1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Флинтвинча  ко мне!    

Девушка  исчезла, и почти в то же мгновение в дверях показалась фигура старика.    

– Ага!  Уже на ножах! – сказал он, хладнокровно поглаживая себя по щеке. –  Впрочем, этого я и ожидал. Я знал, что так будет.    

– Флинтвинч! –  сказала мать. – Посмотрите на него! Посмотрите на моего сына!    

– Да  я и то на него смотрю. – отозвался Флинтвинч.    

Она  простерла вперед руку, которую прежде держала как щит, и, указывая на виновника  своего гнева, продолжала:    

– Едва  переступив порог родного дома, не просушив еще башмаков от дорожной грязи, он является  к матери с клеветой, оскверняющей память отца! Призывает мать вместе с ним  разворошить всю жизнь отца, рыться по-шпионски в его делах, что-то в них  выискивая. Ему, видите ли, пришло в голову, что все наше достояние, которое мы  копили из года в год неустанным трудом и заботами, не щадя сил и отказывая себе  во всем, есть не что иное, как разбойничья добыча; и он желает знать, кому  именно следует отдать все это во искупление зла и в возмещение убытков!    

Хотя  гнев клокотал в ней, она говорила ровным, сдержанным голосом, звучавшим даже  тише обычного. Но каждое ее слово было словно отчеканено.    

– Искупление! –  повторила она. – Да уж, поистине! Легко говорить об искуплении тому, кто  только что вернулся после праздной жизни в чужих краях, полной утех и веселья.  Но пусть он взглянет на меня, проводящую свои дни в оковах, в заточении. А ведь  я безропотно сношу все это, ибо так назначено мне свыше во искупление моих  грехов. Искупление! Да к чему же еще сводится моя жизнь в этой комнате? Чем  иным были все эти пятнадцать лет?    

Так она  постоянно сводила свои счеты с небесным владыкою, все что можно записывая в кредит,  аккуратно выводя сальдо и не забывая взыскивать причитающееся. Но если и  отличалась она тут чем-либо от других, то лишь той силой и страстностью,  которую вкладывала в это занятие. Тысячи и миллионы делают то же самое изо дня  в день, каждый по-своему.    

– Флнитвинч,  подайте мне книгу!    

Старик  взял со стола требуемое и подал своей госпоже. Она заложила два пальца между  страниц книги и с угрозой потрясла ею у сына перед глазами.    

– В  те далекие времена, о которых говорится в этой книге, Артур, жили среди людей  праведники, возлюбленные господом, которые и за меньшую провинность с  проклятием изгнали бы своих сыновей из отчего дома – и если бы заступился за  грешного сына народ, то целый народ был бы проклят от бога и людей и осужден на  погибель весь до грудных младенцев. Ты же запомни одно: если когда-нибудь тебе  вздумается вновь начать этот разговор, я отрекусь от тебя, я запру перед тобой  свою дверь и сделаю так, что ты пожалеешь, зачем не лишился матери еще в  колыбели. Никогда больше я не взгляну на тебя и не произнесу твоего имени. И  если в конце концов тебе доведется войти в эту комнату, когда я буду лежать в  ней мертвая, пусть мое бездыханное тело истечет кровью при твоем приближении.    

От  неистовой силы этих угроз, а еще и оттого (страшно сказать!), что ей смутно  казалось, будто она совершает какой-то религиозный обряд, миссис Клейнам  почувствовала некоторое облегчение. Она отдала книгу старику и умолкла.    

– Ну-с,  начал Иеремия, – условимся заранее, что я не буду становиться между вами:  но все таки, раз уж меня позвали в свидетели, нельзя ли узнать, в чем тут у нас  дело?    

Это  пусть вам объяснит моя мать. – сказал Артур, видя, что от него ждут  ответа. – За нею слово. А то, что говорил ей я, не предназначалось для  посторонних ушей.    

– Ах  вот как? – возразил старик. – Ваша мать? Я должен просить объяснений  у вашей матери? Отлично! Но наша мать упомянула, будто бы вы подозреваете и  чем-то своего отца. Почтительный сын так не поступает, мистер Артур. Кто же  тогда свободен от ваших подозрений?    

– Довольно. –  сказала миссис Кленнэм, на миг повернувшись так. что ее лицо было видно только  Флинтвинчу. – Больше ни слова обо всем этом.    

– Нет,  погодите, погодите, – настаивал старик. – Как же все-таки обстоят  дела? Сказали вы мистеру Артуру, что ему негоже пятнать подозрениями память  своего отца? Что он не имеет на то права? Что у него нет к тому оснований?    

– Я  ему это говорю сейчас.    

– Ага!  Превосходно, – сказал старик. – Вы ему это говорите сейчас. Еще не  говорили, но говорите сейчас. Да, да! Очень хорошо! Я так привык становиться  между вами и его отцом, что сейчас мне кажется, будто смерть ничего не изменила  и мои обязанности остались прежними. Ну что ж, я не отказываюсь их выполнять,  пусть только не остается никаких неясностей и двусмысленностей. Итак, Артур,  вам было сказано, что вы не вправо подозревать в чем-то своего отца и не имеете  к тому никаких оснований.    

Он  взялся обеими руками за спинку кресла своей госпожи и, бормоча себе под нос,  медленно покатил его обратно к бюро.    

– А  теперь, – продолжал он, оставшись стоять за креслом, – чтобы мне не  уходить, покончив лишь с половиной дела, и вам не пришлось бы звать меня еще  раз, когда вы доберетесь до второй половины и снова выйдете из себя, позвольте  спросить, сообщил ли вам Артур свое решение относительно участия в делах фирмы?    

– Он  от него отказывается.    

– В  чью-нибудь пользу?    

Миссис  Кленнэм оглянулась на сына, который стоял прислонившись к косяку окна. Он  поймал ее взгляд и ответил:    

– В  пользу матушки, разумеется. Пусть распоряжается по своему усмотрению.    

– Что  ж, произнесла миссис Кленнэм после короткой паузы, – я надеялась, что мои  сын, достигнув расцвета лет, станет во главе фирмы и притоком свежих, молодых  сил превратит ее в поистине доходное и могущественное предприятие: но если моим  надеждам не суждено было сбыться, мне остается одно лишь утешение – возвысить  старого и преданною слугу. Иеремия! Капитан покидает судно, но мы с вами остаемся  и либо выплывем, либо пойдем ко дну с ним вместе.    

Глаза у  Иеремии заблестели, словно при виде денег: он метнул на сына своей госпожи  быстрый взгляд, означавший: «Вы-то не рассчитывайте на мою благодарность! Вам я  тут ничем не обязан!» – а затем обратился к его матери и стал говорить о том,  как он ей благодарен и как Эффери ей благодарна, и что он никогда ее не покинет  и что Эффери никогда ее не покинет. В заключение он извлек из недр свои часы и  сказал:    

– Одиннадцать.  Вам пора есть устрицы! – И, переменив таким образом тему разговора, что, однако,  не повлекло за собой перемену тона или манеры, дернул за сонетку.    

Но  миссис Кленнэм, после того как было высказано предположение, будто ей незнакомы  искупительные жертвы, решила быть к себе еще строже и принесенные устрицы есть  отказалась. Как ни соблазнительно выглядели эти восемь устриц, уложенные в  кружок на белой тарелке, стоявшей на покрытом белой салфеткой подносе рядом с  ломтиком французской булки, намазанной маслом, и стаканчиком разбавленного вина  для освежения, – миссис Кленнэм осталась непреклонной к уговорам и  отослала все назад, не преминув, без сомнения, внести этот нравственный подвиг  в соответствующую графу своей книги расчетов с небом.    

Поднос с  устрицами подавала и убирала не Эффери, а молодая девушка, прибегавшая раньше  на звонок миссис Кленнэм, – та самая, которую Артур еще накануне заметил,  но не мог разглядеть хорошенько в скудном освещении комнаты. Сейчас, при  дневном свете, он увидел, что она много старше, нежели кажется благодаря своей  хрупкой фигурке, мелким чертам лица и сшитому в обрез платью. Издали ее легко  было принять за девочку лет двенадцати, на самом же деле ей, вероятно, было не  меньше двадцати двух. Правда, лицо у нее было вовсе не детское; напротив, на  нем лежал отпечаток забот и печалей, несвойственных даже ее настоящим летам; но  такая она была маленькая и легкая, такая тихая и застенчивая, так явно  чувствовала себя не на месте в обществе этих трех суровых пожилых людей, что  казалась среди них беспомощным ребенком.    

Миссис  Кленнэм проявляла к этой своей подопечной некое суровое и переменчивое участие,  которое колебалось от покровительства до унижения, и в своем действии походило  то на опрыскивание живительной влагой, то на давление гидравлического пресса.  Даже в ту минуту, когда девушка вбежала на резкий звонок, в глазах матери,  движением руки оборонявшейся от сына, мелькнуло какое-то особенное выражение,  которое только это существо, по-видимому, способно было вызвать. Подобно тому  как даже закаленный металл бывает разных степеней закалки и даже в черном цвете  есть разные оттенки черноты, так и отношение миссис Кленнэм к Крошке Доррит  было чуть-чуть по-иному суровым, нежели ее отношение ко всему остальному  человечеству.    

Крошка  Доррит была швеей. За умеренную – или скорей неумеренную по своей ничтожности –  плату Крошка Доррит работала поденно, от восьми утра до восьми вечера. Минута в  минуту Крошка Доррит появлялась, минута в минуту Крошка Доррит исчезала. Что  происходило с Крошкой Доррит от восьми вечера до восьми утра, оставалось тайной.    

Была у  Крошки Доррит еще одна странность. Кроме денег, в дневную плату за ее труд  входили и харчи. Но она почему-то ужасно не любила обедать вместе с другими и  старалась уклониться от этого под любым предлогом: то ей требовалось спешно  окончить какую-то работу, то необходимо было столь же спешно начать новую;  словом, она шла на всякие уловки и измышления – не слишком, верно, хитрые, ибо  они никого не могли обмануть, – только бы поесть в одиночестве. И если ей  удавалось совершить свою трапезу где-нибудь в стороне, примостив тарелку у себя  на коленях, или на ящике, или на полу, или даже, как подозревали иногда, стоя  на цыпочках перед каминной доской, она бывала счастлива и довольна до конца  дня.    

Черты  лица Крошки Доррит нелегко было разглядеть; скромная и застенчивая, она всегда  забивалась с работой в самые отдаленные уголки, а повстречавшись с кем-нибудь  на лестнице, в испуге спешила прочь. Оставалась в памяти прозрачная бледность  этого лица и живое, подвижное выражение; красотой оно не отличалось, хороши  были только бархатные карие глаза. Слегка склоненная голова, тоненькая фигурка,  пара проворных неутомимых рук и поношенное платьице – верно, уж очень  поношенное, если даже удивительная его опрятность не могла этого скрыть, –  такова была Крошка Доррит за работой.    

Всеми  этими общими и частными сведениями о Крошке Доррит мистер Артур обогатился в течение  дня как благодаря своим личным наблюдениям, так и благодаря языку миссис  Эффери. Если бы миссис Эффери обладала собственной волей и собственным мнением,  и то и другое было бы наверно неблагоприятным для Крошки Доррит. Но поскольку  «те двое умников», на которых постоянно ссылалась миссис Эффери и в которых без  остатка растворилась ее личность, принимали Крошку Доррит, как часть естественного  порядка вещей, ей тоже ничего другого не оставалось. Точно так же, если бы те  двое умников сговорились убить Крошку Доррит ночью при свечах и попросили миссис  Эффери подержать подсвечник, она, несомненно, выполнила бы эту обязанность.    

Свою  часть упомянутых выше сведений миссис ЭФфери сообщила Артуру вперемежку с поджариванием  куропатки для больной и изготовлением мясного пудинга для здоровых, причем она  то и дело высовывала голову из кухонной двери, прятала ее и тотчас же  высовывала снова, побуждаемая жаждой отпора тем двум умникам. Сделать  единственного сына хозяйки дома достойным их противником – таково было,  по-видимому, страстное желание миссис Флинтвинч.    

Большую  часть дня Артур бродил по всему дому. Унылым и мрачным показался ему этот дом.  Угрюмые комнаты, долгие годы пустовавшие, словно погрузились в тяжелый мертвый  сон, который ничто уже не могло разогнать. Мебели было мало, но в то же время  она загромождала помещение, и казалось, что все эти вещи забрели сюда, чтобы  спрятаться, а не для того, чтобы служить обстановкой комнат. Глаз поражало  отсутствие красок; мимолетные лучи солнца давным-давно похитили все краски  этого дома – быть может, чтобы наделить ими цветы, бабочек, оперение птиц,  драгоценные камни или еще что-нибудь. От подвала до чердака не нашлось бы ни  одного ровного пола; потолки были покрыты такими фантастическими наростами  копоти и грязи, что старухи могли бы гадать на них лучше, чем на кофейной гуще.  Смертельный холод сковал камины, и единственным признаком того, что когда-то в  них пылал огонь, были кучи сажи, насыпавшиеся из дымохода и черными облачками  начинавшие кружиться по комнате, как только отворяли дверь. В зале, где  когда-то принимали гостей, можно было увидеть два тусклых зеркала в рамах, по  которым двигались траурные процессии черных человечков с гирляндами из черных  цветов; впрочем, у многих участников этого погребального шествия не хватало  голов или ног; один похожий на факельщика Купидон перевернулся и висел головой  вниз, а другой и вовсе отвалился. Комната, служившая кабинетом покойному отцу Кленнэма,  осталась совершенно такой, как она с детства запомнилась сыну; легко было вообразить,  что он до сих пор незримо обитает здесь, как его вполне зримая вдова до сих пор  обитает в своей комнате наверху и что Иеремия Флинтвинч по-прежнему ходит  парламентером от одного к другому. С темного и мрачного портрета, висевшего на  стене, в сосредоточенном безмолвии смотрело лицо мистера Кленнэма-старшего, и  его взгляд, такой же настойчивый, как в час, когда последняя искра жизни догорала  в нем, казалось, грозно напоминал сыну о взятом им на себя долге; но Артур уже  отчаялся добиться чего-либо от матери; что же до других способов разрешить  терзавшие его сомнения, то в них он отчаялся еще задолго до того. Подвалы дома,  как и жилые комнаты, были полны вещей, знакомых Артуру с детства; все это изменилось  и попортилось от времени, но все стояло на старых местах вплоть до порожних  бочек из-под пива, окутанных паутиной, и пустых винных бутылок с тугим  ошейником плесени вокруг горлышка. Здесь же среди ненужных бутылочных стоек, испещренных  полосами бледного света, проникавшего сверху, со двора, была кладовая,  заваленная старыми счетными книгами, и оттуда шел такой запах гнили и  разложения, как будто целая армия престарелых конторщиков вставала каждую ночь  из могилы и до рассвета занималась поверкою этих книг.    

     

    

     

В два  часа пополудни Артур отобедал в обществе мистера Флинтвинча, нового компаньона  фирмы, уже известным нам мясным пудингом, который был сервирован с  душеспасительной скромностью на уголке стола, накрытом мятой скатертью. Мистер  Флинтвинч заверил его в том, что душевное равновесие миссис Кленнэм уже  восстановилось и что он может не опасаться с ее стороны смены вроде давешней.    

– Но  не вздумайте снова чернить подозрениями память вашего отца, мистер  Артур, – добавил Иеремия. – Раз и навсегда забудьте об этом. А теперь  можно счесть вопрос исчерпанным.    

Мистер  Флинтвинч уже с утра хлопотал в своей маленькой конторке, чистя и прибирая ее  сообразно своему новому высокому положению. К этому занятию он и вернулся, как  только покончил с мясным пудингом, тщательно подобрал с тарелки соус при помощи  ножа и основательно приложился к бочонку со светлым пивом, стоявшему в  буфетной. Подкрепив таким образом свои силы, он засучил рукава, чтобы снова  приняться за работу; и мистер Артур, провожая его глазами, подумал о том, что  ждать каких-либо разъяснений от этого старика все равно что обращаться за ними  к отцовскому портрету или к отцовской могиле.    

– Эффери,  старуха! – сказал мистер Флинтвинч, повстречав в сенях свою  супругу. – Ты, оказывается, до сих пор не убрала постель мистера Артура.  Поторапливайся. Ну!    

Но  мистеру Артуру было слишком не по себе в пустом и мрачном доме; к тому же он не  имел ни малейшего желания снова услышать пламенные призывы всяких бедствий в  этой жизни и проклятий в будущей на головы врагов своей матери (к которым,  весьма возможно, был причислен и он сам); а потому объявил, что намерен  ночевать в номерах, где остались его вещи. Поскольку мистер Флинтвинч рад был  от него избавиться, а миссис Кленнэм редко вмешивалась в то, что происходило за  стенами ее комнаты – если только речь не шла об экономии домашних  расходов, – Артур мог осуществить свое намерение, не вызвав нового  семейного скандала. Было уговорено, что он будет приходить каждый день в  известные часы, чтобы вместе с матерью и мистером Флинтвинчем заниматься  необходимой поверкой счетов и документов, – и он с тяжелым сердцем покинул  родной дом, возвращение в который не принесло ему ничего хорошего.    

А Крошка  Доррит?    

Для  деловых занятий отведено было время с десяти утра до шести пополудни; в  перерывы, потребные для того, чтобы больная могла соблюдать свой  устрично-куропаточный режим, Кленнэм обычно шел прогуляться. Так продолжалось  около двух недель. Иногда Артур заставал Крошку Доррит склонившейся над шитьем,  иногда ее вовсе не было видно, иногда она являлась в дом в качестве скромной  гостьи – как было, вероятно, и в вечер его приезда. И чем больше он смотрел на  нее, думал о ней, замечал ее присутствие или отсутствие, тем настойчивее  становилось то любопытство, которое она пробудила в нем с первой встречи. И так  как мысль его постоянно возвращалась к одному и тому, же, он даже стал задавать  себе вопрос, не может ли быть, что Крошка Доррит каким-то образом связана с  мучившей его тайной. В конце концов он решил проследить за нею и побольше  узнать о ее жизни.    

