1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Миссис  Чик все еще осушала слезы и покачивала головой, когда Ричардс осмелилась уведомить  ее, что мисс Флоренс не спит и сидит в своей постельке. По словам кормилицы,  она проснулась, и глаза у нее были мокрые от слез. Но никто этого не видел,  кроме Полли. Никто, кроме нее, не склонился над нею, не шепнул ей ласковых  слов, не подошел поближе, чтобы услышать, как прерывисто бьется у нее сердце.    

— Няня  дорогая, — сказала девочка, умоляюще глядя ей в лицо, — позвольте мне  лечь рядом с братом!    

— Зачем,  моя милочка? — спросила Ричардс.    

— Мне  кажется, он меня любит! — возбужденно воскликнула девочка. —  Позвольте мне лечь рядом с ним. Пожалуйста!    

Миссис  Чик вставила несколько материнских слов о том, чтобы она была умницей и постаралась  заснуть, но Флоренс с испуганным видом повторила свои мольбы голосом,  прерывавшимся от всхлипываний и слез.    

— Я  его не разбужу, — сказала она, закрыв лицо и опустив голову. — Я  только дотронусь до него рукой и засну. О, пожалуйста, позвольте мне лечь  сегодня рядом с братом, мне кажется, что он меня любит!    

Ричардс,  не говоря ни слова, взяла ее на руки и, подойдя к постельке, где спал ребенок,  положила рядом. Девочка придвинулась к нему как можно ближе, стараясь не  потревожить его сна, и, протянув руку, робко обняла его за шею, закрыла лицо  другой рукой, по которой рассыпались ее влажные растрепавшиеся волосы, и  притихла.    

— Бедная  малютка! — сказала мисс Токс. — Должно быть, ей что-нибудь  приснилось.    

Этот  маленький инцидент нарушил течение разговора, так что уже трудно было его  возобновить; и вдобавок миссис Чик была столь расстроена размышлениями о  собственной снисходительности, что утратила бодрость. Поэтому обе приятельницы  вскоре покончили с чаепитием, и слуга был послан нанять кабриолет для мисс  Токс. Мисс Токс была весьма сведуща в наемных кэбах, и ее отъезд отнимал обычно  много времени, ибо она слишком педантично занималась предварительными  приготовлениями.    

— Пожалуйста,  будьте добры, Таулинсон, — сказала мисс Токс, — возьмите прежде всего  перо и чернила и запишите разборчиво его номер.    

— Слушаю,  мисс, — сказал Таулинсон.    

— Потом  будьте добры, Таулинсон, — сказала мисс Токс, — переверните,  пожалуйста, подушку. Она, — довела мисс Токс до сведения миссис  Чик, — обычно бывает сырой, дорогая моя.    

— Слушаю,  мисс, — сказал Таулинсон.    

— Я  еще обеспокою вас, — сказала мисс Токс, — вручите кучеру эту визитную  карточку и этот шиллинг, скажите ему, что он должен отвезти меня по этому  адресу, и пусть поймет, что ни в коем случае не получит больше этого шиллинга.    

— Слушаю,  мисс, — сказал Таулинсон.    

— И…  мне совестно, что я вам доставляю столько хлопот, Таулинсон, — сказала  мисс Токс, глядя на него задумчиво.    

— Нисколько,  мисс, — сказал Таулинсон.    

— В  таком случае, будьте добры, Таулинсон, сообщите этому человеку. — сказала  мисс Токс, — что у леди есть дядя-судья и что если он позволит себе по  отношению к ней какую-нибудь дерзость, то будет сурово наказан. Вы можете  сказать это дружески, Таулинсон, как будто вам известно, что так поступили с  другим человеком, который умер.    

— Разумеется,  мисс, — сказал Таулинсон.    

— А  теперь желаю спокойной ночи моему милому, милому, милому крестнику, —  сказала мисс Токс, сопровождая каждое повторение этого эпитета градом нежных  поцелуев. — Луиза, дорогой мой друг, обещайте мне выпить на ночь  чего-нибудь согревающего и не расстраиваться.    

Лишь с  величайшим трудом черноглазая Нипер, внимательно за всем наблюдавшая, сдерживалась  в этот критический момент и вплоть до последовавшего отбытия миссис Чик. Но  когда детская избавилась, наконец, от посетителей, она вознаградила себя за  прежнее воздержание.    

— Можете  шесть недель держать меня в смирительной рубашке, — сказала Нипер, —  но когда ее снимут, я еще больше буду злиться, — ну, видывал ли кто-нибудь  когда-нибудь двух таких мегер, миссис Ричардс?    

— И  толкуют еще о том, будто ей, бедной малютке, что-то приснилось, — сказала  Полли.    

— Ох,  уж вы, красавицы! — воскликнула Сьюзен Нипер, приветствуя поклоном дверь,  в которую вышли леди. — Она никогда не будет Домби? Вот как? Нужно  надеяться, что не будет: больше нам таких не надобно, довольно и одного.    

— Не  разбудите детей, милая Сьюзен, — сказала Полли.    

— Премного  вам благодарна, миссис Ричардс, — сказала Сьюзен, которая в гневе своем ни  для кого не делала исключений, — и, право же, это честь для меня получать  от вас приказания, я ведь черная невольница и мулатка. Миссис Ричардс, если у  вас есть для меня еще какие-нибудь распоряжения, сообщите мне, будьте так  любезны.    

— Вздор!  Какие там распоряжения! — сказала Полли.    

— Господь  с вами, миссис Ричардс! — воскликнула Сьюзен. — Временные всегда  распоряжаются здесь постоянными, неужели вы этого не знали, да где же это вы  родились, миссис Ричардс, — продолжала задира, — но где бы, когда бы  и как бы вы ни родились (об этом вам самой лучше знать), постарайтесь,  пожалуйста, запомнить, что одно дело отдавать приказания и совсем другое дело —  исполнять их. Один человек может сказать другому, миссис Ричардс, чтобы тот  бросился вниз головой с моста в реку сорок пять футов глубиной, но этот другой,  может быть, и не подумает бросаться.    

— Полно, —  сказала Полли, — вы сердитесь, потому что вы добрая девушка и любите мисс  Флоренс; и сейчас вы накинулись на меня, потому что никого больше здесь нет.    

— Кое-кому  очень легко не раздражаться и говорить ласковые речи, миссис Ричардс, —  отвечала Сьюзен, слегка смягчившись, — когда с их ребенком носятся, как с  принцем, и нежат его и холят, покуда ему не захочется избавиться от таких  друзей, но когда обижают кроткую, невинную малютку, которая ни одного дурного  слова не заслужила, то это совсем другое дело. Господи боже мой, мисс Флой,  непослушная, скверная вы девочка, если вы сию же минуту не закроете глаза, я  позову домовых, которые живут на чердаке, чтобы они пришли и съели вас живьем!    

Тут мисс  Нипер испустила страшное мычание, якобы исходившее от добросовестного домового  из породы быков, стремившегося исполнить возложенную на него суровую  обязанность. Затем ради дальнейшего успокоения своей юной питомицы она накрыла  ее с головой одеялом и сердито хлопнула несколько раз по подушке, после чего  скрестила руки на груди, поджала губы и просидела весь вечер, глядя на огонь.    

Хотя о  маленьком Поле и говорилось, на языке детской, что он «очень многое понимает  для своего возраста», но он все это понимал так же мало, как и приготовления к  своим крестинам, назначенным на послезавтра; а приготовлениями, касавшимися его  собственного наряда, а также наряда его сестры и обеих нянек, занимались весьма  энергически. С наступлением знаменательного утра он, казалось, вовсе не  почувствовал его значения; напротив, был необычайно склонен ко сну и необычайно  склонен обижаться на свою свиту, когда его одевали, чтобы вынести на воздух.    

Был  серый осенний день с резким восточным ветром — день, соответствующий событию. Мистер  Домби олицетворял собою ветер, сумрак и осень этих крестин. В ожидании гостей  он стоял в своей библиотеке, суровый и холодный, как сама погода; а когда он  смотрел из застекленной комнаты на деревья в садике, их бурые и желтые листья  трепеща падали на землю, точно его взгляд нес им гибель.    

Уф!  Какие это были мрачные, холодные комнаты; и, казалось, они надели траур, как и  обитатели дома. У книг, аккуратно подобранных по росту и выстроенных в ряд, как  солдаты в холодных, твердых, скользких мундирах, был такой вид, будто они  выражали одну только мысль, а именно — мысль о ледяном холоде. Книжный шкаф,  застекленный и запертый на ключ, не допускал никакой фамильярности. Бронзовый  мистер Питт[22]  на шкафу, без малейших следов своего божественного происхождения, стерег  недоступное сокровище, словно зачарованный мавр. Высившиеся по обеим сторонам  шкафа пыльные урны, вырытые из древней могилы, проповедовали, как бы с двух  кафедр, о разрушении и упадке; а зеркало над камином, отражая одновременно и  мистера Домби и его портрет, казалось, преисполнено было меланхолическими  размышлениями.    

Из всех  прочих вещей несгибаемые и холодные каминные щипцы и кочерга как будто притязали  на ближайшее родство с мистером Домби в его застегнутом фраке, белом галстуке,  с тяжелой золотой цепочкой от часов и в скрипучих башмаках. Но это было до  прибытия мистера и миссис Чин, законных родственников, которые вскоре явились.    

— Дорогой  мой Поль, — пробормотала миссис Чик, обнимая его, — надеюсь, это  начало многих счастливых дней.    

— Благодарю  вас, Луиза, — мрачно сказал мистер Домби. — Как поживаете, мистер  Джон?    

— Как  поживаете, сэр? — сказал Чик.    

Он подал  руку мистеру Домби так, словно опасался, что она может наэлектризовать хозяина  дома. Мистер Домби взял ее, как будто это была рыба, водоросль или какое-нибудь  клейкое вещество, и тотчас же вернул по принадлежности с изысканной  вежливостью.    

— Быть  может, Луиза, — сказал мистер Домби, слегка поворачивая голову над  воротничком, точно она была на шарнире, — вы не прочь, чтобы затопили  камин?    

— О  нет, дорогой мой Поль, — сказала миссис Чик, которая прилагала много  усилий, чтобы не щелкать зубами, — для меня не нужно.    

— Мистер  Джон, — спросил мистер Домби, — вы не чувствительны к холоду?    

Мистер  Джон, успевший глубоко засунуть руки в карманы и приготовившийся затянуть тот самый  собачий припев, который однажды уже привел миссис Чик в такое негодование,  заявил, что чувствует себя прекрасно.    

Он  добавил потихоньку: «С моею там-пам-пам-ля-ля», когда был, по счастью, прерван  Таулинсоном, который доложил:    

— Мисс  Токс.    

И вошла  прелестная чаровница с синим носом и неописуемо замерзшим лицом, ибо в честь церемонии  она оделась весьма легко в какие-то развевающиеся лоскутки.    

— Как  поживаете, мисс Токс? — сказал мистер Домби.    

Мисс  Токс, в окутывающем ее газе, опустилась точь-в-точь как сдвигающийся  театральный бинокль; она присела так низко в благодарность за то, что мистер  Домби шагнул ей навстречу.    

— Я  никогда не забуду этого дня, сэр, — нежно произнесла она. — Забыть  невозможно. Дорогая моя Луиза, я едва могу поверить свидетельству своих чувств.    

Если бы  мисс Токс могла поверить свидетельству одного из своих чувств она должна была  бы признать, что день очень холодный. Это было совершенно ясно. Она  воспользовалась первым удобным случаем, чтобы восстановить кровообращение в  кончике носа, и незаметно согревала его носовым платком, чтобы своею крайне  низкою температурой он не вызвал неприятного изумления у младенца, когда она  подойдет поцеловать его.    

Вскоре  появился младенец, доставленный с большой помпой Ричардс; Флоренс же под  охраной своего энергического молодого констебля, Сьюзен Нипер, замыкала  шествие. Хотя все население детской носило к тому времени не такой глубокий  траур, как раньше, однако вид осиротевших детей не способствовал прояснению  погоды. Вдобавок и младенец — быть может, виноват был нос мисс Токс —  расплакался. Вследствие этого мистер Чик удержался от неуместного осуществления  весьма похвального намерения, сводившегося к тому, чтобы уделить больше  внимания Флоренс; ибо этот джентльмен, нечувствительный к высоким притязаниям  безупречных Домби (быть может, в силу того, что и сам имел честь быть  сопряженным с Домби и уже освоился с их высоким достоинством), действительно  любил ее и не скрывал, что любит, и теперь готовился проявить это по-своему; но  Поль расплакался, и супруга остановила мистера Чика.    

— Флоренс,  дитя мое! — с живостью сказала тетка. — Чего ты ждешь, милочка?  Покажись ему. Развлеки его, дорогая моя!    

Температура  понизилась или могла понизиться, когда мистер Домби холодно взирал на свою  дочурку, которая, хлопая в ладоши и поднявшись на цыпочки перед троном его сына  и наследника, соблазняла его снизойти с высоты величия и посмотреть на нее.  Быть может, похвальные усилия Ричардс усиливали впечатление — как бы там ни  было, но он посмотрел вниз и успокоился. Когда его сестра спряталась за свою  няньку, он следил за нею глазами; а когда она с радостным криком выглянула  из-за ее спины, он встрепенулся и весело заворковал — даже рассмеялся, когда  она подбежала к нему, и, казалось, разглаживал ей кудри своими крохотными  ручонками, в то время как она осыпала его поцелуями.    

Приятно  ли было мистеру Домби видеть это? Он не обнаружил никакого удовольствия, оставаясь  невозмутимым; впрочем, внешние проявления каких бы то ни было чувств были ему  несвойственны. Если солнечный луч и прокрался в комнату, чтобы осветить  играющих детей, он не коснулся его лица. Мистер Домби смотрел гак напряженно и  холодно, что огонек угас даже в смеющихся пазах маленькой Флоренс. когда они  случайно встретитесь с ею глазами.    

Да, день  был пасмурный, осенний, серый, и в наступившей тишине печально падали с  деревьев листья.    

— Мистер  Джон, — сказал мистер Домби, взглянув на часы и взяв шляпу и  перчатки, — пожалуйста, предложите руку моей сестре; моя рука принадлежит  сегодня мисс Токс. А вы идите вперед с мистером Полем, Ричардс. Будьте  осторожны.    

В карете  мистера Домби — Домби и Сын, мисс Токс, миссис Чик, Ричардс и Флоренс. В маленьком,  следовавшем за ней экипаже — Сьюзен Нипер и владелец его, мистер Чик. Сьюзен  без устали смотрела в окно, чтобы избавиться от смущавшего ее созерцания  широкой физиономии этого джентльмена, и при каждом позвякивании воображала, что  он завертывает для нее в бумагу приличный денежный подарок.    

Один раз  по дороге в церковь мистер Домби захлопал в ладоши, чтобы позабавить сына.  Таким проявлением родительского энтузиазма мисс Токс была очарована. Но за  исключением этого инцидента единственная разница между людьми, отправляющимися  на крестины, и людьми в траурной карете заключалась в цвете экипажей и масти  лошадей.    

У входа  в церковь их встретил величественный бидл[23].  Мистер Домби, выйдя первым, чтобы помочь леди, и стоя около него у дверей  церкви, тоже имел вид бидла. Это был менее торжественный, но более страшный  бидл частной жизни; бидл наших деловых забот и наших сердец.    

Рука  мисс Токс дрожала, когда она просунула ее под руку мистера Домби и  почувствовала, что ее ведут вверх по ступеням, вслед за треугольной шляпой и  воротником вышиной с Вавилонскую башню. На мгновенье это напомнило ей о другом  торжественном обряде: «Желаешь ли ты выйти замуж за этого человека, Лукреция?»  — «Да, желаю».    

— Не  внесете ли вы поскорее ребенка в церковь? — прошептал бидл, открывая  внутреннюю дверь церкви.    

Маленький  Поль мог бы спросить вместе с Гамлетом: «В мою могилу?»[24] — так было здесь жутко и  сыро. Высокие, покрытые чехлами кафедра и налой, угрюмый ряд пустых фамильных  мест, тянувшихся под галереями, и пустые скамьи на галереях, поднимавшиеся к  потолку и терявшиеся в тени большого мрачного органа; пыльные половики и  холодные каменные плиты; унылые скамейки в приделах и сырой угол, где висела  веревка от колокола, где были свалены черные козлы, употребляемые при  похоронах, а также лопаты, корзины и свернутая кольцом зловещая веревка;  странный, непривычный, раздражающий запах и мертвенный свет — все гармонировало  между собою. Холодная и печальная картина.    

— Сейчас  здесь свадьба, сэр, — сказал бидл, — но она скоро кончится, а вы  пройдите сюда, в ризницу.    

Прежде  чем повернуться и проводить их, он поклонился мистеру Домби и слегка улыбнулся,  давая понять, что он (бидл) помнит, что имел удовольствие присутствовать на  похоронах его жены, и надеется, что с тех пор мистеру Домби жилось недурно.    

Даже  свадьба показалась унылой, когда они проходили мимо алтаря. Невеста была  слишком стара, а жених слишком молод; одряхлевший щеголь с моноклем,  вставленным вместо второго глаза, исполнял обязанности посаженого отца, в то  время как друзья новобрачных дрожали от холода. В ризнице дымил камин; и  престарелый, перегруженный работой и получающий скудное жалованье адвокатский  клерк, «пустившись на поиски», водил указательным пальцем по пергаментным страницам  огромной книги записей (одного из многих подобных же томов), переполненной  датами погребений. Над камином висел план склепов под церковью; и мистер Чик,  пробегая вслух для развлечения собравшихся приложенное к нему объяснение, не  мог остановиться, покуда не прочел до конца справку о могиле миссис Домби.    

