1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Папа посмотрел на меня. Потом сказал тихо:
    
— Я больше не хочу про это слышать, ясно?
    
А потом он пошел на кухню, и за ним захлопнулась дверь. Я долго смотрела на эту дверь. Потом поднялась наверх, села на пол у себя в комнате и стала смотреть на Красу Земель.
    
И хотя мне вообще-то было грустно оттого, что папа мне не поверил, через некоторое время я стала радоваться, что сказала ему так мало, потому что лучше подождать, пока у меня появятся другие доказательства и пока я сама проверю, не был ли этот снег простым совпадением.
    
— А вот там посмотрим, — сказала я, ни к кому не обращаясь.
    
«Да уж посмотрим», — отозвался никто.
   
   
    
     
Почему видеть — значит верить
    
    
Вообще-то люди почти ни во что не верят. Они не верят политикам, не верят рекламе, не верят в то, что написано на упаковке продуктов в кооперативном магазине. В Бога большинство из них тоже не верит. Папа говорит — это потому, что наука очень многому нашла объяснение и все теперь считают, что надо сначала понять, что и почему, а уж потом в это верить, но мне кажется, дело не в этом.
    
Мне кажется, люди не верят, потому что боятся. Вдруг поверишь — а оно окажется не так, и потом от этого будет больно. Например, я однажды подумала, что смогу обогнуть всю комнату вдоль стенки, не ступая на пол, и когда упала, мне было очень больно. В важных вещах — например, любит ли тебя кто-то или чем то или это закончится — никогда не бывает ясности, поэтому в них мы пытаемся верить, а в тех вещах, где вроде бы все ясно, вроде гравитации и магнитного поля и того, что женщины отличаются от мужчин, можно хоть жизнь ставить на кон, хотя никто и не просит.
    
Помню, я перепугалась, когда папа сказал, что в Господа нельзя веровать слепо, потому что кому-то свидетельств Его существования слишком много (апостол Павел называет это «ревность по Боге»), а кому-то слишком мало (Ричард Докинс, ученый, с которым братья очень любят спорить, говорит, что это «мракобесный бред»). Я перепугалась, что слишком много надумала от себя. Но вера — это не только свидетельства, и вот почему.
    
По поводу одного и того же свидетельства разные люди приходят к совершенно разным выводам. Мистер Уильямс, директор нашей школы, сказал, что я «удивительно развитая», — именно поэтому я на год младше всех остальных в нашем классе, а мистер Дэвис говорит, что ни у кого из учеников не видел в возрасте десяти лет такого владения языком. А вот Нил Льюис называет меня «недоразвитой». Мистер Дэвис рассказывал про ископаемых и в конце сказал: «Так эволюционировала живая природа», а папа говорит: «Мутанты никогда не выживают». Мистер Дэвис считает, что религия — это мираж. На последнем родительском собрании у них с папой был настоящий спор. Мистер Дэвис сказал, что мне необходимо усвоить факты о происхождении мира, а папа ответил, это, мол, только мистер Дэвис думает, что все было именно так.
    
Миражи существуют и в пространстве, дуги, круги и перекрестья, отражения галактик, существовавших миллиарды лет назад, они рассказывают нам о прошлом, и папа говорит, что ученые хотят постичь истину не меньше, чем верующие; говорит, что наука движется вперед скачками. Не так-то много нашлось ископаемых, подтверждающих существование эволюции, но ученые заранее решили, что история о творении нравится им еще меньше, поэтому наделали фальшивых ископаемых и всё запутали. А ведь, казалось бы, ученым так не положено. При этом многие научные скачки основаны на вере, потому что в науке все время приходится гадать и долго ждать подтверждения, и самые великие открытия были сделаны именно так — например, открытия Альберта Эйнштейна. Папа говорит, совершать скачки не дано только одним людям: агностикам.
    
Ученые говорят, что чудес не бывает, потому что не бывает чудесного, но тут у них что-то не вяжется, потому что сами-то они верят во многие чудеса — например, что Вселенная образовалась из ничего, а с точки зрения математической вероятности это немыслимо. Много лет назад люди считали, что солнечное затмение свидетельствует о том, что Бог на них разгневался, но теперь мы больше не считаем это за чудо, поскольку понимаем, что это на самом деле, то же самое с радиоактивностью, самолетами и микробами, а вот пчелы по-прежнему считаются чудом, потому что мы не понимаем, как они могут летать. Но когда-нибудь этому найдут объяснение и это перестанет быть чудом.
    
Если подумать, так очень многое можно посчитать чудесами — например, вот я ткну зубной щеткой точно в ту же самую точку рта, что и несколько секунд назад, или вот за ужином сок из моего помидора брызнет папе точно по носу, или вот еще то, что я — это я, а не кто-то другой из многих миллионов. Только вероятности всего этого очень малы, да и пчела никакое не чудо, просто удивительная вещь, потому что чудеса должны быть кем-то сотворены.
    
Свидетельства — не главное для веры, и наличие объяснения — тоже не главное. Даже если мы чего-то не можем объяснить — например, если увидели призрака или неожиданно исцелились от болезни, — те, с кем это случилось, в это верят, хотя прежде, может быть, всю жизнь твердили, что это вздор. А значит, если люди говорят «это невозможно», скорее всего, это просто значит, что с ними такого пока не случилось.
    
Конечно, может быть, они все равно захотят все это объяснить и станут искать рациональное обоснование. Но это значит делать то же, что и папа, а это бессмысленно. Ведь суть-то в том, что чудеса можно увидеть, только если перестать думать, а происходят они потому, что кто-то их творит, и потому, что у кого-то где-то есть вера.
   
   
    
     
Испытание
    
    
Когда я проснулась во вторник, небо было чистым и пустым, в окнах подмигивало солнце. Сугробы у дверей и на обочинах начали проседать. Я сказала:
    
— Ну, сейчас проверим.
    
Вытащила из сундучка все необходимое. Свернула небо Красы Земель и повесила на его место марлю. Отцепила облака и повесила на их место грозовые тучи из сетки для картофеля и пенопластовых шариков. Сняла хлопковую ткань и разбросала вату по домам и шпилям, по железным дорогам, горам и виадукам.
    
«Холоднее!» — прозвучал голос, и мне опять показалось, что в меня пролился свет.
    
Я убрала крошечных человечков в дома. Закутала их в куртки и одеяла. Дала им в руки чашки с какао. Зажгла керосиновые лампы. Брызнула изморозью на окна и покрыла дороги льдом из пищевой пленки.
    
«Холоднее!» — приказал голос.
    
Я оторвала от маяка бумажный луч прожектора и разбросала по волнам пенопластовые льдины. Наклеила сосульки на мачты кораблей, включила вентилятор, и в лицо морякам полетел колючий бумажный град. Снеговики расчихались. Белые медведи задрожали от холода. Пингвины начали приплясывать, чтобы согреться.
    
И тогда я сказала, как в прошлый раз:
    
— Снег.
    
И я увидела город, и сталелитейный завод, и гору заваленными снегом, высокими сугробами, сугробами такой вышины, каких еще не видели и не увидят.
    
Я сказала:
    
— А теперь нужно подождать.
    
Я ждала весь завтрак. Ждала за обедом. Ждала, пока мы с папой затаскивали в дом оставшиеся дрова, чтобы они просохли в поленнице, и пока мы осмысляли то, что Иисус умер во спасение человечества. Я ждала, пока мы вечером сидели у камина и папа слушал, как Найджел Огден[1] играет на органе. Я ждала всю ночь — вставала, смотрела на звезды, на пустую белую луну. Утром я подбежала к окну, но солнце сияло так ярко, что заболели глаза, а с крыши размеренно капали капли.
    
