1 2 3 4 5 6 
   
— Не загружайте тары эким хламом, ваше величие. Есь у нас кока с соком в чемодан ложить.
   
— Это вы не про карты ли?
   
— Имеются и карты. 
   
Король колоду позадевал:
   
— Эких картов я и па всемирной выставки не видел.
   
Сели за зелено сукно. И проиграл король Мартыну деньги, часы, пальто, автомобиль с шофером. Тогда расстроился:
   
— Тошнехонько машины жалко. Летось на именины ото всей инперии поднесёна ...
   
— Ваше величие! Папаша всенародной! Это все была детская забава. Велите посторонним оставить помещение.
   
Король выпнул публику, заложил двери на крюк, подъехал к Мартынку. Нас бы с вами на ум, Мартына на дело. Говорит:
   
— Ваша вели'ко! Держава у вас — место самое проходное. В силу вашего географического положения пароходов заграничных через вас плывет, поездов бежит, еропланов с дипломатами летит ужасти сколько. Никакому главному бухгалтеру не сосчитать, сколько через вас иностранного купечества со своима капиталами даром пролетит и проплывет... Ваше велико! Надеюсь, вы убедились, кака сила в моих картах... Поручите мне осударственну печать, посадите меня в главно место и объявите, что без пропуска и штенпеля нету через вашу границу ни пароходу проходу, ни ероплану пролету, ни на машине проезду... Увидаете, что будет.
   
Король троекратно прокричал ура и объявил:
   
— Министром финанцевым быть хошь?
   
— Велите, состоим-с!
   
— Завтра в обед приходи должность примать. 
   
Отвели под Мартына семиэтажной дом, наголо окна без простенков. По всем заборам наклеили, что «через нашу державу без пропуска и министерской печати нет ни пароходу проходу, ни на ероплане пролету, ни на машине проезду».
   
Вот Мартын сидит в кабинете за столом, печати ставит, а ко столу очередь даже во всю лестницу.
   
Иностранно купечество, дипломаты — все тут. Новой министр пока штемпель ставит, свои карты будто ненароком и покажет. Какой капиталист эти карты увидал, тот и ум потерял. Не только что наличность у Мартына оставит, сколько дома есть денег, все телеграфом сюда выпишет.
   
Ну, Мартынкино королевство разбогатело. Сотрудникам пища пошла скусна. Ежедень четыре выти, у
   
   
   
каждой перемены по стакану вина. В каком прежде сукне генералы на парад сподоблялись, то сукно теперь служащи завседенно треплют.
   
Однако соседним государствам ужасно не понравилось, что Мартынко у них все деньги выманил. Взяли подослали тайных агентов — какой бы хитростью его потушить.
   
Тут приходит вот како дело рассказать. У короля была дочерь Раиска. И она с первого взгляду влюбилась в нашего прохвоста. Где Мартынко речь говорит или доклад делат, она в первом ряду сидит, мигат ему, не может налюбоваться. Из газет, из журналов Мартынкины портреты вырезат да в альбом клеит. Уж так его абажат. А она Мартыну ни на глаза. Он ей видеть не может, бегом от ей бегат. Однажды при публике выразился:
   
— Эту Раиску увижу, меня так блевать и кинет!
   
Которые неосторожные слова прекрасно слышали тайны агенты других держав и довели до сведения Раиски... Любовь всегда слепа. Несчастна девица думала, что ейна симпатия из-за скромности на нее не глядит. А тут, как ужасну истину узнала, нахлопала агентов по харе, также отдула неповинных фрелин и упала в омморок.
   
Как в себя пришла, агенты говорят:
   
— Вот до чего довел вас этот тиран. Конешно, дело не наше, и мы этим не антиресуимся, а только напрасно ваш тятенька этого бродягу в главно место посадил. Вот дак министр с ветру наскочил! И вас своими секретами присушил. Такого бы без суда в нужнике давно надо утопить. Но мы вас научим...
   
Утром получат Мартынко записку:
   
«Дорогой министр финанцев! Пожалуйте выпить и закусить к нам на квартеру антиресуимсе каки таки у вас карты известная вам рая».
   
Мартынко этой Раи боитсе, а не итти неможно, что он у ней с визитом не бывал.
   
Только гость созвонился, агенты за ширмы, а Мартын заходит и от угошшения вежливо отказывается. Заговорили про войну, про погоду. А Раиска речь пересекла:
   
— Я слыхала, у вас карты есь бутто бы золоты? Я смала охвоча карты мешать.
   
И зачала она проигрывать деньжонки, кольца, брошки, браслетки, часики с цепочкой,— все продула гостю. Тут он домой сторопилса:
   
— Однако поздо. На прошшанье дарю вам обратно ваши уборы. Мне-ка не нать, а вам от папы трепка.
   
А Раиска нахальнё:
   
— Я бы все одно в суд подала, что у тебя карты фальшивы.
   
— Как это фальшивы?
   
Она искусственно захохотала:
   
— А вот эк!
   
Выхватила колоду да к себе под карсет.
   
— Докуль у меня рюмку-другу не выпьете, дотуль не отдам.
   
Делать нечего. Дорогой гость две-три рюмочки выкушал и пал на ковер. В графине было усыпаюшшее зелье. Шпионы выскочили из-за ширмов, раздели сонпого до гола и кошелек нашли. Тело на худой клячи вывезли далеко в лес и хвосну'ли в овраг, куда из помойных ям вываливают.
   
На холоду под утро Мартын очнулся. Все вспомнил:
   
— О, будь ты проклята, королевнина гостьба! Куда теперь подамся, нагой, без копейки?
   
Како'-то лохмотье вырыл, завесился и побрел лесом. Думат:
   
«Плох я сокол, что ворона с места сбила».
   
И видит: яблоки ростут белого цвету. 
   
— Ах, как пить охота!
   
Сорвал пару и съел. И заболела голова. За лоб схватился, под рукой два волдыря. И поднялись от этих волдырей два рога самосильных.
   
Вот дак приужа'хнулся бедной парень! Скакал, скакал, обломить рогов пе может. Дале заплакал: 
   
— Что на меня за беды, что на меня за напасти! Та шкура разорила, пристрамила, розболокла', яблоком объелся, рога явились, как у вепря у дикого. О, задавиться ле утопиться?! Разве я кому надоел? Уйду от вас навеки, буду жить лучче с хи'чныма хехе'нами и со львами.
   
Во слезах пути-дороженьки не видит и наткнулся опеть на яблоню. Тут яблочки кра'сненьки, красивы.
   
— Объи'стись разве да умереть во младых летах?.. 
   
Сгрыз яблоко, счавкал друго', — головы-то ловко стало. Рукой схватился и рога, как шапочку, сронил. Все тело согрелось, сердце звеселилось и напахну'ла така молодось, дак Мартын на головы ходить годен.
   
Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: этих красных молодильиых яблоков нарвал, воротился на старо место, рогатых яблоков натряс, склал за пазуху и побежал из лесу.
   
Дорога в город повела, а Мартынко раздумался: В эдаких трепка'х мне там нельзя показаться. В полицу заберут.
   
А по пути деревня, с краю домик небольшой — и старуха кривобока крыльцо пашет. Мартынко так умильно:
   
— Бабушка, дозвольте в ызбу затти обогреться. Не бойтесь этих ремков, меня бродяги ночесь роздели.
   
Старуха видит, парень хоть рваной, а на мазурика не похож, и запустила в кухню. Мартынко подает ей молодильного яблока:
   
— Баба, нако съешь!
   
Баба доверилась и съела.
   
— Парень, чем ты меня накормил, будто я вина испила?
   
Она была худа, морщевата, рот ямой; стала хоро'ша, гладка, румяна.
   
— Эта я ли? Молодец, как ты меня эку сделал?. Мне ведь вам нечем платить-то!
   
— Любезна моя, денег не надо. А нет ли костюма на мой рост — мужнева ли, братнева ли? Видишь, я наг сижу.
   
— Есь, дитетко, есь! Отомкнула сундук:
   
— Это сынишка моего одежонка. Хоть все понеси, андел мой, благодетель!.. Оболокайся, я самоварчик согрею.
   
Мартыну гостить некогда. Оделся в простеньку троечку и в худеньки щиблеты, написал на губу усы, склал свои бесценны яблоки в коробок и пошел в город.
   
У Раискиных ворот увидал ейну стару фрелину:
   
— Яблочков не прикажете-с?
   
Верно, кисляшши.
   
— Разрешите вас угостить.
   
Подал молодилыюго. Старой девки лестно с кавалером постоять. Яблоко на обе шшоки лижот. И кряду стала толста, красна, красива. Забыла спасибо сказать, полетела к королевны:
   
— Раичка, я-та кака'!
   
— Машка, ты ли? Почта эка?
   
— Мушшина черноусой яблочком угостили. Верно с этого... У их полна коробка.
   
— Бежи, ростыка, догоняй. Я куплю, скажи, королевна дорого даст!
   
Мартынка того и ждал. Завернул пару рогатых, подает этой Машки:
   
— Это для барыни. Высший сорт. Пушшай едят на здоровье. За деньжонками потом зайду.
   
Раиска у себя в спальны зеркалов наставила, хедричество зажгла, стала яблоки хряпать:
   
— Вот чичас буду моложе ставать, вот чичас сделаюсь тельна, да румяна, да красавица...
   
   
   
   
Ест яблоко и в зеркало здрит и видит — на лбу поднелись две россохи и стали матёры, и выросли у королевны рога до'лги, кривы, кабыть оленьи.
   
Ну, уж эту ночку в дому не спали. Рога-те и пилой пилили, и в стену она бодалась — все без пользы.
   
Как в зеркало зглянет, так ей в омморок и бросат.
   
Утром отправили телеграмму папаше, переимали всех яблочных торговцев, послали по лекарей.
   
Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: наклеил бороду, написал моршины, наложил очки. Срядился эким, профессором и с узелочком звонится у королевниной квартеры:
   
— Не здесь ли больная?
   
— Здесь, здесь!
   
Раиска лежит на постели, рошшеперя лапы, и рога на лямках подвешаны. Наш дохтур пошшупал пуп — на месте ли, спросил, сколько раз до ветру ходила, и были ле дети, и были ле родители, и не сумашеччи ле были, и папа пьюшшой ле, и кака пинтература?
   
Также потребовал молоток, полчаса в пятки и в темя колотил и дышать не велел. Тогда говорит:
   
— Это вполне научное явление с рогами. Дайте больной съись два куска мыла и ташшыте в баню на снимок.
   
Она ела-ела, тогда заревела:
   
— О, беда, беда! Не хочу боле лечицца-а! Лучче бы меня на меленки смололи-и, на глину сожгали, на мыло сварили-и!
   
Тут Мартын выгонил всех вон и приступил на'-коротки:
   
— Я по своей практики вижу, что за некотору подлось вам эта болесь!
   
— Знать ницего не знаю, ведать не ведаю. 
   
Тогда добрый лекарь, за рога ухватя, зачал ей драть ремнем:
   
— Признавайся, дура, не обидела ле кого, не обокрала ле кого?!
   
— О, виновата, тепере виновата!
   
— В чем виновата?
   
— У тятенькиного мипистра карты высадила.
   
— Куда запехала?
   
Под комод.
   
Мартын нашел карты. Достал молодильные яблоки:
   
— Ешь эти яблоки!
   
— О, боюсь, боюсь!
   
— Ешь, тигра рогатая!
   
Она яблоко съела, — рога обмякли и отпали; друго съела, — красавица стала.
   
Выла черна, суха, стала больша', кра'сна, налита'!
   
Мартынко взглянул, и сердце у него задрожало. Конешно, против экой красоты кто же устоит! Глядел, глядел, дале выговорил:
   
— Соблаговолите шайку воды.
   
Подала. Он бороду и краску смыл. Раиса узнала,— где стояла, тут и села. Мартынко ей:
   
— Рая, понапрасну вы на меня гору каменну несли. Это я из-за многих хлопот не поспел вас тогда высмотреть, а тепериче страстно абажаю.
   
Дальше нечего и сказывать. Свадьба пошла у Мартынка да у Раиски. Песни запели, в гармонь заиграли.
   
Вот и живут. Мартыпко всех в карты обыгрыват, докуль этих карт не украдут. Ну, а украдут, опять и выпнут Мартына.
  
  
   
    
ДАНИЛО И НЕНИЛА
   
   
В некотором месте королёшко был старой, у'тлой, только тем поддярживался, что у его в секрете вода была живая. Каждо лето на эти воды ездил, да от воды наследники не родятся. Люди натака'ли знающу старуху. Старуха деньги взяла вперед и велела королевы нахлебаться щучьей ухи. Щуку купили, сварили, у'шки поела королева и ейна кухарка. И с этой ухи обрюхатели. Стара королиха принесла одного Федьку-королька, а у молоденькой кухарки родилось два сына, два белых сыра — Даиилко да Митька по матери Девичи.
   
Время идет, Данило рос как на опары кис, Митька не отставал, а Королек все как котенок. Он с мала врали'на был, рева и ябеда. Братья много из-за него дёры схватили. И в училище Данило впереди учителя идет, а Федька по четыре года в каждом классе.
   
Вот пришли молодцы в совершенны лета. Данило Девич красавец и богатырь; высок — под полати не входит. И Митька в пару. А Федька-королек — чиста облизьяна. Отчншко оногды спьяна розмяк, своей шипучей воды сыну полрюмки накапал, да росточку-то уж не набавил. А хоть сморчок — да королю сын. Куда поедет — на мягких подушках развалится, а Данило — красавец, да на облучке сидит.
   
