1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Вид плаца свидетельствовал о том, что предстоящая церемония  будет весьма величественной и торжественной. Были расставлены часовые,  охранявшие плацдарм, и слуги на батареях, охранявшие места для леди, и бегали  по всем направлениям сержанты с книгами в кожаных переплетах под мышкой, и  полковник Балдер в полной парадной форме верхом галопировал с места на место, и  осаживал свою лошадь, врезавшись в толпу, и заставлял ее гарцевать и прыгать, и  кричал весьма грозно, и довел себя до того, что сильно охрип и сильно  раскраснелся без всякой видимой причины или повода. Офицеры бегали взад и  вперед, сначала переговаривались с полковником Балдером, затем отдавали  распоряжения сержантам и, наконец, исчезли; и даже солдаты выглядывали из-за  своих лакированных кожаных воротников с видом загадочно-торжественным, который  ясно указывал на исключительный характер события.    

Мистер Пиквик со своими тремя спутниками поместился в первом  ряду толпы и терпеливо ждал начала церемонии. Толпа росла с каждой секундой; и  в течение следующих двух часов внимание их было поглощено теми усилиями, какие  приходилось им делать, чтобы удержать завоеванную позицию. Иногда толпа вдруг  напирала сзади, и тогда мистера Пиквика выбрасывало на несколько ярдов вперед с  быстротой и эластичностью, отнюдь не соответствовавшими его степенной важности;  иногда раздавался приказ «податься назад», и приклад ружья либо опускался на  большой палец на ноге мистера Пиквика, напоминая об отданном распоряжении, либо  упирался ему в грудь, обеспечивая этим немедленное выполнение приказа. Какие-то  веселые джентльмены слева, напирая гуртом и придавив мистера Снодграсса,  претерпевавшего нечеловеческие муки, желали узнать, «куда он прет», а когда  мистер Уинкль выразил крайнее свое негодование при виде этого ничем не  вызванного натиска, кто-то из стоявших сзади нахлобучил ему шляпу на глаза и  спросил, не соблаговолит ли он спрятать голову в карман. Все эти остроумные  шуточки, а также непонятное отсутствие мистера Тапмена (который внезапно исчез  и обретался неведомо где) создали для пиквикистов ситуацию в целом скорее незавидную,  чем приятную или желательную.    

Наконец, по толпе пробежал тот многоголосый гул, который  обычно возвещает наступление ожидаемого события. Все взоры обратились к форту —  к воротам для вылазки. Несколько секунд напряженного ожидания — и в воздухе  весело затрепетали знамена, ярко засверкало оружие на солнце: колонна за  колонной вышли на равнину. Войска остановились и выстроились; команда пробежала  по шеренге, звякнули ружья, и войска взяли на караул; командующий в  сопровождении полковника Балдера и свиты офицеров легким галопом поскакал к  фронту. Заиграли все военные оркестры; лошади встали на дыбы, галопом поскакали  назад и, размахивая хвостами, понеслись по всем направлениям; собаки лаяли,  толпа вопила, солдаты взяли ружья к ноге, и на всем пространстве, какое мог  охватить глаз, ничего не видно было кроме красных мундиров и белых штанов,  застывших в неподвижности.    

Мистер Пиквик, путаясь в ногах лошадей и чудесным образом  выбираясь из-под них, был столь этим поглощен, что не располагал досугом  созерцать разыгрывающуюся сцену, пока она не достигла стадии, только что нами  описанной. Когда, наконец, он получил возможность утвердиться на ногах, радость  его и восторг были беспредельны.    

— Может ли быть что-нибудь восхитительнее? —  спросил он мистера Уинкля.    

— Нет, не может, — ответил этот джентльмен, только  что освободившийся от низкорослого субъекта, который уже с четверть часа стоял  у него на ногах.    

— Это поистине благородное и ослепительное  зрелище, — сказал мистер Снодграсс, в чьей груди быстро разгоралась искра  поэзии: — доблестные защитники страны выстроились в боевом порядке перед  мирными ее гражданами; их лица выражают не воинственную жестокость, но  цивилизованную кротость, в их глазах вспыхивает не злобный огонь грабежа и  мести, но мягкий свет гуманности и разума!    

Мистер Пиквик вполне оценил дух этой похвальной речи, но не  мог до конца с нею согласиться, ибо мягкий свет разума горел слабо в глазах  воинов, так как после команды «смирно!» зритель видел только несколько тысяч  пар глаз, уставившихся прямо перед собой и лишенных какого бы то ни было  выражения.    

— Теперь мы занимаем превосходную позицию, —  сказал мистер Пиквик, осматриваясь по сторонам.    

Толпа вокруг них постепенно рассеялась, и поблизости не было  почти никого.    

— Превосходную! — подтвердили и мистер Снодграсс и  мистер Уинкль.    

— Что они сейчас делают? — осведомился Пиквик,  поправляя очки.    

— Я… я склонен думать, — сказал мистер Уинкль,  меняясь в лице, — я склонен думать, что они собираются стрелять.    

— Вздор! — поспешно проговорил мистер Пиквик.    

— Я… я, право же, думаю, что они хотят стрелять,  настаивал мистер Снодграсс, слегка встревоженный.    

— Не может быть, — возразил мистер Пиквик.    

Едва произнес он эти слова, как все шесть полков прицелились  из ружей, словно у всех была одна общая мишень, — и этой мишенью были  пиквикисты, — и раздался залп, самый устрашающий и оглушительный, какой  когда-либо потрясал землю до самого ее центра или пожилого джентльмена до  глубины его существа.    

При таких затруднительных обстоятельствах мистер Пиквик —  под градом холостых залпов и под угрозой атаки войск, которые начали строиться  с противоположной стороны, — проявил полное хладнокровие и самообладание,  каковые являются неотъемлемыми принадлежностями великого духа. Он схватил под  руку мистера Уинкля и, поместившись между этим джентльменом и мистером  Снодграссом, настойчиво умолял их вспомнить о том, что стрельба не грозит им  непосредственной опасностью, если исключить возможность оглохнуть от шума.    

— А… а что, если кто-нибудь из солдат по ошибке зарядил  ружье пулей? — возразил мистер Уинкль, бледнел при мысли о такой  возможности, им же самим измышленной. — Я только что слышал — что-то  просвистело к воздухе, и очень громко: под самым моим ухом.    

— Не броситься ли нам ничком на землю? — предложил  мистер Снодграсс.    

— Нет, нет… все уже кончено, — сказал мистер  Пиквик.    

Быть может, губы его дрожали и щеки побледнели. но ни одно  слово, свидетельствующее об испуге или волнении, не сорвалось с уст этого  великого человека.    

Мистер Пиквик был прав: стрельба прекратилась. По едва он  успел поздравить себя с тем, что догадка его правильна, как вся линия пришла в  движение: хрипло пронеслась команда, и, раньше чем кто-нибудь из пиквикистов  угадал смысл этого нового маневра, все шесть полков с примкнутыми штыками  перешли в наступление, стремительно бросившись к тому самому месту, где  расположился мистер Пиквик со своими друзьями.    

Человек смертен, и есть предел, за который не может  простираться человеческая храбрость. Мистер Пиквик глянул сквозь очки на  приближающуюся лавину, а затем решительно повернулся к ней спиной, — не  скажем — побежал: во-первых, это выражение пошло; во-вторых, фигура мистера  Пиквика была отнюдь не приспособлена к такому виду отступления. Он пустился  рысцой, развив такую скорость, на какую только способны были его ноги, такую  скорость, что затруднительность своего положения мог оценить в полной мере,  когда было уже слишком поздно.    

Неприятельские войска, чье появление смутило мистера Пиквика  несколько секунд назад, выстроились, чтобы отразить инсценированную атаку  войск, осаждающих крепость; и в результате мистер Пиквик со своими приятелями  внезапно очутился между двумя длиннейшими шеренгами, из коих одна быстрым шагом  приближалась, а другая в боевом порядке ждала столкновения.    

— Эй! — кричали офицеры надвигающейся шеренги.    

— Прочь с дороги! — орали офицеры неподвижной  шеренги.    

— Куда нам идти? — вопили всполошившиеся  пиквикисты.    

— Эй-эй-эй! — было единственным ответом.    

Секунда смятения, тяжелый топот ног, сильное сотрясение,  заглушенный смех… С полдюжины полков уже удалились на полтысячи ярдов, а  подошвы мистера Пиквика продолжали мелькать в воздухе.    

Мистер Снодграсс и мистер Уинкль совершили вынужденные  курбеты с замечательным проворством, и первое, что увидел этот последний, сидя  на земле и вытирая желтым шелковым носовым платком животворную струю, лившуюся  из носа, был его высокочтимый наставник, преследовавший свою собственную шляпу,  которая, шаловливо подпрыгивая, уносилась вдаль.    

Погоня за собственной шляпой является одним из тех редких  испытаний, смешных и печальных одновременно, — которые вызывают мало  сочувствия. Значительное хладнокровие и немалая доза благоразумия требуются при  поимке шляпы. Не следует спешить — иначе вы перегоните ее; не следует впадать в  другую крайность — иначе окончательно ее потеряете. Наилучший способ — бежать  полегоньку, не отставая от объекта преследования, быть осмотрительным и  осторожным, ждать удобного случая, постепенно обгоняя шляпу, затем быстро  нырнуть, схватить ее за тулью, нахлобучить на голову и все время благодушно  улыбаться, как будто вас это забавляет не меньше, чем всех остальных.    

Дул приятный ветерок, и шляпа мистера Пиквика весело  катилась вдаль. Ветер пыхтел, и мистер Пиквик пыхтел, а шляпа резво катилась и  катилась, словно проворный дельфин на волнах прибоя, и она укатилась бы далеко от  мистера Пиквика, если бы по воле провидения не появилось на ее пути препятствие  как раз в тот момент, когда этот джентльмен готов был бросить ее на произвол  судьбы.    

Мистер Пиквик был в полном изнеможении и хотел уже  отказаться от погони, когда порыв ветра отнес шляпу к колесу одного из  экипажей, стоявших на том самом месте, к которому он устремлялся. Мистер  Пиквик, оценив благоприятный момент, быстро рванулся вперед, завладел своей  собственностью, водрузил ее на голову и остановился, чтобы перевести дух. Не  прошло и полминуты, как он услышат голос, нетерпеливо окликавший его по имени,  и тотчас же узнал голос мистера Тапмена, и подняв голову, увидел зрелище,  преисполнившее его удивлением и радостью.    

В четырехместной коляске, из которой по случаю тесноты были  выпряжены лошади, стоял дородный пожилой джентльмен в синем сюртуке с  блестящими пуговицами, в плисовых штанах и в высоких сапогах с отворотами,  затем две юных леди в шарфах и перьях, молодой джентльмен, по-видимому  влюбленный в одну из юных леди в шарфах и перьях, леди неопределенного  возраста, по всей видимости тетка упомянутых леди, и мистер Тапмен, державшийся  столь непринужденно и развязно, словно с первых дней младенчества был членом  этой семьи. К задку экипажа была привязана внушительных размеров корзина — одна  из тех корзин, которые всегда пробуждают в созерцательном уме мысли о холодной  птице, языке и бутылках вина, а на козлах сидел жирный краснолицый парень,  погруженный в дремоту. Каждый мыслящий наблюдатель с первого взгляда мог  определить, что его обязанностью является распределение содержимого упомянутой  корзины, когда настанет для его потребления подходящий момент.    

Мистер Пиквик торопливо окидывал взглядом эти интересные  детали, когда его снова окликнул верный ученик.    

— Пиквик! Пиквик! — восклицал мистер Тапмен.  Залезайте сюда! Поскорей!    

— Пожалуйте, сэр, милости просим, — сказал  дородный джентльмен. — Джо! Несносный мальчишка… Он опять заснул… Джо,  опусти подножку.    

Жирный парень не спеша скатился с козел, опустил подножку и  держал дверцу экипажа приветливо открытой. В этот момент подошли мистер  Снодграсс и мистер Уинкль.    

— Всем хватит места, джентльмены, — сказал  дородный джентльмен. — Двое в экипаже, один на козлах. Джо, освободи место  на козлах для одного из этих джентльменов. Ну, сэр, пожалуйте! — И  дорожный джентльмен протянул руку и втащил в коляску сперва мистера Пиквика, а  затем мистера Снодграсса. Мистер Уинкль влез на козлы, жирный парень,  переваливаясь, вскарабкался на тот же насест и мгновенно заснул.    