После  новой ледяной паузы сопящая маленькая прислужница, страдающая одышкой, —  место ей было на кладбище, а не в церкви, — предложила им подойти к  купели. Здесь пришлось немного подождать, пока участники брачной церемонии  записывали свои фамилии; а тем временем сопящая маленькая прислужница, отчасти  по причине своей болезни, а отчасти для того, чтобы участники брачной церемонии  не забыли о ней, бродила по церкви, пыхтя как дельфин.    

Наконец  церковный клерк[25]  (единственный неунывающий здесь субъект, да и тот был гробовщиком) подошел с  кувшином теплой воды и, выливая ее в купель, пробормотал, что здесь слишком  холодно; впрочем, не хватило бы и миллиона галлонов кипятку, чтобы там стало  теплее. Затем молодой священник, приветливый и кроткий, явно побаивавшийся  младенца, появился, словно главный герой в рассказе с привидениями, —  «высокая фигура, вся в белом», при виде коей Поль огласил церковь воплями и не  умолкал до тех пор, пока его не вынули с почерневшим лицом из купели.    

Но когда  и это совершилось к великому облегчению всех присутствующих, голос его все же  раздавался под сводами, вплоть до окончания церемонии, то слабее, то громче, то  затихая, то снова неудержимо протестуя против нанесенной ему обиды. Это до  такой степени отвлекало внимание обеих леди, что миссис Чик то и дело  показывалась в центральном нефе, чтобы передать распоряжение через прислужницу,  а мисс Токс раскрывала свой молитвенник на Пороховом заговоре[26] и иной раз читала ответы  из этой службы.    

Во время  всей этой процедуры мистер Домби оставался таким же бесстрастным и безупречным,  каким был всегда, и, быть может, именно благодаря его присутствию она была  такой холодной, что у молодого священника шел пар изо рта, когда он читал. Один  только раз выражение его лица слегка изменилось, когда священник, произнося  (очень искренне и просто) заключительное увещание восприемникам о воспитании  ребенка в будущем, случайно взглянул на мистера Чика; и тогда можно было  заметить, как мистер Домби принял величественный вид, выражавший, что он не  прочь был бы поймать его за таким занятием.    

Быть  может, не худо было бы для мистера Домби, если бы он меньше думал о своем  собственном достоинстве и больше — о замечательном источнике и замечательной  цели церемонии, в которой принимал такое формальное и чопорное участие. Его  высокомерие странно противоречило ее истории.    

Когда  все было кончено, он снова предложил руку мисс Токс и повел ее в ризницу, где  сообщил священнику, с каким удовольствием добивался бы он чести видеть его у  себя за обедом, если бы не печальное положение дел у него в доме. Когда акт был  подписан, деньги уплачены, прислужница (которая снова жестоко раскашлялась) не  забыта, бидл вознагражден, пономарь (который случайно очутился у двери,  чрезвычайно интересуясь погодой) не оставлен без внимания, они снова уселись в  карету и отбыли домой все той же безрадостной компанией.    

Дома они  нашли мистера Питта, презрительно созерцавшего холодную закуску, красовавшуюся  в холодном великолепии хрусталя и серебра и похожую скорее на покойника,  выставленного для воздания ему последних почестей, чем на гостеприимное  угощение. Мисс Токс по прибытии преподнесла крестнику чашку, а мистер Чик —  нож, вилку и ложку в футляре. Мистер Домби в свою очередь преподнес браслет  мисс Токс; и при получении этого сувенира мисс Токс была глубоко растрогана.    

— Мистер  Джон, — сказал мистер Домби, — будьте любезны занять место в том  конце стола. Что у вас там, мистер Джон?    

— У  меня холодная телячья нога, сэр, — отозвался мистер Чик, усердно растирая  окоченевшие руки. — А что у вас, сэр?    

— Мне  кажется, — отвечал мистер Домби, — у меня холодная телячья голова,  затем холодная птица… ветчина… пирожки… салат… омары. Мисс Токс окажет мне  честь и выпьет вина? Шампанского мисс Токс.    

Все  угрожало зубною болью. Вино оказалось таким нестерпимо холодным, что у мисс  Токс вырвался тихий писк, который ей большого труда стоило превратить в «гм».  Телятину принесли из такого ледяного чулана, что первый же кусок вызвал у  мистера Чика ощущение, словно у него леденеют руки и ноги.    

Один  только мистер Домби оставался невозмутимым. Его можно было бы вывесить для продажи  на русской ярмарке, как образчик замороженного джентльмена.    

Обстановка  подавляла даже его сестру. Она не пыталась льстить или болтать и сосредоточила  все свои усилия на том, чтобы сохранять такой вид, будто ей тепло.    

— Ну,  сэр, — сказал мистер Чик, делая отчаянную попытку прервать длительное  молчание и наполняя стакан хересом, — этот стакан, с вашего разрешения,  сэр, я выпью за здоровье маленького Поля.    

— Да  благословит его бог! — прошептала мисс Токс, выпив глоток вина.    

— Милый  маленький Домби! — прошептала миссис Чик.    

— Мистер  Джон, — с суровой важностью сказал мистер Домби, — не сомневаюсь, что  мой сын почувствовал бы и выразил благодарность, если бы мог оценить честь,  которую вы ему оказали. Надеюсь, со временем он в состоянии будет нести любую  ответственность, какую доброе расположение его родственников и друзей в частной  жизни и тяготы, связанные с нашим положением в обществе, могут возложить на  него.    

Тон,  каким это было сказано, не располагал к продолжению разговора, и мистер Чик  снова погрузился в уныние и молчание. Иначе обстояло дело с мисс Токс, которая,  выслушав мистера Домби с еще более напряженным вниманием, чем обычно, и еще  выразительнее склонив голову к плечу, перегнулась затем через стол и тихо  сказала миссис Чик:    

— Луиза!    

— Да,  моя милая? — сказала миссис Чик.    

— «Тяготы,  связанные с нашим положением в обществе, могут» …я забыла буквальное выражение.    

— Предъявить  к нему, — сказала миссис Чик.    

— Простите,  дорогая моя, — возразила мисс Токс, — кажется, не так. Это было более  закругленно и плавно. «Доброе расположение родственников и друзей в частной  жизни и тяготы, связанные с положением в обществе… могут»… возложить на него?    

— Возложить  на него, совершенно верно, — сказала миссис Чик.    

Мисс  Токс с торжеством легонько хлопнула в нежные ладоши и, закатив глаза, добавила:    

— Какое  красноречие!    

Тем  временем мистер Домби распорядился, чтобы позвали Ричардс, которая и вошла,  приседая, но без младенца; Поль спал после утомительного утра. Передав стакан  вина этому вассалу, мистер Домби обратился к ней со следующими словами (мисс  Токс заблаговременно склонила голову к плечу и сделала еще кое-какие  приготовления, дабы запечатлеть эти слова в сердце своем):    

— В  течение шести месяцев, Ричардс, какие вы провели в этом доме, вы исполняли свой  долг. Желая оказать вам по этому случаю какую-нибудь маленькую услугу, я  размышлял о том, как осуществить наилучшим образом это намерение, а также  советовался с моей сестрою, миссис…    

— Чик, —  вставил джентльмен, носивший эту фамилию.    

— О,  пожалуйста, тише! — сказала мисс Токс.    

— Я  хотел сказать вам, Ричардс, — продолжал мистер Домби, бросив грозный  взгляд на мистера Джона, — что мое решение подсказано воспоминанием о  разговоре, какой я имел с вашим мужем в этой комнате, когда вы были наняты и  когда он сообщил мне печальный факт, что ваше семейство во главе с ним самим  глубоко погрязло в невежестве.    

Ричардс  поникла пред великолепием упрека.    

— Я  отнюдь не питаю расположения, — продолжал мистер Домби, — к тому, что  люди, склонные к стиранию различий, называют всеобщим обучением. Но необходимо  просвещать низшие классы, чтобы они знали свое положение и вели себя  соответственно. Постольку я одобряю школы. Имея право выдвинуть кандидата на  стипендию в старинном учреждении, названном (в честь почтенного общества)  «Милосердными Точильщиками»[27],  где ученики не только получают благодетельное образование, но где им дается  также платье и значок, я (предварительно снесясь через миссис Чик с вашим  семейством) выдвинул кандидатуру вашего старшего сына на имеющуюся вакансию; и,  как меня уведомили, сегодня он надел форменное платье. Кажется, номер ее  сына, — сказал мистер Домби, обращаясь к сестре и говоря о мальчике так,  словно тот был наемной каретой, — сто сорок седьмой. Луиза, вы можете  сообщить ей.    

— Сто  сорок седьмой, — сказала миссис Чик. — Форменное его платье, Ричардс,  это — красивый теплый синий фланелевый фрак и шапка с оранжевым кантом, красные  шерстяные чулки и очень прочные кожаные штанишки. Уж одну эту часть туалета  можно носить с благодарностью, — добавила с энтузиазмом миссис Чик.    

— Ну,  вот, Ричардс! — сказала мисс Токс. — Теперь вам действительно есть  чем гордиться. Милосердные Точильщики!    

— Право  же, я очень признательна, сэр, — тихо отвечала Ричардс, — и вы очень  добры, что вспомнили о моих детишках.    

При этом  образ Байлера в костюме Милосердного Точильщика с маленькими его ножками, заключенными  в прочные штанишки, описанные миссис Чик, предстал перед глазами Ричардс и заставил  ее прослезиться.    

— Я  очень рада, что вы так чувствительны, Ричардс, — сказала мисс Токс.    

— Право  же, начинаешь надеяться, — сказала миссис Чик, которая гордилась своим  доверчивым отношением к природе человеческой, — что, быть может, есть еще  на свете хоть искра благодарности и надлежащей чувствительности.    

Ричардс  отозвалась на эти комплименты, приседая и бормоча слова признательности; но видя,  что ей не оправиться от того смятения, в какое ее поверг образ сына в  несоответствующих его возрасту панталонах, она незаметно отступила к двери и  почувствовала глубокое облегчение, выскользнув в нее.    

Те  мимолетные показатели слабой оттепели, какие явились вместе с нею, с нею и  исчезли; и мороз снова вступил в свои права, такой же жестокий и суровый, как  раньше. Слышно было, как в конце стола мистер Чик дважды начинал напевать  какой-то мотив, но оба раза это был траурный марш из «Саула»[28]. Казалось, общество  делалось все холоднее и холоднее и постепенно переходило в замороженное и  окаменелое состояние, в каком находилась закуска, вокруг которой оно собралось.  Наконец миссис Чик взглянула на мисс Токс, а мисс Токс ответила ей взглядом, и  обе встали и заметили, что пора уходить. Так как мистер Домби принял это  заявление с полным равнодушием, они простились с сим джентльменом и вскоре  отбыли под охраной мистера Чика, который, как только они повернулись спиной к  дому и оставили его хозяина в привычном одиночестве, засунул руки в карманы,  откинулся на спинку сиденья и всю дорогу насвистывал «Хей-хо-фью!», выражая при  этом всей своей физиономией такое мрачное и грозное презрение, что миссис Чик  не посмела протестовать или каким-либо иным способом досаждать ему.    

Что  касается Ричардс, то хотя она и держала на коленях маленького Поля, однако она  не могла забыть своего собственного первенца. Она чувствовала, что это  неблагодарность, но влияние этого дня сказалось даже на «Милосердных  Точильщиках», и она невольно видела в оловянном значке с номером сто сорок семь  нечто от формальности и суровости дня. В детской она завела речь о его «милых  ножках» и снова была потревожена его призраком в форменной одежде.    

— Не  знаю, чего бы я ни отдала, — сказала Полли, — чтобы повидать бедного  малютку, покуда он еще не привык к школе.    

— Ну,  так я вот что скажу, миссис Ричардс, — отозвалась Нипер, которая  пользовалась ее доверием, — повидайте его и успокойтесь.    

— Мистеру  Домби это не понравится, — сказала Полли.    

— Неужели  не понравится, миссис Ричардс? — откликнулась Нипер. — Мне кажется,  ему бы это очень понравилось, если бы его спросили.    

— Вероятно,  вы и спрашивать бы его не стали? — сказала Полли.    

— Да,  миссис Ричардс, даже и не подумала бы, — отвечала Сьюзен, — и я  слышала, как эти два надсмотрщика, Токс и Чик, говорили, что не намерены быть  завтра на своем посту, а стало быть, я и мисс Флой выйдем завтра утром с вами,  и поступайте, как вам угодно, миссис Ричардс, потому что мы с таким же  удовольствием можем пойти туда, как и шагать взад и вперед по улице, и даже с.  большим.    

Сначала  Полли довольно мужественно отвергла это предложение, но мало-помалу стала к  нему склоняться — по мере того как все яснее и яснее представляла себе  запретные образы детей и родного дома. Наконец, рассудив, что большой беды не  будет, если на минутку заглянуть в дверь, она приняла совет Нипер.    

Когда  вопрос был, таким образом, разрешен, маленький Поль жалобно заплакал, словно  было у него предчувствие, что ничего хорошего из этого не выйдет.    

— Что  случилось с ребенком? — спросила Сьюзен.    

— Должно  быть, он озяб, — сказала Полли, прохаживаясь с ним взад и вперед и баюкая  его.    

Да, день  был холодный, осенний; и покуда она прохаживалась, баюкала и, глядя в тусклые окна,  крепче прижимала мальчугана к груди, сухие листья падали дождем.    

 Глава VI    

Вторая утрата Поля    

     

У Полли  поутру возникло столько опасений, что, если бы не настойчивые понукания ее черноглазой  приятельницы, она отказалась бы от всяких мыслей о путешествии и обратилась бы  с формальной просьбой разрешить ей свидание с номером сто сорок седьмым под  зловещим кровом мистера Домби. Но Сьюзен, которая (подобно Тони Ламкину)[29] могла с  примерной стойкостью переносить чужие разочарования, но не могла мириться со  своими, выдвинула столько остроумных возражений против нового плана и  поддержала первоначальное намерение таким количеством остроумных доводов, что,  как только спина мистера Домби величественно повернулась к дому и сей  джентльмен отправился обычной своей дорогой в Сити, его сын, ничего не  ведающий, был уже на пути к Садам Стегса.    

Эта  благозвучная местность находилась в пригороде, известном населению Садов Стегса  под именем Кемберлинг-Тауна, каковое наименование план Лондона для приезжих,  отпечатанный (с целью дать приятную и удобную справку) на носовых платках, сокращает,  не без оснований, в Кемден-Таун. Сюда направили свои стопы обе няньки в  сопровождении своих питомцев; Ричардс, разумеется, несла Поля, а Сьюзен вела за  руку маленькую Флоренс и время от времени угощала ее пинками и толчками, когда  считала целесообразным прибегнуть к ним.    

Как раз  в те времена первый из великих подземных толчков потряс весь район до самого центра.  Следы его были заметны всюду. Дома были разрушены; улицы проложены и  заграждены; вырыты глубокие ямы и рвы; земля и глина навалены огромными кучами;  здания, подрытые и расшатанные, подперты большими бревнами. Здесь повозки,  опрокинутые и нагроможденные одна на другую, лежали как попало у подошвы  крутого искусственного холма; там драгоценное железо мокло и ржавело в чем-то,  что случайно превратилось в пруд. Всюду были мосты, которые никуда не вели; широкие  проспекты, которые были совершенно непроходимы; трубы, подобно вавилонским  башням, наполовину недостроенные; временные деревянные сооружения и заборы в  самых неожиданных местах; остовы ободранных жилищ, обломки незаконченных стен и  арок, груды материала для лесов, нагроможденные кирпичи, гигантские подъемные  краны и треножники, широко расставившие ноги над пустотой. Здесь были сотни,  тысячи незавершенных вещей всех видов и форм, нелепо сдвинутых с места,  перевернутых вверх дном, зарывающихся в землю, стремящихся к небу, гниющих в  воде и непонятных, как сновидение. Горячие источники и огненные извержения, обычные  спутники землетрясения, дополняли эту хаотическую картину. Кипящая вода  свистела и вздымалась паром среди полуразрушенных стен, из развалин вырывался  ослепительный блеск и рев пламени, а горы золы властно загромождали проходы и в  корне изменяли законы и обычаи местности.    

Короче,  прокладывалась еще не законченная и не открытая железная дорога и из самых недр  этого страшного беспорядка тихо уползала вдаль по великой стезе цивилизации и  прогресса.    

Но  окрестное население все еще не решалось признать железную дорогу. Двое-трое  дерзких спекулянтов наметили улицы, и один даже начал строиться, но  приостановился среди грязи и золы, чтобы еще об этом подумать. Новехонькая  таверна, благоухающая свежей известкой и клеем и обращенная фасадом к пустырю,  изобразила на своей вывеске железнодорожный герб; быть может, это было  безрассудное предприятие, но в ту пору оно возлагало надежды на продажу  спиртных напитков рабочим. Так «Приют землекопов» возник из пивной; а старинная  «Торговля ветчиной и говядиной» превратилась в «Железнодорожную харчевню» с  подачею жареной свинины — по корыстным мотивам такого же непосредственного и  отлично понятного людям свойства. Содержатели номеров были расположены к тому  же; и по тем же причинам на них не следовало полагаться. Общее доверие прививалось  очень туго. Возле самой железной дороги оставались грязные пустыри, хлевы, навозные  и мусорные кучи, канавы, сады, беседки и площадки для выбивания ковров.  Маленькие могильные холмики из устричных раковин в сезон устриц или из скорлупы  омара в сезон омаров, из битой посуды и увядших капустных листьев в любой сезон  вырастали на ее насыпи. Столбы, перила, старые надписи, предостерегающие  нарушителей чужого права, задворки бедных домишек и островки чахлой  растительности взирали на нее с презрением. Никто ничего от нее не выгадывал и  не рассчитывал выгадать. Если бы жалкий пустырь, находившийся по соседству с  ней, мог смеяться, он высмеивал бы ее с презрением, как это делали многие  жалкие ее соседи.    

