1 2 3 
— Зато оно голубое и мягкое! — закричал Юксаре. — Давайте поплывем туда и будем только спать, качаясь на волнах, и никогда никуда не вернемся…
   
— Как хатифнатты? — спросил Фредриксон.
   
— Кто, кто? — поинтересовался я.
   
— Хатифнатты, — повторил Фредриксон. — Они только и знают, что плывут да плывут… Нет им покоя.
   
— Вот именно! — обрадовался Юксаре. — И никогда не спят, они спать не могут. Они не могут даже говорить, они только стремятся доплыть до горизонта.
   
— И удалось это кому-нибудь из них? — полюбопытствовал я.
   
— Этого никто не знает, — пожал плечами Юксаре.
   
   
Мы встали на якорь у скалистого берега. Даже сегодня мурашки пробегают у меня по спине, когда я шепчу про себя: «Мы встали на якорь у скалистого берега… Впервые в жизни видел я рыжие скалы и прозрачных медуз; это удивительно маленькие, похожие на прозрачные зонтики существа, способные дышать и двигаться».
   
   
Мы вышли на берег — собирать ракушки. Хоть Фредриксон и уверял, он, мол, хочет обследовать место стоянки судна, что-то подсказывало мне: и он втайне заинтересовался ракушками. Прибрежные скалы перемежались с песчаными бережками, и камешки здесь лежали совершенно гладкие и круглые, как мячик, или вытянутые, как яйца.
   
Вода была такой чистой и прозрачной, что под ее зеленоватой толщей просматривалось волнистое песчаное дно. Скалы нагрелись от солнца. Ветер улегся, и на горизонте не было ничего, кроме светлой водной глади.
   
Огромный мир казался мне в ту пору беспредельным, а все маленькое куда более приятным, чем сейчас. Все маленькое было моим, не знаю, понятно ли вам, что я имею в виду… И как раз в эту минуту мне в голову пришла новая важная мысль.
   
Любовь муми-троллей к морю, должно быть, врожденная, и я с удовлетворением вижу, как она пробуждается и в моем сыне.
   
Но, дорогой читатель, согласитесь, что суша вызывает у нас еще более сильное восхищение.
   
Когда плывешь по морю, горизонт представляется бесконечным и непоколебимым. Нормальные же муми-тролли больше всего любят переменчивое и причудливое, неожиданное и своеобразное: берег, который и земля и вода, солнечный заход, который и мрак и свет, и весну, которая и холод и тепло.
   
Но вот снова наступили сумерки. Они опустились совсем бесшумно, сгущались медленно и осторожно, чтобы у дня хватило времени устроиться на ночлег. Розоватый западный край неба с разбросанными по нему маленькими тучками был похож на взбитые сливки, и все это отражалось в воде. Море было блестящим, как зеркало, и не таило в себе никакой опасности.
   
— Видел ты когда-нибудь тучу близко? — спросил я Фредриксона.
   
— Да, — ответил он. — В книге.
   
— Мне кажется, она похожа на небесный мох, — заметил Юксаре.
   
Мы сидели на склоне горы. Приятно пахло водорослями и чем-то еще, должно быть, морем. Я чувствовал себя таким счастливым и даже не боялся, что это чувство исчезнет.
   
   
— Ты счастлив? — спросил я у Фредриксона.
   
— Здесь хорошо, — смущенно пробормотал Фредриксон (и я понял, что он тоже счастлив).
   
И тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок. Легкие, как бабочки, они скользили по своему собственному отражению в воде. В лодках, тесно прижавшись друг к другу, молча сидели какие-то серовато-белые существа. Их было очень много, и они неотрывно глядели в море.
   
— Хатифнатты, — произнес Фредриксон. — Плывут с помощью электричества.
   
— Хатифнатты, — взволнованно прошептал я. — Те, что только и знают плыть да плыть и никогда никуда не приплывают…
   
— Они заряжаются во время грозы, — объяснял Фредриксон. — И тогда жгут, как крапива. И еще они ведут порочный образ жизни.
   
— Порочный образ жизни? — очень заинтересовался я. — Что это значит?
   
— Точно не знаю. Наверно, топчут чужие огороды и пьют пиво.
   
Мы долго глядели на хатифнаттов, уплывающих навстречу бесконечному горизонту. И у меня зародилось странное желание последовать за ними и тоже вести порочный образ жизни. Но вслух об этом я не сказал.
   
— Ну а завтра мы выйдем в открытое море? — внезапно спросил Юксаре.
   
Фредриксон взглянул на «Морской оркестр».
   
— Это же речной пароход, — с задумчивым видом сказал он. — Ходит на водяных колесах. Без парусов…
   
— Мы сыграем в орлянку, — сказал, поднявшись, Юксаре. — Шнырек, давай сюда пуговицу!
   
Шнырек, собиравший ракушки в прибрежной воде, пулей выскочил на берег и начал высыпать содержимое своих карманов.
   
— Одной пуговицы хватит, дорогой племянник!
   
— Пожалуйста! — обрадовался Шнырек. — Какую лучше, с двумя или с четырьмя дырочками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную, металлическую или перламутровую? Однотонную, пеструю, в крапинку, полосатую или клетчатую? Круглую, овальную, вогнутую, выпуклую, восьмиугольную или…
   
— Можно обыкновенную брючную, — остановил его Юксаре. — Ну, я бросаю. — И он закричал: — Орел! Уплываем в море! Что случилось?
   
— Дырочка сверху, — объяснил Шнырек и прижался носом к пуговице, чтобы получше разглядеть ее в сумерках.
   
— Ну! — сказал я. — Как она лежит?
   
В этот миг Шнырек взмахнул усами, и пуговица скользнула в горную расселину.
   
— Ай! Извините! — воскликнул Шнырек. — Хотите другую?
   
— Нет, — сказал Юксаре. — В «орел или решку» можно играть один раз. А теперь будь что будет, но я хочу спать.
   
Мы провели довольно мучительную ночь на борту парохода. Одеяло было неприятно клейким, словно измазанное патокой, дверные ручки — липкими; зубными щетками, домашними туфлями и вахтенным журналом Фредриксона пользоваться было нельзя!
   
— Племянник! — с упреком сказал он. — Это называется ты сегодня убирался?
   
— Извините! — воскликнул Шнырек. — Я вовсе не убирался!
   
— И в табаке полно мусора, — проворчал Юксаре, любивший курить в постели.
   
В общем, все было очень неприятно. Однако мало помалу мы успокоились и свернулись клубочками на менее клейких местах. Но всю ночь нам мешали странные звуки, которые, казалось, доносились из навигационной каюты.
   
Меня разбудил какой-то необычный и зловещий звон пароходного колокола.
   
— Вставайте! Вставайте и посмотрите! — кричал за дверью Шнырек. — Кругом вода! Как величественно и пустынно! А я забыл на берегу самую лучшую свою тряпочку, которой вытирают перья!
   
Мы выскочили на палубу. «Морской оркестр» как ни в чем не бывало плыл по морю, лопастные колеса вертелись спокойно и уверенно, и было в этом какое-то таинственное очарование.
   
Даже сегодня я не могу понять, как это Фредриксону с помощью двух шестеренок удалось придать пароходу такой плавный и быстрый ход. Однако любые предположения здесь все равно бесплодны. Если хатифнатт может передвигаться с помощью собственной наэлектризованности (которую некоторые называли тоской или беспокойством), то никого не должно удивлять, что кораблю достаточно двух шестеренок. Ну ладно, я оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, который, нахмурив лоб, разглядывал обрывок якорного каната.
   
— Как я зол, — бубнил он себе под нос. — Просто страшно зол. Никогда так не злился. Его изгрызли!
   
Мы переглянулись.
   
— Ты ведь знаешь, какие у меня мелкие зубы, — сказал я.
   
— А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, — заметил Юксаре.
   
— Я тоже не виноват! — завопил Шнырек, хотя оправдываться ему было совсем не за чем… Никто никогда не слышал, чтобы он говорил неправду, даже если речь шла о его пуговичной коллекции (что достойно удивления, ведь он был настоящим коллекционером). Видно, у этого зверька было слишком мало фантазии.
   
И тут мы услышали легкое покашливание, а повернувшись, увидели очень маленького клипдасса. Он сидел под тентом и щурился.
   
— Вот как, — сказал Фредриксон. — Вот как?! — с ударением повторил он.
   
— У меня режутся зубки, — смущенно объяснил маленький Клипдасс. — Мне просто необходимо что-нибудь грызть.
   
— Но почему именно якорный канат? — удивился Фредриксон.
   
— Я подумал, что он очень старый и не страшно, если я его перегрызу, — оправдывался Клипдасс.
   
— А что ты делаешь на борту? — спросил я.
   
— Не знаю, — откровенно признался Клипдасс. — Иногда меня осеняют разные идеи.
   
— А где же ты спрятался? — удивился Юксаре.
   
И тогда Клипдасс не по годам умно ответил:
   
— В вашей чудесной навигационной каюте! (Точно, навигационная каюта оказалась тоже клейкой.)
   
— Послушай-ка, Клипдасс, что, по-твоему, скажет твоя мама, когда узнает, что ты сбежал? — спросил я.
   
— Наверно, будет плакать, — ответил Клипдасс, заканчивая эту удивительную беседу.
   
