1 2 3 4 5 6 7 8 
Пока ее они
        
Не приведут к ней в руки.
       
       
        
Но царь и вся родня
        
Любили Душеньку без меры,
        
Без ней приятного не проводили дня, ―
        
Могли ль предать ее на мщение Венеры?
        
И все в единый глас
        
Богине на отказ
        
Возопияли смело,
        
Что то несбыточное дело.
        
Иные подняли на смех ее олтарь,
        
Другие стали горько плакать;
        
Другие ж, не дослушав, такать,
        
Когда лишь слово скажет царь.
        
Иные Душеньке в утеху говорили,
        
Что толь особая вина
        
Для ней похвальна и славна,
        
Когда, во стыд богинь ее боготворили;
        
И что Венеры к ней и ненависть и месть
        
Ее умножат честь.
        
Царевне ж те слова, хотя и лестны были,
        
Но были бы милей,
        
Когда бы их сказал какой любовник ей.
        
От гордости она скрывала
        
Печаль свою при всех глазах,
        
Но в тайне часто унывала,
        
Себя несчастной называла
        
И часто, в горестных слезах,
        
К Амуру вопияла:
        
«Амур, Амур, веселий бог!
        
За что ко мне суров и строг?
        
Давно ли все меня искали?
        
Давно ли все меня ласкали?
        
В победах я вела часы,
        
Могла пленять, любить по воле;
        
За что теперь в несчастной доле?
        
К чему полезны мне красы?
        
Беднейшая в полях пастушка
        
Себе имеет пастуха:
        
Одна лишь я не с кем не дружка,
        
Не быв дурна, не быв лиха!
        
Одной ли мне любить зазорно?
        
Но если счастье толь упорно
        
И так судили небеса,
        
То лучше мне идти в леса,
        
Оставить всех людей отныне
        
И кончить слезну жизнь в пустыне!»
        
Меж тем, как Душенька, тая свою печаль
        
От всех своих родных уйти сбиралась вдаль,
        
Они ее бедой не менее крушились
        
И сами ей везде искали женихов;
        
Но всюду женихи страшились
        
Гневить Венеру и богов,
        
Которы, видимо, противу согласились.
        
Никто на Душеньке жениться не хотел,
        
Или никто не смел.
        
Впоследок сродники советовать решились
        
Спросить Оракула о будущих судьбах.
        
Оракул дал ответ в порядочных стихах,
        
И к ним жрецы-пророки
        
Прибавили свои для толку строки;
        
Но тем ответ сей был не мене бестолков,
        
И слово в слово был таков:
        
«Супруг для Душеньки, назначенный судьбами,
        
Есть то чудовище, которо всех язвит,
        
Смущает области и часто их крушит,
        
И часто рвет сердца, питаяся слезами,
        
И страшных стрел колчан имеет на плечах:
        
Стреляет, ранит, жжет, оковы налагает,
        
Коль хочет — на земли, коль хочет — в небесах,
        
И самый Стикс ему путей не преграждает.
        
Судьбы и боги все, определяя так,
        
Сыскать его дают особо верный знак:
        
Царевну пусть везут на самую вершину
        
Неведомой горы, за тридесять земель,
        
Куда еще никто не хаживал досель,
        
И там ее одну оставят на судьбину,
        
На радость и на скорбь, на жизнь и на кончину».
       
       
        
Такой ответ весь двор в боязнь и скорбь привел,
        
Во всех сомнение и ужас произвел.
        
«О праведные боги!
        
Возможно ль, чтобы вы толико были строги?
        
И есть ли в том какая стать,
        
Чтоб Душеньку навек чудовищу отдать,
        
К которому никто не ведает дороги?» ―
        
Родные тако все гласили во слезах;
        
И кои знали всяки сказки,
        
Представили себе чудовищ злых привязки,
        
И лютой смерти страх,
        
Иль в лапах, иль в зубах,
        
Где жить ей будет тесно.
        
От нянек было им давно не безызвестно
        
О существе таких и змеев и духов,
        
Которы широко гортани разевают,
        
И что притом у них видают
        
И семь голов, и семь рогов,
        
И семь, иль более хвостов.
        
От страхов таковых родные возмущались;
        
Потом, без дальних слов,
        
Зывали множеством различных голосов;
        
Царевну проводить до места обещались,
        
И с нею навсегда заранее прощались.
        