 Глава VI    

Отец Маршалси     

     

Лет  тридцать тому назад стояла в Саутворке по соседству с церковью св. Георгия[17] и слева от  дороги, если идти к югу, долговая тюрьма Маршалси. Она стояла там много лет до  описываемых событий и еще несколько лет после; теперь ее уже нет, и мир немного  потерял с ее исчезновением.    

Это был  длинный ряд обветшалых строений казарменного вида, поставленных тыл к тылу, так  что все окна в них выходили на фасад; а вокруг тянулся узкий двор, обнесенный  высокой стеной, по краю которой, как полагается, шла решетка с железными  остриями вверху. Внутри этой тесной и мрачной тюрьмы, предназначенной для  несостоятельных должников, находилась другая, еще более тесная и мрачная  тюрьма, предназначенная для контрабандистов. Считалось, что нарушители закона о  государственных сборах и неплательщики акцизов или пошлин, присужденные к  штрафу, который они не могли внести, содержатся в строгой изоляции за окованной  железом дверью этой второй тюрьмы, состоящей из двух или трех камер с особо  надежными перегородками и глухого тупика ярда в полтора шириной, –  таинственной границы крошечного кегельбана, где несостоятельные должники гоняли  шары, чтобы разогнать свою тоску.    

Мы  говорим: считалось – ибо на самом деле надежные перегородки и глухие тупики  успели уже выйти из моды. Практика тут решительно разошлась с теорией, что  бывает и в наше время, когда дело касается перегородок, которые вовсе не  надежны, и тупиков, из которых действительно нет выхода. А потому контрабандисты  находились в постоянном общении с должниками (которые встречали их с  распростертыми объятиями), за вычетом тех заранее определенных дней, когда  откуда-то должен был явиться кто-то для официального надзора за чем-то, о чем  ни он и никто другой не имел ни малейшего представления. Во время этой сугубо  английской процедуры все наличные контрабандисты прятались куда-то, где им  положено было находиться, и притворялись, что не могут оттуда выйти, покуда  упомянутый кто-то делал вид, что выполняет какие-то свои обязанности; а как  только невыполнение упомянутых обязанностей заканчивалось, они переставали  притворяться и выходили. Все это являло собой отличный образчик системы управления,  которая широко применяется в общественной жизни нашего миленького маленького  островка.    

Задолго  до того дня, когда вставшее над Марселем солнце озарило своими жаркими лучами  начало настоящего повествования, в тюрьму Маршалси был заключен несостоятельный  должник, имеющий некоторое касательство к предмету данного повествования.    

В ту  пору это был весьма милый и весьма беспомощный джентльмен средних лет, нимало  не сомневавшийся, что его пребывание в тюрьме не затянется. Что было в порядке  вещей, ибо среди всех несостоятельных должников, за которыми когда-либо  захлопывались тюремные ворота, не находилось ни одного, кто бы в этом  сомневался. При нем был саквояж, но он не знал, стоит ли распаковывать его,  поскольку он совершенно убежден (все совершенно убеждены, заметил привратник),  что его пребывание здесь не затянется.    

Это был  тихий, застенчивый человек довольно приятной, хотя и несколько женоподобной  наружности, с кудрявыми волосами и нежным голосом, с мягкими безвольными руками  – в ту пору еще украшенными кольцами, – которые он то и дело подносил к  дрожащим губам; за первые полчаса своего знакомства с тюрьмой он повторил это  нервное движение не менее сотни раз. Больше всего его беспокоила мысль о жене.    

– Как  вы думаете, сэр, – спрашивал он тюремного сторожа, – не слишком ли  для нее будет тяжелым переживанием, если она завтра утром подойдет к воротам?    

Тюремный  сторож, опираясь на свой солидный опыт, объявил, что которые переживают, а которые  нет. Чаще бывает, что нет.    

– А  какого она нрава, ваша-то? – глубокомысленно осведомился он. – Тут  ведь в этом вся загвоздка.    

– Она  очень нежное, очень неопытное существо.    

– Вот  видите, – сказал тюремный сторож. – Тем хуже для нее.    

– Она  настолько не привыкла выходить одна, – сказал должник, – что я просто  даже не знаю, как она найдет сюда дорогу.    

– Может,  она извозчика возьмет, – заметил тюремный сторож.    

– Может  быть, – безвольные пальцы потянулись к дрожащим губам. – Хорошо бы  она взяла извозчика. Но боюсь, что не догадается.    

– А  то, может, – продолжал тюремный сторож, с высоты своего табурета,  отполированного долгим употреблением, высказывавший все эти утешительные  домыслы, точно перед ним был беспомощный младенец, которого нельзя не  пожалеть, – а то, может, она попросит кого-нибудь проводить ее – брата или  сестру.    

– У  нее нет ни братьев, ни сестер.    

– Ну  племянницу, тетку, служанку, подружку какую-нибудь, приказчика из зеленной  лавки, черт побери! Уж кто-нибудь да найдется, – сказал сторож, заранее  предупреждая все возможные возражения.    

– А  скажите, это… это не будет против правил, если она приведет с собой детей?    

– Детей? –  переспросил сторож. – Против правил? Господи твоя воля, да у нас тут целый  детский приют, можно сказать. Детей! Да тут от них деваться некуда. Сколько их  у вас?    

– Двое, –  ответил должник, снова поднося беспокойную руку к губам, и, повернувшись,  побрел по тюремному двору.    

Сторож  проводил его взглядом.    

– Ты  и сам-то не лучше ребенка, – пробормотал он себе под нос. – Значит,  трое, и ставлю крону, что твоя женушка тебе под стать. А это уже четверо. И  ставлю полкроны, что в скором времени будет еще один. А это уже пятеро. И не  пожалею еще полкроны за то, чтобы мне сказали, кто из вас больший несмысленыш:  еще не родившийся младенец или ты сам!    

Все его  догадки подтвердились. Жена пришла на следующий день, ведя за руку трехлетнего  мальчика и двухлетнюю девочку, а что до остального, то сторож тоже оказался  прав.    

– Вы  никак наняли комнату? – спросил этот сторож должника неделю-другую спустя.    

– Да,  я нанял очень хорошую комнату.    

– И  мебелишка найдется, чтобы обставить ее? – продолжал сторож.    

– Сегодня  после обеда мне должны доставить кое-какие необходимые предметы обстановки.    

– И  хозяйка с ребятишками переедет, чтобы вам не было скучно одному?    

– Да,  знаете, мы решили, что не стоит нам жить врозь, даже этот месяц или два.    

– Даже  месяц или два – ну да, конечно, – отозвался сторож. И снова он проводил  должника взглядом и семь раз задумчиво покачал головой, когда тот скрылся из  виду.    

Злоключения  этого человека начались с того, что он вступил компаньоном в предприятие, о котором  знал только, что туда вложены его деньги; потом пошла юридическая путаница с  составлением и оформлением каких-то купчих и дарственных, с актами о передаче  имущества в одних случаях и отчуждения в других; потом его стали подозревать то  в предоставлении незаконных льгот каким-то кредиторам, то в присвоении каких-то  загадочно исчезнувших ценностей; а так как сам он меньше всех на свете способен  был дать вразумительное объяснение хотя бы по одному из сомнительных пунктов,  то разобраться в его деле оказалось совершенно немыслимым. Сколько ни пытались  выспрашивать у него подробности, чтобы связать концы с концами в его ответах,  сколько ни бились с ним опытные счетоводы и прожженные законники, знавшие все  ходы и выходы в делах о банкротстве и несостоятельности – от этого дело лишь  еще больше запутывалось, принося щедрые проценты неразберихи. Безвольные пальцы  все чаще и чаще теребили дрожащую губу, и в конце концов даже наипрожженнейшие  законники отказались от надежды добиться у него толку.    

– Ему  выйти отсюда? – говаривал тюремный сторож. – Да он никогда отсюда не  выйдет, разве только сами кредиторы вытолкают его взашей.    

Шел уже  пятый или шестой месяц его пребывания в тюрьме, когда он однажды под вечер прибежал  к сторожу, бледный и запыхавшийся, и сказал, что его жена занемогла.    

– Как  и следовало ожидать, – заметил сторож.    

– Мы  рассчитывали, что она переберется к одним добрым людям, которые живут за  городом, – жалобно возразил должник, – но только завтра. Что же  теперь делать? Господи боже мой, что же теперь делать?    

– Не  терять времени на ломание рук и кусание пальцев, – сказал сторож, человек  здравомыслящий, взяв его за локоть. – Идемте.    

Тот  покорно побрел за ним, дрожа всем телом и повторяя между всхлипываниями: «Что  делать, что делать!» – в то время как его безвольные пальцы размазывали по лицу  слезы. Они взошли на самый верх одной из неприглядных тюремных лестниц,  остановились у двери, ведущей в мансарду, и сторож постучал в эту дверь ключом.    

– Входите! –  отозвался изнутри чей-то голос.    

Сторож  толкнул дверь, и они очутились в убогой, смрадной комнатенке, посреди которой  две сиплые, опухшие красноносые личности играли за колченогим столом в карты,  курили трубки и пили джин.    

– Доктор, –  сказал сторож, – вот у этого джентльмена жена нуждается в ваших услугах и  нельзя терять ни минуты!    

Чтобы  описать докторского приятеля, достаточно было взять в положительной степени  эпитеты сиплый, одутловатый, красноносый, грязный, азартный, пропахший табаком  и джином. Но для самого доктора уже потребовалась бы сравнительная, ибо он был  еще сиплее, еще одутловатей, с еще более красным носом, еще азартнее, еще  грязнее и еще сильней пропах табаком и джином. Одет он был в какую-то  немыслимую рвань – штопаный-перештопанный штормовой бушлат с продранными локтями  и без единой пуговицы (в свое время этот человек был искусным корабельным  врачом), грязнющие панталоны, которые лишь при очень богатом воображении можно  было представить себе белыми, и ковровые шлепанцы; никаких признаков белья не  наблюдалось.    

– Роды? –  спросил доктор. – Моя специальность!    

Он взял  с каминной полки гребешок и при помощи этого орудия поднял свои волосы дыбом, –  что, по-видимому, означало у него умывание, – затем из шкафа, где  хранились чашки и блюдца, а также уголь для топки, достал засаленную сумку с  инструментами, обмотал шею и подбородок грязным шарфом и превратился в какое-то  зловещее медицинское пугало.    

Доктор и  должник бегом спустились с лестницы (расставшись со сторожем, который вернулся  на свое место у ворот) и направились к жилищу должника. Все тюремные дамы  успели проведать о готовящемся событии и толпились перед домом, где оно должно  было произойти. Одна уже вела обоих детей, чтобы приютить их у себя, пока все  не будет кончено; другие явились со скромными гостинцами, выкроенными из  собственных скудных запасов; третьи просто шумно выражали участие. Мужская  часть населения тюрьмы, чувствуя себя оттесненной на второй план, разошлась,  или даже, вернее сказать, попряталась по своим комнатам и следила за ходом дел,  выглядывая из окон; кто-то, завидя шедшего по двору доктора, подсвистывал ему в  знак приветствия, другие, не смущаясь расстоянием в несколько этажей,  обменивались язвительными намеками по поводу волнения, охватившего всю тюрьму.    

День был  летний, жаркий, и тюремные помещения, опоясанные высокими стенами, пеклись на  солнце. В тесной комнатке, где лежала жена должника, хлопотала некая миссис  Бэнгем, которая некогда сама содержалась в Маршалси в заключении, а ныне ходила  туда на поденную работу и исполняла разные поручения обитателей тюрьмы, через  нее поддерживавших связь с внешним миром. Эта достойная особа предложила свои  услуги по истреблению мух и всяческому уходу за больной. Стены и потолок  комнаты были черным-черны от мух, и миссис Бэнгем, со свойственной ей неистощимой  изобретательностью, одной рукой обмахивала свою пациентку капустным листом, а  другой готовила и разливала по банкам из-под помады убийственную смесь уксуса с  сахаром, на соблазн и погибель мушиному роду, сопровождая все это приличествующими  случаю утешительными и ободряющими речами.    

– Что,  моя душенька, мухи докучают? – говорила миссис Бэнгем. – Ничего, они  зато отвлекут ваши мысли, а это к лучшему. Очень уж тут, в Маршалси, мухи  жирны, да оно и не мудрено: с одной стороны кладбище, с другой – бакалейная  торговля, а рядом конюшня и лавки, где продают требуху. Кто знает, если  рассудить, так, может, и мухи нам посланы в утешение. Ну как вы себя  чувствуете, моя душенька? Не лучше? Впрочем, теперь на это надеяться не  приходится; сначала будет хуже и хуже, а уж только потом лучше, вы ведь и сами  знаете. Да, дела, дела! Подумать только, такой хорошенький маленький ангелочек  должен появиться на свет за тюремной решеткой! Разве ж это не радость? Разве ж  от этого не становится легче на душе? Да я и не упомню у нас в тюрьме такого  случая. Ну-ну, зачем же плакать, – продолжала миссис Бэнгем,  неукоснительно заботясь о поднятии духа пациентки. – Вы ведь теперь  прославитесь на всю округу! А мухи так и валятся в наши банки. И вообще все  идет хорошо! А вот, наконец, – сказала миссис Бэнгем, оглянувшись на  скрипнувшую дверь, – а вот, наконец, и ваш дорогой муженек и с ним доктор  Хэггедж. Ну теперь, можно сказать, все в полном порядке!    

Фигура  доктора явно была не из тех, которые способны внушить пациенту уверенность, что  все в полном порядке; но поскольку доктор сразу заявил: «Мы совсем молодцом,  миссис Бэнгем, раз-два, и все будет кончено», и поскольку они с миссис Бэнгем  тут же принялись верховодить четой беспомощных горемык, как ими всегда и все  верховодили, то эта помощь, оказавшаяся под руками, сгодилась не хуже всякой  другой. Во врачебных методах доктора Хэггеджа не было ничего примечательного,  кроме разве его заботы о том, чтобы миссис Бэнгем все время оставалась на  высоте своего положения. Вот образчик этой заботы.    

– Миссис  Бэнгем, – сказал доктор, не просидев у больной и двадцати минут, –  ступайте принесите бутылочку джину, а то, я боюсь, вам не выдержать.    

– Спасибо,  сэр. Только вы не беспокойтесь, у меня нервы крепкие, – отвечала миссис  Бэнгем.    

– Миссис  Бэнгем, – возразил доктор, – я нахожусь при исполнении своего  врачебного долга и не потерплю, чтобы мне противоречили. Ступайте и принесите  джину, а то я уже вижу, что силы вам изменяют.    

– Не  смею ослушаться, сэр, – сказала миссис Бэнгем, вставая. – Да вам и  самому не мешало бы, пожалуй, глотнуть капельку, что-то у вас вид неважный, как  я погляжу.    

– Миссис  Бэнгем, – возразил доктор, – если я должен интересоваться вашим  здоровьем, это еще не означает, что вы вправе интересоваться моим. Потрудитесь  не вмешиваться. Ваше дело – исполнять мои распоряжения, а потому ступайте и  принесите то, что вам ведено.    

Миссис  Бэнгем повиновалась, и доктор, отмерив ей ее порцию, выпил затем и сам. Эту  лечебную процедуру он повторял каждый час, с неизменной настойчивостью. Так  прошло три или четыре часа; мухи сотнями падали в расставленные им ловушки; и  вот, наконец, среди этого множества мелких смертей затрепетала крошечная новая  жизнь, едва ли многим крепче мушиной.    

– Девочка,  и прехорошенькая, – объявил доктор. – Невелика, правда, но сложена  отлично. Что с вами, миссис Бэнгем? На вас лица нет! Немедленно ступайте и  принесите еще джину, сударыня, а то как бы с вами не сделался нервный припадок.    

Еще  задолго до этого вечера кольца стали осыпаться с безвольных пальцев должника,  как осыпаются листья с деревьев, когда зима близка. И ни одного уже не было у  него на руке, когда он положил на грязную ладонь доктора что-то звякнувшее  металлом. Перед тем миссис Бэнгем была послана с поручением в расположенное  неподалеку заведение с тремя золотыми шарами на вывеске,[18] где ее очень хорошо  знали.    

– Благодарю, –  сказал доктор, – благодарю. Супруга ваша уже совсем успокоилась. Самочувствие  отличное.    

– Очень  вам признателен и очень рад это слышать, – сказал должник, – Хоть  никогда я не думал, что…    

– Что  у вас родится ребенок в таком месте? – перебил доктор. – Полноте,  сэр! Не все ли равно! В конце концов чего нам здесь не хватает? Немножко простора  – и только. Живем спокойно; никто нас не донимает, нет дверных молотков,  которыми кредиторы дубасят в дверь с таким грохотом, так что у вас душа уходит  в пятки. Никто не спрашивает, дома ли вы, и не обещает простоять у порога как  вкопанный, пока вы не придете. Никто не пишет вам угрожающих писем с  требованием денег. Да ведь это свобода, сэр, самая настоящая свобода! Мне  случалось оказывать врачебную помощь такого рода, как нынче, и в Англии, и за  границей, и в походе, и на борту корабля, и должен вам сказать, что ни разу это  не происходило при столь благоприятных обстоятельствах, как сегодня. Повсюду  люди суетятся, нервничают, мечутся, обеспокоены то одним, то другим. Здесь  ничего подобного не бывает. Мы прошли через все испытания судьбы и нас больше  ничем не поразишь; мы на самом дне, откуда уже нельзя упасть – и что же мы  нашли здесь? Покой, сэр. Вот слово, которым все сказано. Покой. –  Произнеся этот символ веры тюремного старожила, доктор, вдохновленный  усиленными возлияниями и непривычным звоном денег в кармане, вернулся к своему  дружку и собрату, такому же сиплому, красноносому, одутловатому и грязному  любителю карт, табака и спиртного.    

