1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Даже в  том случае, если урок проходит благополучно, меня ждет самое худшее испытание в  образе устрашающей арифметической задачи. Она придумана для меня и продиктована  мне мистером Мэрдстоном: «Если я зайду в сырную лавку и куплю пять тысяч  глостерских сыров по четыре с половиной пенса каждый и заплачу за них наличными  деньгами…»    

Тут я  замечаю, как мисс Мэрдстон втайне ликует. Над этими сырами я ломаю себе голову  без всякого толка и превращаюсь, наконец, в мулата, забив все поры лица грязью  с моей грифельной доски; так продолжается до самого обеда, когда мне дают кусок  хлеба, чтобы помочь мне справиться с моими сырами, и весь вечер я пребываю в  немилости.    

Теперь,  по прошествии многих лет, мне кажется, будто все эти несчастные уроки обычно кончались  именно так. Я готовил бы их превосходно, не будь Мэрдстонов. Но Мэрдстоны  зачаровывали меня взглядом, словно две змеи – жалкую птичку. Даже тогда, когда  утреннее испытание проходило благополучно, я достигал этим только того, что не  оставался без обеда. Мисс Мэрдстон не могла видеть меня свободным от занятий, и  как только это случалось, она обращала на меня внимание своего братца говорила:    

– Клара,  дорогая, нет ничего лучше работы, задайте вашему сыну какие-нибудь упражнения.    

И меня  снова засаживали за книгу.    

Игр со  сверстниками я почти не знал, так как мрачная теология Мэрдстонов превращала  всех детей в маленьких ехидн (хотя был в далекие времена некий ребенок,  которого окружали ученики!)[10]  и внушала, что они портят друг друга.    

От  такого обращения я через полгода, естественно, стал печален, мрачен и угрюм.  Этому способствовало также и то, что я чувствовал, как меня ежедневно  отстраняют, оттесняют от матери. «И, мне кажется, я, и в самом деле,  превратился бы в тупицу, если бы одно обстоятельство этому не помешало.    

После  моего отца осталось небольшое собрание книг, находившихся в комнате наверху,  куда я имел доступ (она примыкала к моей комнате); никто из домашних никогда о  них не вспоминал. Из этой драгоценной для меня комнатки вышли Родрик Рэндом,  Перигрин Пикль, Хамфри Клинкер, Том Джонс, векфильдский священник,[11] Дон-Кихот,  Жиль Блаз и Робинзон Крузо – славное воинство, составившее мне компанию. Они не  давали потускнеть моей фантазии и моим надеждам на совсем иную жизнь в будущем,  где-то в другом месте. Эти книги, так же как и «Тысяча и одна ночь» и «Сказки  джинов», не принесли мне вреда; если некоторые из них и могли причинить  какое-то зло, то, во всяком случае, не мне, ибо я его просто не понимал. Теперь  я удивляюсь, как ухитрялся я находить время для чтения, несмотря на то, что  корпел над своими тягостными уроками. Мне кажется странным, как мог я утешаться  в своих маленьких горестях (для меня они были большими), воплощаясь в своих  любимых героев, а мистера и мисс Мэрдстон превращая во всех злодеев. Я был  Томом Джонсом в течение недели (Томом Джонсом в представлении ребенка – самым  незлобивым существом) и целый месяц крепко верил в то, что я Родрик Рэндом. Я  жадно проглотил стоявшие на полках несколько книг о путешествиях – я забыл,  какие это были книги; припоминаю, как в течение нескольких дней я ходил по  дому, вооруженный бруском из старой стойки для сапожных колодок, –  превосходное подобие капитана королевского британского флота, который окружен  дикарями и решил дорого продать свою жизнь. Но капитан никогда не терял своего  достоинства, получая подзатыльники латинской грамматикой. Что до меня, то я его  терял. Тем не менее капитан оставался капитаном и героем, невзирая на все  грамматики всех языков в мире – живых и мертвых.    

Эти  книги были единственным и неизменным моим утешением. Когда я думаю об этом,  передо мной всегда возникает картина летнего вечера, на кладбище играют  мальчики, а я сижу у себя на постели и читаю с таким рвением, словно от этого  зависит все мое будущее. Каждый амбар по соседству, каждый камень церкви и  каждый уголок кладбища были связаны у меня с этими книгами и вызывали в памяти  отдельные прославленные сцены. Я видел, как Том Пайпс взбирается на колокольню,  я наблюдал, как Стрэп со своим мешком за плечами присаживается на изгородь отдохнуть,  и я знаю, что коммодор Траньон встречается с мистером Пиклем в зальце нашего  деревенского трактирчика.    

Теперь  читатель столь же хорошо, как и я, представляет себе, кем я был в ту пору моего  детства, к которой я снова возвращаюсь.    

Однажды  утром, когда я со своими книгами вошел в гостиную, моя мать была чем-то обеспокоена,  мисс Мэрдстон казалась особенно твердой, а мистер Мэрдстон что-то привязывал к  концу своей трости, – тонкой, гибкой тросточки; когда я вошел, он  замахнулся и рассек ею воздух.    

– Говорю  же вам, Клара, меня самого нередко секли, – произнес мистер Мэрдстон.    

– Совершенно  верно, – подтвердила мисс Мэрдстон.    

– Вполне…  возможно, дорогая Джейн, – робко пролепетала моя мать. – Но… вы  думаете, это принесло пользу Эдуарду?    

– А  вы, Клара, думаете, что это принесло Эдуарду вред? – хмуро спросил мистер  Мэрдстон.    

– Вот-вот,  в том-то и дело! – сказала мисс Мэрдстон. Моя мать промолвила только: «Вы  правы, дорогая Джейн», – и умолкла.    

Я  почувствовал, что этот разговор имеет прямое касательство ко мне, и поймал  взгляд мистера Мэрдвтона, устремленный на меня.    

– Дэвид,  сегодня ты должен быть более внимателен, чем всегда, – сказал мистер  Мэрдстон, снова метнув в меня взгляд и снова рассекая тросточкой воздух; затем,  закончив свои приготовления, положил ее около себя с многозначительным видом и  взялся за книжку.    

Это было  недурное начало и недурное средство подбодрить меня. Я почувствовал, как мой  урок улетучивается из головы – не одно слово за другим и не строчка за  строчкой, а вся страница сразу, целиком. Я попытался поймать слова, но,  казалось, если можно так выразиться, они скользили прочь от меня на коньках,  плавно и быстро, и задержать их было невозможно.    

Плохое  было начало, а дальше пошло еще хуже. Я явился с намерением отличиться,  уверенный в том, что сегодня выучил урок превосходно, но, увы, я заблуждался.  Груда отложенных в сторону учебников все росла, возвещая о моих ошибках, а мисс  Мэрдстон не сводила с нас глаз. И когда в конце концов мы пришли к пяти тысячам  сыров (помню, в тот день он заменил их палками), моя мать залилась слезами.    

– Клара! –  предостерегла мисс Мэрдстон.    

– Мне  что-то нездоровится, дорогая Джейн, – отозвалась моя мать.    

Я увидел,  как он важно подмигнул сестре, встал и, взяв трость, сказал:    

– Едва  ли, Джейн, можно ожидать, что Клара с достойной твердостью вынесет терзания и мучения,  которые причинил ей сегодня Дэвид. Это было бы стоицизмом. Клара весьма  укрепилась и сделала успехи, но едва ли можно ждать от нее так много. Мы пойдем  с тобой наверх, Дэвид.    

Когда он  уводил меня из комнаты, мать рванулась к нам. Мисс Мэрдстон сказала:    

– Клара,  вы с ума сошли! – и удержала ее. Мать заткнула уши и заплакала.    

Он вел  меня наверх в мою комнату медленно и важно – я уверен, ему доставлял  удовольствие этот торжественный марш правосудия, – и, когда мы там  очутились, внезапно зажал под мышкой мою голову.    

– Мистер  Мэрдстон! Сэр! – закричал я. – Не надо! Пожалуйста, не бейте меня! Я  так старался, сэр! Но я не могу отвечать уроки при вас и мисс Мэрдстон! Не  могу!    

– Не  можешь, Дэвид? Ну, мы попробуем вот это средство.    

Он  зажимал рукой мою голову, словно в тисках, но я обхватил его обеими руками и  помешал ему нанести удар, умоляя его не бить меня. Помешал я только на  мгновение, через секунду он больно ударил меня, и в тот же момент я вцепился  зубами в руку, которой он держал меня, и прокусил ее. До сих пор меня всего  передергивает, когда я вспоминаю об этом.    

Он сек  меня так, будто хотел засечь до смерти. Несмотря на шум, который мы подняли, я  услышал, как кто-то быстро взбежал по лестнице – то были моя мать и Пегготи, и  я слышал, как мать закричала. Затем он ушел и запер дверь на ключ. А я лежал на  полу, дрожа как в лихорадке, истерзанный, избитый и беспомощный в своем  исступлении.    

Как ясно  помню я, какая странная тишина царила во всем доме, когда постепенно я пришел в  себя! Как ясно вспоминаю, каким преступником почувствовал я себя, когда ярость  и боль чуть-чуть утихли!    

Я сел и  долго прислушивался, но не было слышно ни звука. С трудом я поднялся с пола и  увидел в зеркале свое лицо, такое красное, опухшее и безобразное, что я  ужаснулся. Боль во всем теле, когда я двигался, была мучительна, и я заплакал  снова. Но эта боль была ничто по сравнению с сознанием моей вины. Оно тяготило  мое сердце больше, чем если бы я был самым страшным преступником.    

Начинало  темнеть, я закрыл окно (почти все время я лежал, припав головой к подоконнику,  то плача, то задремывая или тупо глядя в окно), как вдруг в двери щелкнул ключ  и появилась мисс Мэрдстон с хлебом, молоком и мясом. Молча поставив все это на  стол и взглянув на меня с примерной твердостью, она ретировалась, и снова в  двери щелкнул ключ.    

Долго я  сидел после того, как спустились сумерки, и гадал, придет ли кто-нибудь еще.  Когда ждать было уже нечего, я разделся и лег в постель; и тут я со страхом  подумал о том, что сделают со мной. Является ли преступлением совершенный мной  поступок? Арестуют ли меня, и заключат ли в тюрьму? Не угрожает ли мне  опасность попасть на виселицу?    

Никогда  не забуду своего пробуждения на следующее утро, бодрого и радостного расположения  духа, уже в следующий момент изменившегося под гнетом горестных, тяжелых  воспоминаний. Не успел я встать, как появилась мисс Мэрдстон, коротко сказала,  что я могу полчаса, но не дольше, походить по саду, и удалилась, не заперев  двери, чтобы я мог воспользоваться этим разрешением.    

Я так и  сделал и поступал так каждое утро в течение пяти дней, пока пребывал, в  заключении. Если бы я увидел мою мать одну, я бросился бы перед ней на колени,  умоляя простить меня, но в течение всего этого времени я не видел никого, кроме  мисс Мэрдстон; правда, мисс Мэрдстон приводила меня на вечернюю молитву в  гостиную, когда все были уже в сборе, но там я стоял одиноко, как юный изгой, у  двери, и мой тюремщик торжественно уводил меня, покуда никто еще не поднимался  с колен. Я замечал только, что моя мать стоит, как можно дальше от меня, и  смотрит в другую сторону, так что лица ее я не мог видеть, а у мистера  Мэрдстона рука обвязана широким полотняным платком.    

Как  долго длились эти пять дней, я не могу передать. В моих воспоминаниях они мне  кажутся годами. Вот я прислушиваюсь ко всему, что происходит в доме, ко всему,  что доносится до меня: позвякивают колокольчики, открываются и закрываются  двери, слышатся голоса, шаги на лестнице, смех, посвистывание и пение за окном  (они кажутся мне особенно невыносимыми в моем позорном заточении), неуловимое  скольжение часов, особенно в темноте, когда, просыпаясь, я принимал вечер за  утро, а потом убеждался, что домашние еще не ложились спать и меня еще ждет  длинная-длинная ночь, печальные сновидения и кошмары… Снова утро, полдень и  вечер, мальчики играют на церковном дворе, а я слежу за ними из комнаты,  стараясь не подходить близко к окну, чтобы они не узнали о моем заточении…  Непривычное сознание, что я не слышу собственного голоса… Короткие промежутки,  когда я почти бодр, – ощущение это приходит за едой, но вот с ней  покончено и снова нет бодрости… Дождь, однажды вечером, дождь, несущий свежие  ароматы; от льет все сильней и сильней, между моим окном и церковью, и,  наконец, вместе с наступающей ночью, словно обволакивает меня унынием, страхом  и раскаянием, – все это, кажется мне, длилось не дни, а годы, так глубоко  врезалось оно мне в память.    

В последнюю  ночь моего заключения меня разбудил шепот – кто-то окликал меня по имени. Я  вскочил с постели и, протягивая в темноте руки, сказал:    

– Пегготи,  это ты?    

Ответа  не было, но скоро я снова услышал свое имя, произнесенное таким таинственным и  страшным шепотом, что со мной сделался бы припадок, если бы у меня не мелькнула  догадка – не доносится ли шепот из замочной скважины.    

Я пошел  ощупью к двери и, приникнув к замочной скважине, прошептал:    

– Пегготи,  милая, это ты?    

– Я,  мой дорогой Дэви! Но тише, тише, будьте как мышка, а то кошка услышит! –  ответила она.    

Она  имела в виду мисс Мэрдстон, и я понял, сколь основательны ее опасения: комната  мисс Мэрдстон была смежная с моей.    

– Что  с мамой, милая Пегготи? Она очень на меня сердится?    

Мне было  слышно, как Пегготи беззвучно заплакала по ту сторону двери, а я плакал по эту  сторону, пока не услышал:    

– Нет,  не очень.    

– Милая  Пегготи, что со мной сделают? Ты не знаешь?    

– Школа.  Недалеко от Лондона, – был ответ Пегготи.    

Я  попросил ее повторить, так как позабыл приложить ухо и отнять губы от замочной  скважины, и в первый раз она говорила прямо мне в рот, и потому слова щекотали  мне губы, но я не расслышал их.    

– Когда,  Пегготи?    

– Так  вот почему мисс Мэрдстон достала мой костюм из комода! – Она именно так и  сделала, но я забыл упомянуть об этом.    

– Да, –  сказала Пегготи, – уложила в сундучок.    

– Я  увижусь с мамой?    

– Да.  Завтра. – Затем Пегготи вплотную прижала губы к замочной скважине и с  горячностью, с нежностью, к которой замочные скважины, смею думать, не были  привычны, произнесла следующие фразы, разбив их на части, которые судорожно  проскакивали одна за другой:    

– Дэви,  дорогой! Если я не была ласкова с вами… как бывало раньше… это не потому, что я  вас не люблю… так же, и даже больше, мой маленький… это потому, что так лучше  для вас… и еще кое для кого… Дэви, дорогой, вы меня слушаете? Вы слышите?..    

– Да-а-а,  Пегготи! – всхлипывал я.    

– Сокровище  мое! – продолжала Пегготи с бесконечной жалостью. – Вот что я хотела  сказать… никогда не забывайте меня… Я вас никогда не забуду… и я буду очень  заботиться о вашей маме… как заботилась о вас… и я не покину ее… может,  наступит день, когда ей снова захочется приклонить свою бедную головку… к плечу  глупой Пегготи… и я буду писать вам, дорогой… хоть я и не ученая… и я… и я…    

И  Пегготи, не имея возможности поцеловать меня, принялась целовать замочную  скважину.    

– О,  спасибо, дорогая Пегготи! Спасибо, спасибо! Ты обещаешь мне одну вещь? Ты  напишешь мистеру Пегготи, и малютке Эмли, и миссис Гаммидж, и Хэму, что я  совсем не такой плохой, как им может показаться? И что я посылаю им самый  нежный привет, в особенности малютке Эмли – Ты напишешь, Пегготи?    

Добрая  душа обещала мне это, мы оба горячо поцеловали замочную скважину – помню, я погладил  ее рукой, словно это было милое лицо Пегготи, – и мы расстались. С той  ночи в моей душе зародилось новое чувство к Пегготи, которое мне трудно  определить. Нет, она не заменила мне мать, этого никто не смог бы сделать, но  она заполнила пустоту в моем сердце, и во мне возникло такое чувство к ней,  которого я не испытывал ни к одному человеческому существу. Было что-то  забавное в этой привязанности к ней, и, однако, умри Пегготи – я не знаю, как  бы я вел себя и какой трагедией это бы для меня было.    

