1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
   
— Зачем же вы набрали без слуха?
   
— Но ведь им тоже хочется петь.
   
— Понятно, — задумчиво сказала Люся.
   
— Конечно, — вдохновился Женька. А начальница не понимает. Говорит: «Хор должен участвовать в смотре». Я говорю: «Вырастут — пусть участвуют, а дети должны петь».
   
— Не согласилась? — спросила Люся.
   
— Она сказала, что я странный и что ей некогда под меня подстраиваться. У нее много других дел.
   
Женька затянулся, и полоска огонька на его сигарете подвинулась ближе к губам, а столбик из пепла стал длиннее. Он стал таким длинным, что обломился и мягко упал на Женькин башмак, а с башмака скатился на ковер.
   
— Уронил… — удивился Женька, внимательно глядя на ковер. — Я могу поднять…
   
— Не надо, — сказала Люся. Она испытывала раздражение, но не хотела это обнаружить.
   
Женька посмотрел на нее, и Люсе почему-то стало неловко.
   
— Не надо, — повторила она. — Это мелочь…
   
— Ну конечно, — согласился Женька. Для него это было очевидно, и он не понимал, зачем об этом говорить так много.
   
Женьке было тепло и нравилось смотреть на Люсю, и он рассказал ей, как правильно приготовить водку; для этого нужно в бутылку «Столичной», которая покупается в магазине за три рубля семь копеек, бросить несколько кристалликов марганцовки, которая продается в аптеке и стоит гораздо дешевле. Через два дня эту водку следует процедить сквозь вату, на вате останется осадок — черный, как деготь, а водка идет голубая и легкая, как дыхание.
   
Женька ходил по комнате, сунув руки в карманы, обтянув тощий зад, и рассказывал — уже не о водке, а о женщинах.
   
Женька знал двух женщин. С одной ему было хорошо и без нее тоже хорошо. Без другой ему было плохо, но с ней тоже плохо. Женька мечтал о третьем возможном варианте, когда с ней ему будет хорошо, а без нее плохо.
   
Поговорив немного о любви, Женька перешел к дружбе. Он рассказал Люсе о своем приятеле, который на спор выучил язык народности «таты». Этот язык знают только сами «таты» и Женькин приятель, и больше никто.
   
От друзей Женька перешел к хорошим знакомым, а от них — к родственникам.
   
В пять часов с работы вернулся Юра. Увидев его, Женька остановился и замолчал.
   
— Добрый день, — поздоровался Юра.
   
— Да, — согласился Женька, потому что считал сегодняшний день для себя добрым.
   
Юра удивился этой форме приветствия и тому, что в гостях Женька, что накурено, и пепел по всему дому, и что Люся сидит в углу, сжавшись, без признаков жизни.
   
Все это выглядело странным, но Юра был человеком воспитанным и сделал вид, что все правильно, — именно так все и должно выглядеть.
   
— Как дела? — спросил Юра у Женьки.
   
— На работу устраиваюсь, — с готовностью откликнулся Женька. — Странная в общем работа, но дело не в этом. Когда человек работает, он не свободен, потому что по большей части делает не то, что ему хочется. Но, с другой стороны, человек не всегда знает, что ему хочется. — Женька вдохновился и похорошел. Он любил, когда интересовались его делами и когда при этом внимательно слушали. — Видите ли…
   
Женька запнулся, ему показалось — Юра что-то сказал.
   
— Что? — переспросил он.
   
— Ничего, — сказал Юра и повесил плащ в стенной шкаф.
   
Он вешал плащ, и лицо у него было рассеянное, и Женька понял, что слушал он невнимательно, и ему самому стало неинтересно.
   
— Я пойду… — неуверенно проговорил Женька.
   
— Заходите, — пригласил Юра.
   
— Ладно, — пообещал Женька и остался стоять. Ему не хотелось уходить, а хотелось рассказать все сначала, чтобы Юра тоже послушал. Но Юра молчал, и Женька сказал:
   
— До свидания.
   
«До свидания» он понимал буквально: то есть до следующей встречи.
   
Женькет ушел, а Люся легла на диван и заплакала.
   
Женька ушел в пять, а в восемь пришли гости.
   
Люся обычно надевала короткое платье без рукавов — у нее были красивые руки и ноги, — в меру короткое и в меру без рукавов. Когда мужчины видели столько красоты и меры — признак искусства, они громко восхищались Люсей и говорили, что она красивая и талантливая. Люся верила и делала вид, что не верит.
   
Гости вытирали у порога ноги, не кидали со стола чашек и не рассказывали про родственников. Помимо того, что гости были хорошо воспитаны, они были талантливы. Каждый умел делать что-нибудь такое, чего не умел никто другой.
   
Костя, например, обладал талантом трагедийного актера; когда он начинал жаловаться на свою жизнь, всем хотелось поставить локти на стол, опустить голову на ладони и горько просветленно зарыдать.
   
У Кости были сын, творческая работа и кооперативная квартира. В жизни ничего не дается даром, за все приходится платить либо деньгами, либо здоровьем. Костя платил деньгами. За квартиру — в рассрочку, за сына 25 процентов из месячной зарплаты, за творчество — отсутствием пенсии в старости. Расплачиваясь за все. Костя ничего не получал взамен. Квартира оказалась неудобной (за стеной жил скрипач), сын рос в другой семье, а творческая работа не обеспечивала постоянного заработка.
   
Эльга не имела никаких талантов. Это была Люсина подруга детства, а друзья детства не выбираются. Они как родственники — какие есть, такие есть. Эльга ни одного дня не могла прожить без любви. Если в ее жизни случался такой день, она просто ничего не соображала. Она не умела даже соображать без любви.
   
Третьего гостя звали Джинджи. Его фамилия была Джинджихашвили, но друзья постановили, что это не фамилия, а песня с припевом, и постановили ее урезать.
   
Джинджи обладал способностью громко хохотать без причины. Вернее, причин у него было достаточно: Джинджи был здоровый и сильный, умел хотеть и точно знал, чего хочет. У него была развита инерция равномерного прямолинейного движения.
   
У Юры, хозяина дома, такая инерция отсутствовала совершенно. Зато была развита инерция покоя. Шаман из вымирающего племени удэгеев, дожив до 132 лет, сказал:
   
«Счастье — это сама жизнь, и не надо искать иного».
   
Ознакомившись с этой точкой зрения, Юра не стал искать иного счастья, кроме того, которое у него было.
   
Он сосредоточенно выпил рюмку и прислушался к себе.
   
Прислушавшись, встал и направился к пианино. Юра умел исполнять «Весну» Грига и романс «Я встретил вас». «Весну» он выучил в детстве по нотам, а романс подобрал по слуху. И сейчас он играл и пел в точности, как Козловский, даже лучше. А все слушали, и всем хотелось счастья.
   