Должник,  надо сказать, был человеком совсем иного склада, нежели доктор; однако он уже  начал движение по кругу, которое, хотя и с другой стороны, должно было привести  его к той же точке. Свое заключение в тюрьму он воспринимал вначале как тяжкий  удар судьбы; но прошло немного времени, и он стал находить в этом какое-то  смутное облегчение. Его посадили за решетку, но решетка, преграждавшая ему путь  к свободе, в то же время ограждала его от многих житейских бед. Будь он  человеком душевно сильным, из тех, что умеют смотреть в лицо беде и бороться с  нею, он, быть может, разбил бы свои оковы или разбился бы сам; но он таким не  был и потому безвольно скользил по наклонной плоскости вниз, не делая никаких  усилий, чтобы подняться.    

После  того как с десяток поверенных один за другим отказались от попытки распутать  его дела, не сумев найти в них ни начала, ни середины, ни конца, его жалкое  прибежище показалось ему не таким жалким. Саквояж свой он давно уже распаковал;  старшие его дети целыми днями играли на дворе, а малютку, родившуюся в тюрьме,  знали все тюремные обитатели и все считали ее до некоторой степени своей.    

– А  ведь я начинаю гордиться вами, – сказал ему однажды его приятель  сторож. – Вы теперь, почитай, самый старый наш жилец. Без вас и вашего  семейства уже и Маршалси не Маршалси.    

И сторож  в самом деле им гордился. За глаза он всячески выхвалял его арестантам-новичкам:    

– Заметили  вы того человека, что только что вышел из караульни? – спрашивал он.    

Ответ  чаще всего был утвердительным.    

– Ну  вот, знайте, что это джентльмен самого тонкого воспитания. Уж чего-чего, а  денег на учителей для него, видно, не жалели. Когда смотритель тюрьмы купил  новые фортепьяна, так его приглашали испробовать, хороши ли. И он на них играл,  говорят – все отдай да мало. Опять же языки – каких только он не знает! Был тут  у нас француз, так, по-моему, он говорил по-французски лучше этого француза.  Был итальянец, так он его в два счета переитальянил. Конечно, и в других  тюрьмах попадаются стоящие люди, не буду спорить; но если вы по части  образования интересуетесь, это уж пожалуйте к нам, в Маршалси.    

Когда  младшей девочке исполнилось восемь лет, жена должника, которая давно уже хирела  и чахла (по природной слабости здоровья, а не потому, чтобы она больше своего  мужа страдала от пребывания в тюрьме) отправилась погостить к своей бывшей  нянюшке, жившей за городом – бедному, но верному другу, – и там заболела и  умерла. Муж ее после этого несчастья две недели не выходил из своей комнаты;  один помощник адвоката, тоже угодивший в Маршалси как несостоятельный должник,  составил адрес с выражением соболезнования, слог которого сильно напоминал  арендный договор, и все обитатели тюрьмы под ним подписались. Когда вдовец  вышел в первый раз, все увидели, что в его волосах прибавилось седины (седеть  он начал рано), и по наблюдениям сторожа у него вновь появилась старая привычка  то и дело подносить руки к дрожащим губам. Но прошел месяц или два, и он вполне  оправился; дети по-прежнему целыми днями играли на тюремном дворе, только  одетые в черное.    

Тем  временем миссис Бэнгем, многолетняя и неутомимая посредница между узниками и  внешним миром, стала слабеть здоровьем, и ее чаще прежнего находили в  бесчувственном состоянии на тротуаре, причем вокруг валялись высыпавшиеся из  корзины покупки, а в кошельке недоставало девяти пенсов сдачи. Мало помалу ее  обязанности перешли к сыну должника, который отлично справлялся со всеми поручениями,  чувствуя себя и в тюрьме и на улице как дома.    

Шли  годы, и тюремный сторож тоже начал сдавать. Водянка раздула его тело, ноги  отказывались служить, и дышал он с трудом. Табурет, отполированный долгим  употреблением, был уже, как он грустно признавался, «не по нем». Он теперь  сидел в кресле с подушкой, и порой, когда вставал, чтобы отворить ворота,  припадок удушья мешал ему повернуть ключ в замке. Не раз во время таких  припадков должник приходил ему на помощь и поворачивал ключ вместо него.    

– Вы  да я, больше таких старожилов и нет, – сказал как-то тюремный сторож; дело  было зимним вечером, шел снег и в жарко натопленной караульне собралось большое  общество. – Я сам попал сюда лет за семь до вас. Теперь мне недолго  осталось. А когда я покину тюрьму окончательно и навсегда, вы можете получить  звание Отца Маршалси.    

Он  покинул нашу земную тюрьму день спустя. Его слова запомнились многими и стали  передаваться из поколения в поколение (срок одного поколения в Маршалси  примерно равен трем месяцам); так постепенно сложилась традиция, по которой  седой должник в поношенном платье и с мягкими манерами стал почитаться Отцом  Маршалси.    

И он  гордился своим званием. Если бы отыскался вдруг другой, самозванный претендент  на эту честь, старик заплакал бы от обиды при одной мысли, что его хотят лишить  законных прав. Он даже не прочь был подчас преувеличить число лет, проведенных  в тюрьме; и все уже знали, что с названной им цифры следует делать некоторую  скидку. В быстрой смене тюремных поколений за ним утвердилась слава честолюбца.    

Все  новички должны были ему представляться. За соблюдением заведенного порядка он  следил с неукоснительной требовательностью. Находились шутники, выполнявшие эту  церемонию с явно преувеличенной помпой. Но не так легко было придумать тут  что-нибудь такое, что в глазах старика показалось бы чересчур торжественным для  данного случая. Представляющиеся являлись в его убогое жилище (знакомство во  дворе он отвергал, считая это чересчур неофициальным и пригодным разве что для  рядовых обитателей тюрьмы), и он принимал их, исполненный скромного, но величавого  достоинства. Добро пожаловать в Маршалси, говорил он. Да, он тот, кого называют  Отцом Маршалси. Здешним – кхм – пансионерам угодно было наградить его таким  званием; и если более чем двадцатилетнее пребывание здесь является заслугой, то  эта честь им заслужена. На первый взгляд тут может показаться тесновато, но  недостаток простора искупается приятным обществом – хотя и несколько смешанным,  по необходимости, – а также превосходным воздухом.    

Постепенно  вошло в обычай подсовывать под дверь старика письма со вложением то полукроны,  то двух полукрон, а изредка даже и полусоверена. «Прощальный привет Отцу  Маршалси от выбывающего пансионера». Он принимал эти дары, как дань уважения  выдающемуся общественному деятелю от его поклонников. Иногда под запиской  стояло вымышленное шутливое имя – Пузан, Головешка, Козюля, Шалтай-Болтай,  Франт, Вырвиглаз, Собачья-Радость; но отец Маршалси считал это проявлением  дурного вкуса и всегда в таких случаях чувствовал себя слегка обиженным.    

Однако с  течением времени этот обычай стал нарушаться; возможно, что в суматохе сборов у  выбывающих пансионеров не всегда находилось время для писания писем, – и  тогда старик завел привычку самолично провожать наиболее достойных до тюремных  ворот и там обмениваться с ними прощальными рукопожатиями. Отмеченный этим  знаком внимания пансионер, уже шагнув за ворота, спохватывался, поспешно  завертывал что-то в бумажку и возвращался, крича: «Эй, постойте!»    

Старик  удивленно оглядывался.    

– Вы  меня? – спрашивал он с улыбкой. И дождавшись, когда пансионер поравняется  с ним, добавлял отечески ласково: – Вы что-нибудь забыли? Я могу чем-нибудь  помочь вам?    

– Я  забыл передать вот это Отцу Маршалси, – следовал обычно ответ.    

– Дорогой  сэр, – в свою очередь отвечал тот, – Отец Маршалси бесконечно  признателен за вашу любезность. – Но, опустив деньги в карман, он не  вынимал оттуда своей по-прежнему безвольной руки, прежде чем успевал сделать  два-три круга по двору и таким образом отвести глаза остальному населению тюрьмы.    

Однажды  случилось так, что довольно большое число арестантов выходило на волю в одно и  то же время. Покончив с проводами и напутствиями, старик неспешным шагом  возвращался домой, как вдруг ему повстречался еще один пансионер – бедняк  рабочий, который попал в Маршалси неделей раньше за неуплату какой-то ничтожной  суммы, ухитрился, наконец, «расквитаться» и теперь тоже выходил на волю.  Человек этот был простой штукатур; он так и шел в своей рабочей блузе, в руке у  него болтался узелок с пожитками, а рядом шла его жена. Видно было, что бедняга  не помнит себя от радости.    

– Благослови  вас бог, сэр, – сказал он, поравнявшись с Отцом Маршалси.    

– И  вас также, – великодушно ответствовал тот.    

Они уже  разошлись на довольно большое расстояние, как вдруг старик услышал, что его окликают,  и, оглянувшись, увидел бегущего за ним штукатура.    

– Вот,  примите, – сказал штукатур, догнав его и суя ему в руку горсть мелких  монет, – тут немного, но зато от чистого сердца.    

Никогда  еще Отцу Маршалси не приходилось получать дань медяками. Правда, люди дарили  порой какую-нибудь мелочь его детям, и эти дары с его ведома и согласия шли на  пополнение семейной кассы, а потому не раз то, что он ел и пил, было оплачено  такими же медяками; но чтобы блузник, перепачканный известкой, открыто, не  таясь, предложил ему столь жалкую подачку – подобное с ним случалось впервые.    

– Как  вы смеете! – прошептал он, и слезы обиды потекли по его щекам.    

Штукатур  легонько взял его за плечи и повернул к стене, чтобы никто не увидел его слез.  Столько деликатности обнаружилось в этом поступке, и так чистосердечно было  раскаяние штукатура и его извинения, что старику ничего не оставалось, как  только сказать ему:    

– Я  верю в доброту ваших побуждений. Не будем больше говорить об этом.    

– Видит  бог, вы не ошибаетесь, сэр, – отозвался штукатур. – И в  доказательство я сделаю то, чего никто еще не делал.    

– Что  же именно? – спросил старик.    

– Я  приду навестить вас, когда буду уже на воле.    

– Отдайте  мне эти деньги! – взволнованно воскликнул старик. – Я сохраню их на  память и никогда не стану тратить. Благодарю вас, благодарю всей душой. Вы в  самом деле ко мне придете?    

– Не  позже, чем через неделю, если буду жив.    

Они  пожали друг другу руки и расстались. В этот вечер Отец Маршалси удивил своих  собратьев, сошедшихся скоротать время в дружной компании: один бродил он до  глубокой ночи по темному двору, и видно было, что нелегкие мысли гнетут его.    

 Глава VII    

Дитя Маршалси     

     

Малютка,  чей первый глоток воздуха был смешан с винным перегаром, исходившим от доктора  Хэггеджа, стала частью тюремной легенды, и поколения арестантов передавали ее  друг другу вместе с рассказом об их общем отце. Пока речь идет о первых порах  ее жизни, выражение «передавали друг другу» следует понимать в прямом и  буквальном смысле, ибо так уж было заведено, что каждый новичок, только что  переступивший тюремный порог, должен был подержать на руках дитя, рожденное в  тюремных стенах.    

– А  ведь по правде сказать, – заметил сторож, когда ему в первый раз показали  девочку, – я ей вроде крестного отца.    

Должник  на минуту задумался, а потом нерешительно сказал:    

– Может  быть, вы и в самом деле не откажетесь быть ее крестным отцом?    

– Почему  ж бы мне отказаться, – отвечал сторож. – Если вы на это согласны, то  я и подавно.    

Вот как  вышло, что крестины состоялись в ближайший воскресный день, когда тюремный сторож  сменился с дежурства у ворот, и что именно он стоял у купели в церкви св.  Георгия и давал за свою крестницу все положенные ответы «как порядочный» – если  воспользоваться выражением, которое он сам употребил, рассказывая об этом по  возвращении домой.    

После  этого тюремный сторож как бы приобрел особые права на девочку, сверх тех,  которые давало ему его официальное положение. По мере того как она подрастала,  училась ходить и говорить, он все больше привязывался к ней; купил нарочно для  нее маленькое креслице и поставил его у высокой решетки, ограждающей очаг в  караульне, любил, чтобы в часы его дежурства она находилась при нем, забавляя  его своим лепетом, и всегда держал наготове какую-нибудь приманку в виде  дешевой игрушки или лакомства. Вскоре и малютка настолько привязалась к своему  крестному отцу, что прибегала уже без зова, и в любое время дня можно было  увидеть, как она карабкается по ступенькам караульни. Когда ей случалось  заснуть в креслице у огня, сторож заботливо укрывал ее своим носовым платком; а  когда она просто сидела там, одевая и раздевая свою куклу (которая очень скоро  перестала напоминать кукол свободного мира и приобрела отталкивающее фамильное  сходство с миссис Бэнгем), он смотрел на нее со своего высокого табурета и неизъяснимая  ласка светилась в его взгляде. Не раз арестанты, свидетели такой сцены, шутили,  что тюремный сторож обманул природу, оставшись холостяком, тогда как был создан  ею для роли отца семейства. На что, впрочем, он неизменно отвечал: «Нет уж,  покорно благодарю; довольно мне того, что я вижу здесь чужих ребятишек».    

Никто не  мог бы с точностью определить, когда, в какую именно пору своего детства,  крестница тюремного сторожа начала понимать, что не все люди на свете живут  взаперти в узких дворах, окруженных высокой стеной с железными остриями  наверху. Но еще совсем, совсем крошечной девочкой она каким-то образом сумела  подметить, что отцовская рука всегда разжималась и выпускала ее ручонку, как  только они подходили к воротам, отпиравшимся ключом ее крестного, и что отец никогда  не делал шага дальше этой границы, которую ее легкие ножки перебегали без  всяких помех. И, может быть, именно это открытие впервые заставило ее взглянуть  на него с жалостью и состраданием.    

Дитя  Маршалси и дитя Отца Маршалси, она полна была жалости и сострадания ко всем,  кто в этом нуждался; но лишь когда она смотрела на отца, во взгляде ее  появлялось еще что-то, похожее на заботу. Сидела ли она в караульне у своего  друга и крестного, возилась ли в комнате, где жила вместе со всей семьей,  бродила ли по тюремному двору – выражение жалости и сострадания не покидало ее  лица. С жалостью и состраданием смотрела она на свою капризницу-сестру, на  бездельника-брата, на высокие голые стены, на невзрачных узников этих стен, на  тюремных ребятишек, которые с шумом носились по двору, гоняя обручи или играя в  прятки, причем «домом» в этой игре служила железная решетка внутренних ворот  тюрьмы.    

Иной раз  в теплый летний день она вдруг глубоко задумывалась, устремив взгляд на небо, синевшее  за переплетом окна караульни, и так долго и пристально смотрела туда, что,  когда, наконец, отводила глаза, перед ними по-прежнему маячил переплет, только  светлый, и лицо ее друга-сторожа улыбалось ей словно из-за решетки.    

– О  чем задумалась, малышка? – спросил ее сторож в одну из таких минут. –  Верно, о полях?    

– А  где это поля? – в свою очередь спросила она.    

– Да,  пожалуй, вон там… – сказал сторож, довольно неопределенно указывая куда-то  своим ключом. – В той стороне.    

– А  есть там человек, который открывает и закрывает ворота? Поля тоже запираются на  ключ, да?    

Сторож  пришел в замешательство.    

– Гм! –  промолвил он. – Не всегда.    

– А  там красиво, Боб? – Она звала его Бобом по собственному его настоянию.    

– Очень  красиво. Полно цветов – и лютики, и маргаритки, и эти, как их… – сторож  запнулся, будучи не слишком силен в ботанической номенклатуре, – и  одуванчики, и всякая всячина.    

– Должно  быть, приятно гулять в полях, да, Боб?    

– Еще  бы!    

– А  мой отец когда-нибудь был там?    

– Кхе-кхе! –  закашлялся сторож. – Ну, как же! Разумеется – и не раз.    

– А  ему очень грустно, что он не может опять туда пойти?    

– Н-нет  – не очень.    

– И  другим тоже не грустно? – допытывалась она, поглядывая в окошко на  арестантов, уныло слоняющихся по двору. – Ты это наверно знаешь, Боб?    

Однако  Боб предпочел оставить щекотливый вопрос без ответа и, чтобы переменить тему,  предложил вниманию собеседницы карамельку – спасительное средство, к которому  он прибегал всякий раз, когда его маленькая приятельница заставляла его ступить  на слишком зыбкую почву политических, социальных или богословских проблем. Но  именно этот разговор положил начало воскресным прогулкам друзей. Каждое второе  воскресенье эта странная пара выходила, держась за руку, из тюремных ворот и с  весьма важным видом направлялась к какой-нибудь зеленеющей лужайке или полянке  по заранее обдуманному сторожем маршруту; там малютка бегала по траве и рвала  цветы, чтобы принести домой красивый букет, а сторож сидел и курил свою трубку.  На обратном пути заходили в увеселительный сад, пили эль, лакомились креветками  и другими деликатесами; и, наконец, возвращались домой, бодро шагая рядом – за  исключением тех случаев, когда девочка, утомившись более обычного, засыпала у  своего друга на плече.    

В те  далекие дни впервые возник перед сторожем один сложный вопрос, разрешение  которого потребовало от него стольких умственных усилий, что он так и умер, не  разрешив этого вопроса. Дело в том, что он хотел завещать крестнице свои  скромные сбережения, но не знал, как закрепить за ней это наследство, чтобы  никто другой не мог им воспользоваться. По своему опыту сторожа долговой тюрьмы  он слишком хорошо знал, до чего трудно «закрепить» деньги в чьих-нибудь руках и  до чего легко они из рук уплывают, а потому на протяжении всех этих лет искал  ответа на беспокоивший его вопрос у каждого нового представителя юридического  сословия, который являлся в тюрьму в качестве поверенного того или иного из  арестантов.    