Меня затошнило, я села на кровать. И сказала:
    
— Что я сделала не так? — А потом сказала: — Наверное, нужно подождать подольше.
    
    
Утром мы пошли проповедовать. Папа сказал — время самое подходящее. Он имел в виду, что люди сидят по домам. Самое для нас непростое — сделать так, чтобы нас выслушали, потому что хотя мы и пытаемся всех спасти, все равно от нас бегают. Не открывают дверь, придумывают всякие глупости («У меня только что умерла бабушка», «У меня боевое ранение, я не могу долго стоять», «Я тороплюсь в церковь»), сердятся (кричат, спускают собак, грозят вызвать полицию), сбегают (это уж самое последнее средство, но бывает и такое; однажды один дяденька, увидев нас у дверей, пустился наутек и даже бросил мешок с продуктами). Папа называет это Тактикой Уклонения. Только у нас есть своя тактика, которая включает в себя наводящие вопросы, превращение Отказов от Общения в Поводы для Общения. А еще помогает постучать в одну и ту же дверь два раза за утро (хотя однажды, когда мы это проделали, папе на голову вылили ведро воды, так что это, получается, не слишком надежная тактика).
    
Мы встретились с остальными на углу Кинг-стрит. По обеим сторонам дороги лежали невысокие сугробы. Там уже были Элси и Мэй, Альф и Джози, Стэн, Маргарет и Гордон. На Джози были меховая шляпа, плащ и вязаный комбинезон до лодыжек. Она сказала:
    
— А я тебя искала в воскресенье. У меня для тебя что-то есть.
    
Я попыталась спрятаться за папу.
    
— Мы, наверное, разминулись, — сказала я.
    
— А ничего себе снег, да? — сказал дядя Стэн. — Этакого еще никогда не было.
    
— Скоро грядет Великая Скорбь! — сказал Альф.
    
Элси сказала:
    
— Моим суставам это не по вкусу.
    
И протянула мне карамельку.
    
— Моим отмороженным пальцам тоже, — сказала Мэй.
    
И протянула мне ириску.
    
— Что же, — сказал папа, — в любом случае, все мы проявили силу духа.
    
Дядя Стэн помолился, и мы пошли проповедовать. Элси работала с Маргарет, Стэн — с Гордоном, Джози — с Мэй, Альф — один, а я — с папой. Было холодно. Тротуар звенел под каблуками. Папа здоровался с прохожими. Некоторые кивали. Другие говорили «здрасьте». Большинство втягивали голову в плечи и шли дальше. Несмотря на подходящее время, почти никто нам не открывал. Иногда шевелилась занавеска. Иногда выходил кто-нибудь из малышни и объявлял: «Никого нет дома», и после этого всегда раздавался смех.
    
Небо было невероятно синим. Меня эта синева тревожила. «Может, все еще и случится, — говорила я себе. — Может, снег еще пойдет». Но через два часа, когда мы опять встретились на углу, небо было все таким же синим.
    
— Сегодня как-то не очень удачно, — сказал дядя Стэн; я была с ним совершенно согласна.
    
Мы с папой попрощались с остальными и пошли совершать Повторные Визиты. Во время Повторных Визитов мы всегда заходим к одним и тем же людям; они от нас не прячутся. Миссис Браунинг сидела довольная как слон, вся в бигудях, и пригласила нас выпить чаю с заварными пирожными. Тарелки были жирные, к ним пристала собачья шерсть, а чашки изнутри были коричневые. Обычно я не могу себя заставить пить ее чай, он чуть тепленький и со сгущенным молоком, но сегодня я проглотила его, не раздумывая. А потом папа попросил меня почитать Писание, и миссис Браунинг сказала: «Вот ведь какая умница! Небось ждет не дождется, когда снова откроют школу».
    
Папа приподнял брови:
    
— Я в этом не уверен.
    
После миссис Браунинг мы пошли к Джо и его псу Ватсону. Джо, как всегда, стоял, прислонившись к крыльцу. Он столько там простоял, что на стене образовалось пятно. Ватсон елозил задом по ступенькам.
    
Папа сказал:
    
— Уже совсем скоро, Джо.
    
А Джо сказал:
    
— Вот как увижу, так и поверю.
    
Папа сказал:
    
— Надо поверить заранее, а то не увидишь.
    
Джо засмеялся, в груди у него затарахтела цепь. Мы оставили ему несколько журналов, а потом папа сказал — нужно возвращаться, а то печка погаснет.
    
Пока мы шли по улице, я смотрела, как подо мной двигаются ноги: раз-два. В канаве лежала палочка от леденца. Обычно я из них делаю садовые изгороди, но на сей раз я просто через нее перешагнула. «Я никогда ничего больше не буду сотворять, — сказала я себе. — Было бы гораздо лучше, если бы я не сотворяла никакого снега, все равно он оказался „просто совпадением"». И вдруг возвращаться обратно к тому, как оно было раньше, показалось мне так ужасно, что и не представишь.
    
Мы поднимались в гору по следам от автомобильных колес, солнце просвечивало сквозь ели длинными отлогими полосами, которые застревали и переламывались в ветвях. Папа шагал широко. Подтаявший снег брызгал из-под его сапог фонтанчиками. Я слушала хруст подошв, шлепанье овчины, хлопки заплечного мешка с Библией по моей спине, и мне хотелось, чтобы все это кончилось.
    
Папа сказал:
    
— Шагай! Что ты там застряла?
    
— Я не застряла, — сказала я. — Просто ноги устали.
    
— Ну так пошевелись, быстрее будем дома.
    
Гора, похоже, стала выше, чем раньше. Мы дошли до поворота дороги, дальше она снова пошла вверх. Дошли еще до одного, а она пошла еще выше. И чем выше мы взбирались, тем белее становилось вокруг. Белизна забиралась в одежду. Проникала сквозь швы, сквозь петли, сквозь пряжу колготок. Я закрыла глаза, но белизна пролезала сквозь веки и рисовала под ними узоры.
    
Мы взобрались на самый верх. Папа зашагал дальше, а я остановилась. Слушала его удаляющиеся шаги, и в какой-то момент подумала — пусть совсем стихнут, мне все равно. Закрыла глаза руками и осталась стоять неподвижно, и слышала одну только пустоту вокруг, и целую вечность вообще ни о чем не думала. А потом налетел порыв холодного ветра, и я открыла глаза.
    
Небо уже не было ярким. Оно стало плотным, и оно клубилось. Что-то мелькало перед глазами. Что-то опускалось на пальто, на нос, на щеки, дотрагивалось до меня и исчезало, снова и снова. Я стояла неподвижно, и где-то внутри будто щелкнул и закрылся замок.
    
На глаза навернулись слезы, но не от холода. А потом я помчалась вниз по крутому склону, я бежала и кричала:
    
— Подожди меня!
    
Пролетела мимо папы, развернулась, поскальзываясь, смеясь, чуть не падая.
    
— Снег пошел! — заорала я.
    
— Да уж я заметил.
    
— Разве не здорово?
    
— Вот уж некстати.
    
Я снова бросилась бежать, моргая, раскидывая руки, точно птица. Папа сказал:
    
— Смотри не упади!
    
А я побежала еще быстрее — показать, что не упаду.
   
   
    
     
Снежинки и горчичные зернышки
    
    
Чудеса не обязательно должны быть великими событиями, и происходить они могут в самых неожиданных местах. Иногда чудеса бывают такими крошечными, что люди их просто не замечают. Бывают застенчивые чудеса. Они трутся о рукав, пристраиваются на ресницы. Ждут, когда вы их заметите, а потом тают. Очень многие вещи поначалу — совсем крошечные. Поначалу лучше такими и быть, потому что тогда вас никто не видит. Вы просто такая букашка, которая ползет себе по своим делам. А потом вы вырастаете.
    