Не знали только где была бы та гора,
        
К которой Душеньку отправить надлежало;
        
Оракул не сказал, или сказал, да мало,
        
В какую там явиться пору,
        
И как зовут такую гору?
        
Синай или Ливан, иль Тавр, или Кавказ?
        
И кои в Душеньке высокий разум чтили,
        
Догадываясь, мнили,
        
Что должно ехать ей, конечно, на Парнас.
        
Они наслышались, что некоторы музы
        
Имели с ней союзы;
        
Что Душенька от них училась песни петь
        
И таинства красот парнасских разуметь;
        
Но те, которые историю читали,
        
Противу предлагали,
        
Что музы исстари проводят в девстве век,
        
И никакой туда не ходит человек,
        
Что там нельзя найти ей мужа,
        
К тому ж от севера бывает часто стужа,
        
И у Кастальских вод
        
Хоть там дороги святы,
        
Нередко замерзал народ.
        
Иные, изобрав жарчайшие клима́ты,
        
Хотели Душеньку во Африку везти,
        
Где ведали, что есть чудовищи в чести;
        
Притом, последуя Оракулову гласу,
        
Хотели именно вести ее к Атласу,
        
Узнав, что та гора, касаяся небес,
        
Издревле множеством прославилась чудес;
        
И мнили, что, по сей примете,
        
Оракул точно так сказал в своем ответе.
        
Тогда смелейшие из плачущей родни
        
Представили, храня ее цветущи дни,
        
Что Душеньку легко там могут змеи скушать;
        
И громогласно все, без дальнего суда,
        
Воскликнули тогда,
        
Что участь Душеньки Оракул сам не ведит
        
И что Оракул бредит.
       
       
        
В совете наконец
        
Родня царевина, и паче царь-отец,
        
За лучше ставили, богов противясь власти,
        
Терпеть гонения и всякие напасти,
        
Чем Душеньку везти
        
На жертву без пути.
        
Но Душенька сама была великодушна,
        
Сама Оракулу хотела быть послушна.
        
Иль, может быть и так, чтоб мне не обмануть,
        
Она, прискучив жить с родными без супруга,
        
Искала наконец себе такого друга,
        
Кто б ни был, где ни будь;
        
И чтоб родным была видна ее услуга,
        
В решительных словах сама сказала им:
        
«Я вас должна спасать несчастием моим.
        
Пускай свершается со мною вышня воля;
        
И если я умру, моя такая доля».
        
Меж тем как Душенька вещала так отцу,
        
И царь и весь совет пустились плакать снова
        
И в скорби не могли тогда промолвить слова,
        
Лишь токи слез у всех ручьились по лицу.
        
Но самую печаль в прегорестнейшем плаче,
        
Впервые зрел, кто зреть тогда царицу мог:
        
Рвалась и морщилась она пред всеми паче
        
И, память потеряв, валялась как без ног;
        
Иль в горести, теряя меру,
        
Ругала всячески Венеру;
        
Иль, крепко в руки ухватя
        
Свое любезное дитя,
        
Кричала громко пред народом
        
И всем своим клялася родом,
        
Доколь она жива,
        
Не ставить ни во что Оракула слова,
        
И что ни для какого чуда
        
Не пустит дочери оттуда.
        
Хотя ж кричала то во всю гортанну мочь,
        
Однако вопреки Амур, судьбы и боги,
        
Оракул и жрецы, родня, отец и дочь
        
Велели сухари готовить для дороги.
       
       
        
Во время оных лет
        
Оракул в Греции столь много почитался,
        
Что каждый исполнять слова его старался
        
И сам искал себе преднареченных бед,
        
Дабы сбывалось то неложно,
        
Что только предсказать возможно.
        
Царевна оставляет град;
        
В дорогу сказан был наряд.
        
Куда? От всех то было тайно.
        
Царевна наконец умом
        
Решила неизвестность в том,
        
Как все дела свои судом
        
Она решила обычайно,
        
Сказала всей своей родне,
        
Чтоб только в путь ее прилично снарядили
        
И в колесницу посадили,
        
Пустя по воле лошадей,
        
Без кучера и без вожжей:
        
«Судьба, — сказала, — будет править,
        
Судьба покажет верный след
        
К жилищу радостей иль бед,
        
Где должно вам меня оставить»
        
По таковым ее словам
        
Не долго были сборы там.
        