Поутру  мисс Мэрдстон появилась, как обычно, и сказала, что я отправляюсь в школу (что  уже не было для меня новостью, как она полагала). Она сообщила также, что,  одевшись, я должен спуститься в гостиную и позавтракать. Там я застал мою мать,  очень бледную, с покрасневшими глазами; я упал в ее объятия и от всего  исстрадавшегося моего сердца умолял простить меня.    

– О  Дэви! – сказала она. – Как ты мог причинить боль тому, кого я люблю!  Старайся исправиться, молись, чтобы исправиться! Я тебя прощаю, но мне так  горько, Дэви, что у тебя в сердце таятся такие недобрые чувства.    

Они  убедили ее в том, что я никуда не годный мальчишка, и это ее печалило больше,  чем мой отъезд. Я с горечью это почувствовал. Я старался проглотить свой  прощальный завтрак, но слезы капали на бутерброд и струились в чашку с чаем. Я  видел, как моя мать время от времени посматривает на меня, затем, бросив взгляд  на бдительную мисс Мэрдстон, опускает глаза или отворачивается.    

– Сундучок  мистера Копперфилда! – распорядилась мисс Мэрдстон, когда у калитки послышался  стук колес.    

Я искал  взглядом Пегготи, но это была не она; ни Пегготи, ни мистер Мэрдстон не  появлялись. В дверях стоял возчик, мой старый знакомый; принесли сундучок и  поставили в повозку.    

– Клара! –  произнесла мисс Мэрдстон предостерегающим тоном.    

– Сейчас,  милая Джейн! – ответила мать. – До свиданья, Дэви. Ты уезжаешь, но  это для твоей же пользы. До свиданья, дитя мое. Ты будешь приезжать домой на  каникулы. Постарайся исправиться.    

– Клара! –  повторила мисс Мэрдстон.    

– Да,  да, милая Джейн! – отозвалась мать, обнимая меня. – Я прощаю тебя,  мой мальчик. Да благословит тебя бог!    

– Клара! –  снова повторила мисс Мэрдстон.    

Мисс  Мэрдстон любезно вызвалась проводить меня до повозки и по дороге выразила  надежду, что я раскаюсь и избегну плохого конца; затем я взобрался в повозку, и  лошадь лениво тронулась в путь.    

 Глава V    

Меня отсылают из  родного дома    

     

Мы  проехали, быть может, около полумили, и мой носовой платок промок насквозь,  когда возчик вдруг остановил лошадь.    

Выглянув,  чтобы узнать причину остановки, я, к изумлению своему, увидел Пегготи, которая  выбежала из-за живой изгороди и уже карабкалась в повозку. Она обхватила меня  обеими руками и с такой силой прижала к своему корсету, что очень больно  придавила мне нос, хотя я заметил это гораздо позднее, обнаружив, каким он стал  чувствительным. Ни единого слова не сказала Пегготи. Освободив одну руку, она  погрузила ее по локоть в карман и извлекла оттуда несколько бумажных мешочков с  пирожными, которые рассовала по моим карманам, а также и кошелек, который  сунула мне в руку, но ни единого слова не сказала она. Еще раз, в последний раз  обхватив меня обеими руками, она вылезла из повозки и побежала прочь; и я  убежден теперь, и всегда придерживался такого мнения, что у нее не осталось ни  одной пуговицы на платье. Одну из тех, что отлетели, я подобрал и долго хранил  как память о ней.    

Возчик  посмотрел на меня, словно спрашивая, вернется ли она. Я покачал головой и  сказал, что вряд ли.    

– Ну,  так пошла! – обратился возчик к своей ленивой лошади, и та пошла.    

Выплакав  все свои слезы, я стал подумывать, стоит ли плакать еще, тем более что,  насколько я мог припомнить, ни Родрик Рэндом, ни капитан королевского  британского флота, попав в тяжелое положение, никогда не плакали. Возчик, видя,  что я утвердился в этом решении, предложил расстелить мой носовой платочек на  спине лошади, чтобы он просох. Я поблагодарил и согласился, и каким маленьким  показался он тогда!    

Теперь я  мог на досуге рассмотреть кошелек. Это был кошелек из толстой кожи, с  застежкой, а в нем лежали три блестящих шиллинга, которые Пегготи, очевидно,  начистила мелом для вящего моего удовольствия. Но в этом кошельке была еще  большая драгоценность: две полукроны, завернутые в бумажку, на которой было  написано рукою моей матери: «Для Дэви. С любовью». Я пришел в такое волнение,  что спросил возчика, не будет ли он так любезен и не достанет ли мой носовой  платок, но он сказал, что лучше мне обойтись без него, и я решил, что, пожалуй,  это так; поэтому я вытер глаза рукавом и перестал плакать.    

Да,  перестал; впрочем, после недавних потрясений, я все еще изредка громко всхлипывал.  Мы протрусили рысцой еще некоторое время, и я спросил возчика, будет ли он  везти меня всю дорогу.    

– Всю  дорогу куда? – осведомился возчик.    

– Туда! –  сказал я.    

– Куда  туда? – спросил возчик.    

– Туда,  недалеко от Лондона, – объяснил я.    

– Да  ведь эта лошадь, – тут возчик дернул вожжой, чтобы указать мне, какая  именно, – эта лошадь свалится, как околевшая свинья, раньше чем мы проедем  полпути.    

– Значит,  вы едете только до Ярмута? – спросил я.    

– Правильно, –  сказал возчик. – А там я вас доставлю к почтовой карете, а почтовая карета  доставит вас туда… куда понадобится…    

Так как  для возчика (звали его мистер Баркис) это была длинная речь – я уже заметил в  одной из предшествующих глав, что он был темперамента флегматического и отнюдь  не словоохотлив, – я предложил ему, в знак внимания, пирожное, которое он  проглотил целиком, точь-в-точь как слон, и его широкая физиономия осталась  такой же невозмутимой, какою была бы в подобных обстоятельствах физиономия  слона.    

– Это  она их делала? – спросил мистер Баркис, ссутулившийся на передке повозки и  упершийся локтями в колени.    

– Вы  говорите о Пегготи, сэр?    

– Вот-вот.  О ней, – сказал мистер Баркис.    

– Да,  она делает всякие пирожные и все для нас готовит.    

– Да  ну? – вымолвил мистер Баркис.    

Он  выпятил губы так, будто собирался свистнуть, однако не свистнул. Он сидел и  смотрел на уши лошади, словно увидел там что-то до сей поры невиданное; так  сидел он довольно долго. Затем он спросил:    

– А  любимчиков нет?    

– Вы  говорите о блинчиках, мистер Баркис? – Я решил, что он не прочь закусить и  явно намекает на это лакомство.    

– Любимчиков, –  повторил мистер Баркис. – Она ни с кем не гуляет?    

– Кто?  Пегготи?    

– Да.  Она.    

– О  нет! У нее никогда не было никаких любимчиков.    

– Вот  оно как! – сказал мистер Баркис.    

Снова он  выпятил губы так, как будто собирался свистнуть и снова не свистнул, но  по-прежнему смотрел на уши лошади.    

– Так,  значит, она, – сказал мистер Баркис после долгого раздумья, – так,  значит, она делает все эти яблочные пироги и стряпает все что полагается?    

Я  отвечал, что так оно и есть.    

– Ну,  так вот что я вам скажу, – начал мистер Баркис. – Может, вы будете ей  писать?    

– Я  непременно ей напишу, – ответил я.    

– Так.  Ну, так вот, – сказал он, медленно переводя взгляд на меня. – Если вы  будете ей писать, может не забудете сказать, что Баркис очень не прочь, а?    

– Что  Баркис очень не прочь, – наивно повторил я. – И это все, что я должен  передать?    

– Да-а… –  раздумчиво сказал он. – Да-а-а… Баркис очень не прочь.    

– Но  вы завтра же вернетесь в Бландерстон, мистер Баркис, – сказал я и  запнулся, вспомнив о том, что я тогда буду уже очень далеко, – и сами  сможете передать это гораздо лучше, чем я.    

Однако  он, мотнув головой, отверг это предложение и снова повторил свою прежнюю  просьбу, с величайшей серьезностью сказав:    

– Баркис  очень не прочь. Вот какое поручение.    

Я охотно  взялся его выполнить. В тот же день, дожидаясь кареты в ярмутскои гостинице, я  раздобыл лист бумаги и чернильницу и написал такую записку Пегготи: «Дорогая  моя Пегготи. Я приехал сюда благополучно. Баркис очень не прочь. Передай маме мой  горячий привет. Твой любящий Дэви. P. S. Он говорит, что непременно хочет,  чтобы ты знала: Баркис очень не прочь».    

Когда я  взял это дело на себя, мистер Баркис снова погрузился в глубокое молчание, а я,  совершенно измученный всеми недавними событиями, улегся на мешке в повозке и  заснул. Я спал крепко, пока мы не прибыли в Ярмут, который показался мне таким  незнакомым и чужим, когда мы въехали во двор гостиницы, что я сразу распрощался  с тайной надеждой встретить кого-нибудь из членов семейства мистера Пегготи, –  может быть, даже малютку Эмли.    

Карета,  вся сверкающая, стояла во дворе, но лошадей еще не впрягали, и благодаря такому  ее виду казалось совершенно невероятным, чтобы она когда-нибудь отправилась в  Лондон. Я размышлял об этом и недоумевал, что станется в конце концов с моим  сундучком, который мистер Баркис поставил на мощеном дворе возле шеста (он  въехал во двор, чтобы повернуть свою повозку), и что станется в конце концов со  мной, когда из окна, в котором висели битая птица и части мясной туши, выглянула  какая-то леди и спросила:    

– Это  и есть юный джентльмен из Бландерстона?    

– Да,  сударыня, – ответил я.    

– Как  фамилия? – осведомилась леди.    

– Копперфилд,  сударыня, – сказал я.    

– Это  не то, – возразила леди. – Ни для кого с такой фамилией не заказывали  здесь обеда.    

– Может  быть, Мэрдстон, сударыня? – сказал я.    

– Если  вы мистер Мэрдстон, то почему же вы называете сначала другую фамилию? –  спросила леди.    

Я  объяснил этой леди положение дел, после чего она позвонила в колокольчик и  крикнула:    

– Уильям,  покажи ему, где столовая!    

Из кухни  в другом конце двора выбежал лакей и, по-видимому, очень удивился, что показать  столовую он должен всего-навсего мне.    

Это была  большая, длинная комната с большими географическими картами на стене. Вряд ли я  почувствовал бы себя более бесприютным, если бы эти карты были настоящими  чужеземными странами, а меня забросило судьбою в одну из них. Мне казалось  непростительной вольностью сидеть с шапкой в руках на краешке стула у двери, а  когда лакей накрыл стол скатертью специально для меня и поставил судки, я,  должно быть, весь покраснел от смущения.    

Он  принес мне отбивных котлет и овощей и так порывисто снял крышки с блюд, что я  испугался, не обидел ли я его. Но опасения мои рассеялись, когда он придвинул  мне стул к столу и очень приветливо сказал:    

– Ну-с,  великан, пожалуйте!    

Я  поблагодарил его и занял место за столом, но убедился, что чрезвычайно трудно  управляться ножом и вилкой и не обливаться соусом, когда он стоит тут же,  против меня, смотрит в упор и заставляет меня заливаться жгучим румянцем всякий  раз, как я встречаюсь с ним глазами. Когда я приступил ко второй котлете, он  сказал:    

– Для  вас заказано полпинты эля. Не желаете ли выпить его сейчас?    

Я  поблагодарил его и сказал:    

– Да.    

Он налил  мне эля из кувшина в большой стакан и поднял его, держа против света, чтобы я  мог полюбоваться.    

– Ей-ей,  многовато как будто, – сказал он.    

– В  самом деле многовато, – согласился я, улыбаясь: я был в восторге от того,  что он оказался таким любезным. Он был прыщеват, глаза у него блестели, волосы  на голове стояли торчком, и вид он имел очень дружелюбный, когда,  подбоченившись одной рукой, держал в другой руке против света стакан.    

– Был  здесь вчера один джентльмен, – сказал он, – дородный джентльмен по  фамилии Топсойер – может быть, вы его знаете?    

– Нет,  не думаю… – сказал я.    

– В  коротких штанах и гамашах, широкополой шляпе, сером сюртуке, на шее платок с  крапинками, – объяснил лакей.    

– Нет,  я не имею удовольствия… – смущенно вымолвил я.    

– Он  явился сюда, – продолжал лакей, глядя на свет сквозь стакан, –  заказал стакан этого эля – требовал во что бы то ни стало, как я его ни  отговаривал! – выпил и… упал мертвый. Эль оказался слишком старым для  него. Не следовало и нацеживать, что правда то правда.    

Я был  поражен, услыхав о таком печальном событии, и заявил, что, пожалуй, лучше выпью  воды.    

– Видите  ли, – сказал лакей, который, закрыв один глаз, по-прежнему смотрел на свет  сквозь стакан, – у нас здесь не любят, когда что-нибудь заказано зря.  Хозяйка и повар обижаются. Но, если хотите, я выпью этот эль. Я-то к нему  привык, а привычка – это все. Не думаю, чтобы он мне повредил, если я запрокину  голову и выпью залпом. Не возражаете?    

Я  отвечал, что он окажет мне большую услугу, выпив эль, но только в том случае,  если, по его мнению, это для него безопасно. Признаюсь, когда он запрокинул  голову и залпом выпил стакан, я ужасно боялся, что его постигнет судьба  злополучного мистера Топсойера и он бездыханный упадет на ковер. Но эль ему не  повредил. Наоборот, мне показалось, что он даже повеселел и приободрился.    

– Что  у нас тут такое? – осведомился он, тыча вилкой в блюдо. – Не котлеты  ли?    

– Котлеты, –  подтвердил я.    

– Помилуй  бог! – воскликнул он. – А я и не знал, что это котлеты! Да ведь  котлета как раз и нужна, чтобы это пиво не имело дурных последствий! Вот удача!    

Одной  рукой он взял за косточку котлету, а другой картофелину и уплел их с большим  аппетитом, к величайшему моему удовольствию. После этого он взял еще одну  котлету и еще одну картофелину, а потом еще котлету и еще картофелину. Покончив  с ними, он принес пудинг и, поставив его передо мной, как будто призадумался и  несколько минут предавался размышлениям.    

– Ну,  как пирог? – спросил он, очнувшись.    

– Это  пудинг, – возразил я.    

– Пудинг! –  воскликнул он. – Ах, боже мой, и в самом деле. Как? – Он придвинулся  ближе. – Неужели вы хотите сказать, что это слоеный пудинг?    

– Да,  совершенно верно.    

– Слоеный  пудинг! – повторил он, беря столовую ложку. – Да ведь это мой любимый  пудинг! Вот удача! А ну-ка, малыш, посмотрим, кому больше достанется.    

Ему,  несомненно, досталось больше. Несколько раз он умолял меня приналечь и выйти  победителем, но так велика была разница между его столовой ложкой и моей  чайной, его быстротой и моей, его аппетитом и моим, что я после первого же  глотка остался далеко позади и не имел никаких шансов догнать его. Мне кажется,  я не видывал человека, который так наслаждался бы пудингом; а когда с пудингом  было покончено, он все еще посмеивался, словно продолжал наслаждаться.    

Вот  тогда-то, убедившись в его дружелюбии и общительности, я и попросил у него  перо, чернила и лист бумаги, чтобы написать Пегготи. Он не только принес все  это немедленно, но и был так внимателен, что смотрел через мое плечо, пока я  писал. Когда я закончил письмо, он спросил меня, в какую школу я еду.    

Я  отвечал: «Недалеко от Лондона» – это было все, что я знал.    

– Ах,  боже мой! – воскликнул он, впадая в уныние. – Вот жалость-то!    

– Почему? –  спросил я его.    

– О  господи! – сказал он, покачивая головой. – Это та самая школа, где  мальчику сломали ребра… два ребра… Маленькому мальчику. Я думаю, ему было…  позвольте-ка, вам примерно сколько лет?    

Я  отвечал, что мне пошел девятый год.    

– Как  раз ровесник ему, – сказал он. – Ему было восемь лет и восемь  месяцев, когда сломали второе и покончили с ним.    

Я не мог  скрыть ни от самого себя, ни от лакея, что это весьма неприятное совпадение, и  осведомился, как это случилось. Его ответ не улучшил моего расположения духа,  ибо состоял из двух мрачных слов: «Его секли».    