Вот однажды Федькин отчишко прилетел с рынку, тычет наследника тросью:
   
— Ставай, дармоедина! Счастье свое просыпа'ш! Соседка наша Ненила Богатырка из походу воротивши, замуж засобиралась. Женихи-ти идут и едут. Из ейной державы мужики наехали, дак сказывают. А добычи-то военной, добра-то пароходами притянула! Деветь неверных губерен под свою руку привела. Небось пе спала!!
   
— Я, папенька, воевать боюсь.
   
— Где тебе воевать, обсечек короткой! Тебе чужо царство за женой надо взять... Ох, не мои бы годы!.. Ненилка та — красавица и молода, а сама себя хранит как стеклянну посуду. А роботница! — бают, жать подет, дак двенадцать суслонов на упряг. А сенокосу-то у ей, пашни-то! Страм будет, ежели Ненилину отчину, соседню, саму ближню, чужи люди схватят.
   
— Папенька, мне бы экой богатыркой ожениться. Люблю больших да толстых, только боюсь их, издали все смотрю.
   
— Ты-то любишь, да сам-от не порато кус лакомой. Ей по сказкам-то матерого да умного надо. Испытанья каки ти назначат, физическу силу испытыват. Однако поезжай.
   
— Я Данилку возьму.
   
— Да ведь засмеют. Ты ему до пупа!
   
— Адиеты! Кто же будет ровнеть мужика с королями.
   
Все же к Федькиным новым сапогам набавили каблуки вершка на четыре. А у Данила каблуки отрубили. Дале Федьке под сертук наложили ватны плечи и сверьху золоты аполеты, также у живота для самовнушения. Подорожников напекли и проводили на пристапь. Плыли ночь. Утре в Ненилином городе. Чайку на пристани попили и к девети часам пошли на прием к королевы. Дворец пондравился — большой, двоеперёдой, крашеной, с подбоями, с выходами.
   
Думали, впереди всех явятся, а в приемной уж не мене десятка женихов и сватовей. Королек спрашиват секретаря:
   
— Королева принимают?
   
— Сичас коров подоят и прием откроитсе. 
   
А публика па Данила уставилась:
   
— Это какой державы богатырь? 
   
Федьке завидно, командует на парня:
   
— Марш в сени!
   
А министры Федьку оприметили, докладывают Ненилы:
   
— Осударына, суседского Федьку испытывайте вне всяких очередей и со снисхождением. Ихна держава с пашей — двор возле двор. Теперь вам только рука протянуть да взять.
   
— Ладно, подождет. Открывайте присутствие, а я молоко розолью да сарафапишко сменю.
   
Погодя и она вышла в приемну залу. Поклонилась:
   
— Простите, гости любящи, — задержалась. Скота обряжала да печь затопляла.
   
Федька на богатырку глянул, папироса из роту выпала. Девка как Волга, бела румянна, грудь высока, косы долги, а сама полна, мягка, ступит — дак половица гнется, по шкапам посуда говорит. Федька и оробел. Королевна тоже на его смотрит: «Вот дак жених — табачна шишка, лепунок...» И говорит:
   
— Твоя робоча сила нать спробовать, сударь. У меня в дому печи дров любят много. Бежи, сруби, вон, лишну елку, чтобы окна не загораживала.
   
Федька затосковал, — ель выше колоколен, охвата в три. Однако нашелся:
   
— Стоит ли костюм патра'ть из-за пустяка. Это и мой кучер осилит.
   
У Данилы топор поет, щепа летит. Ненила в окно зглянула, замерла:
   
— Откуль экой Вова Королевич?! Где экого архандела взели? 
   
Королек сморщился:
   
— Я сказал, что мой кучер.
   
   
Зашумело, ель повалилась. Ненила пилу со стены сдернула. 
   
— Побежу погреюсь. Роспилю чурку, другу.
   
Одночасно Данило да Ненила печатну сажень поставили, хотя не на дрова, а друг на друга глядели. Да с погляденья сыт не будешь.
   
Утром Королек торопит:
   
— Сударына, когда же свадьба?
   
— Добро дело пе опоздано. Нам еще к венцу-то не на чем ехать. Зимой дедя, от меня, у подряду дрова возил, дак топере кони ти на волю спушшепы. Дома один жеребеночек, в упряжи не бывал. Ты бы объездил.
   
Федька сунулся в конюшну, пробкой вылетел. Конь — богатырю ездить — прикован, цепи звенят.
   
— Таких ли, — Федька говорит, — я дома рысаков усмиряю, а этого одра мой Данилко объездит.
   
Данило не отказался, спросил бычью кожу, выкроил три ремня, свил плеть, в руку толщиной, пал на коня. Видели, богатырь на коне сидит, а не видели повадки богатырские. Только видят, выше елей курева стоит, курева стоит, камни, пыль летит.
   
Королек от такого страху давно в избу убрался и дверь на крюк заложил. Одна Ненила середи двора любуется потехой богатырскою. Двор был гладок, укатан как паркет, конь и всадник его что плугом выорали. Теперь на жеребца хоть робенка сади.
   
На завтра и Федька, разнаредясь, верхом проехаться насмелился. Коненшо, Девич повода держал.
   
Советники к Ненилы накоротки заприступали:
   
— Как хотите, сударыня, а Федькины земельны угодья опустить нельзя. Дозвольте всесторонне осветить по карты. Вот ихна держава, вот наша. Вот этта у их еловы леса, этта деревья кедровы...
   
— Мне спать не с деревом кедровым и еловым, а с мужиком! Дня три поманите.
   
Ненила грубо советникам отрезала, а сердце девичье плачет.
   
Веселилась, да прироздумалась, радовалась, да приуныла, пела да закручинилась. Полюбила Даниловы кудри золотые, завитые.
   
День кое-как, а ночью — соболино одеяло в ногах да потонула подушка в слезах:
   
— Данилушко, я твой лик скоро не позабуду! И во сне уста сами собою именуют:
   
— Данилушко!
   
Данилушко не дурак, — это заметил. Тоже сам не свой заходил. Ненила где дак бойка, а тут не знает, как быть. И сроку не то что дни, часы осталися считанные.
   
Данило пошел на заре коня поить, Ненила навстречу. Мешкать некогда. Оп выговорил:
   
— Неужели, госпожа, ты моя, да моя!?
   
— Уж я вправду, господине, твоя, да твоя!!
   
И любуют друг друга светлым видом и сладким смехом.
   
Федька это вышпионил, сенаторам наскулил. Сенаторы опять ноют:
   
— Ох, государыня... Конечно Федька против Данилы, — раз плюнуть, но, ведь, за Федькой-то земельных угодьев у-ю-юй!
   