Сады  Стегса отличались крайней недоверчивостью. Это был небольшой ряд домов с маленькими  убогими участками земли, огороженными старыми дверьми, бочарными досками,  кусками брезента и хворостом; жестяные чайники без дна и отслужившие свою  службу каминные решетки затыкали дыры. Здесь «садовники Стегса» выращивали  красные бобы, держали кур и кроликов, возводили дрянные беседки (одной из них  служила старая лодка), сушили белье и курили трубки. Иные придерживались того  мнения, что Сады Стегса были названы в честь умершего капиталиста, некоего  мистера Стегса, который застроил это место для собственного удовольствия.  Другие, по природе своей тяготевшие к деревне, утверждали, что название это  ведет начало от тех идиллических времен, когда рогатые животные, известные под  названием оленей[30],  искали приюта в тенистых окрестностях. Как бы там не было, местные жители  почитали Сады Стегса священной рощей, которую не уничтожат железные дороги; и  были они так уверены в ее способности пережить все эти нелепые изобретения, что  трубочист на углу, который, как было известно, руководил местной политикой  Садов, обещал во всеуслышание приказать в день открытия железной дороги — если  она когда-нибудь откроется — двум из своих мальчишек, чтобы те вскарабкались по  дымоходам его жилища с наказом приветствовать неудачу насмешливыми возгласами  из дымовых труб.    

В это  нечестивое место, самое название которого до сей поры тщательно скрывалось от  мистера Домби его сестрою, был доставлен теперь маленький Поль Судьбою и  Ричардс.    

— Вот  мой дом, Сьюзен, — указывая на него, радостно сказала Полли.    

— В  самом деле, миссис Ричардс? — снисходительно отозвалась Сьюзен.    

— И,  право же, в дверях стоит моя сестра Джемайма! — воскликнула Полли. —  И на руках у нее мой милый, ненаглядный малютка!    

Зрелище  это придало нетерпению Полли такие могучие крылья, что она пустилась бегом по Садам,  и, подлетев к Джемайме, в мгновение ока обменялась с нею младенцами, к крайнему  изумлению этой юной особы, на которую наследник Домби словно с неба свалился.    

— Ах,  Полли! — воскликнула Джемайма. — Это ты! Ну, и перепугала же ты меня!  Кто бы мог подумать? Входи, Полли! Какой у тебя прекрасный вид! Дети с ума  сойдут, когда увидят тебя, Полли, право же, с ума сойдут.    

Так и  случилось, если судить по шуму, какой они подняли, и по тому, как они бросились  к Полли и потащили ее к глубокому креслу у камина, где ее честное лицо, похожее  на яблоко, тотчас окружили яблочки помельче и все прижимались к нему своими  розовыми щечками, по-видимому созрев на одном и том же дереве. Что до Полли, то  она подняла такой же шум и возню, как и дети; и суматоха немного поулеглась не  раньше, чем она совсем запыхалась, волосы спустились прядями на раскрасневшееся  лицо, а новое платье, сшитое по случаю крестин, было сильно измято. Но и тогда  младший Тудль остался у нее на коленях и крепко обнимал ее за шею обеими  руками, а следующий Тудль вскарабкался на спинку кресла и, болтая одной ногой,  делал отчаянные попытки поцеловать ее.    

— Смотрите-ка,  к вам в гости пришла хорошенькая маленькая леди. — сказала Полли. — Видите,  какая она тихонькая! Какая красивая маленькая леди, правда?    

Это  упоминание о Флоренс, которая стояла у двери, следя за происходящим, привлекло  к ней внимание младших отпрысков и равным образом счастливо содействовало  официальному признанию мисс Нипер, у которой уже возникло опасение, что ею  пренебрегли.    

— Ах,  Сьюзен, пожалуйста, войдите и присядьте на минутку, — сказала  Полли. — Это моя сестра Джемайма, вот она. Джемайма, не знаю, что бы я  делала, если бы не Сьюзен Нипер; не будь ее, не было бы меня здесь сегодня.    

— Ах,  присядьте, пожалуйста, мисс Нипер, — подхватила Джемайма.    

Сьюзен с  величественным и церемонным видом присела на самый кончик стула.    

— Я  никогда еще никому так не радовалась, мисс Нипер, право же, никогда, —  сказала Джемайма.    

Сьюзен,  смягчившись, слегка подвинулась на стуле и милостиво улыбнулась.    

— Пожалуйста,  мисс Нипер, развяжите ленты шляпы и будьте как дома, — умоляла Джемайма. —  Боюсь, что вы не бывали в таком бедном жилище; но вы окажете нам снисхождение,  в этом я уверена.    

Черноглазая  была так польщена этим почтительным обращением, что подхватила на колени  маленькую мисс Тудль, пробегавшую мимо, и тотчас же повезла ее на Бенбери-Кросс[31].    

— А  где же мой миленький мальчик? — спросила Полли. — Мой бедный  мальчуган? Я пришла поглядеть, каков он в новом платье.    

— Ах,  какая жалость! — воскликнула Джемайма. — Как он будет горевать, когда  узнает, что мама была здесь! Он в школе, Полли.    

— Уже  ушел?    

— Да.  Вчера он пошел в первый раз, боялся пропустить ученье. А сегодня занимаются  полдня, Полли; ах, если бы ты могла подождать, пока он вернется домой… ты и  мисс Нипер, конечно, — сказала Джемайма, вовремя вспомнив о самолюбии  черноглазой.    

— А  какой у него вид, Джемайма, помоги ему бог? — боязливо спросила Полли.    

— Да  уж не так плох, как ты, может быть, думаешь, — ответила Джемайма.    

— Ах! —  с чувством сказала Полли. — Я решила, что ноги у него, должно быть,  слишком коротки.    

— Ноги  у него и в самом деле коротки, — отвечала Джемайма, — но они с каждым  днем будут становиться длиннее.    

Это  утешение рассчитано было на будущее; но бодрость и добродушие, его  сопровождавшие, придали ему цену, какой оно по существу не имело. После  минутного молчания Полли спросила более веселым тоном:    

— А  где отец, милая Джемайма? — ибо этим патриархальным именем обычно называли  в семье мистера Тудля.    

— Ну,  вот! — воскликнула Джемайма. — Какая жалость! Сегодня утром отец взял  с собой обед и домой вернется только к вечеру. Но он постоянно толкует про  тебя, Полли, и рассказывает о тебе детям; он — самое тихое, терпеливое и  кроткое существо на свете, всегда был таким и всегда будет.    

— Спасибо,  Джемайма! — воскликнула простодушная Полли, восхищенная этой речью и опечаленная  отсутствием мужа.    

— О,  не за что благодарить меня, Полли, — отвечала сестра, крепко целуя ее в  щеку и весело подбрасывая на руках маленького Поля. — Иной раз я то же  самое и о тебе говорю и думаю.    

Несмотря  на двойное разочарование, нельзя было считать неудачей визит, удостоившийся такого  приема; поэтому сестры бодро толковали о семейных делах, о Байлере и обо всех  его братьях и сестрах, а черноглазая, совершив несколько поездок на  Бенбери-Кросс и обратно, пристально разглядывала мебель, голландские часы,  буфет, замок на каминной доске со вставленными в него красными и зелеными  окнами, которые могли освещаться с помощью огарка, и пару маленьких черных  бархатных котят, каждый с дамским ридикюлем во рту, которых садовники Стегса  почитали диковинками изобразительного искусства. Когда завели общий разговор,  чтобы черноглазая не оседлала своего конька и не начала язвить, сия молодая  леди поведала вкратце Джемайме все, что знала о мистере Домби, его видах на  будущее, семействе, занятиях и характере. Представила также подробную опись  своего личного гардероба и отчет о ближайших своих родственниках и друзьях.  Облегчив душу этими излияниями, она отведала креветок и портера и обнаружила  готовность поклясться в вечной дружбе.    

Маленькая  Флоренс также не упустила случая воспользоваться обстоятельствами, ибо когда  юные Тудли повели ее осматривать поганки и другие достопримечательности Садов,  она с увлечением отдалась вместе с ними сооружению временной плотины в зеленой  лужице, образовавшейся в каком-то закоулке. Она еще была занята этой работой,  когда ее отыскала Сьюзен, которая — таково было у нее чувство долга, несмотря  даже на умиротворяющее действие креветок, — обратилась к ней с  нравоучительной речью (прерываемой тумаками) на тему о ее порочной натуре,  отмывая ей при этом лицо и руки, и предсказала, что она доведет до седых волос  все свое семейство, которое от скорби сойдет в могилу. После некоторой  задержки, вызванной довольно долгой конфиденциальной беседой наверху о денежных  делах между Полли и Джемаймой, снова был совершен обмен детей, — ибо Полли  все время не спускала с рук своего собственного ребенка, а Джемайма маленького  Поля, — и посетители распрощались.    

Но юных  Тудлей, жертв благонамеренного обмана, сначала соблазнили отправиться в полном  составе в мелочную лавку якобы для того, чтобы истратить пении, и когда путь  был свободен, Полли убежала: Джемайма крикнула ей вслед, что, если бы они могли  на обратном пути сделать крюк в сторону Сити-роуд, они непременно встретили бы  маленького Байлера, возвращающегося из школы.    

— Как  вы думаете, Сьюзен, успеем мы сделать этот маленький крюк? — осведомилась  Полли, когда они остановились, чтобы перевести дух.    

— А  почему бы не успеть, миссис Ричардс? — отозвалась Сьюзен.    

— Время,  знаете ли, близится к обеду, — сказала Полли.    

Но  благодаря завтраку ее спутница стала более чем равнодушной к этому серьезному  соображению; посему она не придала ему никакого значения, и они решили сделать  «маленький крюк».    

Случилось  так, что со вчерашнего утра жизнь стала в тягость бедному Байлеру — по вине форменного  наряда Милосердных Точильщиков. Уличная молодежь не могла примириться с ним. Ни  один юный шалопай не мог удержаться при виде его, чтобы не накинуться на  безобидного носителя этой формы и не причинить ему ущерба. Жизнь его в обществе  напоминала скорее жизнь первых христиан, чем невинного ребенка в девятнадцатом  веке. Его побивали камнями на улице. Его сталкивали в канавы; забрызгивали  грязью, энергически притискивали к столбам. Мальчишки, вовсе не знакомые с его  особою, срывали у него с головы желтую шапку и пускали ее по ветру. Ноги его не  только подвергались словесной критике и поношениям, но их ощупывали и щипали. В  это самое утро, направляясь в школу Точильщиков, он получил вовсе не  заслуженный синяк под глазом и был за него наказан учителем — перезрелым бывшим  Точильщиком свирепого нрава, который был назначен учителем, ибо ничего не знал  и был ни к чему не пригоден, и чья безжалостная трость вызывала столбняк у всех  толстощеких мальчуганов.    

Поэтому-то  на обратном пути Байлер искал глухих троп и пробирался узкими проходами и задворками,  чтобы ускользнуть от своих мучителей. Когда же ему пришлось выйти на главную  улицу, злая судьба привела его, наконец, туда, где кучка мальчишек,  возглавляемых отчаянным молодым мясником, поджидала, не представится ли им  возможность повеселиться. Когда среди них очутился Милосердный Точильщик, как  будто непостижимо ниспосланный свыше, они дружно заорали и набросились на него.    

В это  самое время Полли, безнадежно посматривая вдоль улицы, после доброго часа ходьбы  заявила, что нет смысла идти дальше, как вдруг увидела это зрелище. Едва  завидев его, она вскрикнула и, передав юного Домби черноглазой, бросилась на  выручку своего злополучного сынка.    

Неожиданность,  как и беда, не ходит одна. Изумленная Сьюзен Нипер и ее двое питомцев были  спасены прохожими из-под самых колес проезжавшей кареты, прежде чем сообразили,  что случилось: и в этот момент (день был базарный) раздались оглушительные  крики: «Бешеный бык!»    

В разгар  смятения, когда на ее глазах люди метались и орали, и попадали под колеса, и  мальчишки дрались, и бешеные быки надвигались, и нянька среди всех этих  опасностей разрывалась на части, Флоренс вскрикнула и пустилась бежать. Она  бежала, пока не выбилась из сил, умоляя Сьюзен следовать за нею; но, сообразив,  что другая нянька осталась позади, она остановилась, ломая руки, и с ужасом, не  поддающимся описанию, убедилась, что никого возле нее нет.    

— Сьюзен,  Сьюзен! — закричала Флоренс, в припадке отчаяния всплескивая  руками. — О, где они, где они?    

— Где  они? — повторила какая-то старуха, приковылявшая со всею поспешностью, на  какую была способна, с противоположной стороны улицы. — Зачем ты от них  убежала?    

— Я  испугалась, — ответила Флоренс. — Я не знала, что делать. Я думала,  что они со мной. Где они? Старуха взяла ее за руку и сказала:    

— Я  тебя провожу.    

Это была  отвратительная старуха с красными ободками вокруг глаз и ртом, чавкающим и шамкающим,  даже когда она молчала. Она была очень бедно одета и несла какие-то шкурки,  висевшие у нее на руке. Вероятно, она шла следом за Флоренс — во всяком случае  в течение некоторого времени, так как успела запыхаться; и когда она  остановилась, чтобы передохнуть, она стала еще безобразнее, потому что по ее  желтому морщинистому лицу и шее пробегали судороги.    

Флоренс  боялась ее и, нерешительно оглядываясь, посматривала вдоль улицы, которую пробежала  почти до конца. Это было глухое место — скорее какие-то задворки, чем  улица, — и никого здесь не было, кроме нее и старухи.    

— Теперь  тебе нечего бояться, — сказала старуха, все еще не выпуская ее  руки. — Иди со мной.    

— Я…  я вас не знаю. Как вас зовут? — спросила Флоренс.    

— Миссис  Браун, — сказала старуха. — Добрая миссис Браун.    

— Они  близко отсюда? — спросила Флоренс, давая себя увлечь.    

— Сьюзен  тут поблизости, — сказала Добрая миссис Браун, — а другие недалеко от  нее.    

— Никого  не ушибли? — вскричала Флоренс.    

— Да  нет же! — сказала Добрая миссис Браун.    

Услыхав  это, девочка заплакала от радости и охотно пошла со старухой, хотя, покуда они  шли, она невольно посматривала на ее лицо — в особенности на этот неутомимый  рот — и размышляла о том, похожа ли на нее Злая миссис Браун, если только  существует на свете такая особа.    

Шли они  недолго, но очень неприглядной дорогой — например, мимо печей для обжига кирпича  и черепицы, — а затем старуха свернула в грязный переулок, прорезанный  глубокими черными колеями. Она остановилась перед жалким домишком, запертым так  крепко, как только может быть заперт дом весь в трещинах и щелях. Потом она  отперла дверь ключом, который извлекла из-под шляпы, и втолкнула девочку в  заднюю комнату, где на полу лежала большая куча тряпок всевозможных цветов,  куча костей и куча просеянной золы или мусора; мебели здесь не было, а стены и  потолок были совсем черные.    

Девочка  испугалась так, что не могла выговорить ни слова, и казалось, вот-вот потеряет  сознание.    

— Ну,  не дури! — сказала Добрая миссис Браун, приводя ее толчком в  чувство. — Я тебя не обижу. Садись на тряпье.    

Флоренс  повиновалась, с немой мольбой протягивая к ней руки.    

— И  задержу я тебя не более часа, — сказала миссис Браун. — Понимаешь,  что я говорю?    

Девочка  с большим трудом выговорила «да».    

— Так,  стало быть, — сказала Добрая миссис Браун, ты свою очередь усаживаясь на  кости, — не досаждай мне. Если не будешь досаждать, говорю тебе, что я  тебя не обижу. А если досадишь — убью. Я могу тебя убить в любое время — даже  когда ты лежишь в постели у себя дома. А теперь рассказывай, кто ты такая и что  ты такое и все прочее о себе.    

Угрозы и  обещания старухи, боязнь рассердить ее и привычка, несвойственная ребенку, но у  Флоренс ставшая как бы врожденной, — таиться и скрывать свои чувства,  страхи и надежды, помогли ей исполнить это требование и рассказать свою  маленькую биографию или то, что она знала о своей жизни. Миссис Браун слушала  внимательно, пока она не закончила рассказа.    

— Так,  стало быть, твоя фамилия Домби? — сказала миссис Браун.    

— Да,  сударыня.    

— Мне  нужно это хорошенькое платьице, мисс Домби, — сказала Добрая миссис  Браун, — и эта шляпка и одна-две юбочки и все прочее, без чего ты можешь  обойтись. Ну-ка, сними их!    

Флоренс  повиновалась торопливо, насколько это позволяли ее дрожащие руки; при этом она  не сводила испуганных глаз с миссис Браун. Когда она избавилась от всех  принадлежностей туалета, упомянутых этой леди, миссис Браун осмотрела их не  спеша и как будто осталась вполне довольна их качеством и стоимостью.    

— Гм! —  сказала она, окидывая взглядом хрупкую фигуру ребенка. — Больше я ничего  не вижу кроме башмаков. Мне нужны эти башмаки, мисс Домби.    

Бедная  маленькая Флоренс сняла их не менее поспешно, искренне радуясь, что нашлось еще  одно средство ублаготворить Добрую миссис Браун. Затем старуха извлекла  какие-то лохмотья из-под кучи тряпья, которую она для этой цели разворошила, а  также детскую накидку, совсем изношенную и старую, и измятые остатки шляпы,  выуженной, вероятно, из какой-нибудь канавы или навозной кучи. В это изысканное  одеяние она приказала Флоренс нарядиться, а так как такие приготовления,  казалось, предшествовали освобождению, девочка повиновалась, пожалуй, с еще  большей готовностью.    

Торопясь  надеть шляпку, — если только можно назвать шляпкой то, что скорее походило  на подушку, которую подкладывают при переноске тяжестей. — она зацепилась  ею за свои густые волосы и не сразу могла отцепить ее. Добрая миссис Браун  схватила большие ножницы и впала в состояние странного возбуждения.    

— Почему  ты не оставила меня в покое, — сказала миссис Браун, — когда я была  довольна? Ах ты дурочка!    