Высоко в небесах рождаются снежинки. Они летят на землю, и они такие легкие, что летят косо. Но каждая снежинка находит своих сестричек, они цепляются друг за друга. Как сцепится много, получается ком и катится. Если постарается, он может докатиться до забора, столба, дерева, человека, дома.
    
Горчичное зернышко — самое крошечное зернышко на свете, но из него может вырасти дерево, в кроне которого станут петь райские птицы. Из песчинки рождается жемчужина, а молитвы начинаются с очень малого или вообще из ничего, потому что если чего-то достаточно, оно станет расти, а если более чем достаточно, из него может возникнуть целая великая вещь, которая была там с самого начала, только в самом зачатке.
    
Что важнее, молитвы или частицы? Как мельчайшие вещи становятся величайшими, а вещи, которые можно было предотвратить, непредотвратимыми, а то, что ты считал сущей ерундой, становится самым что ни на есть насущным? Может, потому, что самые чудесные чудеса происходят с самыми простыми вещами, чем они проще, тем лучше. Может, потому, что чудеса всегда случаются вопреки всему. Чем более вопреки, тем чудеснее чудо.
   
   
    
     
Скептик
    
    
Днем небо потемнело от тяжелых снеговых туч. А снег все падал по спирали, придумывая, куда бы лечь. Я сидела и смотрела. Смотрела бы хоть всю жизнь. Ужинать не стала.
    
Ладони сделались горячими, или все другие вещи сделались холодными, а кожу покалывало. Папа спросил, нет ли у меня температуры; я ответила, что чувствую себя лучше некуда.
    
На следующее утро снег все продолжал падать. Сугробы выросли до подоконников, машины превратились в белые холмики, изо рта шел пар, а половицы поскрипывали от мороза.
    
Когда я спустилась вниз, папа растирал руки у печки. Сказал, что пришлось прокапывать туннель, чтобы выйти через заднюю дверь.
    
Я решила — пора рассказать ему, что происходит. Набрала побольше воздуху.
    
— Помнишь, я спрашивала про чудеса?
    
Он с грохотом захлопнул печную дверцу и сказал:
    
— Только не сейчас, Джудит. Мне нужно напилить дров и проверить, как там миссис Пью. Собственно, это за меня можешь сделать ты.
    
— Но мне нужно тебе кое-что сказать! — не отставала я. — Это очень важно!
    
— Потом, — сказал папа и допил остатки чая.
    
Я уставилась на него:
    
— Мне что, правда идти к миссис Пью?
    
— Ты бы мне этим очень помогла.
    
— А если я не вернусь?
    
— Не пори чушь, Джудит. Миссис Пью — человек как человек.
    
— У нее голова трясется.
    
— У тебя бы тоже тряслась, будь у тебя болезнь Паркинсона.
    
    
Я стала пробираться к калитке — в резиновые сапоги набился снег. Когда я добралась до соседнего дома, где жила миссис Пью, ноги уже промокли. Звонила довольно долго. Переминалась с ноги на ногу. Малышня с нашей улицы говорит, что миссис Пью приглашает к себе детишек и они исчезают без следа — вот как, например, Кенни Эванс. Правда, другие говорят, что он уехал жить к отцу. Я оглядела улицу из конца в конец — найдутся ли свидетели, если миссис Пью что со мной учинит.
    
Услышала, как лязгнула щеколда. Дверь приоткрылась, густо запахло старьем — старыми шляпами и перчатками из комиссионок. Потом показалось черное платье с высоким воротом и белое лицо с красными губами, подведенными бровями и черными завитушками, которые дрожали и жирно поблескивали. На меня уставились паучьи глаза. Вокруг рта были морщинки, туда набилась красная помада. Казалось, рот испачкан в крови.
    
— Да? — сказала миссис Пью голосом треснувшей фарфоровой чашки.
    
Я сглотнула слюну и сказала:
    
— Здравствуйте, миссис Пью. Папа послал меня спросить, не нужно ли вам чего.
    
Она включила слуховой аппарат и нагнулась пониже, а я шагнула назад и сказала:
    
— Папа спрашивает: вам ничего не нужно?
    
Я уже собиралась повторить в третий раз, но тут она качнула головой, ухватила меня за рукав и втащила в прихожую. Я развернулась, и тут дверь захлопнулась. Сердце заколотилось вовсю.
    
За открытой дверью орал телевизор. Женщина стояла на шоссе перед грузовиком и говорила:
    
— Вчерашнее дуновение арктического воздуха принесло снег во многие районы страны уже второй раз за неделю. Мы впервые ощутили дыхание зимы два дня назад, когда на фоне теплой октябрьской погоды вдруг выпало пятнадцать сантиметров снега. Погодная аномалия вызвала проблемы на дорогах и на море. Вчера под Плимутом с перевернувшейся яхты были спасены четверо моряков, в том числе пятнадцатилетний подросток. В обоих случаях снегопад стал для синоптиков неожиданностью…
    
Миссис Пью отключила звук, вернулась ко мне и сказала:
    
— Так, и что там? Говори, девочка!
    
— Папа спрашивает: ВАМ НИЧЕГО НЕ НУЖНО?
    
— А! — сказала она. — Только кричать-то зачем? Очень любезно с его стороны. Скажи ему, пожалуйста, что у меня все в порядке: запасов в кладовке хватит на прокорм целой армии.
    
— Хорошо, — сказала я и повернулась к двери.
    
— Подождите-ка, барышня! Ты не видела Оскара?
    
— Что?
    
— Ты не видела Оскара?
    
— Нет.
    
— Вчера вечером он не пришел на кормежку, — сказала миссис Пью. — На него это не похоже. Обычно-то дождик только капнул — и его силком из дому не выставишь. Прячется где-нибудь и сидит. Если вдруг увидишь его — скажи мне, ладно?
    
Я пошла к калитке, ноги дрожали. Обернулась, чтобы попрощаться, и застыла. Миссис Пью пыталась утереть платком глаза, но голова у нее тряслась так, что ничего не выходило. Она сказала:
    
— Всё не идет из головы: а вдруг с ним что-то стряслось?
    
Я посмотрела под ноги. Сказала:
    
— Мне пора.
    
Папа стоял на заборе возле пристройки и счищал с нее снег.
    
— У миссис Пью хватит запасов на прокорм целой армии, — заорала я, — но у нее Оскар пропал! Можно с тобой поговорить?
    
— Ты что, не видишь, что я занят?
    
— Вижу.
    
— Потом!
    
    
Но когда он расчистил крышу, он начал разгребать снег, а потом колоть дрова, а потом читать газету, одновременно слушая прогноз погоды и варя ужин. Я играла в саду. Я слепила из снега кота, человека и собаку, а потом день почти закончился. За ужином папа был занят одним — он ел, и тогда я отложила вилку и нож и сказала:
    
— Папа, мне нужно тебе кое-что сказать. — Подождала ответа, но не дождалась и продолжила: — В воскресенье я сотворила снег в Красе Земель.
    
Я сказала:
    
— Я хотела, чтобы пошел снег.
    
Папа двигал челюстями. Я видела, как ходят мускулы. Видимо, притворялся, что ему все равно.
    
Я сказала:
    
— Папа, я сотворила снег в Красе Земель, и потом пошел настоящий снег. Это было чудо! И оно случилось дважды, как я и хотела. Только пока никому не говори, потому что они могут напугаться, я сама-то только что об этом узнала.
    
