1 2 
Хотя  общество привидений стало уже привычным для Скруджа, однако эта молчаливая  фигура внушала ему такой ужас, что колени у него подгибались, и, собравшись  следовать за Призраком, он почувствовал, что едва держится на ногах. Должно  быть, Призрак заметил его состояние, ибо он приостановился на мгновение, как бы  для того, чтобы дать ему возможность прийти в себя.    

Но  Скруджу от этой передышки стало только хуже. Необъяснимый ужас пронизывал все  его существо при мысли о том, что под прикрытием этого черного, мрачного савана  взор Призрака неотступно следит за ним, в то время как сам он, сколько бы ни  напрягал зрение, не может разглядеть ничего, кроме этой мертвенно-бледной руки  и огромной черной бесформенной массы.    

— Дух  Будущих Святок! — воскликнул Скрудж. — Я страшусь тебя. Ни один из  являвшихся мне призраков не пугал меня так, как ты. Но я знаю, что ты хочешь  мне добра, а я стремлюсь к добру и надеюсь стать отныне другим человеком и  потому готов с сердцем, исполненным благодарности следовать за тобой. Разве ты  не хочешь сказать мне что-нибудь?    

Призрак  ничего не ответил. Рука его по-прежнему была простерта вперед.    

— Веди  меня! — сказал Скрудж. — Веди! Ночь быстро близится к рассвету, и  каждая минута для меня драгоценна — я знаю это. Веди же меня, Призрак!    

Привидение  двинулось вперед так же безмолвно, как и появилось. Скрудж последовал за ним в  тени его одеяния, которое как бы поддерживало его над землей и увлекало за  собой.    

Они  вступили в город — вернее, город, казалось, внезапно сам вырос вокруг них и  обступил их со всех сторон. И вот они уже очутились в центре города — на Бирже,  в толпе коммерсантов, которые сновали туда и сюда и собирались группами, и  поглядывали на часы, и позванивали монетами в кармане, и в раздумье перебирали  массивные золотые брелоки, словом, все было, как всегда, — знакомая  Скруджу картина.    

Дух  остановился возле небольшой кучки дельцов. Заметив, что рука Призрака указывает  на них, Скрудж приблизился и стал прислушиваться к их разговору.    

— Нет, —  сказал огромный тучный мужчина с чудовищным тройным подбородком. — Об этом  мне ничего не известно. Знаю только, что он умер.    

— Когда  же это случилось? — спросил кто-то.    

— Да  как будто прошедшей ночью.    

— А  что с ним было? — спросил третий, беря изрядную понюшку табаку из огромной  табакерки. — Мне казалось, он всех переживет.    

— А  бог его знает, — промолвил первый и зевнул.    

— Что  же он сделал со своими деньгами? — спросил краснолицый господин, у  которого с самого кончика носа свисал нарост, как у индюка.    

— Не  слыхал, не знаю, — отвечал человек с тройным подбородком и снова зевнул.    

— Оставил  их своей фирме, должно быть. Мне он их не оставил. Это-то уж я знаю доподлинно.  Шутка была встречена общим смехом.    

— Похоже,  пышных похорон не будет, — продолжал человек с подбородком. — Пропади  я пропадом, если кто-нибудь придет его хоронить. Может, нам собраться компанией  и показать пример?    

— Что  ж, если будут поминки, я не прочь, — отозвался джентльмен с наростом на  носу. — За такой труд не грех и покормить.    

Снова  смех.    

— Я,  видать, бескорыстнее всех вас, — сказал человек с подбородком, — так  как никогда не надеваю черных перчаток и никогда не завтракаю второй раз, но  тем не менее готов пойти, если кто-нибудь присоединится. Ведь рассудить, так я,  пожалуй, был самым близким его приятелем. Как-никак, а при встречах мы всегда  останавливались потолковать. Ну, до завтра, господа.    

Собеседники  разошлись в разные стороны и смешались с другими группами дельцов, а Скрудж,  который знал всех этих людей, вопросительно посмотрел на Духа, ожидая от него  объяснения.    

Призрак  двинулся к выходу. Перст его указывал на улицу, где только что повстречались  двое людей. Скрудж прислушался к их беседе, полагая, что здесь он найдет,  наконец, объяснение всему.    

Этих  людей он тоже знал как нельзя лучше. Оба были дельцами, весьма богатыми и  весьма влиятельными. Скрудж всегда очень дорожил их мнением о себе. С деловой  точки зрения, разумеется. Исключительно с деловой точки зрения.    

— Добрый  день, — сказал один.    

— Добрый  день, — отвечал другой.    

— Слыхали? —  сказал первый. — Он попал-таки, наконец, черту в лапы.    

— Да,  слыхал, — отвечал другой. — Каков мороз!    

— Самый  рождественский. Вы не любитель покататься на коньках?    

— Нет,  нет. Мало у меня без того забот! Мое почтение!    

Вот и  все, ни слова больше. Встретились, потолковали н разошлись.    

Поначалу  Скрудж был несколько удивлен, что Дух может придавать значение такой пустой на  первый взгляд беседе, но потом решил, что в словах этих людей заключен какой-то  скрытый смысл, и принялся размышлять, что же это такое. Разговоры эти едва ли  могли иметь отношение к смерти Джейкоба, его старого компаньона, так как то  было делом Прошлого, а областью Духа было Будущее. Но о ком же они толковали? У  него же нет ни близких, ни друзей. Однако, ни секунды не сомневаясь, что в этих  речах заложен глубокий нравственный смысл, направленный на его благо, Скрудж  решил сберечь в памяти своей, как драгоценнейший клад, все, что приведется ему  увидеть или услышать, а прежде всего внимательно наблюдать за своим двойником,  когда тот появится. Его собственное поведение в будущем даст, казалось ему,  ключ ко всему происходящему и поможет разгадать все загадки.    

Скрудж  снова заглянул на Биржу, ища здесь своего двойника, но на его обычном месте  стоял какой-то незнакомый человек. В этот час Скруджу полагалось уже быть на  Бирже, однако он не нашел себя ни там, ни в толпе, теснившейся у входа.  Впрочем, это не очень его удивило. Он увидел в этом лишь доказательство того,  что принятое им в душе решение — совершенно изменить свой образ жизни —  осуществилось.    

