1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Не  хочется говорить, – замялся я.    

– А  ты скажи мне на ухо, – и мисс Хэвишем наклонилась ко мне.    

– По-моему,  она очень гордая, – сказал я шепотом.    

– А  еще?    

– По-моему,  она очень красивая.    

– А  еще?    

– По-моему,  она очень злая (взгляд Эстеллы, устремленный в это время па меня, выражал беспредельное  отвращение).    

– А  еще?    

– Еще  я хочу домой.    

– Хочешь  уйти и никогда больше ее не видеть, хотя она такая красивая?    

– Не  знаю, может быть и захочется еще ее увидеть, только сейчас я хочу домой.    

– Скоро  пойдешь домой, – сказала мисс Хэвишем вслух. – Доиграй до конца.    

Если бы  не та первая загадочная улыбка, я бы готов был поспорить, что мисс Хэвишем не  умеет улыбаться. На поникшем ее лице застыло угрюмое, настороженное  выражение, – по всей вероятности, тогда же, когда все окаменело  вокруг, – и, казалось, не было силы, способной его оживить. Грудь ее  ввалилась, – от этого она сильно горбилась, и голос потух, – она  говорила негромко, глухим, безжизненным тоном; глядя на нее, каждый сказал бы,  что вся она, внутренне и внешне, душою и телом, поникла под тяжестью какого-то  страшного удара.    

Эстелла  опять обыграла меня и бросила свои карты на стол, словно гнушаясь победой, которую  одержала над таким противником.    

– Когда  же тебе опять прийти? – сказала мисс Хэвишем. – Сейчас подумаю.    

Я хотел  было напомнить ей, что нынче среда, по она остановила меня прежним нетерпеливым  движением пальцев правой руки.    

– Нет,  нет! Я знать не знаю дней недели, знать не знаю времен года. Приходи опять  через шесть дней. Слышишь?    

– Да,  мэм.    

– Эстелла,  сведи его вниз. Покорми его, и пусть побродит там, оглядится. Ступай, Пип.    

Следом  за свечой я спустился вниз, так же как раньше поднимался следом за свечой  наверх, и Эстелла поставила ее там же, откуда взяла. Пока она не отворила  наружную дверь, я бессознательно представлял себе, что на дворе давно стемнело.  Яркий дневной свет совсем сбил меня с толку, и у меня было ощущение, будто в  странной комнате, освещенной свечами, я провел безвыходно много часов.    

– Ты  подожди здесь, мальчик, – сказала Эстелла и исчезла, затворив за собою  дверь.    

Оставшись  один во дворе, я воспользовался этим для того, чтобы внимательно осмотреть свои  шершавые руки и грубые башмаки, и пришел к печальному выводу. Прежде эти  принадлежности моей особы не смущали меня, теперь же они были мне в тягость. Я  решил спросить у Джо, почему он научил меня называть крестями карты, которые  называются трефы. Я пожалел, что Джо не получил более тонкого воспитания,  которое могло бы пойти на пользу и мне.    

Эстелла  вернулась и принесла мне хлеба, мяса и небольшую кружку пива. Кружку она поставила  наземь, а хлеб и мясо сунула мне в руки, не глядя на меня, точно провинившейся  собачонке. Мне стало так обидно, тяжко, досадно, стыдно, гадко, грустно. –  не могу подобрать верное слово для своего ощущения, одному богу ведомо, как  называется эта боль, – что слезы выступили у меня на глазах. При виде их  взгляд девочки оживился: она обрадовалась, что довела меня до слез. Это дало  мне силы сдержать их и посмотреть на нее; тогда она презрительно тряхнула головой,  хотя, кажется, поняла, что торжество ее было преждевременным, – и ушла.    

А я,  оставшись один, стал искать, куда бы спрятаться, и, забравшись за створку  ворот, ведших к пивоварне, прислонился локтем к стене, а лицом уткнулся в рукав  и заплакал. Я плакал, и колотил ногой стену, и дергал себя за волосы – так  горько было у меня на душе и такой острой была безымянная боль, просившая  выхода.    

Воспитание  сестры сделало меня не в меру чувствительным. Дети, кто бы их ни воспитывал,  ничего не ощущают так болезненно, как несправедливость. Пусть несправедливость,  которую испытал на себе ребенок, даже очень мала, но ведь и сам ребенок мал, и  мир его мал, и для него игрушечная лошадка-качалка все равно что для нас рослый  ирландский скакун. С тех пор как я себя помню, я вел в душе нескончаемый спор с  несправедливостью. Едва научившись говорить, я уже знал, что сестра  несправедлива ко мне в своем взбалмошном, злом деспотизме. Меня не покидало  сознание, что, воспитывая меня своими руками, она все же не имеет права  воспитывать меня рывками. Это сознание я берег и лелеял наперекор всем поркам,  брани, голодовкам, постам и прочим исправительным мерам; и тем, что я, одинокий  и беззащитный ребенок, так много носился с этими мыслями, я в большой мере  объясняю свою душевную робость и болезненную чувствительность.    

На сей  раз, однако, я справился со своими оскорбленными чувствами, вколотив их ногой в  стену пивоварни и повыдергав вместе с волосами, после чего утер лицо рукавом и  вышел из-за створки ворот на двор. Тут я не без удовольствия принялся за хлеб и  мясо, пиво приятно грело и щекотало в носу, и скоро я воспрянул духом  настолько, что мог оглядеться по сторонам.    

Да, все  здесь было заброшено, вплоть до голубятни, которая покривилась от какой-то давнишней  бури и покачивалась на своем шесте, так что, будь она населена голубями, они бы  думали, что их качает шторм в открытом море. Но голубей в голубятне не было,  как не было ни лошадей в конюшне, ни свиней в хлеву, ни солода в кладовой, ни  запаха зерна и пива в котле и чанах. Все запахи и самая жизнь пивоварни словно  улетучились из нее с последними клочьями дыма. В одном закоулке двора свалены  были пустые бочки, еще отдававшие кислотцой в память о лучших днях; но по  кислому их духу нельзя было судить о пиве, когда-то их наполнявшем; такова,  вероятно, судьба всех отшельников – их воспоминания мало похожи на их прошлую  жизнь.    

Там, где  кончалась пивоварня, за старой стеной виднелся запушенный сад; стена была не  очень высокая, – подтянувшись, я повис на руках и, заглянув через нее в  сад, увидел, что он примыкает к дому и весь зарос кустами и сорняком, но среди  желто-зеленого бурьяна вилась протоптанная тропинка, словно кто-то часто гулял  там, и по этой тропинке от меня уходила Эстелла. Впрочем, она, казалось, была  везде: когда я, не устояв перед таким соблазном, забрался на бочки и стал по ним  ходить, я увидел, что она тоже ходит по бочкам в дальнем конце склада. Она шла  спиной ко мне, поддерживая поднятыми руками свои прекрасные темные волосы, и,  ни разу не оглянувшись, быстро скрылась у меня из глаз. То же было и в самой  пивоварне – просторном помещении с каменным полом, где когда-то варили пиво и  до сих пор осталось кое-что из утвари, – едва я заглянул туда и, смущенный  ее мрачным видом, остановился в дверях и стал озираться по сторонам, как  увидел, что Эстелла прошла между погасших печей, поднялась по узкой железной  лестнице и, мелькнув на галерейке высоко у меня над головой, исчезла, точно  ушла прямо в небо.    

Вот в  эту-то минуту и в этом-то месте воображение сыграло со мной странную шутку. Она  показалась мне странной тогда, а много лет спустя показалась еще более  странной. Взгляд мой, слегка затуманенный оттого, что я долго глядел в морозное  светлое небо, упал на толстую балку в углу, справа от меня, и я увидел, что на  ней висит женская фигура. Женщина в пожелтевшем белом платье, об одной туфле;  мне даже было видно, что поблекшие оборки на платье словно сделаны из  желтовато-серой бумаги и что лицо женщины – лицо мисс Хэвишем, и все черты его  в движении, точно она пытается окликнуть меня.    

Так  страшен был вид этой фигуры, которая – я готов был в том поручиться – только  что возникла из ничего, что я сперва бросился бежать прочь, а потом бросился  бежать к ней. Но страшнее всего было то, что никакой фигуры там не оказалось.    

Лишь  увидев морозный свет, приветливо льющийся с неба, и прохожих за оградой двора,  да подкрепившись остатками хлеба с мясом и пива, я немного успокоился.  Возможно, впрочем, что я еще долго не пришел бы в себя, если бы не увидел  Эстеллу, которая несла ключи, чтобы выпустить меня на улицу. Я подумал, что,  заметив мой испуг, она сочтет себя вправе пуще прежнего презирать меня, и решил  не давать ей для этого повода.    

Бросив в  мою сторону торжествующий взгляд, словно злорадствуя, что у меня такие шершавые  руки и такие грубые башмаки, она отомкнула калитку. Я хотел выйти, не глядя на  нее, но она исподтишка тронула меня за плечо.    

– Что  ж ты не плачешь?    

– Не  хочу.    

– Нет,  хочешь, – сказала она. – У тебя все глаза заплаканные, и опять  вот-вот разревешься.    

Она  презрительно засмеялась, подтолкнула меня в спину и заперла за мной калитку. Я  пошел к мистеру Памблчуку и с огромным облегчением узнал, что его нет дома.  Попросив приказчика передать, в какой день мне снова нужно быть у мисс Хэвишем,  я пустился пешком в обратный путь и прошел все четыре мили, отделявшие меня от  кузницы Джо, размышляя обо всем, что видел, и снова и снова возвращаясь мыслью  к тому, что я – самый обыкновенный деревенский мальчик, что руки у меня  шершавые, что башмаки у меня грубые, что я усвоил себе предосудительную  привычку называть трефы крестями, что я – куда больший невежда, чем мог  полагать накануне вечером, и что вообще жизнь моя самая разнесчастная.    

 Глава IX    

     

Когда я  воротился домой, сестра, которой не терпелось разузнать, как все было у мисс  Хэвишем, забросала меня вопросами. И тут же принялась награждать увесистыми  шлепками и подзатыльниками и самым унизительным образом тыкать лицом в стену  кухни за то, что я отвечал недостаточно подробно.    

Если все  дети одержимы таким же страхом, что их могут не понять, какой владел в детстве  мною, – а я, не имея причин считать себя исключением, вполне допускаю, что  это так, – то именно этим нередко можно объяснить, что они бывают столь  молчаливы и замкнуты. Я был глубоко убежден, что, если опишу дом мисс Хэвишем  таким, каким я его видел, меня не поймут. Более того, я был убежден, что не  поймут и мисс Хэвишем; и хотя для меня самого она была полнейшей загадкой, я  счел бы себя повинным в гнусной измене, если бы чистосердечно вынес ее (не  говоря уже про мисс Эстеллу) на суд моей сестры. И вот я отмалчивался, сколько  мог, а меня за это тыкали лицом в стену кухни.    

В  довершение несчастья под вечер к нашему дому пыхтя подкатил в своей тележке  противный Памблчук, обуреваемый любопытством и желанием досконально узнать обо  всем, что я видел и слышал. И одного взгляда на моего мучителя, на его рыбьи  глаза и разинутый рот, на рыжеватые волосы, вопросительно торчащие кверху, на  жилет, распираемый арифметическими примерами, было достаточно, чтобы я решил  назло ему ничего не рассказывать.    

– Ну,  мальчик, – начал дядя Памблчук, едва только уселся на почетном месте у  огня. – Как ты провел время в городе?    

Я  ответил: – Ничего, сэр, – и сестра погрозила мне кулаком.    

– Ничего? –  переспросил мистер Памблчук. – Ничего – это не ответ. Расскажи нам,  мальчик, что ты имеешь в виду, когда говоришь «ничего»?    

Возможно,  что от соприкосновения лба с известкой мозг затвердевает и это придает нам особенное  упрямство. Не знаю, так это или нет, но только лоб у меня был весь в известке  от стены и упрямство мое уподобилось алмазу. Я с минуту подумал, а потом  отвечал, словно набрел на совершенно новую мысль:    

– Я  имею в виду ничего.    

У сестры  вырвалось гневное восклицание, и она уже готова была броситься на меня, –  Джо работал в кузнице, и мне неоткуда было ждать даже видимости защиты, –  но мистер Памблчук остановил ее:    

– Нет,  не нужно выходить из терпения. Предоставьте мальчика мне, сударыня,  предоставьте его мне. – Затем он повернул меня к себе лицом, словно  собираясь подстричь мне волосы, и сказал: – Сначала, чтобы собраться с мыслями,  ответь мне: сколько составят сорок три пенса?    

Я  прикинул, что будет, если я скажу: «Четыреста фунтов», и, решив, что это не  сулит мне ничего хорошего, ответил по возможности правильно, то есть ошибся  всего на каких-нибудь восемь пенсов. Тогда мистер Памблчук заставил меня  повторить всю таблицу денежного счета, начиная с «двенадцать пенсов – один  шиллинг» и кончая «сорок пенсов – три шиллинга четыре пенса», после чего,  видимо, полагая, что справился со мной, победоносно вопросил:    

– Ну,  так сколько же будет сорок три пенса?    

После  долгого раздумья я отвечал: – Не знаю. – Вероятно, я и в самом деле не  знал, до того был раздражен и взвинчен.    

Мистер  Памблчук покрутил головой, словно штопором, чтобы вытянуть из меня нужный ответ,  и сказал:    

– Ну,  например, равняются сорок три пенса семи шиллингам шести пенсам и трем фартингам?    

– Да! –  сказал я. И хотя сестра незамедлительно дала мне по уху, я ощутил глубокое  удовлетворение от того, что своим ответом испортил ему шутку и поставил его в  тупик.    

– Мальчик!  Какая из себя мисс Хэвишем? – снова начал мистер Памблчук, когда немного  оправился. Он крепко скрестил руки на груди и снова пустил в ход свой штопор.    

– Очень  высокая, с черными волосами, – отвечал я.    

– Это  верно, дядя? – спросила сестра.    

Мистер  Памблчук утвердительно подмигнул, из чего я сразу заключил, что он никогда не  видел мисс Хэвишем, потому что она была совсем не такая.    

– Очень  хорошо! – самодовольно сказал мистер Памблчук. (Вот как с ним нужно  обращаться! Кажется, сударыня, наша берет?)    

– Ах,  дядя, – сказала миссис Джо, – как жаль, что он мало с вами бывает.  Только вы и умеете добиться от него толку.    

– Ну,  мальчик, а что она делала, когда ты к ней пришел? – спросил мистер  Памблчук.    

– Сидела  в черной бархатной карете.    

Мистер  Памблчук и миссис Джо удивленно воззрились друг на друга – еще бы им было не  удивиться! – и оба повторили:    

– В  черной бархатной карете?    

– Да, –  сказал я. – А мисс Эстелла – это, кажется, ее племянница – подавала ей в  окошко пирог и вино на золотой тарелке. И мы все ели пирог с золотых тарелок и  пили вино. Я со своей тарелкой влез на запятки, потому что она мне велела.    

– А  еще кто-нибудь там был? – спросил мистер Памблчук.    

– Четыре  собаки, – ответил я.    

– Большие  или маленькие?    

– Громадные.  И они ели телячьи котлеты из серебряной корзины и передрались.    

Мистер  Памблчук и миссис Джо снова изумленно воззрились друг на друга. У меня же совсем  ум за разум зашел, как у отчаявшегося свидетеля под пыткой, и я способен был в  ту минуту наговорить им чего угодно.    

– Боже  милостивый, да где же стояла карета? – спросила сестра.    