Звук  рожка во дворе раздался как раз вовремя, чтобы отвлечь меня от моих мыслей, я  встал и с чувством гордости и смущения от того, что у меня есть кошелек  (который я достал из кармана), нерешительно осведомился, нужно ли за что-нибудь  платить.    

– За  лист почтовой бумаги, – ответил лакей. – Вы покупали когда-нибудь  лист почтовой бумаги?    

Я не мог  припомнить такого случая.    

– Он  стоит дорого из-за налогов, – пояснил лакей. – Три пенса. Вот какими  налогами нас обкладывают в этой стране. Больше ничего платить не надо, разве  что лакею. О чернилах нечего говорить. На этом теряю я.    

– Скажите,  пожалуйста, а сколько бы вы… сколько я… сколько следовало бы мне… какую сумму  полагается заплатить лакею? – краснея и заикаясь, осведомился я.    

– Не  будь у меня семьи и не заболей эта семья ветряной оспой, – сказал  лакей, – я не взял бы и шести пенсов. Если бы я не содержал престарелой  мамаши и хорошенькой сестры, – тут лакей пришел в крайнее волнение, –  я не взял бы и фартинга. Если бы я служил на хорошем месте и со мной обращались  здесь по-хорошему, я попросил бы сам принять от меня какую-нибудь мелочь,  вместо того чтобы брать чаевые. Но я питаюсь объедками и сплю на мешках с  углем…    

Тут  лакей залился слезами.    

Я был  очень огорчен его невзгодами и почувствовал, что дать ему меньше, чем девять  пенсов, было бы поистине жестоко и бессердечно. Поэтому я вручил ему один из  моих блестящих шиллингов, который он принял очень смиренно и почтительно и  немедленно вслед за этим подбросил монету большим пальцем, чтобы убедиться в ее  полноценности.    

Когда  мне помогли взобраться на заднее сидение на крыше кареты, я пришел в некоторое замешательство,  обнаружив, что меня заподозрили в том, будто я съел весь обед без всякой  посторонней помощи. Узнал я об этом, услышав, как леди, высунувшись из окна,  сказала кондуктору: «Последи за этим ребенком, Джордж, как бы он не лопнул!»  Кроме того, я заметил, что служанки, работавшие в доме, вышли, чтобы похихикать  и поглазеть на меня как на юного феномена. Мой несчастный друг, лакей, который  уже совсем пришел в себя, не проявляя ни малейших признаков смущения, дивился  вместе со всеми. Если бы могли возникнуть у меня какие-нибудь сомнения на его  счет, они должны были возникнуть именно тогда, но я склонен думать, что  благодаря простодушному доверию ребенка и присущему детям уважению к старшим  (качества, которые, к сожалению, у иных детей слишком рано уступают место  житейской мудрости) у меня даже в ту минуту не мелькнуло никаких серьезных  подозрений.    

Признаюсь,  мне было совсем несладко, когда я, отнюдь того не заслуживая, стал мишенью шуток,  которыми обменивались кучер и кондуктор, утверждая, что карета оседает на  задние колеса, – поскольку я сижу сзади, – и что куда правильнее было  бы, если бы я путешествовал в фургоне. Весть об обжорстве, в котором меня  заподозрили, разнеслась среди наружных пассажиров, и они также стали  подсмеиваться надо мной, осведомлялись, будут ли платить за меня в школу  вдвойне или втройне, заключен ли особый договор, или же я поступаю на обычных  условиях, и задавали другие подобного рода вопросы. Но вот что было хуже всего:  я знал, что, когда представится случай, мне стыдно будет есть, и после весьма  легкого обеда я обречен страдать от голода всю ночь, так как второпях оставил  свои пирожные в гостинице. Мои опасения оправдались. Когда мы сделали  остановку, чтобы поужинать, у меня не хватило храбрости принять участие в  ужине, хотя я был очень не прочь это сделать, и я уселся у камина и сказал, что  ничего не хочу. Это не спасло меня от новых насмешек; джентльмен с хриплым  голосом и обветренным лицом, почти всю дорогу жевавший сандвичи, а в  промежутках прикладывавшийся к бутылке, заявил, что я похож на пятнистого  удава, который за один прием поглощает столько, чтобы потом уже долго не есть.  Вслед за этими словами он сам покрылся пятнами от съеденной им вареной  говядины.    

Мы  выехали из Ярмута в три часа дня, а в Лондон должны были прибыть часов в восемь  утра. Стояла середина лета, и вечер был погожий. Когда мы проезжали через  какую-нибудь деревню, я мысленно представлял себе, что делается в домах и чем  занимаются жители; а когда мальчишки бежали вслед за нами и подвешивались сзади  к нашей карете, я задавал себе вопрос, живы ли их отцы, и счастливо ли живется  им дома. Да, мне было о чем подумать; к тому же мысли мои постоянно обращались  к цели моего путешествия – и это были страшные мысли. Помню, несколько раз я  принимался думать о родном доме и о Пегготи и смутно, неуверенно пытался  восстановить в памяти, что я чувствовал и каким был до того дня, как укусил  мистера Мэрдстона; однако я никак не мог прийти к сколько-нибудь  удовлетворяющему меня заключению – мне казалось, что укусил я его в давно минувшие  времена.    

Ночью  было не так хорошо, как вечером, потому что похолодало; меня посадили между  двумя джентльменами (тем самым, у кого было обветренное лицо, и еще одним),  чтобы я не свалился с крыши кареты, и они, засыпая, едва меня не задушили, так  как навалились на меня с обеих сторон. По временам они так сильно меня  стискивали, что я невольно вскрикивал: «Ох, прошу вас!» – а это им совсем не  нравилось, потому что я их будил. Против меня сидела пожилая леди в широкой меховой  ротонде, походившая в темноте скорее на стог сена, чем на леди, – так была  она укутана. У нее была корзинка, и она долго не знала, что с ней делать, пока  не решила подсунуть ее мне под ноги, даром, что ли, они у меня такие короткие?  Я больно ударялся об эту корзинку и чувствовал себя совсем несчастным, но  стоило мне пошевельнуться, как стакан, находившийся в корзине, обо что-то  стукался и дребезжал (иначе и быть не могло), а леди пребольно толкала меня  ногой и говорила:    

– Да  перестань же вертеться! Ведь у тебя-то кости молодые!    

Наконец  взошло солнце, и мои спутники заснули более спокойным сном. Трудно вообразить  себе те мученья, какие они претерпевали всю ночь, давая о них знать самыми  устрашающими вздохами и храпеньем. По мере того как солнце все выше поднималось  над горизонтом, сон их становился более чутким, и постепенно, одни за другим,  они стали просыпаться. Помню, меня очень удивило, что каждый притворялся, будто  вовсе не спал, и с величайшим негодованием отвергал подобное обвинение. Я и по  сей день не перестаю дивиться, неизменно замечая, что люди готовы признаться в  любой слабости, свойственной человеческой природе, но всегда отрицают (неведомо  почему), что они спали в карете.    

Нет  нужды пересказывать, каким изумительным местом показался мне Лондон, когда я  увидел его издали, и как я воображал, будто здесь вновь и вновь повторяются все  приключения всех моих любимых героев, и как я пришел к туманному заключению,  что чудес и пророков здесь больше, чем во всех столицах мира. Мы приблизились к  городу не сразу и в положенный час подъехали к гостинице в Уайтчепле – к месту  нашего назначения. Я забыл, называлась ли гостиница «Синий Бык» или «Синий  Боров»; знаю только, что это было нечто синее, чье изображение было намалевано  на задней стенке кареты.    

Когда  кондуктор спускался с козел, взгляд его упал на меня, и он объявил, заглянув в  дверь конторы:    

– Кто-нибудь  пришел за мальчиком, который значится как Мэрдстон из Бландерстона в Суффолке?  Мальчик должен ждать здесь, пока его не затребуют.    

Никто не  отвечал.    

– Будьте  добры, сэр, попробуйте назвать Копперфилда, – сказал я, беспомощно  посматривая вниз.    

– Кто-нибудь  пришел за мальчиком, который значится как Мэрдстон из Бландерстона в Суффолке,  но откликается на фамилию Копперфилд? Мальчик должен ждать здесь, пока его не  затребуют, – повторил кондуктор. – Чего молчите? Пришел кто-нибудь за  ним или нет?    

Нет.  Никто не пришел. Я с тревогой озирался, но вопрос кондуктора не произвел ни  малейшего впечатления на присутствующих, если не считать одноглазого человека в  гетрах, который посоветовал надеть мне медный ошейник и поставить меня в  конюшню.    

Принесли  лестницу, и я спустился вниз вслед за леди, походившей на стог сена: пока не  убрали ее корзинку, я не осмеливался двинуться с места. Пассажиры вышли из  кареты, багаж был очень скоро убран, лошадей выпрягли, и конюхи уже откатили  карету в сторонку. Но все еще никто не появлялся, чтобы затребовать покрытого  пылью мальчика из Бландерстона в Суффолке.    

Более  одинокий, чем Робинзон Крузо – на того хотя бы никто не смотрел и никто не  видел, что он одинок, – я отправился в контору, прошел, по приглашению  дежурного клерка, за прилавок и присел на весы, на которых взвешивали багаж.  Тут, пока я сидел и смотрел на свертки, тюки и конторские книги и вдыхал запах  конюшни (с той поры навеки связанный с этим утром), меня начали осаждать самые  мрачные мысли, сменяя, одна другую. Если допустить, что никто так и не зайдет  за мной, долго ли согласятся держать меня здесь? Может быть, до тех пор, пока я  не истрачу свои семь шиллингов? Придется ли мне ночевать в одном из этих  деревянных ящиков, вместе с другим багажом, а утром умываться во дворе под  насосом? Или меня будут выгонять на ночь, чтобы по утрам, когда открывается  контора, я возвращался и ждал, не затребуют ли меня? А если допустить, что никакой  ошибки не случилось и мистер Мэрдстон придумал этот план с целью избавиться от  меня, что мне тогда делать? Если мне и разрешат оставаться здесь, пока я не  истрачу моих семи шиллингов, то ведь у меня нет надежды остаться, когда я начну  голодать! Ну да, ведь это будет неудобно и неприятно для посетителей и вдобавок  введет в расходы по похоронам этого «Синего Быка» или как его там зовут! Если  же я немедленно уйду и постараюсь добраться до дому пешком, разве удастся мне  найти дорогу, разве есть у меня надежда благополучно проделать такое большое  путешествие, а если даже я и вернусь домой, разве я могу положиться на  кого-нибудь, кроме Пегготи? Если бы я обратился к надлежащим властям где-нибудь  по соседству и выразил бы желание пойти в солдаты или в матросы, то, по всей  вероятности, меня бы не приняли – слишком я был еще мал. От этих и сотни других  подобных мыслей меня бросило в жар, и голова начала кружиться от страха и  тоски. Лихорадка моя была в самом разгаре, когда вошел какой-то человек и  шепотом заговорил с клерком, который наклонил весы и подтолкнул меня к нему,  словно я был взвешен, куплен, выдан и оплачен.    

Когда я  выходил из конторы, держась за руку этого нового знакомца, я украдкой посмотрел  на него. Это был худощавый, бледный молодой человек со впалыми щеками и  подбородком, почти таким же черным, как у мистера Мэрдстона; но на этом  сходство и заканчивалось, так как щеки он брил, а волосы у него были не  глянцевитые, а сухие и рыжеватые. На нем был черный костюм, также сухой и  порыжевший, причем рукава и брюки были слишком коротки, а белый шейный платок  не очень чист. Я не предполагал тогда – да и теперь не предполагаю, – что,  кроме этого платка, он не носил никакого белья, но только один платок и был  виден.    

– Вы  новый ученик? – спросил он.    

– Да,  сэр, – сказал я.    

Я  полагал, что это так. Точно я не знал.    

– Я  один из учителей Сэлем-Хауса, – сказал он.    

Я  отвесил ему поклон и почувствовал благоговейный страх. Мне было так неловко  сообщать ученому мужу и наставнику из Сэлем-Хауса о таких пустяках, как мой  сундучок, что мы уже вышли со двора и прошли некоторое расстояние, прежде чем я  собрался с духом и о нем упомянул. Когда я смиренно заикнулся о том, что  впоследствии оп может мне пригодиться, мы повернули назад, и учитель сказал  клерку, что возчик получил приказ заехать за ним в полдень.    

– Простите,  сэр, это далеко отсюда? – спросил я, когда мы снова прошли примерно тот же  путь.    

– Близ  Блекхита,[12]  – ответил он.    

– А  это далеко, сэр? – робко осведомился я.    

– Порядочно, –  сказал он. – Мы поедем в почтовой карете. Примерно шесть миль.    

Я так  ослабел и устал, что перспектива продержаться еще шесть миль была мне не по  силам. Набравшись храбрости, я сказал, что со вчерашнего дня ничего не ел и что  я буду ему очень признателен, если он позволит мне купить чего-нибудь  съестного. Он как будто удивился (я как сейчас вижу – он остановился и  посмотрел на меня) и, подумав, сказал, что намерен зайти к одной пожилой особе  неподалеку, и лучше всего, если я куплю себе хлеба или чего-нибудь другого по  собственному выбору, только бы это было полезно для здоровья, и позавтракаю у  нее в доме, где мы можем достать молока.    

Итак, мы  заглянули в окно булочной, и после того как я сделал ряд предложений,  намереваясь закупить все, что было здесь вредного для желудка, а он отверг их  одно за другим, мы остановили наш выбор на аппетитном хлебце из непросеянной  муки, который стоил мне три пенса. Потом мы купили в бакалейной лавке яйцо и  кусок копченой грудинки, после чего у меня, по моему мнению, осталось еще  немало сдачи со второго из блестящих шиллингов, и я пришел к заключению, что в  Лондоне жизнь очень дешева. Закупив провизию, мы продолжали путь среди  оглушительного шума и грохота, отчего усталая моя голова совсем помутилась,  прошли по мосту, который, несомненно, был Лондонским мостом (кажется, учитель  так мне и сказал, но я почти что спал на ходу), и подошли к жилищу пожилой  особы; это был один из нескольких домов для призрения бедных, о чем я догадался  по их виду и по надписи на камне над воротами, гласившей, что они построены для  двадцати пяти бедных женщин.    

Учитель из  Сэлем-Хауса приподнял щеколду одной из многочисленных маленьких черных дверей,  похожих одна на другую, – подле каждой двери было оконце с частым  переплетом и такое же оконце с частым переплетом наверху, – и мы вошли в  маленький домик одной из этих бедных старух, которая раздувала огонь в  камельке, чтобы вскипятить воду в кастрюльке. При виде вошедшего учителя  старуха положила раздувальные мехи на колени, и мне послышалось, будто она  сказала что-то вроде: «Мой Чарли!» – но, видя, что я вхожу вслед за ним, она  встала, потирая руки, и в смущении сделала нечто похожее на реверанс.    

– Скажите,  не можете ли вы приготовить завтрак для этого молодого джентльмена? –  спросил учитель из Сэлем-Хауса.    

– Завтрак? –  повторила старуха. – Да, конечно, могу!    

– Как  себя чувствует сегодня миссис Фиббетсон? – спросил учитель, взглянув на  другую старуху, которая сидела в большом кресле перед камином и чрезвычайно  походила на узел с тряпьем, я и по сей день благодарен судьбе, что не уселся на  нее по ошибке.    

– Ох,  ей неможется, – ответила первая старуха. – Сегодня у нее плохой день.  Право же, если бы огонь в камине случайно угас, она тоже угасла бы и уже не  вернулась к жизни.    

Они оба  посмотрели на нее, и вслед за ними взглянул и я. Хотя день был теплый, старуха,  по-видимому, была поглощена одной только мыслью – о затопленном очаге. Мне  показалось, что она завидует даже стоящей на огне кастрюле; и у меня есть  основания думать, что она пришла в негодование, когда этот огонь заставили  служить мне, чтобы сварить для меня яйцо и поджарить грудинку: я с удивлением  увидел, как она один раз погрозила мне кулаком, пока происходили эти кулинарные  операции и никто на нее не смотрел. Солнце светило в оконце, но она сидела,  повернувшись к нему спиной, и заслоняла огонь спинкой большого кресла, словно  заботилась о том, чтобы согреть его, вместо того чтобы он ее согревал, и  следила за ним с величайшим недоверием. Когда приготовление завтрака  закончилось и его сняли с огня, она пришла в такое восхищение, что громко  засмеялась, причем смех ее, должен сказать, был совсем не мелодический.    

