, которые вечно будут требовать войны».      

       

       

«Я тем не менее от всего сердца   надеюсь, что конгресс всенародного мира успеет в своей весьма тяжелой и весьма   почтенной задаче».      

       

       

«Примите уверение и т. д.      

К. Дусэ»      

       

Смысл тот, что честь людей требует того, чтобы они дрались,   а выгоды народов – того, чтобы они разоряли и истребляли друг друга, попытки же   прекращения войн достойны только улыбки.      

В том же роде мнение и другого знаменитого человека, Жюля   Кларети: «Милостивый государь, – пишет он, – для человека разумного   может существовать лишь одно мнение по вопросу о мире и войне».      

       

«Человечество создано для того, чтобы   жить и жить со свободой усовершенствования и улучшения своей судьбы, своего   состояния путем мирного труда. Всеобщее согласие, которого добивается и которое   проповедует всемирный конгресс мира, представляет из себя, быть может, только   прекрасную мечту, но во всяком случае мечту, самую прекрасную из всех. Человек   всегда имеет перед глазами обетованную землю будущего, жатва будет поспевать,   не опасаясь вреда от гранат и пушечных колес».      

       

       

«Только… Да-только!.. Так как миром не   управляют философы и благодетели, то счастье, что наши солдаты оберегают наши   границы и наши очаги и что их оружия, верно нацеленные, являются нам, быть   может, самым лучшим ручательством этого мира, столь горячо нами всеми   любимого».      

       

       

«Мир даруется лишь сильным и   решительным».      

       

       

«Примите уверение и т. д.      

Ж. Кларети»      

       

Смысл тот, что разговаривать не мешает о том самом, чего   никто не намерен и чего никак не должно делать. Но когда дело доходит до дела,   то нужно драться.      

А вот еще самое недавнее выражение мнения о значении войны,   высказанное самым популярным романистом Европы – Э. Золя:      

       

«Я считаю войну роковою необходимостью,   которая является для нас неизбежною ввиду ее тесной связи с человеческой   природой и всем мирозданием. Мне бы хотелось, чтобы войну можно было отдалить,   на возможно долгое время. Тем не менее наступит момент, когда мы будем   вынуждены воевать. Я становлюсь в данную минуту на общечеловеческую точку   зрения и не делаю никоим образом намека на наш разлад с Германией, являющийся   лишь ничтожным инцидентом в истории человечества. Я говорю, что война   необходима и полезна, так как она является для человечества одним из условий   существования. Мы всюду встречаем войну, не только между различными племенами и   народами, но также в семейной и частной жизни. Она является одним из главнейших   элементов прогресса, и каждый шаг вперед, который делало до сих пор   человечество, сопровождался кровопролитием».      

       

       

«Говорили и до сих пор еще говорят о   разоружении, между тем разоружение нечто невозможное, и если бы даже оно было   возможно, то и в том случае мы должны были бы его отвергнуть. Только   вооруженный народ является могучим и великим. Я убежден, что общее всемирное   разоружение повлекло бы за собой нечто вроде нравственного упадка, который   высказался бы общим бессилием и воспрепятствовал бы прогрессивному преуспеянию   человечества. Воинственная нация всегда пользовалась цветущими силами. Военное   искусство влекло за собою развитие всех других искусств. Об этом свидетельствует   история. Так, в Афинах и в Риме торговля, промышленность и литература никогда   не достигали такого развития, как в то время, когда эти города господствовали   над известным тогда миром силою оружия. Чтобы взять пример из более близких нам   времен, вспомним век Людовика XIV. Войны великого короля не только не задержали   прогресса искусств и наук, но даже, напротив того, как будто помогали и   благоприятствовали их преуспеянию».      

       

Война дело полезное! Но лучше всего в этом смысле мнение   самого даровитого из писателей этого настроения, мнение академика Вогюэ. Вот   что он пишет в статье о выставке при посещении военного отдела:      

       

«На эспланаде Инвалидов среди   экзотических и колониальных помещений одно строение более строгого стиля   выдается из живописного базара; все эти представители жителей земного шара   примыкают к дворцу войны. Великолепный повод антитез для гуманитарной риторики;   она и не упускает случая плакаться на такие сближения и утверждать, что это   убьет то (ceci tuera cela)[4],   что единение народов через науку и труд победит военные инстинкты. Не будем ей   мешать ласкать надеждой химеру золотого века, который, если бы осуществился,   очень скоро сделался бы веком грязи. Вся история учит нас, что то сделано этим,   что нужна кровь, чтобы ускорить и закрепить единение народов. Естественные   науки в наше время скрепили таинственный закон, открывшийся Жозефу де Мэстру   вдохновением его гения и обдумыванием первобытных догматов; он видел, как мир   искупляет свои наследственные падения жертвою; науки показывают нам, как мир   совершенствуется борьбой и насильственным подбором; это утверждение с двух   сторон одного и того же декрета, редактированного в различных выражениях.   Утверждение, конечно, неприятное; но законы мира установлены не для нашего   удовольствия, они установлены для нашего совершенствования. Взойдемте же в этот   неизбежный, необходимый дворец войны, и мы будем иметь случай наблюдать, каким   образом самый упорный из наших инстинктов, не теряя ничего из своей силы,   преобразовывается, подчиняясь различным требованиям исторических моментов».      

       

Мысль эта именно о том, что доказательство необходимости   войны находится в двух выражениях, по его мнению, двух великих мыслителей –   Мэстра и Дарвина, так нравится Вогюэ, что он еще раз повторяет ее.      

       

«Милостивый государь, вы спрашиваете   моего мнения насчет успеха всемирного конгресса мира. Я верю так же, как и   Дарвин, что насильственная борьба есть закон природы, управляющий всеми   существами».      

       

       

«Так же как и Иосиф Мэстр, я верю, что   это закон божественный: два различных названия для одной и той же вещи. Если   бы, паче чаяния, какой-нибудь частице человечества, положим хоть всему   цивилизованному Западу, удалось остановить действие этого закона, то другие   народы, более первобытные, применили бы его против нас. В этих народах голос природы   взял бы верх над голосом человеческого разума. И они бы действовали успешно,   так как уверенность в мире, я не говорю сам „мир“, а „полная уверенность в   мире“, вызвала бы в людях развращенность и упадок, более разрушительно   действующие, чем самая страшная война. Я нахожу, что для войны, этого   уголовного закона, нужно делать то же, что и для остальных уголовных законов:   смягчить их, стараться, чтобы они оказались ненужными, и применять их как можно   реже. Но вся история учит нас тому, что нельзя упразднить этих законов до тех   пор, пока останется на земле двое людей, хлеб, деньги и между ними женщина».      

       

       

«Я был бы очень счастлив, если бы   конгресс мне доказал противное. Но сомневаюсь, чтобы он мог опровергнуть   историю, закон природы и закон Бога».      

       

       

«Примите уверение и т. д.      