– В  комнате у мисс Хэвишем. – Они удивились еще больше. – Только она была  без лошадей. – Эту спасительную оговорку я добавил после того, как  мысленно отменил четверку коней в богатой сбруе, которых чуть было сгоряча не  запряг в карету.    

– Возможно  ли это, дядя? – спросила миссис Джо. – Что он такое несет?    

– Сейчас  я вам скажу, сударыня, – отвечал мистер Памблчук. – Сдается мне, что  это портшез. Она, знаете ли, с причудами, с большими причудами, с нее станется  целые дни проводить в портшезе.    

– А  вы когда-нибудь видели, чтобы она в нем сидела, дядя? – спросила миссис  Джо.    

– Как  я мог это видеть, – сказал мистер Памблчук, припертый к стене, –  когда я и ее-то отродясь не видел?    

– Ах,  боже мой, дядя? Но ведь вы с ней разговаривали?    

– Разве  вы не знаете, – недовольно отозвался он, – что, когда я там бывал,  меня оставляли снаружи за приоткрытой дверью, и она со мной разговаривала, не  выходя из комнаты. Не могли вы этого не знать, сударыня. Вот мальчик – другое  дело, он ходил к ней играть. Во что ты там играл, мальчик?    

– Мы  играли во флаги, – сказал я. (Должен заметить, что я сам поражаюсь,  вспоминая, сколько я тогда выдумал всяких небылиц.)    

– Во  флаги? – ахнула сестра.    

– Да.  Эстелла махала синим флагом, а я красным, и мисс Хэвишем тоже махала флагом из  окошка кареты, у нее флаг был весь в золотых звездочках. А потом мы все  размахивали саблями и кричали «ура».    

– Саблями! –  повторила сестра. – А где вы взяли сабли?    

– В  шкафу. Я в нем видел еще пистолеты… и варенье… и лекарство. А в комнате было совсем  темно, только горело много свечей.    

– Это  правда, сударыня, – сказал мистер Памблчук, важно покивав головой. –  Можете не сомневаться, это я и сам видел. – И они оба воззрились на меня,  а я, изобразив на лице полнейшее простодушие, воззрился на них и стал  разглаживать рукой смятую штанину.    

Задай  они мне еще хотя бы один вопрос, и я бы несомненно попался, потому что уже выдумал,  что видел во дворе у мисс Хэвишем воздушный шар, и, вероятно, сообщил бы им об  этом, если бы мне одновременно не пришла в голову другая выдумка, – будто  в пивоварне сидел живой медведь. Однако они так оживленно обсуждали диковины,  которые я уже успел предложить их вниманию, что им было не до меня. Они все еще  не наговорились, когда Джо зашел из кузницы выпить чашку чаю. И сестра – не  столько для его сведения, сколько для облегчения собственной души, –  доложила ему обо всем, что якобы произошло со мной.    

И тут,  когда Джо, широко раскрыв свои голубые глаза, стал недоуменно и беспомощно озираться  по сторонам, меня охватило раскаяние, но только по отношению к нему, – до  тех двоих мне не было дела. Перед Джо, и только перед Джо я чувствовал себя  малолетним чудовищем, когда они обсуждали, какие выгоды могут проистечь для  меня из знакомства с мисс Хэвишем. Все они были уверены, что мисс Хэвишем  как-нибудь облагодетельствует меня, и расходились лишь в том, во что ее  благодеяние выльется. Сестра толковала о богатых подарках, мистер Памблчук  склонялся к мысли о щедрой плате за обучение какому-нибудь приличному,  благородному делу, – скажем, к примеру, торговле семенами и зерном. Джо  окончательно пал в их глазах, высказав остроумное предположение, что мне  всего-навсего подарят одну из тех собак, которые дрались из-за телячьих котлет.    

– Если  умнее этого ты своей глупой головой ничего не можешь придумать, – сказала  сестра, – и если тебя ждет работа, так ты лучше иди и работай. – И он  пошел.    

Когда  сестра, проводив мистера Памблчука, стала мыть посуду, я улизнул в кузницу и примостился  около Джо, дожидаясь, когда он кончит, а потом заговорил:    

– Джо,  пока не погас огонь, я хочу сказать тебе одну вещь.    

– Хочешь  сказать? – молвил Джо, пододвигая к горну низкую скамеечку, на которую он  садился, когда ковал лошадей. – Ну так скажи. Я тебя слушаю, Пип.    

– Джо, –  сказал я и, ухватив рукав его рубашки, закатанный выше локтя, стал крутить его  двумя пальцами, – ты помнишь, что там было, у мисс Хэвишем?    

– А  как же! – сказал Джо. – Неужто нет! Чудеса, да и только!    

– Вот  в том-то и беда, Джо. Это все неправда.    

– Да  ты что это говоришь, Пип? – воскликнул Джо, отшатываясь от меня в  величайшем изумлении. – Как же, значит ты…    

– Да,  Джо. Я все наврал.    

– Но  не совсем же все? Этак выходит, Пип, что там не было черной бархатной  каре…? – Он не договорил, увидев, что я качаю головой. – Но собаки-то  уж наверно были, Пип? – умоляюще протянул Джо. – Ладно, пусть  телячьих котлет не было, но собаки-то были?    

– Нет,  Джо.    

– Ну  хоть одна собака? – сказал Джо. – Хоть щеночек. А?    

– Нет,  Джо, ничего не было.    

Я мрачно  уставился на него, а он не отводил от меня огорченного, растерянного взгляда.    

– Пип,  дружок, ведь это никуда не годится! Ты сам подумай, что за это может быть?    

– Это  ужасно, Джо. Да?    

– Ужасно? –  вскричал Джо. – Просто уму непостижимо! И что на тебя нашло?    

– Я  не знаю, что на меня нашло, Джо, – отвечал я и, отпустив его рукав, уселся  в кучу золы у его ног и понурил голову, – но только зачем ты научил меня  говорить вместо трефы – крести, и почему у меня такие грубые башмаки и такие  шершавые руки?    

И тут я  рассказал Джо, что мне очень худо и что я не сумел ничего объяснить миссис Джо  и Памблчуку, потому что они меня совсем задергали, и что у мисс Хэвишем была  очень красивая девочка, страшная гордячка, и она сказала, что я – самый  обыкновенный деревенский мальчик, и это так и есть, и очень мне неприятно, и  отсюда и пошла вся моя ложь, хотя как это получилось – я и сам не знаю.    

Это был  чисто метафизический вопрос, уж, конечно, не менее трудный для Джо, чем для меня.  Но Джо изъял его из области метафизики и таким способом справился с ним.    

– В  одном ты можешь не сомневаться, Пип, – сказал он, поразмыслив  немного. – Ложь – она и есть ложь. Откуда бы она ни шла, все равно плохо,  потому что идет она от отца лжи и к нему же обратно и приводит. Чтобы больше  этого не было, Пип. Таким манером ты, дружок, от своей обыкновенности не  избавишься. К тому же, тут что-то не так. Ты кое в чем совсем даже необыкновенный.  Вот, скажем, роста ты необыкновенно маленького. Опять же, ученость у тебя необыкновенная.    

– Нет,  Джо, какой уж я ученый!    

– А  ты вспомни, какое ты вчера письмо написал! – сказал Джо. – Да еще  печатными буквами! Видал я на своем веку письма, и притом от господ, – так  и то, головой тебе ручаюсь, они были написаны не печатными буквами.    

– Ничего  я не знаю, Джо. Просто тебе хочется меня утешить.    

– Ну,  Пип, – сказал Джо, – так ли это, нет ли, еще неизвестно, но ты сам  посуди, ведь до того как стать необыкновенным ученым, надо быть обыкновенным  или нет? Возьми хоть короля – сидит он на троне, с короной на голове, а разве  мог бы он писать законы печатными буквами, если бы не начал с азбуки, когда еще  был в чине принца? Да! – прибавил Джо и многозначительно тряхнул  головой, – если бы он не начал с первой буквы и не одолел бы их все как  есть до самой последней? Я-то знаю, что это такое, хоть и не могу сказать,  чтобы сам одолел.    

В этих  мудрых словах был проблеск надежды, и я немного воспрянул духом.    

– Оно,  пожалуй, и лучше было бы, – задумчиво продолжал Джо, – кабы  обыкновенные люди, то есть кто по проще да победнее, так бы и держались друг за  дружку, а не ходили играть с необыкновенными… кстати, флаг-то, может, все-таки  был?    

– Нет,  Джо.    

– Очень  мне жалко, Пип, что флага не было. Но уж лучше там или не лучше, мы этого сейчас  не будем касаться, не то сестра твоя сразу начнет лютовать; а уж самим на это  напрашиваться – распоследнее дело. Ты послушай, Пип, что тебе скажет твой  верный друг. Вот тебе твой верный друг что скажет: хочешь стать необыкновенным –  добивайся своего правдой, а кривдой никогда нечего не добьешься. Так что гляди,  чтоб больше этого не было, Пип, тогда и проживешь счастливо и умрешь спокойно.    

– Ты  на меня не сердиться, Джо?    

– Нет,  дружок. Но ежели вспомнить, каких ты только басен не выдумал и как у тебя  только на это духу хватило, – это я про телячьи котлеты, ну и что собаки  дрались, – так искренний доброжелатель посоветовал бы тебе, Пип, чтобы ты  еще хорошенько обо всем этом подумал, когда пойдешь к себе наверх спать. Вот  тебе и весь сказ, дружок, и больше так не делай.    

Когда,  поднявшись в свою каморку, я стал читать молитвы, я твердо помнил наставления  Джо; а между тем юный мой ум был так взбудоражен и столь чужд благодарности,  что, улегшись в постель, я еще долго думал о том, каким обыкновенным показался  бы Эстелле Джо – простой кузнец, – какие у него грубые башмаки и какие  шершавые руки. Я думал о том, что Джо и моя сестра сидят сейчас в кухне, и сам  я только что пришел из кухни, а вот мисс Хэвишем и Зстелла никогда не сидят в  кухне, – такая обыкновенная жизнь неизмеримо ниже их достоинства. Я заснул,  вспоминая, как, «бывало», проводил время у мисс Хэвишем, словно я пробыл там не  каких-нибудь два-три часа, а несколько недель или месяцев, словно воспоминания  эти не родились только сегодня, а были давнишними и привычными.    

То был  памятный для меня день, потому что он произвел во мне большую перемену. Но так  случается с каждым. Представьте себе, что из вашей жизни вычеркнули один  особенно важный день, и подумайте, как по-иному повернулось бы ее течение. Вы,  кто читаете эти строки, отложите на минуту книгу и подумайте о той длинной цепи  из железа или золота, из терниев или цветов, которая не обвила бы вас, если бы  первое звено ее не было выковано в какой-то один, навсегда памятный для вас  день.    

 Глава X    

     

Как-то  утром я проснулся со счастливой мыслью, что, если я хочу стать необыкновенным,  хорошо бы для начала позаимствовать у Бидди все, чему она успела выучиться. В  осуществление этого блестящего замысла я в тот же вечер, придя в школу  двоюродной бабушки мистера Уопсла, сказал Бидди, что по некоей важной причине я  твердо намерен выйти в люди и буду ей очень обязан, если она поделится со мной  своими знаниями. Бидди, добрая девочка, всегда готовая всем услужить, тотчас  согласилась и, более того, немедля приступила к делу.    

Систему  или курс обучения, проводившийся двоюродной бабушкой мистера Уопсла, можно  вкратце описать следующим образом: ученики грызли яблоки и совали друг другу за  шиворот соломинки, пока двоюродная бабушка мистера Уопсла, собравшись с силами,  не подступала к ним слабенькими шажками, грозя всем без разбора пучком  березовых прутьев. Встретив этот натиск презрительными смешками, ученики  выстраивались в ряд и под громкое гуденье начинали передавать друг другу  истрепанную книжку. В этой книжке был алфавит, кое-какие цифры и таблицы и  несколько страниц упражнений для чтения, – вернее, имелись признаки того,  что когда-то все это в ней было. Как только сей фолиант пускали по рукам,  двоюродная бабушка мистера Уопсла впадала в транс – состояние, вызывавшееся  либо старческой сонливостью, либо приступом ревматизма. Тогда ученики сами себе  устраивали конкурсный экзамен по увлекательнейшему предмету – башмакам, имевший  целью выяснить, кто кому больнее наступит на ногу. Эта гимнастика для ума  продолжалась до тех пор, пока Бидди, взяв учеников штурмом, не раздавала им три  обветшалых библии (такой формы, точно их неумело отрубили от толстого бревна),  напечатанные более неразборчиво, чем все антикварные книги, какие с тех пор  попадались мне на глаза, украшенные разноцветными пятнами плесени и хранящие  между своими листами сплющенные трупы множества разнообразных насекомых. Эта  часть учебной программы обычно проходила оживленно благодаря поединкам, которые  то и дело завязывались между Бидди и непокорными школярами. По окончании  военных действий Бидди называла страницу, и мы душераздирающим хором читали  вслух, что могли (и что не могли) разобрать, причем Бидди вела первый голос все  на одной и той же высокой, пронзительной ноте, и никто из нас не понимал ни  единого слова и не испытывал ни малейшего чувства благоговения. Этот  безобразный шум длился довольно долго, но в конце концов от него просыпалась  двоюродная бабушка мистера Уопсла и, выбрав наудачу какого-нибудь мальчика,  ковыляла к нему, чтобы надрать ему уши. Так нам давалось понять, что на сегодня  занятия окончены, и мы выбегали па улицу, оглашая воздух победными кликами во  славу науки. Справедливости ради следует заметить, что ученикам не возбранялось  побаловаться грифельной доской или даже чернилами (если таковые имелись в  наличии), но зимой эти ученые занятия оказывались почти недоступными, поскольку  мелочная лавочка, где происходили уроки, служившая двоюродной бабушке мистера  Уопсла также гостиной и спальней, освещалась одной-единственной подслеповатой  сальной свечой, с которой к тому же нечем было снимать нагар.    

Меня  беспокоило, что при таких обстоятельствах немало времени уйдет на то, чтобы  стать необыкновенным; но все же я решил попробовать и, заключив с Бидди особое  соглашение, тут же получил от нее кое-какие сведения, содержавшиеся в ее  маленьком прейскуранте под рубрикой «мелкий сахар», а также – для домашнего  списывания – заглавное староанглийское Д, которое она срисовала с названия  какой-то газеты и которое я лишь после ее разъяснений перестал принимать за  изображение пряжки.    

Само  собой разумеется, в нашей деревне был трактир, и, само собой разумеется, Джо  любил иногда посидеть там и выкурить трубочку. В тот вечер я получил от сестры  строгий наказ – по пути из школы зайти за ним к «Трем Веселым Матросам» и  привести его домой живого или мертвого. К «Трем Веселым Матросам» я поэтому и  направил свой путь.    

В первой  комнате трактира была стойка, а за ней, на стене возле двери – написанные мелом  удручающе-длинные счета, по которым, как мне казалось, никто никогда не платил.  Я видел их там с тех пор, как себя помнил, и росли они быстрее, чем я. Впрочем,  мела в нашей местности было хоть отбавляй, и люди, возможно, пользовались  всяким случаем, чтобы пустить его в дело.    

Поскольку  описываемый мною вечер приходился в субботу, я застал хозяина за мрачным созерцанием  этих записей, но мне был нужен не он, а Джо, и потому я только поздоровался с  ним и прошел дальше по коридору в заднюю комнату, где в очаге ярко пылал огонь  и Джо курил свою трубочку в обществе мистера Уопсла и еще какого-то незнакомого  мне человека. Джо встретил меня обычным своим приветствием: «А, Пип, здорово,  дружок!», и не успел он произнести эти слова, как незнакомец обернулся и  посмотрел на меня.    