  
  
   
    
Глава четвертая,
    
в которой мое морское путешествие достигает своей кульминации и заканчивается полной неожиданностью
   
   
   
«Морской оркестр» одиноко плыл по морю. Солнечные голубовато-прозрачные дни однообразно следовали один за другим. Скопища морских призраков беспорядочно мелькали перед штевнем нашего судна, а мы сыпали овсянку прямо на хвосты плывущих в кильватере русалок. Порой, когда ночь опускалась над морем, мне нравилось сменять Фредриксона у руля. Озаренная лунным светом палуба, которая то тихо вздымалась, то опускалась, тишина и бегущие волны, тучи и мерцающая линия горизонта — все вместе вызывало в моей душе приятное и волнующее чувство. Я казался себе очень значительным, хоть и очень маленьким (но главным образом, конечно же, значительным).
   
Иногда я видел, как мерцает в темноте трубка, и на корму, крадучись и шлепая лапами, перебирался и садился рядом со мной Юксаре.
   
— Правда, чудесно ничего не делать, — сказал он однажды ночью, выбивая трубку о поручни парохода.
   
— Но мы же делаем! — удивился я. — Я веду пароход, а ты куришь.
   
— Куда же ты нас приведешь? — съехидничал Юксаре.
   
— Это — дело другое, — заметил я, потому что уже тогда был склонен к логическому мышлению. — Но ведь мы говорили о том, чтобы делать какие-то вещи, а не о том, что делают вообще. У тебя что — снова Предчувствия?
   
— Нет, — зевнул Юксаре. — Хупп-хэфф! Мне совершенно все равно, куда мы приплывем. Все края одинаково хороши. Пока, спокойной ночи!
   
— Привет, привет! — сказал я.
   
Когда на рассвете Фредриксон сменил меня у руля, я мельком упомянул об удивительном и полном безразличии Юксаре к окружающему.
   
— Гм! — хмыкнул себе под нос Фредриксон. — А может, наоборот, его интересует все на свете? Спокойно и в меру? Нас всех интересует только одно. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то создавать. Мой племянник хочет что-то иметь. Но только Юксаре, пожалуй, живет по-настоящему.
   
— Подумаешь, жить! Это всякий может, — обиделся я. Фредриксон опять хмыкнул и, как обычно, тут же исчез со своей записной книжкой, в которой чертил конструкции удивительных, похожих на паутину и летучих мышей машин.
   
А я думал: «На свете есть столько интересного, аж шерсть встает дыбом, когда думаешь об этом…»
   
Одним словом, в полдень Шнырек предложил послать телеграмму маме маленького Клипдасса.
   
— У нас нет адреса. Нет и телеграфной конторы, — сказал Фредриксон.
   
— Ну конечно! — расстроился Шнырек. — Подумать только, какой же я глупый! Извините! — И он снова смущенно залез к себе в банку.
   
— Что такое телеграфная контора? — высунулся Клипдасс, живший в банке вместе со Шнырьком. — Ее можно съесть?
   
— Меня не спрашивай! — ответил Шнырек. — Это что-то огромное и непонятное. Посылают на другой конец света маленькие значки… и там они становятся словами!
   
— Как это посылают? — недоумевал Клипдасс.
   
— По воздуху… — неопределенно пояснил Шнырек, помахав лапками. — И ни одно слово по дороге не теряется!
   
— Ого! — удивился Клипдасс. После этого он весь день вертел головой, высматривая телеграфные знаки в воздухе.
   
Около трех часов Клипдасс увидал большую тучу. Белоснежная, пушистая, она низко-низко плыла над землей, и вид у нее был не совсем обычный.
   
— Точь-в-точь как в книжках с картинками, — заметил Фредриксон.
   
— А ты видел книжки с картинками? — удивился я.
   
— Ясное дело, — ответил он. — Одна называлась «Путешествие по океану».
   
Проплыв мимо нас с наветренной стороны, туча остановилась, и вдруг произошло нечто совершенно удивительное, чтобы не сказать — ужасное: она повернула назад и начала нас преследовать!
   
— Извините, а туча не опасна? — забеспокоился Шнырек.
   
Никто из нас ничего не мог об этом сказать. Туча плыла теперь в нашем кильватере; увеличив скорость, она перевалилась через поручни и мягко плюхнулась на палубу, почти совсем накрыв собой банку Шнырька. Потом она поудобнее устроилась между поручнями, сжалась, и клянусь хвостом, эта удивительная туча тут же заснула у нас на глазах!
   
— Ты видел когда-нибудь нечто подобное? — спросил я у Фредриксона.
   
— Никогда, — уверенно и очень неодобрительно отозвался он.
   
Клипдасс, подойдя к туче, лизнул ее и сказал, что на вкус она такая же, как мамина карандашная резинка.
   
— Зато мягкая, — сказал Юксаре.
   
Он сделал для себя в туче подходящую ямку и нырнул в нее, и туча тут же накрыла его, словно перина, словно мягкое одеяло из гагачьего пуха. Мы ей явно понравились.
   
   
Но это удивительное происшествие значительно усложнило дальнейшее плавание нашего корабля.
   
В тот же день, как раз перед заходом солнца, небо вдруг странно изменилось. Оно стало желтым, но не приятного нежно-желтого цвета, а грязноватым и призрачным. Низко повиснув над горизонтом и грозно нахмурив брови, плыли черные тучи.
   
Теперь мы все сидели под тентом. Шнырек и Клипдасс перекатили свою банку из-под кофе на корму, где ей ничто не угрожало.
   
Солнце превратилось в тускло светящийся диск, вода почернела и пошла свинцовой рябью, ветер испуганно завыл в штаге. Морские привидения и русалки исчезли, будто их сдуло ветром. На душе у нас было скверно.
   
— Проверь-ка анероид, — с тревогой сказал Фредриксон.
   
Я перелез через тучу и открыл дверь в навигационную каюту. Представьте себе мой ужас, когда я обнаружил, что анероид показывает 670 — самую низкую цифру, до какой может опуститься стрелка!
   
Моя мордочка похолодела от страха, я наверняка побледнел, стал белый, как простыня, или, может быть, пепельный. До чего интересно! Вернувшись на корму, я воскликнул:
   
— Видите, я стал белый, как простыня?!
   
— По-моему, ты такой, как всегда, — сказал Юксаре. — Что показывает анероид?
   
— Шестьсот семьдесят! — ответил я (чуть обиженно, как вы понимаете).
   
Меня всегда удивляло, что торжественные минуты жизни часто бывают испорчены ничтожными замечаниями, даже если их делают не со зла, а по глупости. Я считаю, что даже из самого ужасного положения надо искать выход. Отчасти имея в виду данную ситуацию, отчасти потому, что настоящий страх как-то уменьшается, если начнешь его преувеличивать. Кроме того, приятно производить на кого-нибудь впечатление. Но такому, как Юксаре, этого не понять. Ведь умственные способности распределяются неравномерно, и не мне судить о том, для чего в жизни нужны такие, как Юксаре.
   
Между тем Фредриксон, похлопывая ушами, принюхивался к ветру и озабоченно осматривают «Морской оркестр».
   
— Хорошо построен этот пароход, — сказал он наконец. — Он справится. Пусть Шнырек и Клипдасс заберутся в банку и закроют крышку, потому что сейчас начнется шторм.
   
— А тебе приходилось раньше попадать в шторм? — осторожно спросят я.
   
— Ясное дело, приходилось, — отвечал Фредриксон. — В книжке с картинками «Путешествие по океану». Выше, чем там, волн не бывает.
   
И тут налетел шторм. Он возник внезапно, как все настоящие штормы. В первый момент «Морской оркестр» от неожиданности чуть было не потерял равновесие, но быстро оправился и, тарахтя мотором, стал прорываться сквозь бушующую стихию.
   
Солнечный тент сорвало, и он, будто листок, полетел над морем. (Это был прекрасный, прямо-таки замечательный тент. Надеюсь, тот, кто нашел его, обрадовался.) Банка Шнырька закатилась под перила, и всякий раз, когда «Морской оркестр» взлетал на волну, все ее содержимое — пуговицы, подвязки, консервные ножи, гвозди, бисер — издавало ужасный грохот. Шнырек кричал, что ему худо, но ни один из нас не мог помочь ему. Мы хватались за что попало и, охваченные ужасом, не спускали глаз с потемневшего моря. Солнце исчезло. Горизонт исчез. Все вокруг было иное — чужое и враждебное! Морская пена летела, обдавая нас шипящими брызгами, а за поручнями парохода властвовал черный хаос. Внезапно с ужасающей ясностью я понял, что ничего не знаю ни о море, ни о кораблях. Я окликнул Фредриксона, но он меня не услышал. Я был совершенно одинок, и некому было мне помочь. Но я не испытывал ни малейшего желания отогнать страх. Напротив, дорогой читатель! Ведь даже из самого ужасного положения надо извлечь что-то хорошее! И, собравшись с духом, я подумал: «Если зажмурюсь, если притворюсь, что меня вообще нет на свете, может, все и обойдется… И вообще это не имеет ко мне ни малейшего отношения! Я случайно влип в эту историю…» Я зажмурился и, словно став сразу еще меньше, снова и снова повторял: «Ничего, ничего! Я совсем маленький, я сижу на качелях в Хемулихином саду и скоро пойду есть овсяную кашу…»
   
   
— Послушай! — закричал сквозь бурю Фредриксон. — Они стали меньше!
   
Я его не понял.
   
— Меньше! — закричал он. — Волны куда меньше, чем в книжке с картинками.
   