Папа посмотрел на меня — кажется, он никогда еще не смотрел на меня так долго. А потом он засмеялся. Смеялся и смеялся. А отсмеявшись, сказал:
    
— Ну ты даешь. Так вот, значит, к чему все эти разговоры про чудеса?
    
— Да, — сказала я, надеясь, что смеется он, потому что очень удивился. — Я все хотела тебе сказать. А потом я сотворила второе чудо, ну, чтобы испытать, — и все получилось! Хотя ты сказал, что снега не будет. Потому что я верю!
    
Папа сказал:
    
— Потому что ты слишком много торчишь у себя в комнате.
    
Потом он вздохнул.
    
— Джудит, чего бы ты там ни напридумывала про свой вымышленный мир, к реальному он не имеет никакого отношения — ты вечно что-то изобретаешь. Это просто совпадение.
    
— Вот и нет! — сказала я, и мне сделалось как-то странно, будто у меня поднялась температура. — Без меня ничего бы не случилось.
    
Папа сказал:
    
— Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?
    
— Да, — ответила я. Но голова начала наполняться, как в тот день, когда я сотворила снег, будто в нее набили слишком много всякого.
    
Папа сказал:
    
— Джудит, десятилетние девочки не творят чудес.
    
Я сказала:
    
— Откуда ты знаешь, ты ведь не десятилетняя девочка.
    
Папа закрыл глаза, придавив веки большим и указательным пальцем. А потом открыл снова и сказал, что хватит с него этого дурацкого разговора. Забрал у меня тарелку, хотя я еще не доела, поставил поверх своей и пошел к раковине, пустил воду и начал мыть посуду.
    
Я встала. Попыталась говорить спокойно.
    
— Знаю, в это трудно поверить, — сказала я, — но это случилось не один раз…
    
Он поднял руку:
    
— Не хочу больше этого слышать.
    
— Почему?
    
Папа перестал мыть посуду.
    
— Потому что! Потому что это опасные разговоры, вот почему!
    
— Кому опасные?
    
— Для кого опасные.
    
— Для кого опасные?
    
— Опасно думать, что тебе дана такая сила. Это… самонадеянно… это богохульство. — Он уставился на меня. — Ты что о себе возомнила, а? Это было совпадение, Джудит.
    
Я слышала, что он говорит, но голове стало так жарко, что понять его слов я уже не могла. Я опустила глаза и тихо сказала:
    
— А вот и нет.
    
— Что-что?
    
Я посмотрела на него:
    
— Это не было совпадением.
    
Папа поднял руку и с грохотом захлопнул дверцу буфета. Потом наклонился над раковиной и сказал:
    
— Ты слишком много торчишь у себя в комнате.
    
— У меня дар! — сказала я. — Я сотворила чудо!
    
Тогда папа подошел ко мне и сказал:
    
— Так, прекрати это немедленно, ясно? Нет у тебя никакого дара. Не можешь ты творить чудеса. Поняла?
    
Я слышала наше дыхание и как падали капли из крана. В груди было больно. Папа повторил:
    
— Поняла?
    
Некоторое время было так больно, что я не могла дышать. А потом будто повернули выключатель, мне перестало быть жарко. Боль прошла, стало спокойно и совсем все равно.
    
— Да, — сказала я. И пошла к двери.
    
— Ты куда?
    
— К себе в комнату.
    
— Ну уж нет. Чем меньше ты там будешь торчать, тем лучше. Вытри-ка посуду, а потом я найду тебе еще кой-какие дела.
    
    
Я вытерла посуду и разобрала общинные журналы. Самые старые положила в стопке сверху, самые свежие — снизу. Принесла четыре ведра щепок и два ведра угля, сложила всё рядом с печкой.
    
Папа похвалил меня за то, как ровно я сложила щепки, но это только потому, что ему было стыдно, — ему всегда стыдно, когда он на меня накричит. Я ничего не ответила, потому что не собиралась так просто ему это спускать.
    
Я дождалась девяти часов, потом пожелала ему спокойной ночи, пошла к себе, вытащила свой дневник и записала все это — все, что случилось с воскресенья. Все это были слишком важные вещи, и раз уж нельзя про них говорить, надо их хотя бы записать.
   
   
    
     
Тайна
    
    
У меня есть тайна. Тайна вот какая: папа меня не любит.
    
Я не помню, когда поняла это впервые, но знаю это довольно давно. Он иногда говорит: «Ты хорошо ответила» или «Ты к месту привела эту цитату» или приходит к моей комнате, встает в дверях и спрашивает: «Всё в порядке?» Но звучит это так, будто он читает по бумажке, а потом он мне говорит, что доклад я могла бы сделать и получше, и хотя я часто приглашаю его к себе в комнату, он туда никогда не заходит.
    
Вот почему я знаю, что папа меня не любит:
    
    
1) Он не любит на меня смотреть.
    
2) Он не любит до меня дотрагиваться.
    
3) Он не любит со мной разговаривать.
    
4) Он на меня часто сердится.
    
5) Он из-за меня часто грустит.
    
    
1) Папа смотрит на меня, только если иначе никак, и когда смотрит, глаза у него темнеют. Вообще-то они у него зеленые, а тут делаются темные, потому что он злится. В Библии есть один стих, где говорится, что «слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов и судит помышления и намерения сердечные». Вот это я и чувствую, когда папа на меня смотрит. Как будто ему совсем не нравится то, что он видит.
    
2) Папа до меня не дотрагивается. Мы не целуемся на ночь, не обнимаемся, не держимся за руки, а если мы сидим очень близко и он вдруг это замечает, то прочищает горло и отодвигается или встает. Иногда, когда мы вместе, в воздухе что-то меняется и кажется, что мы вдвоем на всем свете, но только вокруг не куча пустого пространства, как должно было бы быть, а мы будто заперты в малюсенькой комнате и говорить нам не о чем.
    
3) Папа не любит со мной разговаривать. Может, потому, что я задаю много вопросов, например: «А как оно будет в новом мире?» или: «А Бог знает про все, что случится в будущем?» На что папа ответил: «Бог сам решает, что ему знать, а что нет». А я на это сказала: «Тогда он должен знать, что должно случиться, чтобы не хотеть про это знать», а папа сказал: «Все это вообще-то несколько сложнее».
    
Тогда я сказала: «Так Бог допускает плохие вещи, потому что не знает про них заранее или потому что не хочет им помешать?»
    
«Бог допускает плохие вещи, чтобы показать, что люди не в состоянии сами повелевать собой. Если бы Бог предотвращал все плохие вещи, люди не были бы свободны. Они стали бы марионетками».
    
Я сказала: «Ну, наверное. Но если все, что мы делаем, уже заранее где-то записано, мы свободны поступать как нам хочется или нам только так кажется?»
    
Папа сказал: «Нам не постичь промысел Господа, Джудит. Его пути неисповедимы».
    
«Зачем же мы тогда их осмысляем?» — спросила я.
    
Папа поднял брови и закрыл глаза.
    
Я сказала:
    
«Может, слишком много осмыслять вредно?»
    
Папа сказал, что очень может быть.
    
Но обычно я стараюсь говорить с папой поменьше, и он со мной тоже, и это самая главная наша проблема, потому что пока мы молчим, в воздухе так и висят всякие слова, которых мы не сказали. Я вечно пытаюсь их оттуда выхватить, но, как правило, мне не дотянуться.
    