— Простите.  Не знаю, чем я виновата, — задыхаясь, промолвила Флоренс. — Я ничего  не могла поделать.    

— Ничего  не могла поделать! — вскричала миссис Браун. — А как, по-твоему, что  я могу поделать? Ах, боже мой, — продолжала старуха, с каким-то злобным  наслаждением ероша ее локоны, — всякий на моем месте снял бы их прежде  всего.    

Флоренс  почувствовала облегчение, узнав, что не на голову, а только на волосы посягает  миссис Браун; она не стала ни сопротивляться, ни умолять и только подняла свои  кроткие глаза на это доброе создание.    

— Не  будь у меня прежде дочки — теперь она за океаном, — которая гордилась  своими волосами, — сказала миссис Браун, — я бы срезала все до  последнего завитка. Она далеко, далеко! Охо-хо! Охо-хо!    

Завывание  миссис Браун не было мелодическим, но, сопровождаемое неистовой жестикуляцией,  оно вещало о жгучем горе и заставило затрепетать сердце Флоренс, которая испугалась  еще больше. Быть может, оно содействовало спасению ее кудрей, потому что миссис  Браун, покружившись около нее с ножницами, словно бабочка неизвестной породы,  приказала спрятать волосы под шляпу, чтобы ни одна прядь не выбивалась ей на  соблазн. Одержав эту победу над собой, миссис Браун снова уселась на кости и  закурила коротенькую черную трубку, все время двигая губами и причмокивая, как  будто она обгладывала мундштук.    

Выкурив  трубку, она заставила девочку взять в руки шкурку, чтобы Флоренс казалась добровольной  ее спутницей, и объявила, что поведет ее теперь на людную улицу, где она может  узнать дорогу к своим. Но она приказала ей, пригрозив в случае ослушания скорой  и жестокой расправой, не разговаривать с прохожими и идти не домой (ибо дом,  быть может, находился слишком близко с точки зрения миссис Браун), но в контору  к отцу, в Сити, а сначала подождать на углу, где она ее оставит, пока не  пробьет три. Эти наставления миссис Браун подкрепила заявлением, что есть у нее  на службе всемогущие глаза и уши, которым известны все поступки девочки, и этим  наставлениям Флоренс торжественно и серьезно обещала следовать. Наконец миссис  Браун, тронувшись в путь, повлекла свою преобразившуюся, одетую в лохмотья  маленькую приятельницу лабиринтом узких улиц, переулков и переулочков, которые  привели в конце концов к извозчичьему двору, замыкавшемуся воротами; из-за  ворот доносился шум большой городской магистрали. Указав на эти ворота и  уведомив Флоренс о том, что, когда пробьет три часа, она должна пойти налево,  миссис Браун дернула ее на прощание за волосы — движение, по-видимому,  непроизвольное и не поддающееся контролю; затем она приказала ей идти и  помнить, что за нею следят.    

С  облегченным сердцем, но все еще очень перепуганная, Флоренс почувствовала, что  ее освободили, и побежала к углу. Дойдя до него, она оглянулась и увидела  голову Доброй миссис Браун, высовывавшуюся из-за низкого деревянного прикрытия,  за которым Добрая миссис Браун давала ей последние указания, а также кулак,  которым она грозила. После этого, хотя Флоренс частенько оглядывалась, —  по меньшей мере ежеминутно с тревогой вспоминая о старухе, — она ее уже не  видела.    

Флоренс  стояла на углу, глядела на уличную сутолоку и приходила от нее в еще большее  замешательство; между тем часы как будто приняли решение никогда не бить три.  Наконец на колокольне пробило три часа; это было совсем близко, — значит,  ошибиться она не могла; она несколько раз оглядывалась через плечо, несколько  раз пускалась в путь и столько же раз возвращалась из боязни разгневать  всемогущих шпионов миссис Браун и, наконец, бросилась вперед с поспешностью,  какую только допускали стоптанные башмаки, не выпуская из рук кроличьей шкурки.    

О  конторах своего отца она знала только, что они принадлежат Домби и Сыну и что  это великая сила в Сити. Поэтому она могла спрашивать лишь о том, как пройти к  Домби и Сыну в Сити; а так как этот вопрос она задавала преимущественно детям,  боясь обращаться к взрослым, то и пользы извлекла очень мало. По спустя  некоторое время она начала спрашивать дорогу в Сити, опуская пока первую  половину вопроса, и тогда в самом деле стала постепенно приближаться к сердцу  великой страны, управляемой грозным лорд-мэром[32].    

Устав от  ходьбы, всюду встречая толчки, оглушенная шумом и сутолокой, беспокоясь о брате  и няньках, в ужасе от пережитого ею и от перспективы явиться в таком виде перед  разгневанным отцом, ошеломленная и испуганная тем, что произошло, и что сейчас  происходит, и что еще ей предстоит, — Флоренс шла, утомленная, со слезами  на глазах, и раза два невольно останавливалась, чтобы облегчить измученное  сердце горькими рыданиями. Но в такие минуты мало кто замечал ее в том платье,  какое было на ней; а если и замечал, то думал, что девочку научили вызывать  сострадание, и проходил мимо. И Флоренс, призвав на помощь всю твердость и  стойкость характера, который слишком рано определился и закалился под влиянием  горьких испытаний, не упуская из виду поставленной цели, упорно стремилась к  ней.    

Добрых  два часа прошло с тех пор, как началось это странное приключение, когда,  наконец, ускользнув от шума и грохота узкой улицы, запруженной повозками и  фургонами, она вышла к какой-то верфи или пристани на берегу реки, где увидела  великое множество тюков, бочек и ящиков, большие деревянные весы и маленький  деревянный домик на колесах, перед которым, глядя на ближайшие мачты и лодки,  стоял, посвистывая, дородный человек, заткнув за ухо перо и засунув руки в  карманы, словно рабочий его день уже подходил к концу.    

— Ну,  что там еще! — сказал этот человек, случайно оглянувшись. — Ничего у  нас нет для тебя, девочка. Уходи!    

— Скажите,  пожалуйста, это Сити? — спросила трепещущая дочь Домби.    

— Да,  это Сити. Думаю, что ты это прекрасно знаешь. Уходи! Ничего у нас нет для тебя.    

— Мне  ничего не нужно, блаюдарю вас, — последовал робкий от нет. — Мне бы  только узнать дорогу к Домби и Сыну.    

Человек,  лениво двинувшийся по направлению к ней, был как будто удивлен этим ответом,  внимательно посмотрела ей в лицо и сказал:    

— Да  тебе-то что нужно от Домби и Сына?    

— Простите,  мне нужно знать дорогу туда.    

Человек  посмотрел на нее еще пытливее и в изумлении потер себе затылок с такой  энергией, что сбил с головы шляпу.    

— Джо! —  позвал он другого человека, рабочего, подняв и снова надев шляпу.    

— Вот  я! — отозвался Джо.    

— Где  этот молодой франтик от Домби, который следил за погрузкой товаров?    

— Только  что вышел в другие ворота, — сказал Джо.    

— Позови-ка  его на минутку.    

Джо  бросился к воротам, крича на бегу, и вскоре вернулся с жизнерадостным на вид  мальчиком.    

— Ты  на побегушках у Домби, так, что ли? — спросил первый человек.    

— Я  — служащий фирмы Домби, мистер Кларк, — отвечал мальчик.    

— В  таком случае, погляди-ка сюда, — сказал мистер Кларк.    

Повинуясь  жесту мистера Кларка, мальчик подошел к Флоренс, не без основания недоумевая,  какое он имеет к ней отношение. Но Флоренс, которая все слышала и почувствовала  не только облегчение, неожиданно убедившись в спасении и окончании своего  путешествия, но и великое успокоение при виде его оживленного юного лица,  стремительно подбежала к нему, обронив по дороге один из стоптанных башмаков, и  обеими руками схватила его за руку.    

— Простите,  пожалуйста, я потерялась! — сказала Флоренс.    

— Потерялась? —  воскликнул мальчик.    

— Да,  я потерялась сегодня утром, далеко отсюда… а потом с меня сняли платье… и  сейчас на мне чужое… и зовут меня Флоренс Домби, я — единственная сестра моего  братца… и, ах, боже мой, боже мой, помогите мне, пожалуйста! — всхлипывала  Флоренс, давая волю ребяческим чувствам, которые она так долго подавляла, и  заливаясь слезами. При этом ее жалкая шляпа слетела с головы, и растрепавшиеся  волосы упали ей на лицо, вызвав безмолвное восхищение и сострадание юного Уолтера,  племянника Соломона Джилса, мастера судовых инструментов. Мистер Кларк вне себя  от изумления повторял чуть слышно: «Я еще никогда не видывал такого товара на  этой пристани». Уолтер поднял башмак и надел его на маленькую ножку, подобно  принцу в сказке, примерявшему туфельку Золушке. Он перебросил через левую руку  кроличью шкурку, правую предложил Флоренс и почувствовал себя не Ричардом  Виттингтоном — это избитое сравнение, — но святым Георгом Английским Х[33] с простертым  у его ног мертвым драконом.    

— Не  плачьте, мисс Домби! — воскликнул Уолтер в порыве энтузиазма. — Как  это чудесно, что я оказался здесь! Теперь вы в такой же безопасности, как если  бы вас охраняла целая команда отборных моряков с военного судна. Ах, не  плачьте!    

— Больше  я не буду плакать, — сказала Флоренс. — Я плачу от радости.    

«Плачет  от радости! — подумал Уолтер. — И я виновник этой радости». —  Идемте, мисс Домби. Ну вот, теперь и другой башмак свалился. Возьмите мои, мисс  Домби.    

— Нет,  нет, нет! — воскликнула Флоренс, удерживая его в тот момент, когда он  порывисто стягивал с себя башмаки. — В этих мне удобнее. В этих очень  хорошо.    

— Ну,  конечно, — сказал Уолтер, взглянув на ее ножку, — мои на целую милю  длиннее, чем нужно. Как же это я не подумал! В моих вы вовсе не могли бы идти!  Идемте, мисс Домби. Хотел бы я посмотреть, какой негодяй посмеет вас теперь  обидеть!    

Уолтер, —  весьма грозный на вид, — увел Флоренс, имевшую вид очень счастливый; и они  зашагали рука об руку по улицам, вовсе не помышляя о том, какой странной могла  показаться эта пара.    

Сумерки  и туман сгущались, и вдобавок начал накрапывать дождь, но они никакого внимания  на это не обращали; оба были всецело поглощены недавними приключениями Флоренс,  о которых она рассказывала с простодушием и доверием, свойственными ее  возрасту, тогда как Уолтер слушал так, словно они брели далеко от грязи и  копоти Темз-стрит, среди широколиственных высоких деревьев на каком-то  необитаемом острове под тропиками, — и в то время он воображал, быть  может, что так оно и есть.    

— Далеко  нам? — спросила, наконец, Флоренс, поднимая глаза на своего спутника.    

— Ах,  кстати, — останавливаясь, сказал Уолтер, — позвольте-ка, где мы? А,  знаю! Но контора сейчас закрыта, мисс Домби. Никого там нет. Мистер Домби давно  ушел домой. Пожалуй, и нам следует пойти туда же. Или постойте-ка. Не отвести  ли мне вас к дяде, у которого я живу… это совсем близко отсюда… а потом поехать  к вам домой в карете, уведомить их, что вы в безопасности и привезти вам  какое-нибудь платье. Пожалуй, так лучше будет?    

— Ну  что ж, — отвечала Флоренс. — А как по-вашему? Как вы думаете?    

Пока они  стояли, совещаясь, какой-то человек поравнялся с ними и, мимоходом взглянув на  Уолтера, словно узнал его, но потом, как бы не доверяя первому впечатлению,  прошел дальше.    

— Мне  кажется, это мистер Каркер, — сказал Уолтер. — Каркер из нашей фирмы.  Не заведующий наш Каркер, мисс Домби, а другой Каркер, младший. Алло! Мистер  Каркер!    

— Уолтер  Гэй? — отозвался тот, приостанавливаясь и возвращаясь. — Я подумал,  что ошибся… с такой странной спутницей…    

Стоя у  фонаря и с удивлением выслушивая торопливые объяснения Уолтера, он представлял  разительный контраст двум ребятишкам, стоявшим перед ним рука об руку. Он был  не стар, но волосы у него были седые; плечи сгорбились или согнулись под  бременем какой-то великой скорби, и глубокие морщины пересекали его  изможденное, печальное лицо. Блеск глаз, выражение лица, даже голос его — все  было тускло и безжизненно, как будто дух в нем испепелился. Он был одет прилично,  хотя и очень просто, в черное; но платье его, под стать всему облику, как бы  съежилось и сжалось на нем и присоединилось к жалобной мольбе, которую выражала  вся его фигура с головы до пят, — он хотел оставаться незамеченным и  одиноким в своем унижении.    

И,  однако, интерес его к упованиям юности не угас, как угасли в нем другие  чувства, ибо он всматривался в оживленное лицо мальчика, пока тот говорил, с  необычайной симпатией и с чувством необъяснимой тревоги и жалости, которое  светилось в его глазах, как ни старался он его скрыть. Когда Уолтер в  заключение задал ему вопрос, который уже задавал Флоренс, он продолжал смотреть  на него с тем же выражением, словно читал на его лице судьбу, горестно  противоречившую теперешней его веселости.    

— Что  вы посоветуете, мистер Каркер? — улыбаясь, спросил Уолтер. — Ведь вы  всегда даете мне добрые советы, когда разговариваете со мной. Правда, это  случается не часто.    

— Ваш  план мне кажется наилучшим, — отвечал тот, переводя взгляд с Флоренс на  Уолтера и обратно.    

— Мистер  Каркер, — просияв, сказал Уолтер, у которого мелькнула великодушная  мысль, — послушайте! Вот случай для вас! Пойдите вы к мистеру Домби и  принесите ему добрую весть. Это может быть полезно вам, сэр. Я останусь дома.  Идите.    

— Я? —  воскликнул тот.    

— Да.  Почему бы вам не пойти, мистер Каркер? — сказал мальчик.    

Тот в  ответ только пожал ему руку; казалось, даже это он сделал со стыдом и опаской;  и, пожелав ему доброй ночи и посоветовав не мешкать, пошел дальше.    

— Ну,  мисс Домби, — сказал Уолтер, посмотрев ему вслед, когда они тоже пошли  своей дорогой, — мы как можно скорее отправимся к моему дяде. Слыхали ли  вы когда-нибудь, мисс Флоренс, чтобы мистер Домби говорил о мистере  Каркере-младшем?    

— Нет, —  тихо ответила девочка, — я редко слышу, как папа разговаривает.    

«Ах,  верно! Тем хуже для него», — подумал Уолтер. После минутной паузы, в  течение которой он смотрел вниз на кроткое, терпеливое личико идущей рядом с  ним девочки, он со свойственным ему мальчишеским оживлением и стремительностью  заговорил о другом; а когда один из злополучных башмаков опять свалился весьма  кстати, предложил отнести Флоренс на руках к дяде. Флоренс, хотя и очень  устала, смеясь, отклонила это предложение, боясь, как бы он ее не уронил. Они  были уже недалеко от Деревянного Мичмана, и тут Уолтер стал рассказывать  различные случаи из истории кораблекрушений и другие волнующие происшествия, а  также о том, как мальчики моложе его спасали и с торжеством уносили девочек  старше Флоренс; они все еще были увлечены этим разговором, когда подошли к  двери мастера судовых инструментов.    

— Алло,  дядя Соль! — закричал Уолтер, врываясь в лавку — с этой минуты и вплоть до  конца вечера он говорил бессвязно и запинаясь. — Какое удивительное  приключение! Вот дочь мистера Домби заблудилась на улице, а старая ведьма  отняла у нее платье… я ее нашел, привел к нам, чтобы она отдохнула у нас в  гостиной… смотрите!    

— Господи  боже мой! — сказал дядя Соль, попятившись к своему возлюбленному  компасу. — Быть не может! Никогда бы я…    

— Да,  и никто другой, — перебил Уолтер, угадывая конец фразы. — Никто,  право же, никто… Вот! Помогите мне перенести эту кушетку ближе к огню, ладно,  дядя Соль?.. Приготовьте тарелки… дайте ей пообедать, ладно, дядя?.. Бросьте  эти башмаки под каминную решетку, мисс Флоренс… поставьте ноги на решетку,  чтобы согреть их… какие они мокрые!.. Вот так приключение, а, дядя?.. Господи  помилуй, как мне жарко!    

Соломону  Джилсу также было очень жарко — и от сочувствия и от крайнего изумления. Он  гладил по головке Флоренс, уговаривал ее поесть, уговаривал ее пить, растирал  ей ноги нагретым у камина носовым платком, пытливо всматриваясь в своего  непоседу-племянника, и ничего, в сущности, не понимал, кроме того, что на него  постоянно налетал и натыкался этот взволнованный молодой джентльмен, который  носился по комнате, принимаясь сразу за двадцать дел и ровно ничего не  предпринимая.    

— Подождите  минутку, дядя, — сказал он, схватив свечу, — сейчас я сбегаю наверх,  надену другую куртку, а потом уйду. Послушайте, дядя, вот так приключение!    

— Дорогой  мой мальчик, — сказал Соломон, который с очками на лбу и большим  хронометром в кармане метался между Флоренс на кушетке и своим племянником во  всех уголках гостиной, — это самое необычайное…    

— Да,  но, пожалуйста, дядя… пожалуйста, мисс Флоренс… знаете ли, обед, дядя…    

— Да!  Да! Да! — воскликнул Соломон, сразу вонзив нож в баранью ногу, точно ему  предстояло кормить великана. — Я о ней позабочусь, Уоли! Я поникаю. Милая  крошка! Конечно, проголодалась. Ступай и приведи себя в порядок. Господи  помилуй! Сэр Ричард Виттингтон, трижды лорд-мэр Лондона!    

