1 2 3 4 5 6 
— Из-под уха? Я обещал отдать!
Вместо ответа начальник так посмотрел на подчиненного, что участковый содрогнулся под его черным глазом и удивительно резво ретировался из кабинета, вдруг задавшись вопросом, почему в отделении, в котором он служит, столько армян.
— В Нахичевани мы, что ли? — вскричал он, впрочем, уже на улице, направляясь к карьеру, возле которого была обнаружена одежда с признаками криминала.
Он не знал, для чего волочется к водоему, чего ему там искать еще, но что делать другое, Володя Синичкин тоже не знал. Он шел вдоль песчаного берега, прислушивался, как по кишкам бродят, урча, газы, рожденные высококалорийной армянской жратвой, и глядел под ноги печально, как верблюд.
Сначала он увидел разодранную сеть и подумал: зачем она здесь, чего ею вылавливать, а потом поглядел на кучу полусгнивших досок, из-под которых выглядывали синюшные пальцы чьей-то ноги.
Я нашел труп! — загордился собою Синичкин, но тотчас осекся, так как досок было слишком мало, чтобы укрыть тело; и наскоро отодвинув гнилье, он обнаружил под ним отрубленную стопу.
Стопа мужская, — машинально определил Володя. — С нестрижеными ногтями.
Еще участкового посетила уверенность, что кусок уха и стопа биологически родственны и что хозяин отчленений покоится на дне карьерном.
Синичкин вытащил из кармана свисток и задул в него со всей силы, привлекая внимание рыбаков, сидящих на другой стороне водоема.
— Вызывайте милицию! — заорал он, вызывая в рыболовах лютое раздражение.
«Да пошел ты!» — синхронно пронеслось у добытчиков в мозгах.
Но среди сотни охальников всегда найдется один порядочный. Отыскался такой и на берегу. Он в прямом смысле смотал удочки и бросился со всех ног к ближайшему телефонному автомату.
Через пятнадцать минут к карьеру прибыл милиционерский газик, из которого выкатился черным пуделем майор Погосян в сопровождении лейтенанта Карапетяна, теребящего свои бакенбарды. Зубову было неинтересно, и он остался в машине слушать радио и лузгать семена тыквы.
— Вот, нога, — развел руками Синичкин.
— Ай, молодца! — обрадовался майор. — И что?
— Видать, от уха, — вывел Володя.
— И что?
— Да в общем, все…
Карапетян вполголоса сказал что-то по-армянски, на что Погосян отреагировал наподобие взрыва фугасной бомбы, заорав по-русски, что таких ругательств даже от своего дедушки Тиграна не слышал, что все обнаглели до беспредела и что он всем одно место на другое натянет!
— Так я не вас, господин майор! — равнодушно оправдывался Карапетян, почесывая баки.
— Синичкин один из вас работает! — еще пуще завопил начальник. — А ты чтобы обрил свою мерзкую рожу сегодня же! Понял?!! — и без паузы: — Завтра натянешь акваланг и пока не выловишь труп, чтобы не выныривал! Скотина такая!..
Далее найденная нога была запакована в полиэтиленовый пакет и забрана в газик, чтобы отвезти отчлененку на экспертизу. Уже из окна отъезжающего автомобиля майор Погосян распорядился, чтобы Синичкин непременно опросил жителей близлежащих домов, не пропадали ли из них люди неведомо. Потом он со всей силы ударил по локтю Зубова, так что семечки из его пригоршни вылетели из окошка и неорганизованно усеяли осенний берег. Старшина нажал на педаль газа, и машина, завывая сиренами, рванула с места.
Целый день Синичкин послушно обходил дома микрорайона и беседовал с разными жителями, в основном стариками и старушками, которые находились на пенсии, а потому знали много.
Участковый выяснил, что пропадают в этом мире многие, но вскоре возвращаются обратно. В основном это супруги, пытающиеся сбежать от своих половин, или алкоголики, забывающие адрес отчего дома. А так, чтобы с концами, не пропадал никто!
Уже к вечеру в шестнадцатиэтажном доме, спускаясь после опроса по лестнице к выходу, Володя Синичкин повстречал на двенадцатом этаже гражданку, настойчиво звонящую в одну из дверей.
— Что, никого? — спросил капитан.
— В третий раз прихожу и не застаю! — ответила женщина зло. — У-у-у, рожа татарская!
— Я — русский! — воспротивился Синичкин. — И вообще, национализм в крайних проявлениях уголовно наказуем!
— Да разве я вам! — уточнила женщина. — Я про жильца квартиры этой! Необразованная татарская морда! Ни «бэ», ни «мэ» по-русски, ни два, ни полтора!
— А чего тогда приходите к нему? — поинтересовался Синичкин.
— А то, что он на работу не выходит уж сколько дней! И ни слуху о нем, ни духу!
— А вы кто?
— Сослуживица, — ответила женщина и раскатисто чихнула. — Осень… Из колбасного отдела.
Синичкину трудно было связать осень с колбасой, а потому он попросил женщину пояснить.
— Ильясов его фамилия! Лет не знаю сколько, но старый. Работает в магазине, в рыбном отделе, а я в колбасно-мясном!
— При чем тут осень?
— При том, что я чихнула! Холодно! Простудно!
Женщина поморщила нос, удерживаясь от следующего чиха, а про себя подумала, что на свете много дураков, даже больше, чем можно себе вообразить. Видать, и этот милиционер в офицерских погонах ума в голове не носит.
— А зачем ум этот? — произнесла колбасница вслух, чем вовсе обескуражила капитана. — Директор меня послал за Ильясовым, потому что незаменим он у нас по рыбной части!
Участковому было более нечего спрашивать, и, записав телефон женщины в книжечку, он отпустил ее на свободу, предупредив, что если что — позвонит!
— Звоните, звоните! — разрешила продавщица, а про себя подумала, что милиционер — законченное сало.
Они распрощались на первом этаже, и Синичкин направился в домоуправление за слесарем, который оказался дюжей бабищей в телогрейке, с большущими руками.
— Надо квартирку одну вскрыть! — приказал капитан.
— Надо — вскроем! — ответила бабища хрипло и ухватилась за ручку чемоданчика с инструментами.
Были выбраны понятые, коими оказалось семейство Митрохиных в полном составе.
Глава семейства трясся всем организмом, но, впрочем, этого никто не замечал, а Елизавета что-то смутно вспоминала про соседа, ползущего голым, и про отца, бегающего с окровавленной тряпкой по всему дому. Однако прыщавая девица списала свои воспоминания на галлюцинации и стояла перед дверью Ильясова, нежно уложив причесанную головку на материнское плечо.
— Дверка-то хлипкенькая! — с презрением констатировала слесарша и, щелкнув никелированными замочками, достала из чемоданчика стамеску. Просунув металлический язык между замком и косяком, она несильно надавила плечом, и дверь распахнулась, словно и вовсе была не заперта. — Делов-то!..
Все с любопытством ввалились в квартиру, в которой после включения света Синичкин рассмотрел следы крови. Если быть точнее, багровые лужи следами назвать было нельзя, то были лужи крови. Через открытое окно врывался мерзлый ветер, выдувая всяческие запахи вон. Лишь на карнизе, чудом удерживаясь, шебаршил голубь, да и тот вскоре соскользнул с жестяного и пропал в неизвестность.
— А где трупик? — поинтересовался Синичкин вслух и подумал, что в нем, может быть, открывается сейчас талант сыщика. А как же тогда он ухо нашел, одежду окровавленную, ногу отрезанную, квартиру со следами убиения?.. Интуиция, может?..
Народ толпой заглянул в ванную, но и там тела не нашлось. Там даже крови не обнаружилось.
Так как более искать было негде, участковый выглянул в окно, решив, что труп могли сбросить с высоты, но сообразил, что в таком случае тело должно было лежать возле подъезда и давно было бы обнаружено. Далее у Володи Синичкина не нашлось ни вопросов, ни ответов, и он приказал понятым ждать, а сам набрал номер отдела и проговорил дежурному:
— Бригаду на место преступления! Чтоб дактилоскопист был и прочие! — и повесил трубку удовлетворенный.
— Мать твою!.. — выругался дежурный, так как Синичкин забыл сообщить адрес, по которому высылать бригаду.
Пришлось выяснять адрес по телефонному определителю, на что ушло время.
В газике чешущий бакенбарды Карапетян длинно сказал по-армянски про капитана обидное, на что майор Погосян на этот раз ничего не возразил, но подумал, что не мешало бы отдел сделать армянским на все сто процентов! Даже грызущего семечки Зубова к едрени матери заменить! Он хотел было вновь вдарить старшину по локтю, но счел себя к концу дня уставшим, а потому лишь зевнул коротко…
Народу в квартире Ильясова набилось превеликое множество. Эксперты сновали по всем углам, собирая что-то в специальные пакетики, фотографируя предметы.
— Понятых можно отпустить! — приказал Погосян. — Понадобятся — вызовем!
— Чутье какое-то мне подсказало, что эта квартира! — восторженно рассказывал Синичкин, когда семья Митрохиных отбыла в свое жилище. — В ней преступление произошло!
— Ай, молодца! — похвалил майор. — А чего ж тогда одежда на берегу нашлась аккуратно сложенная?
— Одежда? — переспросил капитан, не найдясь, что ответить.
— То-то и оно-то! Много вопросов в этом деле! Ухо на свалке, одежда на берегу, кровь в квартире…
— Я — не логик, — вздохнул Володя. — У меня интуиция, а что с ней делать
— не знаю!
— Расследуй, расследуй! — подбодрил начальник…
К вечеру, к новостной программе по телевизору, Синичкин вновь почувствовал себя плохо. Отчаянно заболели ноги, и он перебрался на кровать в спальной.
— Опять опухли! — всплеснула руками Анна Карловна, стащив с мужа брюки. — Сердешный ты мой!
И действительно, оглядев свои конечности, участковый обнаружил их раздувшимися на треть, что неожиданно порадовало его.
Авось разнесет втрое! — зафантазировал он. — А там, глядишь…
Синичкин осек свой не начатый полет и правильно решил, что будет день, будет и пища!
Ночь прошла бессонной, так как Володя прислушивался к ляжкам, чувствуя, как они растут, как набухают, растягивая кожу, и не смел радоваться такой удаче.
Наутро Анна Карловна вызвала бригаду «скорой помощи» из милицейского госпиталя и Синичкина под вой сирен отвезли в привычное место, где еще не успели раздвинуть его кроватей, так как раненых героев-милиционеров не нашлось в этот день, во всех промахнулись, а потому капитана положили на належанное место.
Через некоторое время в палате появился и.о. главврача с сантиметром в руках и тщательно измерил ноги Синичкина.
— Двести десять сантиметров! — с улыбкой сообщил он, и участковый от такой радости решил немножко закапризничать и стал требовать вернуть нянечку под названьем Петровна на прежнюю должность.
Кандидату в Книгу рекордов отказать не смогли и послали тотчас за старушкой.
Бывший ассистент отбыл в свой кабинет и стал связываться с Жечкой Жечковым, дабы тот немедленно приезжал и фиксировал рекорд. Но болгарин отсутствовал в городе, выехав в сельские угодья, дабы зафиксировать самую большую картофелину, выросшую на земле-матушке, — в четыре кило весом.
— А когда будет? — нетерпеливо поинтересовался и.о.
— Через два дня, — ответили ему.
Ночью Синичкин с удовлетворением отметил, что ноги опять вспыхнули ярким светом, и, спрятавшись под одеяло с головой, он стал рассматривать прозрачные ляжки, в которых на сей раз ничего не перетекало, а казалось, кожа раздута каким-то голубым воздухом, как будто в ноги забралось небо и по этому небу плывут облака.
Красота! — радовался Синичкин.
На мгновение ему показалось, что в подкожных небесах даже пролетела птица, и капитан захихикал, чем разозлил соседа, лежащего возле окна.
— Чего свет зажигаешь? Чего ржешь по ночам?!
Участковый подумал, что это все тот же сосед-сержант, а потому, отключив в ногах свет, командным голосом отчитал нахала:
— Если всякий сержант со слоновьим яйцом будет так разговаривать с капитаном, то завтра он станет рядовым с двумя слоновьими яйцами!
— Во-первых, я не сержант! — донеслось от окна уверенно. — Я полковник! Во-вторых, у меня нет слоновьего яйца, а простой аппендицит, а в-третьих, если вы, капитан, будете мешать спать своим идиотским смехом, то я вам самолично дам в морду!
— Да пошел ты! — не испугался кандидат в Книгу рекордов Гиннесса. — Ишь, напугал, полковник!.. Меня сам генерал привилегирует здесь, так что полковник может живо превратиться в лейтенанта.
Тут Синичкин, конечно, хватил, что быстро понял, так как с постели у окна поднялась крепкая фигура и молчаливо направилась к его кроватям.
Володя здорово испугался и на весь госпиталь позвал:
— Петровна! Петровна-а!
Полковник прервал свое нашествие и остановился посреди палаты, освещенный луной: он напоминал вурдалака из иностранного фильма, напоровшегося на испуганного героя, вооруженного осиновым колом.
— Чего орешь, умалишенный!
— Позовите Петровну-у! — продолжал взывать Синичкин.
— Чего орешь, спрашиваю?! — занервничал офицер.
В коридоре послышались шаги, и полковник, словно мальчишка, запрыгал к своей кровати, держась за прооперированный бок, и спрятался под одеяло по самые глаза.
В палате появилась старушечья фигура в сопровождении двух здоровенных санитаров, оставшихся в дверях. Согбенная, она быстро прошаркала к кроватям Синичкина и задушевно поинтересовалась, чего причитает сердешный, чего взывает к ее немощной помощи?
— Обижают меня здесь! — пожаловался Володя. — Нервно напрягают и психологически давят! А мне на рекорд!
— Кто, милый?
— Полковник.
— Тот, что у окна?
— Ага.
— Так мы ему сейчас сульфазинчик вколем, чтобы не бушевал. А затем в психиатрическое. Здесь не министерство!
Полковник знал, что такое сульфазин, а потому попросту сказал:
— Не надо сульфазинчик!
— Хорошо… — прошептала старушка и погладила своего защитника по голове.
— Спи спокойно, милый.
И Синичкин заснул.
С ним случилось приятное забытье, какое происходит лишь с теми, у кого впереди сплошь счастливое будущее. Ему снились прекрасные рыбки в чудесных водоемах и маленькие птички, порхающие по деревьям с райскими плодами; снилась Анна Карловна, еще совсем молоденькая, с крепким задиком и вздернутой грудкой…
Капитан улыбался во сне, а под утро, часам к пяти, его разбудила ужасная боль и смертельный холод, разлившийся по распухшим ногам.
— Ах, опять! — простонал участковый, трогая снежную корку, и заскулил от боли в голос.
Снова появилась Петровна, а еще через некоторое время и.о.
— Отнесите меня на крышу! — попросил Синичкин.
— На какую крышу? — удивился ассистент.
— На госпитальную.
— Какого черта!
— Умираю-ю!
— Ишь, страдалец! — сокрушалась Петровна. — Как мучается…
— Хочу к небу поближе! — взмолился Володя.
— Да отнесите его на крышу! — пробасил разбуженный полковник, очень желавший, чтобы капитан был не только поближе к небу, но и вовсе переселился на него.
— На крышу так на крышу! — неожиданно согласился ассистент.
Синичкина подхватили санитары, переложили на каталку и повезли к грузовому лифту, который и доставил капитана на крышу.
Видимо, в природе холодало и земля отдавала небу последнее свое тепло. Все пространство заволокло туманом, так что не было видно ни зги.
Что я делаю? — опять спросил себя бывший ассистент, безуспешно вглядываясь в непроглядный туман.
А в это время Володя Синичкин сбросил с себя одеяла и выставил свои гиперноги в пространство, смешивая их белизну с молочностью тумана. Что-то надорвалось на его коже, и если бы он мог видеть сквозь туман, то наверняка заметил бы, как из его ноги вылупилась крошечная птичка, с пчелку, может быть колибри, которая уверенно вспорхнула в густом тумане и полетела в холодную тьму.
Капитан милиции Володя Синичкин вновь родил.
— Все, — сказал он устало, и его отвезли на место.
Оставшееся до утра время с ним провела Петровна, сидя на стульчике, изредка клюя носом, но все-таки верная своему медицинскому долгу.
А на утреннем обходе все заметили, что ноги капитана опять похудели и об установлении рекорда и думать нечего.