Но я никогда не видел волн в той книжке с картинками и продолжал жмуриться, мысленно крепко держась за Хемулихины качели. Это помогло. Вскоре я и в самом деле почувствовал, что качели раскачиваются медленнее, а буря все дальше и дальше откатывается от нас и никакой опасности больше нет. Тут я открыл глаза и увидел невероятное: «Морской оркестр», ведомый огромным белым парусом, покачивается высоко в воздухе. А далеко внизу, под нами, все еще бушует шторм, мечутся черные волны. Но теперь шторм казался игрушечным и был совсем не страшен.
   
— Мы летим! Летим! — кричал Фредриксон.
   
Он стоял рядом со мной, облокотясь о поручни, и смотрел на большой белый воздушный шар на верхушке пароходной оснастки.
   
— Как тебе удалось запрячь нашу тучу? — спросил я.
   
— Она сама взлетела, — отвечал он. — Теперь у нас летающий речной пароход! — И Фредриксон погрузился в раздумье.
   
Ночь медленно светлела. Небо стало серым, было очень свежо. Я уже стал забывать, что пытался спрятаться от шторма в Хемулихином саду. Во мне снова проснулись уверенность, любопытство, и мне захотелось кофе, ведь было ужасно холодно. Я осторожно потряс лапами, проверил, целы ли хвост и ушки. Слава богу, они не пострадали.
   
И Юксаре был здесь. Укрывшись за банкой Шнырька, он пытался раскурить свою трубку.
   
Но «Морской оркестр» представлял жалкое зрелище. Мачта сломалась, лопастные колеса смыло. Печально колыхались на ветру оторванные штаги, во многих местах продавились поручни. Вся палуба была завалена водорослями, какими-то обломками, ворохами красноватых листьев рдеста[4] и даже упавшими в обморок морскими привидениями. Но хуже всего было то, что с крыши навигационной каюты исчезла позолоченная луковица.
   
Туча медленно снижалась, и речной пароход вместе с ней опустился. Когда небо на востоке окрасилось багрянцем и нас начала качать мертвая зыбь — отголосок бури, я услыхал, как грохочут пуговицы в банке Шнырька. А белая туча из книжки с картинками снова заснула между поручнями.
   
— Дорогая моя команда! — торжественно произнес Фредриксон. — Мы выдержали бурю. Вытащите моего племянника из банки.
   
Мы отвинтили крышку, и из банки вылез жалкий, с позеленевшей мордочкой Шнырек.
   
— Лучшая на свете пуговица, — усталым голосом сказал он. — Что я такого сделал? За что мне такое? О, что за жизнь, что за беды и напасти… Вы только взгляните на мою коллекцию! Ай!
   
Клипдасс тоже вылез из банки и, принюхавшись к ветру, фыркнул:
   
— Я хочу есть!
   
— Извините! — воскликнул Шнырек. — Я не в силах даже подумать о том, чтобы приготовить еду.
   
— Успокойся, — сказал я. — Я сварю кофе.
   
Оказавшись на носу, я бросил смелый взгляд на сломанные поручни, на море и подумал: «Теперь во всяком случае я и о тебе, море, кое-что знаю! И о пароходе тоже! И о тучках! В следующий раз не стану жмуриться и делаться меньше!»
   
Мы уже пили кофе, когда взошло солнце и озарило весь мир. Ласково и нежно согрело оно мой замерзший живот и подкрепило мужество. Я вспомнил, как солнце всходило в первый день моей свободы после исторического бегства и как оно светило в то утро, когда я строил дом на песке. Я родился в августе под гордым знаком Льва и Солнца, и мне было предназначено следовать дорогой приключений, обозначенной моими путеводными звездами.
   
«Ах, эти бури! Они нужны, верно, для того, чтобы после них всходило солнце. А навигационную каюту когда-нибудь снова увенчает новая позолоченная луковица», — подумал я, допивая кофе.
   
Я чувствовал, что обретаю покой.
   
И вот страница перевернута, я приближаюсь к новой главе своей жизни. Впереди берег — большой одинокий остров посреди моря! Гордый силуэт чужого побережья!
   
Стоя на голове, я закричал:
   
— Фредриксон! Сейчас снова что-нибудь случится!
   
Шнырек тут же воспрянул духом и начал перед высадкой на берег приводить в порядок свою банку. Клипдасс на нервной почве укусил себя за хвост, а Фредриксон заставил меня драить металлические детали, какие только оставались на пароходе. (Юксаре, как всегда, ничего не делал.) Мы плыли прямо к незнакомому берегу. Там, на высоком холме, можно было различить что-то похожее на маяк. Башня медленно покачивалась, как-то странно вытягиваясь то в одну, то в другую сторону. Но у нас было столько дел, что мы решили не обращать на нее внимания.
   
Когда «Морской оркестр» легко коснулся берега, мы, аккуратно причесанные, с вычищенными зубами и хвостами, собрались у трапа.
   
И тут вдруг высоко над нашими головами громовой голос произнес страшные слова:
   
— Будь я моррой, если это не Фредриксон и его подозрительная компания! Наконец-то я вас поймал!
   
Это был дронт Эдвард. И он был ужасно злой.
   
   
— Вот что случилось в дни моей юности! — сказал Муми-папа и закрыл тетрадь.
   
— Читай дальше! — закричал Снифф. — Что было потом? Дронт Эдвард пытался растоптать вас насмерть?
   
— В следующий раз, — таинственно пообещал папа. — Ну как, интересно, а? Видишь ли, когда пишешь книгу, самое главное — закончить главу именно тогда, когда всего страшнее.
   
В этот день Муми-папа расположился на песчаном берегу со своим сыном, Снусмумриком и Сниффом. Когда он читал об ужасной буре, все взгляды была прикованы к морю, которое, как всегда поздним летом, ворчливо выбрасывало на берег волну за волной, и всем слушателям казалось, что они видят «Морской оркестр», этот заколдованный корабль, летящий сквозь бурю, и своих отцов на его борту.
   
— Как ему, наверно, было худо в кофейной банке, — пробормотал Снифф.
   
— Становится прохладно, — сказал Муми-папа. — Пройдемся немного?
   
Они зашагали прямо по водорослям в сторону мыса, и ветер дул им в спину.
   
— А ты можешь издавать такие звуки, как клипдассы? — спросил Снусмумрик Муми-папу.
   
Папа попробовал.
   
— Нет, огорчился он. — Получается плохо. Это должно звучать так, словно трубят в жестяную трубу.
   
— По-моему, что-то вроде этого получилось, — произнес Муми-тролль. — Папа, а папа? Ты разве потом не сбежал с хатифнаттами?
   
— Ну да, — смущенно признался папа, — может быть. Но это было гораздо-гораздо позднее. Я думаю, не стоит даже писать об этом.
   
— По-моему, ты должен это сделать! — воскликнул Снифф. — Ты что, стал потом вести порочный образ жизни?
   
— Замолчи! — оборвал его Муми-тролль.
   
— Все-все-все! — примирительно сказал папа. — Лучше посмотрите, там что-то лежит. Наверное, прибило к берегу! — Бегите! Попробуйте выловить!
   
Они бросились бежать.
   
— Что это такое? — спросил Снусмумрик.
   
Добыча была большая, тяжелая и формой напоминала луковицу. Наверняка она ужасно долго плавала в море, потому что была опутана морской травой и застрявшими в ней ракушками. Кое-где на треснувшем дереве виднелись остатки позолоты.
   
Муми-папа взял деревянную луковицу и долго разглядывал. Чем дольше он на нее глядел, тем шире раскрывались его глаза, и под конец он, прикрыв их лапой, вздохнул.
   
— Малыши, — торжественно, чуть дрогнувшим голосом произнес он. — То, что вы видите, — луковица навигационной каюты речного парохода «Морской оркестр»!
   
— О! — благоговейно произнес Муми-тролль.
   
— А теперь, — сказал растроганный воспоминаниями папа, — теперь я думаю начать большую новую главу и поразмыслить над этой находкой наедине с самим собой. А вы бегите и поиграйте в пещере!
   
С этими словами Муми-папа направился дальше, к морскому мысу, держа в одной лапе позолоченный купол, а в другой — мемуары.
   
— В молодости я был бравый муми-тролль, — сказал он самому себе. — Да и теперь я тоже не так уж плох, — добавил он, весело и тяжело ступая по земле.
  
  
   
    
Глава пятая,
    
где я (после короткого испытания моей сообразительности) даю описание семьи Мюмлы-мамы и праздника больших сюрпризов, на котором я из рук Самодержца принимаю волшебные подарки
   
   
   
Я и по сей день твердо уверен в том, что дронт Эдвард хотел придавить нас своей задницей. Потом, без сомнения, он стал бы горько плакаться и устроил бы пышные похороны, тщетно пытаясь успокоить свою совесть. Но очень быстро забыл бы это печальное происшествие и уселся бы на каких-нибудь других своих знакомых, тех, на кого в ту минуту был зол.
   
Как бы там ни было, именно в тот решительный момент у меня родилась идея. Как обычно, в голове щелкнуло, и идея появилась на свет. Я храбро подошел к свирепой громадине и сказал, сохраняя спокойствие:
   
— Привет, дядя! Рад повстречаться с тобой снова. У тебя что, опять болят ноги?
   
— И ты осмеливаешься спрашивать меня об этом, водяная блоха? — проревел он. — Да, у меня болят ноги. Да, у меня болит хвост! А виноваты вы!
   