Готова колесница,
        
Готова царска дочь, и вместе с ней царица,
        
Котора Душеньку не могши удержать,
        
Желает провожать.
        
Трону́лись лошади, не ждав себе уряда:
        
Везут ее без поводов,
        
Везут с двора, везут из града
        
И, наконец, везут из крайних городов.
        
В сей путь, короткий или дальний,
        
Устроен был царем порядок погребальный.
        
Шестнадцать человек несли вокруг свечи
        
При самом свете дня, подобно как в ночи;
        
Шестнадцать человек с печальною музы́кой,
        
Унывный пели стих в протяжности великой;
        
Шестнадцать человек, немного тех позадь,
        
Несли хрустальную кровать,
        
В которой Душенька любила почивать;
        
Шестнадцать человек, поклавши на подушки,
        
Несли царевины тамбуры[8] и коклюшки,
        
Которы клала там сама царица-мать,
        
Дорожный туалет, гребенки и булавки
        
И всякие к тому потребные прибавки.
        
Потом в параде шел жрецов усастых полк,
        
Стихи Оракула неся перед собою.
        
Тут всяк из них давал стихам различный толк,
        
И всяк желал притом скорей дойти к покою.
        
За ними шел сигклит[9] и всяк высокий чин;
        
Впоследок ехала печальна колесница,
        
В которой с дочерью сидела мать-царица.
        
У ног ее стоял серебряный кувшин;
        
То был плачевный урн, какой старинны греки
        
Давали в дар, когда прощались с кем навеки.
       
       
        
Отец со ближними у колесницы шел,
        
Богов прося о всяком благе,
        
И, предая судьбам расправу царских дел,
        
Свободно на пути вздыхал при каждом шаге.
        
Взирая на царя, от всех сторон народ
        
Толпился близко колесницы,
        
И каждый до своей границы
        
С царевной шел в поход.
        
Иные хлипали, другие громко выли,
        
Не ведая, куда везут и дочь и мать;
        
Другие же по виду мнили,
        
Что Душеньку везут живую погребать.
        
Иные по пути сорили
        
Пред нею ветви и цветы,
        
Другие тут же гимны пели,
        
Прилично славя красоты,
        
Какие в первый раз узрели;
        
Другие ж божеством
        
Царевну называли
        
И, возратяся в дом,
        
За диво возвещали.
        
Вотще жрецы кричали,
        
Что та царевне честь
        
Прогневает Венеру,
        
И, следуя манеру,
        
Толчком, и как ни есть,
        
Хотели прочь отвесть
        
Народ от сей напасти;
        
Но все противу власти,
        
Забыв Венеры вред
        
И всю возможность бед,
        
Толпами шли насильно
        
За Душенькою вслед
        
Усердно и умильно.
       
       
        
Уже, чрез несколько недель,
        
Проехали они за тридевять земель,
        
Но ни единого пригорка не видали,
        
И кои более устали,
        
Со всякой бранью возроптали,
        
Что шли куда не знали.
        
Впоследок, едучи путем и вдоль и вкруг,
        
К одной горе они лишь только подступили,
        
Тут сами лошади остановились вдруг
        
И далее не шли, сколь много их не били.
        
Тут все судеб тогда призна́ки находили;
        
Призна́ки те жрецы согласно подтвердили,
        
И все сказали вдруг, что должно точно там,
        
На высоте горы, Оракуловым словом,
        
Оставить Душеньку у неба под покровом.
        
Вручают все ее хранителям-богам,
        
Ведут на высоту по камням и пескам,
        
Где знака нет дороги,
        
Едва подъемля вверх свои усталые ноги,
        
Чрез камни, чрез бугры и чрез глубоки рвы,
        
Где нет ни лесу, ни травы,
        
Где алчные рыкают львы.
        
И хоть жрецы людей к отваге
        
Увещевали в сих местах,
        
Но все, при каждом шаге,
        
Встречали новый страх:
        
Ужасные пещеры,
        
И к верху крутизны,
        
И к бездне глубины,
        
Без вида и без меры.
        