– Предположим, –  начинал он, для большей убедительности упершись ключом в жилет поверенного, –  предположим, какой-то человек желает оставить свое имущество молодой особе  женского пола, и притом не желает, чтобы кто-нибудь, кроме нее, мог запустить  лапу в мешок; как бы вы тут посоветовали поступить?    

– Составить  завещание на ее имя, – с готовностью отвечал поверенный.    

– Да  так-то оно так, – упорствовал сторож, – но предположим, у нее есть  брат, или там отец, или муж, и он наверняка попытается запустить лапу в мешок,  как только она его получит – вот как тут быть?    

– Если  деньги по завещанию оставлены ей, никто не имеет права дотронуться до этих  денег, – следовал обоснованный ответ.    

– Нет,  погодите, – не унимался сторож. – А предположим, у нее доброе сердце  и ее уговорят? Есть такой закон, чтобы помешать этому?    

Но даже  самый глубокий знаток предмета не мог извлечь из глубины своих знаний закон,  который рассеял бы сомнения сторожа. А потому он промучился этими сомнениями  несколько лет и в конце концов умер без завещания.    

Впрочем,  это произошло много позднее, когда его крестнице шел уже семнадцатый год. А когда  ей только что сравнялось восемь, отец ее остался вдовцом. И если до тех пор  чувство заботы лишь скользило, мешаясь с жалостью и состраданием, во взгляде ее  широко открытых глаз, то теперь оно должно было воплотиться в дела и поступки.  Так дитя Маршалси стадо играть по отношению к Отцу Маршалси новую роль.    

Сперва  она просто старалась не оставлять его одного и просиживала дома все дни и  вечера, отказавшись от своего уютного местечка у очага караульни – самое  большее, что могла сделать такая маленькая девочка. Но мало-помалу он настолько  привык к ее присутствию, что уже не мог без него обходиться, и если ее не было  рядом с ним, ему словно чего-то недоставало. Через эту маленькую калитку она  шагнула из детства в мир, полный забот.    

Что в те  ранние годы мог подметить ее сострадательный взгляд в отце, в сестре, в брате,  в прочих обитателях тюрьмы; насколько богу угодно было раскрыть перед нею  печальную истину – все это остается тайной, сокрытой среди многих других тайн.  Довольно, если мы знаем, что призвание влекло ее жить не так, как живут другие,  трудиться и отдавать все силы, в отличие от других и ради других. Призвание?  Да, именно так. Ведь мы говорим о призвании поэта или священника, почему же нам  не употребить это слово, говоря о душе, которая во имя любви и преданности  свершает скромный и незаметный подвиг на своем скромном и незаметном жизненном  пути?    

Так, без  друзей или хотя бы знакомых, если не считать уже известной нам странной дружбы;  без знания привычек и нравов, составляющих житейский обиход незапертой в тюрьмы  части свободного человечества; рожденная и выросшая в положении более  двусмысленном, чем самое двусмысленное из общественных положений по ту сторону  тюремной стены; привыкшая с младенчества пить из колодца, вода которого была  нечистой на вид и несвежей на вкус – девочка, прозванная «дитя Маршалси»,  начала свою женскую жизнь.    

Кто  знает, сколько выпало на ее долю ошибок и разочарований, как много пришлось  выслушать насмешек (пусть беззлобных, но все же болезненных) по поводу ее  небольших лет и крошечного роста, как тяжело было ей самой сознавать себя  беспомощным и слабым ребенком, хотя бы когда приходилось что-нибудь поднимать  или нести, как часто она изнемогала и падала духом и плакала втихомолку – и все  же, не сдаваясь, продолжала свое, пока те, ради кого она старалась, не увидели,  что ее старанья полезны и даже нужны им. Такой час настал. Она заняла место  старшей среди троих детей, во всем, кроме привилегий старшинства; сделалась  главой этой поверженной семьи и приняла на свои хрупкие плечи все бремя ее позора  и неудач.    

В  тринадцать лет она знала грамоту и умела вести счета – иначе говоря, могла  записать названия и цены всех необходимых домашних припасов и подсчитать, какой  суммы не хватает на их покупку. Эти полезные знания она приобрела в вечерней  школе, которую посещала урывками, не дольше двух-трех недель кряду, тогда как  ее брат и сестра были отданы с ее помощью в дневные школы, где и проучились,  хоть тоже не слишком регулярно, около трех или четырех лет. Дома их ничему не  учили; но ведь она знала – кому еще было знать это так хорошо! – что  человек, опустившийся до положения Отца Маршалси, уже не мог быть отцом своим  собственным детям.    

К этим  скудным источникам образования она добавила еще один, до которого додумалась  сама. Случилось так, что в пеструю толпу обитателей тюрьмы затесался однажды  учитель танцев. Ее старшая сестра обладала природной склонностью к танцам и  давно уже мечтала поучиться этому искусству. И вот дитя Маршалси, достигшее в  ту пору тринадцати лет, предстало перед учителем танцев с маленькой сумочкой в  руке и приступило к изложению своей смиренной просьбы.    

– Прошу  прошенья, сэр, я, видите ли, родилась здесь.    

– А,  так вы та самая молодая девица! – сказал учитель танцев, с интересом  разглядывая маленькую фигурку и просительно поднятое к нему личико.    

– Та  самая, сэр.    

– Чем  же я могу служить вам? – спросил учитель танцев.    

– Мне  самой ничего не нужно, сэр, благодарю вас, – Заторопилась она, развязывая  свою сумочку, – но вот если бы вы согласились, покуда вы здесь, за  недорогую плату давать уроки моей сестре…    

– Дитя  мое, я буду давать ей уроки бесплатно, – перебил учитель и, взяв сумочку у  нее из рук, решительно затянул шнурки. Из всех учителей танцев, когда-либо  доплясавшихся до долговой тюрьмы, это был, несомненно, самый добросердечный, и  он сдержал свое слово. Ученье пошло на редкость успешно, как благодаря  способностям ученицы, так и потому, что у наставника было сколько угодно  свободного времени, которое он мог посвящать занятиям (ему понадобилось больше  трех месяцев, чтобы обойти вокруг своих кредиторов, сделать пируэт в сторону  поручителей и с поклоном возвратиться на место, которое он занимал до того, как  с ним приключилась беда). Гордясь достигнутыми успехами, учитель танцев возымел  желание напоследок похвастать ими перед избранным обществом пансионеров,  которых он удостоил своей дружбой; и вот в одно прекрасное утро, часов около  шести, на тюремном дворе (ибо ни в одной из комнат не нашлось бы достаточно  места) состоялся балетный дивертисмент, причем пространство, отведенное для исполнителей,  было так велико, и каждый ярд его использован с такой добросовестностью, что  учитель танцев, который сверх всего еще должен был играть на скрипке, запыхался  вконец.    

Учитель  был настолько доволен своей ученицей, что не прекратил уроков и после того, как  вышел из тюрьмы, и младшая сестра, ободренная успехом, решила попытать счастья  еще раз. Только теперь ей нужна была швея. Наконец, после долгих месяцев  ожидания, до нее дошел слух, что среди тюремных обитателей появилась женщина,  занимавшаяся ремеслом модистки, и она тотчас же отправилась хлопотать – на этот  раз о себе.    

– Прошу  прощенья, сударыня, – робко обратилась она к модистке, которую застала в  постели и в слезах. – Я, видите ли, родилась здесь.    

Должно  быть, ее история становилась известна каждому еще на пороге тюрьмы, – по  крайней мере модистка, услышав это, тотчас же села на постели, утерла глаза и  спросила, точь-в-точь как учитель танцев.    

– А,  так ты – та самая девочка?    

– Та  самая, сударыня.    

– Увы,  я ничего не могу дать тебе, у меня нет ни пенни, – сказала модистка,  сокрушенно качая головой.    

– Мне  не нужно денег, сударыня. Но я бы очень хотела научиться шить. Не согласитесь  ли вы поучить меня?    

– Зачем  тебе? – спросила модистка. – Как видишь, меня это занятие не довело  до добра.    

– Видно,  нет таких занятий, которые доводили бы до добра, если судить по тем, кто сюда  попадает, – простодушно ответила девочка. – Но все-таки я хочу  научиться шить.    

– Уж  очень ты слабенькая, как я погляжу, – колебалась модистка.    

– У  меня сил больше, чем кажется, сударыня.    

– И  потом уж очень-очень ты маленькая, как я погляжу, – продолжала колебаться  модистка.    

– Да,  вот ростом я, правда, не вышла, – прошептала девочка и вдруг залилась  слезами, оплакивая злополучный недостаток, так часто становившийся на ее пути.  Модистку (женщину отнюдь не злую или черствую, но просто не успевшую еще  примириться со своим новым положением) тронули эти слезы; она охотно  согласилась на просьбу девочки, нашла в ее лице самую терпеливую и усердную из  учениц, и в сравнительно небольшой срок сделала из нее искусную мастерицу.    

А в это  время – именно в это самое время – в характере Отца Маршалси появилась новая  черта. Чем больше он входил в свою роль и чем больше зависел от тех подношений,  которые делали Отцу его многочисленные дети, тем чувствительней становился он  ко всему, что считал несовместимым со своим достоинством бывшего джентльмена.  Он спокойно зажимал в руке полкроны, полученные от какого-нибудь сердобольного  пансионера, а спустя полчаса этой же рукой утирал слезы, лившиеся у него из  глаз при первом намеке на то, что его дочери трудятся ради куска хлеба. А  потому дитя Маршалси сверх всех своих прочих забот должно было еще заботиться о  поддержании иллюзии, будто вся семья живет в праздности, как это приличествует  всякому нищему из благородных.    

Старшая  сестра сделалась танцовщицей. Был у них бедняк дядя, разорившийся по вине  своего брата, Отца Маршалси; как и почему это произошло, он понимал не лучше  самого виновника несчастья, но покорно примирился с очевидностью. Его-то защите  и вверилась племянница. Это был тихий, молчаливый человек; когда он узнал, что  разорен, то ничем не выказал своих чувств по поводу постигшей его беды, кроме  того, что перестал умываться и уже никогда больше не разрешал себе этой  роскоши. Когда-то, в дни благополучия, он был посредственным музыкантом-любителем  и после того, как банкротство брата унесло все его сбережения, стал  зарабатывать свой хлеб игрой на кларнете (таком же грязном, как он сам) в оркестре  одного маленького театрика. Это был тот самый театр, где теперь его племяннице  удалось получить место фигурантки в кордебалете, и к тому времени, когда она  заняла это более чем скромное положение, он уже успел сделаться, там одним из  ветеранов. Обязанности спутника и охранителя молодой девушки он принял покорно  и безропотно, как принял бы болезнь, наследство, приглашение на пир,  необходимость голодать – все что угодно, кроме предложения употреблять мыло.  Чтобы старшая сестра получила возможность зарабатывать эти несколько шиллингов  в неделю, младшей пришлось пуститься в дипломатию.    

– Фанни  на время от нас переедет, отец. Она будет приходить к нам каждый день, но жить  станет в городе, у дядюшки.    

– Ты  меня удивляешь, Эми. Зачем это?    

– Нужно  подумать о дядюшке, отец. Он так одинок, у него нет никого, кто бы помогал ему,  заботился о нем.    

– Одинок?  Да он чуть не все свое время проводит здесь, с нами. И никогда твоя сестра не  будет помогать ему и заботиться о нем так, как это делаешь ты. Просто все вы  только и смотрите, как бы уйти из дому – да, да, только и смотрите!    

Эти  слова должны были свидетельствовать, что ему якобы ничего не известно про то,  куда именно уходит каждый день из дому Эми.    

– Зато  вы знаете, как нам всегда приятно возвращаться домой. А что касается Фанни, то,  кроме заботы о дядюшке, я думаю, ей самой будет полезно, если она некоторое  время поживет не здесь. Ведь она не родилась в Маршалси, как я.    

– Хорошо,  Эми, хорошо. Мне не вполне понятна твоя мысль, но в конце концов нет ничего неестественного  в том, что Фанни любит бывать в городе, и не только Фанни, но даже и ты, моя  девочка. Словом, уж если вы с дядей так решили, пусть так и будет. Да, да,  пожалуйста. Обо мне не беспокойтесь; я вмешиваться не стану.    

Но самое  трудное было устроить судьбу брата – оторвать его от тюрьмы, от общества арестантов,  у которых он был на побегушках, с успехом заменив в этой должности миссис  Бэнгем, от тюремного жаргона, принятого в этом более чем сомнительном обществе.  В восемнадцать лет он уже привык жить из кулака в рот, от подачки до подачки, и  будь на то его воля, прожил бы так до восьмидесяти. Ни разу не попался среди  его тюремных друзей человек, который бы научил его чему-нибудь путному, и в  поисках покровителя для него сестре пришлось обратиться все к тому же своему  старому другу и крестному отцу.    

– Милый  Боб! – сказала она ему. – Что же будет с нашим бедным Типом?    

Брата  звали Эдвард, но обычное уменьшительное Тед в тюрьме превратилось в «Тип».    

У  сторожа имелось вполне определенное мнение насчет будущности бедного Типа, и,  не желая, чтобы это мнение оказалось пророческим, он даже пробовал заводить с бедным  Типом разговор о том, какая заманчивая перспектива для молодого человека уйти  от тягот повседневной жизни и стать в ряды защитников отечества. Но Тип  поблагодарил и сказал, что отечество и без него обойдется.    

– Надо  бы его пристроить к какому-нибудь делу, – сказал сторож. – Знаешь  что, малышка, попробую-ка я подыскать ему местечко по адвокатской части.    

– Ах,  Боб, какой вы добрый! Так у сторожа появилась еще одна задача, которую  требовалось представить на разрешение навещавшим тюрьму джентльменам из юридического  сословия. И тут он проявил такую настойчивость, что спустя немного времени к  услугам Типа оказался табурет и двенадцать шиллингов в неделю в одной из  адвокатских контор почтенного государственного палладиума, именуемого  Пэлейс-Корт,[19]  который в ту пору значился в солидном списке нерушимых оплотов величия и  безопасности Альбиона, ныне давно уже отошедших в область преданий.    

Тип  промаялся в Клиффордс-Инн[20]  полгода, по прошествии какового времени вновь предстал в один прекрасный вечер  перед сестрой и с небрежным видом, не вынимая рук из карманов, сообщил, что  больше в свою контору не вернется.    

– Как  не вернешься? – испуганно спросила бедная девочка. Среди всех ее житейских  забот тревоги и надежды, касающиеся Типа, неизменно занимали первое место.    

– Меня  очень утомило переписыванье бумаг, и я его бросил, – объявил Тип.    

Типа  утомляло решительно все. Его маленькая вторая мать с помощью своего верного друга-сторожа  находила ему все новые и новые места. С перерывами, которые заполнялись  шатаньем по тюремному двору и отправлением обязанностей миссис Бэнгем, он за  короткое время побывал в качестве подручного у пивовара, у огородника, у  хмелевода, еще у одного адвоката, у аукциониста, у биржевого маклера, еще у  одного адвоката, в конторе пассажирских карет, в конторе грузовых фургонов, еще  у одного адвоката, у жестянщика, у винокура, еще у одного адвоката, в суконной  лавке, в галантерейной лавке, у торговца рыбой, у торговца заморскими фруктами,  на товарном складе и в доках. Но к какому бы делу ни пристраивали Типа, он  очень быстро утомлялся и бросал его. Казалось, этот злополучный Тип всюду берет  с собою тюремные стены, и расставив их вокруг себя, превращает любое заведение  или предприятие в некое подобие тюремного двора, по которому и слоняется,  заложив руки в карманы и лениво шаркая подошвами, до тех пор пока настоящие,  несдвигаемые стены Маршалси своим таинственным влиянием не притянут его  обратно.    

И  все-таки решение спасти брата так твердо укоренилось в этом мужественном  сердечке, что в то время как он одну за другой хоронил все ее спасительные  попытки, она ухитрилась трудами и лишениями сколотить ему денег на проезд до  Канады. Когда уже и безделье настолько утомило Типа, что ему захотелось бросить  бездельничать, он милостиво согласился ехать в Канаду. И дитя Маршалси, горюя о  предстоящей разлуке, в то же время радовалось, веря, что наконец-то удалось вывести  брата на правильную дорогу.    

– Благослови  тебя господь, милый Тип! Смотри только не загордись и не позабудь нас, когда  разбогатеешь.    

– Да  уж ладно, – сказал Тип и отбыл в Канаду.    

Впрочем,  до Канады он, не добрался; путешествие его окончилось в Ливерпуле. Прибыв из  Лондона в вышепоименованный порт, он почувствовал такое настоятельное желание  бросить пароход, доставивший его туда, что решил воротиться назад хотя бы  пешком. Этот замысел он не замедлил привести в исполнение и по прошествии  месяца вновь предстал перед сестрой, в лохмотьях, без башмаков, и утомленный  более чем когда бы то ни было.    

Наконец,  после очередного возвращения к обязанностям миссис Бэнгем, он сам приискал себе  занятие; о чем и поспешил торжественно возвестить:    

– Эми,  я получил место.    

– Неужто  в самом деле, Тип?    

– Можешь  не сомневаться. Теперь я устроен. Больше тебе нечего обо мне беспокоиться, сестренка.    

– А  что за место, Тип?    

– Ты  ведь знаешь Слинга – хотя бы в лицо?    

– Это  тот, которого зовут Торгашом?    

– Он  самый. Так вот, в понедельник он выходит на волю и берет меня к себе.    

– Чем  именно он торгует, Тип?    

– Лошадьми.  Одним словом, теперь я устроен, Эми. Можешь не сомневаться.    

