1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Оливер  добрался до перелаза, которым кончалась тропинка, и снова вышел на большую  дорогу. Было восемь часов. Хотя от города его отделяло почти пять миль, но до полудня  он бежал, прячась за изгородями, опасаясь, что его преследуют и могут  настигнуть. Наконец, он сел отдохнуть у придорожного столба и впервые задумался  о том, куда ему идти и где жить.    

На  столбе, у которого он сидел, было начертано крупными буквами, что отсюда до  Лондона ровно семьдесят миль. Эта надпись вызвала у мальчика вереницу мыслей.  Лондон!.. Величественный, огромный город!.. Никто – даже сам мистер Бамбл –  никогда не сможет отыскать его там! Старики в работном доме говаривали, что ни  один толковый парень не будет нуждаться, живя в Лондоне, и в этом большом  городе существуют такие способы зарабатывать деньги, о каких понятия не имеют  люди, выросшие в провинции. Это было самое подходящее место для бездомного  мальчика, которому придется умереть на улице, если никто ему не поможет. Когда  эти мысли пришли ему в голову, он вскочил и снова зашагал вперед.    

Расстояние  между ним и Лондоном уменьшилось еще на добрые четыре мили, прежде чем он  сообразил, сколько он должен претерпеть, пока достигнет цели своего  путешествия. Слегка замедлив шаги, он задумался о том, как ему туда добраться.  В узелке у него была корка хлеба, грубая рубашка и две пары чулок. Кроме того,  в кармане был пенни – подарок Сауербери после каких-то похорон, на которых  Оливер особенно отличился. «Чистая рубашка, – подумал Оливер, – вещь  прекрасная, так же как две пары заштопанных чулок и пенни; но от этого мало  пользы тому, кто должен пройти шестьдесят пять миль в зимнюю пору».    

Оливер,  как и большинство людей, отличался чрезвычайной готовностью и уменьем подмечать  трудности, но был совершенно беспомощен, когда нужно было придумать  какой-нибудь осуществимый способ их преодолеть. И после долгих размышлений,  оказавшихся бесплодными, он перебросил свой узелок через другое плечо и  поплелся дальше.    

В тот  день Оливер прошел двадцать миль, и за все это время у него во рту не было  ничего, кроме сухой корки хлеба и воды, которую он выпросил у дверей  придорожного коттеджа. Когда стемнело, он свернул на луг и, забравшись в стог  сена, решил лежать здесь до утра. Сначала ему было страшно, потому что ветер  уныло завывал над оголенными полями. Ему было холодно, он был голоден и никогда  еще не чувствовал себя таким одиноким. Но, очень устав от ходьбы, он скоро заснул  и забыл о своих невзгодах.    

К утру  он озяб, окоченел и был так голоден, что поневоле обменял свой пенни на  маленький хлебец в первой же деревне, через которую случилось ему проходить. Он  прошел не больше двенадцати миль, когда снова спустилась ночь. Ступни его ныли,  и от усталости подкашивались ноги. Прошла еще одна ночь, которую он провел в  холодном, сыром месте, и ему стало еще хуже; когда наутро он тронулся в путь,  то едва волочил ноги.    

Он  подождал у подножия крутого холма, пока приблизится почтовая карета, и попросил  милостыню у пассажиров, сидевших снаружи, но мало кто обратил на него внимание,  да и те сказали, чтобы он подождал, пока они поднимутся на вершину холма, а  тогда они посмотрят, так ли он быстро побежит, чтобы получить полпенни. Бедный  Оливер старался не отставать от кареты, но потерпел неудачу: он очень устал, и  у него болели ноги. Наружные пассажиры спрятали в карман свои полпенни, заявив,  что он – ленивый щенок и ровно ничего не заслуживает. И карета с грохотом укатила,  оставив за собой только облако пыли.    

В  некоторых деревнях были прибиты большие цветные доски с предупреждением всем,  кто просит милостыню в этой округе, что им грозит тюрьма. Оливера это всякий  раз очень пугало, и он спешил поскорее покинуть эти места. В других деревнях он  стоял у гостиниц и горестно смотрел на прохожих; обычно это кончалось тем, что  хозяйка гостиницы приказывала одному из форейторов, слонявшихся поблизости,  прогнать мальчишку, потому что – в этом она уверена – он хочет что-нибудь  стащить. Если он просил милостыню у двери фермера, в девяти случаях из десяти  грозили натравить на него собаку, а когда он просовывал нос в лавку, заходила  речь о бидле, после чего у Оливера от страха пересыхало во рту, а ведь  частенько у него во рту ничего, кроме слюны, не бывало.    

В конце  концов не будь добросердечного сторожа у заставы и милосердной старой леди, страдания  Оливера закончились бы гораздо скорее, так же как и страдания его матери, –  иными словами, он упал бы мертвым на королевской большой дороге. Но сторож у  заставы накормил его хлебом и сыром, а старая леди, внук которой, потерпев  кораблекрушение, скитался босой в какой-то далекой стране, пожалела бедного  сироту и дала ему то немногое, что могла уделить; и самое главное, она подарила  ему добрые, ласковые слова и слезы сочувствия и сострадания, запавшие в душу Оливера  глубже, чем все перенесенные им доселе мучения.    

На  седьмой день после ухода из родного города Оливер, прихрамывая, медленно вошел  рано утром в городок Барнет. Ставни на окнах были закрыты, улицы пустынны:  никто еще не просыпался для повседневных дел. Солнце вставало во всем своем  великолепии, но свет заставил Оливера только сильнее почувствовать свое полное  одиночество и заброшенность, когда он с окровавленными ногами, покрытый пылью,  сидел на ступеньках у какой-то двери.    

Постепенно  начали открываться ставни; поднялись шторы на окнах, и на улице появились прохожие.  Иные на минутку приостанавливались и смотрели на Оливера или на ходу  оборачивались, чтобы взглянуть на него; но никто не пришел ему на помощь и не  спросил, как он сюда попал. У него не хватало духу просить милостыню. И он  по-прежнему сидел у двери.    

Долго он  сидел, съежившись, на ступеньке, удивляясь количеству трактиров (в каждом  втором доме города Барнета помещалась таверна, большая или маленькая),  равнодушно посматривая на проезжающие мимо кареты и размышляя о том, как  странно, что им ничего не стоит проделать в несколько часов то, на что ему  понадобилась целая неделя, в течение которой он проявил мужество и решимость,  несвойственные его возрасту. Вдруг он заметил мальчика, который, безучастно  пройдя мимо него несколько минут назад, вернулся и теперь очень пристально  следил за ним с противоположной стороны улицы. Сначала он не придал этому  значения, но мальчик так долго занимался наблюдением, что Оливер поднял голову  и тоже посмотрел на него в упор. Тогда мальчик перешел улицу и, подойдя к  Оливеру, сказал:    

– Эй,  парнишка! Какая беда стряслась?    

Мальчик,  обратившийся с этим вопросом к юному путешественнику, был примерно одних с ним  лет, но казался самым удивительным из всех мальчиков, каких случалось встречать  Оливеру. Он был курносый, с плоским лбом, ничем не примечательной физиономией и  такой грязный, каким только можно вообразить юнца, но напускал на себя важность  и держался как взрослый. Для своих лет он был мал ростом, ноги у него были кривые,  а глазки острые и противные. Шляпа едва держалась у него на макушке, ежеминутно  грозя слететь; это случилось бы с ней не раз, если бы ее владелец не имел  привычки то и дело встряхивать головой, после чего шляпа водворялась на прежнее  место. На нем был сюртук взрослого мужчины, доходивший ему до пят. Обшлага он  отвернул до локтя, выпростав кисти рук из рукавов, по-видимому с той целью,  чтобы засунуть их с вызывающим видом в карманы плисовых штанов, ибо руки он  держал в карманах. Вообще это был самый развязный и самоуверенный молодой  джентльмен, ростом около четырех футов шести дюймов и в блюхеровских башмаках[14].    

– Эй,  парнишка! Какая беда стряслась? – сказал сей странный молодой джентльмен  Оливеру.    

– Я  очень устал и проголодался, – со слезами на глазах ответил Оливер. –  Я пришел издалека. Я иду вот уже семь дней.    

– Семь  дней! – воскликнул молодой джентльмен. – Понимаю. По приказу клюва,  да? Но, кажется, – добавил он, заметив удивленный взгляд Оливера, –  ты не знаешь, что такое клюв, приятель?    

Оливер  скромно ответил, что, по его сведениям, упомянутое слово обозначает рот у птиц.    

– До  чего же он желторотый! – воскликнул молодой джентльмен. – Да ведь клюв  – это судья! И если идешь по приказу клюва, то идешь не прямо вперед, а к  петле, и с нее уж не сорваться. Ты никогда не бывал на ступальном колесе?[15]    

– На  каком колесе? – спросил Оливер.    

– На  каком? Да, конечно, на ступальном, на том самом, которое занимает так мало  места, что может вертеться в каменном кувшине. И чем лучше оно работает, тем  хуже приходится людям, потому что, если людям хорошо живется, для него не найти  рабочих… Но послушай, – продолжал молодой джентльмен, – тебе нужно  задать корму, и ты его получишь. Я и сам теперь на мели – только и есть у меня,  что боб да сорока[16],  но уж коли на то пошло, я раскошелюсь. Вставай-ка! Ну!.. Вот так!.. В  путь-дорогу!    

Молодой  джентльмен помог Оливеру подняться и повел его в ближайшую мелочную лавку, где  купил ветчины и половину четырехфунтовой булки, или, как он выразился, «отрубей  на четыре пенса»; ветчина сохранялась от пыли благодаря хитроумной уловке,  заключавшейся в том, что из булки вытаскивали часть мякиша, а вместо него  запихивали ветчину. Взяв хлеб под мышку, молодой джентльмен свернул в небольшой  трактир и прошел в заднюю комнату, служившую распивочной. Сюда, по распоряжению  таинственного юнца, была принесена кружка пива, и Оливер, воспользовавшись  приглашением своего нового друга, принялся за еду и ел долго и много, а в это  время странный мальчик посматривал на него с величайшим вниманием.    

– Идешь  в Лондон? – спросил странный мальчик, когда Оливер, наконец, покончил с  едой.    

– Да.    

– Квартира  есть?    

– Нет.    

– Деньги?    

– Нет.    

Странный  мальчик свистнул и засунул руки в карманы так глубоко, как только позволяли  длинные рукава.    

– Вы  живете в Лондоне? – спросил Оливер.    

– Да,  когда бываю у себя дома, – ответил мальчик. – Ты бы не прочь отыскать  какое-нибудь местечко, чтобы переночевать там сегодня, верно?    

– Очень  хотел бы, – ответил Оливер. – Я не спал под крышей с тех пор, как  ушел из своего городка.    

– Нечего  тереть из-за этого глаза, – сказал молодой джентльмен. – Сегодня  вечером я должен быть в Лондоне, а там у меня есть знакомый, почтенный старый  джентльмен, который приютит тебя даром и сдачи не потребует, – конечно,  если ему тебя представит джентльмен, которого он знает. А разве он меня не  знает? О нет! Совсем не знает! Нисколько! Разумеется!    

Молодой  джентльмен улыбнулся, давая понять, что последние замечания были шутливо-ироническими,  и допил пиво.    

Неожиданное  предложение дать приют было слишком соблазнительно, чтобы его отклонить. К тому  же за ним тотчас же последовало уверение, что упомянутый старый джентльмен  несомненно подыщет Оливеру хорошее место в самое ближайшее время. Это повело к  более дружеской и задушевной беседе, из которой Оливер узнал, что его друга  зовут Джек Даукинс и что он пользуется особой любовью и покровительством  вышеупомянутого пожилого джентльмена.    

Наружность  мистера Даукинса вряд ли свидетельствовала в пользу удобств, какие его патрон  предоставлял тем, кого брал под свое покровительство. Но так как он вел  довольно легкомысленные и развязные речи и вдобавок признался, что среди  близких своих друзей больше известен под шутливым прозвищем «Ловкий Плут»,  Оливер заключил, что это беззаботный и беспутный малый, на которого поучения  его благодетеля до сей поры не возымели действия. Находясь под этим впечатлением,  он втайне решил поскорее заслужить доброе мнение старого джентльмена, и если  Плут окажется неисправимым, что было более чем вероятно, он уклонится от чести  поддерживать с ним знакомство.    

Так как  Джек Даукинс не хотел войти в Лондон, пока не стемнеет, то они ждали  одиннадцати часов и только тогда подошли к заставе у Излингтона. От «Ангела»[17] они свернули  на Сент-Джон-роуд, прошли маленькой уличкой, заканчивающейся у театра  Сэдлерс-Уэлс, миновали Элут-стрит и Копис-Роу, прошли по маленькому дворику  около работного дома, пересекли Хокли-интехоул, оттуда повернули к Сафрен-Хилл,  а затем к Грейт-Сафрен-Хилл, и здесь Плут стремительно помчался вперед,  приказав Оливеру следовать за ним по пятам.    

Хотя  внимание Оливера было поглощено тем, чтобы не упустить из виду проводника,  однако на бегу он изредка посматривал по сторонам. Более гнусного и жалкого  места он еще не видывал. Улица была очень узкая и грязная, а воздух насыщен  зловонием. Много было маленьких лавчонок, но, казалось, единственным товаром  являлись дети, которые даже в такой поздний час копошились в дверях или визжали  в доме. Единственными заведениями, как будто преуспевавшими в этом обреченном  на гибель месте, были трактиры, и в них орали во всю глотку отпетые люди –  ирландские подонки. За крытыми проходами и дворами, примыкавшими к главной  улице, виднелись домишки, сбившиеся в кучу, и здесь пьяные мужчины и женщины  буквально барахтались в грязи, а из некоторых дверей крадучись выходили  какие-то дюжие подозрительные парни, очевидно отправлявшиеся по делам не  особенно похвальным и безобидным.    

Оливер  подумал, не лучше ли ему улизнуть, но они уже спустились с холма. Проводник,  схватив его за руку, отворил дверь дома около Филд-лепп, втащил его в коридор и  прикрыл за собой дверь.    

– Эй,  кто там? – раздался снизу голос в ответ на свист Плута.    

– Плутни  и удача! – был ответ.    