Уолтеру  немного понадобилось времени, чтобы подняться к себе в мансарду и спуститься,  но Флоренс, не в силах бороться с утомлением, успела задремать у камина. Эта  короткая пауза — хотя длилась она всего несколько минут — помогла Соломону  Джилсу настолько прийти в себя, чтобы позаботиться о ее удобствах, уменьшить  свет в комнате и заслонить ее от огня. Итак, когда мальчик вернулся, она сладко  спала.    

— Вот  это чудесно! — прошептал он, так крепко сжав в объятиях Соломона, что тот  изменился в лице. — Теперь я ухожу. Захвачу только с собой корочку хлеба,  я очень голоден… и… не будите ее, дядя Соль!    

— Нет,  нет, — сказал Соломон. — Хорошенькая девочка!    

— Прехорошенькая! —  воскликнул Уолтер. — Я никогда не видывал такого личика, дядя Соль. Теперь  я ухожу.    

— Отлично, —  с большим облегчением сказал Соломон.    

— Послушайте,  дядя Соль! — крикнул Уолтер, просунув голову в дверь.    

— Он  опять здесь! — сказал Соломон.    

— Как  она себя чувствует сейчас?    

— Прекрасно, —  сказал Соломон.    

— Великолепно!  Теперь я ухожу.    

— Надеюсь, —  пробормотал про себя Соломон.    

— Послушайте,  дядя Соль., — воскликнул Уолтер, снова появляясь в дверях.    

— Он  опять здесь! — сказал Соломон.    

— Мы  встретили на улице мистера Каркера-младшего. Таким странным он никогда еще не бывал.  Он простился со мной, но пошел следом за нами — вот удивительно! — потому  что, когда мы подошли к двери, я оглянулся и видел, как он потихоньку уходил,  точно слуга, проводивший меня до дому, или верная собака. Как она себя  чувствует теперь, дядя?    

— Совершенно  так же, как и раньше, Уоли, — отвечал дядя Соль.    

— Отлично!  Теперь-то уж я ухожу!    

На этот  раз он действительно ушел, а Соломон Джилс, не имея желания обедать, сел по  другую сторону камина, следя за спящей Флоренс и строя великое множество  воздушных замков самой фантастической архитектуры, — похожий в тусклом  свете и в ближайшем соседстве со всеми инструментами на переодетого волшебника  в валлийском парике и кофейного цвета одежде, который погрузил девочку в  зачарованный сон.    

Тем  временем Уолтер приближался к дому мистера Домби со скоростью, которую редко  развивает извозчичья лошадь; и, однако, через каждые две-три минуты он  высовывался из окна, нетерпеливо увещая извозчика. Достигнув цели своего  путешествия, он выскочил из кэба, известил о своей миссии слугу и последовал за  ним прямо в библиотеку, где было великое смешение языков и где мистер Домби,  его сестра и мисс Токс, Ричардс и Нипер находились все в сборе.    

— Прошу  прощения, сэр, — сказал Уолтер, бросаясь к нему, — но, к счастью, я  могу сообщить, что все обстоит благополучно, сэр. Мисс Домби нашлась!    

Мальчик  с его открытым лицом, развевающимися волосами и блестящими глазами, задыхающийся  от радости и возбуждения, представлял изумительную противоположность мистеру  Домби, когда тот сидел против него в своем библиотечном кресле.    

— Я  говорил вам, Луиза, что она непременно найдется, — сказал мистер Домби,  слегка повернувшись к этой леди, плакавшей вместе с мисс Токс. — Дайте  знать слугам, что нет необходимости в дальнейших поисках. Мальчик, доставивший  это известие, — молодой Гэй из конторы. Как нашлась моя дочь, сэр? Мне  известно, как ее потеряли. — Тут он величественно взглянул на  Ричардс. — Но как она нашлась? Кто ее нашел?    

— Пожалуй,  это я нашел мисс Домби, сэр, — скромно сказал Уолтер, — не знаю, могу  ли я ставить себе в заслугу, что действительно нашел ее, но, во всяком случае,  я был счастливым орудием…    

— Что  вы подразумеваете, сэр, — перебил мистер Домби, с инстинктивной неприязнью  отмечая, чго мальчик явно горд и счастлив своим участием в этом  происшествии, — говоря, что, в сущности, вы не нашли моей дочери, а были  счастливым орудием? Будьте добры говорить толково и последовательно.    

Не во  власти Уолтера было говорить последовательно, но он постарался дать те  объяснения, на какие был способеп в своем возбужденном состоянии, и рассказал,  почему он пришел один.    

— Вы  это слышите, девушка? — строго сказал мистер Домби, обращаясь к  черноглазой. — Возьмите все необходимое и сейчас же отправляйтесь с этим  молодым человеком, чтобы доставить домой мисс Флоренс. Гэй, завтра вы получите  вознаграждение.    

— О,  благодарю вас, сэр, — сказал Уолтер. — Вы очень добры. Право же, я не  думал о награде, сэр.    

— Вы  — юнец, — сказал мистер Домби резко и чуть ли не злобно, — и то, что  вы думаете, или воображаете, будто думаете, имеет мало значения. Вы поступили  хорошо, сэр. Не портите того, что сделали. Пожалуйста, Луиза, налейте мальчику  вина.    

Взгляд  мистера Домби с явным неодобрением провожал Уолтера Гэя, когда тот выходил из  комнаты под присмотром миссис Чик; и с таким же неудовольствием духовный его  взор следовал за ним, когда он вместе с мисс Сьюзен Нипер ехал обратно к своему  дяде.    

Там они  убедились, что Флоренс, выспавшись, пообедала и очень подружилась с Соломоном  Джилсом, к которому относилась с полным доверием и симпатией. Черноглазая  (которая столько плакала, что теперь ее можно было назвать красноглазой, и  которая была очень молчалива и удручена) заключила ее в объятия, не сказав ни  одного сердитого или укоризненного слова, и способствовала тому, что свидание  вышло весьма истерическим. Затем, превратив гостиную специально для этого  случая в туалетную, она переодела Флоренс очень заботливо в подобающее ей  платье; и, наконец, увела ее, — столь похожей на члена семьи Домби, сколь  это было возможно, если принять во внимание, что девочке в этом праве было  отказано.    

— Прощайте! —  сказала Флоренс, подбегая к Соломону. — Вы были очень добры ко мне.    

Старый  Соль пришел в восторг и поцеловал ее, точно приходился ей дедом.    

— Прощайте,  Уолтер! До свидания! — сказала Флоренс.    

— До  свидания! — сказал Уолтер, протягивая ей обе руки.    

— Я  вас никогда не забуду, — продолжала Флоренс. — Право же, никогда не  забуду. До свидания, Уолтер!    

С  наивной благодарностью девочка подставила ему личико. Уолтер склонился к ней,  потом снова поднял голову, красный и пылающий, и в большом смущении посмотрел  на дядю Соля.    

«Где  Уолтер?» — «Прощайте, Уолтер!» — «До свидания, Уолтер!» — «Дайте мне еще раз  руку, Уолтер!» — восклицала Флоренс, после того как ее уже усадили в карету  вместе с ее маленькой нянькой. И когда карета, наконец, тронулась, Уолтер, стоя  у порога, весело отвечал Флоренс, размахивавшей носовым платком; Деревянный  Мичман за его спиной, казалось, подобно ему самому, следил только за этой одной  каретой, исключив из поля зрения все другие, проезжавшие мимо.    

В  положенное время карета вновь была у дома мистера Домби, и снова в библиотеке  раздались громкие голоса. Снова приказано было, чтобы карета ждала. «Для миссис  Ричардс», — зловеще шепнул кто-то из прислуги Сьюзен, когда та проходила с  Флоренс.    

Появление  потерянного ребенка вызвало волнение, — впрочем, незначительное. Мистер Домби,  который так и не обрел дочери, поцеловал ее в лоб и предостерег, чтобы она  впредь не убегала и не скиталась где-то с вероломными спутниками. Миссис Чик оборвала  свои жалобы на порочность человеческой натуры, неискоренимую даже в тех  случаях, когда ее призывает на стезю добродетели Милосердный Точильщик, и  оказала Флоренс прием, несколько отличный от того, на который мог претендовать  только подлинный Домби. Мисс Токс обнаруживала свои чувства, применяясь к находившимся  перед ней образцам.    

Одна  лишь Ричардс, виновная Ричардс, излила душу, встретив заблудившуюся девочку несвязными  словами приветствия и склонившись над ней с неподдельной любовью.    

— Ах,  Ричардс! — вздохнула миссис Чик. — Было бы гораздо приятнее для тех,  кто хотел бы не думать дурно о своих ближних, и гораздо приличнее для вас, если  бы вы вовремя обнаружили надлежащее чувство к младенцу, которому предстоит  теперь быть преждевременно лишенным естественного питания.    

— Отторгнутым, —  плаксиво прошептала мисс Токс, — от единого для всех источника!    

— Будь  я повинна в неблагодарности, — торжественно продолжала миссис Чик, —  и рассуждай я по-вашему, Ричардс, я бы считала, что наряд Милосердных  Точильщиков должен погубить моего ребенка, а воспитание — задушить его.    

Коли на  то пошло, — но миссис Чик этого не знала, — он и теперь уже был едва  ли не загублен нарядом; а что касается воспитания, то и его печальные  последствия могли со временем сказаться, ибо воспитание состояло из града  шлепков и слез.    

— Луиза! —  сказал мистер Домби. — Нет необходимости что-то еще объяснять. Эта женщина  уволена, и ей уплачено. Вы покидаете этот дом, Ричардс, потому что взяли с  собою моего сына — моего сына, — сказал мистер Домби, внушительно повторив  эти два слова, — в трущобы, в общество, о котором нельзя подумать без  содрогания. Что же касается сегодняшнего несчастного случая с мисс Флоренс, то  его я рассматриваю как счастливое и благоприятное обстоятельство, так как, не  будь этого происшествия, я никогда бы не узнал — тем более из ваших уст, —  в чем вы провинились. Мне кажется, Луиза, что другая нянька, эта молодая  особа, — тут мисс Нипер громко всхлипнула, — будучи значительно  моложе и находясь несомненно под влиянием кормилицы Поля, все же может  остаться. Будьте добры распорядиться, чтобы заплатили извозчику, который  отвезет эту женщину в… — мистер Домби запнулся и поморщился — …в Сады Стегса.    

Полли  направилась к двери, а Флоренс цеплялась за ее платье и очень трогательно умоляла  ее не уходить. Кинжалом в сердце и стрелой в мозг поразило высокомерного отца  это зрелище; его плоть и кровь, от которой он не мог отречься, льнет к этой  невежественной чужой женщине, когда он сидит тут же. В сущности, его не  интересовало, к кому обращается и от кого бежит его дочь. Острая, мучительная  боль пронзила его при мысли о том, как поступил бы его сын.    

Во  всяком случае, сын его громко плакал в ту ночь. По правде говоря, у бедного  Поля была более основательная причина для слез, чем у большинства сыновей этого  возраста, ибо он лишился своей второй матери — вернее даже первой, насколько  простиралось его знание, — вследствие катастрофы такой же внезапной, как  та утрата, которая омрачила начало его жизни. И тот же удар лишил доброго и  верного друга его сестру, которая горько плакала, пока не заснула. Но это к  делу не относится. Не будем же тратить лишних слов.    

 Глава VII    

Взгляд с птичьего  полета на местожительство мисс Токс, а также на сердечные привязанности мисс  Токс    

     

Мисс  Токс обитала в маленьком темном доме, который на одном из ранних этапов  английской истории протиснулся в фешенебельный район в западной части города,  где и пребывал, наподобие бедного родственника, в тени большой улицы,  начинающейся за углом, под холодным презрительным взглядом величественных  зданий. Он был расположен не в тупике и не во дворе, а в скучнейшей щели, куда  назойливо и тревожно доносятся отдаленные стуки дверных молотков. Это  уединенное место, где между камнями мостовой пробивалась трава, называлось  площадью Принцессы; а на площади Принцессы была часовня Принцессы с гулким  колоколом, где иной раз по воскресеньям бывало на богослужении до двадцати пяти  человек. Был здесь также «Герб Принцессы», часто посещаемый великолепными  ливрейными лакеями. За решеткой, перед «Гербом Принцессы», находился портшез,  но никто не помнит, чтобы он когда-нибудь появлялся снаружи; а в погожие утра  каждый прут решетки (их сорок восемь, как не раз подсчитывала мисс Токс) был  украшен оловянною кружкою.    

Был еще  один частный дом на площади Принцессы, кроме дома мисс Токс, а также огромные  ворота с двумя огромными дверными кольцами в львиных пастях, — ворота,  которые ни при каких обстоятельствах не отворялись и, по догадкам, когда-то  вели в конюшни. В самом деле, воздух на площади Принцессы отдавал запахом  конюшен, а из спальни мисс Токс (находившейся в задней половине дома)  открывался вид на двор с конюшнями, где конюхи, какой бы работой ни были  заняты, непрерывно сопровождали ее веселыми криками и где самые интимные  принадлежности костюма кучеров, их жен и детей развешивались на стенах  наподобие знамен Макбета. В этом другом частном доме на площади Принцессы,  снятом в аренду бывшим дворецким, женившимся на экономке, сдавалась квартира с  мебелью некоему холостому джентльмену, а именно майору с одеревеневшим синим  лицом и глазами, вылезающими из орбит, в чем мисс Токс, как она сама  выражалась, усматривала «нечто подлинно воинственное», и между ним и ею обмен  газетами и брошюрами и тому подобные платонические отношения поддерживались  через посредство чернокожего слуги майора, которого мисс Токс определила как  «туземца», не связывая с этим наименованием никаких географических  представлений.    

Быть  может, никогда еще не бывало передней и лестницы, менее просторной, чем  передняя и лестница в доме мисс Токс. Быть может, весь он, сверху донизу, был  самым неудобным домишком в Англии и самым уродливым; но зато, как говорила мисс  Токс, какое местоположение! Там было очень мало дневного света зимой; солнце  никогда не заглядывало туда даже в лучшую пору года; о воздухе не могло быть и  речи, так же как об уличном движении. И все же мисс Токс говорила: подумайте о  местоположении! То же самое говорил синелицый майор с глазами, вылезавшими из  орбит, который гордился площадью Принцессы и при каждом удобном случае с  восторгом заводил речь в своем клубе о предметах, имеющих отношение к важным  особам на большой улице за углом, дабы иметь удовольствие заявить, что это —  его соседи.    

Жалкая  квартира, где жила мисс Токс, была ее собственностью, завещанной ей и  полученной по наследству от покойного обладателя рыбьего глаза в  медальоне, — миниатюрный портрет этого джентльмена с напудренной головой и  косичкой служил противовесом подставке для чайника на другом конце каминной  полки в гостиной. Большая часть мебели относилась к эпохе пудреной головы и  косички, включая грелку для тарелок, которая вечно изнемогала к растопыривала  свои четыре тонких кривых ноги, загораживая кому-то дорогу, и отжившие свой век  клавикорды, украшенные гирляндой душистого горошка, нарисованной вокруг имени  мастера.    

Хотя  майор Бегсток уже достиг того, что в изящной литературе именуется великим  расцветом жизненных сил, и ныне совершал путешествие под гору, почти лишенный  шеи и обладая одеревеневшими челюстями и слоновыми ушами с длинными мочками, а  глаза его и цвет лица, как уже было упомянуто, свидетельствовали о состоянии  искусственного возбуждения, — тем не менее он был чрезвычайно горд тем,  что пробудил интерес к себе в мисс Токс, и тешил свое тщеславие, воображая,  будто она блестящая женщина и неравнодушна к нему. На это он много раз намекал  в клубе в связи с невинными шуточками, вечным героем коих был старый Джо  Бегсток, старый Джой Бегсток, старый Дж. Бегсток, старый Джош Бегсток и так  далее — ибо оплотом и твердыней юмора майора было самое фамильярное обращение с  его же собственным именем.    

— Джой  Б., сэр, — говаривал майор, помахивая тростью, — стоит дюжины вас.  Будь среди вас еще несколько человек из породы Бегстоков, сэр, вам от этого не  стало бы хуже. Старому Джо, сэр, даже теперь нет надобности далеко ходить за  женой, буде он стал бы ее искать; но у него жестокое сердце, сэр, у этого Джо,  он непреклонен, сэр, непреклонен и чертовски хитер!    

После  такой декларации слышалось сопение, и синее лицо майора багровело, а глаза  судорожно расширялись и выпучивались.    

Несмотря  на весьма щедро воспеваемые самому себе хвалы, майор был эгоистом. Можно усомниться  в том, существовал ли когда-нибудь человек с более эгоистическим сердцем — или,  пожалуй, лучше было бы сказать — желудком, принимая во внимание, что этим  последним органом он был наделен в значительно большей степени, чем первым. Ему  в голову не приходило, что кто-то может его не замечать или им пренебрегать; во  всяком случае, он не допускал и мысли, что его не замечает и им пренебрегает  мисс Токс.    

И,  однако, как выяснилось, мисс Токс забыла его — забыла постепенно. Она начала  забывать его вскоре после того, как открыла семейство Тудлей. Она продолжала  забывать его вплоть до дня крестин. Она забывала его после этого дня с  быстротою нарастания сложных процентов. Что-то или кто-то занял его место и  стал для нее новым источником интереса.    

— Доброе  утро, сударыня, — сказал майор, встретив мисс Токс на площади Принцессы  спустя несколько недель после перемен, отмеченных в последней главе.    

— Доброе  утро, сэр, — сказала мисс Токс очень холодно.    

— Джо  Бегсток, сударыня, — заметил майор с обычной своей галантностью, —  давно не имел счастья приветствовать вас у вашего окна. С Джо обходились  сурово, сударыня. Его солнце скрылось за облаком.    

Мисс  Токс наклонила голову, но, право же, очень холодно.    

— Быть  может, светило Джо покидало город, сударыня? — осведомился майор.    