— Очень рад вас видеть, джентльмены, — сказал  дородный джентльмен. — Я вас очень хорошо знаю, хотя вы меня, быть может,  и не помните. Прошлой зимой я провел несколько вечеров у вас в клубе… Встретил  здесь сегодня утром моего друга мистера Тапмена и очень ему обрадовался. Как же  вы поживаете, сэр? Вид у вас цветущий.    

Мистер Пиквик поблагодарил за комплимент и дружески погнал  руку дородному джентльмену в сапогах с отворотами.    

— Ну, а вы как себя чувствуете, сэр? — продолжал  дородный джентльмен, с отеческой заботливостью обращаясь к мистеру  Снодграссу. — Прекрасно, да? Ну, вот и отлично, вот и отлично. А вы, сэр?  (Обращаясь к мистеру Уинклю.) Очень рад, что вы хорошо себя чувствуете, очень и  очень рад. Джентльмены, эти девицы — мои дочери, а это моя сестра, мисс Рейчел  Уордль. Она — мисс, хотя и не так понимает свою миссию… Что, сэр как? — И  дородный джентльмен игриво толкнул мистера Пиквика локтем в бок и от души  расхохотался.    

— Ах, братец! — с укоризненной улыбкой воскликнула  мисс Уордль.    

— Да ведь я правду говорю, — возразил дородный  джентльмен, — никто не может это отрицать. Прошу прощенья, джентльмены,  вот это мой приятель мистер Трандль. Ну-с, а теперь, когда все друг с другом  знакомы, я предлагаю располагаться без всяких стеснений, и давайте-ка  посмотрим, что там такое происходит. Вот мой совет.    

С этими словами дородный джентльмен надел очки, мистер  Пиквик взял подзорную трубу, и все находящиеся в экипаже встали и через головы  зрителей начали созерцать военные эволюции.    

Это были изумительные эволюции: одна шеренга палила над  головами другой шеренги, после чего убегала прочь, затем эта другая шеренга  палила над головами следующей и в свою очередь убегала; войска построились в  каре, а офицеры поместились в центре; потом спустились по лестницам в ров и  вылезли из него с помощью тех же лестниц; сбили баррикады из корзин и проявили  величайшую доблесть. Инструментами, напоминающими гигантские швабры, забили  снаряды в пушки; и столько было приготовлений к пальбе и так оглушительно  прогремел залп, что воздух огласился женскими воплями. Юные мисс Уордль так  перепугались, что мистер Трандль буквально вынужден был поддержать одну из них  в экипаже, в то время как мистер Снодграсс поддерживал другую, а у сестры  мистера Уордля нервическое возбуждение достигло столь ужасных размеров, что  мистер Тапмен счел совершенно необходимым обвить рукой ее стан, дабы она не  упала. Все были взволнованы, кроме жирного парня; он же спал сладким сном,  словно рев пушек с детства заменял ему колыбельную.    

— Джо! Джо! — кричал дородный джентльмен, когда  крепость была взята, а осаждающие и осажденные уселись обедать. —  Несносный мальчишка, он опять заснул! Будьте так добры, ущипните его, сэр…  пожалуйста, за ногу, иначе его не разбудишь… очень вам благодарен. Развяжи  корзину, Джо!    

Жирный парень, которого мистер Уинкль успешно разбудил,  ущемив большим и указательным пальцами кусок ляжки, снова скатился с козел и  начал развязывать корзину, проявляя больше расторопности, чем можно было ждать  от него, судя по его пассивности до сего момента.    

— А теперь придется немного потесниться, — сказал  дородный джентльмен.    

Посыпались шутки по поводу того, что в тесноте у леди  изомнутся рукава платьев, послышались шутливые предложения, вызвавшие яркий  румянец на щеках леди, — посадить их к джентльменам на колени, и, наконец,  все разместились в коляске. Дородный джентльмен начал передавать в экипаж  различные вещи, которые брал из рук жирного парня, поднявшегося для этой цели  на задок экипажа.    

— Ножи и вилки, Джо!    

Ножи и вилки были поданы; леди и джентльмены в коляске и  мистер Уинкль на козлах были снабжены этой полезной утварью.    

— Тарелки, Джо, тарелки!    

Повторилась та же процедура, что и при раздаче ножей и  вилок.    

— Теперь птицу, Джо. Несносный мальчишка — он опять  заснул! Джо! Джо! (Несколько ударов тростью по голове, и жирный парень не без  труда очнулся от летаргии.) Живей, подавай закуску!    

В этом последнем слове было что-то, заставившее жирного  парня встрепенуться. Он вскочил; его оловянные глаза, поблескивавшие из-за  раздувшихся щек, жадно впились в съестные припасы, когда он стал извлекать их  из корзины.    

— Ну-ка, пошевеливайся, — сказал мистер Уордль,  ибо жирный парень любовно склонился над каплуном и, казалось, не в силах был с  ним расстаться. Парень глубоко вздохнул и, бросив пламенный взгляд на  аппетитную птицу, неохотно передал ее своему хозяину.    

— Правильно… смотри в оба. Давай язык… паштет из  голубей. Осторожнее, не урони телятину и ветчину… Не забудь омары… Вынь салат  из салфетки… Давай соус.    

Эти распоряжения срывались с уст мистера Уордля, пока он  вручал упомянутые блюда, переправляя всем тарелки в руки и на колени.    

— Чудесно, не правда ли? — осведомился сей  жизнерадостный джентльмен, когда процесс уничтожения пищи начался.    

— Чудесно! — подтвердил мистер Уинкль, сидя на  козлах и разрезая птицу.    

— Стакан вина?    

— С величайшим удовольствием.    

— Возьмите-ка бутылку к себе на козлы.    

— Вы очень любезны.    

— Джо!    

— Что прикажете, сэр? (На сей раз он не спал, ибо  только что ухитрился стянуть пирожок с телятиной.)    

— Бутылку вина джентльмену на козлах. Очень рад нашей  встрече, сэр.    

— Благодарю вас. — Мистер Уинкль осушил стакан и  поставил бутылку подле себя на козлы.    

— Разрешите, сэр, выпить за ваше здоровье? —  обратился мистер Трандль к мистеру Уинклю.    

— Очень приятно, — ответил мистер Уинкль, и оба  джентльмена выпили.    

Затем выпили по стаканчику все, но исключая и леди.    

— Как наша милая Эмили кокетничала с чужим  джентльменом! — шепнула своему брату, мистеру Уордлю, тетка, старая дева,  со всей завистью, на которую способна тетка и старая дева.    

— Ну, так что же? — отозвался веселый пожилой  джентльмен. — Мне кажется, это очень естественно… ничего удивительного.  Мистер Пиквик, не угодно ли вина, сэр?    

Мистер Пиквик, глубокомысленно исследовавший начинку  паштета, с готовностью согласился.    

— Эмили, дорогая моя, — покровительственно сказала  пребывающая в девичестве тетушка, — не говори так громко, милочка.    

— Ах, тетя!    

— Тетка и этот старенький джентльмен разрешают себе  все, а другим ничего, — шепнула мисс Изабелла Уордль своей сестре Эмили.    

Молодые леди весело засмеялись, а старая попыталась скроить  любезную мину, но это ей не удалось.    

— Молодые девушки так бойки, — сказала мисс Уордль  мистеру Тапмену таким соболезнующим тоном, словно оживление являлось  контрабандой, а человек, не скрывавший его, совершал великое преступление и  грех.    

— О да! — отозвался мистер Тапмен, не уяснив себе,  какого ответа от него ждут. — Это очаровательно.    

— Гм… — недоверчиво протянула мисс Уордль.    

— Разрешите? — самым слащавым тоном сказал мистер  Тапмен, прикасаясь одной рукой к пальцам очаровательной Рейчел, а другой  приподнимая бутылку. Разрешите?    

— О, сэр!    

Мистер Тапмен имел весьма внушительный вид, а Рейчел  выразила опасение, не возобновится ли пальба, ибо и таком случае ей придется  еще раз прибегнуть к его поддержке.    

— Как вы думаете, можно ли назвать моих милых племянниц  хорошенькими? шепотом спросила мистера Тапмена любящая тетушка.    

— Пожалуй, если бы здесь не было их тетушки, ответил  находчивый пиквикист, сопровождая свои слова страстным взглядом.    

— Ах, шалун… но серьезно… Если бы цвет лица у них был  чуточку лучше, они могли бы показаться хорошенькими… при вечернем освещении?    

— Да, пожалуй, — равнодушным тоном проговорил  мистер Тапмен.    

— Ах, какой вы насмешник… Я прекрасно знаю, что вы  хотели сказать.    

— Что? — осведомился мистер Тапмен, который ровно  ничего не хотел сказать.    

— Вы подумали о том, что Изабелла горбится… да, да,  подумали! Вы, мужчины, так наблюдательны! Да, она горбится, этого нельзя  отрицать, и уж, конечно, ничто так не уродует молодых девушек, как эта привычка  горбиться. Я ей часто говорю, что пройдет несколько лет и на нее страшно будет  смотреть. Да и насмешник же вы!    

Мистер Тапмен ничего не имел против такой репутации,  приобретенной по столь дешевой цене, он приосанился и загадочно улыбнулся.    

— Какая саркастическая улыбка! — с восхищением  сказала Рейчел. — Право же, я вас боюсь.    

— Боитесь меня?    

— О, вы от меня ничего не скроете, я прекрасно знаю,  что значит эта улыбка.    

— Что? — спросил мистер Тапмен, который и сам  этого не знал.    

— Вы хотите сказать, — понизив голос, продолжала  симпатичная тетка, вы хотели сказать, что сутулость Изабеллы не такое уж  большое несчастье по сравнению с развязностью Эмили. А Эмили очень развязна! Вы  не можете себе представить, до чего это меня иногда огорчает! Я часами плачу, а  мой брат так добр, так доверчив, он ничего не замечает, я совершенно уверена,  что это разбило бы ему сердце. Быть может, всему виной только манера держать  себя хотелось бы мне так Думать… Я утешаю себя этой надеждой… (Тут любящая  тетушка испустила глубокий вздох и уныло покачала головой.)    

— Ручаюсь, что тетка говорит о нас, — шепнула мисс  Эмили Уордль своей сестре, — я в этом уверена, у нее такая злющая  физиономия.    

— Ты думаешь? — отозвалась Изабелла. — Гм…  Дорогая тетя!    

— Что, милочка?    

— Тетя, я так боюсь, что вы простудитесь… пожалуйста,  наденьте платок, закутайте вашу милую старую голову… право же, нужно беречь  себя в ваши годы!    

Хотя расплата была произведена той же монетой и по заслугам,  но вряд ли можно было придумать месть более жестокую. Неизвестно, в какой форме  излила бы тетка свое негодование, не вмешайся мистер Уордль, который, ничего не  подозревая, переменил тему разговора, энергически окликнув Джо.    

— Несносный мальчишка, — сказал пожилой  джентльмен, — он опять заснул!    

— Удивительный мальчик! — произнес мистер  Пиквик. — Неужели он всегда так спит?    

— Спит! — подтвердил старый джентльмен. — Он  всегда спит. Во сне исполняет приказания и храпит, прислуживая за столом.    

— В высшей степени странно! — заметил мистер  Пиквик.    

— Да, очень странно, — согласился старый  джентльмен. — Я горжусь этим парнем… ни за что на свете я бы с ним не  расстался. Это чудо природы! Эй, Джо, Джо, убери посуду и откупорить еще одну  бутылку, слышишь?    

Жирный парень привстал, открыл глаза, проглотил огромный  кусок пирога, который жевал в тот момент, когда заснул, и не спеша исполнил  приказание своего хозяина: собрал тарелки и уложил их в корзинку, пожирая  глазами остатки пиршества. Была подана и распита еще одна бутылка; опять  привязали корзину, жирный парень занял свое место на козлах, очки и подзорная  труба снова были извлечены. Тем временем маневры возобновились. Свист,  стрельба, испуг леди, а затем, ко всеобщему удовольствию, была взорвана и мина.  Когда дым от взрыва рассеялся, войска и зрители последовали этому примеру и  тоже рассеялись.    

Не забудьте, — сказал пожилой джентльмен, пожимая руку  мистеру Пиквику и заканчивая разговор, начатый во время заключительной стадии  маневров, завтра вы у нас в гостях.    

— Непременно, — ответил мистер Пиквик.    

— Адрес у вас есть?    

— Менор Фарм, Дингли Делл[33], — отозвался мистер Пиквик, заглянув в  записную книжку.    