В этом  человеке, которого я видел впервые, было немало таинственного. Голову он держал  набок, и один глаз у него был прищурен, точно он целился во что-то из  невидимого ружья. Он курил трубку, а тут вынул ее изо рта, медленно, не сводя с  меня пристального взгляда, выпустил дым и кивнул головой. Я тоже кивнул, и  тогда он кивнул еще раз и подвинулся на скамье, приглашая меня сесть с ним  рядом.    

Но так  как я привык, бывая в этом приюте отдохновения, всегда садиться рядом с Джо, я  только поблагодарил его и сел на скамью напротив, где Джо уже освободил мне  местечко. Тогда незнакомец, взглянув на Джо и убедившись, что тот смотрит в  другую сторону, снова кивнул мне головой и потер себе ногу пониже колена  каким-то очень, на мой взгляд, странным движением.    

– Вы  как будто говорили, что вы кузнец, – сказал незнакомец, обращаясь к Джо.    

– Говорил, –  сказал Джо.    

– Что  будем пить, мистер… вы, кстати сказать, и не назвали себя.    

Джо  восполнил этот пробел, и теперь незнакомец обратился к нему по имени:    

– Что  будем пить, мистер Гарджери? За мой счет. Разгонную.    

– Да  знаете, – отвечал Джо, – сказать по правде, не в обычае у меня пить  за чей-нибудь счет, кроме как за свой собственный.    

– Не  в обычае? Пусть, – возразил незнакомец, – но один-то разок не грех,  особенно в субботу вечером. Ну же, мистер Гарджери, выбирайте, вам чего?    

– Ладно,  не буду портить компанию, – сказал Джо. – Рому.    

– Рому, –  повторил незнакомец. – А в каком смысле выскажется другой джентльмен?    

– Рому, –  сказал мистер Уопсл.    

– Рому  на троих! – крикнул незнакомец, вызывая хозяина. – Три стакана.    

– Этот  другой джентльмен. – пояснил Джо, решив, что настало время представить  мистера Уопсла, – этот джентльмен – наш псаломщик. Вам бы надо послушать  его в церкви.    

– Ага! –  быстро подхватил незнакомец и прищурился на меня, – в той церкви, что  стоит на отлете от деревни, у самых болот, и вокруг нее могилы?    

– Вот-вот, –  сказал Джо.    

Незнакомец  с довольным видом крякнул, не вынимая трубки изо рта, и устроился с ногами на  скамье, благо никто больше на ней не сидел. На нем была дорожная шляпа с  большими обвислыми полями, а под ней платок, туго повязанный вокруг головы, так  что волос совсем не было видно. Он смотрел на огонь, и мне показалось, что лицо  у него стало вдруг очень хитрое; потом он усмехнулся.    

– Я  в этих краях не бывал, джентльмены, но сдается мне, что местность у вас тут  ближе к реке пустынная.    

– Болота  все больше бывают пустынные, – сказал Джо.    

– Ну,  конечно, конечно. А случается вам встретить там цыган, либо каких-нибудь бродяг  или нищих?    

– Нет. –  сказал Джо. – Разве что беглого арестанта. Да и те попадаются не часто.  Верно я говорю, мистер Уопсл?    

Мистер  Уопсл милостиво, но несколько холодно подтвердил слова Джо, напомнившие ему  бесславную страницу его жизни.    

– Вам,  видно, случалось их ловить? – спросил незнакомец.    

– Один  раз было дело, – отвечал Джо. – Мы-то, впрочем, не старались их  поймать, просто поглядеть хотелось, вот и пошли, – мистер Уопсл и мы с  Пипом. Верно, Пип?    

– Да,  Джо.    

Незнакомец  опять посмотрел на меня – по-прежнему прищурив один глаз, точно старательно  целясь в меня из своего невидимого ружья, – и сказал: – А паренек у вас  ничего, подходящий. Как вы его зовете-то?    

– Пип, –  сказал Джо.    

– Это  такое имя?    

– Нет,  не имя.    

– Значит,  фамилия?    

– Нет, –  сказал Джо. – Это вроде как семейное прозвище, он сам себя так окрестил,  когда был совсем маленький, ну, и все его так зовут.    

– Ваш  сын?    

– Да  как вам сказать… – глубокомысленно протянул Джо, хотя размышлять тут было решительно  не о чем, просто уж так повелось у «Трех Веселых Матросов» – попыхивая трубкой,  принимать глубокомысленный вид, о чем бы ни зашел разговор. – Пожалуй, что  нет. Нет, не сын.    

– Племянник?    

– Да  как вам сказать… – протянул Джо все с тем же выражением глубокого  раздумья, – нет, не стану вас обманывать, нет, не племянник.    

– Так  кто же он вам, черт подери? – спросил незнакомец, и мне послышалась в его  вопросе совершенно излишняя горячность.    

Тут в  беседу вступил мистер Уопсл; будучи хорошо осведомлен в вопросах родства, поскольку  ему по долгу службы полагалось помнить всех родственников, с коими не разрешается  вступать в брак, он подробно разъяснил, какие узы связывают меня с Джо.  Увлекшись, мистер Уопсл в заключение своей речи грозно прорычал какой-то  монолог из Ричарда Третьего и добавил: «Как сказал поэт», видимо считая, что  этим достаточно оправдал свое поведение.    

Замечу  кстати, что, упоминая обо мне, мистер Уопсл всякий раз считал своим долгом  взъерошить мои волосы и спустить их мне на глаза. Одному богу известно, зачем и  он и все, кто бывал у нас в гостях, подвергали мои глаза этой пытке. Но в моем  детстве не было, кажется, ни одного случая, чтобы при упоминании обо мне  какой-нибудь обладатель огромной ручищи не выразил мне своего покровительства  таким вот глазоубийственным способом.    

Все это  время незнакомец не отрываясь смотрел на меня, да так смотрел, словно твердо решил  в конце концов выстрелить и уложить меня на месте. Однако после того, как он  помянул черта, он ни разу не раскрыл рта до тех самых пор, пока не подали  стаканы с ромом; вот тут-то он и выстрелил, и выстрел этот был совсем  особенный.    

То были  не слова, а некая пантомима, которую он разыграл специально для меня. Он специально  для меня помешал в стакане и специально для меня попробовал свой ром с водой,  причем и пробовал он его и помешивал не ложкой, которую ему подали, а  подпилком.    

Он  сделал это так, что никто, кроме меня, подпилка не видел, и тут же вытер его и  спрятал в карман. Но я мгновенно понял, что это подпилок Джо и что странный  человек знаком с моим каторжником. Как завороженный, я сидел и смотрел на него,  но он, словно забыв о моем существовании, развалился на скамье и безмятежно  беседовал, главным образом о кормовой репе.    

Субботними  вечерами на нашу деревню нисходило сладостное чувство, – словно все дела  сделаны и можно спокойно передохнуть перед тем, как жить дальше, – и,  поддаваясь этому чувству, Джо осмеливался по субботам засиживаться в трактире  на полчаса дольше, чем в другие дни. Когда же эти полчаса и ром с водой  одновременно подошли к концу, он поднялся и взял меня за руку.    

– Одну  минутку, мистер Гарджери, – сказал незнакомец. – Кажется, у меня  где-то есть блестящий новенький шиллинг; если это так, ваш мальчик его сейчас  получит.    

Он  вытащил из кармана горсть мелочи, порылся в ней и, найдя шиллинг, завернул его  в какую-то смятую бумажку и вложил мне в руку.    

– Это  тебе, – сказал он. – Помни: тебе и никому другому.    

Я  поблагодарил, вытаращив на него глаза вопреки всем правилам приличия и крепко  держась за Джо. Он попрощался с Джо, попрощался с мистером Уопслом, который  уходил вместе с нами, а на меня только посмотрел своим нацеленным глазом, –  нет, даже не посмотрел, потому что глаз у него был прищурен, но чего только не  выразит глаз, если его закрыть!    

Будь у  меня желание поговорить, я мог бы болтать без умолку до самого дома, ибо мистер  Уопсл расстался с нами у двери «Трех Веселых Матросов», а Джо всю дорогу держал  рот широко открытым, чтобы как можно основательнее выветрить из него запах  рома. Но я был ошеломлен тем, как внезапно всплыли из прошлого мое давнишнее  преступление и мой давнишний знакомец, и ни о чем другом не мог думать.    

Переступив  порог кухни, мы застали мою сестру в не особенно скверном расположении духа, и  это необычайное обстоятельство побудило Джо рассказать ей про новенький  шиллинг.    

– Бьюсь  об заклад, что фальшивый, – торжествующе заявила сестра, – иначе с  какой стати он дал бы его мальчишке? А ну-ка, покажи.    

Я  развернул бумажку, шиллинг оказался не фальшивый.    

– А  это что такое? – сказала миссис Джо, бросив его на стол и хватая  бумажку. – Два билета по фунту стерлингов?    

Да,  именно так, – два засаленных билета по фунту стерлингов, казалось,  обошедших на своем веку все скотопригонные рынки графства. Джо схватил шапку и  побежал к «Трем Веселым Матросам» вернуть деньги владельцу. А я, в ожидании  его, уселся на свою скамеечку и рассеянно поглядывал на сестру, говоря себе,  что незнакомца наверняка не окажется на месте.    

Вскоре  Джо возвратился с известием, что тот человек ушел, но что он, Джо, велел  передать, где он может получить свои деньги. Тогда сестра крепко обернула их  бумагой и положила под сухие розовые лепестки в чайник, украшавший собою  верхнюю полку буфета в парадной гостиной. Там они и остались лежать и мучили  меня как тяжелый сон в течение многих дней и ночей.    

Я пошел  спать, но почти не сомкнул глаз до утра, вспоминая, как незнакомец целился в  меня из невидимого ружья, и терзаясь тем, какое я грубое, низкое существо, раз  мог войти в тайные сношения с каторжниками, – ведь я совсем было успел  забыть об этом постыдном случае. И подпилок не давал мне покоя. Меня  преследовал страх, что он вдруг опять появится в самую неожиданную минуту. В  конце концов я заставил себя заснуть, думая о том, как я в среду пойду к мисс  Хэвишем; но мне приснилось, что в комнату входит подпилок, а кто его держит –  не видно, и я закричал так громко, что снова проснулся.    

 Глава XI    

     

В  назначенное время я был около дома мисс Хэвишем, и на мой робкий звонок к  калитке вышла Эстелла. Впустив меня, она, как и в первый раз, заперла калитку и  предоставила мне следовать за собой в темную прихожую, где стояла ее свеча.  Казалось, она вовсе не замечала меня и только сейчас оглянулась через плечо,  сказала надменно: «Сегодня ты пойдешь вот сюда», и повела меня совсем в другую  часть дома.    

Коридор  был длинный, – очевидно, он огибал весь первый этаж. Однако мы прошли  только вдоль одной стороны, и здесь Эстелла остановилась, поставила свечу и  отворила какую-то дверь. Дневной свет ударил мне в лицо, я очутился в небольшом  мощеном дворике, противоположную сторону которого замыкал флигель, когда-то,  видимо, принадлежавший управляющему заброшенной пивоварней. В стену флигеля  вделаны были часы. Так же, как большие часы в комнате мисс Хэвишем и как ее  золотые часики, они показывали без двадцати минут девять.    

Через  отворенную дверь мы прошли в мрачную низкую комнату на первом этаже. Здесь сидело  несколько человек гостей, и Эстелла присоединилась к ним, бросив на ходу: Ты  постой вон там, мальчик, пока тебя позовут. – Поскольку «Вон там» означало  у окна, я проследовал к окну и, с ощущением величайшей неловкости, уткнулся  носом в стекло.    

Окно  приходилось на уровне земли и смотрело в самый неприглядный уголок запущенного  сада, где из грядок торчали гниющие остатки капустных кочнов и одинокий куст  самшита. Когда-то, давным-давно, он был подстрижен в виде пудинга, а теперь из  него лезли кверху новые ветки другого цвета, точно пудинг в этом месте пристал  к форме и подгорел, – это нехитрое сравнение пришло мне в голову, пока я  глядел на старый самшитовый куст. Накануне выпал снежок, но везде он как будто  успел растаять; только в этом глухом уголке, куда не проникало солнце, снег еще  залежался, и ветер подхватывал его и горстями швырял в окно, словно норовил ударить  меня за то, что я посмел сюда прийти.    

Я  чувствовал, что при моем появлении люди, сидевшие в комнате, прекратили начатый  разговор и теперь смотрят на меня. Комнату мне не было видно, я видел только  отсвет камина в оконном стекле, но от сознания, что меня внимательно  разглядывают, я весь сжался и закостенел.    

В  комнате сидели три леди и один джентльмен. Я не простоял у окна и пяти минут,  как у меня сложилось впечатление, что все они – подхалимы и жулики, но что  каждый из них делает вид, будто не знает, что остальные – подхалимы и жулики,  потому что, признав это, каждый тем самым должен был и себя причислить к  подхалимам и жуликам.    

Казалось,  все они скучают и томятся, ожидая, когда кто-то соизволит заметить их присутствие,  а самая разговорчивая из трех леди нарочно растягивала слова, чтобы сдержать  зевоту. Леди эта, которую называли Камилла, очень напомнила мне мою сестру,  только она была постарше и (как я убедился, когда разглядел ее) с менее резкими  чертами лица. Впрочем, узнав ее поближе, я подумал: хорошо еще, что у нее есть  хоть какие-нибудь черты, – так похоже было ее лицо на глухую стену.    

– Бедняга! –  сказала эта леди отрывисто и сердито, точь-в-точь как моя сестра. – Он этим  только самому себе вредит.    

– Лучше  бы он вредил кому-нибудь другому, – сказал джентльмен. – Это гораздо  естественнее и разумнее.    

– Кузен  Рэймонд, – возразила другая леди, – ведь мы должны любить своих  ближних.    

– Сара  Покет, – отвечал кузен Рэймонд, – кто же человеку ближе, чем он сам?    

Мисс  Покет засмеялась, и Камилла тоже засмеялась и сказала (сдерживая зевок): – Надо  же выдумать такое! – Но мне показалось, что выдумка-то им понравилась.  Третья леди, до тех пор молчавшая, сказала сурово и с убеждением: – Совершенно  верно!    

– Бедняга! –  продолжала Камилла после некоторого молчания. (Я знал, что, пока оно длилось,  все они смотрели на меня.) Он такой странный! Вы не поверите, когда у Тома  умерла жена, ему невозможно было втолковать, что девочкам просто необходимы  траурные платья с плерезами. «Ах, боже мой, Камилла, – сказал он, –  не все ли равно, лишь бы бедные сиротки были в черном!» Это так похоже на  Мэтью. Ведь надо же выдумать такое!    

– В  нем есть хорошие стороны, есть хорошие стороны, – сказал кузен Рэймонд. –  Я этого не отрицаю, боже сохрани, но у него никогда не было и не будет ни  малейшего понятия о приличиях.    

– Поверите  ли, – продолжала Камилла, – я была вынуждена, просто вынуждена была  настоять на своем. Я сказала: «Нет, мне дорог престиж семьи, и я этого не  допущу ». Я ему прямо заявила, что, если не будет платьев с плерезами, это  набросит тень на всю семью. Я твердила об этом не переставая, с завтрака и до  обеда. Я расстроила себе пищеварение. В конце концов он вспылил, как это  свойственно его несдержанной натуре, и сказал: «Делай как знаешь», и даже  прибавил одно очень некрасивое слово. Но мне до конца дней будет утешением, что  я в ту же минуту вышла из дому под проливным дождем и купила все, что нужно.    