По-видимому,  это был пароль или сигнал, возвещавший о том, что все в порядке, так как на  стену в дальнем конце коридора упал тусклый свет свечи, а из-за сломанных перил  старой лестницы, ведущей в кухню, выглянуло лицо мужчины.    

– Вас  тут двое, – сказал мужчина, вытягивая руку со свечой, а другой рукой  заслоняя глаза от света. – Кто этот второй?    

– Новый  товарищ, – ответил Джек Даукинс, подталкивая вперед Оливера.    

– Откуда  он взялся?    

– Из  страны желторотых… Феджин наверху?    

– Да,  сортирует утиралки. Ступайте наверх!    

Свечу  убрали, и лицо исчезло. Оливер, одной рукой шаря в темноте, в то время как  товарищ крепко сжимая в своей другую его руку, с большим трудом поднялся по  темной ветхой лестнице, по которой его проводник взбирался с легкостью и  быстротой, свидетельствовавшими о том, что она ему хорошо знакома. Он открыл  дверь задней комнаты и втащил за собой Оливера.    

Стены и  потолок в этой комнате совсем почернели от времени и пыли. Перед очагом стоял  сосновый стол, а на столе – свеча, воткнутая в бутылку из-под имбирного пива,  две-три оловянные кружки, хлеб, масло и тарелка. На сковороде, подвешенной на  проволоке к полке над очагом, поджаривались на огне сосиски, а наклонившись над  ними, стоял с вилкой для поджаривания гренок очень старый, сморщенный еврей с  всклокоченными рыжими волосами, падавшими на его злобное, отталкивающее лицо.  На нем был засаленный фланелевый халат с открытым воротом, а внимание свое он,  казалось, делил между сковородкой и вешалкой, на которой висело множество  шелковых носовых платков. Несколько дрянных старых мешков, служивших постелями,  лежали один подле другого на полу. За столом сидели четыре-пять мальчиков не  старше Плута и с видом солидных мужчин курили длинные глиняные трубки и  угощались спиртным. Все они столпились вокруг своего товарища, когда тот шепнул  несколько слов еврею, а затем повернулись и, ухмыляясь, стали смотреть на  Оливера. Так поступил и еврей, не выпуская из рук вилки для поджаривания  гренок.    

– Это  он самый и есть, Феджин, – сказал Джек Даукинс, – мой друг Оливер  Твист.    

Еврей  усмехнулся и, отвесив Оливеру низкий поклон, подал ему руку и выразил надежду,  что удостоится чести познакомиться с ним ближе. Вслед за этим Оливера окружили  молодые джентльмены с трубками и очень крепко пожали ему обе руки – в  особенности ту, в которой он держал свой узелок. Один из молодых джентльменов  очень заботливо повесил его шапку, а другой был столь услужлив, что засунул  руки в его карманы, чтобы Оливер вследствие своего крайнего утомления не  трудился вынимать вещи из карманов, когда будет ложиться спать. Вероятно, их  любезность простерлась бы еще дальше, если бы еврей не пустил в ход вилку,  колотя ею предупредительных юношей по голове и по плечам.    

– Мы  очень рады познакомиться с тобой, Оливер, очень рады… – сказал еврей. –  Плут, сними сосиски и придвинь ближе к огню бочонок для Оливера. Ты смотришь на  носовые платки, да, миленький? Их много, правда? Мы их только что разобрали,  приготовили к стирке. Вот и все, Оливер, вот и все. Ха-ха-ха!    

Заключительные  фразы вызвали шумное одобрение всех многообещающих питомцев веселого старого  джентльмена. И среди этого шума они принялись за ужин.    

Оливер  съел свою порцию, а затем еврей налил ему стакан горячего джина с водой,  приказав выпить залпом, потому что стакан нужен другому джентльмену. Оливер  повиновался. Тотчас после этого он почувствовал, что его осторожно перенесли на  один из мешков, потом он заснул глубоким сном.    

 Глава IX,    

     

содержащая  различные сведения о приятном старом джентльмене и его многообещающих питомцах    

     

На  следующий день Оливер проснулся поздно после долгого, крепкого сна. В комнате  никого не было, кроме старого еврея, который варил в кастрюльке кофе к завтраку  и тихонько насвистывал, помешивая его железной ложкой. Он то и дело  останавливался и прислушивался к малейшему шуму, доносившемуся снизу, а затем,  удовлетворив свое любопытство, снова принимался насвистывать и помешивать  ложкой.    

Хотя  Оливер уже не спал, но он еще не совсем проснулся. Бывает такое дремотное  состояние между сном и бодрствованием, когда вы лежите с полузакрытыми глазами  и наполовину сознаете все, что происходит вокруг, и, однако, вам за пять минут  может пригрезиться больше, чем за пять ночей, хотя бы вы их провели с плотно  закрытыми глазами и ваши чувства были погружены в глубокий сон. В такие минуты  смертный знает о своем духе ровно столько, чтобы составить себе смутное  представление о его великом могуществе, о том, как он отрывается от земли и  отметает время и пространство, освободившись от уз, налагаемых на него телесной  его оболочкой.    

Именно  таким было состояние Оливера. Из-под полуопущенных век он видел еврея, слышал  его тихое посвистывание и догадывался по звуку, что ложка скребет края  кастрюли, и, однако, в то же самое время мысли его были заняты чуть ли не  всеми, кого он когда-либо знал.    

Когда  кофе был готов, еврей снял кастрюльку с подставки на очаге, где она  нагревалась. Постояв несколько минут в раздумье, словно не зная, чем заняться,  он обернулся, посмотрел на Оливера и окликнул его по имени. Тот не отозвался –  по-видимому, он спал.    

Успокоившись  на этот счет, еврей потихоньку подошел к двери и запер ее. Затем он вытащил –  из какого-то тайника под полом, как показалось Оливеру, – небольшую  шкатулку, которую осторожно поставил на стол. Глаза его блеснули, когда он,  приподняв крышку, заглянул туда. Придвинув к столу старый стул, он сел и вынул  из шкатулки великолепные золотые часы, сверкавшие драгоценными камнями.    

– Ого! –  сказал еврей, приподняв плечи и скривив лило в омерзительную улыбку. –  Умные собаки! Умные собаки! Верные до конца! Так и не сказали старому  священнику, где они были. Не донесли на старого Феджина! Да и к чему было  доносить? Все равно это не развязало бы узла и ни на минуту не отсрочило бы  конца. Да! Молодцы! Молодцы!    

Бормоча  себе под нос эти слова, еврей снова спрятал часы в то же надежное место. По  крайней мере еще с полдюжины часов он извлек по очереди из шкатулки и  рассматривал их с не меньшим удовольствием, так же как и кольца, брошки,  браслеты и другие драгоценные украшения, столь же искусно сделанные, о которых  Оливер не имел ни малейшего представления и даже не знал, как они называются.    

Положив  обратно эти драгоценные безделушки, еврей достал еще одну, умещавшуюся у него  на ладони. Очевидно, на ней было что-то написано очень мелкими буквами, потому  что он положил ее на стол и, заслонясь рукой от света, разглядывал очень долго  и внимательно. Наконец, он спрятал ее, словно отчаявшись в – успехе, и,  откинувшись на спинку стула, пробормотал:    

– Превосходная  штука – смертная казнь! Мертвые никогда не каются. Мертвые никогда не выбалтывают  неприятных вещей. Ах, и славная это штука для такого ремесла! Пятерых  вздернули, и ни одного не осталось, чтобы заманить в ловушку сообщников или отпраздновать  труса!    

Когда  еврей произнес эти слова, его блестящие темные глаза, рассеянно смотревшие в пространство,  остановились на лице Оливера. Глаза мальчика с безмолвным любопытством были  прикованы к нему, и, хотя их взгляды встретились на одно мгновение – на  кратчайшую долю секунды, – этого было достаточно, чтобы старик понял, что  за ним следят. Он с треском захлопнул шкатулку и, схватив хлебный нож, лежавший  на столе, в бешенстве вскочил. Но он трясся всем телом, и Оливер, несмотря на  ужасный испуг, заметил, как дрожит в воздухе нож.    

– Что  это значит? – крикнул еврей. – Зачем ты подсматриваешь за мной?  Почему не спишь? Что ты видел? Говори! Живей, живей, если тебе дорога жизнь!    

– Я  больше не мог спать, сэр, – робко ответил Оливер. – Простите, если я  вам помешал, сэр.    

– Ты  уж час как не спишь? – спросил еврей, злобно глядя на мальчика.    

– Нет!  О нет! – ответил Оливер.    

– Это  правда? – крикнул еврей, бросив еще более злобный взгляд и приняв  угрожающую позу.    

– Клянусь,  я спал, сэр, – с жаром ответил Оливер. – Право же, сэр, я спал.    

– Полно,  полно, мой милый, – сказал еврей, неожиданно вернувшись к прежней своей  манере обращения, и поиграл ножом, прежде чем положить его на стол, словно  желая показать, что нож он схватил просто для забавы. – Конечно, я это  знаю, мой милый. Я хотел только напугать тебя. Ты храбрый мальчик. Ха-ха! Ты  храбрый мальчик, Оливер!    

Еврей,  хихикая, потер руки, но тем не менее с беспокойством посмотрел на шкатулку.    

– Ты  видел эти хорошенькие вещички, мой мальчик? – помолчав, спросил еврей,  положив на шкатулку руку.    

– Да,  сэр, – ответил Оливер.    

– А! –  сказал еврей, слегка побледнев. – Это… это мои вещи, Оливер. Мое маленькое  имущество. Все, что у меня есть, чтобы прожить на старости лет. Меня называют  скрягой, мой милый. Скрягой, только и всего.    

Оливер  подумал, что старый джентльмен, должно быть, и в самом деле настоящий скряга,  если, имея столько часов, живет в такой грязной дыре; но, решив, что его заботы  о Плуте и других мальчиках связаны с большими расходами, он бросил почтительный  взгляд на еврея и попросил разрешения встать.    

– Разумеется,  мой милый, разумеется, – ответил старый джентльмен. – Вон там в углу,  у двери, стоит кувшин с водой. Принеси его сюда, а я дам тебе таз, и ты, милый  мой, умоешься.    

Оливер  встал, прошел в другой конец комнаты и наклонился, чтобы взять кувшин. Когда он  обернулся, шкатулка уже исчезла.    

Он едва  успел умыться, привести себя в порядок и, по указанию еврея, выплеснуть воду из  таза за окно, как вернулся Плут в сопровождении своего бойкого молодого друга,  которого накануне вечером Оливер видел с трубкой; теперь он был официально ему  представлен как Чарли Бейтс. Вчетвером они сели за завтрак, состоявший из кофе,  ветчины и горячих булочек, принесенных Плутом в шляпе.    

– Ну, –  сказал еврей, лукаво посмотрев на Оливера и обращаясь к Плуту, – надеюсь,  мои милые, вы поработали сегодня утром?    

– Здорово, –  ответил Плут.    

– Как  черти, – добавил Чарли Бейтс.    

– Славные  ребята, славные ребята! – продолжал еврей. – Что ты принес. Плут?    

– Два  бумажника, – ответил сей молодой джентльмен.    

– С  прокладкой? – нетерпеливо осведомился еврей.    

– Довольно  плотной, – ответил Плут, подавая два бумажника – один зеленый, другой красный.    

– Могли  бы быть потяжелее, – заметил еврей, внимательно ознакомившись с их содержимым, –  но сделаны очень мило и аккуратно… Он искусный работник, правда, Оливер?    

– О  да, очень искусный, сэр, – сказал Оливер.    

Тут юный  Чарльз Бейтс оглушительно захохотал, к большому удивлению Оливера, который не  видел ровно ничего смешного в том, что происходило.    

– А  ты что принес, мой милый? – обратился Феджин к Чарли Бейтсу.    

– Утиралки, –  ответил юный Бейтс, доставая четыре носовых платка.    

– И  то хорошо, – сказал еврей, пристально их рассматривая. – Недурны,  совсем недурны. Но ты плохо их пометил, Чарли, – придется спороть метки иголкой.  Мы научим Оливера, как это делается… Научить тебя, Оливер? Ха-ха-ха!    

– Пожалуйста,  сэр, – ответил Оливер.    

– Тебе  хотелось бы делать носовые платки так же искусно, как Чарли Бейтс, мой милый?    

– Очень,  сэр, если вы меня научите, – ответил Оливер.    

Юный  Бейтс усмотрел нечто столь смешное в этом ответе, что снова разразился хохотом;  и этот хохот едва не привел к преждевременной смерти от удушения, так как он  пил кофе, которое и попало в дыхательное горло.    

– Уж  очень он желторотый! – оправившись, сказал Чарли, принося извинение за  свою неучтивость.    

Плут  промолчал и только взъерошил Оливеру волосы так, что они упали ему на глаза, а  потом сказал, что со временем он поумнеет. Тут старый джентльмен, заметив, как  покраснел Оливер, переменил тему разговора и спросил, много ли народу глазело  утром на казнь. Оливер удивился еще больше, так как из ответа мальчиков  выяснилось, что они оба там были, и он, разумеется, не понимал, когда же они  успели так усердно поработать.    

После  завтрака, когда убрали со стола, веселый старый джентльмен и оба мальчика  затеяли любопытную и необычайную игру: веселый старый джентльмен, положив в  один карман брюк табакерку, в другой – записную книжку, а в жилетный карман –  часы с цепочкой, обвивавшей его шею, и приколов к рубашке булавку с фальшивым  бриллиантом, наглухо застегнул сюртук, сунул в карманы футляр от очков и  носовой платок и с палкой в руке принялся расхаживать по комнате, подражая тем  пожилым джентльменам, которых можно увидеть в любой час дня прогуливающимися по  улице. Он останавливался то перед очагом, то у двери, делая вид, будто с  величайшим вниманием рассматривает витрины. При этом он то и дело озирался,  опасаясь воров и, желая убедиться, что ничего не потерял, похлопывал себя  поочередно по всем карманам так забавно и натурально, что Оливер смеялся до  слез. Все время оба мальчика следовали за ним по пятам, а когда он  оборачивался, так ловко скрывались из поля его зрения, что невозможно было за  ними уследить. Наконец, Плут не то наступил ему на ногу, не то случайно за нее  зацепился, а Чарли Бейтс налетел на него сзади, и в одно мгновение они с  удивительным проворством стянули у него табакерку, записную книжку, часы с  цепочкой, носовой платок и даже футляр от очков.    