Я  принялся за мой хлебец из непросеянной муки, за яйцо и грудинку, запивая  молоком из миски, и чудесно поел. Пока я еще наслаждался этим завтраком, старая  хозяйка дома спросила учителя:    

– Ты  захватил с собой флейту?    

– Да, –  отвечал он.    

– Подуй-ка  в нее, – ласково попросила старуха. – Пожалуйста.    

Учитель  сунул руку под фалды фрака, извлек флейту, состоявшую из трех колен, которые он  свинтил вместе, и тотчас начал играть. После многих лет раздумья у меня  сохранилась уверенность, что не было еще на свете человека, который бы играл  хуже. Он извлекал такие заунывные звуки, каких не производило еще ни одно  существо – ни натуральным, ни искусственным способом. Не знаю, каковы были  мелодии – если он вообще исполнял какую-нибудь мелодию, в чем я  сомневаюсь, – но влияние на меня этой музыки выразилось сначала в  размышлениях о моих горестях, так что я едва мог удержаться от слез; затем я  лишился аппетита и, наконец, почувствовал такую сонливость, что не в силах был  раскрыть глаза. Даже теперь, когда я вспоминаю об этом, глаза мои слипаются, и  я начинаю клевать носом. Маленькая комнатка с открытым шкафом для посуды в  углу, стулья с квадратными спинками, и кривая лесенка, ведущая на второй этаж,  и три павлиньих пера, красующихся над каминной полкой, – войдя сюда, я  задал себе вопрос, что подумал бы павлин, если бы знал, какая участь суждена  его наряду, – все это постепенно уплывает, и я клюю носом и засыпаю. Не  слышно больше флейты, вместо нее грохочут колеса кареты, и я снова в пути. Карета  тряская, вздрогнув, я просыпаюсь, и снова слышится флейта, и учитель из  Сэлем-Хауса сидит, положив ногу на ногу, и жалобно наигрывает, а старуха,  хозяйка дома, смотрит на него с восхищением. Но и она уплывает, уплывает и он,  уплывает все, и нет ни флейты, ни учителя, ни Сэлем-Хауса, ни Дэвида  Копперфилда, нет ничего, кроме тяжелого сна.    

Мне  показалось, что я вижу во сне, будто один раз, когда он дул в эту унылую  флейту, старая хозяйка дома, которая придвигалась к нему в экстазе все ближе и  ближе, наклонилась над спинкой его стула и нежно обняла его за шею, вследствие  чего он на секунду перестал играть. То ли тогда, то ли в следующее мгновение я  был между сном и явью, потому что, когда он снова заиграл, – а он и в  самом деле на секунду перестал играть, – я видел и слышал, как все та же  старуха обратилась с вопросом к миссис Фиббетсон – не правда ли, это чудесно?  (имея в виду флейту), – на что миссис Фиббетсон ответила: «А! А! Да!» – и  закивала головой, глядя на огонь, который, я уверен, она считала виновником  этого концерта.    

Я  дремал, по-видимому, очень долго; наконец учитель из Сэлем-Хауса развинтил свою  флейту на три части, спрятал их и увел меня. Тут же поблизости мы нашли карету  и заняли места на крыше; но мне смертельно хотелось спать, и когда мы по дороге  остановились, чтобы забрать еще кого-то, меня посадили в карету, где не было ни  одного пассажира и где я спал крепким сном, пока не обнаружил, что карета  ползет вверх по крутому холму среди зеленой листвы. Вскоре она остановилась,  добравшись до места своего назначения.    

Мы – я  говорю об учителе и о себе – прошли небольшое расстояние, отделявшее нас от  Сэлем-Хауса, огороженного высокой кирпичной стеной и весьма хмурого на вид. Над  дверью в этой стене была доска с надписью: Сэлем-Хаус, а сквозь решетку в двери  мы, позвонив, увидели обращенное к нам угрюмое лицо, которое – как убедился я,  когда открылась дверь, – принадлежало коренастому человеку с бычьей шеей,  деревяшкой вместо ноги, впалыми висками и коротко остриженными волосами.    

– Новый  ученик, – сказал учитель.    

Человек  с деревяшкой осмотрел меня с головы до пят – это заняло немного времени, потому  что я был очень мал, – запер за нами калитку и вынул ключ. Мы шли к дому  среди темных, мрачных деревьев, когда он крикнул вслед моему спутнику:    

– Эй,  послушайте!    

Мы  оглянулись: он стоял в дверях маленькой сторожки, где жил, а в руке у него была  пара башмаков.    

– Вот! –  сказал он. – Когда вас не было, мистер Мелл, приходил сапожник. Он  говорит, что больше не может их чинить. Говорит, что от прежних башмаков не осталось  ни кусочка, и он не понимает, чего вы хотите.    

С этими  словами он швырнул башмаки в сторону мистера Мелла, который вернулся, чтобы подобрать  их, и когда мы двинулись дальше, стал их рассматривать, насколько я помню, с  безутешным видом. Тут только я заметил, что надетые на нем башмаки были сильно  изношены и в одном месте носок вылезал наружу, словно бутон.    

Сэлем-Хаус,  квадратное кирпичное здание с флигелями, казался пустым и необитаемым. Вокруг  была такая тишина, что я высказал мистеру Меллу предположение, не ушли ли все  мальчики, но его как будто удивило мое неведение, что теперь каникулы, что все  ученики разъехались по домам, что мистер Крикл, владелец пансиона, уехал на  морское побережье вместе с миссис и мисс Крикл и что меня прислали во время каникул  в наказание за мои прегрешения. Все это он объяснил мне, пока мы шли.    

Классная  комната, куда он меня привел, мне показалась самым унылым и заброшенным местом,  какое мне когда-либо приходилось видеть. Я вижу ее и сейчас. Длинная комната с  тремя длинными рядами пюпитров и шестью рядами скамеек, стены ощетинились  гвоздями для шляп и грифельных досок. На грязном полу обрывки старых тетрадей  для чистописания и сочинений. Домики для шелковичных червей, сделанные из того  же материала, разбросаны по партам. Две несчастные белые мышки, покинутые своим  хозяином, бегают вверх и вниз по старому замку из картона и проволоки и  заглядывают красными глазками во все уголки в поисках чего-нибудь съестного.  Птица в клетке, которая немногим больше, чем она сама, горестно мечется, то  вспрыгивая на свою жердочку на высоте двух дюймов, то соскакивая с нее, но она  не поет и не чирикает. В комнате какой-то странный, нездоровый запах, как будто  пахнет прелой одеждой, залежавшимися яблоками и книжной плесенью. Столько здесь  чернильных пятен, словно с первого дня постройки комната оставалась без крыши,  а небеса во все времена года поливали ее чернилами, вместо того чтобы ниспосылать  дождь, снег, град или ветер.    

Когда  мистер Мелл понес наверх свои башмаки, которые уже невозможно было починить, и  оставил меня одного, я стал осторожно пробираться в дальний конец комнаты,  разглядывая все, что попадалось мне на пути. И вдруг я увидел лежавший на парте  картонный плакат с красиво выведенными словами: «Осторожно! Кусается!»    

Уже  через секунду я очутился на пюпитре, решив, что где-то внизу прячется громадная  собака. С тревогой я озирался по сторонам, но ее нигде не было видно. Я все еще  занимался этими поисками, когда вернулся мистер Мелл и спросил меня, что я тут  делаю.    

– Простите,  сэр, но… я… с вашего разрешения я ищу собаку, – сказал я.    

– Собаку? –  переспросил он. – Какую собаку?    

– Разве  это не собака, сэр?    

– Кто?  Какая собака?    

– Которой  нужно остерегаться? Которая кусается?    

– Нет,  Копперфилд, это не собака. Это мальчик, – внушительно произнес он. –  Я получил распоряжение, Копперфилд, повесить этот плакат вам на спину. Сожалею,  что приходится так поступать с вами с первого же дня, но я должен это сделать.    

С этими  словами он снял меня с пюпитра и привязал к моим плечам, как ранец, приспособленный  для этой цели плакат. И с той поры, куда бы я ни шел, я имел удовольствие  носить его.    

Сколько  я выстрадал из-за этого плаката, немыслимо себе представить. Видел ли  кто-нибудь меня или нет, все равно мне всегда чудилось, что его читают. Я не  чувствовал никакого облегчения, когда оборачивался и обнаруживал, что никого  нет: куда бы я ни повернулся, все равно мне мерещилось, что за моей спиной  кто-то стоит. Жестокий человек с деревяшкой усугублял мои страдания. Он был  облечен властью, и стоило ему увидеть, что я прислонился к стене, к дереву или  к дому, как он уже орал оглушительным голосом из дверей своей сторожки:    

– Эй,  вы, сэр! Вы, Копперфилд! Носите этот ярлык так, чтобы всем было видно, а не то  я на вас пожалуюсь!    

Площадкой  для игр служил пустынный, усыпанный гравием двор, куда выходили все задние окна  дома и служб: и я знал, что слуги читают мой плакат, и мясник читает, и  булочник читает. Короче говоря, каждый, кто приходил или уходил из дома утром,  в часы, когда мне было приказано гулять во дворе, читал, что меня нужно  остерегаться, потому что я кусаюсь. Припоминаю, что я положительно начал  бояться самого себя, словно я был бешеный мальчик, который и в самом деле  кусается.    

Выходила  на эту площадку одна старая дверь, на которой ученики имели обыкновение вырезывать  свои имена. Она была сплошь покрыта такими надписями. Страшась окончания  каникул и возвращения учеников, я не мог прочесть ни одного имени, не задав  себе вопроса, каким тоном и с каким выражением будет он читать: «Осторожно!  Кусается!» Был тут один ученик, некий Стирфорт, – его имя было вырезано  особенно глубоко и встречалось особенно часто, – который, по моим предположениям,  зычно прочитает плакат, а потом дернет меня за волосы. Был другой мальчик,  некий Томми Трэдлс, который, как я опасался, будет потешаться над этой надписью  и сделает вид, будто ужасно меня боится. Был еще третий, Джордж Демпл, который,  чудилось мне, станет гнусавить ее нараспев. Я, маленькое запуганное создание,  разглядывал эту дверь до тех пор, пока мне не начинало мерещиться, что  обладатели всех этих имен – по словам мистера Мелла, их было тогда в пансионе  сорок пять человек – при всеобщем одобрении изгоняют меня из своей среды и  орут, каждый на свой лад: «Осторожно! Кусается!»    

Так же  обстояло дело и с партами. Так же обстояло дело и с рядами покинутых кроватей,  на которые я посматривал, когда проходил мимо и ложился в свою кровать. Помню,  ночь за ночью мне снилось, что я снова с матерью, такою, какой бывала она  прежде, или еду гостить к мистеру Пегготи, или путешествую на крыше почтовой  кареты и вновь обедаю с моим злополучным приятелем лакеем, и всякий раз  окружающие вскрикивают и с испугом смотрят на меня, когда на мою беду обнаруживают,  что на мне нет ничего, кроме ночной рубашонки и этого плаката.    

При  однообразии моей жизни и вечном страхе перед возобновлением занятий в школе это  была нестерпимая мука: каждый день я подолгу занимался с мистером Мэллом, но я  справлялся с уроками, не покрывая себя позором, потому что не было ни мистера,  ни мисс Мэрдстон. До и после уроков я гулял – под надзором, как я уже упоминал,  человека с деревяшкой. Как живо вспоминаю я плесень повсюду вокруг дома,  позеленевшие плиты во дворе, все в трещинах, старую протекавшую бочку с водой и  облезлые стволы хмурых деревьев, на долю которых, казалось, приходилось больше  дождя и меньше солнечных лучей, чем на долю других деревьев! В час дня мы  обедали – мистер Мелл и я – в конце длинной столовой с голыми стенами,  заставленной сосновыми столами и пропитанной запахом сала.    

Затем мы  снова занимались – до чая, который мистер Мелл пил из синей чашки, а я из оловянного  котелка. Весь долгий день, до семи-восьми часов вечера, мистер Мелл сидел за  особым пюпитром в классной комнате и трудился, вооружившись перьями, чернилами,  линейкою, книгами и писчей бумагой – он составлял (как узнал я) счета за  последнее полугодие. Спрятав все это на ночь, он доставал свою флейту и дул в  нее, пока у меня не начинала мелькать мысль, что он постепенно вдунет всего  себя в широкое отверстие, а потом просочится наружу сквозь клапаны.    

Я вижу  себя, совсем маленького, в тускло освещенной комнате, – я сижу, подперев  голову рукой, прислушиваюсь к заунывной игре мистера Мелла и зубрю урок к  завтрашнему дню. Вот я вижу себя – книги мои закрыты, я все еще прислушиваюсь к  заунывной игре мистера Мелла, а сквозь нее прислушиваюсь к тому, что бывало  дома, к завыванию ветра на ярмутском побережье, и чувствую себя печальным и  одиноким. Вот я вижу, как иду ложиться спать, минуя пустые комнаты, присаживаюсь  на край кровати и плачу, тоскуя о ласковом слове Пегготи. Вижу, как опускаюсь  поутру вниз, смотрю в длинную мрачную щель – лестничное окно – на школьный  колокол над крышей сарая с флюгером и страшусь той минуты, когда он зазвонит,  призывая к урокам Стирфорта и остальных. Но зловещие опасения мои еще усиливаются  при мысли о той минуте, когда человек с деревяшкой отопрет калитку, чтобы  впустить ужасного мистера Крикла. Я не могу всерьез поверить, что способен  показаться кому-нибудь из них опасным преступником, однако как бы там ни было,  а я ношу на спине все тот же предостерегающий плакат.    

Мистер  Мелл никогда не бывал со мной словоохотлив, но не был он также и суров со мной.  Мне кажется, что, и не вступая в разговор, мы составляли друг другу компанию. Я  забыл упомянуть о том, что иногда он разговаривал сам с собой, ухмылялся,  сжимал кулаки, скрежетал зубами, и каким-то странным образом ерошил себе  волосы. Но такие уж были у него причуды. Сначала они пугали меня, но скоро я к  ним привык.    

 Глава VI    

Я расширяю круг  знакомых    

     

Я вел  такую жизнь почти целый месяц, когда однажды человек с деревяшкой заковылял по  дому со шваброй и ведром воды, из чего я заключил, что готовятся к встрече  мистера Крикла и учеников. Я не ошибся, так как швабра скоро вторглась в  классную и изгнала мистера Мелла вместе со мной, и в течение нескольких дней мы  жили неведомо где и как, но все время оказывались помехой двум-трем женщинам,  которых прежде я видел всего раза два-три, и постоянно находились в таком  облаке пыли, что я чихал так, словно Сэлем-Хаус был огромной табакеркой.    

Наступил  день, когда мистер Мелл сказал, что сегодня вечером приезжает мистер Крикл. Вечером,  после чая, я услышал, что он прибыл. Я еще не ложился спать, когда явился  человек с деревяшкой и повел меня к нему.    

Та часть  дома, где обитал мистер Крикл, была куда лучше нашей; перед нею был разбит уютный  садик, казавшийся очень привлекательным после пыльной площадки для игр, столь  напоминавшей пустыню в миниатюре, что только верблюд или дромадер мог  чувствовать себя на ней как дома. Я так боялся предстать перед мистером Криклом,  что считал дерзостью даже поднять глаза и осмотреть красивый широкий коридор,  по которому мы шли: присутствие мистера Крикла, когда меня поставили перед ним,  привело меня в такое замешательство, что я вряд ли заметил миссис и мисс Крикл  (они обе находились в гостиной) или вообще что-нибудь, кроме мистера Крикла,  тучного джентльмена с гроздью брелоков и печаток на часовой цепочке,  восседавшего в кресле рядом с бутылкой и рюмкой.    

– А!  Так это тот молодой человек, которому нужно подпилить зубы! Поверни-ка  его, – произнес мистер Крикл.    

Человек  с деревяшкой повернул меня, выставляя напоказ плакат, и, когда прошло  достаточно времени, чтобы с ним ознакомиться, снова повернул меня лицом к  мистеру Криклу, а сам поместился рядом с ним. У мистера Крикла было багровое  лицо и крохотные, глубоко сидящие глазки: на лбу его вздувались вены, нос был  маленький, а подбородок тяжелый. На макушке у него красовалась плешь, редкие  сальные волосы, начинавшие седеть, он зачесывал на виски так, чтобы концы их  встречались на лбу. Но особенно сильное впечатление произвело на меня то, что  он был почти лишен голоса и не говорил, а сипел. То ли ему трудно было так  сипеть, то ли он досадовал на свой недостаток, но, когда он говорил, его злое  лицо становилось еще злей, а вены на лбу вздувались еще больше; и, оглядываясь  назад в прошлое, я не удивляюсь, что эта странность поразила меня больше всего.    