Ненила заплакала:
   
— Ах вы, бессовестны хари! Я на двенадцати войнах была, разве мало земли добыла?!
   
Сенаторы Непилу зажалели, отступились уговаривать. Корольку сказали:
   
— Наша Непила досюль была спяща красавица. Данило ей разбудил. Пущай она дичат как знат.
   
Федька взял да купил знающу личность по медицине. Личность дала травы сбруне'ц, от которой память отымается. Федька подсыпал сбрунца' Непиле в чай. Она выпила две чашки и сделалась без понятия. Федька забегал по дворцу:
   
— Сию минуту сряжать королевну под венец!! 
   
Фрейлины испугались, что Ненила молчит, однако живо обрядили, к венцу повезли. Тут Девич налетел, растолкал свадебников, схватил Ненилу за руку:
   
— Госпожа! Ты помнишь ли? 
   
Она долго на него смотрела:
   
— Ваша личность мне кабыть знакома...
   
Он заплакал навзрыд. Ушел к морю.
   
На обрученьи Непила только одно слово выговорила:
   
— Данилушко, ты у меня слезами полит, тоскою покрыт!
   
Ей ни к чему, что возле-то Федька. Сенаторы и народ засморкались, слезы заутирали. И как венчать стали, невеста второ слово высказала:
   
— Венчается Данило Нениле, а маленька собачка Федька не знай зачем рядом стоит.
   
Тут весь парод и с попами по домам полетели:
   
— Эта свадьба не в свадьбу и брак не в брак! Личность, у которой королек траву купил, тоже спокаялась, отыскала Девича, шепчет ему:
   
— Не реви! Этот угар у королевны к утру пройдет. Мы обманули Федьку. Он на месяц дурману просил, а мы дали на сутки.
   
А Федька скорехонько погрузил Ненилу на пароход. Она в каюте уснула как убита. Плыть всю ночь. Данило вахту дежурит, по морю лед идет весенний, по молодецкому лицу слезы.
   
И королек свое дело правит. Подкрался да оглушил Девича шкво'рнем. Тело срыл в море.
   
Утром берег стал всплывать и город,
   
Федька ходит козырем:
   
— Ненилка месяц будет не в уме. Я ее выучу по одной половице ходить.
   
Повернулся на каблуке, а Ненила сзади стоит, здорова и в памяти, только брови как медведи лежат:
   
— Я как сюда попала?
   
У Федьки живот схватило:
   
— Вы, значит, со мною обвенчавши. И плывете, значит, в наши родные палестины-с!
   
Ненила вдруг на палубу упала, руки заломила:
   
— Что со мной стряслось? На войне я была удала и горазда, а тут...
   
Она вдруг сделалась страшна, гро'зна.
   
— Где Данило Девич?!
   
Данилко накачался на свадьбе как свинья; не свалился ли в воду с пьяных глаз...
   
Но тут пароход к пристани заподоходил. Музыка, встреча, отчишко с министрами, народ. В пристанском буфете сряжен банкет. Все в одну минуту напосудились без памяти. Явился Митька пытать о брате. Королек насильно налил Митьку вином, с отцом пошушукался и под шумок стянули они пьяного в лодку. Отчишко уплавил тело к морю, валил на пески, ножом вывертел сонному глаза и угреб обратно.
   
А Федька, как за стол-то воротился, думает ничего никто не приметил. Глядь, — Ненила подходит:
   
— Кого куда в лодке повезли?
   
Митьку, Данилкинова брата, папаша вытрезвлять поехал.
   
Мать Данилы да Митрия тут привелась, заревела медведицей:
   
— Убивать повезли моего детища! И Данилу убили!!
   
Во дворе тишина стала. Ненила как туча грозова приступила к Федьке:
   
— Где Данило?!
   
Королек завертелся собакой.
   
— С пароходу пьяной упал, на моих глазах захлебнулся.
   
Матка опять во весь двор:
   
— Врешь ты, щучий сын! Не пьет мой Данилушко, в рот не берет. Где они?! Где мои рожоны дети?!
   
Ненила королька за плечо прижала, ажио он посинел:
   
— Сказывай, вор, где ейны дети!?
   
Федька вырвался, по полу закатался, заверещал свипым голосом:
   
— Эй слуги верны-ы! Хватайте мою жену Ненилку, недостойную королевского ложа! Я Данилку ейного своеручно в море смахнул как комара, а ее, суку, на воротах расстреляю! Вяжите ее! Каждого жалую чином и деньгами!
   
Середи двора телега привелась ломовая, оглобли дубовы велики. Ненила Богатырка вывернула эку семисаженну снасть да как свиснет, свиснет наокруг: по двору пыль свилась с каменьем, из окошек стекла посыпались. Брызнул народишко кто куда, полезли под дом, под онбары, на чердак, на сенник, в канаву. Сутки так и хранились, как мертвы. Старой королешко ухватил с собой десяток мужиков поудалее, да на двух телегах и удрал неведомо куда.
   
Воля во всем стала Непилина.
   
Перво дело она послала людей к морю искать Данила и Митрия, да от себя подала во все концы телеграмы. Посыльны бродили неделю, принесли голубой Данилов поясок:
   
— Не иначе, — рыбы съели братанов. По берегу есть костья лежит.
   
Ненила убрала в сундук цветны сарафаны, наложила на голову черной плат. Ни с кем боле не пошутит, не рассмехнется. День на управленьи да при хозяйстве, а после закатимого сядет одинехонька у окошка, голубу Данилову опояску к сердцу прижмет и запричитат: !
   
    
     
— Птичкой бы я была воронкой, 
     
во все бы я стороны слетала, 
     
под кажду бы лесинку заглянула, 
     
своего бы дружочка отыскала.
     
..........
     
Месяц мой светлый,
     
Почто рано — погиб?!
     
Цвет мой прекрасный, *
     
Почто рано увял?!
    
   
   
Народ-от мимо идут, дак заслушаются. А Федьки королевна объявила:
   
— Не знаю, что скажет осень, а нонешно лето будь ты пастух коровий в Митькипо место.
   
Он и пасет, вечером домой гонит. Ненила с подойником у хлева ждет и считат, все ли коровы. Пересчитат и велит корольку последню под хвост поцеловать. Эта корова так уж и знат. Дойдет до конюшны, остановится и хвост подымет.
   
А Данило не утонул, с парохода упал. Примерз рукавом к льдине. Утром прикачало к берегу. А встать не может, ноги умерли с морозу. Федьки боится, в лес на коленцах бежит, ноги как кряжи волокет. И вдруг слышно, — лес трещит впереди. Не медведь ли? И закричал:
   
— Зверь, али человек?!
   
И увидел слепого брата. Поплакали, посидели, россказали друг другу.
   
— Помрем лучше, братец, — говорит слепой, — кто нам рад эким-то?
   