Если  старый джентльмен ощущал чью-то руку в кармане, он кричал, в каком кармане  рука, и тогда игра начиналась сызнова.    

Когда в  эту игру сыграли много раз подряд, явились две молодые леди навестить молодых  джентльменов; одну из них звали Бет, а другую Нэнси. У них были чрезвычайно  пышные волосы, не очень аккуратно причесанные, и грязные чулки и башмаки.  Пожалуй, их нельзя было назвать хорошенькими, но румянец у них был яркий, и они  казались здоровыми и жизнерадостными. Держали они себя очень мило и  непринужденно, и Оливер решил, что они славные девушки. И несомненно так оно и  было.    

Эти  гости пробыли долго. Подали виски, так как одна из молодых леди пожаловалась,  что внутри у нее все застыло. Завязалась беседа, очень оживленная и  поучительная. Наконец, Чарли Бейтс заявил, что пора, по его мнению, поразмять  копыта. Оливер решил, что, по-видимому, это значит прогуляться, так как  немедленно вслед за этим Плут. Чарли и обе молодые леди ушли все вместе,  получив предварительно деньги на расходы от любезного старого еврея.    

– Так-то,  мой милый, – сказал Феджин. – Приятная жизнь, не правда ли? Они ушли  на целый день.    

– Со  своей работой они уже покончили, сэр? – спросил Оливер.    

– Совершенно  верно, – ответил еврей, – разве что им подвернется какое-нибудь  дельце во время прогулки, а уж тогда они им займутся, мой милый, можешь не  сомневаться в этом. Бери с них пример, милый мой. Бери с них пример, –  повторил он, постукивая по очагу лопаткой для угля, чтобы придать своим словам  больше веса. – Делай все, что они тебе прикажут, и во всем слушайся их советов,  в особенности, мой милый, советов Плута. Он будет великим человеком и тебя  сделает таким же, если ты станешь ему подражать. Кстати, мой милый, не торчит  ли у меня из кармана носовой платок? – спросил вдруг еврей.    

– Да,  сэр, – ответил Оливер.    

– Посмотрим,  удастся ли тебе его вытащить так, чтобы я не заметил. Утром ты видел, как они  это делали, когда мы играли.    

Оливер  одной рукой придержал карман снизу, как это делал на его глазах Плут, а другой  осторожно вытащил платок.    

– Готово? –  воскликнул еврей.    

– Вот  он, сэр! – сказал Оливер, показывая платок.    

– Ты  ловкий мальчуган, мой милый, – сказал старый джентльмен, одобрительно  погладив Оливера по голове. – Никогда еще я не видывал такого шустрого  мальчика. Вот тебе шиллинг. Если ты будешь продолжать в этом духе, из тебя  выйдет величайший человек в мире. А теперь иди сюда, я тебе покажу, как  спарывают метки с платков.    

Оливер  не понимал, почему кража – в шутку – носового платка из кармана старого  джентльмена имеет отношение к его шансам стать великим человеком. Но полагая,  что еврей, который был много старше его, прекрасно об этом осведомлен, он  послушно подошел к столу и вскоре углубился в новую работу.    

 Глава X    

     

Оливер  ближе знакомится с новыми товарищами и дорогой ценой приобретает опыт. Короткая,  но очень важная глава в этом повествовании    

     

Много  дней Оливер не выходил из комнаты еврея, спарывая метки с носовых платков (их  приносили в большом количестве), а иной раз принимая участие в описанной выше  игре, которую оба мальчика и еврей затекали каждое утро. Наконец, он начал  тосковать по свежему воздуху и не раз умолял старого джентльмена разрешить ему  пойти на работу вместе с двумя его товарищами.    

Оливеру  не терпелось приступить к работе еще и потому, что он узнал суровый, добродетельный  нрав старого джентльмена. Если Плут и Чарли Бейтс приходили вечером домой с  пустыми руками, он с жаром толковал о гнусной привычке к праздности и безделью  и внушал им необходимость вести трудовую жизнь, отправляя их спать без ужина.  Однажды он даже спустил обоих с лестницы, но, пожалуй, тут он слишком далеко  зашел в своих моральных поучениях.    

Наконец,  настало утро, когда Оливер получил разрешение, которого так ревностно  добивался. Вот уже два три дня не приносили носовых платков, ему нечего было  делать, и обеды стали довольно скудными. Быть может, по этой-то причине старый  джентльмен дал свое согласие. Как бы там ни было, он позволил Оливеру идти и  поручил его заботам Чарли Бейтса и его приятеля Плута.    

Мальчики  втроем отправились в путь. Плут, по обыкновению, шел с подвернутыми рукавами и  в заломленной набекрень шляпе; юный Бейтс шествовал, заложив руку в карманы, а  между ними брел Оливер, недоумевая, куда они идут и какому ремеслу будет он  обучаться в первую очередь.    

Брели  они лениво, не спеша, и Оливер вскоре начал подумывать, не хотят ли его  товарищи обмануть старого джентльмена и вовсе не пойти на работу. Вдобавок у  Плута была дурная привычка сдергивать шапки с ребят и забрасывать их во дворы,  а Чарли Бейтс обнаружил весьма непохвальное понятие о правах собственности,  таская яблоки и луковицы с лотков, стоящих вдоль тротуара, и рассовывая их по  карманам, столь поместительным, что казалось, его костюм весь состоит из них.  Это так не нравилось Оливеру, что он собирался заявить о своем намерении идти  назад, как вдруг мысли его приняли другое направление, так как поведение Плута  весьма загадочно изменилось.    

Они  только что вышли из узкого двора неподалеку от площади в Клеркенуэле, которая  неведомо почему называется «Лужайкой», как вдруг Плут остановился и, приложив  палец к губам, с величайшей осторожностью потащил своих товарищей назад.    

– Что  случилось? – спросил Оливер.    

– Те…  – зашептал Плут. – Видишь вон того старикашку у книжного ларька?    

– Видишь  джентльмена на той стороне? – спросил Оливер. – Вижу.    

– Годится! –  сказал Плут.    

– Первый  сорт! – заметил юный Чарли Бейтс.    

Оливер с  величайшим изумлением переводил взгляд с одного на другого, но задать вопроса  не пришлось, так как оба мальчика незаметно перебежали через дорогу и  подкрались сзади к старому джентльмену, которого показали ему раньше. Оливер  сделал несколько шагов, и не зная, идти ли ему за ними, или пойти назад,  остановился и взирал на них с безмолвным удивлением.    

Старый  джентльмен с напудренной головой и в очках в золотой оправе имел вид весьма почтенный.  На нем был бутылочного цвета фрак с черным бархатным воротником и светлые  брюки, а под мышкой он держал изящную бамбуковую трость. Он взял с прилавка  книгу и стоя читал ее с таким вниманием, как будто сидел в кресле у себя в  кабинете. Очень возможно, что он и в самом деле воображал, будто там сидит:  судя по его сосредоточенному виду, было ясно, что он не замечает ни прилавка,  ни улицы, ни мальчиков – короче говоря, ничего, кроме книги, которую усердно  читал; дойдя до конца страницы, он переворачивал лист, начинал с верхней строки  следующей страницы и продолжал читать с величайшим интересом и вниманием.    

Каковы  же были ужас и смятение Оливера, остановившегося в нескольких шагах и смотревшего  во все глаза, когда он увидел, что Плут засунул руку в карман старого  джентльмена и вытащил оттуда носовой платок, увидел, как он передал этот платок  Чарли Бейтсу и, наконец, как они оба бросились бежать и свернули за угол.    

В одно  мгновение мальчику открылась тайна носовых платков, и часов, и драгоценных  вещей, и еврея. Секунду он стоял неподвижно, и от ужаса кровь бурлила у него в  жилах так, что ему казалось, будто он в огне; потом, растерянный и испуганный,  он кинулся прочь и, сам не по ни мая, что делает, бежал со всех ног.    

Все это  произошло в одну минуту. В тот самый момент, когда Оливер бросился бежать,  старый джентльмен сунул руку в карман и, не найдя носового платка, быстро  оглянулся. При виде удиравшего мальчика он, разумеется, заключил, что это и  есть преступник, и, закричав во все горло: «Держите вора!» – пустился за ним с  книгой в руке.    

Но не  один только старый джентльмен поднял тревогу. Плут и юный Бейтс, не желая  бежать по улице и тем привлечь к себе всеобщее внимание, спрятались в первом же  подъезде за углом. Услыхав крик и увидев бегущего Оливера, они сразу угадали,  что произошло, поспешили выскочить из подъезда и с криком: «Держите вора!» –  приняли участие в погоне, как подобает добрым гражданам.    

Хотя  Оливер был воспитан философами, он теоретически не был знаком с превосходной  аксиомой, что самосохранение есть первый закон природы. Будь он с нею знаком,  он оказался бы к этому подготовленным. Но он не был подготовлен и тем сильнее  испугался; посему он летел, как вихрь, а за ним с криком и ревом гнались старый  джентльмен и два мальчика.    

«Держите  вора! Держите вора!» Есть в этих словах магическая сила. Лавочник покидает свой  прилавок, а возчик свою подводу, мясник бросает свой лоток, булочник свою  корзину, молочник свое ведро, рассыльный свои свертки, школьник свои шарики[18], мостильщик  свою кирку, ребенок свой волан *. И бегут они как попало, вперемежку, наобум,  толкаются, орут, кричат, заворачивая за угол, сбивают с ног прохожих, пугают  собак и приводят в изумление кур; а улицы, площади и дворы оглашаются криками.    

«Держите  вора! Держите вора!» Крик подхвачен сотней голосов, и толпа увеличивается на  каждом углу. И мчатся они, шлепая по грязи и топая по тротуарам; открываются  окна, выбегают из домов люди, вперед летит толпа, зрители покидают Панча[19] в самый  разгар его приключений и, присоединившись к людскому потоку, подхватывают крики  и с новой энергией вопят: «Держите вора! Держите вора!»    

«Держите  вора! Держите вора!» Глубоко в человеческом сердце заложена страсть травить кого-нибудь.  Несчастный, измученный ребенок, задыхающийся от усталости, – ужас на его  лице, отчаяние в глазах, крупные капли пота стекают по щекам, – напрягает  каждый нерв, чтобы уйти от преследователей, а они бегут за ним и, с каждой  секундой к нему приближаясь, видят, что силы ему изменяют, и орут еще громче, и  гикают, и ревут от радости. «Держите вора!» О да, ради бога, задержите его хотя  бы только из сострадания!    

Наконец,  задержали! Ловкий удар. Он лежит на мостовой, а толпа с любопытством его окружает.  Вновь прибывающие толкаются и протискиваются вперед, чтобы взглянуть на него.  «Отойдите в сторону!» – «Дайте ему воздуху»! – «Вздор! Он его не  заслуживает». – «Где этот джентльмен?» – «Вот он, идет по улице». –  «Пропустите вперед джентльмена!» – «Это тот самый мальчик, сэр?» – «Да».    

Оливер  лежал, покрытый грязью и пылью, с окровавленным ртом, бросая обезумевшие  взгляды на лица окружавших его людей, когда самые быстроногие его  преследователи угодливо привели и втолкнули в круг старого джентльмена.    

– Да, –  сказал джентльмен, – боюсь, что это тот самый мальчик.    

– Боится! –  пробормотали в толпе. – Добряк!    

– Бедняжка! –  сказал джентльмен. – Он ушибся.    

– Это  я, сэр! – сказал здоровенный, неуклюжий парень, выступив вперед. –  Вот разбил себе кулак о его зубы. Я его задержал, сэр.    

Парень,  ухмыльнувшись, притронулся к шляпе, ожидая получить что-нибудь за труды, но старый  джентльмен, посмотрев на него с неприязнью, тревожно оглянулся, как будто в  свою очередь подумывал о бегстве. Весьма возможно, что он попытался бы это  сделать и началась бы новая погоня, если бы в эту минуту не пробился сквозь  толпу полисмен (который в таких случаях обычно является последним) и не схватил  Оливера за шиворот.    

– Ну,  вставай! – грубо сказал он.    

– Право  же, это не я, сэр. Право же, это два других мальчика! – воскликнул Оливер,  с отчаянием сжимая руки и осматриваясь вокруг. – Они где-нибудь здесь.    

– Ну,  здесь их нет, – сказал полисмен. Он хотел придать иронический смысл своим  словам, но они соответствовали истине: Плут и Чарли Бейтс удрали,  воспользовавшись первым подходящим для этой цели двором. – Вставай!    

– Не  обижай его! – мягко сказал старый джентльмен.    

– Нет,  я-то его не обижу! – отвечал полисмен и к доказательство своих слов чуть  не сорвал с Оливера куртку. – Идем, я тебя знаю, брось эти штуки. Встанешь  ты, наконец, на ноги, чертенок?    

Оливер,  который едва мог стоять, ухитрился подняться на ноги, и тотчас его потащили за  шиворот по улице. Джентльмен шагал рядом с полисменом, а те из толпы, что были  попроворнее, забежали вперед и то и дело оглядывались на Оливера. Мальчишки  торжественно орали, а они продолжали путь.    

 Глава XI    

     

повествует  о мистере Фэнге, полицейском судье, и дает некоторое представление о его способе  отправлять правосудие    

     

Преступление  было совершено в районе, входившем в границы весьма известного полицейского  участка столицы. Толпа имела удовольствие сопровождать Оливера только на  протяжении двух-трех улиц и по так называемому Маттон-Хилл, а затем его провели  под низкой аркой в грязный двор полицейского суда. В этом маленьком мощеном  дворике их встретил дородный мужчина с клочковатыми бакенбардами на лице и  связкой ключей в руке.    

– Что  тут еще случилось? – небрежно спросил он.    

– Охотник  за носовыми платками, – ответил человек, который привел Оливера.    

– Вы  – пострадавшая сторона, сэр? – осведомился человек с ключами.    

– Да,  я, – ответил старый джентльмен, – но я не уверен в том, что этот  мальчик действительно стащил у меня носовой платок… Мне… мне бы хотелось не  давать хода этому делу…    

– Теперь  остается только идти к судье, – сказал человек с ключами. – Его честь  освободится через минуту. Ступай, молодой висельник.    