– Так,  так, – сказал мистер Крикл. – Что же ты можешь мне сообщить об этом  мальчике?    

– Еще  ничего сказать против него не можем, – ответил человек с  деревяшкой, – пока не было случая.    

Мне  кажется, мистер Крикл был разочарован. Но мне показалось, что миссис и мисс  Крикл (тут я взглянул на них в первый раз, и они обе оказались худыми и  молчаливыми) не были разочарованы.    

– Подойдите  сюда, сэр, – поманил меня пальцем мистер Крикл.    

– Подойдите  сюда! – повторил за ним человек с деревяшкой, также поманив меня пальцем.    

– Я  имею честь быть знакомым с вашим отчимом, человеком достойным и обладающим твердым  характером, – просипел мистер Крикл, беря меня за ухо. – Он знает  меня, а я знаю его. А вы знаете меня? А?    

И он  ущипнул мое ухо с жестокой игривостью.    

– Еще  нет, сэр, – ответил я, скорчившись от боли.    

– Еще  нет? А? – повторил мистер Крикл. – Ну, так скоро узнаете.    

– Скоро  узнаете! – повторил человек с деревяшкой. Позднее я выяснил, что, обладая  громким голосом, он был посредником между мистером Криклом и учениками.    

Я очень  испугался и сказал, что, с его разрешения, надеюсь на это. При этих словах я  чувствовал, как пылает мое ухо – очень уж сильно он стиснул его.    

– Я  вам скажу, каков я! – засипел он, выпуская, наконец, мое ухо, и напоследок  крутнул его так, что слезы показались у меня на глазах. – Я – зверь!    

– Зверь! –  повторил человек с деревяшкой.    

– Когда  я говорю, что сделаю то-то и то-то, я это делаю, – продолжал мистер  Крикл, – а когда я говорю, что то-то должно быть сделано, оно будет  сделано.    

– Должно  быть сделано и будет сделано, – повторил человек с деревяшкой.    

– У  меня характер решительный, – сипел мистер Крикл. – Вот я каков! Я  исполняю свой долг… Вот что я делаю! Если моя плоть и кровь, – тут он  взглянул на миссис Крикл, – восстают против меня, значит это не моя плоть  и кровь! Я отрекаюсь от нее! Этот парень приходил еще сюда? – обратился он  к человеку с деревяшкой.    

– Нет, –  ответил тот.    

– Нет! –  повторил мистер Крикл. – Он знает, что делает. Он знает меня. Пусть носа  сюда не показывает. Я говорю: пусть носа сюда не показывает! – Тут мистер  Крикл ударил кулаком по столу и посмотрел на миссис Крикл. – Потому что он  меня знает. Ну, а теперь и вы также начинаете меня узнавать, мой молодой друг,  и можете идти. Уведи его!    

Я очень  обрадовался этому приказанию, так как миссис и мисс Крикл обе утирали слезы, и  мне было так же неловко за них, как и за самого себя. Но у меня была просьба,  столь для меня важная, что я не удержался, удивляясь сам своей храбрости.    

– Сэр,  если позволите…    

Мистер  Крикл засипел: «Что такое?» – и воззрился на меня так, будто хотел испепелить  меня своим взглядом.    

– Если  позволите, сэр… – я запнулся. – Если бы можно было… я очень раскаиваюсь,  сэр, что я это сделал… снять эту надпись прежде, чем ученики вернутся…    

Не знаю,  всерьез или только для того, чтобы попугать меня, но мистер Крикл рванулся с  кресла, а я стремительно ретировался, не дожидаясь человека с деревяшкой, и без  остановки мчался до моей спальни, где, убедившись в том, что погони нет, улегся  в постель – ибо пора было ложиться спать – и часа два дрожал.    

Наутро  вернулся мистер Шарп. Мистер Шарп был старший учитель, начальник мистера Мелла.  Мистер Мелл столовался с учениками, а мистер Шарп обедал и ужинал за столом  мистера Крикла. Это был хилый джентльмен с крупным носом, и голова его свисала  набок, словно ему трудно было ее носить. Его волнистые волосы красиво блестели,  но от первого же мальчика, который появился в школе, я узнал, что это парик (к  тому же подержанный, как тот утверждал) и мистер Шарп каждую субботу днем  отправляется завивать его.    

Мне это  сообщил не кто иной, как Томми Трэдлс. Он вернулся первым. Он представился мне,  сообщив, что его имя я могу найти в правом углу ворот над верхним засовом, и на  мой вопрос: «Трэдлс?» – ответил: «Он самый», а затем попросил меня дать полный  отчет о себе и о моей семье.    

Мне  повезло, что Трэдлс вернулся первым. Ему так понравился мой плакат, что он  избавил меня от неуверенности – скрывать его или показывать, – ибо каждому  вновь прибывшему ученику немедленно представлял меня так:    

– Погляди-ка!  Вот так умора!    

К  счастью, большинство учеников возвращались в весьма плохом расположении духа и,  вопреки моим ожиданиям, не склонны были чрезмерно потешаться надо мной. Правда,  некоторые плясали вокруг меня наподобие диких индейцев, а большинство поддались  искушению и стали забавляться, словно я был настоящей собакой, – они  ласкали и поглаживали меня, чтобы я их не укусил, командовали: «Куш, сэр!» – и  называли меня «дворняга». Разумеется, мне было стыдно, и я всплакнул, но, в  общем, все обошлось куда лучше, чем я ожидал.    

Однако  меня сочли формально принятым только после приезда Стирфорта. К этому ученику,  слывшему многоученым, к этому мальчику, бывшему лет на шесть старше меня и  очень красивому, меня привели, словно к судье. Он допросил меня под навесом на  площадке для игр, почему я подвергся такому наказанию, и объявил, что подобное  обхождение со мной – «стыд и срам», чем завоевал навсегда мою преданность.    

– Сколько  у тебя денег, Копперфилд? – спросил он, шагая рядом со мной после того,  как вынес свой приговор по моему делу.    

Я  отвечал, что у меня семь шиллингов.    

– Тебе  бы лучше дать их мне на сохранение, – сказал он. – Конечно, если  хочешь. Если не хочешь, не давай.    

Я  поспешил принять это дружеское предложение и, достав кошелек Пегготи, высыпал  содержимое ему на ладонь.    

– Ты  ничего не собираешься теперь тратить? – спросил он.    

– О  нет, благодарю вас, – ответил я.    

– Но  если захочешь, это очень легко… Скажи только слово.    

– Нет,  благодарю вас, сэр, – повторил я.    

– Может  быть, ты хочешь на один-два шиллинга купить бутылочку черносмородиновой наливки?  Мы попивали бы ее в спальне. Оказывается, мы с тобой в одной спальне.    

По  правде говоря, эта мысль раньше не приходила мне в голову, но я сказал: «Да,  мне бы хотелось».    

– Прекрасно! –  произнес Стирфорт. – А не хотелось бы тебе купить миндальных пирожных,  скажем, на шиллинг?    

Я  сказал, что и против этого не возражаю.    

– Затем  бисквитов на шиллинг и еще на шиллинг фруктов? – продолжал  Стирфорт. – Э? Да ты собираешься кутнуть, Копперфилд!    

Я  улыбнулся, потому что улыбался он, но все же я был чуть-чуть встревожен.    

– Отлично! –  воскликнул Стирфорт. – Постараемся, чтобы денег хватило. Я сделаю для тебя  все, что в моих силах. Я могу выходить, когда мне вздумается, и пронесу покупки  тайком.    

С этими  словами он положил деньги в карман и любезно попросил меня не беспокоиться; он  позаботится о том, чтобы все обошлось благополучно.    

Он  сдержал слово, если только можно было считать, что все обошлось благополучно,  ибо в глубине души я чувствовал, что все далеко не благополучно, и опасался,  что две полукроны моей матери истрачены зря, хотя я и сохранил бумажку, в  которую они были завернуты. Драгоценное сбережение!.. Когда мы поднялись вечером  в дортуар, Стирфорт показал мне покупки, на которые ушли все мои семь  шиллингов, и, раскладывая их при свете луны на моей кровати, сказал:    

– Получай,  юный Копперфилд! У тебя будет королевское угощение!    

Принимая  во внимание свой возраст, я не помышлял о том, чтобы возглавить пир, когда  налицо был Стирфорт; при одной этой мысли у меня задрожали руки. Я попросил его  оказать мне честь и взять на себя председательство; моя просьба была поддержана  всеми присутствовавшими в спальне учениками, он соизволил согласиться, уселся  на мою подушку, роздал яства – должен признаться, всем поровну – и каждому  наливал смородиновой настойки в свою собственную маленькую рюмку без ножки. Что  касается меня, то я сидел по левую его руку, а остальные разместились вокруг нас  на полу и на ближайших кроватях.    

Как  хорошо я помню наше пиршество, разговор шепотом – вернее, их разговор и мое  почтительное молчание! Лунный свет пробивается сквозь окно и рисует бледный его  силуэт на полу, мы сидим в тени, но когда Стирфорт погружает спичку в коробок с  фосфором, чтобы отыскать что-нибудь на столе, нас озаряет голубое сияние и  исчезает в то же мгновение. Снова испытываю я таинственный страх, да и как же  ему не быть, если вокруг тьма, у нас идет тайная пирушка, все вокруг  шушукаются, а я прислушиваюсь к ним с благоговением и легким страхом,  заставляющим меня радоваться, что они сидят так близко, и пугаюсь (хотя я делаю  вид, будто смеюсь), когда Трэдлсу чудится привидение в углу комнаты.    

Я узнал  множество подробностей о жизни в пансионе и о его обитателях. Я узнал, что  мистер Крикл с полным основанием утверждал, будто он зверь; что он самый  строгий, самый жестокий из учителей, что он каждый день расправляется со всеми  направо и налево, налетает на учеников, как рубака-кавалерист, и безжалостно их  сечет. Узнал я, что он ничего не знает, кроме искусства порки, и более  невежествен (по словам Стирфорта), чем самый последний ученик в школе; что в  прошлом он торговал хмелем в Боро,[13]  а после банкротства открыл пансион на деньги миссис Крикл. Услышал я и много  других подробностей такого же рода и только дивился, откуда они все это знают.    

Я узнал,  что человек с деревяшкой, которого звали Тангей, был круглый неуч, раньше  помогал мистеру Криклу торговать хмелем, а затем, по предположению учеников,  пошел вместе с ним по ученой стезе потому, что сломал себе ногу у него на  службе, занимался вместе с ним грязными делишками и знал все его тайны. Узнал  я, что Тангей относится ко всем ученикам и учителям, за исключением мистера  Крикла, как к своим исконным врагам, и единственная его радость – злобствовать  и делать пакости. Узнал я, что у мистера Крикла есть сын, который недолюбливал  Тангея, а в один прекрасный день этот сын, помогавший мистеру Криклу в школе,  попрекнул его в жестоком обращении с учениками и, кроме этого, кажется,  протестовал против обхождения отца с матерью. В результате мистер Крикл выгнал  его из дому, и с той поры миссис и мисс Крикл ведут невеселую жизнь.    

Но  больше всего удивило меня в этих рассказах о мистере Крикле то, что в школе  есть один ученик, на которого он не смеет поднять руку, и этот ученик –  Стирфорт. Сам Стирфорт подтвердил это и заявил, что хотелось бы ему поглядеть,  как тот на это осмелится. Один робкий ученик (не я) спросил, что бы он сделал,  если бы это случилось, и Стирфорт, погрузив спичку в коробок с фосфором, дабы  придать своему ответу больший блеск, объявил, что первым делом он бахнул бы  мистера Крикла по голове семишиллинговой бутылкой чернил, всегда стоявшей на  каминной доске. Затаив дыхание, мы сидели некоторое время молча, во тьме.    

Я узнал,  что мистер Шарп и мистер Мелл, должно быть, получают ничтожное жалованье, и, когда  за столом у мистера Крикла подают жаркое и холодную говядину, полагается, чтобы  мистер Шарп предпочитал холодную говядину; это было также подтверждено Стирфортом,  единственным учеником, столовавшимся у мистера Крикла. Узнал я еще, что парик  мистера Шарпа ему не впору, и было бы куда лучше, если бы он не так чванился им  (кто-то сказал – «Не так задирал нос»), потому что сзади из-под парика торчат  его собственные рыжие волосы.    

Я узнал  и о том, что один из учеников, сын торговца углем, принят в пансион взамен  уплаты за уголь и получил по этому случаю прозвище «Товарообмен», взятое из  того раздела в учебнике арифметики, где толкуется о подобных сделках. Узнал я,  что пиво, подаваемое за столом, – просто-напросто грабеж родителей, а  пудинг – сплошное мошенничество. Я узнал, что, по мнению всех, мисс Крикл  влюблена в Стирфорта, что показалось мне весьма возможным, когда, сидя в  темноте, я думал о его звучном голосе, красивом лице, любезных манерах и  вьющихся волосах. Узнал я также, что мистер Мелл – неплохой человек, но у него  нет за душой и шести пенсов, а старая миссис Мелл, его мать, конечно, бедна,  как Иов. Тут я вспомнил свой завтрак и возглас: «Мой Чарли!» – но промолчал и  притаился, как мышь, о чем мне приятно теперь упомянуть.    

Беседа  продолжалась еще некоторое время после того, как пир окончился. Большая часть  гостей отправилась спать, как только все было съедено и выпито, а мы,  полураздетые, все еще сидели и шушукались, а затем последовали примеру  остальных.    

– Спокойной  ночи, юный Копперфилд! – сказал Стирфорт. – Я о тебе позабочусь.    

– Вы  очень добры. Я вам очень признателен, – ответил я с благодарностью.    

– У  тебя нет сестры? – спросил Стирфорт, зевая.    

– Нет, –  сказал я.    

– Жаль.  Если бы у тебя была сестра, мне кажется, глаза у нее были бы блестящие, а сама  она была бы хорошенькая, робкая малютка. Мне хотелось бы с ней познакомиться.  Спокойной ночи, юный Копперфилд!    

– Спокойной  ночи, сэр, – отозвался я.    

Улегшись  в постель, я долго о нем думал, и, помнится, привстал, чтобы взглянуть на  него, – он спал, освещенный луной, красивое его лицо обращено было ко мне,  а руку он подложил под голову. Мне он казался всесильным, именно потому я был  поглощен мыслями о нем. Даже смутного намека на сокрытое от нас будущее нельзя  было увидеть на его лице при лунном свете. И тень не падала от него, когда во  сне я гулял с ним всю ночь по саду.    

 Глава VII    

Мое «первое полугодие»  в школе Сэлем-Хаус    

     

На  следующий день ученье началось всерьез. Вспоминаю, как я был потрясен, когда  внезапно стих шум и гам в классной комнате при появлении мистера Крикла,  который вошел после завтрака и остановился у порога, озирая нас, словно великан  в сказке, обозревающий своих пленников.    

Тангей  стоял рядом с мистером Криклом. Незачем было ему так грозно рявкать: «Молчать!»  – ученики и без того застыли, безгласные и недвижимые.    

Видно  было, что мистер Крикл говорит, а от мистера Тангея мы услышали следующее:    

– Итак,  мальчики, начинается новое полугодие. Хорошенько приготовьтесь к тому, что вы будете  делать в этом новом полугодии. Советую вам со всем рвением приступить к урокам,  потому что я со всем рвением приступаю к наказаниям. Я не стану делать никаких  поблажек. Напрасно вы будете почесывать да потирать спину – все равно вам не  удастся стереть следы моих ударов. А теперь за работу!    

Когда  это страшное вступление закончилось и Тангей заковылял из комнаты, мистер Крикл  подошел ко мне и сказал, что если я горазд кусаться, то и он на это дело  мастер. Затем он помахал тростью и спросил, что я думаю насчет такого зуба? Что  это, клык? Или коренной зуб? Достаточно ли острый? Может он укусить? Может, а?  При каждом вопросе он ударял меня тростью так, что я корчился от боли. И очень  скоро я получил (по словам Стирфорта) права гражданства в Сэлем-Хаусе, а  заодно, столь же скоро, залился слезами.    