Черной  безмолвной тенью стоял рядом с ним Призрак с простертой вперед рукой. Очнувшись  от своих раздумий, Скрудж заметил, что рука Призрака протянута к нему, а  Невидимый Взор, — как ему почудилось, — пронизывает его насквозь.  Скрудж содрогнулся и почувствовал, что кровь леденеет у него в жилах.    

Покинув  это оживленное место, они углубились в глухой район трущоб, куда Скрудж никогда  прежде не заглядывал, хотя знал, где расположен этот квартал и какой дурной  пользуется он славой. Узкие, грязные улочки; жалкие домишки и лавчонки; едва  прикрытый зловонным тряпьем, пьяный, отталкивающий в своем убожестве люд.  Глухие переулки, подворотни, словно стоки нечистот, извергали в лабиринт кривых  улиц свою вонь, свою грязь, свой блуд, и весь квартал смердел пороком,  преступлениями, нищетой.    

В самой  гуще этих притонов и трущоб стояла лавка старьевщика — низкая и словно придавленная  к земле односкатной крышей. Здесь за гроши скупали тряпки, старые жестянки,  бутылки, кости и прочую ветошь и хлам. На полу лавчонки были свалены в кучу  ржавые гвозди, ключи, куски дверных цепочек, задвижки, чашки от весов,  сломанные пилы, гири и разный другой железный лом. Кучи подозрительного тряпья,  комья тухлого сала, груды костей скрывали, казалось, темные тайны, в которые  мало кому пришла бы охота проникнуть. И среди всех этих отбросов, служивших  предметом купли-продажи, возле сложенной из старого кирпича печурки, где  догорали угли, сидел седой мошенник, довольно преклонного возраста.  Отгородившись от внешнего мира с его зимней стужей при помощи занавески из  полуистлевших лохмотьев, развешенных на веревке, он удовлетворенно посасывал  трубку и наслаждался покоем в тиши своего уединения.    

Когда  Скрудж, ведомый Призраком, приблизился к этому человеку, какая-то женщина с объемистым  узлом в руках крадучись шмыгнула в лавку. Но едва она переступила порог, как в  дверях показалась другая женщина тоже с какой-то поклажей, а следом за ней в  лавку вошел мужчина в порыжелой черной паре, и все трое были в равной мере  поражены, узнав друг друга. С минуту длилось общее безмолвное изумление,  которое разделил и старьевщик, посасывавший свою трубку. Затем трое пришедших  разразились смехом.    

— Уж  будьте покойны, поденщица всегда поспеет первой! — воскликнула та, что  опередила остальных. — Ну а прачка уж будет второй, а посыльный гробовщика  — третьим. Смотри-ка, старина Джо, какой случай! Ведь не сговариваясь сошлись,  видал?    

— Что  ж, лучшего места для встречи вам бы и не сыскать, — отвечал старик Джо,  вынимая трубку изо рта. — Проходите в гостиную. Ты-то, голубушка, уж давно  свой человек здесь, да и эти двое тоже не чужие. Погодите, я сейчас притворю  дверь. Ишь ты! Как скрипит! Во всей лавке, верно, не сыщется куска такого  старого ржавого железа, как эти петли, и таких старых костей, как мои.  Ха-ха-ха! Здесь все одно другого стоит, всем нам пора на свалку. Проходите в  гостиную! Проводите в гостиную!    

Гостиной  называлась часть комнаты, за тряпичной занавеской. Старик сгреб угли в кучу старым  металлическим прутом от лестничного ковра, мундштуком трубки снял нагар с  чадившей лампы (время было уже позднее) и снова сунул трубку в рот.    

Тем  временем женщина, которая пришла первой, швырнула свой узел на пол, с нахальным  видом плюхнулась на табуретку, уперлась кулаками в колени и вызывающе поглядела  на тех, кто пришел после нее.    

— Ну,  в чем дело? Чего это вы уставились на меня, миссис Дилбер? — сказала  она. — Каждый вправе позаботиться о себе. Он-то это умел.    

— Что  верно, то верно, — сказала прачка. — И никто не умел так, как он.    

— А  коли так, чего же ты стоишь и таращишь глаза, словно кого-то боишься? Никто же  не узнает. Ворон ворону глаз не выклюет.    

— Да  уж, верно, нет! — сказали в один голос миссис Дилбер и мужчина. — Уж  это так.    

— Вот  и ладно! — вскричала поденщица. — И хватит об этом. Подумаешь, велика  беда, если они там недосчитаются двух-трех вещичек вроде этих вот. Покойника от  этого не убудет, думается мне.    

— И  в самом деле, — смеясь, поддакнула миссис Дилбер.    

— Ежели  этот старый скряга хотел, чтобы все у него осталось в целости-сохранности,  когда он отдаст богу душу, — продолжала поденщица, — почему он не жил  как все люди? Живи он по-людски, уж, верно, кто-нибудь приглядел бы за ним в  его смертный час, и не подох бы он так — один-одинешенек.    

— Истинная  правда! — сказала миссис Дилбер. — Это ему наказание за грехи.    

— Эх,  жалко, наказали-то мы его мало, — отвечала та. — Да, кабы можно было  побольше его наказать, уж я бы охулки на руку не положила, верьте слову. Ну,  ладно, развяжите-ка этот узел, дядюшка Джо, и назовите вашу цену. Говорите  начистоту. Я ничего не боюсь — первая покажу свое добро. И этих не боюсь —  пусть смотрят. Будто мы и раньше не знали, что каждый из нас прибирает к рукам,  что может. Только я в этом греха не вижу. Развязывайте узел, Джо.    

Но  благородные ее друзья не пожелали уступить ей в отваге, и мужчина в порыжелом  черном сюртуке храбро ринулся в бой и первым предъявил свою добычу. Она была  невелика. Два-три брелока, вставочка для карандаша, пара запонок да дешевенькая  булавка для галстука — вот, в сущности, и все. Старикашка Джо обследовал все  эти предметы один за другим, оценил, проставил стоимость каждого мелом на стене  и видя, что больше ждать нечего, подвел итог.    

— Вот  сколько вы получите, — сказал старьевщик, — и ни пенса больше, пусть  меня сожгут живьем. Кто следующий?    

Следующей  оказалась миссис Дилбер. Она предъявила простыни и полотенца, кое-что из одежды,  две старомодные серебряные ложечки, щипчики для сахара и несколько пар старых  сапог. Все это также получило свою оценку мелом на стене.    