— По миру будем ходить, коли работать не заможем, — утешат безногой. — У тебя ноги остались, у меня глаза. Посадишь меня на плечи, целой человек и станет. А теперь затянемся в тайболу, переждем, не обойдецце ли Федькино сердце.
   
Зашагал слепой под север, на себе несет брата, тот командует:
   
— Право!.. Лево!.. Прямо!..
   
У глухого озера нашли избушку, от ветру, дождя схорониться. Связали из вичья морды-ловушки, — рыбку промышляют.
   
Ненилины послы далеко заходили, а глухого озера половины не дошли. Живут братья быват и месяц.
   
Оборвались, в саже умарались. Данило и сказыват:
   
— Вот что, Митя, зима этта пострашне будет Федьки. Топора нет, ножа нет, соли нет, спичек нет. Надо выходить на люди. Я надумал вот чего попытать. Отсюда под юг должна быть трактова дорога. Я смала езжал. По дороге, все под юг итти, Федькиного отчишка летней дом с садом. В саду гора, в горы две дыры вьюшками закрыты. Одна дыра шипучих минеральных вод, друга дыра огнедышаща, подземну лаву выкидыват. Шипуча-та вода прежде всем хромым, слепым пользу подавала. Про это заграбучий Федькин папепька пронюхал, сад и гору каменьем обнес, никому ходу не стало. Только сам летом окатываться да пить наезжат. К этой воды станем-ко подвигаться.
   
У озера отмылись, вяленой рыбки увязали, сел хромой слепому на плечи, командует:
   
— Право!.. Лево!.. Прямо!..
   
Подойдут да полежат у ручейка, либо где ягод побольше. Нашли трактову дорогу, по дороге в сутки добрались до королевой дачи. Кругом горки и сада высоченна ограда. Рядом деревнюшка. В деревню бедны странники и зашли. Кресьяне забоялись эких великанов, на постой пе пускают. Что делать? Сели у колодца, рыбки пожевали, напились. И пришла по воду девица, то'ненька, бе'ленька, личушко как яичушко, одета пряжей по-деревенски. Данило и заговорил:
   
— Голубушка, не бойся нас, убогих людей, мы случаем жили в лесу, оборвались, обносились. Приволоклись сюда по добру живу воду.
   
Девица покачала головой:
   
— Напрасно трудились, бедняжки. Единой капли не добудете. Видите, коль ограда высока. А тепере королешко приехал, дак и близко ходить не велено.
   
— Старик приехал? Когда?
   
— Да уж около месяца. Прикатили на двух телегах, кони в мыле... Не стряслось ли чего в городе?
   
Данило весь стрепенулся — не моя ли там желанна воюет? Да поглядел на свои ноги, приуныл — кому я, увечной, надо?.. Дале говорит:
   
— Голубушка, обидно ни с чем уходить. Охота здесь вздохнуть хотя недельку. Не слыхала ли баньки, кухонки порозной? У пас цепи есть серебряны, мы бы хлебы и постой оплатили.
   
Девица на братьев посмотрела: хоть рваны, убоги, а люди отмени'ты, приятны, красивы, обходительны.
   
— У меня горница свободна. Я одна живу сирота. За постой ничего не надо. Я портниха, зарабатываю.
   
Девицу звали Агнея. Братья тут и стали на постое.
   
Данило на хозяюшку все любуется, свою зазнобу вспоминат, а Митя разговору не наслушался бы. Настолько Агнея приветлива, розумна, россудительна. Данило и спрашиват:
   
— Скажи-ко, Агпея, старик-от в деревню показывается ли?
   
— Навеку не бывал. Только и видим — в усадьбу едет да оттуда.
   
— О, горе наше, горе! Чашечку бы, ложечку этой доброй водички — стали бы целы. Помрем лучше, Митька!
   
Агнея слушат, зашиват ихну одежду, свою думу думат. Назавтра принесла деревенски вести:
   
— Королешко-то сторожа в деревню гонял, нет ли бабы для веселья... Жалею я вас, молодцы, может ради водички схожу туда?
   
— Брось, Агнея! Слушать негодно! Вечером она срядилась по-праздничному:
   
— Я, братцы, к деушкам на и'грище.
   
Вот и отемнало, люди отужнали, ей все нету. Митрий пошел к соседям:
   
— Сегодня и'грище где?
   
В страду что за игрища?! Братья заплакали:
   
— Она туда ушла! ушла ради нас! А она и идет:
   
— Не убивайтесь, каки вы эки мужики! Никто меня не задел. Уверилась только, что воды ни за каки услуги старичонко не даст. Добром никак не взять, надо насильно.
   
Митька перебил:
   
— Ты, Агнея, с краю сказывай.
   
— Я даве, нарядна-та, прохаживаюсь возле ворот, меня король и оприметил. Сторожа выслал. «Пожалуйте в сад». Зашла, трясусь, а королешко возле ездит, припадат, лижет. Я будто глупенька, — зачем гора, и зачем вода, и кто сторожит? Он вилял, вилял, дале россказал. Перва от ограды труба и есть минеральня, дальня огнена. Крышки у труб замкнуты и ключи затаены. Вам придется ломать. Вся дворня спит в дому. У ворот один сторож. Вот, братаны, завтра у нас либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Сегодня я отдулась, завтра ночевать посулилась. Вы к ночи-то, будто пьяны, валяйтесь там у ворот. Я караульного напою и вас запущу.
   
— Благодарствуем, Агнеюшка, целы уйдем — в долгу у тебя не останемся.
   
На другой день, на закате, Агнея опять приоделась, в зеркало погляделась — лицо бумаги беле. Нарумянилась и брови написала, в узелок литровку увязала, простилась, ушла. Как вовсе смерилось, и хромой со слепым полезли туда же. Один ломом железным подпирается вместо клюки, другой на короушках ползет, видно, что оба пьяне вина. Дальше стены пути пе осилили. Тут запнулись, тут захрапели.
   
И Агнея свое дело правит. Позвонилась, со сторожем пошутила, бутылку ему выпоила. Короля по саду до тех пор водила, пока дворня спать не легла. Как огни в дому погасли, — и Агнея на отдых сторонилась. Кавалера в спальню завела, сапоги с него сдернула, раздела, укутала, себе косы росплела да и заохала:
   
— О, живот схватило!
   
Вылетела из дому, в сторожке храпят. Ключ схватила, ворота размахнула, а хромой уж оседлал слепого. Она Митрия за руку и — в сад:
   
— Бли'жну трубу ломайте с одного удару. Лишний гром наделаете, тревога подымется, умыться не поспеете. Я побежу, старик хватился.
   
Старик в самом деле на лестнице ждет.
   
— Что долго?
   
— Сударь, пожалуйте в горницу! Ночь холодна. Вдруг грохнуло где-то, окно пожаром осветило.
   