Этими  словами он пригласил Оливера войти в отпертую им дверь, ведущую в камеру с  кирпичными стенами. Здесь Оливера обыскали и, не найдя у него ничего, заперли.    

Камера  своим видом и размерами напоминала погреб, но освещалась куда хуже. Она  оказалась нестерпимо грязной; было утро понедельника, а с субботнего вечера  здесь сидели под замком шестеро пьяниц. Но это пустяки. В наших полицейских  участках каждый вечер сажают под арест мужчин и женщин по самым ничтожным  обвинением – это слово достойно быть отмеченным – в темницы, по сравнению с  которыми камеры в Ньюгете[20],  заполненные самыми опасными преступниками, коих судили, признали виновными и  приговорили к смертной казни, напоминают дворцы. Пусть тот, кто в этом  сомневается, сравнит их сам.    

Когда  ключ заскрежетал в замке, старый джентльмен был опечален почти так же, как  Оливер. Он со вздохом обратился к книге, которая послужила невольной причиной  происшедшего переполоха.    

– В  лице этого мальчика, – сказал старый джентльмен, медленно отходя от двери  и с задумчивым видом похлопывая себя книгой по подбородку, – в лице этого  мальчика есть что-то такое, что меня трогает и интересует. Может ли быть, что  он не виновен? Лицо у него такое… Да, кстати! – воскликнул старый  джентльмен, вдруг остановившись и подняв глаза к небу. – Ах, боже мой! Где  ж это я раньше мог видеть такое лицо?    

После  нескольких минут раздумья старый джентльмен все с тем же сосредоточенным видом  вошел в прихожую перед камерой судьи, выходившую во двор, и здесь, отступив в  угол, воскресил в памяти длинную вереницу лиц, над которыми уже много лет назад  спустился сумеречный занавес.    

– Нет! –  сказал старый джентльмен, покачивая головой. – Должно быть, это моя  фантазия!    

Он снова  их обозрел. Он вызвал их, и нелегко было вновь опустить на них покров, так  долго их скрывавший. Здесь были лица друзей, врагов, людей, едва знакомых,  назойливо выглядывавших из толпы; здесь были лица молодых, цветущих девушек,  теперь уже старух; здесь были лица, искаженные смертью и сокрытые могилой. Но  дух, властвующий над ней, по-прежнему облекал их свежестью и красотой, вызывая  в памяти блеск глаз, сверкающую улыбку, сияние души, просвечивающей из праха, и  то неясное, что нашептывает красота из загробного мира, изменившаяся лишь для  того, чтобы вспыхнуть еще ярче, и отнятая у земли, чтобы стать светочем,  который озаряет мягкими, нежными лучами тропу к небесам.    

Но  старый джентльмен не мог припомнить ни одного лица, чьи черты можно было найти  в облике Оливера. С глубоким вздохом он распрощался с пробужденными им  воспоминаниями и, будучи, к счастью для себя, рассеянным старым джентльменом,  снова похоронил их между пожелтевших страниц книги.    

Он  очнулся, когда человек с ключами тронул его за плечо и предложил следовать за  ним в камеру судьи. Он поспешно захлопнул книгу и предстал перед лицом  величественного и знаменитого мистера Фэнга.    

Камера  судьи помещалась в первой комнате с обшитыми панелью стенами. Мистер Фэнг сидел  в дальнем конце, за перилами, а у двери находилось нечто вроде деревянного  загона, куда уже был помещен бедный маленький Оливер, весь дрожавший при виде  этой устрашающей обстановки.    

Мистер  Фэнг был худощавым, с длинной талией и несгибающейся шеей, среднего роста человеком,  с небольшим количеством волос, произраставших на затылке и у висков. Лицо у  него было хмурое и багровое. Если он на самом деле не имел обыкновения пить  больше, чем было ему полезно, он мог бы возбудить в суде против своей  физиономии дело о клевете и получить щедрое вознаграждение за понесенные  убытки.    

Старый  джентльмен почтительно поклонился и, подойдя к столу судьи, сказал, согласуя  слова с делом:    

– Вот  моя фамилия и адрес, сэр.    

Затем он  отступил шага на два и, отвесив еще один учтивый джентльменский поклон, стал  ждать допроса.    

Случилось  так, что в этот самый момент мистер Фэнг внимательно читал передовую статью в  утренней газете, упоминающую одно из недавних его решений и в триста  пятидесятый раз предлагающую министру внутренних дел обратить на него особое и  чрезвычайное внимание. Он был в дурном расположении духа и, нахмурившись,  сердито поднял голову.    

– Кто  вы такой? – спросил мистер Фэнг.    

Старый  джентльмен с некоторым удивлением указал на свою визитную карточку.    

– Полисмен, –  сказал мистер Фэнг, презрительно отбрасывая карточку вместе с газетой, –  кто этот субъект?    

– Моя  фамилия, сэр, – сказал старый джентльмен, как подобает говорить  джентльмену, – моя фамилия, сэр, Браунлоу… Разрешите узнать фамилию судьи,  который, пользуясь защитой своего звания, наносит незаслуженное и ничем не  вызванное оскорбление почтенному лицу.    

С этими  словами мистер Браунлоу окинул взглядом комнату, словно отыскивая кого-нибудь,  кто бы доставил ему требуемые сведения.    

– Полисмен, –  повторил мистер Фэнг, швыряя в сторону лист бумаги, – в чем обвиняется  этот субъект?    

– Он  ни в чем не обвиняется, ваша честь, – ответил полисмен. – Он  выступает обвинителем против мальчика, ваша честь.    

Его  честь прекрасно это знал; но это был превосходный способ досадить свидетелю, да  к тому же вполне безопасный.    

– Выступает  обвинителем против мальчика, вот как? – сказал Фэнг, с ног до головы  смерив мистера Браунлоу презрительным взглядом. – Приведите его к присяге!    

– Прежде  чем меня приведут к присяге, я прошу разрешения сказать одно слово, –  заявил мистер Браунлоу, – а именно: я бы никогда не поверил, не убедившись  на собственном опыте…    

– Придержите  язык, сэр! – повелительно сказал мистер Фэнг.    

– Не  желаю, сэр! – ответил старый джентльмен.    

– Сию  же минуту придержите язык, а не то я прикажу выгнать вас отсюда! –  воскликнул мистер Фэнг. – Вы наглец! Как вы смеете грубить судье? Что  такое? – покраснев, вскричал старый джентльмен.    

– Приведите  этого человека к присяге! – сказал Фэнг клерку. – Не желаю больше  слышать ни единого слова. Приведите его к присяге.    

Негодование  мистера Браунлоу было безгранично, но, сообразив, быть может, что он только  повредит мальчику, если даст волю своим чувствам, мистер Браунлоу подавил их и  покорно принес присягу.    

– Ну, –  сказал Фэнг, – в чем обвиняют этого мальчика? Что вы имеете сказать, сэр?    

– Я  стоял у книжного ларька… – начал мистер Браунлоу.    

– Помолчите,  сэр, – сказал мистер Фэнг. – Полисмен! Где полисмен?.. Вот он.  Приведите к присяге этого полисмена… Ну, полисмен, в чем дело?    

Полисмен  с надлежащим смирением доложил о том, как он задержал обвиняемого, как обыскал  Оливера и ничего не нашел, и о том, что он больше ничего об этом не знает.    

– Есть  еще свидетели? – осведомился мистер Фэнг.    

– Больше  никого нет, сэр, – ответил полисмен.    

Мистер  Фэнг несколько минут молчал, а затем, повернувшись к потерпевшему, сказал с  неудержимой злобой:    

– Намерены  вы изложить, в чем заключается ваше обвинение против этого мальчика, или не  намерены? Вы принесли присягу. Если вы отказываетесь дать показание, я вас  покараю за неуважение к суду. Чтоб вас…    

Конец  фразы остается неизвестным, ибо как раз в надлежащий момент клерк и тюремщик  очень громко кашлянули, и первый уронил на пол – разумеется, случайно – тяжелую  книгу, благодаря чему слова невозможно было расслышать.    

Мистер  Браунлоу, которого много раз перебивали и поминутно оскорбляли, ухитрился изложить  свое дело, заявив, что в первый момент, растерявшись, он бросился за мальчиком,  когда увидел, что тот удирает от него: затем он выразил надежду, что судья,  признав мальчика виновным не в воровстве, но в сообщничестве с ворами, окажет  ему снисхождение, не нарушая закона.    

– Он  и без того уже пострадал, – сказал в заключение старый джентльмен. –  И боюсь, – энергически добавил он, бросив взгляд на судью, – право  же, боюсь, что он болен!    

– О  да, конечно! – насмешливо улыбаясь, сказал мистер Фэнг. – Эй ты,  бродяжка, брось эти фокусы! Они тебе не помогут. Как тебя зовут?    

Оливер  попытался ответить, но язык ему не повиновался. Он был смертельно бледен, и ему  казалось, что все в комнате кружится перед ним.    

– Как  тебя зовут, закоснелый ты негодяй? – спросил мистер Фэнг. – Полисмен,  как его зовут?    

Эти  слова относились к грубоватому, добродушному на вид старику в полосатом жилете,  стоявшему у перил. Он наклонился к Оливеру и повторил вопрос, но, убедившись,  что тот действительно не в силах понять его, и зная, что молчание мальчика  только усилит бешенство судьи и приведет к более суровому приговору, он рискнул  ответить наобум.    

– Он  говорит, и его зовут Том Уайт, ваша честь, – сказал этот мягкосердечный  охотник за ворами.    

– О,  так он не желает разговаривать? – сказал Фэнг. – Прекрасно,  прекрасно. Где он живет?    

– Где  придется, ваша честь! – заявил полисмен, снова притворяясь, будто Оливер  ему незнаком.    

– Родители  живы? – осведомился мистер Фэнг.    

– Он  говорит, что они умерли, когда он был совсем маленький, ваша честь, –  сказал полисмен наугад, как говорил обычно.    

Когда  допрос достиг этой стадии. Оливер поднял голову и, бросив умоляющий взгляд, слабым  голосом попросил глоток воды.    

– Вздор! –  сказал мистер Фэнг. – Не вздумай меня дурачить.    

– Мне  кажется, он и в самом деле болен, ваша честь, – возразил полисмен.    

– Мне  лучше знать, – сказал мистер Фэнг.    

– Помогите  ему, полисмен, – сказал старый джентльмен, инстинктивно протягивая  руки, – он вот-вот упадет!    

– Отойдите,  полисмен! – крикнул Фэнг. – Если ему угодно, пусть падает.    

Оливер  воспользовался милостивым разрешением и, потеряв сознание, упал на пол. Присутствующие  переглянулись, но ни один не посмел шевельнуться.    

– Я  знал, что он притворяется, – сказал Фэнг, словно это было неопровержимым  доказательством притворства. – Пусть он так и лежит. Ему это скоро  надоест.    

– Как  вы намерены решить это дело, сэр? – спросил клерк.    

– Очень  просто! – ответил мистер Фэнг. – Он приговаривается к трехмесячному  заключению и, разумеется, к тяжелым работам. Очистить зал!    

Открыли  дверь, и два человека приготовились унести бесчувственного мальчика в тюремную  камеру, как вдруг пожилой человек в поношенном черном костюме, на вид  пристойный, но бедный, ворвался в комнату и направился к столу судьи.    

– Подождите!  Не уносите его! Ради бога, подождите минутку! – воскликнул вновь прибывший,  запыхавшись от быстрой ходьбы.    

Хотя  духи, председательствующие в подобных местах, пользуются полной и  неограниченной властью над свободой, добрым именем, репутацией, чуть ли не над  жизнью подданных ее величества, в особенности принадлежащих к беднейшим  классам, и хотя в этих стенах ежедневно разыгрываются такие фантастические  сцены, что ангелы могли бы выплакать себе глаза, однако это скрыто от общества,  разве только кое-что проникает в печать. Вследствие этого мистер Фэнг не на  шутку вознегодовал при виде незваного гостя, столь неучтиво нарушившего  порядок.    

– Что  это? Кто это такой? Выгнать этого человека! Очистить зал! – вскричал  мистер Фэнг.    

– Я  буду говорить! – крикнул человек. – Я не позволю, чтобы меня  выгнали! Я все видел. Я владелец книжного ларька. Я требую, чтобы меня привели  к присяге! Меня вы не заставите молчать. Мистер Фэнг, вы должны меня выслушать!  Вы не можете мне отказать, сэр.    

Этот  человек был прав. Вид у него был решительный, а дело принимало слишком  серьезный оборот, чтобы можно было его замять.    

– Приведите  этого человека к присяге! – весьма недружелюбно проворчал мистер  Фэнг. – Ну, что вы имеете сказать?    

– Вот  что: я видел, как три мальчика – арестованный и еще двое слонялись по другой  стороне улицы, когда этот джентльмен читал книгу. Кражу совершил другой  мальчик. Я видел, как это произошло и видел, что вот этот мальчик был совершенно  ошеломлен и потрясен.    

К тому  времени достойный владелец книжного ларьки немного отдышался и уже более связно  рассказал, при каких обстоятельствах была совершена кража.    

– Почему  вы не явились сюда раньше? – помолчав, спросил Фэнг.    

– Мне  не на кого было оставить лавку, – ответил тот. – Все, кто мог бы мне  помочь, приняли участие в погоне. Еще пять минут назад я никого не мог найти, а  сюда я бежал всю дорогу.    

– Истец  читал, не так ли? – осведомился Фэнг, снова помолчав.    

– Да, –  ответил человек. – Вот эту самую книгу, которая у него в руке.    

– Эту  самую, да? – сказал Фэнг. – За нее уплачено?    

– Нет,  не уплачено, – с улыбкой ответил книгопродавец.    

– Ах,  боже мои, я об этом совсем забыл! – простодушно воскликнул рассеянный  старый джентльмен.    

– Что  и говорить, достойная особа, а еще возводит обвинения на бедного  мальчика! – сказал Фэнг, делая комические усилия казаться  сердобольным. – Я полагаю, сэр, что вы завладели этой книгой при весьма  подозрительных и порочащих вас обстоятельствах. И можете считать себя счастливым,  что владелец ее не намерен преследовать вас по суду. Пусть это послужит вам  уроком, любезнейший, а не то правосудие еще займется вами… Мальчик оправдан.  Очистить зал!    