Э. М. Вогюэ»      

       

Смысл тот, что история, природа человека и Бог показывают   нам, что, пока будут два человека и между ними хлеб, деньги и женщина, –   будет война. То есть, что никакой прогресс не приведет людей к тому, чтобы они   сдвинулись с дикого понимания жизни, при котором без драки невозможно разделить   хлеб, деньги (очень хороши тут деньги) и женщину.      

Странны люди, собирающиеся в конгрессы, говорящие речи о   том, как ловить птиц, посыпая им соли на хвост, хотя они не могут не знать, что   этого нельзя делать; удивительны те, которые, как Мопассан, Род и мн. др., ясно   видят весь ужас войны, всё противоречие, вытекающее из того, что люди делают не   то, что им нужно, выгодно и должно делать, оплакивают при этом трагизм жизни и   не видят того, что весь трагизм этот прекратится тотчас же, как только люди   перестанут рассуждать о том, о чем им не нужно рассуждать, начнут не делать   того, что им больно, неприятно и противно делать. Эти люди удивительны, но   люди, которые, как Вогюэ и др., исповедуя закон эволюции, признают войну не   только неизбежной, но полезной и потому желательной, – эти люди страшны,   ужасны своей нравственной извращенностью. Те хоть говорят, что ненавидят зло и   любят добро, но эти прямо признают то, что добра и зла нет.      

Все толки о возможности установить мир вместо вечной войны –   вредное сантиментальничанье болтунов. Есть закон эволюции, по которому выходит,   что я должен жить и действовать дурно. Что же делать? Я образованный человек и   знаю закон эволюции и потому буду поступать дурно. «En trons au palais de la   guerre» (Войдем же во дворец войны). Есть закон эволюции, и потому нет ничего   ни дурного, ни хорошего, а надо жить для одной своей личной жизни, предоставляя   остальное делать закону эволюции. Это есть последнее выражение утонченного   образования и вместе с тем того затемнения сознания, которым заняты   образованные классы нашего времени.      

Желание образованных классов как-нибудь удержать свои   излюбленные идеи и основанную на них жизнь дошло до последних пределов. Они   лгут, обманывают себя и других в самых утонченных формах, только чтобы   как-нибудь затемнить, заглушить сознание.      

Вместо того чтобы изменить жизнь соответственно сознанию,   они стараются всеми средствами затемнить, заглушить сознание. Но свет и в   темноте светит, и так он начинает светить в наше время.      

 VII      

       

Образованные люди высших классов стараются заглушать всё   более и более выясняющееся сознание необходимости изменения настоящего строя   жизни, но жизнь, продолжая развиваться и усложняться в прежнем направлении,   усиливая противоречия и страдания людей, приводит их к тому последнему пределу,   дальше которого идти нельзя. Такой последний предел противоречия, дальше   которого идти нельзя, есть общая воинская повинность.      

Обыкновенно думают, что всеобщая воинская повинность и   связанные с нею всё увеличивающиеся вооружения и вследствие того все   увеличивающиеся подати и государственные долги во всех народах есть явление   случайное, возникшее от некоторого политического положения Европы, и может быть   устранено тоже некоторыми политическими соображениями, без изменения   внутреннего строя жизни.      

Это совершенно несправедливо. Общая воинская повинность есть   только доведенное до своих последних пределов и ставшее очевидным, при   известной степени материального развития, внутреннее противоречие, вкравшееся в   общественное жизнепонимание.      

Общественное жизнепонимание ведь состоит в том, что смысл   жизни переносится из личности в совокупность и последовательность их – в племя,   в семью, род или государство.      

По общественному жизнепониманию предполагается, что, так как   смысл жизни заключается в совокупности личностей, то личности сами добровольно   жертвуют своими интересами для интересов совокупности. Так это и было и есть в   действительности при известных формах совокупностей, в семье или племени,   безразлично от того, что чему предшествовало, или в роде и даже в   патриархальном государстве. Вследствие обычая, передаваемого воспитанием и   подтверждаемого религиозным внушением, личности без принуждения сливали свои   интересы с интересами совокупности и жертвовали своими для общего.      

Но чем сложнее становились общества, чем больше они   становились, в особенности чем чаще завоевание было причиной соединения людей в   обществе, тем чаще личности стремились к достижению своих целей в ущерб общему   и тем чаще для ограничения этих непокоряющихся личностей понадобилось   употребление власти, т. е. насилия.      

Защитники общественного жизнепонимания обыкновенно стараются   смешать понятие власти, т. е. насилия, с понятием духовного влияния, но   смешение это совершенно невозможно.      

Влияние духовное есть такое воздействие на человека,   вследствие которого изменяются самые желания человека и совпадают с тем, что от   него требуют. Человек, подчиняющийся влиянию духовному, действует   соответственно своим желаниям. Власть же, как обыкновенно понимают это слово,   есть средство принуждения человека поступать противно своим желаниям. Человек,   подчиняющийся власти, действует не так, как он хочет, а так, как его заставляет   действовать власть. Заставить же человека делать не то, что он хочет, а то,   чего он не хочет, может только физическое насилие или угроза им, т. е. лишение   свободы, побои, увечья или легко исполнимые угрозы совершения этих действий. В   этом состоит и всегда состояла власть.      

Несмотря на неперестающие усилия находящихся во власти людей   скрыть это и придать власти другое значение, власть есть приложение к человеку   веревки, цепи, которой его свяжут и потащат, или кнута, которым его будут сечь,   или ножа, топора, которым ему отрубят руки, ноги, нос, уши, голову, приложение   этих средств или угроза ими. И так это было при Нероне и Чингисхане и так это и   теперь, при самом либеральном правлении, в американской и французской   республике. Если люди подчиняются власти, то только потому, что они боятся   того, что, в случае неподчинения их, к ним будут приложены эти действия. Все   правительственные требования уплаты податей, исполнения общественных дел,   подчинения себя накладываемым наказаниям, изгнания, штрафы и т.п., которым люди   как будто подчиняются добровольно, в основе всегда имеют телесное насилие или угрозу   его.      

Основа власти есть телесное насилие. Возможность же   совершать над людьми телесное насилие прежде всего дает организация вооруженных   людей такая, при которой все вооруженные люди действуют согласно, подчиняясь   одной воле. Такие собрания вооруженных людей, подчиняющихся одной воле,   составляют войско. Войско всегда и стояло и теперь стоит в основе власти.   Всегда власть находится в руках тех, кто повелевает войском, и всегда все   властители – от римских кесарей до русских и немецких императоров – озабочены   более всего войском, заискивают только в войске, зная, что если войско с ними,   то власть в их руках.      

Вот это-то образование и увеличение войска, необходимого для   поддержания власти, и внесло в общественное жизнепонимание разлагающее его   начало.      