Я отнюдь  не хочу сказать, что отмечен был я один. По мере того как мистер Крикл обходил  классную комнату, такие знаки внимания получило большинство учеников (в  особенности младших). Добрая половина мальчиков корчилась и заливалась слезами,  прежде чем начались уроки, а сколько их корчилось и заливалось слезами, прежде  чем уроки кончились, право, я не решаюсь припомнить, опасаясь, как бы меня не  обвинили в преувеличении.    

Мне  кажется, на свете никто и никогда не любил своей профессии так, как любил ее  мистер Крикл. Он бил мальчиков с таким наслаждением, словно утолял волчий  голод. Я уверен, что особенно неравнодушен был он к толстощеким ученикам; такой  мальчик казался ему чрезвычайно лакомым, и он не находил себе места, если не  принимался лупцевать его с самого утра. У меня были пухлые щеки –  следовательно, кому же и знать, как не мне! Теперь, когда я думаю об этом  человеке, кровь закипает в моих жилах от негодования, которое – я уверен – я  испытал бы даже, если бы знал о нем только понаслышке и никогда не был в его  власти. Кровь закипает у меня в жилах, ибо я знаю, что это невежественное  животное имело столько же прав на то великое доверие, какое ему оказали,  сколько на пост генерал-адмирала и главнокомандующего. Вполне вероятно, что на  том и на другом посту он принес бы куда меньше зла!    

А мы,  несчастные, юные жертвы этого безжалостного идола, как пресмыкались мы перед  ним! «Хороша заря жизни, – думаю я, оглядываясь назад, – ползать и  унижаться перед человеком с такими наклонностями и притязаниями!»    

Вот я  снова сижу за партой и слежу за его взглядом, слежу смиренно за его взглядом,  пока он разлиновывает тетрадку по арифметике для другой жертвы, которая,  пытаясь утишить боль, обвязывает носовым платком пальцы, только что  исхлестанные той же линейкой. Дела у меня много. Нет, не от безделья я слежу за  взглядом мистера Крикла, этот взгляд болезненно притягивает меня, и я  мучительно хочу знать, что будет дальше и мне ли придет черед страдать или кому-нибудь  другому. Мальчуганы, сидящие за мной, следят за его взглядом с таким же  томлением. Мне кажется, он это знает, хотя притворяется, будто не обращает на  нас никакого внимания. Он зверски кривит рот, разлиновывая тетрадь, но вот он  искоса поглядывает на нас, а мы все склоняемся над учебниками и дрожим. Еще  секунда – и мы снова впиваемся в него глазами. Злосчастный преступник,  сделавший ошибку в упражнении, приближается к нему по его команде. Преступник,  заикаясь, бормочет что-то в свою защиту и уверяет, что завтра исправится.  Мистер Крикл, прежде чем прибить его, издевается над ним, а мы смеемся,  несчастные собачонки, мы смеемся, бледные как полотно, и душа у нас уходит в  пятки.    

Снова  сижу я за партой в летний, навевающий дремоту день. Слышу гул и жужжание,  словно вокруг меня не ученики, а навозные мухи. Смутно ощущаю тяжесть в желудке  от застывшего говяжьего жира (обедали мы часа два назад), и голова у меня  налита свинцом. Я отдал бы весь мир за то, чтобы поспать. Я сижу, не отрывая  глаз от мистера Крикла, и моргаю, как сова, а когда дремота на миг одолевает  меня, я все-таки вижу, будто сквозь туман, как он разлиновывает тетрадки… Но  тут он подкрадывается ко мне сзади и побуждает увидеть его ясней, оставляя у  меня на спине багровую полосу.    

А вот я  на площадке для игр, и снова перед моими глазами маячит он, хотя я его не вижу.  Окно неподалеку, за которым, как мне известно, он сейчас обедает, заменяет мне  его, и я не спускаю глаз с окна. Если его лицо показывается за стеклом, на моем  лице появляется выражение покорное и умоляющее. Если он смотрит в окно, самый  храбрый мальчуган (за исключением Стирфорта), только что оравший во все горло,  умолкает и погружается в раздумье. Однажды Трэдлс (самый злополучный мальчик в  мире) нечаянно разбил это окно мячом. Я и теперь содрогаюсь и с ужасом вижу,  как это произошло и как мяч угодил в священную голову мистера Крикла.    

Бедняга  Трэдлс! В костюмчике небесно-голубого цвета, таком узком, что руки его и ноги  походили на немецкие сосиски или на рулет с вареньем, он был самым веселым и  самым несчастным из учеников. Он всегда был излупцован тростью: мне кажется,  его лупцевали ежедневно в течение всего полугодия, – за исключением только  одного понедельника (в тот понедельник занятий не было), когда ему попало  линейкой по обеим рукам, – и он все время собирался писать об этом своему  дяде, но так и не написал. Опустив голову на парту и посидев некоторое время,  он слова приободрялся, начинал смеяться и рисовал на своей грифельной доске  скелеты, хотя на глазах у него еще стояли слезы. Сперва я недоумевал, какое  утешение находит Трэдлс в рисовании скелетов, и некоторое время взирал на него,  как на своего рода отшельника, который напоминает себе этими символами  бренности о том, что лупцовка палкой не может продолжаться вечно. Впрочем,  вероятно, он их рисовал просто потому, что это было легко и они не нуждались ни  в какой отделке.    

Он был  очень благороден, этот Трэдлс, и почитал священным долгом учеников стоять друг  за друга. За это ему неоднократно приходилось расплачиваться, в частности –  однажды, когда Стирфорт расхохотался в церкви, а бидл[14] заподозрил Трэдлса и  вывел его вон. Как теперь, вижу его, шествующего под стражей и сопровождаемого  презрительными взглядами прихожан. Он так и не выдал истинного виновника, хотя  жестоко пострадал за это на следующий день и просидел в заключении так долго,  что вышел оттуда с целым кладбищем скелетов, кишма кишевших в его латинском  словаре. Но награду он получил. Стирфорт сказал, что он совсем не ябеда, и мы  все сочли эти слова высшей похвалой. Что касается меня, то я готов был пойти на  все, только бы заслужить такое отличие (хотя был гораздо моложе Трэдлса и  отнюдь не так смел, как он).    

Стирфорт  рука об руку с мисс Крикл идет в церковь впереди всех нас – это зрелище было  одно из самых знаменательных в моей жизни. В моих глазах мисс Крикл не могла  равняться красотою с малюткой Эмли и я не был в нее влюблен (на это я не  осмеливался); но мне она казалась замечательно миловидной леди, никем не  превзойденной в деликатности обращения. Когда Стирфорт в белых брюках нес ее  зонтик, я гордился знакомством с ним и был убежден, что она не может не обожать  его всем сердцем. Мистер Шарп и мистер Мелл тоже были значительными особами, но  Стирфорт затмевал их, как солнце затмевает звезды,    

Стирфорт  продолжал покровительствовать мне и оказался очень полезным другом, так как никто  не смел задевать того, кого он почтил своим расположением. Он не мог, – да  и не пытался, – защитить меня от мистера Крикла, обращавшегося со мной  весьма сурово, но когда тот бывал более жесток, чем обычно, Стирфорт говорил,  что мне не хватает его смелости и что он, Стирфорт, ни в коем случае не  потерпел бы такого обращения; этим он хотел подбодрить меня, за что я был ему  очень благодарен. Жестокость мистера Крикла имела, впрочем, одно хорошее для  меня последствие – единственное, насколько я могу припомнить. Он нашел, что мой  плакат мешает ему, когда он, разгуливая позади моей парты, собирается огреть  меня тростью по спине, а потому плакат скоро был снят, и больше я его не видел.    

Благоприятный  случай скрепил узы дружбы между мной и Стирфортом, преисполнив меня гордостью и  удовлетворением, хотя он и повлек за собой некоторые неудобства. Однажды, когда  он почтил меня беседой на площадке для игр, я, между прочим, сказал, что кто-то  или что-то – теперь уже не помню, что именно, – напоминает кого-то или  что-то в «Перегрине Пикле». Он промолчал, но вечером, когда мы ложились спать,  спросил, есть ли у меня эта книга.    

Я  ответил, что нет, и рассказал, как я прочел ее, а также и другие книги,  упомянутые мною выше.    

– И  ты помнишь их? – спросил Стирфорт.    

– О  да, – ответил я, – у меня хорошая память, и я помню их очень хорошо.    

– Так  знаешь что, юный Копперфилд, ты будешь их мне рассказывать. Я не могу сразу  заснуть, а по утрам всегда просыпаюсь слишком рано. Рассказывай все книги по  очереди, одну за другой. Это будет точь-в-точь, как в «Тысяче и одной ночи».    

Я  почувствовал себя очень польщенным таким предложением, и в тот же вечер мы  приступили к делу. Какие опустошения я произвел в произведениях любимых мной  писателей, пересказывая их по-своему, определить я не могу да, признаться, и не  хотел бы этого знать; но у меня была глубокая вера в то, что я рассказывал, а  рассказывал я, как мне кажется, с воодушевлением и безыскусственно, и эти  качества скрашивали многое.    

Однако  была и оборотная сторона медали: по вечерам меня часто клонило ко сну или я  бывал не в духе и не расположен рассказывать; в таких случаях это была нелегкая  работа, но ее надо было исполнять, ибо, разумеется, не могло быть и речи о том,  чтобы вызвать разочарование или неудовольствие Стирфорта. И по утрам, когда,  утомленный, я хотел бы поспать еще часок, было нелегко просыпаться и, подобно  султанше Шахразаде, вести длинный рассказ, пока не раздастся звон колокола. Но  Стирфорт был настойчив; и, поскольку он в свою очередь объяснял мне  арифметические задачи, примеры и вообще все, что было для меня слишком трудно,  я ничего не потерял при такой сделке. Впрочем, надо отдать мне справедливость.  Мною руководили не желание извлечь пользу и не себялюбие, да и не страх перед  Стирфортом. Я восхищался им, любил его, и одно его одобрение являлось для меня  достаточной наградой. Оно было так для меня драгоценно, что и теперь, когда я  вспоминаю об этих пустяках, сердце у меня сжимается.    

Стирфорт  был ко мне внимателен; свое внимание он проявил по одному поводу весьма открыто  и причинил, как я подозреваю, огорчение бедняге Трэдлсу и остальным мальчикам.  Обещанное письмо от Пегготи – какое это было для меня утешение! – прибыло  через несколько недель после начала занятий, а с ним прибыли пирог, лежавший,  как в гнезде, среди апельсинов, и две бутылочки смородиновой настойки. Как  повелевал мне долг, я сложил эти сокровища к ногам Стирфорта и просил ими  распоряжаться.    

– Вот  что я скажу, юный Копперфилд, – заявил он, – вино надо сохранить, ты  будешь смачивать им горло, когда рассказываешь.    

Я  покраснел и, по скромности своей, просил его об этом не беспокоиться. Но, по  его словам, он давно заметил, что я иногда начинаю хрипеть – как он выразился,  у меня «скребет в глотке» – и потому каждую каплю надлежит употребить для  упомянутой им цели. Итак, настойка была заперта в его сундучок, он  собственноручно отливал ее в пузырек и давал мне глотнуть через гусиное перо,  просунутое в пробочку, когда, по его соображениям, я нуждался в подкреплении.  Иногда, дабы усилить ее действие, он бывал так мил, что выжимал в пузырек  апельсинный сок, подбавлял имбирю или мятных капель. И хотя я не уверен,  выигрывало ли на вкус питье от этих экспериментов и можно ли было рекомендовать  перед сном и рано утром такую смесь как целительное для желудка средство, но я  выпивал его с благодарностью, и такая заботливость очень трогала меня.    

Кажется,  Перегрин занял у нас не один месяц и еще много месяцев другие произведения.  Нашей затее, я уверен, не угрожал конец из-за недостатка книг, а настойки  хватило почти на все это время. Бедняга Трэдлс – когда я думаю об этом  мальчугане, мне почему-то всегда хочется смеяться, хотя на глазах у меня  слезы, – бедняга Трэдлс играл роль хора: он делал вид, будто корчится от  смеха в комических местах повествования и трясется от страха, когда речь идет о  волнующих событиях. Но очень часто это было мне помехой. Помню, чтобы нас  рассмешить, он стучал зубами при каждом упоминании об альгвазиле, участвовавшем  в приключениях Жиль Блаза, а однажды этот злосчастный шутник так шумно  изобразил приступ ужаса, когда Жиль Блаз встретился в Мадриде с главарем шайки  разбойников, что его услышал бродивший по коридору мистер Крикл, который и  высек нарушителя порядка в спальне.    

Все, что  было в моей душе романтического и мечтательного, укрепилось благодаря этим рассказам  в темноте, и в этом отношении наша затея могла причинить мне вред. Но меня  воодушевляло то обстоятельство, что в моем дортуаре ко мне относились как к  своеобразной игрушке, а мой дар рассказчика приобрел в пансионе широкую  известность и привлек ко мне внимание, хотя я был самым юным учеником. В  школах, где царит неприкрытая жестокость, вряд ли могут обучать хорошо, даже  безотносительно к тому, стоит ли во главе их тупица или человек знающий. Мне  кажется, ученики моего пансиона были так же невежественны, как любые другие  школяры; их слишком много запугивали и колотили, чтобы учение пошло впрок, и  они могли добиться успехов не больше, чем тот, кто, живя среди постоянных  мучений, терзаний и невзгод, старается добиться преуспеяния в жизни. Но мое  детское тщеславие и помощь Стирфорта все-таки побуждали меня трудиться, и хотя  это не избавляло меня от наказания, тем не менее я представлял собою исключение  среди учеников, так как настойчиво подбирал крохи школьной премудрости.    

Большею  помощь мне оказал мистер Мелл, питавший ко мне слабость, о чем я вспоминаю с  благодарностью. Мне всегда было тяжело видеть, как Стирфорт старается унизить  его, не упуская случая оскорбить его чувства или подбить, на это других. Долгое  время это мучило меня еще и потому, что Стирфорт, от которого я не мог скрыть  тайну точно так же, как не мог утаить от него пирог или какой-нибудь другой  осязаемый предмет, – Стирфорт очень скоро узнал от меня о двух старухах, к  которым водил меня мистер Мелл; и я всегда опасался, как бы он не разболтал об  этом и не начал его допекать.    

Когда я  завтракал в то первое утро и заснул под сенью павлиньих перьев и под звуки  флейты, никто из нас, я уверен, не думал о возможных последствиях посещения богадельни  столь незначительной, как я, особой. Но этот визит имел непредвиденные  последствия, и вдобавок очень серьезные.    

Однажды,  когда мистер Крикл по нездоровью оставался у себя, что, натурально, вызвало великую  радость учеников, в классе во время утренних занятий было очень шумно. Трудно  было справиться с мальчиками, вздохнувшими радостно и облегченно; и хотя  ужасный Тангей два-три раза появлялся со своей деревяшкой и брал на заметку  главных нарушителей тишины, это не произвело никакого впечатления, ибо ученики  знали, что завтра им все равно попадет, как бы они себя ни вели, и, несомненно,  считали более мудрым насладиться сегодняшним днем.    

День был  полупраздничный – суббота. Но шум на площадке для игр мог потревожить мистера  Крикла, а для прогулки погода была неподходящая, и потому после полудня нам  приказали идти в класс, хотя и задали более легкие уроки, чем обычно. В этот  день, как всегда по субботам, мистер Шарп уходил завивать свой парик, и мистеру  Меллу, привыкшему выполнять подсобную работу, пришлось управляться с учениками  одному.    

Если  образ быка или медведя может прийти на ум в связи с таким кротким созданием,  как мистер Мелл, то в этот день, когда шум и гам достигли самой высшей точки, я  уподобил бы мистера Мелла одному из упомянутых животных, которого травит тысяча  собак. Я вижу его – вот он склоняет над книгой, лежащей на пюпитре, голову,  которая трещит от боли, поддерживает ее костлявой рукой и тщетно старается  продолжать урок, несмотря на рев и гвалт, от которых даже у спикера палаты  общин закружилась бы голова. Мальчишки вскакивают со своих мест, играют в  «четыре угла», одни хохочут, поют, болтают, другие пляшут, улюлюкают, шаркают  ногами по полу, третьи вертятся вокруг мистера Мелла, скалят зубы, строят рожи,  передразнивают его и за его спиной и прямо перед его носом, издеваются над его  бедностью, над его ботинками, над его фраком, над его матерью, надо всем, что с  ним связано и что они должны были бы уважать.    

– Тише! –  восклицает мистер Мелл, вдруг подымаясь и хлопая книгой по пюпитру. – Что  это? Это же невыносимо! Можно с ума сойти! Мальчики! Как вы смеете держать себя  так со мной?!    