– Черт  побери! – вскричал старый джентльмен, не в силах больше сдерживать свой  гнев. – Черт побери! Я…    

– Очистить  зал! – сказал судья. – Полисмены, слышите? Очистить зал!    

Приказание  было исполнено. И негодующего мистера Браунлоу, который был вне себя от гнева и  возмущения, выпроводили вон с книгой в одной руке и с бамбуковой тростью в  другой. Он вышел во двор, и бешенство его мгновенно улеглось. На мощеном дворе  лежал маленький Оливер Твист в расстегнутой рубашке и со смоченными водой  висками; лицо его было смертельно бледно, дрожь пробегала по всему телу.    

– Бедный  мальчик, бедный мальчик! – сказал мистер Браунлоу, наклонившись к  нему. – Карету! Пожалуйста, пусть кто-нибудь наймет карету. Поскорее!    

Появилась  карета, и когда Оливера бережно опустили на одно сиденье, старый джентльмен занял  другое.    

– Разрешите  поехать с вами? – попросил владелец книжного ларька, заглядывая в карету.    

– Ах,  боже мой, конечно, дорогой сэр! – быстро ответил мистер Браунлоу. – Я  забыл о вас. Боже мой, боже мой! У меня все еще эта злополучная книга! Влезайте  поскорее! Бедный мальчуган! Нельзя терять ни минуты.    

Владелец  книжного ларька сел в карету, и они уехали.    

 Глава XII,    

     

в  которой об Оливере заботятся лучше, чем когда бы то ни, было, а в которой снова  повествуется о веселом старом джентльмене и его молодых друзьях    

     

Карета с  грохотом катила почти той же дорогой, какой шел Оливер, когда впервые вступил в  Лондон, сопутствуемый Плутом, и, доехав до «Ангела» в Излингтоне, свернула в  другую сторону и, наконец, остановилась у чистенького домика в тихой,  окаймленной деревьями улице близ Пентонвила. Здесь Оливеру была немедленно  приготовлена постель, и сам мистер Браунлоу проследил, чтобы в нее бережно  уложили его юного питомца; здесь за ним ухаживали с бесконечной нежностью и заботливостью.    

Но в  течение многих дней Оливер оставался нечувствительным к доброте своих новых  друзей. Солнце взошло и зашло, и снова взошло и зашло, и это повторялось много  раз, а мальчик по-прежнему метался на кровати к иссушающем жару лихорадки.  Червь совершает свою работу над трупом не с большей уверенностью, чем этот  медленно ползущий огонь над живым телом.    

Слабый,  худой и бледный, он очнулся, наконец, словно после долгого тревожного сна.    

– Что  это за комната? Куда меня привели? – спросил Оливер. – Мне здесь  никогда не случалось спать.    

Он был  очень истощен и слаб, и эти слова произнес тихим голосом, но их тотчас же  услышали. Полог у изголовья кровати быстро отдернули, и добродушная старая  леди, опрятно и скромно одетая, поднялась с кресла у самой кровати, в котором  она сидела, занимаясь шитьем.    

– Тише,  дорогой мой, – ласково сказала старая леди. – Ты должен лежать очень  спокойно, иначе опять заболеешь. А тебе было очень плохо, так плохо, что хуже и  быть не может. Ложись, будь умником!    

С этими  словами старая леди осторожно уложила голову Оливера на подушку и, откинув ему  волосы со лба с такой добротой и любовью посмотрела на него, что он невольно  схватил исхудалой рукой ее руку и обвил ее вокруг своей шеи.    

– Господи  помилуй! – со слезами на глазах сказала старая леди. – Какое  благодарное милое дитя! И какой он хорошенький! Что почувствовала бы его мать,  если бы все это время она сидела, как я, в его кровати и могла поглядеть на  него сейчас!    

– Может  быть, она меня видит, – прошептал Оливер, складывая руки. – Может  быть, она сидела подле меня. Мне казалось, будто она сидела.    

– Это  тебя от лихорадки, дорогой мой, – ласково сказала старая леди.    

– Должно  быть, – ответил Оливер, – потому что небо от нас очень далеко, а они  там слишком счастливы, чтобы прийти к постели больного мальчика. Но если она  знала, что я болен, она и там должна была пожалеть меня, ведь она сама перед  смертью была очень больна. Впрочем, она ничего не может обо мне знать, –  помолчав, добавил Оливер. – Если бы она видела, как меня обижали, ее бы  это опечалило, но, когда она мне снилась, лицо у нее всегда было ласковое и  счастливое.    

Старая  леди ничего на это не ответила; вытерев сначала глаза, а потом лежавшие на  одеяле очки, словно они являлись неотъемлемой частью глаз, она подала Оливеру  какое-то прохладительное питье, а затем, погладив его по щеке, сказала, что он  должен лежать очень спокойно, а не то опять заболеет.    

И Оливер  лежал очень спокойно, отчасти потому, что хотел во всем повиноваться доброй старой  леди, а отчасти, сказать по правде, и потому, что очень ослабел после этого  разговора. Вскоре он задремал, а проснулся от света свечи, поставленной у его  постели, и увидел джентльмена, который, держа в руке большие и громко тикающие  золотые часы, пощупал ему пульс и сказал, что ему гораздо лучше.    

– Тебе  гораздо лучше, не правда ли, милый? – сказал джентльмен.    

– Да,  благодарю вас, – ответил Оливер.    

– Я  знаю, что лучше, – сказал джентльмен. – И тебе хочется есть, правда?    

– Нет,  сэр, – ответил Оливер.    

– Гм! –  сказал джентльмен. – Я знаю, что не хочется. Ему не хочется есть, миссис  Бэдуин, – с глубокомысленным видом сказал джентльмен.    

Старая  леди почтительно наклонила голову, как бы давая понять, что считает доктора  очень умным человеком. По-видимому, и сам доктор был того же мнения.    

– Тебя  клонит в сон, правда, мой милый? – сказал доктор.    

– Нет,  сэр, – ответил Оливер.    

– Так! –  сказал доктор с очень проницательным и довольным видом. – Тебя не клонит в  сон. И пить не хочется, правда?    

– Пить  хочется, сэр, – ответил Оливер.    

– Я  так и предполагал, миссис Бэдуин, – сказал доктор. – Очень  естественно, что ему хочется пить. Вы можете дать ему немного чаю, сударыня, и  гренок без масла. Не укрывай его слишком тепло, но, будьте добры, позаботьтесь,  чтобы ему не было холодно.    

Старая  леди сделала реверанс. Доктор, отведав освежающее питье и выразив свое  одобрение, поспешно удалился; башмаки его скрипели очень внушительно и  чванливо, когда он спускался по лестнице.    

Вскоре  после этого Оливер снова задремал, а когда он проснулся, было около полуночи.  Старая леди ласково пожелала ему спокойной ночи и оставила его на попечение  толстой старухи, которая только что пришла, принеся с собой в узелке маленький  молитвенник и большой ночной чепец. Надев чепец на голову и положив молитвенник  на стол, старуха сообщила, что пришла ухаживать за ним ночью, а затем  придвинула стул поближе к камину и погрузилась в сон, который то и дело прерывался,  потому что она клевала носом, охала и сопела. Впрочем, никакой беды от этого не  приключилось, только по временам она просыпалась и сильно терла нос, после чего  снова засыпала.    

Медленно  тянулись ночные часы. Оливер долго не спал, считая светлые кружочки, которые отбрасывала  на потолок тростниковая свеча[21],  заслоненная экраном, или всматриваясь усталым взором в сложный рисунок на  обоях. Сумрак и тишина в комнате были торжественны. Они навеяли мальчику мысль  о том, что в течение многих дней и ночей здесь витала смерть и, быть может, еще  теперь в комнате сохранился след ее страшного присутствия; он уткнулся лицом в  подушку и стал горячо молиться.    

Наконец,  он заснул тем глубоким, спокойным сном, какой приходит только после недавних  страданий, тем безмятежным, тихим сном, который мучительно нарушить. Если  такова смерть, кто захотел бы воскреснуть для борьбы и треволнений жизни со  всеми ее заботами о настоящем, тревогой о будущем и прежде всего тяжелыми  воспоминаниями о прошлом!    

Давно  уже рассвело, когда Оливер открыл глаза; он почувствовал себя бодрым и  счастливым. Кризис благополучно миновал. Оливер возвратился в этот мир.    

Прошло  три дня – и он уже мог сидеть в кресле, со всех сторон обложенный подушками; а  так как он все еще был очень слаб и не мог ходить, миссис Бэдуин – экономка –  на руках перенесла его вниз, в маленькую комнатку, которую она занимала. Усадив  его здесь у камина, добрая старая леди тоже села и, в восторге от того, что он  чувствует себя гораздо лучше, расплакалась не на шутку.    

– Не  обращай на меня внимания, дорогой мой, – сказала старая леди. – Я  хочу хорошенько поплакать… Ну вот, все уже прошло, и у меня очень весело на  душе.    

– Вы  очень, очень добры ко мне, сударыня, – сказал Оливер.    

– Полно,  не думай об этом, дорогой мой, – сказала старая леди. – Это никакого  отношения не имеет к твоему бульону, а тебе давно уже пора его покушать, потому  что доктор позволил мистеру Браунлоу навестить тебя сегодня утром, и у тебя  должен быть наилучший вид: чем лучше будет у тебя вид, чем он будет довольнее.    

И с  этими словами старая леди принялась разогревать в кастрюльке большую порцию  бульона, такого крепкого, что, по мнению Оливера, если разбавить этот бульон  надлежащим образом, он мог бы послужить обедом, по самому скромному подсчету,  на триста пятьдесят бедняков.    

– Ты  любишь картины, дорогой мой? – спросила старая леди, заметив, что Оливер  пристально смотрит на портрет, висевший на стене, как раз против его кресла.    

– Право,  не знаю, сударыня, – ответил Оливер, не спуская глаз с холста. – Я  видел так мало картин, что и сам хорошенько не знаю. Какое прекрасное, кроткое  лицо у этой леди!    

– Ах! –  сказала старая леди. – Живописцы всегда рисуют леди красивее, чем они есть  на самом деле, иначе у них не было бы заказчиков, дитя мое. Человек, который  изобрел машину, снимающую портреты, мог бы догадаться, что она не будет  пользоваться успехом. Она слишком правдива, слишком правдива, – сказала  старая леди, от души смеясь своей собственной остроте.    

– А  это… это портрет, сударыня? – спросил Оливер.    

– Да, –  сказала старая леди, на минутку отвлекаясь от бульона, – это портрет.    

– Чей,  сударыня? – спросил Оливер.    

– Право,  не знаю, дорогой мой, – добродушно ответила старая леди. – Думаю что  этой особы на портрете мы с тобой не знаем. Он как будто тебе понравился?    

– Он  такой красивый, – сказал Оливер.    

– Да  уж не боишься ли ты его? – спросила старая леди, заметив, к большому  своему изумлению, что мальчик с каким-то благоговейным страхом смотрит на  картину.    

– О  нет! – быстро ответил Оливер. – Но глаза такие печальные, и с того  места, где я сижу, кажется, будто они смотрят на меня. У меня начинает сильно  биться сердце, – шепотом добавил Оливер, – словно этот портрет живой  и хочет заговорить со мной, но не может.    

– Господи  помилуй! – вздрогнув, воскликнула старая леди. – Не надо так  говорить, дитя мое. Ты еще слаб, и нервы у тебя не в порядке после болезни.  Дай-ка я передвину твое кресло к другой стене, и тогда тебе не будет его видно.  Вот так! – сказала старая леди, приводя свое намеренье в исполнение. –  Уж теперь-то ты его не видишь.    

Оливер видел  его духовным взором так же ясно, как будто не менял места; но он решил не  огорчать добрую старую леди; поэтому он кротко улыбнулся, когда она взглянула  на него. Миссис Бэдуин, радуясь тому, что он успокоился, посолила бульон и  положила туда сухариков; исполняя эту торжественную процедуру, она чрезвычайно  суетилась. Оливер очень быстро покончил с бульоном. Едва успел он проглотить  последнюю ложку, как в дверь тихонько постучали.    

– Войдите, –  сказала старая леди.    

И  появился мистер Браунлоу. Старый джентльмен очень бодро вошел в комнату, но как  только он поднял очки на лоб и заложил руки за спину под полы халата, чтобы  хорошенько всмотреться в Оливера, лицо его начало как-то странно подергиваться.  Оливер казался очень истощенным и прозрачным после болезни. Из уважения к  своему благодетелю он сделал неудачную попытку встать, закончившуюся тем, что  он снова упал в кресло. А уж если говорить правду, сердце мистера Браунлоу,  такое большое, что его хватило бы на полдюжины старых джентльменов, склонных к  человеколюбию, заставило его глаза наполниться слезами благодаря какому-то  гидравлическому процессу, который мы отказываемся объяснить, не будучи в  достаточной мере философами.    

– Бедный  мальчик, бедный мальчик! – откашливаясь, сказал мистер Браунлоу. – Я  немножко охрип сегодня, миссис Бэдуин. Боюсь, что простудился.    

– Надеюсь,  что нет, сэр, – сказала миссис Бэдуин. – Все ваши вещи были хорошо  просушены, сэр.    

– Не  знаю, Бэдуин, не знаю, – сказал мистер Браунлоу. – Кажется, вчера за  обедом мне подали сырую салфетку, но это неважно… Как ты себя чувствуешь, мой  милый?    

– Очень  хорошо, сэр, – ответил Оливер. – Я очень благодарен, сэр, за вашу  доброту ко мне.    

– Славный  мальчик… – решительно сказал Мистер Браунлоу. – Вы ему дали поесть,  Бэдуин? Какого-нибудь жиденького супу?    

– Сэр,  он только что получил тарелку прекрасного, крепкого бульону, – ответила  миссис Бэдуин, выпрямившись и делая энергическое ударение на последнем слове,  как бы давая этим понять, что жиденький суп и умело приготовленный бульон не  состоят ни в родстве, ни в свойстве.    

– Уф! –  вымолвил мистер Браунлоу, передернув плечами. – Рюмки две хорошего  портвейна принесли бы ему гораздо больше пользы. Не правда ли, Том Уайт?    

– Меня  зовут Оливер, сэр, – с удивлением сказал маленький больной.    

– Оливер, –  повторил мистер Браунлоу. – Оливер, а дальше как? Оливер Уайт, да?    