Цель власти и оправдание ее состоит в ограничении тех людей,   которые захотели бы достигать своих интересов в ущерб интересам совокупности.   Но приобреталась ли власть образованием нового войска, наследством или выбором,   люди, посредством войска имеющие власть, ничем не отличались от других людей и   потому точно так же, как и другие люди, были склонны не подчинять свои интересы   интересам совокупности, а, напротив, имея в своих руках возможность это делать,   были более склонны, чем все другие, подчинять общие интересы своим. Сколько ни   придумывали люди средств для того, чтобы лишить людей, стоящих у власти,   возможности подчинять общие интересы своим, или для того, чтобы передавать   власть только людям непогрешимым, до сих пор не найдено средств для достижения   ни того, ни другого.      

Все употребляемые приемы, и Божеского благословения, и   выбора, и наследственности, и голосований, и выборов, и собраний, и   парламентов, и сенатов – все эти меры оказывались и оказываются   недействительными. Все знают, что ни один из этих приемов не достигает ни цели   вручения власти только непогрешимым людям, ни препятствования злоупотреблениям   ее. Все знают, что, напротив, люди, находящиеся у власти – будь они императоры,   министры, полицеймейстеры, городовые, – всегда, вследствие того что они   имеют власть, делаются более склонными к безнравственности, т. е. подчинению   общих интересов личным, чем люди, не имеющие власти, как это и не может быть   иначе.      

Общественное жизнепонимание оправдывалось только до тех пор,   пока все люди добровольно жертвовали своими интересами интересам общего; но как   скоро явились люди, добровольно не жертвовавшие своими интересами, и   понадобилась власть, т. е. насилие для ограничения этих личностей, так в   общественное жизнепонимание и основанное на нем устройство вошло разлагающее   его начало власти, т. е. насилие одних людей над другими.      

Для того, чтобы власть одних людей над другими достигала   своей цели ограничения людей, стремившихся к личным целям в ущерб общего, нужно   было, чтобы власть находилась в руках людей непогрешимых, как это   предполагается у китайцев или как это предполагалось в Средние века и теперь   для людей, верующих в святость помазания. Только при этом условии получало свое   оправдание общественное устройство.      

Но так как этого нет, а, напротив, люди, имеющие власть,   именно вследствие обладания властью всегда не святы, то общественное   устройство, основанное на власти, не могло уже иметь оправдания.      

Если и было время, что при известном низком уровне   нравственности и при всеобщем расположении людей к насилию друг над другом   существование власти, ограничивающей эти насилия, было выгодно, т. е. что   насилие государственное было меньше насилия личностей друг над другом, то   нельзя не видеть того, что такое преимущество государственности над отсутствием   ее не могло быть постоянно. Чем более уменьшалось стремление к насилию   личностей, чем более смягчались нравы и чем более развращалась власть   вследствие своей нестесненности, тем преимущество это становилось все меньше и   меньше.      

В этом изменении отношения между нравственным развитием масс   и развращенностью правительств и состоит вся история последних двух   тысячелетий.      

В самом простом виде дело происходило так: люди жили   племенами, семьями, родами и враждовали, насиловали, разоряли, убивали друг   друга. Насилия эти происходили в малых и больших размерах: личность боролась с   личностью, племя с племенем, семья с семьей, род с родом, народ с народом.   Большие, сильнейшие совокупности завладевали слабейшими, и чем больше и сильнее   становилась совокупность людей, тем меньше происходило в ней внутренних насилий   и тем обеспеченнее казалась продолжительность жизни совокупности.      

Члены племени или семьи, соединяясь в одну совокупность,   менее враждуют между собой, и племя и семья не умирают, как один человек, а   продолжают свое существование: между членами одного государства, подчиненными   одной власти, борьба кажется еще слабее, и жизнь государства кажется еще   обеспеченнее.      

Соединения эти всё в большие и большие совокупности   происходили не потому, чтобы люди сознательно признавали такие соединения более   для себя выгодными, как это описывается в басне о призвании варягов, а   вследствие, с одной стороны, естественного роста, с другой – борьбы и   завоеваний.      

Когда завоевание уже совершилось, власть завоевателя   действительно прекращает междоусобия, и общественное жизнепонимание получает   подтверждение. Но подтверждение это только временное. Внутренние междоусобия   прекращаются только в той мере, в которой увеличивается давление власти над   прежде враждовавшими между собой личностями. Насилие внутренней борьбы,   уничтожаемое властью, зарождается в самой власти. Власть находится в руках   людей таких же, как все, т. е. таких, которые всегда или часто готовы   пожертвовать общим благом для своего личного, с тою только разницею, что люди   эти не имеют умеряющей их силы противодействия насилуемых и подвержены всему   развращающему влиянию власти. И потому зло насилия, переходя в руки власти,   всегда увеличивается и увеличивается и становится со временем больше, чем то,   которое предполагается, что оно уничтожает, между тем как в членах общества   склонность к насилию всё более и более ослабевает и насилие власти становится   всё менее и менее нужным.      

Государственная власть, если она и уничтожает внутренние   насилия, вносит всегда в жизнь людей новые насилия и всегда всё большие и   большие, по мере своей продолжительности и усиления.      

Так что хотя в государстве насилие власти и менее заметно,   чем насилие членов общества друг над другом, так как оно выражается не борьбой,   а покорностью, но насилие тем не менее существует и большей частью в сильнейшей   степени, чем прежде. И это не может быть иначе, потому что, кроме того, что   обладание властью развращает людей, расчет или даже бессознательное стремление   насилующих всегда будет состоять в том, чтобы довести насилуемых до наибольшего   ослабления, так как чем слабее будет насилуемый, тем меньше потребуется усилий   для подавления его.      

И потому насилие над насилуемым всегда растет до того   последнего предела, до которого оно может дойти, не убивая курицу, несущую   золотые яйца. Если же курица эта не несется, как американские индейцы,   фиджиане, негры, то убиваются, несмотря на искренние протесты филантропов   против такого образа действий.      

Лучшим подтверждением этого служит положение рабочих классов   нашего времени, которые собственно суть не что иное, как покоренные люди.      

Несмотря на все притворные старания высших классов облегчить   положение рабочих, все рабочие нашего мира подчинены неизменному железному   закону, по которому они имеют только столько, сколько им нужно, чтобы быть   постоянно побуждаемыми нуждой к работе и быть в силе работать на своих хозяев,   т. е. завоевателей.      

Так это всегда было. Всегда, по мере продолжительности и   усиления власти, терялись ее выгоды для тех, которые подчинялись ей, и   увеличивались ее невыгоды.      

Так это было и есть, независимо от тех форм правления, в   которых жили народы. Разница только в том, что при деспотической форме   правления власть сосредоточивается в малом числе насилующих и форма насилия   более резкая; при конституционных монархиях и республиках, как во Франции и Америке,   власть распределяется между большим количеством насилующих и формы ее выражения   менее резки; но дело насилия, при котором невыгоды власти больше выгод ее, и   процесс его, доводящий насилуемых до последнего предела ослабления, до которого   они могут быть доведены для выгоды насилующих, всегда одни и те же.      