Старик всполошился:
   
— Что это?
   
— Луна выкатилась боллша, красна. А стукнуло — охотники в лесу стреляли.
   
Сама плешь ему одеялом кутат, обнимат, балует. В саду опять гременуло, люди забегали.
   
Старик соврал Агнее, что с живой водой ближний колодец, соврал не без умысла. Данило подполз на коленях к первой трубы, ахнул ломом по чугунной крыше, оттуда лава огнедышащая. На счастье, братьям опалило только волосы и одежду, а огнем осветило в стороне' другой колодец. Данило бросился туда ползунком, — лом вместо костыля, да опять как грянет в чугунные затворы... Замки, краны отлетели, чохнула вода ледяна, игриста. Данило пал под поток, зовет: 
   
— Митя, Митя!
   
А слепой уж тут, глаза полощет.
   
От доброй воды живой срослися кости с костями, вошли суставы в суставы. Данило вскочил на ноги, и Митька во все глаза смотрит — стал видеть. А радоваться некогда. Дворня бежит с топорами, с саблями.
   
Ну, теперь-то Данило да Митрий богатыри, целы да здоровы — никого не испугаются. Как туча с громом налетели на королевску челядь, у Данила лом в руках, у Митьки столб оградной, только воевать не с кем. Кто лежит, кто за версту бежит.
   
Агнею нашли, весело поздравились. Лакей из тех, что со старичонкой приехал, выложил все новости.
   
— Королевство под Ненилой, а под Федькой — коровы. А королевна Ненила каждой вечер Данила оплакиват — за версту слыхать.
   
Данило боле не терпит:
   
— Сегодня же в город! 
   
Митрий добавлят:
   
— Агнея с нами. Она за меня замуж согласилась. 
   
Покатили с колокольчиком. Дорогой коней три раза кормили. В городе Митя с Агнеей на постоялом стали, Данило попозже задней улицей подошел ко дворцу. Слышит, — скот мычит, Федька коров гонит. До того Данило думал,— встречу, изуродую. А тут жалко стало. Спрятался за навозны ворота и видит — Ненила в черном платке, с подойником вышла и прислонилась у конюшни. Стали коровы заходить, а последня остановилась и хвост призняла и Федька ей целует... Этого Данило не стерпел. Налетел как орел, схватил коровенку за хвост, ажно шкура долой. И Ненилу за косу да о землю:
   
— Как ты можешь над мужиком эдак изгиляться?!? 
   
Ненила как с ног слетела, так и не встала. Обняла парня за праву ножечку, плачет да смеется:
   
— Бей меня, трепли, убивай! Ведь я твоя, твоя, Данилушко! Изгасла по тебе!
   
..........
   
Как дорожны ти люди в себя пришли, села Ненила с Данилом рука об руку— неделю с ним проговорила:
   
— Отступиться хочу здешнего о'сьего гнезда. Этта все не мое и сердце ни к чему не радет. А дома короушки, осударственно управление, огороды, мельница — все на людей кинуто. Поедем ко мне, Данилушко, вместях будем королевствовать. У нас место обширно — пашня тут и сенокос тут. Агнею с Митей утенем за собой. Агнюша нас с мели сдернула.
   
Вот и уехали, увезли свое счастье Данило и Ненила, Агнея и Митька. Матерь-та при них же.
   
А Федька с отчишком и остались на бубях.
  
  
   
    
ВАНЬКА ДОБРОЙ
   
   
Дело было давно, когда ише' баба девкой была.
   
Жили Ванька Доброй с матерью в слободки. Избушка у них стояла фик-фок на один бок, как коробка худа. Дома век не топлено, не готовлено. Ванька дела не делал, да и от дела не бегал. В городу шлялся, складни продавал. Идет раз, а у дороги мужик кошку давит...
   
— Мужичок, вы пошто животно мучите?
   
— А я что, кажну соплю спрашивать буду?
   
— Продай котейка.
   
— Пажалста! Вам всю свесить?
   
— Всю. Подарю мамы на именины. 
   
Денег у Ваньки не бывало, шапку отдал. Домой явился:
   
— Мама, я котейка купил.
   
— Купил?! Нам их и даром не надо.
   
— Не на деньги, я на шапку.
   
Уж погладила мама Ваню мутовкой по головки... 
   
Опять, долго ли, коротко ли, идет и видит — мужик собаку давит.
   
— Здрасте, мужичок!
   
— Ах, здрасте! Как поживаете?
   
— Вот хотим у вас собачку купить?
   
— Пожалста! Оригинальная собачка. Жу'жа, белой масти.
   
Ванька промену отдал рубаху.
   
— Жужа, домой! 
   
А мать в окошке:
   
— Где рубаха?
   
— Вот собачку выменял. 
   
Старуха запастила во весь двор:
   
— Собак да кошек покупат, а дома в рот положить нечего? Балда пола, овин пустой...
   
Опять оногды идет Иван, а мужик змею давит, черну, болыпу, Скарапе'ю. И кричит:
   
— Здрасте, молодой человек! Мамочку позабавить — змея не купите?
   
Ванька Доброй за змея пипжак отдал. Домой прибыл:
   
— Мама, я змея купил!
   
Бедну маму так в омморок и бросат. Конешно, этот случай всех злее.
   
Стали жить Жужа бела да Машка сера, Ванька с мамкой да змея Скарапея. Мамка этой змеи не залюбила. Скарапея подет до ветру, а старуха ей хвост дверьми и прижмет. Ванька моментально разобидится, созбират своих зверей, в лодочку посадит — и поедут кататься. При этом всегда песню запоют:
   
    
     
Из-за о-острова на стрежень, 
     
на просто-ор речной волны-ы...
     
..........
    
   
   
Главны певцы Машка да Ванька. Жужа только в задушевных местах пристанет, да ише всегда конец подхватит. Едут на закате да поют трои'ма, все неприятности забудут.
   
Вот ковды'кось ночью змея разбудила Ваньку и возвестила женским голосом:
   
— Ваня, глубокое вам мерси, что меня допоил, докормил и единственной пинжак за меня отдал. Сейчас поедем со мной в город.
   
Ваня расстроился:
   
— Вы из-за мамки меня бросаете.
   
— Твоя мама хуже карасину, така сулема, но я ей прошшаю. А тебе открою свой секрет. Я есь американски дама и побилась об заклад на миллион рублей, что год проплаваю в змеях. У нас есь зиаюшши люди в Америках. Из мопсика человека, из человека кокушку сделают... По ямам да по канавам эстуль мило время провожала, и вдруг тот пьяница меня схватил, и, кабы не ты, лягалась бы я кверху ногами.
   