— Более мы вас в наш госпиталь не примем! — жестко сказал и.о. главврача.
— Мало того, я буду ходатайствовать, чтобы вас наказали за мистификации и понизили в звании. А теперь одевайтесь и проваливайте из учреждения вместе со своей Петровной!
Синичкин был унижен и раздавлен. Он вышел из дверей госпиталя вместе с нянечкой, которая пыталась взять его под руку, чтобы не поскользнуться, но капитан грубо оттолкнул ее руку:
— Да подите вы!
Петровна отшатнулась и как бы стала сразу вдвое меньше. Она поглядела на участкового глазами, полными слез, а потом, опустив голову, повязанную простым платком, побрела в какую-то свою сторону, краем которой была приближающаяся смерть.
Они, персонал, не потрудились даже вызвать его жену! Ему пришлось ковылять к проезжей части и ловить такси.
— Ну ты и жирен, братец! — оскалился таксист, сам не худой, когда Синичкин с трудом втиснулся на заднее сиденье в полулежачем состоянии.
— Езжай и молчи!
— А чего так грубо? — обиделся водитель.
— Не разговаривай! — рявкнул участковый и сунул таксисту под нос милиционерский документ.
— И что, платить не будете?
— Платить буду, — вздохнул капитан.
— И то ладно…
Наутро Синичкин вновь вышел на работу и первым делом узнал от Погосяна, что кровь, щедро разлитая по квартире пропавшего татарина, совпадает по всем показателям с куском уха, стопой ноги и бордовыми каплями на одежде.
— Я был в этом уверен! — воскликнул он.
— Молодца! — похвалил майор. — Теперь найди мне Ильясова или его убийцу.
— Необходимо прочесать дно карьера! — заявил Синичкин.
— Сегодня привезут акваланги и днем запустим в озеро Карапетяна. Пусть поглазеет, как там дела!
Уже на берегу карьера с мерзлой водой, с тоненькой корочкой льда на поверхности, Карапетян сказал всем сослуживцам, что никогда с аквалангом не плавал, нет у него такой сноровки, но оповестил он об этом обреченно, так как понимал, что сей факт ничего не изменит в пространстве и придется произвести погружение непременно.
Гидрокостюм был слегка маловат и тяжело натягивался на шерстяное белье, предусмотрительно надетое Карапетяном, дабы не застудиться.
— Побыстрее, пожалуйста! — командовал Погосян, согревая руки своим дыханием, так как забыл перчатки в отделении. Еще он думал о том, что сегодня случится первый снег, что небеса к ночи поделятся с землей толикой чистоты и белизны, которую он наутро с удовольствием прочернит своими ботинками, идя на работу.
— Мне что, все дно обследовать? — поинтересовался Карапетян, перед тем как закусить загубник.
— Воздуха у тебя на два часа, — проинформировал майор. — Пять раз успеешь прочесать. Смотри внимательно! Может, он там под илом устроился!
Лейтенант кивнул и попятился задом к воде, оставляя не песке причудливые следы от ласт.
За всеми приготовлениями Синичкин наблюдал с неким удовольствием. Он знал, что Карапетян не любит его, считая существом ограниченным, а потому ловил чудесные секунды, наслаждаясь зрелищем унижения своего недоброжелателя.
Ограниченные сейчас в ледяную воду лезут! — думал про себя участковый. — А я преступление почти раскрыл, значит, есть ум во мне и способности немалые.
Раздался громкий всплеск, и тело лейтенанта, пробив корочку льда, скрылось под водой…
Погрузившись в глубину, лейтенант Карапетян действительно подумал о Синичкине все, что только было возможно сочинить непристойного, а когда холод постепенно пронизал гидрокостюм и достал до его теплолюбивой кожи, то и майор Погосян был удостоен всяческих ругательных изысков.
Но работа есть работа, и вновь испеченный аквалангист Карапетян включил фонарь и, уставив его луч ко дну, зашевелил ластами.
Он плыл по диагонали, и чем продолжительнее было его плавание, тем больше оно ему нравилось. Армянин вдруг почувствовал себя исследователем дна морского, и когда вокруг него заплавали мелкие рыбки, ему стало даже радостно и покойно. А когда он наткнулся на икряную кладку возле истлевающего дерева, то восторг охватил его душу. Единственное, что промелькнуло в мозгу, так это сомнение в том, что рыбы мечут икру под зиму, но в том он не был знатоком, а потому подплыл поближе и стал рассматривать сотни шариков, спаянных воедино…
Какая большая икра! — удивился аквалангист. — С теннисный шарик! Или маска так увеличивает?..
Он еще более приблизил свое лицо к кладке. То, что он рассмотрел сквозь икряную кожицу, показалось лейтенанту совершенно необычным, и он поспешно засобирался на поверхность, чтобы сообщить о находке.
Его ласты зашевелились и тело уже готовилось всплывать, как вдруг откуда ни возьмись возле его лица появились пять рыбок изумительной красоты, которые закрутились, затанцевали вокруг его головы, сверкая множеством красок, рябя Новым годом в армянских глазах. Еще Карапетян различил у рыбок зубки-крючья и очень удивился, как у таких маленьких красивых созданий могут быть такие хищные зубы… Но тут он вспомнил, что побудило его к экстренному всплытию, и рукой попытался было отогнать стайку.
Это было последним его осознанным движением.
Внезапно рыбки замерли, затем в слаженном порыве молниеносно метнулись к голове Карапетяна и вонзили свои зубы-крючья в обнаженные части его лица.
Это было так неожиданно, так невыносимо больно стало Карапетяну, что он закричал со всей силы, выплевывая загубник, снабжающий его легкие кислородом, забил хаотично ластами и открыл во весь диаметр свой рот, в который тут же вцепилась одна из красавиц и буквально выкусила аквалангисту язык.
Карапетян обезумел, как растравленный бык на корриде, собрал в организме последние силы и мощно поплыл к поверхности, где вынырнул, громко мыча, и за-требовал помощи, выплевывая при этом изо рта струйки крови.
Эге! — подумал Погосян, обнаружив бьющегося на поверхности подчиненного.
— Да там что-то произошло!
— А-а-а-а! — орал лейтенант, и казалось, что он вот-вот захлебнется.
— Зубов, в воду! — приказал Погосян. — Гибнет товарищ!
Зубов ринулся в ледяное озеро не раздумывая. Он не думал в этот момент ни о медали, ни о повышении в звании, ему действительно хотелось помочь утопающему Карапетяну, а потому, не чувствуя холода, он в мгновение доплыл до аквалангиста, перевернул того на спину и, уложив его голову к себе на грудь, поплыл обратно к берегу.
— А где бакенбарды? — поинтересовался Погосян, когда Карапетяну было произведено искусственное дыхание и он открыл навстречу сослуживцам свои черные глаза.
И действительно, предмета гордости лейтенанта, бакенбард, которые он так любил крутить и приглаживать, как будто не было вовсе, словно искусный парикмахер потрудился на дне озерном, сбрив их начисто.
— Что случилось? — задал вопрос Погосян.
— Э-э-э… — промычал Карапетян и открыл свой рот, в котором не было языка.
— Ишь ты! — изумился Зубов, трясущийся от холода. — Язык на дне прикусил!
— Этого еще не хватало! — рассердился майор. — Вызывай «скорую»!
Зубов побежал к машине, а Синичкин ближе подошел к пострадавшему и смотрел на него, сострадая, забыв вмиг все обиды.
— Потерпи, друг! — приговаривал Владимир, поглаживая резину гидрокостюма.
— Скоро помогут тебе!..
«Скорая» приехала быстро, и врач по дороге в больницу интересовался, не сохранился ли откушенный кусок языка, и если да, то можно попробовать его пришить на место, сейчас такие операции делаются повсеместно.
Володя Синичкин, сопровождающий товарища в больницу, развел руками и сказал, что язык, вероятно, на дне карьера и что его никак не достать оттуда.
— Немым останется! — предупредил врач.
— Жаль, — ответствовал участковый.
Володя проводил лейтенанта до приемного покоя хирургического отделения и вернулся к себе на работу, где за столом с шашлыками поведал сотрудникам неутешительные новости.
Вероятно, меня уволят! — решил про себя майор Погосян, вяло жуя кусок баранины. — Не имел я права Карапетяна без специальной подготовки на дно озера посылать. Без пенсии останусь!..
За окном пошел снег, да такой крупный, что через некоторое время прогнал с улиц осень и обустроил город под зиму.
Тем временем Володя Синичкин сообщил коллегам, что Карапетян останется немым навеки, что у него выкушен язык и теперь он не сможет говорить ни по-русски, ни по-армянски.
— Вот записочку передал! — и участковый протянул бумажку майору Погосяну.
Начальник ознакомился с содержанием послания и порылся у себя в затылке, вернее в наружной его части, почесав ежик жестких волос.
— В голове у Карапетяна помутилось малость! — прокомментировал майор. — Ну и не странно это при таких обстоятельствах!
Он сложил письмо вчетверо и засунул в карман кителя, висящего на спинке стула.
— Кушай шашлык! — предложил Погосян Синичкину, и когда оголодавший капитан принялся вгрызаться в сочные куски мяса, начальник мягко сообщил: — Тут на тебя жалоба телефонная поступила…
Майор хрустнул головкой зеленого лука и продолжал:
— Ты, мол, неоднократно мистифицируешь персонал нашего госпиталя! Мол, когда захочешь — надуваешь ноги, когда захочешь — сдуваешь! Хамишь старшим по званию и от рекорда уклоняешься! Требуют, чтобы на тебя взыскание наложили! Звездочку отобрали…
Синичкин лишь вздохнул:
— Глупые они!
— А ты, значит, умный! Один ты у нас умный!
Погосян раззадоривал себя, подспудно желая разрядиться на подчиненном.
— Да если бы ты умным был, ты бы это дурацкое ухо запрятал бы куда подальше, а не подкладывал всем свинью висяком!
— А ногу куда?
— Какого хрена ты вообще на этот карьер шляешься! — разошелся майор. — У тебя других объектов мало?
— Так ведь преступление обнаружилось, — оправдывался Синичкин.
— Да чихать я на твое преступление хотел! Из-за него нашему товарищу язык откусили!
— Кто? — встрял Зубов, принявший с обморозу сто грамм и по этому случаю настроенный благодушно.
— Не твое дело! — рыкнул Погосян. — Тьфу, чушь какая!..
— Так ведь пропал татарин! — продолжал гнуть свое участковый.
— Да и хрен с ним! Может, он в Крым подался, или еще куда!
— Без ноги и уха!
— Молчать! — взорвался майор и почувствовал на нервной почве расстройство желудка, погнавшее его в отхожее место.
— Проверь, чего там на пульте! — приказал Синичкин Зубову, и пока старшина послушно исполнял, Володя выудил из кителя командира карапетяновское письмо и прочитал его наскоро.
Из послания становилось ясно, что лейтенант подвергся нападению хищных рыб, которые откусили ему язык и лишили главного достоинства — бакенбард! Далее шел текст, который Синичкин воспринял как бред человека, пережившего шок. Текст сообщал такую вещь, которая не укладывалась в голове капитана и была абсолютно неправдоподобна. Он положил письмо на прежнее место и случайно рыгнул шашлычным духом.
— Свинья! — услышал участковый голос вернувшегося Погосяна и поздравил командира с облегчением.
— Уволят меня, — проговорил майор грустно и обреченно. — Не уберег подчиненного!..
— Да мы за вас, господин майор… — затряс кулаком Синичкин. — Мы за вас всем отделом!.. Нет вашей вины в том!
— Если меня уволят, я не знаю, что буду делать! У меня нет жены, у меня нет детей, что мне останется?
— А кто тогда готовит еду? — удивился капитан.
— Сам и готовлю, — признался майор. — Поеду воевать в Карабах!
— А там еще воюют?
— А черт его знает!..
Командир и подчиненный немного помолчали, объ-единенные общим лирическим настроем, у обоих на глаза навернулось даже по слезе, но они мужественно сдержались, приняв героические выражения лиц.
Вернулся Зубов и сообщил, что завтра природа охолодится до минус двадцати и что на газик нужна срочно зимняя резина, которая стоит денег.
— Возьми у бухгалтера! — мягко позволил Погосян и тем удивил Зубова настолько, что старшина, словно собака, учуял тот самый миг, когда наступает счастливый случай, который ни в коей мере нельзя упустить.
— Пять лет в старшинах, — развел руками Зубов. — А я что, я — ничего.
— Готовь погоны для прапора! — услышал он из командирских уст. — За спасение товарища на водах!
Ах ты, — подумал Синичкин о Погосяне. — Какой души человек!
— Да к черту этого Зубова! — заорал Зубов. — Какой я на хрен Зубов, когда я натуральный Зубян! Плевать на Василису и папашу ее! Возвращаю фамилию прадедов! Армянин я до мозга и костей!
Вновь испеченный прапорщик подпрыгнул на месте и помчался в бухгалтерию изымать деньги на зимнюю резину.
— Так работать мне над преступлением? — поинтересовался Синичкин. — Мне кажется, что мы близки к раскрытию!
— Поступай как знаешь! — ответил грустный Погосян. — Дело непростое, странное даже, можно сказать! Труп-то не нашли! А нет трупа, нет и убийства! Можно переквалифицировать на дело о без вести пропавшем. Таких дел тысячи, и спрашивают за них непридирчиво…
— Может, и правда, — согласился Синичкин. — Немножко еще подумаю на досуге, вдруг в голову чего придет…
— Ступай домой! Ты все-таки после больницы сего-дня!
— А как со звездочкой быть? Снимать?
— Да плевать я хотел на медиков этих фиговых! Они еще будут решать, кого жаловать, а кого разжаловать! Ишь, рекорд им подавай! Пусть сначала Карапетяну язык пришьют!..
К вечеру дали тепло в микрорайон. Синоптики не ошиблись, и к полуночи спирт в термометре опустился к отметке минус 23 градуса.
Синичкин долго не мог заснуть, переживая события последних дней. Особенно ему впечаталось в голову содержание карапетяновской записки. Он все думал над ней, и она тревожила его сердце своим неправдоподобием, фантастической неправдой.
Может быть, кессонная болезнь скрутила лейтенанта на дне и родила в мозгу галлюцинации?.. Тогда кто откусил лейтенанту язык?.. Может, челюсти от холода клацнули и сами своего жителя отчленили?..
Анна Карловна хоть и спала, но всю ночь ворочалась, и Синичкин любовно пожалел свою супругу, очень верную женщину, переживающую все жизненные тяготы стоически, совсем не как немка, а как истинно русская баба — с покорностью, со смирением…
Володя приник носом к жениной подмышке и проспал три часа спокойно.
Будильник прозвонил в шесть утра, когда на улице сохранялась полная темень, когда еще ни один из собачников не вывел на облегчение свое животное.
Стараясь не разбудить Анну Карловну, капитан оделся во все милицейское, глотнул на кухне из чайника и закусил сосальной конфеткой, дабы не выходить на мороз натощак.
В зимней шинели он зашагал прямиком к карьеру, хрустя с удовольствием свежим снегом, вдыхая первый приход зимы, и не заметил, как дошел до своей цели.
Вся поверхность озера была затянута ледяной коркой, уже достаточно толстой, чтобы утром на нее водрузились любители подледного лова. Изо рта Синичкина валил пар, который поднимался к удивительно чистому небу, заполненному звездами, и участковый Володя почувствовал, что через мгновение из-за горизонта взойдет солнце и осветит пространство своими по-зимнему короткими лучами. И действительно, вдалеке полыхнуло золотом, словно какая-то огромная печь расплавила не менее огромные слитки металла и вот-вот готова пролить его на белое, а пока лишь всполохи одни происходят… Наконец что-то в природе сомкнулось, взметнулись огненные лучи, и снег озолотился до самых ног Синичкина, засверкав драгоценностью даже на его сапогах, а потом золочение устремилось дальше, к новостройкам, к домам всего города и вспыхнуло в черных окнах пожаром. Наступил рассвет…
Участковый смотрел на озеро пристально, и, когда просветлело окончательно, ему показалось, что видит он некий предмет на самой середине водоема. Этот предмет был мал, и окрас его был слабо розовым. Володя смело вступил на юный лед и зашагал к предмету, чувствуя под ногами опасные потрескивания. Он старался не обращать на них внимания, продвигался бесстрашно, а наградой за риск ему стал ошметок розовой плоти, в котором участковый сразу признал кусок карапетяновского языка. Володя поднял его, мерзлый и твердый, как камень, завернул в носовой платок, обложив ледяными осколочками, и помчался что было сил в госпиталь, чтобы уберечь своего товарища от вечной немоты, торжественно подарив ему язык!..