— Дамам  я всегда переплачиваю, — сказал старикашка. — Это моя слабость.  Таким-то манером я и разоряюсь. Вот сколько вам следует. Если попросите  накинуть еще хоть пенни и станете торговаться, я пожалею, что был так щедр, и  сбавлю полкроны.    

— А  теперь развяжите мой узел, Джо, — сказана поденщица.    

Старикашка  опустился на колени, чтобы удобнее было орудовать, и, распутав множество узелков,  извлек довольно большой и тяжелый сверток какой-то темной материи.    

— Что  это такое? — спросил старьевщик. — Никак полог?    

— Ну  да, — со смехом отвечала женщина, покачиваясь на табурете. — Полог от  кровати.    

— Да  неужто ты сняла всю эту штуку — всю, как есть, вместе с кольцами, — когда  он еще лежал там?    

— Само  собой, сняла, — отвечала женщина. — А что такого?    

— Ну,  голубушка, тебе на роду написано нажить капитал, — заметил  старьевщик. — И ты его наживешь.    

— Скажите  на милость, уж не ради ли этого скряги стану я отказываться от добра, которое  плохо лежит, — невозмутимо отвечала женщина. — Не беспокойтесь, не на  такую напали. Гляди, старик, не закапай одеяло жиром.    

— Это  его одеяло? — спросил старьевщик.    

— А  чье же еще? — отвечала женщина. — Теперь небось и без одеяла не  простудится!    

— А  отчего он умер? Уж не от заразы ли какой? — спросил старик и, бросив  разбирать веши, поднял глаза на женщину.    

— Не  бойся, — отвечала та. — Не так уж приятно было возиться с ним, а  когда б он был еще и заразный, разве бы я стала из-за такого хлама. Эй, смотри,  глаза не прогляди. Да можешь пялить их на эту сорочку, пока они не лопнут, тут  не только что дырочки — ни одной обтрепанной петли не сыщется. Самая лучшая его  сорочка. Из тонкого полотна. А кабы не я, так бы зря и пропала.    

— Как  это пропала? — спросил старьевщик.    

— Да  ведь напялили на него и чуть было в ней не похоронили, — со смехом  отвечала женщина. — Не знаю, какой дурак это сделал, ну а я взяла да и  сняла. Уж если простой коленкор и для погребения не годится, так на какую же  его делают потребу? Нет, для него это в самый раз. Гаже все равно не станет, во  что ни обряди.    

Скрудж в  ужасе прислушивался к ее словам. Он смотрел на этих людей, собравшихся вокруг  награбленного добра при скудном свете лампы, и испытывал такое негодование и  омерзение, словно присутствовал при том, как свора непотребных демонов торгуется  из-за трупа.    

— Ха-ха-ха! —  рассмеялась поденщица, когда старикашка Джо достал фланелевый мешочек, отсчитал  несколько монет и разложил их кучками на полу — каждому его долю. — Вот  как все вышло! Видали? Пока был жив, он всех от себя отваживал, будто нарочно,  чтоб мы могли поживиться на нем, когда он упокоится. Ха-ха-ха!    

— Дух! —  промолвил Скрудж, дрожа с головы до пят. — Я понял, понял! Участь этого  несчастного могла быть и моей участью. Все шло к тому… Боже милостивый, Это еще  что?    

Он  отпрянул в неизъяснимом страхе, ибо все изменилось вокруг и теперь он стоял у  изголовья чьей-то кровати, едва не касаясь ее рукой. Стоял возле неприбранной  кровати без полога, на которой под рваной простыней лежал кто-то, хотя и  безгласный, но возвещавший о своей судьбе леденящим душу языком.    

В  комнате было темно, слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть, хотя Скрудж,  повинуясь какому-то внутреннему побуждению, и озирался по сторонам, стараясь  понять, где он находится. Только слабый луч света, проникавший откуда-то извне,  падал прямо на кровать, где ограбленный, обездоленный, необмытый, неоплаканный,  покинутый всеми — покоился мертвец.    

Скрудж  взглянул на Духа. Его неподвижная рука указывала на голову покойника. Простыня  была так небрежно наброшена на труп, что Скруджу стоило чуть приподнять край —  только пальцем пошевелить, — и он увидел бы лицо. Скрудж понимал это,  жаждал это сделать, знал, как это легко, но был бессилен откинуть простыню —  так же бессилен, как и освободиться от Призрака, стоящего за его спиной.    

О  Смерть, Смерть, холодная, жестокая, неумолимая Смерть! Воздвигни здесь свой  престол и окружи его всеми ужасами, коими ты повелеваешь, ибо здесь твои  владения! Но если этот человек был любим и почитаем при жизни, тогда над ним не  властна твоя злая сила, и в глазах тех, кто любил его, тебе не удастся исказить  ни единой черты его лица! Пусть рука его теперь тяжела и падает бессильно,  пусть умолкло сердце и кровь остыла в жилах, — но эта рука была щедра,  честна и надежна, это сердце было отважно, нежно и горячо, и в этих жилах текла  кровь человека, а не зверя. Рази, Тень, рази! И ты увидишь, как добрые его  деяния — семена жизни вечной — восстанут из отверстой раны и переживут того,  кто их творил!    

Кто  произнес эти слова? Никто. Однако они явственно прозвучали в ушах Скруджа,  когда он стоял перед покойником. И Скрудж подумал: если бы этот человек мог  встать сейчас со своего ложа, что первое ожило бы в его душе? Алчность, жажда  наживы, испепеляющие сердце заботы? Да, поистине славную кончину они ему  уготовили!    

Вот он  лежит в темном пустом доме, и нет на всем свете человека — ни мужчины, ни женщины,  ни ребенка — никого, кто мог бы сказать: «Этот человек был добр ко мне, и в  память того, что как-то раз он сказал мне доброе слово, я теперь позабочусь о  нем». Только кошка скребется за дверью, заслышав, как пищат под шестком крысы,  пытаясь прогрызть себе лазейку. Что влечет этих тварей в убежище смерти, почему  подняли они такую возню? Скрудж боялся об этом даже подумать.    