И если счастье было, они не знали об этом, потому что никто не знает, как выглядит счастье, и хотели еще чегото. Одним не хватало денег, другим здоровья, третьим власти над людьми, четвертым детей. Косте не хватало сразу первого, второго и третьего. Дети у него были.
   
— «Я встре-тил вас… — начал Юра. — И все… было-е…
   
В ожи-и-вше-м се…рдце а-а-а-жило…» «Жило» Юра выговорил таинственно и почему-то шепотом, и было что-то такое в этом романсе — в словах и в музыке, — что все вдохнули полные легкие воздуха и закричали в сладкой тоске:
   
— «Я вспо-о-мнил вре-мя за-а-а-а-ла-то-е…»
   
— Да тише вы, — Юра перестал играть и повернул к обществу обиженное лицо. — Ревут, как носороги.
   
Все сконфуженно замолчали, а Юра воспользовался паузой и допел один, как Козловский. И ему не мешали.
   
Джинджи взял свой стул и сел рядом с Эльгой.
   
— Эльга, — сказал Джинджи, — ты замечательный человек. Это правда.
   
У Эльги только что окончилась одна любовь, а другая еще не начиналась. Требовалось время, чтобы после первой все улеглось.
   
— Не врывайся в мою паузу, — сказала Эльга.
   
Джинджи взял свой стул и поставил его возле Люси.
   
— Люся, — сказал Джинджи, — ты замечательный человек, правда. Я и раньше это предполагал, но теперь понял наверняка.
   
— А как ты это понял? — удивилась Люся.
   
— По некоторым приметам.
   
Люсе было интересно послушать поподробнее, но в это время в прихожей зазвонил телефон.
   
— Сними трубку, — попросила она Костю, который сидел возле двери с лицом талантливого трагика.
   
Костя думал в этот момент о том, что сегодняшний вечер — миг, и даже сто лет — миг в сравнении с вечностью. А через сто лет Кости уже не будет, и темносерые штаны в рубчик, которые на нем надеты, переживут его имя.
   
Костя тихо вышел в прихожую, потом так же тихо вернулся и сел на свое место.
   
— Кто это звонил? — спросила Люся.
   
— Женя, — ответил Костя, и ни один мускул на его лице не дрогнул.
   
— Женька?!
   
— Может быть, Женька, но он сказал Женя.
   
Юра перестал играть, и в комнате стало тихо.
   
— Зачем он звонил?
   
— Он просил передать, что придет к вам ночевать.
   
— А ты что сказал?
   
— Я сказал: у вас гости.
   
— А он?
   
— А он сказал: ничего, пожалуйста.
   
Гости были не только воспитанные и талантливые. Гости были чуткие. Они не могли развлекаться, если ближнему грозила опасность.
   
Все сели вокруг стола и сосредоточились.
   
— Скажите, к вам родственники приехали, — предложил Джинджи и подвинул свой локоть поближе к Люсиному.
   
— Я говорить не буду, — отказался Юра и посмотрел на локоть Джинджи. — Я не умею врать.
   
— А я, значит, умею, — обиделась Люся. — Когда надо врать или одалживать деньги, когда надо унижаться, ты посылаешь меня.
   
— Пусть переночует, — выручил Костя, — не надо будет врать. И что такое одна ночь в сравнении с вечностью?
   
— Если он переночует одну ночь, — объяснил Юра, — он поселится здесь навсегда и завтра приведет своего приятеля.
   
Услышав, что ее ждет, Люся часто задышала, и брови у нее стали красные.
   
— А вы скажите, знакомые из Ленинграда приехали, — посоветовала Эльга.
   
— Я уже предлагал, не подходит, — напомнил Джинджи. — Его нельзя пускать.
   
— Не пускайте, — у Эльги было развито логическое мышление. — Заприте дверь, будто вас нет дома. Он позвонит-позвонит и уйдет.
   
В дверь позвонили. Все переглянулись. Юра быстро выключил свет.
   
— А почему он пришел к вам ночевать? — шепотом удивился Костя. — Это кто, родственник ваш?
   
— Ее друг, — Юра кивнул на жену. — Большой приятель.
   
— К нашему берегу вечно приплывет не дерьмо, так палка, — подытожила Эльга, имея в виду не столько Люсю, сколько себя.
   
Женька тем временем положил палец на кнопку, полагая, что хозяева не слышат.
   
Все имеет свой конец, даже жизнь. Женька тоже в конце концов снял палец с кнопки, и тогда стало тихо.
   
— Ушел… — тихо предположил Юра, подошел на цыпочках к двери и заглянул в замочную скважину.
   
Женька сидел на ступеньках возле лифта и ждал. Он все понимал буквально: раз хозяева не отпирают, значит, их нет дома. А раз их нет — они вернутся. Женька ждал, подперев лицо руками, и выражение у него было изумленно-печальное и какое-то отрешенное. А рядом на ступеньках стояла коробка с тортом, перевязанная бумажной веревочкой.
   
Юра вернулся в комнату.
   
— Сидит, — сообщил он.
   
— Вот это дает! — восхищенно сказал Джинджи.
   
— А долго он будет сидеть? — забеспокоилась Эльга.
   
— Всю жизнь, — убежденно сказала Люся.
   
— А как же нам теперь выйти? — удивился Костя.
   
— Никак, — сказала Люся. — Попались!
   
Прошло четыре часа.
   
В комнате было темно и тихо, слышно было, как урчал на кухне холодильник, тикали снятые с руки часы.
   
Юра спал на тахте. Он, как космонавт, умел засыпать в любой обстановке и спал обычно крепко, без снов.
   
Возле него валетом лежал Костя, осмысливал жизнь, при этом старался отодвинуть Юрины ноги подальше от лица.
   
Эльга сидела в кресле и думала о том, что прошлая любовь кончилась не по ее инициативе, а новая еще не началась, и неизвестно, что приплывет к ее берегу в очередной раз.
   
Люся смотрела в окно, понимала, что не выспится и завтра снова не сможет работать, не сумеет сохранить себя для первой фразы.
   
— Джинджи, — с надеждой попросила она, — давай я скажу тебе первую фразу…
   
Джинджи ходил из угла в угол: страстно хотел домой. Он забыл о том, что Эльга хороший человек и Люся, по некоторым приметам, тоже хороший человек. Сейчас, когда нельзя было выйти, он больше всего на свете хотел в свои собственные стены к своей собственной жене.
   
— Какую первую фразу? — не понял он. — К чему?
   
— Ни к чему, просто первую фразу — и все.
   
Джинджи остановился.
   
— Зажмурьтесь, и закройте глаза, и представьте себе… — начала Люся.
   
— Ну?
   
— Все. Только первая фраза.
   
— Зажмурьтесь и закройте глаза — одно и то же. Надо что-нибудь одно.
   