4) Папа часто сердится на меня. Это потому, что существует ряд вещей, которые он считает правильными и которые надлежит делать должным образом, а именно:
    
    
а) говорить (а не бормотать)
    
б) сидеть прямо (а не сгорбившись)
    
в) ходить (а не бегать)
    
г) думать (а не мечтать)
    
д) экономить (а не тратить деньги на пустяки)
    
    
и другой список — еще длиннее — тех вещей, которые он считает неправильными, а именно:
    
    
а) плакать
    
б) играть с едой в тарелке
    
в) оставлять еду на тарелке
    
г) бегать (в том числе прыгать через скакалку в коридоре, что есть также нарушение другого правила, см. е)
    
д) шаркать обувью
    
е) вообще шуметь
    
ж) оставлять двери открытыми
    
з) отвлекаться
    
    
Рано или поздно я все равно делаю одно и забываю сделать другое.
    
Правда, иногда я не понимаю, почему папа на меня сердится. Однажды я спросила, что я сделала не так.
    
Он сказал:
    
— Ты?
    
— Да.
    
— Почему ты спрашиваешь?
    
— У тебя всегда сердитый вид.
    
— У меня?
    
— Да.
    
— Я не сержусь.
    
— А-а.
    
— Если б сердился, ты бы заметила!
    
— А, ну ладно.
    
Он сказал:
    
— Ишь чего!
    
Видно было, что он сердится сильнее, чем до начала разговора.
    
5) Но хуже, гораздо хуже того, что папа на меня сердится, и того, что он не хочет со мной разговаривать, не хочет на меня смотреть и не хочет до меня дотрагиваться, — то, что папа часто грустит.
    
Раньше, когда я была помладше, я иногда спускалась ночью выпить воды и видела свет под кухонной дверью. И я видела сквозь дверное стекло, что папа сидит у стола и ничего не делает, просто сидит. Я стояла у двери и ждала, пока он шевельнется, и если он шевелился, это было как шагнуть в теплую воду. А если он не шевелился, я уходила обратно, и в груди было больно, и я обещала, что буду вести себя лучше, и ждала, когда будет свет.
    
Это было еще в те времена, когда я думала, что, если буду очень стараться, папа меня полюбит, но теперь я больше так не думаю. Потому что то, из-за чего он меня не любит, произошло очень давно, и теперь мне уже этого не изменить, хотя не будь меня, ничего такого бы и не случилось.
   
   
    
     
Глас во тьме
    
    
Закончив писать, я спрятала дневник под отставшую половицу у себя под кроватью. Теперь придется его прятать. Пока папа не опамятуется и не увидит очевидных вещей.
    
Тут я вдруг подумала, а что бы сказал брат Майклс, если бы узнал про все это, и мне очень захотелось сказать ему, что он был совершенно прав, что я могу делать то, что хочу, как он и говорил.
    
Залезла в кровать. В голове все еще было горячо, и вообще мне было как-то странно. Я видела себя в кровати, будто находилась не внутри своего тела, а снаружи. Я один раз упала в обморок, это было похоже. Я думала про папу, про наш спор, думала, как он удивится, когда наконец поймет, что я действительно могу творить чудеса, но только теперь мне казалось, что все это происходит с кем-то другим, что вот лежит на кровати маленькое тельце, а наш дом, улица, городок и вся Вселенная вливаются мне в голову, и в голове на все это хватает места, и при этом в ней делалось все жарче и жарче, и было это так странно, что я просто откинулась на подушку и решила — будь что будет. А потом услышала голос.
    
«Выходит, ты смогла сотворить снег, — сказал голос. — А что ты, интересно, можешь еще?»
    
Что-то пробежало по спине и по волосам, а внутри будто бы что-то растаяло.
    
— Привет? — сказала я, но мне не ответили. Я стала ждать.
    
Потом кто-то вздохнул. Точно.
    
Я села в кровати. Дышала изо всех сил. Подтянула одеяло, глубоко вдохнула.
    
— Кто это? — прошептала я.
    
Снова настала тишина. А потом голос произнес:
    
«Я спросил: что ты можешь еще?»
    
Я вздрогнула.
    
— Кто ты? — спросила я.
    
«Хороший вопрос».
    
Я открыла рот. Потом снова закрыла.
    
— А ты откуда?
    
«Тоже хороший вопрос».
    
Я сказала:
    
— Я хочу знать.
    
«А ты и так знаешь», — сказал голос. Казалось, он совсем рядом.
    
Я покачала головой.
    
— Ты где? — спросила я.
    
«Я повсюду, — сказал голос. — Внутри всего и снаружи тоже. Я был, есть и буду».
    
Тогда сердце стукнуло очень сильно, и я спросила:
    
— Ты — Бог, да?
    
«Ш-ш-ш», — сказал голос.
    
Я сглотнула.
    
— А Ты меня видишь?
    
«Конечно, — сказал Бог. — Я уже довольно давно за тобой наблюдаю. Ты Мне можешь быть очень полезна». Я села.
    
— Ты это о чем?
    
«Ну, — сказал Бог, — у тебя замечательное воображение. Мне кто-нибудь такой и нужен, чтобы стать Моим Орудием».
    
— Твоим Орудием? — повторила я.
    
«Да».
    
— А для чего?
    
«Творить чудеса, все такое».
    
Я закрыла лицо ладонями, а потом отняла их. Я сказала:
    
— Я знала, что мне предначертано что-то важное!
    
«Ш-ш-ш, — сказал Бог. — Не так громко. Не стоит будить твоего папу. — Он помолчал. — Но есть одно условие: твоя вера должна быть нерушима, ты должна быть готова выполнить все, что Я ни скажу, — никаких сомнений, никаких возражений, никаких вопросов, что и зачем».
    
— Ладно, — сказала я. — Договорились.
    
«Правда?»
    
— Правда.
    
«Хорошо! — сказал Бог. — Потом еще поговорим. А сейчас у Меня есть другие дела».
    
— Какие дела?
    
«Ну, на небе сейчас дел невпроворот. Четверо всадников натягивают удила, некоторые ветра совсем распоясались, и саранча так и лезет всем под ноги. Да, и еще нужно вскрыть кое-какие печати. Только ты пока об этом не болтай, ладно?»
    
— А и дальше пользоваться моим даром можно?
    
«Да, — сказал Бог. — Я хочу, чтобы ты к нему попривыкла».
    
— А как Ты думаешь, я могу творить чудеса и с людьми, и с животными?
    
Бог сказал:
    
«Джудит, это всего лишь вопрос веры».
    
— Горчичное зернышко!
    
«Вот именно».
    
— А папе я ничего не скажу.
    
«Вот и правильно».
    
— Но ведь рано или поздно он мне поверит?
    
«Да».
    
— Потому что я буду творить все больше и больше чудес, и рано или поздно он заметит. Он заметит, что я делаю что-то необычное.
    
«Не сомневаюсь», — сказал Бог.
    
А потом Бог ушел куда там Он уходит, а я снова легла и стала думать про две вещи. Во-первых, зря я надеялась, что папа сразу все поймет про чудеса, но волноваться мне не о чем, потому что в конце концов все равно все будет хорошо.
    
Вторая вещь была очень странная. Она состояла в том, что это не могло со мной не произойти, и от этой мысли мне стало так хорошо, как никогда еще не было за всю жизнь. Чудеса только и ждали, чтобы свершиться, и я тоже ждала. И вот ожидание закончилось, все наконец-то начинается.
   
   
    
     
Междугородний звонок
    
    
Папа говорит, что Бог — это голос, который звучит в голове у каждого христианина, понуждая его поступать правильно. Говорит, что Дьявол понуждает делать как раз обратное. Соответственно, нужно думать, кого слушать. До вчерашнего дня я никогда не слышала голоса Бога, но сама говорила с Ним. Наверное, у меня накопилось всякого, что Ему сказать, потому что очень долго я вообще не говорила.
    