Уже почти возле самого берега сапог Синичкина угодил в тонкое место, которое не замедлило провалиться. Благо было мелко, и капитан лишь немного черпанул холодной воды, только лед порушил, образовав полынью; не обратил на сущую мелочь внимания и исчез меж новостроек.
Останься он на несколько дольше, впечатлений было бы гораздо больше…
На дне озера, возле камушка, раздувшаяся уже до детского мяча икра начала лопаться, и из нее повалило потомство. Новорожденные, широко открыв глаза, устремились к берегу. Подгоняемые холодом, они отчаянно плыли именно туда, где только что провалилась нога Синичкина.
Из небольшой полыньи на берег, неуклюже карабкаясь, стали выбираться младенцы человеческого рода обоих полов. Они были чуть меньше ростом, чем полагается быть новорожденным, но зато передвигались на своих ногах. Их обнаженные тельца были красны от холода, а глаза горели жаждой жизни.
Выбравшиеся бежали по снегу, вытянув вперед пухлые ручки, словно пытались найти материнские объятия, а выныривающие подталкивали замешкавшихся или цеплялись за них.
Младенцев было такое множество, что трудно было даже подсчитать. По меньшей мере мальчиков и девочек была сотня. Они бежали в новорожденном солнечном свете, сами новорожденные, в полной тишине, как будто первый свой плач произвели еще на дне.
Затем эта сотня вдруг остановилась и пролилась на снег первой мочой, растопив его до самой земли.
Неожиданно стало темно. Что-то черное заслонило солнце и все небо. Если бы младенцы могли посмотреть в небеса, то они бы увидели огромную воронью стаю, которая, выстроившись боевым порядком, словно истребительный полк, заходила на атаку.
Вороны пикировали в слаженном порыве, обрушиваясь на детей острыми клювами и жадными когтями, разрывая нежные тельца в мгновение. Взметалась фонтанчиками алая кровь. Горячая, она плавила вокруг снег, как и первая моча, обнажала черный зимний берег.
Вороны остервенело драли человечьи внутренности, а где-то в поднебесье, отчаянно курлыкая, оттесняемая черными охранниками, металась одинокая птица. И было в ее курлыканье столько боли, столько непереносимой муки, что свидетель такого надрыва вряд ли смог бы выдержать его спокойно и долго бы потом вспоминал услышанное с содроганием.
Через десять минут все было кончено. Новорожденные были уничтожены, и их истерзанные останки усеяли весь берег.
Но по чьей-то воле троим младенцам все же удалось спастись от вороньих клювов. Они оказались быстрее или удачливее своих братьев и сестер и бежали в разные стороны, что было мочи, пока силы не оставили их тельца и они не легли в снег, каждый в своем месте. Один мальчишка заснул возле шестнадцатиэтажной башни, другой прилег возле крыльца девятиэтажки, а девочка устроилась в сугробе возле мусорных баков, принадлежащих блочному дому, состоящему из одиннадцати этажей…

5. ПТИЦЫ

Илья не упал, а, широко расставив руки, превратился в птицу, а точнее в голубя-сизаря, который сначала неумело, а затем все более уверенно ввинчивался ввысь…
Поначалу он совершенно не знал, куда несут его воздушные потоки, он даже не думал над этим, переживая свое изменение на чувственном ряду, трудно объяснимом, пока не попал в маленькое облако и не вымокло все оперенье. В тот же самый миг, отяжелев, он вновь стал падать из-под небес камнем, и уже ничего не могло упасти татарина от смерти, если бы он вдруг не вспомнил, что любая птица может парить, не взмахивать крыльями, а просто расставить их и стараться улечься на воздушный поток.
И все сразу пришло в норму. Падение вновь прекратилось, и голубь медленными кругами стал спускаться к земле.
Я — птица, — думал Илья. — Я превратился в птицу. Теперь у меня есть крылья и я могу летать…
Он несколько осмелел, даже отважился пошевелить головкой, которая закрутилась на шее, как на шарнирах.
Экая подвижная! — удивился Илья, обозрев окрестности почти на сто восемьдесят градусов. — Словно глобус, вертится!
С высоты птичьего полета он узнал свой микрорайон и разглядел даже свою башню, в которой в бытность человеком проживал и с окна которой недавно соскользнул в смерть.
Еще он увидел под своим брюшком прижатую красную лапку, а второй не было. Лишь капля крови набрякала на ее месте.
А как я сяду? — заволновался Илья.
Но тут он вспомнил об озере и об икряной кладке, оставленной бесхозно на его дне, и тотчас птичье сердце сжалось до булавочной головки, и такая боль пронзила его, что Илья хотел было уже намеренно сложить в безволье крылья и грохнуться о землю…
Но он перетерпел, как всегда. Какая-то могучая, первобытная сила помогла ему удержаться в воздухе, а подсохшие крылья задвигались, и понесло татарина инстинктом к карьеру, к месту, в котором он еще недавно проживал рыбой, где трагически закончилась его любовь, где одиноким осталось его и Айзы потомство.
Илья спланировал над озером, сложил крылья, с силой прижимая их к телу, вытянул голову и с пяти метров спикировал в воду. Он не разбился, а умышленно нырнул в том месте, где предполагал свою кладку. Стрела птичьего тела пробилась на глубину трех метров, а далее как будто застряла и медленно потащилась к поверхности, словно поплавок с тяжелым грузилом… А совсем недавно его сильное рыбье тело могло в секунду пересечь озеро от берега до берега, от дна к поверхности… Но он успел рассмотреть то, что хотел. Правда, смутно, но он увидел свою кладку и как будто нашел ее целой, отчего возрадовался душой и всплыл на поверхность. Беспомощный, татарин-птица колотил по воде крылом, как веслом, стараясь во что бы то ни стало прибиться к берегу.
Холод пронизал все его тело до самого ничего, а глаза остекленели бусинами, когда слабенькая волна прибила комок перьев к грязному берегу, почти под самые сапоги пожилого рыбака, который наблюдал птичье падение с самого начала и проследил картину до конца.
— Вот дура птица! — удивился рыбак, подобрав из воды голубя с безвольно болтающейся головой. — Самоубийство учудила над собой!
Он потряс птичье тело, но оно не ответило на такое обхождение даже движением одним, и пожилой рыбак подумал, что птица умерла, затем, увидев оторванную лапку, совсем убедился в неотвратимом приходе смерти, а потому размахнулся несильно и забросил безжизненную тушку себе за спину… У него клевало…
Илья пришел в себя минут через сорок, и если бы в природе было чуть холоднее, он мог бы и вовсе остаться по другую сторону бытия, замерзнув в ледышку.
Сильно болело все тело, под которым образовалась кровавая лужица.
Я — умираю, — думал татарин. — Я истекаю кровью…
Он пошевелил крыльями и, перевернувшись на брюшко, с громадным трудом встал на здоровую ножку, удерживая равновесие, а кровоточащую культю поджал под самое перо.
Сейчас я попытаюсь взлететь! — решил Илья. — Я полечу к магазину, в котором работал. Там, в подворотне, грузчик Петров — живодер, ловит на нитку голубей…
Что было силы он оттолкнулся от земли и, подобно тяжелому грузовому самолету, с огромным трудом взлетел и колотил, колотил по воздуху крыльями, пока мало-помалу не набрал высоту над районом, где развернулся на девяносто градусов, выбрал направление и полетел в обозначенную сторону.
Он долго летел против ветра и отчетливо представлял себе нитяной круг, в котором лежат крошки белой булки, такие желанные сейчас, когда татарин совсем без сил. Он пока не думал о том, что после двух-трех клевков нужно будет вырываться из ловушки, управляемой грузчиком Петровым, который уже погубил его друга сомика, ударив им оземь. Он хотел сейчас есть. В последний раз попытка утолить голод состоялась, когда он существовал рыбой, и послужила причиной увечья — потери ноги за кашу, — а затем превращений: сначала в человека, а по-сле в птицу.
Голубь спикировал вниз и угодил прямо в форточку магазина «Продукты», чуть было не провалившись между окнами. Но он чудом удержался на фрамуге, закапав кровью на стекло. Народу в магазине было много, а потому никто не обратил внимания на увечную птицу, сидящую на одной лапе в форточном окошке и разглядывающую бойкую торговлю.
Подергивая сизой головкой, Илья в первую очередь пялился на рыбный отдел, в котором столько лет заправлял, но тот был закрыт для посетителей табличкой «Продавец болен», и голубь даже несколько загордился, что в роли продавца он почти незаменим и что никто еще не появился за мраморным прилавком вместо него.
Потом он оборотил свое внимание на колбасный отдел, где торговала привычная особа в белом колпаке, и обнаружил ее с директором магазина, который разговаривал с продавщицей делово.
Илья прислушался, и оказалось, что беседа ведется о нем, все еще как о человеке и сотруднике магазина.
— Съездишь к нему домой! — распорядился директор. — Может, телефон не работает!
— Чегой-то именно я должна ехать к черту на кулички? На кой хрен мне нужен этот татарин! Он меня тут недавно чуть не пришиб!
— Потому что ты знаешь тот район!
— Откуда? — округлила глаза колбасница.
— Оттуда!.. Ты что думаешь, я не помню, где твоему мужу квартиру дали, когда вы развелись?!. Кто бумаги подписывал в муниципалитет?.. — Директор сдержал раздражение. — Ильясов хороший продавец, у него своя клиентура, а к тебе только случайные ходят!..
— Конечно, съезжу, — тут же согласилась продавщица, и согласие ее было выражено сладким, покорным голоском. — Разве я могу забыть вашу помощь!
— Так-то!..
Колбасница увидела в окне голубя и зашикала на приблудную птицу, а поскольку убогая не реагировала на шипение, запустила в нее колбасным огрызком.
Илья сорвался с окна и полетел в подворотню, где находился разгрузочный желоб магазина, возле которого обычно сидели грузчики в ожидании машины.
Он не ошибся, рассчитывая обнаружить среди работяг Петрова. Нетрезвый и угрюмый, тот сидел на алюминиевой таре из-под сметаны и держал в руке черную нитку, оканчивающуюся на асфальте слабо различимым кругом-ловушкой, в которой сновали разномастные голуби, жадно склевывающие хлебное крошево.
Глаза Петрова были подернуты сальной пленочкой, а губы чуть приоткрыты из-за неправильного прикуса желтых зубов, выпирающих изо рта по-заячьи. Вероятно, он мучился похмельем, так как тяжело дышал и рука, удерживающая конец нитки, тряслась, будто паркинсонная. На мгновение Петров задержал дыхание, а потом, дернувшись всем телом, взметнув рукой ввысь, подсек нитью что было силы и запутал лапы юной голубки с коричневыми перьями на крыльях. Молодая, она попыталась было взлететь к небесам, но нитка удержала ее порыв, и она упала с высоты о землю, больно ударившись грудкой. Голубка жалобно закурлыкала, а ловец притянул к себе нитку с добычей и уложил птицу на колени, поглаживая ее перья возбужденно.
— Ишь, красавица! — признал кто-то из грузчиков.
— Хороша, — прогундел Петров в ответ, а затем вдруг быстро зажал головку голубки между указательным и средним пальцем и резко встряхнул. Слабенькие шейные позвонки птицы не выдержали, тельце, оторвавшись от головы, отлетело в сторону и забилось в конвульсиях. Петров несколько секунд с удовольствием наблюдал приход смерти и откинул затем ненужную голову с потухшими глазами к мусорным бакам.
— И зачем тебе это надо? — брезгливо спросил кто-то из грузчиков.
— Тебе-то что! — огрызнулся ловец.
— Мне ничего.
— Так сиди и молчи!
Он поправил нитяной круг, достал из кармана штанов белую горбушку и, покрошив мякотью в ловушку, опять уселся на сметанную тару и заговорил ласково: «Гули-гули-гули!»
Глупые птицы вновь слетелись на богатую приманку и принялись склевывать хлеб. Среди разномастных голубей клевал и Илья, но в отличие от остальных он не терял головы и то и дело поглядывал на трясущуюся руку Петрова.
Он почувствовал рывок за долю секунды и взмахнул отчаянно крыльями, пугая товарищей, которые незамедлительно взлетели и расселись по ближайшим карнизам. Сам же Илья вовсе не собирался взлетать, а лишь поднял здоровую ногу, оставаясь на секунду опертым на кровоточащую культю, которая через мгновение была подсечена шелковой ниткой и перетянута в самом основании.
— Ты смотри, инвалид попался! — почему-то обрадовался Петров, притягивая к себе пойманную птицу. — Уж кто-то до меня постарался! Оторвал ногу, как полагается!.. — На секунду грузчику показалось, что в раскрытом клюве голубя сверкнул золотой зуб, но он сразу так и решил, что показалось. — Ну, чтоб не мучился!..
Он потянулся было за голубем, но сизарь, поначалу абсолютно безвольный, внезапно встрепенулся, взмахнул крыльями, взлетел на высоту нитки, развернулся и спикировал прямо на лицо Петрова, стараясь угодить тому клювом в самый глаз. Это удалось, и грузчик истошно заорал, хватаясь за физиономию.
— А-а-а! — орал он на весь двор. — Глаз!.. Глаз!..
Сидящие рядом коллеги по цеху отреагировали на происшедшее слабо, просто поднялись со своих мест и сменили дислокацию — пошли обедать.
— «Скорую» мне! «Скорую»! — выл Петров, стараясь удержать льющуюся из пустой глазницы кровь.
Это тебе за сомика и за голубей! — проговорил мысленно Илья и взлетел, утаскивая за собой нитку, ставшую жгутом и остановившую кровь на культе.
Он приземлился совсем скоро, на мусорный контейнер, в котором углядел говяжьи кости. Прежде чем начать склевывать остатки мяса, Илья откусил ненужный кусок нитки, а уж потом позволил себе расслабиться и начать насыщаться. Татарин-птица ел долго, пока не отвисло брюшко и не стали слипаться глаза. Он заснул здесь же, в мусорном контейнере, и снилась ему икряная кладка на дне озерном, а потом юная Айза в человечьем обличье, совсем юная, в прозрачной рубашке и улыбающаяся приветливо во весь рот.
Проснулся Илья к вечеру. Жутко болел живот, и татарин пришел к выводу, что мясо не пища для голубя, слишком нежен желудок, или говядина попалась сильно порченая. Его несколько раз вывернуло наизнанку, а затем он выбрался из мусорного контейнера, взлетев на его бортик. Он уже более-менее прилично держал равновесие на здоровой лапке, а к пущей радости отмечал, что культя более не кровоточит, перетянутая ниткой.
Все в природе говорило о том, что скоро небеса, словно большие мешки, просыплются на землю первым снегом, и Илья решил лететь поближе к своему человеческому дому, посмотреть, что происходит в нем, и при благоприятной ситуации заночевать в теплой квартире, благо, когда его тело выпадало из окна, окно не захлопнулось.
Вечером лететь совсем не то, что днем. Меньше ориентиров, гораздо холоднее и встречаются неожиданные воздушные потоки.
Илья махал крыльями, иногда планировал, отдыхая, опускался ниже к земле, рассматривая человеческую жизнь, но не думал о ней, как о какой-то значительной потере. Он просто смотрел безучастно, простым наблюдателем, как люди в свою очередь от лени разглядывают пасущихся на городских площадях голубей.
Через полтора часа он приблизился к своим новостройкам и поднялся до двенадцатого этажа, к окнам своей квартиры, почему-то освещенной всеми светильниками.
Илья приземлился на жестяной карниз, затормозил на нем когтями и увидел сквозь распахнутое окно милиционера, какую-то женщину со стамеской в руках и все семейство Митрохиных в сборе.
— А где же трупик? — спросил милиционер, и татарин понял, что разыскивают его тело, думая, что он погиб. Вероятно, обнаружили отрубленную ногу возле карьера и одежду.
Еще Илья вглядывался в мертвенно-бледное лицо Митрохина-хозяина и отчетливо видел, как он нервничает, как старается держать себя в руках, что ему удается плохо.
Должно быть, он думает, что убил меня там, на озере, ударив по голове ледорубом, — решил Илья. — Пусть думает, пусть мучается.