— Правильно, — подтвердил старый  джентльмен. — И помните, я вас отпущу не раньше чем через неделю и  позабочусь о том, чтобы вы увидели все достойное внимания. Если вас интересует  деревенская жизнь, пожалуйте ко мне, и я дам вам ее в изобилии. Джо! —  Несносный мальчишка: он опять заснул! Джо, помоги Тому заложить лошадей!    

Лошадей впрягли, кучер влез на козлы, жирный парень  поместился рядом с ним, распрощались, и экипаж отъехал. Когда пиквикисты в  последний раз оглянулись, заходящее солнце бросало яркий отблеск на лица  сидевших в экипаже и освещало фигуру жирного парня. Голова его поникла на  грудь, он спал сладким сном.    

 Глава V,    

     

краткая, повествующая, между прочим, о том, как мистер  Пиквик вызвался править, а мистер Уинкль — ехать верхом, и что из этого  получилось     

     

Ясным и чистым было небо, благоуханным — воздух, и все  вокруг являлось во всей своей красе, когда мистер Пиквик облокотился о перила  Рочестерского моста, созерцая природу и дожидаясь завтрака. Пейзаж в самом деле  мог очаровать и менее созерцательную душу, чем та, перед которой он  расстилался.    

Слева от наблюдателя находилась полуразрушенная стена, во  многих местах пробитая и кое-где грузно нависавшая над узким берегом. Водоросли  длинной бахромой повисли на зазубренных и острых камнях, трепеща при малейшем  дуновении ветра, и зеленый плющ горестно о6вился вокруг темных и разрушенных  бойниц. За стеной вставал древний замок — башни его были без кровли, а  массивные стены грозили рухнуть, но он горделиво возвещал нам о былой силе и  мощи, когда лет семьсот назад он оглашался бряцанием оружия и шумом празднеств  и оргий. По обеим сторонам тянулись, уходя вдаль, берега Медуэй. покрытые  нивами и пастбищами, виднелись ветряные мельницы, церкви, и эта красочная  панорама казалась еще прекраснее от изменчивых теней, которые быстро пробегали  по ней, когда легкие и расплывчатые облачка таяли в лучах утреннего солнца.  Река, отражая чистую синеву неба, сверкала и искрилась, бесшумно струясь, и с  ясным прозрачным журчанием погружались в воду весла рыбаков, когда тяжелые, но  живописные лодки медленно скользили вниз по течению.    

От приятных грез, навеянных раскинувшимся перед ним  пейзажем, мистера Пиквика пробудил глубокий вздох и прикосновение к плечу. Он  оглянулся: возле него стоял мрачный субъект.    

— Созерцаете картину природы? — осведомился  мрачный субъект.    

— Да, — сказал мистер Пиквик.    

— И поздравляете себя с тем, что так рано встали?    

Мистер Пиквик кивнул в знак согласия.    

— Ах, следовало бы вставать пораньше, чтобы видеть  солнце во всем его великолепии, ибо редко сияет оно так ослепительно в течение  целого дня. Утро дня и утро жизни слишком сходны.    

— Вы правы, сэр, — согласился мистер Пиквик.    

— Говорят: «Утро слишком прекрасно, чтобы  длиться», — Продолжал мрачный субъект. — То же самое можно сказать и  о повседневном нашем существовании. Боже! Чего бы я не сделал, чтобы вернуть  дни детства или забыть о них навеки!    

— Вы пережили много горя, сэр, — сочувственно  заметил мистер Пиквик.    

— Да, — поспешно подтвердил мрачный субъект. Да, я  пережил больше, чем могут себе представить те, кто видит меня теперь.    

На секунду он умолк, потом отрывисто спросил:    

— Не мелькала ли у вас мысль в такое утро, как сегодня,  что было бы блаженством и счастьем броситься в воду и утонуть?    

— Помилуй бог, нет! — ответил мистер Пиквик,  отступая от перил, ибо у него возникло опасение, как бы мрачный субъект,  эксперимента ради, не столкнул его вниз.    

— А я часто об этом думал, — продолжал мрачный  субъект, не заметив его движения. — Тихая прохладная вода как будто сулит  мне отдых и покой. Прыжок, плеск, недолгая борьба, взбаламученные волны  постепенно уступают место легкой ряби, вы погребены в водяной могиле, и вместе  с вами погребены ваши горести и несчастья.    

Ввалившиеся глаза мрачного субъекта ярко вспыхнули, но  минутное возбуждение быстро угасло, он спокойно отвернулся и сказал:    

— Довольно об этом. Мне бы хотелось обсудить с вами  другой предмет. В тот вечер вы мне предложили прочесть рукопись и внимательно  слушали чтение.    

— Совершенно верно, — подтвердил мистер  Пиквик, — и я несомненно полагал…    

— Мнения меня не интересуют, — перебил мрачный  субъект, — и я в них не нуждаюсь. Вы путешествуете для собственного  удовольствия и обогащения знаниями. Что вы скажете, если я вам пришлю занятную  рукопись — заметьте, занятной я ее называю не потому, что она ужасна или  невероятна, нет, она занятна как романтическая страница подлинной жизни. Не  огласите ли вы ее в клубе, о котором столь часто говорите?    

— Конечно, если вы желаете, — ответил мистер  Пиквик, — и она будет занесена в протоколы.    

— Вы ее получите, — заявил мрачный субъект. —  Ваш адрес? — И, узнав от мистера Пиквика предполагаемый маршрут, он  старательно занес его в свою засаленную записную книжку, затем, отклонив  настойчивое приглашение мистера Пиквика позавтракать вместе, расстался с ним у  двери гостиницы и медленно побрел прочь.    

Спутники мистера Пиквика поджидали его к завтраку, который  был уже готов, и все блюда заманчиво расставлены. Уселись за стол, а засим  поджаренная ветчина, яйца, чай, кофе и всякая всячина начали исчезать с  быстротой, свидетельствовавшей как о превосходном качестве продуктов, так и о  прекрасном аппетите всей компании.    

— Ну-с, поговорим о Менор Фарм, — сказал мистер  Пиквик. — Как мы туда поедем?    

— Не посоветоваться ли нам со слугою? — предложил  мистер Тапмен, после чего слуга был призван.    

— Дингли Делл, джентльмены?.. Пятнадцать миль,  джентльмены… по проселочной дороге… Дорожную коляску, сэр?    

— В дорожной коляске могут поместиться только  двое, — возразил мистер Пиквик.    

— Совершенно верно, сэр, прошу прощенья, сэр.  Прекрасный четырехколесный экипаж, сэр, сиденье сзади для двух, одно место  впереди для джентльмена, который правит. Ах, прошу прощенья, сэр, — экипаж  трехместный.    

— Что же нам делать? — спросил мистер Снодграсс.    

— Может быть, один из джентльменов пожелает ехать  верхом, сэр? предложил слуга, посматривая на мистера Уинкля. — Очень  хороши верховые лошади, сэр, любой из слуг мистера Уордля может отвести лошадь  назад, когда отправится в Рочестер.    

— Отлично, — сказал мистер Пиквик. — Уинкль,  хотите прокатиться верхом?    

В тайниках души мистера Уинкля возникли серьезные опасения,  касающиеся его умения ездить верхом, но ему во что бы то ни стало хотелось их  скрыть, а посему он и ответил тотчас же и очень решительно:    

— Конечно. Я буду в восторге.    

Мистер Уинкль бросил вызов судьбе. Иного выхода у него не  было.    

— Велите подать лошадей к одиннадцати часам,  распорядился мистер Пиквик.    

— Слушаю, сэр, — ответил слуга.    

Слуга удалился, завтрак был окончен, и путешественники  поднялись каждый в свою комнату, чтобы уложить костюмы, которые хотели взять с  собой.    

Мистер Пиквик покончил со всеми приготовлениями и из-за  оконных занавесок столовой взирал на прохожих, когда вышел слуга и доложил, что  лошади поданы. Сообщение это было подтверждено самим экипажем, который не  замедлил появиться перед окнами вышеупомянутой половой.    

Это был диковинный зеленый ящичек на четырех колесах, с  низким двухместным сиденьем, напоминающим плетенку для винных бутылок, с  высоким насестом спереди для одного человека, влекомый гигантской бурой  лошадью, которая обнаруживала великолепный по своей симметрии костяк. Тут же  стоял конюх, держа за повод оседланную для мистера Уинкля другую рослую лошадь,  по-видимому, близкую родственницу животного, впряженного в экипаж.    

— Господи помилуй! — воскликнул мистер Пиквик,  когда они стояли на тротуаре и ждали, пока уложены будут в экипаж их  вещи. — Господи помилуй, а кто ж будет править? Об этом я и не подумал.    

— Вы конечно, — сказал мистер Тапмен.    

— Разумеется, — сказал мистер Снодграсс.    

— Я! — воскликнул мистер Пиквик.    

— Не извольте беспокоиться, сэр, — вмешался  конюх. — Доверьтесь ей, сэр, спокойно: грудной младенец — и тот с ней  справится.    

— А она не пуглива? — осведомился мистер Пиквик.    

— Пуглива, сэр? Покажите ей воз обезьян с обожженными  хвостами — она и то не испугается.    

Такой отзыв рассеивал все сомнения. Мистер Тапмен и мистер  Снодграсс влезли в ящик, мистер Пиквик взобрался на насест и поставил ноги на  обитую клеенкой подножку, приспособленную специально для этой цели.    

— Ну, Блестящий Уильям, — сказал конюх своему  подручному, — подай джентльмену вожжи.    

Блестящий Уильям (должно быть, этим прозвищем он был обязан  своим прилизанным волосам и лоснящейся физиономии) вложил вожжи в левую руку  мистера Пиквика, а старший конюх сунул ему хлыст в правую руку.    

— Тпру! — закричал мистер Пиквик, когда рослое животное  попятилось, не скрывая своего намерения ввалиться через окно в столовую.    

— Тпру! — отозвались из ящика мистер Тапмен и  мистер Снодграсс.    

— Ничего! Это ей порезвиться вздумалось,  джентльмены, — ободряюще заметил старший конюх. — Придержи-ка ее,  Уильям.    

Подручный укротил буйный нрав животного, а конюх поспешил на  помощь к мистеру Уинклю.    

— С этой стороны пожалуйте, сэр.    

— Провалиться мне на этом месте, если джентльмен не  собирался влезть не с той стороны, — ухмыляясь, шепнул форейтор на ухо  официанту, веселившемуся от всей души.    

Мистер Уинкль, следуя инструкции, уселся в седло, по с таким  трудом, словно ему пришлось карабкаться на борт первоклассного военного судна.    

— Все в порядке? — осведомился мистер Пиквик,  предчувствуя в глубине души, что о порядке и речи быть не может.    

— Все в порядке, — слабым голосом ответил мистер  Уинкль.    

— Пошел! — крикнул конюх. — Держите вожжи,  сэр.    

И вот на потеху всего двора повозка и верховой конь  помчались: одна — с мистером Пикником на козлах, другой — с мистером Уинклем на  спине.    

— Отчего это она идет как-то боком? — обратился  мистер Снодграсс из ящика к мистеру Уинклю в седле.    

— Понятия не имею, — ответил мистер Уинкль.    

Его лошадь несло по улице самым загадочным образом: боком  вперед, головой к одной стороне улицы и хвостом — к другой.    

Мистер Пиквик этого не видел и не имел времени заметить что  бы то ни было, так как все его внимание было сосредоточено на лошади,  впряженной в повозку и проявлявшей своеобразные наклонности, весьма интересные  для постороннего наблюдателя, но отнюдь не столь занимательные для лиц.  сидевших в экипаже. Не говоря уже о весьма неприятной и раздражающей привычке  задирать голову и натягивать вожжи так, что мистеру Пиквику великого труда  стоило удерживать их в руке, лошадь проявляла странную склонность внезапно  бросаться в сторону, останавливаться, а затем в течение нескольких минут  мчаться вперед с быстротой, исключающей всякую возможность управлять экипажем.    

— Что она хочет показать этим? — спросил мистер  Снодграсс, когда лошадь в двадцатый раз проделала этот маневр.    

— Не знаю, — отозвался мистер Тапмен. — Я бы  сказал, что она пуглива, а как по-вашему?    

Мистер Снодграсс хотел что-то ответить, когда его прорвал  возглас мистера Пиквика.    

— Тпру! — воскликнул сей джентльмен. — Я  уронил хлыст.    

— Уинкль! — сказал мистер Снодграсс, когда всадник  на рослой лошади подъехал к ним рысцой, в шляпе, надвинутой на самые уши, и  сотрясаясь всем телом от резких движений, словно вот-вот рассыплется на  кусочки, — Уинкль, будьте добры, поднимите хлыст.    