– Нет,  сэр, Твист, Оливер Твист.    

– Странная  фамилия, – сказал старый джентльмен. – Почему же ты сказал судье, что  тебя зовут Уайт?    

– Я  ему этого не говорил, сэр, – с недоумением возразил Оливер.    

Это так  походило на ложь, что старый джентльмен довольно строго посмотрел на Оливера.  Немыслимо было не поверить ему: тонкое, исхудавшее лицо его дышало правдой.    

– Какое-то  недоразумение! – сказал мистер Браунлоу.    

У него  больше не было оснований пристально смотреть на Оливера, тем не менее мысль о  сходстве его с каким-то знакомым лицом снова овладела старым джентльменом с  такой силой, что он не мог отвести взгляд.    

– Надеюсь,  вы не сердитесь на меня, сэр? – спросил Оливер, устремив на него умоляющий  взгляд.    

– Нисколько! –  сказал старый джентльмен. – Что же это значит?.. Бэдуин, смотрите!    

С этими  словами он быстро указал на портрет над головой мальчика, а потом на лицо  Оливера. Это была живая копия. Те же черты, глаза, лоб, рот. И выражение лица  то же, словно мельчайшая черточка была воспроизведена с поразительной  точностью!    

Оливер  не узнал причины такого неожиданного восклицания, потому что у него еще не было  сил перенести вызванное этим потрясение, и он потерял сознание.    

Обнаруженная  им слабость дает нам возможность удовлетворить интерес читателя к двум юным  ученикам веселого старого джентльмена и поведать о том, что, когда Плут и его  достойный друг юный Бейтс приняли участие в погоне за Оливером, начавшейся  вследствие того, что они, как было описано выше, незаконным образом присвоили  личную собственность мистера Браунлоу, – ими руководила весьма похвальная  забота о самих себе. А так как истый англичанин прежде всего и с наибольшей  гордостью хвастается гражданскими вольностями и свободой личности, то вряд ли  нужно обращать внимание читателя на то, что поведение Плута и юного Бейтса  должно подняв их в глазах всех общественных деятелей и патриотов в такой же  мере, в какой это неопровержимое доказательство их беспокойства о собственной  безопасности и благополучии утверждает и подкрепляет небольшой свод законов,  который иные глубокомысленные философы положили в основу всех деяний и  поступков Природы! Упомянутые философы очень мудро свели действия этой доброй  леди к правилам и теориям и, делая весьма любезный и приятный комплимент ее  высокой мудрости и разуму, совершенно устранили все, что имеет отношение к  сердцу, великодушным побуждениям и чувствам. Ибо эти качества вовсе не достойны  особы, которая со всеобщего согласия признана стоящей выше многочисленных  маленьких слабостей и недостатков, присущих ее полу.    

Если бы  мне нужно было еще какое-нибудь доказательство в пользу философического характера  поведения этих молодых джентльменов, я бы тотчас обрел его в том факте (уже  отмеченном в предшествующей части этого повествования), что они отказались от  погони, когда всеобщее внимание сосредоточилось на Оливере, и немедленно  отправились домой кратчайшим путем. Хотя я не намерен утверждать, что  прославленные, всеведущие мудрецы имеют обыкновение сокращать пути, ведущие к  великим умозаключениям (в сущности, они скорее расположены увеличивать  расстояние с помощью различных многоречивых уклонений и колебаний, подобных  тем, которым склонны предаваться пьяные под натиском слишком мощного потока  мыслей), но я намерен сказать и говорю с уверенностью, что многие великие  философы, развивая теории, проявляют большую мудрость и предусмотрительность,  принимая меры против всех случайностей, какие могут быть им хоть сколько-нибудь  опасны. Таким образом, для того чтобы принести великое добро, вы имеете право  сотворить маленькое зло и можете пользоваться любыми средствами, которые будут  оправданы намеченной вами целью. Определить степень добра и степень зла и даже  разницу между ними всецело предоставляется усмотрению заинтересованного в этом  философа, дабы он их установил путем ясного, разумного и беспристрастного  исследования каждого частного случая.    

Оба  мальчика быстро пробежали запутаннейшим лабиринтом узких улиц и дворов и тогда  только рискнули остановиться в низком и темном подъезде. Постояв здесь молча  ровно столько времени, сколько нужно было, чтобы отдышаться и обрести дар речи,  юный Бейтс весело взвизгнул и, залившись неудержимым смехом, бросился на  крылечко и начал по нему кататься вне себя от восторга.    

– В  чем дело? – осведомился Плут.    

– Ха-ха-ха! –  заливался Чарли Бейтс.    

– Заткни  глотку, – приказал Плут, осторожно озираясь. – Хочешь, чтобы тебя  сцапали, дурак?    

– Я  не могу удержаться, – сказал Чарли, – не могу удержаться! Как он  улепетывал, сворачивая за угол, налетал на тумбы и опять пускался бежать,  словно и сам он железный, как тумба, а утиралка у меня в кармане, а я ору ему  вслед. Ах, боже мой!    

Живое  воображение юного Бейтса воспроизвело всю сцену в слишком ярких красках. При  этом восклицании он снова стал кататься по крылечку и захохотал еще громче.    

– Что  скажет Феджин? – спросил Плут, воспользовавшись минутой, когда его  приятель снова задохнулся от смеха.    

– Что? –  переспросил Чарли Бейтс.    

– Вот  именно – что? – повторил Плут.    

– А  что же он может сказать? – спросил Чарли, внезапно перестав веселиться,  потому что вид у Плута был серьезный. – Что он может сказать?    

Мистер  Даукинс минуты две свистел, затем, сняв шляпу, почесал голову и трижды кивнул.    

– Что  ты хочешь сказать? – спросил Чарли.    

– Тра-ля-ля!  Вздор и чепуха, черт подери! – сказал Пим. И на умной его физиономии появилась  усмешка.    

Это было  пояснение, но неудовлетворительное. Юный Бейтс нашел его таковым и повторил:    

– Что  ты хочешь сказать?    

Чарли  ничего не ответил; надев шляпу и подобрав полы своего длинного сюртука, он  подпер щеку языком, раз шесть по привычке, но выразительно, щелкнул себя по  переносице и, повернувшись на каблуках, шмыгнул во двор. Юный Бейтс с  задумчивой физиономией последовал за ним.    

Несколько  минут спустя после этого разговора шаги на скрипучей лестнице привлекли внимание  веселого старого джентльмена, который сидел у очага, держа в левой руке дешевую  колбасу и хлеб, а в правой – складной нож: на тагане стояла оловянная кастрюля.  Отвратительная улыбка появилась на его бледном лице, когда он оглянулся и,  зорко посматривая из-под густых рыжих бровей, повернулся к двери и стал  прислушиваться.    

– Что  же это? – пробормотал еврей, изменившись в лице. – Только двое? Где  третий? Не могли же они попасть в беду.    

Шаги  приближались; они уже слышались с площадки лестницы. Дверь медленно открылась,  и Плут с Чарли Бейтсом, войдя, закрыли ее за собой.    

 Глава XIII    

     

Понятливый  читатель знакомится с новыми лицами; в связи с этим повествуется о разных  занимательных предметах, имеющих отношение к этой истории    

     

– Где  Оливер? – с грозным видом спросил еврей и вскочил. – Где мальчик?    

Юные  воришки смотрели на своего наставника, встревоженные его порывистым движением,  и с беспокойством переглянулись. Но они ничего не ответили.    

– Что  случилось с мальчиком? – крикнул еврей, крепко схватив Плута за шиворот и  осыпая его отвратительными ругательствами. – Отвечай, или я тебя задушу!    

Мистер  Феджин отнюдь не шутил, и Чарли Бейтс, который почитал разумным заботиться о  собственной безопасности и не видел ничего невероятного в том, что затем  наступит и его черед погибнуть от удушения, упал на колени и испустил громкий,  протяжный, несмолкающий рев – нечто среднее между ревом бешеного быка и ревом  рупора.    

– Будешь  ты говорить? – рявкнул еврей, встряхивая Плута с такой силой, что казалось  поистине чудесным, как тот не выскочит из своего широкого сюртука.    

– Ищейки  его сцапали, и конец делу! – сердито сказал Плут. – Пустите меня,  слышите!    

Рванувшись  и выскользнув из широкого сюртука, который остался в руках еврея. Плут схватил  вилку для поджаривания гренок и замахнулся, целясь в жилет веселого старого  джентльмена; если бы это увенчалось успехом, старик лишился бы некоторой доли  веселости, которую нелегко было бы возместить.    

В этот  критический момент еврей отскочил с таким проворством, какого трудно было  ожидать от человека, по-видимому столь немощного и дряхлого, и, схватив кувшин,  замахнулся, чтобы швырнуть его в голову противнику. Но так как в эту минуту  Чарли Бейтс привлек его внимание поистине устрашающим воем, он внезапно  передумал и запустил кувшином в этого молодого джентльмена.    

– Что  за чертовщина! – проворчал чей-то бас. – Кто это швырнул? Хорошо, что  в меня попало пиво, а не кувшин, не то я бы кое с кем расправился!.. Ну  конечно! Кто же, кроме этого чертова богача, грабителя, старого еврея, станет  зря расплескивать напитки! Разве что воду, – да и воду только в том  случае, если каждые три месяца обманывает водопроводную компанию… В чем дело,  Феджин? Черт меня подери, если мой шарф не вымок в пиве!.. Ступай сюда, подлая  тварь, чего торчишь там, за дверью, будто стыдишься своего хозяина! Сюда!    

Субъект,  произнесший эту речь, был крепкого сложения детиной лет тридцати пяти, в черном  вельветовом сюртуке, весьма грязных коротких темных штанах, башмаках на  шнуровке и серых бумажных чулках, которые обтягивали толстые ноги с выпуклыми  икрами, – такие ноги при таком костюме всегда производят впечатление  чего-то незаконченного, если их не украшают кандалы. На голове у него была  коричневая шляпа, а на шее пестрый шарф, длинными, обтрепанными концами  которого он вытирал лицо, залитое пивом. Когда он покончил с этим делом,  обнаружилось, что лицо у него широкое, грубое, несколько дней не знавшее  бритвы; глаза были мрачные; один из них обрамляли разноцветные пятна,  свидетельствующие о недавно полученном ударе.    

– Сюда,  слышишь? – проворчал этот симпатичный субъект.    

Белая  лохматая собака с исцарапанной мордой прошмыгнула в комнату.    

– Почему  не входила раньше? – сказал субъект. – Слишком возгордилась, чтобы  показываться со мной на людях? Ложись!    

Приказание  сопровождалось пинком, отбросившим животное в другой конец комнаты. Однако пес,  по-видимому, привык к этому: очень спокойно он улегся в углу, не издавая ни  звука, раз двадцать в минуту мигая своими недобрыми глазами, и, казалось,  принялся обозревать комнату.    

– Чем  это вы тут занимаетесь: мучите мальчиков, жадный, скупой, ненасытный старик,  укрыватель краденого? – спросил детина, преспокойно усаживаясь. –  Удивляюсь, как это они вас еще не прикончили! Я бы на их месте это сделал! Я бы  давным-давно это сделал, будь я вашим учеником и… нет, продать вас мне бы не  удалось, куда вы годны?! Разве что сохранять вас, как редкую уродину, в  стеклянной банке, да таких больших стеклянных банок, кажется, не делают.    

– Тише! –  дрожа, проговорил еврей. – Мистер Сайкс, не говорите так громко.    

– Бросьте  этих мистеров! – отозвался детина. – У вас всегда что-то недоброе на  уме, когда вы начинаете этак выражаться. Вы мое имя знаете – стало быть, так  меня и называйте! Я его не опозорю, когда час пробьет!    

– Вот  именно, совершенно верно, Билл Сайкс, – с гнусным подобострастием сказал  еврей. – Вы как будто в дурном расположении духа, Билл?    

– Может  быть, и так, – ответил Сайкс. – Я бы сказал, что и вы не в своей  тарелке, или вы считаете, что никому не приносите убытка, когда швыряетесь кувшинами  или выдаете…    

– Вы  с ума сошли? – вскричал еврей, хватая его за рукав и указывая на  мальчиков.    

Мистер  Сайкс удовольствовался тем, что затянул воображаемый узел под левым своим ухом  и склонил голову к правому плечу, – по-видимому, еврей прекрасно понял  этот пантомим. Затем на жаргоне, которым были в изобилии приправлены все его  речи, – если бы привести его здесь, он был бы решительно непонятен, –  мистер Сайкс потребовал себе стаканчик.    

– Только  не подумайте всыпать туда яду, – сказал он.    

Это было  сказано в шутку, но если бы он видел, как еврей злобно прищурился и повернулся  к буфету, закусив бледные губы, быть может, ему пришло бы в голову, что  предосторожность не является излишней и веселому старому джентльмену во всяком  случае не чуждо желание улучшить изделие винокура.    

Пропустив  два-три стаканчика, мистер Сайкс снизошел до того, что обратил внимание на молодых  джентльменов; такая любезность с его стороны привела к беседе, в которой  причины и подробности ареста Оливера были детально изложены с теми изменениями  и уклонениями от истины, какие Плут считал наиболее уместными при данных  обстоятельствах.    

– Боюсь, –  произнес еврей, – как бы он не сказал чего-нибудь, что доведет нас до  беды…    

– Все  может быть, – со злобной усмешкой отозвался Сайкс. – Вас предадут,  Феджин.    

– И,  знаете ли, я боюсь, – продолжал еврей, как будто не обращая внимания на  то, что его прервали, и при этом пристально глядя на своего собеседника, –  боюсь, что если наша игра проиграна, то это может случиться и кое с кем другим,  а для вас это обернется, пожалуй, хуже, чем для меня, мой милый.    

Детина  вздрогнул и круто повернулся к еврею. Но старый джентльмен поднял плечи до  самых ушей, а глаза его рассеянно уставились на противоположную стену.    

Наступило  длительное молчание. Казалось, каждый член почтенного общества погрузился в  свои собственные размышления, не исключая и собаки, которая злорадно  облизывалась, как будто подумывая о том, чтобы атаковать ноги первого  джентльмена или леди, которых случится ей встретить, когда она выйдет на улицу.    

– Кто-нибудь  должен разузнать, что там произошло, в камере судьи, – сказал мистер  Сайкс, заметно умерив тон.    