Еще он подумал, что милиционер глупый, раз он не видит чрезмерных волнений понятого, но одновременно что-то и нравилось татарину в облике капитана, что-то неведомое притягивало к себе, как будто родственность душ обнаружилась.
Какие у него жирные ляжки! — удивился Илья. — Ему, наверное, тяжело передвигаться по земле. Ему бы лучше летать в небе, как мне…
В квартире появились еще милиционеры. Они казались профессионалами, и каждый занялся своим делом. Кто смотрел в лупу, отыскивая отпечатки пальцев, кто собирал со стен кровь в пробирочки. Понятых отпустили, и семейство Митрохиных в спешке отбыло в свои апартаменты.
Капитан, прибывший раньше всех, подошел к окну и, даже не взглянув на голубя, закрыл окно перед самым его клювом.
Илья понял, что ночевать ему придется на морозе, но некоторое время сидел еще на карнизе и смотрел, как заканчивают дела эксперты, и только тогда, когда в окнах погасло, он сорвался в полет и слетел к земле.
В эту ночь его чуть не задрала кошка.
Татарин нашел теплое место возле ресторанной вытяжки и, привалившись одним боком к стенке, закрыл глаза и уже было совсем заснул, как услышал какой-то шорох. Сначала он даже не насторожился, так как до сих пор не до конца ощущал себя птицей, а потому приот-крыл лишь один глаз и различил в темноте вытяжки два горящих зеленью глаза.
Это кошка, понял Илья и вновь закрыл глаз, как вдруг почувствовал сильный удар по крылу и чьи-то когти на нежной коже, выдирающие перья.
Татарин встрепенулся, вывернул крыло, но тут же получил следующую оплеуху, вдвое сильнее.
Тело его не удержалось в вытяжке и вывалилось на землю, от удара о которую он чуть было не лишился сознания. Вслед за выпавшей птицей на землю спрыгнула кошка. Приземлившись на все четыре лапы, уверенная, что жертва без сознания, она лениво подкрадывалась к Илье, ощерив острые зубки, с мелькающим между ними красным языком.
Илья вовсе не хотел погибать в кошачьих когтях, а потому поднялся на лапы, перетаптываясь со здоровой на культю, опустил крылья к самой земле, а головка его заходила ходуном, клюв раскрылся, и заблестело в нем золотом.
Кошка еще не видела такого странного голубя, а потому на секунду прервала свое нашествие, ослепленная золотой вспышкой, а затем ей и вовсе пришлось отпрыгнуть задом, так как птица зашипела, скакнула на одной ноге к самой ее морде и чуть было не вырвала ус, щелкнув клювом.
Кошка жила при ресторане, никогда не была голодна, а потому благоразумно решила ретироваться от ненормального голубя, способного попортить ей шкуру. Лучше всего с утра задрать парочку воробьев, так, для развлечения, решила хищница, а потому прыгнула к вытяжке и исчезла в ней.
Илья же решил сменить место ночевки и еще долго летал в поисках чего-нибудь подходящего, пока наконец не приземлился на крыше некоего дома; там была по-строена деревянная голубятня, в которой во сне курлыкали сытые голуби и голубки.
Свои, — с удовлетворением отметил Илья, прислонился к сетке, отделяющей его от собратьев, и тут же заснул, усталый и голодный.
Наутро его и отсюда погнали. Причем сделали это сами птицы, ревнивые к своему довольствию, жадные до еды, которой у них было в изобилии. Породистые, лощеные, они угрожающе закурлыкали на незнакомца, и Илья еще раз удивился, как все в мире устроено жестоко, как мало спокойных мест для слабых телом и духом, а потому не стал вступать в схватку с сытыми, а попросту спрыгнул с крыши в свободный полет и полетел налегке к карьеру, на дне которого вызревало его с Айзой потомство.
На берегу он рассмотрел странную картину. Двумя колесами въехав почти в самое озеро, стоял на тормозах милицейский газик. Рядом с ним копошились милиционеры, побывавшие накануне в квартире Ильи. А один напялил на себя водолазный костюм и, видимо, собирался погрузиться в нем на дно озерное.
— Может, он там под илом устроился! — услышал Илья от маленького черного человечка с животом-мячиком.
Меня ищут, — догадался татарин. — Думают, что я сам утоп или утопили меня. Конечно, одежду мою на берегу нашли да ногу отрубленную отыскали. Должны какие-то свои служебные меры принимать по этим фактам!..
Далее на ум Илье пришло то, отчего он очень испугался и внутри у него заплескало адреналином.
А что, если он икру мою найдет! — затрясся голубь. — Ведь ему ничего не стоит гнездо разорить! Ишь, какие у него волосья на лице!
Татарин взметнулся над озером и закружил нервно над водной равниной, желая, чтобы кто-нибудь вступился за его неродившееся потомство. И будто по его просьбе, в ответ на отчаянные мольбы, что-то произошло на глубине. В середине озера взбурлила вода, окрасившись заманчиво красным, а еще через минуту на ее поверхность буем выскочил водолаз и призывно замахал руками, моля своих товарищей о немедленной помощи.
И среди милиционеров случаются герои. Один из высоких духом бросился в студеные воды и спас водолаза, изо рта которого вытекала струйкой кровь, а сказать он ничего не мог, лишь мычал в ответ на все вопросы.
Вскоре его увезла подоспевшая «скорая», а вслед за ней на газике уехали и милиционеры.
Икряная кладка осталась в целости и сохранности.
Татарин-птица успокоился и до конца дня летал по всему городу, от нечего делать рассматривая кусочки человеческих жизней, их перипетии — радостные и драматические. Кто-то поцеловал на улице девушку, зарывшись с ней лицом в букет пылающих хризантем, кто-то поскользнулся и упал замертво, окончив свой жизненный путь, а кто-то просто шел куда-то, не весело и не грустно, просто это был обыкновенный, не запоминающийся момент его жизни.
А вечером Илье удалось обнаружить большую дыру в крыше какого-то строения, откуда пыхало теплом и куда он не раздумывая залез на ночлег.
— Ой ты Господи! — воскликнул Илья, когда яркий свет ослепил его глаза-бусины и он с трудом рассмотрел, куда попал.
Внизу было много людей в спортивных костюмах и огромное количество всевозможных железных изделий, которые люди в спортивных одеждах поднимали и опускали в определенных ритмах.
Я попал в зал для занятий спортом, — понял Илья. — Здесь тепло и уютно.
Он приметил парочку воробьев, снующих под самой крышей, и совсем успокоился, уверенный, что отсюда его никто не погонит и он сможет отогреться наконец и вы-спаться.
А потом, сидя на железной свае под крышей, разо-млевший от тепла, с закрывающимися для сновидений глазами, он приметил напротив себя крошечную птичку, которая дремала на балке, покачиваясь на тонюсеньких лапках в такт дыханию. Птичка была такая крохотная, что Илья сначала подумал, что это простая пчелка, но, подковыляв поближе, понял, что это именно птица и еще понял, что это его Айза.
Он чуть было не лишился сознания. Чудом удержался на свае и глухо курлыкнул.
Птичка не проснулась, а потому Илья, тряся всеми перьями, с дрожью в голосе позвал:
— Айза… Айза…
Тело птички-пчелки встрепенулось, она открыла свои крошечные глазки и посмотрела на голубя.
— Илья… — сказала птичка и вспорхнула с балки легко, как пушинка.
Она замахала крылышками быстро-быстро, оставаясь в полете на одном месте, рассматривая потрепанного голубя, то поворачивая головку, то ставя ее прямо, то опять на бочок.
— Илья!.. — и из глаза ее выпала алмазная слезка.
— Айза!..
И опять он было чуть не умер от счастья. Его увечная лапка оттолкнулась от сваи, и он неуклюже взлетел, стараясь тоже удержаться на одном месте, что совсем не свойственно голубям и прерогатива лишь маленьких колибри.
Айза засмеялась, наблюдая такую картину, но не ехидно, как в детстве, а по-доброму и устремилась навстречу своему мужчине, затрещав крылышками, как пропеллерами.
Они сели на широкую балку и встретились клювами, словно губами, и не могли надышаться друг другом целую вечность, пока из зала не ушел последний уборщик, пока не погас свет.
— Ты единственная моя! — шептал Илья.
— Мой Илья! — отвечала Айза с великой нежностью, от которой пух под крыльями татарина становился еще пушистее, и если была бы возможность, он с удовольствием пожертвовал бы его весь на маленькую подушечку для своей крохотной птички…
Он долго рассказывал Айзе, как жил все это время, как охранял их будущее потомство, как превратился в птицу и почему у него не хватает лапки.
И Айза плакала от такого грустного рассказа, а Илья, наоборот, улыбался счастливо душой, так как встретил свою любовь, свой вечный смысл жизни…
Он вновь почувствовал в своем теле якорную твердость и мраморное бурление, но нежные чувства были настолько сильнее плотского инстинкта, что якорь тут же расслабился, а мрамор рассосался до времени и Илья лишь шептал что-то нежное, очень нежное, а маленькая колибри всхлипывала и от грусти и от счастья одновременно.
Они заснули под самое утро. Илья взял маленькую птичку под крыло, и весь сон его был поверхностным, готовым оборваться в любой миг, дабы встретить любую опасность лицом к лицу и защитить свою Айзу.
А наутро она выбралась из-под его теплого крыла и потянула свои почти прозрачные крылышки томно, отчего в голове Ильи опять закружилось и он от счастья закурлыкал громко, так что привлек внимание двух воробьев, которые подлетели поближе и, как будто не обращая внимания на посторонних птиц, принялись приводить свои перья в порядок, выклевывая и выкусывая из них что-то ненужное.
А затем Айза вспорхнула и слетела к самому низу, где бил из мраморного камня маленький фонтанчик, в мелких брызгах которого она долго нежилась, растопырив крылышки, показывая их экзотический раскрас, и Илья гордился с высоты матерью своих будущих детей. Он сам расправил крылья веером и терся о них клювом, то ли перья вычищая, то ли клюв полируя до блеска.
А потом произошла трагедия.
Он слишком поздно заметил, как воробьи, отирающиеся неподалеку, приметили его Айзу и хищно спикировали с балки к фонтанчику. Они залетали с двух сторон, и колибри ничего не оставалось делать, как просто вспорхнуть и устремиться прямо, стараясь отыскать какую-нибудь крохотную щель, в которую не протиснутся воробьи. На секунду ей удалось спрятаться под огромной штангой, вернее, между ее блинами, и от ужаса и волнения тельце Айзы сжалось, сотряслось, и она снесла крохотное яичко, чуть больше муравьиной личинки.
Ах, это был лишь выкидыш. Илья не успел оплодотворить яйцо, а потому оно было стерильным и представляло интерес только для орнитологов.
Едва она закончила рожать, как перед ее глазками возникла воробьиная физиономия с раскрытым клювом, который щелкал и непременно желал дотянуться до этой маленькой пчелки, или жучка, которого так страстно хотелось проглотить!
Айза ловко вспорхнула из-под штанги и вновь взлетела под самую крышу, заставляя воробьев, подобно истребителям, пристраиваться к малявке в хвост и повторять все ее маневры.
А Илья по-прежнему начищал свое оперение и был в трагическом неведении, что его подруга находится перед лицом смерти. Знай он о том — ему ничего бы не стоило разогнать пару наглых воробьев и спрятать колибри под свое крыло.
Тем временем Айза, заложив немыслимый вираж, влетела в какое-то темное помещение. На мгновение она почувствовала нестерпимый жар, а потом сознание ее вмиг испарилось, как капля воды, и обожженное тельце упало на раскаленные камни финской бани, которую успел включить утренний служащий.
Вслед за Айзой сгорел и один из воробьев, самый быстрый и самый безоглядный. Он тоже упал на камни, но его тельце тлело несколько дольше, распространяя по спортивному залу конфетный запах смерти.
Первым эту страшную сладость учуял второй воробей, который затормозил свой полет возле самой двери, ведущей в птичий крематорий, чуть было не ударился о стену головенкой, но выпрямился и полетел обратно в зал, где, запыхавшийся, уселся на балку и зачирикал в нервиче-ском ажиотаже, так что Илья, услышав его крик, ощутил сердцем новую трагедию.
Он уже знал наверное, что его Айзы нет в живых. Он захотел отомстить и, сорвавшись с балки, устремился на воробья, желая разорвать того в одно движение, но что-то вдруг остановило голубя, как будто он понял, что глупые птицы не виноваты, они не ведали, что Айза — человек. И Илья, внезапно обессилев, опустился на пол спортивного зала и завертел бессмысленно головкой, пока вдруг не рассмотрел что-то маленькое и круглое под штангой. И татарин понял, что это Айзино яичко, что в нем хоть и нет его мрамора, но все же оно Айзино и дорого ему, как какая-нибудь сентиментальная вещица, вызывающая и через многие лета слезы, напоминая о не до конца прожитом счастье.
И тут что-то дрогнуло в металле, и штанга просела на какой-нибудь сантиметр или даже четверть его, расплющивая микроскопическое яичко, из скорлупы которого брызнуло Айзиной каплей.
И тогда Илья закричал.
Он кричал по-голубиному, но столько человеческой боли было в этом курлыканье, столько безумной тоски, что на шум прибежал утренний служащий и стал шикать на орущего голубя.
А Илья все кричал:
— Айза!.. Почему ты все время умираешь! Зачем ты оставляешь меня одного! Я хочу к морю! Я старый и хочу умереть! Айза-а-а!.. Курлы-курлы-курлы!..
Наконец служащий метнул в дурную птицу шваброй, и Илья взлетел под крышу, затем выбрался через дырку наружу, под сыплющий с небес снег, и лег здесь же на бочок, чтобы вскорости умереть.
Его тело засыпало через несколько минут холмиком, и он, закрыв глаза, ждал смерти.
— Айза… — пронеслось в его мозгу острой болью. — Айза…
Он не чувствовал, как замерзают его лапы, как смерзаются перья на крыльях, как стынет мозг. Он отрешился от белого света и машинально улавливал какие-то видения. То он мальчишкой ворует в чужом саду, то он ныряет в пучину морскую, то его бьют смертным боем, круша кости в муку…
Вдруг он подумал про своего отца: когда тот умер и каково ему было умирать в одиночестве? Наверное, так же, как и мне сейчас… Каждому по смерти родителя его воздастся, подумал Илья и занервничал — почему не приходит смерть, или забытье, как предвестник небытия.
А в атмосфере насчитывалось минус двадцать три градуса, каковые превращались под снегом в пять. Потому Илья и не умирал. Ему было почти тепло под снегом, словно под шубой, и в конце концов он просто заснул, истерзанный самыми страшными муками.
Митрохин встретился с Мыкиным на следующий день после посещения милицией квартиры татарина Ильясова. Их встреча происходила на жилплощади Митрохина, так как жена его и дочь Елизавета пребывали в отсутствии.
Мыкин вошел настороженно, но с бутылкой в кармане, которую откупорил в кухне и разлил водку по стаканам. Они выпили молча, не закусывая, но напряжение у друзей от этого не спало, и они посматривали друг на друга косо.
— Говоришь, в понятых был?
— Все были, — ответил хозяин квартиры. — И жена, и Елизавета…
— Труп нашли? — поинтересовался тепловик.
— Я же говорил, только кровь одна по квартире…
— Я спрашиваю, нашли ли труп на берегу?
— А черт его знает…
Они выпили по второй.
— Повестка мне пришла из военкомата, — сообщил Мыкин. — Призывают на два месяца на границу.
— Мне тоже пришла.
— Тебе куда?
— На границу с Монголией, — ответил Митрохин.
— Мне тоже. Значит, опять вместе служить!
Они выпили по третьей.
— С повинной надо идти! — с обреченностью в голосе сообщил Митрохин.
— Тебе на всю катушку и влепят! Ты ледорубом татарина прикончил!
— А ты ему ногу отрубил!
— Трешку дадут, за непреднамеренное соучастие!
— Правду надо сказать! — в горячности заговорил Митрохин. — Что рыбу ловили, а поймали Ильясова, вот в темноте и не разобрали! Мол, человек купался ночью, а мы его сетью случайно!
— Так до конца дней в психушке проведешь! С Наполеонами!
Они выпили по четвертой.
— А ты чего предлагаешь? — в вопросе Митрохина послышалось явное раздражение, перемешанное с агрессией.
— Переждать. С повинной всегда успеем!
— Значит, не хочешь идти? — заводился хозяин квартиры.
— Я не повторяю по два раза! — принял Мыкин агрессию.