Мистер Уинкль натягивал поводья огромной лошади, пока лицо у  него не почернело; ухитрившись, наконец, остановить лошадь, он слез, подал  мистеру Пиквику хлыст и, схватив поводья, приготовился снова вскочить в седло.    

Захотелось ли рослой лошади, отличавшейся природной игривостью,  невинно пошалить с мистером Уинклем, или она сообразила, что не менее приятную  прогулку может совершить и без всадника, — эти вопросы мы, конечно, не в  силах разрешить окончательно и определенно. Какими бы мотивами ни  руководствовалось животное, несомненным остается один факт: едва схватил мистер  Уинкль поводья, как лошадь перебросила их через голову и на всю их длину  отскочила назад.    

— Милая скотинка, — вкрадчиво сказал мистер  Уинкль, — милая скотинка, добрая старая лошадка!    

Но «милая скотинка» презирала лесть: чем упорнее старался  мистер Уинкль к ней подойти, тем настойчивее она отступала, и, несмотря на  уговоры и улещиванье, мистер Уинкль и лошадь кружились на одном месте в течение  десяти минут, а по прошествии этого времени расстояние между ними отнюдь не  уменьшилось, — положение неприятное при любых обстоятельствах, а тем более  на безлюдной дороге, где никто не придет на помощь.    

— Что мне делать? — крикнул мистер Уинкль после  длительного кружения на одном месте. — Что мне делать? Я не могу к ней подойти.    

— Ведите ее на поводу, пока мы не доберемся до  заставы, — ответил мистер Пиквик.    

— Да она не хочет идти! — завопил мистер Уинкль.  Вылезайте и подержите ее.    

Мистер Пиквик — сама доброта и человеколюбие — бросил вожжи  на спину своей лошади и, спустившись с козел, заботливо повернул повозку к  придорожным кустам на тот случай, если кто проедет по дороге, после чего  поспешил на помощь к своему злополучному спутнику, оставив мистера Тапмена и  мистера Снодграсса в экипаже.    

Едва завидев мистера Пиквика, приближавшегося с хлыстом в  руке, лошадь перестала упорно кружиться на одном месте и начала отступать столь  решительно, что потащила за собой мистера Уинкля, не выпускавшего поводьев, и  заставила его бежать в ту сторону, откуда они только что приехали. Мистер Пиквик  бросился на помощь, но чем быстрее устремлялся он вперед, тем быстрее бежала от  него лошадь. Послышался топот копыт, заклубилась пыль, и мистер Уинкль, едва не  вывихнувший руки, благоразумно бросил повод. Лошадь остановилась, посмотрела,  тряхнула головой, повернулась и спокойно побежала рысью домой в Рочестер,  предоставив мистеру Уинклю и мистеру Пиквику с немым отчаянием взирать друг на  друга. Какой-то дребезжащий звук привлек их внимание. Они встрепенулись.    

— Господи помилуй! — воскликнул несчастный мистер  Пиквик. — И другая лошадь убегает!    

Это была истинная правда. Шум испугал лошадь, а вожжи лежали  у нее на спине. Результаты угадать нетрудно. Она сорвалась с места, увлекая за  собой четырехколесный экипаж с мистером Тапменом и мистером Снодграссом. Скачка  продолжалась недолго. Мистер Тапмен прыгнул в кусты, мистер Снодграсс  последовал его примеру; лошадь разбила четырехколесную повозку о деревянный  мост, — кузов отделился от колес, ящик сорвался, и лошадь остановилась как  вкопанная, созерцая произведенное ею разрушение.    

Первой заботой двух уцелевших друзей было извлечь своих  злополучных спутников из кустов, где они застряли, — процесс, который  доставил им несказанное удовольствие, когда они убедились, что никто не получил  никаких повреждений, если не считать нескольких дыр на платье и легких царапин,  нанесенных колючками. Следующей их заботой было выпрячь лошадь. По окончании  этой сложной операции компания медленно побрела вперед, ведя за собой лошадь, а  повозку бросив на произвол судьбы.    

Через час ходьбы путешественники увидели маленький  придорожный трактир — перед домом два вяза, водопойная колода для лошадей и  столб с вывеской, позади несколько бесформенных стогов сена, сбоку огород, а  вокруг разбросанные в странном беспорядке ветхие сараи и надворные строения. На  огороде работал рыжеволосый человек. Мистер Пиквик громко окликнул его:    

— Эй! Послушайте!    

Рыжеволосый выпрямился, заслонил глаза рукой и посмотрел  пристально и холодно на мистера Пиквика и его спутников.    

— Эй! Послушайте! — повторил мистер Пиквик.    

— В чем дело? — отозвался рыжеволосый.    

— Далеко отсюда до Дингли Делла?    

— Добрых семь миль.    

— Дорога хорошая?    

— Плохая.    

Дав сей краткий ответ и удовлетворив, по-видимому, свое  любопытство еще одним пристальным взглядом, рыжеволосый снова принялся за  работу.    

— Мы бы хотели на время оставить здесь эту  лошадь, — сказал мистер Пиквик. — Можно?    

— Лошадь хотите здесь оставить? — повторил  рыжеволосый, опираясь на лопату.    

— Ну да, — ответил мистер Пиквик, который уже  успел подойти вместе с лошадью к изгороди.    

— Хозяйка! — заорал человек с рыжими волосами,  выйдя из огорода и в упор глядя на лошадь. — Хозяйка!    

На зов явилась высокая костлявая женщина, прямая, как палка,  в грубой синей накидке, с талией под мышками.    

— Скажите, любезная, можно оставить здесь эту лошадь? —  вкрадчиво спросил мистер Тапмен, выступая вперед.    

Женщина очень пристально разглядывала всю компанию, а  рыжеволосый шепнул ей что-то на ухо.    

— Нет, — ответила она, подумав. — Боюсь.    

— Боитесь! — воскликнул мистер Пиквик. — Чего  может бояться эта женщина?    

— Недавно мы из-за этого попали в беду, — сказала  женщина, поворачивая к дому. — Не о чем тут толковать.    

— В высшей степени странно! — воскликнул  удивленный мистер Пиквик.    

— Мне… мне кажется, — шепнул мистер Уинкль  окружившим его друзьям, мне кажется, они подозревают, что эту лошадь мы  приобрели какими-то нечестными путями.    

— Что?! — в порыве негодования воскликнул мистер  Пиквик.    

Мистер Уинкль смущенно повторил свою догадку.    

— Эй, послушайте! — крикнул рассерженный мистер  Пиквик. — Вы что, думаете — мы эту лошадь украли?    

— Ясное дело украли, — ответил рыжеволосый,  оскалив зубы так, что рот растянулся от одного слухового органа до другого. С  этими словами он вошел в дом и захлопнул за собой дверь.    

— Это похоже на сон! — кипятился мистер Пиквик. На  отвратительный сон. Тащиться целый день с ужасной лошадью, от которой не можешь  отделаться!    

Пиквикисты мрачно и уныло пошли прочь, а рослое  четвероногое, к которому все они чувствовали безграничное отвращение, плелось  за ними по пятам.    

Уже наступал вечер, когда четверо друзей и их четвероногий  спутник свернули на боковую дорогу, ведущую к Менор Фарм; и даже теперь, когда  они были так близки к цели, удовольствие, которое могли бы они испытать при  иных обстоятельствах, оказалось в значительной мере отравленным размышлениями о  том, какой странный у них вид и сколь нелепо их положение. Изорванные костюмы,  исцарапанные лица, запыленные ботинки, измученный вид и в довершение всего  лошадь. О, как проклинал мистер Пиквик эту лошадь! Время от времени он бросал  на благородное животное взгляды, горящие ненавистью и жаждой мести; не раз  принимался высчитывать, каковы будут издержки, если он перережет ей горло, и им  овладевало с удесятеренной силой искушение убить се или отпустить на все четыре  стороны. От этих ужасных мыслей его отвлекли две фигуры, внезапно появившиеся  за поворотом дороги. Это был мистер Уордль и верный его паж, жирный парень.    

— Где же это вы запропастились? — спросил  гостеприимный пожилой джентльмен. — Я вас весь день поджидал. Однако вид у  вас потрепанный. Как! Царапины! Ничего серьезного, надеюсь, нет? Ну, я очень  рад, очень рад это слышать. Так, значит, вы опрокинулись? Ничего! Обычная  история в этих краях. Джо! — Он опять спит! — Джо, возьми у  джентльмена лошадь и отведи ее в конюшню,    

Жирный парень, тяжело ступая, поплелся за ними вместе с  лошадью, а пожилой джентльмен добродушно выражал сочувствие своим гостям, узнав  об их приключениях ровно столько, сколько они сочли нужным сообщить, и повел их  прежде всего на кухню.    

— Здесь мы вас приведем в порядок, — сказал  пожилой джентльмен, — а затем я вас представлю обществу, собравшемуся в  гостиной. Эмма, подай черри-бренди, Джейн, иголку с ниткой! Полотенец и воды,  Мэри! Ну, девушки, пошевеливайтесь!    

Три-четыре проворных девушки бросились отыскивать требуемые вещи,  а два большеголовых круглолицых представителя мужского пола покинули свои места  у очага (ибо, хотя вечер был майский, их тянуло к огоньку не меньше, чем на  святках) и нырнули в какие-то темные углы, откуда быстро извлекли ваксу и с  полдюжины щеток.    

— Пошевеливайтесь! — повторил пожилой джентльмен,  но это приказание оказалось совершенно излишним, так как одна девушка уже  наливала черри-бренди, другая принесла полотенца, а один из слуг, ухватив  внезапно за ногу мистера Пиквика и подвергая его опасности потерять равновесие,  чистил ему башмак, пока мозоли не раскалились докрасна, в то время как другой  чистил мистера Уинкля тяжелой платяной щеткой, насвистывая при этом, как имеют  обыкновение насвистывать конюхи, отчищая лошадь скребницей.    

Покончив с омовениями, мистер Снодграсс, стоя спиной к  камину и с истинным наслаждением попивая черри-бренди, осматривал кухню. Он  описывает ее, как просторное помещение с красным кирпичным подом и  вместительным очагом; потолок украшали окорока, свиная грудинка, связки луковиц.  Степы были декорированы охотничьими хлыстами, несколькими уздечками, седлом и  старым, заржавленным мушкетоном, под которым красовалась надпись, возвещавшая,  что он «заряжен», — если верить свидетельству того же источника, —  уже по крайней мере полстолетия. В углу важно тикали старинные часы с недельным  заводом, отличавшиеся нравом степенным и уравновешенным, а на одном из  многочисленных крючков, украшавших кухонный шкаф, висели серебряные карманные  часы, не менее древние.    

— Готовы? — осведомился пожилой джентльмен, когда  его гости были вымыты, заштопаны, вычищены и подкреплены бренди.    

— Вполне, — ответил мистер Пикник.    

— В таком случае идемте!    

И компания, миновав несколько темных коридоров, где к ней  присоединился мистер Тапмен, который замешкался, чтобы сорвать поцелуй у Эммы,  должным образом вознаградившей его толчками и царапинами, приблизилась к двери  гостиной.    

— Добро пожаловать, джентльмены! — промолвил  гостеприимный хозяин, распахивая дверь и проходя вперед, чтобы представить  гостей. — Добро пожаловать в Менор Фарм!    

 Глава VI    

     

Старомодная игра в карты. Стихи священника. Рассказ о  возвращении каторжника     

     

При входе мистера Пиквика с друзьями гости, собравшиеся в  старой гостиной, встали им навстречу; и пока шла церемония представления,  сопровождавшаяся всеми обязательными формальностями, у мистера Пиквика было  время рассмотреть лица и поразмыслить о характерах и стремлениях людей, его  окружавших, — привычка, которой он, наряду со многими великими людьми,  предавался с наслаждением.    