– А  заплатил, вероятно, он? – спросила Эстелла.    

– Не  важно, кто заплатил, дитя мое, – отвечала Камилла. – Купила все я. И  еще не раз, просыпаясь по ночам, я буду вспоминать об этом с удовлетворением.    

Тут все  замолчали, услышав далекий звон колокольчика и чей-то оклик, эхом отдавшийся в  коридоре, по которому мы пришли, и Эстелла сказала: – Пойдем, мальчик! –  Когда я обернулся, все они посмотрели на меня с величайшим презрением, и,  выходя из комнаты, я услышал слова Сары Покет: «Ну, знаете ли, это уж  слишком!», и негодующее восклицание Камиллы: «Ведь надо же выдумать такое!».    

Мы  быстро шли со свечой по темному коридору, но вдруг Эстелла остановилась и,  круто повернувшись, так что лицо ее оказалось вплотную к моему, сказала  задорно:    

– Ну  что?    

– Ничего,  мисс, – отвечал я, чуть не налетев на нее с разбегу.    

Она стояла  и смотрела на меня, а я, естественно, смотрел на нее.    

– Так  я красивая?    

– Да,  по-моему, очень красивая.    

– И  злая?    

– Не  такая, как в тот раз.    

– Не  такая?    

– Нет.    

Задавая  последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо всей силы ударила  меня по лицу.    

– Ну? –  сказала она. – Что ты теперь обо мне думаешь, заморыш несчастный?    

– Не  скажу.    

– Потому  что хочешь нажаловаться там, наверху. Так?    

– Нет,  не так.    

– Почему  ты сегодня не плачешь, гаденыш?    

– Потому  что я никогда больше не буду из-за вас плакать, – сказал я. И бессовестно  солгал: уже тогда я горько плакал в душе, а сколько мне пришлось выстрадать  из-за нее в позднейшие годы, о том знаю я один.    

После  этой задержки мы пошли дальше и, поднимаясь по лестнице, чуть не столкнулись с  каким-то джентльменом, который ощупью спускался нам навстречу.    

– Это  кто же у нас тут? – спросил джентльмен, останавливаясь и глядя на меня.    

– Один  мальчик, – сказала Эстелла.    

Передо  мной стоял плотный мужчина, необычайно смуглый, с необычайно крупной головой и  такими же руками. Он взял меня своей большой рукой за подбородок и повернул  лицом к свету, падавшему от свечи. У него была лысая, не по годам, макушка,  черные мохнатые брови упрямо топорщились. Глаза, очень глубоко посаженные,  глядели недоверчиво и проницательно, словно видели меня насквозь. Из кармашка у  него свисала массивная цепочка от часов, а лицо, там, где росли бы усы и  борода, если бы он их не брил, было усеяно черными точками. Это был посторонний  для меня человек, я не мог предвидеть тогда, что он будет что-то для меня  значить, но случайно мне представилась возможность как следует разглядеть его.    

– Деревенский  мальчик, да? – сказал он.    

– Да,  сэр, – сказал я.    

– Как  же ты здесь очутился?    

– Мисс  Хэвишем за мной послала, сэр, – объяснил я.    

– Ну,  веди себя хорошо. Я кое-что знаю о мальчиках и могу сказать – народец вы неважный.  Так помни! – повторил он, строго глядя на меня и покусывая свой длинный  указательный палец. – Веди себя хорошо!    

С этими  словами он отпустил меня (чему я очень обрадовался, потому что рука его неприятно  пахла душистым мылом) и пошел дальше, вниз по лестнице. Сначала я подумал, что  это, может быть, доктор, но потом решил – нет, доктор был бы спокойнее и  обходительнее. Впрочем, долго размышлять над этим мне не пришлось, потому что  мы уже входили в комнату мисс Хэвишем, где все, начиная с нее самой, было в  точности таким же, как несколько дней назад, когда я уходил отсюда. Эстелла  покинула меня у двери, и я стоял молча, покуда мисс Хэвишем не увидела меня со  своего места у туалетного стола.    

– Так! –  сказала она, не выказав ни испуга, ни удивления. – Значит, дни пробежали?    

– Да,  мэм. Нынче уже…    

– Не  надо, не надо! – Пальцы нетерпеливо зашевелились. – Я не хочу знать.  Играть ты сегодня можешь?    

Я  растерялся и вынужден был ответить:    

– Наверно  нет, мэм.    

– А  в карты, как тогда? – спросила она, пытливо взглянув на меня.    

– В  карты могу, мэм, если вы прикажете.    

– Раз  в этом доме ты не чувствуешь себя ребенком, – в голосе мисс Хэвишем  послышалась досада, – и раз тебе не хочется играть, может быть, хочешь  поработать?    

Этот  вопрос пришелся мне куда больше по душе, чем предыдущий, и я сказал, что с удовольствием  поработаю.    

– Тогда  пройди вон в ту комнату, – сказала она, указывая морщинистой рукой на  дверь, которую я еще не успел затворить, – и подожди меня там.    

Я послушался  и отворил другую дверь, через площадку. Из этой комнаты дневной свет был тоже  изгнан, и воздух в ней был тяжелый и спертый. В старомодном отсыревшем камине,  как видно, только что зажгли огонь, но он более склонен был погаснуть, чем  разгореться, и дым, лениво повисший над ним, казался холоднее воздуха – как  туман на наших болотах. С высокой каминной полки несколько свечей, похожих на  голые ветки, едва освещали комнату, вернее – едва рассеивали царившую в ней  тьму. Это была просторная зала, когда-то, вероятно, богато убранная; но сейчас  все предметы, какие я мог в ней различить, вконец обветшали, покрылись пылью и  плесенью. На самом видном месте стоял стол, застланный скатертью, – в то  время, когда все часы и вся жизнь в доме внезапно остановились, здесь, видно,  готовился пир. Посредине стола красовалось нечто вроде вазы, так густо  обвешанной паутиной, что не было возможности разобрать, какой оно формы; и,  глядя на желтую ширь скатерти, из которой ваза эта, казалось, вырастала как большой  черный гриб, я увидел толстых, раздувшихся пауков с пятнистыми лапками,  спешивших в это свое убежище и снова выбегавших оттуда, словно бы в паучьем  мире только что разнеслась весть о каком-то в высшей степени важном  происшествии.    

А за  обшивкой стен слышалась мышиная возня, – видно, и мышей это событие тоже  близко касалось. Зато черные тараканы не обращали ни малейшего внимания на всю  эту суету; они не спеша, по-стариковски, бродили возле камина, словно были  подслеповаты и туги на ухо, и к тому же не ладили между собой.    

Завороженный  видом этих ползучих тварей, я издали наблюдал за ними, как вдруг почувствовал,  что мисс Хэвишем положила руку мне на плечо. Другой рукой она опиралась на  толстую клюку – ни дать ни взять колдунья, страшная хозяйка этих мест.    

– Вот  здесь, – сказала она, указывая клюкой на длинный стол, – здесь меня  положат, когда я умру. А они придут и будут смотреть на меня.    

Охваченный  смутным опасением, как бы она тут же не улеглась на стол и не умерла, окончательно  уподобившись той жуткой восковой фигуре на ярмарке, я весь сжался от  прикосновения ее руки.    

– Как  ты думаешь, что это такое? – спросила она, снова указывая клюкой на  стол. – Вот это, где паутина.    

– Не  знаю, мэм, не могу догадаться.    

– Это  большой пирог. Свадебный пирог. Мой.    

Она  горящими глазами оглядела комнату, а потом сказала, крепко опершись рукой о мое  плечо:    

– Ну,  пойдем скорее! Веди меня, веди!    

Из ее  слов я заключил, что это и будет моя работа – водить мисс Хэвишем по комнате,  все кругом и кругом. Я не стал мешкать, и мы пустились в путь так бодро, словно  задались целью (во исполнение шальной мысли, мелькнувшей у меня в тот раз)  изобразить лошадку мистера Памблчука.    

Сил у  мисс Хэвишем было немного, и скоро она сказала: «Потише!», но мы все же подвигались  вперед судорожным, неровным аллюром, и рука ее, лежавшая у меня на плече,  подрагивала, а губы кривились, и этим она внушала мне, что мы быстро бежим,  потому что мысли ее бежали быстро. Наконец она сказала: «Позови Эстеллу!», и я  вышел на площадку и стал во весь голос кликать ее, как и в прошлый раз. Когда  вдали показалась ее свеча, я возвратился к мисс Хэвишем, и мы снова затрусили  по комнате, все кругом и кругом.    

Будь  Эстелла единственным свидетелем нашего времяпрепровождения, мне и то было бы  достаточно неловко; но она привела с собой тех трех леди и джентльмена, которых  я видел внизу, и я просто не знал куда деваться. Из вежливости я хотел было  остановиться, однако мисс Хэвишем больно сжала мое плечо, мы понеслись дальше,  и я сгорал от стыда, чувствуя, что они видят во мне виновника этой затеи.    

– Дорогая  мисс Хэвишем, вы прекрасно выглядите, – сказала Сара Покет.    

– Неправда, –  отвечала мисс Хэвишем. – Только и есть, что желтая кожа да кости.    

Камилла  так и расцвела, услышав, какой отпор встретила мисс Покет, и жалобно  простонала, бросая на мисс Хэвишем сострадательные взгляды:    

– Ах,  бедненькая! Ну где ей, бедняжке, хорошо выглядеть? Надо же выдумать такое!    

– А  вы как поживаете? – обратилась мисс Хэвишем к Камилле. В это время мы как  раз проходили мимо нее, и я хотел остановиться, но мисс Хэвишем не пожелала  останавливаться. Мы проследовали дальше, и я почувствовал, что Камилла  воспылала ко мне ненавистью.    

– Благодарю  вас, мисс Хэвишем, – отвечала она, – я здорова, насколько это для  меня возможно.    

– А  что с вами? – спросила мисс Хэвишем далеко не любезным тоном.    

– Ничего  такого, о чем бы стоило упоминать, – отвечала Камилла. – Я стараюсь  не выставлять напоказ свои чувства, но последнее время я столько думаю о вас по  ночам, что это не может не отразиться на моем здоровье.    

– Так  не думайте обо мне, – отрезала мисс Хэвишем.    

– Легко  сказать! – нежно возразила Камилла и всхлипнула, причем верхняя губа ее  приподнялась, а из глаз брызнули слезы. – Вот и Рэймонд скажет, сколько  имбирной настойки и нюхательной соли мне приходится ставить на ночь возле  кровати. Рэймонд вам скажет, как часто ноги у меня сводит нервная судорога.  Впрочем, и спазмы и нервные судороги – самая обычная для меня вещь, когда меня  терзает беспокойство о тех, кого я люблю. Не будь я столь привязчива и чувствительна,  у меня было бы прекрасное пищеварение и железные нервы. Ничего лучшего я бы и  не желала. Но не тревожиться о вас по ночам… нет, надо же выдумать такое! –  И она залилась слезами.    

Я решил,  что «Рэймонд» и есть тот джентльмен, которого я перед собой вижу, и что это не  кто иной, как мистер Камилла. Он тотчас поспешил на помощь своей супруге и  сладким голосом стал ее успокаивать:    

– Камилла,  дорогая моя, всем известно, что ваши родственные чувства вас подтачивают так,  что одна нога у вас уже стала короче другой.    

– Я  бы не сказала, моя милая, – заметила суровая леди, чей голос я до этого  слышал всего один раз, – что, думая о ком-нибудь, мы тем самым получаем  право чего-то ожидать от этого человека.    

Мисс  Сара Покет, которую я лишь теперь рассмотрел, – маленькая, сухонькая,  сморщенная старушка с коричневым личиком, точно склеенным из скорлупок грецкого  ореха, и большим ртом, похожим на кошачий, только без усов, –  присоединилась к этому мнению, заявив:    

– Ну  разумеется нет, моя милая! Хм!    

– Думать  – это не трудно, – продолжала суровая леди.    

– Это  легче легкого, – подтвердила мисс Сара Покет.    

– Да,  конечно, конечно! – вскричала Камилла, чьи накипевшие чувства, видимо,  переместились из ее ног в бурно вздымавшуюся грудь. – Вы тысячу раз правы!  Нельзя быть такой чувствительной, но я ничего не могу с собой поделать. Я знаю,  что гублю свое здоровье, и все же я не хотела бы стать другой, даже если бы  могла. Страдания мои ужасны, но, просыпаясь по ночам, я нахожу утешение в том,  что я именно такая. – И она опять разрыдалась.    

За все  это время мисс Хэвишем ни разу не остановилась, – мы продолжали ходить по  комнате все кругом и кругом, то чуть не задевая гостей, то отдаляясь от них на  всю длину мрачной залы.    

– Но  каков Мэтью! – воскликнула Камилла. – Забыть о тех, кто ему всего  ближе, ни разу не справиться, как чувствует себя мисс Хэвишем! Я иногда лежу на  диване, расшнуровав корсет, лежу часами без чувств, голова у меня закинута,  волосы в беспорядке, а ноги даже не знаю где…    

(–  Значительно выше, чем голова, моя радость, – вставил мистер Камилла.)    

–…лежу в  таком состоянии часами, буквально часами, – а все из-за неестественного,  необъяснимого поведения Мэтью, – и хоть бы слово благодарности от  кого-нибудь услышала.    

– Не  вижу в этом ничего удивительного, – заметила суровая леди.    

– Видите  ли, дорогая, – добавила мисс Сара Покет (особа тихая, но ехидная), –  вам бы следовало спросить себя, от кого вы, душечка, ожидаете благодарности.    

– Не  ожидая ни от кого благодарности, – продолжала Камилла, – я лежу в  таком состоянии часами, вот и Рэймонд вам скажет, что я буквально задыхаюсь, и  имбирная настойка уже мне не помогает, а однажды меня услышали через улицу у  настройщика, и его бедные невинные детки подумали, что это голуби воркуют под  крышей, и когда после этого мне говорят… – тут Камилла поднесла руку к горлу, и  оттуда полились звуки, столь же сложные по своему составу, как новые химические  соединения.    

Услышав  имя Мэтью, мисс Хэвишем остановила меня, остановилась сама и стала пристально  смотреть на говорившую. Под действием этого взгляда химическая деятельность  Камиллы внезапно прекратилась.    

– Мэтью  придет ко мне тогда, – сказала мисс Хэвишем строгим голосом, – когда  я буду лежать на этом столе. Вот где будет его место, – она ударила по  столу клюкой, – вот здесь, у меня в головах. А вы будете стоять здесь! А  ваш муж – здесь! А Сара Покет – здесь! А Джорджиана – здесь! Ну, вот вы все и  знаете, где вам стоять, когда вы придете пировать над моим трупом. А теперь  уходите!    

Называя  их по именам, она каждый раз ударяла клюкою стол в новом месте. Потом сказала:    

– Веди  меня, веди! – И мы снова пустились в путь.    

– По-видимому,  нам ничего не остается, – воскликнула Камилла, – как повиноваться и  разойтись. Спасибо и на том, что я повидала предмет моей любви и родственного  долга. Как ни кратко было это свидание, но, просыпаясь по ночам, я буду  вспоминать о нем с грустью и отрадой. Ах, если бы это утешение было дано Мэтью!  Но он сам от него отказывается. Я раз навсегда решила не выставлять напоказ мои  чувства, но как это тяжело, когда тебе говорят, что ты жаждешь пировать над  трупами своих родных – точно ты людоед из сказки! – и когда тебя гонят  прочь! Надо же выдумать такое!    