После  этого он исчез надолго, и за несколько месяцев она только раз получила от него  весточку. По тюрьме ползли слухи, будто бы его видели в Мурфилдсе, где какие-то  мошенники продавали с аукциона всякую посеребренную дребедень под видом чистого  серебра, а он, изображая покупателя, щедро наддавал цену и время от времени  расплачивался новенькими кредитными билетами; но до нее эти слухи не доходили.  Однажды вечером она шила у себя в комнате – стоя у окна, чтобы воспользоваться  последними лучами солнца, еще медлившего над тюремной стеной. Вдруг дверь отворилась  и вошел Тип.    

Она  обняла его, не спрашивая ни о чем – ей было страшно задавать вопросы. От него  не укрылась ее безмолвная тревога, и тень раскаяния мелькнула на его лице.    

– Боюсь,  на этот раз ты на меня рассердишься, Эми, уж я чувствую, что рассердишься.    

– Мне  это очень грустно слышать, Тип. Ты, значит, совсем вернулся?    

– Д-да,  совсем.    

– Мне  и не верилось, что на этот раз ты в самом деле нашел для себя что-то  подходящее, Тип. Поэтому я не так удивлена и огорчена, как можно было ожидать.    

– Но  это еще не самое худшее, Эми…    

– Не  самое худшее?    

– Только  не смотри на меня такими испуганными глазами. Да, не самое худшее. Я, видишь  ли, вернулся… Ах, да не смотри ты на меня такими глазами! – я вернулся  вроде как бы на другом положении. Раньше я был, так сказать, волонтером. Ну, а  теперь перешел на действительную:    

– Господи,  Тип! Только не говори, что ты арестован! Нет-нет! Не говори этого!    

– Я  и не хотел говорить, – угрюмо пробурчал он. – Но что же мне делать,  если ты иначе никак не понимаешь? Я задолжал сорок с лишним фунтов, и меня  посадили.    

Впервые  за все эти годы тяжесть ее бремени сокрушила ее. Она заломила руки над головой  и с воплем «Отец не переживет!» упала без чувств к ногам драгоценного братца.    

Легче  оказалось Типу привести ее в сознание, чем ей – довести до сознания Типа, что  весть об его аресте будет тяжким ударом для Отца Маршалси. Это попросту не  укладывалось у Типа в голове, казалось ему пустой и нелепой причудой. И лишь в  виде уступки причуде он, наконец, согласился внять мольбам Эми, которым вторили  дядя и старшая сестра. Не потребовалось каких-либо хитростей, чтобы объяснить  возвращение Типа в тюрьму; старику просто сказали, что он бросил свое занятие,  как это бывало уже не раз, и обитатели тюрьмы с чуткостью, которой не нашлось у  сына, добросовестно поддерживали перед отцом этот благородный обман.    

Такова  была история и такова была жизнь той, кого звали Дитя Маршалси. Ко времени  нашего рассказа ей исполнилось двадцать два года. Она не знала другого дома,  кроме тюрьмы, и потому жалкий двор и тесный ряд тюремных строений оставались  дороги ее сердцу; но теперь, став взрослой, она по-женски стеснялась того, что  ее показывают всем как местную достопримечательность, и, уходя или возвращаясь,  норовила проскользнуть незамеченной. С тех пор как она стала ходить на поденную  работу, она сочла за благо скрывать свое место жительства и старалась тайком  проделывать весь путь между городом свободных людей и высокими стенами, вне  которых ей еще ни разу в жизни не случалось ночевать. Робкая по природе, она  робела еще больше от этой вынужденной таинственности, и казалось, ее маленькая  фигурка готова сжаться в комочек, когда легкие ножки несут ее по людным и  шумным улицам.    

Умудренная  опытом в жестокостях борьбы за убогое, нищенское существование, она была невинна  во всем остальном. Сквозь дымку этой невинности она смотрела и на отца, и на  тюремные стены, и на мутный людской поток, бежавший сквозь тюрьму, постоянно  обновляясь.    

Такова  была история и такова была жизнь Крошки Доррит вплоть до того унылого сентябрьского  вечера, когда она торопилась домой, не подозревая, что Артур Кленнэм издали  следует за нею. Такова была история и такова была жизнь той самой Крошки  Доррит, что, дойдя до конца Лондонского моста, вдруг повернула назад, снова  перешла мост, направилась в сторону церкви св. Георгия, круто свернула еще один  раз и, скользнув в незапертые ворота, скрылась в наружном дворике Маршалси.    

 Глава VIII    

За решеткой     

     

Артур  Кленнэм в замешательстве стоял посреди улицы. Он решил остановить какого-нибудь  прохожего и спросить, что помещается за этими воротами, но уже несколько  человек прошли мимо, а он все медлил, потому что их лица как-то не располагали  к расспросам. Вдруг из-за угла вышел небольшого роста старичок и направился  прямо к воротам.    

Седой и  сгорбленный, он плелся не спеша, с рассеянным видом, что, несомненно, было для  него чревато опасностями при путешествии по более оживленным кварталам Лондона.  Одет он был бедно и грязно: ветхий, некогда синий сюртук, чуть не до пят  длиной, был застегнут наглухо и у самого подбородка скрывался под бренными  останками бархатного воротника. Полоса красного коленкора, служившая покойнику  опорой при жизни, теперь вылезла наружу и торчала дыбом, вместе с краями  порыжелого галстука ероша всклокоченные седые лохмы на затылке носителя этого  одеяния и ежеминутно грозя сбить с него шляпу. Под стать была и шляпа –  засаленная, вытертая до блеска, с мятыми, обвисшими полями, из-под которых  торчал кончик рваного носового платка. Старик переступал, волоча ноги, как  слон; но была ли его походка такой от природы, или же ее затрудняли огромные,  неуклюжие башмаки и чересчур длинные, мешковатые панталоны – этого никто не мог  бы сказать с определенностью. Под мышкой он нес продавленный вытертый футляр с  каким-то духовым инструментом, а в руке у него был крошечный бумажный фунтик с  нюхательным табаком, и как раз в ту минуту, когда его заметил Артур Кленнэм, он  неторопливо, стараясь, видимо, растянуть удовольствие, подносил понюшку табаку  к своему жалкому сизому стариковскому носу.    

К  этому-то старику и обратился с вопросом Артур, дотронувшись до его плеча, когда  он уже входил в ворота. Старик оглянулся и уставился на Артура подслеповатыми  серыми глазами с растерянным выражением человека, мысли которого блуждали  где-то очень далеко и который к тому же туговат на ухо. Артур повторил вопрос:    

– Не  будете ли вы добры сказать мне, сэр, что здесь помещается?    

– А?  Что здесь помещается? – переспросил тот, указывая через плечо пальцами, в  которых была зажата понюшка табаку, не успевшая дойти по назначению. – Это  Маршалси, сэр.    

– Долговая  тюрьма?    

– Гм, –  сказал старичок, явно не одобряя столь настойчивого стремления к  точности. – Да, сэр, долговая тюрьма.    

И он  повернулся, намереваясь продолжать свой путь.    

– Прошу  извинить мою назойливость, – сказал Артур, заступая ему дорогу, –  позвольте задать вам еще один вопрос. Сюда каждый может войти?    

– Войти   может каждый, – ответил старик с ударением, за которым явно слышалось: «но  не каждый может отсюда выйти».    

– Еще  раз прошу извинить. Вы часто бываете здесь?    

– Гм, –  сказал старик, крепче стиснув фунтик с табаком в руке и взглядом давая понять,  что считает подобное любопытство неуместным. – Да, сэр, часто.    

– Не  обессудьте на слове. Мною руководит не праздное любопытство, но самые добрые  побуждения. Не приходилось ли вам слышать здесь фамилию Доррит?    

– Моя  фамилия Доррит, сэр, – был неожиданный ответ.    

Артур  снял шляпу и поклонился.    

– Не  откажите выслушать несколько слов объяснения. Я никак не предполагал того, что  мне сейчас сообщили; надеюсь, вы поверите, что в противном случае я не взял бы  на себя смелость обратиться к вам. Я только что воротился в Англию после  многолетнего отсутствия. В доме моей матери, миссис Кленнэм, я встретил молодую  девушку, швею, которую и в глаза и за глаза зовут не иначе, как Крошка Доррит.  Эта девушка возбудила во мне живейший интерес, и мне очень хотелось бы разузнать  о ней поподробнее. За несколько минут до нашей с вами встречи я видел, как она  вошла в эти ворота.    

Старик  внимательно посмотрел на Артура.    

– Вы  моряк, сэр? – спросил он и, казалось, был несколько разочарован, когда  Артур в ответ отрицательно покачал головой. – Нет? По вашему загорелому  лицу вас можно принять за моряка. А вы со мной не шутите, сэр?    

– Уверяю  вас, я говорю совершенно серьезно, и очень прошу вас не сомневаться в моих  словах.    

– Я  мало знаю жизнь, сэр, – сказал старик своим слабым дребезжащим  голосом. – Я прохожу по ней, как тень по циферблату солнечных часов.  Обмануть меня не велика заслуга; слишком это легко, и хвалиться тут было бы  нечем. Молодая девушка, о которой вы говорите, – дочь моего брата. Мой  брат – Уильям Доррит, а я – Фредерик. Вы говорите, что встретили мою племянницу  в доме вашей матери (я знаю, что ваша мать оказывает ей покровительство),  почувствовали к ней интерес и хотите знать, что она делает здесь, в Маршалси.  Пойдемте со мной, и вы увидите.    

Он  повернулся и вошел во внутренний дворик; Артур последовал за ним.    

– Мой  брат, – сказал старик, снова остановившись и медленно оглядываясь через  плечо, – уже много лет живет здесь; и по соображениям, о которых мне  незачем распространяться, мы не посвящаем его во все подробности жизни за этими  стенами, даже если эти подробности касаются нас самих. Прошу вас, не заговаривайте  о том, что моя племянница ходит по домам шить. Прошу вас, не заговаривайте вообще  ни о чем, кроме тех предметов, о которых станем говорить мы. Соблюдая эту  предосторожность, вы не рискуете сделать промах. А теперь – пойдемте.    

Артур  последовал за ним вдоль узкого прохода, в конце которого была массивная дверь.  Загремел в замке ключ, и дверь медленно отворилась. Они очутились в помещении,  служившем, по-видимому, чем-то вроде привратницкой или караульни; в глубине  была другая дверь, а дальше решетка, за которой начиналась тюрьма. Старик  по-прежнему брел впереди, и когда они проходили мимо дежурного сторожа, медленно  повернулся к нему всем своим понуро сгорбленным, окостеневшим телом, как бы  безмолвно представляя своего спутника. Сторож кивнул головой, и спутник прошел  за решетку, не будучи даже спрошен, к кому направляется.    

Вечер  был темный, и ни фонари, зажженные на тюремном дворе, ни огоньки, мерцавшие в окнах  тюремных строений за убогими занавесками и ветхими шторами, не в силах были  разогнать тьму. Кой-где еще маячили человеческие фигуры, но большинство  обитателей тюрьмы, как видно, сидело в этот час дома. Старик, очутившись во  дворе, сразу взял вправо, и дойдя до третьей или четвертой двери, вошел и стал  подниматься по лестнице.    

– Темновато  здесь, сэр, – сказал он Артуру, – но на дороге ничего нет, так что  идите смело.    

Они  остановились на площадке второго этажа, и старик помешкал перед одной из  дверей. Наконец он повернул ручку, дверь отворилась – и в то же мгновение  Артуру Кленнэму стало ясно, отчего Крошка Доррит всегда старалась пообедать  вдали от чужих глаз.    

Тот  кусок мяса, который ей полагалось съесть за обедом, она нетронутым принесла  домой и теперь подогревала на ужин отцу, сидевшему за столом в поношенном сером  халате и черной ермолке. Стол был накрыт чистой белой скатертью; нож, вилка,  ложка, солонка, перечница, стакан и оловянная кружка с пивом – все находилось  на своих местах; не были забыты даже особые приправы для возбуждения аппетита –  кайеннский перец в маленькой скляночке и на пенни пикулей в фарфоровом блюдце.    

Девушка  вздрогнула, залилась краской, потом побледнела. Но гость поспешным легким движением  руки и взглядом, еще более красноречивым, чем это движение, просил ее  успокоиться и не бояться его.    

– Уильям,  этот джентльмен – мистер Кленнэм, сын хорошей знакомой Эми, – начал  дядя. – Я встретил его у наружных ворот; оказавшись поблизости, он хотел,  засвидетельствовать тебе свое почтение, но не знал, удобно ли это. Мой брат  Уильям, сэр.    

– Сэр, –  сказал Артур, хорошенько не зная, что говорить, – надеюсь, глубокое  уважение, которое я питаю к вашей дочери, объяснит и оправдает в ваших глазах  мое желание быть вам представленным.    

– Мистер  Кленнэм, это большая честь для меня, – возразил хозяин дома, встав из-за  стола и приподняв свою ермолку над головой. – Добро пожаловать,  сэр, – тут был отвешен поклон. – Фредерик, кресло гостю! Прошу  садиться, мистер Кленнэм.    

Он  водрузил ермолку на положенное ей место и снова уселся за стол. Вся эта  церемония была проделана с курьезной смесью величия и благосклонности. Так он  привык принимать пансионеров.    

– Добро  пожаловать в Маршалси, дорогой сэр. Многих, многих джентльменов приходилось мне  приветствовать в этих стенах. Вам, может быть, известно – хотя бы со слов моей  дочери Эми – что меня называют Отцом Маршалси?    

– Я  – да, я слыхал об этом, – наобум подтвердил Артур.    

– Вероятно,  вы также знаете, что моя дочь Эми родилась здесь. Добрая дочь, сэр, примерная  дочь; она давно уже служит мне поддержкой и утешением. Эми, дитя мое, ты можешь  подавать ужин; мистер Кленнэм поймет, что обстоятельства вынуждают нас здесь к  известной простоте нравов и не взыщет. Осмелюсь спросить, сэр, не окажете ли вы  мне честь…    

– Нет,  нет, благодарю вас, – перебил Артур. – Ни в коем случае.    

Он был  совсем сбит с толку курьезными ужимками старика и все больше изумлялся, видя,  насколько тот далек от мысли, что дочь предпочла сохранить в тайне печальную  историю семьи.    

Она тем  временем наполнила его стакан, пододвинула поближе все предметы, которые ему  могли понадобиться за едой, и, поставив перед ним тарелку с жареным мясом, сама  села рядом. Должно быть для того, чтобы не нарушать заведенного обычая, она и  себе поставила тарелку, на которую положила кусок хлеба, и раз или два  пригубила из отцовского стакана; но Артур видел, что она глотка не может  сделать от волнения. В ее взгляде, устремленном на отца, восхищение и гордость  смешивались со стыдом, но больше всего было в нем преданности и любви, и этот  взгляд невольно хватал Артура за душу.    

Отец  Маршалси относился к своему брату с некоторой снисходительностью, как к  доброму, благонамеренному человеку, который, однако же, не сумел достигнуть  положения в обществе и вынужден довольствоваться скромными рамками частной  жизни.    

– Фредерик, –  сказал он, – я знаю, что вы с Фанни сегодня обедаете у себя. Но где она,  Фанни, куда ты ее девал?    

– Она  гуляет по двору с Типом.    

– Тип  – это мой сын, как вы, может быть, слышали, мистер Кленнэм. Немного ветреный юноша,  и его не так легко было поставить на ноги, но ведь и обстоятельства, при  которых ему пришлось вступать в жизнь, были… – он пожал плечами и с легким  вздохом обвел глазами комнату, – не слишком благоприятны. Вы здесь  впервые, сэр?    

– Впервые.    

– Впрочем,  что же я спрашиваю! Вы едва ли могли хоть раз побывать здесь так, чтобы я об  этом не знал – разве что в детском возрасте. Обычно всякий, кто попадает сюда,  если только он вправе претендовать – хотя бы претендовать! – на звание  джентльмена, тотчас же является мне представиться.    

– Бывали  дни, когда моему брату представлялось по сорок – пятьдесят человек, – не  без гордости вставил Фредерик.    

– Совершенно  верно, – подтвердил Отец Маршалси. – И даже более пятидесяти. Если вы  зайдете к нам в погожий воскресный день во время сессии суда, вам покажется,  что вы попали на дворцовый прием – да, да, на дворцовый прием. Эми! дитя мое, я  сегодня с утра стараюсь припомнить фамилию джентльмена из Кэмбервелла,[21] которого под  рождество представил мне тот милейший торговец углем, что был дополнительно  осужден на шесть месяцев.    

– Я  не запомнила фамилию, отец.    

– Фредерик,  быть может, ты запомнил?    

Но  Фредерик выразил сомнение в том, что он вообще когда-нибудь эту фамилию слышал.  Совершенно очевидно было, что Фредерик – последний человек на свете, от  которого можно надеяться получить исчерпывающие сведения подобного рода.    

– Ну  как же, – настаивал его брат, – еще он обнаружил такую деликатность  при совершении своего благородного поступка. Ах, бог мой! Вот выскочила из  головы фамилия и все тут. Мистер Кленнэм, вас, верно, интересует, что это за  деликатный и благородный поступок, о котором я сейчас упомянул?    

– Весьма  интересует, – сказал Артур, отводя взгляд от поникшей головки и бледного  личика, по которому скользнула тень новой тревоги.    

– Поступок  этот был столь прекрасен и свидетельствовал о таких высоких качествах души, что  я поистине считаю своим долгом о нем рассказать. Я и тогда заявил, что буду  рассказывать о нем при каждом подходящем случае, не щадя собственных чувств.  Дело в том – кха-кхм, – а впрочем, что скрывать правду! – дело в том,  мистер Кленнэм, что иногда у посетителей этих мест является мысль преподнести  небольшой – кхм – знак внимания тому, кого называют Отцом Маршалси.    

Грустно,  ах, как грустно было видеть маленькую ручку, в немой мольбе легшую на его  рукав, хрупкую фигурку, отвернувшуюся в сторону; словно еще сжавшись от  смущения.    