Очень старая леди в величественном чепце и выцветшем  шелковом платье не кто иная, как мать мистера Уордля, — занимала почетное  место в углу, справа от камина; стены были украшены предметами,  свидетельствовавшими о том, что в молодости она была воспитана подобающим образом  и о своем воспитании не забыла и на старости лет, — тут были весьма  древние вышивки, шитые шерстью пейзажи такой же давности и алые шелковые  покрышки на чайник более современного происхождения. Тетка, две юных леди и  мистер Уордль соперничали друг с другом, ревностно и неустанно оказывая знаки  внимания старой леди: одна держала ее слуховой рожок, другая — апельсин, третья  флакон с нюхательной солью, а четвертый усердно поправлял и взбивал подушки,  водруженные за ее спиной. Против нее, по другую сторону камина, восседал лысый,  старый джентльмен с благожелательным и добродушным выражением лица священник  Дингли Делла, а рядом с ним — его жена, полная, румяная старая леди, у которой  был такой вид, словно она не только постигла искусство и тайну домашнего  изготовления ароматных настоек на благо и удовольствие ближним, но и сама при  случае весьма не прочь была их отведать. В одном углу человечек, с лицом  проницательным и похожим на рипстонский ранет[34],  беседовал с толстым старым джентльменом, и еще два-три пожилых джентльмена, и  еще две-три пожилых леди неподвижно сидели навытяжку, пристально разглядывая  мистера Пиквика и его спутников.    

— Мистер Пиквик, маменька! — заорал во весь голос  мистер Уордль.    

— А! — сказала старая леди, покачивая головой.  Ничего не слышу.    

— Мистер Пиквик, бабушка! — дружно прокричали обе  юные леди.    

— А! — отозвалась старая леди. — Ну, да это  неважно, полагаю, что ему никакого дела нет до такой старухи, как я.    

— Уверяю вас, сударыня, — начал мистер Пиквик,  пожимая руку старой леди и говоря так громко, что добродушное лицо его приняло  от напряжения карминный оттенок, — уверяю вас, сударыня, ничто не  доставляет мне такого удовольствия, как знакомство с леди столь почтенного  возраста, возглавляющей такую славную семью и имеющей столь моложавый и цветущий  вид.    

— А… — сказала, помолчав, старая леди, — все это  прекрасно, да только я его не слышу.    

— Бабушка сейчас немного расстроена, — понизив  голос, сообщила мисс Изабелла Уордль, — по потом она еще поговорит с вами.    

Мистер Пиквик кивнул головой в знак готовности подчиниться  капризу старческой немощи и вступил в общий разговор с другими членами кружка.    

— Очаровательное местоположение! — сказал мистер  Пиквик.    

— Очаровательное! — откликнулись мистеры  Снодграсс, Тапмен и Уинкль.    

— Да, бесспорно, — согласился мистер Уордль.    

— Во всем Кенте не найдется лучшего местечка,  сэр, — заметил проницательный человечек с лицом, похожим на ранет, —  да, сэр, не найдется, уверен, что не найдется.    

И проницательный человечек торжествующе осмотрелся по  сторонам, словно кто-то усиленно ему возражал, но он в конце концов одержал над  ним верх.    

— Лучшего местечка не найдется во всем Кенте, повторил  он, помолчав.    

— За исключением Маллинс Медоус, — глубокомысленно  заметил один толстяк.    

— Маллинс Медоус! — с глубоким презрением воскликнул  первый.    

— Да, Маллинс Медоус! — повторил толстяк.    

— Прекрасный участок, — вмешался другой толстяк,    

— Совершенно верно, — подтвердил третий толстяк.    

— Это всем известно, — согласился дородный хозяин.    

Проницательный человечек недоверчиво осмотрелся по сторонам,  но, убедившись, что остается в меньшинстве, скроил соболезнующую физиономию и  больше уже не проронил ни слова.    

— О чем они говорят? — громко осведомилась старая  леди у одной из своих внучек, ибо, как большинство глухих, она, казалось, не  допускала возможности, что ее могут услышать.    

— О наших местах, бабушка.    

— А что с ними такое? Ничего ведь не случилось?    

— Нет. Мистер Миллер говорил, что наш участок лучше,  чем Маллинс Медоус.    

— А что он в этом понимает? — вознегодовала старая  леди. — Миллер — нахал и много о себе думает, можете передать ему мое  мнение.    

И старая леди, нимало не подозревая, что говорит отнюдь не  шепотом, выпрямилась и пригвоздила взглядом проницательного преступника.    

— Ну-ну, — засуетился хозяин, естественно желая  переменить тему разговора. — А что, если бы нам сыграть роббер, мистер  Пиквик?    

— Я был бы очень рад, — ответил сей джентльмен, но  прошу вас, не затевайте для меня одного.    

— Уверяю вас, маменька с удовольствием разыграет  роббер, — возразил мистер Уордль. — Не так ли, маменька?    

Старая леди, которая при обсуждении этой темы оказалась  менее глухой, чем в других случаях, ответила утвердительно.    

— Джо, Джо! — крикнул старый джентльмен. —  Джо… несносный… Ах, вот он! Разложи ломберные столы.    

Летаргический юноша ухитрился без дальнейших понуканий  разложить два ломберных стола, один для игры в «Папесса Иоанна», другой для  виста. За вист сели мистер Пиквик и старая леди, мистер Миллер и толстый  джентльмен; остальные разместились за другим столом.    

Роббер разыгрывался со всей серьезностью и степенностью,  какие приличествуют занятию, именуемому «вистом», — торжественному обряду,  к коему, на наш взгляд, весьма непочтительно и неприлично применять слово  «игра». А за другим столом, где шла «салонная» игра, веселились столь бурно,  что мешали сосредоточиться мистеру Миллеру, который был поглощен вистом меньше,  чем следовало, и ухитрился совершить немало серьезных преступлений и промахов,  возбудивших в высокой степени гнев толстого джентльмена и в такой же степени  улучшивших расположение духа старой леди.    

— Ну вот! — с торжеством провозгласил преступный  Миллер, беря леве к концу партии. — Льщу себя надеждой, что лучше сыграть  невозможно, больше нельзя было взять ни одной взятки.    

— Миллеру нужно было перекрыть бубны козырем, не правда  ли, сэр? заметила старая леди.    

Мистер Пиквик кивнул в знак согласия.    

— В самом деле? — спросил злополучный игрок,  нерешительно обращаясь к своему партнеру.    

— Несомненно, сэр, — грозно ответил толстый  джентльмен.    

— Очень сожалею, — сказал удрученный Миллер.    

— Велика польза от ваших сожалений! — проворчал  толстый джентльмен.    

— Два онера, итого восемь у нас, — сказал мистер  Пиквик.    

Новая сдача.    

— Есть у нас роббер? — осведомилась старая леди.    

— Есть, — ответил мистер Пиквик. — Двойной,  простой, и к робберу.    

— Ну и везет! — сказал мистер Миллер.    

— Ну и карты! — сказал толстый джентльмен.    

Торжественное молчание: мистер Пиквик весел, старая леди  серьезна, толстый джентльмен придирчив, а мистер Миллер запуган.    

— Еще раз двойной, — сказала старая леди и с  торжеством отметила это обстоятельство, положив под подсвечник шестипенсовик и  стертую монету в полпенни.    

— Двойной, сэр, — сказал мистер Пиквик.    

— Я это вижу, сэр, — резко ответил ему толстый  джентльмен.    

Следующая игра с такими же результатами сопровождалась тем,  что злополучный Миллер не снес требуемой масти, по каковому поводу толстый  джентльмен пришел в состояние крайнего возбуждения, длившееся до конца игры,  после чего он удалился в угол и в продолжение часа и двадцати семи минут не  проронил ни слова; по истечении этого времени он вышел из своего убежища и с  видом человека, который готов по-христиански простить все обиды, предложил  мистеру Пиквику понюшку табаку. Слух у старой леди значительно улучшился, а  злополучный мистер Миллер чувствовал себя выброшенным из родной стихии, как  дельфин, посаженный в караульную будку.    

А за другим столом весело шла некоммерческая игра; Изабелла  Уордль и мистер Трандль объявили себя партнерами, то же сделали Эмили Уордль и  мистер Снодграсс, и даже мистер Тапмен и незамужняя тетушка организовали акционерное  общество фишек и любезностей. Мистер Уордль был в ударе, и так забавно вел  игру, а пожилые леди так зорко следили за своими выигрышами, что смех не  смолкал за столом. Была тут одна пожилая леди, которой аккуратно каждую игру  приходилось платить за полдюжины карт, что неизменно вызывало общий смех; а  когда пожилая леди насупилась, раздался хохот, после чего лицо пожилой леди  постепенно начало проясняться, и кончилось тем, что она захохотала громче всех.  Затем, когда у незамужней тетушки оказался «марьяж» и юные леди снова  расхохотались, незамужняя тетушка собиралась надуться, но, почувствовав, что  мистер Тапмен пожимает ей руку под столом, тоже просияла и посмотрела столь  многозначительно, словно для нее «марьяж» был не так недоступен, как думают некоторые  особы. Тут все снова захохотали, и громче всех старый мистер Уордль, который  наслаждался шуткой не меньше, чем молодежь.    

Если говорить о мистере Снодграссе, то он только и делал,  что нашептывал поэтические сентенции на ухо своей партнерше, что настроило  одного старого джентльмена на шутливый лад по поводу партнеров за карточным  столом и партнеров в жизни и заставило вышеупомянутого старого джентльмена  сделать на этот счет несколько замечаний, сопровождаемых подмигиваниями и  хихиканьем и развеселивших все общество, а в особенности жену старого  джентльмена. Мистер Уинкль выступил с остротами, хорошо известными в городе, но  вовсе не известными в деревне, и так как все от души смеялись и высказывали  свое одобрение, то мистер Уинкль был весьма польщен и доволен. Добродушный  священник взирал благосклонно, ибо при виде счастливых лиц за столом добрый  старик тоже чувствовал себя счастливым; и хотя веселились, быть может, слишком  бурно, зато от души, а не для виду. А в конце концов только такое веселье имеет  цену.    

В этих беззаботных развлечениях быстро промелькнул вечер, а  когда было покончено с сытным, хотя и простым ужином и маленькое общество  расположилось дружеским кружком у камелька, мистер Пиквик отметил, что никогда  еще не был он так счастлив и никогда так полно не наслаждался ускользающими  мгновениями.    

— Да, да, это то, что я люблю, — сказал  гостеприимный хозяин, торжественно восседавший рядом со старой леди, держа ее  руку в своей. Счастливейшие минуты моей жизни пролетели у этого старого камина,  и я так к нему привязан, что каждый вечер развожу в нем пылающий огонь, пока он  не разгорится до невыносимого жара. И моя милая старая маменька, когда была  девочкой, не раз сиживала вон на той скамеечке перед камином. Верно, маменька?    

Непрошеная слеза, которую вызывают воспоминания о былом и о  давно ушедшем счастье, скатилась по щеке старой леди, и она с меланхолической  улыбкой кивнула головой.    

— Не осудите меня, мистер Пиквик, за болтовню об этом  старом камине, помолчав, продолжал хозяин, я его горячо люблю и другого не  знаю. Старые дома и поля кажутся мне живыми друзьями, так же как и паша  маленькая церковь, обвитая плющом, о котором — к слову сказать — наш добрый  друг сочинил стихотворение вскоре по приезде в наши края. Мистер Снодграсс,  разрешите наполнить ваш стакан?    

— Он полон, благодарю вас, — ответил этот  джентльмен, чье поэтическое любопытство было весьма возбуждено последним  замечанием хозяина. Простите, вы упомянули стихотворение о плюще?    

— Об этом вы должны спросить вашего друга, —  многозначительно ответил хозяин, кивнув в сторону священника.    

— Мне бы очень хотелось услышать это стихотворение,  сэр, — сказал мистер Снодграсс.    

— Уверяю вас, это так, пустячок, — ответил  священник, — я был молод, когда сочинил его, и в этом единственное мое  оправдание. Но если вам угодно, вы его услышите.    

Разумеется, в ответ раздался шепот заинтересованных  слушателей, и старый джентльмен — с помощью подсказывавшей ему жены — прочел  следующие строфы.    

— Я их назвал, — сказал он, —    

ЗЕЛЕНЫЙ ПЛЮЩ     

     

О причудлив ты, мой зеленый плющ,    

Проползая среди руин,    

За отборной пищей гонишься ты    

В невеселом своем дому.    

Камень должен сгнить, обветшать  стена,    

И тогда ты возлюбишь их,    

А тончайшая вековая пыль    

Будет лакомством для тебя.    

Стелешься там, где жизни пет,    

Древний гость, мой зеленый плющ.    

     

Быстро вьешься ты, хотя крыльев нет,    

Сердце верное у тебя.    

Как ты льнешь к нему, как туго обвил    

Друга милого — вечный дуб!    

Как влачишься ты по сырой земле    

И тихонько шуршишь в листве,    

Когда, ласково обнимая, льнешь    

К праху тучному у могил!    

Стелешься там, где прах и тлен,    

Древний гость, мой зеленый плюш.    