Ванька сбегал за извошшиком, и поехали на ейну квартеру. Там американски граждане стоят и чесы в руках держат. Скарапею увидали, дали знать в клиник. Наехали костоправы, коневалы, бабки-терту'хи — одночасно из змеи даму сделали, каку надо. Американы закричали «ура» и выплатили сумму сполна. Дама снимат с руки золотой перстень.
   
— Ваня, деньгами бы я тебе дала, ты деньги вытратишь. Храни это кольцо. Как его с руки на руку переменишь, явятся слуги. Над има распоредиссе сам.
   
Ванька взялся от этого места и кряду домой. Тот день матку уважат, заменят; кошку, собаку гладит, разговариват:
   
— Мама, ты богата бы стала, чего бы любила?
   
— На! Мучки бы, рыбки, маслица.... Пирогов бы напекла.
   
Еле парень дождался ночи. Переменил кольцо с пальца на палец, руки трясутся.... Выскочило три ерманца:
   
— Что, новой хозеин, нать?
   
— Нать мешок муки черной, мешок муки белой, бочка рыбы, бочка масла...
   
Того разу все и явилось. Света дождался: 
   
— Мама! Хватит бока-те править! Твори тесто, а то сутки пирогов не дождессе.
   
— Каки пироги? Откуль мука-то?.. Сон тебе видицце?
   
— Очнись, говорю, да сходи в онбар.
   
Старуха сунулась в онбар... Тут мука, там рыба, инде масло....
   
Вот сын да мама раздышались. У ей платье жолто, оборки красны, шлейф долгой, шляпа о двенадцати перьях. Ах, кака модна дама получилась.
   
Ванька тоже от зеркала пе отходит. На ем сертук, шляпа, калоши.
   
Он говорит:
   
— Маман, намеки излишни, идите сватайте за меня царску дочь!
   
— Ваня, я, конечно, тепериче благородна мадама в модном туалете. Однако не высоко ли ты мостиссе?.. Ну, хоть бы генеральску...
   
Ваня слов не примат. Мамка у паликмахтера завилась, рожу розовой увалью занавесила, губы намазала, ногти бордовым накрасила, покатила во дворец.... Черным ходом нырнула, парадным не посмела. По царским комнатам хлопат — боты снять забыла, и кажна оборка трясется...
   
Амператор с семьей чай пьют. Самовар матерушшой, артельной, у кажного прибора ситного фунта по три. Харчей много.
   
Нашей сватье угошшаться некогда:
   
— Так и так, ваше велико, мой сынок на вашу дочку молоду обзадорился.
   
Осударь спрашиват:
   
— Он кто? Принц? Какой державы?
   
Держава ваша, а чин небольшой.
   
— Чин небольшой, дак капиталу благовидно?
   
— Капитал у моего Вани в головы.
   
— Позаглаз нельзя решить. Может омман какой! В городе живете-то?
   
— За рекой.
   
— Дак вот, коли жених с головой, пушшай от своего крыльца до нашего дворца предъявит мост заграничной системы. По этому мосту прибудем вашего житья смотрять.
   
Сватья -домой вернулась черне' тучи.
   
— Дурака послушала, сама дура стала. Ихно величие вот каку загадку заганул: «Пушшай, — говорит,— от нашего дворца до вашего крыльца мост явится, тогда приедет житья смотрять».
   
Жених не уныват:
   
— Мама, складывай наряд да садись чай пить, ужинать. Утро вечера удалее.
   
О полночь Ванька переменил кольцо с руки на руку. Выскочило три ерманца:
   
— Что, новой хозеин, нать?
   
— Заместо нашей избушки поставьте трехэтажны корпуса и от нашего крыльца до царского двора мост анжинерной работы. Также карасинной двигатель для народу.
   
С полуночи на реке стукоток, брякоток поднялся. Царь да царица не одинова пробужались:
   
— И что эти машины не спят?! Лешой бы их побрал!
   
А Ванька с мамкой да кошечка с собачкой спали, пока их на пол не бросило. Глаза протирают, ничего понеть не можут... Где земля?... где грезь?., где сажа?.. Идут на перстышках по паркетовым полам. Впереди Ванька, потом мамка, дале Жужа и Машка... По стенам зеркала, и весь день горит хедричество. В кажном углу кровать под плюшевым одеялом. Они подойдут да полежат, подойдут да полежат.
   
— Ах, Ваня! Кабыть вокзал или киятр! Вот дак краса!.. Под магазин бы сдавать или под тино!.
   
На крыльцо вылезли, дак и язык заронили. Мост через реку, как колечко, отлит. И машина новой системы под парами стоит.
   
— Маман, — Ванька говорит, — топере подзакусим, дале попрошу вас пройтицце во дворец.
   
Мамка юбок трахмаленых для пышного оформления полдесятка наздевала. Сверху платье бальпо, хвост семь сажен, спина и груди голы. Ротонда зелена плюшева, на шляпы виноградье и букеты с травами.
   
— Вы, маман, пешо'м пройдетесь, а я к кофею дирижабом прибуду.
   
Да и матки шлепать не пришлось. Как стала на рельсу в виде рака, ей поветерье дунуло, она полным ходом ко дворцу и съехала.
   
Где остановка написана, постоит полминуты, звонок даст и дале катит. А населенье с берегу думат — это попугай летит.
   

   
Ну, старуха парадным ходом во дворец. Царица хлебы окатыват, амператор только что стават, квасу требует. Уздрел нарядну даму, одеялом закрылся. А та подол на три комнаты распустила:
   
— Вчерась насчет женихова житья поставили вопрос, дак пожалуйте работу принимать. Жених к кофею будут персонально.
   
Царь к окпу:
   
— Мост! Усохни моя душенька, мост! Маремьяна, бросай квашню!... Корону сюда, пальте сюда!.. Быват ише оптической омман здренья...
   
Из дворца в одних подштанниках вылетел, схватил топор, обухом по мосту дует:
   
— Ах ты... Кила тебе!.. Явной факт!.. Маремьяна, налаживай Ульянку под венец!
   
Вдруг — свисток. С моста дирижаб идет со вложением кошки Машки, собачки Жужи и жениха Ваньки. Звонок созвонил, в трубы' пшикнуло, машина стоп. Ванька вожжу о тунбу замотал, раскланялся:
   
— Пожалста, ваше велико, и с супругой вашей, не желайте ли проехацце?!
   
Царица замахалась:
   
— О, тошнехонько! Не полезу я на эку страсть! Что я, одичала?
   
Осударь тихонько:
   
— Маремьяна, не страмись перед державами. Лезь в дудку'
   
Покатили. Иванко на козлах, Машка да Жужа на запятках, осударь да осударына, Ванькина мамка да ише кое-каки в дудку положены...
   
Царицу кряду укачало: 
   
— О, беда, беда! Держите меня за резвы ноженьки!
   