— Я?  Город? О нет, я не покидала города, — сказала мисс Токс. — Последние  дни я была очень занята. Почти все мое время посвящено одним очень близким  друзьям. Боюсь, что и сейчас у меня нет свободной минуты. До свиданья, сэр!    

Меж тем  как мисс Токс с самым чарующим видом покидала площадь Принцессы, майор стоял и  смотрел ей вслед с таким синим лицом, какого у него никогда еще не бывало,  ворча и бормоча отнюдь не любезные замечания.    

— Ах,  черт подери, сэр, — сказал майор, обводя своими рачьими глазами площадь  Принцессы и неожиданно обращаясь к благовонной ее атмосфере, — полгода  назад эта женщина боготворила землю, по которой ступал Джош Бегсток. Что же это  значит?    

Поразмыслив,  майор решил, что это означает западню для мужчины; что это означает интригу и  силки; что мисс Токс расставляет ловушки. — Но Джо вам не поймать,  сударыня, — сказал майор. — Он непреклонен, сударыня, он непреклонен  — этот Дж. Б. непреклонен и чертовски хитер! — И, сделав такое замечание,  он ухмылялся вплоть до вечера.    

Однако,  когда прошел этот день и еще много дней, обнаружилось, что мисс Токс решительно  никакого внимания не обращает на майора и вовсе о нем не думает. Когда-то она  имела обыкновение случайно посматривать в одно из своих маленьких темных окошек  и, краснея, отвечать на приветствие майора; но теперь она лишила его этого  счастья и вовсе не заботилась о том, посматривает он через дорогу или нет.  Произошли также и другие перемены. Майор, стоя в полумраке своего собственного  жилища, мог заметить, что за последнее время дом мисс Токс принял более  нарядный вид, что новая клетка из позолоченной проволоки была приобретена для  маленькой старой канарейки; что различные украшения, вырезанные из цветного  картона и бумаги, появились на каминной доске и столах; что несколько растений  неожиданно выросли в окнах; что мисс Токс иногда упражняется на клавикордах с  гирляндой душистого горошка, всегда выставленной напоказ под «копенгагенским» и  «птичьим» вальсами в нотных тетрадках, собственноручно переписанных мисс Токс.    

Помимо  всего этого, мисс Токс давно уже одевалась необычайно заботливо и элегантно в полутраур.  Но это обстоятельство помогло майору выйти из затруднения: он решил про себя,  что она получила маленькое наследство и возгордилась.    

На  следующий же день после того, как он пришел к такому заключению и успокоился,  майор, сидя за завтраком, увидел в маленькой гостиной мисс Токс явление, столь  потрясающее и удивительное, что некоторое время оставался пригвожденным к  стулу; затем бросился в другую комнату и вернулся с театральным биноклем, в  который пристально созерцал это явление в течение нескольких минут.    

— Это  младенец, сэр, — сказал майор, сдвигая бинокль. — Бьюсь об заклад на  пятьдесят тысяч фунтов!    

Майор не  мог этого забыть. Он ничего не мог делать и только свистел и таращил глаза до  такой степени, что в прежнем состоянии они показались бы глубоко запавшими и  провалившимися. День за днем, два, три, четыре раза в неделю появлялся этот  младенец. Майор продолжал таращить глаза и свистеть. Во всех отношениях он был  предоставлен самому себе на площади Принцессы. Мисс Токс перестала  интересоваться, чем он занят. Если бы из синего он стал черным, на нее это не  произвело бы никакого впечатления.    

Постоянство,  с которым она уходила с площади Принцессы, чтобы доставить этого младенца и его  няньку, возвращалась с ними и снова их уводила и постоянно надзирала за ними;  постоянство, с которым она сама нянчила его, и кормила, и играла с ним, и  замораживала его юную кровь[34]  мелодиями, исполняемыми на клавикордах, было необычайно. Примерно в это же  время у нее обнаружилась страсть рассматривать некий браслет, а также страсть  взирать на луну, которую она подолгу созерцала из окна своей спальни. Но на что  бы она ни глядела — на солнце, луну, звезды или браслет, — она не глядела  больше на майора. И майор свистел, таращил глаза, дивился, метался по комнате и  ровно ничего не понимал.    

— Вы  совсем покорите сердце моего брата Поля, это сущая правда, дорогая моя, —  сказала однажды миссис Чик. Мисс Токс побледнела.    

— С  каждым днем он становится все более похож на Поля, — сказала миссис Чик.    

Вместо  ответа мисс Токс взяла на руки маленького Поля и своими ласками совершенно  измяла и приплюснула его бантик.    

— А  его мать, дорогая моя, — сказала мисс Токс, — с которой я должна была  познакомиться через вас, на нее он похож хоть немного?    

— Ничуть, —  отвечала Луиза.    

— Она…  кажется, она была хорошенькая? — нерешительно спросила мисс Токс.    

— Да,  покойная Фанни была интересна, — сказала миссис Чик после некоторого  размышления. — Несомненно интересна. У нее не было такой внушительной,  величавой осанки, какую почему-то ждешь от жены моего брата; не было у нее  также той стойкости и силы духи, каких требует такой человек.    

Мисс  Токс испустила глубокий вздох.    

— Но  она была привлекательна, — сказала миссис Чик. — в высшей степени  привлекательна. А намерения ее… ах, боже мой, какие добрые намерения были у  бедной Фанни!    

— Ангел! —  воскликнула мисс Токс, обращаясь к маленькому Полю. — Вылитый портрет своего  папы!    

Если бы  майор мог знать, сколько надежд и мечтаний, какое множество планов и расчетов покоится  на этой младенческой головке, и мог увидеть, как они кружатся, в смятении и  беспорядке, над сборками чепчика ничего не ведающего маленького Поля, он  действительно мог бы вытаращить глаза. Тогда разглядел бы он в этом рое и  несколько честолюбивых пылинок, принадлежащих мисс Токс; тогда, быть может,  понял бы он, какой капитал боязливо вложила эта леди в фирму Домби.    

Если бы  сам ребенок мог проснуться среди ночи и увидеть у полога своей колыбели слабые  отражения тех упований, какие связывались с ним у других, он, быть может,  испугался бы, и не без основания. Но он пребывал в дремоте, не подозревая о  добрых намерениях мисс Токс, недоумении майора, безвременных горестях своей  сестры и суровых мечтах отца и не ведая, что где-то на Земле существует Домби  или Сын.    

 Глава VIII    

Дальнейшее развитие,  рост и характер Поля    

     

Под  зоркими и бдительными глазами Времени — тоже в своем роде майора — дремота Поля  постепенно рассеивалась. Все больше света врывалось в нее; все более отчетливые  сны ее тревожили; все больше и больше предметов и впечатлений смущало его  покой; так перешел он от младенчества к детству и стал говорящим, ходящим,  недоумевающим Домби.    

После  грехопадения и изгнания Ричардс детская была передана, можно сказать, в ведение  комиссии, как это случается иной раз с общественным учреждением, когда нельзя  найти некоего Атланта, который бы его поддержал. Членами комиссии были,  конечно, миссис Чик и мисс Токс, которые предались исполнению своего долга с  таким поразительным рвением, что майор Бегсток ежедневно получал какое-нибудь  новое напоминание о своей отставке, тогда как мистер Чик, лишившись домашнего  надзора, окунулся в веселый мир, обедал в клубах и кофейнях, трижды приносил с  собой запах табаку и, короче, отделался (как сказала ему однажды миссис Чик) от  всех общественных обязанностей и морального долга.    

Однако,  несмотря на подаваемые им в самом начале надежды, весь этот уход и заботы не  могли сделать маленького Поля цветущим ребенком. Хрупкий, быть может, от  природы, он худел и хирел после удаления кормилицы и долгое время как будто  только и ждал случая ускользнуть у них из рук и отыскать свою потерянную мать.  Когда позади осталось это опасное место в его скачке к возмужалости, он все еще  находил жизненное состязание весьма тяжелым, и ему жестоко досаждали препятствия  на пути. Каждый зуб был для него грозным барьером, а каждый пупырышек во время  кори — каменной стеной. Его валил с ног каждый приступ кашля, и на него налетало  и обрушивалось целое полчище недомоганий, которые следовали гурьбой друг за  другом, не давая ему снова подняться. Не жаба, а какое-то хищное животное  проникало ему в горло, и даже свинка — поскольку она имеет отношение к детской  болезни, именно так обозначаемой, — становилась злобной и терзала его, как  тигровая кошка.    

Холод во  время крестин Поля поразил, быть может, какую-то чувствительную часть его организма,  который не мог оправиться под леденящей сенью его отца; как бы там ни было, с  этого дня он стал несчастным ребенком. Миссис Уикем часто говорила, что никогда  не видывала малютки, которому приходилось бы так худо.    

Миссис  Уикем была женой официанта, — а это все равно что быть вдовой, —  желание коей поступить на службу к мистеру Домби было встречено благосклонно  вследствие явной невозможности для нее иметь поклонников или самой увлекаться и  которая дня через два после внезапного отлучения Поля от груди была нанята ему  в няньки. Миссис Уикем была робкая белокурая женщина с поднятыми бровями и  поникшей головой, всегда готовая пожалеть себя или вызвать к себе жалость или  пожалеть кого-нибудь другого и отличавшаяся изумительным природным даром видеть  все в крайне мрачном и горестном свете, приводить для сравнения устрашающие  прецеденты и находить величайшую радость в упражнении этого таланта.    

Вряд ли  нужно упоминать о том, что ни один намек на это качество никогда не доходил до  сведения величественного мистера Домби. Было бы поистине замечательно, если бы  случилось иначе, поскольку никто в доме — не исключая миссис Чик и мисс Токс —  не осмеливался даже шепнуть ему по какому бы то ни было поводу, что есть хоть  малейшее основание для беспокойства о маленьком Поле. Он решил про себя, что  ребенок неизбежно должен, по заведенному порядку, перенести некоторые легкие  болезни, и чем скорее, тем лучше. Если бы он мог его выкупить или найти заместителя,  как находят такового для вынувшего несчастливый ополченский жребий, он сделал  бы это с радостью и не скупясь. Но так как это было неосуществимо, он лишь  изредка недоумевал со свойственным ему высокомерием, что, в сущности, хочет  этим сказать Природа; и утешался мыслью, что еще одна придорожная веха осталась  позади и великая цель путешествия значительно приблизилась. Ибо преобладавшим у  него чувством, все время усиливавшимся по мере того, как подрастал Поль, было  нетерпение. Нетерпеливое ожидание момента, когда мечта его об их объединенном  влиянии и величии осуществится с триумфом.    

Некоторые  философы говорят, что эгоизм лежит в основе самой горячей нашей любви и привязанностей.  Сынишка мистера Домби с самого начала имел такое значение для него, — как  часть его собственного величия или (что то же самое) величия Домби и  Сына, — что несомненно можно было без труда проникнуть до самых глубин  фундамента, на котором зиждилась его родительская любовь, как можно проникнуть  до фундамента многих красивых построек, пользующихся доброй славой. Тем не  менее он любил сына, насколько вообще способен был любить. Если был теплый  уголок в его холодном сердце, то этот уголок был занят сыном; если на твердой  его поверхности можно было запечатлеть чей-то образ, то на ней был запечатлен  образ сына; но не столько образ младенца или мальчика, сколько взрослого  человека — «Сына» фирмы. Поэтому ему не терпелось приблизить будущее и  побыстрее миновать промежуточные стадии его роста. Поэтому о них он беспокоился  мало или же вовсе не беспокоился, несмотря на свою любовь; он чувствовал, что  мальчик как бы живет зачарованной жизнью и должен стать мужчиной, с которым он  мысленно поддерживал постоянное общение и для которого ежедневно строил планы и  проекты, словно тот уже существовал реально.    

Так Поль  приблизился к шестому году жизни. Он был хорошенький мальчуган, хотя в его личике  было нечто болезненное и напряженное, что побуждало миссис Уикем многозначительно  покачивать головой и вызывало у миссис Уикем много протяжных вздохов. Были все  основания предполагать, что в последующей жизни характер у него будет властный;  и он в такой мере предчувствовал свое собственное значение и право на  подчинение ему всего и всех, как только можно было пожелать. Порой он бывал  ребячлив, не прочь поиграть и вообще угрюмостью не отличался; но была у него  странная привычка сидеть иногда в своем детском креслице и сосредоточенно  раздумывать; в эти моменты он становился похож (и начинал изъясняться  соответственно) на одно из тех ужасных маленьких созданий в сказке, которые в  возрасте ста пятидесяти или двухсот лет разыгрывают странную роль подмененных  ими детей. Эта несвойственная ребенку задумчивость часто посещала его наверху к  детской; иногда он впадал в нее внезапно, объявляя, что устал, — даже  когда резвился с Флоренс или играл в лошадки с мисс Токс. Но никогда не  погружался он в нее с такою неизбежностью, как в то время, когда его креслице  переносили в комнату отца и он сидел там с ним после обеда у камина. Это была  самая странная пара, какую когда-либо освещало пламя камина. Мистер Домби,  такой прямой и торжественный, глядит на огонь; его маленькая копия со  старческим, старческим лицом, всматривается в красные дали с напряженным и  сосредоточенным вниманием мудреца. Мистер Домби занят сложными мирскими планами  и проектами; маленькая копия занята бог весть какими сумасбродными фантазиями,  неоформившимися мыслями и неясными соображениями. Мистер Домби одеревенел от  крахмала и высокомерия; маленькая копия — в силу наследственности и вследствие  бессознательного подражания. Один является подобием другого, и тем не менее они  чудовищно непохожи.    

Однажды,  когда они оба долго сидели в глубокой тишине и мистер Домби знал, что ребенок  не спит только потому, что изредка смотрел ему в глаза, где яркий огонь  сверкал, как драгоценный камень, маленький Поль нарушил молчание:    

— Папа,  что такое деньги?    

Неожиданный  вопрос имел такое непосредственное отношение к мыслям мистера Домби, что мистер  Домби пришел в полное замешательство.    

— Что  такое деньги, Поль? — повторил он. — Деньги?    

— Да, —  сказал ребенок, опуская руки на подлокотники своего креслица и поворачивая старческое  лицо к мистеру Домби, — что такое деньги?    

Мистер  Домби был в затруднении. Он не прочь был дать сыну какое-нибудь объяснение, включающее  такие термины, как средство обмена, валюта, обесценивание валюты, ценные  бумаги, золотое обеспечение, биржевые цены, рыночная цена драгоценных металлов  и так далее, но, взглянув вниз на маленькое креслице и увидев, как до него  далеко, он ответил:    

— Золото,  серебро, медь. Гинеи, шиллинги, полупенсы. Ты знаешь, что это такое?    

— О  да, я знаю, что это такое, — сказал Поль. — Я не об этом спрашиваю. Я  спрашиваю, что такое сами деньги?    

О,  небеса, каким старым было его лицо, когда он снова поднял его к отцу!    

— Что  такое сами деньги? — повторил мистер Домби, в изумлении отодвигая стул,  чтобы лучше разглядеть самонадеянный атом, предложивший такой вопрос.    

— Я  спрашиваю, папа, что они могут сделать? — продолжал Поль, скрестив на  груди руки (для этого они были едва ли достаточно длинны) и переводя взгляд с  огня на отца, и снова на огонь, и снова на отца.    

Мистер  Домби подвинул стул на прежнее место в погладил его по голове.    

— Скоро  ты это будешь лучше знать, мой мальчик, — сказал он. — Деньги, Поль,  могут сделать что угодно. — С этими словами он взял маленькую ручку и  тихонько похлопал ею по своей руке.    

Но Поль  постарался как можно скорее освободить руку и, слегка потирая ею подлокотник  кресла, словно ум его находился в ладони, а он его оттачивал, и снова глядя на  огонь, как будто огонь был его советчиком и суфлером, повторил после короткой  паузы:    

— Что  угодно, папа?    

— Да.  Что угодно. Почти, — сказал мистер Домби.    

— Что  угодно — значит, все? Да, папа? — спросил сын, не замечая или, быть может,  не понимая сделанной оговорки.    

— Это  одно и тоже. Да, — сказал мистер Домби.    

— Почему  деньги не спасли мою маму? — возразил ребенок. — Они жестокие,  правда?    

— Жестокие? —  повторил мистер Домби, поправляя галстук и как бы обиженный этой мыслью. —  Нет. Хорошее не может быть жестоким.    

— Если  они хорошие и могут делать что угодно, — Задумчиво сказал мальчуган, глядя  на огонь, — я не понимаю, почему они не спасли мою маму.    

Сейчас  он не обращался с вопросом к отцу. Быть может, с детской проницательностью он понял,  что его вопрос уже привел отца в смущение. Но он вслух повторил свою мысль,  словно для него она была совсем не новой и очень беспокоила его; и он сидел,  подперев подбородок рукой, по-прежнему размышляя и отыскивая объяснение в  камине.    

Мистер  Домби, оправившись от изумленья, чтобы не сказать тревоги (ибо это был первый  случай, когда ребенок заговорил с ним о матери, хотя точно так же сидел возле  него каждый вечер), подробно разъяснил ему, что деньги — весьма могущественный  дух, которым никогда и ни при каких обстоятельствах пренебрегать не следует,  однако они не могут сохранить жизнь тем, кому пришло время умереть; и что мы  все, даже в Сити, должны, к несчастью, умереть, как бы мы ни были богаты; он  разъяснил, каким образом деньги являются причиной того, что нас почитают,  боятся, уважают, заискивают перед нами и восхищаются нами, как они делают нас  влиятельными и великими в глазах всех людей и как они могут очень часто  отдалять даже смерть на долгое время. Как, например, они обеспечили его маме  услуги мистера Пилкинса, коими часто пользовался и он, Поль, а также великого  доктора Паркера Пепса, которого он никогда не видел. И как они могут сделать  все, что только может быть сделано. Все это и еще кое-что в таком же духе  мистер Домби внушал своему сыну, который слушал внимательно и как будто понимал  большую часть того, что ему говорили.    