     

Пронеслись века, память стерла их,    

И народы ушли с земли,    

Но не блекнет только зеленый плющ    

Он, как встарь, и сочен и свеж.    

Одинокий, отважный древний плющ    

Силу черпает в днях былых:    

Для того же и возводится дом,    

Чтобы плющ питать и растить.    

Стелешься, где прошли века,    

Древний гость, мой зеленый плющ.    

     

Пока старый джентльмен вторично читал эти строки, чтобы дать  мистеру Снодграссу возможность их записать, мистер Пиквик с величайшим  интересом изучал черты его лица. Когда старый джентльмен кончил диктовать, а  мистер Снодграсс спрятал записную книжку в карман, мистер Пиквик заговорил:    

— Простите меня, сэр, если я, будучи столь мало с нами  знаком, осмелюсь сделать одно замечание: я думаю, что такой человек, как вы,  несомненно наблюдал за время своего служения церкви много сцен и событий,  достойных запоминания.    

— Кое-что я, конечно, имел случай наблюдать, —  ответил старый джентльмен, — но поскольку сфера моей деятельности весьма  ограничена, то события и действующие лица не представляли собой ничего из ряда  вон выходящего.    

— Однако вы сделали кое-какие записи, касающиеся Джона  Эдмондса, не так ли? — осведомился мистер Уордль, которому явно хотелось  демонстрировать своего друга в назидание новым гостям.    

Старый джентльмен слегка кивнул в знак согласия и хотел  заговорить о другом, но мистер Пиквик сказал:    

— Прошу прощенья, сэр, разрешите спросить, кто был этот  Джон Эдмондс?    

— Я хотел задать тот же вопрос, — с жаром вставил  мистер Снодграсс.    

— Теперь уж вам не отвертеться, — сказал веселый  хозяин. — Рано или поздно вы должны будете удовлетворить любопытство этих  джентльменов, так воспользуйтесь же удобным случаем и сделайте это сейчас.    

Старый джентльмен добродушно улыбнулся и выдвинулся вперед  на своем стуле; остальные ближе сдвинули стулья, в особенности мистер Тапмен и  незамужняя тетушка, которые, быть может, были туговаты на ухо; старую леди  вооружили слуховым рожком, а мистер Миллер (который заснул во время чтения  стихов) очнулся от сна, получив предостерегающий щипок под столом от бывшего  своего партнера, степенного толстого джентльмена, после чего старый священник  без всяких предисловий начал следующий рассказ, который мы берем на себя  смелость озаглавить:    

     

     Возвращение каторжника    

     

Когда я ровно двадцать пять лет назад поселился в этой  деревне, заговорил старый джентльмен, — наихудшей репутацией среди моих  прихожан пользовался некто Эдмондс, арендовавший неподалеку отсюда маленькую  ферму. Он был угрюмым, злым, дурным человеком, жизнь вел праздную и распутную,  нрав имел жестокий. За исключением нескольких ленивых и беспечных бродяг, с  которыми он проводил время на полях либо пьянствовал в трактире, не было у него  ни друзей, ни знакомых; никто не хотел разговаривать с этим человеком, которого  боялись многие, а ненавидели все, — и все сторонились Эдмондса.    

Когда я только что сюда приехал, у него была жена и  единственный сын лет двенадцати. О жестоких страданиях этой женщины, о кротости  и терпении, с которыми она их переносила, о трепетной заботливости, с какой  воспитывала мальчика, никто и понятия не имеет. Да простит мне небо мою  догадку, если она жестока, но в глубине души я твердо верю, что этот человек  систематически, в течение многих лет старался разбить сердце своей жены. Но она  переносила все ради сына и — многим это может показаться странным — ради отца  своего ребенка, ибо хоть и был он зверем и обращался с ней жестоко, но когда-то  она его любила, и воспоминание о том, кем он для нее был, пробуждало в ее груди  чувство снисходительности и покорности перед лицом страдания — чувство, которое  непонятно ни одному живому существу, кроме женщины.    

Они были очень бедны — да и не могло быть иначе, раз муж вед  такой образ жизни; но неустанное и неослабное прилежание жены, работавшей и в  ранний и в поздний час, утром, в полдень и ночью, спасало их от крайней нужды.  Труды ее вознаграждались плохо. Люди, проходившие мимо ее жилища вечером или в  поздний час ночи, рассказывали, что до них доносились стоны и рыдания  несчастной женщины и глухие удары, и не раз уже за полночь мальчик стучался в  дверь соседа, к которому его посылали, чтобы спасти от пьяного, озверевшего  отца.    

Бедная женщина, которой часто не удавалось скрыть следы  побоев, аккуратно посещала нашу маленькую церковь. Каждое воскресенье, утром и  после полудня, она занимала вместе со своим мальчиком всегда одну и ту же  скамью; и хотя оба были бедно одеты, — значительно хуже, чем большинство  их соседей, нуждавшихся еще более, чем они, — одежда их всегда была чистой  и опрятной. Все и каждый приветствовали добрым словом «бедную миссис Эдмондс»,  и, бывало, измученное ее лицо освещалось чувством глубокой благодарности, когда  по окончании службы она останавливалась в аллее вязов, ведущей к церкви, и  перебрасывалась несколькими словами с соседом либо, замешкавшись, смотрела с  материнской гордостью и любовью на здорового мальчугана, резвившегося со своими  приятелями. В такие минуты ее измученное лицо озарялось глубокой  благодарностью, и она казалась если не беззаботной и счастливой, то по крайней  мере спокойной и довольной.    

Прошло пять-шесть лет, мальчик стал здоровым, рослым юношей.  Годы, укрепившие хрупкое тело ребенка и влившие в него мужественную силу,  согнули спину матери и отняли силу у ее ног; рука, которая должна была бы ее  поддерживать, уже не сжимала ее руки, лицо, которое должно было радовать ее,  уже не было обращено к ее лицу. Она сидела на старой своей скамье, но место  подле нее оставалось незанятым. По-прежнему раскрывала она заботливо библию,  отыскивая нужные места и загибая страницы, но не было того, кто бы читал ее  вместе с нею, и крупные слезы капали на книгу, и слова расплывались перед ее  глазами. Соседи относились к ней так же ласково, как и встарь, но она  отворачивалась, избегая их приветствий. Уже не замедляла она шагов в аллее  старых вязов — не было у нее бодрой надежды на счастье. Безутешная женщина  надвигала чепец на лицо и торопливо удалялась.    

Нужно ли говорить вам о том, что юноша, который, оглядываясь  на раннее свое детство, запечатленное в памяти, и пронося воспоминания сквозь  жизнь, не мог припомнить ничего, что бы не было так или иначе связано с  бесконечными добровольными лишениями, перенесенными матерью ради него, с  обидами, оскорблениями и побоями, которые только ради него она  претерпевала, — нужно ли говорить вам, что он, безрассудно пренебрегая  разбитым ее сердцем, угрюмо, злобно забывая все, что она для него сделала и  перенесла, связался с отъявленными негодяями и в безумии своем безудержно  устремился по тропе, которая должна была привести его к смерти, ее — к позору?  Горе человеческой природе! Мы давно уже это предвидели.    

Вскоре должна была исполниться мера скорбей и страданий  несчастной женщины. В окрестностях были совершены многочисленные преступления;  виновных не нашли, и это придало им смелости. Дерзкий грабеж, сопровождавшийся  отягчающими вину обстоятельствами, побудил усилить бдительность и энергически  приступить к розыскам, на что не рассчитывали преступники. Подозрение пало на  молодого Эдмондса и его трех товарищей. Его арестовали, заключили в тюрьму,  судили, приговорили к смерти.    

По сей день звучит в моих ушах дикий, пронзительный женский  вопль, раздавшийся в зале суда, когда был вынесен приговор. Этот вопль поразил  ужасом сердце преступника, который оставался равнодушным к суду, к приговору,  даже к неминуемой смерти. Губы, упрямо сжатые, задрожали и невольно раскрылись,  лицо его стало пепельно-серым, когда из всех пор выступил холодный пот; дрожь  пробежала по мускулистому телу преступника, и он, шатаясь, опустился на скамью.    

В порыве душевной муки несчастная мать упала к моим ногам и  страстно молила всемогущего, который до сей поры помогал ей переносить все  невзгоды, — молила взять ее из мира скорби и печали и пощадить жизнь  единственного ее ребенка. За этим последовал взрыв отчаяния и мучительная  борьба, какой, надеюсь, никогда я больше не увижу. Я знал, что в этот час  разбилось ее сердце, но ни жалобы, ни ропота я от нее не слышал.    

Грустно было видеть, как эта женщина изо дня в день  приходила на тюремный двор, ревностно стараясь своей любовью и мольбами  смягчить жестокое сердце упрямого сына. Все было тщетно. Он оставался угрюмым,  непреклонным и равнодушным. Даже неожиданная замена смертной казни  четырнадцатью годами ссылки на каторжные работы не сломила его озлобленного  упрямства.    

Но дух смирения и выносливости, который так долго  поддерживал его мать, не мог побороть физическую слабость и недуги. Она  заболела. Она заставила себя подняться с постели, чтобы еще раз навестить сына,  по силы ей изменили, и в изнеможении она упала на землю.    

Вот тогда-то подверглись испытанию хваленое хладнокровие и  равнодушие юноши; его постигло тяжкое возмездие, и он едва не сошел с ума. День  миновал, а мать его не навестила; пролетел второй день, третий, и она не пришла  к нему; настал вечер, он не видел ее, а через двадцать четыре часа его увезут  от нее — быть может, навеки. О, с какой силой захлестнули его давно забытые  мысли о прошлом, когда он метался по узкому двору, как будто эти метания могли  ускорить для него получении сведений о ней, с какою горечью почувствовал он  свою беспомощность и одиночество, когда узнал, наконец, правду! Его мать,  единственное родное ему существо, лежала больная — быть может, умирающая — на  расстоянии мили от него. Будь он свободен, не закован в кандалы, через  несколько минут он очутился бы подле нее. Он подбежал к воротам, вцепился  руками в железную решетку, в отчаянии сотрясал ее так, что она гудела, потом  бросился на толстую стену, будто хотел проложить путь сквозь камни, но прочная  стена издевалась над жалкими его усилиями, и, заломив руки, он заплакал, как  ребенок.    

Я принес в тюрьму материнское прощение и благословение сыну,  а ей, лежавшей на одре болезни, сообщил о его раскаянии и передал страстную  мольбу о прощении. С жалостью и состраданием я прислушивался к словам  раскаявшегося преступника, мечтавшего о том, как он по возвращении своем будет  утешать и покоить мать. Я не сомневался, что мать его уйдет из этого мира  значительно раньше, чем он доберется до места своего назначения.    

Его увезли ночью. Спустя несколько недель душа бедной  женщины вознеслась — я твердо верю и надеюсь — в обитель вечного блаженства и  покоя. Над ее останками я совершил погребальную службу. Она лежит на нашем  маленьком кладбище. На ее могиле нет плиты. Ее горести были известны людям,  добродетели — богу.    

Перед отправкой каторжника было условлено, что он напишет  матери, как только получит на это разрешение, и письмо адресует на мое имя.  Отец решительно отказался увидеться с сыном с момента его ареста, ему было все  равно, жив он или умер. Прошло много лет, и я не имел никаких сведений о  каторжнике: истекло больше половины назначенного срока, и, не получив ни одного  письма, я решил, что он умер, — пожалуй, хотелось мне на это надеяться.    

По прибытии в колонию Эдмондс был отправлен далеко в глубь  страны, и, быть может, этим-то и объясняется тот факт, что ни одно из  отправленных им писем до меня не дошло. Там прожил он все четырнадцать лет. По  истечении этого срока, оставаясь верным старому своему решению и клятве, данной  матери, он вернулся в Англию, преодолев бесчисленные трудности, и пешком  отправился в родную деревню.    

Был ясный августовский воскресный вечер, когда Джон Эдмондс  вошел в деревню, которую семнадцать лет назад покинул со стыдом и позором.  Кратчайший путь лежал через кладбище. У него забилось сердце, когда он иступил  за ограду. Высокие старые вязы, пропуская сквозь листву яркий луч заходящего  солнца, падавший на тенистую дорожку, воскресили воспоминания детства. Он  увидел самого себя, цепляющегося за руку матери и мирно идущего в церковь.  Вспомнил, как, бывало, заглядывал в ее бледное лицо и как часто у нее на глазах  выступали слезы, когда она смотрела на него, слезы, обжигавшие ему лоб, когда  она наклонялась, чтобы поцеловать его и он тоже начинал плакать, хотя в ту пору  и не подозревал о том, какие это было горькие слезы. Он вспомнил, как часто  бегал по этой дорожке вместе с веселыми товарищами, то и дело оглядываясь,  чтобы увидеть улыбку матери, услышать ее кроткий голос. И тогда словно  поднялась завеса над его воспоминаниями и всплыли в памяти ласковые слова,  оставшиеся без ответа, забытые предостережения, нарушенные им обещания;  мужество покинуло его. страдания его были невыносимы.    