– Эти  знаки внимания, – продолжал старик негромким взволнованным голосом, то и  дело откашливаясь, чтобы прочистить горло, – эти знаки внимания – кхм –  бывают разными; но чаще всего это – кха – деньги. И я не могу не признаться,  что в большинстве случаев они – кхм – оказываются кстати. Джентльмен, о котором  идет речь, мистер Кленнэм, был мне представлен в весьма лестной для меня форме,  и в беседе со мной обнаружил не только отменную учтивость, но и отменную – кхм  – образованность. – Произнося эти слова, он все гремя беспокойно водил  ножом и вилкой по тарелке, словно не замечая, что там давно уже ничего  нет. – за разговором выяснилось, что у этого джентльмена есть сад – о чем  он по своей деликатности не сразу упомянул, зная, что мне – кхм – недоступны  прогулки по саду. Речь об этом зашла, когда я выразил свое восхищение  прелестным – поистине прелестным – кустом герани, который он принес с собой и  который, как оказалось, был выращен в его оранжерее. Когда я похвалил  удивительно яркую окраску лепестков, он обратил мое внимание на опоясывавшую  цветочный горшок бумажную ленту, на которой было написано: «Отцу Маршалси», и  мне оставалось только поблагодарить его за подарок. Но это – кхм – еще не все.  На прощанье он попросил меня снять ленту через полчаса после его ухода. Я – кха  – исполнил его просьбу; и под бумагой обнаружил две гинеи. Поверьте, мистер  Кленнэм, мне приходилось получать – кхм – знаки внимания в различной форме и  различные по своим размерам, и всегда они, увы, оказывались к месту; но ни разу  я не был растроган так, как растрогал меня этот – кхм – знак внимания.    

Артур  еще не успел сказать то немногое, что только и можно было сказать по такому  случаю, как раздался звон колокола, и почти тотчас же за дверью послышались  шаги. Хорошенькая девушка, более сформировавшаяся и грациозная, чем Крошка  Доррит, хотя и моложе ее на вид, распахнула дверь и остановилась на пороге,  завидя чужого; следовавший за ней молодой человек остановился тоже.    

– Это  мистер Кленнэм, Фанни. Мистер Кленнэм, позвольте представить вам мою старшую  дочь и моего сына. Колокол, который вы слышали, означает, что посетителям пора  уходить, вот они и пришли попрощаться; но вы не беспокойтесь, времени еще  много. Девочки, если вам нужно уладить какие-нибудь дела по хозяйству, мистер  Кленнэм извинит вас. Ему, я полагаю, известно, что у меня здесь всего одна  комната.    

– Я  только хочу взять свое платье, которое Эми мне выстирала, – сказала вновь  пришедшая.    

– А  я – свое белье, – сказал Тип.    

Эми  подошла к обветшалому деревянному сооружению, нижняя часть которого  представляла собою кровать, а верхняя – нечто вроде комода, выдвинула один из  ящиков и, достав два небольших узелка, вручила их сестре и брату. «Все зашила и  починила?» – услышал Кленнэм торопливый шепот сестры. И затем ответ Эми: «Да».  Кленнэм уже встал, готовясь распрощаться, и воспользовался этим, чтобы оглядеть  комнату. Голые стены были выкрашены в зеленый цвет, как видно не слишком умелой  рукой; несколько литографий составляли все их жалкое украшение. На окнах висели  занавески, пол был прикрыт ковриком; полка здесь, крючок там, разные мелкие  приспособления говорили о том, что хозяева этой комнаты обитают в ней уже много  лет. Комната была небольшая, тесная, скудно обставленная; должно быть, еще и  камин в ней дымил – иначе к чему бы жестянка, которой было прикрыто отверстие  дымохода; но постоянной заботой и старанием удалось придать ей опрятный вид и  даже черты своеобразного уюта.    

Колокол  меж тем не унимался, и дядюшка заспешил уходить.    

– Скорей,  Фанни, скорей! – говорил он, прихватывая под мышку обшарпанный футляр с  кларнетом. – Идем, дитя мое, сейчас запрут ворота!    

Фанни пожелала  отцу спокойной ночи и порхнула в дверь. Тип еще раньше с грохотом сбежал по  лестнице вниз.    

– Поторопитесь,  мистер Кленнэм, – сказал Фредерик, зашлепавший им вслед, оглядываясь на  ходу. – Ворота, сэр, ворота!    

Но у  мистера Кленнэма было еще два дела, которые он должен был сделать, прежде чем  уйти: во-первых, преподнести знак внимания Отцу Маршалси так, чтобы не обидеть  дочь; во-вторых, хотя бы в двух словах объяснить этой дочери, что привело его  сегодня в тюрьму.    

– Позвольте  мне проводить вас, – сказал хозяин дома.    

Эми  вышла за остальными, и они теперь были одни в комнате.    

– Нет,  нет, что вы, – торопливо возразил гость. – А вот позвольте  мне… – и что-то зазвенело в руке хозяина.    

– Мистер  Кленнэм, – сказал тот, – я глубоко, глубоко… – но гость сжал в  кулак его руку, чтобы в ней перестало звенеть, а сам бегом пустился вниз по  лестнице.    

Крошки  Доррит нигде не было видно, ни на лестнице, ни во дворе. Последние запоздалые  посетители торопились к воротам, и он решил последовать их примеру. Но когда он  поравнялся с крайним домом, там в дверях вдруг мелькнула знакомая фигурка. Он  поспешно кинулся к ней.    

– Простите,  что я обращаюсь к вам в таком неподходящем месте, – сказал он, –  простите, что я вообще сюда явился! Я сегодня выследил, где вы живете. Меня  побудило к этому горячее желание быть чем-нибудь полезным вам и вашим родным.  Для вас не секрет мои отношения с матерью и вам не покажется странным, что я  никогда не делал попытки познакомиться с вами ближе в ее доме – я опасался  вызвать в ней ревность или обиду, или чего доброго повредить вам в ее мнении.  То, чему я был здесь свидетелем за этот короткий срок, заставляет меня еще  настойчивей добиваться вашего доверия. Если бы я имел надежду стать вашим  другом, это вознаградило бы меня за многие испытанные мной разочарования.    

В первую  минуту она испугалась; но пока он говорил, успела уже овладеть собой.    

– Вы  очень добры, сэр. И я чувствую, что ваши слова искренни. Но – но лучше бы вы не  следили за мной.    

Он  понял, что волнение, звучавшее в ее голосе, вызвано болью за отца; и он  почтительно промолчал в ответ.    

– Я  очень многим обязана миссис Кленнэм. Не знаю, что сталось бы с нами, если бы не  работа, которую она мне дает. И мне кажется, что было бы нехорошо с моей  стороны заводить от нее секреты. Ничего больше я вам сегодня не могу сказать,  сэр. Не сомневаюсь, что вы нам желаете добра. Благодарю вас, благодарю от души.    

– Позвольте  на прощанье задать вам один вопрос. Давно вы знаете мою мать?    

– Года  два, сэр.    

– Колокол  перестал звонить!    

– А  как вы познакомились с ней? Она разыскала вас здесь?    

– Нет.  Она даже не знает, где я живу. У нас с отцом есть один друг – бедняк, простой  рабочий, но лучшего друга не найти. Я написала объявления, что ищу швейной  работы поденно и дала его адрес. Он вывесил мои объявления в таких местах, где  за это не нужно платить; по одному из них миссис Кленнэм разыскала меня… Сейчас  запрут ворога, сэр!    

Она вся  дрожала от волнения, а он, глубоко растроганный и в то же время живо  заинтересованный ее историей, в которую ему впервые удалось заглянуть, медлил и  не мог заставить себя уйти. Но умолкнувший колокол и тишина, воцарившаяся в  тюрьме, напоминали, что нужно уходить; и наспех пробормотав несколько добрых  слов, он отпустил ее к отцу.    

Он,  однако, слишком долго медлил. Внутренние ворота были уже на запоре, и караульня  закрыта. Он попробовал постучаться, но скоро убедился, что все попытки  бесплодны и ему предстоит провести ночь в тюрьме. Раздумывая над этой не  слишком приятной перспективой, он вдруг услышал чей-то голос у себя за спиной.    

– Что,  попались? – сказал этот голос. – Придется теперь сидеть тут до утра…  Ба! Да это вы, мистер Кленнэм!    

Голос  принадлежал Типу. Они стояли, глядя друг на друга, посреди тюремного двора;  между тем начал накрапывать дождик.    

– Сами  виноваты, – заметил Тип, – другой раз будете попроворнее.    

– Да  ведь и вы не можете выйти, – сказал Артур.    

– Еще  бы! – насмешливо воскликнул Тип. – Уж это наверняка! Но только вы  себя со мной не равняйте. Я ведь теперь кадровый; только моя сестрица забрала  себе в голову, что наш старик не должен знать об этом. Хотя почему, не знаю.    

– Можно  тут где-нибудь приютиться на ночь? – спросил Артур. – Что вы мне  посоветуете?    

– Прежде  всего нужно поймать Эми, – сказал Тип, привыкший перекладывать все  трудности на плечи сестры.    

– Нет,  нет, не нужно ее беспокоить. Лучше я проведу ночь, разгуливая по двору; самое  простое.    

– В  этом нет надобности, если только вы готовы заплатить за ночлег. Если вы готовы  заплатить, вам устроят постель на столе в Клубе – раз уж так вышло. Пойдемте, я  вас сведу с кем нужно.    

Проходя  мимо знакомого уже дома, Артур поднял голову. В одном окне горел свет.    

– Да,  сэр, – сказал Тип, перехватив его взгляд. – Это у нашего старика. Она  еще часок посидит с ним – почитает ему вчерашнюю газету или расскажет  что-нибудь, а потом выскользнет без всякого шума и исчезнет, точно маленькое  привидение.    

– Я  вас не понимаю.    

– Старик  спит в той комнате, где вы были, а Эми нанимает каморку у одного из тюремных сторожей.  Вон там, в крайнем доме, – Тип указал туда, где Кленнэм недавно увидел  Крошку Доррит. – В крайнем доме, под самой крышей. В городе можно было бы  нанять комнату вдвое лучше и вдвое дешевле. Но она, добрая душа, хочет быть  поближе к старику и днем и ночью.    

За  разговором они дошли до конца тюремного двора, где в нижнем этаже одного из  домов находилось заведение, служившее пансионерам местом вечерних сборищ. Это и  был так называемый Клуб, и оттуда только что разошлись посетители.  Председательское кресло во главе стола, пивные кружки, стаканы, трубки, кучки  пепла – все было еще в таком виде, как оно осталось после коротавшей здесь  вечер веселой компании; даже дух ее не успел выветриться. Что касается духа, то  тут можно было сказать, что Клуб удовлетворял первым двум из трех требований,  которые принято считать обязательными при изготовлении грога для дам –  погорячей, покрепче и побольше; хуже обстояло дело с третьим, ибо комната была  невелика и тесновата.    

Случайному  посетителю «с воли» естественно было предположить, что все здесь, от содержателя  заведения до судомойки, принадлежат к числу арестантов. Так ли это, нет ли,  разобрать было трудно, но, во всяком случае, вид у них у всех был довольно  отощалый. Хозяин мелочной лавочки, помещавшейся тут же, который держал и  жильцов, вызвался помочь в устройстве постели для Артура Кленнэма. При этом он  не преминул сообщить, что в свое время был портным и имел собственный выезд. Он  мнил себя блюстителем законных интересов местного населения и у него имелись  кое-какие неопределенные и неопределимые соображения насчет того, что будто бы  смотритель тюрьмы присваивает некую субсидию, предназначенную для пансионеров.  Ему самому нравилось верить в это, и он никогда не упускал случая пожаловаться  на мифические злоупотребления новичкам и посторонним; хотя даже под страхом  смерти не мог бы объяснить, о какой такой субсидии речь и откуда все это  взбрело ему в голову. Но так или иначе он был непоколебимо убежден, что на его  лично долю должно было приходиться из упомянутой субсидии три шиллинга и девять  пенсов в неделю; на каковую сумму его, как одного из пансионеров, и обворовывал  каждый понедельник смотритель тюрьмы. По всей вероятности, он оттого и  предложил свои услуги по части устройства постели, что усмотрел тут случай  лишний раз произнести свою обвинительную речь. Облегчив таким образом душу и  пообещав написать в газеты и вывести смотрителя на чистую воду (обещание, как  видно, давалось не раз, но дальше обещания дело не шло), он примкнул к общему  разговору. Разговор касался самых различных предметов, но по всему его тону  видно было, что обитатели Маршалси привыкли считать неплатежеспособность  нормальным состоянием человека, а уплату долгов – чем-то вроде случайного  приступа болезни.    

Странная  обстановка, странные, призрачные существа, роившиеся вокруг, – все это  было похоже на сон, и как во сне смотрел Артур Кленнэм на приготовления,  которые делались к его ночлегу. А между тем Тип, давно уже свой человек здесь,  с противоестественной гордостью показывал ему хозяйство Клуба, средства для  которого добывались по подписке среди пансионеров: большой кухонный очаг, котел  для горячей воды и другие усовершенствования, наводившие на мысль, что если хочешь  быть здоров, счастлив и богат, то самый верный способ для этого – поселиться в  Маршалси.    

Наконец  из двух столов, сдвинутых вместе, в дальнем углу комнаты было сооружено  довольно сносное ложе, и все разошлись, предоставив случайному постояльцу  наслаждаться видом резных стульев, плевательниц и лучины для разжигания трубок,  запахом мокрых опилок и пива, обществом председательского кресла и покоем.  Последний, впрочем, наступил очень, очень не скоро. Неожиданность этого ночлега  в непривычном месте, неприятное сознание, что находишься за решеткой,  воспоминание о комнате во втором этаже, о двух братьях, пуще же всего о хрупкой  полудетской фигурке и бледном личике, в котором Кленнэм ясно разглядел теперь  следы многолетнего если не голода, то недоедания, еще долго тревожили его и не  давали ему уснуть.    

Потом в  утомленном бессонницей мозгу закружились подобно кошмару другие мысли, но все  они были связаны с тюрьмой, хотя и самым причудливым образом. Есть ли в тюрьме  запас гробов на случай, если кто-нибудь из арестантов умрет? Где хранятся эти  гробы и как они хранятся? Где хоронят тех, кто умирает в тюрьмах, как их  выносят, какие при этом соблюдаются обряды? Может ли какой-нибудь неумолимый  кредитор задержать мертвеца? Возможен ли побег из тюрьмы, как его осуществить?  Можно ли взобраться на стену при помощи веревки и крюка? А как спуститься с  другой стороны? – может быть, соскочить на крышу соседнего дома,  прокрасться по лестнице и, выйдя в дверь, затеряться в толпе? А что, если в  тюрьме вспыхнет пожар? Вдруг это случится именно сегодня, когда он ночует  здесь?    

Но все  эти непроизвольные взлеты воображения лишь служили фоном, на котором четко выступали  все те же три фигуры. Его отец на смертном одре с пристальным, напряженным  взглядом, который предвидение художника запечатлело на портрете; его мать,  поднятой рукой отстраняющая подозрения сына; Крошка Доррит, удерживающая  отцовскую руку, со стыдом отвернувшаяся в сторону.    

Что,  если у его матери есть какая-то давнишняя тайна, побуждающая ее быть ласковой с  этой бедной девушкой? Что, если тот узник, что с божьей помощью сейчас мирно  спит у себя в комнате, в день Страшного суда укажет на миссис Кленнэм, как на  виновницу своего падения? Что, если она и ее муж были хотя бы отдаленно  причастны к беде, что пригнула так низко седые головы этих двух братьев?    

Неожиданная  мысль вдруг прорезала мозг Артура. Это многолетнее заточение в тюремных стенах  – многолетнее затворничество его матери в стенах собственной комнаты – может ли  быть, что она видит тут возможность сбалансировать некий жизненный счет?  «Признаю, что была соучастницей зла, причиненного этому человеку. Но ведь я  искупила вину не меньшими страданиями. Он исчез в своей тюрьме; я – в своей. Мы  квиты».    

Эта  мысль не давала ему покоя и после того, как все другие мысли уже потускнели и  расплылись. Он уснул – и тотчас же мать явилась перед ним в своем кресле на  колесах, заслоняясь от него теми же словами оправдания. Он внезапно проснулся,  охваченный безотчетным страхом – и эти слова стояли в ушах, как будто голос  матери произнес их у его изголовья, разгоняя сон: «Он томится в своей тюрьме, я  томлюсь в своей. Грозное правосудие совершилось, и мой долг уплачен сполна».    

 Глава IX    

Маленькая маменька     

     

Рассвет  не слишком торопился переползти через тюремную стену и заглянуть в окна Клуба;  а когда это, наконец, случилось, он, к сожалению, явился не один, а с проливным  дождем. Бури равноденствия свирепствовали на море, и юго-западный ветер без  разбора налетал на все, что попадалось по пути, не гнушаясь даже теснотою  Маршалси. С ревом врывался он на колокольню церкви св. Георгия, вертел колпаками  печных труб на окрестных крышах, с маху кидался вниз, гоня на тюрьму дым со  всей округи и нырял в дымоходы, грозя задушить тех немногих пансионеров,  которые уже встали и разводили огонь у себя в комнате.    

Артур  Кленнэм не склонен был долго нежиться в постели, даже если бы эта постель  находилась в более покойном месте, где ему не пришлось бы слушать, как  выгребают вчерашнюю золу, раскладывают огонь под клубным котлом, наполняют  водой эту спартанскую чашу пансионеров, подметают и посыпают опилками пол –  словом, готовятся к наступающему дню. Почти не отдохнув за ночь, он все же от  души порадовался, что эта ночь миновала, и едва рассвело настолько, что можно  было различить окружающие предметы, поспешил одеться и выйти, и еще добрых два  часа мерил шагами двор в ожидании, когда откроются ворота.    