    
Когда я была маленькой, папа повел меня к доктору, потому что я ничего не делала — просто сидела и смотрела перед собой. Перед этим папа меня сфотографировал. День теплый, я сижу под вишней, которую он посадил для мамы в палисаднике. В траве повсюду цветы. На мне синяя футболка и шорты до колен. На правой коленке ссадина. Ноги торчат прямо вперед. Руки сложены на коленях. Я похожа на пугало, каких выставляют в магазинных витринах в День Гая Фокса.
    
Полагаю, к доктору папа меня повел без всякой радости, потому что сам он никогда не ходит к врачам, но тут все-таки повел. Помню странный запах в медицинском кабинете. Помню, там был стул с кожаным сиденьем, а в углу коробка с пластмассовыми кубиками и большой красный автобус. Я играла с автобусом, а папа разговаривал с доктором.
    
Доктор обследовал меня, пришел к выводу и составил план лечения. Вывод состоял в том, что мы оба тоскуем по маме, а план — в том, чтобы папа начал мне читать. Папа действительно начал читать, и тогда я узнала про Исполинов, и про Ковчег Завета, и почему обрезание делают на восьмой день, и как очистить дом от проказы, и что нельзя говорить фарисеям, и как вытянуть жало овода. Мы начали читать, и я начала говорить, и скоро уже говорила не хуже других — хотя, пожалуй, немного о других вещах.
    
Говорить, кроме папы, было почти не с кем, поэтому я стала говорить с Богом. Я всегда была уверена, что рано или поздно Он мне ответит. Тогда мне это представлялось таким междугородним разговором. Связь плохая — на проводах сидят птицы, где-то погода испортилась, не разберешь, что говорят на другом конце, но нет никакого сомнения, что рано или поздно все услышишь. И вот в один прекрасный день птицы улетели, погода наладилась — и я услышала.
   
   
    
     
Третье и четвертое чудо
    
    
Я решила употребить свой дар на добрые дела: первой в моем списке шла миссис Пью. Я все думала о ней с тех пор, как она при мне расплакалась. Я решила, что, если она так расстроилась из-за Оскара, она уж точно не ворует никаких детей; как ни обидно, приходилось признать, что Кенни Эванс, видимо, все-таки переехал жить к отцу.
    
Оскар — это здоровенный рыжий кот, который обычно сидит на окне в передней комнате у миссис Пью между вазой с гиацинтами и желтой фарфоровой собачкой. Понятия не имею, чего это он вдруг решил исчезнуть. Может, ему надоела собачка, которая ухмыляется во весь рот и глядит пустыми глазами, может, ему надоел вид из окна. Неважно, мое дело — вернуть его обратно. И вот в четверг, когда снег пошел хлопьями, я сделала из желтой шерсти кота. Папа крикнул: «Ты что делаешь?», а я крикнула в ответ: «Читаю!» Ложь была оправданной: я теперь Орудие Господа, мне нужно заниматься своим делом.
    
Я надела коту голубой ошейник, побелила ему лапу и разодрала ухо, как у Оскара; правда, я не вспомнила, которое у него ухо разодрано, понадеялась, что это неважно. Сделала старушку в черном платье, надела ей высокий кружевной воротник, черные сапожки, сбоку вставила в пластилин маленькие бисеринки вместо пуговиц. Сделала ей кудрявые черные волосы, вклеила в них куски скрепок вместо заколок, раскрасила лицо белым, а губы — красным. Сделала в снегу цепочку кошачьих следов, ведущую прямо к старушке, посадила кота ей на колени и позаботилась, чтобы он свернулся в клубок и выглядел так, что больше никуда не удерет. Подшила ему веки, подоткнула лапы. А потом сказала:
    
— Оскар, возвращайся домой!
    
Закончив, я стала думать, как будет выглядеть это чудо, если оно все-таки случится. Может, у Оскара будут подпалены усы, если он прилетит оттуда, где он сейчас, со скоростью света, или шерсть будет стоять дыбом после того, как в него ударит молния и он оживет? Как бы то ни было, я пошла к миссис Пью и постучала в дверь. Увидела ее трясущуюся голову, вдохнула запах комиссионки, меня слегка замутило, но я не сбежала, и когда она открыла дверь, я сказала:
    
— Не беспокойтесь за Оскара, миссис Пью. Я уверена, что он скоро вернется.
    
Она включила слуховой аппарат, и я повторила все еще раз, и тогда она сказала:
    
— Я очень надеюсь. Как я на это надеюсь!
    
Я сказала:
    
— Вы, главное, верьте, миссис Пью.
    
А она сказала:
    
— Как-как?
    
А я сказала:
    
— ГЛАВНОЕ — ВЕРИТЬ!
    
Ладонь ее взлетела к горлу и затрепетала, и она сказала:
    
— A-а. Ну конечно.
    
Она смотрела, как я иду по дорожке. Когда я дошла до калитки, она внезапно спросила:
    
— Ты ведь Джудит, да?
    
— Да.
    
Она сказала:
    
— Спасибо, Джудит. Ты молодец, что зашла.
    
Я ответила:
    
— Не за что, миссис Пью.
    
Вернувшись домой, я написала про чудо в своем дневнике, потом перевернула три страницы и приписала: «Что, Оскар вернулся?», а потом написала то же самое и на следующей.
    
    
Я весь день ждала Оскара, и весь следующий день тоже, но вместо этого просто продолжал идти снег. Я же тем временем решила, что, пусть я и не хочу в школу из-за Нила Льюиса, со снегом пора кончать. Папа все говорил о том, как плохо пропускать работу, и сколько на дорогах аварий, и как старики вроде Джо болеют. Папа сказал, что Джо увезли в больницу, а за Ватсоном приглядывает сосед. В общем, в четверг днем я сняла марлю, собрала вату, сдула муку и отломала сосульки с карнизов. Я свернула хлопковую ткань, разобрала шторм на море, спрятала снеговиков, стерла пену для бритья, снова завесила небо синим и включила солнце.
    
В субботу вечером ветер стих. На следующее утро показалось голубое небо. Днем солнце уже пригревало не на шутку. Сосульки за окном роняли капли, будто кто-то играл на сосудах с водой. Снег на улице посерел и распался на льдинки. Папа сказал: «Я знал, это долго не протянется!» Я ничего не сказала, пошла встала на тротуаре и стала слушать, как шумит вода в водостоке у мостовой, и сказала:
    
— Спасибо, Господи. Ты опять меня услышал.
    
А Оскара все не было. Я ждала весь день, я ждала весь вечер. Я спросила: «Я все сделала правильно, Господи?» Но Бог, видимо, все еще был занят четырьмя всадниками или еще чем-то, потому что Он мне не ответил.
    
Вечером я сидела в кровати и смотрела, как по луне пробегают облака, скрывая и вновь открывая Красу Земель. Я смотрела, как солнце восходит над горой и тускло подмигивает красным, заливая небо розово-желтым светом и делая его похожим на леденец. А Оскара так и не было.
    
    
На следующий день после собрания я стояла с папой в саду, и тут произошло четвертое чудо.
    
Папа чистил тропинки, а я ему помогала. Птички повсюду оставили свои следы — на кормушке, на заборе. От дверей гаража тянулась цепочка следов какого-то существа покрупнее. Буделии и дипсис согнулись под снежными шапками, а ветки вишни потемнели и с них капало. Тут и там уже виднелись прогалины — показалась земля и привядшая травка.
    
Папа пил чай, оглядываясь, уперев одну руку в бок, — его дыхание прорисовывалось розовым облаком. Он сказал:
    
— Думаю, весной, когда мамино деревце зацветет, будет очень красиво. Еще несколько недель — и покажутся первые зимние розы.
    
И тут мы услышали какой-то стук, подняли головы и увидели, что миссис Пью стоит у кухонного окна. Она манила меня пальцем.
    