Это была  моя книга. Я стою возле него, слежу за его взглядом, озирающим комнату, и вижу,  как все замерли, – одни от изумления, другие чуть-чуть испугавшись, а некоторые,  быть может, смущенные.    

Место  Стирфорта – в глубине длинной комнаты, в противоположном углу. Он стоит, прислонившись  спиной к стене и заложив руки в карманы, и когда взор мистера Мелла  останавливается на нем, он складывает губы так, словно только что свистел.    

– Тише,  мистер Стирфорт! – говорит мистер Мелл.    

– Сами  вы тише! – отвечает, покраснев, Стирфорт. – Кому вы это говорите?    

– Садитесь! –  приказывает мистер Мелл.    

– Сами  садитесь и занимайтесь своим делом! – отвечает Стирфорт.    

Слышится  хихиканье и аплодисменты, но мистер Мелл так бледен, что мгновенно воцаряется  тишина, а один из учеников, собравшийся за его спиной снова изобразить его  мать, передумывает и делает вид, будто ему нужно очинить перо.    

– Если  вы думаете, Стирфорт, что мне неизвестно о вашем влиянии на них, – тут  мистер Мелл кладет мне на голову руку, сам того не замечая, как мне  кажется, – или что я не видел, как вы всего несколько минут назад  подбивали малышей на разные наглые выходки против меня, то вы ошибаетесь.    

– Я  вообще о вас не думаю, – не стоит труда, – а потому и не могу  ошибаться, – холодно отвечает Стирфорт.    

– И  если вы пользуетесь здесь своим положением фаворита, – губы у мистера  Мелла начинают дрожать, – чтобы оскорблять джентльмена…    

– Джентльмена?  А где он? – перебивает Стирфорт. Тут кто-то восклицает:    

– Стыдно,  Стирфорт! Очень нехорошо!    

Это  кричит Трэдлс. Немедленно мистер Мелл приказывает ему замолчать.    

– …оскорблять,  сэр, того, кому в жизни не повезло и кто не причинил вам ни малейшей обиды… Вы  уже не ребенок и достаточно умны, чтобы понять и этого не делать… – губы  мистера Мелла дрожат все больше, – значит, вы поступаете низко и подло…  Можете сесть или стоять, как вам будет угодно. Копперфилд, продолжайте.    

– Погоди,  Копперфилд, – говорит Стирфорт, выходя на середину комнаты, – погоди…  Вот что я вам скажу, мистер Мелл, раз и навсегда: вы осмеливаетесь называть  меня низким и подлым, но вы-то сами – наглый нищий! Нищим вы были всегда, вы  это знаете, но теперь оказывается, что вы наглый нищий!    

Собирался  ли он ударить мистера Мелла, или мистер Мелл – его, а может быть, у обоих было  такое намерение – не знаю, но я вижу, как все каменеют, и вдруг среди нас  появляется мистер Крикл рядом с Тангеем, а в дверь заглядывают испуганные  миссис и мисс Крикл. Мистер Мелл облокачивается на пюпитр, закрывает лицо  руками и сидит неподвижно.    

– Мистер  Мелл! – произносит мистер Крикл, хватая его за плечо, и сипенье мистера  Крикла слышно столь отчетливо, что Тангею нет нужды повторять его слова: –  Мистер Мелл, надеюсь, вы не забылись?    

– Нет,  сэр… нет, – говорит учитель, открывая лицо, покачивая головой и судорожно  потирая руки. – Нет, сэр… нет. Я опомнился, я… нет, я не забылся, сэр. Я  опомнился, я… я бы хотел только, чтобы вы пораньше вспомнили обо мне, мистер  Крикл. Это, – это было бы более великодушно, более справедливо, сэр. Это  избавило бы меня, сэр, от многого…    

Мистер  Крикл, не спуская глаз с мистера Мелла, опирается рукой на плечо Тангея, ставит  ногу на скамейку и усаживается на пюпитр. Бросив с этого трона суровый взгляд  на мистера Мелла, который, все еще в страшном возбуждении, качает головой и  потирает руки, мистер Крикл поворачивается к Стирфорту и говорит:    

– Раз  он не снисходит до объяснений, может быть, вы, сэр, скажете, что это все  значит?    

Сначала  Стирфорт уклоняется от ответа, гневно и пренебрежительно смотрит на своего противника  и молчит. Помню, даже в этот момент я не мог не подумать о том, какая  благородная у него осанка и каким неказистым и простоватым кажется по сравнению  с ним мистер Мелл.    

– Что  он подразумевал, когда говорил о фаворитах? – произносит, наконец,  Стирфорт.    

– О  фаворитах?! – повторяет мистер Крикл, и вены у него на лбу сразу  вздуваются. – Кто говорил о фаворитах?    

– Он! –  произносит Стирфорт.    

– Объясните,  сэр, что вы под этим подразумевали? – раздраженно спрашивает мистер Крикл,  поворачиваясь к своему помощнику.    

– Я  подразумевал, мистер Крикл, то, что сказал, а именно, что никто из ваших  учеников не имеет права пользоваться своим положением фаворита, чтобы унижать  меня, – тихо говорит мистер Мелл.    

– Унижать  вас?! – сипит мистер Крикл. – Бог ты мой! Но позвольте-ка вас  спросить, мистер… как вас там зовут… – тут мистер Крикл скрещивает на  груди руки и так сдвигает брови, что почти не видно его маленьких  глазок, – позвольте вас спросить, оказываете ли вы должное уважение мне, говоря  о фаворитах? Мне, сэр? – Мистер Крикл вдруг наклоняется к нему, словно  хочет его боднуть, и снова выпрямляется. – Мне, главе этого заведения и  вашему хозяину?!    

– Готов  признать, что это было неуместно, сэр. Будь я поспокойнее, я не поступил бы  так, – говорит мистер Мелл.    

Тут  вмешивается Стирфорт:    

– Потом  он сказал, что я низок, сказал, что я подл, и тогда я назвал его нищим. Если бы  я был спокоен, возможно я не назвал бы его нищим. Но я назвал и готов отвечать  за последствия!    

Меня  бросает в жар от этой смелой речи, хотя, быть может, я не задумываюсь над тем,  угрожают ли ему какие-нибудь последствия. Столь же сильное впечатление она  производит на учеников; среди них легкое движение, хотя никто не произносит ни  слова.    

– Меня  удивляет, Стирфорт, – говорит мистер Крикл, – хотя ваша искренность  делает вам честь, да, делает вам честь, меня все же удивляет, Стирфорт, что вы  могли так назвать человека, служащего, сэр, и получающего жалованье в  Сэлем-Хаусе.    

Стирфорт  усмехается.    

– Это  не ответ на мое замечание, сэр. От вас, Стирфорт, я жду большего, – сипит  мистер Крикл.    

Если  мистер Мелл казался мне неказистым по сравнению с красивым юношей, то  невозможно описать, сколь неказист был мистер Крикл.    

– Посмотрим,  как он будет это отрицать, – говорит Стирфорт.    

– Отрицать,  что он нищий? – восклицает мистер Крикл. – Да где же он просил  милостыню?    

– Если  не он сам, то его ближайшая родственница. Это одно и то же, – заявляет  Стирфорт.    

Тут он  взглядывает на меня, а рука мистера Мелла ласково поглаживает меня по плечу.  Лицо у меня пылает, раскаяние гнетет мне сердце, я смотрю на мистера Мелла, но  тот не сводит глаз со Стирфорта. Он не перестает ласково поглаживать меня по  плечу, но смотрит на Стирфорта.    

– Так  как вы ждете от меня оправданий и объяснения, то я могу сказать, мистер Крикл,  что я имел в виду: его мать живет на подаяния в богадельне! – говорит  Стирфорт.    

Мистер  Мелл все еще смотрит на него и все еще поглаживает меня по плечу, и – если я не  ослышался, – он тихо шепчет:    

– Да,  я так и знал.    

Грозно  нахмурившись, мистер Крикл с притворной вежливостью обращается к своему помощнику:    

– Мистер  Мелл! Вы слышите этого джентльмена? Не будете ли вы так любезны, прошу вас,  опровергнуть перед всеми учениками справедливость его утверждения?    

– Он  прав, сэр… То, что он сказал, – чистая правда, – раздается в мертвой  тишине ответ Мистера Мелла.    

– Будьте  добры, сообщите во всеуслышание, знал ли я об этом вплоть до сего  момента? – спрашивает мистер Крикл, склонив голову набок и обводя взглядом  комнату.    

– Я  не думаю, что вам это было достоверно известно, – говорит тот.    

– Не  думаете?! Да разве вы этого не знаете точно?    

– Мне  кажется, вы никогда не считали мое положение завидным. Вы знаете, каковы мои  дела, и всегда это знали, – отвечает помощник.    

– А  мне кажется, уж коли на то пошло, что вы сильно ошибались и принимали мой  пансион за бесплатную школу для бедняков, – говорит мистер Крикл, и вены у  него на лбу вздуваются еще больше. – Мистер Мелл, мы должны расстаться. И  чем скорей, тем лучше.    

– Раз  так, то лучше всего сделать это сейчас, – отвечает мистер Мелл и встает.    

– Для  вас это будет лучше всего, сэр! – говорит мистер Крикл.    

– Я  ухожу от вас, мистер Крикл, и покидаю вас всех, – говорит мистер Мелл,  обводя взглядом комнату и снова ласково поглаживает меня по плечу. –  Лучшее, что я могу вам пожелать, Джеймс Стирфорт, это устыдиться содеянного  сегодня. А в настоящее время я меньше всего желал бы считать вас своим другом  или другом тех, к кому я расположен.    

Снова он  кладет руку мне на плечо, а затем, вынув из пюпитра свою флейту и стопку книг и  оставив ключ для своего преемника, покидает пансион, унося под мышкой свое  имущество. Вслед за этим мистер Крикл с помощью Тангея произносит речь, в  которой благодарит Стирфорта за защиту (может быть, слишком горячую)  независимости и репутации Сэлем-Хауса и в заключение пожимает ему руку, а мы  трижды кричим «ура», – я не совсем понимаю почему, но полагаю, что в честь  Стирфорта, – и я тоже кричу восторженно, хотя на сердце у меня тяжело.  Потом мистер Крикл расправляется тростью с Томми Трэдлсом, когда обнаруживается,  что тот не кричал «ура», а плакал по поводу ухода мистера Мелла. Наконец мистер  Крикл возвращается к своему дивану или в постель, во всяком случае туда, откуда  пришел.    

Теперь  мы предоставлены самим себе и смущенно посматриваем друг на друга. Я так  огорчен и так укоряю себя за участие в происшедшем, что от слез меня удерживают  только опасения, как бы Стирфорт, часто поглядывающий на меня, не почел  недружелюбием или, вернее, непочтительностью – принимая во внимание разницу в  возрасте и мое отношение к нему – проявление чувств, которые меня мучают. Он  был очень рассержен на Трэдлса и выразил удовольствие, что того наказали.    

Бедняга  Трэдлс, чья голова уже поднялась с пюпитра, а сам он, как всегда, принялся  утешаться вереницей скелетов, – бедняга Трэдлс заявил, что это ровно  ничего не значит. С мистером Меллом поступили плохо.    

– Кто  же с ним плохо поступил, отвечай, девчонка? – спросил Стирфорт.    

– Кто?  Ты, вот кто! – был ответ.    

– Что  же я сделал?    

– Что  ты сделал? Оскорбил его и лишил службы! – немедленно ответил Трэдлс.    

– Оскорбил? –  презрительно повторил Стирфорт. – Ручаюсь, он недолго будет об этом  помнить. У него не такое чувствительное сердце, как у вас, мисс Трэдлс. А что  до службы – ах, какая у него была превосходная служба! – неужто ты думаешь,  что я не напишу домой и не позабочусь о том, чтобы ему послали денег? Эх ты,  девчонка!    

Намерение  Стирфорта мы сочли весьма благородным; его мать была богатая вдова и, по слухам,  исполняла почти все, о чем бы он ни просил. Мы очень радовались поражению Трэдлса  и до небес превозносили Стирфорта, в особенности когда он удостоил нас  заявления, что сделал это только ради нас и ради нашего блага и этим  бескорыстным деянием оказывает нам великую милость.    

Но когда  в тот вечер, как обычно, я начал в темноте свое повествование, то, сознаюсь,  мне не раз слышались унылые звуки флейты мистера Мелла; когда же Стирфорт,  наконец, устал, а я улегся в постель, мне чудилось, флейта звучит где-то так  скорбно, что я почувствовал себя совсем несчастным.    

Однако я  скоро забыл о мистере Мелле, созерцая Стирфорта, который легко и охотно, без единой  книжки (мне казалось, он знает все наизусть), готовил с нами некоторые уроки,  пока не нашли нового учителя.    

Новый  учитель пришел из грамматической школы[15]  и, прежде чем приступить к исполнению своих обязанностей, обедал один раз у  мистера Крикла, чтобы познакомиться со Стирфортом. Стирфорт отозвался о нем  очень одобрительно и назвал его «хватом». Я не знал точно, какие ученые заслуги  обозначает это слово, но проникся к нему большим уважением и не сомневался в  его великой учености, хотя он никогда не уделял моей ничтожной особе столько  внимания, сколько уделял мистер Мелл.    

В то  полугодие произошло еще одно событие, нарушившее течение школьной жизни и  запечатлевшееся в моей памяти. Запечатлелось оно по многим причинам.    

Однажды,  когда мы дошли до полного отупения, а мистер Крикл свирепо колотил тростью  направо и налево, вошел Тангей и провозгласил своим зычным голосом:    

– Гости  к Копперфилду!    

Он  обменялся несколькими словами с мистером Криклом, сообщил, кто такие эти гости,  и осведомился, где их принять; я встал, как полагалось в таких случаях, и, едва  держась на ногах от изумления, получил приказ идти через черный ход, надеть  чистую манишку и отправиться в столовую. Я повиновался с такой стремительностью,  которой не знал за собой раньше. Но когда я подошел к двери приемной, у меня  вдруг мелькнула мысль, не приехала ли ко мне моя мать, – раньше я думал  только о мистере и мисс Мэрдстон, – и я отнял руку от двери и остановился  на минуту, чтобы справиться со слезами, прежде чем войти.    

Вначале  я не увидел никого, но кто-то стоял за дверью, потому что она не открылась до  конца, я заглянул за дверь и там, к моему удивлению, обнаружил мистера Пегготи  и Хэма, которые махали мне шляпами, прижимая друг друга к стене. Я не мог  удержаться от смеха, который был вызван не столько их видом, сколько радостью  свидания. Мы пожали друг другу руки с большим чувством, а я все смеялся и  смеялся, пока не вытащил носовой платок, чтобы вытереть глаза.    

Мистер  Пегготи (помнится, в течение всего визита он стоял с разинутым ртом) страшно  взволновался, увидев меня плачущим, и подтолкнул Хэма, чтобы тот сказал мне  что-нибудь.    

– Веселей,  мистер Дэви! – подбодрил меня Хэм, по своему обыкновению  осклабившись. – Как вы выросли!    

– Разве  я вырос? – переспросил я, снова вытирая глаза. Не знаю, почему я плакал,  должно быть от радости при виде старых друзей.    

– Выросли,  мистер Дэви! Еще как выросли! – сказал Хэм.    

– Еще  как выросли! – подтвердил мистер Пегготи.    

И они  начали смеяться, глядя друг на друга, и снова рассмешили меня, и так мы  смеялись все трое, пока я не почувствовал, что вот-вот снова заплачу.    

– Как  поживает мама? Вы что-нибудь о ней знаете, мистер Пегготи? – спросил  я. – И моя милая, добрая Пегготи?    

– Как  полагается, – ответил мистер Пегготи.    

– А  малютка Эмли и миссис Гаммидж?    

– Как  полагается! – сказал мистер Пегготи.    

Наступило  молчание. Дабы прервать его, мистер Пегготи вытащил из карманов двух огромных  омаров, гигантского краба, большой мешок с креветками и нагрузил всем этим  Хэма.    

– Видите  ли, мы помним, что вы не прочь были полакомиться, когда жили у нас, и потому решились…  А старуха сварила их. Я хочу сказать – миссис Гаммидж сварила. Вот именно,  миссис Гаммидж сварила их, будьте уверены… – медленно говорил мистер  Пегготи, по-видимому уцепившись за эту тему потому, что не знал, как ухватиться  за другую.    