— А что лучше?
   
— Не знаю, — мрачно сказал Джинджи.
   
— Брось, — лениво предложила Эльга. — Кому все это надо?
   
— Если так рассуждать — ничего никому не надо.
   
И никто никому. Кому ты нужна?
   
— И я никому не нужна, — спокойно сказала Эльга.
   
Люся отвернулась, стала глядеть на редкие огни в домах. Ей вдруг больше всего на свете захотелось, чтобы кто-нибудь спросил у нее: как дела? А она бы долго и подробно стала рассказывать про свои дела: про то, что гости ходят не к ним, а в их дом, потому что по вечерам им некуда деться. Про то, что начальник теряет ее работы, засовывает куда-то в бумаги, а потом не может найти. Про свою любовь, которая кончилась, и теперь, когда она кончилась, кажется, что ее не было никогда.
   
Но гости были людьми воспитанными. Никто ни о чем не спрашивал. Все сидели вместе и врозь. Впереди была долгая ночь и нескорое утро.
   
А Женька тем временем спокойно спал, уложив щеку на ладонь, и с интересом смотрел свои сны… Может быть, ему снились поющие дети.
  
  
   
    
ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ
   
   
Первый раз Семечкин появился год назад в отделе кадров.
   
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он. — Моя фамилия Семечкин, зовут Георгий Николаевич. Вообще я русский, но долгое время жил в Грузии, как Маяковский.
   
Вот тут все написано.
   
Он протянул свою автобиографию, сел на стул и приготовился ждать.
   
Заведующая отделом кадров Елена Ивановна взяла автобиографию и начала читать.
   
— При чем здесь собака? — удивилась Елена Ивановна. — Это автобиография, документ, а не художественное произведение.
   
— Вы помните, как Маркс начал «Манифест»? «Призрак бродит по Европе…» А ведь «Манифест» — это тоже документ. — Семечкин поднял палец.
   
Елена Ивановна внимательно посмотрела на палец и сказала:
   
— Заполните анкету.
   
— Не надо, я сам составил.
   
Семечкин вытащил из кармана листок. Листок был вырван из школьной тетради в косую линейку и заполнен с одной только стороны.
   
— И все? — удивилась Елена Ивановна.
   
— Конечно, — удивился Семечкин, — здесь все написано.
   
— Надо указать, имеете ли вы правительственные награды, есть ли у вас родственники за границей.
   
— А какое это имеет значение для той работы, которую я буду выполнять? Я написал только то, что важно: сколько мне лет — возраст определяет; какое у меня образование — это тоже иногда имеет значение…
   
— Знаете что, не заводите своих порядков. Заполните анкету и напишите заявление.
   
— А о чем заявление?
   
— О том, что просите принять вас на работу.
   
— Странно, зачем столько бумаг? Раз я поступаю на работу, то, естественно, меня не приволокли — я сам пришел.
   
— Вот вам бумага, сядьте и напишите. Без заявления нельзя.
   
Семечкин вздохнул и нарисовал на листке стол, а за столом круглоголового человечка. Вокруг головы человечка он начертал нимб, а вокруг нимба сияние.
   
— А как писать?
   
— На имя Вахлакова.
   
«На имя Вахлакова», — написал Семечкин.
   
— Адрес укажите.
   
— Чей?
   
— Ваш.
   
— Зачем? Разве мне Вахлаков напишет письмо?
   
«Идиот», — подумала Елена Ивановна, а вслух спросила:
   
— Вы где раньше работали?
   
— В Госконцерте.
   
— А что вы там делали?
   
— Фокусы показывал. Это такая скука, я даже начал пить.
   
— Пишите заявление.
   
— Ага… — Семечкин погрыз ручку с другого конца и стал писать.
   
Он написал очень быстро, потом прочитал написанное и отдал Елене Ивановне.
   
— По-моему, хорошо, — с удовлетворением сказал он.
   
Елена Ивановна прочитала заявление сначала один раз, потом другой.
   
— Слушайте, — сказала она, — Семечкин!
   
— Можете звать меня по имени, мне это приятнее…
   
— Слушайте, Георгий Николаевич!
   
— Гия.
   
— …Ваша работа называется редактор-организатор, а не «золотая рыбка». Какая еще рыбка?
   
— Вахлаков пообещал мне свободную инициативу, — гордо сказал Гия. Хотите новое корыто, хотите новую избу, а хотите быть вольною царицей?
   
— Хочу мешок луковой шелухи, — сказала Елена Ивановна, подумав.
   
— Зачем?
   
— Яблони на даче опрыскивать.
   
— Зайдите ко мне через неделю во вторник. Пятый этаж, комната 88, будет вам мешок луковой шелухи.
   
Журнал «Лампа» был сатирическим журналом, вскрывал недостатки — крупные и мелкие, общественные и индивидуальные.
   
Когда читатель брал в руки журнал и читал, например, как несправедливо мучают живую рыбу, обязательно возмущался вслух: «Какое безобразие! Это ж надо же, а?»
   
Далее читатель клал журнал на колени, задумывался над своей судьбой и находил в ней много общего с судьбой живой рыбы. Он снимал с гвоздя венгерский плащ на подстежке и бежал в журнал, а если это было в другом городе, то писал в редакцию письмо.
   
Людей и писем скопилось много. За каждым стояла целая человеческая жизнь, в которой надо было разобраться.
   
Разбираться в чужих жизнях Вахлакову было некогда, поэтому специально для этой цели пригласили Семечкина.
   
Семечкин должен был всех выслушивать и входить в положение.
   
Ему отвели отдельный кабинет, поставили два телефона: черный и белый, внутренний и городской. В кабинет поставили диванчик, два кресла и повесили занавеску. Занавеска Семечкину не понравилась, он принес свою.
   
Когда Семечкин первый раз явился на работу, все очень удивились. На нем была малиновая бархатная блуза с золотыми пуговицами, белоснежная крахмальная рубашка апаш. На голове чуть набекрень сидел маленький беретик, а на ботинках большие пряжки.
   
Если бы штаны были поуже, как рейтузы, а на беретике лежали страусовые перья, то Гия Семечкин как две капли воды походил бы на принца.
   
— Что у вас за вид? — удивился Вахлаков.
   
— А у вас? — удивился Гия.
   
Вахлаков был одет в пиджак от нормального костюма и в брюки от другого нормального костюма.
   
— А что у меня? — не понял Вахлаков.
   
— У вас, вернее на вас, коричневые штаны и синий пиджак. Это некрасиво. К коричневому пошла бы замша горохового цвета.
   
— Какая гороховая замша? — смутился Вахлаков. — Я старик.
   
— Это не может служить оправданием, — заметил Семечкин. — Старики тоже бывают красивыми. Например, Хемингуэй был очень красивый старик.
   