Еврей в  знак согласия кивнул головой.    

– Если  он не донес и посажен в тюрьму, бояться нечего, пока его не выпустят, –  сказал мистер Сайкс, – а потом уж нужно о нем позаботиться. Вы должны  как-нибудь заполучить его в свои руки.    

Еврей  снова кивнул головой.    

Такой  план действий был разумен, но, к несчастью, ему препятствовало одно весьма  серьезное обстоятельство. Дело в том, что Плут, Чарли Бейтс, Феджин и мистер  Уильям Сайкс питали глубокую и закоренелую антипатию к прогулкам около  полицейского участка на любом основании и под любым предлогом.    

Как  долго могли бы они сидеть и смотреть друг на друга, пребывая в неприятном  состоянии нерешительности, угадать трудно. Впрочем, нет необходимости делать  какие бы то ни было догадки, так как внезапное появление двух молодых леди,  которых уже видел раньше Оливер, оживило беседу.    

– Как  раз то, что нам нужно! – сказал еврей. – Бет пойдет. Ты пойдешь, моя  милая?    

– Куда? –  осведомилась молодая леди.    

– Всего-навсего  в полицейский участок, моя милая, – вкрадчиво сказал еврей.    

Нужно  воздать должное молодой леди: она не объявила напрямик, что не хочет идти, но  выразила энергическое и горячее желание «быть проклятой, если она туда пойдет».  Эта вежливая и деликатная уклончивость свидетельствовала о том, что молодая  леди отличалась прирожденной учтивостью, которая препятствовала ей огорчить  ближнего прямым и резким отказом.    

Физиономия  у еврея вытянулась. Он отвернулся от этой молодой леди, которая была в ярком,  если не великолепном наряде – красное платье, зеленые ботинки, желтые  папильотки, – и обратился к другой.    

– Нэнси,  милая моя, – улещивал ее еврей, – что ты скажешь?    

– Скажу,  что это не годится, стало быть нечего настаивать, Феджин, – ответила  Нэнси.    

– Что  ты хочешь этим сказать? – вмешался мистер Сайкс, бросая на нее мрачный  взгляд.    

– То,  что сказала, Билл, – невозмутимо отозвалась леди.    

– Да  ведь ты больше всех подходишь для этого, – произнес мистер Сайкс. –  Здесь о тебе никто ничего не знает.    

– А  так как я и не хочу, чтобы знали, – с тем же спокойствием отвечала  Нэнси, – то скорее скажу «нет», чем «да», Билл.    

– Она  пойдет, Феджин, – сказал Сайкс.    

– Нет,  она не пойдет, Феджин, – сказала Нэнси.    

– Она  пойдет, Феджин, – сказал Сайкс.    

И мистер  Сайкс не ошибся. С помощью угроз, посулов и подачек упомянутую леди в конце  концов заставили взять на себя это поручение. В самом деле, ей не могли  воспрепятствовать соображения, какие удерживали ее любезную подругу: не так  давно переселившись из отдаленных, но аристократических окрестностей  рэтклифской большой дороги[22]  в Филд-Лейн, она могла не опасаться, что ее узнает кто-нибудь из многочисленных  знакомых.    

И вот,  повязав поверх платья чистый белый передник и запрятав папильотки под соломенную  шляпку – эти принадлежности туалета были извлечены из неисчерпаемых запасов  еврея, – мисс Нэнси приготовилась выполнить поручение.    

– Подожди  минутку, моя милая, – сказал еврей, протягивая ей корзинку с  крышкой. – Держи ее в руках. Она тебе придаст более пристойный вид.    

– Феджин,  дайте ей ключ от двери, пусть она держит его в руке, – сказал Сайкс. –  Это покажется естественным и приличным.    

– Совершенно  верно, мой милый, – сказал еврей, вешая молодой леди большой ключ от двери  на указательный палец правой руки. – Вот так! Прекрасно! Прекрасно, моя  милая! – сказал еврей, потирая руки.    

– Ох,  братец! Мой бедный, милый, ни в чем не повинный братец! – воскликнула  Нэнси, заливаясь слезами и в отчаянии теребя корзиночку и дверной ключ. –  Что с ним случилось? Куда они его увели? Ох, сжальтесь надо мной, скажите мне,  джентльмены, что сделали с бедным мальчиком? Умоляю вас, скажите, джентльмены!    

Произнеся  эти слова, к бесконечному восхищению слушателей, очень жалобным, душераздирающим  голосом, мисс Нэнси умолкла, подмигнула всей компании, улыбнулась, кивнула  головой и скрылась.    

– Ах,  мои милые, какая смышленая девушка! – воскликнул еврей, поворачиваясь к  своим молодым друзьям и торжественно покачивая головой, как бы призывая их  следовать блестящему примеру, который они только что лицезрели.    

– Она  делает честь своему полу, – промолвил мистер Сайкс, налив себе стакан и  ударив по столу огромным кулаком. – Пью за ее здоровье и желаю, чтобы все  женщины походили на нее!    

Пока все  эти похвалы расточались по адресу достойной Нэнси, эта молодая леди спешила в полицейское  управление, куда вскоре и прибыла благополучно, несмотря на вполне понятную робость,  вызванную необходимостью идти по улицам одной, без провожатых.    

Войдя с  черного хода, она тихонько постучала ключом в дверь одной из камер и  прислушалась. Оттуда не доносилось ни звука; тогда она кашлянула и снова  прислушалась. Ответа не было, и она заговорила.    

– Ноли,  миленький! – ласково прошептала Нэнси. – Ноли!    

В камере  не было никого, кроме жалкого, босого преступника, арестованного за игру на флейте;  так как его преступление против общества было вполне доказано, мистер Фэнг  приговорил его к месяцу заключения в исправительном доме, заметив весьма кстати  и юмористически, что раз у него такой избыток дыхания, полезнее будет потратить  его на ступальное колесо, чем на музыкальный инструмент. Преступник ничего не  отвечал, ибо мысленно оплакивал флейту, конфискованную в пользу графства. Тогда  Нэнси подошла к следующей камере и постучалась.    

– Что  нужно? – отозвался тихий, слабый голос.    

– Нет  ли здесь маленького мальчика? – спросила Нэнси, предварительно всхлипнув.    

– Нет! –  ответил заключенный. – Боже упаси!    

Это был  шестидесятипятилетний бродяга, приговоренный к тюремному заключению за то, что  не играл на флейте, – иными словами, просил милостыню на улице и ничего не  делал для того, чтобы заработать себе на жизнь. В смежной камере сидел человек,  который отправлялся в ту же самую тюрьму, так как торговал вразнос оловянными  кастрюлями, не имея разрешения, – иными словами, уклонялся от уплаты налогов  и делал что-то для того, чтобы заработать себе на жизнь.    

Но так  как никто из этих преступников не отзывался на имя Оливера и ничего о нем не  знал, Нэнси обратилась непосредственно к добродушному старику в полосатом  жилете и со стонами и причитаниями, – они казались особенно жалобными, ибо  она искусно теребила корзинку и ключ, – потребовала у него своего милого  братца.    

– У  меня его нет, моя милая, – сказал старик.    

– Где  же он? – взвизгнула Нэнси.    

– Его  забрал с собой джентльмен, – ответил тот.    

– Какой  джентльмен? Боже милостивый! Какой джентльмен? – вскричала Нэнси.    

В ответ  на этот невразумительный вопрос старик сообщил взволнованной «сестре», что Оливеру  стало дурно в камере судьи, что его оправдали, так как один свидетель показал,  будто кража совершена не им, а другими мальчиками, оставшимися на свободе, и  что истец увез Оливера, лишившегося чувств, к себе, в свой собственный дом. Об  этом доме ее собеседник знал только, что он находится где-то в  Пентонвиле, – это слово он расслышал, когда давались указания кучеру.    

В  ужасном смятении и растерянности несчастная молодая женщина, шатаясь, поплелась  к воротам, а затем, сменив нерешительную поступь на быстрый бег, вернулась к  дому еврея самыми запутанными и извилистыми путями, какие только могла  придумать.    

Мистер  Билл Сайкс, едва успев выслушать отчет о ее походе, поспешно кликнул белую  собаку и, надев шляпу, стремительно удалился, не тратя времени на такую  формальность, как пожелание остальной компании счастливо оставаться.    

– Милые  мои, мы должны узнать, где он… Его нужно найти! – в страшном волнении  сказал еврей. – Чарли, ты пока ничего не делай, только шныряй повсюду,  пока не добудешь о нем каких-нибудь сведений. Нэнси, моя милая, мне во что бы  то ни стало нужно его отыскать. Я тебе доверяю во всем, моя милая, – тебе  и Плуту! Постойте, постойте, – добавил еврей, дрожащей рукой отпирая ящик  стола, – вот вам деньги, милые мои. Я на сегодня закрываю лавочку. Вы  знаете, где меня найти! Не задерживайтесь здесь ни на минуту. Ни на секунду,  мои милые!    

С этими  словами он вытолкнул их из комнаты и, старательно повернув два раза ключ в  замке и заложив дверь засовом, достал из потайного местечка шкатулку, которую  случайно увидел Оливер. Затем он торопливо начал прятать часы и драгоценные  вещи у себя под одеждой.    

Стук в  дверь заставил его вздрогнуть и оторваться от этого занятия.    

– Кто  там? – крикнул он пронзительно.    

– Я! –  раздался сквозь замочную скважину голос Плута.    

– Ну,  что еще? – нетерпеливо крикнул еврей.    

– Нэнси  спрашивает, куда его тащить – в другую берлогу? – осведомился Плут.    

– Да! –  ответил еврей. – Где бы она его не сцапала! Отыщите его, отыщите, вот и  все! Я уж буду знать, что дальше делать. Не бойтесь!    

Мальчик  буркнул, что он понимает, и бросился догонять товарищей.    

– Пока  что он не выдал, – сказал еврей, принимаясь за прежнюю работу. – Если  он вздумает болтать о нас своим новым друзьям, мы еще успеем заткнуть ему  глотку.    

 Глава XIV,    

     

заключающая  дальнейшие подробности о пребывании Оливера у мистера, Браунлоу, а также  замечательное пророчество, которое некий мистер Гримуиг изрек касательно  Оливера, когда тот отправился исполнять поручение    

     

Оливер  быстро пришел в себя после обморока, вызванного внезапным восклицанием мистера  Браунлоу, а старый джентльмен и миссис Бэдуин в дальнейшем старательно избегали  упоминать о портрете: разговор не имел ни малейшего отношения ни к прошлой  жизни Оливера, ни к его видам на будущее и касался лишь тех предметов, которые  могли позабавить его, но не взволновать. Оливер был все еще слишком слаб, чтобы  вставать к завтраку, но на следующий день, спустившись в комнату экономки, он  первым делом бросил нетерпеливый взгляд на стену в надежде снова увидеть лицо  прекрасной леди. Однако его ожидания были обмануты – портрет убрали.    

– А,  вот что! – сказала экономка, проследив за взглядом Оливера. – Как  видишь, его унесли.    

– Вижу,  что унесли, сударыня, – ответил Оливер. – Зачем его убрали?    

– Его  сняли, дитя мое, потому что, по мнению мистера Браунлоу, он как будто тебя  беспокоил. А вдруг он, знаешь ли, помешал бы выздоровлению, – сказала старая  леди.    

– О,  право же нет! Он меня не беспокоил, сударыня, – сказал Оливер. – Мне  приятно было смотреть на него. Я очень его полюбил.    

– Ну-ну! –  благодушно сказала старая леди. – Постарайся, дорогой мой, как можно  скорее поправиться, и тогда портрет будет повешен на прежнее место. Это я тебе  обещаю! А теперь поговорим о чем-нибудь другом.    

Вот все  сведения, какие мог получить в то время Оливер о портрете. В ту пору он  старался об этом не думать, потому что старая леди была очень добра к тему во  время его болезни; и он внимательно выслушивал бесконечные истории, какие она  ему рассказывала о своей милой и прекрасной дочери, вышедшей замуж за милого и  прекрасного человека и жившей в деревне, и о сыне, который служил клерком у  купца в Вест-Индии и был также безупречным молодым человеком, и четыре раза в  год посылал домой такие почтительные письма, что у нее слезы навертывались на  глаза при упоминании о них. Старая леди долго распространялась о превосходных  качествах своих детей, а также и о достоинствах своего доброго, славного мужа,  который – бедная, добрая душа! – умер ровно двадцать шесть лет назад… А  затем наступало время пить чай. После чаю она принималась обучать Оливера  криббеджу[23],  который он усваивал с такой же легкостью, с какой она его преподавала; и в эту  игру они играли с большим интересом и торжественностью, пока не наступал час, когда  больному надлежало дать теплого вина с водой и уложить его в мягкую постель.    

Это были  счастливые дни – дни выздоровления Оливера. Все было так мирно, чисто и аккуратно,  все были так добры и ласковы, что после шума и сутолоки, среди которых  протекала до сих пор его жизнь, ему казалось, будто он в раю. Как только он  окреп настолько, что мог уже одеться, мистер Браунлоу приказал купить ему новый  костюм, новую шляпу и новые башмаки. Когда Оливеру объявили, что он может  распорядиться по своему усмотрению старым своим платьем, он отдал его служанке,  которая была очень добра к нему, и попросил ее продать это старье какому-нибудь  еврею, а деньги оставить себе. Эту просьбу она с готовностью исполнила. И когда  Оливер, стоя у окна гостиной, увидел, как еврей спрятал платье в свой мешок и  удалился, он пришел в восторг при мысли, что эти вещи унесли и теперь ему уже  не грозит опасность снова их надеть. По правде сказать, это были жалкие  лохмотья, и у Оливера никогда еще не бывало нового костюма.    

Однажды  вечером, примерно через неделю после истории с портретом, когда Оливер разговаривал  с миссис Бэдуин, мистер Браунлоу прислал сказать, что хотел бы видеть Оливера  Твиста у себя в кабинете и потолковать с ним немного, если он хорошо себя  чувствует.    

– Господи,  спаси и помилуй нас! Вымой руки, дитя мое, и дай-ка я хорошенько приглажу тебе  волосы! – воскликнула миссис Бэдуин. – Боже мой! Знай мы, что он  пожелает тебя видеть, мы бы надели тебе чистый воротничок и ты засиял бы у нас,  как новенький шестипенсовик!    