Таково было и есть положение всех насилуемых, но до сих пор   они не знали этого и в большинстве случаев наивно верили, что правительства   существуют для их блага; что без правительств они погибли бы; что мысль о том,   что люди могут жить без правительств, есть кощунство, которое нельзя даже и   произносить; что это есть – почему-то страшное – учение анархизма, с которым   соединяется представление всяких ужасов.      

Люди верили, как чему-то вполне доказанному и потому не   требующему доказательств, тому, что, так как до сих пор все народы развивались   в государственной форме, то эта форма и навсегда есть необходимое условие   развития человечества.      

Так это продолжалось сотни, тысячи лет, и правительства, т.   е. люди, находящиеся во власти, старались и теперь всё более стараются   поддерживать народы в этом заблуждении.      

Так это было при римских императорах, так это и теперь.   Несмотря на то, что мысль о бесполезности и даже вреде государственного насилия   всё больше и больше входит в сознание людей, так это продолжалось бы вечно,   если бы правительствам не было необходимости для поддержания своей власти   усиливать войска.      

Обыкновенно думают, что войска усиливаются правительствами   только для обороны государства от других государств, забывая то, что войска   нужны прежде всего правительствам для обороны себя от своих подавленных и   приведенных в рабство подданных.      

Это нужно было всегда и всё становилось нужнее и нужнее по   мере развивающегося образования в народах, по мере усиления общения между   людьми одной и разных национальностей и стало особенно необходимо теперь, при   коммунистическом, социалистическом, анархистическом и общем рабочем движении. И   правительства чувствуют это и увеличивают свою главную силу дисциплинированного   войска[5].      

Недавно в германском рейхстаге, отвечая на запрос о том,   почему нужны деньги для прибавления жалованья унтер-офицерам, германский   канцлер прямо объявил, что нужны надежные унтер-офицеры для того, чтобы   бороться против социализма. Каприви сказал во всеуслышание только то, что   всякий знает, хотя это и старательно скрывается от народов; он сказал то,   почему нанимались гвардии швейцарцев и шотландцев к французским королям и   папам, почему в России старательно перетасовывают рекрут так, чтобы полки,   стоящие в центрах, комплектовались рекрутами с окраин, а полки на окраинах –   людьми из центра России. Смысл речи Киприви, переведенной на простой язык, тот,   что деньги нужны не для противодействия внешним врагам, а для подкупа   унтер-офицеров, с тем чтобы они были готовы действовать против подавленного   рабочего народа.      

Каприви нечаянно сказал то, что каждый очень хорошо знает, а   если не знает, то чувствует, а именно то, что существующий строй жизни таков,   какой он есть, не потому, что он естественно должен быть таким, что народ   хочет, чтобы он был таков, но потому, что его таким поддерживает насилие   правительств, войско со своими подкупленными унтер-офицерами и генералами.      

Если у рабочего человека нет земли, нет возможности   пользоваться самым естественным правом каждого человека извлекать из земли для   себя и своей семьи средства пропитания, то это не потому, что этого хочет   народ, а потому, что некоторым людям, землевладельцам, предоставлено право   допускать и не допускать к этому рабочих людей. И такой противоестественный   порядок поддерживается войском. Если огромные богатства, накопленные рабочими,   считаются принадлежащими не всем, а исключительным лицам; если власть собирать   подати с труда и употреблять эти деньги, на что они это найдут нужным,   предоставлена некоторым людям; если стачкам рабочих противодействуется, а   стачки капиталистов поощряются, если некоторым людям предоставляется избирать   способ религиозного и гражданского обучения и воспитания детей; если некоторым   лицам предоставлено право составлять законы, которым все должны подчиняться, и   распоряжаться имуществом и жизнью людей, – то все это происходит не   потому, что народ этого хочет и что так естественно должно быть, а потому, что   этого для своих выгод хотят правительства и правящие классы и посредством физического   насилия над телами людей устанавливают это.      

Каждый, если еще не знает того, то узнает при всякой попытке   неподчинения или изменения такого порядка вещей. И потому войска прежде всего   нужны всякому правительству и правящим классам для того, чтобы поддержать тот   порядок вещей, который не только не вытекает из потребности народа, но часто   прямо противоположен ему и выгоден только правительству и правящим классам.      

Войска нужны всякому правительству прежде всего для   содержания в покорности своих подданных и для пользования их трудами. Но   правительство не одно: рядом с ним другое правительство, точно так же насилием   пользующееся своими подданными и всегда готовое отнять у другого правительства   труды его уже приведенных в рабство подданных. И потому каждое правительство   нуждается в войске не только для внутреннего употребления, но и для ограждения   своей добычи от соседних хищников. Каждое государство вследствие этого невольно   приведено к необходимости друг перед другом увеличивать войска. Увеличение же   войск заразительно, как это еще 150 лет тому назад заметил Монтескье.      

Всякое увеличение войска в одном государстве, направленное   «против своих подданных, становится опасным для соседа и вызывает увеличение и   в соседних государствах.      

Войска доросли до тех миллионов, до которых они доросли   теперь, не только оттого, что государствам угрожали соседи; это произошло   прежде всего оттого, что надо подавлять все попытки возмущения подданных.   Увеличение войск происходило одновременно от двух причин, вызывающих одна другую:   войска нужны и против своих внутренних врагов и для того, чтобы отстаивать свое   положение против соседей. Одно обусловливает другое. Деспотизм правительства   всегда увеличивается по мере увеличения и усиления войск и успехов внешних, и   агрессивность правительств увеличивается по мере усиления внутреннего   деспотизма.      

Вследствие этого-то европейские правительства одно перед   другим, всё усиливая и усиливая войска, пришли к неизбежной необходимости –   общей воинской повинности, так как общая воинская повинность была средством   получить наибольшее количество войска во время войны при наименьших расходах.   Германия первая догадалась сделать это. И как скоро это сделало одно   государство, другие должны были сделать то же. А как скоро это сделалось,   сделалось то, что все граждане стали под ружье для того, чтобы поддерживать все   те несправедливости, которые против них производились; сделалось то, что все   граждане стали угнетателями самих себя.      

Общая воинская повинность была неизбежная логическая   необходимость, к которой нельзя было не прийти, но вместе с тем она же есть   последнее выражение внутреннего противоречия общественного жизнепонимания,   возникшего тогда, когда для поддержания его понадобилось насилие. В общей   воинской повинности противоречие это стало очевидным. В самом деле: ведь смысл   общественного жизнепонимания состоит в том, что человек, сознавая жестокость   борьбы личностей между собою и погибельность самой личности, переносит смысл   своей жизни в совокупности личностей. При общей же воинской повинности выходит то,   что люди, принесши все требуемые от них жертвы для того, чтобы избавиться от   жестокости борьбы и от непрочности жизни, после всех принесенных жертв   призываются опять ко всем тем опасностям, от которых они думали избавиться, и   кроме того та совокупность – государство, во имя которой личности отреклись от   своих выгод, подвергается опять такой же опасности уничтожения, какой прежде   подвергалась сама личность.      