...В лиминатор выпехалась, все пароходы облевала, которы из-под мосту шли. У Ванькиной мамы от страху кажной волос шишом... А осударь провешшился:
   
— Мне б чичас дома на диванчике получиться... Или хотя б на травке... на земельке б...
   
В это время Машка нажала ты'рмас, и дирижаб остановило, ажно вся публика стегнулась о пол носом. 
   
Ванька заслонку отпират:
   
— Пажалте, ваши величия и прочие, полюбоваться на пизаж, также освежиться в буфете.
   
Среди моста беседка — продажа пива, портера и меда распивочно и на вынос. Амператор со своей Маремьяной зубов не можут сцепить:
   
— В дыру тебя с твоими пизажами! Вези обратно! Бери девку, только вези обратно!
   
..........
   
Вскорости невестино придано выдали, платков, катанцей худых куча... Пир средили.
   
Жужа да Машка в первых сидят. Собака подбират, что дают, а кошчонка расстраиваитсе: 
   
— Ванька-то каку Квазимоду за себя взял! Настояшша негрянка!..
   
Ульянка это услыхала и высвйснула Ванькиных друзей на улицу под дождик.
   
Вот молодых в спальну свели. Ульянка того и ждала. Она была такой яд... Взяла парня в охабочку:
   
— Ваня, я ваша навеки. Неужели своей любезной супруге не откроиссе, откуль у тя эко богатство?
   
Такой лисой подъехала: скажи да скажи и — боле никаких данных. Не мог Ванька отдуться, рассказал про кольцо. И только он заспал, захрапел, подла баба сдернула у его с пальца перстень. Переменила с руки на руку... Выскочило три ерманца:
   
— Что, нова хозейка, нать?
   
А у этой хозейки за границей хахаль был приготовлен. Она смала дружйшков полюбливала.... И приказыват:
   
— Несите меня в этом доме до города Парижа!
   
Дом с мостом поднело и поташшило, а Ванька окном выпал.
   
   
Амператор утре вышел на реку проттись, а моста как не бывало. Ваньку за кражу и бросили в тюрьму. А мамка с Машкой да с Жужой получились в прежней избушке. Старуха плачет, а Жужа ругается:
   
— Что же, Ванька Доброй будет в темнице гнить, евонна мама слезить свои старые глаза, а та стерьва погана со своим прихохо'тьем кровь нашу пить?! 
   
Машка говорит:
   
— Я найду профессора знающего. Он за десятку кому хошь тридцать три икоты впятит... Ульянка-та на карачках напо'лзаитсе!
   
Мамка головой качат:
   
— Нет, Машенька, не подействует. Ульянка сама баба знатли'ва. Отворот сделат, дак мы же и пропали.
   
Собака последно слово взела:
   
— Больше ничего не остается, как мне да тебе, Машка, итти это волшебно кольцо добывать.
   
Котомочки сошили, сухариков насушили; пришли кошечка да собачка в тюрьму проститься... Ваня заплакал. Машка утешат:
   
— Помнишь, Вапя, ты читал нам «Вокруг света в восемьдесят дней»?.. Мы эки же!
   
..........
   
И пошли до города Парижа. Бредут лесами темныма, идут степями широкима, лезут горами высокими. Сказывать скоро, а итти долго. За границей в нескольких городах концерты давали с большим успехом.
   
Вот и до Парижу доправились. Собака переулками, а Маха по крышам лупит. На площадь выбежали, в глазах Ванькин дом с крыльцом и мост кольцом.
   
Вспомнили хозеина, поплакали.
   
Машка говорит:
   
— Ты, Жужа, ложись у ворот караулить, а я полезу в квартеру. Во'ногде шторки спушшены,— не иначе спальна... И окна полы — рожжарела, сука!
   
Машка в комнату забралась. Ульянка на кровати лежит и кольцо в зубах держит. Кошка поймала мыша и сви'снула царевне в зубы. Та заплевалась и выронила кольцо. Маха схватила да в окошко. Ух, они с собачонкой ноги явили! Из городу выкатились да две-три губерни без отдоху летели. Дале перелезли горы высокие, продрались лесами темными. Устали, а с песнями идут — дело справили. Кольцо пушше глаза хранят, несут попеременно. Сказывать скоро и легко, итти долго и трудно. Но вот и река перед глазами и родимой городочик за рекой... Копешно, поплакали от радости. Собака говорит:
   
— Машка, я больша, ты маленька. Бери кольцо в зубы, садись ко мне на загривок. Я поплыву.
   
Едут. Машка хвостом парусит, видами любуется и думат:
   
«С Ванькой, бывало, эдак-ту под парусом песни поем... Не зпашь, парень, что везем тебе радось!»..
   
Вот и пристань видать... Конец путям-дорогам, аминь скорбям-печалям! Ура бы тепере кричать, песни бы петь, да... кольцо в зубах. И собака радуется:
   
— Маха, может завтра опять на лодочке с Ванькой... Помнишь:
   
    
     
Из-за о-с-строва на стрежень, 
     
На просто-ор речной волны...
    
   
   
А Машке давно хорошо. У Машки сердце петухом запело. Она разинула пасть да па всю-то реку:
   
    
     
Выплыва-а-ают расписные 
     
Стеньки Ра-а-а...
    
   
   
Кольцо изо рта да бульк в воду.... Выбрались кошка да собака из воды, пали наземь. Как не умерли с горя.... Машка вскоре запричитала:
   
    
     
Ох, понапрасну я топтала 
     
резвы ноженьки! 
     
Понапрасну я слезила 
     
очи ясные!
     
Понапрасну я ломала 
     
умну голову!
     
Из-за гарчушной собакишши 
     
все труды пропали-и-и!..
    
   
   
Жу'жу будто шило ткнуло:
   
— Из-за меня?! Ах ты, вралья редкозубая! Я, бедна, плыву-отдуваюсь, а она едет на моей шее, как барына, да ише песни поет!... Что это кошкодавы-ти нынче не ходят?!.
   
— Это вас, сук кобелячьих, на живодерку надо! Ты, как дика, Ваньки ну песню завыла, а я природна певча... конешно, не стерпела.
   
В это время у того же берега мужики семгу промышляли. Добыли большу рыбину, стали ей череви'ть, услыхали кошку да собаку и говорят:
   
— Верно, с голоду несчасны дерутся. Бросим черева-та им!
   
Жужа да Маха стали ись да кольцо-то в черевах и нашли. Кольцо волшебно не потонуло. Его эта рыбина проглотила...
   
Наши друзья от радости мало не убились. До закати'мого тут праздновали, а ночью подобрались к тюремной ограды. Машка па стенку залезла, положила кольцо в кирпич и давай петь.
   
    
     
— Выхожу один я на дорогу!..
     
..........
    
   
   
Ванька услыхал и показался в окошечко.
   
— Моя, — говорит, — кошечка была эка же пасть. Машка окно приметила и по трубе айда к хозеину.