— В таком случае, — сказал я спокойно, — вы, дядя, очень обрадуетесь нашему подарку: это настоящий спальный мешок из гагачьего пуха! Он сделан специально для дронтов, которые всегда садятся на что-нибудь твердое!
   
— Спальный мешок? Из гагачьего пуха? — переспросил дронт Эдвард и близоруко взглянул на нашу тучу. — Вы, морровы щетки для мытья посуды, конечно, надуете меня. Эта подушка поди набита камнями…
   
Он вытащил тучу на берег и подозрительно обнюхал ее.
   
— Садись, Эдвард! — крикнул Фредриксон. — Тебе будет чудесно: мягко и уютно!
   
— Это ты уже говорил, — проворчал дронт. — Тогда ты тоже сказал: «мягко и уютно». А что было на самом деле? Самое что ни на есть колючее, жесткое, жутко каменистое, бугристое, корявое, морра его подери!..
   
Потом Эдвард уселся на тучу и погрузился в задумчивое молчание.
   
— Ну? — закричали мы нетерпеливо.
   
— Хрумф… — угрюмо сказал дронт. — Здесь, кажется, есть несколько довольно мягких местечек. Посижу еще немного и решу, надо вас наказывать или нет.
   
Но когда дронт Эдвард принял решение, мы были уже далеко от рокового места, где мог бы разыграться последний акт моей одиссеи…
   
Очевидно, Незнакомая страна была страной круглых холмов. Вокруг нас, насколько мог видеть глаз, простирались их зеленые, поросшие травой шапки. Холмы пересекались длинными низкими стенами, сложенными из булыжника, над которыми, видно, кому-то пришлось немало потрудиться. А вот редкие домишки были большей частью построены из соломы и, по моему мнению, никуда не годились.
   
— Зачем они понастроили этих стен из булыжника? — удивился Юксаре. — Они что, кого-то там запирают или, наоборот, кого-то не пускают внутрь? И куда, впрочем, все они подевались?
   
Вокруг царила полная тишина, никаких следов взволнованной толпы, которая, казалось бы, должна нестись со всех ног, чтобы поглядеть на нас, узнать про бурю, восхищаться нами, посочувствовать нам. Я был сильно разочарован и думаю, что и другие разделяли мои чувства. Проходя мимо маленького домишки, который выглядел беднее остальных, мы услыхали, что кто-то играет там на гребенке. Мы постучали четыре раза, но никто не отворил.
   
— Привет! — крикнул Фредриксон. — Дома есть кто-нибудь?
   
И тут послышался тоненький голосок:
   
— Нет, никого нет!
   
— Странно, — заметил я. — Кто же тогда разговаривает?
   
— Я, Мюмла, — отвечал голос. — Только вам нужно поскорее уходить, мне не велено никому отпирать дверь, покуда мама не вернется!
   
— А где твоя мама? — спросил Фредриксон.
   
— Она на садовом празднике, — ответил огорченно тоненький голосок.
   
— Почему же ты не пошла с ней? — удивился Шнырек. — Ты что, слишком маленькая?
   
Мюмла расплакалась:
   
— У меня болит горло! Мама думает, что у меня дифтерит!
   
— Открой дверь, — ласково сказал Фредриксон. — Мы заглянем в твое горло, может, это и не дифтерит!
   
Дверь открылась. Перед нами с красными от слез глазами стояла Мюмла. Шея у нее была повязана шерстяным платком.
   
   
— Сейчас поглядим. Скажи «а-а-а»! — велел Фредриксон.
   
— Мама еще думала, что у меня сыпной тиф или холера, — мрачно пробормотала Мюмла и открыла рот: — А-а-а…
   
— Никакой сыпи, — сказал Фредриксон. — А горло болит?
   
— Ужасно, — простонала Мюмла. — Оно у меня срастается, ясно вам? И скоро я не смогу ни есть, ни разговаривать, ни дышать.
   
— Иди и сейчас же ложись в постель, — ужаснулся Фредриксон. — Мы должны привести твою маму. Сию же минуту!
   
— Не надо! — воскликнула Мюмла. — На самом-то деле я вас просто обманула. И вовсе я не больна. Меня не взяли на садовый праздник, потому что я вела себя просто невыносимо, даже маме надоела!
   
— Зачем же ты нас обманула? — спросил ошарашенный Фредриксон.
   
— Потому что так интереснее! — отвечала маленькая Мюмла и снова заревела. — Мне ужасно скучно!
   
— Почему бы нам не отвести ее на этот праздник? — предложил Юксаре.
   
— А если Мюмла-мама рассердится? — возразил я.
   
— И вовсе не рассердится! — обрадовалась Мюмла. — Мама обожает иностранцев! И к тому же она наверняка забыла, как плохо я себя вела. Она всегда обо всем забывает!
   
Мюмла размотала шаль и выбежала из дома.
   
— Поторапливайтесь! — закричала она. — Король наверняка уже давно начал устраивать сюрпризы!
   
— Король? — воскликнул я, и у меня вдруг засосало под ложечкой. — Ты хочешь сказать: настоящий король?
   
— Настоящий, — подтвердила Мюмла. — Самый что ни на есть! Самодержец, самый могущественный король на свете! А сегодня — день его рождения, ему исполняется сто лет.
   
— Он похож на меня? — прошептал я.
   
— Нисколечко. С какой стати ему походить на тебя? — удивилась Мюмла.
   
Я пробормотал что-то неопределенное и покраснел. Конечно, я поторопился, высказав такое предположение. Но все-таки… Подумайте, а что, если… Я чувствовал себя королевской особой. Да, да. Во всяком случае я увижу Самодержца, может, даже поговорю с ним!
   
В королях есть нечто особенное, нечто величественное, возвышенное, недоступное. Вообще-то я не склонен восхищаться кем-либо (разве что Фредриксоном), но королем можно восхищаться, не роняя своего достоинства. И это приятно.
   
Мюмла тем временем бежала вприпрыжку по холмам, перелезала через каменные стены.
   
— Послушай-ка, — сказал Юксаре, — для чего вы понастроили эти стены? Вы что, запираете кого-нибудь или запираетесь от кого-то?
   
— Еще чего, да их просто так понастроили, — отвечала Мюмла. — Подданным королевства нравится строить стены, потому что тогда можно брать с собой еду и устраивать пикники… Мой дядя по материнской линии построил стену в семнадцать километров! Вы бы удивились, если бы познакомились с моим дядей, — весело продолжала она. — Он изучает все буквы и все слова слева направо и наоборот и носится с ними, пока точно не уверится, что хорошенько выучил их. А если слова очень длинные и заковыристые, то он изучает их целыми часами.
   
— Например, такие, как «гарголозумдонтолг!» — подсказал Юксаре.
   
— Или «антифилифренсконсумция», — сказал я.
   
— О-о-о! — воскликнула Мюмла, — возле таких длинных слов ему пришлось бы разбить палатку! По ночам он закутывается в свою длинную рыжую бороду. Одна половина бороды — одеяло, а другая половина — матрац. Днем у него в бороде живут две маленькие белые мышки, им не приходится платить за квартиру, потому что они такие хорошенькие!
   
— Прошу прощения, — сказал Шнырек, — но мне кажется, что она опять дурачит нас.
   
— Мои сестры и братья тоже так думают, — хихикнула Мюмла. — Их у меня четырнадцать или пятнадцать, и все они думают то же самое. Я старшая и самая умная. Но вот мы и пришли. Теперь скажите маме, что это вы заманили меня сюда.
   
— А как она выглядит? — спросил Юксаре.
   
— Она кругленькая, — отвечала маленькая Мюмла. — У нее все круглое снаружи и, наверное, внутри тоже.
   
Мы стояли перед высоченной стеной из булыжника, ворота ее были увешаны гирляндами. А наверху висел плакат:
   САДОВЫЙ ПРАЗДНИК САМОДЕРЖЦА!
   ВХОД СВОБОДНЫЙ!
   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
   БОЛЬШОЕ ТОРЖЕСТВО ПО
   СЛУЧАЮ НАШЕГО СТОЛЕТНЕГО ЮБИЛЕЯ!
   НЕ ПУГАЙТЕСЬ, ЕСЛИ
   СЛУЧИТСЯ ЧТО-НИБУДЬ УДИВИТЕЛЬНОЕ!
   
— А что случится? — спросил Клипдасс.
   
— Что угодно, — ответила Мюмла. — И это самое интересное.
   
Мы вошли в сад. Он был дикий, заросший, какой-то небрежно буйный.
   
— Извините, а дикие звери здесь водятся? — спросил Шнырек.
   
— Гораздо хуже, — прошептала Мюмла. — Пятьдесят процентов гостей бесследно исчезают! Просто жуть. Ну, я пошла. Привет!
   
Мы осторожно последовали за ней. Дорога извивалась меж густых кустов и была похожа на длинный зеленый туннель, наполненный таинственным полумраком…
   
— Стойте! — воскликнул Фредриксон, навострив уши.
   
Дорога обрывалась у пропасти. А внизу, в расселине (нет, об этом просто страшно говорить), висело и таращило на нас глаза что-то мохнатое с длинными шевелящимися ногами… Это был огромный паук!
   
   
— Ш-ш-ш!.. Поглядим, злой ли он, — прошептал Юксаре и бросил вниз несколько маленьких камешков.
   