— Значит, трешку за непреднамеренное?!. — Митрохин поднялся со стула. — Ах ты сука! Да я ментам скажу, что это ты татарина ледорубом по голове!..
Не вставая со стула, Мыкин выбросил вперед ногу и мыском ботинка вдарил хозяина квартиры под коленную чашечку.
— А-а-а! — заорал Митрохин, сложившись вдвое.
— Козел!.. Му…
Не успел тепловик закончить следующее ругательство, как получил бутылкой в самое лицо. Хрустнуло в челюсти, потекла по лицу кровь, смешиваясь с вонючей водкой, а Митрохин вскочил на одной ноге и добавил Мыкину кулаком в ухо, отчего тот решил сразу, что оглох. Еще тепловик подумал, что его убивают, а потому собрался с силами, выбросил вперед руку с раздвинутыми пальцами и, засунув средний и указательный в ноздри противника, стал выкручивать их с остервенением.
— У-у-у! — завыл Митрохин от ошеломительной боли и попытался было ухватить Мыкина между ног, но междуножье ускользало и лишь брючная материя елозила в пальцах.
Вероятно, тепловик так бы и разорвал Митрохину ноздри, если бы не девичий вопль, заставивший зазвенеть в буфете хрусталь.
Драка тотчас развалилась, и противники отшатнулись по углам, тяжело дыша и размазывая по злым лицам кровавую юшку.
— Во, старые идиоты! — покачала головой Елизавета и уставила руки в боки.
— Не сдох ваш татарин! Не добили вы его!
— Откуда знаешь? — встрепенулся Митрохин, тогда как Мыкин лишь настороженно прислушался.
— Видела я вашего Ильясова. Он в тот день, когда вы эхолот испытывали, приполз домой голый. И без ноги, кажется! Кровищи море было!
— Вот как! — протянул тепловик и вытащил из нижней челюсти выбитый зуб.
— И тебя, папочка, видела, как ты кровь в лифте затирал!
— Шпионишь?!.
Митрохин хотел произнести это слово со злостью, но Елизавета принесла в дом хорошую весть и потому слово прозвучало довольно мирно.
— Случайно увидела.
— Вот так! — весело констатировал отец Елизаветы. — Никого я ледорубом не убивал! А ногу нашему татарину кто-то отрубил! И мы знаем, кто это!
— Ты у меня, сука, от холода зимой подохнешь! Я тебе батареи поотключаю в связи с их аварийным состоянием!
— Ишь, напугал! — расхохотался Митрохин. — Ты у меня сядешь завтра! Сегодня же к участковому пойду!
— Стучать нехорошо, — заметила Елизавета, рассматривая себя в зеркало. — Всю квартиру кровищей замазали!
Мыкин знал, что делать. Но, конечно, он об этом не сказал вслух, а лишь улыбнулся и направился к выходу, утерев кровь рукавом.
— Доброго здоровья! — пожелал тепловик на прощание и улыбнулся так, что даже Елизавету передернуло.
— И зачем ты, пап, с ним дружишь?
— А ты не лезь, куда тебя не просят! — заорал Митрохин с такой силой, что тут же застучали в стену соседи, а Елизавета от неожиданности смазала помаду на губах.
Илья недолго пролежал под снегом. Что-то разбудило его и заставило выбраться из своей берлоги на холод. Еще только-только светало в природе, которая не сулила сегодня встречу с солнцем, послав на землю серые, клубящиеся стужей облака: они стелились ближе к земле и предвещали приход студеной русской зимы.
Илье пришлось некоторое время потратить на то, чтобы терпеливо выкусить из перьев кусочки льда, и потом он вновь взлетел над городом, выпуская из клюва струйки пара, совсем как человек.
Он летел к карьеру, под тонким льдом которого, в озере, зрело его потомство. Он знал наверное, что сегодня произойдут роды и он станет отцом. Таковая уверенность пришла из-под самого сердца, и Илья подумал, что душа очень маленькая, если она от человека неизменная переходит в птичью грудь. Превратись я в муху какую-нибудь — и тогда бы душа присутствовала, размышлял он.
Татарин прилетел к карьеру, когда утро только высветило ледяную кромку. Было пустынно и тихо. Он парил над озером, закладывая широкие круги, а потом увидел на берегу, между тонкими голыми деревцами, что-то розовое, спустившись к земле, обнаружил замороженный кусочек человеческой плоти и сразу же понял, что от этой потери кричал вчерашний водолаз, от этого пускал изо рта струйки крови.
Почти тотчас он углядел милиционера с жирными ляжками, который производил давеча осмотр его квартиры, а сейчас спешил к водоему, а потому Илья, подхватив розовый ошметок, взлетел и с высоты сбросил кусочек языка вниз, на лед, чтобы розовый сразу стал виден на белом.
И действительно, милиционер обнаружил цветное пятнышко сразу и немедленно и устремился по шаткому льду к нему навстречу, приговаривая: «Как обрадуется Карапетян!»
Он схватил язык и почти побежал в обратную сторону, а когда достиг берега, за какой-то метр до него, лед подломился под его сапогами. Милиционер черпанул ими стужи, но не обращая внимания на ожог, побежал куда-то своей дорогой.
Синичкин, сам того не подозревая, открыл выход. Он был послан для этого свыше и справился с задачей превосходно.
Илья нутром почувствовал, что началось. Подо льдом произошло какое-то движение, ледяная корка словно волной прокатилась до самого берега, и из полыньи, из ледяного влагалища на землю стали выбираться новорожденные.
Прыснуло на розовые тельца солнечным светом, который по случаю родин прорвался сквозь тучи и благословил лучом свершившееся.
— Ах, это мои дети! — закричал из-под небес Илья. — Ты видишь, Айза, это наши с тобой мальчики и девочки!..
Еще он приметил скуластые личики своего потомства и чуть раскосые глаза, и гордость возникла в птице, что такой сильный ген татарский.
От его крика на свалке проснулись вороны. Парочка из них взлетела, дабы рассмотреть, откуда исходит громкое курлыканье, и, пораженная увиденным, закаркала во все горло, призывая остальное сообщество подняться с насиженных мест в воздух.
Они поднялись всем дьявольским сонмом, сразу заслонив солнечный луч благословения.
В их хищных клювах вырабатывалась слюна, которая необходима для переваривания пищи.
Они рванули на живое мясо, пышущее теплом, и организовали пиршество, которого еще не знала история. Кровь перемешалась с младенческой мочой, и только один Илья боролся за жизнь своего потомства, сталкиваясь в воздухе грудь о грудь с большими черными птицами. Он был словно камень, а грудь его была выплавлена будто из металла, и потому черные вороны от столкновения с железной птицей теряли сознание и падали на землю замертво.
Но он был один, и как бы ни был могуч его отцовский инстинкт, сколько бы хищниц он ни убил, сила была на стороне большинства, и через несколько времени все было кончено.
Кровь его детей, объединившись в один ручей, пробивший в снегу русло, стекала обратно в озеро, обратно в полынью, сделанную Синичкиным, и разбудила своим сладким запахом всех бычков, которые зашевелили ртами, втягивая в себя живительную плазму.
А он все метался в небесах и курлыкал к Богу что-то нечленораздельное; затем стал взлетать все выше и выше, чтобы схватить Аллаха за бороду, но кислород внезапно кончился, а мороз перехватил горло бетоном, крылья сложились, и Илья полетел к земле, засвистев стрелой…
Он ударился о твердую почву головой и умер.
Окажись в это время на берегу случайный прохожий, он стал бы свидетелем поистине странной и фантастиче-ской картины. Потрепанный трупик птицы постепенно превращался в человеческое тело…
Тело было совершенно обнажено, с оторванной стопой ноги, с перетянутой ниткой культей, почерневшей на конце; со следами ужасных побоев на старческом теле и светящимся золотым зубом в оскаленном рту.
Через некоторое время тело поднялось из снега и жутким привидением, припадая на обрубок, устремилось к многоэтажкам, белеющим за деревьями.
Никто его не заметил. Илья, прикрывая интимные ме-ста ладонями, забрался в лифт, поднялся на свой этаж и увидел дверь квартиры опломбированной.
Он стоял перед синей печатью в полном недоумении, а в это время в дверной глазок его тощий зад наблюдала Елизавета, дочь Митрохина, собирающаяся выходить из дома, — ей пора было на занятия в техникум.
— Вот это да! — проговорила девушка. — Вернулся, значит, монгол.
Елизавета дождалась, пока Илья, набравшись смелости, сдернул печать и практически ввалился в свою квартиру. Лишь после этого она, коротко переговорив с отцом, отправилась на занятия…
Татарин лежал на своем диванчике и думал о смерти. Зачем он живет еще? Что удерживает его на земле?.. Годы прожиты многочисленные. И несчастий в этих годах заключено великое множество. А ведь человеку нужно и счастья толику. А было ли оно, это счастье?..
Уткнувшись носом в матрас, Илья ответил себе, что счастье было и у него. Было и в юношестве, и на закате дней. Только обрывалось оно трагедией всегда, тогда как у других просто и незаметно растворялось бесследно, оставляя, может быть, грусть одну.
Вероятно, я тот человек, решил Илья, который за других страдает. У меня много раз погибала женщина, которую я любил безмерно, вороны растерзали моих детей на моих же глазах, мне отрубили ногу, замучили мою привязанность — сомика… Да, уверился татарин, я страдаю за других. Но не я выбрал эти муки, кто-то распорядился за меня, не спрашивая, хочу ли я брать страдания других на себя и способен ли вынести их…
Эти вопросы он обдумывал долго, но никак не находил ответа ни на один из них.
Через некоторое время Илья заснул и снились ему корни деревьев, которые переплелись под черной землей, присосавшись друг к другу отростками. Сон не был страшным, но тем не менее татарин проснулся, сел на диванчике и долго-долго глубоко дышал. Потом он поднялся и поскакал на одной ноге в ванную, где включил свет, распугивая прыснувшими лучами больших коричневых тараканов, которые в мгновение ока исчезли во всяческих щелях, оставляя белый кафель в точечках своих мизерных испражнений.
В дверь зазвонили. Илья вздрогнул, неловко повернулся, здоровая нога скользнула, татарин попытался было удержать равновесие, но ослабленное тело уже раскачалось, и он с высоты своего роста упал затылком на край ванны, но не скончался, а весь скукожился в мгновение, потемнел и превратился в огромного, с ладонь величиной, черного таракана.
В дверь уже не звонили, а стучали.
— Открой, Ильясов! — услышал он голос соседа Митрохина. — Я знаю, что ты там!
Таракан зашевелил длиннющими усами и не торопясь ушел под ванну.
Барабанящий снаружи сосед совершенно вышел из себя, когда ему пришло в голову просто нажать дверную ручку, и обитая дерматином дверь запросто открылась.
Ведь это не я содрал пломбу, справедливо решил Митрохин и смело вошел в квартиру.
— Эй, Ильясов! Это сосед твой! Я знаю, что ты здесь! Елизавета тебя видела! Поговорим?..
Ответом ему была тишина, и квартирная пустота давила на уши. Лишь необычайно большой таракан наполовину вылез из-под ванны, пошевелил усами, а когда Митрохин попытался было ухлопать его подошвой ботинка, резво скрылся восвояси, разозлив соседа неудачей.
— Черт бы тебя подрал! — выругался Митрохин и подумал о своей дочери Елизавете, которая выдала на сей раз ему ложную информацию. А может, и в прошлом она не видела татарина живым, а привиделся он ей просто.
И тут Митрохин всерьез задумался о том, не попала ли его дочь под чужое тлетворное влияние и не травит ли она свой организм какой-нибудь ядреной химией, от которой ей мерещится всякое?..
Надо выбираться из квартиры, решил Митрохин, а то не дай Бог милиция нагрянет. Он толкнул дверь на лестничную площадку и тотчас почувствовал сильнейший удар в лицо. Вернее, кулак нападающего попал в самую переносицу, ломая ее сразу в двух местах и заставляя потерпевшего с трудом удерживать сознание. Слезы прыснули из глаз Митрохина на добрых два метра, но не успел он раскрыть глаз, чтобы рассмотреть нападающего, как получил удар под дых, отчего сложился пополам, рухнул и закашлял страшным голосом.
— Ну что, козел я? — издалека расслышал Митрохин голос Мыкина. — Козел, да?
Митрохин, конечно же, ожидал ответа Мыкина на свое давешнее выступление, но что отмщение произойдет столь скоро — такого предположить он не мог.
— Не убивай! — попросил Митрохин.
— Ты что там делал? — сквозь зубы поинтересовался тепловик и несильно ткнул мыском ботинка товарища в бок. — А?..
— Елизавета дура!
— Это я и сам знаю, — хихикнул Мыкин. — Каков папаша, такова и дочь!
— Выпить хочешь?
— Не виляй!
— Видать, ошиблась Елизавета, — приподнялся на локтях Митрохин. — Все-таки убили мы с тобой татарина!
— А как же тогда она его видела?
— Глюки это.
— С чего бы?
— Можно я встану?
Мыкин посторонился, и Митрохин, чуть слышно подвывая, поднялся на ноги, держа физиономию в руке.
— Ты мне нос сломал.
— Это еще не все, — успокоил тепловик. — Я тебе и шею сверну.
— Она, кажется, наркотики принимает! Я недавно у нее в сумочке таблетки нашел с птичками. Она сказала, что противозачаточные это таблетки! А зачем они ей, когда она девочка еще!.. А по телевизору сказали, что с птичками — наркотики! — Митрохин тяжело вздохнул. — Вот я и думаю, что привиделся ей татарин! Тем более, что менты бы его давно нашли. Как думаешь?
— Черт его знает! — пожал плечами тепловик. — Одно знаю — капнешь на меня в милиции несправедливость, кадык вырву!
— Да я не против тебя! — примирительно заговорил Митрохин. — Сам не знаю, что нашло на меня! Ты же друг мне. А чего между друзьями не бывает…
Митрохин протянул Мыкину руку:
— Дай руку, друг!
Тепловика от такой высокопарности закорежило, но все же он протянул товарищу ладонь.
— Я так считаю, — заявил Мыкин, — нужно с пристрастием допросить Елизавету. Если глюки виноваты в том, что она татарина видела, — это плохо!
— Чего уж хорошего, если у меня дочь наркоманка!
— Подожди! — шикнул тепловик. — А если в здравом сознании рассмотрела Ильясова, есть надежда! Живой он — и нам ничего не грозит! Если только за непреднамеренность какую-нибудь статью пожалуют.
— Мне нельзя сейчас садиться! — завертел головой Митрохин.
— А мне, значит, можно!
— Ладно-ладно, что делать нам?
— А то! Поедем сейчас в техникум к Елизавете и все выясним доподлинно!
— Девочка учится, чего ее отрывать!
— Нет, все-таки ты идиот! Хочешь в камеру?
— На девятом трамвае шесть остановок, — объяснил Митрохин. — До техникума.
Друзья добрались до места через полчаса. Там их долго не пускал вахтер, озабоченный побитыми физиономиями наших героев, но когда Мыкин пригрозил отключить тепло во всем техникуме, а в доказательство потряс неподдельным документом, страж проходной разблокировал турникет и пропустил граждан в лоно образования.
Подельщики изучали доску расписания длительное время, пока не пришли к выводу, что Елизавета сейчас обучается военному делу в спортивном зале.
— Левой, левой! — услышали они из-за двери.
Мыкин смело толканул дверь и с левой ноги вошел в спортивный зал.
По периметру зала вышагивало человек тридцать, с сонными выражениями лиц, и когда дверь открылась, они слаженно устремили на нее внимание, как будто генерал пришел.
Командовал студентами замшелый полковник. За-мшелым он был во всем, начиная от потертого кителя с умершими звездами на погонах и кончая тухлой физиономией, вся правая часть которой покрылась экземой.
— Стой, раз-два! — скомандовал полковник. — Рота — вольно!
Рота расслабилась, полковник подошел к пришедшим и поинтересовался целью их визита.
— Я — отец Елизаветы Митрохиной. Она срочно нужна мне по семейным обстоятельствам!
— Дело в том, — ответствовал полковник, — что девушка, сославшись на естественное недомогание, на занятиях не присутствует.
— А где она может быть? — спросил Мыкин.
— Поди, в туалете курит, — ответил полковник и отправился к своей роте.
— Курит, значит, — расстроился Митрохин. — Значит, и наркоту потребляет…
Друзья прошли по всем женским туалетам и только на пятом этаже обнаружили Елизавету Митрохину, которая вовсе не курила, а сидя на подоконнике, приводила с помощью косметики свое личико в порядок.