Правительства должны были избавить людей от жестокости   борьбы личностей и дать им уверенность в ненарушимости порядка жизни   государственной, а вместо этого они накладывают на личность необходимость той   же борьбы, только отодвинув ее от борьбы с ближайшими личностями к борьбе с   личностями других государств, и оставляют ту же опасность уничтожения и личности   и государства.      

Учреждение общей воинской повинности подобно тому, что   случилось бы с человеком, подпирающим заваливающийся дом: стены нагнулись   внутрь – поставили подпорки; потолок погнулся – поставили другие; между   подпорками провисли доски – еще поставили подпорки. Дошло дело до того, что   подпорки хотя и держат дом, но жить в доме от подпорок уже нельзя.      

То же с общей воинской повинностью. Общая воинская   повинность разрушает все те выгоды общественной жизни, которые она призвана   хранить.      

Выгоды общественной жизни состоят в обеспечении   собственности, труда и содействии совокупному усовершенствованию жизни – общая   воинская повинность уничтожает всё это.      

Подати, собираемые с народа для приготовления к войне,   поглощают большую долю произведений труда, которые должно охранять войско.      

Отрывание всех мужчин от обычного течения жизни нарушает   возможность самого труда.      

Угрозы войны, готовой всякую минуту разразиться, делают   бесполезными и тщетными все усовершенствования общественной жизни.      

Если прежде человеку говорили, что он без подчинения власти   государства будет подвержен нападениям злых людей, внутренних и внешних врагов,   будет вынужден сам бороться с ними, подвергаться убийству, что поэтому ему   выгодно нести некоторые лишения для избавления себя от этих бед, что человек   мог верить этому, так как жертвы, которые он приносил государству, были только   жертвы частные и давали ему надежду на спокойную жизнь в неуничтожающемся   государстве, во имя которого он принес свои жертвы. Но теперь, когда жертвы эти   не только возросли в десять раз, а обещанные ему выгоды отсутствуют,   естественно каждому подумать, что подчинение его власти совершенно бесполезно.      

Но не в этом одном роковое значение общей воинской   повинности как проявления того противоречия, которое заключается в общественном   жизнепонимании. Главное проявление этого противоречия заключается в том, что   при общей воинской повинности всякий гражданин, делаясь солдатом, становится   поддерживателем государственного устройства и участником всего того, что делает   государство и законность чего он не признает.      

Правительства утверждают, что войска нужны преимущественно   для внешней обороны, но это несправедливо. Они нужны прежде всего против своих   подданных, и всякий человек, отбывающий воинскую повинность, невольно становится   участником всего насилия государства над своими подданными.      

Для того, чтобы убедиться в том, что каждый человек,   исполняющий воинскую повинность, становится участником таких дел государства,   которые он не признает и не может признавать, пусть всякий вспомнит только то,   что творится в каждом государстве во имя порядка и блага народов и исполнителем   чего всегда является войско. Все междоусобия династические и различных партий,   все казни, сопряженные с этими смутами, все подавления восстаний, все употребления   военной силы для разогнания скопищ народа, подавления стачек, все   вымогательства податей, все несправедливости распределения земельной   собственности, все стеснения труда – всё это производится если не прямо   войсками, то полицией, поддерживаемой войсками. Отбывающий воинскую повинность   становится участником всех этих дел, дел в некоторых случаях сомнительных для   него, но во многих случаях прямо противных его совести. Люди не хотят уйти с   той земли, которую они обрабатывали поколениями; люди не хотят разойтись, как   того требует правительство; люди не хотят платить подати, которые с них   требуют; люди не хотят признать для себя обязательности законов, которые не они   делали; люди не хотят лишиться своей национальности, – и я, исполняя   воинскую повинность, должен прийти и бить этих людей. Не могу я, будучи   участником этих дел, не спросить себя, хороши ли эти дела? И следует ли мне   содействовать исполнению их?      

Общая воинская повинность есть для правительств последняя   степень насилия, необходимая для поддержания всего здания; для подданных же она   есть последний предел возможности повиновения. Это есть тот камень замка в   своде, который держит стены и извлечение которого рушит всё здание.      

Пришло время, когда всё усиливающиеся и усиливающиеся   злоупотребления правительств и борьба их между собой сделали то, что от каждого   подданного потребовались такие не только материальные, но и нравственные   жертвы, при которых каждому пришлось задуматься и спросить себя, могу ли я   принести эти жертвы? И во имя чего должен я приносить эти жертвы? Жертвы эти   требуются во имя государства. Во имя государства требуется от меня отречение от   всего, что только может быть дорого человеку: от спокойствия, семьи,   безопасности, человеческого достоинства. Что же такое это государство, для   которого требуются такие страшные жертвы? И для чего оно так необходимо нужно?      

«Государство, – говорят нам, – необходимо нужно,   во-первых, потому, что без государства я и все мы не были бы ограждены от   насилия и нападения злых людей; во-вторых, без государства мы бы были дикими и   не имели бы ни религиозных, ни образовательных, ни воспитательных, ни торговых,   ни путесообщительных, ни других общественных учреждений; и, в-третьих, потому,   что без государства мы бы были подвержены порабощению нас соседними народами».      

«Без государства, – говорят нам, – мы бы были   подвержены насилиям и нападениям злых людей в нашем же отечестве».      

Но кто же эти среди нас злые люди, от насилия и нападения   которых спасает нас государство и его войско? Если три, четыре века тому назад,   когда люди гордились своим военным искусством, вооружением, когда убивать людей   считалось доблестью, были такие люди, то ведь теперь таких людей нет, а все   люди нашего времени не употребляют и не носят оружия, и все, исповедуя правила   человеколюбия, сострадания к ближним, желают того же, что и мы, – только   возможности спокойной и мирной жизни. Так что теперь уже нет особенных   насильников, от которых государство могло защищать нас. Если же под людьми, от   нападения которых спасает нас государство, разуметь тех людей, которые   совершают преступления, то мы знаем, что это не суть особенные существа, вроде   хищных зверей между овец, а суть такие же люди, как и все мы, и точно так же не   любящие совершать преступления, как и те, против которых они их совершают. Мы   знаем теперь, что угрозы и наказания не могут уменьшить количества таких людей,   а уменьшает его только изменение среды и нравственное воздействие на людей. Так   что объяснение необходимости государственного насилия ограждением людей от   насильников, если и имело основание три, четыре века тому назад, теперь не   имеет никакого. Теперь скорее можно сказать обратное: именно то, что   деятельность правительств с своими, отставшими от общего уровня нравственности,   жестокими приемами наказаний, тюрьм, каторг, виселиц, гильотин скорее   содействует огрубению народов, чем смягчению их, и потому скорее увеличению,   чем уменьшению числа насильников.      

«Без государства, – говорят еще, – не было бы всех   тех учреждений воспитательных, образовательных, религиозных, путесообщительных   и других. Без государства люди не умели бы учредить общественных нужных для   всех дел». Но этот довод мог иметь основание тоже только несколько веков тому   назад.      