Тогда паук замахал ногами, словно ветряная мельница крыльями, и завертел глазами (ведь они у него крепились на стерженьках).
   
— Да он ненастоящий! — изумился Фредриксон. — Ноги-то из стальной спирали! Хорошо сделан.
   
— Извините, но, по-моему, так шутить не годится, — сказал Шнырек. — На свете и без того хватает страшного и опасного!
   
— Ах, эти иностранцы! — вздохнул Фредриксон и пожал плечами.
   
Я был глубоко потрясен, не столько пауком, сколько вовсе не королевским поведением Самодержца.
   
У следующего поворота тоже висел плакат.
   
ТЕПЕРЬ-ТО УЖ ВЫ ИСПУГАЕТЕСЬ! — обещал он.
   
«Как может король ребячиться таким образом? — взволнованно подумал я. — Это несолидно, если королю сто лет! Ведь нужно дорожить восхищением своих подданных. Нужно внушать уважение!»
   
Тут мы подошли к искусственному озеру и стали пристально разглядывать его.
   
У берега стояло несколько корабликов, украшенных флагами Самодержца. Над водой склонились приветливые деревья.
   
— Вот это да! — пробормотал Юксаре и забрался в ярко-красный кораблик с голубыми поручнями.
   
Не успели мы доплыть до середины озера, как король устроил нам еще один сюрприз. Рядом с корабликом забила сильная струя воды, которая хорошенько нас окатила. Вполне понятно, что Шнырек закричал от страха. И прежде чем мы доплыли до берега, нас окатило четыре раза, а на берегу висел еще один плакат, утверждавший:
   
А ТЕПЕРЬ ВЫ НАВЕРНЯКА ХОРОШЕНЬКО ПРОМОКЛИ!
   
Я совершенно растерялся, мне было очень стыдно за короля.
   
— Странный садовый праздник, — пробормотал Фредриксон.
   
— А мне он нравится! — воскликнул Юксаре. — Видно, что Самодержец симпатичный. Он совсем не чванится!
   
Я выразительно взглянул на Юксаре, но сдержался и не сказал ничего.
   
Мостики, по которым нам предстояло перейти через целую систему каналов, были или сломанные, или склеенные из картона. Нам приходилось также идти по гнилым стволам деревьев, по висячим мостикам, сделанным из старых шнурков и обрывков веревки. Однако ничего особенного с нами не случилось, не считая того, что Клипдассу пришлось постоять на голове, но это, судя по всему, только взбодрило его.
   
   
Вдруг Юксаре воскликнул:
   
— Ха-ха! На этот раз они нас не проведут!
   
Он подошел к большому чучелу быка и похлопал его по морде. Можете себе представить наш ужас, когда бык, издав дикий рев, выставил рога (к счастью, обмотанные тряпкой) и с такой силой отшвырнул Юксаре, что тот, описав красивую дугу, упал на розовый куст.
   
И тут мы, к нашей досаде, обнаружили, конечно, новый плакат, с триумфом сообщавший:
   
ЭТОГО ВЫ НИКАК НЕ ОЖИДАЛИ!
   
На этот раз я решил, что Самодержец все же не лишен чувства юмора.
   
Постепенно мы стали привыкать к сюрпризам. Мы забирались все дальше в дремучий сад короля. Мы продирались сквозь густые заросли, нам встречались всевозможные укромные местечки, мы шли под водопадами и над пропастями с искусственными кострами. Однако король придумал для своих подданных не только западни и страшилищ на стальных пружинах. Если хорошенько поискать под кустами, в расселинах и дуплах, можно было найти гнезда с раскрашенными и позолоченными яйцами. На каждом яйце была красиво выведена цифра. Я нашел яйца с номерами — 67, 14, 890, 223 и 27. Это была королевская лотерея. Вообще-то я не люблю лотереи, потому что ужасно расстраиваюсь, если не выигрываю, но искать яйца мне понравилось. Больше всех нашел Клипдасс, и нам стоило больших трудов уговорить его не грызть их, а поберечь до раздачи выигрышей. Фредриксон занял почетное второе место, за ним шел я, а под конец — Юксаре, слишком ленивый, чтобы искать, и Шнырек, который искал бессистемно и беспорядочно.
   
И тут мы наткнулись на длинную пеструю ленту, привязанную бантиками к деревьям. Большой плакат сообщал:
   
СЕЙЧАС ВАМ БУДЕТ УЖАСНО ВЕСЕЛО!
   
Послышались радостные возгласы, выстрелы и музыка: в центре сада веселье было в самом разгаре.
   
— Я, пожалуй, останусь здесь и подожду вас, — опасливо сказал Клипдасс. — Похоже, там слишком шумно!
   
— Ладно, — разрешил Фредриксон. — Только смотри не потеряйся.
   
Мы остановились на краю большой зеленой лужайки, где собралась целая толпа подданных короля. Они катались с горок, кричали, пели, кидали друг в друга шарики-хлопушки и ели сахарную вату. Посреди поляны стояло круглое строение, а на нем много белых лошадей с серебряной упряжью. Сооружение крутилось, изнутри доносилась музыка, а на крыше развевались флажки.
   
— Что это такое? — восхищенно воскликнул я.
   
— Карусель, — ответил Фредриксон. — Я делал чертеж такой машины и показывал тебе, разве ты не помнишь?
   
— Но чертеж выглядел совсем по-другому. Ведь здесь лошади, серебро, флажки и музыка.
   
— И подшипники, — сказал Фредриксон.
   
— Не угодно ли господам соку? — спросил рослый хемуль в нелепом переднике (я всегда говорил, что у хемулей абсолютно нет вкуса). Он налил нам по стакану сока и многозначительно шепнул: — Вам нужно поздравить Самодержца. Сегодня ему исполняется сто лет!
   
Со смешанным чувством взял я стакан и обратил свой взор на трон Самодержца. Что я испытал при этом? Разочарование. А может быть, облегчение? Момент, когда глядишь на трон, торжественный и важный. У каждого тролля должно быть то, на что он может смотреть снизу вверх (и, разумеется, то, на что он смотрит сверху вниз), то есть нечто, вызывающее благоговение и благородные чувства. И что же я увидел? Короля в короне набекрень, короля с цветами за ухом, короля, хлопавшего себя по коленкам и так сильно отбивавшего ногой такт, что трон от этого качался. У трона стояла туманная сирена, в которую король трубил каждый раз, когда хотел обратиться к кому-нибудь из подданных. Нужно ли говорить, что я был ужасно смущен и удручен.
   
   
Когда туманная сирена наконец умолкла, Фредриксон сказал:
   
— Имею честь поздравить. С первым столетием.
   
Я тут же сделал салют хвостом и сказал не своим голосом:
   
— Ваше величество Самодержец, позвольте пришельцу из дальних стран принести вам свои поздравления. Этот миг я запомню надолго!
   
Король удивленно уставился на меня и захихикал:
   
— Ваше здоровье! Вы промокли? Что сказал бык? Не собираетесь ли вы утверждать, что никто из вас не свалился в бочку с сиропом? Ах, до чего же весело быть королем!
   
Тут королю надоело говорить с нами, и он опять принялся трубить в туманную сирену.
   
— Эй, верные мои люди! — закричал он. — Да пусть же кто-нибудь остановит эту карусель. Спешите все сюда. Сейчас будут раздаваться выигрыши!
   
Карусели и качели остановились, и все сбежались к королю.
   
— 701! — выкрикнул король. — У кого 701?
   
— У меня, — сказал Фредриксон.
   
— Пожалуйста! Пользуйтесь на здоровье! — сказал Самодержец и протянул ему прекрасную механическую пилу, точно такую, о какой Фредриксон давно мечтал.
   
Король выкликал новые номера, подданные выстроились у трона длинной вереницей, смеясь и болтая. Все от мала до велика выиграли что-нибудь. Все, кроме меня.
   
Юксаре и Шнырек сложили свои выигрыши в ряд и принялись их тут же уничтожать, ведь это были главным образом шоколадные шарики, марципановые хемули и розы из сахарной ваты. А у Фредриксона на коленях лежала целая груда полезных и неинтересных вещей, большей частью это были инструменты.
   
Под конец Самодержец сошел с трона и крикнул:
   
— Дорогие мои! Дорогие мои бестолковые, шумливые, неразумные подданные! Вы получите то, что вам больше всего подходит, и ничего другого вы не заслуживаете! Наша столетняя мудрость подсказала Нам спрятать яйца в тайниках трех типов. Первые мы устроили в таких местах, где можно запросто споткнуться. Это для тех, кто носится без толку, туда-сюда и вдобавок слишком ленив, чтобы искать, — и это выигрыши съедобные. Вторые — для тех, кто ищет спокойно, методично и рассудительно. Это выигрыши, с помощью которых можно что-нибудь мастерить. Ну, а третьи — тайники для искателей с фантазией, кто не любит ничего полезного. Слушайте же, дорогие мои неисправимые, неразумные подданные! Кто из вас искал яйца в самых причудливых тайниках? Под камнями и в ручьях? В верхушках деревьев и в цветочных бутонах? В своих собственных карманах или в муравейниках? Кто нашел яйца с номерами 67, 14, 890, 999, 223 и 27?
   
— Я! — закричал я с такой силой, что невольно подпрыгнул, и почувствовал, что краснею.
   
А кто-то тоненьким голоском пропищал:
   
— У меня — 999!
   