— Дух! —  сказал он. — Мне страшно. Верь мне — даже покинув это место, я все равно  навсегда сохраню в памяти урок, который я здесь получил. Уйдем отсюда!    

Но  неподвижная рука по-прежнему указывала на изголовье кровати.    

— Я  понимаю тебя, — сказал Скрудж. — И я бы сделал это, если б мог. Но я  не в силах, Дух. Не в силах!    

И снова  ему почудилось, что Призрак вперил в него взгляд.    

— Если  есть в этом городе хоть одна душа, которую эта смерть не оставит  равнодушной, — вне себя от муки вскричал Скрудж, — покажи мне ее,  Дух, молю тебя!    

Черный  плащ Призрака распростерся перед ним наподобие крыла, а когда он опустился,  глазам Скруджа открылась освещенная солнцем комната, в которой находилась мать  с детьми.    

Мать,  видимо, кого то ждала — с тревогой, с нетерпением. Она ходила из угла в угол,  вздрагивая при каждом стуке, поглядывала то на часы, то в окно, бралась за  шитье и тотчас его бросала, и видно было, как донимают ее возгласы ребятишек,  увлеченных игрой. Наконец раздался долгожданный стук, и она бросилась отворить  дверь. Вошел муж. Он был еще молод, но истомленное заботой лицо его говорило о  перенесенных невзгодах. Впрочем, сейчас оно хранило какое-то необычное выражение:  казалось, он чему-то рад и вместе с тем смущен и тщетно пытается умерить эту  радость.    

Он сел  за стол — обед уже давно ждал его у камина, — и когда жена после довольно  длительного молчания нерешительно спросила его, какие новости, этот вопрос  окончательно привел его в замешательство.    

— Скажи  только — хорошие или дурные? — спросила она снова, стараясь прийти ему на  помощь.    

— Дурные, —  последовал ответ.    

— Мы  разорены?    

— Нет,  Кэрелайн, есть еще надежда.    

— Да  ведь это, если он смягчится! — недоумевающе ответила она. — Конечно,  если такое чудо возможно, тогда еще не все потеряно.    

— Смягчиться  уже не в его власти, — отвечал муж. — Он умер.    

Если  внешность его жены не была обманчива, — то это было кроткое, терпеливое  создание. Однако, услыхав слова мужа, она возблагодарила в душе судьбу и,  всплеснув руками, открыто выразила свою радость. В следующую секунду она уже  устыдилась своего порыва и пожалела о нем, но все же таково было первое  движение ее сердца.    

— Выходит,  эта полупьяная особа сообщила мне истинную правду вчера, когда я пытался проникнуть  к нему и получить отсрочку на неделю, — помнишь, я рассказывал тебе. Я-то  думал, что это просто отговорка, чтобы отделаться от меня. Но оказывается, он и  в самом деле был тяжко болен. Более того — он умирал!    

— Кому  же должны мы теперь выплачивать долг?    

— Не  знаю. Во всяком случае, теперь мы успеем как-нибудь обернуться. А если и не  успеем, то не может быть, чтобы наследник оказался столь же безжалостным  кредитором, как покойный. Это была бы неслыханная неудача. Нет, мы можем  сегодня заснуть спокойно, Кэрелайн!    

Да, как  бы ни пытались они умерить свою радость, у них отлегло от сердца. И у детей,  которые, сбившись в кучку возле родителей, молча прислушивались к малопонятным  для них речам, личики тоже невольно просветлели. Смерть человека принесла  счастье в этот дом — вот что показал Дух Скруджу.    

— Покажи  мне другие, более добрые чувства, Дух, которые пробудила в людях эта  смерть, — взмолился Скрудж, — или эта темная комната будет всегда  неотступно стоять перед моими глазами.    

И Дух  повел Скруджа по улицам, где каждый булыжник был ему знаком, и по пути Скрудж  все озирался по сторонам в надежде увидеть своего двойника, но так и не увидел  его. И вот они вступили в убогое жилище Боба Крэтчита, которое Скруджу уже  удалось посетить однажды, и увидали мать и детей, сидевших у очага.    

Тишина.  Глубокая тишина. Шумные маленькие Крэтчиты, сидят в углу безмолвные и неподвижные,  как изваяния. Взгляд их прикован к Питеру, который держит в руках раскрытую  книгу. Мать и дочь заняты шитьем. Но как они все молчаливы!    

— И  взяв дитя, поставил его посреди них![11]    

Где  Скрудж еще раньше слыхал эти слова не в грезах, а наяву? А сейчас их, верно,  прочел вслух Питер — в ту минуту, когда Скрудж и Дух переступали порог. Почему  же он замолчал?    

Мать  положила шитье на стол и прикрыла глаза рукой.    

— От  черного глаза ломит, — сказала она.    

— От  черного?! Ах, бедный, бедный, Малютка Тим!    

— Вот  уже и полегчало, — сказала миссис Крэтчит. — Глаза слезятся от работы  при свечах. Не хватало еще, чтобы ваш отец застал меня с красными глазами.  Кажется, ему пора бы уже быть дома.    

— Давно  пора, — сказал Питер, захлопывая книгу. — Но знаешь, мама, последние  дни он стал ходить как-то потише, чем всегда.    

Все  снова примолкли. Наконец мать сказала спокойным, ровным голосом, который всего  лишь раз чуть-чуть дрогнул.    

— А  помнится, как быстро он ходил с Малюткой Тимом на плече.    

— Да,  и я помню! — вскричал Питер. — Я часто видел.    

— И  я видел! — воскликнул один из маленьких Крэтчитов, и дочери тоже это  подтвердили.    

— Да  ведь он был как перышко! — продолжала мать, низко склонившись над  шитьем. — А отец так его любил, что для него это совсем не составляло  труда. А вот и он сам!    

Она  поспешила к мужу навстречу, и маленький Боб в своем неизменном шарфе — без него  он бы продрог до костей, бедняга! — вошел в комнату. Чайник с чаем уже  дожидался хозяина на очаге, и все наперебой стали наливать ему чай и ухаживать  за ним. Затем двое маленьких Крэтчитов взобрались к отцу на колени, и каждый  прижался щечкой к его щеке, как бы говоря: «Не печалься, папа! Не надо!»    

Боб  весело болтал с ребятишками и обменивался ласковыми словами со всеми членами  своего семейства. Заметив лежавшее на столе шитье, он похвалил миссис Крэтчит и  дочерей за прилежание и сноровку. Они закончат все куда раньше воскресенья,  заметил он.    