Он вошел в церковь. Вечерняя служба кончилась, прихожане  разошлись, но церковь еще не была закрыта. Гулко раздавались шаги в невысоком  здании, и здесь была такая тишина, что он почти испугался своего одиночества.  Он осмотрелся по сторонам. Все было по-прежнему. Церковь показалась ему меньше,  чем раньше, но остались те же старые памятники, на которые он столько раз  смотрел с детским благоговением, маленькая кафедра с выцветшей подушкой, престол,  перед которым он так часто повторял заповеди, почитаемые в детстве и забытые в  годы зрелости. Он подошел к старой скамье; она казалась холодной и покинутой.  Унесли подушку, исчезла библия. Быть может, теперь его мать занимала другую  скамью, для людей победнее, или хворала и не могла одни дойти до церкви. Он не  смел подумать о том, чего боялся. Холод пробежал у него по спине, он дрожал,  направляясь к выходу.    

В дверях он встретил старика, входившего в церковь. Эдмондс  отшатнулся — он хорошо его знал, много раз видел он, как тот роет могилы на  кладбище. Что скажет он вернувшемуся каторжнику?    

Старик посмотрел на незнакомое ему лицо, сказал «добрый  вечер» и медленно прошел дальше. Он забыл его.    

Эдмондс спустился с холма и вошел в деревню. Было тепло,  люди сидели у дверей своих домов или гуляли в маленьких садиках, наслаждаясь  ясным вечером и отдыхом от работы. Многие поглядывали на него, и он много раз  боязливо озирался: узнают ли его, сторонятся ли? Чуть не в каждом доме были  чужие лица. Некоторых он узнал. Это были его школьные товарищи — в последний  раз он их видел мальчиками, — растолстевшие, окруженные ватагой веселых  ребят; в слабом и немощном старике, сидевшем в кресле у двери коттеджа, узнал  он человека, которого помнил здоровым и сильным работником; по все они его  забыли, и он шел никем не узнанный.    

Последние мягкие лучи заходящего солнца упали на землю,  бросая яркий отблеск на желтые снопы пшеницы и удлиняя тени фруктовых деревьев,  когда он остановился перед старым домом, где прошло его детство, — перед  домом, к которому стремился с бесконечной любовью в течение долгих, томительных  лет заключения и тоски. Частокол был низкий, хотя он прекрасно помнил то время,  когда этот же частокол казался ему высокой стеной; он заглянул в старый сад.  Огородных растений и ярких цветов было в нем больше, чем в прежние времена, но  старые деревья уцелели, — вон то самое дерево, под которым он сотни раз  лежал, устав от беготни на солнцепеке, и чувствовал, как подкрадывается к нему  сладкий безмятежный сон — сон счастливого детства. В доме разговаривали. Он  прислушался, но голоса показались ему чужими, он их не узнавал. И звучали они  весело; а ведь он прекрасно знал, что в разлуке с ним его бедная старуха мать  не может веселиться, и он отошел. Открылась дверь, и шумно, с громкими криками  выбежала группа детей, в дверях появился отец с маленьким мальчиком на руках, и  дети окружили его, хлопая в ладоши, увлекая за собой, чтобы втянуть в веселую  игру. Каторжник подумал о том, сколько раз на этом самом месте ежился он от  страха при виде своего отца. Вспомнил, как часто он дрожа закрывался с головой  одеялом и слышал грубые слова, удары и вопли матери. Уходя отсюда, он громко  разрыдался от душевной боли, но сжал кулаки и в безумной тоске стиснул зубы.    

Так вот оно — возвращение, о котором он мечтал на протяжении  многих мучительных лет, и ради этого перенес столько страданий! Ни одной  приветственной улыбки, ни одного взгляда, несущего прощение, нет дома, где бы  нашел он приют, нет руки, которая протянулась бы ему на помощь, — а ведь пришел  он в свою родную деревню! По сравнению с этим одиночеством, что значило  одиночество в диких дремучих лесах, где не встретить человека!    

Он понял, что там, в далекой стране изгнания и позора,  представлял себе родную деревню такой, какою ее покинул, не думал о том, как  изменится она за время его отсутствия. Печальная действительность больно его  ударила, и глубокое уныние овладело им. У него не хватило мужества наводить  справки или явиться к тому единственному человеку, который, по всей  вероятности, встретит его ласково и сочувственно. Медленно побрел он дальше;  словно чувствуя себя виноватым, он избегал проезжей дороги, свернул на луг,  хорошо ему знакомый, закрыл лицо руками и бросился на траву.    

Он не заметил, что возле него на насыпи лежит какой-то человек.  Когда тот повернулся, чтобы украдкой взглянуть на пришельца, одежда его  зашуршала, и Эд» мондс поднял голову.    

Человек уселся на земле. Это был сгорбленный старик. с  морщинистым желтым лицом, обитатель работного дома. если судить по одежде. Он  казался очень старым, но дряхлостью своей был, по-видимому, обязан распутной  жизни или болезням, а не прожитым годам. Он в упор смотрел на незнакомца, и  через несколько секунд какой-то странный, тревожный огонек загорелся в его  тусклых и сонных глазах, и казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Эдмондс  приподнялся, встал на колени и пристально стал вглядываться в лицо старика. Они  молча смотрели друг на друга.    

Старик смертельно побледнел. Задрожав всем телом, он с  трудом поднялся. Эдмондс вскочил. Тот отступил на шаг. Эдмондс двинулся к нему.    

— Я хочу услышать ваш голос, — хрипло, прерывисто  сказал каторжник.    

— Не подходи! — крикнул старик и присовокупил  страшное проклятие.    

Каторжник ближе подошел к нему.    

Тот взвизгнул:    

— Не подходи! — Обезумев от ужаса, он поднял палку  и нанес Эдмондсу тяжелый удар по лицу.    

— Отец… дьявол! — сквозь стиснутые зубы  пробормотал каторжник. Он рванулся вперед, схватил старика за горло, — но  это был его отец, и руки его бессильно опустились.    

Старик громко завопил. Этот вопль пронесся над пустынными  полями, словно завывание злого духа. Лицо его почернело; из носа и изо рта  хлынула кровь и окрасила траву в густой, темно-красный цвет; он зашатался и  упал. У него лопнул кровеносный сосуд, и он был мертв раньше, чем сын попытался  его поднять.    

В том уголке кладбища, — помолчав, сказал старый  джентльмен, — в том уголке кладбища, о котором я упоминал выше, похоронен  человек, служивший у меня в течение трех лет после этих событий и проявивший  такое глубокое раскаяние и смирение, какие редко приходится наблюдать. При его  жизни никто, кроме меня, не знал, кто он такой и откуда пришел. Это был Джон  Эдмондс, вернувшийся каторжник.    

 Глава VII    

     

о том, как мистер Уинкль, вместо того чтобы метить в  голубя и попасть в ворону, метил в ворону и ранил голубка; как клуб крикетистов  Дингли Делла состязался с, объединенным Магльтоном и как Дингли Делл давал обед  в честь объединенных магльтонцев, а также о других интересных и поучительных  вещах     

     

Утомительный ли день, полный приключений, или снотворное  действие, вызванное рассказом священника, повлияли так сильно на мистера  Пиквика, но когда его провели в уютную спальню, не прошло и пяти минут, как он  погрузился в крепкий сон без сновидений, из которого его вывело только утреннее  солнце, укоризненно бросавшее яркие лучи в его комнату. Мистер Пиквик отнюдь не  был лежебокой; он вскочил с постели, как выскакивает пылкий воин из своей  палатки.    

— Приятное, приятное местечко! — прошептал  восторженный джентльмен, открывая окно. — Может ли тот, кто однажды  почувствовал влияние подобного пейзажа, жить, созерцая изо дня в день кирпичи и  черепицы? Можно ли влачить существование там, где петух встречается только в  виде флюгера, где о Пане напоминает только панель и где зелень — только в  зеленной лавке? Кто может вынести прозябание в таком месте? Кто, спрашиваю я,  может это выдержать? И, руководствуясь весьма похвальными прецедентами, мистер  Пиквик долго вопрошал самого себя, после чего высунул голову из окна и  огляделся по сторонам.    

Густой сладкий запах сена, сложенного в стога, поднимался к  окну его комнаты; цветочные клумбы под окном насыщали воздух своими ароматами;  ярко-зеленые лужайки были покрыты утренней росой, которая сверкала на каждом  листочке, трепетавшем под легким ветерком, а птицы пели так, словно каждая  искрящаяся росинка была для них источником вдохновения.    

Мистер Пиквик погрузился в упоительные и сладкие мечты.    

— Эй, послушайте! — долетел до него чей-то оклик.    

Он посмотрел направо, но никого там не увидел; его глаза  обратились налево и пронизали далекое пространство; он возвел их к небу, но там  в нем не нуждались, наконец, сделал то, с чего начал бы всякий заурядный  человек, а именно посмотрел в сад и увидел мистера Уордля.    

— Как поживаете? — осведомился добродушный хозяин,  дыша полной грудью в предвкушении наслаждений. — Чудесное утро, не правда  ли? Рад, что вы так рано встали. Спускайтесь-ка поживее и приходите сюда. Я  буду вас ждать.    

Мистер Пиквик не заставил повторять приглашение. В десять  минут он закончил свой туалет и по истечении этого времени находился уже в обществе  пожилого джентльмена.    

— Послушайте! — сказал в свою очередь мистер  Пиквик, заметив, что его спутник держит ружье, а другое лежит на траве. —  Что это вы задумали?    

— Мы с нашим другом хотим перед завтраком пострелять  грачей, — ответил хозяин. — Он, кажется, прекрасный стрелок.    

— Я слыхал от него, что он превосходно стреляет,  отозвался мистер Пиквик, — по никогда еще не видал.    

— Что же это он не идет? — заметил хозяин. —  Джо, Джо!    

Из дома вышел жирный парень, который благодаря бодрящему  утреннему воздуху был погружен в дремоту не больше, чем на три четверти с  дробью.    

— Ступайте наверх и скажите джентльмену, что он найдет  меня и мистера Пиквика в грачевнике. Проводите джентльмена туда, слышите?    

Парень пошел исполнять приказание, а хозяин, неся оба ружья,  словно новый Робинзон Крузо, направился к садовой калитке.    

— Вот наше место, — объявил пожилой джентльмен,  останавливаясь в аллее после нескольких минут ходьбы. Дальнейшее разъяснение  было излишним, ибо неумолчное карканье ничего не подозревавших грачей выдавало  их местопребывание.    

Пожилой джентльмен положил одно ружье на землю, а другое  зарядил.    

— Вот они, — сказал мистер Пиквик, когда вдали  появились фигуры мистера Тапмена, мистера Снодграсса и мистера Уинкля.    

Жирный парень, не совсем уверенный в том, которого  джентльмена следует позвать, проявил исключительную сообразительность и, по  избежание возможной ошибки, позвал всех троих.    

— Пожалуйте! — крикнул пожилой джентльмен,  обращаясь к мистеру Уинклю. Такому страстному охотнику, как вы, полагается  давным-давно быть на ногах, даже ради такого пустяка.    

Мистер Уинкль ответил принужденной улыбкой и взял готовое  ружье с таким выражением лица, которое скорее приличествовало бы грачу,  терзаемому предчувствием насильственной смерти. Это могла быть и охотничья  страсть, но она почему-то разительно смахивала на уныние.    

Пожилой джентльмен дал знак, и двое оборванных мальчуганов,  которые были препровождены сюда под надзором юного Лемберта[35], тотчас же полезли на деревья.    

— Зачем здесь эти ребята? — отрывисто спросил  мистер Пиквик.    

Он был встревожен, ибо, наслышавшись о бедственном положении  земледельческого населения, предположил, что деревенские ребята вынуждены с  риском для жизни искать заработка, служа мишенью неопытным стрелкам.    

— Это только для начала игры, — смеясь, ответил  мистер Уордль.    

— Для чего? — переспросил мистер Пиквик.    

— Да, проще говоря, для того, чтобы вспугнуть грачей.    

— Ах, вот что! И это все?    