Если было время, когда люди были так разобщены между собою,   так мало были выработаны средства сближения и передачи мыслей, что они не могли   сговориться и согласиться ни в каком общем ни торговом, ни экономическом, ни   образовательном деле без государственного центра, то теперь уже нет этой   разобщенности. Широко развившиеся средства общения и передачи мыслей сделали   то, что для образования обществ, собраний, корпораций, конгрессов, ученых,   экономических, политических учреждений люди нашего времени не только вполне   могут обходиться без правительств, но что правительства в большей части случаев   скорее мешают, чем содействуют достижению этих целей.      

С конца прошлого столетия едва ли не всякий шаг вперед   человечества не только не поощрялся, но всегда задерживался правительством. Так   это было с уничтожением телесного наказания, пыток, рабства, с установлением   свободы печати и собраний. В наше же время государственная власть и   правительства не только не содействуют, но прямо препятствуют всей той   деятельности, посредством которой люди вырабатывают себе новые формы жизни.   Решения вопросов рабочего, земельного, политического, религиозного не только не   поощряются, но прямо задерживаются государственною властью.      

«Без государства и правительства народы были бы порабощаемы   соседями».      

Едва ли нужно еще возражать на этот последний довод.   Возражение находится в нем самом.      

Правительства, как это говорят нам, необходимы со своими   войсками для защиты от могущих поработить нас соседних государств. Но ведь это   говорят все правительства друг про друга, и вместе с тем мы знаем, что все   европейские народы исповедуют одинаковые принципы свободы и братства и потому   не нуждаются в защите друг от друга. Если же говорить о защите от варваров, то   для этого достаточно 0,001 тех войск, которые стоят теперь под ружьем. Так что   выходит обратное тому, что говорится: государственная власть не только не   спасает от опасности нападения соседей, а напротив, она-то и производит   опасность нападения.      

Так что для всякого человека, посредством воинской   повинности поставленного в необходимость вдуматься в значение государства, во   имя которого от него требуется жертва его спокойствия, безопасности и жизни, не   может не быть ясным, что для жертв этих нет уже в наше время никакого   основания.      

Но мало того, что, рассуждая теоретически, всякий человек не   может не видеть, что жертвы, требуемые государством, не имеют никакого   основания; даже рассуждая практически, т.е. взвешивая все те тяжелые условия, в   которые поставлен человек государством, всякий не может не видеть, что для себя   лично исполнение требований государства и подчинение себя воинской повинности   для него в большинстве случаев невыгоднее, чем отказ от нее.      

Если большинство людей предпочитает подчинение неподчинению,   то это происходит не вследствие трезвого взвешивания выгод и невыгод, а потому,   что к подчинению привлекает людей гипнотизация, которой они при этом   подвергаются. Подчиняясь, люди только покоряются тем требованиям, которые к ним   предъявляются, не рассуждая и не делая усилия воли; для неподчинения нужно   самостоятельное рассуждение и усилие, на которое не каждый бывает способен.   Если же, исключив нравственное значение подчинения и неподчинения,   сообразовываться только с одними выгодами, то неподчинение в общем всегда будет   выгоднее подчинения.      

Кто бы я ни был, человек ли, принадлежащий к достаточным,   угнетающим классам или к рабочим, угнетенным, и в том и в другом случае   невыгоды неподчинения меньше, чем невыгоды подчинения, и выгоды неподчинения   больше выгод подчинения.      

Если я принадлежу к меньшинству угнетателей, невыгоды   неподчинения требованиям правительства будут состоять в том, что меня, как отказавшегося   исполнить требования правительства, будут судить и в лучшем случае или   оправдают, или, как поступают у нас с менонитами, – заставят отбывать срок   службы на невоенной работе; в худшем же случае приговорят к ссылке или   заключению в тюрьму на два, три года (я говорю по примерам, бывшим в России),   или, может быть, и на более долгое заключение, может быть, и на казнь, хотя   вероятие такого наказания очень мало.      

Таковы невыгоды неподчинения. Невыгоды же подчинения будут   состоять в следующем: в лучшем случае меня не пошлют на убийства людей и самого   не подвергнут большим вероятиям искалечения и смерти, а только зачислят в   военное рабство: я буду наряжен в шутовской наряд, мною будет помыкать всякий   человек, выше меня чином, от ефрейтора до фельдмаршала, меня заставят   кривляться телом, как им этого хочется, и, продержав меня от одного до пяти   лет, оставят на десять лет в положении готовности всякую минуту явиться опять   на исполнение всех этих дел. В худшем же случае будет то, что при всех тех же   прежних условиях рабства меня еще пошлют на войну, где я вынужден буду убивать   ничего не сделавших мне людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит и   где могу попасть в такое место, как это бывало в Севастополе и как бывает во   всякой войне, где люди посылаются на верную смерть, и, что мучительнее всего,   могу быть послан против своих же соотечественников и должен буду убивать своих   братьев для династических или совершенно чуждых мне правительственных   интересов. Таковы сравнительные невыгоды.      

Сравнительные же выгоды подчинения и неподчинения следующие.   Для неотказавшегося выгоды будут состоять в том, что он, подвергнувшись всем   унижениям и исполнив все жестокости, которые от него требуются, может, не   будучи убитым, получить украшения красные, золотые, мишурные на свой шутовской   наряд, может в лучшем случае распоряжаться над сотнями тысяч таких же, как и   он, оскотиненных людей и называться фельдмаршалом и получить много денег.      

Выгоды же отказавшегося будут состоять в том, что он   сохранит свое человеческое достоинство, получит уважение добрых людей и,   главное, будет несомненно знать, что он делает дело Божье, и потому несомненное   добро людям.      

Таковы выгоды и невыгоды с обеих сторон для человека из   богатых классов, для угнетателя; для человека же бедного рабочего класса выгоды   и невыгоды будут те же, но с важным прибавлением невыгод. Невыгоды для человека   из рабочего класса, не отказавшегося от военной службы, будут еще состоять в   том, что, поступая в военную службу, он своим участием и как бы согласием   закрепляет то угнетение, в котором находится он сам.      

Но не соображения о том, насколько нужно и полезно для людей   то государство, которое они призываются поддерживать своим участием в военной   службе, еще менее соображения о выгодах и невыгодах для каждого его подчинения   или неподчинения требованиям правительства решают вопрос о необходимости   существования или уничтожения государства. Решает этот вопрос бесповоротно и   безапелляционно религиозное сознание или совесть каждого отдельного человека,   перед которым невольно с общей воинской повинностью становится вопрос о   существовании или несуществовании государства.      

 VIII      

       

Часто говорят, что если христианство есть истина, то оно   должно бы было быть принято всеми людьми тогда же, когда появилось, и тогда   должно бы было изменить жизнь людей и сделать ее лучшею. Но говорить так, всё   равно что говорить, что если бы зерно было всхоже, то оно должно тотчас же дать   росток, цвет и плод.      