Расстояние  между тюремными стенами было так невелико, а тучи неслись над ними с такой неистовой  быстротой, что, глядя на этот узкий просвет бурного неба, Артур испытывал нечто  похожее на приступ морской болезни. Ветер гнал наискось потоки дождя, заливая  до черноты стену дома, где Артур провел вчерашний вечер; но с подветренной  стороны оставалась маленькая полоска сухой земли; по ней и расхаживал Артур  взад и вперед, среди обрывков бумаги и всякого сметья, пучков соломы, лужиц,  натекших от колодца, и вчерашних кухонных отбросов. Жизнь представала здесь в  самом своем неприглядном виде.    

Появление  той, ради кого он стремился сюда, могло бы скрасить эту неприглядность; но знакомой  маленькой фигурки нигде не было видно. Быть может, она проскользнула из двери в  дверь у него за спиной, когда он шагал в противоположную сторону. Для ее брата  час был слишком ранний; не требовалось долгого знакомства с ним, чтобы  заключить, что он едва ли спешит по утрам покинуть свое ложе, каким бы жалким  это ложе ни было; и потому, расхаживая вдоль стены, Артур Кленнэм думал о  начатых им расследованиях не столько в настоящем, сколько в будущем времени.    

Наконец  дверь караульни повернулась на петлях и тюремный сторож, расчесывая гребенкой  спутавшиеся за ночь волосы, выразил готовность выпустить на волю случайного  узника. С радостным чувством освобождения Артур прошел через караульню и  очутился в том самом наружном дворике, где накануне состоялось его знакомство с  Дорритом-братом.    

Навстречу  уже тянулась вереница потрепанных личностей, в которых нетрудно было угадать  поставщиков, посредников и посыльных тюремного населения. Некоторые успели  вымокнуть под дождем, дожидаясь, когда откроются ворота; другие, сумев точнее  рассчитать время, только сейчас подходили с покупками – хлебом, молоком, разным  бакалейным товаром в отсыревших серых бумажных кульках, маслом, яйцами и тому  подобное. Диковинное зрелище являли собой эти бедняки на побегушках у бедноты,  неимущие прислужники неимущих хозяев. Таких поношенных сюртуков и панталон,  таких старомодных, допотопных, потрепанных платьев и шалей, таких продавленных  шляп и шляпок, таких башмаков, зонтиков и тростей не встретишь и в ветошном  ряду. Одетые в обноски с чужого плеча, все эти люди были словно составлены и  сшиты из лоскутков чужих существований и ничего своего нельзя было усмотреть в  их обличье. Ходили и двигались они по-особому, как существа некоей особой  породы. У них всегда был такой вид, словно они торопятся прошмыгнуть незамеченными  за угол, где находится закладная лавка. Если случалось кому-нибудь из них  кашлянуть, то это был кашель человека, привыкшего дрогнуть на ветру или переминаться  перед захлопнутой дверью, дожидаясь ответа на прошение, написанное водянистыми  чернилами и способное вызвать в получателе лишь чувство недоумения и досады.  Если они смотрели на незнакомого человека, то смотрели голодным, испытующим  взглядом, точно прикидывая, нельзя ли вытянуть у него денег, и достаточно ли он  сердоболен, чтобы расщедриться на сколько-нибудь приличную сумму. Закоренелое  нищенство втягивало им голову в плечи, сгибало их трясущиеся колени,  застегивало, закалывало, подвязывало, подштопывало их одежду, обтрепывало края  петель, лезло наружу грязными обрывками тесемок, винным перегаром дышало изо  рта.    

Заметив  Артура Кленнэма, в нерешительности медлившего у ворот, один из этих людей подошел  к нему и предложил свои услуги; и тут только у Артура явилась мысль, не  поговорить ли еще раз с Крошкой Доррит до ухода. Вероятно, ее смятение уже  улеглось и она будет чувствовать себя свободнее. Он взглянул на неопределенную  личность, стоявшую перед ним с двумя копчеными селедками в руке и с хлебцем и сапожной  щеткой под мышкой, и спросил, нет ли поблизости места, где можно выпить чашку  кофе. Личность радостно закивала в ответ и повела Артура в кофейню, находившуюся  в двух шагах от тюрьмы.    

– Не  знаете ли вы мисс Доррит? – спросил новый клиент.    

Личность  знала двух мисс Доррит: одна родилась в тюрьме… Вот, вот, эта самая. Ах, эта самая?  Ну, как же, личность знает ее много лет. А есть еще другая мисс Доррит, так та  живет у своего дяди в том же доме, что и личность.    

Последнее  сведение заставило клиента изменить сложившийся у него было план – дождаться в  кофейне, пока личность не даст ему знать, что Крошка Доррит вышла из ворот.  Вместо того он поручил личности передать ей конфиденциально, что вчерашний  гость ее отца хотел бы сказать ей несколько слов на квартире у ее дяди; расспросил,  как найти упомянутую квартиру (оказалось, что это совсем близко); снарядил  своего посланного в путь, дав ему полкроны, а затем, наспех проглотив чашку  кофе, отправился по указанному адресу.    

В доме,  где квартировал кларнетист, жильцов было очень много – судя по тому, что  дверной косяк был утыкан ручками звонков, как церковный орган клапанами. Пока  Артур мешкал перед дверью, стараясь отгадать, который же тут клапан кларнета,  из одного окна вылетел волан[22]  и упал ему на шляпу. Он поднял голову и увидел в первом этаже окно, до половины  закрытое ставнем, на котором было выведено краской: «АКАДЕМИЯ КРИППЛЗА», и чуть  пониже: «ВЕЧЕРНИЕ КЛАССЫ», а из-за ставня выглядывала бледная рожица  мальчугана, державшего в одной руке кусок хлеба с маслом, а в другой – ракетку  для игры в волан. Артур вернул волан владельцу, что нетрудно было сделать, так  как окно находилось на уровне человеческого роста, и заодно попросил ответа на  интересовавший его вопрос.    

– Доррит? –  переспросил мальчуган с бледной рожицей (это был не кто иной, как мистер Крипплз-младший). –  Мистер  Доррит? Третий звонок слева и раз стукнуть молотком.    

Парадная  дверь была густо исписана карандашом – как видно, ученики мистера Крипплза пользовались  ею вместо тетради. Особенно часто повторялись надписи «Старый хрыч Доррит» и  «Дик-Грязнуха», что свидетельствовало о склонности учеников мистера Крипплза к  выпадам личного характера. На все эти умозаключения у Артура вполне хватило  времени до того, как дверь, наконец, отворилась. Отворил ее сам старик.    

– А-а, –  сказал он, лишь после некоторого усилия припомнив Артура. – Вам, стало  быть, пришлось заночевать там?    

– Да,  мистер Доррит. А сейчас я попросил вашу племянницу прийти сюда: мне нужно поговорить  с нею.    

– А-а! –  сказал он, поразмыслив. – Так, чтобы мой брат не слышал? Это правильно. Не  угодно ли подняться ко мне и там подождать?    

– Благодарю  вас.    

Старик  повернулся, с той же медлительностью, с какой он обдумывал каждое свое или  чужое слово, и по узкой лестнице повел Артура в верхний этаж. Дом был старый,  тесный, весь пропитанный зловонием. Лестничные окошечки выходили на задворки  других таких же зловонных домов, из окон которых протянулись веревки и жерди и  на них болталось неприглядное тряпье – словно обитатели забрасывали тут удочки  в надежде поймать что-нибудь из белья, но ловилась все такая дрянь, что не  стоило даже труда отцеплять ее. В убогой мансарде окнами во двор стоял  колченогий стол, а на нем два прибора и остатки завтрака, состоявшего из кофе и  поджаренного хлеба – все в большом беспорядке, словно брошенное впопыхах. У  стены виднелась кровать, на день превращавшаяся в диван; это превращение,  по-видимому, было совершено только что и в такой спешке, что одеяла как бы  перекипали через край, не давая закрыться крышке.    

В  мансарде никого не оказалось. Старик после некоторого размышления пробормотал,  что Фанни, видно, убежала, и сунулся было за ней в соседнюю комнату. Но как  только он попытался отворить дверь, ее тотчас же захлопнули с криком: «Нельзя,  дурень!», при этом мелькнули спущенные чулки и фланелевые нижние юбки, и  Кленнэм сделал вывод, что племянница кларнетиста еще н дезабилье. Дядя же  никаких выводов не сделал, а попросту отошел, шаркая ногами, от двери, уселся  на свое место и машинально принялся греть у огня руки – хотя в комнате вовсе не  было холодно. Мало-помалу это обстоятельство дошло до его сознания; он отнял  руки от огня, потянулся к каминной полке и достал футляр с кларнетом.    

– Что  вы думаете о моем брате, сэр? – спросил он гостя.    

– Меня  очень порадовало, – ответил Артур растерявшись, так как думал в эту минуту  не столько о его брате, сколько о нем самом, – меня очень порадовало, что  он бодр и здоров.    

– У-гу! –  пробормотал старик. – Да, да, да, да, да!    

Артур  смотрел на него с любопытством, недоумевая, зачем ему вдруг понадобился  кларнет. И в самом деле кларнет ему вовсе не был нужен. По прошествии  некоторого времени он разобрал, что это не фунтик с табаком (который тоже лежал  на каминной полке), положил футляр на место, взял фунтик и угостился понюшкой  табаку. Нюхал табак он так же, как и делал все остальное – медлительно, робко и  неуверенно, но все же какая-то тень удовольствия вдруг заиграла в глубоких  старческих морщинах, окружавших углы его губ и глаз.    

– А  Эми, мистер Кленнэм? Что вы думаете об Эми?    

– Я  глубоко тронут всем тем, что я видел и что я узнал о ней, мистер Доррит.    

– Мой  брат совсем пропал бы без Эми, – сказал старик. – Мы все без нее  пропали бы. Хорошая она девочка, Эми. Всегда помнит свой долг.    

В этих  одобрительных словах Артуру почудился тот же оттенок равнодушия, который  накануне уловил он в тоне отца Эми и который вызвал в нем глубокий внутренний  протест и возмущение. Не то чтобы они скупились на похвалы или не замечали  того, что девушка для них делала; но по своей душевной лени они принимали ее  заботы как нечто привычное и естественное – так же, как принимали все прочее в  жизни. Казалось, хотя перед глазами у них было достаточно примеров для сравнения,  они не видели никакой разницы между нею и другими, в том числе и собою; ее  положение в семье представлялось им чем-то неотъемлемо ей присущим, как ее имя  или возраст. Казалось, они вовсе не смотрели на нее как на существо, сумевшее  подняться над атмосферой тюрьмы, но, напротив, считали, что она частица этой  атмосферы, что она именно то, чем ей положено быть, и ничего больше.    

Старик,  позабыв о госте, вернулся к своему недоконченному завтраку, но только что он  стал жевать размоченный в кофе гренок, как третий звонок слева возвестил о  новом посетителе. «Вот это Эми», – сказал дядя и пошел отворять племяннице  дверь; а гость смотрел на пустое кресло, словно по-прежнему видел перед собой  старика – так ярко запечатлелись в его мозгу эти грязные руки, это лицо, в  морщины которого въелась копоть, это дряхлое, сгорбленное тело.    

Эми  вошла в комнату вслед за дядей, в обычном своем простеньком платье, с обычным  робким и застенчивым выражением лица. Только губы были слегка приоткрыты, как  будто сердце у нее билось сильнее обычного.    

– Тут  мистер Кленнэм, Эми, – сказал дядя, – он тебя дожидается.    

– Я  взял на себя смелость послать вам записку.    

– Я  ее получила, сэр.    

– Вы  сегодня не идете к моей матери? Как видно, нет, потому что в это время вы уже  обычно бываете там.    

– Сегодня  нет, сэр. Сегодня я там не нужна.    

– Позвольте  мне проводить вас туда, куда вы направляетесь. Я бы тогда поговорил с вами дорогой,  не задерживая вас и не злоупотребляя гостеприимством вашего дядюшки.    

Она явно  смутилась, но ответила: «Как вам угодно». Он сделал вид, что никак не найдет  свою трость, давая ей время привести в порядок кровать, ответить сестре,  нетерпеливо стучавшей в стену, шепнуть какие-то ласковые слова дяде. Затем  трость нашлась, и Кленнэм, пропустив Эми вперед, стал вместе с нею спускаться  по лестнице; а дядюшка стоял на площадке у своей двери и, по всей вероятности,  позабыл об их существовании прежде, чем они добрались до нижнего этажа.    

Зрелище  гостя, выходящего от Дика-Грязнухи, до такой степени поразило учеников  Крипплза, собиравшихся в это время на занятия, что они уставились на него во  все глаза, бросив даже колотить друг друга ранцами и учебниками, что составляло  их обычную утреннюю разминку. Сперва они ограничились безмолвным созерцанием  чуда; но как только таинственный посетитель отошел на безопасное для них расстояние,  вслед ему полетел град камней и насмешек, сопровождаемых вызывающими плясками;  одним словом, трубка мира была зарыта с таким неукоснительным соблюдением  дикарского ритуала, что, будь мистер Крипплз раскрашенным в цвета войны пождем  племени Крипплаваров, это сделало бы честь его наставническому искусству.    

Под эти  напутственные возгласы мистер Артур Кленнэм предложил руку Крошке Доррит и  Крошка Доррит оперлась на его руку. «Пойдемте через Железный мост,[23] –  предложил он. – Там мы будем дальше от уличного шума». Крошка Доррит  ответила: «Как вам угодно», и затем отважилась попросить своего спутника «не  оби-жаться» на учеников мистера Крипплза, в вечерних классах которого она сама  приобрела все свои скромные познания. Артур горячо заверил ее, что прощает учеников  мистера Крипплза от всей души. Таким образом, Крипплз, сам того не зная,  способствовал их более близкому знакомству и сделал это лучше, чем мог бы  сделать даже Красавец Нэш,[24]  если бы они жили в те золотые времена и если бы он нарочно приехал для этого из  Бата в своей карете шестерней.    

По-прежнему  дул ветер и на улицах было мокро и грязно, но дождь ни разу не настиг их, покуда  они шли к Железному мосту. Маленькая спутница Артура казалась ему совсем юной,  и он порой ловил себя на том, что мысленно – если не вслух – разговаривает с  ней как с ребенком. Может быть, он со своей стороны казался ей стариком.    

– Я  только что узнала, сэр, что вам пришлось провести ночь в тюрьме. Как это  неприятно!    

Но он  возразил, что это совершенные пустяки. Его отлично устроили на ночь.    

– Да,  да! – живо подхватила она. – Говорят, в кофейне превосходные постели.    

Он  почувствовал, что кофейня Маршалси в ее глазах – роскошный отель, славой  которого она дорожит и гордится.    

– Там  только очень дорого, – продолжала Крошка Доррит. – Но мне отец  говорил, что там можно великолепно пообедать. И даже с вином, – робко  добавила она.    

– А  вы бывали там?    

– Нет,  что вы! Я только захожу иногда на кухню за кипятком.    

В ее  годы все еще испытывать благоговейный восторг перед роскошью такого заведения,  как тюремная кофейня!    

– Вчера  я спрашивал вас, как вы познакомились с моей матерью, – сказал  Артур. – Вы когда-нибудь слышали ее фамилию прежде, до того, как попали к  ней в дом?    

– Нет,  сэр.    

– А  ваш отец – не показалась ли ему эта фамилия знакомой?    

– Нет,  сэр.    

На  мгновение он поймал ее взгляд (она тотчас же испуганно опустила глаза), и в  этом взгляде было написано такое изумление, что он счел необходимым добавить:    

– Мне  трудно сейчас объяснить причины, побуждающие меня задавать эти вопросы, но, во  всяком случае, уверяю вас, тут нет ни малейшего повода для какого-нибудь  беспокойства или опасения с вашей стороны. Скорее напротив. Так вы думаете, ваш  отец никогда, ни в какую пору своей жизни не слыхал фамилии Кленнэм?    

– Нет,  сэр.    

По звуку  ее голоса он догадался, что она снова глядит на него, полуоткрыв губы от  волнения; и он замолчал, устремив глаза вперед, не желая смущать ее дальнейшими  расспросами.    

Так они  вышли на Железный мост, где после уличной суеты было пусто, как в поле.  Непогода усиливалась, бурными порывами налетал ветер, сдувал воду с поверхности  луж на мостовой и тротуарах и дождем брызг рассыпал ее над рекой. Тучи бешено  неслись по свинцово-серому небу; туман и дым стлались им вдогонку; и река мчала  в ту же сторону свои суровые темные воды. Казалось, из всех божьих созданий  Крошка Доррит – самое маленькое, тихое и слабое.    

– Позвольте  мне нанять для вас экипаж, – сказал Кленнэм, едва удержавшись, чтобы не  добавить «бедное дитя».    

Она  поспешила отказаться, уверяя, что ей все равно, дождь на дворе или солнце: она  привыкла выходить в любую погоду. Он это знал и сам, и сердце его дрогнуло от  жалости, когда он представил себе, как эта маленькая фигурка бредет вечером по  темным, сырым, кишащим всяким людом улицам, пробираясь к своему убогому  пристанищу.    

– Вы  вчера так участливо говорили со мной, сэр, и, как я узнала потом, столько  великодушия выказали моему отцу, что я не могла не отозваться на вашу записку,  хотя бы для того, чтобы сказать, как я вам благодарна – тем более, что мне  очень хотелось попросить вас… – голос ее задрожал и осекся, слезы набежали  на глаза, но не потекли.    

– Просить  – о чем же?    

– Будьте  снисходительны к моему отцу, сэр. Не судите его так, как судят тех, кто живет  на воле. Он уже столько лет в Маршалси! Я не знаю, каков он был до того, как  попал туда, но наверно, он во многом изменился за это время.    

– Могу  вас заверить, что я далек от каких-либо жестоких или несправедливых мыслей о  нем.    

– Это  вовсе не значит, что ему есть чего стыдиться, – сказала она с внезапной  ноткой гордости, как видно испугавшись, не показалось ли собеседнику, будто она  отступается от отца. – Или что я должна стыдиться за него. Его только  нужно понять. Нужно только помнить о том, как у него сложилась жизнь. Все, что  вы слышали от него, – чистая правда. Все именно так и есть, как он вам  рассказывал. Его очень уважают в Маршалси. Каждый, кто попадает туда, за честь  считает с ним познакомиться. Его обществом дорожат больше, чем чьим бы то ни  было. Даже смотритель не пользуется таким авторитетом.    