— Но я вовсе не старик, — обиделся Вахлаков. — Мне пятьдесят восемь лет.
   
— Тем более, — отметил Семечкин и направился в свой кабинет.
   
В дверях он остановился и попросил:
   
— Если меня будут спрашивать, отсылайте в восемьдесят восьмой кабинет.
   
— А где такой? — спросил Вахлаков.
   
— Рядом с вашим.
   
— Но почему мой третий, а ваш восемьдесят восьмой? Ваш, по самым грубым подсчетам, должен быть четвертый.
   
— Четыре — скучная цифра, она похожа на стул. А цифра восемь — изящная. Пусть на двери моего кабинета будут две цифры восемь.
   
Существенным неудобством в работе Гии Семечкина было то, что посетитель не умел и не хотел быть кратким. Человеку нравится, когда его слушают, и еще болыие нравится, когда слушают и сочувствуют. Вместо того чтобы по пунктам изложить суть дела, посетитель начинал разворачивать подробный конспект: все с самого начала до самого конца со всеми мельчайшими подробностями.
   
Искусством устного рассказа обладает, например, Ираклий Андроников, но Ираклий Андроников к Гие не заходил, приходилось выслушивать другие устные рассказы — много худшие по теме и по деталям.
   
Однажды в конце рабочего дня в кабинет N 88 вошел красавец. Он был молод — лет восемнадцати, не больше, и высок — метр девяносто, не ниже. И каждый миллиметр был в нем строго продуман природой. Видимо, природа не одну сотню лет вела строгий естественный отбор, прежде чем создать такой индивид.
   
— Здравствуйте, — поздоровался красавец. — А я вас ищу-ищу. Сначала третий кабинет, потом сразу восемьдесят восьмой. Какой-то идиот нумеровал.
   
Гия промолчал.
   
— Я слышал, вы исполняете все желания, — сказал красавец.
   
— Все разумные желания, — уточнил Гия.
   
— У меня есть разумное желание: я хочу славы и чужих городов.
   
— Заграничную командировку?
   
— За границу, — поправил парень. Ему не нравилось слово «командировка».
   
— А что вы умеете делать?
   
— Я красивый.
   
— И все?
   
— А вам мало?
   
— Мне вполне достаточно, — сознался Гия.
   
— И другим достаточно. Красота встречается так же редко, как гениальность. Я в своем роде тоже гений.
   
— Вам нужно найти какое-то применение своей гениальности.
   
— Какое бывает применение мужской красоте? Я ведь не женщина…
   
— Может быть, в манекенщицы, то есть в манекенщики… В Дом моделей. Они ездят за границу.
   
Красавец задумался, постукивая пальцами по колену.
   
Руки у него были смуглые, совершенные, и ногти на пальцах тоже совершенные.
   
— Напишите, пожалуйста, бумагу, — попросил он.
   
— Какую бумагу?
   
— На имя директора Дома моделей.
   
Гия терпеть не мог бумаг, но ему не хотелось отказывать. Он взял журнальный бланк и нарисовал на нем человечка за столом в круглом беретике. Вокруг беретика, похожего на нимб, нарисовал сияние. Потом, подумав, достал из стола бенгальскую свечку, поставил в керамическую вазочку, как цветок. Чиркнул спичкой, поднес ее к свече. Свеча начала тлеть, кончик стал красным, потом вдруг во все стороны бесшумно брызнули огоньки. Они были холодные и голубоватые, как звезды, и летели далеко, как на ниточках, по разным траекториям.
   
На другой день в кабинете главного редактора состоялась летучка.
   
Вахлаков стоял в замшевом пиджаке, пытался засунуть два пальца за борт, но пальцы не держались, потому что была оторвана пуговица. На том месте, где она была или должна была быть, торчали нитки.
   
Вахлаков запустил руки в карманы. Он стоял как капитан корабля перед своей немногочисленной командой.
   
В команде все были очень милые люди, но им надоедало быть милыми, и они ссорились. Потом надоедало ссориться, и все снова становились милыми.
   
Вахлаков никогда и ни с кем не ссорился. Острым углам он предпочитал овал. В его характере по законам диалектики совмещались противоположности: любил свою жену и других красивых женщин, был талантлив в общении с людьми и бездарен наедине с собой, то есть в своем творчестве. Поддерживал начинающие таланты, а это значило, что был лишен зависти и верил в будущее. Люди не завидуют в том случае, когда знают, что сами что-то могут.
   
Вахлаков не завидовал, но и сам ничего не мог.
   
Вахлаков происходил из царской фамилии: в его родословной значилась любовница Ивана Третьего. Вахлаков скрывал эту подробность, но в его осанке, несмотря на оторванную пуговицу, пробивалось нечто царственное.
   
— Цыганкова! — царственно приказал он. — Проверьте факты!
   
Цыганкова открыла свой блокнот и что-то в нем записала. Она всегда добросовестно записывала все свои обязанности, но никогда их не выполняла. У нее постоянно было плохое настроение.
   
Счастливых людей Гия не любил. Ему нравились те люди, которым нужно было помочь, сделать для них доброе дело и таким образом оставить в них себя. Но еще больше ему нравились люди, которым надо было помочь, но они отказывались от помощи. Они ни у кого ничего не просили, потому что желали остаться независимыми.
   
— Семечкин! — окликнул Вахлаков. — Что там у вас происходит?
   
— Где? — испугался Гия.
   
— Свечки бенгальские зажигаете, человечков рисуете…
   
Гия промолчал.
   
— Почему вы молчите?
   
— Я не понимаю — нравится вам это или нет?
   
Вахлаков свел брови, он сам не знал — нравится ему это или не нравится.
   
— Странно как-то, — нерешительно сказал он. — А зачем вы зажигаете свечки?
   
— Они красиво горят.
   
— А человечков зачем?
   
— Это как печать. Ведь ставят люди печати.
   
Вахлаков поскреб ногтем щеку.
   
— Распускают слух, будто вы все можете. Мне это не нравится. — Здесь Вахлаков определенно знал свое отношение.
   
— Я тут ни при чем, — объяснил Гия. — Слухи живут отдельно от людей и не имеют к ним никакого отношения. Слухи сами по себе, а люди — сами по себе.
   
Когда летучка окончилась, Вахлаков подошел к Семечкину и тронул его за локоть.
   
— Гия, — Вахлаков оглянулся на дверь, — у меня к вам просьба.
   
— Кабинет восемьдесят восемь, — вежливо сказал Гия. — В порядке общей очереди.
   
— Мое дело особенное, — пообещал Вахлаков. — Для вас как для специалиста оно будет особенно интересным.
   
— А какая просьба? — спросил заинтригованный Семечкин.
   
— Сделайте так, чтобы я был молодой.
   
— Как молодой?
   