— Воскресенья? —  А ты был там сегодня, Роберт? — спросила жена.    

— Да,  моя дорогая, — отвечал Боб. — И жалею, что ты не могла пойти. Тебе  было бы отрадно поглядеть, как там все зелено. Но ты же будешь часто его  навещать. А я обещал ему ходить туда каждое воскресенье. Сыночек мой,  сыночек! — внезапно вскричал Боб. — Маленький мой! Крошка моя!    

Слезы  хлынули у него из глаз. Он не мог их сдержать. Слишком уж он любил сынишку,  чтобы совладать с собой.    

Он  поднялся наверх — в ярко и весело освещенную комнату, разубранную зелеными  ветвями остролиста. Возле постели ребенка стоял стул, и по всему видно было,  что кто-то, быть может всего минуту назад, был здесь, сидел у этой кроватки…  Бедняга Боб тоже присел на стул, посидел немного, погруженный в думу, и когда  ему удалось справиться со своей скорбью, поцеловал маленькое личико. Он  спустился вниз умиротворенный, покорившийся неизбежности.    

Опять  все собрались у огня, и потекла беседа. Мать и дочери снова взялись за шитье.  Боб принялся рассказывать им о необыкновенной доброте племянника Скруджа,  который и видел-то его всего-навсего один-единственный раз, но тем не менее  сегодня, встретившись с ним на улице и заметив, что он немного  расстроен, — ну просто самую малость приуныл, пояснил Боб, — стал  участливо расспрашивать, что его так огорчило.    

— Более  приятного, обходительного господина я еще в жизни не встречал, — сказал  Боб. — Ну, я тут же все ему и рассказал. «От всего сердца соболезную вам,  мистер Крэтчит, — сказал он. — И вам и вашей доброй супруге». Кстати,  откуда он это-то мог узнать, не понимаю.    

— Что  «это», мой дорогой?    

— Да  вот — что ты добрая супруга, — отвечал Боб.    

— Кто  ж этого не знает! — вскричал Питер.    

— Правильно,  сынок, — сказал Боб. — Все знают, думается мне. «От всего сердца  соболезную вашей доброй супруге, — сказал он. — Если я могу хоть  чем-нибудь быть вам полезен, прошу вас, приходите ко мне, вот мой  адрес», — сказал он и дал мне свою визитную карточку!    

— И  дело даже не в том, что он может чем-то нам помочь, — продолжал  Боб, — Дело в том, что он был так добр, — вот что замечательно! Ну,  прямо, будто он знал нашего Малютку Тима и горюет вместе с нами.    

— По  всему видно, что это добрая душа, — заметила миссис Крэтчят.    

— А  если б ты его видела, моя дорогая, да поговорила с ним, что бы ты тогда  сказала! — отвечал Боб. — Я ничуть не удивлюсь, если он пристроит  Питера на какое-нибудь хорошее местечко, помяни мое слово.    

— Ты  слышишь, Питер! — сказала миссис Крэтчит.    

— А  тогда, — воскликнула одна из девочек, — Питер найдет себе невесту и  обзаведется своим домом.    

— Отвяжись, —  ухмыльнулся Питер.    

— Конечно,  со временем это может случиться, моя дорогая, — сказал Боб. — Однако  спешить, мне кажется, некуда. Но когда бы и как бы мы ни разлучились друг с  другом, я уверен, что никто из нас не забудет нашего бедного Малютку Тима… не  так ли? Не забудет этой первой разлуки в нашей семье.    

— Никогда,  отец! — воскликнули все в один голос.    

— И  я знаю, — продолжал Боб, — знаю, мои дорогие, что мы всегда будем  помнить, как кроток и терпелив был всегда наш дорогой Малютка, и никогда не  станем ссориться — ведь это значило бы действительно забыть его!    

— Никогда,  никогда, отец! — снова последовал дружный ответ.    

— Я  счастлив, когда слышу это, — сказал Боб. — Я очень счастлив.    

Тут  миссис Крэтчит поцеловала мужа, а за ней — и обе старшие дочки, а за ними — и  оба малыша, а Питер потряс отцу руку. Малютка Тим! В твоей младенческой душе  тлела святая господня искра!    

— Дух, —  сказал Скрудж. — Что-то говорит мне, что час нашего расставанья близок. Я  знаю это, хотя мне и неведомо — откуда. Скажи, кто был этот усопший человек,  которого мы видели?    

Дух  Будущих Святок снова повлек его дальше и, как показалось Скруджу, перенес в  какое-то иное время (впрочем, последние видения сменяли друг друга без всякой  видимой связи и порядка — их объединяло лишь то, что все они принадлежали  будущему) и привел в район деловых контор, но и тут Скрудж не увидел себя. А  Дух все продолжал увлекать его дальше, как бы к некоей твердо намеченной цели,  пока Скрудж не взмолился, прося его помедлить немного.    

— В  этом дворе, через который мы так поспешно проходим, — сказал  Скрудж, — находится моя контора. Я работаю тут уже много лет. Вон  она. — Покажи же мне, что ждет меня впереди!    

Дух приостановился,  но рука его была простерта в другом направлении.    

— Этот  дом здесь! — воскликнул Скрудж. — Почему же ты указываешь в другую  сторону, Дух?    

Неумолимый  перст не дрогнул.    

Скрудж  торопливо шагнул к окну своей конторы и заглянул внутрь. Да, это по-прежнему  была контора — только не его. Обстановка стала другой, и в кресле сидел не он.  А рука Призрака все также указывала куда-то вдаль.    

Скрудж  снова присоединился к Призраку и, недоумевая — куда же он сам-то мог подеваться? —  последовал за ним. Наконец они достигли какой-то чугунной ограды. Прежде чем  ступить за эту ограду, Скрудж огляделся по сторонам.    

Кладбище.  Так вот где, должно быть, покоятся останки несчастного, чье имя предстоит ему,  наконец, узнать. Нечего сказать, подходящее для него место упокоения! Тесное —  могила к могиле, — сжатое со всех сторон домами, заросшее сорной травой —  жирной, впитавшей в себя не жизненные соки, а трупную гниль. Славное местечко!    