Я горячо  поблагодарил их, а мистер Пегготи, бросив взгляд на Хэма, растерянно взиравшего  на всех этих ракообразных и даже не помышлявшего прийти ему на помощь, –  мистер Пегготи сказал:    

– Изволите  видеть, мы, значит, шли из Ярмута в Грейвзенд. А тут как раз отлив и попутный ветер…  Моя сестра мне написала, где вы проживаете, и еще написала, что когда попаду я  в Грейвзенд, то чтобы обязательно повидал мистера Дэви, сказал, что она кланяется,  и еще сказал, что все семейство поживает как полагается. Изволите видеть,  малютка Эмли напишет сестре, как я вернусь домой, что я, мол, вас повидал и вы  тоже поживаете как полагается. Вот так у нас и пойдет карусель…    

Мне  пришлось немного подумать, прежде чем я понял, что мистер Пегготи под этим  выражением разумеет передачу сообщений от одного к другому по кругу. Я  поблагодарил его от всего сердца и спросил, чувствуя, что краснею, не  изменилась ли малютка Эмли с той поры, как мы собирали с ней на берегу ракушки  и камешки.    

– Да  она стала совсем взрослой, вот как! – ответил мистер Пегготи. –  Спросите-ка его.    

Он имел  в виду Хэма, который расплылся в улыбку и радостно закивал головой, прижимая к  груди мешок с креветками.    

– А  личико-то какое красивое! – сказал мистер Пегготи, сияя от удовольствия.    

– А  какая ученая! – прибавил Хэм.    

– А  как пишет! – продолжал мистер Пегготи. – Буквы-то черные, как смола,  и такие большие, что их видать откуда хочешь!    

Приятно  было наблюдать, в какой восторг пришел мистер Пегготи, вспоминая свою любимицу!  Вот он словно стоит передо мной. Я вижу его добродушное, обросшее бородой лицо,  светящееся такой любовью и гордостью, что и описать невозможно. Честные глаза  сверкают, словно в глубине их вспыхивает огонек. Широкая грудь вздымается от  удовольствия. Возбужденный, он стискивает свои сильные кулаки и, когда говорит,  для пущей выразительности размахивает правой рукой, которая кажется мне,  пигмею, огромным молотом.    

Хэм был  в таком же возбуждении, как и он. Мне кажется, они рассказали бы еще немало о малютке  Эмди, если бы их не смутило внезапное появление Стирфорта, который, увидев меня  в углу беседующим с незнакомцами, оборвал песенку и, бросив: «Я не знал, что ты  здесь, Копперфилд» (гостей обычно принимали в другой комнате), повернулся,  чтобы уйти.    

Не знаю,  захотел ли я похвастать таким другом, как Стирфорт, или объяснить ему, каким  образом я приобрел такого друга, как мистер Пегготи, но я робко сказал (боже  мой, как ясно припоминаю я все это столько времени спустя!):    

– Пожалуйста,  не уходите, Стирфорт. Это два моряка из Ярмута, очень славные, добрые люди,  родственники моей няни, они приехали из Грейвзенда повидать меня.    

– Ах,  вот что! – промолвил, возвращаясь, Стирфорт. – Рад познакомиться. Как  поживаете?    

В его  обращении с людьми была какая-то простота, какая-то веселая, но отнюдь не  развязная непринужденность, которая – я и теперь так думаю – просто  очаровывала. Я и теперь думаю, что благодаря его обхождению, жизнерадостности,  приятному голосу, красивому лицу, фигуре и врожденному дару привлекать людей  (обладают им очень немногие) казалось вполне естественным поддаться его чарам,  которым мало кто мог противостоять. Я видел, как понравился он им обоим, немедленно  открывшим ему свои сердца.    

– Когда  вы будете посылать свое письмо, мистер Пегготи, – сказал я, –  пожалуйста, сообщите, что мистер Стирфорт очень добр ко мне, и я не знаю, что  бы я здесь делал, не будь его.    

– Пустяки! –  засмеялся Стирфорт. – Не пишите этого.    

– И  если мистер Стирфорт приедет в Норфолк или Суффолк, когда я там буду, то можете  не сомневаться, мистер Пегготи, мне удастся привезти его в Ярмут посмотреть ваш  дом. Вы никогда не видели такого чудесного дома. Стирфорт. Он сделан из  баркаса!    

– Сделан  из баркаса? – переспросил Стирфорт. – Это самый подходящий дом для  такого заправского моряка!    

– Вот  именно, сэр, – ухмыльнулся Хэм. – Вы совершенно правы, молодой  джентльмен. Джентльмен прав, мистер Дэви! Заправский моряк! Здорово! Прямо в  точку!    

Мистер  Пегготи был так же доволен, как и его племянник, но скромность мешала ему выразить  свое одобрение столь же красноречиво.    

– Спасибо  вам, сэр, спасибо… – проговорил он, отвешивая поклоны, сияя от  удовольствия и комкая концы шейного платка. – Делаю все, что полагается по  моей части, сэр.    

– Большего  никто и не может сделать, мистер Пегготи, – сказал Стирфорт, который уже  запомнил, как его зовут.    

– Бьюсь  об заклад, сэр, что и вы так делаете! – потряхивая головой, сказал мистер  Пегготи. – И что бы вы ни делали – вы делаете хорошо. Спасибо вам, сэр.  Очень признателен вам, сэр, за ваше доброе слово. Может, я и грубоват, сэр, но  зато человек я покладистый, смею думать, я хочу сказать – надеюсь, сэр… Мой-то  дом нечего смотреть, но он весь к вашим услугам, сэр, если бы вы приехали  вместе с мистером Дэви. Но, право, я слизень! – продолжал он, разумея под  этим словом улитку, ибо медлил уходить, хотя после каждой фразы порывался уйти,  но почему-то оставался. – Желаю вам обоим удачи, желаю счастья…    

Хэм, как  эхо, повторил эти слова, и мы распростились с ними самым сердечным образом. В  этот вечер я чуть было не рассказал Стирфорту о милой малютке Эмли, но  постеснялся заговорить о ней и не был уверен, не поднимет ли он меня на смех.  Помнится, я много и с беспокойством размышлял о словах мистера Пегготи, будто  она стала совсем взрослой, но решил, что это вздор.    

Мы  незаметно пронесли крабов и креветок, – которых мистер Пегготи скромно  назвал лакомством, – в нашу спальню, и перед сном у нас был превосходный  ужин. Но Трэдлсу это пиршество не пошло на пользу, не в пример всем остальным.  Ему и тут не повезло. Ночью он заболел – он совсем обессилел, – и все  из-за краба. А проглотив черную микстуру и синие пилюли в количестве вполне  достаточном, по словам Демпла (его отец был доктор), чтобы свалить с ног  лошадь, он, в дополнение, отведал трости и получил, сверх обычных уроков, шесть  глав Нового завета по-гречески за нежелание сознаться во всем.    

Конец  полугодия оставил у меня сумбурное воспоминание о повседневных жизненных испытаниях:  проходит лето, и наступает осень; морозные утра, когда нас будит колокол, и  холодные-холодные вечера, когда снова звонит колокол и надо ложиться спать;  классная комната по вечерам, тускло освещенная и почти нетопленная, и классная  комната по утрам, напоминающая огромный ледник; чередование вареной говядины с  жареной говядиной, вареной баранины и жареной баранины, гора бутербродов с  маслом, зачитанные до дыр учебники, треснувшие грифельные доски, закапанные  слезами тетради, расправа тростью и линейкой, стрижка, дождливые воскресенья,  пудинги на сале, и все это пропитано противным запахом чернил.    

Однако я  хорошо помню, как далекие каникулы, столь долго казавшиеся неподвижной точкой,  начинают приближаться к нам, и точка все растет и растет. Помню, как сперва мы  ведем счет месяцами, затем неделями и, наконец, днями, помню, как я начинаю  сомневаться, вызовут ли меня домой, а когда узнаю от Стирфорта, что меня  вызвали и я непременно поеду домой, меня начинают томить мрачные предчувствия:  а что, если я сломаю ногу до наступления каникул? И вот уже стремительно  надвигается последний день занятий! На той неделе, на этой, послезавтра,  завтра, сегодня, сегодня вечером… и вот я в ярмутской почтовой карете и еду  домой.    

В  ярмутской почтовой карете я спал урывками, и в неясных сновидениях возникало  передо мной все, что за это время произошло. Но когда я просыпался, за окном  кареты уже не было площадки для игр Сэлем-Хауса, и до меня доносились не удары,  расточаемые мистером Криклом Трэдлсу, а щелканье бича, которым кучер понукал  лошадей.    

 Глава VIII    

Мои каникулы. Один  день, особенно счастливый    

     

Когда мы  прибыли еще до зари в гостиницу, где останавливалась почтовая карета, – не  в ту гостиницу, в которой служил мой приятель лакей, – меня проводили  наверх, в уютную маленькую спальню с нарисованным на двери дельфином.[16] Помню, мне  было очень холодно, хотя меня и напоили внизу горячим чаем перед ярко пылавшим  камином, и я с радостью улегся в постель Дельфина, Закутался с головой одеялом  Дельфина и заснул.    

Возчик,  мистер Баркис, должен был заехать за мной в девять часов утра. Я встал в  восемь, голова у меня слегка кружилась, потому что я не выспался, и я был готов  к отъезду раньше назначенного срока. Он встретил меня так, словно и пяти минут  не прошло с тех пор, как мы расстались, и я только заглянул в гостиницу  разменять шестипенсовик, или что-нибудь в этом роде.    

Как  только я очутился со своим сундучком в повозке и возчик занял свое место,  ленивая лошадка тронулась в путь привычным своим шагом.    

– У  вас прекрасный вид, мистер Баркис, – сказал я, полагая, что ему приятно  будет это услышать.    

Мистер  Баркис потер щеку обшлагом рукава и посмотрел на обшлаг, словно ожидал увидеть  на нем следы румянца, но ничего не сказал в ответ на мой комплимент.    

– Я  исполнил ваше поручение, мистер Баркис, я написал Пегготи, – сказал я.    

– А! –  отозвался мистер Баркис.    

У  мистера Баркиса был хмурый вид, и ответил он сухо.    

– Что-нибудь  я не так сделал, мистер Баркис? – нерешительно спросил я.    

– Нет,  ничего, – сказал мистер Баркис.    

– И  поручение исполнено?    

– Поручение-то,  может, и исполнено, да толку никакого нет, – отозвался мистер Баркис.    

Не понимая,  о чем он говорит, я стал допытываться:    

– Никакого  толку нет, мистер Баркис?    

– Ничего  из этого не вышло, – пояснил он, искоса посмотрев на меня. – Никакого  ответа.    

– Так,  значит, нужен был ответ, мистер Баркис? – спросил я, широко раскрыв глаза:  дело представилось мне в новом освещении.    

– Если  человек говорит, что он не прочь, – начал мистер Баркис еще раз поглядев  на меня, – значит, это все равно, что сказать: человек ждет ответа.    

– И  что же, мистер Баркис?    

– А  человек и по сю пору ждет ответа, – произнес мистер Баркис, опять  уставившись на уши своей лошади.    

– Вы  ей об этом сказали, мистер Баркис?    

– Н-нет, –  подумав, проворчал мистер Баркис. – Незачем мне было заезжать туда и  говорить. Сам-то я никогда и полдесятка слов ей не сказал. И уж я-то не собираюсь  с ней говорить.    

– Вы  бы хотели, чтобы я это сделал, мистер Баркис? – поколебавшись, спросил я.    

– Можете  сказать ей, коли хотите, – промолвил мистер Баркис, снова медленно  переводя на меня взгляд, – можете сказать, что Баркис ждет ответа. Как, вы  говорите, ее зовут?    

– Как  ее зовут?    

– Да, –  кивнул головой мистер Баркис.    

– Пегготи.    

– Это  фамилия у нее такая или имя? – спросил мистер Баркис.    

– О  нет, не имя. Ее имя Клара.    

– Вот  оно как! – сказал мистер Баркис.    

Казалось,  это обстоятельство дало ему обильную пищу для размышлений, и некоторое время он  сидел в раздумье и насвистывал себе под нос.    

– Ну  так вот, – произнес он наконец, – вы скажете: «Пегготи! Баркис ждет  ответа». А она, может, скажет: «Какого ответа?» А вы скажете: «Ответа на то,  что я вам передал». – «А что вы передали?» – скажет она. «Баркис не  прочь», – скажете вы.    

После  такого хитроумного предложения мистер Баркис толкнул меня локтем в бок,  причинив весьма ощутительную боль. Затем он, по своему обыкновению, ссутулился  перед крупом лошади и больше не возвращался к затронутой теме, но через полчаса  достал из кармана кусок мела и написал с внутренней стороны навеса над  повозкой: «Клара Пегготи», – очевидно, чтобы не запамятовать.    

Ах,  какое это было странное чувство – возвращаться в родной дом, уже переставший  быть родным, убеждаясь, что каждый попадающийся мне на глаза предмет напоминает  о счастливом старом доме, как о сне, который больше никогда не может мне  присниться! Дни, когда моя мать, я и Пегготи жили друг для друга и между нами  никто не стоял, – дни эти я вспоминал с такой тоской, пока ехал, что не  был уверен, рад ли я своему возвращению и не лучше ли было мне остаться вдалеке  от дома и забыть о нем в обществе Стирфорта. Но я уже вернулся; и скоро я  подъехал к нашему саду, где в холодном зимнем воздухе ломали себе бесчисленные  руки оголенные старые вязы, а по ветру неслись прутики старых грачиных гнезд.    

Возчик  поставил мой сундучок у калитки и уехал. Я пошел по дорожке к дому, посматривая  на окна и на каждом шагу опасаясь увидеть в одном из них мрачную физиономию  мистера Мэрдстона или мисс Мэрдстон. Но никто не появлялся; подойдя к дому и  зная, что до наступления сумерек можно открыть дверь самому, без стука, я вошел  тихими, робкими шагами.    

Бог  весть какие далекие, младенческие воспоминания могли пробудиться у меня при  звуках голоса моей матери, доносившихся из старой гостиной, когда я вошел в  холл. Мать тихонько напевала. Должно быть, давным-давно, когда я был еще  младенцем, я лежал у нее на руках и слушал, как она мне поет… Напев показался мне  новым и в то же время таким знакомым, что сердце мое переполнилось до краев,  как будто старый друг вернулся после долгого отсутствия.    

Одиноко  и задумчиво звучала эта песенка, и я решил, что мать одна. Я тихо вошел в  комнату. Она сидела у камина, кормила грудью младенца и придерживала у себя на  шее его крошечную ручонку. Ее глаза были опущены и устремлены на личико  ребенка, и она пела ему. Но больше никого с ней не было – отчасти моя догадка  оказалась правильной.    

Я  заговорил с ней, а она встрепенулась и вскрикнула. Но увидев, что это я, она  назвала меня своим дорогим Дэви, своим родным мальчиком, пошла мне навстречу,  опустилась на колени, поцеловала меня, положила мою голову себе на грудь рядом  с маленьким существом, приютившимся там, и поднесла его ручонки к моим губам.    

Почему  не умер я тогда? Как хотел бы я умереть в ту минуту, когда мое сердце было  переполнено! Больше чем когда-либо я достоин был в эту минуту быть взятым на  небеса.    

– Это  твой брат, – сказала мать, лаская меня. – Дэви, милый мой мальчик! Мое  бедное дитя!    

Снова и  снова она целовала меня и обнимала. Она все еще меня ласкала, когда вбежала  Пегготи, бросилась перед нами на колени и минут на десять как будто сошла с  ума.    

Выяснилось,  что меня не ждали так рано, – возчик приехал гораздо раньше, чем обычно.  Выяснилось также, что мистер и мисс Мэрдстон ушли в гости к соседям и вернутся  только к ночи. На это я и надеяться не смел. Мне даже в голову не приходило,  что мы трое сможем посидеть еще разок вместе, без помех, и теперь я  почувствовал себя так, словно вернулись былые дни.    

Мы  обедали вместе у камина. Пегготи хотела прислуживать нам, но моя мать не  позволила и заставила ее пообедать с нами. Мне подали мою собственную старую  тарелку с изображенным на ней коричневым военным кораблем, плывущим на всех  парусах, – тарелку, которую Пегготи все время где-то хранила, пока меня не  было, и, как утверждала она, не разбила бы ее и за сто фунтов. Мне подали мою  собственную старую кружку, украшенную надписью: «Дэвид», и мою собственную  маленькую вилку и ножик, который ничего не резал.