Христианское учение не есть законодательство, которое,   будучи введено насилием, может тотчас же изменить жизнь людей. Христианство   есть иное, чем прежнее, новое, высшее понимание жизни. Новое же понимание жизни   не может быть предписано, а может быть только свободно усвоено.      

Свободно же усвоено новое жизнепонимание может быть только   двумя способами: духовным – внутренним и опытным – внешним.      

Одни люди – меньшинство – тотчас же, сразу пророческим   чувством указывают истинность учения, отдаются ему и исполняют его. Другие –   большинство – только длинным путем ошибок, опытов и страданий приводятся к   познанию истинности учения и необходимости усвоения его.      

И вот к этой-то необходимости усвоения учения опытным,   внешним способом и приведено теперь всё большинство людей христианского   человечества.      

Иногда думается: для чего было нужно то извращение   христианства, которое и теперь более всего другого мешает принятию его в его   истинном значении. А между тем это-то извращение христианства, приведши людей в   то положение, в котором они находятся теперь, и было необходимым условием того,   чтобы большинство людей могло воспринять его в его истинном значении.      

Если бы христианство предлагалось людям в его истинном, а не   извращенном виде, то оно бы не было принято большинством людей и большинство   это осталось бы чуждым ему, как чужды ему теперь народы Азии. Приняв же его в   извращенном виде, народы, принявшие его, подверглись хотя и медленному, но   верному воздействию его и длинным, опытным путем ошибок и вытекающих из них   страданий приведены теперь к необходимости усвоения его в его истинном   значении.      

Извращение христианства и принятие его в извращенном виде   большинством людей было так же необходимо, как и то, чтобы для того, чтобы оно   взошло, посеянное зерно было на время скрыто землей.      

Христианское учение есть учение истины и вместе с тем   пророчество.      

Тысяча восемьсот лет тому назад христианское учение открыло   людям истину о том, как им должно жить, и вместе с тем предсказало то, чем   будет жизнь человеческая, если люди не будут так жить, а будут продолжать жить   теми основами, которыми они жили до него, и чем она будет, если они примут христианское   учение и будут в жизни исполнять его.      

Преподав в нагорной проповеди то учение, которое должно   руководить жизнью людей, Христос сказал: «И так всякого, кто слушает слова мои   сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на   камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на   дом тот; и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто   слушает сии слова мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному,   который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и   подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое»   (Мф. VII, 24-27).      

И вот после 18 веков пророчество совершилось. Не следуя   учению Христа вообще и проявлению его в общественной жизни непротивлением злу,   люди невольно пришли к тому положению неизбежности погибели, которое обещано   Христом тем, которые не последуют его учению.      

Люди часто думают, что вопрос о противлении или   непротивлении злу насилием есть вопрос придуманный, вопрос, который можно   обойти. А между тем это – вопрос, самою жизнью поставленный перед всеми людьми   и перед всяким мыслящим человеком и неизбежно требующий своего разрешения.   Вопрос этот для людей в их общественной жизни с тех пор, как проповедано   христианское учение, есть, то же, что для путешественника вопрос о том, по   какой из двух дорог идти, когда он приходит к разветвлению того пути, по   которому шел. Идти надо, и нельзя сказать: не буду думать и буду идти, как шел   прежде. Прежде была одна дорога, а теперь стало две, и нельзя идти, как шел   прежде, а неизбежно выбрать одну из двух.      

Так точно и нельзя сказать с тех пор, как учение Христа   стало известно людям: буду жить, как я жил прежде, не решая вопроса о   противлении или непротивлении злу насилием. Надо неизбежно при возникновении   каждой борьбы решить: противиться или не противиться насилием тому, что я   считаю злом, насилием.      

Вопрос о противлении или непротивлении злу насилием возник   тогда, когда появилась первая борьба между людьми, так как всякая борьба есть   не что иное, как противление насилием тому, что каждый из борющихся считает   злом. Но люди до Христа не видали того, что противление насилием тому, что   каждый считает злом, только потому, что он считает злом то, что другой считает   добром, есть только один из способов разрешения борьбы, а что другой способ   состоит в том, чтобы вовсе не противиться злу насилием.      

До учения Христа людям представлялось, что есть только один   способ разрешения борьбы посредством противления злу насилием, и так и   поступали, стараясь при этом каждый из борющихся убедить себя и других в том,   что то, что каждый считает злом, и есть действительное, абсолютное зло.      

И для этого с древнейших времен люди стали придумывать такие   определения зла, которые бы были обязательны для всех. И за такие определения   зла, обязательные для всех, выдавались то постановления законов, которые,   предполагалось, были получены сверхъестественным путем, то веления людей или   собраний людей, которым приписывалось свойство непогрешимости. Люди употребляли   насилие против других людей и уверяли себя и других, что насилие это они не   употребляли против зла, признанного всеми.      

Средство это употреблялось с древнейших времен в особенности   теми людьми, которые захватили власть, и люди долгое время не видали   неразумности этого средства.      

Но чем дальше жили люди, чем сложнее становились их   отношения, тем более становилось очевидным, что противиться насилием тому, что   каждым считается злом, – неразумно, что борьба от этого не уменьшается и   что никакие людские определения не могут сделать того, чтобы то, что считается   злом одними людьми, считалось бы таковым и другими.      

Уже во времена появления христианства, в том месте, где оно   появилось, в Римской империи для большого числа людей было ясно, что то, что   Нероном и Калигулой считается злом, которому надо противиться насилием, не   может считаться злом другими людьми. Уже тогда люди начинали понимать, что   законы человеческие, выдаваемые за законы Божеские, писаны людьми, что люди не   могут быть непогрешимы, каким бы они ни были облечены внешним величием, и что   ошибающиеся люди не сделаются непогрешимыми оттого, что они соберутся вместе и   назовутся сенатом или каким-нибудь другим таким именем. Тогда уже это   чувствовалось и понималось многими. И тогда-то и было проповедуемо Христом его   учение, состоящее не в том только, что не надо противиться злу насилием, а   учение о новом понимании жизни, частью или, скорее, приложением которого к   общественной жизни и было учение о средстве уничтожения борьбы между всеми   людьми не тем, чтобы обязать только одну часть людей без борьбы покоряться   тому, что известными авторитетами будет предписано им, а тем, чтобы никому,   следовательно и тем (и преимущественно тем), которые властвуют, не употреблять   насилия ни против кого ни в каком случае.      

Учение это было принято тогда только самым малым числом   учеников, большинство же людей, в особенности все те, которые властвовали над   людьми, и после номинального принятия христианства продолжало для себя   держаться правила противления насилием тому, что ими считалось злом. Так шло   это при римских и византийских императорах, так продолжалось это и после.      

Несостоятельность принципа авторитетного определения того,   что есть зло, и противления ему насилием, уже очевидная в первые века   христианства, стала еще очевиднее при разложении Римской империи на многие   равноправные государства, при их вражде между собою и при внутренней борьбе,   происходившей в государствах.      