— Вы удовлетворены?    

— Вполне.    

— Отлично! Мне начинать?    

— Пожалуйста, — ответил мистер Уинкль, радуясь  некоторой отсрочке.    

— В таком случае отойдите в сторону. За дело!    

Мальчишка закричал и начал раскачивать ветку, на которой  было гнездо. С полдюжины молодых грачей, неистово крича, вылетели, чтобы  разузнать, в чем дело. Пожилой джентльмен ответил выстрелом. Одна птица упала,  остальные разлетелись.    

— Поднимите ее, Джо, — сказал пожилой джентльмен.    

На лице юноши засияла улыбка. В воображении его пронеслось  смутное видение паштета из грачей. Унося птицу, он смеялся, — это был  увесистый грач.    

— Ну-с, мистер Уинкль, палите, — сказал хозяин,  снова заряжая свое ружье.    

Мистер Уинкль выступил вперед и прицелился. Мистер Пиквик и  его друзья невольно съежились, опасаясь, как бы не посыпались на них убитые  грачи, ибо никто не сомневался в том, что грачи посыплются градом после смертоносного  выстрела мистера Уинкля. Наступило торжественное молчание… громкий крик…  хлопанье крыльев… что-то слабо щелкнуло.    

— Что случилось? — воскликнул пожилой джентльмен.    

— Не стреляет? — осведомился мистер Пиквик.    

— Осечка! — объявил мистер Уинкль, который очень  побледнел — должно быть, от разочарования.    

— Странно, — сказал пожилой джентльмен, беря  ружье. — Никогда еще не давало оно осечки. А что же это я не вижу никаких  следов пистона?    

— Черт возьми! — воскликнул мистер Уинкль. Я и  забыл о пистоне.    

Эта маленькая оплошность была исправлена. Мистер Пиквик  снова съежился. Мистер Уинкль с видом решительным и непреклонным выступил  вперед; мистер Тапмен выглядывал из-за дерева.    

Мальчишка закричал; вылетело четыре птицы. Мистер Уинкль  выстрелил.    

Раздался вопль, скорее человеческий, чем птичий, вопль,  исторгнутый физической болью. Мистер Тапмен спас жизнь многих невинных птиц,  приняв часть заряда и левую руку.    

Нет слов описать поднявшуюся суматоху. Рассказать, как  мистер Пиквик в порыве чувств назвал мистера Уинкля «негодяем», как мистер  Тапмен лежал распростертый на земле и как пораженный ужасом мистер Уинкль  опустился возле него на колени, как мистер Тапмен в забытьи выкрикивал чье-то  женское имя, затем открыл сперва один глаз, потом другой, после чего упал навзничь  и закрыл оба глаза, — описать эту сцену со всеми подробностями не легче,  чем изобразить, как несчастный постепенно приходил в себя, как перевязали ему  руку носовыми платками и как встревоженные друзья медленно повели его,  поддерживая под руки.    

Они приближались к дому. У калитки сада стояли леди,  поджидая их к завтраку. Появилась незамужняя тетушка: она улыбнулась и сделала  знак, чтобы они ускорили шаги. Было ясно, что она понятия не имеет о  катастрофе. Бедняжка! Бывают моменты, когда неведение воистину блаженно.    

Они подошли ближе.    

— Что случилось со старичком? — проговорила  Изабелла Уордль.    

Незамужняя тетушка не обратила внимания на эти слова, она  думала, что они относятся к мистеру Пиквику. В ее глазах Треси Тапмен был  юношей; его возраст она рассматривала в уменьшительное стекло.    

— Не пугайтесь! — крикнул старый хозяин, не желая  тревожить дочерей.    

Маленькая группа тесно обступила мистера Тапмена, и леди не  могли разглядеть, что именно произошло.    

— Не пугайтесь, — повторил хозяин.    

— Что случилось? — завизжали леди.    

— С мистером Тапменом случилось маленькое несчастье,  вот и все.    

Незамужняя тетушка испустила пронзительный вопль,  разразилась истерическим смехом и упала навзничь и объятия племянниц.    

— Облейте ее холодной водой, — сказал старый  джентльмен.    

— Нет, нет, — пролепетала незамужняя тетушка. Мне  уже лучше. Белла, Эмили, врача! Он ранен?.. Умер? Он… ха-ха-ха!    

Тут с незамужней тетушкой начался припадок — номер второй  истерического смеха вперемежку с воплями.    

— Успокойтесь, — вымолвил мистер Тапмен, чуть не  до слез растроганный этим проявлением сочувствия. Дорогая, дорогая моя леди,  успокойтесь.    

— Это его голос! — воскликнула незамужняя тетушка,  причем обнаружились серьезные симптомы, предвещающие припадок номер третий.    

— Умоляю вас, не волнуйтесь, дорогая леди, —  успокоительно заговорил мистер Тапмен. — Уверяю вас, я ранен очень легко.    

— Так вы не умерли! — восклицала истерическая  леди. — О, скажите, что вы не умерли!    

— Не дури, Рейчел! — вмешался мистер Уордль,  проявляя некоторую грубость, не совсем уместную, если принять во внимание  поэтичность этой сцены. — Ну на какой черт ему говорить, что он не умер?    

— Нет, нет, я не умер! — заявил мистер  Тапмен. — Я не нуждаюсь ни в чем, кроме вашей помощи. Разрешите мне  опереться на вашу руку. — Шепотом он добавил: — О мисс Рейчел!    

Взволнованная дева приблизилась и подала ему руку. Они вошли  в гостиную, где был подан завтрак. Мистер Треси Тапмен нежно прижал ее руку к  своим губам и опустился на диван.    

— Вам дурно? — встревожилась Рейчел.    

— Нет, — ответил мистер Тапмен. — Ничего.  Сейчас все пройдет.    

Он закрыл глаза.    

— Спит! — прошептала незамужняя тетушка. (Органы  его зрения были сомкнуты не больше двадцати секунд.) — Милый… милый… мистер  Тапмен!    

Мистер Тапмен вскочил.    

— О, повторите эти слова! — воскликнул он.    

Леди вздрогнула.    

— Конечно, вы не могли их расслышать! — стыдливо  сказала она.    

— О, я расслышал! — возразил мистер Тапмен.  Повторите их. Если вы хотите, чтобы я выздоровел, повторите их!    

— Тише! — шепнула леди. — Брат!    

Мистер Треси Тапмен принял прежнюю позу. В комнату вошел  мистер Уордль в сопровождении хирурга.    

Рука была исследована, рана перевязана и признана очень  легкой. Успокоив таким образом душевную тревогу, компания принялась успокаивать  разыгравшийся аппетит, и физиономии снова прояснились. Один лишь мистер Пиквик  был молчалив и сдержан. Сомнение и недоверие отражались на его лице. Его вера в  мистера Уинкля была поколеблена — весьма поколеблена — событиями этого утра.    

— Вы играете в крикет? — обратился мистер Уордль к  меткому стрелку.    

При других обстоятельствах мистер Уинкль ответил бы  утвердительно. Но, понимая неловкость своего положения, он скромно сказал:    

— Нет.    

— А вы, сэр? — осведомился мистер Снодграсс.    

— Когда-то играл, — ответил хозяин, — а  теперь бросил это дело. Я состою членом здешнего клуба, хотя сам не играю.    

— Кажется, на сегодня назначен грандиозный матч,  заметил мистер Пиквик.    

— Совершенно верно, — подтвердил хозяин. —  Конечно, вы бы не прочь были посмотреть?    

— Я, сэр, — ответил мистер Пиквик, — с  наслаждением созерцаю все виды спорта, если можно им предаваться, ничем не  рискуя, и если беспомощные попытки неопытных игроков не угрожают жизни  окружающих.    

Мистер Пиквик сделал паузу и пристально посмотрел на мистера  Уинкля, который затрепетал под испытующим взглядом своего наставника. Спустя несколько  минут великий человек отвел глаза и добавил:    

— Можем ли мы поручить нашего раненого друга заботам  леди?    

— В лучших руках вы не могли бы меня оставить, заметил  мистер Тапмен.    

— Совершенно верно, — прибавил мистер Снодграсс.    

Итак, было решено, что мистер Тапмен останется дома на  попечении особ женского пола, а остальные гости, под предводительством мистера  Уордля, отправятся туда, где назначено было состязание в ловкости, которое весь  Магльтон пробудило от спячки, а Дингли Делл заразило лихорадочным возбуждением.    

Так как пройти нужно было не больше двух миль по тенистым  дорогам и лесным тропинкам, а темой для разговора служил восхитительный пейзаж,  развертывавшийся по обеим сторонам, то мистер Пиквик, очутившись на главной  улице города Магльтона, готов был пожалеть о том, что они так быстро шли.    

Все, кто одарен любовью к топографии, прекрасно знают, что  Магльтон корпоративный город[36] с  мэром, гражданами, пользующимися избирательным правом, и фрименами[37]; и всякий, кто  познакомится с обращениями мэра к гражданам, или граждан к мэру, или граждан и  мэра к корпорации, или всех их к парламенту, узнает то, что давно следовало бы  знать, а именно: Магльтон древний и верноподданный парламентский город,  сочетающий ревностную защиту христианских принципов с благочестивой  преданностью торговым правам; в доказательство чего мэр, корпорация и прочие  жители представили в разное время не меньше тысячи четырехсот двадцати петиций  против торговли неграми за границей и ровно столько же петиций против какого бы  то ни было вмешательства в фабричную систему у себя на родине, шестьдесят  восемь — за продажу церковных бенефиций и восемьдесят шесть — за запрещение  уличной торговли по воскресеньям.    

Мистер Пиквик стоял на главной улице этого знаменитого  города и с большим интересом и любопытством созерцал развернувшуюся картину.  Перед ним правильным четырехугольником расстилалась базарная площадь; в центре  ее находилась большая гостиница с вывеской, на которой было изображено  существо, весьма обычное в искусстве но редко встречающееся в природе, а именно  — синий лев с тремя поднятыми кривыми лапами, балансировавший на острие  среднего когтя четвертой лапы. Тут же поблизости была контора аукционера и  страхования от огня, зерновая торговля, бельевой магазин, лавки винокура,  шорника, магазины колониальных товаров и обуви — этот последний был  приспособлен также для снабжения жителей шляпами мужскими и дамскими, одеждой,  зонтиками из бумажной материи и полезными знаниями. Здесь же стоял и красный  кирпичный дом с мощеным двориком впереди, явно принадлежавший адвокату, и еще  один красный кирпичный дом, с жалюзи и большой медной дощечкой на дверях, на  которой весьма разборчиво было написано, что этот дом принадлежит лекарю.  Несколько молодых людей направлялись к крикетному полю, а два-три лавочника,  стоя у дверей своих лавок, имели такой вид, словно им хотелось отправиться туда  же, что, впрочем, они могли бы сделать, не рискуя упустить значительное число  покупателей.    

Мистер Пиквик, приостановившийся, чтобы произвести эти  наблюдения и в подходящее время занести их в свою записную книжку, поспешил  догнать друзей, которые свернули с главной улицы и уже приближались к полю  битвы.    

Воротца были расставлены; были также раскинуты две-три  палатки, где состязающиеся команды могли отдохнуть и освежиться. Матч еще не  начался. Два-три динглиделлца и магльтонца с величественным видом забавлялись,  небрежно перебрасывая мяч; еще несколько джентльменов, одетых так же, как и  первые, в соломенные шляпы, фланелевые куртки и белые штаны, костюм,  придававший им вид каменотесов-любителей, расположились вокруг палаток. Гости  мистера Уордля, под его предводительством, подошли к одной из них.    

Десятками возгласов «Как поживаете?» было встречено  появление пожилого джентльмена; соломенные шляпы поднялись и фланелевые куртки  склонились, когда он представил своих гостей — джентльменов из Лондона,  страстно желающих присутствовать при состязании, которое — в чем он нимало не  сомневается доставит им живейшее удовольствие.    

— Я бы вам посоветовал, сэр, войти в палатку, заметил  один весьма тучный джентльмен, чье туловище было очень похоже на половину  гигантского свертка фланели, покоящегося на двух надутых воздухом наволочках.    

— Вам будет гораздо удобнее здесь, сэр, — добавил  второй тучный джентльмен, который сильно смахивал на другую половину  вышеупомянутого свертка фланели.    

— Вы очень любезны, — ответил мистер Пиквик.    

— Пожалуйте сюда, — продолжал первый, — здесь  подсчитывают очки, это лучшее местечко на всем поле.    

И крикетист, пыхтя, повел их в палатку.