— Вы чего здесь? — воззрилась девушка на вошедших так, как будто это были звезды Голливуда.
— Поговорить надо, — отчеканил отец.
— Это о чем? — поинтересовалась Елизавета, сковыривая с лобика прыщик. — Дома, что ли, не можем?
— Наркоту принимаешь! — с места в карьер бросился Митрохин.
— Какую такую наркоту? — сделала Елизавета круглые глаза.
— Таблеточки с птичками!
— Это противозачаточные, пап. Я говорила уже тебе.
— А в программе «Здоровье» сказали, что это самый что ни на есть наркотик экстази!
— Прямо так и сказали? — переспросила Елизавета, и в ее девичьем голоске друзья услышали неприкрытую издевку.
Митрохин, не раздумывая, по-отцовски отвесил дочери сочную оплеуху, размазав только что наложенную косметику. Елизавета тотчас завыла:
— Чего вам от меня надо-о!.. Чего припе-ерлись!..
— Какого черта ты сказала утром, что Ильясова видела! — закричал Митрохин. — Никого там не было, в квартире!
— Бы-ыл, — выла девушка громко. — Я сама видела… И в прошлый раз он голый приполз! Чего вы мне не верите!
— Доказательства нужны! — вмешался Мыкин.
— А кто пломбу на квартире сорвал сегодня?
— А черт его знает! — пожал плечами Митрохин.
— Так я вам и говорю, идиоты! Ильясов это был! Голый, без одной ступни, с пробитой головой!..
Прозвенел звонок, и Елизавета, соскочив с подоконника, сказала, что ей надо идти, что она не потребляет наркотиков и что оба друга съехали крышами, припершись в техникум и набив ей физиономию.
— Вот пожалуюсь своему парню, — пригрозила девушка напоследок. — Он вам живо морды раскроит! Он мастер спорта по самбо!..
До дома друзья добирались пешком.
— Кончать его надо! — внезапно проговорил Мыкин.
— Кого? — встрепенулся Митрохин.
— Ильясова. Татарина.
— Зачем?
— Жить не дает спокойно!
— Ты же сам говорил — если жив, то ничего нам не грозит!
— Кончать надо! — повторил Мыкин мрачно и обреченно.
После этих слов Митрохин поразмышлял о том, что не грех кончить самого Мыкина — источник треволнений и смуты. Но тогда придется лишать жизни и татарина Ильясова, чтобы совсем не волноваться.
— Кончать так кончать! — согласился Митрохин. — По пиву?
Друзья остановились возле ларька, набрав по две кружки «Балтики» и с десяточек соленых бараночек.
— Засаду у Ильясова устроим, — сквозь икоту проговорил тепловик. — По очереди дежурить будем. Как-нибудь отловим и голову свернем.
Митрохин одним глотком опустошил кружку и спросил, каким способом убивать будут.
— А твоим ледорубом.
— Это чего ж моим? А чего не топориком по башке? Куда вернее!..
— Можно и топориком, — согласился Мыкин, посасывая бараночку. — Соль крупная! — неожиданно заорал он. — На соли, гады, экономите!
— Не балуй, не балуй! — донеслось из ларька. — Сейчас милицию вызову!
— Ты кому это сказал, морда?!
Мыкин побагровел. Ему необходимо было снять напряжение, скопившееся за последние дни, и он, наклонив голову, словно рогами вперед, двинулся на ларек, в котором восседала жирная туша продавца. Митрохин испытывал ту же потребность, а потому присоединился к другу, и плечо в плечо они дошли до торговой точки и засунули в окошко свои жадные руки, стараясь достать сальную рожу торгаша.
— Э-э-э! — донеслось из окошка. И не было в этом «э» никакого испуга, а лишь предупреждение одно.
— А ну, вылезай подобру-поздорову! — наседал Мыкин и задергал в исступлении за ручку дверь ларька.
— Хуже будет! — заорал Митрохин и шандарахнул в стену пяткой так, что в ней случился пролом.
Неожиданно дверь открылась и из нее появился продавец. Надо сказать, что он действительно обладал жирной физиономией, которая покоилась на короткой шее, а та в свою очередь вырастала из могучих плеч шестидесятого размера, они же были венцом могучего торса с большим, но твердым животом штангиста, а уж о ногах и руках говорить нечего — трехлетние деревья.
Продавец лениво сгреб в охапку бузотеров, обнял их, сразу обоих, и сжал так, что столкнувшись грудь о грудь, друзья почувствовали хруст своих костей и стремление пережатых внутренностей наверх, дабы найти себе выход изо рта.
Оба заскулили от боли, но мужества не теряли.
— Ты ж, сука, на соли воруешь! — выдавил Мыкин. — А баранки надо нежной солью…
— Чего еще? — поинтересовался ларечник.
— Соду в пиво сыпешь чрезмерно, — добавил Митрохин.
— Обнаглели вы, мужики! — беззлобно заключил продавец, и объятия его сделались крепче.
В эту самую минуту, когда стало совсем плохо и больно, Мыкин изловчился и обеими руками врезал торгашу кулаками по ушам, так что у того в одночасье лопнули барабанные перепонки. Смертельные объятия распались, и озверелые друзья, подпрыгнув с двух сторон, заехали кулаками по пивной роже, каждый по своей скуле, отчего рожа вытянулась огурцом, а глаза ее завращались пери-скопами.
Не ожидая, пока противник придет в себя, Мыкин пустил в ход колено, нащупав им мужское достоинство, не самое большое, но достаточное, чтобы выключить ларечника из сознания на полчаса.
Друзья еще долго пинали распростертую в снегу тушу, пока не услышали песню милицейской сирены, а потому ретировались с места ристалища живо, как подростки.
Прибывший милицейский патруль во главе с майором Погосяном застал следующую картину. В снегу, раскинув здоровенные ручищи в стороны полюсов, с сочащейся из ушей кровью, лежал обладатель мирового рекорда по толканию штанги от груди тяжеловес Зюзин, славная фамилия которого была записана самолично Жечкой Жечковым в Книгу рекордов Гиннесса.
— Не сила нужна! — сделал вывод майор для Зубова. — А умение и наглость!..
Когда друзья удалились от места происшествия на приличное расстояние и отдышались от продолжительного бега, у них вновь состоялся короткий разговор.
— Валим? — спросил Мыкин.
— Куда? — не понял Митрохин.
— Не куда, а кого! Ильясова.
После удачной драки в жилах Митрохина протекал сплошной адреналин, и он без колебаний ответил «да».
— Вот и хорошо. Засаду в квартире устроим.
— А если менты нагрянут?
— А чего им там делать? Они все что надо нарыли.
— А все-таки?
— Отвертишься как-нибудь! — подбодрил тепловик. — Скажешь, что тебе шум у соседа почудился, вот ты и проверить решил.
— Это что ж, я один в квартире сидеть буду? — возмутился Митрохин.
— По очереди, — успокоил Мыкин. — Ты днем преимущественно, я по ночам.
— Тогда ладно. Когда начинаем?
— Сегодня и начнем.
Друзья пожали на прощание друг другу руки, и каждый пошел своей дорогой.

6. РЕКОРД

Участковый Пустырок Володя Синичкин примчался в госпиталь, держа в протянутой руке носовой платок с завернутым в нем кусочком карапетяновского языка.
Первым, кто ему встретился в коридоре, оказался и.о. главврача, который окинул несостоявшегося рекордсмена презрительным взглядом, а вслух спросил:
— Какими судьбами?
— Да вот, — радостно доложил Синичкин. — Язык карапетяновский отыскал.
— Кто такой — Карапетян? — поинтересовался быв-ший ассистент.
— А это лейтенант нашего отделения. Он вчера на дне озера язык себе откусил. Так я его нашел…
— Поздно, — покачал головой и.о.
— То есть как это поздно! — возмутился Володя. — Я по науке язык сохранил! Во льду держал!
— Все равно поздно. Рану ему обработали и зашили.
— Так расшейте! — обозлился Синичкин на такую бюрократию. — Ваше дело произвести все возможное, что зависит от врача! Вы с меня звездочку хотите снять, а я с вас за такое равнодушие к обычным офицерам погоны сниму!
Синичкин сам похолодел от слов, неожиданно из него выпрыгнувших. Но продолжал сохранять мужественное выражение лица и орлом смотрел на бывшего ассистента.
В свою очередь ассистент решил не рисковать, так как через три дня должно было прийти решение об утверждении его в качестве главного врача госпиталя, а потому он сказал, что сделает все возможное, взял из рук Синичкина платок с куском языка и скрылся в ординаторской.
Капитан постучался в закрытую перед ним дверь и попросился навестить Карапетяна в палате.
— Навещайте, — позволил и.о.
Через пять минут Володя сидел над постелью лейтенанта и восторженно сообщал, что не все в жизни сослуживца еще потеряно, что отыскался его армянский язык и сегодня же его пришьют на место.
В глазах Карапетяна просветлело, он приподнялся в кровати и приобнял Синичкина, отчего участковый едва не прослезился, но лишь хлюпнул от высоких чувств носом.
— Не стоит, не стоит! — приговаривал он. — Все мы в одной команде, помогать друг другу должны…
Неожиданно Карапетян схватил с тумбочки лист бумаги, карандаш и стал что-то шибко писать, пока на листочке хватило места. После этого он особенным взглядом посмотрел на Синичкина и сунул ему исписанную бумагу в руки.
— Здесь прочитать? — спросил Володя.
Карапетян кивнул головой.
В бумаге сообщалось то, что Синичкин уже читал в письме Погосяну. А в частности, лейтенант писал, что на него напали экзотические рыбы, что они сожрали его бакенбарды и откусили язык. Далее Карапетян сообщал, что обнаружил на дне озерном икряную кладку, икринки которой достигали теннисного мяча в диаметре, и на просвет в них обнаружились человеческие зародыши. Еще лейтенанту показалось, что икра готова вот-вот лопнуть, и именно в этот момент на него напали хищные рыбы.
Карапетян смотрел на Синичкина, и заключался в его глазах немой вопрос — веришь?
— Верю, — с твердостью в голосе ответил капитан.
В этот момент в палате появились санитары с коляской и забрали лейтенанта на операцию.
Синичкин помахал сослуживцу на прощание рукой, а сам задумался о карапетяновском сочинении.
Пойду еще раз схожу на карьер, решил Владимир.
Он поспешал на свою территорию, насколько позволяли ему жирные ляжки, впрочем, шел быстро и через полчаса был на месте. Часы показывали восемь тридцать утра. На берегу Синичкин увидел совершенно странную и ужасающую картину. Весь берег, вернее снег, покрывающий берег, был густо обагрен кровью. Вдобавок к этому Синичкин насчитал сотни мелких косточек с остатками красного, уже успевшего подмерзнуть мяса.
Ах! — стал клясть себя Синичкин. — Почему я не поверил Карапетяну! Правду писал увечный. За правду пострадал горемычный!
Подойдя поближе, он с содроганием сердца обнаружил, что останки принадлежат новорожденным младенцам и что убиты они были каких-то полтора часа назад, как раз тогда, когда он помчался доставлять в госпиталь язык.
— Да здесь целый родильный дом полег! — закричал капитан. — Господи, да что же это такое!
Он выхватил из кобуры пистолет и стал стрелять из него в воздух, пока не кончились патроны. Потом забегал среди останков и, глядя на обглоданные черепа новорожденных, прижав руки к сердцу, причитал:
— Ах вы детки мои милые!.. Котятки!..
Через минуту Синичкин разглядел фигуру прохожего, идущего как раз в сторону побоища.
— Не подходить сюда! — заорал он во все горло.
— А что случилось? — спросил прохожий издалека. — Я слышал выстрелы!
— Проходите стороной! Милиция! Дойдете до телефонного автомата, вызовите наряд! Понятно?..
— Понятно, — ответил любопытный, развернулся и побежал в сторону новостроек.
Участковый Синичкин заплакал. У него не было детей, и он тяжело воспринимал пейзаж с мертвыми новорожденными, клацая в бессилии зубами.
— Звери! Звери! — приговаривал Володя. — Какие звери!..
Через пятнадцать минут прибыл газик с майором Погосяном и прапорщиком Зубовым. Синичкин встречал их подальше от места побоища, желая подготовить их чувствительные души к кровавой картине.
— Чего стрелял? — спросил майор.
Лицо его было хмурым, он не выспался и зевал во все горло, показывая зубы с металлическими коронками. А Зубов то и дело косил на свои плечи, умиляясь звездочкам на новеньких погонах.
И где достал за ночь, подумал Синичкин.
— Так чего палил, спрашиваю?
— А я язык карапетяновский нашел! — сообщил участковый. — Снес в госпиталь, сейчас, наверное, пришивают!..
— Ай, молодца! — похвалил майор. — Из-за этого палил? Праздновал?
— Нет.
— Чего же?
— Тут дело такое… — все не решался объяснить Володя.
— Чего мнешься-то? — чуть грубовато поинтересовался Зубов.
Синичкин за хамоватый тон хотел его вздуть, но вспомнил, что тот теперь младший офицер, а потому спустил ему грубость.
— Кошмар здесь произошел.
— Какой?
Синичкин собрался с духом и сообщил:
— Сотню новорожденных здесь порешили!
— Чего? — грозно спросил майор.
— Чего? — с удивлением отнесся к сообщению Зубов.
— Тут, в метрах двухстах отсюда, детишек грудных поубивали, целую сотню!
Майор Погосян в этот же самый момент решил, что Синичкин тронулся умом, и обеспокоился уменьшением личного состава. Карапетян — немой, этот сошел с ума!
— Где, ты говоришь, младенцы?
Синичкин указал рукой в перчатке на самый берег, и даже издалека Погосяну показалось, что от снежка к небу поднимаются всполохи красноватого цвета, а потому он зашагал к указанному месту быстрым шагом, так что Зубов и капитан поспевали за ним с трудом.
Они достигли указанного Синичкиным места и побелели лицами. Такого зрелища милиционеры еще никогда не наблюдали в своей жизни, а оттого склонились в разные стороны и отдали сугробам свои завтраки.
Минут пятнадцать майор Погосян бродил вокруг младенческих останков, то и дело прикрывая рукой рот, чтобы не вскрикнуть.
— Да что же здесь, в конце концов, произошло?!! — не выдержал начальник.
— Может мне кто-нибудь объяснить?!!
— Детишек сотню побили! — пояснил Синичкин еще раз.
— Без тебя вижу! — заорал майор. — Кто?!! Откуда они взялись, эти детишки?!!
— Из озера, надо полагать!
— Ты что, окончательно сдурел?..
И Погосян и Зубов смотрели на Синичкина, как на окончательно выбывшего из их рядов товарища. В их взглядах уживались и раздражение, и жалость.
— Я не сдурел, — обиделся участковый. — Мне об этом Карапетян записку написал. Он сообщил, что на дне озерном обнаружил икру, в которой поспели человече-ские зародыши. Мол, что не икра это вовсе, а яйцеклетки женские. Может, опыт какой ученые проделывали?
— Точно! — Погосян хлопнул себя ладонью по лбу. — И мне Карапетян писал. Я думал, что бред это после шока! Ну дела…
Зубов вытащил из кармана горсть семечек и стал лузгать их, сплевывая кожуру здесь же, среди человеческих останков. Не успел он сгрызть третье семя, как майор подскочил к нему, в два коротких движения сорвал с него прапорские погоны и заорал:
— Сука! Падаль! Ограниченная свинья! Век тебе ходить в старшинах! Сдохнешь старшиной!
— За что?!! — не понял Зубов.
— За глумление, за черствость души, гадина ты этакая!
Майор ходил кругами и тяжело дышал.
— Чтоб я этих семечек больше не видел! А то заставлю с кожурой мешок сожрать! Понял?
— Понял, — понурил голову Зубов и подумал: отчего они, армяне, такие горячие?
— Кто детей убил? — вскинул руки Погосян.
— Я так думаю… — ответил Синичкин. — Я думаю, вороны это… Хотите посмотреть?
— А ну, пойдем!
Милиционеры взобрались на пригорок, под которым разгуливали тысячи черных птиц. Сейчас вороны чистили свои перья от кровавых брызг и зачищали об острые предметы клювы.
Майор Погосян достал из кобуры «Макарова» и снял его с предохранителя. Потом выразительно посмотрел на Зубова, заставив того перевести затвор «Калашникова». Синичкин вставил в свой «ТТ» новую обойму.