— Ну… мне сейчас пятьдесят восемь, а чтобы было тридцать.
   
— Это невозможно.
   
— Почему?
   
— Потому что это противоречит закону философии.
   
— Какому закону?
   
— «Отрицание отрицания». Я не могу менять диалектику, ее Гегель придумал.
   
— У меня позвоночник болит, — пожаловался Вахлаков. Ему казалось, что можно уговорить Гию, если попросить хорошенько. — Во время войны меня тряхнуло. Я упал, позвоночник сместился и теперь давит на нерв. Вот я с вами разговариваю, а в пояснице как зубная боль и в ногу отдает. Скажите, интересно так жить?
   
Гия ничего не ответил. Было ясно, что жить с зубной болью в пояснице неинтересно.
   
— А пусть вам сдвинут позвонок на место, — сказал Гия. — Такую операцию делают. Я знаю.
   
— Я тоже знаю, — сказал Вахлаков. — Но дело не только в этом.
   
— А в чем еще?
   
— Вот раньше мне казалось, что нет такого свидания, из-за которого бы можно было пропустить совещание. А теперь мне кажется наоборот: нет такого совещания, из-за которого можно было бы пропустить свидание…
   
— Вы влюблены? — догадался Гия.
   
— Вам, наверное, это странно?
   
— А сколько ей лет?
   
— Она моложе моего сына, — уклончиво сказал Вахлаков. — В детском саду работает воспитательницей. Изо всего Чехова только «Каштанку» читала. Это такое счастье… Мне так надоели умные разговоры!
   
Гия не понимал, что от него требуется.
   
— Я боюсь попасть в смешное положение, — сознался Вахлаков.
   
— А… — Гия понял. — Ешьте грецкие орехи. Это помогает.
   
— Мне надо не грецкие орехи, а тридцать лет!
   
— А где я вам их возьму? Впрочем…
   
— Ну? — Вахлаков подался вперед.
   
— Есть такое лекарство. — Гия отодвинулся, он не любил, когда к нему стояли близко. — ЭМРО. Эликсир мгновенной регенерации организма. О нем писали в прессе. Вам нужно выпить таблетку и выпрыгнуть с седьмого этажа. Вы разобьетесь вдребезги, но эликсир сработает, и вы мгновенно восстановитесь помолодевшим на десять лет. Если хотите помолодеть на тридцать лет, придется прыгнуть три раза.
   
— А можно прыгнуть с первого этажа?
   
— С первого нельзя, потому что вы не разобьетесь. С восьмого тоже нельзя, потому что можете не восстановиться. Надо с седьмого.
   
— А другого способа нет?
   
— Может быть, и есть, но я его не знаю.
   
Вахлаков посмотрел в окно. За окном что-то строили, и там медленно, как в забытьи, двигалась стрела подъемного крана.
   
— Бумага нужна? — спросил Вахлаков. — С человечком?
   
— Не обязательно, — сказал Гия.
   
— А свечки тоже не будет?
   
— Как хотите.
   
Когда Гия вернулся к себе в кабинет, там сидела Светлана. Занавеска была задернута, и комната, как фужер с шампанским, была наполнена ровным желтоватым светом.
   
— Можно я буду звать тебя Жора? — спросила она. — А то имя «Гия» какое-то собачье.
   
Гия достал свечку, поставил ее в вазочку, как цветок, и поднес спичку. От свечи во все стороны брызнули маленькие звезды и полетели по разным траекториям.
   
Светлана смотрела на них молча и вдруг заплакала. Она плакала с неподвижным лицом, и казалось, будто слезы, медленно идущие по ее щекам, не имеют к ней никакого отношения.
   
— Я все для тебя сделаю, — поклялся Гия. — Все, что попросишь…
   
— Сделай так, чтобы он на мне женился…
   
— Кто?
   
— Ты не знаешь.
   
— Он не любит тебя? — удивился Гия.
   
— Не ругай его.
   
— Прости, пожалуйста.
   
— Он любит, — объяснила Светлана, но для мужчины любить и жениться не одно и то же.
   
— Давай, я женюсь на тебе, — неожиданно предложил Гия.
   
— Тебе лень, поэтому ты придумываешь что проще.
   
— А что я могу сделать?
   
— Поговори с ним. Я скажу, чтобы он к тебе пришел.
   
— Не знаю я, о чем с ним говорить, — отказался Гия.
   
— Если он почувствует, что ты хочешь жениться, он тоже захочет. Он очень несамостоятельный и зависит от чужого мнения.
   
— Зачем тебе такой муж?
   
Светлана медленно улыбнулась, глядя сквозь Гию.
   
Первый раз он видел ее в хорошем настроении. В этот вечер Гия неожиданно для себя напился.
   
Они выпивали с Пашей — соседом по квартире — и разбирали свои противоречия.
   
Паша учился в вечерней школе, работал шофером такси, был холост, мечтал жениться на некрасивой женщине с двумя детьми. Ему казалось, что красивая и свободная за него не пойдет, а если и пойдет, то на другой же день пожалеет.
   
Гия был более самоуверен. Он, как правило, нравился женщинам — правда, не тем, которым хотел.
   
Они говорили о любви, о счастье — личном и общественном. О своем деле и о специфике каждой специальности. Паше все люди представлялись как пассажиры такси, а Гие — как публика в зрительном зале.
   
— А почему ты ушел из Госконцерта? — спросил Паша.
   
— Скучно стало, — объяснил Гия. — Каждый день одно и то же: берешь пустую корзину, достаешь оттуда курицу.
   
— Живую?
   
— Конечно.
   
— А как это у тебя получалось?
   
— Ловкость рук и никакого мошенства.
   
Они пили старку и пели послевоенные песни, потому что знали слова. Паша от старки краснел, а Гия, наоборот, бледнел. В детстве он часто болел ангиной, у него было слабое сердце.
   
— «На рейде большом легла тишина, и город окутал туман», — внимательно, красиво пел Паша.
   
Гия вдруг первый раз за свои тридцать лет понял смысл слов и представил себе тяжелую, будто пыльную воду, одинокий корабль и город, неясно выступающий из тумана.
   
«Прощай, любимый город! Уходим завтра в море!» Гия уложил лицо в ладони, закрыл глаза — и, раздерганный хмелем, пел знакомую незнакомую песню. Слушал себя и Пашу и сладко, легко тосковал непонятно о чем. Ему было жаль себя, и любимый город, и блестящие волосы Светланы Цыганковой.
   
Домой Гия возвращался через окно. Он вышел на Пашин балкон и с его балкона полез на свой. Балконы были смежные, один являлся как бы продолжением другого. Их отделяла кирпичная кладка шириной в полметра, и, чтобы попасть с одного балкона на другой, надо было пройти эти полметра по балконным перильцам. Удобнее было, конечно, ходить в Дверь, но после одиннадцати соседи запирали дверь на цепочку и ложились спать. Гие не хотелось будить соседей.
   