— Но  они не могут сделать меня сильным и совсем здоровым, верно, папа? —  спросил Поль после недолгого молчания, потирая ручонки.    

— Ты  и так силен и совсем здоров, — возразил мистер Домби. — Не правда ли?    

О, какое  старческое лицо снова обратилось к нему, выражая и печаль и лукавство!    

— Ты  такой же сильный и здоровый, какими обычно бывают малыши, а? — продолжал  мистер Домби.    

— Флоренс  старше меня, но я не такой сильный и здоровый, как Флоренс, я это знаю, —  отвечал ребенок. — И я думаю, что, когда Флоренс была такой, как я, она  могла играть гораздо дольше не уставая. Иногда я так устаю, — сказал  маленький Поль, грея руки и глядя сквозь прутья каминной решетки, словно  какой-то призрачный театр марионеток давал там представление, — и кости у  меня болят (Уикем говорит — это болят кости), и я не знаю, что делать.    

— Да,  но это бывает по вечерам, — сказал мистер Домби, придвигая свое кресло к  креслицу сына и ласково кладя руку ему на спину. — Малыши должны к вечеру  уставать, тогда они лучше спят.    

— О,  это бывает не вечером, папа, — возразил ребенок, — это бывает днем; и  я ложусь на колени к Флоренс, а она мне поет. Ночью мне снятся такие  стра-а-ан-ные веши!    

И снова  он стал греть руки и размышлять об этих вещах, точно старик или юный гном.    

Мистер  Домби был так изумлен, так встревожен и так растерян, не зная, как продолжать  разговор, что мог только сидеть, глядя при свете камина на своего мальчика и не  отнимая руки от его спины, как будто ее удерживало какое-то магнитное  притяжение. Потом он протянул другую руку и на секунду повернул к себе  задумчивое личико сына. Но оно снова обратилось к камину, как только он его  освободил, и не отрывалось от колеблющегося пламени, покуда не пришла нянька  укладывать мальчика спать.    

— Я  хочу, чтобы за мной пришла Флоренс, — сказал Поль.    

— Вы  не хотите идти со своей бедной няней Уикем, мистер Поль? — с большим  пафосом осведомилась она.    

— Не  хочу, — ответил Поль, снова располагаясь в своем креслице, как хозяин  дома.    

Благословляя  его невинность, миссис Уикем удалилась, и вскоре вместо нее вошла Флоренс.  Ребенок тотчас вскочил с живостью и готовностью и, желая отцу спокойной ночи,  поднял к нему такое повеселевшее, такое помолодевшее и такое совсем детское  лицо, что мистер Домби, хотя и успокоенный этим превращением, был крайне  озадачен.    

Когда  они вместе вышли из комнаты, ему послышалось тихое пение; и, вспомнив, как Поль  говорил, что сестра поет ему, он полюбопытствовал открыть дверь, чтобы  послушать и посмотреть им вслед. Она медленно поднималась по большой широкой  лестнице, держа его на руках; голова его лежала у нее на плече, одна рука  небрежно обвилась вокруг ее шеи. Так поднимались они — медленно, медленно; она  все время пела, и иногда Поль мурлыкал, тихонько ей подпевая. Мистер Домби смотрел  им вслед, пока они не поднялись на верхнюю площадку лестницы, — впрочем,  не раз останавливаясь отдохнуть, — и не скрылись из виду; но и тогда он  продолжал стоять и смотреть, пока бледные лучи луны, меланхолически мерцавшей  сквозь тусклое окно в потолке, не прогнали его обратно, и его комнату.    

На  следующий день миссис Чик и мисс Токс были приглашены к обеду на совет; когда  убрали со стола, мистер Домби открыл заседание, потребовав, чтобы ему сообщили  без смягчения и умолчания, все ли благополучно с Полем и что говорит о нем  мистер Пилкинс.    

— Ребенок, —  заметил мистер Домби, — не так крепок, как мне бы хотелось.    

— Со  свойственной вам удивительной наблюдательностью, дорогой мой Поль, —  отвечала миссис Чик, — вы сразу попали в точку. Наш любимец, пожалуй, не  так крепок, как нам бы хотелось. Дело в том, что его дух не по силам ему. Душа  его слишком велика для своей оболочки. Ах, как рассуждает этот прелестный  ребенок! — продолжала миссис Чик, покачивая головой. — Никто бы этому  не поверил. Вот, например, вчера, Лукреция, замечания его на тему о похоронах…    

— Боюсь, —  сказал мистер Домби, сердито перебивая ее, — что кто-то из этих особ там,  наверху, говорит с ребенком на неподобающие темы. Вчера вечером он заговорил со  мной о своих… о своих костях, — сказал мистер Домби, с раздражением  подчеркивая это слово. — Кому какое дело до… до костей моего сына?  Полагаю, он не какой-нибудь живой скелет[35].    

— Отнюдь  нет, — сказала миссис Чик с неописуемым выражением.    

— Надеюсь, —  отозвался ее брат. — Затем — похороны! Кто говорит ребенку о похоронах?  Полагаю, мы — не гробовщики, не наемные немые плакальщики[36], не могильщики?    

— Отнюдь  нет, — вставила миссис Чик с тем же многозначительным выражением.    

— Так  кто же вбивает ему в голову такие мысли? — спросил мистер Домби. —  Право же, вчера вечером я был крайне опечален и возмущен. Кто вбивает ему в  голову такие мысли, Луиза?    

— Дорогой  мой Поль, — сказала миссис Чик, помолчав секунду, — не имеет смысла  производить расследование. Скажу вам откровенно, я не думаю, чтобы Уикем была  особой, отличающейся веселым нравом, которую можно было бы назвать…    

— Дочерью  Мома[37], —  тихонько подсказала мисс Токс.    

— Вот  именно, — сказала миссис Чип, — но она очень внимательна, услужлива и  вовсе не самонадеянна; право же, я никогда еще не встречала такой сговорчивой  женщины. Если милый ребенок, — продолжала миссис Чик таким тоном, словно  подводила итог тому, о чем предварительно уже говорилось, хотя все это она  высказывала впервые, — немножко ослаблен этим последним приступом болезни  и отличается не таким завидным здоровьем, как было бы нам желательно, и если  организм его временно ослабел и иногда ему трудно пользоваться своими…    

Миссис  Чик побоялась сказать «членами» после недавнего выпада мистера Домби против костей  и посему ждала помощи от мисс Токс, которая, оставаясь верной своим  обязанностям, подсказала: «конечностями».    

— Конечностями! —  повторил мистер Домби.    

— Кажется,  уважаемый врач упомянул сегодня утром о ногах, не так ли, дорогая моя  Луиза? — сказала мисс Токс.    

— Ну,  конечно, упомянул, моя милая, — отвечала миссис Чик с кроткой  укоризной. — Зачем вы меня об этом спрашиваете? Вы сами слышали. Итак, я  говорю, что если бы наш милый Поль временно потерял способность пользоваться  ногами, то это заболевание свойственно многим детям в его возрасте и его нельзя  предотвратить никакими заботами и уходом. Чем скорее вы это поймете и с этим  согласитесь, Поль, тем лучше.    

— Разумеется,  вы должны знать. Луиза, — сказал мистер Домби, — что я не подвергаю  сомнению вашу родственную привязанность и вполне понятную заботу о будущем  главе моей фирмы. Мистер Пилкинс, полагаю, осматривал сегодня утром  Поля? — спросил мистер Домби.    

— Да,  осматривал, — отвечала сестра. — Мисс Токс и я присутствовали. Мисс  Токс и я всегда присутствуем. Мы считаем это совершенно необходимым. Мистер  Пилкинс осматривал его несколько дней тому назад, и я его считаю очень умным  человеком. Он говорит: «Это пустяки!» Я могу подтвердить его слова, если это  имеет значение, а сегодня он посоветовал морской воздух. Очень разумно, Поль, в  этом я убеждена.    

— Морской  воздух, — повторил мистер Домби, глядя на сестру.    

— Никакого  основания для беспокойства, — сказала миссис Чик. — Моим Джорджу и  Фредерику обоим прописывали морской воздух, когда они были приблизительно в  таком же возрасте; и мне самой его прописывали великое множество раз. Я  совершенно согласна с вами, Поль, что, быть может, там, наверху, неосторожно  заговаривают при нем о таких вещах, о которых его маленькой головке лучше не  задумываться; но, право же, я не знаю, как этому помочь, когда имеешь дело с таким  сообразительным ребенком. Будь он обыкновенный ребенок это не имело бы никакого  значения. Кажется, я должна сказать вместе с мисс Токс, что временная перемена  места, воздух Брайтона и физическое и духовное воспитание, порученное такой  благоразумной особе, как, например, миссис Пипчин…    

— Кто  такая миссис Пипчин, Луиза? — спросил мистер Домби, испуганный этим  упоминанием имени, которого он никогда еще не слыхал.    

— Миссис  Пипчин, дорогой мой Поль, — отвечала сестра, — пожилая леди, —  мисс Токс знает историю всей ее жизни — которая с некоторого времени посвятила  с большим успехом всю свою душевную энергию изучению малюток и уходу за ними и  у которой прекрасные связи. Муж ее умер от разрыва сердца при… Как вы сказали,  милая моя, при каких обстоятельствах ее муж умер от разрыва сердца? Я забыла  точные данные.    

— При  выкачивании воды из Перуанских копей. — отозвалась мисс Токс.    

— Конечно,  сам он не занимался выкачиванием, — сказала миссис Чик, взглянув на брата,  и действительно, это объяснение было необходимо, ибо мисс Токс высказалась о  покойном мистере Пипчине так, словно он умер у ручки насоса, — а вложил  деньги в предприятие, которое обанкротилось. Я считаю, что миссис Пипчин  поистине изумительно обращается с детьми. Я слышала, как ее хвалили в избранном  кругу еще в те времена, когда я была… ах, боже мой, какого же роста? —  Взгляд миссис Чик блуждал по книжному шкафу и бюсту мистера Питта,  находившемуся на высоте примерно десяти футов от пола.    

— Быть  может, дорогой мой сэр, — заметила мисс Токс, залившись румянцем, —  поскольку на меня столь определенно ссылаются, я обязана сказать о миссис  Пипчин, что похвала, с которой отозвалась о ней ваша милая сестра, вполне  заслужена. Многие леди и джентльмены, ныне ставшие важными членами общества,  были поручены ее заботам. Смиренная особа, которая сейчас беседует с вами,  некогда находилась на ее попечении. Думаю, что даже знатная молодежь знакома с  ее заведением.    

— Насколько  я понимаю, эта почтенная особа руководит учебным заведением, мисс Токс? —  снисходительно осведомился мистер Домби.    

— Ах,  не знаю, — ответила та, — вправе ли я употребить такое название. Это  отнюдь не приготовительная школа. Быть может, я верно выражу свою мысль, —  с особой слащавостью продолжала мисс Токс, — если назову это детским  пансионом для особо избранных.    

— Отбор  чрезвычайно строгий и тщательный, — добавила миссис Чик, бросив взгляд на  брата.    

— О,  исключительно! — сказала мисс Токс.    

Все это  имело значение. Хорошо было, что муж миссис Пипчин умер от разрыва сердца из-за  Перуанских копей. Это говорило о богатстве. Вдобавок, мистер Домби готов был  впасть в отчаяние при мысли о том, что Поль остается здесь хотя бы еще на один  час после того, как врач посоветовал его увезти. Это была остановка и задержка  в пути, который ребенку предстояло, в лучшем случае, медленно пройти, прежде  чем будет достигнута цель. Рекомендация, данная миссис Пипчин его сестрой и  мисс Токс, имела для него большой вес, ибо он знал, что они ревниво относятся  ко всякому вмешательству в их обязанности, и ни на секунду не допускал мысли,  что, быть может, они стремятся разделить ответственность, о которой он, как  было только что показано, имел свое установившееся мнение. Умер от разрыва  сердца из-за Перуанских копей, размышлял мистер Домби. Что ж, весьма  респектабельная смерть.    

— Если  мы решим, наведя завтра справки, отправить Поля в Брайтон к этой леди, кто  поехал бы с ним? — подумав, спросил мистер Домби.    

— В  настоящее время вряд ли можно послать ребенка куда бы то ни было без Флоренс,  дорогой мой Поль, — нерешительно ответила сестра. — Он просто без ума  от нее. Он, конечно, очень мал, и у него свои причуды.    

Мистер  Домби отвернулся, медленно подошел к книжному шкафу и, открыв его, достал  книгу.    

— Еще  кто-нибудь, Луиза? — спросил он, не поднимая глаз и перелистывая книгу.    

— Конечно,  Уикем. Я бы сказала, что одной Уикем вполне достаточно, — ответила  сестра. — Если Поль попадет к такой особе, как миссис Пипчин, вряд ли  нужно посылать кого-то, кто бы за нею наблюдал. Конечно, вы сами будете ездить  туда по крайней мере раз в неделю.    

— Разумеется, —  сказал мистер Домби и затем в течение часа сидел, глядя на одну и ту же  страницу и не прочтя ни слова.    

Эта  знаменитая миссис Пипчин была удивительно некрасивая, зловредная старая леди, сутулая,  с лицом пятнистым, как плохой мрамор, с крючковатым носом и жесткими серыми  глазами, по которым, казалось, можно было бить молотом как по наковальне, не  нанося им никакого ущерба. По крайней мере сорок лет прошло с тех пор, как  Перуанские копи свели в могилу мистера Пипчина, однако вдова его все еще носила  черный бомбазии такого тусклого, густого, мертвого и мрачного тона, что даже  газ не мог ее осветить с наступлением темноты, и присутствие ее действовало как  гаситель на все свечи, сколько бы их ни было. Все ее называли «превосходной  воспитательницей»; а тайна ее воспитания заключалась в том, чтобы давать детям  все, чего они не любят, и не давать того, что они любят: нашли, что этот прием  оказывает чрезвычайно благотворное воздействие на их нравы. Она была такой  злющей старой леди, что был соблазн предположить, не произошла ли какая-то  ошибка в применении перуанских насосов, и не из копей, а из нее были выкачаны  досуха все воды радости и млеко человеческой нежности[38].    

Замок  этой людоедки и укротительницы детей находился в крутом переулке Брайтона, где  почва была еще более, чем в других местах, кремнистой и бесплодной, а дома —  еще более, чем в других местах, ветхими и жалкими; где маленькие палисадники  отличались необъяснимым свойством не рождать ничего, кроме ноготков, что бы ни  было там посеяно, и где улитки постоянно присасывались к парадным дверям и  другим местам, которые им не полагалось украшать, с цепкостью медицинских  банок. Зимой воздух не мог вырваться из замка, летом — не мог проникнуть в него.  Ветер вечно пробуждал эхо, гудевшее, как огромная раковина, которую обитатели  замка должны были днем и ночью держать у своего уха, нравилось им это или нет.  Запах в доме, естественно, не отличались свежестью, а на окне в гостиной,  которое никогда не открывалось, миссис Пипчин держала коллекцию растений в  горшках, примешивавших свой собственный землистый запах к запахам помещения.  Эти растения — в своем роде отборные экземпляры — были из породы, удивительно  подходившей к обители миссис Пипчин, здесь находилось с полдюжины кактусов,  корчившихся около своих подпорок, как волосатые змеи; затем экземпляр,  выпускающий широкие клешни, точно зеленый омар; несколько ползучих растений с  клейкими и цепкими листьями и несуразный цветочный горшок, который был подвешен  к потолку и как будто перекипал и переливал через край своими длинными зелеными  побегами и, задевая и щекоча проходивших под ним. напоминал им о пауках,  каковые водились в изобилии в жилище миссис Пипчин, хотя в определенное время  года оно могло с еще большим успехом конкурировать по части уховерток.    

Так как  миссис Пипчин брала высокую плату со всех, кто мог платить, и так как миссис Пипчин  очень редко смягчала свой неизменно желчный нрав ради кого бы то ни было, ее  считали старой леди с удивительно твердым характером, обладающей вполне научным  знанием детской природы. Опираясь на эту репутацию и на разрыв сердца мистера  Пипчина, она ухитрялась после смерти своего супруга выколачивать год за годом  вполне приличные средства к жизни. Через три дня после первого упоминания о ней  миссис Чик эта превосходная старая леди имела удовольствие получить в виде  задатка из кармана мистера Домби прекрасное добавление к постоянным своим  доходам и принять Флоренс и ее маленького брата Поля в число обитателей замка.    

Миссис Чик  и мисс Токс, которые привезли их накануне вечером (все они провели эту ночь в  гостинице), только что отъехали от дома, отправившись в обратный путь; и миссис  Пипчин, стоя спиной к камину, разглядывала вновь прибывших, словно старый  солдат. Племянница миссис Пипчин, особа средних лет, добродушная и верная ее  раба, но тощая, на вид неприступная и чрезвычайно страдавшая от чирьев на носу,  освобождала юного мистера Байтерстона от чистого воротничка, надетого по случаю  парада. Вторая — и последняя в то время — маленькая пансионерка, мисс Пэнки,  была уведена в тот момент в темницу замка (пустую комнату в глубине дома,  предназначенную для исправительных целей) за то, что она три раза фыркнула в  присутствии гостей.    

— Ну,  сэр, — сказала миссис Пипчин Полю, — как вы думаете, будете ли вы  меня любить?    

— Не  думаю, чтобы я хоть немножко вас полюбил, — ответил Поль. — Я хочу  уйти. Это не мой дом.    

— Да.  Это мой, — ответила миссис Пипчин.    

— Очень  гадкий дом, — сказал Поль.    

— А  в нем есть местечко похуже этого, — сказала миссис Пипчин, — куда мы  запираем наших нехороших мальчиков.    

— Он  когда-нибудь был там? — спросил Поль, указывая на юного Байтерстона.    

Миссис  Пипчин утвердительно кивнула головой; и Поль нашел себе занятие на целый день,  осматривая мистера Байтерстона с головы до ног и следя за всеми изменениями его  физиономии с интересом, которого заслуживали таинственные и ужасные испытания,  перенесенные этим мальчиком.    