Иным являлись там мегеры,
        
Иным летучи дромадеры,
        
Иным драконы и церберы,
        
Которы ревами, на разные манеры,
        
Глушили слух,
        
Мутили дух.
        
Таков был путь, куда царевна торопилась,
        
Куда вся свита вслед за ней, кряхтя, толпилась.
        
Осталась позади одна царица-мать,
        
Не могши далее полугоры шагать,
        
И с Душенькой навек поплакав там, простилась.
        
При трудностях тогда царевнина кровать
        
В руках несущих сокрушилась,
        
И многие от страха тут,
        
Имея многий труд,
        
Немало шапок пороняли,
        
Которы наподхват драконы пожирали.
        
Иные по кустам одежды изодрали
        
И, наготы имея вид,
        
Едва могли прикрыть от глаз сторонних стыд.
        
Осталось наконец лишь несколько булавок
        
И несколько стихов Оракула для справок.
        
Но можно ль описать пером
        
Царя тогда с его двором,
        
Когда на верх горы с царевной все явились?
        
Читатель сам себе представит то умом.
        
Я только лишь скажу, что с нею все простились;
        
И напоследок царь, согнутый скорбью в крюк,
        
Насильно вырван был у дочери из рук.
        
Тогда и дневное светило,
        
Смотря на горесть сих разлук,
        
Казалось, будто сократило
        
Обыкновенный в мире круг
        
И в воды спрятаться спешило.
        
Тогда и ночь,
        
Одну увидев царску дочь,
        
Покрылась черным покрывалом
        
И томнейшим лучом едва светящих звезд
        
Открыла в мрачности весь ужас оных мест.
        
Тогда и царь скорей предпринял свой отъезд,
        
Не ведая конца за толь слепым началом.
       
      
     
     
      
       
Книга вторая
      
      
       
        
Но где возьму черты
        
Представить страх, какой являла вся природа,
        
Увидев Душеньку в пространстве темноты,
        
Оставшу без отца, без матери, без рода,
        
И, словом, вовсе без людей,
        
Между драконов и зверей?
        
Тут все что царска дочь от нянюшек слыхала
        
И что в чудеснейших историях читала,
        
Представилось ее смущенному уму.
        
Страшилища духов, волшебные призра́ки
        
Различных там смертей являли ей призна́ки
        
И мрачной ночи сей усугубляли тьму.
        
Но Душенька едва уста свои открыла
        
Промолвить жалобу, не высказав кому,
        
Как вдруг чудесна сила
        
На крылех ветренних взнесла ее над мир.
        
Невидимый Зефир,
        
Ее во оный час счастливый похититель,
        
И спутник и хранитель,
        
Неслыханну дотоль увидев красоту,
        
Запомнил Душеньку уведомить сначала,
        
Что к ней щедротна власть тогда повелевала
        
Ее с почтением восхитить в высоту;
        
И, мысли устремив к особенному диву,
        
Взвевал лишь только ей покровы на лету.
        
Увидя ж Душеньку от страха еле живу,
        
Оставил свой восторг и страх ее пресек,
        
Сказав ей с тихостью, преличною Зефиру,
        
Что он несет ее к блаженнейшему миру —
        
К супругу, коего Оракул ей прорек;
        
Что сей супруг давно вздыхает без супруги;
        
Что к ней полки духов
        
Назначены в услуги,
        
И что он сам упасть к ногам ее готов,
        
И множество к тому прибавил лестных слов.
        
Амуры, кои тут царевну окружали,
        
И уст улыбками и радостьми очес
        
Отвсюду те слова согласно подтверждали.
        
Не в долгом времени Зефир ее вознес
        
К незнаемому ей селению небес,
        
Поставил средь двора, и вдруг оттоль исчез.
        
Какая Душеньке явилась тьма чудес!
        
Сквозь рощу миртовых и пальмовых древес
        
Великолепные представились чертоги,
        
Блестящие среди бесчисленных огней,
        
И всюду розами усыпаны дороги;
        
Но розы бледный вид являют перед ней
        
И с неким чувствием ее лобзают ноги.
        
Порфирные врата, с лица и со сторон,
        
Сафирные столпы, из яхонта балкон,
        
Златые купола и стены изумрудны
        
Простому смертному должны казаться чудны:
        
Единым лишь богам сии дела не трудны.
        