Когда я добежала до стены, она открыла заднюю дверь и указала пальцем. Прямо у ее ног, приникнув к миске кошачьего корма, с хрустом раскусывая сухари, поворачивая голову то вправо, то влево и издавая голодное урчание, сидел Оскар. Миссис Пью сказала:
    
— Я подняла голову — а он сидит себе на подоконнике!
    
Голова ее тряслась в два раза чаще обычного. Она сказала:
    
— Я-то думала, он сгинул, а он на тебе — жив-здоров и лопает от пуза!
    
Я перебралась в сад к миссис Пью, протянула руку и погладила Оскара по голове. Оказалось, по счастью, что мех не опален и усы вроде как в полном порядке.
    
— Я же говорила, что он вернется, — сказала я.
    
Миссис Пью улыбалась и кивала. Глаза у нее были на мокром месте. В тот момент я ее совсем не боялась. А потом она вдруг сказала:
    
— Джудит, вы с папой не хотите корзиночек с джемом?
    
Перед глазами мелькнула картинка — мы с папой катаемся по полу, схватившись за животы и перемазанные джемом с крошками. Но я тут же сказала себе: «Не будь дурой». А вслух ответила:
    
— Спасибо, миссис Пью.
    
Она завернула тарелку в кухонное полотенце и подала мне.
    
— Заходите ко мне как-нибудь попить чайку, — сказала она.
    
Когда я вернулась, папа уже ушел в дом. Я видела через кухонное окно, как он заваривает чай. Я не сразу пошла внутрь. Я постояла на дорожке, глядя, как розовеет небо, принюхиваясь к запаху земли, чувствуя в руках тепло тарелки.
    
И тут я вдруг поняла, что теперь все будет становиться только лучше и лучше, и удивилась: за что это Бог решил так мне помочь. И хотя Он не ответил и вообще ушел куда-то к Себе, Он, видимо, понимал, что Он сотворил: с Его помощью я вдруг стала счастливой, все вокруг начало изменяться.
   
  
  
   
    
Книга 2
    
КАК СНЕЖНЫЙ КОМ
   
   
    
     
Понедельник
    
    
В понедельник шел дождь. Крыши стучали, водосточные трубы пели, крошечные сугробы маячили у канав, как островки в море. Когда Сью Леденец переводила меня через дорогу перед школой, со шляпы у нее капало. Я подумала — а знает ли она, кого переводит через дорогу, однако решила промолчать: Бог ведь просил никому не говорить, что я — Его Орудие.
    
Сью сказала:
    
— А я собралась на Багамы. Со дня на день достану билет, деточка.
    
Я спросила, нельзя ли поехать с ней, она сказала, что спрячет меня в чемодане.
    
Я пришла в класс и стала ждать, когда все вернутся с линейки. Я не хожу на линейку, потому что папа говорит, там возносят хвалы ложным богам. От классного запаха сводило живот, и, чтобы прошло, я стала думать про снег, который сотворила. И вот, теперь он тает. На полу стояло два ведра, в них с потолка падали капли, по окнам стучал дождь. Летящие с неба капли казались бледными в свете ламп дневного света. Они были как искорки, то вспыхивали, то гасли. Я попыталась следить, как они падают, но от этого всё поплыло, тогда я просто опустила голову на парту и закрыла глаза.
    
Дверь грохнула об стену, я вздрогнула. Все толпой ввалились в класс, а с ними — стена звука, все хохотали и толкались. Нил скакал верхом на Хью и орал. Я съехала на стуле как можно ниже. А потом заставила себя снова сесть прямо. «Бояться нечего, — сказала я себе. — Теперь — нечего».
    
Джемма, Рианна и Кери уселись за парту. Со мной не поздоровались. Они смотрели журнал, который принесла Джемма. Она заметила, что я тоже смотрю, и передвинула так, чтобы мне не было видно.
    
У Джеммы светлые волосы спиральками, а кожа круглый год — коричневого цвета. Она умеет садиться на шпагат. В каждом ухе у нее по две золотые сережки; на пальцах — золотые колечки; ходит она в кроссовках и коротких носках, а еще в блестящих лосинах. У меня в жизни не было лосин. Я вообще не в ладах с физкультурой. Я хожу в ботинках и в гольфах. Как-то раз надела в школу кроссовки, но они были на липучках, и Джемма сказала: «У меня тоже такие были — в четыре года», и все заржали. Джемма знает, как рассмешить. Но на самом деле Джемма просто завидовала моим кроссовкам, потому что продержались они дольше, чем ее. А что до лосин — я лучше умру, но их не надену, каких бы там на них ни было блесток.
    
Джемма и Кери захихикали. Я достала книжку и начала читать — пусть видят, что мне все равно. Потом над головами у нас пролетел пирог. За ним — пакетик с чипсами, через пару секунд — две футбольные бутсы. Я обернулась и увидела: Хью ползает по полу и собирает свои вещи, а Нил в то же время вытряхивает его сумку. Тут хлопнула дверь. Мистер Дэвис произнес:
    
— Что тут, прости господи, творится?
    
Раздался смех, заскрипели стулья. Нил сел, потом снова вскочил и всей пятерней схватил Хью сзади за свитер. Мистер Дэвис заорал:
    
— НИЛ ЛЬЮИС! Ты решил, что это относится ко всем, кроме тебя?
    
Нил уселся и осклабился так, будто мистер Дэвис отвесил ему комплимент.
    
Мистер Дэвис провел рукой по глазам и пошел к своему столу. Прошел полпути, замер с поднятой ногой. Проговорил:
    
— Да что за… — Потом лицо у него побагровело, и он взревел: — Это уже беспредел! Полный беспредел! Откуда здесь пирог?
    
Нил ответил:
    
— Прилетел, сэр.
    
Ли сказал:
    
— Это Хью его бросил, сэр.
    
Мистер Дэвис завопил:
    
— Я такого не потерплю. НЕ ПОТЕРПЛЮ, вы поняли?
    
Он снял ботинок, подошел к раковине, оторвал два бумажных полотенца. Пошел обратно, споткнулся о ведро, в которое капали каши. Остановился — очки его запотели.
    
— Кто-нибудь, возьмите бумажные полотенца и УБЕРИТЕ ЭТУ ГАДОСТЬ!
    
Он сел за стол, ослабил узел галстука, раскрыл журнал.
    
— Ладно, — сказал он. — Ладно! Скотт! Роберт! Стейси! Пол…
    
Мистер Дэвис как раз добрался до Рианны, когда с задних рядов долетел писк. Мы обернулись и увидели, что Нил ухватил Хью сзади за галстук и прижал затылком к стулу. Мистер Дэвис поднялся.
    
— НИЛ ЛЬЮИС! — прорычал он. — ОТПУСТИ ХЬЮ!
    
Нил отпустил Хью так резко, что тот грохнулся со стула. Мистер Дэвис сел, утер лицо платком. Рука у него дрожала. Потом потянулась к ящику стола. Он явно о чем-то подумал, но потом вернулся к журналу.
    
Закончив перекличку, мистер Дэвис сказал:
    
— Страница семьдесят в учебнике английского! Упражнение одиннадцать!
    
Раздались стоны, застучали крышки столов, захлопали по столам учебники. Мистер Дэвис сказал:
    
— Если можно, потише, пожалуйста.
    
    
В двадцать минут одиннадцатого мистер Дэвис стукнул по крышке стола, ящик раскрылся сам собой, он из него что-то вытащил. Поднялся и сказал:
    
— Я ухожу на пять минут. Когда вернусь, надеюсь, все закончат упражнение.
    
— Пять минут! — добавил он, уже выйдя в коридор и сунув голову обратно.
    