В час  был подан обед, состоявший преимущественно из мучной и растительной пиши, и  мисс Пэнки (кроткая маленькая голубоглазая девчурка, которую каждое утро  растирали после купанья, подвергая, казалось, опасности окончательно стереть с  лица земли) была приведена из плена самой людоедкой и уведомлена, что тот, кто  фыркает при гостях, никогда не попадет в рай. Когда эта великая истина была  основательно ей внушена, ее угостили рисом, после чего она прочла установленную  и замке послеобеденную молитву, заключавшую в себе особую благодарность миссис  Пипчин за хороший обед. Племянница миссис Пипчин, Беринтия, поела холодной  свинины. Миссис Пипчин, чей организм требовал горячей пиши, пообедала бараньими  отбивными котлетами, которые были принесены прямо с пылу, прикрытые тарелкою, и  издавали весьма приятный запах.    

Так как  после обеда шел дождь и нельзя было идти на взморье, а организм миссис Пипчин  требовал отдыха после отбивных котлет, дети отправились с Бери (она же —  Беринтия) в темницу — пустую комнату, откуда виден был меловой откос и бочка с  водой; это помещение имело вид крайне неуютный по вине ветхого камина без всяких  приспособлений для топки. Впрочем, благодаря обществу, его оживлявшему, оно  оказалось в конце концов наилучшим, потому что здесь Бери играла с детьми и,  по-видимому, наслаждалась возней не меньше, чем они, покуда миссис Пипчин не  постучала сердито в стену, словно ожившее коклейнское привидение[39], после чего  игры были прекращены, и Бери до самых сумерек рассказывала шепотом сказки.    

К чаю  было подано вдоволь молока с водой и хлеба с маслом, а также маленький черный  чайник для миссис Пипчин и Бери и намазанные маслом гренки в неограниченном  количестве для миссис Пипчин, принесенные прямо с пылу так же, как отбивные  котлеты. Хотя миссис Пипчин снаружи сделалась очень маслянистой после этого  блюда, — оно как будто вовсе не смазало ее внутри, потому что она оставалась  такой же свирепой, как и раньше, и ее жесткие серые глаза ничуть не смягчились.    

После  чая Бери принесла маленькою рабочую шкатулку с изображением Королевского павильона  на крышке и принялась усердно работать, а миссис Пипчин, надев очки и раскрыв  огромную кишу, переплетеную в зеленое сукно, начала клевать носом. И каждый  раз, когда миссис Пипчин готова была упасть в огонь и просыпалась, она угощала  щелчком юного Байтерстона за то, что тот тоже клевал носом.    

Наконец  настало время детям идти спать, и после молитвы они улеглись. Так как маленькая  мисс Пэнки боялась спать одна в темноту, миссис Пипчин всегда почитала своим  долгом спать ее наверх, как овцу: и весело было слушать, как мисс Пэнки долго  еще хныкала в самой неудобной спальне, а миссис Пипчин то и дело входила, чтобы  сделать ей внушение. Примерно в половине десятого благоухание горячего сладкого  мяса (организм миссис Пипчин требовал сладкого мяса, без коего она не могла  заснуть) присоединилось к преобладающем) аромату дома, который миссис Уикем  называла «запахом здания», и вскоре после этого замок погрузился в сон.    

На  следующее утро завтрак не отличался от вечернего чая, но только миссис Пипчин  ела булку вместо гренков и после этого казалась еще более раздраженной. Мистер  Байтерстон вслух читал остальным родословную из книги Бытия[40] (разумно избранную  миссис Пипчин), преодолевая имена с легкостью и уверенностью человека,  спотыкающегося на ступальном колесе[41].  Затем мисс Пэнки была унесена для растирания, а над мистером Байтерстоном  проделывалась еще какая-то процедура с соленой водой, после чего он всегда  возвращался очень синим и подавленным. Между тем Поль и Флоренс пошли к морю с  Уикем. которая все время заливалась слезами, а около полудня миссис Пипчин  руководила детским чтением. Так как в систему миссис Пипчин входило не  допускать, чтобы детский ум развивался и расцветал как бутон, но раскрывать его  насильно, как устрицу, то мораль этих уроков была обычно жестокой и  ошеломляющей: героя — злого мальчика — даже в случае самой счастливой развязки  обычно приканчивал лев или медведь, но никак не меньше.    

Так  текла жизнь у миссис Пипчин. По субботам приезжал мистер Домби: Флоренс с Полем  ходили к нему в гостиницу и пили чай. Они проводили с ним несколько часов, и  обычно катались перед обедом, и в таких случаях мистер Домби, как враги  Фальстафа, из одного накрахмаленного человека превращался в дюжину[42]. Воскресный  вечер был самым меланхолическим вечером в неделе, ибо миссис Пипчин почитала  своим долгом быть особенно сердитой в воскресные вечера. Мисс Пэпки обычно  возвращалась в глубокой тоске из Ротингдина от тетки, а мистер Байтерстон, чьи  родные жили в Индии и которому приказывали сидеть в перерывах между церковными  службами у стены гостиной, выпрямившись и не двигая ни рукой, ни ногой,  претерпевал столь жестокие для своей юной души страдания, что в один из  воскресных вечеров спросил Флоренс, не может ли она сообщить ему какие-нибудь  сведения о том, как вернуться в Бенгалию.    

Но  принято было считать, что у миссис Пипчин есть собственная система воспитания  детей, и, разумеется, так оно и было. Несомненно, буяны, прожив несколько  месяцев под ее гостеприимным кровом, возвращались домой ручными. Принято было  также считать, что весьма почтенно со стороны миссис Пипчин посвятить себя  такой жизни, пожертвовать в такой мере своими чувствами и так решительно  противостоять невзгодам, после того как мистер Пипчин умер от разрыва сердца на  Перуанских копях.    

На эту  примерную старую леди Поль мог смотреть без конца, сидя в своем креслице у  камина. Казалось, он не знал, что такое усталость, когда пристально разглядывал  миссис Пипчин. Он не любил ее; он не боялся ее, но когда его посещало это  старческое раздумье, в ней как будто сосредоточивалось что-то чудовищно  привлекательное для него. Так сидел он, и смотрел на нее, и грел руки, и все  смотрел на нее, и иной раз приводил в полное замешательство миссис Пипчин. хотя  она и была людоедкой. Однажды, когда они были вдвоем, она спросила его, о чем  он думает.    

— О  вас, — с полной откровенностью сказал Поль.    

— А  что же вы обо мне думаете? — спросила миссис Пипчин.    

— Думаю,  какая вы, должно быть, старая, — сказал Поль.    

— Молодой  джентльмен, о таких вещах думать не следует, — возразила дама. — Это  не годится.    

— Почему  не годится? — спросил Поль.    

— Потому  что это невежливо, — сердито сказала миссис Пипчин.    

— Невежливо? —  переспросил Поль.    

— Да.    

— Уикем  говорит, — наивно сказал Поль, — что невежливо съедать все бараньи  котлеты и гренки.    

— Уикем, —  покраснев, отрезала миссис Пипчин, — Злая, бесстыжая, дерзкая нахалка.    

— Что  это такое? — осведомился Поль.    

— Ничего,  сэр! — отвечала миссис Пипчин. — Вспомните рассказ о маленьком  мальчике, которого забодал до смерти бешеный бык за то, что он приставал с  вопросами.    

— Если  бык был бешеный, — сказал Поль, — откуда он мог знать, что мальчик  пристает с вопросами? Никто не станет шептать на ухо бешеному быку. Я не верю  этому рассказу.    

— Вы  ему не верите, сэр? — с изумлением спросила миссис Пипчин.    

— Не  верю, — сказал Поль.    

— Ну,  а если бы бык был смирный, тогда вы поверили бы, вы, маленький невер? —  спросила миссис Пипчин.    

Так как  Поль не задумывался над вопросом с этой точки зрения и основывал все свои  заключения на установленном факте — бешенстве быка, — то в данный момент  он согласился признать себя побежденным. Но он сидел и размышлял об этом со столь  явным намерением поскорее загнать в тупик миссис Пипчин, что даже эта суровая  старая леди сочла более благоразумным отступить, пока он не забудет об этом  предмете.    

С этого  дня миссис Пипчин как будто почувствовала к Полю нечто похожее на то странное влечение,  какое испытывал к ней Поль. Она заставляла его придвигать креслице к ее стулу у  камина, вместо того чтобы садиться напротив; и здесь сидел он в уголке между  миссис Пипчин и каминной решеткой; весь свет, исходивший от его личика,  поглощался черными бомбазиновыми складками, а он изучал каждую черточку и  морщинку на ее физиономии и заглядывал в жесткие серые глаза, так что миссис  Пипчин иной раз поневоле их закрывала, притворяясь дремлющей. У миссис Пипчин  был старый черный кот, который обычно лежал, свернувшись у средней ножки  каминной решетки, самовлюбленно мурлыча и щурясь на огонь до тех пор, пока  суженые его зрачки не уподоблялись двум восклицательным знакам. Добрая старая  леди — мы не хотим оказать ей неуважение — могла быть ведьмой, а Поль и кот —  когда они сидели нее вместе у камина — двумя прислуживающими ей духами. Увидя  эту компанию, никто бы не удивился, если бы порыв ветра унес их всех однажды  вечером в трубу и они исчезли бы навсегда.    

Этого,  однако, не случилось. С наступлением темноты кот, Поль и миссис Пипчин  неизменно находились на своих обычных местах; и Поль, избегая общества мистера  Байтерстона, продолжал изучать по вечерам миссис Пипчин, кота и огонь, точно  это был трактат о некромантии в трех томах.    

Миссис  Уикем давала свое собственное толкование странностям Поля и, укрепившись в  дурном расположении духа, чему виной был смущающий вид дымовых труб,  открывающийся из комнаты, где она обычно сидела, а также завывание ветра и  скука (убийственная скука, как выражалась энергически миссис Уикем) теперешнего  ее существования, выводила самые мрачные заключения из вышеупомянутых посылок.  В правила миссис Пипчин входило удерживать ее собственную «молодую девку» —  таково было у миссис Пипчин родовое имя для служанок — от общения с миссис Уикем:  на это она тратила много времени, прячась за дверьми и пугая эту преданную  девицу, как только та приближалась к комнате миссис Уикем. Но Бери имела право  поддерживать общение с этой частью дома, если оно не препятствовало исполнению  различных дел, которыми она занималась непрерывно с утра до ночи; и в разговоре  с Бери миссис Уикем облегчала душу.    

— Какой  он хорошенький мальчуган, когда спит! — сказала как-то вечером Бери,  принеся ужин миссис Уикем и приостановившись, чтобы посмотреть на спящего Поля.    

— Ах! —  вздохнула миссис Уикем. — Так и должно быть.    

— Ну,  он неплох, и когда не спит, — заметила Бери.    

— Да,  сударыня. О да! Такой была и дочь моего дяди, Бетси Джейн, — сказала  миссис Уикем.    

Бери,  казалось, не прочь была проследить, какая связь существовала между Полем Домби  и дочерью дяди миссис Уикем, Бетси Джейн.    

— Жена  моего дяди, — продолжала миссис Уикем, — умерла точь-в-точь так же,  как его мамаша. Дочь моего дяди горевала точь-в-точь так же, как мистер Поль.  Дочь моего дяди иной раз замораживала кровь в жилах у людей, вот что!    

— Как? —  спросила Бери.    

— Я  бы не согласилась просидеть ночь напролет наедине с Бетси Джейн, — сказала  миссис Уикем, — даже и том случае, если бы вы дали возможность Уикему  открыть на следующее утро свое собственное дело. Я бы не могла это сделать,  мисс Бери.    

Мисс  Бери, естественно, спросила — почему. Но миссис Уикем, следуя обычаю многих  леди в ее положении, продолжала развивать свою мысль без всяких угрызений  совести.    

— Бетси  Джейн, — сказала миссис Уикем, — была таким милым ребенком, какого  только можно пожелать. Лучшего я бы не могла пожелать. Всеми болезнями, какие  только могут быть у детей, Бетси Джейн переболела. Судороги бывали у нее так же  часто. — сказала миссис Уикем, — как у вас чирьи, мисс Бери.    

Мисс  Бери невольно сморщила нос.    

— Но  за Бетси Джейн, когда она была в колыбели. — сказала миссис Уикем, понижая  голос и окидывая взглядом комнату и Поля в кроватке, — ухаживала ее  покойная мать. Я не могла бы сказать — как, и не могла бы сказать — когда, и не  могла бы сказать, знало ли об этом милое дитя или не знало, но за Бетси Джейн  присматривала ее мать, мисс Бери! Вы можете сказать — вздор! Я не обижусь,  мисс. Надеюсь, вы, не кривя душой, будете считать это вздором; тогда вы  увидите, что тем легче будет у вас на сердце в этом — простите, что я так  откровенно выражаюсь, — в этом склепе, который сводит меня в могилу.  Мистер Поль как-то неспокойно спит. Пожалуйста, похлопайте его по спине.    

— Конечно,  вы полагаете, — сказала Бери, ласково исполняя то, о чем ее  просили, — что и его выходила мать?    

— Бетси  Джейн, — самым торжественным тоном отвечала миссис Уикем, —  приходилось так же худо, как и этому ребенку, и она изменилась так же, как  изменился этот ребенок. Частенько случалось мне видеть, как она сидит и думает,  думает, передумывает так же, как он. Частенько случалось мне видеть ее такой же  старой, старой, старой, как он. Я считаю, мисс Бери, что этот ребенок и Бетси  Джейн находятся в совершенно одинаковом положении.    

— Дочь  вашего дяди жива? — спросила Бери.    

— Да,  мисс, жива, — отвечала миссис Уикем с торжествующим видом, ибо ясно было,  что мисс Бери ждала обратного, — и замужем за серебряных дел мастером. О  да, мисс, она-то жива, — сказала миссис Уикем с сильным ударением на  местоимении.    

Так как  было очевидно, что кто-то умер, племянница миссис Пипчин осведомилась — кто.    

— Мне  бы не хотелось вас тревожить, — отвечала миссис Уикем, продолжая  ужинать. — Не спрашивайте меня.    

Это был  вернейший путь к тому, чтобы ее снова спросили. Поэтому мисс Бери повторила вопрос,  и после некоторого сопротивления и колебаний миссис Уикем положила нож и, снова  окинув взглядом комнату и Поля в кроватке, отвечала:    

— Она  вдруг привязывалась к людям; чуднО привязывалась иной раз; а некоторые привязанности  у нее были такие, каких и следовало ждать, но только сильнее, чем обычно. Все  эти люди умерли.    

Племяннице  миссис Пипчин это показалось столь неожиданным и страшным, что она выпрямилась  на жестком крае кровати, прерывисто дыша и с нескрываемым испугом глядя на  рассказчицу.    

Миссис  Уикем осторожно махнула указательным пальцем левой руки в сторону кровати, на которой  спала Флоренс; затем опустила его вниз и несколько раз выразительно указала на  пол: как раз под ними находилась гостиная, где миссис Пипчин имела обыкновение  поедать гренки.    

— Попомните  мои слова, мисс Бери, — сказала миссис Уикем, — и будьте благодарны,  что мистер Поль не очень вас любит. Уверяю вас, я благодарна, что меня он не  очень любит, хотя не велика радость жить в этой — простите, что я так  откровенно выражаюсь, — в этой тюрьме!    

Быть  может, волнение побудило мисс Бери слишком сильно похлопать Поля по спине или  же прервало ее успокоительно монотонные движения, — как бы ни было, но в  этот момент он повернулся в своей постельке, проснулся, сел — головка у него  была горячая и влажная после какого-то детского сна — и позвал Флоренс.    

Флоренс  вскочила с постели, как только раздался его голос, и, склонившись над его  подушкой, снова убаюкала его песней. Миссис Уикем, покачивая головой и роняя  слезы, указала Бери на маленькую группу и воздела глаза к потолку.    

— Спокойной  ночи, мисс! — тихо промолвила Уикем. — Спокойной ночи! Ваша тетка —  старая леди, мисс Бери, и вы должны быть готовы к этому.    

Такое  утешительное напутствие миссис Уикем сопроводила скорбно-прочувственным  взглядом и, оставшись одна с двумя детьми и слушая, как жалобно завывает ветер,  предалась меланхолии — этому самому дешевому и доступному наслаждению, —  пока ее не одолела дремота.    

Хотя  племянница миссис Пипчин, спускаясь вниз, не думала, что узрит этого  образцового дракона простертым на коврике у камина, однако она почувствовала  облегчение, увидев тетку необычайно сварливой и сердитой и, по всей  вероятности, собирающейся прожить многие годы на утешение всем, кто ее знал.  Никаких признаков упадка у нее не наблюдалось и в течение следующей недели, на  протяжении коей диетические яства исчезали с регулярной последовательностью, несмотря  на то, что Поль изучал ее так же внимательно, как и раньше, и занимал обычное  свое место между черными юбками и каминной решеткой с непоколебимым  постоянством.    

Но так  как сам Поль по истечении этого срока не стал сильнее, чем был по приезде, для  него добыли колясочку, в которой он очень комфортабельно мог лежать с азбукой и  другими начальными учебниками, в то время как его везли к морскому берегу.  Верный своим странным вкусам, он отверг краснощекого подростка, который должен  был возить эту коляску, и вместо него выбрал его деда, сморщенною старика с  лицом, напоминающим краба, в потертом клеенчатом костюме, — старика,  который, хорошо просолившись в морской воде, стал жестким и жилистым и от  которого пахло водорослями, покрывавшими морской берег во время отлива.    

С этим  примечательным слугой, катившим коляску, с Флоренс, всегда шедшей рядом, и с погруженной  в уныние Уикем, замыкавшей шествие, он спускался ежедневно к берегу океана; и  здесь он часами сидел или лежал в своей коляске, и ничто так не огорчало его,  как присутствие других детей, — за исключением одной только Флоренс.