Но люди не были готовы для принятия решения, данного   Христом, и прежнее средство определения зла, которому надо противиться   посредством установления обязательных для всех законов, приводившихся в   исполнение силою, продолжало прилагаться. Решителем того, что должно было   считать злом и чему противиться насилием, был то папа, то император, то король,   то собрание выбранных, то весь народ. Но как внутри, так и вне государства   всегда находились люди, не признававшие для себя обязательными ни   постановлений, выдаваемых за веление божества, ни постановлений людей,   облеченных святостью, ни учреждений, долженствовавшие представлять волю народа;   и люди, которые считали добром то, что существующие власти считали злом, и   таким же насилием, которое употреблялось против них, боролись против властей.      

Люди, облеченные святостью, считали злом то, что люди и   учреждения, облеченные светской властью, считали добром, и наоборот;   и борьба становилась всё жесточе и жесточе. И чем дальше держались люди   такого способа разрешения борьбы, тем очевиднее становилось, что этот способ не   годится, потому что нет и не может быть такого внешнего авторитета определения зла,   который признавался бы всеми.      

Так продолжалось 18 веков и дошло до того, до чего дошло   теперь, – до совершенной очевидности того, что внешнего обязательного для   всех определения зла нет и не может быть. Дошло до того, что люди перестали не   только верить в возможность отыскания этого общего, обязательного для всех   определения, но перестали верить даже и в необходимость выставления такого   определения. Дошло до того, что люди, имеющие власть, перестали уже доказывать   то, что они считают злом, есть зло, но прямо стали говорить, что они считают   злом то, что им не нравится, а люди, повинующиеся власти, стали повиноваться ей   не потому уже, что верят, что определения зла, даваемые этой властью,   справедливы, а только потому, что они не могут не повиноваться. Не потому присоединена   Ницца к Франции, Лотарингия к Германии, Чехия к Австрии; не потому раздроблена   Польша; не потому Ирландия и Индия подчиняются английскому правлению; не потому   воюют с Китаем и убивают африканцев, не потому американцы изгоняют китайцев, а   русские теснят евреев; не потому землевладельцы пользуются землей, которую они   не обрабатывают, и капиталисты произведениями труда, совершаемого другими, что   это – добро, нужно и полезно людям и что противное этому есть зло, а только   потому, что те, кто имеет власть, хотят, чтобы это так было. Сделалось то, что   есть теперь: одни люди совершают насилия уже не во имя противодействия злу, а   во имя своей выгоды или прихоти, а другие люди подчиняются насилию не потому,   что они считают, как это предполагалось прежде, что насилие делается над ними   во имя избавления их от зла и для их добра, а только потому, что они не могут   избавиться от насилия.      

Коли римлянин, средневековый, наш русский человек, каким я   помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден в том, что существующее   насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы,   крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и   должны быть, – то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы не   только верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-нибудь от   какого-нибудь зла, но который не видел бы ясно, что большинство тех насилий,   которым он подлежит и в которых отчасти принимает участие, суть сами по себе   большое и бесполезное зло.      

Нет теперь человека, который бы не видел не только   бесполезности, но и нелепости собирания податей с трудового народа для   обогащения праздных чиновников или бессмысленности наложения наказаний на   развращенных и слабых людей в виде ссылок из одного места в другое или в виде заключения   в тюрьмы, где они, живя в обеспечении и праздности, только еще больше   развращаются и ослабевают, или не только уже бесполезности и нелепости, но   прямо безумия и жестокости военных приготовлений и войн разоряющих и губящих   народ и не имеющих никакого объяснения и оправдания, а между тем эти насилия   продолжаются и даже поддерживаются теми самыми людьми, которые видят их   бесполезность, нелепость, жестокость и страдают от них.      

Ведь если 50 лет тому назад богатый, праздный и рабочий,   безграмотный человек оба одинаково были уверены, что их положение вечного   праздника для одних и вечного труда для других определено самим Богом, то   теперь уже не только в Европе, но и в России, благодаря передвижениям   населения, распространению грамотности и книгопечатанию, трудно найти из   богачей и из бедняков такого человека, в которого бы не запало с той или другой   стороны сомнение в справедливости такого порядка. Не только богачи знают, что   они виноваты уже одним тем, что богаты, и стараются искупить свою вину, как прежде   искупали грехи жертвами на церкви, жертвами на науку или искусство, но и   большая половина рабочего народа прямо признает теперь существующий порядок   ложным и подлежащим уничтожению или изменению. Одни люди, религиозные, каких у   нас в России миллионы, так называемые сектанты, признают этот порядок ложным и   подлежащим уничтожению на основании понятого в настоящем его смысле   евангельского учения; другие считают его ложным на основании социалистических,   коммунистических, анархических теорий, проникших теперь уже в низшие слои   рабочего народа.      

Насилие держится теперь уже не тем, что оно считается   нужным, а только тем, что оно давно существует и так организовано людьми,   которым оно выгодно, т. е. правительствами и правящими классами, что людям,   которые находятся под их властью, нельзя вырваться из-под нее.      

Правительства в наше время – все правительства, самые   деспотические так же, как и либеральные, – сделались тем, что так метко   называл Герцен Чингис-ханом с телеграфами, т. е. организациями насилия, не   имеющими в своей основе ничего, кроме самого грубого произвола, и вместе с тем   пользующимися всеми теми средствами, которые выработала наука для совокупной   общественной мирной деятельности свободных и равноправных людей и которые они   употребляют для порабощения и угнетения людей.      

Правительства и правящие классы опираются теперь не на   право, даже не на подобие справедливости, а на такую, с помощью   усовершенствований науки, искусную организацию, при которой все люди захвачены   в круг насилия, из которого нет никакой возможности вырваться. Круг этот   составляется теперь из четырех средств воздействия на людей. Средства эти все   связаны между собою и поддерживаются одно другим, как звенья кольцом   соединенной цепи.      

Первое, самое старое средство есть средство устрашения. Средство   это состоит в том, чтобы выставлять существующее государственное устройство   (какое бы оно ни было – свободное республиканское или самое дикое   деспотическое) чем-то священным и неизменным и потому казнить самыми жестокими   казнями все попытки изменения его. Средство это как употреблялось прежде, так   употребляется и теперь неизменно везде, где есть правительства: в России против   так называемых нигилистов, в Америке против анархистов, во Франции против   империалистов, монархистов, коммунаров и анархистов. Железные дороги,   телеграфы, телефоны, фотографии и усовершенствованный способ без убийства   удаления людей навеки в одиночные заключения, где они, скрытые от людей, гибнут   и забываются, и многие другие новейшие изобретения, которыми преимущественно   перед другими пользуются правительства, дают им такую силу, что, если только   раз власть попала в известные руки и полиция, явная и тайная, и администрация,   и всякого рода прокуроры, тюремщики и палачи усердно работают, нет никакой   возможности свергнуть правительство, как бы оно ни было безумно и жестоко.