— Иди сюда, бедняга тролль, — поманил меня Самодержец. — Вот тут самые бесполезные призы. Это для фантазера. Тебе нравится?
   
— Ужасно нравится, Ваше величество, — сказал я, задыхаясь от волнения, и уставился как зачарованный на свои призы, 27-й был положительно лучше всех: на подставке из коралла возвышался маленький трамвайчик из пенки. На передней платформе второго вагона был маленький футлярчик для английских булавок. Номер 67 выиграл ложку для коктейля, украшенную гранатами. Кроме того, я выиграл зуб акулы, законсервированное колечко дыма и искусно украшенную ручку от шарманки. Можете ли вы представить себе, как я был счастлив? Можете ли вы понять, дорогие читатели, что я почти простил Самодержцу его недостаточно королевскую внешность и решил, что он все-таки довольно неплохой король?
   
— А как же я? — воскликнула Мюмла (ведь это, разумеется, ей достался выигрыш под номером 999).
   
— А тебе, Мюмлочка, я позволю поцеловать Нас в носик.
   
Мюмла вскарабкалась Самодержцу на колено и чмокнула его в старый нос, а народ в это время кричал «ура!», радуясь своим выигрышам.
   
Это был грандиозный садовый праздник! Когда стало смеркаться, в парке Сюрпризов повсюду зажглись цветные фонарики, начались танцы, игры, шуточные схватки и состязания. Самодержец раздавал воздушные шары, открывал огромные бочки яблочного сока, повсюду горели костры, и подданные варили суп и жарили колбасу.
   
Слоняясь в толпе, я вдруг увидел большую мюмлу, которая, казалось, вся состояла из шариков. Я подошел к ней, поклонился, извинился и сказал:
   
— Вы, случайно, не Мюмла-мама?
   
— Она самая, — сказала Мюмла-мама и засмеялась. — Надо же, как я объелась! Жаль, что тебе достались такие странные призы!
   
— Странные? — воскликнул я. — Есть ли на свете что-нибудь лучше бесполезных призов? — И тут же вежливо добавил: — Разумеется, вашей дочери достался главный приз.
   
— Это делает честь нашей семье, — с гордостью согласилась Мюмла-мама.
   
— Значит, вы больше не сердитесь на нее? — спросил я.
   
— Сержусь? — удивилась Мюмла-мама. — За что? У меня на это нет времени! Восемнадцать, нет, девятнадцать детей, и всех надо умыть, уложить, раздеть, одеть, высморкать, утешить и еще морра знает что! Ах, юный друг, мне некогда огорчаться!
   
— И потом, у вас такой удивительный брат, — продолжал я.
   
— Брат? — переспросила Мюмла-мама.
   
— Да, дядя вашей дочери по материнской линии, — пояснил я. — Который спит, завернувшись в свою рыжую бороду (хорошо, что я еще не сказал ничего про мышей, живущих в его бороде).
   
Тут Мюмла-мама захохотала во все горло:
   
— Ну и дочка у меня! Она тебя обманула. Насколько мне известно, у нее нет никакого дяди по материнской линии. Ну пока, я пойду кататься на карусели.
   
И, собрав в охапку столько детей, сколько смогло уместиться в ее мощных руках, Мюмла-мама уселась в одну из красных карет, которую везла серая в яблоках лошадь.
   
   
— Удивительная мюмла! — заметил Юксаре с искренним восхищением.
   
Верхом на карусельной лошади сидел Шнырек, и вид у него был очень странный.
   
— Как дела? — крикнул я. — Ты что такой невеселый?
   
— Почему? — пробормотал Шнырек. — Я веселюсь изо всех сил. Только от этого кружения мне что-то не по себе! Как жалко!
   
— А сколько раз ты прокружился?
   
— Не знаю, — жалобно сказал Шнырек. — Много! Очень много! Извините, но я должен… Может, мне больше никогда не придется кататься на карусели… Ах, вот она опять начала кружиться!
   
— Пора идти домой, — сказал Фредриксон. — Где король?
   
Самодержец был крайне увлечен катанием с горки, я мы незаметно ушли. Остался только Юксаре. Он объяснил, что они с Мюмлой-мамой решили кататься на карусели до самого восхода солнца.
   
На самом краю лужайки мы нашли Клипдасса, зарывшись в мох, он уже засыпал.
   
— Привет! — сказал я. — Ты что, не собираешься получать свои выигрыши?
   
— Выигрыши? — заморгал глазами Клипдасс.
   
— Да ты же нашел дюжину яиц.
   
— Я их съел, — застенчиво сказал Клипдасс, — ведь мне нечего было делать, пока я вас ждал.
   
Я долго гадал, что же выиграл Клипдасс и кто забрал его выигрыши. А может быть, Самодержец приберег их для своего следующего столетнего юбилея?
   
   
Муми-папа перелистнул страницу и сказал:
   
— Шестая глава.
   
— Подождите немного, — попросил Снусмумрик. — Моему папе что — нравилась эта круглая Мюмла?
   
— Еще бы! — отвечал Муми-папа. — Они носились повсюду вдвоем и хохотали, когда надо и не надо.
   
— Она нравилась ему больше, чем я? — спросил Снусмумрик.
   
— Но ведь тогда тебя еще не было, — объяснил Муми-папа.
   
Снусмумрик фыркнул. Он надвинул шляпу на уши и уставился в окно.
   
Взглянув на него, Муми-папа поднялся, подошел к угловому шкафу и долго рылся на верхней полке. Вернувшись, он положил перед Снусмумриком длинный блестящий акулий зуб.
   
— Я тебе его дарю. Твоему папе он очень нравился.
   
Снусмумрик с одобрением взглянул на акулий зуб.
   
— Хороший… Я повешу его над своей кроватью. А папа сильно ушибся, когда бык швырнул его в тот розовый куст?
   
— Да нет, — улыбнулся Муми-папа. — Юксаре был мягкий, как кот, и потом рога быка ведь были обвязаны тряпкой.
   
— А что стало с другими призами? — спросил Снифф. — Трамвайчик стоит в гостиной под зеркалом, а остальные где?
   
— Шампанского у меня никогда не было, — задумчиво сказал Муми-папа. — Поэтому ложка до сих пор лежит в ящике кухонного стола. А колечко законсервированного дыма постепенно с годами растаяло.
   
— А где искусно украшенная ручка шарманки? — насторожился Снифф.
   
— Что ж, — сказал Муми-папа. — Если бы я знал, когда у тебя день рождения! Но твой папа так и не обзавелся календарем.
   
— Но ведь есть же именины! — взмолился Снифф.
   
— Хорошо, ты получишь в день своих именин загадочный подарок, — пообещал Муми-папа. — А теперь помолчите, я буду читать дальше.
  
  
   
    
Глава шестая,
    
в которой я основываю колонию и переживаю кризис, а также вызываю привидение на остров Ужасов
   
   
   
Я до сих пор помню утро, когда Фредриксон получил телеграмму.
   
Мы сидели в навигационной каюте «Морского оркестра» и пили кофе.
   
— Я тоже хочу кофе, — сказал Клипдасс и стал пускать пузыри в свой стакан с молоком.
   
— Ты еще маленький, — ласково пояснил Фредриксон. — Между прочим, через полчаса тебя с пакетботом отправят на берег к маме.
   
— Надо же! — ничуть не огорчился Клипдасс и продолжал пускать пузыри.
   
— А я останусь у вас! — крикнула Мюмла. — Пока не вырасту. Послушай, Фредриксон, ты не можешь изобрести что-нибудь такое, от чего мюмлы вырастают ужасно большими?
   
— С нас хватит и маленьких…
   
— Мама тоже так считает, — призналась Мюмла. А вы знаете, что я появилась на свет в маленькой раковине, и когда мама нашла меня в аквариуме, я была не больше водяной блохи?
   
— Опять ты обманываешь нас, — рассердился я. — Мне очень хорошо известно, что каждый появляется на свет из своей мамы, а сперва сидит в ней, как семечко в яблоке. Таких обманщиц нельзя держать на борту, они приносят несчастье!
   
— Ерунда, — беспечно отмахнулась Мюмла, попивая свой кофе большими глотками.
   
Мы привязали к хвосту Клипдасса бумажку с адресом и поцеловали его в мордочку.
   
— Передай привет своей маме, — велел Фредриксон. — И не грызи пакетбот.
   
— Не буду, — радостно пообещал Клипдасс и отправился в путь, а Мюмла пошла присмотреть, чтобы он благополучно сел на пакетбот.
   
Фредриксон расправлял на столе навигационной каюты карту мира, когда в дверь постучали и зычный голос сообщил:
   
— Телеграмма! Телеграмма-молния Фредриксону!
   
За дверью стоял рослый хемуль из королевской гвардии Самодержца. Фредриксон, сохраняя самообладание, надел капитанскую фуражку и с серьезным видом прочитал вслух:
   
— «Нашего сведения дошло Фредриксон прирожденный изобретатель точка просим направить талант службу Самодержцу восклицательный знак ответ срочно точка».
   
— Извините меня, но этот король не шибко грамотен, — сказал Шнырек.
   
— В телеграмме-молнии предлоги никогда не пишутся, — объяснил Фредриксон. — Их некогда вставлять. Наоборот, это отличная телеграмма.
   
Он достал щетку для волос, лежавшую за нактоузом, и принялся драть свои уши с такой силой, что пучки волос разлетались по всей навигационной каюте.
   