Таков открылся путь — читатель, примечай —
        
Для Душеньки, когда из мрачнейшей пустыни
        
Она, во образе летящей вверх богини,
        
Нечаянно взнеслась в прекрасный некий рай.
        
В надежде на богов, бодряся их призна́ком,
        
Едва она ступила раз,
        
Бегут на встречу к ней тотчас
        
Из дому сорок нимф в наряде одинаком;
        
Они старалися приход ее стеречь;
        
И старшая из них, с пренизким ей поклоном,
        
От имени подруг почтительнейшим тоном
        
Сказала должную приветственную речь.
        
Лесные жители своим огромным хором
        
Потом пропели раза два,
        
Какие слышали похвальны ей слова,
        
И к ней служить летят амуры всем собором.
        
Царевна ласкова, на каждую ей честь,
        
Ответствовала всем то знаком, то словами.
        
Зефиры, в тесноте толкаясь головами,
        
Хотели в дом ее привесть или принесть;
        
Но Душенька им тут велела быть в покое
        
И к дому шла сама среди различных слуг,
        
И смехов и утех, летающих вокруг.
        
Читатель так видал стремливость в пчельном рое,
        
Когда юничный род[10], оставя старых пчел,
        
Кружится, резвится, журчит и вдаль летает,
        
Но за царицею, котору почитает,
        
Смиряяся, летит на новый свой удел.
       
       
        
Царевна посреди сих почестей отменных
        
Не знала, дух ли был иль просто человек
        
Обещанный супруг, властитель мест блаженных,
        
Которого пред сим Зефир в словах смятенных
        
Отчасти предвестил, но прямо не нарек.
        
Вступая в дом, она супруга зреть желала
        
И много раз о нем служащих вопрошала;
        
Но вся сия толпа, котора с нею шла
        
Или вокруг летала,
        
Уведомить ее подробней не могла,
        
И Душенька о том в незнании была.
        
Меж тем прошла она крыльцовые ступени
        
И введена была в пространнейшие сени,
        
Отколь во все края, сквозь множество дверей,
        
Открылся перед ней
        
Прекрасный вид аллей,
        
И рощей, и полей;
        
И более потом высокие балконы
        
Открыли царство там и Флоры и Помоны,
        
Каскады и пруды,
        
И чудные сады.
        
Оттуда сорок нимф вели ее в чертоги,
        
Какие созидать удобны только боги,
        
И тамо Душеньку, в прохладе от дороги,
        
В готовую для ней купальню привели.
        
Амуры ей росы чистейшей принесли,
        
Котору, вместо вод, повсюду собирали.
        
Зефиры воздух там дыханьем согревали,
        
Из разных аромат вздували пузыри
        
И благовонные устраивали мыла,
        
Какими моются восточные цари
        
И коих ведома бодрительная сила.
        
Царевна в оный час, хотя и со стыдом,
        
Со спором и трудом,
        
Как водиться при том,
        
Взирая на обновы,
        
Какие были там на выбор ей готовы,
        
Дозволила сложить с красот свои покровы.
        
Полки различных слуг, пред тем отдав поклон,
        
Без вздохов не могли оттуда выйти вон,
        
И даже за дверьми, не быв тогда в услуге,
        
Охотно след ее лобзали на досуге.
        
Зефиры лишь одни, имея вход везде,
        
Зефиры хищные, затем что ростом мелки,
        
У окон и дверей нашли малейши щелки,
        
Прокрались между нимф и спрятались в воде,
        
Где Душенька купалась.
        
Она пред ними там во всей красе являлась,
        
Иль паче — им касалась;
        
Но Душенька о том никак не догадалась.
       
       
        
Зефиры! коих я пресчастливыми чту,
        
Вы, кои видели царевны красоту;
        
Зефиры! вы меня как должно научите
        
Сказать читателям, иль сами вы скажите
        
И части, и черты,
        
И все приятности царевнины подробно,
        
Которых мне пером представить неудобно;
        
Вы видели тогда не сон и не мечты…
        
Но здесь молчите вы… молчанье разумею.
        
К изображению божественных даров
        
Потребен вам и мне особый дар богов;
        
Я здесь красот ее описывать не смею.
       
      
      
      
       
Душенька перед зеркалом.
       
Гравюра Ф. Толстого. 1821 г.