Прошло полгода. Наступила весна.
   
За это время в редакции произошли перемены: Вахлаков ездил в Ленинград и прыгал там с седьмого этажа. Он вернулся помолодевшим на тридцать лет. Стал красивее, но проще. Стариком ему больше шло.
   
Заведующая отделом кадров Елена Ивановна ведрами настаивала луковую шелуху. Говорили, что этот настой убивает на яблонях личинки и не портит завязи. Пальцы и ногти у Елены Ивановны стали темно-оранжевыми.
   
Светлана Цыганкова вышла замуж, но настроение у нее не улучшилось. Она по-прежнему сидела, опустив ресницы, и что-то помечала в своем блокноте.
   
Когда звонил телефон, она медленно поднималась и шла к трубке, и по ее походке чувствовалось, что ей невыносимо скучно и невыносимо лень. С Гией она почему-то не здоровалась.
   
Почти все, кто бывал у Семечкина один раз, приходили во второй. Стояло лето, июнь месяц, когда в кабинет пришел красавец.
   
На красавце была белая рубашка в мелких дырочках, штаны белые в дырочках и даже туфли были белые и в дырочках.
   
Красавец положил перед Гией большой рекламный журнал, где был сфотографирован на обложке во весь рост. Он стоял, прислонившись задом к длинной машине, а из машины выглядывали женское лицо и собачья морда.
   
— Это ваше? — спросил Гия.
   
— Журнал мой, — сказал красавец, — и собака моя. А машина и женщина чужие.
   
— Потрясающая собака! — похвалил Гия. — Вы довольны?
   
— Собакой?
   
— Успехом.
   
— А каким успехом?
   
Разговор не получался.
   
— Своим, — растолковал Гия.
   
— Понимаете… — Парень достал из кармана белую зажигалку. — Успех интересен как результат чего-то. А у меня этого «чего-то» нет. Один только результат. Как картофельная ботва без картошки.
   
Гия чувствовал, что ему следует возразить, но не мог придумать — что именно.
   
— Я ходил по сцене, потому что я красивый. А на карликов все смотрят потому, что они карлики. Ну и что?
   
— Но вы посмотрели чужие города! Я, например, всю жизнь мечтал побывать в Японии. Там, говорят, турецкие бани есть.
   
— Был я в турецких банях. Подумаешь! — Красавец махнул рукой. — Все это интересно посмотреть для того, чтобы потом вернуться и рассказать. Главное в этом вопросе — чтобы было кому рассказать.
   
Гия догадался, что рассказать некому. Это был несчастливый красавец.
   
— Хотите мне рассказать?
   
Может, он пришел именно за этим. Но красавец покачал головой — он пришел не за этим.
   
— Что мне делать? — спросил он и поднял глаза на Гию. Брови у него были высокие.
   
— Живите, как все.
   
— Но я уже не могу, как все…
   
— Тогда я не знаю…
   
В конце дня в кабинет N 88 позвонил Вахлаков.
   
— Приезжай!.. — коротко распорядился Вахлаков. — Ты должен сказать, что я — это я. Меня в ресторан не пускают.
   
— Мне не хочется ехать, — извинился Гия. — У меня плохое настроение.
   
— А у меня, думаешь, хорошее? С пяти часов хожу от одной рожи к другой. Никто не верит.
   
— Вы покажите им удостоверение.
   
— Так я же на удостоверении старый.
   
Гия ничего не сказал.
   
— Ты меня слышишь? — заорал Вахлаков.
   
— Слышу, — спокойно сказал Гия.
   
— Возьми паспорт, — продолжал орать Вахлаков.
   
— Сначала объяснишь, что ты — это ты, а потом, что я — это я!
   
В ресторане было тихо — гораздо тише, чем в других московских ресторанах. Когда кто-нибудь шел по проходу, все оборачивались и смотрели, кто идет. Все знали друг друга.
   
Если появлялась красивая женщина, все опять оборачивались и смотрели сначала на женщину, а потом на того, с кем она пришла.
   
Когда вошли Гия и Вахлаков, на них никто не обратил внимания. Вахлакова не узнавали. Он стал худой, пиджак на нем висел, как на вешалке, шея вытянулась и нос вытянулся. В профиль он походил на ощипанного орла.
   
Гия и Вахлаков сели за столик возле деревянной лестницы. За соседним столиком сидела красивая женщина и слушала своего собеседника, который ругал Вахлакова.
   
— Банкет… — рассказывал собеседник, — человек на сорок. А в конце ужина он встает и произносит заключительную речь: «У нас в государстве все равны, поэтому платит каждый за себя».
   
— Неправда, — вмешался Вахлаков. — Совсем другая была речь.
   
— А вы откуда знаете? — высокомерно спросил собеседник. — Вы что, там были?
   
Вахлаков промолчал и посмотрел на девушку.
   
— Странно, — сказала девушка, — за меня он всегда платил.
   
— Пойдем отсюда, — сказал Вахлаков Семечкину. — Здесь кухней пахнет.
   
Они встали и перешли в самый дальний угол.
   
Отворилась дверь, в ресторан вошел высокий парень в длинном двубортном пиджаке, похожем на гимназический сюртук. Он помахал Вахлакову рукой и подошел к столику.
   
— Папа, — сказал парень, — зачем ты опять надел мою рубашку?
   
— Тебе что, жалко для отца рубашку?
   
— Не жалко, а я не люблю, когда мои вещи надевают.
   
— Как ты разговариваешь со старшими? — обиделся Вахлаков и посмотрел на Гию. Ему было неудобно перед подчиненным.
   
— Мама попросила передать тебе… — сын Вахлакова протянул деньги. Ни в коем случае не пей вина, пей коньяк.
   
— А почему нельзя вино? — удивился Гия.
   
— У него от вина аллергия, — объяснил сын Вахлакова.
   
— А от коньяка ничего.
   
Сын Вахлакова поклонился и ушел за другой столик.
   
— Стесняется, — сказал Вахлаков. — Стесняется родного отца.
   
Он щелкнул в воздухе двумя пальцами, подошла официантка.
   
— Риточка, принесите нам коньяку и все остальное, вы знаете мой вкус.
   
— Ничего я не знаю, — сухо сказала Риточка.
   
— Я не буду пить, Павел Петрович, — отказался Гия — Мне завтра на работу.
   
— Не называй меня по имени-отчеству.
   
— Хорошо. Скажите, а страшно было прыгать?
   
— Первый раз страшно, а второй и третий ничего. Такое впечатление, будто желудок к горлу подходит. Там, где я прыгнул, вмятина в асфальте осталась. О! — Вахлаков вдруг оживился. — Ты только погляди, какая походка! Лучшая походка в Москве. Это манекенщица. Валя! — позвал он.
   