— Можно я расставлю предлоги в твоей телеграмме? — спросил Шнырек.
   
Но Фредриксон не слушал его. Что-то бормоча, он стал чистить свои брюки.
   
— Послушай-ка, — осторожно начал я, — если ты будешь изобретать разные там штуки Самодержцу, мы не сможем плыть дальше, верно?
   
Фредриксон издал неопределенный звук.
   
— Ведь на изобретения понадобится немало времени, не правда ли? — продолжал я. Фредриксон ничего не ответил, и я в полном отчаянии воскликнул: — Ты же хотел стать искателем приключений?!
   
Но Фредриксон ответил:
   
— Я хочу быть изобретателем. Хочу изобрести летающий речной корабль.
   
— А как же я?
   
— Ты можешь вместе с остальными основать колонию, — дружелюбно посоветовал он и исчез.
   
В тот же день Фредриксон, а вместе с ним и «Морской оркестр» поселились в парке Сюрпризов. На берегу одиноко осталась стоять одна лишь навигационная каюта. По приказу Самодержца речной пароход доставили на поляну Развлечений и сделали из всего этого большой секрет. Восторженные подданные короля с усердием нагородили вокруг парохода целых восемь стен из булыжника.
   
Повозка за повозкой доставили сюда необходимое — инструменты, тонны шарикоподшипников, пружину из стальной проволоки. Фредриксон пообещал Самодержцу, что по вторникам и четвергам станет изобретать всякие забавные штуки для пугания подданных, а в прочие дни будет заниматься своим собственным летающим речным пароходом.
   
Обо всем этом я узнал позднее, в ту же минуту чувствовал себя крайне одиноким и всеми покинутым. Я снова начал сомневаться в достоинствах Самодержца и не мог больше восхищаться королями. К тому же я понятия не имел, что означает странное слово «колония». Вконец расстроенный, я отправился к дому Мюмлы искать утешения.
   
Мюмла мыла братьев и сестер, поливая их водой из шланга.
   
   
— Привет! — крикнула она. — У тебя такой вид, словно ты ел клюкву без сахара!
   
— Я уже больше не искатель приключений, я собираюсь основать колонию, — мрачно сообщил я.
   
— Вот как! А что это такое? — спросила Мюмла.
   
— Сам не знаю, — пробормотал я. — Скорее всего что-то ужасно глупое. Думаю, что нужно уйти отсюда. Наверное, я уйду с хатифнаттами. Одинокий и вольный, как морской орел.
   
— Тогда и я пойду с тобой, — заявила Мюмла.
   
— Между тобой и Фредриксоном — большая разница, — сказал я тоном, который должен был скрыть мою истинную мысль.
   
— Да, конечно! — весело воскликнула Мюмла. — Мама! Где ты? Ну куда она опять подевалась?
   
— Привет! — Голова Мюмлы-мамы показалась над травинкой. — Ты всех вымыла?
   
— Нет, только половину, — отвечала дочка. — Остальные и так обойдутся. Вот этот тролль просит меня отправиться вместе с ним в кругосветное путешествие, мы улетим… одинокие, как синицы!
   
— Нет! Нет! — закричал я с вполне понятным беспокойством. — Я имел в виду совсем другое!
   
— Как орел, — поправилась Мюмла.
   
Мюмла-мама очень удивилась:
   
— Что ты говоришь! Значит, ты не явишься к ужину?
   
— Ах, мама, — отвечала Мюмла. — Когда ты в следующий раз увидишь меня, я буду самая большая мюмла на свете! Так мы сейчас отправляемся?
   
— Пожалуй, уж лучше основать колонию, — ответил я слабым голосом.
   
— Прекрасно! — Мюмла согласилась и на колонию. — Теперь мы — колонисты! Посмотри-ка на меня, мама! Я ведь настоящая колонистка! Я переселяюсь из дома!
   
Дорогие читатели, в ваших собственных интересах я прошу вас, будьте осторожны с мюмлами. Они интересуются всем и никак не могут сообразить, что сами-то они вовсе не всем интересны.
   
Итак, волею судьбы я основал колонию. Мы — Мюмла, Шнырек, я и Юксаре — собрались в заброшенной навигационной каюте Фредриксона.
   
— Ну вот, — сразу же объявила Мюмла. — Я спросила маму, что такое колонисты, и она считает: это те, которые живут очень близко друг от друга, потому что одиночество никому не нравится. А потом все начинают ужасно ссориться, но все равно это гораздо веселее, чем не иметь никого, с кем можно поругаться. Мама предостерегала меня.
   
Ее сообщение было встречено неодобрительным молчанием.
   
— Так что же, нам нужно сразу начинать ссориться? — со страхом спросил Шнырек. — Я терпеть не могу ссориться. Извините, но ведь ссориться ужасно неприятно!
   
— Вовсе нет! — возразил, подумав, Юксаре. — Колония — это место, где живут в мире и спокойствии и как можно дальше друг от друга. Иногда случается что-нибудь непредвиденное, но потом снова наступают мир и спокойствие… Можно, например, жить на яблоне. Песни и солнечный свет… просыпаешься поздно по утрам, вы понимаете… Никто не снует возле тебя и не твердит тебе, что надо, не откладывая, делать и то, и это… В колонии все делается само по себе!
   
— Как это само по себе? — удивился Шнырек.
   
— Ясное дело, — мечтательно продолжал Юксаре. — Просто нужно оставить дела в покое. Апельсины растут, цветы распускаются, и время от времени рождаются на свет новые Юксаре, чтобы есть апельсины и нюхать цветы. И каждому светит солнце.
   
— Нет! Все это никакая не колония! — воскликнул я. — Колония — это свободное товарищество! Товарищество, которое занимается чем-то романтическим и немного страшноватым, ну таким, каким никто другой и заняться не посмеет.
   
— Чем же это? — ахнула Мюмла.
   
— Сами увидите, — загадочно отвечал я. — В следующую пятницу, в полночь! Вы сильно удивитесь! Шнырек закричал «ура!», а Мюмла захлопала.
   
Но страшная правда заключалась в том, что я не имел ни малейшего понятия, чем же мне удивить колонистов в полночь следующей пятницы.
   
Итак, началась наша новая самостоятельная жизнь. Юксаре поселился на яблоне неподалеку от дома Мюмлы-мамы. А сама Мюмла заявила, что будет спать каждую ночь на новом месте, чтобы чувствовать себя независимой, и только Шнырек продолжал жить в своей банке из-под кофе.
   
Я же остался в навигационной каюте. Она стояла на одиноком утесе и была похожа скорее всего на выброшенный штормом обломок корабля. Я отчетливо помню, как стоял и с грустью смотрел на старый ящик с инструментами, принадлежавший Фредриксону. Хемули из гвардии Самодержца его забраковали, решив, что он недостаточно хорош для придворного изобретателя.
   
И тут я решил: именно сейчас мне нужно придумать что-нибудь не менее замечательное, чем изобретения Фредриксона. Но как мне произвести впечатление на своих колонистов? Они ждут не дождутся, скоро пятница, а я к тому же слишком много болтал о том, какой я талантливый…
   
На мгновение мне стало совсем тошно. Я смотрел на волны, бегущие одна за другой, и мысленно представляют себе, как Фредриксон без передышки все строит e строит, изобретает и изобретает, а обо мне и думать забыл.
   
Мне было почти досадно, что я не родился, как хатифнатт, под неизвестными блуждающими звездами и не мог, как они, плыть и плыть к недосягаемому горизонту, молчаливый и равнодушный ко всему, и чтобы никто не ждал от меня ничего другого.
   
В этом печальном настроении я пребывал до самого вечера. Наконец, устав от своего одиночества, я побрел по холмам туда, где подданные Самодержца продолжали строить свои дурацкие стены и устраивать пикники. Повсюду горели маленькие костры, взлетали самодельные фейерверки, и подданные кричали, как всегда, «ура!» своему королю. Проходя мимо банки Шнырька, я услышал, как он разговаривает сам с собой. Речь, как мне показалось, шла о форме какой-то пуговицы, круглой и в то же время продолговатой, если на нее посмотреть с определенной стороны. Юксаре спал у себя на дереве, а Мюмла бегала где-то, чтобы показать своей маме, какая она самостоятельная.
   
Глубоко ощущая собственную никчемность, я направился в парк Сюрпризов. Там царила полная тишина. Водопады не работали, лампочки не горели, карусель спала под большим коричневым чехлом. Трон Самодержца был тоже накрыт чем-то драгоценным, а под троном стояла туманная сирена. На земле повсюду валялись фантики от конфет.
   
И тут я услышал стук молотка.
   
— Фредриксон! — завопил я.
   
Но он не ответил — продолжал стучать молотком. Тогда я завел туманную сирену. Минуту спустя в темноте зашевелились уши Фредриксона.
   
— Я не могу показать тебе это, пока оно не будет готово, — сказал Фредриксон. — Ты пришел слишком рано.
   
— Я и не думаю глядеть на твое изобретение, — немного обиделся я. — Мне просто хочется поговорить.
   
— О чем же? — удивился он.
   
Немного помолчав, я спросил:
   
— Милый Фредриксон, а что должен делать вольный искатель приключений?
   
— Что ему хочется, — отвечал Фредриксон. — Ты что-нибудь еще хотел сказать? Вообще-то мне немножко некогда.
   