Миссис  Камилла уже прижала руку к своей вздымающейся груди, но тут ее подхватил мистер  Камилла, и достойная леди, придав своему лицу выражение нечеловеческой твердости, –  в котором ясно сквозило намерение упасть замертво, едва выйдя за дверь, –  послала мисс Хэвишем воздушный поцелуй и дала себя увести. Сара Покет и  Джорджиана попробовали было потягаться – кто останется в комнате последней; но  перехитрить Сару было не легко, она так ловко семенила вокруг Джорджианы,  незаметно подталкивая ее к двери, что той пришлось-таки уйти первой. После  этого ничто не мешало Саре Покет и самой удалиться, выразительно вздохнув на  прощанье: «Да хранит вас бог, дорогая мисс Хэвишем!» – и изобразив на своем  ореховом личике улыбку, говорившую яснее слов, что она по-христиански прощает  остальным их слабости и заблуждения.    

Эстелла,  взяв свечу, пошла проводить их вниз, а мисс Хэвишем еще некоторое время ходила,  опираясь на мое плечо, но уже все медленнее и медленнее. Наконец она  остановилась перед камином, постояла, бормоча что-то про себя, и сказала:    

– Сегодня  день моего рожденья, Пип.    

Я хотел  поздравить ее, но она угрожающе подняла палку.    

– Я  не разрешаю об этом говорить. Не разрешаю ни тем, что сейчас были здесь, ни кому-либо  другому. Они приходят сюда в этот день, но упоминать о нем не смеют.    

Я,  разумеется, тоже не стал больше о нем упоминать.    

– В  этот самый день, задолго до того как ты родился, вот эту гниль, – она  махнула клюкой по направлению кучи паутины на столе, – принесли и  поставили здесь. Мы состарились вместе. Пирог сглодали мыши, а меня гложут зубы  острее мышиных.    

Она  смотрела на стол, прижав к груди свою палку, – в желтом, поблекшем,  когда-то белом платье, смотрела на желтую, поблекшую, когда-то белую скатерть,  и казалось – все вокруг только ждет чьего-то прикосновения, чтобы рассыпаться в  прах.    

– Когда  разрушение станет полным, – глаза мисс Хэвишем загорелись зловещим  огнем, – когда меня мертвую, в подвенечном уборе, положат на свадебный  стол, – пусть ему это послужит последним проклятием! – хорошо бы и  это случилось в день моего рожденья.    

Она  смотрела на стол так, словно видела на нем себя, мертвую. Я молчал. Эстелла,  воротившаяся снизу, тоже молчала. Мне казалось, что мы стоим так очень долго.  Удрученный спертым воздухом комнаты, тяжелым мраком, притаившимся в ее углах, я  испытывал тревожное ощущение, что и Эстелла и сам я тоже вот-вот начнем  разрушаться.    

Наконец  мисс Хэвишем, как-то сразу очнувшись от своего бреда, сказала:    

– Ну,  вы играйте в карты, а я посмотрю; что же вы не начинаете?    

Тогда мы  вернулись в ее комнату и расселись по своим местам; я опять стал проигрывать, а  мисс Хэвишем, как и в тот раз не сводившая с нас внимательного взгляда, все  предлагала мне любоваться Эстеллой и прикладывала драгоценности к ее шее и  волосам, чтобы красота ее выступила еще ярче.    

Эстелла,  со своей стороны, тоже обращалась со мною по-прежнему; только теперь она даже  не удостаивала меня разговором. Мы сыграли пять или шесть конов, а затем был  назначен день, когда мне прийти опять, и меня свели во двор и покормили, все  так же пренебрежительно, словно собаку. И, как в прошлый раз, мне было  разрешено побродить одному по усадьбе.    

Не так  уж существенно, открыта или закрыта была в прошлый раз калитка в той ограде, на  которую я вскарабкался, чтобы заглянуть в сад. Важно то, что тогда я не заметил  никакой калитки, а теперь заметил. Она стояла отворенная, и так как я знал, что  Эстелла уже проводила гостей, – когда она вернулась наверх, ключи были у  нее в руке, – я вошел в калитку и отправился бродить по саду. Там царило  полное запустение, и в старых парниках, где некогда разводили огурцы и дыни,  теперь видны были только чахлые всходы сношенных башмаков и шляп, да там и сям  тянулась к свету ручка дырявой кастрюли.    

Обойдя  весь сад и обследовав теплицу, где не оказалось ничего, кроме упавшей наземь  виноградной плети и нескольких разбитых бутылок, я очутился в том глухом  уголке, на который давеча смотрел из окна. Вполне уверенный, что в доме никого  нет, я заглянул в другое окошко и к величайшему своему изумлению увидел прямо  перед собой бледного молодого джентльмена с красными веками и очень светлыми  волосами.    

Бледный  молодой джентльмен сразу исчез и через мгновение появился со мною рядом. Очевидно,  я застиг его за приготовлением уроков, потому что пальцы у него были все в  чернилах.    

– Ого,  приятель! – сказал он.    

Зная по  опыту, что на такое малозначащее замечание, как «ого», удобнее всего отвечать  тем же, я тоже сказал – ого! – из скромности опустив «приятеля».    

– Кто  тебе отпер калитку? – спросил он.    

– Мисс  Эстелла.    

– Кто  тебе позволил забраться в сад?    

– Мисс  Эстелла.    

– Пошли  драться, – сказал бледный молодой джентльмен.    

Что мне  оставалось, как не последовать за ним? Я и потом не раз задавал себе этот  вопрос, но что другое мне оставалось? Он говорил так решительно, а я был так  удивлен, что пошел за ним следом, как завороженный.    

– Впрочем,  погоди, – сказал он, едва мы прошли несколько шагов. – Надо же дать  тебе повод для драки. Вот, получай! – И он вызывающе хлопнул в ладоши,  грациозно отвел одну ногу назад, дернул меня за волосы, снова хлопнул в ладоши  и, изловчившись, боднул меня головою в живот.    

Этот  последний, чисто бычий прием показался мне особенно неприятным на сытый  желудок, не говоря уже о том, что я, естественно, расценил его как недопустимую  вольность. Поэтому я ответил ударом и хотел ударить еще раз, но он сказал: –  Ах, ты так? – и стал скакать взад и вперед, изображая какой-то невиданный  мною дотоле танец.    

– Правила  игры! – сказал он. И запрыгал на правой ноге. – Только по  правилам! – И запрыгал на левой. – Надо выбрать место и проделать  предварительные церемонии. – И он стал изгибаться вперед и назад, а я  беспомощно взирал на все его выкрутасы.    

Видя,  какой он быстрый и ловкий, я в глубине души побаивался его; но и физическое и  нравственное ощущение говорило мне, что его светлой шевелюре было совсем не  место у меня под ложечкой и что я вправе обидеться на такую навязчивость с его  стороны. Вот почему я молча последовал за ним в глубь сада, где две стены образовали  угол, скрытый от посторонних глаз кучей мусора. Справившись, доволен ли я  выбором места, и услышав, что доволен, он попросил разрешения на минутку  отлучиться и скоро вернулся с бутылкой воды и губкой, смоченной в уксусе. –  Это для обоих, – сказал он, прислонив бутылку к стене. А потом стал  стягивать с себя не только пиджак и жилет, но и рубашку, являя вид одновременно  беззаботный, деловитый и кровожадный.    

Хоть он  и не выглядел особенно здоровым – лицо у него было в прыщах, на губе лихорадка, –  но эти устрашающие приготовления сильно смутили меня. Примерно одних со мной  лет, ростом он был много выше и умел необычайно эффектно вертеться вокруг  собственной оси. Вообще же это был молодой джентльмен в сером костюме (частично  сброшенном ввиду предстоящего боя), у которого локти, колени, кисти рук и  ступни значительно обогнали в своем развитии остальные части тела.    

Сердце у  меня екнуло, когда он стал в позу и, видимо, с полным знанием дела стал оглядывать  меня с головы до ног, выбирая самое подходящее место для удара. И я в жизни еще  не был так удивлен, как в ту минуту, когда, размахнувшись, вдруг увидел, что он  лежит на спине и смотрит на меня, а по лицу его, странно изменившемуся в  ракурсе, течет кровь из разбитого носа.    

Но он  мгновенно вскочил и, ловко обтеревшись губкой, снова стал наступать на меня. Второй  раз я удивился почти так же сильно, когда увидел, что он опять лежит на спине и  смотрит на меня подбитым глазом.    

Его  мужество вызвало во мне глубокое уважение. Силенок ему явно не хватало, он ни  разу не ударил меня как следует и то и дело летел на землю; но тут же  вскакивал, отпивал из бутылки и обтирался губкой, с увлечением и по всем  правилам разыгрывая собственного секунданта, а затем лез на меня с таким  задором, что я каждый раз думал – ну, теперь мне несдобровать. Ему жестоко  досталось, потому что, – должен с сожалением в том сознаться, – я с  каждым разом бил все сильнее; но он вскакивал снова, и снова, и снова, пока  наконец, свалившись еще раз, не трахнулся затылком о стену. Однако даже и после  этого поворота в наших делах он встал на ноги и несколько раз перевернулся на  месте, не соображая, где я стою, но в конце концов рухнул на колени, нашел свою  губку и, подбросив ее в воздух, не забыл объяснить, пыхтя и задыхаясь:    

– Это  значит, ты победил.    

Он был  такой храбрый и безобидный, что, хотя не я затеял эту драку, победа доставила  мне не радость, а только угрюмое удовлетворение. Мне даже смутно вспоминается,  что, одеваясь, я ощущал себя злобным волчонком или каким-то другим диким  зверенышем. Как бы там ни было, я оделся, несколько раз за это время мрачно  вытерев свою окровавленную физиономию, и спросил: – Тебе помочь? – А он  ответил: – Нет, спасибо. – После чего я сказал: – Всего хорошего! – А  он ответил: – И тебе того же.    

Когда я  вышел во двор, Эстелла ждала меня с ключами наготове. Но она не спросила, ни куда  я ходил, ни почему заставил ее ждать; на щеках у нее играл румянец, как будто  случилось что-то очень для нее приятное. И вместо того чтобы сразу пройти к  калитке, она отступила обратно в прихожую и поманила меня к себе:    

– Поди  сюда! Если хочешь, можешь меня поцеловать.    

Она  подставила мне щеку, и я поцеловал ее. Вероятно, я готов был дорого заплатить  за то, чтобы поцеловать ее в щеку. Но я почувствовал, что этот поцелуй – все  равно что монетка, брошенная грубому деревенскому мальчику, что он ничего не  стоит.    

Визитеры  мисс Хэвишем, карты, драка – все это заняло так много времени, что, когда я подходил  к дому, маяк на песчаной косе за болотами уже мерцал на фоне черного неба, а из  кузницы Джо бежала через улицу яркая огненная дорожка.    

 Глава XII    

     

Мысль о  бледном молодом джентльмене стала не на шутку тревожить меня. Чем больше я  думал о нашей драке, вспоминая, как он снова и снова падал на спину и как лицо  его все больше вспухало и расцвечивалось, тем менее сомневался в том, что это  мне даром не пройдет. Я чувствовал, что кровь бледного молодого джентльмена  пала на мою голову и что мне не уйти от возмездия Закона. Не представляя себе  сколько-нибудь отчетливо, какую именно кару я на себя навлек, я все же понимал,  что не могут деревенские мальчишки безнаказанно бродить по округе, вламываться  в господские владения и избивать преданную наукам английскую молодежь.  Несколько дней я старался держаться поближе к дому и, прежде чем бежать с  каким-нибудь поручением, с величайшей осторожностью и трепетом выглядывал за  дверь кухни, чтобы невзначай не попасть в лапы констеблям из тюрьмы графства.  Нос бледного молодого джентльмена запятнал мне штаны, и глубокой ночью я  старался смыть с них это доказательство моей виновности.    

Следы  зубов бледного молодого джентльмена остались у меня на пальцах, и я всячески  изощрял свое воображение, придумывая самые невероятные способы отвести от себя  эту роковую улику, когда предстану перед судом.    

В тот  день, когда мне вновь полагалось посетить места, где я совершил свое злодеяние,  страхи мои достигли предела. Что, если за калиткой притаились в засаде  служители правосудия, нарочно присланные за мной из Лондона? Что, если мисс  Хэвишем, предпочитая самолично отомстить за оскорбление, нанесенное ее дому,  вдруг поднимется с места в этом своем саване, выхватит пистолет и застрелит  меня? Что, если кто-нибудь подкупил мальчишек, чтобы они – целой шайкой –  напали на меня в пивоварне и избили до смерти? В благородство бледного молодого  джентльмена я, по-видимому, верил свято, потому что ни разу не заподозрил его  соучастия в этих актах мщения; они неизменно рисовались мне как дело рук его  безрассудных родственников, разъяренных плачевным видом его физиономии и  негодующих по поводу порчи фамильного портрета.    

Однако  идти к мисс Хэвишем было нужно, и я пошел. И что же? Решительно ничего из драки  не воспоследовало. Никто ни словом не упомянул о ней, никаких признаков  бледного молодого джентльмена нигде не было. Калитка снова стояла отворенная, и  я обследовал весь сад и даже заглянул в окна флигеля; но взгляд мой уперся в  ставни, которыми окна оказались закрыты изнутри, и везде было пусто и тихо.  Лишь в уголке, где состоялось наше побоище, обнаружил я кое-что, указывающее на  существование молодого джентльмена: здесь виднелись засохшие следы его крови, и  я схоронил их от людского глаза под землей и прелыми листьями.    

На  площадке лестницы между комнатой мисс Хэвишем и залой, где стоял накрытый стол,  я заметил садовое кресло – легкое кресло на колесах, которое возят, толкая его  сзади. Оно появилось здесь после моего предыдущего посещения, и я в тот же день  приступил к новым обязанностям – катать в этом кресле мисс Хэвишем (когда она  уставала ходить, опираясь на мое плечо) по ее комнате, а потом через площадку и  вокруг залы. Снова и снова совершали мы этот путь, и бывало, что наши прогулки  длились по три часа кряду. Я нечаянно упомянул об этих прогулках во  множественном числе, потому что было тут же решено, что катать мисс Хэвишем я  буду приходить через день в обед, а кроме того, я хочу теперь в коротких чертах  рассказать о целом периоде моей жизни, который длился не меньше восьми, а то и  десяти месяцев.    

По мере  того как мы привыкали друг к другу, мисс Хэвишем все больше разговаривала со  мной, расспрашивала, чему я учился и чем думаю заниматься, когда вырасту. Я  рассказал ей, что, наверно, пойду в подмастерья к Джо, и не раз говорил о том,  как мало я знаю и как мне хочется учиться. Я надеялся получить от нее помощь в  достижении этой заветной цели; но она не предлагала помочь мне, напротив – мое  невежество было ей, казалось, больше по душе. Она и денег мне никогда не  давала, только кормила каждый раз обедом и даже не упоминала о том, что  собирается как-нибудь оплатить мои услуги.    