Валя оглянулась, посмотрела на Вахлакова и пошла дальше. Он выбрался из-за столика и побежал следом, но скоро вернулся.
   
— Дура, — обиженно сказал Вахлаков и выпил стопку сразу, одним духом. — Послушай, — сказал он, — как ты думаешь, зачем я тебя позвал сюда?
   
— Чтобы я вас провел, — сказал Гия.
   
— Ну, это ерунда… — Вахлаков забыл, как он с пяти до одиннадцати ходил от одной рожи к другой. — Это ерунда. У меня к тебе дело.
   
— Я слушаю, — обреченно сказал Гия и посмотрел на свою наполненную рюмку.
   
— Знаешь, как мы с женой познакомились? — вдруг спросил Вахлаков.
   
— Нет.
   
— Я был начинающий поэт, а она машинистка. Никто меня не печатал, кроме нее. Она печатала и говорила, что я гений.
   
Гия кивнул. Он осознавал, как это важно, когда в тебя верят.
   
— Потом я стал печататься, выпускал сборники. У нас были деньги, и жена не работала.
   
Гия кивнул. Если бы у него были деньги, он тоже перестал бы работать в редакции, а уехал на Северный полюс на метеорологическую станцию. Там мало людей и никому ничего не надо. У всех все есть.
   
— А теперь у нас нет ни копейки. Жена опять машинистка, а сын меня стесняется.
   
— Почему? — Гия не ожидая такого оборота.
   
— Не печатают, — шепотом сказал Вахлаков. — Говорят: «Идите домой и работайте над собой. Может быть, из вас когда-нибудь что-нибудь получится». А я пишу нисколько не хуже, чем полгода назад.
   
— Неприятно, — согласился Гия.
   
— Это еще не все, — предупредил Вахлаков. — Жена меня от своих знакомых прячет, в ванную запирает. А там сидеть не на чем и душно. Бывает, по три часа на ногах простаиваю.
   
— А воспитательница? — напомнил Гия.
   
— Она меня бросила, — сознался Вахлаков. — Зачем я ей без имени, без денег. У меня, говорит, молодых и без тебя пол-Москвы.
   
— Нахалка… — возмутился Гия.
   
— А ты знаешь, что такое воспитательница в детском саду? — грустно возразил Вахлаков. — Тридцать шесть пар валенок, тридцать шесть пальто, тридцать шесть шапок — это утро. Потом тридцать шесть тарелок, тридцать шесть ложек, тридцать шесть кружек — это обед. Потом опять тридцать шесть пар валенок, тридцать шесть пальто, тридцать шесть шапок — это прогулка. Она рассчитывала, что я как-то переменю ее жизнь.
   
— Ее можно понять, — согласился Гия.
   
— А меня? — с надеждой спросил Вахлаков.
   
— И вас тоже можно понять.
   
— Гия сидел без беретика, но в бархатной куртке, и рубашка была белоснежной. Он походил на принца в домашней обстановке.
   
— Сделай так, чтобы я снова стал старый, — тихо попросил Вахлаков.
   
— А как я это сделаю? — изумился Гия.
   
— Может быть, еще раз прыгнуть? Черт с ним!
   
— Если вы прыгнете еще раз, вам будет не тридцать, а двадцать.
   
— А как же теперь?
   
— Никак.
   
Вахлаков долго молчал, в его глазах жила немолодая тоска.
   
— Друзей у меня нет, — поделился он, — теперешние тридцатилетние мне чужды. Старым друзьям по шестьдесят — им со мной неинтересно. Семья меня стесняется.
   
Она бросила. И дела, считай, тоже нет.
   
— Это я виноват… — расстроился Гия.
   
— При чем тут ты? — Вахлаков махнул рукой. — Каждый человек имеет ту жизнь, которую он заслужил. Если бы можно было начать все сначала…
   
— У вас есть внуки? — неожиданно спросил Гия.
   
— Есть. Мальчик.
   
— Сколько ему?
   
— Один год. А что?
   
— Прыгните еще три раза, — предложил Гия — Вам станет двадцать, потом десять, потом год. Будете жить сначала. Расти вместе с вашим внуком.
   
— А три года исполнится, в детский сад отдадут… — задумчиво сказал Вахлаков.
   
Вахлаков не мог забыть воспитательницу.
   
Когда Гия возвращался домой, у него в буквальном смысле слова подкашивались коленки. Иногда он останавливался и, подняв голову, смотрел в небо, чтобы сориентироваться — где верх, а где низ. Он смотрел в небо и думал: что же есть счастье? Любовь? Успех? Молодость? Но любовь проходит, к успеху привыкаешь, а о молодости своей человек не знает. Люди бывают молоды, когда не знают об этом. Значит, в работе Гии нет никакого смысла. Жизнь — это только поиск счастья, а самого счастья нет.
   
Гие не хотелось идти домой, а больше идти было некуда. Он пошел к Паше.
   
Паша сидел в трусах и в майке, как футболист, клеил магнитофонную ленту.
   
— Что ты клеишь? — спросил Гия.
   
— Чайковского. Хорал.
   
— А что, — удивился Гия, — разве Чайковский для церкви халтурил?
   
— Почему халтурил? Писал. Халтурят — это когда не верят в то, что делают.
   
— Я тоже больше не верю в то, что делаю, — сказал Гия. — Я хотел сделать людей счастливыми, а запутал еще больше. Значит, я халтурщик.
   
— Ты фокусник, — поправил Паша.
   
— При чем тут одно к другому?.. Какое это имеет отношение?
   
— Имеет. Ты берешь ненастоящую любовь, ненастоящий успех и ненастоящую молодость, а хочешь получить настоящее счастье. Берешь пустую корзину и хочешь достать живую курицу. Можно показывать фокусы на сцене, а в жизни показывать фокусы нельзя.
   
— А что надо делать в жизни?
   
— Жить.
   
— Все проходит… — Гия махнул рукой. — И настоящая молодость и настоящая любовь.
   
— Не проходит, а переходит. Из одной формы в другую. Закон сохранения энергии.
   
— Ты сам его придумал?
   
— Нет, не сам. Его Ломоносов придумал.
   
Паша знал это из программы средней школы. Он перемотал ленту и нажал кнопку. Медленно, без сопровождения запел хор.
   
Гия и Паша слушали хорал Чайковского. Гия сидел, а Паша стоял, застегивая рубашку. Ему надо было ехать в таксомоторный парк.
   
Гия вышел на балкон, с Пашиного балкона стал перебираться на свой.
   
Он стоял на железных перильцах, раскинув руки по кирпичной кладке, и походил на распятие. Стоял над городом, над домами, над людьми. Сверху было только небо, а на небе звезды разной величины.
   