— За детей! — молвил Погосян. — Огонь!
Они стреляли, пока не кончились патроны.
Застигнутые врасплох вороны погибали на месте. Пули разрывали их сытые тела на части, и кровь брызгала в разные стороны. Птицы не каркали, а погибали молча, как будто знали, что смерть неминуема и нечего шум поднимать.
Офицеры еще долго жали на курки, даже тогда, когда кончились боеприпасы.
— Доставай лопаты из машины! — распорядился Погосян.
— Зачем? — удивился Зубов.
— Закапывать детишек будем. Ведь никто их не видел здесь? — оборотился командир к Синичкину.
— Думаю, что нет.
— Вот пусть ученые и отвечают за свои эксперименты! А мне на территории сотня новорожденных трупов никак не нужна!
— Да, — подтвердил Синичкин. — За такое по головке не погладят! За погибший детский сад самих за решетку упекут.
— Доставай лопаты! — рыкнул Погосян, и Зубов собакой бросился к газику, из которого выудил две лопаты и кирку.
— Всего две лопаты, — развел руками несостоявшийся прапорщик.
— Ты будешь рыть киркой! — скомандовал майор.
Милиционеры принялись вскапывать мерзлый грунт, то и дело оглядываясь, чтобы никто не застал их за этим по меньшей мере странным и ужасным занятием.
Погосян то и дело отворачивал лицо и срыгивал в снег какой-то зеленью — все запасы желудка были давно исчерпаны.
Ишь ты, дрянь какая из меня лезет, — думал майор, закапывая косточки поглубже. — Ишь какого цвета она!.. Может, с организмом у меня чего не в порядке?.. Болезнь какая?..
Синичкин копал с прилежанием. Рвота его не мучила, но когда он обнаружил припорошенную снежком крошечную детскую ручку с малюсенькими пальчиками, слезы хлынули из его глаз водопроводными струями и он заскулил еле слышно от больших нечеловеческих мук.
Зубов орудовал киркой от плеча. Старался работать на совесть, дабы произвести впечатление на начальника — зная добрый нрав майора, он рассчитывал уже к вечеру возобновиться в прапорщиках.
Через час братская могила была сооружена и милиционеры отдыхали здесь же, усевшись прямо в снег.
— Сгоняй, Зубов, в магазин, поллитру купи! Помянем детишек!..
Не заставляя майора повторять просьбу дважды, Зубов рысцой ускакал к новостройкам, а офицеры остались по-прежнему сидеть в снегу.
— У тебя есть еще патроны? — спросил Погосян.
— Еще обойма, — закивал Синичкин.
— Пойдем.
Майор встал и вновь обнажил свой «Макаров», засунув в него новую обойму. То же самое сделал и капитан Синичкин. Они вновь забрались на пригорок, под которым раскинулось вороное воронье море. Птиц было такое количество, как будто они с каждой минутой размножались в геометрической прогрессии. Расстрелянных видно не было. Вероятно, они стали пищей для своих собратьев.
— А как же с учетностью боевых припасов? — поинтересовался Синичкин
— На учебные стрельбы спишем! — отмахнулся Погосян.
— Идея хорошая!
— Их бы напалмом, как в Карабахе!
— Вы же там не были.
— Слышал.
Офицеры постояли несколько секунд в тишине, а потом, подняв прицельно пистолеты, вновь стали расстрельной командой, получая от дергающихся стволов удовлетворение, а от кровавого месива под пригорком удовольствие.
Вернулся Зубов. Он установил поллитровку в сугроб, вставил в «Калашников» новый рожок и присоединился к товарищам, поливая очередями дьявольское отродье.
Когда милиционеры отстрелялись, то сели пить водку. Разлили по пластмассовым стаканчикам. Зубов достал из-за пазухи промасленный сверток, в котором содержался квадратный кусочек сала, порезанный дольками.
— За убиенные невинные души! — произнес Погосян. На его глаза навернулись слезы, но он волевым порывом удержал их и выпил водку одним глотком. Взял кусочек сала и пососал его немного.
Зубов с Синичкиным тоже выпили и тоже закусили.
Вновь разлили, и вновь Погосян сказал тост:
— За их родителей!
— За ученых, — уточнил Зубов.
— Скотина ты все же! — почти беззлобно выругался майор, но про себя подумал, что армяшка прав, что у этих детишек нет родителей, которые бы могли пролить за их упокоенные души слезы, а потому в свою очередь уточнил:
— За тех, кто дал им жизнь!
— За Бога! — вырвалось у Синичкина, и он посмотрел на серое небо.
— Ага, — согласился Зубов и выпил.
— А теперь все в отделение. Только день рабочий начался, а вы уже нажрались!
— А можно я домой заскочу на минутку? — попросился Синичкин. — А то, когда карапетяновский язык нашел, провалился под лед. Воды холодной сапогами черпанул. А вы знаете, ноги у меня больные, боюсь, опять пухнуть начнут.
— Иди, — разрешил Погосян. — Час даю…
— А мне надо бензином заправиться! — объявил Зубов.
— Поезжай, я пешком доберусь.
Офицеры разошлись каждый своей дорогой, а Зубов уехал на газике заправляться бензином. Утро вступило на землю, и народ потянулся на работу.
Синичкин отправился домой, решив ни за что не рассказывать о случившемся Анне Карловне. Он с удовольствием замечтал о чашке кофе со сливками и сухарем с маковым зерном.
С выделившимся желудочным соком он поджидал лифт, пришел грузовой, и капитан вознесся на нем к пятому этажу, в котором проживал. На ходу он расстегнул шинель и расслабил галстучный узел.
Он звонил в дверь долго и уже было подумал, что су-пружница куда-то ушла по своим женским делам, и зашарил в кармане в поисках ключей, как дверь вдруг отворилась и на пороге явилась Анна Карловна — вся улыбающаяся, лучащаяся каким-то внутренним светом и одновременно прячущая от мужа свои большие глаза.
Что это с ней, с коровой? — удивился Синичкин. — Расплылась, как масло на солнце!
Но вслух ничего не сказал, отодвинул жену, снял шинель, повесил ее на вешалку и направился в кухню поджигать газ для кофе. Анна Карловна неотступно следовала за мужем и все более глупо улыбалась, словно умом тронулась.
И чего она меня не спрашивает, почему я внеурочно явился? Уж не сошла ли с ума в самом деле?.. — думал участковый.
Включив плиту и усевшись на табурет, Синичкин услышал, как в комнате мяукнуло.
— Чего это? — спросил он, поворотив ухом.
— Володечка… — пропела Анна Карловна.
— Кошку, что ли, притащила?
— Володечка…
После сегодняшних нечеловеческих переживаний участковому Пустырок очень хотелось сказать своей половине, что она полная дура, но он сдержался и отхлебнул горячего бразильского.
В комнате опять мяукнуло.
— Покажи кошку-то!
Анна Карловна после просьбы мужа словно книксен сделала, затем вновь выпрямилась, но улыбалась уже натужно.
— Ну!
Синичкина охватывало раздражение.
— Знаешь же, что не люблю кошек!
— Это не кошка, — наконец выдавила Анна Карловна.
— А что же?
Жена набрала полные легкие воздуха, но лишь пропищала в ответ:
— Ребеночек…
Капитан рассосал кусок макового сухаря.
— Чей? Куракиных из пятой? Нечего с их детьми сидеть!
— Не-а…
Анна Карловна кокетливо склонила голову на плечо, как будто ей было не сорок с лишним, а семнадцать, чем почти вывела мужа из себя.
— Этих, что ли… Как их… Ребенок-то?.. Фискиных?..
— Не-а…
— Так чей же?! — взорвался Синичкин и вскочил с табурета резко, отчего чашка с кофе опрокинулась прямо на форменные штаны, обжигая больные ляжки. — Черт бы вас всех драл! — заорал он. — Сумасшедший дом в собственной квартире!
Если бы Синичкина спросили, кого он имел в виду под словом «всех», он бы вряд ли ответил что-либо вразумительное. Сейчас милиционер был просто взбешен и сжимал руки в кулаки.
— Мой ребеночек, — проговорила Анна Карловна, по-прежнему глупо улыбаясь.
Синичкин так и застыл с открытым ртом.
— Мой! — подтвердила супруга. — Родной…
В течение нескольких секунд в голове капитана пронеслось множество логических построений, догадок и решений.
Володя Синичкин уверился, что его жена тронулась умом и что, конечно, он не сдаст ее в психиатрическую лечебницу, а будет ухаживать за Анной Карловной самостоятельно, памятуя о ее самоотверженности, когда он тяжко болел ногами, а она спасала его. Долг платежом красен!
— Я в своем уме, — произнесла немка, словно расслышав мысли мужа. — Хочешь посмотреть мальчика?
Синичкин знал, что больным на голову перечить нельзя, а потому покорно последовал за женой в комнату, где обнаружил на диване укутанного в плед младенца с широкими скулами и слегка узкоглазого. Мальчишка смотрел на милиционера черными глазами, следя за его передвижениями цепким взглядом.
— Семен, — произнесла Анна Карловна тихим голосом, уже не улыбаясь, с видом серьезным и ответственным.
Вот уже и имя мое запутала, — поморщился участковый.
— Владимиром меня зовут, — напомнил он.
— Деда твоего так звали — Семен, — почти пропела жена. — Героя войны. Так пусть и правнук его будет называться — Семен. Таким образом Семен Владимирович получается. Синичкин!..
Неожиданно ребеночек задергал ножками, распихал плед, обнажил свое мужское достоинство и пустил к потолку хрустальную струйку. Впрочем, запас жидкости в розовом тельце был короток и фонтанчик через пару секунд иссяк, но дело свое сделал.
Участковый Синичкин стоял посреди комнаты, а по щекам его стекала почему-то пахнущая женщиной моча.
Володя не знал, что ему предпринять, то ли засердиться люто, то ли пропустить это явление незамеченным. К тому же, утеревшись рукавом и взглянув на младенца сердито, он обнаружил мальчишку улыбающимся во весь рот и смотрящим определенно на него, в самые глаза.
— Ну, и где ты его взяла? — обратился он к жене с сострадательностью в голосе.
— Правда, хорошенький? — прижав пухлые ладошки к своим щекам, спросила Анна Карловна.
— Хорошенький, — согласился Синичкин и еще раз оглядел мальчишку, голого, сучащего мокрыми ногами, толстыми и похожими на круассаны. — Чей же?
— Володечка, — вдруг защебетала супруга. — Вышла я в магазин, чтобы на ужин купить всякую всячину, котлеты тебе изжарить хотела для доброго сна, пива иностранного купить, а потому встала раньше обычного. А тебя уже нет… Я вышла из подъезда, остановилась вдохнуть воздуха свежего, а передо мною снег нетронутый. Так и боюсь вступить на него, красоту такую нарушить… И тут слышу — «гу-гу», «гу-гу»! Ну, думаю, как и ты, кошка приблудная пищит. Оглядываюсь — нет никакой кошки, а лежит под крылечком младенчик мужеского пола и смотрит на меня черными глазенками. Лежит совсем голенький, снежком совсем припорошенный. Я тут же заплакала вся, так мне его жалко стало, ведь умрет маленький, закоченеет! Я спрыгнула сейчас же в снег и на руки его подняла, а он весь горячий, словно печка, и опять смотрит мне в самые глаза. Я пальто сняла, закутала его и домой побыстрее! Растерла водочкой и в плед укутала… Это нам Бог ребеночка послал!
— Подкидыш! — сделал вывод Синичкин. — Какая-то алкоголичка родила и выкинула на природу!
— Ну и что, что подкидыш! Нам все равно!
— Дело надо заводить! — сказал капитан и задумался. — Мамашу искать и к ответственности привлекать!
— Никакого дела! — вдруг жестко отрезала Анна Карловна. — Ребенок останется с нами!
— Ты что, не понимаешь, что этого нельзя сделать! Преступление это!
— А мне плевать! Это Бог послал нам ребенка! Мы его себе и оставим!
— Нет! — отчеканил участковый.
— Да, — тихо обронила жена. — Или уйду от тебя!
— Куда? — растерялся Володя.
— Уеду к матери. Ребенка хочу!
— Так я же не виноват, — с лаской в голосе заговорил Синичкин. — Я же со всею душой за детей, за мальчиков и девочек. Но не получается у тебя… Что-то такое в организме твоем не так!..
— Я много раз проверялась, — грустно улыбнулась жена. — И всякий раз мне говорили, что все в порядке, рожайте на здоровье!
— И что же ты не рожала? — с удивлением развел руками муж.
— А то, что в процессе зачатия и мужчина участвовать должен.
— Так мы же с тобой по два раза в день! Я тебе никогда по молодости не отказывал!
— Носила семя твое на проверку… Сказали, что нежизнеспособны твои… Эти…
Анна Карловна покрутила пальцем, как змейкой.
— Головастики твои, — сопроводила она голосом. — И вылечить нельзя!
Синичкин стоял, словно под дых ударенный. Не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Все сперло у него в груди, а в голове закружилась, запуталась в кольцо фраза — не мужчина я, не мужчина!.. Но тут же у него промелькнула мысль, что жена нагло врет, обвиняя его в неспособно-сти, — ради того чтобы ребеночка оставить, бабы на все решатся! Вот и историю с его неспособностью на ходу сочинила!
Володя преобразился лицом, налил щеки гневом и прошипел:
— Врешь! Побью!
— Не пугай, у меня бумаги сохранились!
— Что за бумаги?
Он сжал кулаки и надвинулся на жену, с твердым намерением ударить ее в толстый живот.
— Спермограмма твоя!
Слово «спермограмма» вдруг отрезвило Синичкина и прервало наступление. Более того, это медицинское слово, связанное понятием только с мужским индивидуумом, опять жутко напугало его и капитан тотчас уразумел, что жена не врет, а говорит истинную правду, а значит, эти головастики у него и вправду мертвы.
Загугукал ребеночек, и Анна Карловна устремилась к нему:
— Он кушать хочет, маленький!
Мертвое семя у меня, повторял про себя Синичкин. Мертвое!
— А кто маленькому за кашкой сходит?
Володя скосил глаза на грудняка, и тот вновь улыбнулся ему всей мордашкой, отчего у Володи вдруг защемило сердце и подступил комок к горлу. Он внезапно осознал, сколько в нем нерастраченной любви скопилось, сколь сильна она, не траченная годами, и что если не начать отдавать ее, хоть по капле, то загнется он от тоски прежде-временно, сознавая свою никчемность, забродив жизненными соками, превращающимися на старости в уксус!.. И вскричал тогда милиционер:
— Я люблю тебя, Аня!
Он подбежал к жене, обнял ее за теплые плечи, прислонился губами к мягкому уху и зашептал:
— Мы вырастим его! Мы вырастим нашего мальчика очень хорошим и умным!
— Да-да! — жарко вторила Анна Карловна.
— Он вырастет в красивого юношу!..
— Да!..
— И у нас будут прекрасные внуки на старости лет.
— Да! — вскричала в экстазе жена и попыталась было, забыв обо всем, отдаться Синичкину здесь же, закинув ему за талию тяжелую ногу, но он отстранил ее властно и сказал:
— Нужно кормить ребенка!..
Участковый вышел в ближайший супермаркет и купил детского питания для самых маленьких. Всяких баночек и коробочек лежало в его сумке множество, опять же памперсы и присыпки, и Володя заторопился домой, дабы накормить сына и сделать его жизнь комфортной.
Сына? — переспросил он себя, оставляя на снегу следы сорокового размера. И решительно подтвердил: — Сына!
— Значит, Семен Владимирович? — спросил он у жены, разгрузив покупки.
— Ага, — кивнула она и улыбнулась.
Синичкин смотрел на свою половину и с удивлением обнаруживал в ней перемены. Лицо разгладилось, морщинки лучились только возле глаз, все ее движения были плавны, словно лебединые, она ухаживала за ребенком, как будто только этим всю жизнь и занималась. Ловко надела на него памперс, ловко соорудила в бутылочке материнское молоко и сунула соску в алые губки.
— Синичкин?
— Синичкин.
— Ну, пойду я. На службу.
— Ага.
Анна Карловна даже не обернулась в его сторону, вся ребенком была поглощена. А обычно провожала его до самых дверей, шарф поправляла и проверяла блеск форменных сапог.