Стоило ему выйти, класс зашумел, как настоящий водопад. Скрип стульев, стук шкафов, кто-то принялся рисовать на доске, еще кто-то влез ногами на парту. Джемма положила ручку и зевнула. Опустила голову Рианне на плечо, хихикнула. Потом выпрямилась и посмотрела на меня затуманенными глазами. Сказала Рианне:
    
— По-моему, Нил Льюис — чистый секс на палочке.
    
Смотрела она при этом на меня.
    
Кто-то сказал, обращаясь к Джемме:
    
— Как жизнь, кукла?
    
И я почувствовала, как по телу прошла волна жара. За спиной у Джеммы стоял Нил. Он сказал:
    
— Привет, психическая. Чего нового в дурдоме?
    
Я смотрела в книгу. «Ты — Орудие Господа, — сказала я себе. — Бояться нечего».
    
Джемма вытянулась на стуле и сказала:
    
— Джудит, твой папаша совсем ку-ку. Я тут видела, как он стучится в чужие дома.
    
Я ответила:
    
— Скоро конец света. Мы должны рассказать об этом другим.
    
Джемма сказала:
    
— Ты тоже ку-ку. — Потом повернулась к Нилу. — Ее папенька приперся к нам и спросил у моей мамы, думает ли она, что Бог сделает что-нибудь со всякой фигней, которая творится в мире.
    
— К нам он тоже заходил, и папа послал его на три буквы, — сказала Кери. — Он был в шляпе. Он вечно носит эту шляпу. — Она вдруг засмеялась. — Ну и вонючая она, наверное!
    
Нил сказал:
    
— Если он припрется и к нам, мой папа его уроет.
    
Я покрепче вцепилась в ручку. Сказала:
    
— Мы не можем молчать. Нужно предупредить всех.
    
— Вот тоска, — сказала Джемма. — Опять она завела.
    
А потом все произошло очень быстро. Нил оттянул мне голову назад и сунул мне что-то в рот. Что-то угловатое. Сунул очень далеко, и я испугалась, что задохнусь. Потом он схватил меня за руки.
    
Джемма, Рианна и Кери расхохотались. Меня бросило в жар. Я хотела закрыть лицо на крепкий замок, но не получилось, а они все смеялись. Потом кто-то вбежал и крикнул: «Идет!» Нил стукнул меня по затылку и поскакал на свое место.
    
Я вытащила эту штуковину изо рта. Оказалось — бумажка. На столе она превратилась в бесформенный мокрый ком. Я сбросила ее в ящик и склонилась над учебником.
    
— Ну как, спокойно себя вели? — спросил мистер Дэвис. Открыл ящик стола, закрыл снова. Голос его звучал громче. Он сказал: — Проверим, что получилось.
    
Но я не могла думать, что получилось. Что-то ползло по рукам в кончики пальцев, поднималось по шее к волосам. В голове опять сделалось жарко и тесно, как в день снегопада, комната слегка задрожала. Перед глазами поплыли пятна.
    
Я так и не поняла — разозлилась я или испугалась; если разозлилась, то — впервые в жизни.
   
   
    
     
Вторник
    
    
Придя вечером домой, я сделала себе бутерброд и полила горчичные зернышки. Подумала — может, им мало света, передвинула их на другой подоконник, разрыхлила землю. Потом пошла наверх и села на пол перед Красой Земель.
    
Я подумала, не сделать ли куклу Нила и не навтыкать ли в нее булавок, но вместо этого сделала пирогу со множеством весел и шестерых человечков — у каждого в нос воткнута кость. Мне хотелось, чтобы они выглядели довольными, а получились они почему-то свирепыми.
    
    
Во вторник Нил открыл рот и закатил глаза в мою сторону. Натягивал щеку языком и двигал им вверх-вниз. Кидался бумажными шариками, они отскакивали от моей головы.
    
Я подумала о градинах и как огненные шары покатятся по улицам. Подумала о молниях и землетрясениях. Представила, как кричат люди, рушатся здания, текут реки лавы. Потом услышала голос: «Эй! Земля вызывает Джудит!»
    
— Так, — сказал мистер Дэвис, когда я подняла глаза. — Раз уж ты снова с нами…
    
Нил выпятил губу, и глаза его улыбнулись.
    
В одиннадцать я подошла к столу, чтобы мистер Дэвис проверил мою работу. Я смотрела, как в ноздре у него вышагивает целая армия черных волосков, вдыхала резкий запах табака и ждала. Он вернул мне тетрадку и сказал, обращаясь к остальным:
    
— Вот, полюбуйтесь, кое-кто, между прочим, уже закончил.
    
Я шла обратно, и Нил провожал меня взглядом.
    
Потом и остальные потянулись с тетрадками к столу. В половине двенадцатого мистер Дэвис сказал:
    
— Вы, трое на заднем ряду, — весь класс ждет только вас.
    
Тогда Нил, Ли и Гарет тоже встали и зашаркали с тетрадками к столу и выстроились в понурую очередь.
    
Нил стоял совсем рядом с нашим столом. Я слышала, как шуршит его спортивная куртка, как шелковисто шелестят нейлоновые штаны, вдыхала противный запах его кожи. Джемма улыбалась — я не могла понять почему. Через минуту раздался звук, будто протрубили в крошечный горн, и что-то упало мне на руку. Я посмотрела — абсолютно круглая козявка, бледно-зеленая, обведенная красным. Видимо, она точно умещалась у Нила в ноздре.
    
Джемма спросила:
    
— Что это?
    
Кери сказала:
    
— Фу!
    
Рианна сказала:
    
— Гадость какая!
    
В голове сделалось жарко. Я поискала глазами, чем бы ее убрать, но ничего не нашла, поэтому провела рукой по нижней части стула, склонилась над учебником и начала очень-очень быстро писать — правда, не помню что.
    
Мистер Дэвис досмотрел работу Гарета и перешел к тетрадке Ли. Очередь двинулась. Нил остался на том же месте. Потом я почувствовала что-то в волосах.
    
— Мамочки! — сказала Джемма. — Джудит, что у тебя на голове?
    
Я подняла руку, на пальцах осталась какая-то зеленая жижа.
    
Голова закружилась. Я попыталась вырвать из тетрадки страницу, но руки дрожали, и я порвала всю тетрадку.
    
Нил сказал:
    
— А Джудит разорвала тетрадку, сэр.
    
Мистер Дэвис поднял голову:
    
— Джудит, ты разорвала тетрадку?
    
Нил сделал рукой рубящее движение.
    
— Я случайно, — сказала я.
    
— Она врет, сэр, — сказал Нил. — Она нарочно.
    
— Помолчи, Нил, — сказал мистер Дэвис.
    
— Она правда нарочно, — сказала Джемма. — Я видела.
    
Мистер Дэвис нахмурился.
    
— Джудит, ты меня удивляешь. Нельзя так обращаться со школьными принадлежностями.
    
И он вернулся к тетрадке Ли.
    
В голове уже сделалось совсем жарко. Через минуту я попыталась вытереть сопли, но бумага их только размазала. Джемма сказала:
    
— Сэр, я не хочу сидеть рядом с Джудит.
    
Мистер Дэвис спросил:
    
— Что такое творится за вашей партой?
    
Рианна сказала:
    
— Джудит нужен носовой платок, сэр.
    
Мистер Дэвис сказал:
    
— Джудит, если тебе нужен носовой платок, сходи в туалет и возьми салфетку. Я думал, ты это сообразишь и без моей помощи.
    
Я не двинулась с места, тогда он сказал:
    
— Ну, иди же!
    
Я встала. Нил улыбнулся.
    
— И вымой руки! — крикнул мне вслед мистер Дэвис.
   
   
    
     
Другую щеку