Эстелла  всегда была тут же и всегда впускала и выпускала меня, но никогда больше не говорила:  «Можешь меня поцеловать». Порой она холодно терпела мое присутствие; порой  снисходила ко мне; порой держалась со мной совсем просто; порой с жаром  заявляла, что ненавидит меня. Мисс Хэвишем нередко спрашивала меня шепотом или  когда мы оставались одни: «Не правда ли, Пип, она все хорошеет и хорошеет?» И  когда я отвечал «да» (потому что так оно и было), это, казалось, доставляло ей  какую-то хищную радость. А когда мы играли в карты, мисс Хэвишем смотрела на нас,  ревниво наслаждаясь изменчивыми настроениями Эстеллы. И порой, когда настроения  эти менялись так быстро и так противоречили одно другому, что я окончательно терялся,  мисс Хэвишем обнимала ее с судорожной нежностью, и мне слышалось, будто она  шепчет ей на ухо: «Разбивай их сердца, гордость моя и надежда, разбивай их  сердца без жалости!»    

Работая  в кузнице, Джо любил напевать обрывки несложной песни с припевом «Старый Клем».  Нельзя сказать, чтобы это было очень благочестивым восхвалением святого  угодника и покровителя, каким Старый Клем считался по отношению к кузнецам.  Песня эта пелась в лад с ударами молота по наковальне и была не более как  поэтическим предлогом для упоминания почтенного имени Старого Клема. Так, мы  подбодряли друг друга: «Куй, ребята, не зевай – Старый Клем! Дружно разом  поддавай – Старый Клем! Звонче звон, громче стук – Старый Клем! Не жалей  крепких рук – Старый Клем! Раздувай огонь сильней – Старый Клем! Взвейтесь,  искры, веселей – Старый Клем!» Однажды, вскоре после появления кресла на  колесах, когда мисс Хэвишем вдруг приказала мне: «Ну же, спой что-нибудь,  спой!» – и, как всегда, нетерпеливо зашевелила пальцами, я, не переставая  катить кресло, неожиданно для самого себя затянул «Старого Клема». И наша песня  так понравилась мисс Хэвишем, что она стала мне подтягивать тихим печальным  голосом, словно во сне. После этого пение во время прогулок по комнатам вошло у  нас в обычай, и нередко к нам присоединялась Эстелла; но даже и в этих случаях  хор наш звучал так приглушенно, что малейшее дуновение ветра – и то отдалось бы  громче в старом мрачном доме. Что могло из меня получиться в такой обстановке?  Как могла она не повлиять на весь мой душевный склад? Удивительно ли, что,  когда я выходил на залитую солнцем улицу из желтой мглы этих комнат, в мыслях у  меня, так же как перед глазами, стоял туман?    

Возможно,  что я рассказал бы Джо про бледного молодого джентльмена, если бы в свое время  не наплел сгоряча столько небылиц, в чем сам же ему и сознался. А теперь я  побаивался, как бы Джо не усмотрел в бледном молодом джентльмене подходящего  седока для черной бархатной кареты, и поэтому ничего ему не рассказал. К тому  же болезненное нежелание выносить мисс Хэвишем и Эстеллу на чей-либо суд,  возникшее у меня с самого начала, с течением времени еще усилилось. Я не  доверял до конца никому, кроме Бидди; зато бедной Бидди я рассказал все. Почему  это выходило у меня само собой и почему Бидди слушала меня с таким интересом,  этого я тогда не знал, хотя теперь, кажется, знаю.    

Тем  временем в кухне у нас происходили военные советы, от которых раздражение, постоянно  владевшее мною, достигало почти невыносимого накала. Болван Памблчук частенько  заезжал к нам вечерком, чтобы потолковать с миссис Джо о моем будущем; и я,  честное слово, думаю (даже сейчас не испытывая при этом особых угрызений  совести), что с удовольствием вытащил бы чеку из его тележки, если бы только  сумел. Презренный этот человек отличался столь непроходимой тупостью, что не  мог говорить о моем будущем, не имея меня перед глазами – в качестве своего рода  наглядного пособия. Он вытаскивал меня (обычно за шиворот) из угла, где я  спокойно сидел на своей скамеечке, и, поставив перед огнем, словно мне  предстояло быть зажаренным или испеченным, начинал примерно так:    

– Вот,  сударыня, вот он! Вот мальчик, которого вы воспитали своими руками. Держи голову  выше, мальчик, и будь вечно благодарен своим благодетелям. Так вот, сударыня,  касательно этого мальчика… – После чего он грубо ерошил мне волосы (как уже  упоминалось, я с младенческих лет ни за кем не признавал такого права), все  время придерживая меня за рукав, – так что я своим дурацким видом мог  соперничать разве что с ним самим.    

А затем  они с моей сестрой пускались в такие нелепые рассуждения относительно мисс  Хэвишем и того, что она из меня и для меня сделает, что злые слезы жгли мне  глаза и меня так и подмывало кинуться на Памблчука и нещадно исколотить его.  Сестра моя во время этих разговоров обращалась ко мне так, словно каждый раз,  выражаясь фигурально, вырывала мне по зубу, в то время как Памблчук, сам себя  произведший в мои покровители, неодобрительно обозревал меня, как бы с грустью  убеждаясь, что, решив устроить мое счастье, он ввязался в весьма невыгодное  дело.    

Джо в  этих совещаниях не участвовал. Но во время их многое говорилось по его адресу,  ибо миссис Джо заметила, что затея взять меня из кузницы отнюдь не встречает в  нем сочувствия. По возрасту я уже вполне годился в подмастерья; и когда Джо  сидел, бывало, перед огнем, просунув кочергу между прутьями решетки и задумчиво  помешивая золу, сестра столь явственно распознавала в этом невинном занятии  выражение протеста, что налетала на него и, как следует встряхнув, выхватывала  у него из рук кочергу и отставляла в сторону. Разговоры эти неизменно заканчивались  самым неприятным образом. Ни с того ни с сего, без всякого к тому повода,  сестра вдруг обрывала неоконченный зевок и, словно только что обнаружив мое  присутствие, как коршун набрасывалась на меня со словами: «Ну! Хватит тебе тут  торчать! Марш в постель! Довольно мы с тобой „намучились на один вечер!“ Как  будто это я покорнейше просил их изводить меня до потери сознания.    

Так шла  наша жизнь в течение долгих месяцев, и казалось, что она будет идти так еще  долго; но однажды во время нашей прогулки мисс Хэвишем вдруг остановилась и, не  снимая руки с моего плеча, сказала неодобрительно:    

– Ты  сильно вырос, Пип.    

Я счел  нужным выразить с помощью задумчиво устремленного вдаль взора, что причиной  тому – обстоятельства, над которыми я не властен.    

Мисс  Хэвишем ничего больше не сказала; но скоро снова остановилась и посмотрела на меня;  потом это повторилось еще раз; а потом она словно помрачнела и насупилась. В  следующий мой приход, когда моцион наш был закончен и я благополучно доставил  ее к туалетному столу, она задержала меня нетерпеливым движением пальцев.    

– Скажи  мне еще раз, как зовут твоего кузнеца?    

– Джо  Гарджери, мэм.    

– Это  к нему ты должен был идти в подмастерья?    

– Да,  мисс Хэвишем.    

– Пожалуй,  сейчас для этого самое время. Как ты думаешь, захочет Гарджери прийти сюда с  тобой и принести ваш договор?    

Я высказал  твердую уверенность в том, что он будет весьма польщен этим приглашением.    

– Тогда  пускай придет.    

– В  какое время лучше, мисс Хэвишем?    

– Ах,  перестань! Что мне до времени? Пусть приходит поскорее и с тобой вместе.    

Когда я  вечером вернулся домой и передал Джо это поручение, сестра моя залютовала как  никогда раньше. Она спросила у меня и у Джо, не воображаем ли мы, что она –  половик у нас под ногами, и как мы смеем так с ней обращаться, и для какого же  общества, скажите на милость, она в таком случае годится? Когда поток вопросов,  подобных этим, иссяк, она швырнула в Джо подсвечником, разразилась громкими  воплями, вытащила из угла совок для мусора, – что всегда было зловещим  предзнаменованием, – надела свой толстый передник и начала яростно  наводить чистоту. Не удовлетворившись уборкой всухую, она вооружилась ведром и  шваброй и выжила нас из дома, так что мы долго стояли на заднем дворе, дрожа от  холода. Только в десять часов вечера мы осмелились потихоньку вернуться домой,  и тут она спросила Джо, почему он с самого начала не женился на чернокожей  рабыне? Бедный Джо ничего не ответил, он только молча стоял, теребя свои бакены  и удрученно поглядывая на меня, словно думал, что, может быть, это и в самом  деле было бы не в пример умнее.    

 Глава XIII    

     

Через  день после этого я с тяжелым сердцем наблюдал, как Джо облачается в свой воскресный  костюм, чтобы сопровождать меня к мисс Хэвишем. Однако поскольку он считал  парадный мундир совершенно необходимым для такого торжественного случая, не мне  было говорить ему, что он выглядит куда авантажнее в рабочем платье; к тому же  я знал, что он идет на эту муку исключительно ради меня, и только для меня он  подтянул сзади воротник сорочки так высоко, что волосы у него на макушке  поднялись в виде султана.    

За  завтраком сестра объявила о своем намерении отправиться в город вместе с нами,  с тем чтобы мы оставили ее у дяди Памблчука и зашли за ней, «когда покончим со  своими знатными леди», – план, от которого Джо, видимо, не ждал ничего  хорошего. Кузницу заперли на весь день, и Джо (как у него было в обычае в тех  чрезвычайно редких случаях, когда он не работал) мелом начертил на двери  короткое слово УШОЛ, а сбоку пририсовал стрелу, указующую, в каком направлении  он скрылся.    

Мы пошли  в город пешком. Сестра шагала впереди, в огромном касторовом капоре, и тащила с  собой корзину наподобие большой государственной печати, сплетенной из соломы, а  также, несмотря на то, что стояла прекрасная погода, – пару деревянных  калош, запасную шаль и зонтик. Не могу точно сказать, для чего она несла все это  добро – в виде ли добровольной епитимий или просто напоказ; но все же склоняюсь  к мысли, что ей хотелось похвастаться своим достоянием, – так Клеопатре  или другой залютовавшей властительнице могло прийти в голову выставить свои  сокровища на всенародное обозрение во время какого-нибудь праздничного шествия.    

Дойдя до  владений Памблчука, сестра пулей влетела в дом и оставила нас одних. Так как  было уже около полудня, мы с Джо сразу пошли к мисс Хэвишем. На звонок, как  всегда, вышла Эстелла, и Джо, едва завидев ее, снял шляпу и, держа ее за поля,  стал взвешивать в руках, словно имел особые основания бояться недовеса хотя бы  на одну восьмую унции.    

Эстелла,  не взглянув ни на меня, ни на Джо, повела нас знакомой мне дорогой; я шел  следом за нею, а Джо – за мной. Оглянувшись в длинном коридоре, я увидел, что  он все так же тщательно взвешивает свою шляпу и поспевает за мной огромными  шагами, но на цыпочках.    

Эстелла  сказала мне, чтобы мы оба вошли в комнату, и я, взяв Джо за обшлаг, подвел его  к мисс Хэвишем. Она сидела за своим туалетным столом и тотчас повернула голову  в нашу сторону.    

– Значит,  вы, – обратилась она к Джо, – муж сестры этого мальчика?    

Я никак  не думал, что мой милый Джо может быть так не похож на самого себя и так похож  на какую-то диковинную птицу: он стоял безмолвный, хохолок его растрепался, а  рот был открыт, словно он просил червяка.    

– Вы, –  повторила мисс Хэвишем, – муж сестры этого мальчика?    

Это было  очень досадно, но это было так: с начала и до конца последовавшего затем разговора  Джо упорно обращался не к мисс Хэвишем, а ко мне.    

– Дело-то  оно, видишь, как обстояло, Пип, – начал он, причем в тоне его сочетались  спокойная рассудительность, дружеская задушевность и тонкая вежливость  обращения, – я, значит, так-таки женился на твоей сестре, ну а до той поры  был, значит, это самое, с позволения сказать – холост.    

– Так, –  продолжала мисс Хэвишем. – И вы вырастили мальчика с тем, чтобы взять его  себе в подмастерья; правильно, мистер Гарджери?    

– Ты  сам знаешь, Пип, – отвечал Джо, – мы же с тобой всегда были друзьями  и сколько раз говорили, что вот, мол, как оно будет расчудесно. Но я еще то  скажу, Пип, что, ежели бы ты имел что против, – ну, к примеру, что работа  грязная и сажи много, – так неволить тебя никто не будет.    

– Мальчик  когда-нибудь говорил о своем нежелании работать? – спросила мисс Хэвишем. –  Он любит ваше ремесло?    

– Кому  же и знать, как не тебе, Пип, – отвечал Джо тоном еще более  рассудительным, задушевным и вежливым, – что ты только о том и мечтаешь  целый век. (Еще до того как были произнесены следующие слова, я понял, что Джо  вдруг усмотрел возможность почти дословно повторить свою эпитафию.) Ведь ты,  Пип, ученый и хороший человек, и ты о том мечтаешь целый век.    

Тщетно я  пытался довести до его сознания, что ему следует обращаться к мисс Хэвишем. Чем  больше я дергал его за рукав и хмурил брови, чтобы внушить ему это, тем  вежливее, рассудительнее и задушевнее он становился со мной.    

– Вы  принесли его бумаги? – спросила мисс Хэвишем.    

– Ну  как же, Пип, – отвечал Джо, словно считая ее вопрос излишним, – ты  ведь сам видел, как я клал их в шляпу, – так где же им и быть, как не  здесь? – С этими словами он достал бумаги и протянул их не мисс Хэвишем, а  мне. Боюсь, что в эту минуту я стыдился моего доброго Джо, – даже знаю  наверно, что я его стыдился, – ведь за стулом мисс Хэвишем стояла Эстелла,  и глаза ее озорно смеялись. Я взял бумаги из рук Джо и передал их мисс Хэвишем.    

– Мистер  Гарджери, – сказала она, просматривая мои документы, – вы не  рассчитывали получить плату за обучение мальчика?    

– Джо! –  воскликнул я укоризненно, ибо он молчал. – Что же ты не отвечаешь?    

– Пип! –  остановил он меня с огорчением и обидой. – Вот уж о чем бы тебе не след  меня спрашивать. Ты сам посуди, могу я что-нибудь тебе ответить, кроме как «нет  и нет»? Знаешь ведь, что нет, Пип, так чего же мне еще говорить?    

Мисс  Хэвишем взглянула на Джо так, словно понимала его куда лучше, чем я мог ожидать  при его нелепом поведении, и взяла с туалетного стола какой-то мешочек.    

– Пип  заработал здесь плату за свое ученье, – сказала она. – Вот, возьмите,  в этом мешочке двадцать пять гиней. Отдай их своему хозяину, Пип.    

Но Джо,  словно лишившись рассудка под воздействием этой удивительной комнаты и удивительной  ее обитательницы, даже теперь продолжал упорно обращаться ко мне.    

– Это  очень щедро с твоей стороны, Пип, – сказал Джо. – И великое тебе на  том спасибо, хотя, видит бог, ничего такого я не ждал и в мыслях даже никогда  не имел. А теперь, дружок, – продолжал он, и меня бросило в жар и в холод,  как будто фамильярное это обращение относилось к мисс Хэвишем, – а теперь,  дружок, за работу, и будем исполнять свой долг друг перед другом, и еще перед  теми, которые… твой щедрый подарок… передали… для спокойствия… некоторых…  которые никогда… – тут Джо явно почувствовал, что завяз обеими ногами в болоте,  однако сумел выкарабкаться и победоносно закончил: – А меня сохрани боже! –  Фраза эта показалась ему такой гладкой и убедительной, что он повторил ее еще  раз.    