Синичкин решил не обижаться, так как стал отцом. Он вышел из подъезда и направился в отделение, отмечая, что побаливают ляжки. Должно быть, к перемене погоды. Надо попросить жену смазать их бабкиной мазью.
На работе участкового ждал сюрприз. В кругу сослуживцев в больничном обмундировании сидел лейтенант Карапетян и хлопал черными глазами.
— Сбежал? — вскричал Синичкин.
— Сбежал, урод! — подтвердил Погосян.
— А как же язык?
Карапетян открыл рот, и из него вывалилось что-то длинное, синее, с багровыми пятнами.
— Иу-аыыаеио, — провыл он.
— Пришили, — прокомментировал Зубов, лузгая семечками на пол.
— А что сбежал? — спросил Синичкин.
— Посленаркозовая тряска! — пояснил майор. — Это когда человек после наркоза себя не осознает и торопится куда-то идти. Тут сестры не уследили! Бумагу накатаем на госпиталь! Все карьеристами стали!
— Уаиииуы, — подтвердил Карапетян, быстро задышал и опять высунул язык, словно собака.
— Вези его, Зубов, обратно в госпиталь! — распорядился Погосян. — И наори там на всех!
— В таких погонах? Плевать там на старшину хотели!
— Фиг с тобой! — сжалился майор. — Надевай прапорщика!
— Есть! — вытянулся Зубов.
Обладатель русской жены подхватил лейтенанта под мышки и потащил на выход. Тот не сопротивлялся, лишь постанывал.
— Наркоз отходит, — пояснил командир.
— А мы ребеночка из детдома взяли, — зачем-то сказал Синичкин.
— Да что ты! — обрадовался Погосян. — Поздравляю! Ай, молодца!
— Маленький такой!..
Володя раздвинул руки на расстояние полуметра.
— Вот такой!
— Ай, богатырь! — прицокнул армянин. — Мальчик?
— Так точно.
— Имя дали?
— В честь деда моего. Семеном назвали.
— Это хорошо, что в честь деда! Наши предки живут в наших потомках!
Погосян сказал это и вдруг загрустил. Синичкин увидел его грусть сразу и спросил, про что она.
— Сколько детишек сегодня поубивали! — прослезился майор. — Надо ворон этих выводить! Средство наверняка какое-нибудь существует!
И тут Володя Синичкин понял, откуда взялся его младенец. Как будто пронзило его! Мальчишка — из тех, кого сегодня порвали на кусочки вороны. Каким-то неведомым чудом ему удалось спастись! Но каким образом он преодолел голым по снегу почти километр?! Ведь грудной мальчишка!
— Ультразвук на них воздействует! — продолжал майор, потирая волосатой рукой глаза. — Такие установки, сигналы испускают особые, которые человек не слышит, а всякая другая тварь с ума от них сходит!
Синичкин не отвечал командиру, а думал, что вот такой у него сынок появился, из икры выродившийся, учеными отложенной!
— Фу, гадость! — поморщился Володя, но тут вспомнил улыбающееся лицо мальчишки и решил, что это совсем не гадость.
— Согласен с тобой! — поддержал Погосян. — Всех бы этих тварей в костер, чтобы мясом их паленым надышаться!.. Ну да ладно, что с делом Ильясова?
Честно говоря, Синичкин совсем забыл об Ильясове, да и не хотелось ему вспоминать о татарине вовсе, так как в жизни объявились новые подробности, вытесняющие рутинные дела.
— Я же говорил, что не следователь, — заныл капитан.
— А как же интуиция?
— Что-то замолчала… А может, Ильясов все симулировал? — предположил Володя. — Инсценировал все, а сам куда-нибудь скрылся?
— Куда? — поинтересовался Погосян.
— Может быть, действительно в Крым?
— Без уха и ноги, — съязвил начальник. — И зачем ему это? Квартиру бросать, любимую работу?
— Не следователь я, — повторил Синичкин.
— Опроси еще раз соседей! Я думаю, что преступление в квартире произошло, как-никак все стены в крови! Еще раз жилплощадь обследуй, может, чего найдешь!
Синичкин покивал головой, подумал о том, что ноги еще больше заболели, и посмотрел в глаза Погосяна с мольбой, мысленно прося, чтобы тот его отпустил домой.
— Знаешь что, — решил армянин. — Ступай-ка ты домой! Выглядишь плохо!.. Тем более что ребенка усыновил, жене надо помогать на первых порах!.. Иди…
Синичкин бы поцеловал Погосяна в самые губы за способность чувствовать ближнего, но вместо этого шепотом выразил признательность и через двадцать секунд отбыл из отделения, чтобы побыстрее прибыть домой…
Анна Карловна, жена Владимира Синичкина, вовсе не была немкой по происхождению. А была она самой что ни на есть русской женщиной в таком-то поколении, причем поколения все были сплошь военные и лишь отец ее, Карл Иванович, по фамилии Вилов, пошел по милицей-ской части и дослужился до генерала.
Надо отметить, что не один Синичкин считал семейство Виловых немцами. Такого мнения были и многие служащие Министерства внутренних дел. А все потому, что имя генерала было совершенно немецким.
Вначале из-за своего имени Карлу Вилову карьера давалась с трудом, он целых пять лет после училища ходил в младших лейтенантах, уверяя всех , что не немец, что фамилия у него русская! Все кивали в ответ, но предполагали, что именно фамилия и претерпела изменения и была какой-нибудь типа Виллер или Вильке.
А потом Карлу Вилову пришла в голову чудесная идея, и он на собрании объявил своего деда соратником Карла Либкнехта и самого Тельмана и сообщил, что именно в честь первого его и нарекли немецким именем. В конце речи он поднял кулак к небу и произнес: «Рот Фронт!»
Через месяц Карл Иванович Вилов стал капитаном.
На самом деле ничего этого не было. А имя «Карл» произошло в русской семье вот как.
Отец Карла Иван Вилов, полковник артиллерии, имел жену Клару Андреевну Синчикову, артистку цирка, впрочем, очень одаренную и очень красивую женщину. Выступала Клара на арене с оригинальным номером, который заключался в том, чтобы проговаривать очень быстро скороговорки. Она могла сказать их без запинки до тридцати штук кряду на пулеметной скорости. Успех был феноменальным, так как даже драматическим артистам такие фокусы не удавались. Так вот, Клара Андреевна в положенные сроки забеременела от своего полковника, который всю беременность поддразнивал ее одной скороговоркой, о которой не трудно догадаться:
— Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет!
Кларе Андреевне это не очень нравилось, и она просила мужа перестать, но тот, словно заведенный, до десяти раз на дню твердил:
— Карл у Клары…
Жена пыталась отвечать той же монетой и перебивала:
— Прицел шестнадцать!..
Но Ивана Вилова это не задевало, и он, посмеиваясь, договаривал:
— А Клара у Карла…
В конце концов полковник Вилов уехал на далекие стрельбы, а Клара Андреевна как раз в это время и разрешилась от бремени славным мальчиком и записала в его метрику имя — Карл.
Отстреляв положенное, полковник вернулся домой и побил красавицу жену за своеволие. Но надо заметить, что с этого времени он забыл скороговорку про Клару и Карла и перестал посещать выступления жены в цирке.
Таким образом и пошла молва о том, что семья Виловых из немцев, и сколько Анна Карловна ни рассказывала Синичкину семейное предание, он не верил в него. А не верил из-за того, что был раздражен внезапной смертью генерала Вилова, так и не успевшего помочь зятю с карьерой…
— Сенечка! — пела Анна Карловна младенчику. — Сыночек!..
Она совала ему в ротик соску, а малыш выплевывал ее, не желая сосать вовсе.
— Что хочет мой славный сыночка? — интересовалась женщина.
Вслед за этим вопросом мальчишка открыл рот, и Анна Карловна разглядела в нем, огненно-красном, четыре зуба, белеющих драгоценным жемчугом, и вскрикнула от неожиданности.
— Да ему не менее, чем полгода!
Ребенок засмеялся, как будто подтверждая догадку приемной матери. При этом он потянул к ней ручки и ласково потрогал ее за шею.
От этих прикосновений женщине стало так хорошо, так тепло и счастливо, как прежде не было никогда.
— Может быть, ты, Сенечка, мяса хочешь? — неожиданно для себя спросила Анна Карловна.
К ее удивлению, ребенок кивнул головкой и засмеялся заливисто и заразительно…
Володя Синичкин, идя домой, решил, прежде чем вкушать семейные радости, все-таки позаниматься чуток делом Ильясова, а потому вошел в подъезд его дома и поднялся на двенадцатый этаж.
Прежде всего он осмотрел пломбу, наложенную на дверь ильясовской квартиры, и нашел ее сломанной.
Кто-то проникал несанкционированно в квартиру! — догадался капитан. — Кто-то что-то искал! Но кто и что? — вот вопрос.
Синичкин несколько подумал, не стал входить в квартиру пропавшего без вести, а позвонил в квартиру напротив. Под дверью зашебуршали, и Синичкин громко оповестил, что прибыл участковый и просит дверь открыть для разговора.
Дверь открыла молодая девица, дочь хозяина, и тут же проинформировала, что папки дома нет. А сквозь приоткрытую занавеску Синичкин разглядел мужское плечо и часть небритой щеки.
— Митрохин! — позвал он громко.
Плечо дернулось, щека спряталась.
— Ну выходи, выходи! — прикрикнул участковый. — А то я невесть что подумаю, почему ты от властей скрываешься!
Занавеска отдернулась, и из-за нее вышел мрачный Митрохин с физиономией, отливающей синевой.
Били его или дрался еще совсем недавно, — догадался Синичкин, а девушке сказал, что врать нехорошо, что до добра не доведет это!
— А вы не имеете права врываться в чужую квартиру! — с вызовом произнесла Елизавета. — Санкция есть?
— Подкованная девочка, — отреагировал участковый.
— А ну пошла в комнату! — рыкнул Митрохин и оборотил к пришедшему физиономию. — Чем обязан?
— Да вот, уточнить кое-что хочу, — ответил Владимир и сделал паузу.
В это затишье Елизавета, взметнув подбородком к небу, прошествовала в комнату, покачивая бедрами от одной стены до другой.
— Что же вам уточнить требуется?
— Зачем вы пломбу на двери Ильясова срывали?
— Я?!! Да зачем мне это нужно! Это ошибка какая-то!
Синичкин отчетливо видел, как испугался Митрохин, а потому вдогонку дожал его, пахнущего перегаром:
— А пальчики ваши на пломбе!
— Мои?
— Ваши.
— Да, да! Признаюсь! Показалось мне, что Ильясов вернулся как-то ночью, вот я и решил проверить! А пломбу не я срывал!
Митрохин задумался, и было отчетливо видно, как шевелятся его мозги под волосами.
— Как же вы тогда мои пальчики нашли?
Синичкин пристально смотрел на похмельного и вновь чувствовал себя следователем, обладающим неза-урядной интуицией.
— На понт взяли? — догадался наконец Митрохин.
— И что там было в квартире Ильясова? — не счел нужным отвечать участковый
— Да ничего, показалось мне! Таракан один прежирнющий ползал, да и только.
— Ну что ж, — подвел черту под разговором Синичкин. — Будете отвечать перед законом за срыв государственной пломбы! Годик-другой! В лучшем случае
— условно!
— Да за что же! — побелел Митрохин.
Синичкин развел руками.
— Закон такой. А теперь собирайтесь.
— Куда? — совсем потерялся отец Елизаветы.
— Куда-куда! В отделение для начала! Показания снимем, как вы убивали Ильясова!
— Не убивал я! Не убивал! — отчаянно завизжал Митрохин. — Это все Мыкин! Он его топором по ноге, а потом ледорубом голову попортил!
— Так-так-так! — проговорил Синичкин спокойно и сделал вид, что все это ему было давно известно. — Пойдемте-ка в квартиру убиенного и там все тщательно запишем!
Митрохин, сгорбленный, с руками, опущенными, как у гориллы, покорно проследовал за участковым в квартиру татарина, и там они устроились за столом, предварительно очистив его от крошек.
Еще на столе лежал атлас речных рыб, открытый на разделе «Сомы».
— Вот такую мы рыбу хотели поймать, — указал на страницу Митрохин
— Значит, Мыкин убил?
— Ага.
— Так и запишем.
Синичкин достал из кармана чистый лист бумаги и написал на нем: «Протокол допроса».
— С ваших слов получается, что Мыкин ударил ледорубом по голове Илью Ильясова?
— Именно так! — подтвердил Митрохин.
— Так и запишем. Сколько раз?
— Один.
— Уверены?
— Так точно. Но ударил сильно, так что в голове у него хрустнуло!
— А потом взял топор и ногу отрубил?
— Ага.
— Садист, что ли? Чего мертвому ноги рубить?
Митрохин пожал плечами, а Синичкин пытался отыскать несоответствия.
— А кто ухо отрезал Ильясову? — поинтересовался он.
— Ухо?.. — удивился допрашиваемый. — Какое ухо?
Капитан внимательно поглядел в лицо Митрохина и понял, что тот не врет и в действительности ничего об ухе не знает.
— Да поймите вы! — прижал к сердцу руки отец Елизаветы. — Мы рыбу ловили с помощью эхолота. Дикие деньжищи отдали за прибор. Мы же никак не думали, что этот Ильясов ночью, в холод купаться надумает! Мы на него сеть и накинули, думали — рыбина. Да и в темноте так показалось. Не человека убивали — рыбу!
— Бред какой-то! — занервничал Синичкин. — Как вы человека за рыбу?..
— Да он как будто из рыбы в человека превратился!
— А труп куда девали?
— Так на берегу и бросили.
— И куда он делся?
— А шут его знает!.. Может, волной в озеро снесло?..
— Может, — согласился участковый.
Он задумался и вспомнил, что ухо в спичечном коробке ему передал именно Мыкин. Стало быть, действительно, ухо было отчленено раньше и не ими.
Капитан вновь порадовался удачному логическому построению, перестал нервничать, а потому вольготнее откинулся на спинку стула и стал осматривать комнату Ильясова.
Совсем бедно жил человек, сделал он вывод.
Из-под старого растрескавшегося буфета на свет выбрался таракан, каких Синичкин в своей жизни еще не видел. Таракан был величиной с ладонь большой руки, шевелил усами и таращился на капитана.
— Ишь ты! — изумился милиционер. — Чудо природы!
Он не заметил, как Митрохин снял с ноги ботинок, как примерился и запустил в насекомое обувью. Впрочем, с похмелья он здорово промахнулся, метра на два в сторону, а таракан от греха подальше пополз обратно под буфет, переваливаясь на одну сторону, как будто прихрамывал.
— Поехали, — сказал Синичкин.
— Куда? — не понял Митрохин.
— Как куда? В отделение.
— Так я же все рассказал!
— Так ты и рассказал лет на пять! Так что давай зайди домой, возьми необходимое!
Синичкин поднялся со стула и почувствовал, как заныли ляжки.
— В тюрьме сидел?
— Упаси Господи! — перепугался Митрохин.
— На этот раз не упасет.
— Что это вы меня пугаете все время!
— Да нет, что ты! Это тебя в отделении пугать будут. А я только участковый. Ну иди, иди. Хотя постой, прежде бумагу подпиши.
Митрохин чиркнул под протоколом и, понурив голову, скрылся в своей квартире. Через несколько минут оттуда донесся многоголосый женский вой, а еще немного спустя появился сам хозяин квартиры с большой сумкой в руках, в сопровождении заламывающей руки жены и дочери, подвывавшей матери, впрочем, без особого энтузиазма.
— А ну, не выть! — скомандовал Синичкин.
Бабы смолкли, и под их ненавидящие взгляды капитан подтолкнул Митрохина в раскрывшийся лифт…
— А где машина? — спросил арестованный, когда они вышли из подъезда на мороз.
— Да зачем машина? Здесь ходьбы до отделения всего-то десять минут.
— Положено, — огрызнулся Митрохин.
— Не развалишься, ступай!
И они пошли. А через минуту Синичкин почувствовал, как в правой ляжке резануло ножом, так что он чуть не свалился подрезанным колосом в снег. Но удержался, хотя по лицу разлилась мертвенная бледность.
— Болеешь? — поинтересовался Митрохин.
— С чего ты взял? — крепился капитан.
— Да так, показалось.
— Иди, иди!..
Они прошли еще метров пятьсот, как у Синичкина резануло в левой ляжке, да с такой силой, что задергались щеки, словно через организм ток пропустили; участковый увидел серое небо, захотел в него взлететь, но рухнул без сознания в сугроб.