Призрак  остановился среди могил и указал на одну из них. Скрудж, трепеща, шагнул к ней.  Ничто не изменилось в обличье Призрака, но Скрудж с ужасом почувствовал, что  какой-то новый смысл открывается ему в этой величавой фигуре.    

— Прежде  чем я ступлю последний шаг к этой могильной плите, на которую ты  указуешь, — сказал Скрудж, — ответь мне на один вопрос, Дух.  Предстали ли мне призраки того, что будет, или призраки того, что может быть?    

Но Дух  все также безмолвствовал, а рука его указывала на могилу, у которой он  остановился.    

— Жизненный  путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу, —  произнес Скрудж. — Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет  другим. Скажи, ведь так же может измениться и то, что ты показываешь мне  сейчас?    

Но  Призрак по-прежнему был безмолвен и неподвижен.    

Дрожь  пробрала Скруджа с головы до пят. На коленях он подполз к могиле и, следуя  взглядом за указующим перстом Призрака, прочел на заросшей травой каменной  плите свое собственное имя: ЭБИНИЗЕР СКРУДЖ.    

— Так  это был я — тот, кого видели мы на смертном одре? — возопил он, стоя на  коленях.    

Рука  Призрака указала на него и снова на могилу.    

— Нет,  нет, Дух! О нет!    

Рука  оставалась неподвижной.    

— Дух! —  вскричал Скрудж, цепляясь за его подол. — Выслушай меня! Я уже не тот  человек, каким был. И я уже не буду таким, каким стал бы, не доведись мне  встретиться с тобой. Зачем показываешь ты мне все это если нет для меня  спасения!    

В первый  раз за все время рука Призрака чуть приметно дрогнула.    

— Добрый  Дух, — продолжал молить его Скрудж, распростершись перед ним на  земле. — Ты жалеешь меня, самая твоя природа побуждает тебя к милосердию.  Скажи же, что, изменив свою жизнь, я могу еще спастись от участи, которая мне  уготована.    

Благостная  рука затрепетала.    

— Я  буду чтить рождество в сердце своем и хранить память о нем весь год. Я искуплю  свое Прошлое Настоящим и Будущим, и воспоминание о трех Духах всегда будет живо  во мне. Я не забуду их памятных уроков, не затворю своего сердца для них. О,  скажи, что я могу стереть надпись с этой могильной плиты!    

И Скрудж  в беспредельной муке схватил руку Призрака. Призрак сделал попытку освободиться,  но отчаяние придало Скруджу силы, и он крепко вцепился в руку. Все же Призрак  оказался сильнее и оттолкнул Скруджа от себя.    

Воздев  руки в последней мольбе, Скрудж снова воззвал к Духу, чтобы он изменил его  участь, и вдруг заметил, что в обличье Духа произошла перемена. Его капюшон и  мантия сморщились, обвисли, весь он съежился и превратился в резную колонку  кровати.    

 Строфа пятая    

Заключение    

     

Да! И  это была колонка его собственной кровати, и комната была тоже его собственная.  А лучше всего и замечательнее всего было то, что и Будущее принадлежало ему и  он мог еще изменить свою судьбу.    

— Я  искуплю свое Прошлое Настоящим и Будущим! — повторил Скрудж, проворно  вылезая из постели. — И память о трех Духах будет вечно жить во мне! О  Джейкоб Марли! Возблагодарим же Небо и светлый праздник рождества! На коленях  возношу я им хвалу, старина Джейкоб! На коленях!    

Он так  горел желанием осуществить свои добрые намерения и так был взволнован, что  голос не повиновался ему, а лицо все еще было мокро от слез, ибо он рыдал  навзрыд, когда старался умилостивить Духа.    

— Он  здесь! — кричал Скрудж, хватаясь за полог и прижимая его к груди. —  Он здесь, и кольца здесь, и никто его не срывал! Все здесь… и я здесь… и да  сгинут призраки того, что могло быть! И они сгинут, я знаю! Они сгинут!    

Говоря  так, он возился со своей одеждой, выворачивал ее наизнанку, надевал задом  наперед, совал руку не в тот рукав, и ногу не в ту штанину, — словом,  проделывал в волнении кучу всяких несообразностей.    

— Сам  не знаю, что со мной творится! — вскричал он, плача и смеясь и с помощью  обвившихся вокруг него чулок превращаясь в некое подобие Лаокоона. — Мне  так легко, словно я пушинка, так радостно, словно я ангел, так весело, словно я  школьник! А голова идет кругом, как у пьяного! Поздравляю с рождеством, с  веселыми святками всех, всех! Желаю счастья в Новом году всем, всем на свете!  Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Ура! Ура! Ой-ля-ля!    

Он резво  ринулся в гостиную и остановился, запыхавшись.    

— Вот  и кастрюлька, в которой была овсянка! — воскликнул он и снова забегал по  комнате. — А вот через эту дверь проникла сюда Тень Джейкоба Марли! А в  этом углу сидел Дух Нынешних Святок! А за этим окном я видел летающие души. Все  так, все на месте, и все это было, было! Ха-ха-ха!    

Ничего  не скажешь это был превосходный смех, смех, что надо, — особенно для  человека, который давно уже разучился смеяться. И ведь это было только начало,  только предвестие еще многих минут такого же радостного, веселого, задушевного  смеха.    

— Какой  же сегодня день, какое число? — вопросил Скрудж. — Не знаю, как долго  пробыл я среди Духов. Не знаю. Я ничего не знаю. Я как новорожденное дитя.  Пусть! Не беда. Оно и лучше — быть младенцем. Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Ура!  Ой-ля-ля!    

Его  ликующие возгласы прервал церковный благовест. О, как весело звонили колокола!  Динь-динь-бом! Динь-динь-бом! Дили-дили-дили! Дили-дили-дили! Бом-бом-бом! О,  как чудесно! Как дивно, дивно!    

Подбежав  к окну, Скрудж поднял раму и высунулся наружу. Ни мглы, ни тумана! Ясный, погожий  день. Колкий, бодрящий мороз. Он свистит в свою ледяную дудочку и заставляет  кровь, приплясывая, бежать по жилам. Золотое солнце! Лазурное небо! Прозрачный  свежий воздух! Веселый перезвон колоколов! О, как чудесно! Как дивно, дивно!    

— Какой  нынче день? — свесившись вниз, крикнул Скрудж какому-то мальчишке,  который, вырядившись, как на праздник, торчал у него под окнами и глазел по  сторонам.    

— ЧЕГО? —  в неописуемом изумлении спросил мальчишка.    

— Какой  у нас нынче день, милый мальчуган? — повторил Скрудж.    

— Нынче? —  снова изумился мальчишка. — Да ведь нынче РОЖДЕСТВО!    

«Рождество! —  подумал Скрудж. — Так я не пропустил праздника! Духи свершили все это в  одну ночь. Они все могут, стоит им захотеть. Разумеется, могут. Разумеется».    

— Послушай,  милый мальчик!    

— Эге? —  отозвался мальчишка.    

— Ты  знаешь курятную лавку, через квартал отсюда, на углу? — спросил Скрудж.    

— Ну  как не знать! — отвечал тот.    

— Какой  умный ребенок! — восхитился Скрудж. — Изумительный ребенок! А не  знаешь ли ты, продали они уже индюшку, что висела у них в окне? Не маленькую  индюшку, а большую, премированную?    

— Самую  большую, с меня ростом?    

— Какой  поразительный ребенок! — воскликнул Скрудж. — Поговорить с таким одно  удовольствие. Да, да, самую большую, постреленок ты этакий!    

— Она  и сейчас там висит, — сообщил мальчишка.    

— Висит? —  сказал Скрудж. — Так сбегай купи ее.    

— Пошел  ты! — буркнул мальчишка.    

— Нет,  нет, я не шучу, — заверил его Скрудж. — Поди купи ее и вели принести  сюда, а я скажу им, куда ее доставить. Приведи сюда приказчика и получишь от  меня шиллинг. А если обернешься в пять минут, получишь полкроны!    

Мальчишка  полетел стрелой, и, верно, искусна была рука, спустившая эту стрелу с тетивы,  ибо она не потеряла даром ни секунды.    

— Я  пошлю индюшку Бобу Крэтчиту! — пробормотал Скрудж и от восторга так и  покатился со смеху. — То-то он будет голову ломать — кто это ему прислал.  Индюшка-то, пожалуй, вдвое больше крошки Тима. Даже Джо Миллеру[12] никогда бы не придумать  такой штуки, — послать индюшку Бобу!    

Перо  плохо слушалось его, но он все же нацарапал кое-как адрес и спустился  вниз, — отпереть входную дверь. Он стоял, поджидая приказчика, и тут  взгляд его упал на дверной молоток.    

— Я  буду любить его до конца дней моих! — вскричал Скрудж, поглаживая молоток  рукой. — А ведь я и не смотрел на него прежде. Какое у него честное, открытое  лицо! Чудесный молоток! А вот и индюшка! Ура! Гоп-ля-ля! Мое почтение! С  праздником!    

Ну и  индюшка же это была — всем индюшкам индюшка! Сомнительно, чтобы эта птица могла  когда-нибудь держаться на ногах — они бы подломились под ее тяжестью, как две соломинки.    

— Ну  нет, вам ее не дотащить до Кемден-Тауна, — сказал Скрудж. — Придется  нанять кэб.    

Он  говорил это, довольно посмеиваясь, и, довольно посмеиваясь, уплатил за индюшку,  и, довольно посмеиваясь, заплатил за кэб, и, довольно посмеиваясь, расплатился  с мальчишкой и, довольно посмеиваясь, опустился, запыхавшись, в кресло и  продолжал смеяться, пока слезы не потекли у него по щекам.    

Побриться  оказалось нелегкой задачей, так как руки у него все еще сильно тряслись, а  бритье требует сугубой осторожности, даже если вы не позволяете себе  пританцовывать во время этого занятия. Впрочем, отхвати Скрудж себе кончик  носа, он преспокойно залепил бы рану пластырем и остался бы и тут вполне всем  доволен.    

Наконец,  приодевшись по-праздничному, он вышел из дому. По улицам уже валом валил народ  — совсем как в то рождественское утро, которое Скрудж провел с Духом Нынешних  Святок, и, заложив руки за спину, Скрудж шагал по улице, сияющей улыбкой  приветствуя каждого встречного. И такой был у него счастливый, располагающий к  себе вид, что двое-трое прохожих, дружелюбно улыбнувшись в ответ, сказали ему:    

— Доброе  утро, сэр! С праздником вас!    

И Скрудж  не раз говаривал потом, что слова эти прозвучали в его ушах райской музыкой.    

Не успел  он отдалиться от дому, как увидел, что навстречу ему идет дородный господин —  тот самый, что, зайдя к нему в контору в сочельник вечером, спросил:    

— Скрудж  и Марли, если не ошибаюсь?    

У него  упало сердце при мысли о том, каким взглядом подарит его этот почтенный старец,  когда они сойдутся, но он знал, что не должен уклоняться от предначертанного  ему пути.    

— Приветствую  вас, дорогой сэр, — сказал Скрудж, убыстряя шаг и протягивая обе руки старому  джентльмену. — Надеюсь, вы успешно завершили вчера ваше предприятие? Вы  затеяли очень доброе дело. Поздравляю вас с праздником, сэр!    

— Мистер  Скрудж?    

— Совершенно  верно, — отвечал Скрудж. — Это имя, но боюсь, что оно звучит для вас  не очень-то приятно. Позвольте попросить у вас прощения. И вы меня очень  обяжете, если… — Тут Скрудж прошептал ему что-то на ухо.    

— Господи  помилуй! — вскричал джентльмен, разинув рот от удивления. — Мой  дорогой мистер Скрудж, вы шутите?    

— Ни  в коей мере, — сказал Скрудж. — И прошу вас, ни фартингом меньше.  Поверьте я этим лишь оплачиваю часть своих старинных долгов. Можете вы оказать  мне это одолжение?    

— Дорогой  сэр! — сказал тот, пожимая ему руку. — Я просто не знаю, как и  благодарить вас, такая щедр…    

— Прошу  вас, ни слова больше, — прервал его Скрудж. — Доставьте мне  удовольствие — зайдите меня проведать. Очень вас прошу.    

— С  радостью! — вскричал старый джентльмен, и не могло быть сомнения, что это  говорилось от души.    

— Благодарю  вас, — сказал Скрудж. — Тысячу раз благодарю! Премного вам обязан.  Дай вам бог здоровья!    

Скрудж  побывал в церкви, затем побродил по улицам. Он приглядывался к прохожим, спешившим  мимо, гладил по головке детей, беседовал с нищими, заглядывал в окна квартир и  в подвальные окна кухонь, и все, что он видел, наполняло его сердце радостью.  Думал ли он когда-нибудь, что самая обычная прогулка — да и вообще что бы то ни  было — может сделать его таким счастливым!    

А когда  стало смеркаться, он направил свои стопы к дому племянника.    

Не раз и  не два прошелся он мимо дома туда и обратно, не решаясь постучать в дверь.  Наконец, собравшись с духом, поднялся на крыльцо.    

— Дома  хозяин? — спросил он девушку, открывшую ему дверь. Какая милая девушка! Прекрасная  девушка!    

— Дома,  сэр.    

— А  где он, моя прелесть? — спросил Скрудж.    

— В  столовой, сэр, и хозяйка тоже. Позвольте, я вас провожу.    

— Благодарю.  Ваш хозяин меня знает, — сказал Скрудж, уже взявшись за ручку двери в столовую. —  Я пройду сам, моя дорогая.    

Он  тихонько повернул ручку и просунул голову в дверь. Хозяева в эту минуту  обозревали парадно накрытый обеденный стол. Молодые хозяева постоянно бывают  исполнены беспокойства по поводу сервировки стола и готовы десятки раз  проверять, все ли на месте.    

— Фред! —  позвал Скрудж.    

Силы  небесные, как вздрогнула племянница! Она сидела в углу, поставив ноги на  скамеечку, и Скрудж совсем позабыл про нее в эту минуту, иначе он никогда и ни  под каким видом не стал бы так ее пугать.    

— С  нами крестная сила! — вскричал Фред. — Кто это?    

— Это  я, твой дядюшка Скрудж. Я пришел к тебе пообедать. Ты примешь меня, Фред?    

Примет  ли он дядюшку! Да он на радостях едва не оторвал ему напрочь руку. Через пять  минут Скрудж уже чувствовал себя как дома. Такого сердечного приема он еще  отродясь не встречал.    

Племянница  выглядела совершенно так же, как в том видении, которое явилось ему накануне.  То же самое можно было сказать и про Топпера, который вскоре пришел, и про  пухленькую сестричку, которая появилась следом за ним, да и про всех, когда все  были в сборе.    

Ах,  какой это был чудесный вечер! И какие чудесные игры! И какое чудесное  единодушие во всем! Какое счастье!    

А  наутро, чуть свет, Скрудж уже сидел у себя в конторе. О да, он пришел  спозаранок. Он горел желанием попасть туда раньше Боба Крэтчита и уличить  клерка в том, что он опоздал на работу. Скрудж просто мечтал об этом.    

И это  ему удалось! Да, удалось! Часы пробили девять. Боба нет. Четверть десятого.  Боба нет. Он опоздал ровно на восемнадцать с половиной минут. Скрудж сидел за  своей конторкой, настежь распахнув дверь, чтобы видеть, как Боб проскользнет в  свой чуланчик.    

Еще за  дверью Боб стащил с головы шляпу и размотал свой теплый шарф. И вот он уже  сидел на табурете и с такой быстротой скрипел по бумаге пером, словно хотел  догнать и оставить позади ускользнувшие от него девять часов.    

— А  вот и вы! — проворчал Скрудж, подражая своему собственному вечному  брюзжанию. — Как прикажете понять ваше появление на работе в этот час дня?    

— Прошу  прощения, сэр, — сказал Боб. — Я в самом деле немного опоздал!    

— Ах,  вот как! Вы опоздали? — подхватил Скрудж. — О да, мне тоже сдается,  что вы опоздали. Будьте любезны, потрудитесь подойти сюда, сэр.    

— Ведь  это один-единственный раз за весь год, сэр, — жалобно проговорил Боб,  выползая из своего чуланчика. — Больше этого не будет, сэр. Я позволил  себе вчера немного повеселиться.    

— Ну  вот, что я вам скажу, приятель, — промолвил Скрудж. — Больше я этого  не потерплю, а посему… — Тут он соскочил со стула и дал Бобу такого тумака под  ложечку, что тот задом влетел обратно в свой чулан. — А посему, —  продолжал Скрудж, — я намерен прибавить вам жалования!    

Боб  задрожал и украдкой потянулся к линейке. У него мелькнула было мысль оглушить Скруджа  ударом по голове, скрутить ему руки за спиной, крикнуть караул и ждать, пока  принесут смирительную рубашку.    

— Поздравляю  вас с праздником, Боб, — сказал Скрудж, хлопнув Боба по плечу, и на этот  раз видно было, что он в полном разуме. — И желаю вам, Боб, дружище,  хорошенько развлечься на этих святках, а то прежде вы по моей милости не  очень-то веселились. Я прибавлю вам жалования и постараюсь что-нибудь сделать и  для вашего семейства. Сегодня вечером мы потолкуем об этом за бокалом  рождественского глинтвейна, а сейчас, Боб Крэтчит, прежде чем вы нацарапаете  еще хоть одну запятую, я приказываю вам сбегать купить ведерко угля да разжечь  пожарче огонь.    

И Скрудж  сдержал свое слово. Он сделал все, что обещал Бобу, и даже больше, куда больше.  А Малютке Тиму, который, к слову сказать, вскоре совсем поправился, он был  всегда вторым отцом. И таким он стал добрым другом, таким тароватым хозяином, и  таким щедрым человеком, что наш славный старый город может им только гордиться.  Да и не только наш — любой добрый старый город, или городишко, или селение в  любом уголке нашей доброй старой земли. Кое-кто посмеивался над этим  превращением, но Скрудж не обращал на них внимания — смейтесь на здоровье! Он  был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, — всегда найдутся  люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он понимал, что те, кто  смеется, — слепы, и думал: пусть себе смеются, лишь бы не плакали! На  сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно.    

Больше  он уже никогда не водил компании с духами, — в этом смысле он  придерживался принципов полного воздержания, — и про него шла молва, что  никто не умеет так чтить и справлять святки, как он. Ах, если бы и про нас  могли сказать то же самое! Про всех нас! А теперь нам остается только повторить  за Малюткой Тимом: да осенит нас всех господь бог своею милостью!