Оливер  повиновался старой леди, и хотя она горько сетовала о том, что теперь уже  некогда прогладить гофрированную оборочку у воротничка его рубашки, он казался  очень хрупким и миловидным, несмотря на отсутствие столь важного украшения, и  она, с величайшим удовольствием осмотрев его с головы до ног, пришла к выводу,  что даже если бы их и предупредили заблаговременно, вряд ли можно было сделать  его еще красивее.    

Ободренный  этими словами, Оливер постучал в дверь кабинета.    

Когда  мистер Браунлоу предложил ему войти, он очутился в маленькой комнатке,  заполненной книгами, с окном, выходившим в красивый садик. К окну был придвинут  стол, за которым сидел и читал мистер Браунлоу. При виде Оливера он отложил в  сторону книгу и предложил ему подойти к столу и сесть. Оливер повиновался,  удивляясь, где можно найти людей, которые бы читали такое множество книг,  казалось написанных для того, чтобы сделать человечество более разумным. До сей  поры это является загадкой и для людей более искушенных, чем Оливер Твист.    

– Много  книг, не правда ли, мой мальчик? – спросил мистер Браунлоу, заметив, с  каким любопытством Оливер посматривал на книжные полки, поднимавшиеся от пола  до потолка.    

– Очень  много, сэр, – ответил Оливер. – Столько я никогда не видал.    

– Ты  их прочтешь, если будешь вести себя хорошо, – ласково сказал старый  джентльмен, – и тебе это понравится больше, чем рассматривать переплеты. А  впрочем, не всегда: бывают такие книги, у которых самое лучшее – корешок и  обложка.    

– Должно  быть, это вон те тяжелые книги, сэр, – заметил Оливер, указывая на большие  томы в раззолоченных переплетах.    

– Не  обязательно, – ответил старый джентльмен, гладя его по голове и  улыбаясь. – Бывают книги такие же тяжелые, но гораздо меньше этих. А тебе  бы не хотелось вырасти умным и писать книги?    

– Я  думаю, мне больше бы хотелось читать их, сэр, – ответил Оливер.    

– Как!  Ты не хотел бы писать книги? – спросил старый джентльмен.    

Оливер  немножко подумал, а потом сообщил, что, пожалуй, гораздо лучше продавать книги;  в ответ на это старый джентльмен от души рассмеялся и объявил, что он неплохо  сказал. Оливер обрадовался, хотя понятия не имел о том, что тут хорошего.    

– Прекрасно! –  сказал старый джентльмен, перестав смеяться. – Не бойся! Мы из тебя не  сделаем писателя, раз есть возможность научиться какому-нибудь честному ремеслу  или стать каменщиком.    

– Благодарю  вас, сэр, – сказал Оливер.    

Услыхав  его серьезный ответ, старый джентльмен снова расхохотался и сказал что-то о  странностях инстинкта, но Оливер не понял и не обратил на это внимания.    

– А  теперь, мой мальчик, – продолжал мистер Браунлоу, говоря – если это было  возможно – еще более ласково, но в то же время лицо его было такое серьезное,  какого Оливер никогда еще у него не видывал, – я хочу, чтобы ты с  величайшим вниманием выслушал то, что я намерен сказать. Я буду говорить с  тобой совершенно откровенно, потому что я уверен: ты можешь понять меня не хуже,  чем многие другие старше тебя.    

– О,  прошу вас, сэр, не говорите мне, что вы хотите меня прогнать! – воскликнул  Оливер, испуганный серьезным тоном старого джентльмена. – Не выбрасывайте  меня за дверь, чтобы я снова бродил по улицам! Позвольте мне остаться здесь и  быть вашим слугой. Не отсылайте меня назад, в то ужасное место, откуда я пришел!  Пожалейте бедного мальчика, сэр!    

– Милое  мое дитя, – сказал старый джентльмен, растроганный неожиданной и горячей  мольбой Оливера, – тебе незачем бояться, что я тебя когда-нибудь покину,  если ты сам не дашь повода…    

– Никогда,  никогда этого не случится, сэр! – перебил Оливер.    

– Надеюсь, –  ответил старый джентльмен. – Не думаю, чтобы ты когда-нибудь это сделал.  Мне приходилось быть обманутым теми, кому я старался помочь, но я весьма  расположен верить тебе, и мне самому непонятно, почему я тобой так интересуюсь.  Люди, которым я отдал самую горячую свою любовь, лежат в могиле; и хотя вместе  с ними погребены счастье и радость моей жизни, я не превратил своего сердца в  гробницу и оставил его открытым для – лучших моих чувств. Глубокая скорбь  только укрепила эти чувства и очистила их.    

Так как  старый джентльмен говорил тихо, обращаясь скорее к самому себе, чем к своему  собеседнику, а затем умолк, то и Оливер не нарушал молчания.    

– Так-то! –  сказал, наконец, старый джентльмен более веселым тоном. – Я заговорил об этом  только потому, что сердце у тебя молодое и ты, узнав о моих горестях и  страданиях, постараешься, быть может, не доставлять мне еще новых огорчений. По  твоим словам, ты сирота и у тебя нет ни единого друга; сведения, какие мне  удалось получить, подтверждают эти слова. Расскажи мне все о себе: откуда ты  пришел, кто тебя воспитал и как ты попал в ту компанию, в какой я тебя нашел? Говори  правду, и пока я жив, у тебя всегда будет друг.    

В  течение нескольких минут всхлипывания мешали Оливеру говорить; когда же он  собрался рассказать о том, как его воспитывали на ферме и как мистер Бамбл  отвел его в работный дом, раздался отрывистый, нетерпеливый двойной удар в  парадную дверь, и служанка, взбежав по лестнице, доложила о приходе мистера  Гримуига.    

– Он  идет сюда? – осведомился мистер Браунлоу.    

– Да,  сэр, – ответила служанка. – Он спросил, есть ли в доме сдобные  булочки, и, когда я ответила утвердительно, объявил, что пришел пить чай.    

Мистер  Браунлоу улыбнулся и, обратившись к Оливеру, пояснил, что мистер Гримуиг – старый  его друг, и пусть Оливер не обращает внимания на его несколько грубоватые  манеры, ибо в сущности он достойнейший человек, о чем имел основания знать  мистер Браунлоу.    

– Мне  уйти вниз, сэр? – спросил Оливер.    

– Нет, –  ответил мистер Браунлоу, – я бы хотел, чтобы ты остался.    

В эту  минуту в комнату вошел, опираясь на толстую трость, дородный старый джентльмен,  слегка прихрамывающий на одну ногу; на нем был синий фрак, полосатый жилет,  нанковые брюки и гетры и широкополая белая шляпа с зеленой каймой. Из-под  жилета торчало мелко гофрированное жабо, а снизу болталась очень длинная  стальная цепочка от часов, на конце которой не было ничего, кроме ключа. Концы  его белого галстука были закручены в клубок величиной с апельсин, а всевозможные  гримасы словно скручивали его физиономию и не поддавались описанию.  Разговаривая, он имел обыкновение склонять голову набок, посматривая уголком  глаза, что придавало ему необычайное сходство с попугаем. В этой позе он и  остановился, едва успел войти в комнату, и, держа в вытянутой руке кусочек  апельсинной корки, воскликнул ворчливым, недовольным голосом:    

– Смотрите!  Видите? Не странная ли и не удивительная ли это вещь: стоит мне зайти к кому-нибудь  в дом, как я нахожу на лестнице вот такого помощника бедных врачей? Некогда я охромел  из-за апельсинной корки и знаю, что в конце концов апельсинная корка послужит  причиной моей смерти. Так оно и будет, сэр! Апельсинная корка послужит причиной  моей смерти, а если это неверно, то я готов съесть свою собственную голову,  сэр!    

Этим  превосходным предложением мистер Гримуиг заключал и подкреплял чуть ли не  каждое свое заявление, что было весьма странно, ибо, если даже допустить, что  наука достигнет той ступени, когда джентльмен сможет съесть свою собственную  голову, если он того пожелает, голова мистера Гримуига была столь велика, что  самый сангвинический человек вряд ли мог питать надежду прикончить ее за один  присест, даже если совершенно не принимать в расчет очень толстого слоя пудры.    

– Я  съем свою голову, сэр! – повторил мистер Гримуиг, стукнув тростью по  полу. – Погодите! Это что такое? – добавил он, взглянув на Оливера и  отступив шага на два.    

– Это  юный Оливер Твист, о котором мы говорили, – сказал мистер Браунлоу.    

Оливер  поклонился.    

– Надеюсь,  вы не хотите сказать, что это тот самый мальчик, у которого была горячка? –  попятившись, сказал мистер Гримуиг. – Подождите минутку! Не говорите ни  слова! Постойте-ка… – бросал отрывисто мистер Гримуиг, потеряв всякий страх  перед горячкой и с торжеством делая открытие, – это тот самый мальчик, у  которого был апельсин? Если это не тот самый мальчик, сэр, который бросил корку  на лестнице, я съем свою голову, да и его в придачу!    

– Нет,  у него не было апельсина, – смеясь, сказал мистер Браунлоу. – Полно!  Положите свою шляпу и побеседуйте с моим юным другом.    

– Меня  этот вопрос очень беспокоит, сэр, – произнес раздражительный старый  джентльмен, снимая перчатки. – По всей нашей улице всегда валяются на  мостовой апельсинные корки, и мне известно, что их разбрасывает  мальчишка хирурга, который живет на углу. Вчера вечером молодая женщина  поскользнулась, наступив на корку, и упала у решетки моего сада. Как только она  встала, я увидел, что она смотрит на его проклятый красный фонарь[24], безмолвно  приглашающий войти. «Не ходите к нему! – крикнул я из окна. – Это  убийца! Он расставляет капканы!» И это правда. А если это не так…    

Тут  вспыльчивый старый джентльмен громко стукнул тростью об пол, что, как знали его  друзья, заменяло его обычную присказку всякий раз, когда она не была выражена  словами. Затем, не выпуская из рук трости, он сел и, раскрыв лорнет, висевший  на широкой черной ленте, устремил взор на Оливера, который, видя, что является  объектом наблюдения, покраснел и снова поклонился.    

– Это  тот самый мальчик, не так ли? – сказал, наконец, мистер Гримуиг.    

– Тот  самый, – ответил мистер Браунлоу.    

– Как  ты себя чувствуешь? – спросил мистер Гримуиг.    

– Гораздо  лучше, благодарю вас, сэр, – ответил Оливер.    

Мистер  Браунлоу, как будто опасаясь, что его чудаковатый друг вот-вот скажет  что-нибудь неприятное, попросил Оливера пойти вниз и передать миссис Бэдуин  просьбу распорядиться о чае; он с радостью повиновался, так как ему не особенно  понравились манеры гостя.    

– Хорошенький  мальчик, не правда ли? – спросил мистер Браунлоу.    

– Не  знаю, – брюзгливо отозвался мистер Гримуиг.    

– Не  знаете?    

– Не  знаю. Не вижу никакой разницы между мальчишками. Я знаю только два сорта мальчишек:  мальчишки мучнистые и мальчишки мясистые.    

– К  каким же относится Оливер?    

– К  мучнистым. У одного моего приятеля мясистый мальчишка; они его называют прекрасным  мальчуганом: круглая голова, красные щеки, блестящие глаза. Ужасный мальчишка.  Туловище, руки и ноги у него такие, что его синий костюм вот-вот лопнет по  швам; голос, как у лоцмана, а аппетит волчий. Я его знаю! Негодяй!    

– Полно! –  сказал мистер Браунлоу. – Это отнюдь не отличительные признаки юного  Оливера Твиста; стало быть, он не может возбуждать ваш гнев.    

– Согласен,  не отличительные, – заметил мистер Гримуиг. – У него могут быть еще  похуже.    

Тут  мистер Браунлоу нетерпеливо кашлянул, что, по-видимому, доставило величайшее удовольствие  мистеру Гримуигу.    

– У  него могут быть и похуже, говорю я, – повторил мистер Гримуиг. –  Откуда он взялся? Кто он такой? Что он такое? У него была горячка. Ну так что  ж! Горячка не является особой привилегией порядочных людей, не так ли? Дурные  люди тоже болеют иной раз горячкой, не правда ли? Я знал одного человека,  которого повесили на Ямайке за то, что он убил своего хозяина. Он шесть раз  болел горячкой; на этом основании он не был помилован. Тьфу! Чепуха!    

Дело в  том, что в самых тайниках души мистер Гримуиг был весьма расположен признать  наружность и манеры Оливера в высшей степени привлекательными; однако у него  была неудержимая потребность противоречить, обострившаяся в тот день благодаря  найденной им апельсинной корке; решив про себя, что ни один человек не заставит  его признать мальчика красивым или некрасивым, он сразу стал возражать своему  другу. Когда мистер Браунлоу заявил, что ни на один из этих вопросов он пока не  может дать удовлетворительного ответа, так как откладывает расследование, касающееся  прошлой жизни Оливера, до той поры, пока мальчик не окрепнет, мистер Гримуиг  злорадно усмехнулся. С насмешливой улыбкой он спросил, имеет ли экономка  обыкновение проверять на ночь столовое серебро; если она в одно прекрасное утро  не обнаружит пропажи одной-двух столовых ложек, то он готов… и так далее.    

Зная  странности своего друга, мистер Браунлоу – хотя он и сам был вспыльчивым  джентльменом – выслушал все это очень добродушно; за чаем все шло очень мирно,  так как мистер Гримуиг за чаем милостиво соизволил выразить полное свое  одобрение булочкам, и Оливер, принимавший участие к чаепитии, уже не так  смущался и присутствии сердитого старого джентльмена.    

– А  когда же вам предстоит услышать полный, правдивый и подробный отчет о жизни и  приключениях Оливера Твиста? – спросил Гримуиг мистера Браунлоу по  окончании трапезы и, заведя об этом речь, искоса взглянул на Оливера.    

– Завтра  утром, – ответил мистер Браунлоу. – Я бы хотел быть в это время с ним  наедине. Ты придешь ко мне, дорогой мой, завтра в десять часов утра.    

– Как  вам будет угодно, сэр, – сказал Оливер. Он ответил с некоторым  замешательством, потому что его смутил пристальный взгляд мистера Гримуига.