Приветливо помахав ушами, он скрылся в темноте. Вскоре я снова услышал, как он заколачивает гвозди. Всю дорогу меня одолевали совершенно никчемные мысли — ни одна не могла стать Идеей, мне, пожалуй, впервые не доставляло никакого удовольствия думать о самом себе. Я погрузился в состояние глубокой меланхолии. Увы, подобное случалось, и не раз, со мной и в дальнейшем, когда я видел, что кто-нибудь делает что-нибудь лучше меня.
   
Подумав, я все-таки решил, что это, казалось бы, не очень-то приятное чувство, на самом деле косвенно свидетельствует о моем скрытом таланте. И еще я заметил: если я впадаю в меланхолию, если начинаю вздыхать, уставясь в морскую даль, это мне явно доставляет некоторое удовольствие. Мне становится жалко себя, а это так приятно.
   
Пребывая в столь нехорошем настроении, я с помощью инструментов Фредриксона рассеянно начал кое-что переделывать в навигационной каюте, используя выброшенные на берег обломки реек. Мне казалось, что для дома она слишком тесная.
   
Это была печальная, но важная для моего развития неделя. Я забивал гвозди и размышлял, пилил и размышлял, но ни одной гениальной идеи не родилось в моей голове.
   
Ночь со среды на четверг выдалась тихая и светлая. На небе сияла полная луна. Все замерло. Даже подданным Самодержца надоело кричать «ура!» и пускать фейерверки. Я достроил лестницу, ведущую на верхний этаж, и сидел у окна, положив мордочку на лапы. Стояла такая тишина, что было слышно, как мохнатые ночные бабочки чистят свои крылышки.
   
   
И тут я увидел на песчаном берегу маленькое белое существо. При первом взгляде я решил, что это хатифнатт. Но когда, скользя, оно приблизилось, шерсть у меня на затылке встала дыбом. Существо было прозрачное. Сквозь него я отчетливо различал камни, потому что оно просвечивало насквозь и не имело тени! Если добавить, что это нечто было закутано во что-то похожее на тончайшую белую занавеску, то каждому станет яснее ясного, что это было привидение.
   
Я взволнованно поднялся. Заперта ли входная дверь? Может быть, привидение захочет пройти сквозь нее… Куда же мне спрятаться? Заскрипела наружная дверь. Холодный ветерок взметнулся и подул мне в затылок.
   
Теперь, вспоминая об этом, я не уверен, что так уж испугался, наверное, просто решил быть как можно осторожнее. Поэтому я заполз под кровать и стал ждать. Чуть погодя заскрипела лестница. Один раз скрипнула, второй… Я знал, что у лестницы девять ступенек (эту лестницу было ужасно тяжело делать, она была винтовая). Я сосчитал до девяти. Потом стало совсем тихо, и я подумал: «Теперь Оно стоит за дверью…»
   
   
На этом Муми-папа сделал эффектную паузу.
   
— Снифф, — сказал он, — подкрути-ка фитиль керосиновой лампы. Подумать только, когда я читаю про ночь с привидениями, лапы у меня становятся совершенно мокрыми!
   
— Кто-то что-то сказал? — пробормотал Снифф, проснувшись.
   
Папа Муми-тролля осуждающе взглянул на Сниффа:
   
— Да нет, ничего. Просто я читал свои мемуары.
   
— Про привидение — это хорошо, — одобрил Муми-тролль. Он лежал, натянув одеяло до ушей. — А про печальное настроение, по-моему, лишнее. Получается слишком длинно.
   
— Длинно? — обиделся папа. — Что ты называешь длинным? В мемуарах должно быть описание печальных чувств. Во всех мемуарах это есть. Я пережил кризис.
   
— Что пережил? — не понял Снифф.
   
— Мне было ужасно плохо, — немного сердясь, объяснял папа. — Я был так несчастлив, что даже не заметил, как построил двухэтажный дом!
   
— А были яблоки на яблоне Юксаре? — спросил Снусмумрик.
   
— Нет, — отрезал папа и, поднявшись, захлопнул тетрадь в клеенчатой обложке.
   
— Послушай, папа, — сказал Муми-тролль, — про привидение действительно ужасно интересно.
   
Но папа уже спустился в гостиную — бывшую навигационную каюту — и уставился на барометр-анероид, который по-прежнему висел над комодом.
   
«Что же тогда сказал Фредриксон, увидев мой дом? „Надо же, что ты смастерил! Надежная защита“. Но другие-то и не заметили, что дом стал выше! Может, и вправду надо сократить главу о чувствах? Может, она и впрямь глупая и вовсе не занимательная? Может, и вся книга глупая?»
   
— Никак ты сидишь в темноте? — удивилась Муми-мама, открывая кухонную дверь.
   
— Мне кажется, глава о переживаниях моей юности нелепая, — сказал папа.
   
— Ты говоришь про начало шестой главы? — уточнила мама.
   
Папа что-то пробормотал.
   
— Это одно из лучших мест во всей книге, — твердо сказала Муми-мама. — У тебя получается гораздо правдивее, когда ты перестаешь хвастаться. Детишки слишком малы, чтобы понять это. Я принесла тебе бутерброды на ночь. Ну, пока.
   
Она пошла наверх. Лестница проскрипела точно, как тогда, — девять раз. Но эта лестница была сделана гораздо прочнее, чем старая…
   
Папа съел один бутерброд. Потом еще один. Потом тоже поднялся наверх, чтобы читать продолжение Муми-троллю, Снусмумрику и Сниффу.
   
   
Щель в дверях чуть расширилась, и маленький белый дымок влетел в комнату. Свернувшись в кольцо, он таращил два белых мигающих глаза — из своего укрытия под кроватью я это видел совершенно отчетливо.
   
«Это и в самом деле привидение», — сказал я себе. (Во всяком случае, смотреть на него было не так страшно, как слушать скрип на лестнице.) В комнате стало холодно, как во всех рассказах о привидениях, из всех углов дуло, и привидение вдруг чихнуло.
   
Дорогие читатели, не знаю, как бы вы к этому чиху отнеслись, но я из-за чихания начал относиться к привидению с меньшим уважением; я выполз из-под кровати (между прочим, привидение уже и так заметило меня) и сказал, впрочем, очень вежливо:
   
— Будьте здоровы!
   
— Сам будь здоров, — сердито буркнуло привидение. — Призраки ущелий скулят, как бродячие псы, в такую мрачную злосчастную ночь!
   
— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — спросил я.
   
— В такую злосчастную ночь, — угрюмо продолжало привидение, — скрипят забытые кости на морском берегу.
   
— Чьи кости?
   
— Забытые кости, — отвечало привидение. — Бледно-желтый ужас скалит зубы над заклятым островом. Берегитесь, смертные, я вернусь в пятницу, тринадцатого, сего месяца.
   
Тут привидение распрямилось и, бросив на меня устрашающий взгляд, улетело через полураскрытую дверь, но прежде ударилось макушкой о притолоку и крикнуло: «Ой! Гоп-ля-ля!» Потом скользнуло вниз по лестнице, вылетело на лунный свет и трижды издало вой, будто гиена. Но все это уже не произвело на меня сильного впечатления.
   
Увидев, как привидение растворилось в вечерней мгле, я расхохотался. Теперь-то у меня есть сюрприз для колонистов! Теперь я могу совершить такое, на что никто не осмелится!
   
В пятницу, тринадцатого, незадолго до полуночи я повел колонистов на берег моря. Их ждал там приготовленный мной скромный ужин: суп, хрустящие хлебцы и апельсиновый сок (на всех перекрестках стояли бочки с соком, и каждый мог наливать себе сколько хочет). На фарфоровой посуде я нарисовал черным велосипедным лаком скрещенные кости.
   
— Ты мог бы взять у меня немножко красной краски, — сказал Шнырек, — или желтой и голубой. Извини, конечно, но так было бы веселее.
   
— Но я не собирался делать веселее, — сдержанно отвечал я. — Сегодня ночью вы увидите здесь такие страшные вещи, что и представить себе нельзя. Будьте готовы ко всему.
   
Юксаре сказал, глядя в тарелку:
   
— По вкусу напоминает уху. Какая это рыба? Плотва?
   
— Морковь, — отрезал я. — Ешь! Ты считаешь, что привидения — это что-то совсем обыкновенное?
   
— А… Так вот оно что. Ты будешь рассказывать истории про привидения?
   
— Я обожаю про привидения, — заахала Мюмла. — Мама по вечерам всегда рассказывает нам страшные истории и под конец сама так пугается, что мы полночи ее успокаиваем. А с моим дядей по материнской линии бывает еще хуже. Один раз…
   
— Я говорю совершенно серьезно, — перебил я ее сердито. — Рассказывать про привидения?.. Клянусь своим хвостом! Я покажу вам привидение! Настоящее! Интересно, что вы тогда скажете? — И я победоносно посмотрел на них.
   
Мюмла захлопала, а Шнырек со слезами на глазах прошептал:
   
— Миленький тролль, не надо!
   
— Ну ради тебя вызову очень маленькое привидение, — успокоил я его.
   
Юксаре перестал есть и уставился на меня с удивлением, я бы даже сказал, с восхищением! Я достиг цели: спас свою репутацию и свой авторитет! Но, дорогие читатели, вы можете представить себе волнение, охватившее меня перед тем, как часы пробили двенадцать? Вернется ли привидение? Будет ли оно достаточно устрашающим? А вдруг начнет чихать, болтать всякую чепуху и испортит всю затею?