Если  гордость может быть простительной, то вдвойне простительна была гордость Крошки  Доррит, выхваляющей заслуги своего отца.    

– Про  него часто говорят, что у него манеры настоящего джентльмена, так что даже  смотреть приятно. Я ни у кого в Маршалси не видела таких манер – да, впрочем,  все признают, что другим у нас далеко до него. Потому ему и делают подарки, а  не только из сочувствия к его нужде. А что он терпит нужду, бедненький, так  разве он в этом виноват? Четверть века прожив в тюрьме, трудно разбогатеть.    

Сколько  любви в каждом ее слове, сколько сострадания в ее сдерживаемых слезах, сколько  величия в ее нежной душе, как ярок тот подлинный свет, что ложным сиянием  окружает голову ее отца!    

– Если  я скрываю, где мы с отцом живем, то вовсе не потому, что стыжусь его. Сохрани  бог! Я не вижу причин стыдиться и самой тюрьмы. Напрасно думать, будто туда  попадают только дурные люди. Я знаю очень много хороших, честных, трудолюбивых  людей, которые очутились там по несчастью. И с каким сочувствием почти все они  относятся друг к другу! Было бы попросту неблагодарно с моей стороны забыть о  том, сколько мирных, беззаботных часов провела я в тюремных стенах; о том,  какой чудесный друг нашелся у меня там в мои детские годы и как он любил меня и  баловал; о том, что там я училась, там трудилась, там засыпала по вечерам  спокойным сном. Только трусливое и бессердечное существо могло бы, помня все  это, не питать хотя бы небольшой привязанности к этим стенам.    

Излив  таким образом переполнявшие ее чувства, она доверчиво подняла глаза на своего  нового друга и скромно добавила:    

– Я  не собиралась говорить так много, да и вообще мне до сих пор никогда не  случалось вести подобные разговоры – кроме одного раза. Но мне кажется, так  будет лучше. Я вчера высказала сожаление, сэр, что вы выследили, где я живу.  Сегодня я уже меньше жалею об этом – даже совсем не жалею, вот только, если я  очень путано говорила и вы – и вы меня не поняли. Этого я больше всего боюсь.    

Он  горячо и искренне заверил, что она может этого не бояться, и стал перед нею,  стараясь сколько можно загородить ее от ветра и начавшегося дождя.    

– Теперь, –  сказал он, – вы, надеюсь, позволите мне задать еще кое-какие вопросы,  касающиеся вашего отца. У него много кредиторов?    

– Да,  очень много.    

– Я  имею в виду кредиторов, которые держат его в тюрьме.    

– Да,  да, очень много.    

– Можете  ли вы сказать мне (если нет, не беспокойтесь, я добуду эти сведения другим  путем) – можете ли вы сказать, кто из них наиболее влиятельный?    

Крошка  Доррит подумала с минуту, затем ответила, что в детстве ей часто приходилось слышать  фамилию мистера Тита Полипа, о котором говорили как о человеке весьма  могущественном. Он был какой-то важный чиновник, член совета по управлению или  опеке над кем-то или чем-то. Жил он, помнится, на Гровенор-сквер[25] или где-то  поблизости, и занимал высокий, очень высокий пост в Министерстве Волокиты.  Казалось, она с юных лет была так подавлена мыслью о могуществе этого грозного  мистера Тита Полипа из Министерства Волокиты, живущего на Гровенор-сквер или  где-то поблизости, что один звук его имени и сейчас повергал ее в трепет.    

«Попробую  повидать этого мистера Тита Полипа, – решил про себя Артур, – это не  помешает».    

Но  Крошка Доррит словно перехватила его мысль.    

– Ах! –  воскликнула она, качая головой с отчаянием, притупившимся от времени. –  Сколько людей пыталось уже освободить моего отца из тюрьмы! Увы, это  безнадежно.    

Она даже  позабыла свою робость, честно стремясь предостеречь его от бесплодных попыток  поднять со дна затонувшие обломки крушения; но ее взгляд, устремленный на него,  ее кроткое лицо, хрупкая фигурка в плохоньком платье, и ветер и дождь – все это  лишь укрепило его желание помочь ей.    

– Но  пусть бы даже его освободили – хоть я знаю, что этого не может быть, –  продолжала она, – куда бы он пошел, где и как стал бы жить? Я часто думаю,  что сейчас такая перемена в его судьбе сослужила бы ему плохую службу. Быть  может, на воле к нему относились бы хуже, чем относятся здесь. Быть может, его  не щадили бы так, как здесь щадят. Быть может, жизнь на воле оказалась бы  теперь не по нем.    

Тут в  первый раз она не смогла удержать слез, и ее худенькие ручки, в которых так  спорилась работа, судорожно сжались.    

– А  как бы он огорчился, узнав, что я понемножку тружусь ради заработка, и Фанни  тоже. Он ведь так тревожится о нас, сознавая беспомощность своего положения. Он  такой добрый, такой хороший отец!    

Артур  помолчал, ожидая, когда уляжется эта вспышка горя. Ждать пришлось недолго.  Крошка Доррит не привыкла много думать о себе и не привыкла беспокоить других  своими печалями. Он лишь успел обежать взглядом нагромождение крыщ и труб, над  которым клубились тяжелые облака дыма, и лес мачт на реке, и лес колоколен на  берегу, чьи очертания смешивались во мгле непогоды – и когда он вновь повернулся  к ней, это была снова та тихая и спокойная Крошка Доррит, которую он привык  видеть за шитьем в комнате своей матери.    

– Вы  были бы рады, если б вашего брата выпустили из тюрьмы?    

– О  сэр, я была бы счастлива!    

– Ну  что ж, может быть, с ним будет не так трудно. Вчера в разговоре вы упомянули о  каком-то друге.    

Крошка  Доррит назвала фамилию этого друга: Плорниш.    

А где он  живет, Плорниш? В Подворье Кровоточащего Сердца. Он простой каменщик, поторопилась  объяснить Крошка Доррит, как бы для того, чтобы Артур не строил себе иллюзий  относительно общественного положения Плорниша. Он живет в крайнем доме Подворья  Кровоточащего Сердца, там над дверью есть дощечка с его именем.    

Артур  записал адрес и дал Крошке Доррит свой. Больше ему пока не о чем было с ней  говорить, но, расставаясь, он хотел быть уверенным, что она готова положиться  на него, и услышать от нее что-нибудь в подтверждение этого.    

– Ну  вот, – сказал он, пряча записную книжку в карман. – А теперь я  провожу вас обратно – ведь вам нужно вернуться, правда?    

– Да,  сэр, я сейчас прямо домой!    

– Я  провожу вас обратно, – слово «домой» резало ему слух, – и на прощанье  попрошу вас считать, что отныне у вас есть еще один друг. Я не люблю пышных  фраз и больше ничего не скажу.    

– Больше  ничего и не надо говорить, сэр. Вы очень добры ко мне, и я вам верю.    

Они  пошли обратно по грязным, неприглядным улицам, мимо жалких нищенских лавчонок,  пробираясь в пестрой толпе разносчиков и торговок, которыми всегда кишат кварталы  бедноты. Не на чем было тут отдохнуть хотя бы одному из пяти человеческих  чувств. Но для Кленнэма, бережно ведшего под руку свою легкую, тоненькую  спутницу, это не было обыкновенное путешествие под дождем, по уличной грязи и в  уличном шуме. Казалась ли она ему девочкой, а он ей – стариком; оставались ли  они тайной друг для друга, идя навстречу предначертанному переплетению своих судеб, –  не в этом дело. Он думал о том, что она родилась и выросла среди подобных  жизненных картин и поныне продолжает робко существовать в этом мире, таком  привычном ей и в то же время таком чуждом; о том, как рано ей пришлось изведать  неприглядные тяготы жизни и как она еще невинна; об ее постоянной заботливости  к другим; об ее юных годах и детском облике.    

Только  что они свернули на Хай-стрит, где помещалась тюрьма, как чей-то голос закричал  сзади: «Маменька, маменька!» Крошка Доррит оглянулась, и в ту же минуту  какая-то странная фигура с корзиной в руке налетела на них впопыхах (все с тем  же криком «маменька»), споткнулась, упала и рассыпала в грязь картофель из  корзины.    

– Ах,  Мэгги, – сказала Крошка Доррит, – ну что ты за неловкое дитя!    

Как  видно, Мэгги не ушиблась, потому что она тотчас же вскочила и принялась  подбирать картофель, в чем ей помогли и Крошка Доррит и Артур Кленнэм. Мэгги  подобрала больше грязи, чем картофелин; но в конце концов все было собрано и  уложено в корзину. После этого Мэгги вытерла шалью свое измазанное лицо и  представила его взгляду Кленнэма в качестве образца чистоты.    

Это была  женщина лет двадцати восьми, с большой головой, с большим лицом, с большими руками  и ногами, с большими глазами и совершенно без волос. Глаза, светлые, почти  белесые, смотрели как-то неестественно неподвижно, как будто зрачки их были  почти нечувствительны к свету. Выражение лица казалось напряженно внимательным,  как бывает у слепых; но она не была слепа, так как один глаз у нее видел  довольно сносно. Ее нельзя было назвать безобразной, хотя спасала ее только  улыбка – добродушная улыбка, привлекательная, но в то же время жалкая, должно  быть, от того, что она никогда не сходила с лица. Отсутствие волос на голове  должен был скрыть огромный белый чепец с густой оборкой, которая так топорщилась  во все стороны, что старенькая черная шляпка не могла удержаться на голове и,  свалившись, висела у Мэгги за плечами наподобие того, как носят своих детей  цыганки. Чтобы определить, из чего состоит ее убогое одеяние, понадобился бы  консилиум старьевщиков; неопытному же глазу оно больше всего напоминало пучок  водорослей, в которых кое-где запутались огромные чайные листья. Ее шаль  особенно сильно смахивала на чайный лист, долго мокнувший в кипятке. Артур  Кленнэм посмотрел на Крошку Доррит взглядом, в котором ясно читался вопрос:  «Кто это?». Крошка Доррит, не отнимая у Мэгги своей руки, которую та любовно  гладила, ответила вслух (они в это время стояли к подворотне, куда закатилась  большая часть картофелин).    

– Это  Мэгги, сэр.    

– Мэгги,  сэр, – повторила, точно эхо, представляемая особа. – Маменька!    

– Она  – внучка… – продолжала Крошка Доррит.    

– Внучка, –  повторила Мэгги.    

– …моей  старой няни, которая давно умерла. Мэгги, сколько тебе лет?    

– Десять,  маменька, – сказала Мэгги.    

– Если  б вы знали, сэр, какая она добрая, – сказала Крошка Доррит с невыразимой  нежностью.    

– Какая  она  добрая, – повторила Мэгги, выразительно подчеркивая  местоимение и тем самым относя его к своей маленькой «маменьке».    

– А  какая умница, – продолжала Крошка Доррит. – Она справляется с любыми  поручениями. – Мэгги засмеялась. – И надежна, как Английский банк.[26] – Мэгги  засмеялась. – Она сама зарабатывает себе на хлеб. Сама, сэр! –  сказала Крошка Доррит с гордостью, слегка понизив голос. – Честное слово.    

     

    

     

– Расскажите  мне ее историю, – попросил Кленнэм.    

– Подумай  только, Мэгги! – воскликнула Крошка Доррит и, взяв ее большие руки в свои,  захлопала ими в ладоши. – Джентльмен, который объехал чуть не весь свет,  интересуется твоей историей!    

– Моей   историей? – воскликнула Мэгги. – Маменька!    

– Это  она меня так называет, – смущенно пояснила Крошка Доррит, – она ко  мне очень привязана. Ее бабушка не всегда была ласкова с ней – верно, Мэгги?    

Мэгги  затрясла головой, сложила левую руку трубочкой, сделала вид, что пьет, и  сказала: «Джин!» Потом прибила воображаемого ребенка и добавила: «Метла и  кочерга!»    

– Когда  Мэгги было десять лет, сэр, она перенесла тяжелую горячку, – сказала  Крошка Доррит, следя за выражением ее лица, – и с тех пор она не  становится старше.    

– Десять  лет, – утвердительно кивнула головой Мэгги. – До чего ж там славно, в  больнице! Вот уж где хорошо, так хорошо! Прямо как в раю.    

– Ей  никогда прежде не приходилось жить спокойно, – сказала Крошка Доррит,  оглянувшись на Артура и понизив голос, – вот она и не может забыть эту  больницу.    

– Какие  там постельки! – не унималась Мэгги. – Какой лимонад! Какие  апельсины! А бульон какой, а вино! А курятина какая! Век бы не уходила оттуда!    

– Вот  Мэгги и оставалась там сколько можно было, – продолжала Крошка Доррит  тоном, предназначенным для ушей Мэгги, словно рассказывая детскую  сказку, – а когда уж больше нельзя было там оставаться, она оттуда вышла.  Но с тех пор ей лет не прибавляется, так и осталось десять на всю жизнь…    

– На  всю жизнь, – повторила Мэгги.    

– А  кроме того, она тогда очень ослабела, так ослабела, что, если, например, ей  случалось засмеяться, она никак не могла перестать, и это было очень нехорошо…    

(Мэгги  сразу нахмурилась.)    

– Бабушка  не знала, что с ней делать, и оттого была с ней очень строга. Но прошло  несколько лет, и Мэгги захотелось исправиться; она очень старалась, и  мало-помалу послушанием и прилежанием добилась того, что ей уже разрешили  уходить и возвращаться когда угодно, и она стала сама зарабатывать себе на хлеб  и теперь зарабатывает достаточно, чтобы ни от кого не зависеть. Вот, –  сказала Крошка Доррит, снова ударяя одной ее ладонью о другую, – вот вам и  вся история Мэгги, которую она сама может подтвердить!    

Но  Артуру Кленнэму нетрудно было угадать, что осталось недосказанным в этой  истории – даже если бы он не слышал слова «маменька», даже если бы не видел  ласкового поглаживания хрупкой маленькой руки большой шершавой ладонью; даже  если бы от его глаз укрылись слезы, выступившие на выпученных глазах; даже если  бы до его ушей не долетело короткое всхлипыванье, оборвавшее нелепый смех. И  сколько не вспоминал он потом эту темную подворотню, исхлестанную дождем и  ветром, эту корзинку залепленного грязью картофеля, дожидавшегося, чтобы его  снова вываляли в грязи, все это никогда не казалось ему таким обыденным и  неприглядным, как оно было на самом деле. Никогда, никогда!    

Они были  уже почти у цели, когда произошла эта встреча, и теперь, выйдя из подворотни, хотели  было направиться прямо к воротам тюрьмы. Но им пришлось остановиться по дороге  у бакалейной лавки в угоду Мэгги, непременно желавшей выказать перед ними свои  познания. Она с грехом пополам умела читать и довольно бойко разбиралась в  жирных цифрах, проставленных на ярлыках с обозначением цен. Ей даже удалось,  храбро выпутываясь из ошибок, одолеть афишки, на которых настойчивые  человеколюбивые увещания: «Пробуйте нашу Леденцовую Смесь, Пробуйте нашу  Семейную Ваксу, Пробуйте наш Ароматный Черный Чай „Померанцевый букет“, Лучший  из Существующих Сортов Цветочного Чая» – перемешивались с не менее настойчивыми  призывами остерегаться подделок и подражаний. И, видя, как лицо Крошки Доррит  розовеет от удовольствия при каждой новой удаче Мэгги, Артур Кленнэм готов был  без конца изучать свод премудростей бакалейной витрины, состязаясь в упорстве с  дождем и ветром.    

Наконец  они все же очутились в наружном дворике тюрьмы, и там он распрощался с Крошкой  Доррит. Никогда еще не казалась она ему такой крошечной, как в ту минуту, когда  входила в ворота вместе с Мэгги – маленькая маменька и ее большое дитя.    

Дверца  отворилась, пташка, выросшая в неволе, покорно впорхнула в свою клетку, и  дверца затворилась снова; Артур проводил ее глазами и пошел домой.    

 Глава X,    

заключающая в себе  всю науку управления      

     

Министерство  Волокиты (как известно каждому и без пояснений) всегда было самым важным учреждением  в государстве. Ни одно общественное предприятие не может осуществиться, не  будучи одобрено Министерством Волокиты. Оно – всюду, где только запахнет  жареным, что бы ни жарилось, огромный общественный гусь или малюсенькая  общественная куропатка. Нельзя ни совершить заведомо справедливый поступок, ни  исправить Заведомую несправедливость, не получив на то особого разрешения  Министерства Волокиты. Если бы возник в наши дни новый Пороховой заговор[27] и был  раскрыт за полчаса до взрыва, кто осмелился бы спасать парламент, не дожидаясь,  пока Министерство Волокиты назначит полдюжины комиссий, составит полбушеля[28] протоколов,  разошлет несколько мешков циркуляров и накопит такое количество не слишком  грамотной переписки, которым можно бы забить целый фамильный склеп.    

Это  славное учреждение появилось на свет тогда, когда государственные мужи открыли  один великий и непревзойденный принцип, исчерпывающий все трудное искусство  управления страной. Оно первым сумело усвоить этот благодетельный принцип и с  успехом стало руководствоваться им в своей официальной деятельности. Как только  выяснялось, что нужно что-то сделать, Министерство Волокиты раньше всех других  государственных учреждении изыскивало способ не делать того, что нужно .    

Тонкое  чутье, при этом проявленное, такт, с которым неизменно улавливалась самая суть  вышеупомянутого принципа, и несравненное уменье применять его на деле привело к  тому, что Министерство Волокиты стало играть главную роль в нашей общественной  жизни, а наша общественная жизнь – стала тем, что она есть.