Гия подвинул правую ногу вправо, привычно слушая серединой ступни железную перекладину. Потом подвинул левую ногу вправо, но ничего не услышал. Нога ступила в пустоту. Он оторвал руку от кирпичной кладки, сильно и резко взмахнул ею в воздухе, пытаясь удержать равновесие.
   
Высоко, пестро заплакал хор. Вздрогнули звезды и косо полетели по разным траекториям, как огни от бенгальской свечки.
   
Прошло еще полгода. Наступила осень.
   
Вахлаков куда-то исчез. Ходили разные слухи, им мало кто верил.
   
Семечкин тоже исчез. Говорили, что он вернулся в Госконцерт и уехал на Север, на метеорологическую станцию.
   
Никто не знал, куда девался Семечкин.
   
А за городом, на даче у начальницы отдела кадров Елены Ивановны, выросли в саду необыкновенные яблоки. Они были крупные: величиной в два кулака, ровные, розово-желтые с постепенным и точным растяжением цвета.
   
Люди несли со станции в наволочках сахарный песок для варенья, везли на тачках воду из колодца. То и другое тяжело было нести и везти по жаре.
   
Но когда люди видели яблоки, они останавливались и смотрели долго и молча, не испытывая зависти. Они смотрели и думали о том, что природа, должно быть, разумна, если она создала такое совершенство, которого так не хватало людям.
  
  
   
    
«ГДЕ НИЧТО НЕ ПОЛОЖЕНО»
   
   
У меня есть приятель, которого зовут Дориан. Он постоянно занят тем, что ищет смысл жизни, и презирает меня за то, что я не делаю этого. А я действительно не ищу. Я его знаю.
   
В данную минуту я сижу за столом, гляжу на своего ученика и думаю о том, что надо будет пойти и взять у Дориана ключ от его однокомнатной квартиры.
   
Я заранее знаю, какой у нас будет с Дорианом разговор, и мысленно проговариваю текст про себя. Пока я готовлюсь к предстоящей беседе, мой ученик Миша Косицын играет сонатину Клементи.
   
— Четыре и, раз и, два и… — гнусаво считает Миша и колотит по желтым потрескавшимся клавишам. Локти у него висят, пальцы стоят неверно. Надо бы подойти, поправить руку, но мне лень подниматься.
   
Сижу и думаю о предстоящем свидании.
   
Мы познакомились вчера в метро. Я запомнил имя — Гелана, я никогда раньше такого имени не слышал. И запомнил шапку — таких я тоже раньше не видел. Если Гелана придет сегодня в другой шапке, я просто не узнаю ее.
   
Я очень люблю бывать в обществе женщин. С ними я чувствую себя талантливее и значительнее, чем это есть на самом деле. И женщины любят бывать в моем обществе, потому что у меня хороший характер. Я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.
   
— Дальше, — говорю я Мише. — Что там у тебя дальше!
   
— Ригодон, — тоненьким голосом отвечает Миша.
   
— Выучил? — спрашиваю, хотя понимаю, что вопрос этот праздный и риторический.
   
— Я учил, — говорит Миша, и уши у него становятся красными.
   
— Выучил или нет? — снова спрашиваю я и гляжу на часы. До конца урока осталось десять минут. Я предпочел бы не дожидаться конца, но за дверью сидит Мишина бабушка и тоже, наверное, смотрит на часы.
   
— Пожалуйста, — говорю я.
   
— Три и раз… — кричит Миша. Я понимаю, что мелодии он не слышит совершенно, а процесс счета его занимает гораздо больше, чем процесс игры.
   
В евангелии от Матфея сказано: «Где ничто не положено — нечего взять». В моих учениках, за редким исключением, ничто не положено. Почти все они без слуха, почти все провалились в музыкальной школе и теперь учатся в клубе просто так, для себя. Вернее, не для себя, а для своих родителей.
   
— Ре-диез, — поправляю я и снова смотрю на часы.
   
Миша перестает играть, глядит сначала на правую руку, потом на левую. Он не понимает, где нужно взять ре-диез.
   
— Хватит, — не выдерживаю я. — В следующий раз то же самое.
   
Миша поднимается из-за пианино розовый и взмокший. Он стоит, смотрит в пол, мучаясь и мечтая выскочить скорее из класса. Я мечтаю об этом же самом, но почемуто задерживаю своего ученика. Я говорю ему о пользе учения вообще и музыкального образования, в частности. О гармоническом развитии личности. О том, что сейчас Миша этого не ценит, а когда вырастет большой и сумеет оценить, — окажется уже поздно. И вот тогда-то Миша не сможет укусить свой локоть, который тем не менее будет очень близок.
   
Закончив беседу, я взглядываю на часы и, убедившись, что Мишине время истекло, выхожу с ним в коридор. Я выхожу, чтобы направиться к Дориану, но меня останавливает Мишина бабушка.
   
— Ну как? — спрашивает бабушка и смотрит с мольбой и с благоговением. Она так на меня смотрит, потому что я учитель. Учу ее внука благородному делу.
   
— Мало занимается, — строго говорю я.
   
Старуха горестно кивает, в руках у нее Мишина папка и Мишине пальтишко с заплатой на локте.
   
— А что делать? Как заставить? Мы уж бьем…
   
Старуха смотрит мне прямо в рот и ждет разумного совета. Самое разумное, что я мог бы предложить, — поменять Мише учителя. Но предлагать такое не принято, поэтому я говорю бабке то, что ей хочется от меня услышать. Я говорю, что внук у нее умный и серьезный, что он образумится, возьмет себя в руки и выучит, наконец, ригодон и сонатину Клементи.
   
Бабка радостно кивает, она верит каждому моему слову.
   
Людям свойственно надеяться и верить в хорошее.
   
Чтобы попасть к Дориану, надо спуститься ниже этажом. Я спускаюсь ниже этажом, иду через актовый зал.
   
В актовом зале обычно репетирует оркестр Московского радио. Они снимают в этом клубе помещение.
   
Сегодня репетиция уже закончилась, музыканты почти разошлись. На сцене задержалась девушка-скрипачка. У нее светлые волосы, клетчатая юбка, и она похожа на немку. Девушка прижалась щекой к скрипке, отставив смычок, делает пиццикато. Я останавливаюсь, гляжу на нее и вспоминаю свое студенчество, то время, когда учился в Гнеси иском институте и собирался завоевать мир.
   
Дориан обходит своих учеников, раздает им ноты и медиаторы-Дориан руководит оркестром Народных инструментов, поэтому у него полные карманы пластмассовых медиаторов. Для себя он держит отдельный — черепаховый.
   
Дориан видит меня, выходит из класса и прикрывает за собой дверь. Глаза у него настороженные — он тоже знает предстоящий разговор и тоже, наверное, готовился к нему.