– Прощай,  Пип! – сказала мисс Хэвишем. – Эстелла, проводи их.    

– Мне  больше не приходить, мисс Хэвишем? – спросил я.    

– Нет.  Теперь твой хозяин – Гарджери. Гарджери, на одно слово!    

Джо  задержался, и я, уже выходя за дверь, слышал, как она сказала ему отчетливо и  веско:    

– Мальчик  вел себя здесь очень хорошо, и это ему награда. Я уверена, что вы, как честный  человек, ни на что большее не рассчитываете.    

Как Джо  выбрался из ее комнаты, это навсегда осталось для меня загадкой; но я твердо помню,  что, выйдя в конце концов на лестницу, он, вместо того чтобы спускаться, стал  упорно стремиться вверх и не внимал никаким уговорам, так что мне пришлось за  руку свести его вниз. Еще через минуту калитка захлопнулась, ключ щелкнул в  замке, и Эстелла исчезла. Когда мы остались одни на светлой улице, Джо  попятился к стене и, прислонившись, чтобы не упасть, сказал: – Поди ж ты! –  Он стоял в этом положении очень долго, снова и снова повторяя свое «поди ж ты»,  и я уже начал опасаться, что он так и не придет в себя. Наконец он выразился  уже более пространно: – Поди ж ты, Пип, чудеса, да и только! – после чего  постепенно разговорился и сдвинулся с места.    

Я имею  основания предполагать, что под влиянием пережитой встряски мозги у Джо прояснились  и что по дороге к дому Памблчука он успел разработать некий хитроумный план.  Догадку мою подтверждает то, что произошло в гостиной у мистера Памблчука, где  моя сестра в ожидании нашего возвращения беседовала с ненавистным лабазником.    

– Ага! –  вскричала сестра, относя это приветствие к нам обоим. – Откуда явились,  что видели-слышали? Как это еще вы нас удостоили своим обществом, я уж думала,  вы теперь и знаться с нами, бедными, не захотите.    

– Мисс  Хэвишем…. – сказал Джо, пристально глядя на меня, словно силясь что-то  вспомнить, – велела – да не просто велела, а несколько раз напомнила,  чтобы, значит, передать от нее… как это она говорила-то, Пип, поклон или  почтение?    

– Поклон, –  сказал я.    

– Вот  и мне так помнилось, – подхватил Джо, – чтобы передать, значит, от  нее поклон миссис Дж. Гарджери…    

– А  что мне с него! – фыркнула сестра, впрочем весьма польщенная.    

– И  очень сожалеет, – продолжал Джо, все так же пристально глядя на  меня, – что как она, значит, слаба здоровьем, то не может… правильно я  говорю, Пип?    

– Доставить  себе удовольствие, – подсказал я.    

– Приглашать  в гости дам, – закончил Джо. И перевел дух.    

– Ишь  ты! – воскликнула сестра и взглянула на мистера Памблчука уже гораздо  более мягко. – Не отсох бы у нее язык сказать об этом пораньше, ну, да  лучше поздно, чем никогда. А что она дала этому сорванцу?    

– Ему, –  сказал Джо, – ничего не дала.    

Миссис  Джо уже готова была вспылить, но Джо предупредил ее.    

– А  что дала, – сказал Джо, – то дала его друзьям. «А друзьям, – так  она объяснила, – это значит, в руки его сестре миссис Дж. Гарджери». Так и  сказала: «Миссис Дж. Гарджери». Может, она и не знала, как это понимать, –  добавил он задумчиво, – то ли Джо, то ли Джейн.    

Сестра  поглядела на Памблчука, а тот потер подлокотники своего деревянного кресла и закивал  головой, поглядывая то на нее, то на огонь в камине с таким видом, будто  давным-давно все это знал.    

– Сколько  же ты получил? – спросила сестра и засмеялась – так-таки засмеялась!    

– Как  посмотрит почтеннейшая публика на десять фунтов? – осведомился Джо.    

– Не  плохо, – сухо ответила сестра. – Не ахти сколько, но не плохо.    

– Ну  так вот, больше, – сказал Джо. Бессовестный пройдоха Памблчук опять закивал  и поддакнул, потирая ручки своего кресла:    

– Больше,  сударыня.    

– Вы  что же, хотите сказать… – начала сестра.    

– Да,  сударыня, хочу, – сказал Памблчук, – но погодите минутку. Продолжай,  Джозеф. Ты молодец. Продолжай!    

– Как  посмотрит почтеннейшая публика, – снова заговорил Джо, – на двадцать  фунтов?    

– Ну,  это прямо-таки щедро, – отвечала сестра.    

– Так  вот, не двадцать фунтов, – сказал Джо, – а больше.    

Гнусный  лицемер Памблчук опять кивнул и подтвердил, снисходительно посмеиваясь:    

– Больше,  сударыня. Ай да Джозеф! Говори, говори, голубчик!    

– Чтобы  зря не тянуть да не томить, – сказал Джо и сияя подал мешочек  сестре, – вот. Тут двадцать пять фунтов.    

– Двадцать  пять фунтов, сударыня, – как эхо отозвался подлый мошенник Памблчук и  встал, чтобы пожать ей руку. – Кто же их и заслужил, как не вы (вспомните,  я всегда это говорил), а посему желаю вам всяческого благополучия!    

Остановись  он на этом, и то его злодейство вопияло бы к небу; но он еще усугубил свою вину  тем, что тут же взял меня под надзор, и его покровительственно-властный вид  оставил далеко позади все другие его преступления.    

– Вот  что, Джозеф и жена Джозефа, – сказал он, ухватив меня за руку повыше  локтя. – Я если что начал, и люблю доводить до конца, такой уж я человек.  Мальчика нужно записать в ученье незамедлительно. Я так считаю.  Незамедлительно.    

– Ах,  дядя Памблчук, – сказала сестра (зажав в руке мешочек с деньгами). –  мы вам по гроб жизни обязаны.    

– Полноте,  сударыня, – возразил окаянный торговец. – Кому же не приятно  доставлять другим удовольствие. А что до мальчика – надо его записать. Ведь я  всегда говорил, что позабочусь об этом.    

До  судебного присутствия было рукой подать, и мы тут же направились в ратушу,  чтобы по всем правилам определить меня в подмастерья к Джо. Я сказал «мы  направились», на самом же деле Памблчук силком подгонял меня вперед,  точь-в-точь как если бы я только что залез к кому-то в карман или поджег стог  сена. В суде у всех и создалось впечатление, будто я пойман с поличным; когда  Памблчук, толкая меня в спину, протискивался сквозь толпу, одни спрашивали:  «Что он натворил?», другие говорили: «Молод-то молод, да сразу видно –  отпетый». А один тихий, благожелательный на вид старичок даже сунул мне  тоненькую книжку, на обложке которой красовался явно злонамеренный молодой  человек, весь обвешанный кандалами, наподобие продавца сосисок, и стояло  заглавие: «Чтение заключенного».    

В ратуше  я увидел много интересного: здесь были ложи с высоким барьером – выше, чем в  церкви, – и из них выглядывали чьи-то лица; всемогущие судьи (один – в  пудреном парике) сидели в креслах, развалившись и скрестив руки, или нюхали  табак, или читали газеты, или писали, или подремывали: а на стенах висели  блестящие черные портреты, которые моему непросвещенному глазу показались  сделанными из карамели и липкого пластыря. Здесь-то, в одном из углов большой  залы, мой договор и был подписан, заверен и скреплен печатью, причем все это  время Памблчук крепко держал меня за локоть, словно мы зашли сюда по пути на  виселицу, чтобы сперва покончить со всеми мелкими формальностями.    

Выйдя  затем на улицу и кое-как избавившись от мальчишек, которые с восторгом ожидали,  что я буду подвергнут публичному наказанию здесь же, на площади, и очень  огорчились, убедившись, что я окружен друзьями, – мы возвратились к  Памблчуку. И тут сестра, вспомнив про двадцать пять гиней, пришла в такой  азарт, что заявила – вынь да положь ей по этому случаю обед в «Синем Кабане», и  пусть мистер Памблчук съездит на своей тележке за Хаблами и мистером Уопслом.    

На том и  порешили, и очень печально прошел для меня остаток этого дня. Ибо все они почему-то  считали, что я только порчу им праздник. Мало того, все они от нечего делать  спрашивали меня, почему я не веселюсь? И что мне оставалось, как не отвечать,  что я очень веселюсь, хотя какое уж там было веселье!    

Да, они  были взрослые и пользовались тем, что могли поступать как им угодно. Отъявленный  плут Памблчук даже уселся во главе стола, представляясь, будто это он всех  облагодетельствовал; а пустившись в разглагольствования по поводу того, что я  отдан в ученье, он злорадно поздравил всю компанию с тем обстоятельством, что  отныне я подлежу аресту, если буду играть в карты, пьянствовать, поздно  возвращаться домой, водить дружбу с кем не следует или же предаваться другим  порокам, – и договоре все это предусматривалось как нечто  неизбежное, – и, для вящей наглядности, велел мне стать рядом с ним на  стул.    

Что еще  запомнилось мне из этого торжества? Что они не давали мне уснуть, а чуть только  у меня начинали слипаться глаза, будили и приказывали веселиться. Что поздно вечером  мистер Уопсл декламировал оду Коллинза и бросал он оземь меч кровавый свой с  таким грохотом. что трактирный слуга прибежал сказать: «Приезжие из нижней залы  велели кланяться и напомнить, что здесь, мол, не „Привал циркачей“. Что по  дороге домой все были в наилучшем настроении, все распевали „Моя краса“, и  мистер Уопсл уверял раскатистым басом (в ответ на назойливое приставанье  запевалы, которому в этой песне обязательно нужно выведать у каждого всю его  подноготную), что да, это у него кудри вьются волной и что если говорить  начистоту, – то именно он и есть пилигрим молодой.    

И еще я  помню, как дома, в своей спаленке, я чувствовал себя глубоко несчастным и был  убежден, что никогда не полюблю ремесло кузнеца. Когда-то оно мне нравилось, но  теперь – другое дело.    

 Глава XIV    

     

Бесконечно  тяжело стыдиться родного дома. Возможно, что это – заслуженное наказание за  черную неблагодарность, лежащую в основе такого чувства; но что это бесконечно  тяжело – я знаю по опыту.    

Родной  дом никогда не был для меня особенно приятным местом, – этому мешал крутой  нрав моей сестры. Но дом был освящен присутствием Джо и до сих пор не внушал  мне сомнений. Я верил, что наша гостиная не хуже самого изысканного салона; я  верил, что парадная дверь – таинственные врата в храм господень и что ритуал их  открытия сопровождается жертвоприношением из жареных кур; я верил, что наша  кухня – помещение если и не роскошное, то вполне порядочное; я верил, что  кузница – сверкающий путь к самостоятельной жизни, к жизни взрослого мужчины.  Одного года было достаточно, чтобы все это изменить. Теперь наше жилище  казалось мне грубым и обыкновенным, и я бы ни за что на свете не хотел, чтобы  его увидели мисс Хэвишем и Эстелла.    

В какой  мере я сам был в ответе за эти недостойные мысли, а в какой мере мисс Хэвишем  или моя сестра – это сейчас не важно ни для меня, ни для кого другого. Перемена  во мне совершилась. Хорошо это было или плохо, простительно или не  простительно, но это было так.    

Прежде  мне казалось, что день, когда я, засучив рукава, пойду наконец в кузницу в  качестве подмастерья Джо, преисполнит меня гордости и счастья. Теперь, когда  моя мечта сбылась, я чувствовал только, что весь пропитан мелкой угольной пылью  и что сердце мне давит груз воспоминаний, неизмеримо более тяжелый, чем  наковальня. И впоследствии у меня (как, вероятно, почти у всех) бывало  ощущение, словно плотный занавес скрыл все, что есть в жизни интересного и прекрасного,  оставив мне только тупую, нудную боль. Но никогда этот занавес не был таким  густым и тяжелым, как в те дни, когда я только что ступил на свой жизненный  путь и он протянулся передо мной, прямой и безотрадный.    

Я помню,  что в последующие месяцы не раз стоял на кладбище воскресными вечерами, когда  на землю спускалась темнота, и, глядя на овеянные ветром болота, расстилавшиеся  передо мной, улавливал в них какое-то сходство с моей жизнью: и тут и там все  ровно и скучно, а где-то вдали – неведомая дорога, и туман, и море. Таким  подавленным я чувствовал себя с самого первого дня моего ученичества; но я с  радостью вспоминаю, что Джо за все это время не услышал от меня ни слова  жалобы. Пожалуй, только это я и вспоминаю с радостью, когда думаю о себе в те  годы.    

Ибо хотя  то, что я хочу сейчас добавить, непосредственно касается меня, но заслуга тут  не моя, а одного только Джо. Не моя преданность, а преданность Джо удержала  меня от попытки убежать из дому и пойти в солдаты или наняться на корабль. Не  потому, что мне было присуще трудолюбие и чувство долга, а потому, что оно было  присуще Джо, я работал пусть неохотно, но достаточно усердно. Невозможно  сказать, как далеко распространяется влияние честного, душевного, преданного  своему долгу человека; но вполне возможно почувствовать, как оно и тебя согревает  на своем пути, и я твердо знаю: все, что было в моем ученичестве хорошего,  вложил в него неунывающий работяга Джо, а не его беспокойный, вечно недовольный  фантазер-подмастерье.    

Кто  скажет, чего мне недоставало? Что до меня, то я и сам этого не знал! Я  содрогался при мысли, что как-нибудь в недобрый час, подняв голову от грубой и  грязной работы, я вдруг увижу, что из-за деревянной створки окна в кузницу  заглядывает Эстелла. Меня преследовал страх, что рано или поздно она застанет  меня в таком виде – с черным лицом и черными руками – и будет злобно радоваться  и презирать меня. Сколько раз, когда темными вечерами я стоял у мехов и мы пели  «Старого Клема», и при воспоминании о том, как мы певали у мисс Хэвишем, мне  мерещилось в огне лицо Эстеллы, ее развевающиеся кудри и надменный  взгляд, – сколько раз я, бывало, оглядывался на черные прорезы отворенных  окон, и мне чудилось – вот только что, на моих глазах, исчезло за косяком ее  лицо, и верилось, что она наконец пришла. А после того, когда мы,  наработавшись, являлись на кухню ужинать, и кухня и ужин казались мне особенно  убогими, и в глубине своей недостойной души я больше чем когда-либо стыдился  родного дома.    

 Глава XV    

     

Поскольку  я уже с трудом умещался в комнате двоюродной бабушки мистера Уопсла, обучение  мое у этой нелепой старушки прекратилось. Однако это произошло не раньше, чем  Бидди передала мне все свои познания – от тетрадки-прейскуранта до шуточной  песенки, которую она как-то купила за полпенса. Правда, более или менее  понятными были в этом литературном произведении только первые строчки:    

     

Я  в Лондон поехал на два дня, Ту-роль лу-роль, Ту-роль лу-роль,    

До  нитки там обобрали меня, Ту-роль лу-роль, Ту-роль лу-роль,.. –    

     

но все  же я, в своем стремлении к свету науки, добросовестно выучил эти стихи наизусть  и, сколько помню, не сомневался в их достоинствах, хотя мне и казалось (да и до  сих пор кажется), что всяких «ту-роль лу-роль» там было многовато по сравнению  с высокой поэзией. Томимый жаждой знаний, я обратился к мистеру Уопслу с  просьбой уделить мне несколько капель этого нектара, на что он милостиво  согласился. Оказалось, однако, что я нужен ему только как статист, – чтобы  было кому грозить и противоречить, кого обнимать, душить, обливать слезами,  колоть кинжалом и швырять оземь; поэтому я вскоре отказался от такого курса  обучения, но мистер Уопсл в своем поэтическом раже успел-таки нанести мне  довольно серьезные увечья.    

Всем,  что я узнавал нового, я старался делиться с Джо. Эти слова звучат так  благородно, что я вынужден их разъяснить. Я хотел немножко обтесать и  просветить Джо, чтобы он стал более достойным моего общества и меньше заслуживал  осуждения Эстеллы.    

Классной  нам служила старая батарея на болотах, а учебными пособиями – аспидная доска и  грифель, да еще неизменная трубка Джо. Не было случая, чтобы Джо хоть  что-нибудь запомнил от воскресенья до воскресенья или приобрел с моей помощью  хоть какие-нибудь крохи знаний. Но трубку свою он курил на батарее с еще более  сосредоточенным видом, чем где бы то ни было – прямо-таки с ученым видом,  словно чувствовал, что делает огромные успехи. Милый Джо! От души надеюсь, что  он действительно это чувствовал.    

Здесь  было хорошо, спокойно; за земляным валом скользили белые паруса, и во время отлива  мне представлялось порою, что это затонувшие корабли все еще плывут куда-то по  дну реки. Глядя, как суда уходят к морю, развернув свои белые крылья, я всегда  почему-то думал о мисс Хэвишем и Эстелле; то же бывало, когда луч солнца косо  падал на далекое облако, или на парус, или на зеленый склон холма. Казалось,  мисс Хэвишем, и Эстелла, и странный дом, в котором они жили своей странной  жизнью, присутствуют во всем, что есть в мире прекрасного.    

Как-то  раз, когда Джо. с наслаждением попыхивая трубкой, так расхвастался своей «тупостью»,  что пришлось на сегодня оставить его в покое, я долго лежал на валу, уперев  подбородок в ладони, улавливая смутные очертания мисс Хэвишем и Эстеллы повсюду  вокруг, даже в поле и в небе, а потом отважился наконец сказать вслух то, что  уже давно не выходило у меня из головы.    

– Джо, –  сказал я. – как ты думаешь, не следует ли мне навестить мисс Хэвишем?    

– Да  как тебе сказать, – задумчиво протянул Джо. – А зачем?    

– Зачем?  Ну, зачем вообще ходят в гости?    

– Бывает,  Пип, что и неизвестно, зачем ходят. Но я-то говорю про мисс Хэвишем. Как бы она  не подумала, что тебе от нее чего-нибудь нужно, что ты вроде как чего-то ждешь  от нее.    

– А  разве я не могу сказать, что ничего такого нет?    

– Можешь,  дружок, – сказал Джо. – И она может тебе поверить. Ну, а может и не  поверить.    

Джо, так  же как и я, почувствовал, что попал в точку, и стал усердно раскуривать трубку,  чтобы не ослабить свой довод повторением.    

– Видишь  ли, Пип, – продолжал он, когда эта опасность миновала, – мисс Хэвишем  поступила с тобой честно-благородно. А когда она поступила с тобой  честно-благородно, то подозвала меня к себе и сказала, что это, мол, все.    

– Да,  Джо. Я слышал.    

– Все, –  повторил Джо необычайно веско.    

– Да,  Джо. Я же тебе говорю, я слышал.    

– Это  я к тому, Пип, что она скорее всего так это понимала: на том, мол, и  кончим! – Хватит! – Мне на север, а вам на юг! – Разойдись!    

Я и сам  об этом думал, и открытие, что Джо думает так же, отнюдь не обрадовало  меня, – оно лишь подтвердило мои догадки.    

– Но  послушай, Джо.    

– Слушаю,  дружок.    

– Ведь  я уже почти год как стал подмастерьем, а ни разу еще не поблагодарил мисс Хэвишем,  не справился о ее здоровье, не показал, что помню ее.    

– Это  ты верно говоришь, Пип; но только что ж, ежели, скажем, снести ей полный набор  подков, четыре штуки, так не знаю, на что они ей, четыре-то штуки, когда там  копыт днем с огнем не сыщешь.    

– Я  не в этом смысле говорю, Джо. Я и не думал ей ничего дарить.    

Но Джо,  раз напав на мысль о подарке, не мог так легко с ней расстаться.    

– Опять  же, – сказал он, – ежели бы, значит, помочь тебе выковать ей новую  цепь на парадную дверь – либо гросс шурупов с гайками – либо какую безделку для  хозяйства, ну, там, вилку каминную, булочки доставать, или рашпер, в случае ей  рыбки поджарить захочется…    

– Я  не думал ей ничего дарить, Джо!    

– Так  вот, – сказал Джо, продолжая развивать свою мысль, словно я горячо за нее  ухватился. – На твоем месте, Пип, я бы и не стал ничего дарить. Право, не  стал бы. Ну, сам посуди, к чему ей дверная цепь, когда у нее дверь и так всегда  на цепи? На шурупы еще неизвестно, как она посмотрит. Каминная вилка – тут  нужна медь, с этим тебе не справиться. Ну, а если взять рашпер, так это и  самому отличному мастеру не отличиться, потому что рашпер – он и есть  рашпер, – говорил Джо терпеливо и внушительно, словно решив во что бы то  ни стало рассеять мое прочно укоренившееся заблуждение, – и задумай ты  сделать что угодно, а хочешь не хочешь, все равно у тебя рашпер получится, и уж  тут хоть тресни, ничего не поделаешь…    

– Джо,  голубчик! – вскричал я, в отчаянии хватая его за рукав. – Ну,  довольно! У меня и в мыслях не было что-нибудь дарить мисс Хэвишем.    

– Вот-вот, –  подтвердил Джо, словно только этого и добивался. – И поверь моему слову,  Пип, ты, дружок, совершенно прав.    

– Да,  Джо. Только я вот что хотел сказать: ведь работы у нас сейчас не очень много,  так, может, ты завтра с полдня отпустишь меня, и я бы сбегал в город навестить  мисс Эст… Хэвишем.    

– Только  звать-то ее не мисс Эстэвишем, Пип, – серьезно заметил Джо, – разве  что недавно переименовали.    

– Знаю,  знаю, Джо. Это я просто обмолвился. Так как же ты считаешь, Джо?    

Выяснилось,  что Джо считает, что раз я считаю это желательным, он тоже так считает. Однако  он особо оговорил, что если меня примут не очень сердечно и не будут настаивать  на повторении моего визита, хотя бы и предпринятого без всякой задней мысли, но  единственно из благодарности, – пусть тогда моя первая попытка поддержать  знакомство будет и последней. Это условие я обещал свято соблюсти.    

Я еще не  упоминал о том, что у Джо был наемный работник, парень по фамилии Орлик. Он  утверждал, что при крещении ему дали имя Долдж, – явная фантазия; судя по  его упрямому, скверному характеру, я полагаю, что и сам он отнюдь не обольщался  на этот счет, а скорее выдумал себе такое имя, чтобы насмеяться над  деревенскими легковерами и невеждами. Это был смуглый, широкоплечий, нескладный  детина, человек огромной силы, неуклюжий и разболтанный в движениях и походке.  Даже на работу он являлся с таким видом, будто случайно забрел в кузницу. Когда  же он уходил обедать к «Трем Веселым Матросам» или вечером отправлялся восвояси,  он убредал прочь, что твой Каин или Вечный жид, словно понятия не имел, куда  идет, и не намерен был возвращаться обратно. Жил он на болоте, у сторожа при  шлюзе, и в будние дни не спеша прибредал по утрам из этого своего логова, –  руки в карманах, узелок с завтраком, подвешенный на шее, болтается за спиной. А  по воскресеньям он с утра до вечера валялся на плотине у шлюза или стоял,  прислонившись к какому-нибудь сараю или стогу сена. По улице он брел, глядя  себе под ноги; когда же его окликали или какая-нибудь другая причина заставляла  его поднять голову, он глядел на мир таким недовольным и озадаченным взглядом,  словно единственное, над чем он когда-либо задумывался, было то, как странно и  обидно, что он никогда ни о чем не думает.    

Угрюмый  этот парень шибко меня недолюбливал. Когда я был еще совсем маленьким и всего  боялся, он уверял меня, что в темном углу кузницы живет дьявол, с которым он на  короткой ноге, а также, что каждые семь лет огонь в горне полагается разжигать  живым мальчиком, так что я свободно могу считать себя растопкой. Когда я  поступил к Джо в подмастерья, Орлик, возможно, у сердился в давнишнем своем  подозрении, что со временем я займу его место; как бы то ни было, он еще больше  невзлюбил меня. Правда, неприязнь его никогда не выражалась открыто в  каких-нибудь словах или поступках; но я замечал, что он всегда норовит бить  молотом так, чтобы искры летели в мою сторону, а стоило мне запеть «Старого  Клема», как он начинал подтягивать, и обязательно не в лад.    

Когда я  на следующий день напомнил Джо про его обещание дать мне полдня свободных,  Долдж Орлик это слышал. В ту минуту он ничего не сказал, потому что был занят:  они с Джо только что начали обрабатывать полосу раскаленного железа, а я стоял  у мехов; но немного погодя он оперся на свой молот и заговорил:    

– Это  что же, хозяин, выходит – вы только одному из нас поблажку даете? Раз отпускаете  Пипа, надо и старого Орлика отпустить.    

Ему было  лет двадцать пять, не больше, но он всегда говорил о себе как о дряхлом  старике.    

– А  на что тебе полдня свободных? – спросил Джо.    

– Мне  на что? А ему на что? Чем я хуже его?    

– Пип  сегодня идет в город, – сказал Джо.    

– Ну,  значит, и старый Орлик идет в город, – заявил тот, ничуть не  смущаясь. – Что он, один только может идти в город? Чай не он один может  идти в город?    

– Не  кипятись, – сказал Джо.    

– Захочу  и буду, – проворчал Орлик. – Скажи пожалуйста, в город идет. Ну, так  как же, хозяин? Не хорошо любимчикам-то поблажки давать. Это понимать надо.    

Поскольку  хозяин отказался обсуждать этот вопрос, пока у работника не улучшится настроение,  Орлик ринулся к горну, выхватил докрасна раскаленный железный брус, нацелился,  точно хотел проткнуть меня им насквозь, покрутил его над моей головой, положил  на наковальню, расплющил в блин (словно это я, подумалось мне, а искры – брызги  моей крови) и наконец доработавшись до того, что сам раскалился докрасна, а  железо остыло, снова оперся на свой молот и сказал:    

– Так  как же, хозяин?    

– Успокоился? –  спросил Джо.    

– Успокоился, –  буркнул старый Орлик.    

– Ладно. –  решил Джо. – Работник ты, можно сказать, усердный, не хуже других, ну, а  сегодня уж будем все с полдня отдыхать.    

Моя сестра,  все это время стоявшая под окном, – она была мастерица шпионить и подслушивать, –  немедленно просунула голову в кузницу.    

– Ну,  не дурак ли! – налетела она на Джо. – На целых полдня отпускаешь  такого бездельника. Видно, лишних денег много завелось – ни за что жалованье  платишь. Эх, мне бы быть над ним хозяином.    

– Вам  только дай, вы бы над кем угодно стали хозяином, – отозвался Орлик с  недоброй усмешкой.    

(– Не  трогай ее, – пригрозил Джо.)    

– Уж  я бы справилась со всеми олухами и мерзавцами, – крикнула сестра, распаляя  в себе ярость. – А уж если бы справилась с олухами, значит и с твоим  хозяином бы справилась, потому он всем олухам олух. А если бы справилась с  мерзавцами, значит справилась бы и с тобой, потому второго такого урода и  мерзавца ни у нас, ни за морем не сыщешь. Вот!    

– Ох  и ведьма же вы, тетка Гарджери, – проворчал работник. – Не диво, что  в мерзавцах толк понимаете.    

(– Не  трогай ее, говорю, – пригрозил Джо.)    

– Ты  что сказал? – взвизгнула сестра. – Нет, ты что сказал? Что он мне  сказал, Пип, а? Как этот Орлик обозвал меня при живом-то муже? Ах! Ах!  Ах! – С каждым разом она взвизгивала все громче; и здесь я должен  заметить, что поведение моей сестры, как, впрочем, и всех сварливых женщин,  каких мне приходилось встречать, нельзя оправдывать неукротимой страстностью  натуры: я положительно утверждаю, что сестра не впадала в неистовство, а  сознательно и ценою немалых усилий доводила себя до этого состояния, проходя  при этом через определенные стадии. – Каким он словом меня обозвал при  гнусном человеке, который дал обет беречь и лелеять свою жену? Ох! Держите  меня! Ох!    

– У-у, –  сквозь зубы проворчал работник. – Я бы тебя подержал, будь ты моей женой.  Подержал бы головой под краном, живо бы вся дурь соскочила.    

(– Я  кому говорю, не трогай ее, – пригрозил Джо.)    

– Ох!  Вы только послушайте, люди добрые! – завопила сестра, всплескивая  руками, – это была у нее следующая стадия. – Вы только послушайте,  как он меня честит, этот Орлик! Да в моем же доме! Да замужнюю женщину! Да при  живом-то муже! Ох! Ох!    

И тут,  испустив еще несколько воплей и еще несколько раз всплеснув руками, она стала  бить себя в грудь и хлопать по коленям, сорвала с головы чепец и начала рвать  на себе волосы, а это уже была у нее последняя стадия на пути к полному  исступлению. Преуспев в своем намерении и окончательно уподобившись фурии, она  метнулась к двери, которую я, однако, по счастью успел запереть.    

Что мог  сделать бедняга Джо, видя, что его замечания в скобках не оказывают никакого действия?  Подступив к своему работнику, Джо пожелал узнать, как тот смеет становиться  между ним и миссис Джо, после чего предложил немедленно «выходить» и показать,  что он не трус. Старый Орлик почувствовал, что ничего другого ему не остается,  и занял оборонительную позицию; и, не потрудившись даже снять грязные,  прожженные фартуки, они схватились, как два великана. Но если и был во всей  округе человек, способный долго выдержать натиск Джо, я этого человека не  видел. Очень скоро Орлик, словно у него было не больше сил, чем у бледного  молодого джентльмена, уже валялся в куче золы, не проявляя ни малейшего желания  подняться. Тогда Джо отпер дверь, подхватил на руки мою сестру, замертво  упавшую под окном (думаю, впрочем, что сперва она досмотрела, чем кончится  драка), отнес ее в дом и уложил в постель, умоляя прийти в себя, в то время как  она, отчаянно отбиваясь, все норовила вцепиться ему в волосы. Затем наступила  та особенная тишина, какая обычно сменяет всякую бурю; и тогда я пошел к себе  наверх переодеваться, испытывая смутное чувство, всегда связанное у меня с такими  минутами затишья, – чувство, будто сегодня воскресенье и кто-то умер.    

Когда я  опять сошел вниз, Джо и Орлик подметали в кузнице, и ничто не напоминало о недавнем  побоище, только у Орлика была рассечена ноздря, отчего лицо его не стало ни  выразительнее, ни красивее. Из погреба «Веселых Матросов» прибыл кувшин пива, и  хозяин с работником по очереди прикладывались к нему, как добрые друзья. Джо,  которого всеобщее успокоение настроило на философский лад, вышел проводить меня  на дорогу и напутствовал душеспасительным замечанием: